Вы не авторизовались

Лагерь «Зеро» бесплатное чтение

Мишель Мин Стерлинг
Лагерь Зеро

Original title:

CAMP ZERO

by Michelle Min Sterling

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

This edition is published by arrangement with Conville & Walsh UK and Synopsis Literary Agency

* * *

Для A & A

Глава 1. Роза

Цветы получают новые имена в самый короткий день года. Шесть женщин. Все незнакомки. Они стоят на пустой парковке и ждут заселения. Снег выбелил округу, облепил крышу обветшалого торгового центра, одного из немногих зданий, все еще стоящих на этом обледенелом участке шоссе.

Последняя в очереди останавливается, вдыхает холодный воздух. На севере холоднее, чем она ожидала, а снег – нежнее. Она снимает перчатку и смотрит, как снежинка тает на ладони. Цветок никогда не видела снега, и снежинка освежает кожу, словно прохладная ткань на разгоряченном лбу.

Когда она добирается до входа в торговый центр, ее новая Мадам представляется как Юдифь. Она совсем не похожа на предыдущую, которая разгуливала в льняной тунике и сандалиях из телячьей кожи. Юдифь одета в парку на меху, черные зимние штаны и ботинки со стальными носками, будто ее наняли снести этот полуразрушенный торговый центр.

– Ты будешь Роза, – зачитывает Мадам с планшета.

– Роза, – повторяет Цветок.

Приторное, сентиментальное имя. Как бабуля, которая хранит в морозилке яблочные пироги. А она-то ждала, что ей дадут псевдоним в духе азиаток из «Петли», где она раньше работала: Нефрит, Мэй, Лотос. Неважно, что эти имена избиты или что она наполовину белая, наполовину кореянка. Тогда в Плавучем городе этническая принадлежность считалась готовым брендом.

Юдифь понижает голос:

– Я хотела дать вам, девчонкам, возможность самим выбрать себе имена. Но Мейер любит делать все по-своему.

– Мейер – мой клиент? – спрашивает Роза, стараясь сохранить небрежный тон.

– Ему не нравится, когда мы используем это слово. Считай его компаньоном. – Юдифь распахивает дверь, и Роза проходит внутрь. – Добро пожаловать в торговый центр «Миллениум».

Комнаты Цветов находятся в его задней части, в универмаге, который давным-давно разграблен. Металлические вешалки для одежды свалены беспорядочными грудами, зеркала покрыты пятнами. Роза катит чемодан мимо парфюмерной витрины – там все еще висит реклама с изображением сияющего женского лица, которое прижимается к щетинистой щеке модели-мужчины, – и ощущает слабый запах искусственной гардении. Мать никогда не пользовалась духами и Розе не позволяла. Она хотела, чтобы их запах оставался естественным, как морской бриз полуострова.

– Когда он закрылся? – спрашивает Роза.

– Пятнадцать лет назад, – отвечает Юдифь. – Как только перестали бурить платформы, его закрыли первым.

Юдифь ведет Розу в бывший мебельный отдел, где вдоль гулкого коридора из фанеры выстроено жилище Цветов. Каждый вход обрамлен светом, из-за дверей доносятся звуки: остальные девушки заняты распаковкой вещей.

Юдифь открывает дверь в комнату, предназначенную для Розы, и кладет ее единственный чемодан на кровать красного дерева с балдахином. На полу расстелена медвежья шкура, к потолку привинчена хлипкая пластиковая люстра. У стены стоит туалетный столик с зеркалом и небольшим табуретом с мягким сиденьем. В комнате неприятно пахнет сырым кожзаменителем.

Дэмиен, ее бывший клиент, который и устроил Розу на эту работу, предупреждал, что здешний лагерь будет скромным, однако ни словом не обмолвился, что придется ютиться в заброшенном торговом центре. Но уже поздно предъявлять ему претензии. До тех пор, пока задание не будет выполнено, переговорить с ним не удастся. У Розы есть лишь контакт в лагере, который, как обещал Дэмиен, в подходящий момент выйдет на связь. Не Юдифь ли это, гадает Роза, но затем решает, что для подобной аферы женщина с планшетом кажется излишне прямолинейной.

– Вода нагревается до комнатной температуры, – говорит Юдифь и показывает Розе «Санитарный график», прикрепленный к двери спальни. Цветы будут пользоваться общим туалетом, в котором с помощью насадки к крану раковины приделан импровизированный душ. – Мы держимся благодаря топливу и должны экономить запас.

– Разве топливо не запрещено? – удивляется Роза. В Плавучем городе использование топлива вызывает возмущение у людей не меньше, чем убийства.

– В лагере нет ничего запрещенного, – отвечает Юдифь. – Поэтому мы живем особняком. Нам повезло: мы имеем право сами себе устанавливать правила.

Похожи ли эти правила, гадает Роза, на те, что действуют в Плавучем городе, и работают ли на благо тех, кто их создал. Если так, то вряд ли их диктует Юдифь. Женщина производит впечатление менеджера среднего звена, наемной работницы, которой платят за надзор за Цветами и чье влияние в лагере ограничено внутренним обустройством спален. Но для Розы Юдифь, по сути, начальница, и поэтому придется изображать напускное равнодушие искушенной эскортницы, чтобы новая Мадам ничего не заподозрила. Даже если Юдифь заправляет лишь выделенной Цветам частью лагеря, она все-таки обладает некоей властью, а это уже больше, чем Роза может сказать о себе.

Юдифь требует от Розы выложить содержимое чемодана на покрывало. Роза вываливает его кучей: пара комбинаций, облегающее коктейльное платье, черное шелковое платье, шелковый халатик, льняная пижама, свитер из мериносовой шерсти, две пары брюк, несколько блузок, носки, нижнее белье, чулки со швом, блестящие туфли на каблуках, ботинки из телячьей кожи, резинки для волос и косметика. Юдифь спокойно и сосредоточенно осматривает каждую вещь.

– Что вы ищете? – спрашивает Роза.

– Острые грани и наркотики. – Юдифь включает на ночном столике лампу с абажуром из черного кружева, освещая стопку книг. – Мы содержим дом в чистоте. Разрешены только выпивка и сигареты.

Юдифь пробегает пальцами по всем швам, роется в косметичке, открывает помады и пудру. Розе вдруг хочется вырвать у женщины из рук свою одежду. Вместо этого она берет из стопки книгу в твердом переплете, «Здание в руинах», с фотографией молодого бородатого мужчины с серьезным выражением лица, помещенной на суперобложке. Рукава его рубашки закатаны до локтей, а сам он стоит на выжженном клочке пустыни, рядом с домом в стиле модерн.

– Непреложный манифест о том, как в истреблении найти проблески надежды, – читает Роза текст на обороте. – Стоит попробовать?

– О, любишь читать? – Похоже, Юдифь удивлена. – Можешь сама узнать. Это первая книга Мейера, опубликованная им сразу после окончания архитектурного. Здесь все его труды. – Юдифь постукивает по другой книге, которая называется «Утопия в антропоцене». – Ему нравится, если среди нас образованные.

На мгновение Розу перестает заботить и запах плесени, и что панель потолка вот-вот обвалится, и даже то, что новая Мадам считает ее, Розу, неграмотной. Здесь лежат книги Мейера – бери и читай. Победа, маленькая, но очень важная. Знание того, что Мейер думает и чувствует, станет первым шагом к завоеванию его доверия. И от этого зависит все, что пообещал Дэмиен.

– Комната очень… – Роза ищет подходящее слово, – уютная.

Юдифь бросает на нее взгляд и смеется.

– Чушь собачья, сама понимаешь. Здесь смердит дохлой животиной. Но придется смириться. Давай-ка покажу тебе кухню.

Юдифь ведет Розу по темному коридору в помещение, где пахнет свежей краской и промышленным клеем. Оно совсем не похоже на изысканные столовые «Петли», в которых Роза обычно обедала с клиентами. Здешняя кухня выглядит как бывшая комната отдыха для персонала: она оборудована микроволновкой, электрической плитой на две конфорки и маленьким холодильником, гудящим в углу. В другом углу стоят белый пластиковый стол, какой обычно зарастает плесенью на заднем дворе, и стопка садовых стульев.

Кухня лагеря, скорее всего, не имеет винного погреба, зато в ней естественное освещение. Роза подходит к высокому, от пола до потолка, окну и смотрит, как на деревья мягко падает снег. Этот вид будет приютом ее души.

– Снег такой чистый, что хоть ложкой ешь, – замечает Юдифь.

Роза впечатлена. Даже в Плавучем городе воду приходится прогонять через фильтры. Или озонировать? Роза не может вспомнить. Она касается себя за левым ухом, чтобы уточнить ответ, но Юдифь указывает на стул.

– Я зачитаю короткое заявление, и в случае твоего согласия мне нужно получить устное подтверждение.

Роза усаживается за стол и кивает.

– …Известная как Роза, согласна ли ты пройти процедуру удаления Флика на три месяца, – Юдифь бросает взгляд на свои цифровые наручные часы, – начиная с тринадцати часов двенадцати минут 21 декабря 2049 года?

Роза знает, что выбора у нее нет.

– Да.

– Можешь ко мне наклониться?

Юдифь расстегивает кожаную сумку и натягивает латексные перчатки.

Роза перекидывает волосы через плечо:

– Будет больно?

– Не больнее, чем при установке. – Юдифь собирает волосы Розы в резинку и щупает за левым ухом, пока не находит характерную шишечку. – Ты была среди первых, кому поставили имплант, верно?

– Откуда вы знаете?

– У тебя Флик первого поколения, его легче обнаружить.

Роза получила Флик в пять лет. Пока его установка при рождении не стала обычным делом, каждый ребенок получал его перед тем, как пойти в детский сад. По программе «Один ребенок – один Флик». Местная медсестра просканировала глаза и отпечатки пальцев Розы, затем зафиксировала данные ее лица с помощью флеш-фотографии, следом попросила Розу помахать роботу-имплантатору с улыбчивым лицом и жутковатыми немигающими глазами. Тот помахал в ответ, а потом сделал три крошечных прокола вдоль макушки Розы, переплетая нити электродов через синапсы ее мозга. Когда ей за левым ухом сделали двухмиллиметровый надрез, Роза ощутила нажим и маленькую вспышку боли. После того как робот вставил туда отливающий цветами радуги чип, по щеке Розы скатилась одинокая слезинка.

Юдифь надавливает снова, теперь сильнее.

– Вот ты где. – Она отмечает место ручкой. – Считаю до трех. Как комарик укусит.

Юдифь снимает колпачок с металлического поршня, плотно прижимает его к коже. Роза прикрывает глаза. Сосущий звук, нарастающее давление, а потом отчетливый «чпок».

– Вот и все. – Юдифь убирает Флик в пробирку с помощью пинцета.

– Можно посмотреть? – спрашивает Роза, когда женщина запечатывает пробирку.

Юдифь пожимает плечами, протягивает маленький сосуд:

– Конечно, он же твой.

Роза никогда не видела свой Флик, хотя он пробыл в ее теле целых двадцать лет. Он объемнее применяемых сейчас, размером примерно с ноготь ее мизинца, и почти прозрачный. А когда Роза наклоняет пробирку из стороны в сторону, Флик мерцает и переливается биолюминесцентными цветами: коралловым, зеленым и топазовым.

– Новые ощущения? – интересуется Юдифь.

Роза смотрит в верхний левый угол кухни, моргает: раз, другой, третий – ничего. Канал не отображается. Как будто что-то умерло. Нет, не просто умерло, а вымерло, окончательно и бесповоротно.

Последняя история, которую Роза видела через Флик, была о тигре Самсоне, который умер от теплового удара в Бронксском зоопарке. Достойный появиться в канале заголовок, ведь речь идет об одном из последних тигров на планете, обычно триггерит бурный поток историй: статья в энциклопедии о тиграх в неволе; старинные кадры, на которых тигрята катаются в грязи; лекция, которую биолог читает о проблемах выращивания крупных кошек в условиях потепления климата; тигровые полоски; тигровое мороженое; плюшевые тигры; люди в тигриных костюмах.

Роза, сосредоточившись, снова думает: «Тигр». Канала все нет.

Вместо этого Роза вспоминает тигра, которого однажды увидела в зоопарке «Франклин-Парк» в Бостоне, когда тот был еще открыт для посещения, а местный тигр – жив. Мама отвела Розу туда отметить ее шестой день рождения, что случалось не часто в их жизни на полуострове. Воспоминание размыто, но если закрыть глаза, то оно становится более отчетливым: мама, непривычно молодая, ест дорогое мороженое, сидя на обжигающе-горячей стальной скамейке. Вот она передает рожок Розе и держит под ее подбородком салфетку, пока та облизывает лакомство. А потом, когда от мороженого не остается ни крошки, она поднимает Розу, чтобы та посмотрела на зверя за решеткой, и между матерью и дочерью расцветает счастье, которое на ее родном языке звучит очень необычно.

«Хоранги», – говорит мать и указывает на тигра.

Роза виснет на ее руках, пытаясь привлечь внимание потрясающего полосатого зверя и повторяя слово на корейском. Запинается на втором слоге, и щеки начинают гореть от смущения. Тигру плевать на ее плохое произношение. Он сидит совершенно неподвижно, словно застыл в янтаре, лишь моргает, когда муха садится на темную складку глаза.

Пыльная картинка из прошлого, явившаяся из тонкого эфира. Дэмиен предупреждал, что без Флика память может неожиданно преподносить сюрпризы, но Роза не ожидала, что воспоминания будут казаться такими недавними. Она закрывает глаза – мать все еще там, звучит ее смех, который Роза совсем позабыла.

– Не могу открыть канал, – говорит Роза и возвращает Флик Юдифи.

Мадам убирает пробирку в деревянную шкатулку.

– Привыкнешь. Мейер хочет, чтобы Цветы были чисты, не испорчены технологиями.

Роза машинально трогает себя за ухом. Там нет ничего, кроме синей чернильной точки.

* * *

В свое первое утро в лагере Цветы собираются на завтрак в кухне, на каблуках, под флуоресцентным светом щеки блестят от пудры, губы сияют блеском. Снаружи пока царит кромешная тьма. Цветы изящно сидят за пластиковым столом, но без Фликов, отвлекающих внимание; пальцы постукивают по столешнице, рассеянно теребят браслеты на запястьях, тонкую золотую нить на шее. Взгляд то и дело по привычке направляется к углам комнаты, но развлекательный канал все не появляется. И девушки продолжают смотреть друг на друга.

Юдифь говорит, что они – первые Цветы в лагере и должны гордиться тем, что предпочтение отдано им.

– Мы рассматривали многих девиц, – произносит она, прицепляя каждой из них над сердцем бирку. – Отобрали только вас, шестерых.

Они быстро запоминают свои новые имена: Ирис, Жасмин, Фиалка, Флёр, Ива и Роза. Звучат довольно красиво. Как для королев школьного выпускного. Роза, представляясь, внимательно изучает каждую.

Та, которую зовут Ирис, пахнет душистым инжиром. У нее низкий, чувственный голос, и когда она улыбается всем Цветам по очереди, в уголках ее глаз на мгновение появляются морщинки. Ее рыжие волосы собраны в тугой пучок, она одета в белую шелковую блузку с большим бантом на вороте. В клубе у Авалон в «Петле» зрелым хостес, таким как Ирис, поручали изучение святой троицы: политики, путешествий, гольфа – тем, которые любили обсуждать за ужином пожилые клиенты определенного происхождения, прежде чем удалиться в номер на сеанс легкой щекотки или порки.

Волосы Жасмин подстрижены в виде прямого каре, и у нее длинные, изящные пальцы человека, искусного в игре на пианино или составлении букетов. То, что Авалон назвала бы «классической красоткой»: ясные глаза, чистая кожа и прелестная шейка. Таких Роза тоже видела в «Петле»: шлюха голубых кровей родом из Новой Англии, получившая образование в одном из последних элитных женских колледжей, где приобрела строгие манеры и эрудицию бостонского бизнес-класса. Девица, что носит дизайнерский жакет и жемчуга как вторую кожу, умеет обращаться с вилкой для салата и говорит на трех языках. Девушка на контракте. Спутница в путешествии. Отдых на частных яхтах и покрытых дюнами островах под охраной хорошо оплачиваемых головорезов в дешевых костюмах.

Фиалка – из Нового Орлеана, из исконно коренных жителей. Она рассказывает, что ее отец-креол был музыкантом и научил ее играть на полудюжине инструментов. Потом она получила частичную стипендию в известном музыкальном колледже Нью-Йорка, но вскоре бюджет сократили, и деньги кончились. Бросив учебу, Фиалка начала выступать с концертами в небольших клубах и встречаться с клиентами в кондоминиуме, который делила с четырьмя индивидуалками. На ней красный комбинезон, волосы заплетены в длинные косы.

Флёр – типичная блондинка и оправдывает сей факт тем, что она из Калифорнии. Она жила в прибрежном городке к северу от Сан-Хосе до того, как всех оттуда эвакуировали во время лесного пожара, а после свалила все свои вещи в машину и сбежала вглубь страны. Она нашла работу в «Доме голубой леди», одном из последних легальных борделей, все еще действующих в пустыне Невада, где с облегчением обнаружила бесплодную и безлесную землю. В свободное от обслуживания игроков и военных время она создавала скульптуры из разноцветного стекла и глины. После этой работы Флёр хочет больше заниматься искусством и надеется открыть свою первую выставку на неработающей заправке на окраине Лас-Вегаса, где установит скульптуры рядом с давно заброшенными топливными насосами. На Флёр покрашенная методом шибори туника, на запястьях позвякивают браслеты, когда она теребит именной бейдж на груди.

Цветок по имени Ива – единственная в повседневной одежде. Стройная девушка с бритой головой, в заляпанной спецовке, с подтянутым, гибким телом кикбоксера. В отличие от остальных Цветов она не объясняет ни откуда родом, ни почему здесь оказалась. Листает роман, покусывая ноготь, пока Юдифь не просит ее представиться. Ива поднимает глаза, с секунду окидывает взглядом Цветы, называет свое имя и тут же возвращается к книге.

Юдифь поворачивается к Розе:

– Роза присоединилась к нам из Плавучего города.

Цветы вдруг смотрят на нее одновременно и с уважением, и с недоверием.

В свой первый день Роза оделась как бдительная секретарша, чтобы показать остальным Цветам, что к делу она подходит со всей серьезностью. На ней туфли-лодочки из лакированной кожи, чулки с задним швом, короткое черное платье, стянутое на талии, помада цвета засохшей крови.

– Ты же знаешь, как тебе повезло там работать? – спрашивает Розу Фиалка.

– Да, почему ушла? – интересуется Жасмин.

– Хотела сменить темп, вот и все, – отвечает Роза, отмечая, как пристально за ней наблюдает Юдифь.

Флёр на мгновение закрывает глаза и улыбается.

– Понимаю. Всецело и полностью. Ты хотела увидеть, действительно ли жизнь на севере лучше.

Ива кладет книгу на стол, проводит по ежику волос рукой, смотрит прямо на Розу.

– И так ли это?

Роза все еще чувствует на себе взгляд Юдифи, и он заставляет ее отвечать с осторожностью.

– Конечно.

– Верно, Роза. Нам всем повезло быть на севере, – произносит Юдифь, одаривая Цветы благожелательной улыбкой. – Однако мы должны себя защищать. Вот почему, пока мы живем вместе, необходимо соблюдать определенные правила.

Юдифь говорит Цветам, что каждый день они должны совершать две прогулки: утром, после завтрака, когда на лагерь проливаются первые лучи солнца, и днем, когда оно садится. Ветер, гололед, снег, дождь со снегом – все это не имеет значения. Они должны гулять, продолжает Юдифь, независимо от погоды. Все остальное время их перемещения ограничены торговым центром. Их комнаты, кухня, неиспользуемые помещения универмага – постоянно в их распоряжении. Однако не стоит забредать без сопровождения в дальние уголки центра, тем более – за его пределы, где шоссе, извиваясь, уходит еще дальше на север.

Роза уже знает, каково это – оставаться в помещении, когда в летние месяцы температура взлетает до сорока градусов и выше. Она неделями сидела в прохладе, обеспечиваемой центральной системой кондиционирования воздуха, когда снаружи от жары асфальт просто плавился. Торчать в четырех стенах для нее не проблема. Главное – с кем это придется делать.

– Запрещается пересекать шоссе, – продолжает Юдифь. – На том складе в данное время находятся Копатели, которые отчаянно нуждаются во всем, что только способно отвлечь их от тяжких условий.

– Копатели? – переспрашивает Ирис.

– Да, Копатели. Мужчины, нанятые для работы на стройке, – поясняет Юдифь.

– Мы в состоянии о себе позаботиться. Уж мужчин-то мы знаем, – включается в разговор Фиалка.

– Таких, как эти, не знаете, – отвечает Юдифь. – Единственное, на что они годятся, – это копать ямы в земле. – Она смягчает голос. – В отличие от ваших клиентов, разумеется. Они настоящие джентльмены. – Юдифь смотрит в окно на падающий снег. – Какое это, должно быть, облегчение – чувствовать холод.

