Вы не авторизовались

Кукум бесплатное чтение

Мишель Жан
Кукум

Памяти Франс Робертсон

Apu nanitam ntshissentitaman anite uetuteian muku peuamuiani nuitamakun e innuian kie eka nita tshe nakatikuian.

Во сне я не всегда помню, откуда я родом. Но сновидения напоминают мне, кто я есть. Мои корни никогда не оставят меня.

Джозефина БЭКОН^[1] «Палочки для письма»

Michel Jean

KUKUM

Published in agreement with Groupe Librex, doing business under the name Éditions Libre Expression, and SAS Lester Literary Agency & Associates. Translated from the French language (Canada): Kukum First published by Libre Expression, Montréal, Canada.

Иллюстрации внутри книги предоставлены автором.

Нишк

Море прямо посреди леса. Да самого горизонта – сплошная вода, серая или голубая, в зависимости от прихотей небесного света, испещренная ледяными течениями. Это озеро одновременно прекрасное и пугающее. Бескрайнее. Как и здешняя жизнь – в ней поровну хрупкости и пылкости.

Солнце встает из-за утреннего тумана, но песок еще пропитан ночной прохладой. Сколько времени я уже сижу вот так, глядя на озеро Пекуаками?

Тысячи темных пятен мелькают в волнах, словно дерзко отплясывают канкан. Лес – царство тайн и загадочного безмолвия. Здесь добыча соревнуется с хищниками – кто лучше сольется с окружающей средой. Однако ветер доносит гвалт перелетных птиц еще раньше, чем они появляются в небе, и ничто не может сдержать их неумолчные переклички.

Кажется, мои с Томасом воспоминания начинаются с этих казарок. Мы в пути уже три дня, гребем на северо-восток, стараясь не сильно отдаляться от безопасного побережья. Справа – вода. Слева – линия песка и вздымающиеся перед самым лесом скалы. Я путешествовала меж двух миров, словно в плену легкого опьянения, такого со мной еще никогда не бывало.

Когда солнце клонилось к закату, мы причаливали к бухте, защищенной от ветров. Томас разбивал лагерь. Я как могла помогала, закидывая его при этом кучей вопросов, а он в ответ лишь снисходительно улыбался. Со временем я поняла: чтобы чему-то научиться, необходимо просто смотреть и слушать. Спрашивать не имеет смысла.

В тот вечер он присел на корточки, положил себе на колени только что убитую им птицу, довольно жирную. Ощипал у нее перья, вырвав сперва самые крупные. Такая работа требует кропотливости, ибо если поспешить, то в мясе может остаться сломанный кусочек пера. Торопиться нельзя. Как часто бывает в лесу.

Очистив птицу от перьев, он подержал тушку над огнем, чтобы опалить. Потом лезвием ножа поскреб кожу, не повредив ни ее, ни драгоценный жирок. И наконец подвесил казарку над огнем – зажариваться.

Взлет. Трафаретная печать. Томас Симеон

Я заварила чай, и мы поели, усевшись на песок лицом к черному озеру, раскинувшемуся под звездным небом. Я совершенно не могла себе представить, что ждет нас впереди, но именно в тот миг у меня появилась уверенность, что все пойдет хорошо и я поступила правильно, доверившись своему инстинкту.

Он едва говорил по-французски, а я на языке инну-эймун – и того меньше. Но в тот вечер на пляже, окутанная ароматами жареного мяса, я с высоты своих пятнадцати лет впервые в жизни почувствовала себя там, где должна и хочу быть.

Мне неведомо, чем завершится история нашего народа. Но для меня она начинается там, с этого ужина между озером и лесом.

Сиротка

Я выросла в застойном мирке, где жизненный уклад определялся сменой времен года. Неторопливая жизнь, где все зависело от куска земли – его приходилось беспрерывно обрабатывать, не имея никакой передышки.

Мои самые ранние воспоминания связаны с хибаркой, в которой мы жили. Более чем скромный домишко колонистов, деревянный, квадратный, с двускатной крышей и единственным окошком на фасаде. Перед входом – песчаная тропинка. За домом – поле, отвоеванное у леса исключительно человеческими усилиями.

Почва там каменистая – и все же люди относятся к ней как к сокровищу, перекапывают ее, удобряют, очищают от камней. А она в ответ только и дает им, что безвкусные овощи, немного зерна и сена, чтобы накормить коров, дающих молоко. Будет урожай хорошим или нет, зависит в первую очередь от погоды. «Как уж там соблаговолят Небеса», – говаривал кюре. Будто у Боженьки нет других забот, кроме нас.

Я совершенно не помню своих родителей. Часто пыталась представить себе их лица… Отец высок, коренаст, решителен. Руки у него очень сильные. Мать блондинка с такими же голубыми глазами, как у меня. Черты лица тонкие, пылкая, с любящим сердцем. Разумеется, оба они жили исключительно в моем детском воображении. Кто ж теперь знает, на кого в самом деле походили мои предки? Да и какая теперь разница. Но мне нравится думать, что у них в душе жили сила и нежность.

А вырастили меня женщина и мужчина, которых я звала «тетенькой» и «дяденькой». Не знаю, насколько они меня любили, но точно обо мне заботились. Их давно уже нет на свете, и домик у самой речки Ля Шас сгорел. А вот земля, наоборот, осталась там же. Теперь на этом месте сплошь поля. И давно уже Пекуаками окружают фермерские участки. Поднимается ветер и лижет мое одряхлевшее лицо. Озеро вздувает свои воды. Я всего лишь старуха, которая зажилась на свете. О мое озеро, хотя бы с тобой они ничего не смогли сделать. Ты незыблемо.

Пекуаками

Свисток прорезает тепловатый воздух – пронзительный, нескончаемый.

С тех пор как по поселку стал ездить поезд, он завывает так, что от этого нигде не спрячешься – ни днем, ни ночью. Многие, кто уже не может охотиться, предаются пьянству. Порой люди падают и засыпают прямо на рельсах, из-за чего бывали несчастные случаи. С тех пор машинисты замедляют ход и включают сирену – чтобы инну успели убраться с путей и дали составу двигаться дальше.

А мне лучше этого и вовсе не знать. Я все смотрю и смотрю на озеро, на его волны, лижущие песок и с шепотом умирающие почти у моих ног. Сегодня утром ветер принес сюда моросящий дождик, который увлажняет мою кожу. Вот так мы и сливаемся в одно целое, Пекуаками, небо и я.

Почти век прожила я на его берегах. Знаю здесь каждую бухту и все речки – и те, что впадают, и те, что вытекают. Его песня громче скрежета железных коней, она смягчает унижение. А если ему и случится рассердиться – гнев его всегда быстро проходит.

Мы поклонялись ему, боялись его мощи, и никто не отваживался уходить далеко от берега, ибо ветер, налетавший без предупреждения, вполне мог потопить неосторожные шлюпки. А сейчас оно стало чем-то вроде игровой площадки, и люди развлекаются здесь на своих больших моторных лодках. Они осквернили его воду, уничтожив всех рыб. Они даже переплывают его, дали ему имя святого. Они непочтительно относятся к его величию.

И все-таки это единственное озеро в Нитассинане, которое невозможно охватить взглядом. Другой берег, как у океана, можно только вообразить. Я до сих пор прихожу сюда. Стоит мне сомкнуть веки, как появляется то, что древние называли Пелипаукау, река с живым движущимся песком. У ее устья вода кажется стоячей среди светлых песчаных отмелей – она течет так медленно, как будто ее утомило долгое схождение с вершин гор Отиш.

В памяти воскресают образы моей первой встречи с рекой, и сердце мое заходится так же, как и почти сто лет назад. Всегда. Я опять вижу себя рядом с ним в той лодке. Мы бесшумно скользим по чистой поверхности вод. Я готовлюсь погрузиться в мир, о котором знаю только то, что он мне рассказал. Первые головокружительные впечатления самые сильные.

Он был совсем ненамного старше меня. Но взгляд светился мудростью и силой, покорившими меня. Томас рассказывал о Перибонке очень скупо, но потом я оценила эту немногословность. Хотя временами его певучий голос казался дрожащим, я никогда не встречала столь уверенного в себе человека. Когда лодка выплыла на простор и моим глазам предстала Перибонка, у меня часто-часто забилось сердце.

Теперь они построили город, но в те времена тут лежали песчаные отмели до самого горизонта. Перибонка, как и Ашуапмушуам и Мистассини, открывала путь на север. Она привела нас к местам охоты семейства Симеон.

Тишина ее устья оказалась обманчивой. Вскоре воды разбухнут от волн, течение обретет стремительность, и на пути возникнут такие крутые спуски, что нам придется обходить их пешком. У этой реки много лиц.

В конце пути, по ту сторону гор, чьи вершины виднелись на горизонте, располагалось озеро с острыми берегами, как и описывал мне Томас. Когда тебе всего пятнадцать, мечтается легко. Но то, что мне предстояло увидеть, оказалось куда величественнее любой моей фантазии.

Индеец

Дядя мой был из тех мужиков, которые изо дня в день встают до рассвета, съедают кусок лепешки, пьют обжигающий чай и выходят работать в поле. Приземистый, коренастый, с вечно озабоченным выражением лица. Огромные руки, усеянные пятнами от долгих часов работы под солнцем, свидетельствовали о жизни, прожитой в тяжком труде.

Тетенька моя заплетала уже седеющие волосы в пучок – ей казалось, что он придаст ей более достойный вид. Хрупкая, с изможденным лицом, выдававшим усталость, она была набожной и самоотверженно, без отдыха трудилась, ибо «Бог дал нам землю для того, чтобы мы о ней позаботились», – говорила она.

Жизнь на ферме походила на подвижничество. Земледельцы воображают, будто земля не дает им превратиться в дикарей. На самом деле она превращает их в своих рабов. И дети работают на ней как взрослые. Мне приходилось много заниматься хозяйством и до того, как я уходила в школу, и в конце дня. Мне нравилось ухаживать за коровами. Я разговаривала с ними, пока тянула за вымя, и мы прекрасно понимали друг друга. Летом я выводила их в поле – оно раскинулось до самой речки, а там, на севере, за вершинами холмов, угадывались очертания озера.

По воскресеньям мы ходили в церковь Сен-Прима. В те времена это было всего лишь дощатое строение с окнами с каждой стороны и посеребренной колоколенкой, зимой там впору было замерзнуть, а летом – задохнуться от жары. У нас не было дорогих костюмов, как у некоторых, но облачались мы в чистое из почтения к обиталищу Бога.

В школе мне ставили хорошие оценки, и тетеньке нравилось думать, что я стану учительницей. Но ни у нее, ни у дяди не было средств отправить меня учиться в педагогический институт. В любом случае я не могла представить, что добровольно запру себя вместе с бандой юнцов, за которых мне же и придется отвечать. В то же время я не хотела и выходить замуж за сынка фермера из Сен-Прима и поднимать большое семейство на клочке каменистой земли. Будущее – что ж, я предпочитала не думать о нем вообще.

Деревня понемногу росла. Приезжали и обустраивались новые колонисты, привлеченные бесплатной раздачей земель, которые надо было распахивать. Прихожане поговаривали о том, что надо бы заменить маленькую церквушку на каменное здание, повнушительней и с головокружительно высокой колокольней, чтобы ее было видно издалека. Мэр призывал к прогрессу.

Это слово у всех не сходило с уст. На деле же ничего особенного не происходило. Прибавление обитателей означало лишь одно – больше мужчин впрягалось в плуг, больше женщин вставало к очагу.

Бывало, по вечерам, закончив работу, я не могла отвести глаз от заходящего за лес солнца. Что там было, за деревьями? Кто жил по ту сторону большого озера? Отличался ли тот мир от моего? Или там такая же череда мрачных деревушек, как и здесь? Когда я возвращалась домой, тетенька принималась ворчать:

– Что ты так поздно вернулась, Альман-да? Ночами тут ходить опасно. Ты можешь нарваться на дикарей.

– Да что вы, тетенька. Здесь никого нет. И красть-то нечего. Да и бояться тоже.

В один из таких вечеров, когда я в предзакатном свете солнца доила коров, я впервые увидела его. Лето только начиналось, и теплый ветерок раскачивал высокие травы. Появилась лодка, она неслышно спускалась по реке Ля Шас. Мужчина, голый до пояса, с медно-коричневой кожей, не спеша греб, отдаваясь течению реки. Выглядел он ненамного старше меня, и со своего места я могла видеть, что на дне его берестяной лодки лежали пять казарок. Наши взгляды встретились. Он не улыбнулся. И я не испугалась. Охотник исчез там, где начиналась излучина реки, за холмом.

Кем он был, этот юный индеец? Должно быть, сюда его привлекли птицы, залетевшие так далеко. Ведь их в этом краю никогда не видели. Подоив коров, я пошла домой через поля. Ветер гонял стаи черных мух, которых в это время года было очень много. Я была очень осторожна, чтобы не разлить молоко. Мы очень в нем нуждались, ибо дожди задерживали всходы саженцев. Дяденька с тетенькой тревожились. Наша жизнь зависела от таких малостей.

На следующий день лодка появилась опять, в то же самое время, и снова полная казарок, разложенных веером на дне. Мужчина с раскосыми глазами пристально смотрел прямо на меня. Я помахала ему рукой, и он кивнул мне в ответ. Встав прямо в хрупкой лодчонке, он уверенно греб, прекрасный в своем безмолвии. Не убирая ладоней с коровьего вымени, я смотрела, как он уплывает.

На третий день, когда я встала до зари, образ загадочного охотника, тихо скользившего по воде, и благородство его жестов еще занимали мое воображение. Он каждый день преследовал так добычу? Менял ли поля или, подобно фермеру, всегда обрабатывал один и тот же клочок земли? Эти вопросы занимали меня весь день, пока я помогала тетеньке печь хлеб, готовить еду, штопать одежду.

После ужина, вооружившись ведром, я пошла на пастбище, втайне надеясь встретить того, кто показался мне таким непохожим на всех, кого я знала до сих пор, и кого воспринимала как странного бродягу, занесенного сюда ветром. Я, конечно, была совсем молода. Окруженная заложниками собственной земли, я встретила того, кто был свободен. Так, значит, это было возможно.

Тем летним вечером, когда я пришла на пастбище, он ждал меня, присев на ограду, с терпеливостью человека, которому плевать на время, протекавшее мимо него. Ветер играл в его волосах, и оттого он казался робким ребенком. Да ведь мы оба такими тогда и были. Он смотрел, как я подхожу все ближе. И я заговорила первой.

– Привет.

Вместо ответа он просто кивнул, взгляд его был пристальный. А улыбаться он умеет?

– Как тебя зовут?

Мгновение он колебался.

– Томас Симеон.

У него был нежный и певучий голос.

– А меня Альманда Фортье.

Он снова кивнул. Чувство надежности и силы, исходившее от него, контрастировало со скромностью его манер. Как будто в нем одновременно уживались две личности.

– Ты на лодке приплыл?

– Сегодня нет.

Он подыскивал слова.

– Ветер…

– Ты пришел пешком от Пуэнт-Блё?

Он кивнул: да.

– Ну и ну, столько отмахать.

– Да не так уж чтобы.

До Пуэнт-Блё было больше десяти километров. Я и представить себе не могла, как пройти пешком такое расстояние. Но если ветер дует так, как в тот день, пускаться в путь по воде не отважится никто. Ему пришлось идти пешком, чтобы увидеть меня. Я решила, что это прекрасно.

Мы поговорили о том о сем, научившись понимать друг друга без особых усилий. Мне сразу приглянулась его природная обходительность. Томас объяснил мне: в тот день он поднялся по реке Ля Шас, потому что преследовал казарок.

– Любишь казарку?

Я никогда их не ела.

– Мой дядя не ходит на охоту. Он пашет землю. Это ведь хорошо?

Кажется, его это немного смутило.

– На вкус это как цыпленок?

Он пожал плечами, потом добавил:

– Никогда не ел цыпленка.

Мы оба расхохотались.

– Ты живешь в Пуэнт-Блё?

– И да и нет.

Он покачал головой, видно, прикидывая, как ему получше выразить мысль на моем языке.

– В Пуэнт-Блё мы проводим лето. И продаем там шкуры в магазин Гудзонова залива. А мой дом – там.

И он указал рукой на северо-восток.

– Ты живешь в озере?

Я рассмеялась, и он нахмурился. Я испугалась, что обидела его.

– Скверная шутка. Прости.

Эта натянутая струна, чувствовавшаяся за его робостью, волновала меня.

– Наш дом, – снова заговорил он, – на том берегу Пекуаками.

Пекуаками. Я еще никогда не слышала, чтобы так называли озеро Сен-Жан. И сразу же полюбила это имя.

– По ту сторону течет река Перибонка, а в верховьях – озеро с тем же именем. Там непроходимые перевалы, Опасные перевалы, Пасс-Данжерёз. Вот там мой дом.

Томас хоть и запинался, но пробудил в моем воображении целый неведомый мир. И образ этой неудержимо струящейся посреди густого леса реки заворожил меня.

Вечером, за ужином, я спросила дядю, что находится на том берегу озера Сен-Жан.

– Ничего. Нету там ничего. Только леса и мухи.

– А речку Перибонку знаешь?

– Никогда ее не видел. Но говорят, это река большая. Там, в ее верховьях, живут колонисты. Это далеко в тех землях.

– А Опасные перевалы? Про них ты что-нибудь слышал?

Дядя мгновенье поразмыслил, поглаживая седую бороду.

– Нет. Никогда о таком не слыхал.

Когда я легла спать в тот вечер, моя голова была полна картин леса, уходящего вершинами в бесконечность, выше гор, и мне казалось, что до меня доносится рокот грозных водопадов.

* * *

На следующий день Томас причалил к берегу и привязал лодку. Неся в правой руке птицу, он поднялся на холм медленной и уверенной походкой. Он никогда не спешил

– Бери, нишк. Ты попробуешь и скажешь, нравится тебе это или нет.

Я вся загордилась. Мне еще никогда не преподносили подарков.

– Спасибо, Томас. Это и вправду любезно с твоей стороны. Тебе не стоило.

Он улыбнулся.

– Нишк в этом году запаздывает. Зима выдалась долгая.

Я рассматривала его черты, овальное лицо с высокими скулами, глаза как две параллельные щелочки, придававшие взгляду напряженность. Пухлая нижняя губа делала рот особенно чувственным. Ростом он был выше меня. Широкие и крепкие плечи. Очень густые черные волосы, кожа гладкая и матовая.

– Ну а ты-то? Ты охотилась?

– Нет. Не знаю, смогла бы я убить животное.

– А мясо любишь?

– Конечно. Знаю. Это глупо получается.

– Я никогда не убиваю ради удовольствия. Всегда чтобы есть.

Он взял в руки казарку и пригладил взъерошенные перья.

– Нишк дает жизнь. Надо брать только то, в чем нуждаемся.

В этой мудрости, высказанной такими простыми словами, проявились доброта и великодушие Томаса.

Когда я вернулась, притащив громадную казарку, тетенька вытаращила глаза.

– Что это у тебя, Анда?

– Курица.

– Где ты это взяла, девочка моя?

– Поймала прямо в полете, руками схватила. Вот так.

И я сделала вид, будто подпрыгиваю, воздев руки к небесам. Тетя бросила на меня строгий взгляд.

– Мне ее дали.

Тут она грозно подбоченилась.

– Мне дал один индеец. Он тут пару раз проплывал на лодке мимо пастбища, возвращаясь с охоты.

– Какой-то индеец дал тебе эту казарку?!

Она повысила голос.

– Ну да. Тетенька, он такой милый. И у него таких полным-полно. А нам это разнообразит еду вместо сухарей.

Она взяла птицу, понесла на кухню и сразу же принялась ощипывать перья.

– Ты права, Анда. Твой дядя будет доволен. Казарка – это вкусно.

Мяса нам часто не хватало, особенно летом, когда его надо было засаливать в бочках для сохранности. Поэтому подарок Томаса пришелся как нельзя кстати. От него в нашей продымленной хижине сразу запахло праздником. Ни тетя, ни дядя больше не спросили меня о нем.

Все последующие дни Томас каждый вечер приходил на пастбище. Чаще всего приплывал на лодке, но иногда и пешком, если того требовали обстоятельства. Он рассказывал мне о своем крае, а я ему – о жизни в деревне и о школе, в которую он никогда не ходил. Он пытался учить меня словам своего языка, но я оказалась плохой ученицей, и его это очень смешило.

Его французский был ненамного лучше моего инну, однако он терпеливо объяснял мне мир, в котором жил. О переходе всей семьи к индейским землям на Перибонке, о зимнем лагере прямо в лесу, об установке силков и поездках на охоту на карибу на большую равнину Севера. Рассказывал про работу, необходимую для заготовки и хранения мяса и шкур животных. А еще о том, как все собирались вокруг костра и старики рассказывали легенды, которые развлекали и поучали молодых. Наконец, о том, как весной, когда таяли льды, они спускались к озеру и встречались с теми, кто, как и они, долгие месяцы прожил в лесах.

Большинство жителей Сен-Прима относились к индейцам как к низшим. Однако рассказы Томаса раскрывали мне жизнь с совсем иным отношением к земле, жизнь с широко открытыми горизонтами, и чем больше он говорил, тем сильнее я жаждала свежего воздуха.

– Я хотела бы увидеть речку Перибонку и ее горы, Томас.

– И ты бы не испугалась?

