Вы не авторизовались

Хозяйка болот бесплатное чтение

Вирджиния Хартман
Хозяйка болот

Virginia Hartman

The Marsh Queen

Originally published by Gallery Books, a Division of Simon & Schuster, Inc.

* * *

Посвящается моим детям и памяти ЭрДжей и Алекс

На твоем брегу родился,
Кровью слился я с тобой.
И твой шепот в сны приходит,
Манит вечно за собой.
Генри Дэвид Торо

Есть обитель живых, и есть обитель мертвых; мост же между ними – любовь. Лишь она имеет смысл, лишь она может спасти.

Торнтон Уайлдер

Хозяйка болот

1

Любой другой на моем месте двинулся бы дальше не оборачиваясь и вовсе не стал бы тратить время на размышления о том, что же изменило меня в худшую сторону. Но порой в душе зарождается крохотный узелок сомнений. Медленно, с неспешностью восходящего солнца он заволакивает разум клубами тумана. А вот надо было, ну почему я так не сделала, вот если бы. Раз за разом я прокручиваю в голове тот день, когда отец покинул нас навсегда.

Солнце рыжими лучиками просачивалось сквозь листву дубов, папа расхаживал у крыльца, а двенадцатилетняя я наблюдала за ним, усадив на бедро еще совсем маленького брата Филиппа. Братишка ухватил в свой пухлый кулачок прядь моих темно-каштановых волос, я скривилась и аккуратно высвободила локон.

Папа ударился ногой о нижнюю ступеньку и поморщился.

– Слушай, милая. Пусть наша соседка, мисс Джолин, поможет твоей маме присмотреть за братиком. Так что, Лони Мэй? Пойдешь со мной?

Отец уже несколько месяцев не вспоминал про рыбалку, но с каждым днем все чаще метался по дому, натыкался на мебель, хлопал дверью. В доме гудело, как накануне бури.

В тот памятный день мама сказала:

– Бойд, ступай займись чем-то! Мечешься по дому как тигр в клетке.

Все бы отдала, лишь бы пойти тогда с ним, сидеть на краю трясины, зарисовывать каждое существо, что попалось на глаза, наблюдать и слушать папу, как прежде. Но разве я могла? Пришлось остаться. С рождением Филиппа у меня появилось предназначение. Я сидела с братом, пока мама говорила по телефону, отдыхала или хлопотала по дому. Я умела заставить Филиппа смеяться этим икающим младенческим смехом. Возилась с ним после школы, развлекалась на выходных – и теперь он в какой-то мере стал моей летней работой. Мама больше не качала головой, коря меня за бесполезность, и не возводила глаза к небесам.

Хрустя гравием, отец пошел в гараж и достал удочку и снасти. Я сунула в рот кончик своей косы и сосала его, пока он не превратился в тонкую пику. Папа тем временем направился к концу дока: в левой руке – коробка для снастей, жилет цвета хаки обвис под тяжестью свинцовых грузил и приманок. Отец обернулся на минуту, наклонив голову так, что лицо попало на свет. Я помахала, но луч солнца ударил папе в глаза, и он не увидел. Просто повернулся к лодке, забрался в нее и уплыл.

Мы думали, отец остался с ночевкой в рыбацком лагере, в той выцветшей двухкомнатной хижине, примостившейся на илистом берегу, или отправился в патруль прямо с болот. Но настало утро понедельника, а папина отглаженная униформа отдела рыбоохраны все так же висела в шкафу.

Днем к нам в дом заглянул папин начальник, капитан Шаппель. Высокий, в форме цвета хаки, он прогрохотал ботинками по ступеням нашего крыльца. До двери дойти не успел, а мама уже открыла.

– Привет, Рут. Просто зашел узнать, Бойд прихворнул, что ли?

Мама обернулась ко мне.

– Лони, иди займись своими делами.

Судя по двум вертикальным морщинам, залегшим меж ее бровей, препираться не стоило.

Как я ни старалась, так и не смогла разобрать из кухни то, что мама с капитаном тихо обсуждали на веранде. А когда я вытерла последнюю тарелку, то услышала, как хрустит гравий под шинами отъезжающего грузовика.

Ночью похолодало, пришлось влезать в свитера, а папа так и не вернулся. Я успела лечь спать – и много времени спустя услышала голоса и вышла на лестницу.

– И как я сам не понял, – говорил мужчина, капитан Шаппель. Квадратные стеклянные панели на веранде залила темнота, пряча за собой ночное болото. Перила едва озарялись льющимся с первого этажа светом. Голос капитана казался каким-то зыбким. – Бойд последнее время был сам не свой. Мне просто в голову не могло прийти, что он…

– Нет, – перебила мама.

– Он дома не вел себя странно? Может, хандрил из-за чего? А то последние недели…

– Нет, – громче повторила она.

Капитан заговорил совсем тихо, но несколько слов все же долетели до меня: «Утонул… намеренно… с грузом…»

– Нет, – упрямо твердила мать.

– Мы все прикроем, Рут. Несчастные случаи на лодках – дело обычное.

– Не с моим Бойдом.

В похоронном бюро я отошла от лакированного деревянного ящика и прислушалась.

«Какая чудовищная трагедия».

«Как жаль».

«Да на лодке с кем угодно что угодно может случиться».

«Не знаешь, когда настанет твой черед».

Итак, это все же был несчастный случай. А те слова, что долетели до меня на лестнице, – просто дурной сон. После похорон мы с мамой отнесли Филиппа домой и о папе больше не упоминали. Может, если не произносить его имя, как-то забудется, что он никогда не вернется.

2

Тело весом примерно шестьдесят восемь килограмм, упавшее в воду с высоты примерно полуметра, если его утяжелить семью-девятью килограммами дополнительного груза, скажем свинцовыми гирями, будет тонуть со скоростью примерно тридцать сантиметров в секунду. Человек может биться и сопротивляться, а может отдаться на волю судьбы, пока темнота и холод не возьмут над ним верх, пока не перестанет хватать воздуха, до запоздалого сожаления, когда давление, темнота и расстояние до поверхности уже не позволят передумать. В этот момент скорость погружения становится неважной, а мелкая рыбешка приближается и начинает клевать плоть.

В стеклянном резервуаре передо мной маячит крошечная фигурка водолаза; вверх от нее поднимаются пузырьки воздуха, а рядом крутятся рыбки. Нет уж. Никогда больше не пойду в Национальный аквариум, как бы близко он ни находился к моей работе. Взгляд переходит с ныряльщика на кого-то позади меня – темноволосую молодую женщину, что будто парит в пространстве. Я оборачиваюсь, но там никого нет. Это мое собственное отражение, выросшая я, и ее на секунду не узнала та маленькая девочка, чьи страхи имеют привычку пробираться в сознание взрослого человека, которого я из себя со временем слепила.

Кто бы мог подумать, что эти встроенные на уровне глаз в стену вестибюля офисного здания семь или восемь резервуаров невольно поставят под удар тот хрупкий безопасный мир, который я выстроила здесь, в Вашингтоне? Как бы меня ни умоляли, ихтиологам придется найти другого художника. Отныне и впредь буду рисовать только птиц.

Быстрым шагом возвращаюсь на два зала назад, в отдел естествознания, не обращая внимания на одетого в темный костюм мускулистого парня, который пытается встать у меня на пути и пыхтит: «Эй, дорогуша. Куда торопишься?» Наконец вхожу в сияющее фойе своего святилища. Не особо люблю гулять по музею, в нем вечно шумно и множество туристов, школьных экскурсий и голодных до зрелищ зевак. Их любопытство даже умиляет – они лишь песчинки в мире природы. Их ослепляет блеск мрамора, ошеломляют детали архитектуры и драгоценные артефакты.

Однако в моем нынешнем мрачном настроении сам вход в здание уже обрушивает на меня тяжесть смерти: вокруг множество экспонатов, тысячи всевозможных туш, чучел или костей, всех их извлекли из небытия, чтобы изучить, но все они мертвые.

Такие же мертвые, как птицы, которых я рисую. В эти дни мое единственное утешение – представлять, как каждая пришпиленная бабочка вдруг взлетает, каждое чучело сумчатого просыпается, каждый сохранившийся образец растения расцветает и ковром расползается по мраморному полу, словно лес, снятый в режиме замедленной съемки, и каждая птица оживает, взлетая под купол и упархивая прочь. В те дни, когда туман приходит и вгрызается в мой живот, точно острозубый паразит, лишь эти видения могут меня спасти.

Конечно, есть и более продолжительное, более материальное спасение – работа. Я могу часами рисовать, например, обыкновенную гагару с ее чернильно-черной головой, белой полосой на шее и замысловатыми точками и ломаными прямоугольниками, каскадом спускающимися поперек крыльев. При должном старании я могу превратить мертвенную неподвижность птичьего оперения в поразительное подобие жизни.

Из фойе музея я попадаю в коридор и поднимаюсь в свою студию – хорошо освещенный офис со старым металлическим столом, оттесненным в угол моим кульманом^[1]. Вертикальные полки забиты листами чертежной бумаги и мягкими карандашами, разложенными по номерам и мягкости графита. Темные бутылки чернил соседствуют с безумным количеством перьев, рядом с ними лежат по цветам радуги тюбики краски – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый и все промежуточные оттенки.

Сажусь за кульман и смотрю на Молл, огромный зеленый газон с протянувшейся по нему белой цепочкой музеев и памятников. Потребовалось девять лет, чтобы заполучить офис с видом на американские вязы, которые вот-вот выпустят хрупкие мартовские почки, и здание Смитсоновского института. Я проработала здесь всего день и поняла, что обрела дом. Вчера мне исполнилось тридцать шесть, коллеги с песнями пришли сюда и настояли, чтобы я задула свечи на маленьком торте. Они не знают, что вода поднимается. Скоро я достигну тридцати семи, любимого числа моего отца, финальной точки, которую он так и не перешагнул.

Беру кисточку. На столе – наполовину готовый рисунок кайеннской пигалицы (Vanellus chilensis). Головка украшена изящным черным хохолком. Делаю поярче бронзовые пятна в верхней части крыльев, затем дорисовываю серые, черные и белые участки. Для клюва потребуется кисть номер ноль. Отворачиваюсь от окна к стеллажам и перебираю чистые, аккуратно разложенные принадлежности.

Уже тружусь над самым кончиком клюва, как вдруг звонит телефон. Приходится отвлечься.

– Лони, это Фил.

На крошечную долю секунды думаю, что брат вспомнил о моем дне рождения. Но быстро возвращаюсь в реальность.

– Что-то случилось?

– Мама упала. Тебе лучше приехать. – Брат запинается. – И… рассчитывай, что задержишься надолго.

Она сломала запястье, продолжает Фил, но главная беда не в этом.

– Лони, она как-то странно себя ведет. У нее что-то с памятью…

– Да брось, с возрастом у всех память не очень, – перебиваю я. Да, в прошлом году мама часто на меня раздражалась, но она всегда так ко мне относилась.

– Тэмми думает, это первые звоночки деменции.

Матери всего шестьдесят два, а Тэмми, жена Фила, вовсе не специалист в области медицины или психологии. Не желаю, чтобы невестка так легко разбрасывалась диагнозами.

– Ладно, может, сумею выкроить пару дней.

– Нет, Лони, послушай. Возьми отпуск подлиннее. Все серьезно. И ты нам нужна.

Он так редко о чем-то просит. И все же сейчас не самое лучшее время уходить в отпуск. Администрация, решив оценить эффективность сотрудников, поставила над ними кучку не ученых, а в основном менеджеров в возрасте двадцати пяти лет. Я бы сказала, что к нам пришла молодая кровь, не веди они себя так сухо и заносчиво. Полное отсутствие опыта маскируется подчеркнутой строгостью, ведь наше начальство наделило этих ребят властью. Я бы даже с пониманием отнеслась к их молодости, не задайся они целью выжить хороших специалистов.

Отвечающего за орнитологию юного мясника зовут Хью Адамсон. В прошлый понедельник он собрал персонал и разразился корпоративным напутствием, сводящимся к двум словам – «сокращение» и «уплотнение».

– Мы будем поощрять ранний выход на пенсию. Замену ушедшим искать не стоит. Любой, кто хоть как-то попытается увильнуть от работы, столкнется с последствиями.

У нас довольно свободный дресс-код, но Хью каждый день ходит в костюме. Похоже, сам еще к нему не привык – брюки натягиваются на бедрах, идеально накрахмаленная рубашка впивается в шею.

– Сокращение кадров путем отсева, – сказал он, оттягивая ворот, – не должно влиять на настроение коллектива.

Я украдкой глянула на своего босса Тео, но его постаревшее усатое лицо даже не шелохнулось. Бюджетников трудно уволить, но, кажется, эти новые бюрократы решили найти лазейку. А вот чего Хью и ему подобные не понимают, так это того, что строгость руководства не может мотивировать кого-либо в нашей сфере деятельности. Учреждение поощряет широкое мышление, а способность дышать необходима для прорыва науки. Университетские сотрудники буквально жизнь положили на свое дело. Но эти молодые люди – как на подбор молодые белые мужчины – не видят ничего, кроме собственной повестки.

Ныне эта повестка заточена на беспрекословное подчинение. Внезапный и продолжительный отъезд в Северную Флориду им явно не придется по вкусу.

Спускаюсь в холл посоветоваться с библиотекаршей отдела ботаники Делорес Константин. Она проработала тут последние сорок лет.

Делорес – живая память этого места и мой личный пример долгой карьеры. А еще у нее язык острый, словно стебель чертополоха.

Вдоль коридора, что ведет в отдел ботаники, выстроились шкафы, полные высушенных растений, разложенных на бескислотной бумаге. Сегодня мне кажется, будто я ступаю по оранжерее, по бокам свисают орхидеи и эпифиты, а в воздухе витает призрачный аромат влажного леса.

Захожу в библиотеку и зову:

– Делорес?

– Я здесь.

Она стоит на шатком табурете между битком набитыми рядами книжных полок. На уровне моих глаз из-под подола розовато-лиловой юбки виднеются голени в старческих пятнах. Делорес поднимает над головой два больших тома и ставит их на высокую полку.

– Ой, тебе помочь? В смысле, это разве не опасно?

Она смотрит на меня сквозь бифокальные очки «кошачий глаз», задвигает книги и спускается с табурета.

– Чего ты хотела, Лони?

Я рассказываю ей о звонке брата и о том немногом, что знаю о текущем состоянии моей матери.

Делорес не говорит: «Ой, мне так жаль».

Она просто ведет меня к своему столу, сдвигает в сторону стопку книг, даже не садясь вглядывается в экран, неловко изогнув шею, и щелкает мышкой.

– Видишь? – Указывает на что-то подруга. – Это форма FMLA. Заявление на отпуск по семейным обстоятельствам. – Она встает, выхватывает из принтера листок и протягивает мне увитой голубыми венами рукой. – Заполни, попроси восемь недель и езжай позаботься о маме.

– Восемь? Да кто ж мне столько даст?

Делорес упирает кулак в бедро.

– Необязательно использовать всё. Черт, да ты по закону можешь взять двенадцать, если надо. Но теперь, когда у нас тут костюмы разгуливают, лучше ограничиться восьмью.

– Двух недель в родных пенатах мне предостаточно, – заверяю я.

– Уважь свою мать, Лони.

У самой Делорес где-то есть дочь, но это больная тема. Они редко общаются. Пару раз, когда о ней заходила речь, подруга просто пожимала плечами: «Ей не нравится, как я раздаю советы. Но те, кого ты любишь, не обязаны любить тебя в ответ». И вновь принималась за работу.

Делорес укладывает на тележку очередную кипу томов.

– Проси восемь. Если потребуется всего две, вернешься досрочно как истинный и пламенный адепт своего дела.

Она натянуто улыбается и смотрит на меня. Ее глаза за стеклами очков кажутся огромными. Вообще, странно выбирать именно Делорес, чтобы посоветоваться насчет карьеры. Я специализируюсь на птицах, а вот подруга редко о них вспоминает. Она однажды постучала себя по черепу и заявила: «У меня там свободного места нет, милая. Сплошная ботаника, изо дня в день». Однако Делорес знает куда больше, чем кажется с виду, особенно о том, какие у нас тут порядки.

– Так что заполняй форму и иди в отдел кадров.

Именно этот совет мне и нужен. Я только успеваю дойти до дверей, как она берет очередную стопку и говорит:

– Запомни три вещи. Первое: институт не оплачивает отпуск по семейным обстоятельствам.

– Но…

– Второе: посмотри программы связей. Думаю, музей в Таллахасси заинтересуют твои услуги. Они платят напрямую, так что официально ты так и будешь числиться в отпуске.

– Программы связей?

Делорес шагает обратно к полкам.

– Посмотри.

Киваю, собираюсь уйти, но в последний момент оборачиваюсь:

– А третье?

– Возвращайся строго в срок. У нас тут Французская революция, и эти гады уже смазывают гильотину.

Возвращаюсь за свой стол, заполняю выданное Делорес заявление и штудирую университетский сайт на предмет «программ связи». Затем звоню Эстель, своей ближайшей подруге во Флориде. Она всегда мне отвечает.

– Эстель, твой музей участвует в программе по связям? С моим институтом?

– И тебе привет, Лони. Да, у меня все хорошо, спасибо, а как ты поживаешь?

Обычно она у нас всегда спешит, а я торможу. И вот единственный раз, когда это важно, Эстель хочет, чтобы я не торопила события. Буквально вижу, где она сейчас – за своим кураторским столом в Музее науки Таллахасси, и могу примерно догадаться в чем – в каком-нибудь потрясающем ярком костюме, белоснежной блузке и с затейливыми украшениями. Наверняка подруга сейчас заправила за ухо свои длинные рыжие локоны, чтобы прижать телефон к уху.

– Эстель, – молю я, – ну пожалуйста, скажи.

– Да, участвует. Сама как думаешь, чтобы моя лучшая подруга работала в Смитсоновском институте, а я никак связь не наладила? Правление утвердило программу еще полгода назад, и я тебе об этом, скорее всего, говорила.

– Да. Точно!

– Как-то у тебя в голосе маловато энтузиазма, Лони.

– Ага. Посмотри, не нужен ли вам неприкаянный художник, рисующий птиц?

– Неужто домой возвращаешься?

– Ненадолго.

– Ура! Да, кстати…

– Ты только сразу заявку не подавай, – прошу я. – Просто приятно знать, что есть такая возможность.

Уходит три дня на то, чтобы отпуск утвердили, одобрили, а я успела умаслить своего босса Тео. Он садится за стол, подписывает бумаги, затем отбрасывает ручку и проводит ладонью от седеющих усов до подбородка.

– Тео, я ненадолго, – стараюсь я успокоить начальника. – Две недели максимум.

– Угу.

– К проекту фрагментации леса вернусь. – Мы годами его разрабатывали, предстоит тщательно задокументировать всю популяцию птиц, и потребуется множество иллюстраций. – Обещаю.

Я собираю набор для рисования, крошечную коробочку для инструментов, в которую кладу свои любимые карандаши, ручку и несколько перьев, канцелярский нож, камень арканзас и больше мятых тюбиков с краской, чем мне когда-либо понадобится. Запихиваю альбом для рисования и несколько других мелочей в большую тканевую сумку, а затем выключаю свет в кабинете.

От отдела ботаники ко мне бежит моя напарница художница Джинджер. Ее долговязое тело раскачивается, а волосы мотаются туда-сюда, словно пучок укропа на ветру.

– Лони, когда ты уедешь, кто ж будет защищать меня от жуколюдов?

Вообще, отделы не слишком уважительно относятся друг к другу. Геологи у нас камнелюды, Делорес и Джинджер – траволюды, мы, орнитологи, – птицелюды, ихтиологи – рыболюды, энтомологи – жуколюды, палеонтологи – костелюды, а вот антропологи – просто антро, иначе пришлось бы звать их людолюды. Джинджер – художник-ботаник, но по большей части болтается у меня в кабинете. Либо утешает после очередного неудачного свидания, говорит, какая я красивая, как трачу время на дураков, как она завидует моим длинным прямым волосам, а то ее собственные вечно вьются от влажности… Либо жалуется на жуколюдов, как те достают ее с просьбами что-то им порисовать.

– Целых восемь недель! – стонет Джинджер.

– Да не задержусь я там настолько. – Я беру набор. – И все равно буду там работать.

После нашего разговора Эстель перезвонила и сообщила, что изыскала средства на рисовку основных птиц Флориды.

Тео выходит из своего кабинета в конце коридора и приглаживает седые усы. Льющийся в окно на крыше свет обволакивает его мягкое тело. Тео был моим наставником со времен моей первой смитсоновской экспедиции, когда наша группа ученых отправилась в грязный перуанский облачный лес в поисках галлито де лас рокас (Rupicola peruvianus), ярко-оранжевой птицы с высоким гребнем. Я тащилась за Тео много миль, моя энергия почти иссякла, оставалось два глотка воды, и мне не на чем было сосредоточиться, кроме как на складках, выпирающих из-под пояса его грязных брюк цвета хаки. Я еще недоумевала, как пухлый мужик на двадцать лет старше меня может обладать такой выносливостью.

Вдруг он резко остановился и указал на птицу мандаринового цвета, которую мы, собственно, и пришли посмотреть. Без Тео я бы прошла мимо нее.

– Заполнила форму? – пытается спросить он строгим тоном.

– Да, босс.

– Получила официальное разрешение от отдела кадров?

Я киваю.

– Последнее слово? – спрашивает он.

– Не дайте им испортить мою работу.

– Просто возвращайся вовремя, Лони. Больше мне сказать нечего.

– Намек понят. – Я хлопаю его по руке, большего проявления чувств нам по регламенту не положено, затем толкаю дверь и выхожу в следующий коридор.

И там меня встречает наш чудесный Хью Адамсон. На нем ярко-красный галстук с золотым зажимом.

– Мисс Марроу, можно вас на пару слов?

Никогда не умела скрывать чувства. Боюсь, что встречу с Хью я не перенесу так стоически, как прощание с Тео. То ли большой начальник до сих пор помнит ту пару неудобных вопросов, что я посмела задать, то ли лицо меня выдает, но Хью смотрит с каким-то особенным презрением.