Несколько клиентов Розы из «Петли» проводили отпуск за полярным кругом, заплатив сумму, эквивалентную ее годовому заработку, чтобы подрейфовать на пароходе меж тающих айсбергов. «Утраченный мир, – сказал один, показывая Розе фотографию за фотографией голубого льда. – Когда-нибудь увидеть айсберг станет более невозможным, чем побывать на Луне».

Пророчества о том, как, что и, самое главное, кто выживет, были общей темой среди клиентов Розы. Они часто проговаривали, что в периоды кризиса планируют сохранить свои богатства. Офшорные банки. Офшорные города. Обращение нестабильных государственных облигаций в золото. Отказ от всех видов ископаемого топлива в пользу акций экологически чистой энергетики, с отводом значительной доли средств на мониторинг данных и исследований в области кибернетики.

«Мыслит ли Мейер иначе?» – гадает Роза. Если он хоть в чем-то действительно такой, каким его описал Дэмиен, тогда он все еще наивно верит в лучшее будущее. И Роза может использовать это в своих интересах: веру Мейера в то, что он способен спасти мир, а не просто нажиться на разрушении оного.

* * *

После завтрака из вареной овсянки Юдифь ведет Цветы ко входу в торговый центр и показывает, где хранятся их длинные парки на меху и зимние сапоги до колен. На каждой куртке разноцветными нитками вышита эмблема: кроваво-красный бутон – у Розы, темно-синее гнездышко – у Фиалки, гроздь белых цветков – у Жасмин, розовые мазки – у Флёр, фиолетовые и желтые лепестки – у Ирис. В отличие от остальных, чьи цветы изображены срезанными со стебля, на куртке Ивы красуется целое дерево с длинными томными ветвями, которые тянутся вниз, к сложной корневой системе, и на каждой распускаются серебристые цветки. Роза однажды видела похожую иву на кладбище полуострова, где похоронен ее отец, вырезанную на сланцевых надгробиях пуритан, заселивших Восточное побережье столетия назад. Символ смерти, но также и возрождения.

Цветы разбирают предназначенные им парки, одеваются для прогулки на свежем воздухе. Когда они выходят наружу, солнце только встает. Занимается утро, бодрящее, яркое, морозное. Роза набирает полную грудь воздуха. Он настолько свеж, что прямо хоть сейчас запечатывай в маленькие серебряные цилиндрики и отправляй на юг, где он будет цениться как набитый пайками ящик во время голода.

Роза предпочитает не искать себе спутницу и гуляет одна по заснеженной стоянке вдоль металлического забора, которым отмечена граница их нового дома. Замечает посреди забора ворота с интеркомом для пропуска людей внутрь или наружу. Правила Юдифи – это не единственное препятствие, что удерживает здесь Цветы.

Роза смотрит, как они нарезают круги по замерзшей парковке. Гадает, льстит ли им то, что они прошли тщательный отбор. Их курировали. Слово само приходит на ум, непрошеное. Их курируют. Рыжую зрелую женщину. Утонченную богатейку. Подтянутую чернокожую. Мечтательную блондинку-художницу. Странную крутышку. И Розу, которая занимает роль скромной азиатки. Кто их выбрал и почему?

Кто-то похлопывает ее по плечу. Обернувшись, Роза видит рядом с собой Иву. В объемной парке и сапогах на меху она кажется еще более юной и длинноногой, чем на кухне.

– Они за нами следят, – указывает Ива.

На другой стороне шоссе, у склада, стоит группа мужчин в одинаковых костюмах цвета грязной воды. У каждого на плече лежит лопата.

– Копатели? – спрашивает Роза.

Ива кивает.

– Да. Юдифь говорит, что они грязные ублюдки.

Роза наблюдает, как они шутливо подпихивают друг друга локтями. Один толкает другого вперед, а тот смеется и отступает обратно.

– По-моему, безобидные.

Ива грубо смеется:

– Как ты можешь быть в этом уверена?

Трое Копателей направляются к середине шоссе. Они громко шутят, подзадоривая друг друга, пока один не отваживается наконец выйти вперед и постучать лопатой по металлическому забору. Затем он что-то кричит и машет рукой. Цветы замирают, оглядываются. Копатель вдруг встает на руки и шагает на них вдоль забора, болтая ногами в воздухе. Ладони в перчатках оставляют в снегу глубокие следы.

Мужчина прыжком возвращается на ноги и отвешивает глубокий поклон. Раскрасневшийся от прилившей крови, он сверкает красивым женщинам в огромных пуховых парках золотой улыбкой.

Роза приветствует мужчину взмахом руки, и он снова кланяется, явно довольный, что ему удалось привлечь ее внимание.

Вдруг на шоссе что-то мелькает. Издалека по неподвижному пейзажу к Цветам синхронной процессией движутся шесть внедорожников, каждый тянет изящный прицеп-трейлер, мерцающий в лучах низкого зимнего солнца. Когда они проезжают мимо парковки торгового центра, Роза замечает на каждом капоте по маленькому зеленому флажку с геодезическим куполом. Тонированные стекла мешают что-либо разглядеть, но Роза знает: внутри машин сидят их клиенты.

Юдифь зовет Цветы их новыми именами; прежде чем последовать за ней, Роза оборачивается и смотрит, как внедорожники проезжают мимо рабочих лагерей, дальше на север. Куда они направляются – загадка, но Роза намерена ее разгадать.

Она спешит обратно в торговый центр. Ей следует подготовиться. Скоро придут клиенты, и она должна сделать так, чтобы Мейер точно выбрал именно ее.

* * *

Вернувшись в комнату, Роза садится на кровать и по привычке касается себя за левым ухом. Морщится. Место, откуда извлекли Флик, все еще побаливает. Клиенты часто в восторженных выражениях разглагольствовали о том, как без вмешательства Флика разум становится «свободным», но свободное от работы время, как и большинство хостес «Петли», Роза предпочитала проводить в канале. Теперь, без Флика, ей неуютно, как будто из тела выдернули кусок. Однако сознание стало действительно чище, острее.

Роза берет с тумбочки книгу Мейера, читает введение:

Эта книга начинается простым допущением: что мы способны создать из разрушения? Строительство на руинах – стратегия, которую когда-то использовали в послевоенных условиях, на развалинах разбомбленных городов, на щедро удобренных мертвецами полях боя. Люди всегда создавали империи, рисуя границы кровью. Однако сейчас мы ведем войну не против наций, а внутри собственных стран и сообществ, против самого земного шара. Мы должны начать восстановление на земле, что была разрушена человеческой глупостью: бывший ядерный полигон, вырубленный лес, разоренный после урагана город, разрытое место добычи нефти. Земле нужны люди, которые будут за ней ухаживать, заботиться о ней, строить и мечтать. Если привлекать людей к жизни среди руин, мы все еще, быть может, имеем шанс выжить.

Последнее, что Дэмиен рассказал Розе перед ее отъездом в лагерь: Мейер будет утверждать, что выживание – черта, присущая человеческой эволюции.

«Но выживание – это всегда выбор, – заметил Дэмиен, когда они сидели за столом розового дерева в его номере. Он потянулся к ее руке, прижал большой палец к венам на запястье. – Ты можешь выбрать жизнь или решить погибнуть. Твое слово, моя дорогая».

«Жизнь», – ответила Роза. Под пальцем бился пульс.

«Разумный выбор, – кивнул Дэмиен. – Позволь показать, что ты получишь, когда вернешься».

Дэмиен отвел Розу в квартиру, которую выделил для нее с матерью: белый куб с окнами от пола до потолка, выходящими на мерцающий Атлантический океан.

«Будешь первой видеть восход солнца, – сказал Дэмиен. – И тебе больше никогда не придется думать о материке».

В то время она едва могла поверить, что им будет принадлежать такая жизнь. Стереть все, что было раньше. Открыть чистую страницу. Начать заново.

Роза откладывает книгу Мейера и смотрит из окна своей спальни на снег, падающий на лапы сосны. Маленькая птичка порхает с ветки на ветку, не желая задерживаться на месте. Роза гадает о том, что же мать подумает о Плавучем городе с его сверкающими торговыми центрами и благоустроенными зелеными насаждениями, огромными башнями, которые будто ведут беседы с небесами. А если мать не захочет снова видеть океан? Это беспокоит Розу. Вдруг то, что они потеряли, невозможно заменить?

Резко взмахнув крыльями, птичка взлетает. Роза смотрит, как она по дуге поднимается в небо, пока наконец не исчезает.

Глава 2. Грант

Земля кажется Гранту пустой. Он сидит в самолете на месте 1А, с пластиковым стаканчиком первоклассного виски в одной руке и опустошенным пакетиком соленой соломки – в другой. Смотрит на свою новую страну. Иллюминатор усыпан крошечными снежинками, тундра – вечнозелеными растениями. Гранитные горы вздымаются из ледяных озер, голубых, как яйца малиновки. По крайней мере, он так думает. Грант никогда не видел яиц малиновки вживую. Птицы в Плавучем городе, как правило, инбредны, содержатся в клетках, и каждую весну их отпускают на волю. В свой более эксцентричный период жизни Грант просматривал фото яиц малиновки в канале Флика, выискивая точный оттенок глаз Джейн, и обнаружил еще одно его название – «голубой потерянного яйца». Тогда Грант восхищался поэтичностью термина, считая его достойным отражением любви к Джейн. А теперь он чувствует себя потерянным – и на этом все.

Ну вот, опять. Одна мрачная мысль – и он снова в бездне. Вот так просто вся надежда, которую он накопил для путешествия, угасла. «Мыслите позитивно, – часто повторял психотерапевт, которого нанял отец. – Создавайте лучшую реальность через самосознание».

Грант снова смотрит в иллюминатор и пытается почувствовать себя счастливым. «Здесь все выглядит более ясным, чем в Бостоне», – заключает он и замечает, что настроение улучшается. Может, дело в третьем виски или в том, что Грант оказался за тысячи миль от семьи и всего оставленного позади. «Нет, – думает он, – всего дерьма, от которого я наконец-то сбежал».

Когда самолет идет на снижение, Грант видит, что земля не пуста. Отрезки льда перемежаются постройками. Почерневший сарай, сгоревший дотла в лесном пожаре. Зерновой элеватор, красный от ржавчины и пустой. Нефтяной насос, застывший в наклоне. Прямой участок шоссе, где до сих пор никакого транспорта. Нигде нет движения. В сущности, ничто не кажется живым.

И тут вдалеке он видит зеленые огни посадочной полосы. Самолет касается земли, маленькой светящейся территории, вздрагивает и катится по полосе асфальта к концу пустыря. По иллюминатору стекает конденсат, Грант случайно сминает пластиковый стаканчик. Он единственный пассажир в рассчитанном на шестерых самолете, но, как прилежный мальчик из Уолдена, ждет, когда погаснет надпись «Пристегните ремни», прежде чем встать. Он стряхивает крошки с брюк, вытаскивает чемодан из верхнего отделения, тщательно завязывает вокруг шеи кашемировый шарф.

Он почти у цели.

Волоча чемодан по замерзшему асфальту, Грант оглядывается и видит, что самолет вновь катится по полосе и взлетает. Что, ни один пассажир не возвращается? Удивительно. Грант предполагал, что в начале семестра путешественников будет немало. Он наблюдает до тех пор, пока самолет в небе не превращается в точку.

Местный терминал оказывается никаким не терминалом, а бывшей заправкой с пристроенным рядом запущенным мотелем. Перед заправкой все еще стоят две колонки, на мотеле то включается, то выключается неоновая вывеска: «СВОБОДНО. СВОБОДНО. СВОБОДНО».

Грант ставит чемодан у входной двери заправки, протирает платком запотевшие очки, прежде чем оглядеть комнату в тускло-желтых цветах: хот-доги, что лениво вращаются рядом с древней банкой маринованных огурцов, потертые столы и порезанные виниловые кресла, приклеенное скотчем к стойке радио, настроенное на белый шум. В витрине вывешена табличка, написанная от руки, – предупреждение заблудшему путнику:

«Это ПОСЛЕДНЕЕ пристанище.

Все северные дороги не изведаны и запущенны».

Внутри всего три человека: два дальнобойщика с устрашающего вида растительностью на лице, в шерстяных шапках-ушанках и куртках-бомберах на подкладке, а еще кассир, девушка-подросток, которая избегает зрительного контакта, когда Грант, улыбнувшись, здоровается. Он чувствует, как мужики с подозрением оглядывают его кеды и тонкую вельветовую куртку, и жалеет, что не взял с собой ничего, кроме блейзеров, мятых рубашек и единственной пары лоферов с кисточками, подарок матери, которые, как он теперь понимает, придадут ему вид типичного мудилы из Лиги плюща. Ни шапок. Ни перчаток. Ни обуви, в которой можно пробираться сквозь полтора метра снега. Как доберется до кампуса, придется накупить целый гардероб из шерсти в клеточку.

– Прошу прощения, не мог бы кто-нибудь отвезти меня в Доминион-Лейк? – спрашивает Грант у мужчин. Он похлопывает себя по карманам куртки, достает из бумажника пачку американских купюр.

Оба мужика разражаются утробным хохотом, сверкая золотыми зубами. Значит, то, о чем читал Грант, – правда: здешние мужчины хранят заработок в зубах.

– Доминион-Лейк? – наконец произносит один, поправляя шапку и обнажая татуировку нефтяной вышки на предплечье. – В Доминион дороги нет.

Второй отводит взгляд, согревая ладони кружкой черного как смоль кофе.

– Нет, есть. – Грант разворачивает карту на столе. – Вот тут, – он постукивает пальцем по водоему в форме человеческой почки. – Если вы меня туда отвезете, я хорошо заплачу. – И кладет рядом деньги.

– В Доминион дороги нет, – повторяет первый мужик и отворачивается, показывая, что разговор окончен.

– Я уверен, что тут есть маршрут, – настаивает Грант с куда большим отчаянием, чем ему хотелось бы.

Второй мужик бросает взгляд на извивающуюся линию и коротко кивает.

– Когда-то возили топливо, наверное. Туда больше никто не ходит.

– Вообще я направляюсь в колледж Доминион, – говорит Грант. – Вы наверняка о нем слышали. Знаю, что в здешнем регионе он большое достижение.

Первый мужик, помолчав, смотрит на Гранта с любопытством.

– Ты откуда будешь, парень?

– Из Бостона, – отвечает Грант, но поправляет себя: – Ну, на самом деле я родился в Кембридже, в учебной клинике при Уолдене. – Он более чем немного взвинчен, раз ведет такие разговоры. Этим людям явно плевать на географические границы Новой Англии. – Но моя семья родом из Бостона.

– Уолден? – спрашивает второй мужик. – Типа как университет?

– Да, – кивает Грант. – Окончил его в начале года.

На лице мужика появляется отвращение.

– Ты что, нацуклонист?

Грант еще никогда не слышал, чтобы термин «нацуклонист» произносили вслух. Только читал в колонках, где описывали американцев, которые скупают землю на севере Канады, отчаянно нуждаясь в ее холодном климате и широких безлюдных пространствах. Слово должно, разумеется, его унизить, однако Грант не позволит этим мужикам увидеть его раздраженность.

– Нет, клянусь. Я здесь, чтобы преподавать английский в колледже. – Грант все равно пододвигает к собеседнику пачку банкнот. – Пожалуйста. Если вы меня отвезете, я утрою оплату.

Мужики встают, оставляя купюры нетронутыми.

– Не все на севере продается, – говорит второй, приподнимая шапку.

Грант беспомощно смотрит, как они уходят, затем снова кладет деньги в карман. Когда дверь закрывается, он садится за стол и тапает себя за ухом, ожидая появления канала. Его нет. Грант снова тапает. «Включись на секунду», – умоляет он. Только чтобы проверить GPS. Но канала все нет, местоположение не запеленговать.

– Связь пропала? – спрашивает Грант у девушки за кассой. – Не могу включить Флик.

– У нас тут нет связи, – отвечает она.

– Что, постоянно? – недоверчиво уточняет Грант.

– Ага. Мы очень близко к северу.

Из всех методов познания, которые Грант изучил в Уолдене, самым радикальным было выключение Флика. Как и у всех однокурсников, Флик был первым объектом, пронзившим его тело. Устройство было с Грантом с самого рождения, излучая невидимую силу, которую тот считал слишком обыденной, чтобы подвергать сомнению. Даже когда он сидел на семинарах и обсуждал прочитанное за неделю, офлайн, Флик оставался на месте, вшитый за левым ухом, терпеливо ждущий, когда его вновь тапнут. И пусть Грант практиковал воздержание от просмотра ленты во время занятий, он часто этим злоупотреблял, когда возвращался домой. Пауза делала стремительный поток еще слаще, и когда канал накрывал его волной, то Грант временами ощущал даже нечто сродни возбуждению. Узнав, что связи здесь нет, он встревожился еще сильнее.

Кассирша качает головой и переключает внимание на радио. Ищет волну, пока сквозь сплошной белый шум не пробивается поп-музыка, которая быстро исчезает.

– Если хотите, можете воспользоваться стационарным телефоном.

Рядом с кассой стоит древний дисковый аппарат. Поднимая трубку, Грант удивляется тому, какая она тяжелая и теплая. Он прикладывает ее к уху и чувствует маслянистый запах чужой кожи. Ощущение одновременно интимное и неуютное, как будто он прижался щекой к подмышке незнакомца. Протерев трубку манжетой, Грант набирает номер.

Спустя три гудка ему отвечает мужчина:

– Мейер, слушаю.

– Да, здравствуйте. Это Грант Гримли. Я новый сотруд…

– Грант! – перебивает Мейер. – Мы ждали вас вчера.

– Я все сейчас объясню. Не успел на пересадку в городе, пришлось нанять самолет, на котором долетел как можно дальше на север.

– И где вы сейчас?

Грант пытается вспомнить название местности, нечто грубое, грозное, вроде Викинга. Оглядевшись, замечает в пепельнице рядом с телефоном старомодный спичечный коробок: «Добро пожаловать в Вандал! Где даже дороги вымощены нефтью».

– Застрял на заправке в Вандале, не могу найти попутку до кампуса. – Подняв глаза, Грант видит, что кассирша повернулась к нему спиной, и быстро сует коробок в качестве сувенира в карман.

– Не проблема, Грант. Завтра заберу вас лично. – Мейер делает паузу и добавляет: – С нетерпением жду встречи с вами, Грант. Слышал немало многообещающего.

– Взаимно. И не могу дождаться встречи со студентами.

– Мы все жаждем с вами познакомиться. А пока хорошенько выспитесь, увидимся завтра.

Грант вешает трубку и с облегчением вздыхает. Уже на следующий день он будет в кампусе вкушать горячую пищу в столовой. Поплавает в бассейне с морской водой, чтобы расслабить затекшие мышцы, полистает в библиотеке коллекцию англоязычной литературы двадцатого века. Еще всего лишь один день путешествия – и наконец можно будет распаковать вещи в новой квартире. Он надеется, что там найдется рабочее место у окна, может, даже удобное кресло для чтения, откуда он будет любоваться падающим снегом.

Грант вновь чувствует проблеск чего-то светлого. Чем больше он сосредоточивается на ощущении, тем четче оно становится, начиная казаться надеждой. Грант замечает, что кассирша встряхивает банку, наполненную мармеладными желейными конфетами в виде хот-догов.

– У вас здесь вся еда в виде хот-догов? – указывает на них Грант.

Девушка отводит взгляд, затягивая потуже высокий конский хвост.

– Хот-доги. – Грант постукивает пальцем по банке, чтобы привлечь внимание девчонки. – Они повсюду.

– Окей… как скажете. – Она закатывает глаза.

– Не берите в голову. Это была шутка. – Грант делает паузу, однако ответа не получает. – Мне нужна комната на ночь.

– Комнаты наверху, – говорит девушка, по-прежнему избегая его взгляда. – И оплата вперед, наличными.

– У меня только американские. – Грант кладет на стойку пачку денег.

Кассирша бросает на него скептический взгляд.

– А больше ничего?

– Мне сказали, что здесь принимают американские. – Грант старается держать ровный тон.

– Менеджеру не нравится, когда у нас тут шныряют американцы. Говорит, что нам больше нельзя брать ваши деньги.

– Ох, – отзывается Грант. – И почему же?

Девушка смотрит на него пустыми, полными скуки глазами, словно ответ на его вопрос предельно очевиден.

– Мы знаем, что вы задумали. Скупаете землю. Пытаетесь выбраться из собственной страны. – Кассирша пожимает плечами, потом наклоняется вперед и шепчет: – Не то чтобы я винила вас лично. Но правила устанавливает менеджер.

Она поворачивается и постукивает пальцем по написанной от руки и прикрепленной к стене табличке, которую Грант до этого не замечал: «НИКАКИХ БАКСОВ ОТ ЯНКИ!»

– Слушайте, мне просто нужно место для ночлега. – Грант все равно придвигает к девушке пачку денег. – Пожалуйста. Я в отчаянии.

Она подносит одну зеленую купюру к лампе накаливания, словно изучает давно погребенное под слоем ила ископаемое.

– На Бога уповаем, – зачитывает она вслух и смотрит на Гранта с ухмылкой. – Вот и первая ваша ошибка.