– Возможно, немного. Но в то же время…

– Я бы хотел, чтобы ты пришла, Альманда, на лодке, – сказал он, указывая вперед, – в мой дом.

Я всмотрелась в глаза человека, который просил меня пойти за ним на край света, и увидела в них речку, длинное озеро, а посреди всего этого – себя и его, молодого парня с широкими плечами и доверчивым взглядом.

Пуэнт-Блё

– Альманда, ты сошла с ума?

Моя тетя была женщиной скромной и работящей. Я еще никогда не слышала, чтобы он так повышала голос.

– Не можешь ты выйти за индейца. Знаешь, какие они, индейцы? Надрываются там в лесу. А ты к такому не привыкла. Сплошное безрассудство, девочка моя.

Что верно, то верно: надо было иметь капельку безрассудства, чтобы уйти жить в леса с почти незнакомым человеком – хуже того, с дикарем.

– Я привыкну, а своему языку они меня научат. Да и посудите сами, тетенька. У нас тут тоже жизнь-то не сахарная. Вот уж две недели как мяса нет и приходится есть только гречневые лепешки. И потом, сами знаете, у меня совсем нет никакого приданого, которое можно предложить жениху, так что меня здесь ждет?

Нет сомнений – тетя боялась за меня, но меня уже ничто не могло заставить отказаться от своих намерений, и она быстро это поняла.

На следующей неделе дядюшка запряг лошадь в двуколку без верха, и мы втроем отправились в Пуэнт-Блё. Но сначала он хотел проехать через Роберваль, чтобы купить там косилку. Дорога была живописной, и лошадка весело трусила вниз с холмов. Над озером встало солнце, теплый ветер ласкал мои щеки, и сердце билось все чаще по мере того, как мы удалялись от фермы.

Роберваль был маленьким захолустным местечком, но церковь с высоким жестяным шпилем, сиявшим в голубом небе, выглядела очень выразительно. На главной улице, вдоль деревянных тротуаров, выстроился ряд богатых домиков с выкрашенными красивыми оградками. Женщины в длинных платьях, сшитых из дорогих тканей, защищали кожу от прямых лучей солнца под зонтиками пастельных тонов. На мужчинах были темные костюмы и элегантные фетровые шляпы.

– И тебе бы надо такую примерить, дяденька.

Тетя залилась смехом. Дядя поглубже нахлобучил свою соломенную шляпу, пробурчав что-то в ответ, чего ни она, ни я не расслышали.

Магазин сельскохозяйственных товаров оказался большим зданием, в котором царила оживленная суета. Во дворе стояли аккуратно выставленные косилки и всевозможные земледельческие орудия любого размера. Дядя вылез из двуколки и сразу пошел в главное здание. Через несколько минут он вышел оттуда вместе с человеком в котелке, что, по мне, выглядело довольно странно для того, чьими клиентами были фермеры. Торговец помог ему выбрать то, что ему нужно, и аккуратно уложить приобретенный инструмент в заднюю часть нашей повозки.

Мы снова тронулись в путь на север, покатив по ухабистой дороге вдоль озера. Дома попадались все реже. Теперь мы ехали в сельской тишине. Через несколько километров дорога вывела к полосе пустых земель, полого спускавшихся к побережью. Ветер утих, и синева воды плавно слилась с синими небесами. Перед нашими глазами вырос небольшой городок, не похожий ни на один из тех, что я видела раньше.

Пусть даже Сен-Прим и был всего лишь небольшим поселком, здания в нем размещались по обе стороны главной улицы в строгом порядке. Здесь же стоял центральный магазин и несколько домиков, прижавшихся к церкви. Невдалеке виднелись фермы с боковыми постройками и заборами вокруг полей.

Центром раскинувшегося предо мной поселка была церковь, бывшая часовня миссии в Метабетшуане, та самая, которую лет за десять до этого святые отцы-пожертвователи перенесли, построив ее на замерзшей поверхности озера. Магазин. Небольшой квадратный домик с покатой крышей, обнесенный белой оградкой, – здесь была торговая контора «Компании Гудзонова залива». Но не было ни улиц, ни перекрестков. Никаких элегантных прохожих, спешащих по деревянным тротуарам. Только палатки, поставленные прямо на песке, без видимого порядка, у самого озера.

Томас ждал нас у въезда в Пуэнт-Блё, присев на откос, поросший высокими травами. Он рывком поднялся и замахал нам рукой. Дяденька приподнял соломенную шляпу, тетенька кивнула, а я – заулыбалась ему. И еще тогда я приметила искорку у него в глазах. Ту самую, которую он сохранил до своего последнего вздоха.

– Пошли, – почти прошептал он, таким нежным и сладким голосом.

Мы сошли с повозки. По пути нас встречали холодными взглядами, и я чувствовала, что это напрягает мою тетю. Хотя позже я поняла: то, что показалось нам неприязнью, на самом деле было признаком робости инну перед людьми из чужого мира. Мы дошли до маленького лагеря, состоявшего из нескольких палаток, разбитых у подножия холма.

– Моя семья, – сказал Томас.

Клан Симеонов состоял из отца Малека, братьев Даниэля и Томаса, сестер Кристины и Марии. У каждого была своя палатка. Старшим в семье считался Томас, и это было очень заметно.

По-французски тут не говорил никто, кроме Томаса и Кристины. Разговор едва сводился к нескольким словам. Малек был маленького роста, с морщинистым лицом и узловатыми руками, а во взгляде его пробегала та самая искорка, какую унаследовал Томас. Мария и Кристина носили широкие юбки, расшитые цветастыми узорами, и рубашки в крупную клетку. Вокруг шеи у обеих были повязаны платки, поверх которых висел тяжелый металлический крест. Волосы были особым образом заплетены по обе стороны головы рядом косичек, поверх которых были надеты еще и красно-черные шапочки, украшенные стеклярусом.

Томас показал мне свою палатку. Внутри земля была выложена густым ковром свежей еловой хвои.

– Маловато места, – вырвалось у меня.

Кристина окинула меня быстрым взглядом, в котором я прочла смесь любопытства и недоверия. Оглядываясь назад, я понимаю, каким странным мог показаться мой поступок как моей семье, так и родным Томаса. Однако меня опьянили картины бескрайнего леса, простирающегося до самого горизонта, которые Томас породил в моем воображении. Я чувствовала уверенность в себе, к тому же не сомневалась в том, что никакого будущего в Сен-Приме у меня нет, ну или по крайней мере там ничего не изменится – и мысль об этом была для меня невыносима. Да ведь и впрямь нашей скромной фанерной хибарки давно уже нет. Дядя с тетей покоятся на маленьком деревенском кладбище, но коровы все еще пасутся на их бывших полях, и каждое утро и вечер кто-то выводит их и заводит обратно.

Какой могла бы быть моя жизнь, не случись так, что юный охотник с раскосыми глазами однажды проплыл мимо, следя за полетом казарок? p

Начало

Это не река. Вот Ля Шас, что змеей обвивает поросшие травами склоны, да. А Перибонка – это путь, прорытый великанами прямо в скале. Сама природа, неукрощенная и пышная, распахнула передо мной горизонт.

Меня забавляло слушать эхо собственного голоса, теряющееся где-то высоко в горах. Томас поглядывал на меня с улыбкой, ни разу не нарушив ритмичные движения весел.

Он уже описал мне тот мир – и вот теперь я открывала его для себя, с любопытством осматриваясь по сторонам. Пряный аромат елей, глубокая синева речных вод, палящее солнце, свежий ветер с горных вершин, шелест каноэ, плывущего по воде.

После поездки в Пуэнт-Блё мои дядя с тетей уже не возражали против нашего союза, пусть даже мне и было всего пятнадцать. В конце концов, ведь и Томасу не больше восемнадцати. Нас поженили простой церемонией в маленькой часовне Пуэнт-Блё. На мне было белое платье, а он облачился в серый костюм, придававший ему сходство с нотариусом. Это был счастливый день.

Когда мы остались наедине, я почувствовала, как сильно забилось сердце у него в груди, и понимание того, что оно так разволновалось из-за меня, как будто опьянило меня. Он уложил меня на ковер из еловых игл, которыми была усыпана его палатка, и этот лесной аромат навсегда остался во мне как память о нем. Его губы на моей коже, его пальцы, осторожно гладившие мою нагую плоть, его крепкие объятия, лихорадочные и неловкие движения наших тел на фоне доносившегося до нас плеска волн, докатывавшихся до наших ног, чтобы там умереть, и баюкавших ночь.

Я заставила Томаса перевернуться и крепко сжала его бедра ногами. В его взгляде промелькнуло легкое беспокойство. Вот так же перевернулась и его жизнь. Но голова закружилась у нас обоих – ибо я не могла представить себе, чтобы мужчина отдавал себя с той же искренностью, на какую была готова я. Но в тот миг, когда все его существо вздрогнуло под моим телом, ничто не казалось мне более естественным.

Томас пообещал мне, что я никогда не останусь одна. Он сдержал слово – пусть даже иногда я и досадую на него за то, что он преподнес мне такой подарок, который потом у меня похитили. Он не мог знать, что придет день, и люди украдут у нас и лес, и все его речки. От всей сокровищницы, в которую он привез меня своими сильными руками, мне остается лишь Пекуаками. Каждое утро я прихожу на эту отмель белого песка, чтобы подумать об этом. Это позволяет мне сохранять в душе частичку живой памяти о Томасе.

Но тогда, в конце лета, мы готовились к зимовке в местах, которые были охотничьими для семьи Симеон. Что касается нашего первого восхождения вдвоем – он решил, что мы пустимся в путь через неделю после остальных и догоним их на перевалах. Так мы провели бы наш медовый месяц.

Путешествие и продлилось целый месяц. Обогнув северные границы Пекуаками, надо было дальше следовать по реке. Бывало, что стремнины приходилось преодолевать, толкая лодку длинными деревянными баграми. Но часто мы были вынуждены отступать, останавливаться, выволакивать скарб и носить его на своих спинах через лес.

По утрам мы снова спускали каноэ на воду и гребли целый день до самых сумерек – пока не наступало время ставить палатку на ночлег. Томас заранее знал, в каких местах надо будет разбивать лагерь, он изучил этот путь наизусть, и это восхищало меня – ведь, несмотря на юный возраст, он так много знал и умел. А мне понадобились годы, чтобы научиться бродить по лесу и не заблудиться.

Перибонка

В это первое путешествие мы взяли с собой только самое необходимое. Но все равно набралось много скарба. Лямки от сумок больно врезались в кожу, но если даже при подъеме на скалы мне не хватало такой уверенности в себе, которая была у Томаса, я никогда ни на что не жаловалась.

Одним из самых изнурительных испытаний для меня оказалось ходить целый день. Надо было карабкаться на гору, всю заросшую кустарниками, по тропке, проложенной целыми поколениями охотников. Я шла за размеренным шагом Томаса. Глаза щипало от пота, в рот набивалась соль, но я ни за что не попросила бы его взять на себя часть моей поклажи.

Еще опаснее был крутой спуск. Пришлось со всем весом багажа на спинах огибать обрывы над пропастью. У меня то и дело кружилась голова, а Томаса это забавляло – ему невозможно было объяснить такую иррациональную реакцию, ведь он вырос на этих тропинках.

Пеший переход продлился два дня – сплошная ходьба через горы и леса. Утром на третий день мы наконец смогли спустить каноэ на воду и быстро отплыли от стремнины, бурлившей меж двух отвесных скал. По мере нашего отдаления рокот ее бурных вод эхом затихал где-то вдалеке.

Прошло не больше получаса, и лес снова обрел тот странный покой, при котором время как будто останавливается. Мышцы мои болели, покрытые волдырями руки с трудом удерживали весло. И так мы гребли весь день, слушая безмолвие Нитассинана.

Вечером, когда мы разбили палатку для ночлега на вершине песчаного холма, Томас решил, что мы проведем здесь три дня.

«Мне нужно научить тебя охотиться, Альманда. Как настоящую женщину племени инну».

Тогда он в первый раз заговорил со мной как с женщиной инну. Может быть, в тот миг я ею и стала.

Винчестер

У дяденьки моего был карабин, но ни я, ни тетенька не имели права трогать его. В Сен-Приме огнестрельное оружие было уделом только мужчин. Совсем не так, как здесь. Томас показал мне, как зарядить ружье, как правильно упереть приклад в ложбинку на плече и прицеливаться, держа оба глаза открытыми.

Я начала тренироваться на побережье. Не прошло и часа, как я стала гораздо ловчее обращаться с оружием.

– У тебя зоркий глаз, Альманда.

Я перезарядила винчестер, прицелилась в камешек, который он положил на скалу, и выстрелила. Камешек разлетелся на мелкие кусочки, и я завопила от радости. Во взгляде Томаса промелькнул оттенок гордости.

– Ты уже можешь подстрелить куропатку. Их тут немало.

Мы тут же собрались на охоту и двинулись вдоль берега. Мы всячески старались сливаться с природой, и я пыталась подражать его медленным движениям, но чувствовала, как плохо это у меня получается. Томас продвигался вдоль ручья, его берег порос губчатым мхом, и по нему получалось идти бесшумно.

Мы шли вперед, не обменявшись ни словом, уже целый час, как вдруг что-то выскочило из кустарника, исступленно хлопая крыльями. Эхо раздавшегося выстрела еще звучало где-то далеко, а вмиг отяжелевшая птица уже камнем рухнула на влажную почву. Все это произошло за несколько секунд. Томас, повинуясь инстинкту, с ружьем наизготовку следил за траекторией полета. Оценив скорость перемещения, он бил точно в цель. Стоило на мгновенье зазеваться – и куропатка улетала. Сразить птицу в полете – это казалось мне намного труднее, чем попасть в неподвижный предмет. Смогла бы я сделать что-нибудь подобное?

Мы вернулись к палатке, где я ощипала куропатку, этому я научилась, когда готовила кур на ферме. Затем Томас повесил ее жариться над огнем.

Мы прошли только треть расстояния до Опасных перевалов. Нам предстояли еще долгие недели пути, а я уже чувствовала себя изможденной. Медленно текли воды реки, очень широкой в этих местах. На другом берегу из кустарников показались мать-лосиха с детенышем, они подошли к воде напиться. Малыш, нервный и неуклюжий, быстро подбежал к воде и застыл. Мгновенье поколебавшись, посмотрев направо и налево, он наконец прыгнул, погрузил голову в воду, затем вынырнул и оросил себе спину белыми струями. Встревоженная мать стояла настороже, следя за окрестностями. Они рисковали, обнаруживая себя так явно.

Ветер дул в нашу сторону – и она нас не почуяла.

– Муш.

– Муш?

– Муш, – повторил он, показав на лосей.

Я снова произнесла это округлое слово, покатав его во рту, пока малыш по-прежнему скакал в воде, а мать с тревожным вниманием следила за его прыжками.

– Муш, – снова сказал Томас, – это вкусно.

– Не знаю, смогла бы я выстрелить в лося, Томас. Тем более что это мать с малышом.

Томас шумно выдохнул, воздев глаза к небесам, потом его взгляд снова остановился на лосях.

– Жертвуя своей жизнью, муш позволяет жить охотнику. Нужно быть ему благодарными. Уважать такую жертву.

Я пришла из того мира, где всерьез полагали, что сын человеческий, созданный по образу и подобию Божьему, царит на вершине жизненной пирамиды. Природу, дарованную ему, следует укрощать. Здесь я столкнулась с новым порядком вещей, где все живые существа были равными и где человек был ничуть не выше никого другого.

Мама-лосиха фыркнула, и малыш выскочил из реки. Кончилось время для игр. Оба животных осторожными шагами вернулись в безопасные кустарники. Снова мы остались наедине с Перибонкой. Наши легкие наполнил свежий сосновый воздух, а вокруг нас одновременно стучали тысячи сердец всех размеров и форм. _p

Пилёу^[2]

На следующий день мы снова охотились. На сей раз пошли к югу, к подножью горы. Томас убил куропатку. Немного погодя и я тоже попытала удачу. Крупная птица напала на нас, стараясь увести подальше от своего гнезда. Я вскинула ружье, надо было стрелять, но я заколебалась, и пуля пролетела мимо.

Вечером мы приготовили ужин и съели его на берегу, любуясь тем, как солнце садится за поседевшие вершины гор. В палатке, растянувшись на нашем ложе, я вспомнила, как на меня набросилась куропатка. Надо было выстрелить мгновенно, а я стала долго прицеливаться, вот и упустила время. Убаюканная спокойным дыханием Томаса, я снова прокручивала эту сцену перед внутренним взором. Когда я наконец заснула, куропатка все еще улетала прочь.

А следующее утро – уже третье на той стоянке, – мы снова попытали удачу на берегу маленькой речушки. Два дня отдыха позволили мне восстановить силы, и я чувствовала себя лучше. Мы продвигались, слыша то там то сям крики животных, но никого не видели – словно они разбегались от нас. Около трех часов мы прошли, не встретив кругом ни одной живой души. Томас не раскрывал рта, я тоже молчала, вслушиваясь в недовольный гомон окружающей природы.

Добравшись до небольшого водопада, мы перешли речку вброд по камням, поросшим мхом. Я старалась идти как можно тише, но, как ни пыталась, у меня не получалось перенимать медленную, как будто небрежную походку Томаса. Ноги соскальзывали с камней, ветви хлестали по лицу. Благодаря мне весь лес знал, что мы здесь.

Мы возвращались с охоты с пустыми сумками, и я чувствовала, что сама в этом виновата.

После пятичасовой вылазки мы подошли к стоянке, и тут вдруг между деревьев мелькнула куропатка. Уверенная, что опять промахнусь, я бросила быстрый взгляд на Томаса, но он даже не пошевелился. Тогда я прижала свой винчестер вплотную к щеке, прицелилась, мысленно очертив линию перед улетавшей добычей, и нажала на спусковой крючок. Выстрел почти оглушил меня, а пуля сразила птицу прямо в полете.

Пульс мой резко участился, но я все еще стояла как будто парализованная, по-прежнему целясь из ружья туда, где за мгновение до того пролетала куропатка. Томас положил руку мне на плечо. Потом сходил и принес мой трофей – неплохую по размерам добычу, жирнее всех, кого нам удавалось добыть в предыдущие дни. Я почувствовала, как меня всю охватывает какая-то подростковая гордыня. Да что там говорить – ведь я и была тогда еще подростком.

Мы пришли на стоянку и приготовили дичь. На сей раз Томас ее сварил.

– Надо готовить по-разному, – объяснил он. – Здесь часто едят одно и то же.

Мне нравилась эта улыбка, освещавшая его лицо, часто бывавшее хмурым.

– Завтра двинемся. Впереди еще долгий путь.

Я спросила сама себя: сколько времени мы бы еще оставались на той стоянке, не убей я ту куропатку. Полагаю, столько, сколько было нужно.

Наши тела сплелись под пристальным взглядом луны, и эхо любовных криков еще долго звучало, теряясь между деревьями. Это желание внизу живота, потребность в его ласках, не ослабевало никогда. Даже сегодня, хотя я всего лишь немощная старуха, оно так же сильно живет во мне. Наедине только с Пекуаками, как сейчас, я закрываю глаза, вдыхаю северо-восточный ветер и снова чувствую его внутри. Этот огонь – все, что мне остается от него, скоро он угаснет вместе со мной – и это печалит меня.

Опасные перевалы (пасс-данжерёз)

Каждый взмах весла уносил меня все дальше от прежней жизни и все явственнее приближал к жизни иной. Я, привыкшая болтать без умолку, училась слушать этот новый и древний мир и сливаться с ним.

Река Перибонка почти по прямой течет на север. Красные и желтые листья цветными пятнами ложатся на окружающую ее оправу из зелени. Когда температура становится ниже, вода мало-помалу приобретает оттенок глубокой синевы.

Если Томас видел, что я устала, мы на денек-другой останавливались. Я открывала для себя, как забрасывать сети, чтобы ловить рыбу, как переносить лодку, чтобы не пораниться, как бесшумно двигаться. Так, шаг за шагом, и тело и дух мои помаленьку приспосабливались к ежедневному движению кочевой жизни. Дни текли за днями, и даже представление о времени становилось смутным. Но с каждым утром свежий воздух щипал за щеки все сильнее, напоминая, что мы приближаемся к цели путешествия.

Опасные перевалы сперва стало слышно и только потом видно. Глухое эхо от их рева, доносящегося как будто из чрева земли, отражалось в горах и уносилось далеко в леса. Шум становился все неистовее, и уже в нескольких метрах от спуска чувствовалось, что воздух и растительность напоены и увлажнены.

Понемногу сквозь дождливую морось проступили очертания чудовища. Дракон, рыча от ярости, бился о скалы, оставляя за собой устрашающий водоворот.

Целое озеро обрушивалось в пустоту, с грохотом, от которого леденела кровь.

– Это прекрасно, да?

Томасу пришлось это выкрикнуть.

– Не… не знаю. Скорее ужасно.

– Нужно бояться мощной силы реки и поклоняться ей.

Паника парализует, а страх побуждает к мудрости. И этому мне тоже предстояло научиться.

Томас направил лодку к берегу.

– Спать будем выше по течению, там, – сказал он, показывая на возвышавшуюся небольшую прогалину. – А завтра уже войдем в лес.

В его голосе послышался оттенок возбуждения. Мы уже добрались до земли семейства Симеон.

