К себе самому бесплатное чтение
Марк Аврелий
К себе самому
Человек в восприятии марка аврелия
Книга римского императора и философа Марка Аврелия (121–180 н. э.) называется «Тά είς έαυτòν». Буквально это название переводится как «То, что обращено к себе самому». Но в действительности эта книга – не просто мысли, обращенные к себе самому, а это путь к себе самому, восхождение к тому идеальному образцу, по которому сотворен ты сам и человек вообще, потому что во всех людях этот образец один и тот же. В начале этого пути – благодарность тем, кому Марк Аврелий обязан тем, что он живет, т. е. предкам и родителям, а также благодарность тем, кому он обязан тем, что живет достойно , а не просто живет, т. е. воспитателям и учителям. А в конце этого пути – благодарность тому, кто привел его в этот мир и вот теперь уводит, сделав благосклонным ко всем и ко всему. «Потому что и отпускающий тебя благосклонен», – такими словами заканчивается последняя, 12-я книга. И закрываешь ее с ощущением, что ее автор, организовав свою душу по законам мировой гармонии, вернулся к источнику своей жизни, к мировому разуму, став таким же благосклонным, как и он.
Читая эту книгу, трудно отделаться от впечатления, что в лице Марка Аврелия этот мировой разум разглядывает его самого, тебя и всех нас, но не презрительно и снисходительно, а именно благосклонно. И чувствуешь, как сильно этот бог древних греков и римлян отличается от мстительного и ревнивого библейского бога, который за хорошее поведение при жизни сулит тебе персональную келью в раю после смерти (видение протопопа Аввакума), а за плохое грозит вечными посмертными муками в геенне огненной (как будто их на земле мало!) и все время занимается нравственной дискриминацией людей, деля существ, принадлежащих к одному и тому же роду, на званых и избранных, на пшеницу и плевелы, на козлищ и овец с прозрачным намеком, что тот, кто уверует в него и будет жить по его программе, – избранный и пшеница, а кто нет, тот сорняк и козел! Марк Аврелий и тот бог, от имени которого он говорит, относится к людям куда более терпимо и не требует от них того, на что они по слабости человеческой природы не способны. Мало того, он считает, что порок в мире так же необходим, как и добродетель, хотя для человека лучше предпочесть последнюю. О тех, которые предпочитают порок, он говорит без гнева и миролюбиво, замечая однажды: «Ведь и в таком нуждается мир». Читая записки Марка Аврелия, чувствуешь, что не так уж и страшно это царство римского кесаря, как нас пытались уверить христианские богословы вроде Августина Блаженного, потому что дай бог всякому государству иметь такого мудрого кесаря, каким был Марк Аврелий.
Конечно, создать в этом мире государство по образцу идеального государства Платона невозможно, но опыт Марка Аврелия показывает, что в себе самом такое государство организовать можно. Разум должен играть роль царя в этом внутреннем государстве, и недаром о неразумном человеке говорят «без царя в голове». Царь же или император является воплощением разума во внешнем государстве, и Марк Аврелий как император был именно воплощением государственного разума. Он отличался кротостью и справедливостью, и, хотя при нем были гонения на христиан, он не был, да и не мог быть по своей природе, их инициатором. Но, отличаясь кротостью и справедливостью, Марк Аврелий, тем не менее, когда возникала опасность перед вверенным ему государством, действовал твердо и решительно и большую часть времени своего правления провел на западных границах империи. 13 лет он вел войну с германскими племенами квадов и маркоманов, которая то затухала, то вспыхивала с новой силой и продолжалась до самой его смерти. В перерыве между военными действиями он посетил Восток, где подавил мятеж Авидия Кассия, одного из своих полководцев. При этом вести военные действия и поддерживать порядок в империи ему было крайне трудно, так как он не отличался крепким здоровьем. Живя такой нелегкой жизнью, он обратился к философии и своими размышлениями, которые составляют эту книгу, доказал, что он не только как император, но и как философ был воплощением этого царственного разума, который он имел прежде всего в себе самом и которому все время старался следовать. Философия и жизнь этого человека образуют удивительное единство именно потому, что он всегда ощущал себя лишь каплей в океане мирового разума, которая после смерти вольется в океан. Но Марк Аврелий уже и при жизни действовал слитно с ним как часть целого и обособление от целого считал самым великим злом. Многие обращают внимание на то, что, притом что книга его мудра, сам он был некрасив и имел мелкие, невыразительные черты лица. Но в том-то все и дело, что он даже внешне похож на муравья, который созидает порядок в муравейнике, действуя в общих, а не в своих собственных интересах, и самопознание и самовоспитание нужно было ему лишь для того, чтобы правильно и наилучшим образом работать на благо этого муравейника и не выбиваться из ритма общей работы. Судите сами, какой высокой и мудрой была душа этого римского муравья, если даже высшая власть не смогла ее испортить, потому что Сократ, как всегда, прав, когда говорит в «Горгии», что из людей более всего трудно удержаться от совершения несправедливостей тому, кто имеет право делать все, что ему заблагорассудится, то есть единоличному правителю. Но Марк Аврелий обладал способностью самоотречения и, в сущности, ничем не отличался от христианских святых, так как всю жизнь действовал не во имя свое. Но в отличие от христианских святых он не стремился уйти в скит или пустыню. Его царство – как раз от мира сего, и он в нем царь, и в одном месте он неодобрительно отзывается о христианах, подчеркивая, что они все делают из чувства противоречия общепринятым нормам жизни и таким образом, в его понимании, стремятся противопоставить себя общечеловеческому муравейнику. Действительно, попытка христиан посредством индивидуального душеспасения вырваться из римского и общечеловеческого муравейника не могла вызывать у него симпатии. Поэтому люди, исповедующие христианскую религию, никогда не смогут понять этого мудрого римского кесаря. Его гораздо лучше поймут буддисты, вовсе не склонные обожествлять индивидуальность и предполагать продолжение ее существования после смерти на небесах в компании ангелов, херувимов и прочих милых созданий человеческого воображения, которых никто, кроме участников христианского мифа жизни, не видел и никогда не увидит. И не случайно в России Марка Аврелия лучше всех понял и почувствовал Лев Толстой, русский будда, который отрицал личного бога, так как личность есть ограничение, а это несовместимо с понятием бога как безграничного существа. И все отличие Толстого от Марка Аврелия заключалось лишь в том, что Толстой, обладая пылким русским сердцем, стремился раствориться в русском и общечеловеческом муравейнике и полагал, что государственная власть лишь мешает этому растворению, а Марк Аврелий, напротив, считал, что эта власть помогает, так как и человек, и весь мир – это государство.