Он сверяется с записями.

– Мисс Марроу, вижу, вы запросили восемь недель отпуска по семейным обстоятельствам. Сегодня у нас пятнадцатое марта, значит, вернуться вы обязаны десятого мая. Пожалуйста, учтите, что десятое мая – значит десятое мая, и если явитесь на работу одиннадцатого, а не как положено, десятого мая, то нам, к сожалению, придется вас уволить.

Натягиваю улыбку, закрываю глаза и сжимаю зубы. Иначе как-то прокомментирую, сколько раз он повторил «десятое мая», а то и выскажусь, что нечего общаться со старшими как с идиотами.

Вероятно, Хью улавливает ход моих мыслей, потому что понижает свой допубертатный голос и говорит:

– Думаете, я этого не сделаю?

– Прошу прощения?

– Я вижу, как вы смотрите на меня на собраниях. Словно я мелкий говнюк и не понимаю, что делаю.

– Хью, не думаю, что…

– Лучше вам вернуться десятого мая, Лони, потому что одиннадцатого ваш зад вылетит отсюда, как из рогатки, и мы помашем вам на прощание.

Киваю и прохожу мимо нашего юного деспота. Никогда не понимала этого выражения – «вылетит как из рогатки». Вероятно, кто-то соорудил гигантскую копию рогаток, из которых пьяные студенты стреляют шариками с водой по ничего не подозревающим прохожим. Возможно, Хью был председателем своего рогаточного братства. Может, он мечтает запулить так каждого ученого в его маленьком царстве прямиком с башни Смитсоновского института.

Чтобы восстановить душевное равновесие, я направляюсь в коридор с птичьими шкурами.

Там хранятся не чучела птиц, и выглядят они в любом случае не мило. Тем не менее мне приятно открывать широкие плоские ящики и видеть образцы, даже если они привязаны за ноги и лишены жизни, описанной в стандартном полевом справочнике. Оказывается, орнитологи одновременно и защитники природы, и убийцы, которые учатся извлекать внутренности птицы и сохранять перья. Но птичья шкура, если ее правильно обработать, может служить экспонатом еще столетие и больше. Как этот ящик, полный кардиналов: молодые особи, самцы, самки, экземпляры с зимним оперением, летним и всевозможные подвиды внутри подвидов.

Я закрываю ящик и продолжаю бродить по коридорам, впитывая флуоресцентный тусклый свет и запах консервантов. Вероятно, именно они медленно травят наши мозги, навевая странное нежелание уходить и тягу работать сверхурочно даже без оплаты. Шумные посетители музеев никогда не увидят этот лабиринт за сверкающими витринами и освещенными диорамами – им не нужно знать ни о высушенных стеблях отдела ботаники, ни о скелетах, разложенных в отделе антропологии по ящикам с этикетками: «Черепа», «Бедренная кость», «Берцовая кость» и «Малоберцовая кость».

У нас в орнитологии тоже шкафы с птицами от пола до потолка, но мы хоть на части их не разбираем.

Я уже почти у камнелюдов. Толкаю стеклянную дверь, ведущую в главную ротонду, где застыло чучело слона. Я поворачиваюсь, поднимаю взгляд, устремляю его мимо балкона к куполу и шепотом возношу молитву миру природы, чтобы он помог мне вернуться в целости и сохранности задолго до десятого мая.

3

17 марта

Когда вчера я покидала Вашингтон, гуляки в зеленом шатались из паба в паб, отмечая День святого Патрика. Город – настоящий коллаж из творений природы и дела рук человеческих. Церцис и тротуары, кизил и машины. Небольшие деревца на участках уже выпустили розовые, похожие на перья лепестки.

Я оставила нежность весны позади ради жаркой, сырой зелени, пока круиз-контроль автомобиля нес меня на юг через Вирджинию и Каролину, штат Джорджия, и дальше, к тому месту, где похожая на ручку кастрюли Флорида и пляжи курорта сменяются береговой линией густых мангровых зарослей и полными рыбешек протоками. Чуть в стороне от залива, там, где вода медленно переходит в сушу, находится мой родной город Тенетки.

Я въезжаю в город, и капелька старого знакомого желания оказаться где-нибудь в другом месте разливается по моей грудной клетке. Я опускаю окна. Воздух насыщен влагой, ветер благоухает дождем. Останавливаюсь перед одним из шести светофоров в Тенетки и роюсь в подстаканнике в поисках резинки, которой можно стянуть волосы с липкой шеи. На третьем светофоре я въезжаю на стоянку больницы Святой Агнессы, или, как мы, дети, ее называли, Дворца престарелых. Хотела бы я, чтобы это действительно был дворец, ради блага моей матери. У здания прянично-нарядный викторианский фасад с бетонным пандусом, ведущим к раздвижным стеклянным дверям.

Сижу на парковке и наблюдаю, как автоматические двери открываются, если кто-то приближается, и закрываются, когда человек проходит. Я смотрю на себя в зеркало заднего вида, расчесываю волосы и прячу веснушки под макияжем. Редко пользуюсь тональным кремом, но мне бы не хотелось, чтобы мама с порога советовала мне «привести себя в порядок». Толку от моих усилий мало – косметика просто образует бежевые капельки пота, которые я вытираю салфеткой. По крайней мере, мои глаза выглядят нормально – белки четко выделяются на фоне зеленых радужных оболочек. Думала, они будут налиты кровью, учитывая количество часов за рулем.

Сижу еще несколько минут, глядя на здание.

Поскольку мама сломала запястье, ее отправили в больницу Святой Агнессы на физио- и трудотерапию. Фил намекнул по телефону, что, возможно, мать останется там навсегда. Я была настроена скептически, но брат сообщил, какой хаос творится в доме. Как-то с трудом верилось, что моя привередливая мать могла такое устроить: открытые контейнеры с едой в бельевом шкафу и грязная одежда, засунутая в ящики комода, брошенные включенными горелки, полуночные блуждания по соседским дворам и упорное желание продолжать водить автомобиль даже после нескольких ощутимых аварий. В прошлом году, когда я гостила здесь несколько дней, ничего такого не происходило. Но полагаю, пока запястье мамы заживает и она выздоравливает во Дворце престарелых, мы с Филом можем во всем разобраться.

Когда я прихожу в палату, мать сидит в виниловом кресле, ее рука в гипсе и на перевязи.

– Так, Лони, вези меня домой, – с ходу начинает она голосом, полным звонких мятных нот стареющей дебютантки и скрежета медных гвоздей.

Никаких «Привет, милая, давно не виделись, как я тебе рада». Никаких слез или поцелуев.

– Привет, мам! Давно не виделись!

– Не переводи тему, пришла меня забирать – так забирай!

Жена Фила, Тэмми, парикмахер, уложила мамины волосы в два жестко залакированных локона размером с суповую банку; они поднимаются на дюйм выше макушки, седые кончики изгибаются вниз и касаются висков.

Моя невестка, сама того не понимая, придала моей матери вид полярной совы Aegolius funereus. Если, как утверждает Тэмми, она подбирает каждую прическу к личности клиента, о чем может свидетельствовать эта? О мудрости? О бессоннице? Об охотничьем инстинкте?

Мама встает.

– Сумочку я взяла, пошли.

Оглядываю палату, ищу, чем бы ее отвлечь.

– Ой, гляди! Тэмми повесила там твою свадебную фотографию.

– Да, – отвечает мать, – и когда я поведаю отцу, как вы меня тут заперли, он на вас живого места не оставит.

У меня на миг перехватывает дыхание. Она говорит о папе… в настоящем времени. Мама не просто спутала годы, но и нарушила неписаное семейное правило: никогда не упоминать об отце. «Живого места не оставит?» Так бы выразился он, не она.

Мать открывает здоровой рукой дверь ванной.

– Сейчас волосы поправлю, и пойдем. – Она хлопает створкой сильнее, чем нужно.

На кровати стоит открытый чемодан, содержимое будто ложкой перемешали. Мама собиралась домой, но я возвращаю все обратно, вешаю блузу в спартанский шкаф, складываю и распределяю прочие вещи по ящикам комода. И уже хочу закрыть пустой чемодан и убрать его под кровать, но вижу в эластичном боковом кармане клочок розовой бумаги и достаю его.

Дорогая Рут,

мне нужно кое-что сказать тебе о смерти Бойда.

Бойда, нашего отца, который не попал в рай. Перескакиваю к подписи. Генриетта. Еще раз читаю первую строчку, вглядываюсь в кудрявый почерк.

Пошли слухи… Я тогда не могла тебе сказать…

Мама выходит из ванной; я прячу записку в задний карман джинсов, а сама ногой запихиваю чемодан под кровать.

– В этом заведении ни единой ватной палочки не сыщешь! – жалуется мать.

– О, давай я принесу.

Выбегаю за дверь, пока мама не вспомнила о своем намерении вернуться домой. Аптека всего в трех кварталах отсюда – в полутора, если срезать через парк, – а по пути можно прочитать записку. Стеклянная дверь отъезжает в сторону, я выхожу на жару и едва не врезаюсь в высокого, крепкого мужчину.

– Ну привет, Лони Мэй.

Упираюсь взглядом в обтянутую униформой рыбоохраны грудь, и сердце бьется чаще. Поднимаю голову и смотрю в лицо мужчине. Он на год или два старше мамы, но волосы еще темные, да и в принципе на свой возраст не выглядит. На лице мужчины расплывается широкая сияющая улыбка.

– Капитан Шаппель! – Я обнимаю старого знакомого. – Ой. Простите. Вы меня врасплох застали. Никто не звал меня Лони Мэй с тех пор… как папа…

– Понимаю. – Он молчит. – И меня не отпускает утрата Бойда, сколько бы лет ни прошло.

Звук папиного имени словно резкий сигнал машины. Во время своих кратких визитов домой я редко пересекалась с приятелями отца.

– Куда идешь? – спрашивает Шаппель. – Я собирался навестить твою маму, но пройдусь с тобой немного. – Мы вместе спускаемся по бетонному пандусу. – Слыхал, ты на север перебралась.

Я вкратце рассказываю о Вашингтоне и институте, а сама разглядываю бывшего папиного начальника. А он до сих пор крепкий, и осанка прямая.

Отец однажды сказал, что доверил бы Шаппелю собственную жизнь.

– Ребятишки есть? – вдруг спрашивает капитан.

Солнце светит ему в спину, и я щурюсь.

– Простите?

– Ну, дочки-сыночки?

– А, нет, сэр.

– Замуж вышла?

– Нет, сэр. Пока нет.

– И тебе по душе этот твой Вашингтон?

– Да, сэр.

«Да, сэр. Нет, сэр». Говорю как ребенок. Только теперь к южным манерам добавился флоридский акцент.

– Жаль, что с твоей мамой такое, – замечает он. – Только я подумал, что возраст нас не догонит.

– Ну уж вас-то не догнал.

– А я его отпугиваю, каждый день в спортзал хожу! – Капитан шлет мне свою обаятельную улыбку.

Прихожу в себя и вспоминаю, чему учила меня мать: «Спроси у него, как его дела».

– Эм… а как ваши дети?

– Гм. – Шаппель опускает взгляд. – От Шари новостей особо нет. Уехала в Алабаму. А Стиви… – Он сглатывает. – Стиви погиб… авария… в январе еще… – Капитан останавливается и сжимает губы.

Зараза, ну конечно, я об этом слышала – лобовое столкновение, Стиви только что вышел из реабилитационного центра, его машина летела по встречке.

– О нет. Мне так жаль.

Шаппель делает вдох, пытается совладать с собой.

– Остался я один в доме, – говорит он глухо. – После работы тягаю железо, чтобы не раскисать, а потом дотемна вожусь во дворе. – Его лицо чуть светлеет. – Не хочешь посмотреть мой сад? Твоя мама всегда растения любила. И ты помнишь, где я живу.

– Да, сэр, помню. – Ну вот опять. Малышка Лони отвечает взрослому дяде. Во Флориде со мной вечно так.

– Тогда заглядывай, слышишь? Лучше всего в понедельник. Понедельник у меня теперь выходной – гибкий график, знаешь ли. – Он указывает на меня пальцем. – Так когда ты придешь?

– Эм… в понедельник?

– Молодец.

Мы подходим к аптеке, и он смотрит на часы.

– Ладно, расстанемся здесь, пойду навещу твою маму. Если я уйду от нее до того, как ты вернешься, увидимся в понедельник, хорошо? – Шаппель уходит, а я покачиваюсь, точно лодка в оставленном на воде следе.

Открываю стеклянную дверь аптеки с выцветшей наклейкой – пингвин в окружении сосулек. «Здесь ХОЛОДНО», – гласит она, напоминая о временах, когда кондиционеры были редким чудом. Я покупаю маме ватные палочки, расплачиваюсь и ухожу. Снова стою под неумолимым солнечным светом, сжимая упаковку так сильно, что пластик прогибается. Ненавижу возвращаться домой. Каким бы коротким ни был визит, это место всегда напоминает мне об отце.

Главная улица пуста, слишком жарко. Я прохожу мимо агентства недвижимости Элберта Перкинса с закрытыми вертикальными жалюзи. Затем мимо магазина платьев Велмы, где на зеркальном стекле висит потрескавшийся желтый целлофан, окрашивая черно-белое выпускное платье без бретелек на манекене в оттенки сепии, точно снимок из старой газеты.

«И как я сам не понял, – сказал молодой капитан Шаппель моей матери той непривычно холодной ночью, когда мне было двенадцать. – Он дома не вел себя странно? Может, хандрил из-за чего? А то по всем карманам были свинцовые грузила…»

Отворачиваюсь от магазина Велмы.

На другой стороне улицы возвышаются фальшивые колонны ратуши в стиле Георгианской эпохи – попытка изобразить размах, который никак не вяжется с маленьким Тенетки. По диагонали от нее, бросая вызов любому намеку на архитектурное единство, примостилась бухгалтерская фирма моего брата, фасад которой блестит дымчатым стеклом и металлической отделкой, богатством, заимствованным, как я подозреваю, у юристов, которые делят с ними здание. Я иду к нему. Стремительная карьера Фила, несомненно, связана с уверенностью безусловно любимого ребенка. Ему всего двадцать четыре, а он уже присоединился к международному клубу обслуживания «Киванис», дал о себе знать тузам города и занялся гольфом – в общем, сделал все необходимое, чтобы заполучить максимальное количество клиентов-бухгалтеров в этом городе и за его пределами.

Фил обладает тем, что люди называют обаянием. Оно точно не фальшивое, но я знаю брата лучше, чем прочие. Мне хочется потянуть блестящую квадратную ручку двери его причудливого здания и крикнуть внутри: «Сам решай проблему! Я не просто так покинула этот город!» Но тогда партнеры Фила и соседи-адвокаты поднимут головы и станут бормотать: «Надо же, какая у него сестра чудная. Нуво-янки. Думает, что она большая шишка». Поэтому я передумываю и вместо этого перехожу улицу.

Дым жареного лука окутывает меня, когда я прохожу мимо закусочной F&P Diner, над чьим названием шутило несколько поколений детей. Как, наконец, объяснил мне в десятом классе хихикающий мальчик, что сидел позади меня на английском: «Ну F и P, разве ты не понимаешь? От их бобов и печенья твоя задница будет издавать те же звуки».

– Фу! – воскликнула я и заработала сердитый взгляд от миссис Эббот. Она была новенькой в городе и носила пояс, который превращал ее двойное платье в трехъярусный торт. Мы читали «Зиму тревоги нашей». Стейнбек приводил миссис Эббот в восторг.

Она спросила нас, что мы думаем о конце книги, и я подняла руку.

– Не понимаю, – сказала я, – что он делал в том месте. Было ли оно связано с пристанью? И зачем взял с собой бритвенные лезвия?

Уже сердясь на то, что я болтала в классе, миссис Эббот затрясла толстыми щеками.

– Он собирается покончить жизнь самоубийством.

– Нет же! – Я перевернула страницы. – Посмотрите сюда… страница двести девяносто восемь… Он говорит: «Я должен вернуться». – Я с горящим лицом уставилась на миссис Эббот. – Так что вы неправы. Он возвращается домой к детям.

– Юная леди, встаньте, – прищурилась учительница. – Не смейте говорить со мной в подобном тоне. Пожалуйста, покиньте класс.

Это означало: «Иди в кабинет директора и ожидай там своей незавидной участи».

В дверях я повернулась и бросила последний взгляд на Эстель, и та сочувственно скривила рот. Миссис Эббот подталкивала меня, как призового теленка, и вместе с ней я потопала по унылым черно-белым плиткам к тому, что мы назвали «Чистилище училища».

Пока миссис Эббот беседовала с директрисой, я с колотящимся сердцем сидела в коридоре. Учительница вышла, и я приготовилась к лекции, наказанию и еще одной лекции. Вместо этого миссис Эббот неловко взяла меня за руки своими пухлыми ладонями.

– Прости, Лони. Мне так жаль.

В тот день я прошагала по коридору, хлопнула шкафчиком и проглотила свой несъедобный ланч, и вдруг меня осенило: другие люди знают что-то, чего не знаю я. До тех пор я заставляла себя забыть слова, что долетели на верхний этаж в тот день, когда мой отец не вернулся домой. «Преднамеренно… грузила… не в себе…» Потом все говорили о несчастном случае, а значит, капитан Шаппель имел в виду не то, что я подумала. Должно быть, он сказал «непреднамеренно».

Но вот тогда, четыре года спустя после трагедии, все вдруг сложилось.

Ни один человек в городе больше себя так не разубеждал. Глупое сочувствие учительницы показало мне, что и она, и директор, и каждый засаленный пубертатный школьник, спешащий мимо меня в коридоре, проводили знак равенства между моим отцом и тем парнем с лезвиями из книги Стейнбека. Вот только персонаж романа вернулся домой.

Наша церковь учила: суицидники попадают прямиком в ад, а не проскакивают участок и не получают двести долларов, как в «Монополии». Нам страховку выплатили. А что с раем? Апостол Петр видел бланк с пометкой «Несчастный случай»?

Возвращаюсь в больницу и вручаю матери палочки.

– Лони, как хорошо, что ты пришла. Послушай, я заболела. – Она с трудом дышит. На палочки даже не смотрит. – Слышишь? Мокрота в легких. Как в следующий раз пойдете с папой на болота, скажи, чтобы он принес мне листья восковницы. Не надо весь куст, просто горсть листьев. Сделаю ингаляцию.

Что с ней, помутнение рассудка? Я вспоминаю о папе, и она вдруг о нем вспомнила? Ей кажется, что он просто отлучился. Тогда мне, получается, сколько? Десять-одиннадцать лет?

Возвращаю нас обеих в реальность.

– Мам, я тебе ватные палочки принесла.

Как же наше правило? Не упоминать отца. Правила надо соблюдать.

– Восковница при мокроте – первейшее средство, – отвечает мать.

Народные рецепты не притворство, она выучилась им у папиной матери, бабули Мэй. Но изначально мама вовсе не интересовалась травами. В шестнадцать она дебютировала в Таллахасси в белых перчатках и вечернем платье, танцевала с папой котильон. Оба ее родителя были профессорами – дед в области зоологии, бабушка в классической литературе – и прочили ей карьеру концертирующей пианистки. Брак с моим отцом положил конец всему.

Бабушка Лорна отвела лекцию по философскому подходу в Древней Греции и потратила час на дорогу в Тенетки, чтобы сказать: «Рут, даже если выходишь за Бойда, ты не обязана мимикрировать под него».

Но моя мама приспособилась к сельской жизни и почерпнула больше знаний о травах и садоводстве у свекрови, чем у собственной матери о выращивании роз.

Теперь, стоя в небольшой палате, она говорит:

– Так передай папе насчет восковницы, хорошо? – Затем оседает на виниловый стул. – Он больше ко мне не приходит.

Ага, ко мне тоже. И хорошо.

Я быстро гоню эту мысль. Ничего хорошего в его уходе не было, нелепое бессмысленное событие, что выбило почву у нас из-под ног.

– Мам, мне пора. Заскочу завтра. – Целую ее в щеку, легко и без лишних эмоций. Похоже, мать и правда нездорова, иначе не допустила бы таких вольностей.

– То есть мне придется спать здесь? – встревоженно переспрашивает она.

В глубине души мне хочется забрать ее из этой комнаты размером с кухню и привезти обратно в дом на болоте со скрипучим крыльцом, верандой и стоящим поодаль гаражом, пропахшим мульчей и глиняными горшками.

– Да, – говорю я. – Поспишь здесь. Пока запястье не заживет. – Сносная ложь. Я поворачиваюсь к двери.

– А что у тебя в кармане? – спрашивает мать.

Прикрываю ладонью задний карман джинсов. Записка. Совсем позабыла ее перечитать.

– А, это… список покупок. – Еще одна ложь. – До завтра!

На сей раз, когда дверь больницы закрывается за мной, я достаю и разворачиваю розовый листок.

Дорогая Рут,

мне нужно кое-что сказать тебе о смерти Бойда.

Пошли слухи, думаю, они тебя задели. Тогда я не могла тебе сказать, но теперь настало время. Если ты не против, я загляну на день или два, поговорим.

Твоя Генриетта

Генриетта. Пытаюсь вспомнить человека с таким именем. Тщетно.

Складываю записку, схожу с пандуса и возвращаюсь на парковку.

Ко мне приближается мужчина с тонкими белыми волосами и неровной серой щетиной, как-то даже шустро для его возраста. Разве пациентам не положено оставаться внутри? Он кричит мою фамилию:

– Эй! Марроу! – И внезапно заступает мне путь. – Поберегись, а то закончишь, как твой папаша, лицом вниз в болоте.

Я резко втягиваю воздух.

– Проваливай из города, девчонка, – рычит незнакомец, точно зверь.

Из-за угла здания выходит молодой парень в фиолетовой больничной униформе и отбрасывает окурок.

– Эй, Нельсон! Я сколько раз говорил? Тебе сюда нельзя! А ну убирайся!

Старик отпрыгивает прочь от меня, пересекает парковку и шагает к улице, но затем лысеющая голова поворачивается и в меня впиваются слезящиеся глаза.