Это была последняя ночь только для нас двоих. На рассвете мы догнали остальную часть семьи. Несмотря на то, что я устала и переволновалась, грохот падающих вод не давал мне уснуть. Прогнать мои тревоги под силу было только его рукам, его крепким объятиям, его поцелуям.

Я легла на него, чтобы послушать, как сердца в наших телах бьются в такт. Обнимая, я гладила его крепкие мускулы, прижималась к его животу, сжав его бедра своими. Он жадно ласкал мои бедра и нежно целовал мои веки. Мы лежали, прижавшись друг к другу, в тепле нашего убежища. Потом он прошептал:

– Тшишатшитин.

Так впервые мужчина сказал мне: «Я люблю тебя».

Территория инну

Когда мы прибыли в зимний лагерь, мужчины уже ушли в лес, а женщины дубили шкуру оленя карибу. Палатки, поставленные в некотором отдалении друг от друга, выглядели как небольшая деревушка на вершине холма, нависавшего над озером.

Сестры Томаса, Кристина и Мария, встретили нас очень тепло. Мария заварила чай. Кристина, немного говорившая по-французски, подсела ко мне и принялась расспрашивать, как прошло путешествие.

Я, как могла, постаралась описать ей, какое ощущение свободы наполнило меня, когда мы спустили на воду нашу лодку. Моя золовка заметила, каким счастьем лучились и мое лицо, и взгляд ее брата. Любовь – то, что понятно всем, и неважно, на каком языке о ней говорят. Ее теплое чувство ко мне успокоило мои опасения чужачки, нежданной гостьи в замкнутом и разветвленном клане. То, что и она, и все остальные приняли меня к себе с такой легкостью, доказывало, насколько открытой душой обладало семейство Симеон. Не могу даже представить, как отнеслись бы жители Сен-Прима, если бы мой длинноволосый Томас вдруг вторгся в жизнь деревни.

А он, пока мы разговаривали, принялся разбивать лагерь на зиму. Нарубил елок, топором очистив их стволы от зеленой хвои, а потом заточил вершины, чтобы превратить их в опорные столбы.

Когда мы закончили с чаепитием, Мария потянула меня за рукав и повлекла куда-то. Я оказалась вместе с ней и Кристиной у туши карибу. Сперва они кремнем сняли с нее шкуру и подвесили ее. Потом, вооружившись терпением и лосиным ребром, выскребли так, чтобы жир впитался в ткани. После чего растянули шкуру на раме из березовых стволов, чтобы высушить, и наконец, намазав ее всю бобровым салом, погрузили в кипяток.

Для дубления мои золовки развели огонь, в который набросали сырых корней и коры красных сосен, чтобы шкура прокоптилась и густой дым сделал бы ее непромокаемой.

Я наблюдала и училась. Сколько же шкур я потом так обработала за всю свою жизнь? Даже и не вспомню, но тогда, внимательно следя за неторопливыми и уверенными действиями сестер Симеон, я, как малое дитя, приобщалась к древнему умению.

Томас закончил возиться с палаткой уже на закате. Он поставил ее немного подальше от других, на склоне, спускавшемся прямо к озеру.

«Вид – лучше не бывает», – сказал он с улыбкой. Прямоугольный вигвам, достаточно высокий, чтобы внутри можно было стоять, казался немногим больше кухни моего детства. Устилавший пол ковер из свежей еловой хвои наполнял воздух благоуханием. В самом центре он установил очаг, предназначенный как для приготовления пищи, так и для обогрева. Но мне еще не хотелось думать о зиме – она и так была уже слишком близко.

Мы уснули в месте, которое на ближайшие месяцы станет нашим домом. Придет день, когда я буду учить здесь всему моих детей и беспокоиться за них, если слишком сильно задует северный ветер или снегопад начнет грозить занести нас и похоронить заживо. Но в тот вечер, в нашу первую ночь на Перибонке, для меня существовало лишь одно – мгновенье, когда я сжимала в ладонях плоть своего мужчины.

На следующий день Томас сказал мне, что пойдет догонять отца и брата, которые ушли охотиться на север. У меня заныло сердце при мысли, что придется с ним расстаться, мне хотелось пойти с ним. Я всегда хотела идти следом за ним. Я бы и сегодня за ним… и как же тяжко мне сознавать, что его больше нет.

В то же утро он отправился пешком, с поклажей, по тропинке, тянувшейся до самой вершины гор. Погода уже была прохладной. В таком климате зима всегда где-то рядом и, кажется, вот-вот наступит.

Мария, Кристина и я закончили дубление шкур. Потом, когда Мария готовила обед, Кристина вынула свой карабин.

– Пойдем-ка поохотимся.

Я взяла свой винчестер с патронами и пошла за ней. Кристина передвигалась с той же неторопливостью, что и Томас. Обычно думают, что ходить – это как дышать: самое простое дело на свете. Достаточно всего-то переставлять ноги: сперва одну, потом другую. Но ходить по лесу – это требует немалой сноровки, ибо малейший шум способен вспугнуть дичь. Со временем приходит опыт: где, когда и как поставить ногу, какой нужен ритм шагов. А в те времена, как я ни старалась сливаться с природой, моя неловкость распугивала всю живность, и это приводило меня в ярость. Раз уж я не в силах научиться такому простому делу – значит, и пользы от меня никакой не будет.

Золовка моя не проявляла ни малейшего нетерпения. Держась настороже, не снимая пальца со спускового крючка, переводя взгляд слева направо, она размеренно шла вперед все той же неторопливой походкой.

Мы вышли к озеру, на котором расположилась стая казарок. Подошли поближе. Когда птицы начали тревожиться и оживились, Кристина вскинула карабин. Я сделала так же. Она пальнула, а следом выстрелила и я. Огромная стая с шумом и гамом взлетела ввысь, и на мгновенье образованный ею купол, бескрайний и великолепный, заслонил все небо. Я быстро перезарядила винчестер, но как только собралась снова нажать на спусковой крючок, Кристина положила руку на ствол.

– На сегодня хватит.

Казарки улетали все дальше, гомон стаи затихал вдалеке. Моя золовка зашла в воду и схватила трех плававших птиц за шеи.

– Две из них твои, – сказала она и улыбнулась. – Кто научил тебя целиться как настоящая инну?

Птицы истекали кровью, и по воде озера поплыли багровые пятна. Кристина положила добычу в сумку, вынула из кармана юбки трубку, набила ее, потом раскурила.

– Попробуй, хочешь?

Я вдохнула дым. Он заполнил все мои легкие, и я задохнулась. Плюнув на землю, я страшно закашлялась. Кристина расхохоталась – тоненьким, почти детским смехом.

В Сен-Приме курили исключительно мужчины. После ужина дядюшка всегда набивал трубку и спокойно усаживался в гостиной. Я никогда не видела, чтобы моя тетенька притрагивалась к табаку, и мне самой даже в голову такое прийти не могло.

– Ты все-таки еще не настоящая инну, Анда.

Она хотела было забрать у меня трубку, но я решила попробовать снова и затянулась. Когда рот наполнился вкусом табака, у меня выступили слезы. Я выпустила белое облачко дыма, и вернула трубку Кристине, которая ответила мне понимающим взглядом. На обратном пути я изо всех сил сдерживала рвоту.

В тот вечер я легла спать без Томаса. Где он был? Кого убил? Нашлось ли мне место в его мыслях – так же, как он ни на миг не покидал моих? Я так на это надеялась.

Силки

Мария и Кристина перекидывались фразами на своем языке инну-эймун, а мне едва удавалось понять хотя бы обрывки их разговоров. Слова так и роились в сознании, у меня складывалось впечатление, что девушки все время повторяют одно и то же, менялся только темп их речей. И все-таки мне нравился убаюкивающий, певучий ритм этого языка, который так трудно давался мне.

– Пока Мария пойдет немножко поохотиться, мы расставим силки.

Я выразила согласие кивком. Что думала Кристина о юной белокурой мечтательнице, разглядывавшей ее так пристально? Я не знала. Но никогда не читала в ее взгляде осуждения. Потрескивал огонь. Ветер раскачивал верхушки деревьев. Я покрепче натянула на голову берет, закуталась до плеч в одеяло, сжала руками чашку, чтобы сохранить побольше тепла, подышала ароматом напитка. Издалека доносился гомон большой стаи казарок. Скоро зима придет на Опасные перевалы.

Еще несколько недель – и снег плотной пеленой покроет Перибонку, все вокруг будет сковано лютым морозом. Кристина понимала, что я не представляю, что меня ждет, но ей хватило деликатности ничего мне не говорить. Я должна буду всему научиться сама.

Мы пустились в путь – на север, до устья небольшой речушки, которая текла в долине, со всех сторон опоясанной высокими горами с побелевшими вершинами. Кристина вынула силок. Она растянула его и вскарабкалась на скалы. Вытянула руку, чтобы зацепить одним концом за мох, потом установила другой конец немного подальше, но тоже на густом ковре лишайников.

Мы возвращались лесом, шагая вдоль речки. Заходящее солнце понемногу зажигало небо, и Нитассинан наполнялся свежей ночной прохладой, пропитывавшей воздух запахами земли. Я всегда любила этот миг, когда свет и тьма словно становятся на «ты» – так близки друг другу, что время будто застывает.

Мы пошли быстрее. Я держала винчестер и прокладывала путь, стараясь уловить любой шорох в листве. Зашуршали перья – это торопливо улетала куропатка. Я вскинула оружие, прицелилась и выстрелила. Сбитая прямо в полете, она вдруг вся напряглась, захлопав крыльями, а потом с глухим звуком шлепнулась о скалу.

Я подобрала ее и протянула Кристине – та засунула ее на дно сумки, в которой мы носили силки. Мне хотелось кричать от гордости, но впереди был еще долгий путь, и мы двинулись дальше.

– Ай и повезло же мне. Даже не ожидала. Я просто выстрелила.

Кристина помедлила несколько секунд и только тогда ответила:

– Тут дело не в везении, Анда. Животное приносит в жертву свою жизнь. Оно само так решает. Не ты. И надо быть ему благодарным. Вот и все.

Слова сестры Томаса поразили меня в самое сердце, и гордость постепенно уступила место чувству вины. Я поблагодарила дух животного, чье безжизненное тельце покоилось на дне сумки Кристины. Я надеялась, что он может услышать меня.

Когда мы вернулись в лагерь, уже почти совсем стемнело. Мужчины пришли с охоты и, вдобавок к шкурам, принесли убитого ими лося – чтобы легче было нести, его тушу разрубили на куски. Мясной дымок уже вился над горящим очагом. Чуть подальше, тесно прижавшись друг к другу, спали собаки. Томас раскрыл мне объятия.

Мария занялась прожаркой лося, и воздух наполнился ароматом жареного мяса. В те годы их было еще не так много на Перибонке. Зато оленей карибу, наоборот, попадалось полным-полно. Никто не знает почему, но мало-помалу муш постепенно заменил атук, и сейчас этот последний практически исчез из наших краев, его можно найти только в Северной долине.

Мы поужинали все вместе вокруг костра: Томас, обе его сестры и брат, их отец Малек и я. Мужчины рассказывали о том, как прошла ходка, и я лихорадочно вслушивалась в их речи. Я решила быть в курсе всего, что происходило в лагере. И сама хотела пойти на Север, поохотиться, расставить силки и поглядеть на эти далекие земли. Малек с сыновьями принесли много бобровых и норковых шкур. Год начинался хорошо.

После трапезы мы с Томасом уединились в нашей палатке. Мне так не хватало соленого вкуса его кожи. Как и его нежности, и его крепких объятий.

Мы поднялись с первыми лучами солнца. Густой туман, повисший на верхушках деревьев, придавал долине таинственный вид. Но у нас почти не было времени об этом думать. Пришла пора заняться лосем, закончить с копчением мяса и дублением шкуры. Обе сестры уже вовсю трудились. Кристина попросила меня сходить посмотреть силки, расставленные на куницу.

– Если попалась, ты вынешь ее и снова расставишь силок. Помнишь, как это делается?

Я не была в этом уверена, но все же кивнула: да.

– Не забудь укрепить их во мхах. Куница зверь слишком умный. Она не станет выходить из воды на скалы, оставив следы.

Я снова согласилась и отправилась в путь, захватив карабин и перекинув сумку через плечо. И снова прошла той дорогой, какой мы ходили накануне, до самого озера. Туман рассеялся, и теперь солнце светило по-осеннему мягко. Свежий воздух придавал мне сил и бодрости. Я впервые вышла в лес одна.

Мне оказалось нетрудно переставить силки. В них попались две куницы – ветер играл их прекрасным лощеным мехом. Я вытащила их, потом вернула все на место, как меня научила Кристина, и двинулась обратно, пристально всматриваясь в листву деревьев. Ни один зверь больше не встретился мне по дороге. Еды мы запасли вполне достаточно.

В лагере вычищенная лосиная шкура теперь висела в сушильне. Малек нарезал полосок из древесной коры – из них предстояло сделать снегоступы. Оба его сына рубили дрова – надо было обильно запасаться ими на зиму. Все вкалывали что было сил, и у каждого была своя задача. Я еще не была уверена, что верно поняла свою, и тогда начала заниматься куницами, стараясь как могла.

Немного погодя ко мне подошла Кристина. Она принялась сдирать с одного из зверьков драгоценный мех с ловкостью человека, который занимался этим долгие годы. Сосредоточившись на своем деле, я не заметила, как прошло время. Когда мы закончили, пора было растянуть все свежие меха, а потом развесить и их в сушильне. Кристина улыбнулась, подбадривая меня.

Мария приготовила ужин. Мы поели на свежем осеннем воздухе, среди застывшего леса. В небе взошла луна, озарив наш лагерь голубоватым светом.

После трапезы Малек принялся рассказывать истории из своей молодости. Они описывали прошлое семьи и всех инну из Пекуаками. Я понимала не все слова, просто отдалась убаюкивавшему меня ритму речей старейшины. В его мягком и слабом голосе слышались сила и сноровистость целых поколений, передавших все свои знания и умения так же, как члены этой семьи стремились во всем помогать мне освоить их. Я была частью этого клана, сплотившегося у огня под луной, отраженной в водах озера. Наши набитые животы, как и развешанные для сушки шкуры и меха, свидетельствовали о долгом и тяжелом дне, наполненном тяжким трудом.

Потрескивал огонь костра. Кристина что-то вложила мне в руку. Я посмотрела – это был табак. Она передала мне и трубку – я набила ее, закурила с помощью подожженной сухой ветки и затянулась. Малек сказал мне что-то успокаивающее. Я глубже натянула берет и прикорнула на плече Томаса.

И сегодня ничто так не утешает меня, как просьбы рассказать эти истории, когда все расселись вокруг костра. Тогда я чувствую внутри такую же свободу, какую пробудили во мне в тот вечер рассказы Малека. Есть что-то, что меняется. А кое-что остается неизменным. И хорошо, что это так.

Колючки

Когда я открыла глаза, Томас уже ушел. День едва началася, и в лагере царила полная тишина. В воздухе плыло еловое благоухание. Вот чего мне больше всего не хватало ночами под крышей нашей палатки – этого запаха, свежего и пряного.

Когда ветки, из которых сложен шалаш, начинают подсыхать, их нужно заменять, но при этом никогда не используйте ель. Однажды я уже совершила такую ошибку. Собрала целый ворох веток и, подражая Томасу, уже собралась укладывать их крест-накрест, чтобы получилась компактная и крепкая кладка. Но колючки только исцарапали мне все руки и колени.

Мария посмеивалась надо мной, наблюдая издалека. Мое замешательство все возрастало, и, поскольку у меня ничего не выходило, она наконец подошла ко мне и положила рядом две ветки – пихты и ели. Если их сравнить, становится видно: у елки иголки топорщатся вверх, тогда как у пихты они гладкие и ровные. Первые могут поранить, а вот вторые на ощупь мягкие и шелковистые. Я была не в силах сдержаться и заплакала – ведь я вела себя так глупо и неловко.

Мария слегка похлопала меня по плечу и принялась вынимать из кладки шалаша еловые ветви, заменяя их на пихтовые. Она обламывала концы ветвей, ловко рассовывая их в получившиеся прогалы, и каждая обретала свое место, будто в головоломке, так что в результате сам собой выткался густой ковер зелени. В ее манере держать себя со мной не было ни капельки осуждения. Я сдержала слезы и вернулась к работе вместе с ней.

С тех пор мне уже не нужна была ее помощь. И еще я поняла: скучать и бездельничать – это такая роскошь, которой в лесах не может себе позволить никто.

Я сделала большой вдох ароматного воздуха и наконец поднялась. Обе золовки уже развели огонь и грелись возле него, прихлебывая горячий чай, чтобы отогнать утреннюю прохладу. На их янтарной коже поблескивали отражения языков пламени. Лица сестер, с правильными чертами, лучились здоровьем и силой, у обеих был одинаковый пронзительный взгляд.

Я налила себе чая, окончательно меня разбудившего, пожевала немного вяленого мяса. Ненадолго мы замерли, слушая, как оживает лес. А потом приступили к работе. Оставалось еще подкоптить мясо. И заняться всем остальным – шкурой, костями, мехом.

Инну-эймун

Мужчины еще не вернулись с охоты, и мы каждый вечер ели в палатке Марии. А после трапезы оставались там немного покурить. Золовки разговаривали меж собою, а для меня их речь по-прежнему оставалась такой же непонятной песней, хотя иногда я выхватывала в ней какое-нибудь словечко или выражение. Язык воздвиг вокруг меня стену – и чтобы ее преодолеть, мне требовалось время.

Язык инну-эймун не дается легко и сразу. В нем насчитывается восемь согласных, семь гласных и пятнадцать звуков, различающихся только по интонации – она может изменить смысл слова чуть-чуть или очень значительно. Письменности не существует, соответственно, нет и лингвистов, способных проанализировать ее смысл. Нет разделения на мужской и женский род. Есть предметы одушевленные и неодушевленные. Поначалу я все время путалась, и сколько бы усилий ни прикладывала, у меня ничего не получалось. Потом я наконец поняла – дело не в том, что это другой язык: нет, это иной, отличающийся от французского принцип общения. Это форма речи, приспособленная к миру, в котором жизненные ритмы обусловлены охотой и сменой времен года. Порядок слов там совсем не так важен, как во французском языке, и может различаться в зависимости от обстоятельств.

Кун – «снег» – может быть «ушашуш», если хотят сказать «густой снегопад», «некауакун» – если речь о снежной крупе, или «кассуауан» – если под ногами сырая, тающая снежная слякоть.

Сегодня этот язык находится под угрозой, ведь чтобы выучить его, в нем нужно практиковаться в местах обитания. В наши дни молодежь предпочитает ему французский, которому ее учат в школах. Эти юноши и девушки вырастают слепцами, не желающими знать собственного прошлого, сиротами без корней. Но кого сейчас все это волнует? Кроме старых развалин вроде меня, для кого прошлое – единственное оставшееся сокровище?

* * *

Тяжелые снежные хлопья падали с неба медленно, как будто не решаясь. Зима подступала маленькими неслышными шагами… Перед лицом этой чистой и неукрощенной природы я чувствовала себя совсем крошечной, но при этом во мне все больше крепло чувство, что я обрела свое собственное место в жизни.

Я смотрела, как заносит снегом еще спящий лес, когда проснулась Кристина. Я заварила ей чай, и мы отправились осматривать силки, как делали каждое утро. Моя золовка скрепляла металлические нитки и прятала их, чтобы не было заметно, а главное – не трогала следов, оставленных зайцами. Тем утром два зайца попались в силки. Неплохо начинался денек.

* * *

Каждодневный труд – силки, охота, освежевание животных, копчение мяса, обработка и сохранение шкур – занимал все время нашей жизни. Но вечерами, когда я оставалась на ложе одна, мне все острее не хватало рук Томаса, его ласк, его дыхания на моем затылке. Я знала его всего несколько месяцев – и уже страдала оттого, что его нет рядом. Когда он наконец появился – они с отцом и братом принесли много пушнины, – я заявила ему, что в следующий раз мы уйдем в лес вместе.

– Там посмотрим, Альманда.

– Нет. Это решено, Томас.

Мое упрямство вызвало у него улыбку.

– Тяжело там, в верховьях. Надо ходить долго. А шкуры готовить быстро.

– Знаю. Ты думаешь, мы здесь в лагере баклуши бьем, что ли? Трудимся столько же, сколько вы, чтоб ты знал. Я пришла сюда за тобой не для того, чтобы жить в разлуке. Следующий раз пойдем вместе. И точка.

Он покачал головой. Такова была его манера сдаваться. Расхохотавшись, я бросилась ему на шею. Запустила пальцы в его кудри, потерлась о его кожу – как будто мне обязательно надо было убедиться, что он и вправду здесь.

Священная гора

Через две недели тяжелая белая пелена накрыла Перибонку. Снег сгладил все неровности почвы и выбелил ее лицо одним цветом.

В Сен-Приме зимы всегда боялись. Жители запирались в хижинах до самой весны, питаясь запасами, купленными в лавках в пору урожаев. Зима была испытанием, которое поневоле приходилось переживать.

У племени инну это было не более чем этапом в годовом цикле. Мороз кусает плоть и замораживает речки. Снег затрудняет переходы. В то же время для охотников он союзник, ведь теперь им легче следить за добычей: животные вдруг становятся такими уязвимыми.