Грант лезет в карман куртки, нащупывает обнадеживающую его золотую монету. Ее он предложит лишь в самый последний момент.

– Всего одна ночь, обещаю.

Девушка отодвигает наличку обратно.

– Ваши деньги здесь не помогут.

– Ладно. – Грант достает и кладет на стойку монету. – Полагаю, золото вы принимаете?

Девушка улыбается, и Грант видит, что и у нее на передних двух зубах красуются золотые коронки. Она ловко бросает монету в кассовый аппарат, после чего вручает Гранту ключ от номера.

– Выезд в одиннадцать.

* * *

В номере мотеля, лежа на кровати, Грант чувствует себя опустошенным, из-за того что рано в своем путешествии отказался от золотой монеты. Ее в детстве подарил ему отец, на ней был оттиск лица иностранного диктатора, который насильно превратил всю валюту своей страны в золото, когда рухнули финансовые рынки. «Всегда держи во внутреннем кармане ценный ресурс, – сказал отец. – Даже если придется носить с собой память о порочном человеке». Грант делал, как велено, и хранил монету в напоминание об этике своей семьи, сначала во имя оной, затем вопреки.

«Монета больше не имеет значения», – успокаивает себя Грант и садится. Здесь никто не знает его семью. Отчасти поэтому он и согласился на эту работу. Единственный способ перестать быть Гримли – перебраться туда, где это имя ничего не значит.

Он все еще горд, что его наняли благодаря его личным заслугам. Отец не дергал за ниточки, никто не звонил какому-нибудь давнему приятелю по школе бизнеса. Образование в Уолдене, вероятно, не повредило, но Грант ведь сам написал сопроводительное письмо, где старательно объяснил, почему хочет «помогать обществу, обучая студентов, отличных от контингента Уолдена». Может, вышло немного очевидно, однако этого хватило, чтобы ему предложили пройти видеособеседование, на котором он и убедил рекрутера в своих обширных знаниях в области преподавания английского языка на начальном уровне.

«Чушь собачья», – думает Грант и плюхается обратно. В действительности у него нет никакого опыта, и последние две недели он просыпается посреди ночи, охваченный глубоким и стойким чувством собственного несоответствия. Сколько там канадских душ жаждут образования, которое принесет им он?

И чему он их научит? До недавнего времени его жизнь была полна легкости. Он плавно плыл по течению, огражденный от внешнего мира тем, что всякий выбор был сделан за него еще до того, как он сам начинал понимать, что это вообще был выбор. Ничуть не помогало и острое осознание своих привилегий. Он вырос в семье, чье имя высечено на мраморных стенах первой публичной библиотеки страны. В ее честь называли улицы, учебные заведения, финансовые центры. И теперь на их деньги строят приватизированные города.

«Быть Гримли – значит отбиваться от зависти тех, кто не принадлежит к Гримли», – всегда повторял отец, прежде чем пуститься в долгий, обросший легендами пересказ наследия их рода: о том, как Гримли сколотили состояние, финансируя поставки опиума, рома и рабов через океаны. Когда их товары стали политически сомнительными, семейство переключилось на текстиль, основав хлопчатобумажные фабрики, что прославились долговечностью производимой одежды и жестокими условиями труда. После забастовок фабрики пришлось закрыть, а семье – переехать за границу в поисках более дешевой рабочей силы. Вновь Гримли открыли себя в недвижимости, распилив Бэк-Бэй и Бикон-Хилл и вложив остаток состояния в нефтяные скважины в терзаемых войной и диктатурой странах. Когда нефть обесценилась, Гримли переключились на зеленую энергетику и автономные города, финансируя первый Плавучий город в Бостонской бухте и занимаясь добычей редкоземельных минералов. Богатство Гримли настолько велико и интегрировано, что отец никогда не думал о нем с точки зрения денег – их семья была просто-напросто частью американской истории.

Отец ошибается. Даже историю можно переписать. Изучив на курсе европейской истории Французскую революцию, Грант задался вопросом: будут ли когда-нибудь вспоминать род Гримли как раздутый пережиток аристократии? Ведь их успех, влияние, состояние созданы путем выжимания средств из труда рабочих. В моменты наимрачнейшего настроения Гранту нравилось представлять захват кристаллического Плавучего города. Как туда хлынет стремительная толпа оборванных и грязных героев из рабочего класса, вооруженных топорами, лопатами, ржавыми кирками, как они взберутся по лестнице прямо к угловому кабинету отца. Грант всегда останавливал апокалиптические видения у самой двери, ставил кровопролитие и битое стекло на паузу. Пусть Грант и презирал отца, но они все же близкие родственники.

Если он неспособен убить отца даже метафорически, тогда все, что ему остается, – это сбежать. Грант расстилает на полиэстеровом покрывале карту, чтобы наметить свой путь в колледж. Вот, должно быть, Вандал. Грант обводит заправку, и вот здесь – он ведет дальше, до синей «почки», – лежит озеро Доминион. Просто пятно, от которого по глухим землям ползет едва заметная линия.

Грант идет в ванную, чтобы побриться, но застывает, увидев себя в зеркале. Щеки покрыты жесткой щетиной, сам немытый, с диким взглядом. Он впервые в жизни видит, как выглядел бы, будь он другим человеком.

«Ты всегда будешь Гримли, – сказал отец перед отъездом Гранта. – Побег ничего не изменит».

Он докажет, что отец неправ. Моментально Грант решает не бриться и возвращается в кровать, залезает под жесткое от холода одеяло. Закрывает глаза. Сон приходит так быстро, будто задернули занавес.

* * *

На следующее утро у заправки, где в ожидании стоит Грант, останавливается черный внедорожник с серебристым трейлером. Дверь автомобиля распахивается, и оттуда выходит красивый, ухоженный мужчина в куртке из овчины. Его аккуратно причесанные волосы одного со снегом белоснежного цвета. Он идет к заправке легкой, бодрой походкой, обутый в пару блестящих ботинок. Коротко свистит – и из машины выскакивает шустрый английский пойнтер, который своей гладкой, лоснящейся шерстью идеально дополняет утонченность хозяина.

Грант выходит наружу.

– Мейер? – неуверенно спрашивает он.

– Нет, я ваш канадский похититель, – мужчина смеется. – Разумеется, я Мейер. Идите-ка сюда, пока не окоченели.

Грант следует за Мейером к машине, забирается на пассажирское сиденье. Собака тоже запрыгивает внутрь и устраивается на заднем. Из динамиков доносятся переливы саксофона и синтезатора. Музыка зажигательная, сдержанная и немного меланхоличная.

– Этно-джаз, – отвечает Мейер, когда Грант спрашивает, что это. – У меня фантастическая коллекция оригинальных виниловых пластинок, которые приедут в следующем семестре.

– А откуда вы?

– Лос-Анджелес в основном. Во всяком случае, там находится мой склад. Раньше у меня было бунгало в Джошуа-Три, но я его продал, как только ежедневная температура там достигла сорока трех градусов. – Мейер качает головой. – Ужас, что творится на юге. – Он приоткрывает окно на пару сантиметров и вдыхает полной грудью. – Вот почему я люблю север. Свежий воздух. Чистый. Без примеси. Когда вы в последний раз дышали таким?

– В прошлом июне, – говорит Грант и медленно вдыхает прохладу. – Мой профессор отпраздновал публикацию своей книги, заказав ящик с новозеландским воздухом.

– Канадский не такой. Он холодней и суше. Меньше соли, потому что мы прилично удалены от побережья, – объясняет Мейер. – Мы тут, видите ли, в субарктическом климате. Хотя сто пятьдесят миллионов лет назад эти места были дном океана. Если копнуть достаточно глубоко, можно найти тела морских беспозвоночных, запертых в минеральных могилах. Здешние жители добывали аммонит, делали из него украшения.

– А почему перестали? – Грант смотрит в окно, за которым проплывает пейзаж – ряды засохших сосен, что время от времени прерываются почерневшей фермой с провалившейся крышей. Среди обломков мелькает обугленный корпус автомобиля, и Грант старается не думать, каково это – быть заживо сожженным.

– Ископаемое топливо, конечно. Машина с помощью бусиков бегать не будет. – Мейер включает левый поворотник, хотя они на дороге совсем одни.

– Но теперь, после запрета на нефть, все свернули?

Мейер кивает:

– Да, пятнадцать лет назад буровые остановились. Вы ознакомились с регионом, я впечатлен. Собственно, меньшего от мальчика из Уолдена ожидать и не следовало. Знаете ли, я сам там обучался, пока сие заведение не стало местом лишь для немногих счастливчиков.

Грант бросает взгляд на лежащие на руле руки Мейера.

– Кольцо вашего выпуска?

– Выпуск 2014-го. А вы окончили колледж как раз в этом году, не так ли?

Грант теребит собственное кольцо, вспоминая, как осторожно играла с ним Джейн, когда не могла заснуть.

– Выпуск 2049-го. Но его вес меня всегда тяготит.

– На самом деле это дань ностальгии. И кольцо действительно откроет определенные двери, если его владелец того захочет. – Мейер делает музыку тише. – Что еще вы узнали об этих местах?

– Что это территория коренных народов, – отвечает Грант, – но нефтяные компании выжили некоторые из исконных наций с их земель.

– Верно, Грант. – Мейер машет рукой в сторону деревьев. – Теперь наши следы должны быть много легче, в большей гармонии с миром природы.

– Местные настроены враждебно? Пара человек на станции назвали меня нацуклонистом и отказались везти на север.

Мейер ощетинивается.

– Меня не перестает удивлять ирония оккупации. Эти люди произошли от первых переселенцев, которые украли эту землю у аборигенов, и все же именно нас они именуют захватчиками. Мы ее, по крайней мере, честно купили.

– Но мы для них все же захватчики, верно?

Мейер качает головой.

– Скоро они увидят в нас друзей. Местным нужны рабочие места и будущее. Будут брать то, что дают, даже у группы американцев с намерениями, выходящими за узкие рамки их понимания. – Он выключает музыку и, глянув на Гранта, вновь смягчает голос: – Эта страна нуждается в идеологии, выходящей за пределы выгодной добычи. Однажды они поблагодарят нас за то, что мы здесь живем. – Мейер кивает на окно: – Видите вон ту трубу?

Грант впервые обращает внимание на серебристый трубопровод, что тянется вдоль шоссе сантиметрах в тридцати над землей, змеится к горизонту и наконец исчезает в густой роще.

– Когда-то по этой трубе можно было проследовать до самой границы со Штатами, – объясняет Мейер. – Теперь все это совершенно бесполезно. – Он постукивает по рулю внедорожника. – Машинка, разумеется, на электротяге. Мы тут пытаемся строить лучшее будущее. Однако любые дальновидные планы не исключают жертв. Боюсь, мы отстаем от графика.

– Что вы имеете в виду?

– В этом месяце мы только приступили к строительству кампуса.

– То есть кампус еще не открыт?

– В данный момент проект в стадии производства. Знаю: при приеме на работу вам обещали определенные жилищные бонусы, поэтому хочу быть с вами предельно откровенен. Это настоящая работа, Грант, вас не будут везде водить за ручку, как в Уолдене. Однако ее сопровождают и определенные недостатки. Неприхотливая пища. Простой быт. Но обещаю: как только мы все наладим, вы первым переберетесь в новое жилье.

Дома в Плавучем городе ждет стеклянный кабинет с надписью «Грант Гримли» на двери. Первая башня. Самый верхний этаж. Прямо рядом с угловым кабинетом отца. Все, что нужно. Одна-единственная просьба – и уже завтра в небе появится вертолет. Через сорок восемь часов Грант будет сидеть в кожаном вращающемся кресле и глядеть, как волны Атлантического океана, пенясь, омывают набережную. Отец встанет в дверях и скажет извиняющимся тоном: «Забудь о Джейн, Грант. Почему бы тебе не наведаться в “Петлю”?»

Грант смотрит на серебристую трубу, зная, что отец никогда не найдет его здесь, вне Сети, с выключенным Фликом. Мысль наполняет его пьянящим счастьем. Он совсем один. Впервые в жизни. Никаких уведомлений, которые его достанут. Никакого геотрекера, который фиксирует его перемещения. Никто в мире не знает, где он, кроме Мейера.

Грант поворачивается к нему.

– Я никогда не вернусь на юг.

– Хорошо, – кивает Мейер. – Я знал, что могу на вас положиться.

* * *

Здание, рядом с которым Мейер высаживает Гранта в Доминион-Лейк, представляет собой квадратный склад, на вид уже лет десять, не меньше, заброшенный. Своего рода душераздирающе типичная конструкция, что Грант всегда ассоциировал с пригородом, подобные которой, казалось, простирались до бесконечности за пределами Бостона. Мейер пообещал, что внутри его встретит Бригадир, и Грант волочит свой чемодан по утрамбованному снегу ко входу. Окна заклеены местной газетой, потемневшей и сморщившейся от солнца. Объявление о скидках на свиные отбивные в магазине смешанных товаров. Статья, где автор беспокоится по поводу резкого падения цен на газ. Еще одна – о запрете на нефть. Грант стучит костяшками пальцев по оконному стеклу и ждет.

Ноль реакции.

Он стучит еще раз.

Тишина.

Грант потирает руки, переминается с ноги на ногу, чтобы разогнать кровь. Пальцы уже немеют, и он гадает, как скоро наступит обморожение. Грант читал, что когда люди на севере умирают от переохлаждения, то их часто обнаруживают следующей весной прекрасно сохранившимися в сугробах. Либо тела вообще никогда не находят.

Вдруг дверь распахивается, милосердно прерывая мрачные мысли Гранта. На пороге стоит мощный мужчина с длинной рыжей бородой, в куртке из медвежьего меха.

– Грант, мой мальчик! – восклицает Бригадир. – Не слышал, был в задней части. Нам только что доставили топливо, и я заправлял генератор. – Он указывает на засыпанную снегом фуру на парковке.

– Разве топливо не контрабанда? – спрашивает Грант, следуя за Бригадиром внутрь.

В дальней части помещения стоит ряд коек. Пахнет горелым мясом.

– Мы же только что встретились. Думаешь, с ходу выдам свои секретики? – Бригадир ведет Гранта дальше, вглубь склада. – Шучу, сынок. – Он хлопает Гранта по плечу. – Ты бы видел свое лицо! Напугал тебя, а? Топливо – единственный ресурс, который может предложить этот несчастный регион. Бочки стоят на складах по всему северу.

– У нас тут новичок, Флин! – кричит Бригадир мужчине, работающему за стальным столом. – Первый раз в лагере. Придется его сегодня посвятить.

Тот, кого назвали Флином, поднимает взгляд и приветствует Гранта взмахом мясницкого ножа. Мужчина одет в окровавленный рабочий халат и курит сигарету, копаясь в багряных внутренностях распростертого перед ним животного.

– Что у тебя там? – кивает Бригадир на разделанное мясо.

– То, что один Копатель утащил с дороги, – отвечает Флин.

– Надеюсь, не сраный сурок опять. – Бригадир поворачивается к Гранту. – Иногда животина так разложится, что трудно сказать, какой она была когда-то.

Флин продолжает разделывать добычу, не поднимая глаз.

– Годное мясо, если тушить достаточно долго, – бормочет он под нос, потом вытаскивает что-то из туши и бросает скользкий завиток на стол. – Завтра на обед приготовлю.

Грант в ужасе смотрит на блестящую кишку.

– Вы будете это есть?

– О да, мальчик. Сейчас самый мороз пойдет, нужно побольше витаминов. Привыкнешь жевать с чуть большим рвением. – Бригадир одобрительно причмокивает. – Еду подают вон там, – он указывает на длинные деревянные столы со скамейками с двух сторон, потом на койки в задней части склада, – а вон там дрыхнут Копатели.

– Копатели? – переспрашивает Грант.

– Люблю давать своим людям прозвища. Сразу ясно, насколько они полезны. – Бригадир ухмыляется, сверкая двумя неровными рядами золотых зубов. В отличие от мужиков из Вандала, у которых где-то там едва мерцало у семерок, у Бригадира золотом заполнен весь рот. – Вот, давай покажу.

Бригадир ведет Гранта к придвинутым к стене койкам, их несколько дюжин. На столбике у каждой вырезано имя: Живчик, Волч, Палец, Брюлик…

– А ты будешь квартировать в задней части. Пошли, устроим тебя.

Комната Гранта располагается дальше по узкому коридору, где смутно пахнет собачьим кормом. Бригадир пинком открывает деревянную дверь с надписью «Помощник менеджера», накарябанную черным маркером.

– Это был один из кабинетов, когда на складе продавали корма для животных. – Бригадир стучит костяшками по металлическому картотечному шкафу, который, похоже, проржавел настолько, что больше не откроется.

Грант с тревогой оглядывает новое жилище. Пепельного цвета ковер, покрывающий весь пол, украшен подозрительным коричневым пятном, письменный стол придвинут к стене, чтобы уместились односпальная кровать и стул. С потолка свисает лампочка, освещая календарь с коневозками за 2034 год.

– Я буду спать здесь?

– А ты модник, м? Так и думал, раз тебя нанял Мейер. За комнату с дверью Копатели на преступление пойдут. Но, если хочешь, могу устроить тебя рядом с ними на койке.

Грант ставит чемодан на пол и пытается улыбнуться.

– Нет, все в порядке. Мейер вкратце ознакомил меня с ситуацией по кампусу.

– Вот так-то лучше! – Бригадир делает шаг к двери, но затем говорит: – А я попробую найти тебе приличную куртку и ботинки. В лагере у нас не то чтобы много всякого, но то, что есть, я обычно могу достать.

Грант благодарит уходящего Бригадира и приступает к распаковке вещей. Одежда, несколько книг и мелочи, напоминающие о Джейн, которые он всегда держит при себе: кроличья лапка на кольце для ключей, фотография, где Джейн щурится на солнце, и длинное письмо от нее, написанное от руки, страницы которого стали мягкими и помятыми от перечитывания.

Он рассматривает висящий на стене календарь. Все дни, кроме первого сентября, зачеркнуты. По-видимому, то был последний день работы склада, всего за несколько недель до появления запрета на нефть. Как быстро регион опустел? Произошла ли постепенная эвакуация или же был внезапный исход?

Джейн родилась в подобном городке, где демонстрация противников абортов была вторым по посещаемости мероприятием после ежегодного родео. Она ненавидела родной город и никогда не рассказывала в подробностях о разрушениях, которые оставили пожары, но Грант видел изображения в ленте Флика: тысячи акров почерневшего леса, целые округа, обращенные в пепел. Джейн лишь однажды описала Гранту ощущение жара, будто горячая рука сжимала ей горло, и что с юных лет она привыкла вычесывать пепел из волос. Однако многие страницы жизни из ее детства остались нераскрытыми. Грант предполагал, что Джейн перебралась так глубоко на восток потому, что хотела оставить ту жизнь далеко позади.

Календарь накрывает его такой сильной волной печали, что он выключает свет и в полной темноте ложится на край кровати. Это единственный способ вновь ощутить близость с Джейн. Он и она в своей студии готовят вегетарианский стир-фрай, а потом укладываются на матрас-футон, чтобы почитать перед сном. Сладкие жаркие вечера, когда влажность так высока, что даже стены потели, а ртуть ползла к отметке сорок градусов. Во время установленных штатом отключений электроэнергии они ели крекеры и рыбные консервы, пили виски с холодным чаем, читали при мерцающих свечах. Грант не хотел думать о том, что во время этих блэкаутов число самоубийств резко взлетало. С Джейн, в их безопасной студии, угроза гибели казалась совсем далекой.

Грант закрывает глаза и почти чувствует, как Джейн наклоняется к нему, одетая в прелестную винтажную ночнушку с потрепанным краем. С плеча соскальзывает бретелька, вторую снимает Грант и стягивает ткань с груди. Джейн поцелуями стирает с его шеи пот, опускается к животу, впадинке на левом бедре.

«Ты точно знаешь, как ко мне прикасаться», – говорит Грант.

Ее голос звучит издалека, словно она заперта в конце туннеля: «Это потому, что я знаю тебя».

Он открывает глаза в холодной комнате в Канаде. Теперь он понимает: любовь – это не одноактная пьеса, написанная скороспелым студентом. Любовь жестока и отвратительна, она смердит гнилью, раскалывающей мир надвое. Это родословная и долг. Это семья. Это кровь. Она слишком велика и грязна, чтобы вписаться в аккуратные границы их студии. Ему не стоило и пытаться удерживать ее там.

Снаружи раздается звон колокольчика, и с лязгом открываются двери склада. Грант снова включает флуоресцентную лампу и, выйдя из комнаты, обнаруживает толпу одетых в зимние штаны и парки мужчин, что стекаются в здание. Они бросают куртки на койки и встраиваются в очередь рядом с длинным столом.

Флин выносит дымящийся котелок и начинает разливать по мискам коричневую кашу. Каждый берет порцию и садится за стол.

– Грант! – зовет оттуда Бригадир. – Становись в очередь! Сегодня жаркое из кошака.

– Из кошака? – переспрашивает Грант и чувствует, как сжимается желудок.

– Флин подает тушеную рысь, – поясняет Бригадир. – Как крольчатина, только пожестче.