Мы что, знакомы?

Он забирается в побитый синий пикап, жмет на газ и исчезает.

4

Я заруливаю на посыпанную гравием подъездную дорожку перед знакомым белым двухэтажным домом и несу свой маленький чемодан в мою бывшую спальню. Наверху я перешагиваю через сломанную подставку для карандашей, старый кожаный чемодан и сувенирный снежный шар, а затем пробираюсь между полными и полупустыми картонными коробками. Фил и Тэмми уже начали собирать вещи в доме моей матери. Кто им это велел? В комнате мамы такой же беспорядок. Я разглаживаю складки на кремовом покрывале из шенилла, которое лежало здесь еще до смерти моего отца.

Блузка липнет к спине, как мокрый пакет. В окна не попадает ветерок, только яркий солнечный свет, что делает стены и пол какими-то плоскими и незавершенными, хотя все поверхности окрашены, оклеены обоями, покрыты лаком и прочно закреплены.

Тэмми поставила под кондиционером коробки с надписью: «ДАРОМ». Книги – одна из немногих вещей в этом доме, к которым я испытываю привязанность. Не позволю их раздать, что бы невестка с Филом ни задумали.

Поднимаю одну из тяжелых упаковок, чтобы добраться до кондиционера, но тут мне в голову приходит идея. Спускаю короб по лестнице, выношу через сетчатую дверь и дальше по ступенькам крыльца, пока не добираюсь до багажника своей машины. Не знаю, что с этими книгами делать, просто хочу их сберечь. За время спасательной миссии я восемь раз поднимаюсь и спускаюсь по лестнице. У девятой коробки нет крышки. Внутри куча мистики и детективы в мягкой обложке. Укладываю короб в заднюю часть машины. Я поступаю глупо? Почти в каждом томе бумажная закладка. Помню, мама вечно говорила отцу: «Почему бы тебе не почитать что-нибудь хорошее?», а он бросал на нее пустой взгляд и возвращался к своей мистике. Удивительно, что мать это все сохранила.

Однако сверху лежит книга о птицах с экслибрисом профессора Таддеуса (Тэда) Ходжкинса, факультет зоологии, Университет штата Флорида. Вытаскиваю ее. Рядом с иллюстрациями – летящий почерк дедушки Тэда: даты и места наблюдений, погодные условия и заметки о поведении птиц. Бесценные записи.

О птицах мне впервые поведал не дедушка, а отец. Тем не менее мне нравится представлять себе первый разговор между лысеющим профессором в твидовом костюме и деревенским парнем, пришедшим забрать на свидание его дочь. Поначалу оба держатся чопорно и формально, дедушка Тэд задает вопросы вроде «Во сколько вы привезете ее домой?» и «Надеюсь, вы не лихач?», пока каким-то образом они не затрагивают тему птиц.

И тут лицо старика меняется. Он запрокидывает голову, словно прислушивается, и тянет: «Да, да, а вот хохлатая желна…», и беседа идет куда бодрее. Говор молодого человека все еще достаточно простоват для того, кого профессор предпочел бы в избранники своей дочери. Однако дедушка замечает, глядя на супругу: «А парень разбирается в птицах!» Оба мужчины улыбаются, а бабушка хмурится и испепеляет их недовольным взглядом.

Возвращаюсь наверх и выношу самую тяжелую коробку. Когда я перехватываю груз, чтобы открыть сетчатую дверь, коробка кренится и содержимое вываливается. Я наклоняюсь и по одной укладываю книги обратно. Маленькая тетрадь в спиральном переплете раскрылась, страница испещрена чьим-то почерком, и я присматриваюсь.

Дует ветер, и приходится придержать страницу. Я наполовину в доме, наполовину снаружи и, пока читаю, сперва встаю на колени, потом сажусь, затем поднимаю тетрадь и прислоняюсь спиной к дверному косяку.

Снова не могу уснуть. Все думаю – а вот если, вот если… Просто с ума схожу.

Еще и гад, папаша Бойда, заявился сегодня попросить взаймы, а в итоге только ядом своим забрызгал. Только это и может, ну хоть заходит редко. Не хочу думать о нем и о том, как он влияет на Бойда.

Доктор говорит, причина бессонницы в беременности, лучше лежать на левом боку, подкладывать одну подушку под живот, другую зажимать между колен. Все равно норовлю перевернуться на живот. Хочу потихоньку спуститься вниз поиграть ноктюрн, но вдруг Бойд проснется. Или посидеть среди моих трав, бергамота и лаванды, но входная дверь может скрипнуть. Когда вожусь с землей, могу…

Слышу скрежет гравия под колесами и поднимаю глаза. Приехали Фил и Тэмми. Я бросаю тетрадь в коробку и встаю, дверь хлопает за спиной. Фил глушит двигатель, как только я закрываю крышку багажника. «Веди себя дружелюбно».

Машу им рукой.

Фил неловко вытаскивает свое длинное тело из-за руля – прямо фламинго, одетый в хаки.

И это вот выросло из коренастого малыша, что бегал по двору, таская за собой любимую игрушку – деревянные счеты? Тэмми выбирается с пассажирской стороны, глядя на меня так, как ястреб смотрит на добычу. Я иду к ним.

– Хэй! – здороваюсь я. Никогда так не делаю в Вашингтоне.

– Хэй, – отвечает Тэмми, не сводя с меня глаз. Платье из спандекса обтягивает все ее кости, выделяется только небольшой живот. Мелированная светлая челка доходит ровно до бровей.

Каждую нашу встречу Фил кажется все выше и стройнее. Он унаследовал от отца светло-каштановые волосы, но отрастил короткие бакенбарды, волосы на макушке уложены слоями – модная мужская стрижка, явно дело рук Тэмми.

Брат наклоняется и сухо целует меня в щеку. Указываю глазами в сторону дома:

– Смотрю, вы уже вещи собираете?

– Да, – подает из-за спины голос Тэмми.

– Уже мать выселяешь? – спрашиваю я брата.

Повисает тишина, которую вновь нарушает невестка:

– Скажи ей, Фил.

– Я нашел арендаторов.

– Ого! – К черту дружелюбие. – А мы вообще это обсуждали?

– Фил провел опись, составил список… – снова вмешивается Тэмми.

– Опись? – Смотрю я на брата.

– …чтобы мы сели и как цивилизованные люди решили, кто что хочет забрать, – заканчивает невестка.

Круто разворачиваюсь к ней.

– Ты сама себя слышишь?

Она распахивает глаза и смотрит на Фила. Тот поднимает ладони. Невестка цокает на шпильках к дому, ковыляя по усыпанной гравием дорожке.

Брат облокачивается на капот своей машины. Он всегда держится слишком самоуверенно. Квадратный подбородок и глубоко посаженные глаза неизменно производили впечатление на таких дамочек, как Тэмми. Но для меня Фил все тот же бледный худощавый мальчишка, позвякивающий мелочью в кармане. Я знаю каждый его нервный тик, как он дергает ногой под столом, постукивает пальцем, выпуская лишнюю энергию. Мама называла его перкуссионистом. И хотя я на двенадцать лет старше, похоже, брат решил, что именно ему принимать все решения.

– Ты сдаешь дом? Даже не поговорив со мной?

– Лони, тебя здесь не было. – Бряк-бряк.

– Я приехала, как только смогла! Сам попросил меня взять отпуск подольше, я так и сделала, и пришлось нелегко! А ты пока успел принять кучу решений.

Он отталкивается от капота.

– Слушай, Элберт Перкинс высказал заманчивое предложение. Те люди на самом деле хотят купить дом, а не снять. Я согласился на краткосрочную аренду. Сама подумай, чего активу простаивать?

– Активу? Фил, это наш семейный дом. Дом нашей матери.

– Лони, ей больше нельзя жить одной.

Пытаюсь принять этот факт.

– И знаешь, какие счета выставляет больница? – добавляет брат.

Маленький бухгалтер нашей семьи. Я всегда обходилась с ним слишком мягко. Остаться без отца в младенчестве – это удар, от которого никогда не оправишься. Но на этот раз я уступать не намерена. Даже когда брат очаровательно улыбается и кладет руку мне на плечо.

– Брось, сестренка, все утрясется.

Откуда взялся этот раздражающий оптимизм? Розовая записка жжет карман, и отчасти мне хочется поделиться с Филом ее содержимым. Но у нас есть правило: не говори о папе. Брат ведет меня к дому и царящему внутри хаосу.

5

Слава богу, наконец уехали. Когда сумерки опускаются на болото, я выхожу наружу. Щербатый причал успел потерять еще немного досок, и несколько новых домов заслоняют вид на луг и ручей. Огородик матери сохранил свои приятные очертания. Зимы здесь достаточно мягкие, поэтому сад цветет круглый год. Ее базилик разросся в целый куст, а розмарин превратился бы в дерево, если бы она его постоянно не обрезала. Кажется, мама продолжала поддерживать сад в порядке, даже когда интерьер дома превратился в руины.

Я запрокидываю голову, чтобы посмотреть на развилку дуба, где у ствола сходятся две толстые ветви. Раньше мне нравилось тут думать о своем. Мама боялась, что я упаду, но папа сказал: «Рут, оставь ее. Это гнездо Лони Мэй».

Там, наверху, я оттачивала слух, пока мать и наша соседка Джолин Рабидо сидели на заднем крыльце, пили чай и тайком курили сигареты. Джолин напоминала картофелину на двух зубочистках и пересказывала каждое громкое преступление от Пенсаколы до Порт-Сент-Люси. Ее муж был диспетчером отдела надзора и рыбоохраны, так что, возможно, именно оттуда она узнавала новости.

Однажды соседка проворчала:

– Думаешь, Бойд слишком часто уезжает в свой рыбацкий лагерь? Да мой Марвин целый день разговаривает на работе по рации, а когда приходит домой, то сразу хватается за радио. Если не слушает, то чинит. Вчера вот как заорет: «Джолин! Я нашел новую частоту!» Я пошла в нашу гостевую спальню, а там муженек: в одной руке старая железяка, а вокруг разбросаны радиодетали. Пусть Бойд и уплывает на лодке по выходным, Марвин не со мной, даже когда он дома!

В другой раз она сказала:

– Не все в отделе чисты и безгрешны, запомни мои слова. – Я представила ее фразу на бумаге, подчеркнутую красным карандашом, как в школе. Запомни мои слова. – Марвин сидит на рации, он точно знает.

Однажды, когда мне и семи не исполнилось, мама выбежала из дома, сказав, что сейчас придет миссис Рабидо. Я никогда не оставалась дома одна. Все ждала и ждала. Проверила кладовую, не появилось ли чего среди муки, овса и бобов. Зашла на веранду и почувствовала, как плиточный пол холодит ноги, затем поднялась наверх на лоджию, где дом, казалось, дышал, то всасывая, то вытягивая наружу сетку. Затем выбежала на улицу к дубу и забралась туда, где, как я точно знала, буду в безопасности.

– Ау! – позвал голос какое-то время спустя.

Миссис Рабидо стояла в дверях и кричала внутрь дома.

На ней было красное платье в цветочек без рукавов, похожее на мешок с луком. Я слезла с дерева и стояла позади соседки, пока та не повернулась и не подпрыгнула.

– Ох, негодница, чуть до приступа меня не довела!

Мы с ней сыграли девять партий в «Двадцать пять». Ближе к концу, каждый раз, когда был не ее ход, миссис Рабидо откидывалась на спинку стула и закатывала глаза. Наконец мы услышали, как на подъездной дорожке прошуршал грузовик моего отца, и, повернувшись, увидели за рулем маму. Папа сидел на пассажирском сиденье с марлевой повязкой на руке и плече.

– Старый Гарф Казинс сбрасывал мусор в водосточный колодец, я выписал ему штраф в пятьдесят долларов. Придурок кинулся на меня с ножом. Наверное, пьяный был, – сообщил он соседке.

– Наверняка, – отозвалась та и, не думая, хлопнула отца по плечу.

Он скривился, увидел, как я дернулась, и быстро нацепил невозмутимую маску. Вот только заговорил не сразу.

– Не волнуйся, Лони Мэй. Просто царапина. – Отец попытался улыбнуться. – Мистеру Казинсу пришлось куда хуже. Он, скорее всего, попадет за решетку.

Гарф Казинс действительно угодил в тюрьму штата и много лет ненавидел нашу семью. Прислал папе письмо с угрозами, отчего лишь просидел дольше. Но что стало с Джолин? Бьюсь об заклад, она знала эту Генриетту, автора записки. Насколько помню, Джолин и Марвин уехали вскоре после смерти моего отца. Вот только были здесь, а на следующий день снялись с места, дом опустел, даже дверь так и осталась приоткрыта. Их особняк до сих пор стоит заброшенным прямо на дороге.

В своей детской спальне я забираюсь на старую односпальную кровать с клетчатым покрывалом и включаю лампу. Если некоторые люди читают, чтобы заснуть, то я рисую. Набрасываю в альбоме заднее крыльцо, как оно выглядит с дуба, Джолин с ее круглым лицом и собранными в хвост тонкими волосами. Моя мать сидит за плетеным столом, перед ней в пепельнице сигарета. Я пытаюсь нарисовать лицо матери, но у меня не получается. Стираю черты ластиком и пробую еще раз.

И еще.

Во Флориде картинки возникают в моем альбоме без спроса. Те, что меня тревожат, летят в ведро. В мусорке уже лежат три наброска странного человека, который накинулся на меня на стоянке у больницы. Плюс набросок нашего опасного дока. Вырвать. Смять. Выбросить. Я говорю непокорному рисунку своей матери: «Посмотри на меня!» Но не могу ухватить мякотку.

Возможно, это выражение шокировало бы утонченных дам Таллахасси, но среди художников-орнитологов оно в ходу. Это как «суть», но более емкое – энергия, дух, что простирается за пределы рисунка и затрагивает жизненную силу пернатых. Нарисовать его на самом деле невозможно, но если он не чувствуется на картине, паршивый ты художник. Я всегда лучше управлялась с изображениями животных, но уж мякотку собственной матери изобразить-то могла?

Люди говорят, что я похожа на нее. Поэтому пробую еще раз, сосредоточившись на наших общих чертах: тонкие губы, острый подбородок, темно-шоколадные волосы. Конечно, мои свисают по бокам лица, поэтому на рисунке я придаю прическе другой стиль и добавляю седину на висках. Тем не менее получается лишь какой-то странный автопортрет. Я в ее возрасте.

Переворачиваю страницу и пробую другую сцену – мама в молодости за роялем, длинные волосы распущены, на них вмятины от шпилек, которыми локоны были скреплены весь день. Белое хлопковое платье, более изысканное, чем выглаженные рубашки, которые она обычно носила. Если мама исполняет ноктюрн, то отец за кадром наверняка в своем рыбацком лагере. Ноты, которые срываются с ее пальцев, не оставляют следа на рисунке, но если бы могли, то передали бы мамину тоску.

На рисунке я разворачиваю ее на банкетке. Она все равно сопротивляется. «Ну же, мама!» – говорю я вслух, но лицо получается раздраженным.

Уже поздно, поэтому я бросаю альбом и выключаю свет. Стук дождя по крыше превращается в барабанную дробь. Природа выливает содержимое своего кувшина. Я представляю, что внизу играет фортепиано, мамины пальцы танцуют по клавишам. Играла ли она ноктюрн той ночью, думая, что мой отец в тепле и безопасности сидит в лагере? Когда на самом деле не было ни тепла, ни безопасности. Он просто пропал.

6

18 марта

Утром я выхожу полить мамины травы. Как она умудрялась сохранить их в таком идеальном виде, когда все остальное пошло прахом? Вытягиваю длинный шланг, отвинчиваю кран и распыляю воду сначала в одну сторону, потом в другую.

Поднимаются ароматы – пряная терпкость тимьяна и головокружительный ментол шалфея, нежный запах лепестков ромашки и сосновая прохлада розмарина. Лаванда еще не распустилась, поэтому на удивление нема. Направляю шланг на базилик, и вокруг все наполняется его ароматом.

Я возвращаюсь внутрь. В столовой лежат предметы, которые Тэмми сняла с буфета: льняные салфетки с кружевными краями и такая же скатерть, когда-то принадлежавшие бабушке Лорне, лиможский фарфор с золотой каемкой, что никогда не покидал шкафа, набор тиковых мисок и все остальные прекрасные вещи, которыми моя мама владела, но не пользовалась из-за неприязни к ее собственной матери. К стене куском скотча прикреплена многостраничная таблица под названием «ИНВЕНТАРЬ». Я поднимаю первую, проглядываю вторую и бросаю затею, возвращаюсь в комнату и ищу что-то розовое – конверт. Тот, в котором пришла записка, с яркими чернилами и на новой бумаге. Все, что мне нужно, – это обратный адрес.

Внезапный шум у двери сменяется топотом ног и детскими голосами, кричащими: «Тетя Лони!» Два самых ярких огня в городе устремляются ко мне. Мой пятилетний племянник Бобби худой и шустрый.

– Что ты привезла? – Он знает, что перед поездкой во Флориду я посещаю магазин Музея естественной истории.

Следом заходит его более сдержанная шестилетняя сестра Хизер, размахивая лакированной сумочкой. Ее темные волосы в стрижке паж взъерошиваются, когда я крепко сжимаю их обоих, и они следуют за мной к моей сумке. Я морщу лоб.

– Гм… вы думали, я что-то вам привезла?

– Да! – заявляет Бобби. Его «ежик» мягкий на ощупь.

– Ладно, привезла, – признаюсь я, доставая шляпу в виде акулы с белыми войлочными зубами. Бобби надевает ее и смотрит в зеркало над буфетом, как плюшевая акула пытается проглотить его голову. Он принимается бегать кругами, крича: «Ааааа!»

Для Хизер я прихватила гладкую агатовую жеоду, которая светится у нее на ладони.

– Под цвет твоих глаз, – говорю я. Полость пронизана коричневыми и золотыми кругами с зеленовато-голубым пятнышком.

Агатовые глаза смотрят на меня.

– Очень круто. – Хизер снова разглядывает жеоду, словно силясь разгадать великую тайну.

Входит Тэмми, хлопая сетчатой дверью. Без предисловий она спрашивает:

– Ты знаешь женщину по имени Генриетта?

Устремляю все свое внимание на невестку.

– А что?

– Эта леди пришла сюда, когда мы упаковывали коробки, сказала, что ей нужно поговорить с Рут, мол, это важно, бла-бла-бла.

– Она назвала свою фамилию?

Тэмми кладет руку на бедро.

– Хм. Вроде нет. Во всяком случае, я сказала ей, что Рут будет очень рада гостям в Святой Агнессе. – Она смотрит на себя в зеркало над буфетом и взбивает волосы с обеих сторон.

– Как она выглядела? – спрашиваю я.

– Кто?

– Да Генриетта же!

– Не нужно так кричать, Лони. Я не знаю. Она была старой.

– Ну, это сужает круг подозреваемых, – говорю я.

– У нее еще такая красивая машина, «Кадиллак Купе де Вилль» жемчужно-розового цвета. Загляденье. – Она отворачивается от своего отражения. – Эй, тебе еще кое о чем надо знать.

– Да?

– Мы говорим твоей маме, что в доме проблемы с электричеством.

– Что?

– Ну она ж все твердит: «Хочу домой, когда домой…» Что тут скажешь? – Я открываю рот, чтобы ответить, но невестка не затыкается. – Моя подруга Диди работает с такими людьми, и она говорит, что нужно придумать больному историю. Ну, крыша повреждена или проводку ремонтируют, поэтому надо на время съехать. А потом твоя мать из-за своего состояния забудет, где жила раньше, и ей будет хорошо на новом месте.

Я буквально смеюсь ей в лицо.

– Серьезно? Извини, Тэмми, но я не собираюсь придумывать дурацкую историю. Что бы мы ей ни сказали, надо говорить правду.

– Хорошо, попробуй сама. Но помни, некоторые люди без степени магистра умнее тех, у кого она есть.

Я начинаю закипать и, пока не сорвалась, отвожу взгляд от Тэмми и кричу детям в соседнюю комнату:

– Эй, там! Сходим за мороженым?

– Йогурт. Купи им нежирный замороженный йогурт, Лони.

Я отворачиваюсь от Тэмми и сжимаю две влажные маленькие ручки.

В причудливой гостинице в Вакулла-Спрингс есть старомодная столовая, где никогда не слышали о замороженном йогурте, так что, увы, нам приходится заказать старомодное мороженое со взбитыми сливками и коктейльной вишней, подаваемое в охлажденных металлических бокалах на бумажных салфетках. Я за здоровый образ жизни, но часто ли вижу ребятишек? Между делом Хизер рассказывает мне о выходках мальчиков в ее первом классе, о том, что учителю, вероятно, следует попробовать «систему светофора», которая была у них в детском саду, чтобы ученики вели себя лучше, и кто ее лучший друг. Бобби всецело занят мороженым.

Я осматриваю зал. Пожилая женщина за столиком у окна может быть Генриеттой, а я этого и не узнаю. Моя племянница возвращает меня в реальность.

– Кто твоя лучшая подруга, тетя Лони?

– На самом деле, Хизер, мою лучшую подругу зовут Эстель, и знаешь, когда мы познакомились?

Племянница качает головой.

– Когда были как раз в твоем возрасте. И мы по-прежнему дружим. Я иду к ней сегодня вечером.

К нашему столику подходит мужчина. Это Элберт Перкинс, агент по недвижимости.

Он большой и румяный, с внушительным животом. Носит ботинки с классическими брюками, как техасский владелец ранчо.

– Привет, Лони, – говорит Элберт. Ему должно быть семьдесят, но голос у него звонкий и глубокий. Он перебирает пальцами хрустящую соломенную ковбойскую шляпу.

– О, здравствуйте, мистер Перкинс.

Элберт снисходительно машет детям, а затем спрашивает:

– Как дела с домом?

– Вы про дом моей матери?

Он кивает.

– Спасибо, отлично.

– Если хотите, отправлю туда свою бригаду, все очистят, избавят вас от лишних проблем за совсем небольшую плату. Еще до конца месяца управятся, ни забот, ни хлопот.