Для того чтобы понять истинный смысл этой книги, надо понять, как Марк Аврелий представляет и видит себя самого и человека вообще. Обычное разделение: разум – душа (дыхание) – тело. Более точное и подробное: 1) внутренний демон, или внутреннее божество; 2) руководящее начало; 3) дыхание и жизненная сила (примерно соответствует нашему понятию «душа») и 4) тело. Рассмотрим все четыре составные части человека, как его мыслит Марк Аврелий. У древних греков, римлян и египтян существовало представление о том, что у каждого человека есть демон, или личное божество, которое сопровождает его на жизненном пути и не только руководит его действиями, но также внушает ему определенные симпатии и антипатии и даже мысли, причем египетские жрецы умели вызывать это божество (см. Порфирий, «Жизнь Плотина», 10), а Сократ общался с ним напрямую и слушался его предостережений. А ведь он не был сумасшедшим, но, напротив, слыл мудрейшим из людей. Плутарх объясняет этот феномен тем, что демон Сократа был менее, чем демоны других людей, погружен в материю тела и потому находился как бы рядом с Сократом, а не внутри него, как у остальных людей. Обычно же древние считали, что это личное божество – индивидуальный характер человека, который тяготеет к судьбе человека и прямо порождает ее. И Гераклит в одном из своих фрагментов так и говорит, что демон человека – это его характер (в неуклюжем русском переводе Муравьева: «Собь своя для человека – гений»). Однако Марк Аврелий далеко отступает от этого общеантичного представления, и если проанализировать все его упоминания о внутреннем демоне, то становится ясно, что этот внутренний демон у него – просто частица мирового разума, его чистое истечение. Причем во всех людях оно качественно однородное (отчего возникает единство человеческого рода в разуме), и все различие между людьми заключается лишь в силе и интенсивности этого истечения мирового разума: у одних оно более сильное, у других – менее. Поэтому у Марка Аврелия все люди – это одно существо, но, в отличие от неоплатоников, он не устанавливает и не признает никакой иерархии. Напротив, он все время призывает себя помогать людям именно потому, что сознает, что это чистое истечение мирового разума в нем несколько сильнее, чем в остальных. И он совершенно лишен высокомерия, свойственного, например, Плотину, который считал своего личного демона высоко стоящим в иерархии демонов и богов («Пусть боги приходят ко мне, а не я к ним!») и, в сущности, презирал остальных людей. И хотя Марк Аврелий часто смотрит на жизнь отрешенно, как буддист на «покрывало майи», но смотрит не свысока, не разглядывает людей, как любопытных букашек, а пытается воздействовать на их руководящее начало, хотя иногда и сознает, что это очень трудно, и призывает себя хотя бы не осуждать людей, если бессилен воздействовать на их руководящее начало.
Собственно, в этом руководящем начале, в способе его взаимодействия с душой и телом и заключается все качественное различие между людьми (внутреннее же божество, как было сказано выше, во всех одно и то же). Что такое руководящее начало человека? Если личное божество, или демон, по представлениям Марка Аврелия, является как бы посторонним для человека (ведь он – не его собственное достояние, а частица мирового разума, «кусочек Зевса», как называет его однажды Марк Аврелий), то руководящее начало призвано осуществлять связь этого общего для всех божества с индивидуальной душой и индивидуальным телом, а также связь человека с остальными людьми. Это руководящее начало в восприятии Марка Аврелия обладает тремя основными характеристиками: индивидуальное восприятие или толкование вещей (hypólēpsis), представление (phantasía) и суждение (crisis), причем второе вытекает из первого (представление из восприятия), третье из второго (суждение из представления), а после суждения следует этический акт: то или иное высказывание, тот или иной поступок. Рассмотрим эти три составные части руководящего начала. Первая, hypólēpsis, – это восприятие, признание чего-либо тем или иным и возникающее как результат этого восприятия толкование вещей, которое тоже индивидуально. Мир раскрывается перед человеком согласно его собственному индивидуальному восприятию этого мира, и Марк Аврелий в одном месте совершенно в духе Беркли говорит, что жизнь – это восприятие (4,3), и на протяжении всей книги подчеркивает, что все дело в восприятии. А поскольку в понимании Марка Аврелия суть вещей труднопостижима или вовсе непостижима (в отличие от остальных стоиков, у него довольно часто и резко проявляется скептицизм по вопросу познаваемости мира), то у большинства людей это толкование оказывается либо приблизительным, либо вовсе неправильным, и тогда hypólēpsis превращается в предвзятое мнение, в предубеждение и приводит к совершению неправильных поступков и высказываний. Поэтому Марк Аврелий все время призывает себя следить именно за своим восприятием, за тем, какие представления у него возникают, для того чтобы толкование вещей соответствовало правильному или, как его называли стоики, прямому разуму. В 3,16 Марк Аврелий призывает себя «не оглушать своего демона толпой представлений». Что такое в его понимании представление? В восприятии древних оно имело световую природу, и они мыслили представление как свет, исходящий из разума и освещающий вещи. Поэтому один из главных теоретиков стоицизма Хрисипп, следуя такому пониманию, производил слово «представление» (phantasí a) от слова «свет» (phós, pháos) и различал само представление (phantasí a), объект представления (phantastón, «то, что явлено в свете разума»), мнимое представление (phantasticón) и абсолютно ложное и искаженное представление (phántasma, откуда «фантасмагория», уродливое искажение реальности, которое, по словам Хрисиппа, бывает у меланхоликов и безумных). В начале своей книги (2,11) Марк Аврелий призывает себя при возникновении представления делать общий очерк того, что подпадает под представление (phantastón по терминологии Хрисиппа), затем называть истинное имя этого объекта представления, отличное от другого имени, а также имена частей, из которых составлен объект представления и на которые он разлагается. Разумеется, подобное восприятие стоиков и Марка Аврелия несовместимо с нелепой материалистической теорией отражения, согласно которой сами предметы будто бы воздействуют на сознание и каким-то образом порождают в нем представления. В восприятии же Марка Аврелия вещи стоят незыблемо вовне и не они, а мы сами порождаем суждения о них, когда свет, исходящий из сознания, направляется к предметам, различает и отделяет их друг от друга, являет их сознанию (по-гречески «представлять» и «являться» – одно слово) и этим своим действием обнаруживает как объекты, так и собственную световую природу. В отличие от стоиков Марк Аврелий крайне редко употребляет понятие «постигающее, каталептическое представление», т. е. такое, которое «схватывает» суть вещей. Как уже говорилось выше, это объясняется тем, что в вопросе познаваемости мира он был ближе к скептикам, чем к стоикам. И, наконец, последняя, третья характеристика руководящего начала – суждение (crisis), которое, по мысли Марка Аврелия, должно соответствовать истинной ценности вещи, чтобы человек мог сделать правильное высказывание и совершить правильный поступок, совпадающий с действием прямого мирового разума. Главным для Марка Аврелия является именно состояние руководящего начала, и он поэтому стремится к тому, чтобы ни наслаждения, ни страдания, ни гнев, ни страх не исказили его, а через него не замутили чистого внутреннего демона. Кроме того, он часто подчеркивает, что в чужом руководящем начале зла для него быть не может (4,39), что лучший способ защиты – не уподобляться обидчику (6,6) и оставить чужое прегрешение на совести того, кто его совершил (9,20). «У каждого своя радость, – говорит он в 8,34, – у меня – когда мое руководящее начало не искажено, потому что не отвращается ни от какого-либо человека, ни от какого-либо обстоятельства человеческой жизни, но смотрит на все благосклонным взглядом, все принимает и использует соответственно тому, чего это явление стоит». В понимании Марка Аврелия в жизни человека все зависит от того, в каком состоянии находится его собственное руководящее начало, каких основоположений и убеждений оно придерживается и какими представлениями проникнуто, а вещи, как уже говорилось выше, сами по себе его не затрагивают. Что касается вещей, привлекательных в глазах большинства, Марк Аврелий советует себе разлагать их с помощью представлений на первичные составные части, чтобы таким образом видеть всю их неприглядность и ничтожность.