Я вступила в свою первую зиму на Перибонке со смешанными чувствами страха и возбуждения. Малек подарил мне пару легких снегоступов, превосходно подогнанных к моему весу – он сам смастерил их из еловой древесины и оплел лыком. Этот подарок очень растрогал меня. Хотя старейшина со мной был сдержаннее, чем его сыновья, языковый барьер не мешал нам симпатизировать друг другу.

Малек был первым, кто стал называться Симеоном. До этого семья носила имя Атук. Но священникам не нравились слова, которых они не понимали, и они заставили всех инну взять себе французские фамилии. Так клан Атук превратился в семью Симеон. Малек родился в Пессамите, на Северном побережье. Как-то раз, когда мы остались с ним наедине, он рассказал мне, как попал на Перибонку.

Эта история восходит к тем временам, когда земледельцы еще не расселились по берегам Пекуаками. Белых там только и было что служащие в пунктах торговли мехами – первым таким был ларек в Тадусаке, а уж потом «Компания Гудзонова залива» открыла много других.

В те времена, когда Малеку едва стукнуло восемнадцать, случился страшный голод.

– Животные избегали нас. Дети дошли до того, что слизывали смолу из-под еловой коры, и многие из них поумирали от голода. Это было время великого страдания.

– А старики? Они как объясняли такое бедствие?

– Даже они ничего не могли понять, – ответил он мне. – Никто никогда не видел ничего подобного. Должно быть, мы не проявили должного почтения к Высшему Существу. Кто-нибудь вызвал его ярость, а расплачиваться пришлось всем.

Свое повествование Малек перемежал безмолвными паузами, с каждой из них словно еще глубже погружаясь в глубину своих воспоминаний. Затянувшись из трубки, он выпустил длинный клуб дыма. Потом снова принялся рассказывать.

– Видя, что все умирают с голоду, я решился уйти из Пессамита. Я поднялся по реке к северу. Но мне едва удавалось убить столько дичи, чтобы просто выжить. Оголодавший, изможденный, я все шел и шел, один в густом безмолвном лесу, и пока я продвигался вперед, вся природа словно замыкалась в себе, как существо, которое сворачивается в клубок, чтобы его не достал мороз. Деревья будто вдруг усохли, а их стволы, ставшие твердыми как камни, почти не брал топор.

Когда ударили первые морозы, я уже миновал озеро Плетипи. С этих мест реки текут на северо-запад. Я добрался до границ Нитассинана и собирался вступить на земли, где жили племена кри. Впервые в жизни я оказывался чужаком.

Когда наступила настоящая зима, я добрался до конца леса и конца того мира, который хорошо знал. Предо мной насколько хватало взгляда простиралась заснеженная долина Великого Севера. Посреди этой пустыни я поставил свою палатку. Умри я здесь – никто даже не узнал бы об этом. А случись мне выжить – стало быть, так решило Высшее Существо. Чувствуя, что путь мой окончен и силы на пределе, я всецело положился на него.

Мне едва хватало древесины – только чтобы обогреться и немного поесть. Иногда неистовствовавшие снежные бури заставляли меня укрываться в палатке по многу дней. Я был наедине с бураном и, вслушиваясь в яростный вой ветров, молился о своем спасении и сохранности пожитков.

Постепенно стирались и время, и пространство. По мере того как меня покидали силы, постепенно немели и все мои чувства. Я был готов смириться со своей судьбой.

Однажды утром, таким морозным, что снег покрылся тонкой зернистой пеленой мерзлоты, почва под ногами вдруг раскололась. Глухой рев все приближался, становясь все громче и ближе, и мою палатку носило как листок на ветру. Я схватил ружье и выскочил. Сияющий свет ослепил меня, и тут мало-помалу я различил – передо мной, заходя за самый горизонт, простирался лес, он словно сдвинулся и пошел.

Дедушка мой рассказывал мне про Атука, властелина Северной долины. Но никогда еще мне не приходилось видеть ни такого громадного стада, ни вообще столько живых существ вместе. Атук проносился мимо меня в облике полярного холода арктической зимы. Звери лесные жались друг к другу, и я видел, как они пробегают мимо меня. Один старый самец встал в стороне. Я прицелился и выстрелил из карабина. Атук остался лежать, пока толпа его собратьев убегала все дальше и дальше. Я вознес ему благодарность за то, что он выбрал этот путь, чтобы я мог выжить. Теперь мне хватит мяса, чтобы дотянуть до весны. Атук спас мне жизнь.

Прошло много дней, и вот ветер стал не таким пронизывающим, а кругом немного потеплело. Я решил идти, прежде чем снег станет слишком рыхлым для моих снегоступов. Нашел свое каноэ там, где его оставил, и разбил палатку рядом с рекой. Теперь оставалось дожидаться оттепели.

Когда льды унесло течением, я, вместо того чтобы снова спускаться к Пессамиту, двинулся вдоль берегов небольшой речушки, которая текла на запад. Перейдя озеро, я увидел вдали глыбу, какую раньше не мог даже вообразить. Среди отдаленных, одиноко стоявших гор прямо в небеса упирался гранитный исполин. Я дошел до него и стал карабкаться по нему вверх. Чем выше я поднимался, тем меньше становилось растительности. Вскоре я уже шел по голым камням, которым все равно – что ветер, что мороз или солнце. С затылка стекал пот, а кожу лица я обморозил. Несмотря на боль, с каждым шагом, приближавшим меня к вершине, в моей душе росло умиротворение. Я больше не страдал от усталости, от голода, от колючих ветров. В этой голой каменной горе таилась какая-то магия, и она проникала в того, кто имел дерзость приблизиться к ней.

Взойдя на вершину, я увидел весь Нитассинан лежащим у моих ног. Один между небом и землей, я смотрел туда, откуда явился и куда пойду теперь. Когда я наконец разбил палатку, уже наступила ночь. Я лег и растянулся на ложе, слушая, как свистит ветер на вершине священной горы. Утром я поразмыслил над своими планами. Несколько рек берут исток в горах Отиш. Другие текут на запад и в края, где живут кри и инуиты. А есть такие, что спускаются к югу, к землям инну.

Я выбрал маленькую речушку, чьи прозрачные воды спускались на северо-запад. Вскоре я снова греб по водам среди густого леса, следуя по пути, который змеился меж величественных горных пиков.

Когда погода стала теплей, в изобилии появилась и дичь, и мне уже не нужно было торопиться. На берегах большого озера я встретил старика с женой, они зимовали в этих местах. Это были первые люди, которых я увидел с прошлой осени. И они тоже весьма удивились, увидев охотника, пришедшего с Севера. Мужчина спросил меня, откуда я явился.

– Я иду из Пессамита, но давно оставил родные земли. И скажу вам честно – даже не представляю, где я сейчас.

Старик несколько мгновений благодушно изучал меня.

– И там, наверху, ты перезимовал?

– Да. Я видел долину и громадное стадо карибу. И еще голые вершины гор.

– Повезло тебе, что ты не остался там… Совсем один в таких краях, да еще в твои годы… Не очень-то осмотрительно. Зима не знает жалости.

Его старуха наблюдала за нами издалека. Старый охотник, видя, как я осунулся и исхудал, проникся ко мне состраданием.

– Я тут вчера убил лесного карибу. Нынешней весной их много в здешних лесах. Это удача. Поешь с нами.

Я поблагодарил его за гостеприимство.

Вечер выдался необычно мягкий, и мы поужинали под открытым небом, усевшись вокруг костра, как летом. Женщина смазала мне посиневшие обмороженные места медвежьим жиром, как в далекие прежние времена делала и моя кукум. Мои хозяева показались мне сдержанными и даже скрытными. Мужчина объяснил мне, что сейчас мы на озере Перибонка, и что река, которая привела меня сюда, носит то же имя.

– Она спускается до самого Пекуаками, – сказал он мне. – Это там, где летом стоят ильнуаши.

– Я слышал от стариков об озере племени инну на крайней границе Нитассинана.

– Судя по его размеру, думаю, это и было озеро Пекуаками.

Женщина, которая до этого только молчала, теперь взглянула мне прямо в глаза и улыбнулась.

– Когда увидишь Пекуаками, поймешь все сам.

На следующий день я проснулся с рассветом. Старик уже отправился в лес проверять силки. Я поблагодарил его жену. Она помахала мне рукой и снова принялась за работу.

Я погрузил свои пожитки, не представляя, что меня ждет дальше. Впереди расстилалось озеро без конца и без края. И на востоке, и на западе заливы уходили глубоко в лес. Старик показал мне, в каких местах лучше обогнуть непроходимые стремнины, и я снова отправился в путь.

Уже прошел год, как я оставил свою деревню. Я узнал, что такое голод и усталость. Путешествие к границам Нитассинана довело меня до этой реки, чье течение теперь несло меня дальше.

Две недели спустя за излучиной реки, за поворотом к песчаным отмелям, появилось озеро. Я добрался до конца пути.

Примерно в одном и том же возрасте и Малек, и я открыли для себя новый мир. И Томас, и все остальные так и прожили, подымаясь и спускаясь по водам Перибонки. Но в жизнь старейшины, так же как и в мою, она вторглась неожиданно – и на каждом из нас оставила свой след.

Жизнь Малека висела на волоске – и вот он, вдохновленный почти мистической верой, выбрал следование своему пути, убежденный, что эта вера направит его. Атук показал ему путь.

А меня… меня побудил бросить все взгляд мужчины – и я, как и Малек, тоже выбрала свой путь сама.

Мне кажется, что именно поэтому Малек всегда испытывал ко мне что-то вроде тихой нежности. Мы вышли из противоположных миров, но к Перибонке нас привело одно и то же желание свободы.

Долгая охота

Томас попросил меня собраться в дорогу.

– Куда мы пойдем?

– В верховья. Завтра выходим.

У меня внутри все так и закипело от возбуждения. Он и сам ненавидел эти долгие расставания. Я приготовила все, что понадобится нам в пути – и пожитки, и провизию. Кристина немного встревожилась.

– Там, далеко, будет тяжко, Анда. Куда торопиться? Придет тебе еще случай туда отправиться.

– Спасибо, что беспокоишься обо мне, Кристина. Я хочу все знать. Томас присмотрит за мной. Я ему очень доверяю.

– Я тоже, Анда. Но, боюсь, он так к тебе привязался, что не всегда может взглянуть со стороны…

Сейчас, по прошествии времени, я понимаю ее недомолвки. Мне еще предстояло многому научиться.

Мы вышли на рассвете. Лес казался застывшим от мороза. Снег скрипел под нашими снегоступами. Мы обогнули две горы, и над их пиками показалось яркое солнце. Мы пошли к северу по маленькой извилистой речушке. По ее берегам росли толстые ели, их ветви отяжелели от снега. Шли мы бодро, останавливаясь только для того, чтобы по-быстрому перекусить. Томас прокладывал в снегу путь, а я шла по его следам. Солнце покрыло наши лица золотистым загаром.

– Как ты там, держишься, Альманда?

– Даже ничуть не устала. Позволь тебе напомнить – я ведь выносливая, и к тому же младше тебя!

Мы были так беспечны. «Безрассудны», – добавила бы моя золовка. «Счастливы», – ответили бы ей мы.

Малек смастерил для меня снегоступы соразмерно моим росту и весу, и я без всяких усилий шла следом за Томасом. Темнеет в этом климате очень быстро, и как только солнце стало клониться к закату, мы разбили палатку. На заснеженном берегу Томас выбрал местечко, укрытое от ветров большими деревьями. Поставив палатку, он топором вырубил во льду замерзшей реки прорубь и опустил в воду лески. Мы поели сушеного мяса и улеглись спать поближе к очагу, тесно прижавшись друг к другу. Только звук нашего дыхания нарушал безмолвие северной ночи.

На следующее утро Томас ушел пораньше и вернулся с двумя судаками. Я разожгла огонь, и мы с аппетитом позавтракали свежей рыбой. Так мы шли еще пять дней, пока наконец не устроили стоянку на берегу озера, со всех сторон окруженного холмами, где пробыли пятнадцать дней. Мы ловили куниц, норок и даже рысей – они тут водились в изобилии. Мясо зверей мы съедали, а шкуры сушили. Наконец мы двинулись на запад и там разбили лагерь прямо в лесу.

Ртутный столбик падал, а ветры дули днями и ночами. Мы расположились вблизи нескольких рек, и я помогала Томасу расставлять ловушки и силки. Было холодно, конечно, но мы ни в чем не нуждались.

Еще через неделю мы перешли в другое место, на день пути от прежнего, рельеф здесь был более плоский, и снег лежал не такой густой пеленой. Мы расставили ловушки неподалеку от довольно широкого течения реки, но дичь попадалась редко, и мы снова тронулись в путь. Целый месяц мы выслеживали пушных зверей. Шкур накапливалось все больше, и нести поклажу становилось все тяжелее, так что каждый переход превращался в нелегкое испытание.

В таких непрерывных поисках было что-то опьяняющее. Непросто догадаться, подойдет ли то или иное место для охоты. Надеялись на удачу и рассчитывали на лучшее. За эти недели долгой охоты с Томасом я научилась беречь свои силы и расставлять самые разные силки. Жили мы вместе, деля все пополам, и каждый вечер проводили вместе в палатке. В этой любви было нечто простосердечное, однако это не мешало ей длиться долго.

Под конец пятой недели, набрав предостаточно шкур, тщательно их просушив, мы наконец пришли домой. Наградой были сияющие глаза Малека. Каким важным его одобрение было для той охотницы, какой я стала теперь. На ужин Мария приготовила муш, и мы с аппетитом съели его. Охотничий сезон открывался благоприятными знаками.

Иногда я вспоминала о тетеньке и дяденьке. Каждый час каждого дня, где бы я ни была, чем бы ни занималась, я знала, где они и что делают. Выбрав жизнь в землях инну, я выбрала свободу. Конечно, у такого способа существования были свои издержки, и в первую очередь – ответственность перед членами клана. Зато я наконец почувствовала, что живу, сбросив оковы.

Возвращение

Всюду, куда приходит весна, сыны и дочери человеческие радуются ей. Столько месяцев прожив без солнечного света, они сами себе кажутся заново родившимися.

Как только за окнами теплело, Сен-Прим оживал. По воскресеньям женщины приходили к мессе в новых платьях. Мужчины сменяли бобровые шапки на фетровые шляпы. В церкви кюре наставлял в проповедях паству молиться за спасение грядущего урожая вдвое истовей прежнего, ибо наконец можно было возобновить работу на ферме.

Весна становилась порой пробуждения и для ильнуатшей. Уединенно прожив на своих охотничьих землях, семьи теперь готовились к возвращению в Пуэнт-Блё. Приближалось время новых встреч с соплеменниками.

Дичь попадалась редко, ибо по отяжелевшему снегу было трудно выходить, и все торопились уехать побыстрее. Но приходилось дожидаться, пока с рек сойдет лед. Для путешествия нужно было собираться несколько дней. Кое-что приходилось оставлять. Теплые палатки, снегоступы и другие вещи, бесполезные в летние месяцы, укрывали в убежищах, приподнятых над землей, чтобы до них никто не мог добраться.

Мы собрали великолепный урожай шкур, и от этого в семье царило прекрасное настроение. Мои чувства были противоречивы: грусть от того, что придется покидать Перибонку, где прожила несколько счастливых месяцев, и возбуждение от перспективы снова отправиться в долгое путешествие.

Для Томаса и всех остальных поход в Пекуаками был сродни торжественному обряду. Он знаменовал собой окончание годичного цикла.

Мы выступили в путь еще до зари и шли под голубоватым светом полной луны. Томас, помимо своего каноэ, тащил туго набитую сумку, закрепленную на спине узкими кожаными ремнями. Моя поклажа тоже была тяжела, и я шла с трудом. Малек толкал сани, нагруженные нашими драгоценными мехами. Все были сосредоточены и шли молча. Солнце еще светило, когда мы наконец добрались до берега Перибонки.

Воды реки еще были скованы льдом, и нам пришлось прождать там несколько дней. Когда его с оглушительным грохотом унесло течение, мы были готовы. Стремнины ревели сзади, и быстрое течение понесло нас вперед. Лодки рассекали волны, а те накатывали и разбивались о бересту, и брызги летели нам прямо в лицо. Волосы развевал ветер, и наши сердца наполнялись неистовой радостью.

Всего несколько месяцев прошло с тех пор, как я умирала со страху, съежившись в утлом челноке среди нагромождения сваленных в кучу пожитков, боясь бурлящих речных вод. Но Перибонка не была нашим врагом. Она была союзницей, которая, ритмично покачивая, несла нас к Пекуаками.

Ущелье Мануан

Перибонка, вздувшаяся от весенних паводков, выглядела совсем не той, какой показалась мне прошлой осенью. Прозрачные воды превратились в бурные потоки, по которым нашему маленькому плавучему каравану приходилось осторожно маневрировать. Томас, встав на корме, уверенно управлял нашей лодкой, я же разместилась на носу, у основания буквы V, которую образовывали водовороты. Если волны слишком захлестывали нас – самое главное было не опираться на бортики, иначе лодка могла опрокинуться. Вместо этого приходилось высоко поднимать руки, удерживая весло на уровне плеч, чтобы сохранить равновесие.

Бывало, что лодку всю заливало водой, и речная пучина, казалось, вот-вот поглотит нас. Каждый раз у меня ёкало сердце, но челнок выплывал и продолжал путь в бушующей стихии. Когда волна разбивалась о корпус лодки, этот звук походил на хлопок ладонью по барабану. В таком ритмичном танце мы качались на волнах вверх-вниз.

Нам едва хватило недели, чтобы наконец добраться до устья реки Мануан. Позднее я открою для себя этот великолепный поток, проложивший себе путь среди головокружительных отвесных скал из черного гранита до красивого озера, окруженного зелеными холмами. Мы называли это место ущельем Мануан, и много семейств останавливались тут на несколько дней, а то и на несколько недель.

«Немного отдохнем здесь», – постановил Малек.

Мы обустроились на песчаной косе, расположенной в отдалении от других. Впервые я видела столько инну вместе за пределами Пуэнт-Блё. После стольких месяцев в уединенных землях на стоянке приятно оказаться в небольшой палаточной деревушке. Люди смеялись, кругом резвились и играли дети. Я узнала несколько знакомых лиц, с которыми встречалась прошлым летом. Кое-кто из них был гостем на нашей свадьбе, и сейчас они были очень рады снова видеть меня. Такие теплые встречи имели для меня особое значение – ведь моя белокурость и голубые глаза напоминали всем о моем происхождении.

Месяц за месяцем я всячески старалась овладеть языком инну-эймун, и сейчас мне уже удавалось худо-бедно понимать его. Видя, какие усилия я прилагаю и как мне трудно, Томас с семьей теперь стали разговаривать помедленнее. Но в веселой праздничной атмосфере в ущелье Мануан люди перебрасывались репликами с такой живостью, что я не понимала всего, и если теряла нить разговора, то просто весело смеялась. Смех понимают все инну.

Вечером все расселись вокруг большого костра. Старейшина поставил барабан и задал ритм. Можно было начинать танцевать.

В доме моей тети танцы были чем-то опасным, их следовало остерегаться. Но инну верят, что танец умиротворяет дух животных и выражает любовь, которую люди чувствуют друг к другу.

Танцоры двигались в такт барабанному бою. Мягким и прерывистым шагом они приплясывали вокруг огня, игравшего на их лицах багровым отсветом. Я наблюдала за ними как зачарованная. Никогда еще не видела я столько мужчин и женщин, объединенных в общем порыве. Наверное, Кристина заметила это, потому что схватила меня за руку и вовлекла в круг женщин. У мужчин был свой, и Томас плясал в нем, и так оба круга вращались в направлении солнца.

Старейшина – пел только он один – иногда вел пляшущих модуляциями своего голоса. Иногда кто-то из мужчин вскрикивал: «Хэхх!» Или кто-нибудь из танцоров вдруг оборачивался, состроив рожу, дабы рассмешить того, кто следовал за ним. Некоторые складывали руки на груди, другие размахивали ими в такт своим движениям.

Мягкий лунный свет озарял песни инну, чье эхо терялось в лесу теней. Клещи мороза наконец начали разжиматься, и пляска у костра согревала как сердца, так и плоть.

Когда мы вернулись к себе, Томас опрокинул меня на ложе. Одну за другой он снял все мои одежды со странной смесью медлительности и торопливости. Его руки скользили по моим бедрам, ощупывали мой живот, мои груди. Его ладони жгли мне кожу. Я страстно взяла его лицо в ладони и целовала в губы долгим-долгим поцелуем. Стоит мне сейчас закрыть глаза – и от воспоминания до сих пор кружится голова. Никто, даже смерть, не в силах у меня этого отнять.

Прошло несколько недель, мы снялись и снова отправились в путь. Мы продвигались все дальше, и рельеф становился мягче. Лес выглядел зеленее. Поблизости чувствовалось дыхание озера – и мы гребли с удвоенной силой.

Пекуаками появилось за поворотом излучины, бескрайнее и величавое. После месяцев, проведенных в лесу, его бесконечность, уходившая за линию горизонта, казалась ослепительно светлой.

Счастье – штука трудноопределимая. Но это именно то, что я почувствовала в тот миг, в этом каноэ рядом с Томасом, окруженная нашими людьми, глядя на озеро. Наше озеро. Мы плыли по нему в тихом безмолвии, слишком взволнованные, чтобы проронить хоть словечко. Другие лодочные процессии обгоняли нас или плыли позади. Долгое путешествие индейцев инну подходило к концу.