Я смотрю на третью пуговицу на его рубашке, где ткань сильно натянута.

– Нет, у нас все под контролем, спасибо.

– Ты уверена?

Я киваю, надеясь, что он уйдет. Дети смотрят на него как на пришельца. Наконец Элберт говорит: «Если что, просто дай мне знать» – и неторопливо подходит к своему столику.

Мы с детьми заканчиваем есть и выходим на теплый воздух, а холод все еще остается на наших губах. Подвожу племянников на урок музыки, как мне велели, затем паркуюсь на главной улице. Теперь, ощущая большее спокойствие, чем в прошлый раз, когда проходила мимо здания Фила, я дергаю квадратную металлическую ручку, захожу в морозильную камеру с кондиционером и подхожу к секретарше, которая сидит за круглым хромированным столом. Смотрю вниз.

– Привет, Розалия.

Она вежливо улыбается. Розалия Ньюберн на год старше меня, тоже училась в старших классах в Вакулле.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спрашивает она.

Розалия точно знает, кто я, просто когда-то мы повздорили из-за мальчика в школе. Вдобавок она подруга Тэмми. Бог знает, как они мне кости моют. Ее рваная прическа в стиле восьмидесятых с большим количеством мусса говорит мне о том, что она завсегдатай салона Тэмми.

– Розалия, не могла бы ты сказать моему брату, что я здесь?

– У вас назначена встреча? У него клиент.

– Я подожду.

Сижу на кожаном диване и листаю журналы. «Флорида сегодня». «Охотник на кабанов». «Южная жизнь». Розалия косо на меня смотрит. Неужели все еще дуется из-за Брэндона Дэвиса?

Он мне даже не особо нравился, я просто пошла с ним на выпускной, потому что Брэндон меня пригласил. Откуда мне было знать, что Розалия в него втрескалась, выучила его расписание и каждый день караулила беднягу на лестнице?

Он был моим партнером по лабораторным на биологии, и мы распевали дурацкие песенки – Mack the Knife, тему из «Челюстей» и I Believe in Spiracles, – чтобы не думать, как мерзко вскрывать эмбрион акулы. Поначалу, когда Брэндон упомянул выпускной, я сказала, что должна сперва посоветоваться с мамой. Но Розалия и ее подруги услышали, как он меня пригласил, и начали обзывать меня «жирафой» из-за длинных ног и худощавого тела, а также организовали шквал гадких заметок и сплетен обо мне, после чего я отловила Брэндона в коридоре и сказала: «ДА! Я согласна». Сшила на швейной машинке матери Эстель длинное зеленое платье-комбинацию, и Брэндон заехал за мной на автомобиле своего отца. Мой кавалер уже успел влить в себя полбутылки ликера, так что я выпихнула его на пассажирское и села за руль сама.

Позже, тем же вечером, в конце неловкого пьяного танца, Брэндон наклонился для поцелуя, и его вырвало на мое новое зеленое платье.

В следующий понедельник он сменил партнера по лабораторным и присоединился к Розалии. Они все не унимались насчет жирафы, посыпали сеном мое место в классе, засовывали корм в прорези моего шкафчика и размещали изображение жирафа рядом с моим предвыборным плакатом на пост президента школьного совета. В итоге ужасно взбесились, когда я взяла жирафа в качестве логотипа своей кампании – «Голосуй за Лони: она на голову выше прочих» – и победила.

Я поднимаю взгляд от «Охотника на кабанов». Секретарша все еще смотрит на меня из-за круглого хромированного стола.

Эстель держит меня в курсе всех сплетен в родном городе, в том числе о Розалии и Брэндоне, которые после школы поженились. Похоже, Брэндон сейчас мало что делает, только сидит, ест нездоровую пищу и смотрит телевизор. Он работает несколько часов в неделю в магазине кормов, но семью содержит в основном Розалия.

Дверь офиса открывается, и выходит Тэмми, тот самый важный клиент Фила. Она шествует мимо меня со словами: «Хм, Лони». Не «Спасибо за то, что заняла детей», даже не «Привет», но хоть не послала, так что можно считать это прогрессом.

– Ты отвезла их к учителю фортепиано? – уточняет невестка.

– Да, мэм, – киваю я.

Фил выходит из своего кабинета.

– Лони, проходи.

Тэмми уходит за детьми, а брат закрывает за мной дверь.

Я плюхаюсь в кресло напротив его стола. Вот святая святых, место, где Фил может с головой погрузиться в цифры, которые так обожает.

– Готова обсудить финансы?

Я кладу локти на стол и потягиваюсь.

– Сначала я хочу узнать все, что ты натворил без меня.

– Прости. Все произошло довольно быстро. – Он кладет ручку на промокашку. – Обещаю, что с этого момента буду держать тебя в курсе дел.

– Прежде чем что-то решишь, – говорю я.

– Да.

Он перемещает ручку и раскладывает несколько листов бумаги.

– Взгляни на это и скажи, что думаешь.

В документах говорится о создании траста. В него пойдут платежи по ежегодной ренте, установленной давным-давно с помощью страховки отца, пособий по социальному обеспечению, арендной платы за дом и остатков небольшого наследства от бабушки Лорны. У моей мамы государственная пенсия вдовы и мизерное пенсионное пособие от системы государственных школ, где она преподавала музыку после того, как Фил пошел в детский сад, и сидела с каменным лицом на каждой репетиции жуткой группы.

У меня на эти средства большие надежды. Мы с Филом соглашаемся делать ежемесячные взносы, чтобы увеличить общую сумму, но, учитывая, как долго мама, вероятно, будет нуждаться в уходе, все предприятие обойдется недешево.

– Ты абсолютно уверен, что она не может жить одна? – спрашиваю я.

– Только с круглосуточной помощью, – говорит он, – и это даже дороже, чем больница. Я управлял ее счетами, но она цепляется за каждую благотворительную организацию, которая ей позвонит.

Читаю документы. Что бы подумал мой отец?

Не могу спросить об этом Фила. Он почти не знал папу. По крайней мере, мне повезло прожить с ним двенадцать лет. Для Фила Бойд Марроу – абстракция, картинка в фотоальбоме, кто-то, кто пощекотал пухлый подбородок своего сына, а потом повернулся и исчез с лица земли.

– Вы хотите сдавать дом с мебелью? – спрашиваю я.

– По большей части да. Некоторые вещи мы, гм, заберем. – Он топает ногой под столом.

Брат имеет в виду свой новый таунхаус. Мама не может пользоваться мебелью, я не могу ее перевезти, так, вероятно, она пригодится Филу и Тэмми.

Они женаты шесть с половиной лет, расписались сразу после окончания средней школы. До недавнего времени жили в меблированной съемной квартире, поэтому в материальном плане у них были проблемы. А как иначе, если они создали семью еще до того, как узнали, что такое жизнь? Фил понятия не имеет, что я помогла матери оплатить его обучение в колледже.

– Ребята, берите мебель, – говорю я, благословляя сделку. – Если арендаторы заупрямятся, я просто хочу сохранить книги и все, что дорого для мамы. В конце концов, это по-прежнему ее вещи.

Он вертит ручку между пальцами.

– Все книги?

– Посмотрим. – Я пожимаю плечами.

– Так. – Он берет один из листов бумаги. – Помнишь Барта Лефтона, верно? Его юридическая фирма снимает вместе с нами офис, и он помог мне с трастовым документом.

Мимо стены из дымчатого стекла офиса проходит тело.

– Эй, Барт! – Фил встает и открывает дверь. – Барт, здесь Лони. Есть секунда?

Входит Барт Лефтон и пожимает мне руку. У него широкое лицо и самодовольный вид мальчишки-переростка из Флориды. Они с Филом тусовались вместе, когда были подростками, хотя Барт на несколько лет старше и никогда не входил в число моих любимцев. Как только юридическую школу осилил?

– Рад тебя видеть, Лони. Извини, не могу задержаться. Назревает большое дело. Фил, ты посмотришь… точно. Ты в хороших руках, Лони. – Он подмигивает мне и уходит, закрыв за собой дверь.

– Так, – опять начинает Фил. Он снова берет документ и читает его молча, а затем вслух, как, я полагаю, делает и со своими клиентами в доказательство, что понимает эту чепуху. – «Попечители-преемники – то есть мы – в случае смерти второго супруга должны иметь дискреционные полномочия по управлению средствами в пользу лица, передающего им таковое право». Подожди-ка, – говорит он. – Розалия сделала ошибку в слове «смерти».

– Смерти супруга, – повторяю я.

– Угу. – Он делает заметку.

– Это о папе, – уточняю я.

Брат поднимает голову. Я нарушаю семейное правило.

Меня беспокоит грубая кутикула на большом пальце правой руки.

– Мама говорила о нем так, будто он все еще жив.

Фил кивает.

– Ты что-нибудь о нем помнишь? – спрашиваю я.

Он опускает подбородок.

– Ну… Кажется, я помню, как он поднимал меня над головой и смешил.

Фил почерпнул это воспоминание с фотографии, и я даже знаю, с какой именно.

– Ну а больше ничего, – признается он.

В голове вспыхивает другой образ: отец стоит в коридоре нашего дома, держит на руках Фила, которому всего несколько минут от роду, кожа младенца до сих пор покрыта беловатой накипью, а я застыла на месте с полотенцем, за которым папа меня послал.

Отмахиваюсь от картины. Мои воспоминания путаные, но, по крайней мере, они у меня есть. Пусть даже со временем от них осталась лишь череда улыбок и хмурых взглядов, несущаяся к ужасному концу. У Фила нет настоящих воспоминаний. Но и самое тяжелое обошло его стороной. Чистая, легкая история – отец ушел на болото, выпал из лодки и утонул.

Мой отец бросил нас намеренно, подорвал мою веру. Но мне не нужно этим делиться.

– А что ты о нем помнишь? – спрашивает Фил, и мой вопрос бумерангом возвращается ко мне. Конечно, брату стало интересно. Никто никогда не открывал ему эту дверь. Семейное правило лишило его даже отголосков истории. Брат хочет знать что-нибудь, что угодно.

– Он был превосходным рыбаком, – говорю я. – И очень хорошо знал болото.

Фил хмыкает.

Он ждет, что я скажу больше? Терзаюсь нерешительностью. Для меня говорить об отце – все равно что прикасаться к нарыву. Боль свежая, хотя рана давно должна была зажить.

– Так понимаю, тебе нужно, чтобы я их подписала, – говорю я, вновь просматривая страницы.

– Ага. – Он поднимает трубку. – Розалия, можешь прийти засвидетельствовать подпись?

Входит секретарша, становится, выпячивая бедро, и наблюдает, как я вожу ручкой в нижней части трех страниц, а затем сама подписывает, где нужно.

– Вот и хорошо, – говорит Фил.

Розалия уходит, и брат провожает меня до двери.

– Да, через субботу ты свободна?

Пот выступает у меня под мышками.

– В то воскресенье, когда все закончим, хочешь посидеть у меня дома?

Мое сердце замирает. Я планировала уехать в ту субботу вечером, вернуться в Вашингтон в воскресенье и на следующий день со свежими силами пойти на работу.

– Было бы неплохо… – Я умолкаю. Неужели придется провести целых два дня с невесткой?

– У Тэмми в тот день девичник, – продолжает брат, – так что будем только я и дети. И ты, если придешь. Поедим бургеры, ну, без изысков.

– Хорошая затея, – говорю я.

– Около четырех нормально?

– Да. – Я поворачиваюсь, размышляя, где мне переночевать в субботу вечером, когда дом перестанет быть моим. Может, Эстель приютит. Уже на пороге кабинета внезапно вспоминаю: – Слушай. Ты был у мамы, когда пришла эта леди Генриетта?

– Та, на розовой машине?

– Ага. Ты не запомнил ее фамилию?

В ответ пустой взгляд.

Я не говорю Филу, как мне нужно с ней поговорить и как ее письмо пробудило самое опасное из чувств – надежду.

– Ну, если вдруг вспомнишь, скажи мне, ладно?

Краткий кивок от моего счастливого в своем неведении брата.

7

Следующая остановка – больница, привожу еще несколько туалетных принадлежностей. Пять минут на то, чтобы расставить их по местам, и еще тридцать пять – на выслушивание жалоб матери.

– Боже, мам, – наконец говорю я, – прости, пожалуйста, но я опаздываю к Эстель, а ты знаешь, какие пробки по дороге в Таллахасси.

Мне нравится этот путь. Во-первых, он ведет из Тенетки. Во-вторых, дорога проходит прямо через оазис нетронутого ландшафта Флориды – национальный лес «Апалачикола». Там есть две узкие улочки, по обеим сторонам которых растут прямые и тонкие сосны, а их ветви начинаются на высоте примерно пяти метров. Окна машины открыты, и солнце вспышками выглядывает из-за деревьев.

Когда я уезжала из дома в колледж, эта дорога представлялась мне лазейкой в большой мир. В штате Флорида я обнаружила, кем могу стать без чуткого надзора и осуждения матери. Тогда я убегала прочь из родного дома. Сегодня же бегу навстречу.

Мое лобовое стекло все в пятнах от сросшихся пар толстоножек (Plecia nearctica); они густым облаком парят над дорогой, спариваясь на лету и не обращая внимания на двухтонные машины, которые мчатся по трассе и портят их блаженство. Я брызгаю на стекло очистителем, но дворники только размазывают его в липкую радужную пленку.

Проезжаю башню администрации и подъезжаю к многоквартирному дому на Монро-стрит, бежевому и современному, с хорошим ландшафтом и блестящим подъездом. Мне не нужен спальный мешок, который я таскала с собой на наши прежние совместные ночевки. У Эстель теперь есть гостевая спальня.

Беру коробку с кокосовыми шариками и кладу ее в тканевый мешочек. Но только выхожу достать чемодан, как кто-то бежит ко мне на каблуках.

– Ура! – Эстель сжимает меня тонкими, но нежными руками.

Она, как обычно, невероятно стильно выглядит: коричневая юбка-карандаш и топ без рукавов с воланом на талии. Длинные рыжие волосы держат завивку даже в конце влажного рабочего дня во Флориде.

Я перекидываю сумку через плечо, и Эстель начинает пятиться к дому, тараторя на ходу:

– Ну как съездила, как мама? Фил и Тэмми ведут себя хорошо?

Я написала ей вчера, но она хочет услышать свежайшие новости.

Рассказываю, а подруга то и дело оглядывается на меня, повторяет: «Ты приехала!» – и дарит мне глупую улыбку.

Добираемся до ее квартиры. Интерьер выполнен в теплых тонах: полированные деревянные полы и толстые шерстяные ковры, кремовые диваны и подушки оттенков коры дерева и глины.

– Я положу твою сумку в комнату Роджера… в смысле, в гостевую, – поправляется Эстель.

– Куда, говоришь, укатил Роджер?

– В Хьюстон, по работе.

Ее бойфренд – журналист. Он довольно милый, но я рада, что могу посидеть с Эстель наедине. Она входит в свою спальню, и ее голос доносится эхом:

– Я переоденусь. Сделай себе чай или что хочешь.

Я наполняю чайник. Эстель очень гостеприимна, отчасти потому, что мы друзья, а отчасти потому, что много лет пытается вернуть меня во Флориду. Когда я впервые уехала, она звонила раз в месяц, зачитывала вакансии в «Таллахасси-Демократ» и расписывала, что в довесок к работе я сумею познакомиться с множеством гетеросексуальных, симпатичных одиноких мужчин, которые буквально ждут моего возвращения. Эстель по-прежнему звонит раз в месяц, благодаря чему поддерживает нашу дружбу, несмотря на то, какие мы разные. Она модная – я не очень. Ее родители переехали во Флориду из Балтимора – моя семья живет здесь уже несколько поколений. Эстель работает в моей сфере, но также получила степень магистра делового администрирования. Если бы она не сидела передо мной в первом классе, не выступала моим спасательным кругом в опасном мире за пределами родного двора, возможно, мы вообще никогда бы не сошлись.

Подруга выходит из своей спальни в индийских штанах с узором «огурцы» и светло-зеленой рубашке с крошечными пайетками. Домашний вид Эстель подобран так же тщательно, как и ее дорогая рабочая одежда. Я открываю кокосовые шарики.

– Да ладно. Уже? С парнем рассталась?

Эстель знает все о моей личной жизни, которая в основном строится по принципу «поймай и отпусти».

– Нет, дело не в парне, – говорю я.

На протяжении всей нашей дружбы шоколад применялся как обезболивающее, а кокосовые шарики – для интенсивной терапии. Они есть только в магазине у шоссе на съезде, где продается пугающий туристический хлам, такой как пресс-папье с головой детеныша аллигатора и чесалки для спины из вырванных когтей. Я бы не сунулась туда без крайней необходимости.

– А в чем? – Эстель садится на диван.

– В этом месте!

– Ты про мою квартиру?

– Нет, про свои родные пенаты. Тенетки. И конечно же про дом. Вчера я столкнулась с бывшим начальником отца, когда выходила из Дворца престарелых. Ненавижу пересекаться с… ну понимаешь… всем этим. – Эстель – единственный человек, с которым я когда-либо говорила о смерти папы. Снимаю целлофан с коробки конфет. – Слушай, у кого-нибудь из наших одноклассников была мать по имени Генриетта?

Подруга кривит рот.

– Не припомню. Но могу спросить у мамы. А что?

Я достаю из кармана розовое послание.

– Взгляни.

Эстель просматривает его, бормоча:

– «Смерть Бойда, слухи, они тебя задели…» – Затем поднимает голову. – Что ж, это хорошие новости.

– Эстель, как может быть хорошей новостью та, где есть слово «смерть» и слово «Бойд»?

– В письме говорится, что пришло время. Выходит, у этой дамы есть какая-то информация, которую вы прежде не знали. Например… какие слухи она хочет развеять?

– Я и сама слегка разволновалась, когда первый раз прочла. Но я очень много трудилась над тем, чтобы не тешиться по жизни пустыми иллюзиями.

Эстель возвращает мне розовую бумажку.

– И кстати, – говорю я, – я получила твой список.

Убираю письмо Генриетты и достаю из переднего кармана джинсов листок, который сложила в шестнадцать раз, как будто это физически уменьшило бы стоящую передо мной задачу.

– Ура!

– Эстель. Ты шутишь, да? Я никак не могу нарисовать для тебя восемнадцать птиц.

– Плачу за каждую, – улыбается она.

– Я успею нарисовать одну птицу, может, две. Но собираюсь пробыть здесь всего две недели и большую часть этого времени потрачу на уборку дома матери.

Эстель откидывается на диванные подушки.

– Единственный способ очистить этот дом за две недели – это подогнать мусорный бак и выбросить все туда одним махом.

Живо представляю картинку, и мне становится нехорошо.

– Тебе нужно будет отвлекаться на занятие, которое тебе действительно по душе. – Эстель теребит свой рыжий локон. – А ты любишь рисовать птиц.

Я закатываю глаза, но беру себе одну конфету. Мы жуем шоколад и позволяем сахару, какао, триптофану и эндорфинам просачиваться в наш мозг. Эстель снова откидывается назад и смотрит вдаль.

– Ты помнишь, о чем мы мечтали, когда учились в начальной школе?

– Как откроем магазин, где будем продавать самодельные бисерные браслеты, и родим дочек, которые тоже станут лучшими подругами?

– Именно! – просияла Эстель. – Может, примерно это у нас и выйдет!

– Ты о чем?

– Чтобы мы работали вместе.

Делаю еще один укус. Жую. Глотаю.

– Ничего не выйдет. И вот почему, Эстель. А – дочек у нас нет.

– Пока нет.

– Б – я здесь не живу.

– Пока нет.

– В – ты хочешь восемнадцать птиц за две недели.

Эстель отпивает чай.

– Эй. Я просто хочу занять тебя любимым делом. Но если хочешь все время сидеть и страдать над безделушками Рут Ладро…

– Заткнись!

– Какие мы обидчивые. – Подруга перестает жевать.

Эстель знает мой вспыльчивый характер, но надо следить за собой.

– Прости, я сейчас на взводе. Поэтому, прошу, не шути о моей матери и ее вещах.

– Ой. Поняла.

– И я не отказываюсь рисовать вообще. Просто список огромный, а чем он длиннее, тем больше нам придется собачиться.

У меня есть склонность ругаться с кураторами. Когда я получаю комментарии вроде «Голова слишком маленькая, а хвост должен быть подлиннее», приходится решать, с какой частью замечания стоит поспорить. А сама вскакиваю среди ночи, чтобы внести правки, которые заказчики даже не видят; например, делаю крыло ястреба-тетеревятника на миллиметр выше, чтобы придать птице истинное чувство полета. Кураторы раздражают, но мне трудно бороться с моей собственной тягой к совершенству. Даже если никто другой ничего не заметит, надо, чтобы результат одобрила я сама.

– Ты? Собачиться со мной? Не представляю такое, – изумляется Эстель. – Посмотрим, смогу ли я уменьшить список. Но пожалуйста, не говори, что и это не поможет, ведь никто не умеет рисовать птиц так, как ты.

– Зря подлизываешься.

– Ага, – соглашается она. – На самом деле ты отстой. Потому я именно тебя и нанимаю.

– Ты знаешь, что я вечно откладываю дела на потом и ворчу по поводу дедлайнов.

– Расскажи мне что-нибудь новое, дорогая. – Она рассматривает свои ногти, затем поднимает взгляд – явно что-то затеяла. – Придумала. Давай заключим договор. Мы можем цапаться на работе – конструктивные творческие разногласия. Но за пределами музея будет царить мир. Личное и профессиональное не должны пересекаться.

– А как насчет наших вечеров с попкорном?

– Во время этого священного ритуала запрещены все разговоры о делах.

– Думаешь, получится?

– Ну, если ты такая зараза на работе, надо же хоть как-то сохранить нашу дружбу.

– Какая ты скромная.

– Знаю, Лони. Я просто истинная южная красотка, как и ты сама.