Бригадир говорит Гранту, что Флин родом с острова на востоке, из города, расположенного так далеко, что добираться туда надо машиной, лодкой, а потом снова машиной. Флин – веселый парень, который любит бренчать на укулеле и петь собственные песни о жизни в лагере. Но пьяным он склонен замыкаться в себе и рыдать, тоскуя по жизни дома, когда каждый март мимо проплывали айсберги, чистые и безразличные к толпам туристов, которые когда-то собирались в гавани.

Очередь медленно продвигается, и Грант заглядывает в широкую посудину с едой. Жаркое из кошки коричневое и маслянистое, с кусочками хрящей и чего-то, похожего на кости.

Флин плюхает рагу в миску, накладывает сверху картофельного пюре.

– Ты никогда не видел ничего подобного, – говорит вдруг Флин Гранту. – Эти айсберги были похожи на огромные, мать их, скульптуры, созданные рукой Господа. Я смотрел на такой и вдохнуть не мог, ей-богу, не мог.

– А пить Флин не умеет, позорище, – замечает Бригадир, когда они с Грантом приближаются к столам. Два Копателя безмолвно освобождают для них места. – Я говорил Мейеру, что самое главное – не то, хорошие они парни или плохие, люди они вообще или нет. Просто узнай, кто способен пить настоящий алкоголь. – Бригадир плещет виски для Гранта в алюминиевую кружку.

Грант делает маленький глоток. На вкус – как горелые покрышки. Он осторожно кладет в рот ложку жаркого и с облегчением обнаруживает, что оно божественно. Он сам не осознавал, насколько проголодался, поэтому быстро опустошает миску. Закончив, Грант вытирает рот салфеткой и спрашивает Бригадира:

– Вы из Доминион-Лейк?

Бригадир грохает кулаком по столу, заставляя кружки с дребезгом подпрыгнуть.

– Не дай бог. – Он подается вперед и шепчет Гранту: – Копатели – из этой сраной дыры, а я свой срок мотал в другом месте. Стал мужчиной в шахтах Пилбары. Научился работать без света и спать днем. Напрочь похерил свои внутренние часы. Иногда сплю с открытыми глазами.

Никто не отрывает взгляда от миски, за исключением сидящего за их столом мужчины с подтяжками поверх рубашки и аккуратно сложенным шелковым платком в нагрудном кармане. Мужчина вытаскивает из него пачку сигарет и прикуривает одну от спички.

– И что снится? – спрашивает он и, перегнувшись через стол, бросает спичку в кружку Бригадира.

– Не твое собачье дело. – Бригадир пальцем выуживает спичку и поворачивается к Гранту. – Не обращай внимания. Это Брадобрей. Большую часть времени я этого сраного придурка попросту игнорирую.

Грант снова с интересом смотрит на Брадобрея, но не может поймать его взгляд.

Залпом опустошив кружку с виски, Бригадир приободряется.

– Как я уже говорил, больше, чем мясные консервы, чем пыль в груди, чем выпадение волос в странных местах, меня научили взрослеть именно эти сновидения. Взять себя в руки. Понять, что реально, а что нет.

– И вы все верно поняли? – интересуется Грант.

Бригадир смеется, хлопает его по плечу.

– Как ощущения, реальны?

Он протягивает руку и наполняет кружку Гранта до краев. Грант выпивает виски и расслабляется, когда от алкоголя в груди расцветает жар. А удовлетворенность жизнью куда ближе к опьянению, чем он думал. Может, здесь все-таки будет не так уж и плохо.

– Студенты ужинают позже? – спрашивает Грант.

– Все поголовье на месте, – отвечает Бригадир.

– В смысле?

– Что видишь – все твое.

– Мои студенты – Копатели? Я думал, они просто рабочие.

– Они работают на стройке, но потом возвращаются в лагерь, и Мейер хочет, чтобы ты их учил.

Грант разглядывает Копателей с новым интересом. Помещение, заполненное одними только мужчинами, напоминает ему о том, как он учился в пансионе для мальчиков, так же, как и он, изгнанных из родительских особняков. Гранту трудно представить Копателей мальчишками. Когда они жуют, кряхтят, глотают, под их кожей бугрятся тугие мышцы. Большинство мужчин покрыты множеством татуировок и носят длинные бороды, кое у кого уже слегка «подкрашенные» подливкой. Многие ростом под сто восемьдесят, а руки их так сильны, что легко раздавят собачку.

Бригадир, кивнув, указывает на них.

– Мы пообещали властям сначала нанять местных и только потом уже набирать таланты из-за границы. Большинство Копателей до лагеря были безработными. Раньше, когда нефтяные вышки еще фурычили, здесь трудились их отцы, и ребятки слышали истории о том, что лагерь, бывает, делает с людьми.

Грант опускает ложку.

– И что же?

Бригадир наливает еще виски.

– Пей до дна, Грант. В первый день лучше не задавать слишком много вопросов.

«Белая Алиса»

В первый день миссии вертолеты высадили нас у «Белой Алисы». Мы никогда не видели изображений станции для изучения климата и представляли себе обширный, спроектированный с использованием самых современных технологий комплекс, одним только видом заявляющий каждому, кто осмелится подойти близко, что здесь всем заправляют американские военные. Но, приехав, мы оказались не в восторге. Станция напоминала невзрачную среднюю школу. На ржавых опорах над вечной мерзлотой стояла кучка универсальных построек из алюминия светло-коричневого цвета. С ними коридором соединялась темная теплица, а возвышающийся вдали гигантский радар напоминал заледеневшую белую луну.

Отголоски лета уже сошли на нет. На следующей неделе ожидается снег, поэтому мы быстро перетаскали коробки с продовольствием, снаряжением и оружием ко входу на станцию. Сержант нас инструктировал, что лето на Крайнем Севере – короткий сезон, который обнажает землю, показывая ее такой, какая есть: скалистая порода, мшистые клочки, куцые растения и оседающий грунт. Но местность была зловеще неподвижна. Ни колышущихся деревьев, ни сверкающих на шоссе машин, ни людей, что ходят, бегают, разговаривают. Что-то, конечно, двигалось, но не в привычном нам ритме.

После выгрузки мы выстроились перед станцией и отдали честь поднимающимся в небо вертолетам. Когда они исчезли, мы вскрыли входную дверь и вошли в наш новый дом.

– Есть кто? – крикнули мы.

Нас встретила сплошная безмолвная тьма. Мы запустили генератор, включили флуоресцентные лампы и принялись за работу.

После выезда предыдущей команды прошло шесть месяцев, и станция хранила следы пребывания своих прежних обитателей. В санузле в раковине мы нашли ржавую бритву, все еще покрытую жесткими темными волосами, в душе – кусок зеленого мыла и едва использованный флакон дезодоранта для спортсменов. В казарме к стенам над койками были приклеены фотоснимки женских тел, вырванные из глянцевых журналов. Сами койки были не заправлены, и тонкие простыни пахли мужчинами: потом, спермой, лихорадочными ночными видениями. Что снилось участникам прошлых экспедиций на «Белую Алису»? Предполагали ли эти мужчины, что однажды на их место прибудет бригада женщин?

«На севере повидали многое лучшие из людей, которых я знал, – предупредил нас сержант на базе. – Непередаваемые вещи, которые казались реальными, хотя таковыми не были».

Он посмотрел на нас и улыбнулся.

«К счастью, женщины устроены проще, чем мужчины. Вам не так много нужно скрывать».

Сержант ожидал, что мы воспримем его слова как комплимент, и поначалу это нам действительно льстило. Мы были первой бригадой исключительно из женщин, отправленной на «Белую Алису», и с гордостью принимали от начальства почести и заявления об эмансипации. Нас обучали не задавать вопросов и верить в высшее благо нашего дела. Отряд состоял из ботаника, инженера, метеоролога, картографа, географа, программиста, биолога и специалиста по безопасности – все отлично подготовленные и ознакомленные с историей станции. С 1950-х годов «Белая Алиса» была одной из десятков радиолокационных станций, построенных в канадской Арктике линией дальнего обнаружения воздушных целей, чтобы засекать советские бомбардировщики и ракеты, запущенные из-за полярного круга по американским городам. Но после окончания войны, когда не было обнаружено ни бомбардировщиков, ни ракет, «Белая Алиса» продолжила функционировать как станция климатических исследований. Наша задача состояла в том, чтобы вести работу в этом направлении, которое приобрело огромное значение как в военном, так и в метеорологическом плане. Китай и Россия, а также наши арктические союзники отчаянно нуждались в северном плацдарме. Под замерзшей поверхностью залегали несметные богатства: полезные ископаемые и нефть, – а масштабное таяние ледников подготовило почву для перспективы судоходного маршрута.

«Наше общее будущее напрямую зависит от закрепления на севере, – сказал нам сержант. – И ваша задача – следить за нашим присутствием там и готовиться к будущему».

Сразу по приезде мы занялись тем, что должны делать женщины. Затеяли уборку. Поснимали постельное белье, чтобы постирать. Скребли и отмывали полы. Казарма, ванная, тренажерный зал, библиотека, метеорологичка, и наконец мы дошли до связной, где вытерли пыль с оборудования, включили радар и передали сигнал обратно на базу, что мы прибыли и все в порядке.

Мы обрабатывали станцию, разделившись на пары и не переговариваясь, пока не добрались до кухни, в крыше которой милостью строителей было проделано окно. Сержант обещал нам особые запасы: настоящее оливковое масло, приличный виски, черные трюфели, выращенные в теплице станции. Однако мы обнаружили только стандартный военный паек: овощные и мясные консервы, упаковки сушеной чечевицы и порошкового пюре. Биолог оценила все, что осталось в кладовой, и подтвердила, что запасов должно хватить примерно на два года. Все остальные стояли и смотрели друг на друга, часто моргая от включенного света.

– Ну, вот и все, – сказала инженер и оглядела кухню.

Мы проследили за ее взглядом, сперва к потертым столешницам, к длинному коридору с мерцающими флуоресцентными лампами, а потом к своим рукам, после уборки стертым до крови. Мы уже потеряли ощущение времени.

Все согласно кивнули. Вот и все. Или, если точнее, будет все. Наша жизнь сократилась до четырехсот шестидесяти четырех квадратных метров – по пятьдесят восемь на душу. Момент, из-за которого все может испортиться. Возможно, мужчины из предыдущих бригад тоже пережили похожее мгновение, когда наконец начали понимать ожидавшее их испытание. Что вся их подготовка, и опыт, и образование останутся замкнуты в этом шлакоблоке на севере Канады, за тысячи миль от любого, кто отметит их столь неординарное положение.

Крошечный момент может иметь далеко идущие последствия. Мы прочувствовали это на кухне, стоя бок о бок и думая: это действительно наш дом?

Ни у одной из нас не было опыта выживания на Крайнем Севере. Всю свою карьеру мы провели в лабораториях и исследовательских центрах с климат-контролем, вдали от пыла боевых действий, и никогда не жили в изоляции. Сержант знал, что за нами нужен присмотр. Необходимо держать нас в узде и сообщать на базу, в случае если кто-то почувствует «психические отклонения», распространенные в изолированных поселениях.

Этим человеком стала Сэл, наша безопасница, которой поручили руководить миссией и поддерживать запасы оружия. На «Белую Алису» она прибыла с таким видом, будто затаила обиду: стальной взгляд, поджатые губы, собранные в тугой пучок у основания черепа волосы. Мы сразу испугались, но к такому рвению и квалификации все же испытывали уважение. До «Белой Алисы» она служила на южной границе и совершала такое, о чем нашему сержанту не разрешалось говорить вслух. Он просто заверил, что Сэл хватит опыта и чутья, чтобы обеспечить безопасность.

Сэл, нарушив тягостное молчание, указала на дверь.

– Там должна быть теплица, – произнесла она и повела нас по надземному переходу на разведку.

Помещение оказалось не темным, как нам показалось из вертолетов. Просто его заполняли растения и деревья, которые заслоняли почти весь свет. Забытые на полгода, они почти засохли; у нас под ногами хрустели желтые листья.

Ботаник посветила фонариком на стоящую на столе прямоугольную стеклянную коробку. Та ярко вспыхнула.

– Смотрите, – сказала она.

Мы обступили коробку. Она была заполнена землей и соединена с трубкой, которая вела в коробку поменьше, где росло покрытое зеленой листвой растение.

– Почва наверняка орошается, – заметила ботаник, изучая растение с помощью фонарика. – Зелень почему-то все еще жива.

Все толпились вокруг стола, отчаянно желая увидеть растение, которое каким-то образом сумело выжить на севере. И только тогда мы заметили, что стеклянная трубка наполнена насекомыми.

– Жучки, – сказала программист.

– Муравьи, – поправила биолог и тоже посветила фонариком на трубку. – Несут еду королеве.

По стеклянной трубке пробирались тысячи крошечных коричневых пятнышек, и каждое сжимало кусочек листика. Они непрестанно двигались равномерной линией, в то время как другая цепочка муравьев прокладывала себе путь обратно к растению, чтобы набрать еще листвы. Мы молча наблюдали за их трудами, пока Сэл наконец не заговорила.

– К слову, все они – самки.

Биолог взглянула на Сэл и кивнула.

– Верно. Все рабочие муравьи – сестры, как и солдаты, и уборщики колоний. – Она улыбнулась. – Дочери королевы.

– А отец? – поинтересовалась ботаник.

Биолог пожала плечами.

– Самцы в основном являются носителями спермы. Они прилетают, спариваются с маткой, а затем в течение двух недель умирают. – Она оглядела теплицу. – Самцы должны быть поблизости. Иначе колония не жила бы так долго.

Биолог мгновение помолчала, затем продолжила:

– Если только это не муравьи-рейдеры. Единственный вид муравьев, способный производить потомство путем партеногенеза.

– Партеногенеза? – переспросила Сэл.

– Однополое размножение, – пояснила биолог. – Редкий случай, когда самки муравьев самовоспроизводятся и дают жизнь новым самкам.

– Потрясающе. – Сэл постучала пальцем по стеклу, за которым продолжали неустанно трудиться муравьи. Потом посмотрела на нас, и ее обычно суровое лицо вдруг просветлело и расслабилось. – Они решили проблему.

Тогда мы впервые увидели ее улыбку.

* * *

Короткое лето закончилось, и началась новая для нас зима. Когда температура резко упала и земля замерзла, мы отправились на снегоходах вглубь метели. Там мы нашли мир, уже не такой неподвижный, как тот, с которым столкнулись поначалу. Мы обнаруживали во льду и снеге различия – текстуры, формы, глубины – и сознавали, что этот пейзаж обладает особой красотой. Полярная звезда стала нашим компасом, более ярким и верным, чем те, что мы привезли с собой. Даже направление льда, замерзавшего клинышками всякий раз, как дул ветер, подсказывало нам, где расположен север.

В первые дни, когда мы выходили на холод, нас пугала собственная уязвимость. Никакая симуляция на базе не сумела бы подготовить нас к такому кристально чистому льду, острому как стекло и такому же отражающему. К тому, как на севере по-другому выглядели наши тени, как могло измениться даже знакомое лицо.

Большую определенность быстро заканчивающимся дням придало составленное расписание, которому мы следовали. Каждая была обучена выполнять свою задачу, и мы нашли удобный ритм.

Ботаник съездила в семенохранилище в полутора километрах от станции, в котором содержались саженцы и семена тысяч растений и овощей со всех континентов. Она вырубила все заросли в теплице, оставив колонию муравьев нетронутой, и посадила новые растения. Через месяц из земли проклюнулись первые зеленые головки.

Биолог приступила к сбору образцов из вечной мерзлоты вокруг станции, а также к отслеживанию маршрутов миграции песцов и оленей-карибу.

Инженер осматривала метеорологическое оборудование и средства связи, устраняла неисправности, заполняла генераторы топливом, чтобы станция оставалась отапливаемой и работоспособной.

Метеоролог изучила климатические модели, которые разметила предыдущая бригада, а программист регистрировала шифрованные данные и отправляла на базу ежедневные отчеты.

Картограф трудилась в библиотеке и корпела над картами местности, пока географ изучала предыдущие миссии времен холодной войны и узнавала о коренных общинах, населявших север.

Пока наш труд был сосредоточен на поддержании работы станции, обязанности Сэл заключались в защите. Каждое утро и каждый вечер Сэл следила за периметром. Ночью она методично проводила инвентаризацию оружейного арсенала. Чистила автоматы и точила ножи с выгравированными на рукоятях нашими инициалами. Ее стараниями у входной двери станции всегда были сложены бронежилеты и спецодежда, а ботинки и шлемы блестели. Дежурство Сэл завершала лишь в полночь, после чего позволяла себе поспать всего пять часов, прежде чем вновь приступить к обходу.

К чему Сэл готовилась? Холодная война закончилась много десятилетий назад. Никакой информации о возможном вторжении не поступало. Как нам говорили, рядом со станцией никто не жил и даже не имел причин посетить ее на протяжении всей нашей миссии. И все же Сэл продолжала обходы, как будто угроза всегда рядом, и вскоре помешалась на стремлении вышколить и нас. Она гоняла нас до седьмого пота: подтягивания, приседания, силовые тренировки, гимнастика. Устраивала ежедневные пробежки по снегам, разножки и прыжки на скакалке в теплице, бой с тенью в коридорах станции. Под чутким надзором Сэл наши тела становились все сильнее и все лучше отзывались друг другу, как хорошо спаянные и смазанные механизмы.

Шли месяцы, и мы сблизились в иных отношениях тоже. Некоторые, когда в казарме выключался свет, делили узкую койку и армейский спальный мешок или устраивались за книжной полкой в библиотеке, чтобы уединиться. Вместе готовили на кухне и врубали на всю громкость кассеты с хитами 1980-х, которые оставили тут миссии времен холодной войны. Мы крыли друг друга матом, оглушительно хохотали, менялись одеждой и по субботам танцевали до глубокой ночи, распивая алкоголь из пайка.

Миновал самый короткий день в году, отмеривший наши первые полгода на станции. К тому времени мы уже редко вспоминали о жизни в США: своих квартирах, вещах, которым когда-то придавали столько значения, семьях, долгах, даже стране, которую однажды поклялись защищать.

«Неужели для счастья нужно так мало? – гадали мы. – Работа. Дом. И мы друг у друга».

Глава 3. Роза

На кухне, выделенной Цветам, Роза опускает в тостер два куска замороженного хлеба. После жизни дома, на полуострове, к здешней придется какое-то время привыкать. «Скудность» – именно этим словом Дэмиен описывал то ограниченное количество ресурсов, которым приходилось довольствоваться большинству людей. Роза познала скудность еще до того, как выучила это слово. Вот только Роза назвала ее иначе: жизнью.

Жизнь Розы с матерью на полуострове была для Дэмиена непостижима. Они ели не сливочное масло, а маргарин, пили не шампанское, а молоко из порошка, растягивали единственный мешок риса на целый сезон, подавали его с соевым соусом, кунжутом и тем куском рыбы или мяса, какой попадался в местном супермаркете. Фрукты и овощи были замороженными. Иногда после гостей в каком-нибудь коттедже оставалось на два пальца текилы в бутылке, и мать Розы пила ее со льдом и смеялась, прикрывая раскрасневшиеся щеки ладонью. Редкие порции алкоголя ее расслабляли, и только в такие моменты Роза могла представить мать молодой женщиной с сияющей кожей, длинными распущенными волосами. Так она, должно быть, выглядела в Южной Корее, когда познакомилась с отцом Розы, и была такой до того, как родила дочь.

Мать Розы познакомилась с ее отцом-американцем, когда он преподавал английский богатым детям в сеульском районе Каннам. Однажды, в редкий момент эмоциональной несдержанности, она призналась Розе, что в юности мечтала стать художницей. Тайком, никогда не произнося это вслух, – до встречи с отцом Розы. Он был родом из городка к северу от Бостона, и на нем висел огромный кредит по оплате частного гуманитарного колледжа, который дал ему ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы уверенно рассуждать об искусстве и поэзии. Мать Розы находила его душевные поиски очаровательными, совсем несвойственными корейским парням, с которыми она встречалась и которые ожидали, что настоящая кореянка неизбежно отложит свои интересы в сторону ради высшей цели – семьи и детей. Мать Розы встречалась с американцем несколько месяцев – вместе с ним она угощалась корейскими блинчиками «Хэмуль Паджон» и ледяным бутылочным пивом в подвальном ресторанчике рядом с ее работой, смотрела артхаусные фильмы с субтитрами на большом экране, гуляла по ночам в свете неоновых огней торгового района и трепетала под пристальными взглядами других корейцев, направленными на нее, стоящую рядом с большим американцем с косматой бородой и в обтягивающих джинсах. В кои-то веки она чувствовала себя иной: преступной, особенной.

Все на полуострове считали, что в Америку ее привело обещание лучшей жизни. Избитое клише повторялось как мантра. Однако Роза знала истинную причину. Мать переехала потому, что у нее не было выбора.