Когда мы проплывали по реке Шас, перед моим взором тут же возникла картинка, как Томас проплывал по этим водам, чтобы встретиться со мной. Я бросила на него быстрый взгляд. Он улыбнулся. Тетенька и дяденька наверняка вовсю работали в это время дня. Июнь – важный месяц для фермеров, начинают всходить посевы. Люди надрываются, моля небеса даровать им дождь или солнечные деньки.

Деревня в Пуэнт-Блё показалась мне одновременно такой же, какой я оставила ее прошлым летом, но в то же время изменившейся. И все-таки у меня было ощущение, что я вернулась домой.

Мы разбили палатки у подножия холма, неподалеку от церкви, как раз там, где позже я построила свой дом.

Магазин Гудзонова залива

На следующий день после приезда мы с Томасом и его отцом отправились в магазин Гудзонова залива – продавать добытые шкуры. Это был деревянный барак из кругляка, стоявший довольно далеко от основного пути, прямо у самого берега, чтобы легче было встречать лодки. Внутри царили запахи пряностей и подкопченных шкур. Полки ломились от самых разных товаров – одежды, муки, жира, посуды. Управляющий, Томми Росс, хмурый и резкий, в прошлом сам был охотником. Мне часто приходилось торговаться с ним и его помощником Скином о справедливой цене на наши драгоценные шкуры. Я тоже умела проявлять несговорчивость.

На Росса, казалось, произвели впечатление количество и качество того, что мы ему предложили. После долгого торга он согласился заплатить нам за все сто десять долларов. Тогда это была весьма значительная сумма. Никогда еще в жизни я не видела столько банкнот. Можно было начинать летнюю жизнь.

С каждым днем прибывало и обустраивалось все больше новых семейств. Они продавали шкуры Томми Россу и закупали у него в магазине провизию.

Те, для кого охота в прошедшем году выдалась не очень удачной, должны были уплатить договорный долг за прошлую осень. Служащий Гудзонова залива охотно открывал кредит, прекрасно понимая, что его должники с лихвой возместят свой займ следующей весной.

Многим инну после суровых и долгих месяцев лесной жизни деньги просто жгли руки, и они тратили их не задумываясь. Женщины приобретали себе изящные платья, мужчины – костюмы, которые носили со странными шляпами-цилиндрами или котелками. Росс распродавал им все более-менее полезные вещи и быстро возвращал себе в кассу банкноты, которые им же и ссудил. Мне, пожившей на ферме, где кропотливо подсчитывали каждый цент, такие траты казались слишком легкомысленными. Даже Томас, такой мудрый и предусмотрительный, тратил куда больше того, что я назвала бы разумными пределами.

Я сомневалась, стоит ли обсуждать этот вопрос с ним или с его сестрами, опасаясь, что они могут обидеться. Однажды, оставшись наедине с Малеком, я поделилась с ним своими сомнениями, зная, что старик не станет строго судить меня.

– Зачем все бросают деньги на ветер?

Он пристально посмотрел на меня своими прекрасными бледно-карими глазами.

– Бросать на ветер?

– Да я про эти шмотки, которые все покупают, платья с оборками или шляпы. Ведь это просто смешно. Мотовство и только. Отчего не отложить хоть немного про запас?

Он покачал головой.

– А зачем там, в наших землях, деньги?

– Там незачем, верно, но ведь они могут понадобиться зачем-нибудь позже. В плохой охотничий сезон порой нечем укрыться. Тут могла бы пригодиться маленькая подушечка…

– Кто знает, вернемся ли мы? Или решим пойти летом в другую сторону. Например, в Пессамит. Или в Эссипит. А то еще можно в Уашат Мак Мани-Утенам. Там так здорово. И тогда какая тебе надобность в том, что ты оставишь здесь?

– Но, Малек…

– Через несколько недель, – продолжал он, – мы снова двинемся обратно, к нашим землям. Все, что есть у инну самого дорогого, Альманда, он должен уметь уносить с собой.

На следующий день Томас, собравшийся зайти в магазин Гудзонова залива, спросил у меня, что могло бы доставить мне удовольствие, и я ответила ему: книги. Он, никогда не умевший ни читать, ни писать, посмотрел на меня с удивлением.

– А я тут подумал, может, платье или ожерелье. А если зонтик?

– Я была бы рада унести с собой туда, в верховья, книги этой осенью.

Ни одной книги не нашлось на этажерках Томми Росса. Пришлось сплавать на лодке до самого Роберваля. Я привезла оттуда несколько романов и Библию.

Печальные горлицы

Через две недели после нашего прибытия в Пуэнт-Блё мы с Томасом одним безветренным утром отправились навестить моих дяденьку с тетенькой. Восходившее солнце понемногу разгоняло туман, висевший над берегами. Мы поплыли вверх по реке Шас, зажатой между поросшими высокой травой склонами. Эти места, в которых я выросла, сейчас казались мне и знакомыми, и чужими.

Издалека я узнала тот холм, где паслись наши коровы. Мы оставили лодку на буром песке и пошли дальше пешком. Скотина в полях вовсю щипала травку. За прекрасной березовой рощицей виднелся домик с фанерными стенами, выкрашенными в белый цвет. Он показался мне еще меньше, чем остался в памяти.

Дяденька рубил дрова, и сухой звук металла эхом разносился в теплом воздухе. Погруженный в работу, отирая пот со лба, он не сразу заметил гостей у себя на участке. К нему редко кто-то приходил. Когда он наконец увидел нас, то несколько мгновений стоял в недоумении, должно быть, пытаясь понять, что привело к нему этих двух индейцев, как вдруг его лицо просияло. Не часто приходилось мне видеть его улыбку, и вот сейчас она согрела мне сердце. Он позвал мою тетеньку, помахав ей рукой.

– Тереза! Иди-ка глянь, кто пришел к нам в гости!

На крыльце показалась маленькая женщина, в сером холщовом платье она казалась совсем хрупкой. Хотя расстояние между нами было еще велико, я видела, как она, прищуриваясь, напряженно вглядывается.

– Альманда? Это ты?

Я в ответ помахала ей рукой, и она воздела руки к небесам. Они с дяденькой бросились обнимать меня.

Мне часто казалось, что я была для них обузой и они приняли меня в семью, повинуясь религиозным убеждениям, то есть просто из христианского милосердия. Та искренняя радость, с какой они меня встретили, очень меня порадовала. Кроме них, у меня не было больше никакой семьи в жизни до появления Томаса.

Мы пили чай на веранде, в окружении полей, которые так долго были всем моим миром. Тетенька забросала меня вопросами и внимательно выслушивала каждый ответ.

– Всю зиму я много молилась за тебя. Я тревожилась. Если тебе там хорошо, Альманда, то больше ни о чем и не думай, малышка.

– Не беспокойтесь об этом, тетенька. Нам там очень хорошо. Ни в чем нет нужды. Сами знаете, что я никогда не могла усидеть на месте. Я всегда готова была и в деревню за покупками сходить, и дяденьке помочь дров нарубить.

Она с улыбкой кивнула.

– Да чего уж там. Я ведь работящая, тетенька.

Она рассмеялась, а следом за ней и я. Мы поели капустного супа, в нем она растопила немного свиного жира. Она рассказала мне деревенские новости. Продвигался проект постройки церкви. Многие местные жители, в их числе мой дядя, считали, что это потребует слишком больших расходов. Но кюре говорил, что это может привлечь в Сен-Прим побольше прихожан.

Сюда и впрямь пришло бы немало колонистов, но привлеченных не церковью, а богатствами этого края. А в тот день, под меланхоличную песнь печальных горлиц, терпеливо поклевывавших что-то в травке, все это показалось мне далеким.

После обеда мы уехали. Дядя с тетей расцеловали меня. Он снова принялся за работу в поле, а она долго смотрела нам вслед. Какие чувства в тот момент таились в ее сердце? Может быть, она гадала, доведется ли нам встретиться еще? Болезнь скосила ее следующей зимой. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а суровая жизнь на ферме истощила все ее силы. Дядя мой, убитый горем, несколько лет прожил один, горбатясь от зари до заката на своем крошечном клочке земли.

И вот однажды кюре, забеспокоившись, что он уже две недели не приходит к мессе, нашел его мертвым в кресле у дровяной печи. Похоронный обряд отслужили в новой церкви, которую торжественно открыли как раз перед самой его кончиной.

Свадьба

Если для фермеров лето было периодом интенсивной обработки земли, то для инну, переживших долгие месяцы в снегах и морозах, оно, наоборот, было временем беззаботным. А еще это была пора свадеб.

Прошлой зимой Мария встретила одного молодого парня – земли его племени располагались в верховьях озера Мануан, – и несколько недель охотилась вместе с ним и его братьями на Перибонке. Известие об их вступлении в брачный союз наполнило наши сердца радостью, хоть это и означало, что наш клан терял одного из своих людей. Кристину это опечалило, хоть она и старалась не показывать виду. Ведь сестры до этого всегда были неразлучны.

Летом мы отпраздновали их свадьбу. По такому случаю воздвигли и шатер-парилку из сплетенных ивовых ветвей, а земля была покрыта шкурами. Внутри разожгли огонь, он должен был гореть четыре дня и четыре ночи, и следить за ним доверили хранителю.

Когда шатер был готов, все близкие, и я в том числе, расселись вокруг огня. Хранитель брызнул на раскаленные камни отваром на основе кедра, и хижина наполнилась очень густым паром. Сразу потемнело, а жар наступил такой, что находиться там было почти невыносимо. Воздух обжигал легкие, в глазах кололо. Передо мной все закружилось, и пришлось вцепиться в Томаса, чтобы не упасть.

Позднее, став поопытнее и пожив, я смогла оценить полезные свойства встряхивающих палаток^[3] и в минуты сомнений или гнева сама не раз укрывалась там. Но в тот, первый раз, если бы не ободряющее присутствие Томаса и других членов семьи, я убежала бы оттуда со всех ног. В той полной густого пара хижине смешались время и пространство, и дух мой блуждал среди плясавших теней.

Когда мы покинули шалаш, Мария осталась внутри и провела там всю ночь, хотя ее будущий муж спал в другой палатке.

На следующий день будущих супругов окружила многочисленная толпа.

Так же, как и мы с Томасом год назад, они закурили трубку. Колечки белого дыма поднимались к небу, к тому, кого я называла Богом, а Томас величал Великим Духом. Перед всеми собравшимися они принесли обеты, их напоили кедровым настоем, поднеся его в кувшине с двойным горлышком. А потом все плясали вокруг большого костра, глядя на озеро. Мария, всегда такая скромная, улыбалась широко-широко. Так радостно было видеть ее счастливой.

Празднование затянулось до поздней ночи, и спать я отправилась уже совсем обессиленная. Как и Томас – как только он положил голову мне на плечо, так сразу и заснул.

А я лежала в темноте без сна, убаюканная медленным ритмом его дыхания. Свадьба моей золовки напомнила мне прошлое – собственную свадьбу и всю мою жизнь, так быстро перевернувшуюся. Тут вокруг меня все завертелось, головокружение никак не хотело проходить, и я все пыталась справиться с ним.

Рассказ

Чтение было одним из тех редких занятий, каким я любила предаваться в прежней жизни. В доме, где я выросла, несмотря на крайнюю нужду, книги занимали важное место.

Разумеется, там была Библия. Я читала ее так часто, что до сих пор помню наизусть некоторые длинные столбцы. Когда я была маленькой, мою страсть к приключениям подпитывал Ветхий Завет. Авраам, битва Давида с Голиафом и мистические повествования о пророках, Книга Исход. Эти истории показывали мир экзотический и загадочный. Я мечтала увидеть пустыню, Мертвое море, Иордан, фараона, Моисея, прокладывающего путь через Красное море.

Еще у моей тети были романы. Она прятала их от любопытных взглядов в маленький деревянный шкафчик. И все их я перечитала по многу раз. Учительница в нашей школе, молодая дама с душою живой и независимой, заметила мою склонность к чтению и давала мне столько книг, сколько я хотела. Вот почему, хоть мы и считались колонистами низшего ранга, книги возбуждали мое любопытство с самых ранних лет.

Легенды, которые рассказывали старики – о Чакапеше, Айашесе и все те истории, где действовал Куекуашеу (Каркажу)^[4], погружали меня в такое же мечтательное состояние, как и книги. Я, сызмальства привыкшая к чтению, не представляла своей жизни без них.

Первой же зимой я привезла с десяток романов. В охотничьих землях я прочитывала по одной книге в месяц. Это совсем неплохо, если иметь в виду, какой тяжелый воз необходимых трудов приходилось влачить. Когда пришла пора уезжать, Томас уложил книги в свой мешок – именно ему пришлось их нести.

Читала я главным образом по вечерам, при свете зажженной свечи. Когда у меня родились дети, мне уже не было так тоскливо оттого, что рядом не было Томаса. И я читала им вслух.

Однажды Анна-Мария, моя старшая дочь – ей тогда было около пяти лет – перебила меня, когда я читала ей главу из «Графа Монте-Кристо».

– Зачем тебе это, мама?

– Что «зачем», малышка?

– Зачем тебе все это нужно, – повторила она, показывая пальчиком на томик, – рассказывать такие истории?

Она смотрела на меня своими большими глазками.

– А разве тебе не нравятся всякие истории, Анна-Мария?

– Нравятся, мама. Особенно про Куекуашеу. Мне кажется, это так забавно. А вот твоих историй я никогда не могу понять. И ничего забавного в них нет.

Я привлекла ее к себе и крепко обняла. Наши легенды, передаваемые из уст в уста, повествуют об этой земле и существах, живущих здесь. А в тех, что я ей читала, оживали континент и большой мир, о которых она ничего не знала. Анне-Марии, появившейся на свет и выросшей на Перибонке, были неведомы графы и их жестокие битвы. Что ж, быть может, я напрасно так старалась познакомить своих детей с этим миром, таким от них далеким? Я погладила ее по волосам, черным как гагат, и взяла ее лицо в ладони и приблизила к своему.

– Знаешь, Анна-Мария, это ведь всего лишь истории. Как их рассказывают – не так уж и важно. Книги делают это по-своему, и их тоже надо уметь слушать.

Она пристально посмотрела на меня, ее непонимающий взгляд искал что-то в моих глазах.

– Хорошо, мама.

Дочурка положила головку мне на грудь, и я снова стала читать ей вслух.

Никто из моих детей не унаследовал моей страсти к книгам. Но все умеют читать. Их дети учились в школе. А сейчас кое-кто из моих внуков учится в университете.

Иногда для того, чтобы собрать с дерева урожай плодов, требуется много времени. Бывает, что этого приходится ждать всю жизнь.

Лодочный горб

В конце лета Малек решил отправиться на Перибонку. Мы уже успели собрать все пожитки, как вдруг однажды утром он уселся на берегу Пекуаками и стал пристально вглядываться в горизонт, отыскивая знамения облаков и небес.

Старейшина опасался ярости озерных вод, которые часто вспениваются без видимой причины. Даже сейчас большие корабли остаются на причале, если стоит плохая погода. И он распорядился пускаться в путь, только убедившись, что мы без затруднений доберемся до устья реки. Старики умели читать по небу как по книге. Той осенью Ма-леку явно не понравилось то, что он увидел. И, понаблюдав за небесами своим острым опытным взглядом, он молча вернулся к себе в палатку.

Дни шли, а погода лучше не становилась. Вся семья сгорала от нетерпения, готовая хоть сейчас пуститься в дорогу, тем более что слишком задерживаться было бы неразумно. Заморозки на Опасных перевалах наступают быстро, и когда на севере уже образуется лед, течение реки приносит подводные камни, которые запросто могут продырявить лодки.

Подождав без малого три недели, Малек так и не успокоился. Но время торопило, и как ни крути, а пора было пускаться в дорогу под грозным небом. Гребли мы очень быстро и споро, но едва минуло два дня, как задул северо-восточный ветер. Он вспучил озерные воды, и нам поневоле пришлось искать, где укрыться. Полил принесенный ветром сплошной, тяжелый и шквалистый дождь, и громадные волны с ревом обрушивались на побережье. Ничего не оставалось – только ждать. Малек изо всех сил скрывал свою встревоженность, но его лицо с каждым днем становилось все более озабоченным.

Наконец однажды утром над озером взошло багровое солнце. Мы спустили лодки на воду, даже не успев позавтракать, и стали грести с удвоенной силой, пот струился по нашим вискам. Когда мы наконец увидели устье реки, день уже клонился к закату. Усталость начинала брать свое, а ведь наше путешествие только-только начиналось.

Мне было тогда всего шестнадцать лет, зато гордыни хватило бы на сотню таких, как я, поэтому я не хныкала и не жаловалась. Нести поклажу было тяжело, тем более что у меня тогда еще не было под затылком того служащего своеобразной подушечкой горбика плоти, который образуется в том месте, куда опирается поперечная балка. В те времена такой лодочный горб был у всех инну. В конце концов через несколько лет этот горбик возник под самым затылком и у меня. И сейчас, хотя прошло почти сто лет, я могу пощупать это уплотнение под кожей. Но в то время лодка сильно намяла мне спину, а я, несмотря на боль, отказывалась от помощи.

Дни текли за днями, а погода так и оставалась хмурой. Черное небо изрыгало холодный дождь, ветер замедлял движение лодок. Иногда поднимавшаяся вода в реке заставляла нас укрываться на берегу, ибо Малек опасался, как бы не намокли наши запасы муки и сахара. Как мы ни старались, а задержка становилась все больше. Тревога охватила теперь всех нас. Наступали лютые морозы, пора было доставать одежду потеплее. Даже гуси высоко в небе пролетали очень быстро, они тоже стремились улететь поскорее.

Рыбалка была неудачной. В прошлом году мы с Томасом не успели съесть всего, что наловили по пути. Пришлось даже прокоптить часть добычи, чтобы не выкидывать ее. Тогда как этой осенью из-за нехватки свежей рыбы пришлось израсходовать все наши зимние запасы жира и галет.

Положение приводило меня в замешательство. Эти края, которые я открыла для себя всего несколько месяцев назад, которые приняла всей душой и с открытым сердцем, смотрели на меня с неприязнью. А вот красота этих мест по-прежнему была поразительной. Я с восторгом любовалась прибрежными гранитными утесами, чьи головокружительные пики упирались прямо в небо, и густым лесом, с обеих сторон окружавшим реку и ее прозрачные воды.

Свирепый ураган вынудил нас еще неделю оставаться в палатках, которые едва не срывали резкие порывы ледяного ветра. Волны, по своей высоте сравнимые с волнением на Пекуаками, кругами вздымались на вспухшей поверхности реки. Мы не в силах были ни выйти, ни даже поохотиться. Надо было снова ждать, а время уже крепко нас поджимало.

Однажды ночью ветер утих. Утром мелкий снег белым саваном лег на Перибонку. Вот теперь наступила зима. Мы взяли курс на Опасные перевалы. Борта лодки колыхались под молочным небом. Томас сосредоточенно всматривался в речные воды. Презрев опасности, мы собрались с силами и гребли размашистей, плыли быстрей. Хлопья снега падали сверху и таяли у нас на лбу, мы даже не замечали холода, а по затылкам стекали змейки пота.

Стемнело, а мы все еще гребли под ущербной луной, ее бледный свет отражался в черной, как чернила, воде. Я не ощущала ни усталости, ни царапин, ни натруженных мышц. Никто и рта не раскрывал, вкладывая все силы в работу на веслах, чтобы наконец пройти вверх по этой реке. Но вот Малек направил свою лодку к маленькому пляжу, который был защищен от ветров. Здесь нам предстояло провести ночь.

Мы втащили лодки на песчаный берег, даже не потрудившись разгрузить пожитки. Пока Кристина разводила огонь, я заварила чай и разложила для всех немного сала и галет. Мужчины наскоро поставили палатки, и мы расселись вокруг огня, накинув на плечи шкуры, чтобы согреться. Издалека доносился глухой рокот речных волн. Завтра нас ждал суровый денек. Мы улеглись спать, как только проглотили ужин. Томас прижал меня к себе. Тепло его тела проникло в мое. Лес вдруг показался мне враждебным.

Утром облака рассеялись, и снег больше не падал. Мороз колол щеки, и лодки очень трудно было спустить из-за водоворотов.

Мы разгрузили часть поклажи, которую Кристина и я взвалили на спины, пока мужчины, вооружившись длинными шестами, изо всех сил толкали лодки против течения. До начала порога оставался еще целый километр по бурной воде. Уже у самого водопада нам наконец удалось вытащить лодки на песок.

Мы были на пределе сил и все же решились на один из самых трудных переходов. Нам предстояло взобраться на гору, идя по крутому обрывистому утесу – по узенькой тропинке, проложенной прямо в скале. Осознание того, что до нас здесь проходило уже очень много людей, придавало мне сил не обращать внимание на пот, который щипал глаза, на усталость в руках и ногах. Как только мы поднялись на гору, нужно было свалить поклажу и вернуться за лодками и оставшимися мешками. Все это заняло два дня.

И вот, когда мы уже совсем были готовы спустить лодки на воду, скверная погода снова вынудила нас задержаться. Сидя в палатках, мы слушали, как падают крупные капли дождя, принесенного северо-восточным ветром, и как они замерзают прямо на ткани. Страх одолевал нас.

Так, взаперти, мы провели неделю. Сырость пропитывала даже наши кости, и согреться никак не удавалось.