8

26 марта

Неделю спустя, исторгнув из себя с потом галлоны соленой воды, пока мы с Тэмми сортировали и упаковывали вещи в доме, и проведя много часов в больнице, слушая жалобы матери, я иду в Музей науки Таллахасси, где трудится Эстель. Подруга разместила меня в студии, которую освободила Бриджит, штатная художница, ушедшая в декретный отпуск. Знаю, так Эстель пытается меня умаслить, но как же хорошо в прохладном темном месте, где можно включить единственную лампу над чертежным столом и просто рисовать.

Музей находится на окраине Таллахасси, в окружении зеленой зоны, достаточно далеко от центра города, чтобы не казалось, будто внутреннее и внешнее пространство могут иметь хоть какое-то отношение друг к другу. Небольшой жилой район по ту сторону леса скрыт от глаз, поэтому музей выглядит единственной рукотворной постройкой в округе. В выставочном пространстве представлены экспонаты, посвященные коренным обитателям Флориды – людям, животным, а также есть целый зал с птицами.

Прежде чем начать рисовать, я вношу десять коробок с мамиными книгами и складываю их на маленьком диване. Моя машина служила им хорошим убежищем, но я израсходовала слишком много топлива, возя их с собой, и теперь рада найти место с кондиционером, где Тэмми не дотянется до моего сокровища. Из окна с римской шторой видны карликовая и капустная пальмы, сквозь него хорошо проникает естественный свет. Что ж, вернемся к списку Эстель. Я прикрепляю к столу два листа бумаги: один для основного рисунка, а другой – для идей. Впервые этот метод предложил профессор искусства из штата Флорида, и иногда случайные мысли и картинки, выплескивающиеся на второй лист, бывают даже полезнее, чем основной предмет.

Моя модель – шкура мангровой кукушки, позаимствованная в отделе орнитологии Университета Флориды. Кукушка идет в списке под номером два, и я начну с нее, потому что университетский экспонат номера один – малая султанка – плохо сохранился, перья спутались и потускнели, теперь их оттенок не соответствует окрасу живой птицы. Кожа мангровой кукушки в лучшем состоянии. Легкими штрихами очень мягким карандашом 6B я набрасываю белые слезинки на хвосте кукушки. Работаю быстро, стремясь к чему-то большему, чем простая точность воспроизведения. Далее я смешиваю цвета. Оттенки на грудке постепенно переходят от светло-кремового к более темному, желтовато-коричневому.

Когда поднимаю голову, оказывается, что прошло три часа. Я встаю и потягиваюсь, затем иду через всю студию просмотреть книги. Замечаю ту самую тетрадь, раскрывшуюся передо мной на ветру, и вытаскиваю ее.

На лицевой стороне крупными буквами выведено слово «САД».

Открываю страницу наугад.

Нужно больше красок. Попробовать подсолнухи, лен. Если голубой цвет не пойдет вразрез с лиловыми, розовыми, белыми цветами барвинка. Первые саженцы мне дала Мэй. Как я по ней скучаю. Однажды, пропалывая их, она сказала: «Спорим, тебе нравятся барвинки», а я ответила: «Они хорошо растут». Мэй спросила: «Бойд никогда не говорил тебе?» И я уточнила: «О чем?» Она встала разогнуть колени. Мэй, в синем ситцевом домашнем платье и белых гольфах, продолжила: «Барвинок – любовный талисман. Съешь его с тем, кого любишь, и вы никогда не расстанетесь». Я засмеялась, а она спросила: «Не веришь? Твой Бойд так страдал от любви. Не спал, не ел, был уверен, что ты не захочешь с ним встречаться. Попросил меня о помощи, но пришлось делать все самому. Ты, наверное, и не заметила белые лепестки, которые он подмешал в тот яичный салат».

Мэй искренне верила в подобные вещи. Что ж, приворожил меня муж или нет, я пойду за ним на край света. Даже теперь, когда порой он ведет себя словно идиот, я прихожу сюда, сминаю цветок барвинка, и запах уносит меня в воспоминания о том пикнике, горчинке в яичном салате Бойда и вкусе его поцелуев.

Ого. Встаю, нахожу дверь наружу и иду по тропе. Похоже, тетрадь-то совсем не про сад, а название призвано отвадить любопытных варвар вроде меня.

Странно ли, что мама вела дневник? Она всегда гордилась своей колонкой в «Фламбо», куда писала, пока училась в университете. А еще мать вечно меня поправляла, хотя отца – никогда.

Независимо от ее писательских способностей, я не могу читать чужой дневник.

Возвращаюсь внутрь, запихиваю тетрадь поглубже в коробку и принимаюсь за следующую птицу. Свиязь. Круглая голова, короткая шея, черное пятно на клюве. Я не раз видела эту птицу, когда гуляла с папой. Ненавижу думать о нем, но дневник матери, конечно же, вызвал нежеланные воспоминания.

Однажды на участке открытой воды, вдали от деревьев, отец сидел на корме каноэ и насаживал на крючок живого червя, проткнув того в двух местах. Ветер тревожил поверхность, поднимая рябь. Болотная трава зашуршала, и ветерок мягко повернул наше каноэ.

– А теперь смотри, как я делаю, Лони Мэй. Вот как можно проткнуть червя, не убив его. – Папины большие пальцы были широкими, с порезами на подушечках.

Я отвернулась, не выдержав зрелища.

– Папа, а кто научил тебя ловить рыбу? Твой отец?

Он завел кончик удилища назад, потом выполнил заброс, и катушка зажужжала. Раздался тихий всплеск.

– Нет, Лони Мэй, думаю, я научился сам.

– А каким был дедушка Ньют, когда ты был маленьким? – Вдруг тогда дед казался лучше, не таким страшным.

Папа посмотрел на водную гладь.

– Лони Мэй.

– Да, сэр?

– Ты знаешь, что самое лучшее в болоте?

Я покачала головой.

– Здесь так тихо, – прошептал отец, сложив большой и указательный пальцы перед губами.

Он имел в виду меня. «Говори тише». Ветер трепал болотную траву, и кваканье лягушки гремело над ней, точно гулкий колокол. За папиным плечом появились три коричневые птицы, одна с блестящей зеленой полоской на глазу, они немного пробежали по воде, хлопая крыльями и ловя воздушный поток. «Кря-кря-кря», – прокричали они.

– Лони Мэй. – Голос папы был одним из звуков болота.

Птицы набрали высоту. Отец проследил за моим взглядом и пояснил:

– Свиязи.

Беру рисунок со стола. Колышется болотная трава, перепончатые лапы отрываются от воды, виднеется пара больших пальцев с порезами. Разорвать, смять, выбросить.

В дверях мастерской появляется Эстель, наматывая на палец длинный рыжий локон.

– Как там наша султанка?

– Никак, – отвечаю я. – Ты бы видела шкуру, которую они пытались мне всучить.

– Лони, ты во Флориде. Султанки здесь живут. Иди и найди. Рисунок нужен к понедельнику.

Я смотрю на Эстель.

– Предлагаешь мне отправиться в поля? Потому что на самом деле…

– Не будешь терять связь с реальностью, – перебивает она.

– Ты о чем? – ощетиниваюсь я.

– О том, что я твоя подруга и знаю, что для тебя хорошо.

– Нет, ты занудный куратор.

Она показывает мне язык.

– Хочешь пообедать?

– Не могу. У меня планы.

Мои планы на обед состоят из бутерброда с арахисовым маслом, который я выуживаю со дна сумки. Жую по дороге к стоянке каноэ. Это место мне подсказал парень из университета, я поинтересовалась, пока брала у него шкуры. Получается, выход в поля – затея не Эстель. Я сама первая о нем подумала.

По дороге захожу в магазин «Спорттовары Нельсона» за ремешком для бинокля. Это место существует еще со времен моего отца. Вся отделка выполнена из темного дерева, на стенах висят оленьи головы и охотничьи ружья, в витрине – мужские манекены, одетые в камуфляж. Над стойкой с приманками парит рыба в броске.

Отец иногда брал меня с собой, и я маячила рядом, пока он болтал с владельцем магазина мистером Барбером и клерком мистером Фелпсом. Кто какого размера оленя подстрелил и кто сказал, что в это время года была лань? Кто приготовил на обед рыбу, которую должен был отпустить? Однако отец приходил сюда не только за сплетнями. Мужчины рассуждали, какая приманка на окуня лучше всех показала себя в последнее время и в каких условиях, какая фаза луны влияет на рыбу, какого цвета должна быть вода, какая катушка, какой рисунок облаков. Мистер Фелпс клялся, что если надевал особую шляпу, то клевало больше.

Я нахожу ремешок для бинокля и брожу по проходам магазина, как встарь, когда отец разговаривал с владельцами. В помещении пахнет трубочным табаком. Человек за прилавком иссох и немного щурится, но вроде это не мистер Барбер. Он разговаривает с покупателем, но, когда я прохожу мимо, поднимает взгляд и почти незаметно кивает.

Когда мне было лет одиннадцать, я могла затеряться среди темно-зеленых и коричневых тонов магазина, зная, что нельзя прикасаться к опасным крючкам или массивным многоярусным коробкам для снастей. Иногда разговоры шли о погодных условиях, в другой раз – о самолетах, которые пролетали на небольшой высоте и сбрасывали в болото тюки. Помню, я еще гадала, кому там нужно сено.

– Вот что я скажу, – заметил папа. – Если поймаю этих парней, им крышка.

Я стояла в конце прохода, подняла глаза и спросила:

– А разве оно не промокнет? Ну, сено?

Все трое мужчин повернулись ко мне и резко замолчали.

– О, Лони Мэй, – сказал отец. – Слушай… не хочешь показать мистеру Фелпсу и мистеру Барберу, что сегодня нарисовала? – Он повернулся к ним. – Мы видели орлана-крикуна, и у этой девчушки вышло очень похоже.

Я покраснела как рак. Пришлось повиноваться, но мои кроссовки будто стали весить по тонне каждый. Еще и молния на рюкзаке заела. Я открыла его и вытащила свой альбом для рисования.

Мистер Фелпс удивленно вскинул бровь.

Мистер Барбер протянул руку.

– Можно взглянуть? – Взял у меня альбом, положил перед собой на прилавок и наморщил лоб. Затем вновь посмотрел на меня. – Ты сама это нарисовала?

Я кивнула.

– Не из книжки срисовала?

Я покачала головой.

– Я бы хотел купить у вас рисунок, юная леди. Сколько вы за него хотите?

У меня даже под волосами закололо.

– Вы хотите…

– Назовите свою цену, – повторил мистер Барбер без тени улыбки.

Он действительно вел со мной деловой разговор, будто я пришла ему рыболовные крючки продавать. Я посмотрела на папу. Он едва заметно улыбался. Мне не хотелось расставаться с рисунком.

– Десять долларов, – выпалила я. Никогда мне столько не заплатят.

– По рукам, – согласился мистер Барбер и вырвал лист из альбома. Затем открыл кассовый аппарат, достал оттуда купюру и вложил в мою руку.

Папа обнял меня за плечи и заметил:

– А я и не знал, что ты у меня такая крутая бизнес-леди. – И ухмыльнулся мистеру Барберу.

Тогда я впервые продала рисунок. Когда мы в следующий раз пришли в магазин, моя работа висела в рамке на стене.

Выглядываю ее – нарисованную детской рукой скопу, которую отец принял за орлана. Увы. Наверное, давно уже канула в Лету вместе с мистером Барбером.

Стою перед множеством мягких резиновых приманок: «Раздвоенный хвост», «Волнистый червь», «Мистер Твистер», «Пищалка», «Капля», «Суперсоль» и одна ярко-розовая, «Плавающий червяк». Папа знал бы, как именно используется каждая из них. Мне просто нравятся названия и цвета. Несмотря на его усилия, я так и не научилась ловить рыбу.

Старик за прилавком хлопает по полному бумажному пакету и рассказывает покупателю об огненных муравьях.

– Распределите средство вокруг муравейника незадолго до наступления темноты. Иначе рабочие особи вернутся, увидят, что вокруг валяется куча трупов, и пойдут строить дом где-нибудь в другом месте.

Клиент покупает отраву и уходит. Продавец смотрит на меня так, будто я могу что-то украсть, поэтому я хватаю «Плавающего червяка» и несу к нему. На ощупь он как мочка уха. Я кладу приманку на прилавок вместе с ремешком бинокля и встречаю прищуренный взгляд продавца.

– Здесь еще водятся снепперы или окуни? – интересуюсь я.

Собеседник явно не ожидал такого вопроса.

– В ближайшей округе нет, не слыхать. И не обижайтесь, милая, но полосатого окуня на такую приманку не поймаешь.

Забираю сдачу, ремешок и запихиваю розовую ерундовину в карман джинсов.

– О, я знаю. Это для другого. Окуня я бы ловила на поплавок. – Понятия не имею, откуда это знаю.

Лицо продавца меняется, теперь на нем читается уважение. Это стоит тех двух долларов семидесяти пяти центов, что я выкинула на дурацкую приманку.

До причала каноэ еще полчаса пути – минимум десять минут, если срезать по ухабистой ракушечной дороге. Бородатый парень за расколотым прилавком поднимает голову и смотрит на меня без улыбки. Когда я говорю ему, что хочу арендовать каноэ, он садится, берет бланк и толстый карандаш.

– Сколько вас там?

– Один человек, – отвечаю я.

– Только вы? – Он поднимает глаза, не запрокидывая головы.

– Да, только я. – Я беру с полки средство от насекомых.

– Вы когда-нибудь катались на каноэ? – Его карандаш зависает в воздухе.

– Да, – киваю я.

– Сами?

Я поворачиваюсь к нему.

– Да. Сама.

– Тогда мне понадобятся ваши подпись и кредитка.

– Что там с москитами? – Я выуживаю свой «Мастеркард».

– Живы-здоровы. – Он по-прежнему не улыбается.

Я подписываю отказ от сопровождения, вручаю свою кредитную карту и заполняю форму, указав адрес Эстель. Если напишу свой собственный, парень примет меня за туристку, а для коренных жителей Флориды нет ничего более нелепого. Мне нравится думать, что я утратила свой флоридский акцент, но в этих краях к стандартному американскому английскому относятся с подозрением. Парень проводит мою кредитную карту на старом ручном устройстве, которому нужна копировальная бумага. Я не знала, что кто-то все еще ими пользуется. Тянусь за картой, но он прикрывает ее ладонью.

– Если не возражаете, я придержу кредитку, пока вы не вернетесь. Ее или ваши права.

Увидит права округа Колумбия – примет за янки, но мне не улыбается оставлять свою кредитную карту без присмотра.

– И что же помешает вам делать на нее покупки в интернете все время, пока меня нет?

– То, что называется «честность», – гордо выпрямляется парень.

– Ух ты. Ладно. – Его глаза ясные и серые, с оттенком золота возле зрачков. Не знаю, с чего мне ему доверять, но смиряюсь.

Он протягивает мне плохо отксерокопированную карту сложных, извилистых водных путей. Я следую за ним через здание к пристани. Парень примерно моего возраста, в хорошей форме и неплохо выглядит, если не считать кустистой бороды. Выцветшая синяя рабочая рубашка истончилась и выглядит мягкой, как старая простыня, сужается к джинсам весьма приятным образом, закатанные манжеты обнажают жилистые руки, натренированные тяганием каноэ. Глядя на него, вспоминаю обо всех парнях из родного города, с которыми могла бы застрять, если бы захотела остаться сельской девчонкой.

На пристани он поворачивается и протягивает мне весло.

– Вот как надо садиться в каноэ, – объясняет парень, будто я новичок. – Держитесь в согнутом положении. Если каноэ перевернется…

– Послушайте, я не собираюсь опрокидывать вашу милую алюминиевую лодку.

– Хорошо, тогда вы должны знать, что нельзя вставать в каноэ.

– Да знаю я, знаю. – Я закатываю глаза, что, кажется, его успокаивает.

– Счастливого пути, – желает парень, внезапно улыбаясь и демонстрируя ряд идеальных зубов за бородой. А сам стоит и смотрит, как я вхожу в лодку.

Я опускаю весло в воду, и, несмотря на мою браваду, руки дрожат. На минуту я забываю крутить лопасть весла в конце каждого гребка, и носик виляет то вправо, то влево, как это было, когда папа впервые учил меня плавать на каноэ. Я не оглядываюсь на бородатого парня, потому что подтверждаю его худшие опасения. Но вскоре дело идет на лад. «Вода сама тебя учит», – говорил папа. Открытое озеро спокойное, и вскоре весло легко погружается в него.

– Не заблудитесь! – кричит парень мне вслед.

Я оглядываюсь, потом снова смотрю вперед. Веду каноэ параллельно мангровым деревьям, чьи густые заросли низко свисают над водой. Стрекоза танцует на носу каноэ, а цикады издают металлический визг – тонкий, ниже, снова выше. Я опускаю весло и позволяю каноэ скользить по узкому водному пути. Водомерки передвигаются по поверхности, оставляя за собой едва заметные следы. Очаровательная сцена, но я не забыла, как опасно то, что таится внизу, – крабы и ядовитые змеи, аллигаторы и щуки. Это коричневая вода, которая поглотила моего отца.

Когда я еще верила в несчастный случай, он все равно не стыковался с богатым опытом папы. Он хорошо плавал. Поэтому я прокручивала разные сценарии. Поймал рыбу, запутался в леске и потерял равновесие. Упал с каноэ и ударился головой о кипарисовый корень. Или пришлось вылезать и искать ловушку для сома, которая оторвалась от поплавка, и папа забыл снять тяжелый жилет. В другой из моих теорий отец полез сорвать болотный ирис для моей матери, и его затянуло в одну из этих бездонных грязевых ям. Его тело нашли в нескольких метрах от перевернутого каноэ. На какое-то время я совместила версии с ловушкой для сома и бездонными грязевыми ямами. Сколько можно гадать. Надо было помогать маме с ребенком.

Вхожу в поворот и внезапно попадаю в карман прохладного воздуха – долгожданное облегчение среди жары и духоты. Но длится оно недолго. Я тянусь к веслу и слышу инструкции отца: «Вот так, Лони Мэй. Потянись вперед и греби к себе. Надави верхней рукой и сделай нижнюю точкой опоры. Теперь скользи».

Прошмыгнув мимо зарослей тростника, я замедляюсь и выглядываю султанку (Porphyrula martinica). Мой отец называл ее прудовой курицей. Никакое чучело не может передать то, как это существо невесомо ходит по кувшинкам и плавающим тростникам. В конце концов, именно затем я и пришла – уловить мякотку лиловой прудовой курицы. Осматриваю каждый куст камыша, дикого риса и сорняка. На мгновение единственный звук, что нарушает тишину, – плеск весла и воды. А вот и камышницы, родичи султанок, плавают вокруг меня. Клювы у них белые, а перья черные, тогда как у султанок синие, фиолетовые и радужно-зеленые. Птицы разражаются кудахтаньем. «Смеются над нами, паршивки», – говорил папа.

«Уходи, – сказала Эстель, – не будешь терять связь с реальностью». И что именно она имела в виду?

Я замечаю среди камыша араму, журавля, что тыкает своим похожим на пинцет клювом в грязь в поисках улиток. Их называют плакальщиками из-за пронзительного звука, который они издают, пытаясь заманить пару в свое гнездо. Звучит почти как детский плач. Я делаю быстрый набросок длинных ног и тонкого изогнутого клюва, пестрых коричневых и белых перьев. Затем плыву дальше.

Делаю еще один поворот и вижу рыбацкий лагерь, похожий на лагерь моего отца, – старое белое деревянное здание на сваях. Однако это не может быть тот самый. Наш давно бы сгнил и упал в воду. Тем не менее я вытаскиваю каноэ на берег.

Вокруг никого. Расположением лагерь отличается от нашего старого места, но я толкаю дверь, и она открывается легко, без скрипа.

На полу веранды блестящий слой краски.

Я иду в переднюю комнату, но слышу что-то позади себя, низкий голос, поворачиваюсь и вижу через экран человека, склонившегося над моим каноэ. Черт, я в его доме, и, если у незнакомца есть оружие, он может меня застрелить на законных основаниях. Как можно тише проскальзываю вглубь, чтобы посмотреть, нет ли кухонной двери там, где располагалась наша. Ступаю на скрипучую половицу, и мужчина вскакивает, глядя в мою сторону. Его белые волосы взметаются.

Тот самый старик с парковки. Я спотыкаюсь, нахожу кухонную дверь и спускаюсь по трем ступенькам на влажный песок. Выглядываю из-за угла дома. Старик вернулся к осмотру моего каноэ, и я не хочу его пугать. Отхожу на некоторое расстояние от стены дома, а затем, чтобы показать, что не причиню вреда, окликаю: «Привет!»

Мужчина быстро распрямляется, его глаза блуждают по всему моему лицу и дальше. Пусть он стар и, возможно, не в себе, но все же крупнее меня.

«Я Лони, маленькая и кроткая», – хочу сказать я.

Он кивает, как будто услышал мою мысль. Когда его лицо расслабляется, у меня возникает то же ощущение, что и раньше, на парковке, как будто мы знакомы. Старик оглядывается на мое каноэ.

– Откуда у тебя этот кусок дерьма?

– Знаю, не самая красивая лодка. Взяла ее в аренду, – улыбаюсь я.

Он поворачивает глаза в мою сторону.

– Сукин сын Адлай Бринкерт всучил тебе этого монстра?

– Его правда так зовут? – Я изучаю лицо старика.

– Ты слышала, что я сказал тебе в прошлый раз, да?

С минуту молчу. «Папаша… в болоте…»

– Ты меня не признала, – рычит старик.

– Нет, сэр.

– Пошли, – говорит он и шагает к дому, из которого я только что улизнула.

Топчусь на месте. Старик придерживает сетчатую дверь.

– Ступай сюда, дите!

– Мне надо… – указываю на каноэ.

– Да никто его не украдет. Заходи!

Поднимаюсь по ступеням как овца на заклание.

Он ведет меня в заднюю комнату с раскладушками, такими же, как в нашем старом рыбацком лагере, и указывает на стену.

– Узнаешь? – В рамке висит карандашный рисунок скопы. – Хранил, все ждал, когда ты прославишься, но чего-то не задалось, а?