Представление Марка Аврелия о душе существенно отличается от того, что мы привыкли понимать под этим словом. Но самое интересное, что он в восприятии души и со стоиками имеет не много общего. Если стоики воспринимали душу как огненное мыслящее дыхание и не различали строго разум и душу (особенно ранние стоики, до Посидония), то у Марка Аврелия душа резко отделена от разума, и он во взгляде на структуру души даже с Посидонием имеет мало общего. Душа у него – пневма, которая движет в качестве жизненной силы члены человеческого тела, осуществляя моторную функцию и только. Унт в комментарии к ленинградскому изданию Марка Аврелия много пишет о том, как стоики воспринимали пневму, или дыхание, и как воспринимает ее Марк Аврелий, но ему следовало бы обратить внимание, что Марк Аврелий в два раза чаще, чем слово «дыхание», употребляет его пренебрежительно-уменьшительную форму pneumátion, «дыханьице», что лишний раз доказывает, что Марк Аврелий далеко отошел от телесного восприятия мира, свойственного ранним стоикам; да и ранним стоикам далеко не все представлялось таким уж телесным, как это пытаются изобразить люди, не совсем хорошо представляющие из-за своего материалистического восприятия мира, что такое стоицизм. К душевно-телесной стороне человеческого существа Марк Аврелий относится прямо-таки саркастически. Поэтому совершенно неправильно переводят на русский язык слова Эпиктета, которые цитирует дважды Марк Аврелий и которые звучат у Марка Аврелия так: « Душоночка ты, таскающая на себе труп, как говаривал Эпиктет». А все без исключения переводят: «Ты – душа, таскающая на себе труп», – отчего возникает неправильное представление, будто Марк Аврелий самым главным в человеке считает душу. В том-то все и дело, что душа у Марка Аврелия имеет не большую цену, чем тело. Душа в его восприятии – нечто такое, что дышит и посредством импульсов дергает человека, словно куклу, заставляя его к одному стремиться, а другого избегать, причем и в том и в другом случае неразумно, какой-то зверек, которого надо все время обуздывать с помощью руководящего начала, чтобы этот бессмысленный зверек, душа, не омрачал божественного покоя и божественной чистоты внутреннего демона, который во всех людях один. Поэтому Марк Аврелий, приводя слова Эпиктета, говорит уменьшительно и пренебрежительно, хотя, может быть, и ласкательно: psychárion, душоночка, – как мы говорим «котеночек», «цыпленочек» (словом «душонка» переводить нельзя, так как в русском языке это понятие означает низкую и подлую душу, и столь же неудачен перевод «душечка»). В отличие от большинства стоиков, у Марка Аврелия душа не является огненным мыслящим дыханием, а имеет только животную природу, и он все время подчеркивает эту неприглядную животную сторону души, что для нас, привыкших считать благодаря христианству, что душа – это все, выглядит несколько странно. Впрочем, со стоиками Марк Аврелий совпадает по этому вопросу в том отношении, что стоики считали, что душа впервые возникает у животных, а в мире растений ее еще нет. Ни в какое личное бессмертие души Марк Аврелий, разумеется, не верит и считает, что после смерти душа рассеется в той стихии, из которой она возникла, а индивидуальный разум возвратится в общемировой, оплодотворяющий вещи, и тоже утратит свою особенность – несколько огорчительная идея для тех, которые хотят сохранить свою драгоценную индивидуальность на том свете после смерти. Но Марк Аврелий мыслит честно и не обольщается. К тому же это растворение собственной индивидуальности в порождающем мировом разуме и ее слияние с ним он считает благом. Основными характеристиками души у него, как, впрочем, и у большинства стоиков, являются импульсы, устремления, порывы (hormaí), и Марк Аврелий все время призывает себя сдерживать эти порывы души, которые являются свойством животной, а не разумной человеческой природы. В 11,37 он говорит, что эти порывы души должны быть, во-первых, не безусловными, а возникать с некоторой оговоркой и ограничением, и, во-вторых, они должны быть направлены на общие интересы, а не на интересы своего животного «я»; наконец, в-третьих, они должны соответствовать истинной ценности объекта, на который они устремлены. И в этой связи основными характеристиками души являются также уклонение от чего-либо (écclisis) или, напротив, тяга к чему-либо, желание достичь именно этого, а не чего-нибудь другого (órexis). Эти устремления и импульсы, уклонение от чего-либо или тяга к чему-либо, вызывают, по Марку Аврелию, видоизменения души, которые он называет tropaí и которые он призывает себя тщательно контролировать, так как они неразумны и опасны.
Основными характеристиками тела являются ощущения (aisthēseis) и страдательные состояния материи тела, которые греки называли páthē, что не совсем верно переводят обычно как «страсти». В представлении Марка Аврелия и стоиков эти страдательные состояния вызывают вместе с импульсами и страстной тягой к чему-либо неправильные видоизменения души, и поэтому их также надо преодолевать с помощью руководящего начала, находящегося выше их, в голове. Páthē, или страдательные состояния материи тела, ведущие к неправильным видоизменениям души, – это гнев, печаль, вожделение и страх. Остальные страдательные состояния с точки зрения стоиков были менее опасными. Ощущения же, свойственные телу (aisthēseis), призваны отображать мир посредством чувственных оттисков. В 6,28 Марк Аврелий определяет смерть как прекращение отпечатывания мира ощущениями, прекращение судорожного подергивания импульсов, прекращение служения плоти. Если Марк Аврелий такого нелестного мнения о душе, то о теле и говорить нечего. Оно для него мешок кровавой грязи и смрада (8,38). Презрение к телу выражается у него гораздо резче, чем в ортодоксальном стоицизме. Странно то, что Марк Аврелий, в отличие от остальных стоиков, считает ощущения не частями души (у стоиков пять органов чувств считались частями души), а свойствами тела. И столь же странно, что страсти, пороки, наслаждения и страдания он также воспринимает как состояния тела, а не души, потому что, когда он вспоминает определение наслаждения и страдания как плавного в случае наслаждения и резкого в случае страдания движения души, которое дал Аристипп, он все время говорит о плавном и резком движении в теле , а не в душе.
Итак, вот каков человек в восприятии Марка Аврелия: тело с его ощущениями и страдательными состояниями, душа как теплая пневма, движущая посредством импульсов, страстной тяги к чему-либо или уклонения от чего-либо, словно нитками, человеком-куклой, руководящее начало , пытающееся воздействовать посредством суждений на душу и обуздывать ее порывы, чтобы человек совершал правильные поступки и делал правильные высказывания, и, наконец, внутренний демон , или божество, которое через действия руководящего начала должно быть связано с руководящим началом и внутренним божеством других людей, которое во всех людях одно, несмотря на свою разделенность в телах. Судьба же человека видится Марку Аврелию так: после смерти мешок кровавой грязи, именуемый телом, уйдет в землю, душа рассеется в той стихии, из которой она возникла при рождении человека, руководящее начало перестанет порождать представления и суждения и вместе с внутренним божеством растворится в мировом разуме и сольется с ним, так что это божество, бывшее при жизни человека личным, станет после его смерти вновь общим и утратит свою особенность.