Узнав о своей беременности, мать Розы сразу поняла, что ее возможности ограничены. В то время она получала мизерную зарплату, заполняя бумаги в приемной врача, и пыталась накопить на художественную школу. Не могла себе позволить даже снять квартиру, поэтому жила с родителями и ютилась в комнатке рядом с кухней, настолько маленькой, что одежду приходилось хранить ровными стопками на полу с подогревом. Ее мать была евангелисткой, утверждала, что любит Иисуса больше, чем собственных детей, и прилепила белого распятого мужчину к каждой стене дома. Мать Розы втайне относилась с недоверием к святому человеку с ясными голубыми глазами, идеальными капельками крови, однако так уж ее воспитали, что со всяким вопросом она обращалась именно к нему.

«Ты меня простишь, если я уйду с ним?» – спросила она у изображения на стене своей спальни.

Человек с прекрасными волосами и сияющими праведными глазами не ответил.

«Ты меня простишь, если я избавлюсь от ребенка?» – спросила она свою мать однажды вечером, когда они готовили ужин.

Та, не дрогнув, продолжила нарезать дайкон.

«Сама знаешь ответ».

Прятать живот под мешковатым свитером стало уже затруднительно, и мать Розы согласилась уехать с американцем в его родной прибрежный городок. Сложив в сумку кисти и любимые сборники корейской поэзии, она одолжила у подруги деньги на перелет в Бостон в один конец. Когда самолет приземлился в аэропорту Логан, она смотрела в иллюминатор на белые корабли, скользящие по Атлантическому океану, голубому и ясному, как глаза Иисуса. Новая страна, где их с наполовину белым ребенком не будут втаптывать в грязь. Новая жизнь, где, наверное, можно будет мечтать вслух. Позже мать Розы будет плакать над собственной наивностью. Она больше не увидит ни свою семью, ни Корею.

Теперь, когда Роза думает о матери, вина собирается где-то в желудке камнем, незаметным и маленьким, но с массой целой планеты. А бывает так, что вина кажется облаком тумана, которое затягивает все в груди, окутывая сердце и легкие, и с каждым вздохом Роза будто задыхается. Ее рождение и то, что произошло потом, никуда не деваются, напоминая, что всякое действие имеет свое последствие, которое будет тянуть вниз куда сильнее гравитации. Мать никогда не говорила прямо, что сожалеет о решении все бросить. К чему тут слова? Доказательства были неоспоримы, такие же грубые и безжалостные, как волны, что накатывали на полуостров, когда она голыми руками собирала на пляже оставленный гостями мусор.

Из тостера поднимается струйка дыма. Роза осторожно извлекает хлеб, смазывает каждый подгоревший кусок маргарином и красным джемом, которые остались на столе. «Два тоста, полбанки консервированных фруктов» – так значится в ежедневном меню Цветов, которое прикреплено к зеленому, как авокадо, холодильнику магнитом в форме лося. Завтрак на вкус ровно такой же паршивый, как и на вид. Как полоска картона в сладкой крови. Роза ест, встав у окна, и замечает, как на ветку приземляется та же птичка, которую она видела из окна своей комнаты.

– Это поползень, – говорит голос сзади.

Роза оборачивается. Это Ива, прислонившаяся к столешнице, в термобелье и покрытой пятнами белой хлопковой рубашке. Ива потягивается и, зевнув, продолжает:

– Они гнездятся на сухих деревьях, чтобы пережить зиму.

Ива напоминает Розе крутышек с полуострова, которые летом носили армейские ботинки, девчонок, которые поплевывали на асфальт у круглосуточного мини-маркета, просто чтобы скоротать время. Из тех, что донашивали за старшим братом рваные джинсы и заправляли в них фланелевую рубашку. Роза всегда восхищалась такими девушками, их стержнем, уверенностью, тем, что они, казалось, с юных лет знали, что нужно валить с полуострова. А не как Роза. Она оставалась до тех пор, пока Атлантический океан не смешался с самой ее кровью. Даже спустя годы после наконец свершившегося отъезда ей все еще снится, что полуостров не затоплен водой.

– Откуда ты это знаешь?

– Выросла в здешних местах, и меня с детства учили следить за миграцией диких птиц. – Ива берет с тарелки Розы тост. – Не возражаешь? Умираю с голоду.

– Нет, угощайся, я все. – Роза наблюдает, как Ива в несколько укусов справляется с тостом. – Ждешь встречи с гостем?

Юдифь уже сообщила Цветам, что сегодня должны прибыть их клиенты. Роза сразу же навела порядок в комнате, выбрала белье и наряд. Ива вытирает испачканные джемом губы о манжету:

– Нет. Я и так знаю, что он мудак.

Роза ошеломлена такой прямотой:

– Кто тебе это сказал?

Голос Ивы становится жестче.

– Никто. Просто знаю. Когда работала на электролинии, все мужики были мудаками.

– Случались налеты?

– Налеты? Никогда. Я с юных лет научилась о себе заботиться.

– В Плавучем городе тоже никогда не было налетов.

– А где это вообще?

Роза бросает на Иву пристальный взгляд:

– Ты не знаешь?

Ива пожимает плечами:

– Не сильна в географии.

Либо она притворяется глупой, либо ее воспитали волки. Не знать, где Плавучий город, – это как не знать, что солнце в небе.

– Город в акватории рядом с Бостоном, – отвечает Роза. – До этого места я работала там в клубе.

Ива склоняет голову к плечу:

– Как он выглядит?

– Как стеклянный шар, плавающий в океане.

– Никогда не видела океан, – голос Ивы снова смягчается. – Может, когда покину лагерь, наконец увижу его собственными глазами.

– Отправишься на юг?

Ива наливает себе кружку кофе.

– Ну, вообще-то я должна вернуться домой, к семье. Но хочу посмотреть, действительно ли мир так ужасен, как о нем говорят.

Несмотря на непринужденную крутость Ивы, где-то прямо под поверхностью чувствуется уязвимое местечко. Роза гадает о том, имеет ли эта девушка хоть какое-то представление о силах, которые влияют на их нахождение в Доминион-Лейк, о мужчинах, которые обладают в лагере истинной властью. Или эта работа просто очередной узел в электролинии, хорошо оплачиваемая халтурка, после которой Ива отправится в следующий северный город, где снова будет стоять на коленях в снегу перед тем, кто отвалил достаточно денег. Придется приглядывать за ней, получить ответы.

Ива делает большой глоток, затем ставит кружку на стол:

– Нам пора. Юдифь хочет, чтобы мы выгуляли собак.

Они проходят по западному крылу торгового центра. Ива ведет лучом фонарика по бирюзово-лиловой плитке пола, мимо магазина одежды, где в пыльной витрине висят украшенные стразами джинсы. Мимо магазина охоты и рыбной ловли, где у закрытой рольставнями двери лежит забытая груда зловещих красных клетчатых курток. За угол прилавка с разбросанными пластиковыми чехлами для телефонов: с леопардовыми пятнами, с розовыми блестками, под дерево, под роскошный мрамор.

Мимо фуд-корта с почерневшей неоновой вывеской («Вок-экспресс!») с парой палочек для еды, держащих в воздухе яичный рулетик. Мимо лотерейного киоска, где антропоморфный билет победно показывает большие пальцы. Весь путь по длинному темному коридору, мимо белой металлической скамейки, привинченной к полу, мимо пластикового фикуса, посаженного в искусственный грунт.

Наконец Ива и Роза добираются до пустого ювелирного с ковриком в виде Купидона у входа и вывеской «Помолвочные и обручальные кольца. Два по цене одного!» в витрине рядом с «Платим $$$ за ваше старое золото!».

Рядом с дверями ждет Юдифь с фонариком. Когда Цветы приближаются, к ней подбегает стая собак. Роза отскакивает назад. У Дэмиена был косоглазый бостон-терьер, которого он кормил бобами-эдамаме и кусочками филе миньон, а иногда приводил в «Петлю», когда хотел, чтобы перед ним полебезили хостес. Однако Роза еще никогда не видела стаю питбулей. Их глаза поблескивают красным в луче фонарика, псы лают и скребут металлические ворота.

– Ш-ш-ш, все в порядке, Энни, – произносит Юдифь. – Все в порядке.

Она достает из кармана коричневую гранулу и бросает на землю. Энни пылесосит ее одним движением языка, три другие собаки трутся грудью о ворота и лают, тоже требуя корма.

– Их зовут Надзор, Паук, Блейк и Энни, – продолжает Юдифь. – У них даже есть паспорта. – Юдифь отпирает ворота, вытаскивает Энни за шипастый ошейник и набрасывает ей на плечи шлейку. – Можете погладить, если хотите. После угощения она смирная.

Роза осторожно касается собаки. Тело Энни увито теплыми мышцами, а уши на ощупь похожи на мягчайший войлок.

– Не нападет?

– Она абсолютная милашка, пока доверяет тебе. – Юдифь достает из сумки намордник и, надев его на Энни, крепко фиксирует челюсти. – Отправляйтесь на прогулку и не мешкайте. Мейер приедет в полдень.

* * *

Когда Роза, Ива и Энни выходят из торгового центра, солнце красным пятном висит низко над горизонтом. С тех пор как они прибыли, по утрам стоит такой густой туман, что они бредут словно в дыму лесного пожара. Идут к краю парковки, мимо канавы по другую сторону металлического забора, заваленной мусором из другого десятилетия: из снега торчат зарядки для телефонов, обертки от фастфуда, батарейки, трусы-боксеры со смайликом на причинном месте. Забытые вехи тех времен, когда люди выбрасывали вещи из окон движущегося транспорта.

Через дорогу Роза вдруг замечает трубу. Серебристая, она тянется сантиметрах в тридцати над землей, отмеченная знаком, который увековечивает то, для чего когда-то использовались эти места: «Осторожно: нефтепровод».

Где-то рокочет грузовик. Энни дергает поводок в руке Ивы, тянет ее на звук.

– Тсс, девочка, тсс, – шепчет Ива и скармливает собаке целую пригоршню гранул. – Это Копатели, наверное, выезжают на стройку. Юдифь говорит, что они пашут сверхурочно.

Все снова стихает, только хрустит под ботинками снег и хрипло сопит Энни, натягивая поводок. Цветы продолжают утренний обход парковки. Роза вдыхает свежий, ледяной воздух и сосредоточивается на этом хрусте и далеких жалобных криках перелетных гусей.

Когда Роза искала Доминион-Лейк через Флик, она увидела точку на севере Канады, чьей визитной карточкой тогда была нефть. «Полный голяк, – говорил Дэмиен. – Вся ценность этого места – под землей». Он рассказал Розе, что этот регион всегда отличался добычей полезных ископаемых и прибылью. «И, если нам повезет, мы станем частью следующей волны».

Теперь Роза видит нечто другое. Доминион-Лейк напоминает ей полуостров, с его торговыми центрами и скромными домиками, граффити на стене «Миллениума», ржавым грузовиком, забытым у обочины шоссе. Для кого-то вроде Дэмиена городок, возможно, и не имеет значения, но для Розы это место, где когда-то жили люди. Они работали, заводили здесь семьи, растили детей. А теперь их нет.

К горлу подкатывает тягучая грусть, и Роза отворачивается от Ивы, когда глаза наполняются слезами. Это чувство поражает ее своей силой, масштабностью. В Плавучем городе, ощущая внезапный прилив нежелательных эмоций, Роза просто тапала свой Флик и ныряла в сверкающий поток ленты. Но здесь, в лагере, ей не в чем раствориться. Все, что у нее есть, – это мерзлота вокруг. Роза не может не отметить иронию ситуации. Она так усердно работала, чтобы уехать из такого городка, и вернулась точно к началу.

Она смаргивает слезы – и зрение проясняется.

Когда Роза возвращается к Иве, у Энни весь загривок стоит дыбом: издалека приближается одинокая фигура. Собака, навострив уши, слушает скрип ботинок незнакомца по снегу.

Он подходит ближе к воротам, мужчина в темно-синем бушлате, без шапки. Темные волосы резко выделяются на фоне белизны падающего снега. Даже на расстоянии Роза чувствует, что мужчина смотрит прямо на нее. Он поднимает руку и улыбается. Роза отвечает ему тем же. Он подходит еще ближе, и Роза видит, что ему под тридцать, он высокий, немного развязный, но все же красив.

Мужчина снимает трубку спрятанного в маленькой деревянной коробке телефона и что-то тихо говорит. Дверь с жужжанием открывается. Мужчина заходит на парковку и вдруг опускается на одно колено.

– Я ждал тебя, моя сладкая. – Он снимает перчатки и протягивает собаке сжатые кулаки, чтобы та понюхала их. Жест нежный, терпеливый. – Вот так, моя девочка. Ты знаешь: у меня для тебя есть кое-что особенное.

Он осторожно стягивает с собаки намордник и, раскрыв левую ладонь, показывает ей коричневую печеньку. От одного ее вида Энни аж дрожит. Она виляет хвостом и тычется влажной пастью в ладонь, выискивая еще угощение. Мужчина гладит собаку по голове, затем поднимает взгляд на Розу. Его зеленые глаза обрамлены медной каймой, как у тигра.

– Я Брадобрей, – представляется он и берет одетую в перчатку руку Розы в свою. – Стригу волосы на той стороне лагеря, где Копатели. – Энни у его ног скребет землю лапами. – Мне также посчастливилось заботиться о собаках.

– Меня называют Розой, – говорит она.

Брадобрей задерживает на ней взгляд.

– Тебе подходит, – он кивает в сторону Ивы, – в отличие от этой, которую следовало бы поименовать в честь инвазивного вида.

– Так, хватит, – смеется Ива, и звук эхом разносится по заснеженной парковке.

– Устроилась уже? – спрашивает Брадобрей.

– Да, – отвечает Ива. – В комнате под стать грязной королеве. Загляни как-нибудь, оценишь.

Они еще несколько минут обсуждают свои жилищные условия, а Роза стоит в сторонке и слушает. Они общаются привычно, близко: явно знают друг друга.

Брадобрей лезет в карман и бросает через парковку мячик. Роза смотрит, как Энни несется по снегу, как блестит в лучах утреннего солнца ее шкура. Собака любит свежий воздух так же сильно, как Роза. Если б только она могла быть похожа на зверя и жить в чистом счастье тела, летящего вперед по пустырю, солнца на блестящей шерсти, знания, что тебя ждут еда и постель. Роза даже позавидовала бы этим собакам, если бы не подозревала, что они здесь явно не просто для игр.

Добравшись до мячика, Энни снова скребет лапами землю и начинает лаять.

– Схожу за ней. – Ива бежит трусцой к собаке.

Повернувшись, Брадобрей смотрит на торговый центр, одноэтажное здание, похожее на бесчисленные другие торговые центры, которые сейчас стоят заброшенными в пригородах. Единственное, что его отличает, – светло-коралловый цвет стен, столь же мягкий и нежный, как внутренняя часть ушка новорожденного.

– Подростком я часто слонялся по «Миллениуму», – говорит Брадобрей. – Выкуривал косячок с друзьями у мусорных баков, а потом бродил по торговому центру, мечтая о том, как убраться из этих мест.

– Ты отсюда? – удивленно спрашивает Роза.

Брадобрей кивает:

– Родился на маленькой ферме, на другой стороне озера. Как мой отец и его отец. Наша семья живет здесь много поколений. Но в юности я уехал и не возвращался с десяток лет.

Местный. Но не такой, как те, что остались на полуострове, потому что не мыслили иной жизни. Нет, Брадобрей такой же местный, как Роза, чужак, что покинул родину только для того, чтобы вернуться.

– Почему ты приехал обратно в Доминион-Лейк?

– Отец однажды сказал, что от человека всегда пахнет его родными местами. Как думаешь, от меня несет нефтью и кровью?

Роза знает, что не должна подставляться, но ничего не может с собой поделать.

– Подойди ближе.

Брадобрей делает шаг вперед. Они стоят так близко, что Роза чувствует запах мускуса на его гладко выбритых щеках. Теперь она понимает, почему Брадобрей кажется таким знакомым. Он напоминает ей мальчишек на полуострове, которые рвались заглянуть за пределы своего городка, вместе с ней мечтали о побеге. «Интересно, выбрался ли кто-то из них с полуострова живым?» – гадает Роза.

– Нет, ты пахнешь самим собой.

– Откуда ты знаешь? – в голосе Брадобрея звучит удивление.

Он наклоняется к ней, но ее окликает Ива:

– Роза, пойдем обратно. Нам нужно подготовиться.

Она тут же разворачивается, чтобы уйти, но бросает взгляд через плечо и видит, что Брадобрей продолжает на нее смотреть. Роза поднимает ладонь в знак прощания, и Брадобрей отвечает тем же. Мгновение они так и стоят, две застывшие фигуры. Роза снова отворачивается и продолжает идти, зная, что ей нельзя отвлекаться.

Мейер ждет.

* * *

Раньше Розе нравился ритуал подготовки к встрече с клиентом, но здесь, в лагере, процесс доставляет ей меньше удовольствия. Тем не менее она зачесывает волосы гладкой волной, капает жасминовым маслом на шею и сгибы локтей, увлажняет кремом ступни. Садится на краешек стула и вводит себе немного смазки, чтобы имитировать возбуждение. Этому приему и многим другим на протяжении нескольких лет ее учила Авалон: «Используй второй псевдоним, если клиент отчаянно желает узнать твое настоящее имя. Всегда носи в сумочке влажные салфетки и презервативы на выбор, если клиент сделает вид, что у него аллергия на латекс. Если клиент никак не может расслабиться, выдохни ему на ухо фразу, с намеком, но очевидным, например: “С тобой все это непохоже на работу”. За ужином ешь как птичка. Избегай сыра. Никогда не пей больше двух бокалов вина. За ночь бери тройной тариф».

Когда Роза впервые попала в «Петлю», вооруженный охранник велел ей подождать рядом с зеркальным прудом, где в прозрачной зеленой воде плавали оранжевые и черные кои. Роза села на скамью и окинула взглядом элегантное здание. «Петлю» спроектировали подобно знаку бесконечности, с изогнутым сайдингом и зеленым утопленным садом в центре каждого овала. Здание было сделано из стекла, которое тускнело и светлело в зависимости от направления лучей солнца. Из фойе на второй этаж вела парящая стеклянная лестница. Пахло кедром и сандалом, из скрытого динамика лилась музыка в стиле лоу-фай-электроника. Шикарность, с какой Роза еще никогда не сталкивалась, она словно шагнула в тело машины – холодной, функциональной и возвышенной в своем идеальном дизайне.

Вскоре Роза обнаружила, что «Петля» обеспечена всеми благами, к которым привыкли клиенты: какао-бобы из Никарагуа, темный шоколад из Руанды, шампанское из Франции, нарезка из жирного окорока иберийских свиней. Заграничные деликатесы из числа лучших, что еще способен предложить земной шар, дополненные оливами, которые росли в стеклянных витринах вдоль подвесных галерей. Дэмиен часто посылал Розу за очередной бутылкой шампанского на кухню «Петли», но она никогда не чувствовала себя комфортно в этом помещении без окон. Единственным источником света были стерильные флуоресцентные лампы и немигающий красный глаз камеры наблюдения. Кухня казалась холодной, подземной, она была совершенно непохожа на залитые светом воздушные апартаменты Дэмиена. Лишь комнаты клиентов обладали такими привилегиями, как окна и солнце.

«Не жди, что север хоть в чем-то будет похож на “Петлю”, – сказал Дэмиен Розе перед ее отъездом. – Там настоящая передовая, с присущими мужскому лагерю беспорядками. Когда будет совсем паршиво, просто думай обо всем, что получишь, когда закончишь работу и вернешься в Плавучий город, к матери».

Но теперь, за туалетным столиком, на Розу накатывает жутковатое ощущение, что это с «Петлей» все кончено, а Доминион-Лейк – реальный мир.

Роза выходит из комнаты и вместе с Ивой ждет в атриуме торгового центра, рядом с осушенным фонтаном, куда сквозь массивное окно-купол в потолке проникает луч солнца. Остальные Цветы уже со своими клиентами в спальнях. Ива привязывает Энни к привинченной к полу скамейке, скармливает собаке пригоршню гранул, затем садится на борт фонтана и достает пачку сигарет.

– Не говори Юдифи.

Роза устраивается рядом:

– Если дашь затянуться.

– По рукам. – Ива протягивает ей сигарету.

Табак лежалый и едкий, но Роза все равно его курит.

– Где взяла?

– Брадобрей нашел блок в мини-маркете на заправке и дал мне пачку.

– Ты его знала до лагеря?

– Ага. Мы выросли вместе. А потом я долго его не видела.

Теперь понятно, почему Ива относится к нему как к бывшему парню, к которому до сих пор неравнодушна. «Интересно, есть ли что-то между ними сейчас?» – гадает Роза.

Ива докуривает сигарету и щелчком отправляет окурок в фонтан. Встает, залезает в пустую чашу.

– Монетка! – радостно восклицает Ива и, помахав добычей, указывает на автомат со жвачками, на котором до сих пор видны следы липких рук тех, кто в те времена был ребенком. – Хочешь?

Судя по обросшему грязью торговому центру, жвачкам по меньшей мере лет десять.

– Мне норм, – отзывается Роза. – Угощайся сама.

– Ну, как знаешь.