Поворачиваюсь и смотрю ему в глаза. Санитар назвал старика Нельсоном. «Спорттовары Нельсона».

– Мистер Барбер?

Он широко улыбается. Сразу за правым клыком не хватает зуба.

– Но никому ни звука, что меня видела. Ни единой душе, слышала? – Старик хватает меня за руку и сильно сжимает. Его лицо вновь выражает тот дикий страх, что я видела на стоянке.

– Хорошо, конечно. – Я поглядываю на дверь. – А почему?

– Они меня убить хотят, вот почему! Слишком много знаю.

– О чем…

– Ты просто хорошенько учись, девочка, и убирайся из города, пока за тобой тоже не пришли. Бороться с ними невозможно! Если попадешься, они начнут с того, что вырвут тебе все зубы. – Он указывает на дырку во рту. – Это их камера пыток. Слишком легко кончить, как мой друг Джордж Вашингтон, с полным ртом зубных протезов. Знаешь, что можно вставлять жучки в пломбы?

– Нет, я этого не знала. Мистер Барбер, помните, на днях на стоянке вы сказали что-то о моем отце, – я сглатываю, – что он плавал…

– Лицом вниз, верно, и тебе лучше ходить и оглядываться, а то…

– Но люди, которые утонули… они разве не должны быть под водой? – Я закрываю глаза, но все же чувствую это – будто повсюду коричневая вода, и тяжесть давит на грудь.

– Да, да, я знаю слухи. Вот что скажу: Бойд хотел покончить с собой не больше, чем я. А я бы не стал так делать! Ведь тогда меня объявили бы сумасшедшим! Нет, это они добрались до него. – Его хватка на моей руке снова становится крепче, а зрачки сужаются. – Как ты вообще меня нашла?

Он сжимает руку так сильно, что мою начинает покалывать.

– Вообще-то, я немного заблудилась. – Я пытаюсь улыбнуться. – Не подскажете, как выбраться из этого болота?

– А. Тебе нужно вернуться к этому негодяю Бринкерту, верно?

Старик наконец меня отпускает.

– Ага. Он дал мне небольшую карту, но… – Я иду к двери, пытаясь вести себя непринужденно.

Он следует за мной до моего каноэ.

– Да это специально, чтобы сбить тебя с толку. Ты послушай меня, я знаю, что говорю. – Он указывает куда-то вдаль. – Двигайся по этой ветке примерно ярдов сто, а затем там есть крошечный узкий проход, с виду будто бы никуда и не ведет. Плывешь по нему и оказываешься в большом старом озере. Пересечешь его, держась примерно на три часа, и увидишь расщелину на берегу. Проплыви через нее, и глазом моргнуть не успеешь, как увидишь впереди пристань Адлая Бринкерта. – Он снова улыбается, показывая темную дырку между боковыми зубами. Потом улыбка исчезает. – Но никогда не возвращайся сюда. И никому не рассказывай о своем папе.

– Чего… чего именно не рассказывать?

– Сама знаешь. – Он прожигает меня взглядом. – А теперь убирайся отсюда.

Киваю и толкаю каноэ к воде. Мистер Барбер идет следом.

– Пока они не украли у меня мой магазин, со мной все дружили. Все.

Каноэ уже почти в воде, и я вхожу и сажусь.

– Никому не доверяй, – говорит старик. – Это мой девиз.

Что-то тлеет в его рассеянном взгляде. Он с силой толкает лодку, и я медленно гребу прочь, но хочу услышать больше. Когда забираюсь на глубину, кричу:

– Мистер Барбер, пожалуйста, расскажите мне, что знаете о моем отце!

– Я сказал брысь! – Он подходит к дому и берет дробовик. Не целится прямо в меня, но баюкает ружье в руках, и я плыву в указанном им направлении к почти скрытому проходу.

Когда же оборачиваюсь, старик все еще стоит, согбенный и настороженный, держа свое ружье и наблюдая за тем, как я пробираюсь сквозь деревья и ускользаю прочь.

Попадаю на открытое озеро, как он и сказал. Несколько крохалей проплывают мимо каноэ на безопасном расстоянии, не обращая на меня внимания. Это одна из птиц в списке Эстель, и я рада отвлечься от мыслей. Кладу весло поперек и достаю свой блокнот, стараясь не упустить из виду расщелину на берегу примерно на три часа. Теперь адреналин поутих, но можно ли верить хоть каким-то словам старика? Я рисую темный округлый гребень крохаля, острый клюв и ярко-желтый глаз. Мой папа называл эту птицу «та, что с прической ирокез».

Стая непринужденно гребет, пока я рисую, и каноэ разворачивается, дрейфуя к мягко шелестящей болотной траве.

Большой всплеск на расстоянии не более шести метров спугивает птиц. Цапля поднимается в воздух, ее испуганные крики похожи на разряды статики. Аллигатор попытался перекусить и промахнулся. Смерть или ее подобие всегда таятся в болоте.

Беру весло и направляюсь к расщелине на берегу. Выданная мне карта похожа на схему капилляров мозга, и вряд ли это озеро в принципе на ней отмечено. Я складываю листок обратно и следую указаниям человека, который водит дружбу с Джорджем Вашингтоном.

«Не заблудитесь!» – крикнул каноист.

«Не теряй связь с реальностью!» – сказала Эстель.

«Никому не говори», – предупредил мистер Барбер.

«Скажи папе, чтобы зашел в гости!» – попросила моя мать.

Мистер Барбер не самый запутавшийся человек во Флориде.

Я следую его указаниям, пока солнце очерчивает золотом тонкие кружевные облака прямо над самыми высокими деревьями. Проходит какое-то время, но я наконец въезжаю в широкий водный путь и вижу магазин каноэ. Бахрома облаков рассеялась полосой серо-голубого пуха, похожего на ворсинки из сушилки, а солнце скрылось за деревьями. Бородатый Адлай Бринкерт ждет в конце причала, конусообразная фигура силуэтом вырисовывается на фоне розового неба. Я точно не дала ему поужинать.

Это был мой самый странный день во Флориде, но я не нашла султанку, так что придется вернуться. Приближаюсь к причалу, ощущая знакомую усталость в спине и руках. Адлай протягивает грубую, сильную ладонь, и я берусь за нее.

9

31 марта

Почти конец моей второй недели здесь. Завтра жильцы въезжают в дом матери. Целый день в душных комнатах мы с Филом и Тэмми собирали вещи, дышали пылью и вытирали грязь со всех углов. Я вымыла пол, пропылесосила плинтусы и смела паутину с каждой оконной рамы. Еще столько всего нужно сделать, что мы даже позвонили Элберту Перкинсу, специалисту по недвижимости, узнать, может ли он попросить жильцов перенести дату заезда. Они сказали нет.

Я на табурете, сжимаю рукой в резиновой перчатке тряпку, протираю кухонные шкафы.

– Хочешь сказать, она ставила грязную посуду в шкафы и никто этого не замечал? Эх-х-х. – Я слезаю с табурета, чтобы прополоскать тряпку.

– Послушай, Лони, мы постоянно убирали за твоей мамой, но не смогли уследить за всеми ее странными привычками, – отзывается Тэмми из-за спины.

Бросаю тряпку в раковину и стягиваю перчатки.

– Правда, Тэмми? А она так ярко расписывает твои странные привычки.

Фил наклоняет голову, глядя на меня.

– Мне нужен перерыв, – объявляю я.

– Да, нужен, – кивает брат.

Снаружи солнце падает на болото желтыми лучами, словно огни софитов. Я лезу в машину, беру альбом для рисования и карандаш, затем иду к моему дубу, касаюсь коры и смотрю вверх. Решение приходит спонтанно, я просто засовываю альбом за пояс джинсов, зажимаю карандаш зубами и лезу наверх.

Хоть я и выросла, все равно помещаюсь на ровном месте, где самая толстая ветка встречается со стволом.

Листья трясутся вокруг меня, тонкие линии собираются на странице: болотная трава гнется на ветру. Далекий вой мотора напоминает рев старого отцовского грузовика. Прежде чем папа стал брать меня на болота, я ждала его здесь, ловя жужжание его маленькой лодки, которое вдалеке было не громче комариного писка.

Он появлялся в поле зрения и снова исчезал за высокой травой, следуя извилистому водному пути, пугая белую цаплю.

Когда отец был уже почти у причала, я слезла с дерева и побежала к нему. Он поймал меня за талию и понес на бедре боком, как мешок с кормом. Сквозь развевающиеся волосы я видела зеленую лужайку.

Он притворился, что шатается, хотя я мало весила. Дома папа поставил меня на ноги.

– Ладно, хватит, мисс Кожа-да-кости.

Мама сошла с заднего крыльца.

– Колючка, – упрекнула она, коснувшись отцовского щетинистого подбородка.

Папа нагнулся и потерся о ее щеку своей.

– Еще скажи, тебе не нравится.

– Иди побрейся, – велела она, пряча улыбку.

С одной стороны моего альбома – болотная трава, белая цапля, лодка, мягко бьющаяся о причал. С другой стороны – ступени крыльца и женская рука на морщинистой щеке. Я засовываю альбом обратно за пояс и сползаю вниз. Вытащив шланг и полив мамины травы, чувствую, что готова вернуться в дом, и поднимаюсь по лестнице в мамину комнату. Сколько же еще предстоит упаковать. Фил стоит у окна и смотрит на болото, и я присоединяюсь к нему.

– Как же тошно, – говорю я.

– Я знаю. – Он кладет запястье мне на плечо.

– Помнишь Арнольда?

– Ты про броненосца? – улыбается брат.

– Он был так счастлив у нас под крыльцом.

– Лони, Арнольд сбежал в лес около двадцати лет назад.

– Он и его потомство, – уточняю я. – Помнишь, как ты таскал туда обогреватель, чтобы согреть Арнольда?

– Мама была не слишком рада.

– Ты решил спалить дом из-за этого уродца? – говорю я маминым голосом.

Мы оба улыбаемся, а потом молчим.

– Похоже, новые жильцы будут хорошо заботиться о доме, – произносит Фил.

Впервые я слышу в его голосе сожаление. Но это ненадолго. Брат убирает руку с моего плеча и поворачивается, и мы возвращаемся к нашим делам.

Днем я настаивала, что надо упаковывать все по категориям и использовать надлежащие материалы, но к шести часам просто сваливаю хлам без всякого порядка, заворачиваю в кухонные полотенца, салфетки и наволочки. Я думала, что раз уж последние две недели мы вычищали дом, то нам осталось упаковать только несколько мелких вещей, но количество предметов, кажется, только растет по мере того, как наша энергия иссякает.

Наконец мы запечатываем последнюю коробку, и вдруг Фил спрашивает:

– Кто-нибудь на чердак заглядывал?

Мы все трое поникаем.

Тащим вниз еще шестнадцать рассыпающихся коробок. К тому времени, когда грузовик и две наши машины забиты до отказа, уже 9:45 и темно. В 10:00 мы подъезжаем к мини-складу, которым предположительно владеет знакомый Фила. Огни сигнализации жужжат от насекомых и освещают гараж по ту сторону прочного сетчатого забора. Никого нет, ворота наглухо заперты.

– Так почему же он называется круглосуточным складом? – уточняю я.

– Ну хранение тут и правда круглосуточное. Просто я думал, что и ворота открыты весь день, – поясняет Фил.

– Твою мать! – Бью по воротам с такой силой, что те трясутся. Моя ругань тонет в шуме проезжающего поезда.

Мимо нас медленно проезжает блестящая черная машина, крутого вида парень с татуировками смотрит в нашу сторону.

– Кто это, черт возьми? – спрашиваю я.

– Не знаю, – признается Фил. – Либо преступник, либо бдительный сосед.

– А во Флориде, – подхватываю я, – даже и не знаешь, что хуже.

Тэмми возмущенно смотрит на меня.

Автомобиль останавливается метрах в ста от дороги, и его огни заднего хода включаются. Каждый из нас забирается в свою машину и трогается с места.

В моем зеркале заднего вида густо татуированная рука высовывается из окна машины, держа что-то длинное и черное. Я молюсь, чтобы это была не винтовка, и жму на газ.

10

1 апреля

Наступает День дурака, и дурацкие розовые пушистые тапки, которые я нашла в гостевой комнате Эстель, тихо шуршат по кухонному полу.

Она привезла меня прошлой ночью в одиннадцать, четыре часа я проспала как убитая и проснулась в три ночи, потому что голова разрывалась от мыслей. Из чисто практических: что делать с мамиными вещами, как объяснить Тео, что в обещанные две недели все не разрешилось, и как успеть нарисовать всех птиц Эстель в срок. Из менее рациональных: что это был за автомобиль у склада, как понять слова из розовой записки «Я должна тебе кое-что рассказать», как быть с непостижимым заявлением Нельсона Барбера: «Бойд не покончил с собой… Они добрались до него».

В четыре часа утра я выхожу в гостиную, перебираю несколько пультов дистанционного управления, пока не нахожу нужный, и тихонечко включаю марафон ситкома «Деревенщина из Беверли-Хиллз» на канале «Ностальгия».

В шесть кипячу воду для чая, а когда возвращаюсь в гостиную, бойфренд Эстель, Роджер, с черной спортивной сумкой стоит у двери квартиры и наблюдает за мисс Джейн Хэтэуэй, которая в форме орнитолога цвета хаки отправляется на поиски дикой кукабарры. У Роджера темные вьющиеся волосы и гораздо больше зубов, чем необходимо обычному человеку. Он ведет колонки для нескольких газет, в том числе для «Таллахасси-Демократ», и его статьи имеют отчетливо ироничный тон.

– «Деревенщина из Беверли-Хиллз»? – переспрашивает Роджер.

– Ага. Зови это терапией для полуночников.

– Ты серьезно? – Он качает головой. – Что за радость смотреть, как кучка деревенщин скачет вокруг и ведет себя по-идиотски?

Замираю. Может, я и избавилась от акцента и теперь мы с Роджером говорим одинаково, но я не люблю, когда северяне перебираются на юг ради теплого климата, а сами не уважают местных жителей. Начинаю цитировать свою статью по основам телевидения для первокурсников:

– Послушай, Роджер, ситком основан на классическом архетипе: чужак в непривычном для себя месте.

– Да ладно?

Прислоняюсь к косяку и завожу одну розовую тапку за другую.

– Видишь ли, зритель идентифицирует себя с жителями Беверли-Хиллз, которые живут по правилам «обычного» мира. Но Джед, бабуля и Элли Мэй обманывают наши ожидания. В итоге мы сопереживаем им, потому что наши собственные культурные нормы оказываются бессердечными и нелогичными.

– Как интересно, – тянет Роджер, поглядывая на часы.

– Да, интересно, ведь мы приходим к пониманию, что наивные, но добрые «деревенщины» куда мудрее, чем те, кто считает себя умным и глубоким.

У него отвисает челюсть.

– Ну ты и загналась в такой час.

Бедняжка, намек прошел мимо него и даже не поздоровался.

– Ну и мне нравится смотреть, как бабуля гоняется за Джетро со сковородкой.

Роджер усмехается, явно думая, что из нас двоих дура именно я. Сонная Эстель появляется в дверях спальни.

– Я в качалку, – сообщает Роджер. – Кхм, Лони, а ты к нам надолго?

– Гм… – Смотрю на подругу. – Не особо.

– Если что, у меня приятель агент, может подобрать тебе квартиру. – Роджер тоже смотрит на Эстель. – Поживешь, сколько надо.

– Квартиру. Спасибо.

Он уходит, а я еще пару часов шатаюсь по дому в розовых тапках. Эстель возвращается в кровать. Когда же подруга наконец снова встает, то спрашивает:

– Хорошо спалось?

– Отлично, – лгу я.

– Я на секундочку, – говорит она и пропадает еще на полчаса.

Эстель возвращается в расписанном вручную шелковом кимоно, с еще влажными волосами. И тут же начинает разбивать яйца в миску.

– Итак, на чем мы остановились?

– Кажется, Роджер боится, что я переезжаю.

– Ты хочешь остаться ненадолго?

– Я планировала вернуться в Колумбию, как только въедут съемщики. Но там еще столько вещей. Не могу просто отдать все одним махом. Сначала нужно перебрать.

– Ага. – Эстель взбивает яйца.

– А помнишь, я рассказывала тебе о том старике, который напал на меня на стоянке у Дворца престарелых? Я узнала, кто он. Это Нельсон Барбер! У него даже сохранился набросок, который я нарисовала в детстве. Я бы даже сочла мистера Барбера милым, если бы он меня так не пугал. Взял и прямо сказал мне: «Я не думаю, что твой папа покончил с собой». Конечно, еще он бормотал что-то о теориях заговора и почему-то о… зубах Джорджа Вашингтона.

– Чего? – переспрашивает Эстель, выкладывая на тарелку еще шипящий омлет.

– Ну, он вроде как заговаривается.

Подруга кладет на стол две салфетки и машет мне, чтобы я села.

– Кстати, о разговорах. Я спросила маму, не помнит ли она какую-нибудь Генриетту.

– И что?

– Она долго рассказывала о других матерях наших знакомых, но никакой Генриетты вроде не было, – качает головой Эстель.

– Вообще, и Тэмми ту леди не узнала, значит, Генриетта нездешняя. Все женщины в Тенетки ходят к невестке в салон. Но раз Генриетта может сказать что-то новое о папе, мне стоит ее найти.

Дверь в квартиру открывается, и Роджер бросает свою спортивную сумку в прихожую.

– Готова? – спрашивает он.

Смотрю на Эстель, потом снова на него. Я только что откусила первый кусочек изысканного сыра фонтина и омлета с зеленым луком и сейчас переложила его за левую щеку.

– Кто, я?

– Ага. Чарли сейчас на месте, но в полдень уже уходит.

– Роджер, она ест, – упрекает Эстель.

– Когда вернемся, сможешь разогреть завтрак в микроволновке, – парирует он.

Я проглатываю пушистый кусочек омлета, который уже никогда не будет таким нежным, как с пылу с жару.

– Погоди. Кто такой Чарли?

Чарли оказывается другом Роджера, трудится агентом по недвижимости и показывает мне чистую, частично меблированную двухкомнатную квартиру в здании в двух кварталах от дома Эстель. Говорит, что я могу арендовать жилье минимум на две недели. Выходит дешевле, чем одна неделя в отеле, поэтому я соглашаюсь и выписываю чек.

Да, решение спешное, но оно спасет меня от проживания в домашнем офисе Роджера или, того хуже, у Тэмми и Фила.

Наличие пары комнат, куда можно приткнуть оставшиеся коробки с мамиными вещами, также избавит меня от необходимости стоять под голой лампочкой в страшной, изолированной мини-клетке с отсеками «Оставить», «Выбросить» и «Отдать».

Вчера я сказал Тэмми: «Надо сохранить то, что мама может счесть важным».

Она просто молча посмотрела на меня.

Я тащусь обратно к Эстель за сумкой, а оттуда звоню Тео на мобильный. На заднем плане смеются и кричат дети. Шеф проводит воскресенье с внуками, а я его отрываю.

– Тео, – говорю я непринужденно, – как хорошо, что я тебя поймала. Слушай, знаю, я обещала, что разберусь за две недели…

На другом конце тишина.

– Но тут возникли сложности, и потребуется еще…

– Сколько еще дней?

– Думаю, семь. Если ничего не помешает, возможно…

– Еще семь дней, – повторяет он.

– Как там наш лесной проект?

– Продвигается без твоего участия.

– А.

Повисает тишина. Затем я спрашиваю:

– А как там… Хью?

– Продвигает… уплотнение.

Хочется узнать подробности – и в то же время нет.

– Дедуля, идем! – кричит малыш на заднем плане.

– Что ж, похоже, тебе пора, Тео. Жди меня девятого апреля, через неделю. Ладно, пока! – Смотрю на Роджера, который маячит поблизости, пока я набираю номер брата.

Через час Фил и Тэмми прибывают на грузовике и другой мощной машине, и мы втроем перевозим все в мою «меблированную» квартиру, где только голая кровать, кресло с узором «огурцы» и шаткий кухонный стол.

Расставив все коробки, Фил вытаскивает из заднего кармана маркер и нумерует каждую по порядку. По мере того как увеличивается число, растет и мое раздражение. Когда мы доходим до тридцати одного, Тэмми, пусть и забрала все, что хотела, согласно своей драгоценной описи, начинает рыться в вещах – вдруг упустила что-то хорошее.

На прощание она говорит: «Хорошо тебе провести время с барахлом!»

Невестка уходит, а Фил спускается вниз за последней коробкой. Я сижу на двухместном диванчике и вспоминаю, куда же засунула простыни. На кухонной стене висит желтый дисковый телефон с проводом, ведущим к старинному автоответчику. Я встаю, поднимаю трубку и слышу гудок. Надо уточнить, что с меня не взимают плату за эту линию.

Входит Фил с последней коробкой.

– Все! – Он достает свой маркер и с улыбкой объявляет: – Тридцать два!

Брат, вероятно, не понимает, что на самом деле коробок сорок две, ведь еще десять с книгами лежат в Музее науки Таллахасси. Иначе бы с ума сошел от несостыковки. Он вытирает лицо рукавом. – Ну что, увидимся в четыре?

– В четыре? Ой… верно… Барбекю… Я приду, – обещаю я.

Подхожу к окну и наблюдаю, как брат широким шагом идет по улице. Засранец только что бросил меня разбираться с тридцатью двумя коробками хлама, а я все равно не могу дождаться, когда пойду к нему на барбекю.

11

По пути к Филу заезжаю в больницу. Мы все вчера были так заняты домом, что никто не пришел к маме, а кто-то должен навещать ее каждый день. Она до сих пор не привыкла к тому, что вынуждена жить здесь, а как иначе? Среди коробок обнаружилась книга о травах, в ней есть несколько легких стишков, вдруг мать сумеет их запомнить.

– Мама, – говорю я. – Посмотри, что я нашла!

Она глядит на книгу. С тем же успехом я могла предложить ей свод законов Хаммурапи.

– В ней есть стишки о растениях и их особых свойствах, – продолжаю я.