Чтобы воссоединение с мировым разумом и слияние с ним было безболезненным, Марк Аврелий стремится исправлять и совершенствовать свой нрав. Поэтому стоическая философия интересует его прежде всего в своей этической части. И даже когда речь идет о стоической космологии, представления о космосе и мировом целом нужны ему лишь для выработки правильной нравственной установки, для того, чтобы находиться в гармонии с мировым целым, а не вступать в противоречие с ним. Ценность записок Марка Аврелия в том, что ему удалось сделать свое мышление орудием самовнушения и самовоспитания, тогда как многие другие стоики, уделявшие главное внимание этике, например, Сенека и Эпиктет, обращались с поучениями прежде всего к другим. Марк Аврелий же пытается убедить и разубедить лишь себя самого. То, что Марк Аврелий не думает о читателе, не заботится, как он отнесется к его словам, как раз делает его записи предельно искренними и независимыми по духу. Но хотя эти записи обращены только к себе самому, философ не думает замыкаться в себе. Напротив, он хочет жить в гармонии с мировым целым и ощущает, что единение людей – главная задача жизни. Однако оказывать влияние или давление на других людей, пытаться усовершенствовать их он считает делом бесполезным, так как руководящее начало этих людей – не в его власти. «Они будут делать то же самое, хоть ты тресни», – записывает он однажды. Зато изменить себя и таким образом улучшить состояние мирового целого и содействовать единению людей вполне в его власти, считает он. Жизнь Марк Аврелий полагает лишь в настоящем: будущее и прошедшее, по его мнению, никогда не принадлежат человеку. Часто возвращаясь к мысли о смерти, он не находит в ней ничего ужасного, но, сравнивая ее с жизнью, иногда даже признает смерть желанной, и ему свойствен благородный пессимизм Гераклита, которого он часто вспоминает и дважды цитирует. Мысль о разрозненности и текучести материального естества вселенной и его форм при сохранении тождества разумной основы мира порождает в Марке Аврелии спокойное отношение к смерти и вообще ко всему, что происходит в этом мире.
Трудность перевода Марка Аврелия заключается в том, что он пишет по-гречески, а мыслит по-римски, т. е. предельно сжато. К тому же записи его обращены прежде всего к себе самому, и о многом он говорит как о чем-то само собой разумеющемся, однако известном лишь ему одному. Чтобы передать этот стиль мышления Марка Аврелия, дополнительные поясняющие слова, без которых совершенно невозможно обойтись, заключены нами в квадратные скобки. Исключение – местоимения, которые Марк Аврелий опускает регулярно, но если все эти пропущенные местоимения воспроизводить в квадратных скобках, то от этих скобок начинает просто рябить в глазах. Кроме того, изредка в этих квадратных скобках указывается точное, буквальное значение слова рядом с переводимым. Это бывает в тех случаях, когда выражение Марка Аврелия является образным, но с точки зрения стиля выглядит диссонансом. Несколько фраз заключены в угловые скобки. Это фразы, которые противоречат по смыслу предыдущим, и они заключены в скобки Дальфеном, издателем текста, с которого выполнен перевод (Marci Aurelii Antonini. Ad se ipsum libri XII. Edidit Joachim Dalfen. – Lirsiae, 1979). Примерно в десяти случаях выбор чтения Дальфеном представляется нам неудачным (все эти случаи отклонения от текста издателя и предпочтения другой конъектуры, приводимой в том же издании Дальфена, оговариваются нами в комментарии). Поскольку по-гречески читают немногие, а латинские буквы и слова могут прочесть почти все, стоические термины и важнейшие философские понятия даются нами в комментарии в латинской транслитерации. Исключение – выражения, содержащие игру слов, а также конъектуры: и те, и другие приводятся по-гречески. Переводя и комментируя, мы стремились к тому, чтобы издание было достаточно научным и в то же время популярным, хотя отдаем себе отчет, что это трудно совмещается. Но «золотая середина», как всегда, – самое лучшее.
В.Б. Черниговский
К себе самому
Книга I
1. От деда Вера[1] у меня добрый нрав и незлобивость.
2. От родителя[2], если верить его репутации и памяти о нем, – скромность и мужество.
3. От матери[3] – благочестие, щедрость и воздержание не только от дурных дел, но и от мыслей о них; а также простота и отвращение к времяпрепровождению, свойственному богатым.
4. От прадеда[4] – нежелание посещать общественные школы; и [привычка] обучаться у хороших учителей дома; и знание, что на это нужно прилежно тратить время.
5. От воспитателя – нежелание быть участником ни партии зеленых, ни голубых, ни партии круглых, ни партии длинных щитов;[5] и выносливость и неприхотливость, и самостоятельность, и нежелание вмешиваться в чужие дела, и невосприимчивость к наговорам.[6]
6. От Диогнета[7] [привычка] не гоняться за пустыми вещами; и недоверие к тому, что рассказывают о кудесниках и заклинателях и об изгнании демонов и тому подобном; и не разводить перепелов[8] и не увлекаться занятиями такого рода; и воздерживаться от болтливости; и быть в дружбе с философией; и слушать сперва Бакхия, затем Тандасида и Марциана;[9] и писать в раннем возрасте диалоги; и привычка спать на шкуре и складной кровати и придерживаться всего того, что свойственно эллинскому образу жизни.[10]
7. От Рустика[11] – получение представления о необходимости исправления и совершенствования своего нрава; и нежелание ударяться в софистические прения и писать по теоретическим вопросам, или произносить увещевательные речи, или изображать из себя аскета или благодетеля, создавая [у людей] неверное представление; и [умение] воздерживаться от риторики, поэзии и изысканных речей;[12] и не разгуливать по дому в праздничной одежде и не делать [ничего] подобного; и писать письма просто, как писал он моей матери из Синуэссы[13]; и относиться благосклонно и примирительно к гневающимся и заблуждающимся и, как только они захотят раскаяться, идти им навстречу; и внимательно читать [книги] и не довольствоваться самыми общими мыслями и не соглашаться легко с пустословами; и обращение к «Беседам» Эпиктета[14], которые он дал мне из домашней библиотеки.
8. От Аполлония[15] у меня свободомыслие и твердая осторожность; и [умение] даже в малом не обращать внимание ни на что, кроме смысла; и всегда [сохранять душевное] равновесие: при острых болях, при утрате ребенка, во время продолжительных болезней; и ясное понимание на примере его жизни, что один и тот же человек может быть и энергичным, и беспечным; и [умение] при объяснениях не раздражаться; и видеть, как человек разумный наименьшим из своих достоинств считает опыт и искусство передачи умозрительных положений; и понимание, как нужно принимать от друзей то, что считается благодеянием, и не терять из-за этого достоинства и вместе с тем не пренебрегать бесчувственно [тем, что считается благодеянием].
9. От Секста[16] – приветливость; и пример, как управлять домом; и понимание жизни в согласии с природой[17]; и ненапускная серьезность; и стремление заботиться о друзьях; и терпимость к людям обыкновенным и судящим без осведомленности; и [умение] быть в согласии со всеми так, что общение с ним было приятнее всякой лести и в то же время он заслуживал глубочайшего уважения у тех же самых людей; и понимающе и методически отыскивать и упорядочивать необходимые для жизни основоположения; и не проявлять никогда гнев или какое-нибудь другое сильное чувство, но всегда быть выше страстей и вместе с тем любвеобильным; и добрая репутация без хвастовства; и ученость без показного блеска.