Ива достает из автомата синюю жвачку, забрасывает ее в рот и отправляется на детскую игровую площадку, где на клочке искусственной травы расположилась разношерстная компания механических животных-качелей: страус, барсук, тигр. Ива издает негромкий возглас, а потом расстегивает парку и бросает ее на страуса. Роза отмечает, что Ива успела переодеться в облегающий черный комбинезон со срезанными рукавами, открывающими подтянутые руки.

– Давай, Роза, пошли покатаемся.

Прежде чем та успевает ответить, из-за пластикового фикуса вдруг появляется Мадам.

– Ёпт, Юдифь. Напугала, – вздрагивает Ива. – Долго ты там шныряешь?

– Слезь с игрушки, Ива. Мейер уже приехал, а ты ведешь себя как ребенок. – Юдифь быстро стирает с ее щеки синюю полосу от жвачки.

Издали доносится эхо шагов. Энни поднимает голову и тихо рычит.

– Ну-ну, это друг. – Юдифь мягко касается ушей собаки, и Энни виляет хвостом.

Вошедший в торговый центр мужчина в кожаных рабочих ботинках и красивой дубленке, отороченной золотистым мехом. Он медленно идет к фонтану, придирчиво оглядывая здание.

– Мейер, – приветствует его Юдифь, – добро пожаловать в наше маленькое гнездышко.

Он пожимает ей руку:

– Так вот куда они вас запрятали? Немного мрачновато, вам не кажется? Бригадир говорил мне, что о вас хорошо позаботятся.

Юдифь смеется.

– Даже вас перестанет заботить декор, как только вы проведете хоть немного времени с нашими Цветами. Им всем так не терпится с вами познакомиться. Особенно Иве. Она проявляет живой интерес к архитектуре. Ива, – зовет Юдифь, – почему бы тебе не подойти и не рассказать все Мейеру самой?

Ива делает шаг вперед. Она улыбается, и Роза видит, что ее зубы тоже окрасились в синий.

– У меня к вам столько вопросов.

– Может, в другой раз, дорогая? – произносит Мейер, снисходительно похлопывая ее по плечу. – Я, честно говоря, утомился от путешествия. Здесь найдется что-нибудь поесть?

– Я могу для вас приготовить, – быстро говорит Роза и тоже шагает вперед. – Я как раз собиралась пообедать.

– Ну, если не слишком затруднит, – кивает Мейер.

– Ничуть, – заверяет Роза. – Я с радостью.

– Спасибо, Юдифь, – благодарит Мейер. – Останусь вот с этой. – И он мягко касается плеча Розы.

На кухне Роза растворяет в кипящей на плите кастрюле кубик бульона, растапливает кусочек маргарина с сублимированным луком и парой щепоток сушеного чеснока, затем обжаривает в этой пикантной смеси чашку белого риса. Потом вливает бульон, постепенно, по чашке зараз, пока рис не впитает дымящуюся жидкость и не загустеет, помешиваемый деревянной ложкой. Роза чувствует, как Мейер наблюдает за ней в процессе, и гадает, не относится ли он к тому типу мужчин, которые предпочитают, чтобы женщина склонялась над плитой, раскрасневшись среди пара. Или этот маленький эпизод игры на кухне лишь затравка перед тем, чего он действительно желает: уткнуть Розу лицом в покрывало и раствориться в ее теле. Она вытирает руки о кухонное полотенце и оглядывается на сидящего за столом Мейера. Приготовление пищи для него не доставляет ей никакого удовольствия, но она все равно улыбается.

– Пахнет восхитительно, – говорит Мейер и добавляет: – Спасибо.

– Здесь ничего особенного, – честно отзывается Роза.

Дэмиен ни за что не стал бы есть то, что состоит исключительно из найденных в кладовой ингредиентов. Он любил еду настолько свежую, что та вполне могла сойти за еще живую.

– Нет, я серьезно. Не могу передать, что сейчас для меня значит горячая еда.

В кухонном свете Роза видит, что его волосы белые, как шерсть ягненка, но жесткие, как конский хвост, слегка припорошенные черным по бокам. Он старше, чем та фотография на суперобложке, его лицо покрыто морщинами от многих лет работы под солнцем, меж бровей залегает резкая складка. Но глаза те же – бледно-голубые, почти прозрачные.

Когда рис набухает и начинает блестеть, Роза высыпает в сковородку пакет замороженного горошка и завершает блюдо устойчивым к хранению пармезаном и черным перцем. Она раскладывает рис по мискам и приносит их к столу.

Роза наблюдает, как Мейер быстро расправляется со своей порцией. Он явно умирает от голода, но орудует вилкой и ножом, направляя их зубцами и острием вниз, «в континентальном стиле», как учила Розу Авалон. Закончив, Мейер промокает рот салфеткой и качает головой.

– Ты должна меня извинить. Только что понял, что так и не спросил твоего имени.

– Я Роза, – отвечает она.

Мейер кивает, видимо, довольный.

– Идеальное имя для классической красавицы. Но я предпочитаю дикорастущие сорта английским садовым. Тебе известно, что этот регион раньше называли Страной диких роз?

– Я очень мало знаю о севере. Когда это было?

– Когда цветы еще цвели. Я видел их много лет назад, сразу после того, как местная экономика открылась для иностранных инвестиций. Проводил свою первую геодезическую съемку во время ужасной засухи. Однажды наткнулся на эти ярко-розовые бутоны на чахлом кусте, необъяснимо как распустившиеся. Дождя не было месяцами, а эти цветы каким-то образом оставались живы. – Мейер делает глоток воды и смотрит на Розу. – Они и были причиной, почему я попросил Юдифь назвать вас Цветами.

А он более сентиментален, чем она себе представляла. Роза ожидала, что Мейер будет таким же, как Дэмиен: отстраненным, ушлым и расчетливым. Вместо этого она находит его теплым, вдумчивым и любопытным. И, что самое удивительное, Роза понимает, что история Мейера о названии Цветов ее тронула.

– Хотела бы я увидеть те розы, – произносит она.

– Секунду, постараюсь показать.

Мейер извлекает из нагрудного кармана рубашки цвета хаки маленький блокнот, достает из-за уха огрызок карандаша. Быстро набрасывает розу с пятью мелкими неровными лепестками.

– Аромат дикой розы настолько чист, что граничит с едкостью. – Мейер вырывает лист из блокнота и оставляет небрежную подпись в нижнем углу, превращая случайный скетч в ценное произведение искусства.

Роза принимает рисунок и благодарит автора.

– Повешу в своей комнате. – Она касается руки Мейера. – Не желаете ли ее увидеть?

– Да, – он сжимает ладонь Розы, – с удовольствием.

Мейер входит в комнату Розы и снимает ботинки у двери. Смотрит на потолок, где не хватает панели.

– Придется побеседовать с Юдифью об этом месте. Ты уверена, что тебе здесь удобно?

Роза присаживается на край кровати, видит свое отражение в зеркале туалетного столика: девушку, одетую в черное шелковое платье.

– Вы, кажется, разочарованы.

Мейер качает головой.

– Дело не в тебе. – Он садится рядом. – Эта комната вызывает некоторое беспокойство. – Он оглядывается по сторонам. – Здесь есть что-нибудь, что принадлежит тебе?

Роза берет его руку и кладет себе на бедро.

– Это. – Она перемещает ладонь к ключицам. – И это.

– У тебя прекрасная кожа. – Мейер убирает руку, достает из дубленки фляжку и делает большой глоток, потом предлагает Розе.

Роза отпивает самую чуточку. Самопальный алкоголь, который, скорее всего, сбродили в ванне в лачуге, из можжевеловых ягод прошлого лета и нескольких горстей сахара. Алкоголь, который пьют, чтобы забыться, а не наслаждаться им неторопливо. Второй глоток уже не такой обжигающий, и он помогает успокоить нервы.

Роза указывает на книги на тумбочке.

– Я прочитала кое-что из ваших работ, чтобы скоротать время.

– Впечатляет. Рад, что ты используешь время для самообразования. – Мейер снова отпивает из фляжки и, кажется, наконец расслабляется. – Что нового узнала?

Роза пытается вспомнить самое грандиозное его заявление, то, что показалось ей одновременно и дико идеалистичным, и ужасно удручающим, если оглянуться на прошлое.

– «Лучшее будущее возможно». – Дотянувшись, Роза берет в руки «Здание в руинах». – Знаю, эта книга – ваша первая…

Его тон вдруг становится резким.

– То есть устаревшая? Многим собеседникам доставляло огромное удовольствие разрушать мои юношеские принципы. Особенно после всего, что мы пережили за последнее десятилетие.

Вот она, вспышка угрозы, о которой предупреждал Дэмиен. Роза решает изобразить впечатлительную студентку, чтобы польстить Мейеру.

– Я не считаю ее устаревшей. Вы написали очень смелые вещи. И правдивые. – Роза открывает его книгу на отрывке, который сама подчеркнула, и читает вслух: – «Мы должны представить будущее, связанное с уменьшением. Меньше капитала, ресурсов, пространства. И мы должны принять тот факт, что выживание человеческой расы зависит от радикального переосмысления. “Используй и уничтожай” уже не может быть нашим жизненным кредо».

Мейер пренебрежительно взмахивает рукой.

– Тогда я был юношей. Еще не испытал истинных страданий, поэтому получалось так легко связывать воедино красивые фразы.

– Вы больше в это не верите?

Прежде чем ответить, Мейер мгновение медлит.

– Все еще отчасти верю. Но с ограничениями. Когда писал это, я действительно думал, что каждый человек имеет право дышать чистым воздухом и пить свежую воду, избегать травм, исполнять свои желания и жить в соответствии со своим внутренним кодексом. Вот насколько ошибочным было мое мышление: я думал о правах личности как об устремлениях. Но истина в том, что на нашей планете чрезвычайно много людей конкурируют за одни и те же ресурсы. Просто неразумно считать, что все мы можем получать желаемое, когда хотим и как мы этого хотим. Привилегией выбора обладают очень немногие.

Мейер закручивает фляжку и кладет ее обратно в карман куртки.

– Вот почему мы здесь, не так ли? Буквально сегодня утром видел улетающих зимовать на север гусей. Даже они знают, что север – наше новое направление.

Роза проводит пальцем по виску Мейера, чувствует, как под кожей бьется его пульс.

– Я хочу построить новую жизнь, но боюсь, что уже слишком поздно.

– Никогда не бывает слишком поздно. Сплотившись, мы еще можем добиться перемен. – Мейер обхватывает ее лицо ладонями. – Ты напомнила мне о той версии меня, которую я, как думал, оставил в прошлом. И за это я тебе благодарен. Могу я прийти к тебе снова?

– Конечно, – отвечает Роза. – В любое время.

Он целует ее в макушку и желает спокойной ночи. После его ухода Роза плотно заворачивается в простыни.

С Мейером проблем не будет. Теперь она в этом уверена.

Он всего лишь мужчина.

«Белая Алиса»

Конечно, жизнь и работа в неизменном коллективе из восьми женщин в четырех стенах климатической станции на Крайнем Севере иногда становилась скучной и полной склок. Вспыхивали мелкие ссоры из-за того, кто слопал последнюю банку маринованной селедки или кто заснул во время ночного дежурства. И все же было удивительно легко быть вместе, вдали от всего, что мы знали прежде. Подобно муравьям, за которыми ухаживала биолог в стеклянной колонии, мы выполняли свои обязанности с присущим нам ощущением цели и благополучия. И мы чувствовали, как меняются измерения времени, приспосабливаясь к долгим темным ночам полярной зимы. Мы больше не отделяли каждую минуту, каждый час и день как часть того мира, который оставили в прошлом. Мы жили по собственному распорядку.

После нашей первой зимы Сэл поручила картографу составить сезонную карту местности. Сэл хотела зафиксировать зиму, утверждая, что с записями о первой нам будет легче пережить вторую. Она рассказала, что для первых исследователей, только нанесших на карту север, это была обычная практика – давать названия на родном языке просторам мерзлоты.

– Нам нужно проделать то же самое, – сказала Сэл и попросила каждую по очереди назвать координаты на карте:

Колпак Болвана

Изгиб

Глубинные воды

Потеря Веры

Несуразный треугольник

Раскаяние Нищего

Девичье Платье

Откровенная Оценка Неизвестного

Картограф нанесла их на карту, а потом развернула ее на кухонном столе, чтобы мы все оценили.

– Почему вы никак не назвали нашу территорию? – спросила Сэл, когда мы собрались вокруг карты.

Географ глянула на Сэл с тревогой и выразила скепсис, который кое-кто из нас разделял:

– Наша миссия – наблюдать и вести записи о климате, а не оккупировать землю.

– Это не оккупация, когда тут наш дом, – возразила Сэл. – Напиши: «Белая Алиса».

Мы привыкли беспрекословно следовать за Сэл, так что картограф сделала, как было велено. Мы наблюдали за тем, как она подписывает территорию: «Белая Алиса».

Неужели этого достаточно, чтобы сделать станцию нашим домом?

* * *

Жизнь на «Белой Алисе» изменила каждую из нас, но самой глубокой была трансформация Сэл. Только приехав, она громко и гордо называла себя патриоткой. Но спустя год жизни на «Белой Алисе» она больше не отзывалась с любовью о стране, которой мы поклялись служить. Вместо этого Сэл исполнилась решимости унизить мир, который мы оставили в прошлом.

– Что такого в мужчинах делает их настолько неполноценными созданиями? – спросила нас Сэл однажды вечером после обхода.

Мы сидели за столом, собираясь ужинать, и переглянулись с мыслью, что уже знаем ответ. Мы остро осознавали разруху, которую мужчины несли другим и самим себе. Некоторые из нас пережили то, чего мы никогда не обсуждали до «Белой Алисы», – то, что с нами делали, что мы были вынуждены терпеть. Отчасти это и стало причиной того, что мы потратили столько лет на изучение точных наук: физики, инженерии, компьютерного программирования, защиты, метеорологии, военного дела. «Если бы мы овладели областями, где доминируют мужчины, – рассуждали мы, – тогда нам, возможно, удалось бы себя обезопасить».

– Жадность? – предположила географ.

– Нет, – качнула головой Сэл. – Страх. Мужчины слабы потому, что боятся потерять власть.

Мы снова переглянулись, гадая, права ли Сэл.

– Может, когда мы вернемся, все будет уже по-другому, – рассуждала инженер. – А возможно, все уже изменилось.

– Только не это, – с горечью произнесла Сэл. – Пока в мире существуют мужчины, они будут делать все, что в их силах, лишь бы укрепить свою власть. Мы проведем здесь еще год, а потом вернемся во все тот же дерьмовый мир.

Мы представляли себе, как могло выглядеть будущее. Возвращение. Акклиматизация к жаре. Засуха. Жестокие штормы. Зловещая мгла летних пожаров. Запасание водой, консервированными пайками, автономными генераторами. Люди, ведущие войну с нашей разоренной планетой.

Но мы солгали бы, если бы сказали, что думаем только про климатические угрозы и доминирование мужчин. Мы все понимали, что «Белая Алиса» – вершина нашей карьеры. Кто-то продолжит работу в частном секторе под присмотром мужчин, которые будут принижать наши труды или ставить их себе в заслугу. Другие останутся в армии в качестве доказательства того, что женщин наконец-то стали воспринимать как равных. Пройдет целое столетие, прежде чем наши отчеты с исследованиями окажутся рассекречены, и к тому времени мы все будем давным-давно похоронены, или кремированы, или утилизированы после смерти любым другим способом, который мы заранее выбрали (это обозначено у каждой в контракте – как с нами быть во всех возможных вариантах развития событий).

– Мы могли бы найти работу в одном и том же исследовательском центре, – предложила биолог. – Или просто где-нибудь неподалеку друг от друга, чтобы видеться по выходным.

– По выходным? – переспросила Сэл. – Да нам повезет, если хоть разок в аэропорту пересечемся. Засекреченные бригады после возвращения всегда разделяют. Нас раскидают по разным частям страны, и мы больше никогда не увидимся.

Категоричность в голосе Сэл сказала все, что нам нужно было знать. Через год каждая вернется к своей отдельной жизни, пока не встретит свою отдельную смерть на нашей пораженной планете. Мы больше никогда не встретимся.

– Кто-нибудь из вас заведет ребенка? – спросила Сэл.

– Нет, конечно, – ответила метеоролог. – Это было бы неэтично.

Мы все закивали в знак согласия. В своем нравственном мировоззрении мы все разделяли нежелание способствовать перенаселению.

– На юге, разумеется, – сказала Сэл, – но мне интересно: было бы здесь все по-другому?

Она отодвинулась от стола, что служило ее сигналом к окончанию ужина.

– Давайте в строй.

После каждого приема пищи Сэл устраивала нам тренировки на снегу. Трижды в день мы взваливали на плечи оружие и преодолевали полосу препятствий, сделанную из бочек для нефтепродуктов и уже ненужных ящиков. Мы бегали, прыгали и перекатывались, целясь из оружия в мишени на льду. Чтобы сберечь патроны, стреляли холостыми, чьи щелчки эхом разносились по замерзшей тундре. Внутри станции Сэл показывала нам, как ухаживать за оружием, как вынимать нож из ножен. И она велела нам спать на расстоянии вытянутой руки от чего-либо, что можно использовать как дубинку.

Чем Сэл занималась в свободное от обходов и тренировок время, оставалось для нас не совсем понятным. Она ни с кем не уединялась, даже казалось, что она вообще не заинтересована в близости. Желания Сэл были направлены только на защиту и оборону, словно стремление получить удовольствие ослабило бы ее контроль. Она ни разу не упомянула, ни что любила, ни что оставила в прошлом, ни почему вообще заняла эту должность.

Однажды вечером, перестилая постели, инженер нашла под койкой Сэл фотографию ребенка с вьющимися волосами. Пока Сэл делала обход, инженер собрала остальных.

– У Сэл был сын, – показала она снимок, и мы все согласились. На фото был, несомненно, ее ребенок.

– Наверняка умер, – сказала картограф, – иначе бы она здесь не оказалась.

Несмотря на такую прямоту, мы все понимали, что картограф права. Проводилась обширная, тщательная проверка биографических данных. На подобную миссию не выбрали бы человека с живым отпрыском, такого сочли бы обузой.

– Как невероятно грустно, – произнесла географ и взглянула на фотографию. – У них одинаковые зеленые глаза.

Затрагивать эту тему с Сэл – вторгаться в ее личное пространство. Картограф утверждала, что Сэл вправе молчать и хранить строгую конфиденциальность. Что нам отчасти нравилось на «Белой Алисе», так это возможность жить как нам хочется. Если Сэл предпочитала хранить что-то в тайне, так тому и быть.

Однако нельзя сказать, что мы не стали думать о ней иначе. В конце концов, она оказалась не совсем такой, как мы. Она – мать.

Теперь ее глубокая напряженность обрела новую форму, которую создала эта черная тень. Вся выдержка, и сила, и непоколебимая сосредоточенность Сэл на нашей защите были обусловлены тем, что она пережила такую значительную потерю. Сколько от сына осталось с ней сейчас, гадали мы, и насколько ее зацикленность на обучении нас есть часть желания уничтожить свое прошлое? Многие из нас пережили то, что хотели бы забыть, но ничто и близко не могло сравниться с потерей, с которой Сэл жила ежедневно.

И самое главное: могли ли мы доверять ей нашу безопасность, зная, что она нас обманула? Или стоит воспринять это знание как очередное свидетельство серьезности ее намерений?

Мы предпочли верить в последнее: что именно травма ее сформировала, превратила в столь бескомпромиссного бойца. Если бы на ее плечах не лежало бремя этого фото, она была бы совершенно другим человеком, неспособным на ту жестокость, которую Сэл проявит позже.

Как можно винить кулак, если сердце корчится без воздуха?

Глава 4. Грант

В первый день, когда Гранту предстоит преподавать, Бригадир ведет его в комнату в задней части склада и дергает за свисающий от открытой лампочки шнур. Бетонный куб заливает сероватым светом. В углу стоит стопка складных стульев, к стене прислонена белая доска. Лампочка мерцает, в другом углу содрогается генератор.

– Здесь что-то не так, – говорит Грант. Комната выглядит как типичное место, где прячут и благополучно забывают мертвые тела. – Это котельная?

Бригадир хлопает по генератору, как по крупу лошади.

– Это наше сердце, наше тепло. – Он открывает крышку генератора и заливает что-то из красной канистры.

Запах пробуждает давно похороненное воспоминание. Водитель их семьи на заправке, Грант на заднем сиденье, прижимается носом к стеклу. Запах бензина, густой и едкий.

Бригадир ставит канистру на пол.

– Знаю, о чем ты думаешь, Грант. Не волнуйся. Как только побольше благоустроим кампус, так сразу перейдем на чистую энергетику.

Грант пялится на бетонные стены котельной.

– Это какая-то ошибка. Я не могу здесь преподавать.

Бригадир ухмыляется, сверкая золотыми зубами. Ситуация его явно забавляет.

– Если хочешь преподавать на свежем воздухе – милости просим. Правда, всего через несколько минут пальцы отмерзнут. Так что, устроить?