Ни проблеска интереса. Прическа, которую Тэмми так тщательно уложила, с одной стороны примялась.

Я открываю книгу.

– Помнишь этот? Его написала знаменитая Анонимус.

Никакой реакции. Читаю вслух:

Лимонник развеет

Заботы, печали,

Он сердце взбодрит,

Чтобы вы не скучали.

Мама одними губами повторяет за мной последнюю строчку и кивает. Я втягиваю воздух. Похоже, стихи затронули те струны ее души, до которых не достучались иные воспоминания. Переворачиваю страницу.

– А вот про шалфей. Я знаю, что у тебя в саду огромный участок шалфея.

И читаю:

Шалфей наш – мудрая трава,

Он счастье бережет.

И кто хранит свой буйный сад,

Забытым не умрет.

– Ну мы-то с тобой знаем, что это не так, – кисло говорит мать и смотрит прямо на меня.

Вся радость от книги испаряется.

– Ладно, мам, мне пора.

Я не вру. Мне и правда надо к Филу.

– Ненадолго ж ты заскочила, – хмурится она.

По пути к дому Фила в Спринг-Крик я встречаю жемчужно-розовый автомобиль, едущий в противоположном направлении. Генриетта! На следующем перекрестке делаю разворот и пытаюсь ее догнать. Наконец машина останавливается на пыльной заправке, а я подъезжаю с другой стороны. Выходит длинноволосая девочка-подросток – может, внучка?

– Это машина Генриетты? – спрашиваю я как бы невзначай.

– Кто такая Генриетта? – Она смотрит на меня как на чокнутую.

– Не знаю, твоя бабушка – или тетя?

– Тетя? – фыркает девушка. – Мадам, вы, так понимаю, здешняя?

– Да, а вы? – Я решаю не реагировать на «мадам».

– Я из Нью-Джерси. Дорогу не подскажете? Мне надо в Фернандина-Бич, а GPS-сигнал не ловит.

Достаю из бардачка карту Флориды.

– Ой, надо же! – восклицает девушка.

– Что такое?

– Да я и не знала, что кто-то эти штуки еще использует.

«А чего ж ты, такая современная, заблудилась?» Объясняю бедняжке, куда ей ехать, чтобы погулять на весенних каникулах, а сама украдкой посматриваю на машину и даже обхожу ее, чтобы взглянуть на номерной знак, как только девушка трогается путь. Нет, правда Нью-Джерси.

Из-за своей не очень стремительной погони и работы доброй самаритянкой я опаздываю на барбекю. Ближе к дому Фила миную большую расчищенную территорию с белым и серым песком. Все деревья вырублены и свалены в тлеющие кучи.

Этот распространенный во Флориде подход «резать и сжигать» мне сильно напоминает «изнасилование и грабеж». Метр зеленого дерна граничит с участком у дороги, через равные промежутки растут молодые пальмы. «Скоро открытие!» – гласит знак. Виллы Хармони, Белкрест Эстейтс… Как ни назови, суть одна: загубленная природа и еще более уродливые дома из гипсокартона. Правительство штата словно решило в «Монополию» сыграть. Я ускоряюсь и сворачиваю, чтобы разминуться с мертвым опоссумом, его красные внутренности торчат и блестят. Слева от меня – природный заповедник Уэст-Палм-Бич.

Подъезжаю к воротам на территорию.

– Я к Марроу, – говорю я охраннику в форменной шляпе, и он поднимает черно-белый шлагбаум. Все таунхаусы похожи друг на друга, но Тэмми повесила на дверь вышитый карман, в котором лежит приземистый карандаш и блокнот. Над ним красуется веселый стишок: «Коль дверь не открыли – то нас дома нет, оставьте записку, мы шлем вам привет!» Четверо крошечных человечков машут рукой из маленькой моторной лодки.

Я стучу, и, когда Фил открывает дверь, на улицу вырывается прохлада кондиционера. Брат в красном поварском фартуке держит тарелку с сырыми гамбургерами того же цвета, что и опоссум на дороге.

– Заходи, Лони.

Я колеблюсь и думаю: что со мной не так? Мой красивый, опрятный брат приглашает меня в дом. Мне полагается радоваться.

– Я как раз собирался бросить их на гриль, – говорит он.

Мы проходим через гостиную мимо столика с разложенными на нем веером журналами и направляемся к сияющему зеленому прямоугольнику прямо за раздвижной стеклянной дверью. Та отползает в сторону со звуком открывающегося шлюза, и мы снова оказываемся в ярко освещенном помещении.

Друг Фила, адвокат Барт Лефтон, сидит за пластиковым столом с бутылкой пива и улыбается своей широкой фальшивой улыбкой. Полагаю, Филу нужен был буфер – брат просто не мог остаться со мной наедине.

За ними поднимается дуга воды. Бобби и Хизер в купальных костюмах бросаются на голубые пластиковые горки.

– Привет, тетя Лони! – машет рукой Бобби, пока Хизер съезжает вниз. Он розовощекий и мокрый. Я бы хотела присоединиться к нему и его сестре, прыгать в воду, которая разлетается алмазными каплями и падает на мокрую траву.

Хизер доезжает до дальнего конца горки, встает и зовет меня, темный локон прилип к щеке и тянется ко рту. Шесть с половиной лет назад, когда Фил с тогда еще своей девушкой учились в старшей школе и Тэмми забеременела, я подумала, что будущему моего брата конец. Но сидя в округе Колумбия, я могла лишь дымиться от злости. После рождения Хизер я приехала сказать им обоим все, что думала. Но эта малышка схватила меня за мизинец, и весь мой гнев испарился.

Бобби раз за разом отважно ныряет на поверхность длинного голубого полотна. Мясо на гриле брызжет и дымится.

– Где, говоришь, Тэмми? – спрашиваю я.

– На скрапбукинге, – отвечает Фил и поворачивается. – Как они это называют, Барт, вечеринка по обрезанию?

– Ага. – Они смеются, как шестиклассники.

Фил понимает, что я представляю все буквально.

– На самом деле по обрезке. Они обрабатывают фотографии и помещают их в специальные альбомы. Джорджия, подруга Барта, тоже так делает.

– Ага, все свободное время на это убивает, – подтверждает Барт.

– Тэмми приводит в порядок кое-какие мамины старые альбомы, – сообщает брат, стоя вполоборота.

– Тэмми забрала альбомы?

Фил звенит лопаткой.

– Не злись. Мы сделали для тебя копии. – Он переворачивает бургер, и пламя на гриле вздымается. – Вчера она наткнулась на газетные вырезки, которых я никогда не видел. Они были в папке в конце альбома. Хочешь посмотреть? – Брат протягивает мне лопатку. – Пригляди минутку за мясом. И еще надо будет поговорить о деньгах. Новая разработка. – Он исчезает за раздвижным стеклом, оставляя меня снаружи с Бартом. Втыкаю угол лопатки в мясо.

– Лони, ты же без пива! – замечает адвокат.

– Все в порядке.

– Ничего подобного. – Он уходит в дом.

Дети бегают, катаются и смеются. Барт выходит с тремя бутылками пива, а Фил следует за ним с парой папок, забирает у меня лопатку и бросает бумаги на стол.

Барт подносит холодное пиво ко лбу, потом к виску, закрыв глаза от удовольствия.

Я беру верхнюю папку. Вырезки старые и перемешанные, Тэмми такое в свои альбомы взять побрезгует. Первый заголовок гласит: «Офицер охраны дикой природы Бойд Марроу спасает раненую птицу». На снимке мой отец стоит у ствола ниссы. Трудно сказать, но, вероятно, он как-то помог белому ибису. Фото мелкое, но папа улыбается. Я слышу слова Нельсона Барбера, как будто он заглядывает мне через плечо: «Видишь? Бойд не стал бы себя убивать».

Перехожу к следующей вырезке: «Местная студентка заработала стипендию».

Боже, ну и картина. Я в старших классах выгляжу так, будто у меня совсем нет осанки. Мои длинные волосы свисают по обе стороны лица, как едва приоткрытые занавески, и я сутулюсь, как высокая девушка, пытающаяся подстроиться под маленького парня. Моя мама, примерно такого же роста, стоит прямее. Она обнимает меня за плечо, но я дуюсь, отодвигая грудную клетку как можно дальше от нее, чтобы между нами был промежуток.

На следующем написано: «Аисту шторм не помеха» – и ниже более мелкими буквами: «У местной пары родился ребенок-торнадо». Мой отец держит Филиппа, здорового и крупного, но все еще запеленатого, перед поваленной сосной в нашем дворе. Мой брат родился без помощи врача или даже акушерки. Лишь позже я узнала, что низкое давление во время торнадо может вызвать ранние роды. А тогда я была напугана шумом ветра, криками моей матери и слизистой, воющей тварью, которая вышла из нее. Но я сделала то, что мне сказали, принесла полотенца и леску, чтобы перевязать пуповину. Как только ветер утих, я пошла через затопленный сад в поисках окопника, смешала измельченные листья с маслом, как велела мама, а потом стояла и смотрела, как она растирает мазь по крошечному телу, прежде чем запеленать его в большую фланель. Потом мы пробрались через упавшие ветки к грузовику. Отец нес ребенка и поддерживал маму. Никогда не видела ее такой слабой. Я села в такси, и папа передал мне Филиппа, осторожно положив головку на сгиб моей руки. Весь ухабистый и заваленный путь к больнице я смотрела на это существо, которое пришло в мир слишком рано, и молилась, чтобы оно выжило.

– Тебе как сделать мясо, Лони? – спрашивает брат.

Поднимаю голову и смотрю на слишком яркий огонь барбекю. Фил ждет ответа, даже не представляя, что предшествовало этому до боли обычному дню.

– Прожарь полностью.

Заметки в полном беспорядке. «Офицер года Бойд Марроу». Мой отец в свежевыглаженной форме стоит перед флагом штата Флорида и пожимает руку молодому и красивому Фрэнку Шаппелю. На заднем плане стоит еще один офицер, худощавый хмурый парень с оттопыренными ушами: «Лейтенант Дэниел Уотсон, экс-офицер года».

Последняя вырезка – самая старая: «Помолвлены: Рут Ходжкинс – Бойд Марроу». Длинные волосы матери завиваются на концах. У нее россыпь веснушек на носу и улыбка подростка, хотя мама скоро окончит колледж. Мой отец, кажется, едва сдерживает бушующее в нем дикое счастье. Они так молоды, вся жизнь впереди. Готовы свить семейное гнездо.

– Посмотри на вторую папку, – хмурится Фил.

Барт подходит к забору, окаймляющему канал.

Внутри очередная захватывающая электронная таблица. Фил поясняет:

– Все доходы мамы, включая наши взносы, по сравнению с месячной платой в больнице.

– Да. Ты показывал мне в офисе.

Мой брат хочет, чтобы я любила числа так же, как он, но я не могу.

Я веду собственный бюджет, но радости от подсчета не испытываю. Просматриваю листы. Отличие только внизу. Поднимаю глаза.

– Раньше все сходилось. Почему теперь нет?

– Потому что раньше, – говорит брат, – у мамы была ее рента.

– И куда она делась?

– Мне противно думать об этом.

– Что случилось?

– Кто-то обманул ее. Должно быть, это случилось прямо перед тем, как она упала. Мама обналичила аннуитет, чтобы покрыть какие-то якобы непогашенные платежи.

– Подожди, всю ренту? Кто? Как?

– Да, всю. Кажется, мошенники из-за рубежа. Работали довольно убого, но с мамой сорвали джекпот. Теперь их и след простыл, а нам платить налоги и штрафы по наличным, которыми пользуется кто-то другой.

– Так надо сообщить в полицию! Мы должны поймать этих гадов!

Барт вернулся к столу, и я смотрю на него, потом на Фила.

Их спокойствие говорит мне, что они уже подали заявление и мы вряд ли поймаем воров.

Я откидываюсь на пластиковый стул. Деменция – отстой. Представляю, как мама разговаривает по телефону с мошенниками, как ее запугивают и сбивают с толку.

– Однако, – говорит Фил, – у нас с Бартом есть план.

Я смотрю на широкое лицо адвоката. Он, может, и юрист, но это действительно не его дело. Барт вертит в руках бутылку с пивом и самодовольно улыбается.

– Пока ваш умный брат Фил штудировал пенсионные пособия для государственных служащих, он наткнулся на примечательный факт.

Мой брат открывает упаковку булочек.

– Дети! А ну марш из воды! – Они подбегают, и Фил взъерошивает мокрые волосы Бобби полотенцем, затем проводит тканью между пальцев ног Хизер, чтобы рассмешить ее. Удивительно, откуда взялась эта отцовская нежность, если у Фила не было образца для подражания. – Теперь идите переоденьтесь в сухое, – велит он. – И не бросайте мокрые купальники на ковре!

Дети бегут внутрь. Брат с улыбкой поворачивается ко мне. Я не улыбаюсь в ответ.

– Ты как раз подробно описывал наш финансовый крах.

– Ну вот что я пытаюсь тебе сказать. Я провел небольшое исследование по государственным пособиям, и штат Флорида все еще должен нам приличную сумму.

– Неужели?

– Видишь ли, папа был сотрудником правоохранительных органов, его работа относилась к категории высокого риска. Вдобавок к проценту от его зарплаты, который мама получала от страховой, департамент должен был отдавать ей еще двадцать пять процентов, так как несчастный случай произошел при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, полагается единовременная выплата в размере трехсот тысяч долларов для офицеров, погибших на посту. А мы ее не получали.

– Погоди-погоди, Фил, это… нет. Ты… остановись. – Вспоминаю отца в тот день на пристани, утяжеленный рыболовный жилет, массивный ящик для снастей.

– Почему?

Я могла бы сказать ему. Сказать правду, но только наедине.

Голос Барта Лефтона царапает мои барабанные перепонки.

– Мы просто подадим ходатайство через суд…

– Барт, ты нас не извинишь? – говорю я и не двигаюсь с места.

– Да, конечно! – Он смотрит на меня, потом на Фила. – Я только… Мне нужно… э…

Он открывает стеклянную дверь, затем задвигает ее за собой.

– Фил… Папа не был на дежурстве в день своей смерти.

– О да, был. – Брат постукивает по столу. – Я видел документы. Там написано: «При исполнении служебных обязанностей».

– Какие документы?

– Отчет об инциденте.

– Что за отчет об инциденте? – Я стараюсь говорить ровно.

– Лони, не заводись.

– Я не завожусь. – Несмотря на то что солнце вот-вот сядет, влажность поднялась и на деревьях зажужжали цикады. – Я просто хочу посмотреть эти «документы», о которых ты говоришь. В глаза не видела никаких «документов».

– Потому что ты никогда их не искала, а мы – да. – Фил почти незаметно качает головой.

– Так почему бы тебе не показать их мне? – Мой голос не громче, чем прежде.

Он смотрит на меня сверху вниз и произносит так, как будто я несмышленыш.

– Потому что у меня их нет. Они в моем офисе.

– Что ж, я хочу их посмотреть, – говорю я. – Все знают, что папа погиб не при исполнении служебных обязанностей! А в «болотное время». – Держусь, стараюсь не сорваться.

– «Болотное время»? Что это за фигня? И чем это отличается от «на дежурстве»? Отец патрулировал болото. И почему ты так злишься? Ты вся красная.

– Это было его время. Нерабочее, отдых.

Пронзительное «Ю-ху!» доносится из дома. Тэмми вернулась до срока. Я закипаю изнутри. Нужно остыть, прежде чем иметь дело с невесткой. Фил сказал, ее здесь не будет, и солгал. Он так и уходит, бормоча ерунду. Вода из разбрызгивателя, падающая каскадом на траву, барабанит по длинному синему пластиковому листу. Я разбегаюсь, ныряю, точно выдра, и останавливаюсь; мое лицо и одежда мокрые, как и трава на уровне глаз.

12

Похоже, Тэмми вовсе и не собиралась пропускать ужин, только процесс приготовления. Она и ее подруга Джорджия выходят из-за раздвижного стекла. Будь Джорджия птицей, стала бы перепелом Гамбеля – немного неуверенной в том, что делать, но полной решимости следовать к цели. Ее скругленная прическа довершает сходство, ведь по правилу Тэмми стиль должен отвечать внутреннему состоянию клиента.

– Ужин готов? – спрашивает невестка, и они с Джорджией хихикают, как будто интересоваться подобным у мужчин – жуткая глупость.

Я встаю с горки и иду к ним.

Джорджия чуть удивленно смотрит на меня, но просто приглаживает свои карамельного цвета волосы.

– Привет, Лони.

Я хватаю полотенце, и после очередного обмена любезностями Барт и Джорджия прощаются, заявляя, что и не собирались оставаться на ужин.

– Просто зашел попить пива, – смеется Барт.

Когда я достаточно обсохла, мы с Филом накрываем стол внутри, чтобы спастись от комаров. Хизер сидит напротив меня, сильно напоминая фотографию мамы с вырезки: чуть вздернутый нос, россыпь веснушек. Сегодня утром этот ребенок позвонил мне на мобильный и оставил голосовое сообщение, неуверенное, но четкое: «Гм, тетя Лони, это Хизер. Эм, ты можешь принести свои книги о птицах?»

– Принесла? – громко шепчет племянница через стол.

– Не сейчас, юная леди, – говорит Тэмми и склоняет голову для молитвы.

Я подмигиваю Хизер, затем следую примеру ее матери. Пока мы едим, Тэмми то и дело одергивает детей: «Хизер, никаких локтей на столе». Бобби ерзает, и она говорит: «Мистер, ты не можешь посидеть смирно? Крутишься так, будто вот-вот взлетишь».

Я смеюсь.

Невестка смотрит на меня и сердито сводит брови.

Я поворачиваюсь к брату.

– Фил, ты все еще бегаешь?

– Конечно. А ты?

– Я тоже. – Вообще-то, только во Флориде.

– Надо нам как-нибудь побегать вместе, – говорит брат. Пустая вежливость. Он никогда не выполнит обещание.

Невестка переводит взгляд с меня на Фила, ожидая, когда ее подключат к беседе.

– Хочешь присоединиться к нам, Тэмми? – спрашиваю я.

– О нет. Вы не вытащите меня на улицу в такую жару. – Рада, что спросили, и рада отказать.

После ужина Фил идет наверх, чтобы выкупать Хизер и Бобби, а я помогаю Тэмми убрать со стола. Я пообещала детям, что почитаю им, поэтому мне не терпится закончить поскорее. Ставлю последнюю тарелку и стакан на стойку, но Тэмми преграждает мне путь. Она указывает на доску на стене.

– А теперь, Лони, я хочу составить с тобой график. Так как ты задержишься на некоторое время…

– Я не…

– …Я буду ходить по понедельникам и средам, ты можешь по вторникам, четвергам и субботам, а Фил – по пятницам и воскресеньям.

Я смотрю на часы над дверью.

– И куда же мы будем?..

– В дом, дорогая. – Я пробираюсь мимо нее в столовую. – Не уходи от меня.

– Я помогу тебе убрать со стола! – Я слышу, как дети топают наверху. Беру заправку для салата, хватаю матерчатую сумку с книгами о птицах и вешаю ее на плечо. Если не поднимусь в ближайшее время, упущу шанс почитать ребятне. Ставлю бутылку «Тысячи островов» в холодильник.

– График, Лони.

Я закрываю холодильник и оборачиваюсь.

– Что ж, Тэмми, я и правда не задержусь здесь надолго. Так почему бы мне просто не ходить каждый день? – Хочу убраться из этой кухни.

Невестка упирается костяшками пальцев в бедро.

– О, так ты снова на минутку заскочила?

– Извини?

– Я думала, ты приехала помочь. А будет как обычно. Ты прилетаешь, играешь на чувствах матери, а потом убегаешь и оставляешь нас подтирать ей задницу.

– Играю на чувствах матери? Тэмми, ты не можешь говорить о моей семье.

– О, твоя семья. Та самая, про которую ты обычно и не помнишь?

Я моргаю. «Не срывайся».

– Так разве люди в больнице не вытирают… если потребуется…

– А откуда тебе знать? Ты врываешься, жалуешься на все новые «картонные» домики в городе, такие как наш, а потом улетаешь. Пусть мать думает, будто ты добилась такого успеха, что не можешь провести ни минуты в захолустье.

Я горько смеюсь.

– О, Тэмми, ты немного отстала от жизни. Моя мать никогда не считала меня успешной.

– Я отстала? Думаю, это как раз ты отстала, мисс Смитсоновский институт. Именно я заметила, что твоя мать сходит с ума!

Ужин застыл в моем желудке твердым, легковоспламеняющимся жирным комком.

– Вот что я думаю о твоем графике, Тэмми. Какой-то он скучный. Как насчет граффити? – Я беру маркер и крупными буквами пишу: «Тэмми – с…» Сумка падает с моего плеча на локоть пишущей руки, отчего та дергается. Если допишу мысль, то выйду в жаркую ночь, хлопнув за собой дверью. Дети пойдут спать без книг о птицах, без чтения, без тетушки.

Вешаю лямку на плечо и продолжаю писать.

К «с» я добавляю «свирепый торнадо!» и рисую за восклицательным знаком бурю, капли дождя летят во все стороны, гася мой огонь. Закрываю ручку и поворачиваюсь к своей невестке.

– А теперь прошу извинить, у меня встреча с любителями естествознания.

Я поднимаюсь по лестнице, все еще шатаясь. Хизер и Бобби подпрыгивают в своих пижамах и скандируют мое имя:

– Те-тя Ло-ни, те-тя Ло-ни!

Фил, не подозревая о моей ссоре с Тэмми, проходит мимо меня в коридоре, касается моей руки и говорит тихим голосом:

– Начни с Бобби.

Несмотря на недавние прыжки, племянник, должно быть, вымотался на горке, потому что Очень Голодная Гусеница даже сливы доесть не успела, а мой юный слушатель уже прикрыл глаза и засопел.

Когда я захожу в комнату Хизер, она сидит в постели.

– Ты их принесла?

– Ой, наверное, забыла, – говорю я.

– Неправда.

– Точно, вот они! – Я достаю из сумки несколько книг.