10. От Александра Грамматика[18] – неосуждение; и [привычка] не делать оскорбительных замечаний по адресу тех, кто употребляет варварские или какие-нибудь неправильные или неблагозвучные выражения, но только искусно произносить так, как следует, в форме ответа, или подтверждения, или совместного размышления о самом предмете, а не об обороте речи, или с помощью какого-нибудь такого же искусного упоминания мимоходом.
11. От Фронтона[19] – знание, каковы злые чары и изощренность и притворство тирании; и сколь бессердечны те, которых мы обычно называем голубой кровью.
12. От Александра Платоника[20] [привычка] не говорить часто и без нужды кому-нибудь и не писать в письме, что я-де занят, и под этим предлогом постоянно отказываться от того, что надлежит делать по отношению к тем, с кем общаешься, ссылаясь на неотложные дела.
13. От Катула[21] [привычка] не относиться невнимательно к другу, упрекающему [тебя] в чем-нибудь, даже если он упрекает без оснований, но делать попытки восстановить прежние отношения; и усердно восхвалять учителей, как делали Домиций и Афинодот[22]; и испытывать искреннюю любовь к детям.
14. От Севера, моего брата[23], – любовь к домочадцам, к истине, к справедливости; и благодаря ему знание о Тразее, Гельвидии, Катоне, Дионе, Бруте[24] и получение представления о свободном государственном устройстве, управляемом по закону [всеобщего] равенства и равноправия, и о верховной власти, более всего чтущей свободу подданных. И от него же – умеренность и ровность в почитании философии; и [привычка] делать добро и быть постоянно щедрым; и [питать] благие надежды и верить в любовь друзей; и не скрывать осуждения от тех, кого случается осуждать; и не заставлять друзей угадывать, чего хочу или не хочу, но делать [это] ясным.
15. От Максима[25] – [умение] властвовать собой и в любом деле быть сосредоточенным; и хорошее расположение духа, как в остальных случаях, так и при болезни; и мягкость характера, и ласковость, и достоинство; и [привычка] не сдаваться понапрасну перед поставленными целями; и вызывать у всех доверие к себе, о чем бы я ни говорил, что именно так думаю, а то, что делаю, делаю с хорошими намерениями; и неспособность удивляться и испытывать потрясение[26] и торопиться в каком-нибудь деле или медлить, или быть в растерянности, или падать духом, или деланно улыбаться, или, напротив, гневаться или подозревать; и готовность к добру и прощению и правдивость; и получение представления, что лучше быть [изначально] неискривленным, чем [впоследствии] исправляемым; и что никто никогда не мог бы подумать, что [Максим] презирает его, или осмелился бы признать, что тот ставит себя выше его; и тонкость обхождения.
16. От отца[27] – кротость и непоколебимая твердость в решениях [принятых] после [тщательного] исследования; и отсутствие тщеславия по поводу мнимых почестей; и трудолюбие и упорство; и внимательность к тем, кто может что-нибудь предложить для общей пользы; и неизменность при воздаянии каждому по заслугам; и знание, в каком случае нужна строгость, а в каком – мягкость; и прекращение того, что связано с любовью к мальчикам; и понимание общих интересов и позволение друзьям не присутствовать на его обедах вовсе, а при возникновении какой-нибудь необходимости у них не сопровождать его; те же, которые отставали по какой-нибудь надобности, всегда заставали его тем же самым в обращении с ними; в совете подробное и настойчивое расспрашивание; не отступаться от расследования, довольствуясь первыми попавшимися представлениями; и бережное отношение к друзьям, никогда не знающее пресыщения и вместе с тем излишнего влечения; и самодостаточность во всем[28] и веселость; и предусмотрительность и умение заранее позаботиться [даже] о мелочах, не преувеличивая [их роли]; и отклонение хвалебных восклицаний и всякой лести по отношению к себе; и постоянное внимание к государственным нуждам и бережливость по отношению к казне и терпеливое отношение к тем, кто порицал его за это; по отношению к богам – отсутствие суеверия, по отношению к людям – отсутствие желания угодить, или добиться расположения, или понравиться толпе, но, напротив, здравый смысл и твердость во всем, и ни в чем не проявлять безвкусицы, и не стремиться к нововведениям; и одновременно скромное и охотное пользование благами, сколько-нибудь облегчающими жизнь, которые фортуна предоставляет в изобилии, – так, чтобы, когда они есть, распоряжаться ими непринужденно, а когда их нет, не испытывать в них нужды; ни один человек не мог бы сказать о нем, что он софист, или доморощенный философ, или педант, но [сказал бы] что он – муж зрелый, сложившийся, чуждый лести, способный позаботиться и о своих собственных делах, и о чужих; кроме того, он чтил настоящих философов, остальных же [делающих вид, что они философы] не бранил, но и не позволял им вводить себя в заблуждение; он также отличался приятностью и приветливостью, не переходящей границы; и [у него была] умеренная забота о собственном теле – не как у какого-нибудь жизнелюба и не ради красоты, но и не с пренебрежением, а так, чтобы благодаря попечению о себе менее всего нуждаться во врачебной помощи или лекарствах и наружных припарках; особенно [следует отметить] его уважение без чувства зависти к обладателям какого-либо таланта, будь то красноречие или исследование законов, или нравов, или еще чего-нибудь, и содействие этим людям, чтобы каждый прославился соответственно своему дарованию; делая все по заветам отцов, он тем не менее не выставлял напоказ это соблюдение отцовских обычаев; еще он не был мятущимся человеком и не бросался от одного к другому, но был привязан к одним и тем же местам и делам; после приступов головной боли он тотчас возвращался молодым и свежим к обычным занятиям; и тайн у него было мало и лишь изредка, и все касались только общих интересов; в организации общественных зрелищ и при сооружении построек и раздачах народу и тому подобных делах он выказывал ум и заботливость, обращая внимание на то, что должно делать, а не на то, какая слава [будет о нем] вслед за деянием; он не пользовался банями в неурочное время, не имел страсти к строительству, не заботился ни об изысканности блюд, ни о покрое и расцветке одежды, ни о красоте своих рабов; одежда, изготовленная в Лории, его нижней резиденции[29], и многое [что произошло] в Ланувии[30], и плащ[31], из-за которого он извинялся в Тускуле[32], и прочее в том же роде; ничего резкого, непристойного он не допускал, ничего буйного, никогда не делал так, чтобы кто-нибудь мог сказать о нем «до [седьмого] пота», но все у него было обдуманно распределено, как во время отдыха, без суеты, размеренно, основательно, в согласии друг с другом; к нему подошло бы то, что рассказывают о Сократе, что он мог и воздерживаться, и наслаждаться тем, в отношении чего большинство людей на воздержание слабы, а на наслаждение падки[33]; он был сильным [при воздержании] и воздерживался [от наслаждений] и сохранял трезвость ума в том и в другом случае, что свойственно человеку со здоровой и непреклонной душой, каким [показал он себя] во время болезни Максима.