Край реки покрылся тонкой коркой льда, когда мы наконец смогли снова двинуться в путь. Нам пришлось пробираться среди плававших по воде больших льдин и проявлять большую осмотрительность там, где надо было бы на всех парах идти напролом. Я стояла на носу лодки и гребла, пристально вглядываясь в поверхность воды. Бывало, что навстречу нам плыл огромный кусок льда, и мы задерживали дыхание. Я уже начинала сомневаться в том, что мы вообще доберемся до места назначения.

Однажды вечером я услышала вдалеке рокот, который не спутаешь ни с каким другим, и почувствовала невыразимое облегчение. На лице Малека снова заиграла улыбка. Уже в который раз, несмотря на трудности перехода, ему удалось успешно вывести семью к своим землям.

Тобогганы

Всего через неделю после нашего прибытия на Перибонку обрушилась буря редкой силы. Мощные порывы ветра с воем раскачивали лес. Качавшиеся деревья трещали и ломались, как соломинки. Небо словно слилось с землей. Нам, снова вынужденным укрываться в палатках, которые трясло от шквалистого ветра, поневоле пришлось подсчитывать зимние запасы еды.

Несмотря на бушевавшую непогоду, Томас отказывался предаваться унынию.

– Не надо судить обо всем по погоде, Альманда.

– Пусть так, но все-таки очень тревожно. Мы как-никак не в Сен-Приме. Если настанет нужда, не пойдешь просить масла у соседа.

Томас рассмеялся. Смех у него был всегда такой непосредственный, что красивое лицо его, часто серьезное, внезапно расслаблялось.

– А ведь можно бы, – ответил он.

– Нечего смеяться надо мной, Томас Симеон.

– Да правда же.

Я бросила на него мрачный взгляд.

– Мы тут совсем не одни, Альманда. По ту сторону горы стоит семья Джо Фонтейна. Немного к югу живут Моары. Вниз по побережью, там, где кончается река, тропинка ведет к землям Жана Рафаэля, а подальше живут Поль-Эмиль Джил и его жена Мадлен. Если понадобится, они придут нам на помощь.

Он был прав: наша изоляция оказалась весьма относительной. Вокруг нас проживали и другие семьи – и в случае чего они, несомненно, помогли бы нам. Если только их запасы не оказались бы в том же плачевном состоянии, что и наши – но о такой вероятности я старалась не думать.

* * *

Когда я проснулась на следующее утро, над лагерем воцарилось странное умиротворение. Светило солнце. Природа, казалось, погрузилась в спячку, укрывшись толстой белой мантией.

Томас ушел. Я поставила воду кипятиться и тоже вышла наружу. Ветви сосен прогибались под тяжестью снега. Казалось, весь лес затаил дыхание. В кустах терялись следы снегоступов Томаса. Пока все спали, мечтая пополнить запасы провизии, он отправился ставить силки.

Я заварила чай. Выпила его маленькими глотками, и тепло разлилось в животе. Восхождение далось мне тяжело – воспалились глаза, болели суставы, мучила общая усталость. Я еще не обладала выносливостью, свойственной остальным, и пусть я всячески старалась это скрывать – но каждый мой жест требовал от меня немного больших усилий, чем у других.

Когда я как раз приготовилась выйти, вернулся Томас. Он отряхнул снег с плеч и, увидев у меня в руках винчестер, привлек меня к себе.

– Останься. Ты заслужила отдых, Альманда.

– Я отдохну, когда принесу свою долю дичи.

Я надела снегоступы и пошла по следам Томаса – мне было любопытно взглянуть, где он поставил силки. Потом влезла на холм, пробираясь меж плотных рядов елей. Свободная от растительности вершина открывала прекрасную панораму на окрестности. Я напряженно всматривалась, но, так и не дождавшись никаких признаков жизни, стала спускаться по северному склону. Закинув карабин за плечо, я медленно двигалась меж деревьев и уже начинала терять надежду, как вдруг на меня налетела жирная куропатка. Я выстрелила, и через секунду она рухнула прямо в снег.

Я подобрала птицу, поблагодарила ее и положила в охотничью сумку. Еще целый час я шла на север, ничего не замечая, и только потом повернула назад, обогнув холм с запада. Когда я наконец дошла до лагеря, то просто умирала с голоду.

Томас ждал меня.

– Ты так давно ушла.

– Не так уж и давно.

Я показала ему куропатку.

– Ну вот. Ты хоть что-то принесла, – сказал он. – Малек и Даниэль никого не убили.

Нас упорно преследовала дурная невезуха. В последовавшие дни я каждое утро прочесывала окрестный лес, обходя силки, но чаще всего возвращалась несолоно хлебавши. Малек говорил, что это напоминает ему голодный год, пережитый им в Пессамите.

Томас с братом решили идти на север. Несмотря на мои настойчивые просьбы, он отказался брать меня с собой.

«Мы пойдем по другому берегу Перибонки и дальше по горам на восток, Альманда. Ты хорошо стреляешь, ты будешь нужна оставшимся здесь».

Рассчитывая вернуться с множеством шкур и запасами мяса, они решили брать минимум поклажи, оставив даже походные палатки. Каждый взял по одному тобоггану для похода, обещавшего быть трудным. У меня сжималось сердце, когда я смотрела, как они уплывают все дальше по маленькой речушке, которая должна вывести их к озеру Перибонка. В этом пути ветер дует прямо в лицо – зато путь короче, он позволял быстрее подняться прямо на север, к озеру Онистаган. Им предстояло теперь перейти горы до озера Мануан с десятком заливов, в которых они могли бы поохотиться, найдя убежища от ветров.

Дни шли за днями, а в наши капканы так и не попадалось никакого крупного зверья. Случалось по многу дней вообще не есть мяса. Мороз крепчал, и по ночам, как я ни куталась в несколько слоев густых мехов, согреться мне так и не удавалось.

Уже полтора месяца от Томаса и его брата не было никаких известий. Каждое утро я просыпалась с надеждой увидеть их. Заваривала чай и выпивала его в палатке одна, после чего выходила проверить силки, прихватив винчестер.

Кристине и Малеку не везло примерно так же, как и мне.

Часто по вечерам, мучаясь от бессонницы, я часами напролет читала при мерцающем огоньке свечи. Чтение помогало мне вынести отсутствие Томаса, но без него палатка казалась такой пустой.

Возвращение

Томас с братом и две их собаки вернулись обратно по реке. И люди, и животные тащили свою часть добычи. Собаки издалека почуяли запах лагеря. Я выбежала навстречу Томасу, крепко обняла и расцеловала его. Вдохнула еловую свежесть его кожи, пальцами взъерошила густые волосы. Его лицо было усталое и опустошенное.

Малек раскрыл тяжелые сумки, вытащил и разгладил шкуры, оценивая, дорого ли они будут стоить. Охота выдалась удачной. Еще Томас с Даниэлем притащили двух карибу – они заранее порубили их туши на куски и вынули все кости, чтобы ноша стала легче. Мяса теперь было вполне достаточно. Это означало, что на ближайшие недели нам будет чем прокормиться. Как тяжело, должно быть, тащить такой груз по горам до самого лагеря.

Братья ночевали в шалашах из бересты или спали прямо под покровом густых елей, преодолевая днем десятки километров по морозу и снегам по охотничьей тропинке, которая вела от Перибонки. И вот они возвратились с богатыми трофеями – шкурами и пищей для всей семьи. Когда они были маленькими, туда ходил Малек. А теперь ему выросла смена – и старик не скрывал, как сильно он гордится сыновьями.

Кристина отправилась готовить ужин из оставшегося у нас зайца, пока я помогала Томасу и Даниэлю разгрузить поклажу и сложить шкуры. Когда мы снова пойдем в Пуэнт-Блё, Томми Росс хорошо заплатит нам за них.

Мы поели все вместе в палатке, где ароматы дымка от жареного мяса смешивались с запахом хвои. Томас и его брат рассказывали о долгом путешествии. Им пришлось выдержать сражение с дикими ветрами, встававшими у них на пути. Непомерная толщина снежного покрова затрудняла ходьбу. Они шли три недели и не встретили ни одного животного. Удача наконец улыбнулась им только к северу от озера Мануан.

– Мы поймали бобров и даже одну рысь. Роскошные звери. Когда добычи было уже много, решили трогаться в обратный путь. А выйдя на озеро Перибонка, увидели стадо карибу. Двух удалось подстрелить. Все равно больше нам было не унести. Мы прямо сразу их и разделали. Вот было раздолье собакам-то.

Уставшие животные, дотащившие поклажи больше, чем составляла их доля, теперь спокойно спали у входа в палатку, свернувшись калачиком и тесно прижавшись друг к другу. Даниэль жевал, не поднимая головы. От усталости на его лице проступили морщинки.

– Спуск по озеру выдался очень трудным, – сказал он, – потому что за три дня до этого намело свежего снега на добрых три фута. Тобогганы увязали в нем, и мы вынуждены были подолгу простаивать.

– К счастью, Даниэль силен как медведь, – со смехом добавил Томас.

Наконец его брат улыбнулся. Как Томас и отец, он тоже был заядлым охотником.

– Ты бы посмотрел, как он тащил поклажу, – продолжал, поглядев на Малека, Томас. – Ему, видать, это легче легкого.

Старший брат хлопнул по плечу младшего, и тот снова слегка улыбнулся, почти против воли.

– Даниэль настоящий охотник, – сказал Малек. – Точно как мой отец, который однажды убил медведя простым кривым ножом. Зверь застал нас врасплох – мы как раз дубили шкуры. А они ведь редко нападают на людей. Этот, должно быть, совсем изголодался или что-то привело его в ярость. Мой отец сцепился с ним не на шутку. Мать, которая всегда боялась медведей, вся изошла криком. А когда отец наконец встал, весь в крови, то машк был уже мертв. И Даниэль такой же, сильный и невозмутимый.

Малек взглянул на сына, и тут – вот редкий случай! – можно было увидеть, как Даниэль Симеон широко улыбнулся в ответ, обнажая все белые зубы.

– Завтра пойдем и отнесем мяса Полю-Эмилю Джилу, – объявила Кристина. – Старик совсем один, у него только жена Мадлен. Прошлой весной он продал совсем немного шкур и наверняка не сделал больших запасов на зиму. А ведь годы у него уже не те, чтобы подниматься к озеру Мануан. Завтра утром я схожу туда к нему вместе с Альмандой, отец.

Малек кивнул.

После трапезы я пошла за Кристиной, и мы собрали целую связку. Она отложила для старика и его жены почти треть всего мяса карибу. Заметив мое удивление, она объяснила:

– Иначе они этой зимы не переживут. Детей у них нет, и они там совсем одни. Бывает, они даже не ходят летом в Пуэнт-Блё из опасения, что осенью не смогут подняться обратно. Охота в нынешнем году скверная, но у нас вроде бы все налаживается, Альманда. А у них – нет.

Женщина наскапи

На следующее утро мы с Кристиной пустились в дорогу в самую рань, взяв с собой одну из собак. Кристина разделила мясо на три части, разложив по тобогганам – каждый из нас тащил свое. В целом получилось больше половины туши одного карибу.

Джилы жили по другую сторону невысокой горы, и чтобы до них дойти, нам потребовалось добрых три часа. Мы нашли старика сидящим у огня и мастерящим снегоступы, а его жена в это время рубила дрова для печки. Их стоянка, содержавшаяся в образцовом порядке, состояла из одной большой палатки для жилья и еще одной, поскромнее, куда они складывали снаряжение, а чуть подальше, на полянке, располагались коптильни и укромное местечко для хранения съестных припасов.

Кристина помахала им рукой, старик в ответ кивнул, а его жена тут же поставила кипятиться воду. От солнечного тепла наши лица разрумянились. Мы с Кристиной помогли мужчине дотащить мясо в его запасник, потом расселись вокруг огня на воздухе – выпить чаю.

Поль-Эмиль Джил был тщедушным стариком, его глаза казались глубоко запавшими на изможденном лице. От этого хрупкого человечка, с низко нахлобученной шерстяной фуражкой и, казалось, совсем утонувшего теплой одежде, несмотря ни на что исходила уверенная сила того, кто по-настоящему занят своим делом. Круглое лицо его жены, испещренное сетью мелких морщинок и глубоких складок, обладало живостью, взгляд был острым. Явно чувствовалось, что в молодые годы она была настоящей красавицей. Беседу поддерживала именно она – муж ограничивался тем, что кивал или качал головой – чтобы выразить согласие или несогласие с тем, о чем говорилось.

Для них тоже охота выдалась неудачной. Они не собирались весной спускаться в Пуэнт-Блё, рассказывала она своим одновременно нежным и пронзительным голосом. Она угостила нас банноком^[5] с черничным вареньем. Целый час мы провели на стоянке семьи Джил в разговорах. Жена говорила на языке инну с акцентом, но я не могла распознать, с каким именно.

Когда мы встали, собираясь уходить, они с жаром поблагодарили нас. Солнце стояло в небе еще высоко. Меж деревьев пробегал мягкий ветерок. Зима в этих лесах хотя и суровая, но иногда дарует такие вот золотые деньки, когда солнечный свет пляшет на снегу и согревает тела и души.

– А заметила ты небось, какой у нее акцент?

Мне ничего не удавалось скрыть от Кристины.

– Сознаюсь, он меня поразил.

– Эта женщина из наскапи^[6], вот потому и акцент у нее такой. Она родом из Унгавы, что на северо-востоке от гор Отиш. У них с мужем никогда не было детей. Старик Джил был великим охотником. Мой отец всегда отзывается о нем с восхищением. Да он и сейчас вон какой ловкий, это в его-то годы.

На Перибонке, выходит, жила женщина, пришедшая из краев еще дальше моих. Это вызвало у меня улыбку. p

А в прежние времена

Трудно объяснить, каким этот край был в прежние времена. Невырубленные леса, да и Перибонка еще без плотин.

Надо вообразить лес, перепрыгивающий с одной горы на другую, и так ярусами до самого горизонта, мысленно представить этот океан зелени, качающийся от ветра, разморенный от солнца. Мир, в котором жизнь спорит со смертью о том, кто старше и первее, а посреди него, сжатая песчаными берегами или суровыми прибрежными скалами, течет река, похожая на бурный поток.

Такой мир трудно описать, потому что его больше нет. Фабрики по производству бумаги сожрали лес. Перибонку укротили и осквернили, сначала сплавляя по ней лес, а потом плотины поглотили ее неукротимые водопады, чтобы создать водохранилища для питания электростанций.

Опасные перевалы, где родились мои дети, где я воспитывала свою семью и где мы с Томасом так часто предавались любви, исчезли, их утопили в тоннах воды. Этот край – нечто вроде Атлантиды племени инну – живет теперь только в воспоминаниях старых людей вроде меня и благополучно забудется после нас. И ждать недолго. Так сотрутся из памяти тропки для переходов, терпеливо проложенные поколениями кочевников. И все эти навыки исчезнут даже там, где пока еще живут.

Остается только Пекуаками. Наши молодые любуются им, дышат его запахами, слушают его пенье. Рыбачат, ловят в нем уананиш^[7] и судаков. Любят его длинные пляжи, изрезанные скалистыми берегами. Озеро до сих пор восхищает своей широтой и красотой, и благодаря ему Нитассинан еще живой и настоящий – и для них, и для меня тоже.

Но наша земля по ту сторону озера еще живет в наших сердцах. Настанет день, и мы снова обретем ее.

Одна на свете

Мороз даже и не думал ослабевать, и если наших съестных припасов хватало, чтобы дожить до весны, то шкур требовалось больше. Томас с Даниэлем вдвоем совершили еще два похода к озеру Онистаган. Каждый раз вид мужа, уходящего от меня, разбивал мне сердце. Напрасно я старалась сдерживаться – ничего не получалось.

– Подожди же немножко, – всегда уговаривал он, стоило мне снова начать упрашивать взять меня с собой. – Это очень тяжко. А вот следующей зимой пойдем вместе, с нашей скоростью.

Он был прав, да только ненавистно мне было жить в разлуке с ним. Так же мне была ненавистна мысль, которой следовало большинство женщин, – что я должна всегда держаться позади него. Быть может, потому что я выросла с печальным чувством, что мои настоящие родители меня бросили. Множество сирот живет с таким вот ощущением глубокой пустоты в душе.

Мои дядя с тетей, не имевшие своих детей, приютили меня, сочтя это своим долгом. Я была взята на воспитание из чувства христианского милосердия людьми очень благочестивыми. И они всячески постарались, чтобы я ни в чем не нуждалась. И пусть даже рано или поздно они полюбили меня, я никогда не чувствовала, что окружена той нежностью, какая успокаивает страхи ребенка.

Появление Томаса все изменило. Я сразу ощутила, что важна для него. И сразу же сама полюбила его с той же силой. Это была любовь безрассудная, неистовая, я понимаю это годы спустя. И не жалею, что послушалась голоса своего сердца.

Я была молодой женщиной, торопившейся жить, но Томас прекрасно знал: чтобы не растеряться в непроходимом лесу, нужно многое знать и уметь. Оставаясь в лагере, я могла поучиться у Малека, как до меня учились у него его дети. К порядку и обычаям нужно было относиться с почтением.

Малек ходил расставлять силки. И я сопровождала его каждый день. В лесу он никогда не разговаривал. Это был тот мир, где для него не оставалось уже никаких тайн, пусть даже он в этом не признавался мне.

«Тут никогда не знаешь, чего ждать, Анда. Я каждый день учусь».

Это я, я училась жить рядом с ним. Его манере расставлять силки, сперва понаблюдав за тем, в какую сторону ветер клонит ближайшие ветви, или терпению в ожидании благоприятного момента дня, чтобы выйти, воспользовавшись более благосклонной погодой. Училась каждой мелочи, ибо все они имеют большое значение.

И Кристина проявляла такое же терпение, обучая меня другим задачам повседневной жизни в лесу, против которых порой бунтовал мой нетерпеливый характер. Дубить шкуры – работа долгая и нудная, и я часто опускала руки, уверенная, что мы никогда не доведем ее до конца. Кристина умела успокаивать меня.

– Иди-ка завари нам чайку, Анда, а я пока закончу с этим куском, – говаривала она голосом нежным, как снежок, мягко падавший в безветренный день. – Выпить крепкого чаю пойдет нам только на пользу.

Я шла ставить воду для кипячения, насыпала заварку. Мы устраивали передышку и садились у огня. А потом снова брались за дело. Научиться стойкости – это долгий путь. Выходит, что они все очень любили меня – а ведь я была уже довольно взрослой, – раз тратили столько времени, чтобы меня воспитать. И доказывали это делом. Что толку с того, что я умела читать, писать и считать лучше их всех – там, у них, я все равно была полной неумехой.

Проходили дни, а потом недели, года – и я знала и умела все больше и больше. Кристина обожала мастерить предметы быта из бересты. Часто мы занимались этим вместе. Собирать ее надо было весной или осенью, когда березовый сок поднимается или опускается. Чем дерево старше, тем толще его кора.

Для будущего плетения корзин Кристина предпочитала выбирать стволы толстые, зрелые, с густой берестой. Потом мы клали березовую кору под гнет, чтобы ее разгладить. Серый верхний слой надо было с нее удалять, аккуратно соскребая ножом. Добившись нужной нам формы, мы сшивали края еловыми корнями, а потом смазывали получившуюся емкость еловой смолой, чтобы убедиться, что в корзинке нет дырок. И еще добавляли украшения – декоративные мотивы, выщипывая их на бересте.

В результате получались легкие и прочные изделия. Я и сейчас еще плету из бересты и продаю сделанное в сувенирную лавку. Туристы такое обожают. Для них это изящные безделушки, сувениры, привезенные из поездок. Но для меня это способ сохранять прошлое живым. Когда я плету из лыка, я так и вижу снова нас с Кристиной сидящими у огня, который горит и не гаснет, и мы молча работаем. Когда я дублю шкуры, то делаю все так, как она меня научила. Я повторяю все движения ее рук, и пока я буду так делать, она, Малек и все остальные все еще будут здесь, со мной.

Сласти

«Нам понадобятся большие корзины – вот-вот наступит пора идти за тем, чем снега кормят».

Томас с братом и отец разложили на снегу передо мной и Кристиной длинные и широкие куски лыка. Я понятия не имела, о чем это они. Кристина потянула меня за руку.

– Пойдем, поможешь мне.

Мы принялись за работу. И пока мы мастерили тару, моя золовка объяснила мне, что значит «чем снега кормят» – прелестное выражение, которого я раньше никогда не слышала.

Чтобы закончить плетение корзин, нам понадобилось несколько дней. Солнце садилось поздно, и это облегчало нашу задачу. Для каждой из корзин Малек настрогал специальные дощечки из деревянных обрезков. Потом взял топор и прорубил в стволах кленов, росших вокруг нашей стоянки, глубокие расщелины. Если он видел, что зарубка получалась нужной глубины, то вставлял в нее дощечку и под ней ставил корзину. Проходило немного времени, и вот по дощечке понемногу начинал стекать полупрозрачный древесный сок, роняя каплю за каплей в наши принимающие сосуды из лыка. Два раза в день надо было опустошать их, разливая драгоценную влагу по большим котелкам, сперва, однако, процедив ее через хлопчатую ткань, чтобы в ней не оставалось грязи.

Из еловых стволов Томас с Даниэлем соорудили большую прямоугольную подставку и подвесили на ней котелки, наполненные кленовой водой, а под ними разожгли сильный огонь.