Хизер выбирает один из полевых журналов дедушки Тэда и расспрашивает меня о фотографии черного водореза, чайке с красными ногами и явно выраженным прикусом.

– Они черпают рыбу нижней частью клюва, – говорю я племяннице.

Она переворачивает страницу, и я читаю: «Кубинская колибри-пчелка – самая маленькая птица в мире».

– Очень круто. – Еще страница. Сна ни в одном глазу.

– Хизер, я должна уложить тебя спать.

– Хорошо, – говорит она и ложится, рядом с ней лежит открытая книга ее прадедушки, где изображены птица-ткачик и ее гнездо-мешок.

– Ты можешь мне спеть? – просит Хизер. Она тянет время, но, черт возьми, у меня вряд ли когда-нибудь получится ей отказать.

– Баю-бай, Хизер, спи ты на ветке… – завожу я, и племянница смеется. Она уже большая для детской колыбельной. Но я смягчаю голос и замедляю темп, пока личико Хизер не разглаживается. – Ветер подует – люльку качнет… – Смотрю на книгу. Замысловато сплетенное гнездо свисает с ветви. – Ветку сломало – все и упало… – Только сейчас я понимаю смысл песни, это про упавшее птичье гнездышко. – Люльки и птички больше там нет.

– Не птички. Хизер, – тихо поправляет меня племянница, не открывая глаз.

– Точно, Хизер. – Я целую ее в лоб, беру книгу и крадусь прочь из комнаты. – Спокойной ночи.

Фил провожает меня до входной двери, за ним быстро идет Тэмми.

– В смысле я – свирепый торнадо? – спрашивает она. – Так мы договорились? Ты придешь в назначенные дни?

Фил мягко уводит меня от ответа.

– Лони сказала мне, что записала график, и да, она сможет. – Он безмолвно просит меня не устраивать ссор в этом доме. – Да, Лони, я буду держать тебя в курсе по поводу подачи документов. – Он выразительно наклоняет голову.

Брат имеет в виду суд с государством, обман…

– Фил, нет.

– Спокойной ночи, Лони. – И мой глупый младший брат закрывает дверь.

13

2 апреля

Шатаюсь по опустевшей квартире все утро и ничего не делаю.

Наконец звоню Делорес Константин в Ботаническую библиотеку. Я скучаю по Смитсоновскому институту.

– И здравствуйте, – отвечает она, вероятно делая два дела одновременно.

– Делорес, это Лони.

– Святые угодники. Как ты, дите?

– В порядке. Я все еще во Флориде.

– Ага.

– Как дела у вас? Скандалов нет?

– О, я держусь подальше от скандалов, ты же знаешь. Но к нам пришла партия образцов, и я, как обычно, помогаю их каталогизировать.

Я знаю, что даже сейчас во время разговора она смотрит сквозь очки на что-то ботаническое.

– Разве это не должны делать стажеры, Делорес?

– Да, но, если я оставлю их без присмотра, они просто испортят мою систему. Так что не помешает заглядывать им через плечо. Как дела?

Долорес нельзя звонить просто для того, чтобы поговорить.

– Не особо.

– Как твоя мама?

– Не очень хорошо. – «Уважь свою мать, Лони». – Я когда-нибудь говорила тебе, что у нее есть сад с травами?

– Вроде нет.

– Он до сих пор цветет. – Вспоминаю, как зажегся свет в глазах мамы, когда я прочла ей первое стихотворение о травах. – Скажи, Делорес, помнишь тот отдел со старыми книгами о травах на нижней полке, ближайшей к твоему столу? Их случайно нельзя найти онлайн?

– Боюсь, нет. А что?

– Да просто подумала, может, выбрать что-нибудь и принести маме в подарок.

– Как букет?

– Вроде того. Мать моего отца много чего знала о травах, и моя мама переняла кое-что у нее. Если отыщу что-то полезное и поделюсь с ней, может быть…

– …вы могли бы найти общий язык, – продолжает мою мысль Делорес.

– Да, я… Да.

– Посмотрю, что смогу найти. Ты рядом с Университетом штата Флорида, верно? Мы могли бы сделать межбиблиотечный абонемент. Слушай, мне пора.

– Хорошо, Делорес. Приятно было услышать твой голос.

14

В вестибюле больницы работает телевизор, показывает местный канал. Зависаю перед экраном, ведь когда я росла, мать была против телевидения. Я принесла коробку с ее вещами и теперь ставлю ее на стойку, чтобы просмотреть ролик с записью звонка в 911. Женщина кричит оператору: «Пол в спальне только что рухнул, и мой шурин там! Он под домом!» На экране виден небольшой бетонный дом, окруженный полицейской лентой. Желтоволосая журналистка с ямочками на коленях идет к камере, рассказывая:

– Вот человек спит в своей постели, и вдруг гигантская воронка проглатывает его без следа. Брат зовет его, но бедняги уже нет.

Камера показывает брата с искаженным горем лицом. Он говорит:

– Только эхо моего голоса из ямы. И всё.

Прикосновение к плечу вырывает меня из телевизионного транса. Это Мариама, одна из нескольких западноафриканских женщин, что работают в больнице. Она примерно на десять лет старше меня и на несколько сантиметров выше. Мариама мягко улыбается, не разжимая губ.

– Как поживаете? – спрашивает она. Мариама – заведующая отделением для больных деменцией, я познакомилась с ней вчера, когда маму перевели из реабилитационного крыла в это. Сегодня на Мариаме практичная темно-бордовая униформа и кроссовки, а волосы убраны назад, чтобы подчеркнуть высокий лоб. Она говорит со сьерра-леонским акцентом, округляя гласные и смягчая «р».

– Ой, ну вроде ничего. А тут как дела?

Заведующая устремляется в сторону маминой палаты, я подхватываю коробку и иду следом.

– Ваша мать не желает ни с кем взаимодействовать. Это нормально. Для нее все в новинку.

– Она просто растеряна, – говорю я. – До сих пор не поймет, почему живет здесь.

– Да, и вдобавок она моложе прочих. Я бы тоже на ее месте растерялась. – Мариама улыбается. – Как только она начинает оглядываться – мол, не понимаю, где меня держат, – мы ее отвлекаем. Но нам надо знать, что ей нравится.

– Ну, мама играет на фортепиано – или играла. Думаю, пока запястье не заживет, ничего не выйдет. Но ей по душе классическая музыка. – Что еще любит моя мать? – Она разгадывает кроссворды. Любит книги. Могу принести побольше ее книг.

– Хорошо, – отзывается Мариама. – Спасибо. Вы даете нам настоящий арсенал. – Она произносит «асенал».

– О, еще садоводство, – вспоминаю я. – Мама разбирается в травах.

– Правда? Полезная информация. – Небольшие золотые полумесяцы сияют в мочках Мариамы.

Внезапно ее окликает женщина с ходунками. Смотрю на заведующую, но решаю не вмешиваться. Она поднимает бровь.

– А, это наша Юнис. – Мариама резко сворачивает влево и подходит к женщине.

Когда я захожу к маме, она обходится без всяких любезностей.

– В этой комнате все неправильно. И я не могу найти свои вещи.

Я ставлю коробку на пол и достаю сверток кремового цвета.

– Правильно, поэтому я их принесла. Вот твое покрывало. – Я откидываю с ее односпальной кровати полиэстеровое коричнево-золотое одеяло и разворачиваю шенилл поверх простыни. Затем поднимаю глаза и вижу, что мать смотрит на меня с крайним разочарованием.

– Ну, немного великовато, – говорю я, – но оно такое мягкое и все в узелках.

Она скрещивает руки.

– Оно будет волочиться по полу и станет грязным через день. Ему тут не место, и ты это знаешь.

Я замираю, затем складываю шенилл обратно.

– Мама, ты, наверное, хотела сказать: «Спасибо, Лони, что позаботилась обо мне, но, кажется, эта вещь не подойдет».

– Вообще не подойдет.

Вспыхиваю как спичка.

– Ну и ладно, спи под некрасивым. – Комкаю шенилл, хватаю сумку и вылетаю в двери, проносясь по коридору мимо Мариамы. Она меня окликает, но, боюсь, если открою рот, оттуда вырвется пламя.

Бросаю покрывало в свою горячую машину. Ничто не мешает мне уехать. За исключением того, что я бросила коробку посреди комнаты, и мама, скорее всего, о нее споткнется. Я стою минуту, вдыхая теплый воздух, а потом возвращаюсь.

На экране в вестибюле все та же желтоволосая девушка сидит и болтает с ведущим. Неужели до сих пор обсуждают провал? Большая история в маленьком городе.

Мариама стоит в коридоре с кучей чистого белья в руках.

– Извините, что не отозвалась, – говорю я.

Она раскладывает полотенца.

– О, вы просто торопились. Я понимаю. Но я забыла спросить, есть ли у вас фиблет?

– Извините?

– Те-ра-пев-ти-чес-кий фиб-лет, – произносит заведующая по слогам.

Может, дело в акценте, но я понятия не имею, о чем она говорит.

Скачать книгу

Посвящается моим детям и памяти ЭрДжей и Алекс

На твоем брегу родился,
Кровью слился я с тобой.
И твой шепот в сны приходит,
Манит вечно за собой.
Генри Дэвид Торо

Есть обитель живых, и есть обитель мертвых; мост же между ними – любовь. Лишь она имеет смысл, лишь она может спасти.
Торнтон Уайлдер

Хозяйка болот

Папа ударился ногой о нижнюю ступеньку и поморщился.

В тот памятный день мама сказала:

– Бойд, ступай займись чем-то! Мечешься по дому как тигр в клетке.

– Привет, Рут. Просто зашел узнать, Бойд прихворнул, что ли?

Мама обернулась ко мне.

– Лони, иди займись своими делами.

Судя по двум вертикальным морщинам, залегшим меж ее бровей, препираться не стоило.

– Нет, – перебила мама.

– Он дома не вел себя странно? Может, хандрил из-за чего? А то последние недели…

– Нет, – громче повторила она.

Капитан заговорил совсем тихо, но несколько слов все же долетели до меня: «Утонул… намеренно… с грузом…»

– Нет, – упрямо твердила мать.

– Мы все прикроем, Рут. Несчастные случаи на лодках – дело обычное.

– Не с моим Бойдом.

В похоронном бюро я отошла от лакированного деревянного ящика и прислушалась.

«Какая чудовищная трагедия».

«Как жаль».

«Да на лодке с кем угодно что угодно может случиться».

«Не знаешь, когда настанет твой черед».

Из фойе музея я попадаю в коридор и поднимаюсь в свою студию – хорошо освещенный офис со старым металлическим столом, оттесненным в угол моим кульманом[1]. Вертикальные полки забиты листами чертежной бумаги и мягкими карандашами, разложенными по номерам и мягкости графита. Темные бутылки чернил соседствуют с безумным количеством перьев, рядом с ними лежат по цветам радуги тюбики краски – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый и все промежуточные оттенки.

Уже тружусь над самым кончиком клюва, как вдруг звонит телефон. Приходится отвлечься.

– Лони, это Фил.

На крошечную долю секунды думаю, что брат вспомнил о моем дне рождения. Но быстро возвращаюсь в реальность.

– Что-то случилось?

– Мама упала. Тебе лучше приехать. – Брат запинается. – И… рассчитывай, что задержишься надолго.

Она сломала запястье, продолжает Фил, но главная беда не в этом.

– Лони, она как-то странно себя ведет. У нее что-то с памятью…

– Тэмми думает, это первые звоночки деменции.

– Ладно, может, сумею выкроить пару дней.

– Нет, Лони, послушай. Возьми отпуск подлиннее. Все серьезно. И ты нам нужна.

– Сокращение кадров путем отсева, – сказал он, оттягивая ворот, – не должно влиять на настроение коллектива.

Захожу в библиотеку и зову:

– Делорес?

– Я здесь.

– Ой, тебе помочь? В смысле, это разве не опасно?

Она смотрит на меня сквозь бифокальные очки «кошачий глаз», задвигает книги и спускается с табурета.

– Чего ты хотела, Лони?

Я рассказываю ей о звонке брата и о том немногом, что знаю о текущем состоянии моей матери.

Делорес не говорит: «Ой, мне так жаль».

– Восемь? Да кто ж мне столько даст?

Делорес упирает кулак в бедро.

– Двух недель в родных пенатах мне предостаточно, – заверяю я.

– Уважь свою мать, Лони.

Делорес укладывает на тележку очередную кипу томов.

– Проси восемь. Если потребуется всего две, вернешься досрочно как истинный и пламенный адепт своего дела.

– Так что заполняй форму и иди в отдел кадров.

Именно этот совет мне и нужен. Я только успеваю дойти до дверей, как она берет очередную стопку и говорит:

– Запомни три вещи. Первое: институт не оплачивает отпуск по семейным обстоятельствам.

– Но…

– Программы связей?

Делорес шагает обратно к полкам.

– Посмотри.

Киваю, собираюсь уйти, но в последний момент оборачиваюсь:

– А третье?

– Возвращайся строго в срок. У нас тут Французская революция, и эти гады уже смазывают гильотину.

– Эстель, твой музей участвует в программе по связям? С моим институтом?

– И тебе привет, Лони. Да, у меня все хорошо, спасибо, а как ты поживаешь?

– Эстель, – молю я, – ну пожалуйста, скажи.

– Да. Точно!

– Как-то у тебя в голосе маловато энтузиазма, Лони.

– Ага. Посмотри, не нужен ли вам неприкаянный художник, рисующий птиц?

– Неужто домой возвращаешься?

– Ненадолго.

– Ура! Да, кстати…

– Ты только сразу заявку не подавай, – прошу я. – Просто приятно знать, что есть такая возможность.

– Тео, я ненадолго, – стараюсь я успокоить начальника. – Две недели максимум.

– Угу.

– Лони, когда ты уедешь, кто ж будет защищать меня от жуколюдов?

– Целых восемь недель! – стонет Джинджер.

– Да не задержусь я там настолько. – Я беру набор. – И все равно буду там работать.

– Заполнила форму? – пытается спросить он строгим тоном.

– Да, босс.

– Получила официальное разрешение от отдела кадров?

Я киваю.

– Последнее слово? – спрашивает он.

– Не дайте им испортить мою работу.

– Просто возвращайся вовремя, Лони. Больше мне сказать нечего.

И там меня встречает наш чудесный Хью Адамсон. На нем ярко-красный галстук с золотым зажимом.

– Мисс Марроу, можно вас на пару слов?

Он сверяется с записями.

Вероятно, Хью улавливает ход моих мыслей, потому что понижает свой допубертатный голос и говорит:

– Думаете, я этого не сделаю?

– Прошу прощения?

– Я вижу, как вы смотрите на меня на собраниях. Словно я мелкий говнюк и не понимаю, что делаю.

– Хью, не думаю, что…

Чтобы восстановить душевное равновесие, я направляюсь в коридор с птичьими шкурами.

У нас в орнитологии тоже шкафы с птицами от пола до потолка, но мы хоть на части их не разбираем.

17 марта

Сижу еще несколько минут, глядя на здание.

Когда я прихожу в палату, мать сидит в виниловом кресле, ее рука в гипсе и на перевязи.

Никаких «Привет, милая, давно не виделись, как я тебе рада». Никаких слез или поцелуев.

– Привет, мам! Давно не виделись!

– Не переводи тему, пришла меня забирать – так забирай!

Мама встает.

– Сумочку я взяла, пошли.

Оглядываю палату, ищу, чем бы ее отвлечь.

– Ой, гляди! Тэмми повесила там твою свадебную фотографию.

– Да, – отвечает мать, – и когда я поведаю отцу, как вы меня тут заперли, он на вас живого места не оставит.

Мать открывает здоровой рукой дверь ванной.

– Сейчас волосы поправлю, и пойдем. – Она хлопает створкой сильнее, чем нужно.

Дорогая Рут,
мне нужно кое-что сказать тебе о смерти Бойда.

Пошли слухи… Я тогда не могла тебе сказать…

Мама выходит из ванной; я прячу записку в задний карман джинсов, а сама ногой запихиваю чемодан под кровать.

– В этом заведении ни единой ватной палочки не сыщешь! – жалуется мать.

– О, давай я принесу.

– Ну привет, Лони Мэй.

– Понимаю. – Он молчит. – И меня не отпускает утрата Бойда, сколько бы лет ни прошло.

Отец однажды сказал, что доверил бы Шаппелю собственную жизнь.

– Ребятишки есть? – вдруг спрашивает капитан.

Солнце светит ему в спину, и я щурюсь.

– Простите?

– Ну, дочки-сыночки?

– А, нет, сэр.

– Замуж вышла?

– Нет, сэр. Пока нет.

– И тебе по душе этот твой Вашингтон?

– Да, сэр.

«Да, сэр. Нет, сэр». Говорю как ребенок. Только теперь к южным манерам добавился флоридский акцент.

– Жаль, что с твоей мамой такое, – замечает он. – Только я подумал, что возраст нас не догонит.

– Ну уж вас-то не догнал.

– А я его отпугиваю, каждый день в спортзал хожу! – Капитан шлет мне свою обаятельную улыбку.

Прихожу в себя и вспоминаю, чему учила меня мать: «Спроси у него, как его дела».

– Эм… а как ваши дети?

– О нет. Мне так жаль.

Шаппель делает вдох, пытается совладать с собой.

– Да, сэр, помню. – Ну вот опять. Малышка Лони отвечает взрослому дяде. Во Флориде со мной вечно так.

– Эм… в понедельник?

– Молодец.

Мы подходим к аптеке, и он смотрит на часы.

Отворачиваюсь от магазина Велмы.

Она спросила нас, что мы думаем о конце книги, и я подняла руку.

Уже сердясь на то, что я болтала в классе, миссис Эббот затрясла толстыми щеками.

– Он собирается покончить жизнь самоубийством.

Это означало: «Иди в кабинет директора и ожидай там своей незавидной участи».

– Прости, Лони. Мне так жаль.

Но вот тогда, четыре года спустя после трагедии, все вдруг сложилось.

Возвращаюсь в больницу и вручаю матери палочки.

Возвращаю нас обеих в реальность.

– Мам, я тебе ватные палочки принесла.

Как же наше правило? Не упоминать отца. Правила надо соблюдать.

– Восковница при мокроте – первейшее средство, – отвечает мать.

Теперь, стоя в небольшой палате, она говорит:

Ага, ко мне тоже. И хорошо.

– То есть мне придется спать здесь? – встревоженно переспрашивает она.

– Да, – говорю я. – Поспишь здесь. Пока запястье не заживет. – Сносная ложь. Я поворачиваюсь к двери.

– А что у тебя в кармане? – спрашивает мать.

Прикрываю ладонью задний карман джинсов. Записка. Совсем позабыла ее перечитать.

– А, это… список покупок. – Еще одна ложь. – До завтра!

На сей раз, когда дверь больницы закрывается за мной, я достаю и разворачиваю розовый листок.

Дорогая Рут,
мне нужно кое-что сказать тебе о смерти Бойда.
Пошли слухи, думаю, они тебя задели. Тогда я не могла тебе сказать, но теперь настало время. Если ты не против, я загляну на день или два, поговорим.
Твоя Генриетта

Генриетта. Пытаюсь вспомнить человека с таким именем. Тщетно.

Складываю записку, схожу с пандуса и возвращаюсь на парковку.

Я резко втягиваю воздух.

– Проваливай из города, девчонка, – рычит незнакомец, точно зверь.

Из-за угла здания выходит молодой парень в фиолетовой больничной униформе и отбрасывает окурок.

– Эй, Нельсон! Я сколько раз говорил? Тебе сюда нельзя! А ну убирайся!

Мы что, знакомы?

Он забирается в побитый синий пикап, жмет на газ и исчезает.

Снова не могу уснуть. Все думаю – а вот если, вот если… Просто с ума схожу.

Машу им рукой.

Фил неловко вытаскивает свое длинное тело из-за руля – прямо фламинго, одетый в хаки.

– Хэй! – здороваюсь я. Никогда так не делаю в Вашингтоне.

Брат наклоняется и сухо целует меня в щеку. Указываю глазами в сторону дома:

– Смотрю, вы уже вещи собираете?

– Да, – подает из-за спины голос Тэмми.

– Уже мать выселяешь? – спрашиваю я брата.

Повисает тишина, которую вновь нарушает невестка:

– Скажи ей, Фил.

– Я нашел арендаторов.

– Ого! – К черту дружелюбие. – А мы вообще это обсуждали?

– Фил провел опись, составил список… – снова вмешивается Тэмми.

– Опись? – Смотрю я на брата.

– …чтобы мы сели и как цивилизованные люди решили, кто что хочет забрать, – заканчивает невестка.

Круто разворачиваюсь к ней.

– Ты сама себя слышишь?

– Ты сдаешь дом? Даже не поговорив со мной?

– Лони, тебя здесь не было. – Бряк-бряк.

Он отталкивается от капота.

– Активу? Фил, это наш семейный дом. Дом нашей матери.

– Лони, ей больше нельзя жить одной.

Пытаюсь принять этот факт.

– И знаешь, какие счета выставляет больница? – добавляет брат.

– Брось, сестренка, все утрясется.

Однажды соседка проворчала:

В другой раз она сказала:

– Ау! – позвал голос какое-то время спустя.

Миссис Рабидо стояла в дверях и кричала внутрь дома.

– Ох, негодница, чуть до приступа меня не довела!

– Наверняка, – отозвалась та и, не думая, хлопнула отца по плечу.

Он скривился, увидел, как я дернулась, и быстро нацепил невозмутимую маску. Вот только заговорил не сразу.

И еще.

18 марта

– Что ты привезла? – Он знает, что перед поездкой во Флориду я посещаю магазин Музея естественной истории.

– Гм… вы думали, я что-то вам привезла?

– Да! – заявляет Бобби. Его «ежик» мягкий на ощупь.

1 Чертежный прибор пантографной системы в виде доски, установленной вертикально или под углом. Здесь и далее прим. пер.

Скачать книгу

Хозяйка болот бесплатное чтение

Вирджиния Хартман Хозяйка болот

* * *

Хозяйка болот

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Хозяйка болот

Вирджиния Хартман
Хозяйка болот