17. От богов мне достались хорошие деды[34], хорошие родители, хорошая сестра[35], хорошие учителя, хорошие домочадцы, родственники, друзья – почти все; и то, что я невзначай не сделал никому из них чего-либо дурного, хотя и имею такой склад характера, что при случае мог бы сделать нечто подобное; то, что милостивое расположение богов ко мне не создало никакого стечения обстоятельств, которое могло бы бросить тень на меня; и то, что я недолго воспитывался у любовницы деда; и что сберег юношеский цвет и не стал мужчиной раньше времени, но сохранял [юношеский цвет] еще и в дальнейшем; и то, что был я в подчинении у принцепса и отца, который смог меня избавить от какого бы то ни было высокомерия и внушить мысль, что можно жить во дворце, не нуждаясь ни в телохранителях, ни в пышных облачениях, ни в факелах, ни в каких-то особенных изваяниях и тому подобной помпе, но ограничивать себя вплоть до образа жизни частного человека и при этом иметь не меньше важности и достоинства в том, что надлежит делать при руководстве государством его главе; то, что довелось мне иметь такого брата[36], который смог своим нравом побудить меня самому заботиться о себе, а вместе с тем и радовавшего меня вниманием и любовью; то, что дети у меня родились не без способностей и не имеют телесных изъянов;[37] то, что не зашел я так далеко в риторических, поэтических и других занятиях, которым я, вероятно, отдался бы полностью, если бы почувствовал, что делаю успехи;[38] то, что я успел наградить по достоинству своих наставников, чего, как мне кажется, они желали, а не откладывал награды, подавая им надежду, что, поскольку они молоды, сделаю это потом; то, что я был знаком с Аполлонием, Рустиком, Максимом; что получал неоднократное и наглядное представление о жизни в согласии с природой, какова она может быть, так что, насколько это зависит от богов и божественного дара, вмешательства их и внушения, не встречал я никаких препятствий для жизни уже в согласии с природой, а если отступал в чем-нибудь от этого, то [отступал] по своей вине и невниманию к указаниям и чуть ли не наущениям со стороны богов; то, что при такой жизни столько выдерживает мое тело; то, что я не коснулся ни Бенедикты, ни Феодота, да и впоследствии, если возникала любовная страсть, выздоравливал от нее; то, что, часто сердясь на Рустика, не сделал по отношению к нему ничего, в чем [впоследствии] раскаивался бы; то, что мать моя, умершая в молодом возрасте, все же провела свои последние годы со мной; что, когда бы я ни захотел помочь какому-нибудь бедному или нуждающемуся в чем-нибудь другом человеку, никогда не слышали от меня, что нет у меня средств, чтобы помочь; и что самому мне не довелось испытывать подобную нужду, чтобы брать в долг у другого человека; что жена у меня именно такая, имеет такой покладистый характер, такая нежно любящая, такая простая; что у детей моих немало опытных воспитателей; что была мне послана через сновидения различная помощь и в том числе от кровохарканья и головокружения; и то, что случилось в Каэте[39], словно через оракул; и что я стремился к философии, не попав при этом к какому-нибудь софисту, не уединившись для чтения исторических сочинений, не занимаясь разбором силлогизмов или изучением небесных явлений. Ведь для всего этого нужна помощь богов и счастливого случая.
Писано в области квадов близ Грана[40].
Книга II
1. Поутру предупреждать себя: я встречусь с людьми суетными, неблагодарными, дерзкими, хитрыми, завистливыми, действующими не ради общей пользы. Всеми этими свойствами они обладают по неведению добра и зла.[41] Я же, постигший, что природа добра прекрасна, а зла безобразна,[42] что природа самого заблудшего человека родственна моей, не потому, что мы одной крови или от одного и того же семени, а потому, что в одинаковой мере причастны с ним разуму и божественному предопределению,[43] не могу ни от кого из них потерпеть ущерба; ибо никто не сможет принудить меня к позорному; ни гневаться я не могу на родственное существо, ни отстраняться от него. Ведь мы рождены для совместной деятельности, как ноги, как руки, как веки, как верхний и нижний ряд зубов. Поэтому противно природе противодействовать друг другу; гневаться же и отвращаться означает именно противодействие.
2. Все, что я собой представляю, есть только плоть, дыхание и руководящее начало[44]. Оставь книги; не разрывайся: нет времени. А плоть презирай так, словно умираешь: она кровавая грязь, кости, сплетение нервов, жил и артерий. Рассмотри и дыхание – что оно такое? Дуновение, и не всегда одинаковое, но каждое мгновение выдыхаемое и опять вбираемое. Итак, остается третье: руководящее начало. Прими в расчет вот что: ты стар. Не позволяй же этому руководящему началу ни находиться в рабстве, ни разрываться от влечений, не содействующих единению с людьми, ни роптать на судьбу и свое положение в настоящем, ни удаляться [мыслью] в будущее.
3. Исходящее от богов полно провидения, исходящее от случая не противоречит природе или обусловлено находящимися под властью провидения связью и переплетением [причин]. Все вытекает оттуда [из провидения].[45] С ним связаны и неизбежность [всего происходящего], и польза для всего мира, частью которого ты являешься. А для любой части природы благо то, что приносит ей природа целого и что ее [часть природы] сохраняет; сохраняют же мир превращения как первостихий[46], так и состоящих из них тел. С тебя достаточно, если это станет твоим руководством. Тоску же по книгам оставь, чтобы умереть не ропща, но с истинной кротостью и сердечной благодарностью богам.
4. Помни, сколь долго ты откладываешь это и сколько раз ты уже не пользуешься этими самыми благоприятными возможностями, дарованными богами. Должен же ты понять наконец, частью какого мира ты являешься и истечение какого мироправителя ты есть, и что очерчен тебе предел во времени, который, если не используешь для очищения [души], исчезнет и назад не вернется.
5. Каждое мгновение заботься твердо, как римлянин и мужчина, о том, чтобы делать то, что в твоих силах, с истинным и неподдельным величием, сердечным расположением, благородно, по справедливости и давать себе отдых от всех других представлений. Это удастся тебе, если каждое дело станешь выполнять как последнее в твоей жизни, отказавшись от всякого безрассудства и вызванного страстями отвращения от разума, принимающего решения, а также [отказавшись] от лицемерия, своекорыстия и неприятия велений судьбы. Ты видишь, какая малость то, владея чем, можно вести счастливую и угодную богам жизнь. Ведь и боги не требуют ничего другого от того, кто соблюдает это.
6. Принижай, принижай себя, о душа: возвеличить себя у тебя уже не будет времени. Разве не коротка жизнь любого человека? Почти подошла к концу и твоя [жизнь], в которой ты не чтила самое себя, но ставила свое счастье в зависимость от душ других людей.
7. Почему тебя терзают вторгающиеся извне вещи? Дай себе отдых, чтобы изведать еще что-нибудь хорошее, и перестань кружиться, как волчок. Да и другого заблуждения нужно остерегаться: ведь и те, которые, устав от жизненных дел и не имея цели, на которую они могли бы направить все свое устремление и всю силу своего представления сразу, поступают глупо.
8. Нелегко найти человека, который становится несчастным оттого, что не заботится о том, что делается в душе другого; а вот те, которые пренебрегают движениями собственной души, неизбежно становятся несчастными.
9. Нужно помнить всегда о том, какова природа целого, и какова моя, и как последняя относится к первой, и какой частью какого целого является, и что никто не может воспрепятствовать тебе всегда и говорить и поступать, следуя той природе, частью которой ты являешься.