Сперва древесный сок забулькал, а потом вскипел. Если жидкость, кажется, вот-вот готова была перелиться через край, Кристина опускала в котелок еловую ветвь. Если вода в котелке слишком выкипала и ее оставалось на донышке, требовалось перелить содержимое в другой котелок. И так до тех пор, пока не оставался один-единственный – его подвешивали над огнем, и в нем уже кипятилась концентрированная кленовая вода.

Эта процедура продолжалась целый день. Упарившаяся жидкость приобретала великолепный янтарный цвет и сладко благоухала на весь лагерь. Время от времени Кристина наматывала на кончик деревянной палки немножко сиропа и размазывала по снегу, чтобы проверить степень его загустения. Под конец она добавила к сиропу чуточку лосиного костного мозга. «Это добавит ему вкуса», – сказала она. Потом, довольная тем, что получилось, сняла котелок с огня. Густой кленовый сироп был готов.

Все собрались вместе. Кристина разложила на снегу брусочки сиропа, загустевшие на морозе. Я никогда не пробовала ничего подобного, и остальные, должно быть, это заметили, потому что поглядывали на меня и улыбались.

У каждой культуры свои обычаи. Но каким бы ни был цвет вашей кожи и кем бы ни были ваши предки – совместный прием пищи дает сынам человеческим возможность объединиться и разделить трапезу.

Кристина подправляла струйки добываемого из дерева волшебного эликсира, который в руках индейцев инну превращался в мед с кленовым вкусом. Когда почти все было закончено, она энергично перемешала выварившийся сироп, доведя до того, что он стал кристаллизоваться и превратился в зернистое вещество нежно-коричневого цвета, которое она перелила в малые корзины. Теперь у нас будут сладости до следующей зимы.

Когда у меня появилась своя семья, я всегда, как только позволяли обстоятельства, сама ходила добывать зимние сласти. Чтобы вытекло достаточно кленовой водицы, нужны были теплые долгие дни и морозные ночи. Дети тоже ходили со мной, и такие походы стали частью семейной традиции, которую все любили, потому что она всегда предвещала приход весны и очередное возвращение к озеру. Молодые рубили ветки, чтобы подпитывать огонь, помогали собирать водицу и забавлялись, отгоняя не в меру любопытных белок, так и норовивших опрокинуть стоявшие под деревьями корзины.

Помню, сколько было улыбок, блестящих глаз у костра и взрывов смеха. Жизнь в лесу тяжела и требует жертв, зато каждое удовольствие там кажется сильнее в десять раз.

Здесь у нас никто больше не готовит «того, чем кормят снега». Сироп и кленовый сахар продают на рынке. Они вкусные, и все-таки не такие сладкие, как то, что мы добывали все вместе.

Ужин под Рождество

Из первых пяти лет на Перибонке я извлекла умение жить в ритме охотничьих сезонов. Одни бывали удачными, другие потрудней.

Я ходила на большую охоту с Томасом, а иногда с ним и Даниэлем. Мы спускались по Перибонке до ущелья Мануан или, бывало, поднимались к озеру Онистаган. Однажды по оленьей тропе дошли до гор Отиш. Я узнала ту вершину, какую мне описывал Малек. Суровая и нагая, она царит над всем Севером, а вблизи этих священных мест ощущается присутствие Творца.

Я любила эту кочевую жизнь, так часто требовавшую то собирать, то опять разбивать лагерь и никогда не дававшую устроиться с комфортом. Продолжительный буран может надолго запереть вас в палатке. Но все-таки такой образ жизни вселял в меня то чувство свободы, о котором я мечтала с самого детства.

Мы много переходили с одного места на другое, но где бы мы ни были, – на Рождество всегда возвращались к Перевалам. Многие семейства, родственные или дружественные Симеонам, собирались там на все праздники. В конце декабря и январе всегда стояла такая лютая стужа, что даже животные носа не высовывали из своих нор и берлог. А люди собирались на побережье озера Перибонка, принося с собой доброе количество съестного: вяленое мясо, медвежий жир, клюкву – Малек, да и все старожилы обожали все это. А еще муку для выпечки хлеба и, разумеется, табак.

Малек хотел, чтобы мы всегда прибывали первыми. Думаю, для него это был вопрос чести. Мы разбивали палатки и, ожидая остальных, рубили дрова. Когда собирались другие семьи, мы помогали им разбить лагерь. Пока дети играли, взрослые вместе готовили еду.

Мария на следующий год после свадьбы нагрянула без предупреждения вместе с новым мужем. Ее неожиданное появление поистине согрело нам сердца, а Кристина бросилась ей на шею. Немало времени у них занял переход от озера Мануан. Я подозревала, что Марию мучает тоска по родным краям, и хотя она неплохо поладила с мужниной семьей, она все-таки скучала по Перевалам.

В вечер рождественского пира мы все сгрудились в большой палатке. В полночь кто-то из мужчин выстрелил в небо. Потом мы молились и пели. Я была воспитана в богобоязненности, и в индейцах племени инну обрела людей весьма набожных. Молились мы хором, нараспев, и было что-то прекрасное и трогательное в этом единении вокруг пылающего костра, в чувстве общности с Богом и природой.

Старик Джо Фонтейн рассказал о Рождестве, и все внимательно выслушали его. Родом он был с Северного побережья, и я с трудом понимала его акцент. Инну в тех краях изъясняются на более чистом языке, нежели инну из Ильнуатша, живущие на границе земель наскапи и кри, определенному влиянию которых они подверглись, и это слышится в их речах. Еще они поддерживали связи с гуронами на юге и с могавками, в стародавние времена якобы доходившими до самого Тадуссака. Все эти истории мне рассказал Малек – они восходили к временам, когда меня еще не было на свете.

От Рождества до Нового года люди охотились мало, и все-таки я выходила каждый день с карабином через плечо, потому что обожала это делать. Остальные играли в карты или в шашки, курили, рассевшись у огня и попивая чаек, пока дети развлекались игрой в бильбоке, сделанное из еловых веток, а то и просто носились по лагерю как угорелые.

Мужчины устроили состязание в ловкости и силе, и все собравшиеся подбадривали участников. Муж Марии победил в турнире «кто сильнее всех» – в нем надо было сломать кость лапы бобра. Она короткая, в ней маловато места для захвата, и чтобы справиться с такой задачей, надо и впрямь быть очень сильным. Золовка моя сразу задрала нос, когда раздался сухой хруст и все зааплодировали такому подвигу.

Устраивались и состязания на открытом воздухе. Томас принял участие в бегах на снегоступах, а я в других – где надо бежать в одних мокасинах, без снегоступов, прямо по снегу. Это выглядело забавно – толпа покатывалась со смеху, глядя на отчаянные усилия участников, увязавших по пояс в снегу и извивавшихся как гусеницы, пытаясь выбраться.

Нам не удалось победить ни в том, ни в другом соревновании. Зато мы от души нахохотались, особенно над моим выступлением. Уж не знаю, на что я рассчитывала, но когда я думала, что ставлю ногу на крупную твердую льдину, она вдруг просела под моим весом, и я полетела кубарем, застряв головой в сугробе, что вызвало общий громкий хохот. Я не могла вылезти самостоятельно, пришлось дожидаться, пока кто-нибудь придет меня вытащить.

Медалей не раздавали, так как это были не настоящие соревнования, но уж посмеялись мы все от души. И такая веселая разрядка посреди лютой зимы пошла всем на пользу.

Под конец дня все расселись вокруг старейшин – послушать легенды народа инну. Дети и взрослые сидели плотными рядами и слушали, затаив дыхание. Тогда я впервые узнала легенду о великом бобре Миштамишке и великане Миштапеу, и об устрашающем Аштене. Вот его следовало избегать. Многие старейшины утверждали, будто видели в лесу следы этого зловредного и жестокого существа. Если инну кого и боялись в лесу, то именно его, ибо не могли предсказать свирепость его натуры. И в наши дни есть много людей, которые опасаются даже произносить его имя вслух и утверждают, что на лесных дорогах можно встретить свидетельства того, что здесь прошел Аштен.

Не забывали сказители и о похождениях Чикапеша, обладавшего волшебной силой изменять размеры своего тела как ему заблагорассудится. Легенд о нем сложено великое множество.

Я любила слушать эти бесконечные саги, ибо они помогали мне понять природу и окружающий мир. Одни персонажи смешили, другие пугали, и рассказы часто менялись в зависимости от того, кто их излагал.

А сейчас я сама старейшина в общине и знаю все эти фантастические истории. Но приключения наших героев, ныне изрядно подзабытые, мало что говорят молодежи, а оживающий в них мир – чужой для них.

В первый день Нового года, как и в день рождественского пира, в полночь один раз стреляли в небо – чтобы поприветствовать наступивший год и поблагодарить ушедший. Этот момент нравился мне больше всего. Каждый старался приготовить что-нибудь самое вкусное – чтобы потом разделить со всеми трапезу и порадовать ближних. Мы занимались этим все вместе, и каждая семья вносила свой вклад. В том году мы с Кристиной приготовили клюкву в медвежьем жире – Малек обожал это лакомство.

Дети принимали подарки, сделанные для них родителями: куклы, снегоступы, маленькие саночки. Есть садились все вместе. Некоторые бросали вызов другим – например, кто выпьет больше чашек с медвежьим жиром, я бы такого даже попробовать ни за что не решилась.

После трапезы старшие доставали барабан. Его считали священным, ибо барабанный бой позволяет общаться с духами животного мира, и хранили для мудрецов и шаманов, а те отгоняли с его помощью злых духов. В первый день Нового года он заставлял наши сердца биться в унисон, а наши песни – вознестись к небесам и долететь до самого Творца. Таковы были наши верования.

На следующий день время празднеств закончилось, и во всех сердцах воцарилась печаль. Пришла пора расставаться и собираться обратно в зимний лагерь. Каждая семья возвращалась к своему великолепному зимнему уединению.

Бисер

Эти годы молодости укрепили наши взаимные чувства с Томасом. Прошло время, и страсть наша превратилась в любовь, крепкую и долгую. Я была благодарна ему за то, что он принял меня такую, какой я была тогда. Ему для этого потребовалась определенная чуткость, а ведь ею обладают не все.

Со временем лес преобразил мое тело. Солнце обожгло мою светлую кожу. Мышцы окрепли от постоянных тяжестей, я стала лучше переносить морозы, научилась не замечать укусов насекомых и терпеть голод, когда это было необходимо. Когда я чиркала спичкой о юбку или раскуривала табак в трубке, никому не пришло бы в голову усомниться в том, что я настоящая инну.

Под конец нашей пятой зимы, когда мы уже спускались к Пекуаками, мой живот отвердел и начал пухнуть. Я ничего не сказала об этом Томасу. Но когда он сам увидел, как округляется мой живот, то взглянул на меня широко раскрытыми глазами. Он так долго ждал мою беременность.

Добыча тогда выдалась что надо, и по пути мы добавили еще три великолепных медвежьих шкуры. Поклажи были тяжелыми, но это существо, требовавшее себе все больше места внутри меня, придавало мне вдесятеро больше сил. Я могла дольше пройти без передышки, носить более тяжелые сумки.

В Пуэнт-Блё мы снова встретились с Марией. Охота на озере Мануан была скверной. К счастью, наших шкур хватило на всех.

Мария, у которой уже было двое детей, снова была беременна. В следующем году, примерно в эти же дни, мы должны вернуться с младенцами на Опасные перевалы и озеро Мануан. Будущее семейства казалось обеспеченным.

Тем летом я с золовками много вышивала бисером. Мы шили шапочки – в те годы такие носили почти все женщины, и я никогда не видела своих золовок без них. Чаще всего красные, темно-синие или черные, они украшались прелестными вышивками из стеклянного бисера. Требуется целая неделя, чтобы сделать такую шапку. Но результат был великолепным.

Малек объяснил мне, что раньше женщины вытачивали бисеринки из костей, раковин и камешков, например из агатов. Стеклянные бисеринки упростили нам задачу, но тут уж требовалась работа, предполагавшая кропотливость и терпение.

Кристина с Марией обучили меня изящным узорам, так оживлявшим ткань. И еще мне очень нравилось играть с цветами.

Еще и сейчас по вечерам, хотя пальцы стали узловатыми, я люблю усесться у горящей дровяной печи и вышивать бисером одежду, украшения, небольшие фигурки, которые раньше служили нам в быту, – а теперь мы продаем их в лавку ремесленных изделий. Все первобытные племена вышивали бисером. Техники различаются – это зависит от народа, как и мотивы и выбор оттенков. Но принцип всегда остается тем же – он общий для женщин всего континента.

Я научила этому своих дочурок. Мы вместе усаживались за рукоделие, самые маленькие учились разбирать бусинки или подбирали те, которые упали и укатились. Девочки готовили чай и угощение. Каждая участвовала в этом и обучалась, наблюдая за работой более опытных, как я училась у Марии и Кристины.

Две сестры, чья разница в возрасте составляла всего год, так что их очень легко было принять за близняшек, всегда работали вместе. Садились за работу ранним утром, положив перед собой тарелку с сотнями разноцветных бисеринок, и вставали только вечером. Глядя на них, я научилась нанизывать бисеринки, сочетать цвета – синий, красный, желтый, зеленый, черный. Сколько же ошибок я делала. И часто приходилось начинать все сначала, но со временем я научилась делать все как мои золовки, усевшись рядом с ними и работая в тишине перед тарелкой, в которой будто переливалась радуга.

В то лето моей первой беременности мы сшили одежду для младенцев, которым еще предстояло родиться, а Кристина помогала нам украсить ее. Приходилось спешить, дни становились все короче, и мы старались управиться поскорее.

Когда наступило время сниматься с места, все было готово. Мария с мужем направились к озеру Мануан, а мы через несколько дней пошли к Опасным перевалам. Переход получился легким. Через месяц мы уже были на нашей стоянке. К счастью, моя беременность уже была хорошо заметна.

Я не отправилась в поход с Томасом и его братом, оставшись с Малеком и Кристиной. Я понятия не имела, как все должно произойти. И предоставила всему идти своим чередом.

Когда начались роды и схватки усилились, в наш лагерь пришла повитуха. Кристина ей помогала. Рядом со мной был и Томас – именно он принял нашу малышку, когда она появилась из моего живота, помыл ее и положил мне на грудь, а новорожденная инстинктивно прижалась к ней. Я вслушалась в ее дыхание, стараясь уловить биение маленького сердечка совсем рядом с моим. Запах крови смешался с запахом елок, а мои волосы, намокшие от пота, облепили щеки. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой уставшей.

Но при этом я чувствовала в себе силы восстать хоть против самого Аштена – только бы эта малышка ни в чем не нуждалась. Я поклялась ей, что она никогда не останется в одиночестве, как приходилось мне. Кристина улыбнулась и сжала мою руку. Она понимала, что чувствует сирота, какой я была, после рождения своего первенца.

Снаружи уже стемнело, когда Кристина наконец ушла к себе в палатку. Томас подбросил в печь дров и растянул надо мной и нашей дочерью медвежью шкуру. Потом присел рядом – проследить, не нужно ли нам чего-нибудь. Тогда я впервые увидела, как он плачет.

Анна-Мария

Анна-Мария унаследовала от отца взгляд раскосых глаз, его смуглую кожу, бархатистую, как наскальный мох, и его ванильный запах. Она взирала на мир с любопытством. Я полюбила ее больше всего на свете в тот самый миг, когда Томас дал мне подержать ее на руках и я услышала ее дыхание в теплом воздухе палатки.

К ее появлению готовился весь клан. Малек смастерил маленький гамачок, его нужно было подвешивать на колышках. Я повесила его над густым ковром еловой хвои – если вдруг перевернется, ей будет помягче падать. Кристина сшила ей зимние одежды, подбив изнутри заячьим мехом – она была убеждена, что мех должен быть с той стороны и плотно прилегать к коже ребенка. Томас сделал особую люльку на ремнях – чтобы я могла таскать ее за собой.

Появление младенца изменило весь жизненный распорядок нашего семейства. Ходить в поход с Томасом я уже не могла, и разлука с ним давалась мне тяжело. До этого жизнь в лесах имела смысл только если рядом был он. А теперь появилась еще и моя девочка. Я повсюду брала ее с собой – даже на охоту. Эти вылазки шли мне на пользу. Малышка, висевшая у меня на спине, почти все время спала, убаюканная мерным ритмом моих увязавших в сугробах снегоступов. Плакала она не часто, а в окружающий мирок всматривалась с таким интересом, что я замирала от радости. Лязг оружия ее не пугал, и так мы и жили – слившись друг с другом. Нет никакого способа научить тому, как стать матерью. Тут может быть только личный опыт.

Нас не оставляли одних. Кристина с Ма-леком всегда готовы были помочь. Но каждый вечер я оставалась в палатке с моей дочуркой наедине.

Когда Томас возвращался, то много времени проводил с нею, и тогда его лицо, обычно такое суровое, сияло. Часами он мог быть рядом с Анной-Марией, и было заметно, как ему тяжело дается разлука с ней. Можно научиться жить на расстоянии, но все равно сердце будет тревожно щемить.

Весной Анна-Мария пережила свой первый в жизни переход к Пекуаками. Мы положили ее в самую середину лодки, и надо было видеть, как осторожно Томас управлял нашим каноэ. Бывало, что я подтрунивала над таким его папочкиным чадолюбием.

«Да можно плыть и побыстрее, ведь не двигаться же со скоростью черепахи только оттого, что она девчонка».

Он только хмурил брови, не отвечая, и это веселило меня. В ущелье Мануан мы опять встретились с Марией – она тоже разродилась дочерью. Мы с золовкой в окружении остальных усаживались вечерами у костра и кормили грудью. Я же, в свой черед произведя на свет лесного ребенка, еще больше, еще глубже почувствовала себя женщиной инну, если это вообще было возможно. Рождение первой дочери изгнало последние сомнения из моей души, и после этого уже никто и никогда даже не намекал на мои корни. Для всех, и для меня самой тоже, вопрос был решен окончательно.

К лету я снова затяжелела, и на сей раз моя беременность протекала сложнее. Меня рвало, голова то и дело кружилась. Все поддерживали меня и заботились об Анне-Марии, когда я была не в состоянии это делать.

В марте повитуха снова пришла в Опасные перевалы. Младенец отказывался вылезать из моего живота. Я выла от боли. Кристина промокала мне лицо – по нему градом катился пот. Чтобы разродиться, мне понадобилось целых сорок часов. Когда Томас положил мне на грудь Эрнеста, у меня даже не было сил улыбнуться. Малыш с жадностью схватил мою грудь, и тут я лишилась чувств.

Через несколько дней мои силы восстановились, и я могла вставать. Я оставалась в палатке, в тепле, мало-помалу приходила в себя. Эрнест был красивым, толстым и щекастым младенцем, а глаза – черные, как дно озера. Он смотрел на меня так напряженно, что это меня смущало. Как будто хотел быть уверенным, что вспомнит меня. Уж я его и ласкала, и прижимала к себе – а он все не отрывал от меня этого странного взгляда. Наверное, чуял, что немного нам суждено пробыть вместе.

Через две недели после его появления на свет однажды утром я нашла его одеревенелое тельце в гамаке. Меня как будто всю разорвало пополам, и нежданный мороз сковал внутренности, как если бы ветром сорвало палатку и меня почти снесло бы порывом норд-оста. Из моей глотки вырвался вопль, жалобный вой раненой волчицы. Я выла в лицо ветру, пока не лишилась чувств. Все сбежались. Пока Томас печально смотрел на безжизненное тело сына, Кристина крепко обняла меня, стараясь утешить. Потом воцарилось молчание без конца и края, такое тяжкое, что ссутулились наши плечи и сгорбились наши спины.

Это было мое первое соприкосновение со смертью, тогда я в первый раз увидела ее безобразный облик.

Мы похоронили Эрнеста у корней клена. Томас положил его на дно вырытой в земле лунки, наложил на его тельце камней, и Даниэль забросал яму землей. Долгие годы я приходила помолиться к подножию дерева, под которым спал вечным сном мой младенец. Я выбрала тот клен, потому что он был высок, красив и крепок, и мне представлялось, что он может защитить моего сына. Но лесорубы срубили и его тоже, чтобы накормить свою скотину, сожравшую весь лес. А потом построили здесь дамбу. И теперь Эрнест спит под этой пустыней, поглощенной мерзлой водой. Малыш мой. Совсем-совсем малыш.

Непростой выдалась и третья моя беременность, я целые месяцы провела, напряженно вглядываясь в свой живот. Напрасно Кристина успокаивала меня – мне все казалось, будто внутри меня есть что-то такое, что принесло Эрнесту погибель. Только улыбки Анны-Марии в эти мрачные месяцы позволяли мне сохранять хоть какую-то надежду.

Повитуха не смогла прийти из-за ненастной погоды, и Жаннетта родилась в самый буран. Рожать мне помогала Кристина. Ветер завывал громче, чем я, и повсюду вокруг нас слышался треск – буря ломала лес. Потом из моего чрева вышел младенец с большими черными испуганными глазками. Томас положил его на меня, и я на миг заколебалась. Он поднес дитя к моей груди. Малышка сразу принялась сосать. И я перестала слышать, как снаружи бушует буран – только один звук и был в палатке: причмокивание новорожденного. Внезапно все снова стало видеться таким, каким и должно быть.