Грант вымучивает слабую улыбку. Он не позволит Бригадиру увидеть свое раздражение. Ведь оно только подтвердит то, что Бригадир явно подозревает: Грант – бесполезный придаток, лишний богатенький мальчик, который только путается под ногами.

– Нет, все в порядке, спасибо.

– Ты быстро научишься обходиться тем, чем мы располагаем в лагере. Ну, удачного занятия. Соберу Копателей.

Когда Бригадир уходит, Грант принимается расхаживать по маленькой комнате. «Это безумие», – думает он. Конечно, он не ожидал увидеть здесь аккуратный кампус Уолдена: из красного кирпича, с извилистыми дорожками и старинными газовыми светильниками. Но хоть окна могли бы уж быть. Грант жалеет, что не спросил Мейера, почему строительство кампуса задерживается и как это отразится на его работе, но был слишком ошеломлен природой, погодой, путешествием, чтобы задавать много вопросов. Он думает о словах Бригадира. Довольствуйся. Это единственный выбор.

Грант расставляет стулья по кругу, достает из своей кожаной сумки книги. Кто-то написал на доске «Урок 1» и ниже – «Проф. Гримли». Вид фамилии вызывает в нем вспышку гнева. Тень его семьи дотянулась даже сюда, в эту жалкую котельную.

Пятнадцать минут спустя в комнату неторопливо входит лишь половина Копателей. Они небрежно плюхаются на складные стулья, демонстративно избегая зрительного контакта с Грантом, который пытается приветствовать каждого по имени. Единственный Копатель, который выглядит достаточно бойко, чтобы разговаривать, – это Живчик. Он усаживается впереди всех, с листком бумаги, вырванным из бухгалтерской книги, и засунутым за ухо огрызком карандаша.

Стоящему у доски Гранту кажется, что он видит Копателей впервые. Прошлой ночью они были его собутыльниками, хоть и не совсем равными ему. А теперь, здесь, ему хочется видеть в них студентов. Но когда он смотрит на Шляпу, который грызет карандаш, Кроля, который уже задремал, и Волча, сворачивающего на коленке самокрутку, Грант понимает, что перед ним всего лишь незнакомцы.

В Уолдене Грант чувствовал наибольшее умиротворение, когда сидел в заполненной книгами аудитории для семинаров, с видом на листву, с элегантно потертым персидским ковром под деревянными стульями. В аудитории, где разрыв строки в стихотворении обсуждался с благоговением религиозных сектантов, несмотря на очевидные доказательства неуместности с точки зрения языка. Гранту нравилось открывать заданное на неделю чтение, выданное копиром на настоящей бумаге, изучать труды сознания, существовавшего в мире до Флика. Все семинары проводились строго в режиме «офф-Флик», и любой студент, заподозренный в подключении к каналу, изгонялся из аудитории. Профессора считали, что студенты Уолдена должны всецело присутствовать на занятии, потому что их учеба выше посредственности и вездесущности интернета.

Путь к душе человека, как наставлял один профессор, лежит в его ручке, а не в его Флике. Если хочешь узнать, кто он, к чему стремится, чего желает, попроси его написать что-нибудь на листе бумаги. Грант думает об этой установке, раздавая листы, вырванные из своего блокнота. Вот как он протопчет дорожку вперед. Если сумеет заставить Копателей писать, он наконец увидит, кто они на самом деле.

– Всем добро пожаловать, – начинает Грант. – Знаю, многим здесь безразлично мое присутствие. Некоторых, возможно, даже бесит, что вас заставляют сидеть в котельной. Что бы вы ни чувствовали, я хочу, чтобы вы знали: я ощущаю то же самое. Когда я взялся за эту работу, то не ожидал, что буду так жить, и сомневаюсь, что хоть кто-то из вас предвидел подобное. Так вот, я не прошу от вас многого. Все, чего я хочу, – это чтобы вы записали на этом листке то, о чем думаете. Хорошее, плохое, смешное, страшное, глубоко личное или поразительно чуждое. Что бы ни пришло в голову, изложите это без задних мыслей. Итак, начали.

Грант достает из своей кожаной сумки деревянное яйцо. Он проворачивает его по часовой стрелке и запускает таймер.

Некоторые Копатели принимаются водить ручкой по чистому листу, другие пялятся в потолок или покусывают ногти. Грант весь покрывается холодным потом. Почему этих мужиков должно волновать то, что ему есть что сказать о субъективности повествования? Претендовать на знание – все равно что претендовать на уверенность, а Грант еще никогда в жизни не чувствовал себя таким неуверенным.

Таймер звенит.

Грант прочищает горло:

– Кто-нибудь хочет поделиться написанным?

Вместо ответа студенты безучастно смотрят на него.

Шляпа ерзает на стуле.

Кроль кашляет.

– Прошу, кто-нибудь. – Грант надеется, что голос не звучит слишком уж умоляюще.

Волч щелчком открывает пачку сигарет. Закуривает, выдыхает облако дыма. Откинувшись на спинку стула, передает пачку по кругу. Через минуту дым заполняет все пространство. Котел вздрагивает, переключаясь на другой цикл нагрева.

– Откуда ты родом, Волч? – спрашивает Грант.

Тот снова выдыхает струйку дыма, затем отвечает:

– Вулф-Крик у Волчьей бухты.

– Дыра сраная, – вклинивается Живчик.

– Я там родился, и все, – ворчит Волч.

– А ты, Живчик? – спрашивает Грант. – Откуда ты?

– Свифт-Фоллс у Живого водопада, – с ноткой гордости объявляет Живчик.

– Такая же залупа, – комментирует Волч и обводит пальцем остальных Копателей. – Вы все знаете, что ваш город не лучше моего и не хуже.

Грант представляет себе города, откуда Копатели родом: разрушенный общественный центр, нервные домохозяйки в покрытых пятнами халатах за рулем пикапов своих бывших мужей, щуплые дети в камуфляжных штанах, сидящие на бордюрах. Место, где все выглядят настолько отчаявшимися, что вот-вот готовы съесть собственных домашних питомцев.

– Вы вообще вспоминаете о доме? – спрашивает Грант Копателей.

– Больше, чем думал, – признается Волч. Нежность, с которой он это произносит, застает Гранта врасплох. – Может, там и сраная дыра, но это моя сраная дыра.

Копатели гогочут в ответ, их дружный смех вызывает у Гранта искреннюю улыбку. Как только воцаряется тишина, Волч опять становится серьезным.

– Не могу дождаться, когда вернусь домой.

– Все в Свифт-Фоллс хотели, чтобы я устроил их сюда на работу, – добавляет Живчик. – Но я не доверяю этому месту.

– Почему это? – спрашивает Грант.

– Здесь слишком легко спрятать труп, – отвечает Живчик и стучит костяшками пальцев по краю стула. Звук гулко отражается от бетонных стен.

Волч оглядывает остальных одетых в серые комбинезоны Копателей, внимание каждого сосредоточено на сигарете или бутерброде.

– Здесь никто не стоит того, чтобы его убивать, – кажется, вдруг приходит к выводу Волч.

Живчик громко смеется, сплевывает крошку через всю комнату.

– Ты так говоришь, как будто убийство – это комплимент.

Волч пожимает плечами:

– Должна же быть какая-то причина.

Внутри склада раздается звонок, возвещающий, что вот-вот начнется смена.

– На сегодня закончим, – заключает Грант. – Перед уходом сдайте ответы.

Копатели оставляют листы на стульях. Оставшись один, Грант быстро их просматривает. Лишь немногие действительно что-то написали: про спор с Бригадиром или несколько грязных ругательств в адрес Повара. Большинство листов до боли пусты, нетронуты, как далекая глыба льда.

Грант оглядывается и видит выведенное на доске «Гримли». Что же ему нужно сделать, чтобы окончательно отсечь от себя эту фамилию, разорвать связь с семьей? Он встает и стирает ее с доски. «Начало положено, – думает Грант. – Но придется проделать куда больше работы».

* * *

Родители Гранта познакомились в Уолдене, как и его дедушка с бабушкой, и прадедушка с прабабушкой. Благословленный Уолденом брак заключался в каждом поколении семьи Гримли, начиная еще с тех времен, когда студенты делились по половому признаку и у женщин был собственный учебный двор на другой стороне площади. Когда Грант узнал, что его поселят в общежитии в историческом Ярде, отец торжественно кивнул. «Прекрасное место, чтобы сделать себе имя. И, – добавил он, – найти девушку, достойную рода Гримли».

Ирония, конечно, заключалась в том, что имя-то у него уже было. Приехав в кампус, Грант понял, что ему здесь предоставлены особые права. Бранч с президентом университета в дендрарии, коктейли в саду Школы богословия, ужин в каминной комнате преподавательского клуба. Грант часто чувствовал себя загнанным в угол среди панелей из красного дерева в очень теплом шерстяном блейзере, пытаясь ровно удерживать канапе с печенью на салфетке, под картинами маслом бывших покровителей университета, что нависали над ним словно призраки умерших родственников. По правде говоря, он наверняка обнаружил бы, что они действительно Гримли, если бы у него была возможность избежать бесед, в которые его неминуемо втягивали. Расспрашивали его всегда об одном и том же: нравится ли ему Уолден? Выбрал ли он специальность? Не собирается ли он, разумеется, останавливать выбор на литературе? Будет ли так любезен сообщить родителям, что такой-то и такой-то желает им всего наилучшего? Грант предполагал, что все эти разговоры представляли собой не что иное, как хитрую попытку подобраться поближе к семейству Гримли. И поэтому он вымучивал отрывистые ответы, подавляя растущий страх, что траектория всей его жизни уже предопределена.

Именно отец побудил Гранта принять приглашение от «Диких кабанов», написанное от руки чернилами и скрепленное восковой печатью с изображением кабана. «Дикие кабаны» считались самым знаменитым клубом Уолдена и проводили скандально известные вечеринки в особняке в стиле колониального Возрождения на окраине кампуса. Приглашение означало, что «Дикие кабаны» рассматривают принятие Гранта в свои ряды и грядущая вечеринка будет проверкой, как он впишется в клуб.

«Из “кабанов” вышли три бывших президента, Грант, – внушал ему отец, – десятки влиятельных гендиректоров, бесконечное число сенаторов, конгрессменов, дипломатов. Дедушка бы в могиле перевернулся, если б узнал, что ты планируешь отказаться. Это не приглашение. Это вызов».

Как бы Гранту ни хотелось, он никогда не мог сказать отцу нет. Поэтому он надел костюм, в котором был на похоронах дедушки, и сбрил жесткие усы, которые отрастил после просмотра французских фильмов «новой волны». Он влез в теннисные туфли, бросил в сумку-шопер домашнее чтение этой недели (по крайней мере, можно почитать в углу, если будет совсем уж неловко) и отправился на вечеринку.

Прибыв в особняк, Грант увидел, как парни в отглаженных смокингах глушат пиво из бутылок, диваны Викторианской эпохи сдвинуты к стенам, а нетрезвые дамы валяются на персидских коврах в сбившихся мини-юбках и туфлях на шпильках. В ночи грохотала попса. Кто-то сунул Гранту бутылку бурбона, из которой он принялся хлебать так быстро, что у него начало гореть горло и заслезились глаза. Только сейчас Грант понял: университет – это не книги, идеи или новые направления, это медленное уничтожение.

Бурбон ударил в голову, как раз когда кто-то милостиво включил в гостиной старенький готический плейлист, и Грант вдруг поймал себя на том, что вовсю танцует, а его конечности, по ощущениям, будто парят в воздухе. Ему было плевать, что все смотрят. Пьяный и восторженный, Грант энергично отплясал три с половиной песни, пока стены гостиной не начали сжиматься. Он даже на секунду испугался, что его стошнит в тарелку с закусками. Грант отыскал пожарную лестницу, вылез туда через окно и набрал полную грудь свежего воздуха, цепляясь за металлические перила. Из особняка доносился хохот «Диких кабанов» и их спутниц.

Пожарная лестница располагалась достаточно высоко, чтобы с нее открывался четкий обзор на весь кампус Уолдена. Грант различил розовый песчаник корпуса английского языка и литературы, бетонный монолит школы дизайна. Увидел библиотеку изящных искусств, названную в честь выпускников, утонувших на «Титанике», и Ярд, где отцы-основатели университета когда-то пасли свой скот. А вот музей, где за пуленепробиваемым стеклом хранится любимая картина Гранта, принадлежащая кисти немецкого художника Веймарского периода, и столовая в стиле псевдоготики, где Грант ел под канделябрами с черными когтями. Даже в столь поздний час по диагональным дорожкам в свете желтых фонарей сновали студенты. Взирая на кампус, Грант ощущал обволакивающую его пустоту.

Ничего. Он вообще ничего не чувствовал. Неважно, что он изучал или с кем тусовался, стал ли «Диким кабаном», или остался чудаком на периферии. Его судьба была решена в тот момент, когда он родился. После выпуска он присоединится к отцу в Плавучем городе и будет работать в башне Гримли, строя козни и планируя, какой следующий ресурс разграбит их компания.

– Не убивай себя! – крикнул кто-то в открытое окно. – Твои танцы не так уж плохи!

Снова истерический хохот.

Грант ни за что бы не стал совершать самоубийство из-за «Диких кабанов». Клуб того не стоил. Грант начал взбираться по лестнице до края плоской крыши.

– Ты почти на месте! – раздался голос.

Он втащил себя на крышу и, встав, отряхнул со штанов грязь.

– Тоже сбегаешь с вечеринки?

На перевернутом ящике из-под молока сидела девушка и пыталась прикурить сигарету от спички. Подувший ветер погасил пламя до того, как табак занялся. Девушка выругалась, затем протянула черный галстук-бабочку.

– На самом деле я там работаю. Кейтеринг. Наполнитель ведерка с начос. Разносчик дерьмового пива. – Девушка снова поднесла спичку к сигарете. На этот раз огонек все-таки разгорелся, и в темноте засветилась маленькая красная вишенка. – А сейчас у меня перерыв. Нужно было свалить от этих насильников. Капец там внизу треш. Вам, «кабанам», про добровольное согласие бы как-то осведомиться.

Грант попытался разглядеть девушку в темноте. В ее голосе звучала свирепость, которая никак не вязалась с маленьким ростом. У нее были немного эльфийские черты лица: бледная кожа, большие голубые глаза, темные волосы, заправленные в воротник просторной белой рубашки. На ногах девушка носила то ли крошечные шорты, то ли вообще ничего, а обута она была в поношенные армейские ботинки без шнурков.

– Я не член клуба, – быстро сказал Грант. – На самом деле даже не знаю, почему я здесь. Ненавижу это место.

Вот, он сказал это вслух. В ночной духоте слово «ненавижу» прозвучало восхитительно.

Девушка вскинула бровь:

– Ты ведь знаешь, как тебе повезло быть здесь?

– Мне все это твердят. Ты студентка? – спросил Грант, отчаянно желая сменить тему.

– Нет. Я не могу позволить себе универ, – прямо ответила девушка, но голос на мгновение дрогнул. Этот факт ее явно беспокоил. Она отвернулась от Гранта и спросила: – Почему ты здесь, если ненавидишь это место?

Грант вдруг понял, что у него в кармане пиджака до сих пор торчит бутылка бурбона, и сделал из нее глоток, стараясь казаться равнодушным.

– Наверное, просто было любопытно.

– Что там, у «кабанов»?

– Нет, не у них, – Гранту стало неловко признаваться вслух. – На что похожа вечеринка в универе.

– И как, оправдались надежды?

– Все такие…

– Нажратые? – подсказала девушка.

– Развязные. – Грант снова приложился к бутылке и вытер губы. – Они уже знают, чего достигнут.

Девушка посмотрела на него, и ее взгляд внезапно стал напряженным.

– Каково это – знать, что все будет хорошо?

– Я этого не знаю. Я, черт побери, вообще ничего не знаю.

– И что же ты изучаешь в Уолдене?

– Англоязычную литературу двадцатого века. – Грант понадеялся, что не прозвучал как элитарный мудак.

Девушка кивнула:

– То есть ты тратишь четыре года в самом престижном университете мира, буквально изучая то, что едва ли существует. Физические книги. Только не говори, что это ты так рискуешь.

– Еще как! Отец придет в ярость, когда узнает.

– Но он оплатит твою учебу, верно?

Грант промолчал. Девушка, разумеется, права. Расходы на его образование были заложены в личный трастовый фонд с момента рождения.

Он передал девушке бурбон:

– Откуда ты?

Она хорошенько отпила.

– Из города, о котором ты никогда не слышал.

– А вдруг?

Девушка назвала ему город на западе с населением триста двадцать семь человек.

– Знаешь его?

– Нет, – признался Грант и добавил: – Звучит необычно.

– О, просто восхитительно, если ты прешься от Иисуса и своего троюродного брата. – Девушка припечатала окурок ботинком и быстро уточнила: – У меня в семье инцеста не было.

Грант рассмеялся. Напряжение наконец рассеялось, поэтому он нашел еще один ящик и сел рядом с девушкой.

– Я Грант, – представился он, намеренно опустив фамилию.

– Джейн. – Девушка подалась ближе и коснулась его раскрасневшейся щеки прохладной ладонью. – Давай уберемся отсюда.

– Ты закончила работу?

– Теперь да.

Джейн стащила из бара бутылку красного вина и встретила Гранта на улице, у особняка. Они пьяно передавали вино друг другу, проходя мимо домов в стиле федерального Возрождения и зданий из красного кирпича. Миновали общежитие с ярко-белой отделкой и малиновым флагом, что трепетал на золотой крыше. Из каждого окна лился мягкий свет. В построенном по образу и подобию здания парламента общежитии впору было принимать законопроекты и резолюции, а не селить детишек, которые украшали подоконники пустыми пивными бутылками и дезодорантами.

– Кампус такой красивый, – произнесла Джейн.

Грусть в ее голосе застала Гранта врасплох.

– Я думал, что тебе здесь не нравится.

– Не нравится. Хотя это не отменяет факта, что здесь очень красиво. Честно говоря, именно поэтому я и устроилась на работу. Единственный для меня способ попасть в Уолден – это работа.

Грант лишь однажды посетил Уолден через Флик и удивился, насколько это жалкое подобие настоящего кампуса. Красный кирпич казался деревом. Здания кренились под странными углами, словно выведенные рукой ребенка. Студенты часто повторялись, так что Грант с дюжину раз увидел одну и ту же светловолосую девчонку в фирменной толстовке, сидевшую скрестив ноги под голым кленом. Флик совершенно не передавал ощущений, которые испытываешь, когда прогуливаешься по дорожкам Ярда или поднимаешься по гранитным ступеням в библиотеку. Симуляция приближалась к реальности, но была безжизненной, бесчувственной. Грант вышел из Сети и, наслаждаясь хрустом кленовых листьев под ногами, зашагал по мостовой под перезвон русских колоколов на белой башне церкви. «Вот она, реальность, – пытался он убедить себя. – А все, что там, в Сети, – это лишь факсимиле».

– Ты когда-нибудь замечала, что во Флике не бывает теней? – спросил Грант у Джейн.

– Ага, – ответила она. – И нет жары. Я слышала, что в Сети Уолден намеренно сделали глючным, чтобы испытать жизнь в кампусе могли только настоящие студенты.

К тому времени они уже добрались до пешеходного моста, который вел через реку в Бостон. Фонарь отбрасывал тусклый желтый свет, спроектированный таким образом, чтобы вызывать ностальгию по пуританской эпохе, которой славился Уолден.

Грант перевернул бутылку. На землю упали две красные капли.

– Похоже, припасы кончились.

– У меня в морозилке лежит водка, – отозвалась Джейн. – Кажется, вишневая. Продавалась с огромной скидкой в русском магазинчике рядом с домом.

Не было ничего, чего он желал бы больше, чем выпить с ней сладкого русского алкоголя.

– Обожаю вишню.

– Я тоже, – сказала Джейн.

Теперь они стояли посреди пешеходного моста, точно там, где гребная команда начинала ежегодную регату и где Грант месяцами ранее встретил отца, пока толпа приветствовала проносившиеся мимо восьмерки. Грант никогда не понимал яростной преданности людей спорту, словно принадлежность к чему-то большему можно ощутить лишь через совместную победу. Когда он стоял там с Джейн, все ритуалы Уолдена казались ему искусственными: командные виды спорта, эксклюзивные клубы, даже дискуссии на литературных семинарах. В мире, где жила Джейн, ничего этого не существовало. «Может, Уолден – это и есть симуляция?» – подумал Грант.

Джейн наклонилась к нему, ослабила его полосатый галстук и прикрепила к вороту свою бабочку.

– На тебе смотрится лучше.

– Спасибо, наверное. – Грант переплел свои пальцы с ее, как хотел сделать на крыше. – Можно я тебя поцелую?

Джейн подалась ближе:

– Долго же ты собирался.

Поцелуй вышел более влажным и менее контролируемым, чем предпочел бы Грант, но Джейн, кажется, не возражала. У ее губ был вкус вина и косметического блеска из пчелиного воска, и когда она скользнула рукой Гранту под рубашку, то его царапнули зазубренные края ее неровных ногтей.