10. Философ Феофраст[47] при сравнении прегрешений, несмотря на то что сравнение это несколько банально, замечает, что тяжелее проступки, совершаемые по вожделению, нежели из-за гнева. Действительно, гневающийся человек кажется отказывающимся от разума с некоторым огорчением и внутренней подавленностью; тот же, кто прегрешает по вожделению, покорившись наслаждению, кажется в своих прегрешениях более распущенным и изнеженным. Итак, верно и истинно по-философски сказал он, что проступок, совершенный ради наслаждения, заслуживает большего порицания, чем совершенный в состоянии огорчения. В целом один более похож на человека, ранее претерпевшего несправедливость и побужденного огорчением ко гневу; другой же, напротив, по собственному побуждению стремится к несправедливости, влекомый к какому-нибудь действию вожделением.
11. Каждое твое действие, слово, мысль пусть будут такими, как будто ты уже вот-вот уйдешь из жизни. Уходить же от людей, если есть боги, нисколько не страшно, ведь боги не причинят тебе зла; если же, напротив, боги не существуют или не заботятся о человеческих делах,[48] зачем мне жить в мире, лишенном богов и промысла? Но боги есть, и они заботятся о человеческих делах и возложили всю ответственность впасть или не впасть в действительное зло на самого человека. Если же есть какое-нибудь зло в остальных делах, то и это они предусмотрели, чтобы человеку нельзя было впасть в какое угодно зло. То же, что не ухудшает самого человека, как может ухудшить его жизнь? Природа целого не допустила бы просчета ни бессознательно, ни сознательно, так, чтобы при этом не иметь возможности уберечься от зла или исправить его; и точно так же не допустила бы она такого большого просчета по неспособности или неискусности [а именно того], чтобы добро и зло случалось вперемешку как со злыми, так и с добрыми. Смерть же и жизнь, слава и бесславие, страдание и удовольствие, богатство и бедность – все это главным образом случается как с хорошими, так и с плохими, не будучи само по себе ни прекрасным, ни постыдным. Стало быть, не благо это и не зло.[49]
12. Как быстро все исчезает, в мире – самые тела, в вечности – воспоминание о них! Сюда относится все то, что мы воспринимаем чувствами, а особенно то, что привлекает, обещая наслаждение, или отпугивает [будущим] страданием, или то, что в ослеплении считают великим – как незначительно это и достойно всяческого презрения, как низменно, и тленно, и мертво! [Вот на что нужно] направлять мыслительную силу: напоминать себе, что представляют собой те, чьи мнения и речи приносят некоторым славу и бесславие; что такое умирание и что если рассмотреть его само по себе и освободить его посредством мысленного отграничения от того, что связано с ним в воображении, то ничем другим оно не будет представляться, как только действием природы. Тот же, кто опасается действия природы, – дитя. Более того, смерть – не только действие природы, но и полезна ей. Как соприкасается человек с богом, и какой частью своего существа, и в каком состоянии находится эта часть [рассмотри тоже].
13. Нет ничего несчастнее человека, измеряющего все вокруг и исследующего, по слову поэта, «глуби земли»[50] и то, что есть в душах ближних, путем наблюдений, но не чувствующего, что достаточно быть внимательным только к своему собственному внутреннему демону[51] и по-настоящему служить ему. Служение же ему заключается в том, чтобы сохранять его чистым от страстей, опрометчивости, недовольства тем, что исходит от богов и людей. Ибо то, что от богов, достойно почитания из-за своего превосходства над нами, а то, что от людей, приятно своей родственностью, иногда же заслуживает особого рода жалости из-за неведения [людьми] добра и зла. Это неведение – не меньший недуг, чем утрата способности различать черное и белое.
14. Проживешь ли ты три тысячи или тридцать тысяч лет, все равно помни, что никто не теряет иной жизни, кроме той, которой живет [в данный момент], и не живет иной жизнью, кроме той, которую теряет [в данный момент]. В этом отношении самая долгая жизнь равна самой короткой. Ведь настоящее время для всех одинаково, и исчезающее [тоже поэтому] одинаково, и утрачиваемое столь непродолжительно. Ведь ни прошедшее, ни будущее потерять никто не может, потому что как может лишиться кто-нибудь того, чего у него нет? Поэтому помни всегда две истины: первую – что все извечно имеет одинаковую основу и вращается по кругу, и поэтому совершенно безразлично, наблюдать ли те же самые вещи в промежутке ста или двухсот лет или в беспредельности времени; вторую же – что и человек самого преклонного возраста, и очень рано умерший теряют одно и то же. Ведь настоящее – единственное, чего они могут лишиться, так как только его они и имеют, а то, чего человек не имеет, он не теряет.
15. [Помни] что все – восприятие. Это верно отмечено киником Монимом[52]. Несомненна и польза его высказывания, когда ограничиваешься тем, что в нем истинного.
16. Человеческая душа наносит обиду себе самой более всего тогда, когда она, насколько это в ее власти, отпадает от мира и как бы становится болезненной опухолью на его теле. Ибо быть недовольным чем-нибудь из происходящего означает [именно] отпадение от природы [целого], которой в каждой отдельной части охватываются природы остальных существ. Далее [она обижает себя же], когда отвращается от какого-нибудь человека или устремляется против него, пытаясь навредить ему, как бывает с душой разгневанных. В-третьих [она обижает себя же], когда подчиняется наслаждению или страданию. В-четвертых, – когда притворяется и делает или говорит что-либо фальшиво и неискренно. В-пятых, – когда она не направляет какого-нибудь своего действия и порыва к определенной цели, но действует наобум и непоследовательно, между тем как даже самое малое надлежит делать, имея в виду конечную цель. Конечная же цель существ разумных – следовать разумным установлениям Города и его древнейшему устройству[53].
17. Продолжительность человеческой жизни – мгновение, естество – текуче, ощущение – смутно, состав всего тела – непрочен, душа – кружащийся волчок, стечение обстоятельств – неясно, слава – неразборчива, – одним словом, все, что относится к телу, – поток, все, что относится к душе, – сон и туман, жизнь – военный поход и скитание на чужбине, слава в потомстве равносильна забвению. Итак, что же может служить руководством? Одна лишь философия. Быть же философом значит хранить внутреннего демона неоскверненным и невредимым, пребывающим выше наслаждений и страданий, не делающим ничего ни необдуманно, ни лживо, ни лицемерно, не нуждающимся в том, чтобы другой человек что-нибудь сделал для него или не сделал; кроме того, принимающим случающееся и уделяемое [судьбой], так как оно исходит оттуда, откуда пришел он сам; наконец, ожидающим смерть с кротостью в мыслях, как если бы она была не чем иным, как разъединением на те частицы, из которых составлено все живое. Если же для самих частиц нет ничего страшного в том, что каждая из них постоянно превращается в другую, то почему должен кто-то смотреть с недоверием на превращение и разъединение всего сразу? Ведь это соответствует природе, а в том, что соответствует природе, нет зла.