Неделями я не спускала глаз с этого ребенка, внимательно следя за каждым его движением. Я тревожилась, если она вдруг начинала гримасничать, а стоило ей начать плакать, как я стремглав бежала к ней. Но дни проходили, и Жаннетта набирала силы. Лежа в гамачке, она часами что-то лепетала, а если я кормила ее – сжимала мне грудь так сильно, будто хотела выдавить оттуда молочка поскорее. У Жаннетты был аппетит к жизни. Прошло несколько недель, и я поняла: тут все будет в порядке.

Я относилась к материнству как к ниспосланной мне огромной ответственности. Жизнь на наших землях могла показаться нестабильной и уязвимой, и часто она такой и бывала. Выживание человеческих существ зависело от того, насколько они могли приспособиться к миру, жить в гармонии с природой, как могут другие виды, не человеческого рода. Здесь у нас было свое место. Вот так я и пришла к пониманию нашего лесного бытия.

Господь даровал мне большую семью. Наши дети были плодом любви Томаса и меня, сироты без роду и племени, и я сделала все, чтобы сохранить это волшебство. Анна-Мария, Жаннетта, Антонио, Клеман, Виржиния, Лауретта, Жерар и Гертруда – все они выросли на Перибонке. Каждый новый ребенок вливался в общий клан. Самые старшие заботились о самых маленьких, как и во всем ином – и труд, и ответственность делились на всех. Это очень помогало мне, поскольку я не смогла бы совсем одна воспитывать такую большую семью.

В палатке я ежедневно по нескольку часов учила их читать и считать. Позже, летом, дети могли ходить на занятия в Пуэнт-Блё. Мне удалось вполне сносно научить их грамоте, чтобы они могли писать, и счету, чтобы быстро умели решать простые задачки. Но я понимала, что это не назовешь настоящим образованием. Чтобы его получить, моим детям надо было ходить в школу. И эта мысль разрывала мне сердце.

Лачуга

Анне-Марии было двенадцать, а Жаннетте девять, когда я наконец решилась поделиться с Томасом своим планом. Когда я все высказала, он отпил глоток чаю, не поднимая глаз.

– Я серьезно, Томас.

Я чиркнула спичкой о юбку, выпустила из трубки облако табачного дыма.

– Я хочу, чтобы Жаннетта ходила в школу.

Томас понимал все, что это означало. Я продолжала.

– Без Анны-Марии в верховьях не обойтись, это я понимаю. Но тогда давай отправим Жаннетту. Анна-Мария пойдет в следующем году. Тогда уж не будет недостатка в рабочих руках. А потом придет черед остальных.

Томас посмотрел на меня, и так мы с минуту сидели, глядя друг другу в глаза. Я снова за свое.

– Нам ведь придется строить на зиму дом в Пуэнт-Блё.

Он был уже не тем совсем зеленым юнцом, какого я знала. Черты лица стали резче, а вот глаза блестели как раньше.

– Ладно, Альманда. Так мы и сделаем.

Отправить Жаннетту в школу – это означало, что мне предстоит оставаться всю зиму с детьми в Пуэнт-Блё. Это предполагало очень долгую разлуку. Мы оба понимали это.

В тот вечер, когда малыши заснули, мы тихо занимались любовью. Как мне пережить долгие месяцы вдали от него?

* * *

Весной мы заработали кругленькую сумму за шкуры, хотя управляющий и пытался ссылаться на то, что спрос на бобра упал. Я пошла на лесопилку в Робервале, потому что немножко знала тамошнего хозяина Уильяма Жирара – он иногда заходил в Пуэнт-Блё прикупить ремесленных изделий, чтобы потом перепродавать их на Юге.

В округе все звали его Жирнюга Билл, потому что это был необхватный тип, а брюхо спереди висело такое, что отбрасывало гигантскую тень. Дети дразнили его «машк» («медведь»). Но его, по натуре жизнерадостного, это мало беспокоило.

Я застала его в его бюро, в крохотной клетухе в глубине заваленного древесиной двора – каких только видов дерева там не было: доски, балки, брус. Но сложено все было в таком образцовом порядке, что мне это очень понравилось. В ноздри сразу ударил запах свежей сосны, впору было представить, что я в густом лесу. Жирнюга Билл что-то писал, он не сразу поднял голову и заметил, что я стою перед ним.

– Мадам Симеон? Чему обязан честью вашего визита?

Он выпрямился в кресле, и рубашка так натянулась, что мне показалось – пуговицы вот-вот отлетят. Жирнюга Билл улыбнулся. Глаза у него блестели.

– Я хочу построить здесь лачугу, чтобы перезимовать.

Он нахмурился.

– Лачугу или дом?

– Небольшой домик, Билл. Этой зимой моя вторая дочурка пойдет в школу. Нам надо будет остаться в Пуэнт-Блё.

– А что, хорошая мысль, мадам Симеон. Их, малышей-то, надо наставлять.

Он так хлопнул в свои чудовищно громадные ладоши, что я даже вздрогнула. Жирнюга Билл захохотал.

– И как же вы хотите строить?

Я ничего не понимала в досках и деревянной обшивке, а уж того менее – в постройке домов. Как уже часто случалось в моей жизни, я доверилась своей интуиции и жизненному опыту.

– У меня есть триста долларов, Жирнюга Билл. На материал вы откроете мне кредит еще на триста долларов. Итого шестьсот – их мне должно хватить на постройку. Мне не надо вашего лучшего качества. Достаточно маленького крепкого домика.

– Вижу-вижу, – отозвался он важным голосом. – Вам потребуется брус, мадам Симеон. И связку два на четыре, чтобы поставить каркас. А щели опилками забьете. Это сохраняет тепло, и стоит недорого. Так вы неплохо перезимуете.

В отличие от управляющего магазина Гудзонова залива, у Жирнюги Билла глаза были честные, они внушали мне доверие. Это решило дело.

Мне требовалось разрешение совета племени, который должен был предоставить мне в пользование надел земли в резервации. Я растолковала вождю, что не имею средств заплатить за участок земли или за право на него. Иначе я бы к ним не обратилась. Он уверил меня, что ему надо просто обсудить это с членами совета. Он собрал их всех, и они дали согласие, кроме одного старика инну – его настоящее имя было Пол Натипи, но все звали его Тамбуш.

– Они не отсюда, они приходят из Пессамита. Нечего им иметь дела тут, в Пуэнт-Блё, – изрек он.

Вождь стал приводить разные доводы, и остальные члены совета склонялись в мою сторону, но Тамбуш ничего и слышать не хотел.

– Они не имеют права. Пусть строят свой дом в Пессамите.

Не достигнув согласия, совет перенесли на другой день. Это сразило меня наповал. Если мне откажут в просьбе – как мне отправить детей в школу? Зимовать в палатке на берегу озера – о таком и речи быть не могло. Ветер дул слишком сильно, это было невыносимо. И что мне тогда – идти обустраиваться прямо в лесу? Это уж совсем за гранью здравого смысла. Положение казалось мне несправедливым.

Томас пытался урезонить Тамбуша. В конце концов – да, Малек родился в Пессамите, но сам-то он появился на свет здесь, а его сестры и брат всегда жили в общине.

Целых три дня не было новостей. Потом явился вождь. Его длинные седые волосы развевались по плечам и придавали лицу благородный вид.

– Можете строиться, Анда. Тамбуш наконец прислушался к голосу разума. Не надо ему было злиться. Некоторые забывают, что все мы, от Пессамита до Пуэнт-Блё, являемся инну. Ты, Томас, здесь родился, здесь женился и детей будешь обучать тоже здесь. А если Бог так решит, то здесь же и умрешь. Совет дал согласие, вот документ.

Он протянул Томасу клочок бумаги, который тот сразу передал мне. Томас не умел читать, и я очень сомневаюсь, что читать умел и старый вождь. Я по сей день понятия не имею, кто написал тот текст, но сохранила его. Бумага лежит в ящичке у меня в спальне, вся пожелтевшая и ссохшаяся.

На следующей неделе большой грузовик свалил целую кучу древесины на том месте, которое нам выделили – на берегу у озера. Двое мужиков из Роберваля, присланных мне Жирнюгой Биллом, помогли Томасу построить лачугу. Они приходили утром и вкалывали до вечера. Мало-помалу дом обретал вид – весьма диковинный каркас посреди палаточной деревни.

Стройка привлекала множество зевак. Со временем лачуга разрослась, но в начале строительства это был маленький квадратный одноэтажный барак с большой комнатой, которая служила и прихожей, и кухней, и гостиной, – и еще двумя спальнями в глубине. Сквозь щели между досок проникал свет, и никто не мог понять, как можно собираться здесь перезимовать. Томас, как и советовал Жирнюга Билл, законопатил щели опилками и сложил дровяную печь.

Мебели было по минимуму: стол, два прямых стула, дубовая церковная скамейка, которую мне отдал кюре – вот уж кто, кстати сказать, от души радовался, что увидит нашу семью надолго поселившейся в деревне, – а нам она могла послужить для того, чтоб класть на нее одежду.

Не было ни электричества, ни водопровода. Томас поставил у входной двери толстобокий деревянный бочонок и привязал на веревке жестяную кружку. Там должен был храниться наш запас воды. В спальнях мы положили два матраса – я скроила их из плотной ткани, набитой шерстью «муш», так что это было удобные и теплые постели на зиму.

Выбор

Когда постройка дома подошла к концу, мы начали готовиться к возвращению на наши земли. Чем ближе был миг отъезда, тем сильнее росла тревога у меня внутри, точно разбухал ком в животе.

Однажды летним вечером, когда мы укладывали одежду, Кристина предложила остаться в Пуэнт-Блё с Жаннеттой.

– У тебя есть и еще дети, и ты должна о них заботиться, Анда.

– Они могли бы тоже здесь пожить.

– Что ж, может и так. И все-таки не заставишь же ты их всех жить вдали от наших земель? Школа – важная штука, да. Но и все, чему они еще научатся в лесу, тоже.

Я уставилась в пол, не в силах даже взглянуть на золовку.

– А ты, Кристина? Тебе разве это нетрудно?

– Ну вот и нет, – ответила она, махнув рукой. – Кто-то ведь должен позаботиться о малышке, и пусть это лучше буду я. И потом, это ведь почти и моя дочь.

Я разрывалась между неудержимым желанием уехать и чувством долга, повелевавшим мне остаться, раз уж я сделала выбор – отправила дочку в школу. Я не знала, что делать. И со всем этим разом покончила Кристина.

– Анда, другие твои дети не смогут обойтись без тебя. В их-то возрасте не оставишь же ты их одних, без матери. Жаннетта выросла, и нам с ней тут будет хорошо вдвоем. Можешь не переживать.

Она была права. Но в то же время – какое право я имела навязывать своим малышам воспитание, чуждое им, а теперь и вовсе разлучать ребенка с семьей? Всю свою жизнь я чувствовала, как разрываюсь меж тем, что считала своим долгом, и тем, чего требовала моя натура.

Я обняла Кристину. Она вытерла слезы, градом катившиеся по моему лицу, и прижала меня к груди.

Жаннетта очень плохо восприняла известие, что ей предстоит остаться, а остальная семья отправится к Опасным перевалам. Она расплакалась навзрыд, и я изо всех сил старалась объяснить ей, как важно учиться в школе. Ничего не вышло.

Уже несколько месяцев в Пуэнт-Блё приезжала Вабано, монашка-инуитка, чтобы преподавать французский язык, закон Божий и математику. Я много сил приложила, чтобы передать своим детям хоть какие-нибудь основы этих предметов, но этого было недостаточно.

– Ты едва говоришь и пишешь по-французски. Кое-что мне удалось тебе показать там, в лесу. Но тебе нужен настоящий учитель. Тебе необходимо ходить в школу.

– Мама! Папа говорит по-французски еще хуже меня.

Взгляд ее покрасневших глаз просто пронзал мне сердце мне.

– На будущий год, – вмешался Томас мягким голосом, – дорогуша моя, ты вернешься вместе с нами в лес. И одна ты тут не останешься. С тобой будет твоя тетя Кристина, и вы проживете зиму в прекрасном отдельном и обогретом доме. Тебе не придется мерзнуть в палатке. А за лес ты не беспокойся: он никуда не убежит. Останется там и на будущий год, и в последующие годы тоже. Лес вечен.

Да разве мы могли знать тогда, что нас ждет? Пусть даже приметы были уже видны… Количество лесопилок росло, в Роберваль проложили железную дорогу, и по ней прибывало все больше колонистов и лесорубов, а по Пекуаками плавали еще и огромные пароходы Хореса Бимера^[8], битком набитые туристами. Быть может, мы чувствовали, что у нас есть убежище. А может, предпочитали не замеча

Скачать книгу

Michel Jean

KUKUM

Иллюстрации внутри книги предоставлены автором.

Нишк

Взлет. Трафаретная печать. Томас Симеон

Сиротка

Пекуаками

Свисток прорезает тепловатый воздух – пронзительный, нескончаемый.

Индеец

– Что ты так поздно вернулась, Альман-да? Ночами тут ходить опасно. Ты можешь нарваться на дикарей.

– Да что вы, тетенька. Здесь никого нет. И красть-то нечего. Да и бояться тоже.

– Привет.

Вместо ответа он просто кивнул, взгляд его был пристальный. А улыбаться он умеет?

– Как тебя зовут?

Мгновение он колебался.

– Томас Симеон.

У него был нежный и певучий голос.

– А меня Альманда Фортье.

– Ты на лодке приплыл?

– Сегодня нет.

Он подыскивал слова.

– Ветер…

– Ты пришел пешком от Пуэнт-Блё?

Он кивнул: да.

– Ну и ну, столько отмахать.

– Да не так уж чтобы.

– Любишь казарку?

Я никогда их не ела.

– Мой дядя не ходит на охоту. Он пашет землю. Это ведь хорошо?

Кажется, его это немного смутило.

– На вкус это как цыпленок?

Он пожал плечами, потом добавил:

– Никогда не ел цыпленка.

Мы оба расхохотались.

– Ты живешь в Пуэнт-Блё?

– И да и нет.

Он покачал головой, видно, прикидывая, как ему получше выразить мысль на моем языке.

– В Пуэнт-Блё мы проводим лето. И продаем там шкуры в магазин Гудзонова залива. А мой дом – там.

И он указал рукой на северо-восток.

– Ты живешь в озере?

Я рассмеялась, и он нахмурился. Я испугалась, что обидела его.

– Скверная шутка. Прости.

Эта натянутая струна, чувствовавшаяся за его робостью, волновала меня.

– Наш дом, – снова заговорил он, – на том берегу Пекуаками.

Пекуаками. Я еще никогда не слышала, чтобы так называли озеро Сен-Жан. И сразу же полюбила это имя.

Вечером, за ужином, я спросила дядю, что находится на том берегу озера Сен-Жан.

– Ничего. Нету там ничего. Только леса и мухи.

– А речку Перибонку знаешь?

– А Опасные перевалы? Про них ты что-нибудь слышал?

Дядя мгновенье поразмыслил, поглаживая седую бороду.

– Нет. Никогда о таком не слыхал.

* * *

– Бери, нишк. Ты попробуешь и скажешь, нравится тебе это или нет.

Я вся загордилась. Мне еще никогда не преподносили подарков.

– Спасибо, Томас. Это и вправду любезно с твоей стороны. Тебе не стоило.

Он улыбнулся.

– Нишк в этом году запаздывает. Зима выдалась долгая.

– Ну а ты-то? Ты охотилась?

– Нет. Не знаю, смогла бы я убить животное.

– А мясо любишь?

– Конечно. Знаю. Это глупо получается.

– Я никогда не убиваю ради удовольствия. Всегда чтобы есть.

Он взял в руки казарку и пригладил взъерошенные перья.

– Нишк дает жизнь. Надо брать только то, в чем нуждаемся.

В этой мудрости, высказанной такими простыми словами, проявились доброта и великодушие Томаса.

Когда я вернулась, притащив громадную казарку, тетенька вытаращила глаза.

– Что это у тебя, Анда?

– Курица.

– Где ты это взяла, девочка моя?

– Поймала прямо в полете, руками схватила. Вот так.

И я сделала вид, будто подпрыгиваю, воздев руки к небесам. Тетя бросила на меня строгий взгляд.

– Мне ее дали.

Тут она грозно подбоченилась.

– Мне дал один индеец. Он тут пару раз проплывал на лодке мимо пастбища, возвращаясь с охоты.

– Какой-то индеец дал тебе эту казарку?!

Она повысила голос.

– Ну да. Тетенька, он такой милый. И у него таких полным-полно. А нам это разнообразит еду вместо сухарей.

Она взяла птицу, понесла на кухню и сразу же принялась ощипывать перья.

– Ты права, Анда. Твой дядя будет доволен. Казарка – это вкусно.

– Я хотела бы увидеть речку Перибонку и ее горы, Томас.

– И ты бы не испугалась?

– Возможно, немного. Но в то же время…

– Я бы хотел, чтобы ты пришла, Альманда, на лодке, – сказал он, указывая вперед, – в мой дом.

Пуэнт-Блё

– Альманда, ты сошла с ума?

Моя тетя была женщиной скромной и работящей. Я еще никогда не слышала, чтобы он так повышала голос.

– И тебе бы надо такую примерить, дяденька.

– Пошли, – почти прошептал он, таким нежным и сладким голосом.

– Моя семья, – сказал Томас.

Томас показал мне свою палатку. Внутри земля была выложена густым ковром свежей еловой хвои.

– Маловато места, – вырвалось у меня.

Начало

Перибонка

«Мне нужно научить тебя охотиться, Альманда. Как настоящую женщину племени инну».

Тогда он в первый раз заговорил со мной как с женщиной инну. Может быть, в тот миг я ею и стала.

Винчестер

Я начала тренироваться на побережье. Не прошло и часа, как я стала гораздо ловчее обращаться с оружием.

– У тебя зоркий глаз, Альманда.

– Ты уже можешь подстрелить куропатку. Их тут немало.

Ветер дул в нашу сторону – и она нас не почуяла.

– Муш.

– Муш?

– Муш, – повторил он, показав на лосей.

– Муш, – снова сказал Томас, – это вкусно.

– Не знаю, смогла бы я выстрелить в лося, Томас. Тем более что это мать с малышом.

Томас шумно выдохнул, воздев глаза к небесам, потом его взгляд снова остановился на лосях.

– Жертвуя своей жизнью, муш позволяет жить охотнику. Нужно быть ему благодарными. Уважать такую жертву.

Пилёу[2]

Мы возвращались с охоты с пустыми сумками, и я чувствовала, что сама в этом виновата.

Мы пришли на стоянку и приготовили дичь. На сей раз Томас ее сварил.

– Надо готовить по-разному, – объяснил он. – Здесь часто едят одно и то же.

Мне нравилась эта улыбка, освещавшая его лицо, часто бывавшее хмурым.

– Завтра двинемся. Впереди еще долгий путь.

Опасные перевалы (пасс-данжерёз)

Целое озеро обрушивалось в пустоту, с грохотом, от которого леденела кровь.

– Это прекрасно, да?

Томасу пришлось это выкрикнуть.

– Не… не знаю. Скорее ужасно.

– Нужно бояться мощной силы реки и поклоняться ей.

Паника парализует, а страх побуждает к мудрости. И этому мне тоже предстояло научиться.

Томас направил лодку к берегу.

В его голосе послышался оттенок возбуждения. Мы уже добрались до земли семейства Симеон.

– Тшишатшитин.

Так впервые мужчина сказал мне: «Я люблю тебя».

Территория инну

Мария, Кристина и я закончили дубление шкур. Потом, когда Мария готовила обед, Кристина вынула свой карабин.

– Пойдем-ка поохотимся.

– На сегодня хватит.

– Две из них твои, – сказала она и улыбнулась. – Кто научил тебя целиться как настоящая инну?

– Попробуй, хочешь?

– Ты все-таки еще не настоящая инну, Анда.

Силки

– Пока Мария пойдет немножко поохотиться, мы расставим силки.

– Ай и повезло же мне. Даже не ожидала. Я просто выстрелила.

Кристина помедлила несколько секунд и только тогда ответила:

– Если попалась, ты вынешь ее и снова расставишь силок. Помнишь, как это делается?

Я не была в этом уверена, но все же кивнула: да.

Колючки

Инну-эймун

* * *

1 Джозефина Бэкон (род. в 1947) – канадская поэтесса, по происхождению инну. Пишет и на французском, и на языке инну-эймун. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

2 Это слово дается в тексте без перевода, в словаре (французский – инну) это слово означает «белая куропатка».

Скачать книгу

Кукум бесплатное чтение

Мишель Жан Кукум

Нишк

Сиротка

Пекуаками

Индеец

* * *

Пуэнт-Блё

Начало

Перибонка

Винчестер

Пилёу[2]

Опасные перевалы (пасс-данжерёз)

Территория инну

Силки

Колючки

Инну-эймун

* * *

* * *

Священная гора

Долгая охота

Возвращение

Ущелье Мануан

Магазин Гудзонова залива

Печальные горлицы

Свадьба

Рассказ

Лодочный горб

Тобогганы

* * *

Возвращение

Женщина наскапи

А в прежние времена

Одна на свете

Сласти

Ужин под Рождество

Бисер

Анна-Мария

Лачуга

* * *

Выбор

Нишк

Сиротка

Пекуаками

Индеец

Пуэнт-Блё

Начало

Перибонка

Винчестер

Пилёу[2]

Опасные перевалы (пасс-данжерёз)

Территория инну

Силки

Колючки

Инну-эймун

Мишель Жан
Кукум

Пилёу^[2]