Студия Джейн находилась за рекой, в промышленном здании, в котором когда-то жили рабочие давно закрытой текстильной фабрики. Она выходила окнами на скоростную магистраль и состояла из единственной узкой комнаты с плитой и маленьким санузлом, поэтому мыть всю посуду приходилось в ванне. В углу лежал матрас-футон без каркаса, у окна стояли складной карточный столик с табуреткой и стулом. Грант еще никогда не бывал в столь скромном жилище и пытался скрыть удивление, разглядывая ряд цветущих кактусов на подоконнике.

– Живучие растения, – пояснила Джейн и поставила рядом с Грантом кружку вишневой водки. – Могу забивать на них и не чувствовать вины.

Кактусы были маленькими и колючими, с неоново-розовыми и оранжевыми цветами, яркими и живыми, несмотря на оборонительную позу. Грант коснулся шипа и сразу же ощутил укол.

– Осторожно, – предупредила Джейн и села рядом. – Они причиняют куда больше боли, чем может показаться на первый взгляд.

И она взяла Гранта за руку.

Когда он взглянул на Джейн, в его груди отозвалось чувство, сладкое и тягучее. Комната озарилась, над магистралью начали пробиваться первые лучи солнца. Джейн прижала большой палец к его ладони. Теперь солнце разлилось золотом по стенам студии. Под заполняющий ее шум машин затанцевали их тени, а они целовались и раздевали друг друга. Когда упали на футон, Гранту показалось, что под ним теплое облако.

Наконец-то. Он поцеловал Джейн за ухом. Ее Флик на мгновение включился и погас, словно говоря: «Я здесь».

* * *

Когда Грант входит в кафетерий, чтобы пообедать, Брадобрей крутит на столе золотую монетку. Грант старается не поддаваться слишком уж сильному разочарованию из-за того, как ужасно прошло первое занятие, и плюхается рядом с Брадобреем. На столе стоят два подноса с сэндвичами, оба подписаны: «НЕ ТУНЕЦ» и «ТУНЕЦ».

– Который лучше? – спрашивает Грант.

– Почему бы не решить монете? – предлагает Брадобрей. – Орел – тунец, решка – не тунец.

Брадобрей подбрасывает монету и, когда она приземляется, хлопает по ней ладонью.

– Ах, решка. Видишь? – Он показывает Гранту монету с изображением головы мертвой королевы.

– Значит, не тунец. – Грант берет сэндвич с первого подноса. – Надеюсь, что там не остатки рыси.

Он откусывает немного и задумчиво жует.

– Ты уверен, что это не тунец? – Грант открывает сэндвич и смотрит на розоватую начинку. На вкус и запах – точь-в-точь консервированный тунец, который они с Джейн смешивали с майонезом и зеленым луком и намазывали на крекеры.

– Тунец, конечно, – отвечает Брадобрей. – Всегда тунец. Дичь Флин оставляет на ужин.

Грант с подозрением принюхивается к начинке.

– Тогда зачем предлагать выбор?

– Потому что сэндвич всегда вкуснее, когда ты думаешь, что сам его выбрал. – Брадобрей кивает на койки Копателей. – Я каждый день наблюдаю, как они приходят на обед и выбирают между подносами. Никогда не жалуются, что сэндвичи одинаковые. Им достаточно иллюзии выбора.

Грант кладет сэндвич на стол:

– Полный бардак. Мейер в курсе?

– Я уверен, что да. Вероятно, это вообще его идея. Как и все остальное здесь. Что Мейер говорил тебе о лагере?

– Строительство задерживается, но он рассчитывает, что скоро кампус откроется.

– Да ну? – забавляется Брадобрей и постукивает монетой по столу. – Ты бы открыл глаза, Грант, и осмотрелся. Здесь нет никакого выбора. Мейер бы даже монету не подбросил.

– То есть он просто выбрал бы тунца?

– Нет. – Брадобрей делает паузу, а потом продолжает: – Он не взял бы ни один из сэндвичей. Он знает, что они дерьмовые на вкус.

Брадобрей закуривает сигарету и протягивает пачку Гранту, но тот отказывается.

– Какие планы на Новый год?

– Никаких, честно говоря, – отвечает Грант.

– Ну, в боулинге дальше по улице будет небольшая вечеринка. Приходи, если будешь свободен.

– А Мейер придет? Мне нужно поговорить с ним про аудиторию.

Брадобрей кивает.

– Там будут все клиенты. И Цветы тоже.

– Цветы?

– Женщины, которые работают в борделе через дорогу.

– Они участвуют добровольно? – осторожно подбирает слова Грант.

Брадобрей спокойно на него смотрит:

– Почему спрашиваешь?

– Просто удивляюсь, что Мейер потворствует секс-услугам в кампусе.

Брадобрей качает головой:

– У Мейера масса идей, но и у него, как у всех остальных мужчин, заправляющих в лагере, есть Цветок.

– Ты тоже с ними видишься?

– Нет. Я считаюсь низшим рангом, как Копатели. Удивлен, что тебя оставили за бортом. Ты больше похож на нас, чем я думал. – Брадобрей давит окурок ботинком. – Так что, увидимся на вечеринке?

Грант пожимает плечами:

– Конечно, не то чтобы у меня тут было много занятий.

– Хорошо. Пойду-ка я уже. – Брадобрей шагает к выходу из склада, затем вдруг оглядывается. – Можешь оставить то, что я рассказал, между нами?

– Про тунца?

– Нет, про Мейера. – Брадобрей открывает дверь и выходит на ослепительно-белый свет.

«Белая Алиса»

Во время нашей второй зимы все изменилось. Однажды вечером, перед ужином, метеоролог занималась подготовкой еженедельного отчета для базы. Прежде чем его отправить, она заметила кое-что странное. На экране компьютера появился маленький конверт с надписью: «АБСОЛЮТНЫЙ НОЛЬ».

Этим термином в области метеорологии описывается минимальный предел по термодинамической шкале. Абсолютный ноль равняется минус 273,15 градуса, температуре настолько низкой, что считается, будто ее почти невозможно достичь. Метеоролог понимала: такой термин мог использовать только ее коллега. Она кликнула на папку и увидела в ней единственный документ. Когда она попыталась его открыть, на экране высветилась серия непонятных цифр и символов. Это был код.

Метеоролог посчитала свою неспособность понять содержание таинственного файла личной неудачей, поскольку он явно предназначался именно для нее. Она гадала о том, не хранятся ли в нем интересные данные. Ее выводы с момента прибытия на станцию подтверждали то, что уже известно коллегам: тропосфера нагревалась, а значит, изменения не ограничивались поверхностью Земли. Исчезли большие участки морского льда, животным приходилось больше времени проводить в поисках пищи, отчего модели миграции стали беспорядочными и опасными. Юг уже пострадал от экологических изменений в виде иссушающей летней жары, меньшего количества осадков и длительных периодов засухи. Все эти изменения лишь продолжатся и будут происходить все интенсивнее. Лесные пожары, беспрецедентные бури, повсеместная жара сделают немалую часть нашей страны непригодной для жизни.

«Возможно, в этом файле содержится нечто иное, – рассуждала метеоролог. – Проблеск надежды на будущее».

Метеорологу приказали передавать все полученные данные непосредственно на базу. Вместо этого она сделала кое-что недопустимое. Вместо того чтобы доложить о находке, метеоролог попросила программиста помочь ей.

– Мы отправим все позже, как только узнаем, что там, – пообещала она программисту. – База ничего не заподозрит.

Нельзя не признать, что, с тех пор как мы прибыли на «Белую Алису», программист уже заскучала. Никто не понимал, в чем же заключался ее функционал помимо наблюдения за, по ее мнению, устаревшим программным обеспечением. Она каждый день включала компьютеры, проводила тесты на исправность программ и приложений, каждый вечер отправляла данные за день на базу и загружала их на резервный жесткий диск. Все сигналы, которые мы получали через радар, были надлежащего качества и не нуждались в расшифровке. Сообщения с русских ледоколов, которые патрулировали свои морские границы. Китайские грузовые судна, что перевозили контейнеры за полярный круг. Круизные лайнеры, полные туристов, фотографирующих айсберги.

Ту же работу мог выполнять и первокурсник из технического колледжа низкого пошиба. И программист часто жаловалась, что ее опыт и знания используются не в полной мере. Предложение метеоролога, пусть бесспорно неприемлемое и способное повлечь за собой наказание, стало первой возможностью программиста применить ее навыки.

– Приступим, – мгновенно согласилась она и начала работать над взломом кода.

Остальные же понятия не имели, что происходит. Мы просто предположили, что у этих двух завязалась романтическая связь, вот они и обтирают по вечерам консоли. Вскоре они вообще перестали приходить на ужин и до самой ночи торчали в связной, поедая крекеры и вяленое мясо.

Сэл считала это забавным и закатывала глаза всякий раз, когда кто-то замечал, что места метеоролога и программиста за столом опять пустуют:

– Зачем еда, когда есть любовь.

Что же произошло на самом деле, мы узнали две недели спустя, когда метеоролог и программист с признаками явного недоедания на лицах и дикими глазами ввалились на вечеринку по случаю дня рождения биолога.

Да, эти две действительно сблизились, но в интеллектуальном, почти духовном смысле, когда между их умами установилась связь. Они как будто вместе принимали наркотики, и, хотя трип вышел незабываемый, он их опустошил, превратив законы Вселенной в удручающее ничто. По крайней мере, так сказала ботаник, когда они распахнули дверь кухни, уставились на всех собравшихся со святым забвением в глазах, а потом снова быстро закрыли дверь. Во время исследовательской поездки по Амазонке ботаник пробовала аяуаску^[1]. Чисто в исследовательских целях, чтобы понять последствия наркотиков, расширяющих сознание.

– Давай-ка делись тем, что ты там выращиваешь в теплице, – обратилась географ к ботанику, что заставило всех рассмеяться.

Ботаник молча улыбнулась и опрокинула стопку водки.

Нам нравится вспоминать этот момент, потому что он стал последним, когда все в нашем мире казалось простым. Все мы за одним столом, пьем охлажденную в ведерке со льдом водку, смеемся над ботаником, которая тайно выращивает психоделики.

Дверь открылась второй раз, метеоролог с программистом вошли в кухню. Ни одна не произнесла ни слова, занимая свое место.

Их нехарактерно мрачное настроение повлияло на всю атмосферу. Даже как будто стало холоднее, словно кто-то щелкнул выключателем. Наши сердца забились чаще.

– Ваша еда, – инженер указала на две тарелки.

– Мы уже поели, – с маниакальной ноткой в голосе ответила метеоролог.

Программист яростно закивала:

– Вообще-то мы думаем пойти прогуляться. Никто не хочет присоединиться?

Сэл отложила вилку и смерила их пристальным взглядом.

– Идете на прогулку? Прямо сейчас?

– Мне бы правда не помешало подышать свежим воздухом, – с явно фальшивой радостью объявила программист.

Она никогда не покидала станцию добровольно, разве что для обязательных ночных дежурств. Мы все это прекрасно знали, но именно ее тон заставил нас встать и начать одеваться.

Мы натянули зимние штаны, парки, перчатки, балаклавы и капюшоны. Было всего минус двадцать восемь градусов, но мы обязаны быть готовы к любому развитию событий. Все выстроились в ряд, чтобы Сэл осмотрела каждую и кивком подтвердила, что мы одеты должным образом. Это был беспрецедентный для нас случай: мы покидали станцию после того, как выпили.

– Разве кто-то не должен остаться? – спросила картограф.

Она не любила оставлять свои карты без присмотра.

– Пойдем все, – отрезала Сэл, и мы сразу всё поняли.

Зимнее солнце село много часов назад. Когда мы вышли, было темно хоть глаз выколи и ветрено. Мы полезли в карманы за дополнительными фонариками, передатчиками и компасами, которые всегда носили с собой. Направив основной свет на снег, мы последовали за Сэл туда, где за станцией возвышался купол тепл�

Скачать книгу

Для A & A

Глава 1. Роза

– Ты будешь Роза, – зачитывает Мадам с планшета.

– Роза, – повторяет Цветок.

Юдифь понижает голос:

– Я хотела дать вам, девчонкам, возможность самим выбрать себе имена. Но Мейер любит делать все по-своему.

– Мейер – мой клиент? – спрашивает Роза, стараясь сохранить небрежный тон.

– Когда он закрылся? – спрашивает Роза.

– Пятнадцать лет назад, – отвечает Юдифь. – Как только перестали бурить платформы, его закрыли первым.

– Что вы ищете? – спрашивает Роза.

– Комната очень… – Роза ищет подходящее слово, – уютная.

Юдифь бросает на нее взгляд и смеется.

– Снег такой чистый, что хоть ложкой ешь, – замечает Юдифь.

– Я зачитаю короткое заявление, и в случае твоего согласия мне нужно получить устное подтверждение.

Роза усаживается за стол и кивает.

Роза знает, что выбора у нее нет.

– Да.

– Можешь ко мне наклониться?

Юдифь расстегивает кожаную сумку и натягивает латексные перчатки.

Роза перекидывает волосы через плечо:

– Будет больно?

– Откуда вы знаете?

– У тебя Флик первого поколения, его легче обнаружить.

Юдифь надавливает снова, теперь сильнее.

– Вот ты где. – Она отмечает место ручкой. – Считаю до трех. Как комарик укусит.

– Вот и все. – Юдифь убирает Флик в пробирку с помощью пинцета.

– Можно посмотреть? – спрашивает Роза, когда женщина запечатывает пробирку.

Юдифь пожимает плечами, протягивает маленький сосуд:

– Конечно, он же твой.

– Новые ощущения? – интересуется Юдифь.

Роза, сосредоточившись, снова думает: «Тигр». Канала все нет.

«Хоранги», – говорит мать и указывает на тигра.

– Не могу открыть канал, – говорит Роза и возвращает Флик Юдифи.

Мадам убирает пробирку в деревянную шкатулку.

– Привыкнешь. Мейер хочет, чтобы Цветы были чисты, не испорчены технологиями.

Роза машинально трогает себя за ухом. Там нет ничего, кроме синей чернильной точки.

* * *

Юдифь говорит, что они – первые Цветы в лагере и должны гордиться тем, что предпочтение отдано им.

Юдифь поворачивается к Розе:

– Роза присоединилась к нам из Плавучего города.

Цветы вдруг смотрят на нее одновременно и с уважением, и с недоверием.

– Ты же знаешь, как тебе повезло там работать? – спрашивает Розу Фиалка.

– Да, почему ушла? – интересуется Жасмин.

– Хотела сменить темп, вот и все, – отвечает Роза, отмечая, как пристально за ней наблюдает Юдифь.

Флёр на мгновение закрывает глаза и улыбается.

– Понимаю. Всецело и полностью. Ты хотела увидеть, действительно ли жизнь на севере лучше.

Ива кладет книгу на стол, проводит по ежику волос рукой, смотрит прямо на Розу.

– И так ли это?

Роза все еще чувствует на себе взгляд Юдифи, и он заставляет ее отвечать с осторожностью.

– Конечно.

– Копатели? – переспрашивает Ирис.

– Да, Копатели. Мужчины, нанятые для работы на стройке, – поясняет Юдифь.

– Мы в состоянии о себе позаботиться. Уж мужчин-то мы знаем, – включается в разговор Фиалка.

* * *

– Они за нами следят, – указывает Ива.

– Копатели? – спрашивает Роза.

Ива кивает.

– Да. Юдифь говорит, что они грязные ублюдки.

– По-моему, безобидные.

Ива грубо смеется:

– Как ты можешь быть в этом уверена?

* * *

Роза берет с тумбочки книгу Мейера, читает введение:

Эта книга начинается простым допущением: что мы способны создать из разрушения? Строительство на руинах – стратегия, которую когда-то использовали в послевоенных условиях, на развалинах разбомбленных городов, на щедро удобренных мертвецами полях боя. Люди всегда создавали империи, рисуя границы кровью. Однако сейчас мы ведем войну не против наций, а внутри собственных стран и сообществ, против самого земного шара. Мы должны начать восстановление на земле, что была разрушена человеческой глупостью: бывший ядерный полигон, вырубленный лес, разоренный после урагана город, разрытое место добычи нефти. Земле нужны люди, которые будут за ней ухаживать, заботиться о ней, строить и мечтать. Если привлекать людей к жизни среди руин, мы все еще, быть может, имеем шанс выжить.

«Жизнь», – ответила Роза. Под пальцем бился пульс.

«Разумный выбор, – кивнул Дэмиен. – Позволь показать, что ты получишь, когда вернешься».

Глава 2. Грант

Он почти у цели.

«Это ПОСЛЕДНЕЕ пристанище.
Все северные дороги не изведаны и запущенны».

Второй отводит взгляд, согревая ладони кружкой черного как смоль кофе.

– В Доминион дороги нет, – повторяет первый мужик и отворачивается, показывая, что разговор окончен.

– Я уверен, что тут есть маршрут, – настаивает Грант с куда большим отчаянием, чем ему хотелось бы.

Второй мужик бросает взгляд на извивающуюся линию и коротко кивает.

– Когда-то возили топливо, наверное. Туда больше никто не ходит.

Первый мужик, помолчав, смотрит на Гранта с любопытством.

– Ты откуда будешь, парень?

– Уолден? – спрашивает второй мужик. – Типа как университет?

– Да, – кивает Грант. – Окончил его в начале года.

На лице мужика появляется отвращение.

– Ты что, нацуклонист?

Мужики встают, оставляя купюры нетронутыми.

– Не все на севере продается, – говорит второй, приподнимая шапку.

– Связь пропала? – спрашивает Грант у девушки за кассой. – Не могу включить Флик.

– У нас тут нет связи, – отвечает она.

– Что, постоянно? – недоверчиво уточняет Грант.

– Ага. Мы очень близко к северу.

– Если хотите, можете воспользоваться стационарным телефоном.

Спустя три гудка ему отвечает мужчина:

– Мейер, слушаю.

– Да, здравствуйте. Это Грант Гримли. Я новый сотруд…

– Грант! – перебивает Мейер. – Мы ждали вас вчера.

– И где вы сейчас?

– Взаимно. И не могу дождаться встречи со студентами.

– Мы все жаждем с вами познакомиться. А пока хорошенько выспитесь, увидимся завтра.

– У вас здесь вся еда в виде хот-догов? – указывает на них Грант.

Девушка отводит взгляд, затягивая потуже высокий конский хвост.

– Хот-доги. – Грант постукивает пальцем по банке, чтобы привлечь внимание девчонки. – Они повсюду.

– Окей… как скажете. – Она закатывает глаза.

– Комнаты наверху, – говорит девушка, по-прежнему избегая его взгляда. – И оплата вперед, наличными.

– У меня только американские. – Грант кладет на стойку пачку денег.

Кассирша бросает на него скептический взгляд.

– А больше ничего?

– Мне сказали, что здесь принимают американские. – Грант старается держать ровный тон.

– Менеджеру не нравится, когда у нас тут шныряют американцы. Говорит, что нам больше нельзя брать ваши деньги.

– Ох, – отзывается Грант. – И почему же?

Девушка смотрит на него пустыми, полными скуки глазами, словно ответ на его вопрос предельно очевиден.

– На Бога уповаем, – зачитывает она вслух и смотрит на Гранта с ухмылкой. – Вот и первая ваша ошибка.

– Всего одна ночь, обещаю.

Девушка отодвигает наличку обратно.

– Ваши деньги здесь не помогут.

– Ладно. – Грант достает и кладет на стойку монету. – Полагаю, золото вы принимаете?

– Выезд в одиннадцать.

* * *

«Ты всегда будешь Гримли, – сказал отец перед отъездом Гранта. – Побег ничего не изменит».

* * *

Грант выходит наружу.

– Мейер? – неуверенно спрашивает он.

– Нет, я ваш канадский похититель, – мужчина смеется. – Разумеется, я Мейер. Идите-ка сюда, пока не окоченели.

– А откуда вы?

– Но теперь, после запрета на нефть, все свернули?

Мейер кивает:

Грант бросает взгляд на лежащие на руле руки Мейера.

– Кольцо вашего выпуска?

– Выпуск 2014-го. А вы окончили колледж как раз в этом году, не так ли?

Грант теребит собственное кольцо, вспоминая, как осторожно играла с ним Джейн, когда не могла заснуть.

– Выпуск 2049-го. Но его вес меня всегда тяготит.

Мейер ощетинивается.

– Но мы для них все же захватчики, верно?

Мейер качает головой.

– Что вы имеете в виду?

– В этом месяце мы только приступили к строительству кампуса.

– То есть кампус еще не открыт?

Грант поворачивается к нему.

– Я никогда не вернусь на юг.

– Хорошо, – кивает Мейер. – Я знал, что могу на вас положиться.

* * *

Скачать книгу

Лагерь «Зеро» бесплатное чтение

Мишель Мин Стерлинг Лагерь Зеро

* * *

Глава 1. Роза

* * *

* * *

* * *

Глава 2. Грант

* * *

* * *

* * *

«Белая Алиса»

* * *

Глава 3. Роза

* * *

* * *

«Белая Алиса»

* * *

Глава 4. Грант

* * *

* * *

«Белая Алиса»

Глава 1. Роза

Глава 2. Грант

Мишель Мин Стерлинг
Лагерь Зеро