Книга III
Писано в Карнунте[54]
1. Нужно принять в расчет не только то, что каждый день убывает жизнь и остается все меньшая ее часть, но нужно принимать в расчет и то, что если кто и доживет до глубокой старости, неизвестно, достанет ли ему тогда такой же силы ума для осмысления вещей и наблюдений, направленных на познание божественных и человеческих дел. Ведь если [человек] начнет тупеть, способность дышать, питаться, воображать, порываться и все прочее в этом роде не исчезнет, а вот способность разумно распоряжаться собой, точно определять нужное количество обязанностей[55], расчленять исходные представления и следить за тем, не пора ли уже уходить из жизни, и все прочее, что совершенно не может обойтись без тренированного разума, угасает раньше [чем угасает в глубокой старости способность дышать, питаться]. Поэтому следует спешить не только потому, что смерть ежечасно становится все ближе, но и потому, что осмысление и постижение связи вещей ослабевает быстрее [чем все остальные способности].
2. Следует отметить и то, что даже в том, что сопутствует явлениям, совершающимся в согласии с природой, есть некая прелесть и привлекательность. Так, при выпечке хлеба трескается некоторая его часть, и поэтому эти трещинки, хотя и противоречат в известной мере целям хлебопечения, все же как-то уместны и особенно возбуждают аппетит. Опять же и смоквы лопаются в самый последний момент созревания. И в перезрелых оливках самая близость их к гниению придает плоду своеобразную прелесть. И хлебные колосья, склоняющиеся к земле, и нахмуренный лоб льва, и пена, текущая из пасти кабана, и многое другое, если рассматривать их самих по себе, далеки от благообразия, однако из-за того, что они сопряжены с явлениями, совершающимися в согласии с природой, они приобретают их красоту и привлекают душу, так что, если кто восприимчив и отличается более глубоким пониманием происходящего в [мировом] целом, тому даже из второстепенных явлений почти ничто не покажется не связанным с некоторой приятностью. Он будет смотреть на настоящую звериную пасть с не меньшим наслаждением, чем на ту, которую в подражание [природе] изображают живописцы и ваятели. Своим разумным взглядом он сможет заметить и известную законченность и красоту облика старухи и старика, и очарование в детях; и множество вещей подобного рода откроется ему, очевидных не для всякого, но лишь для того, кто тесно сроднился с природой и ее произведениями.
3. Гиппократ, излечивший немало болезней, сам, заболев, умер. Халдеи[56] многим предсказали смерть, но затем и их настиг рок. Александр [Македонский], Помпей и Гай [Юлий] Цезарь, столько раз до основания разрушавшие города и перебившие в бою многие десятки тысяч конных и пеших людей, однажды и сами ушли из жизни. Гераклит, столь много философствовавший о воспламенении мира, умер с наполненными водой внутренностями и обмазанный навозом.[57] Демокрита погубила вшивая болезнь,[58] Сократа – паразиты другого рода[59]. Что же получается? Взошел [на корабль], плывешь, прибыл [в гавань] – высаживайся. Если в другую жизнь приплыл, то там все полно богов. Если же [после смерти] утратишь способность ощущать, то перестанешь [в этом случае] испытывать страдания и наслаждения и угождать вместилищу, которое становится тем хуже, чем лучше [заключенный в нем] управитель. Ибо он – разум и демон, а оно – земля и кровавая грязь.
4. Не трать оставшуюся часть жизни на мысли о других, если не соотносишь их с чем-нибудь полезным для всех. Ведь упустишь другое [главное] дело, раздумывая о том, что делает такой-то и с какой целью, и что он говорит, и что у него на уме, и какие хитрости он применяет, и обо всем, что порождает отклонение от собственного руководящего начала. Поэтому необходимо удалить из сцепления мыслей [все] беспорядочное и бесполезное, а более всего суетность и злонравие; и нужно приучать себя порождать такие представления, о которых, если кто-нибудь вдруг спросил бы тебя: «О чем ты сейчас думаешь?», ты с легкостью тотчас сказал бы: о том-то и о том-то – так что сами слова обнаруживали бы, что ты исполнен простоты и благожелательности и того, что присуще жизни на общее благо, а также человеку, пренебрегающему мыслями о [собственных] удовольствиях или вообще о наслаждениях, [пренебрегающему] каким-либо соперничеством, или злословием и подозрительностью, или чем-нибудь другим, воспоминание о чем заставило бы тебя стыдиться, что у тебя такое на уме. Ведь именно такой человек, так как он больше не откладывает то, чего хотят лучшие существа, уже является как бы жрецом и слугой богов, используя учрежденное богами внутри него начало, которое делает человека свободным от наслаждений, не подверженным никакой боли, не затронутым никаким оскорблением, не чувствительным ни к какому проявлению коварства, делает его борцом в величайшей борьбе за неподвластность ни одной из страстей, до глубин пропитанным справедливостью, всей душой принимающим все случающееся и выпадающее на долю, не думающим часто и без великой и общеполезной нужды о том, что говорит, или делает, или думает другой человек. Ведь он обращает внимание только на то, как делать то, что находится в его собственной власти, и постоянно осмысливает то, что уделено ему от целого, и первое он исполняет прекрасно, а относительно второго убежден, что оно – благо. Ведь доставшийся каждому удел и обусловлен пользой целого и сам ему на пользу. Помнит он и о том, что все наделенное разумом родственно друг другу и что забота о всех людях отвечает природе человека; считаться же следует с мнением не всех людей, но лишь тех, кто живет в согласии с природой [целого]. Он постоянно помнит, каковы те, кто живут иначе, у себя дома и вне дома, каковы они ночью и днем и каково их окружение. Поэтому он не принимает в расчет похвалу таких людей, которые и собой-то не бывают довольны.
5. Не делай ничего непреднамеренно, без учета общего блага, не разобравшись, рассеянно. Не ряди свою мысль в красивые слова. Не будь ни многословным в речах, ни суетным в делах. И пусть бог, находящийся в тебе, будет покровителем существа мужественного, зрелого, гражданственного, римлянина, властителя, поставившего самого себя в строй, который в ожидании сигнала к отступлению готов легко расстаться с жизнью, не нуждающегося ни в клятве, ни в поручительстве за него со стороны какого-либо другого человека. Внутри него ясность и отсутствие потребности в помощи извне и спокойствии, которое зависит от других. Итак, нужно быть [изначально] прямым, а не выпрямляемым.
6. Если ты нашел в человеческой жизни что-нибудь лучшее, чем справедливость, правдивость, здравомыслие, мужество и, говоря одним словом, способность разума довольствоваться самим собой в тех случаях, когда он обнаруживает себя действующим в соответствии с прямым разумом[60], и в том, что уделяет ему судьба независимо от его личной воли; если, повторяю, ты найдешь что-нибудь лучшее, чем это, обратившись к нему всеми силами, вкуси найденное высшее [благо]. Если же ничто не кажется тебе лучше учрежденного в тебе демона, подчинившего себе собственные устремления, исследующего представления и освобождающегося, по утверждению Сократа, из-под власти чувственных побуждений, подчиняющего себя богам и пекущегося о людях; если все остальное покажется тебе мелким и ничтожным по сравнению с ним, не давай место ничему другому, к чему обратившись однажды и уклоняясь в сторону, не сможешь уже без терзаний предпочесть то [ложное] благо своему собственному. Ибо непозволительно противопоставлять благу существа разумного и гражданственного какое бы то ни было инородное благо, будь то похвала множества людей или власть, или богатство, или вкушение наслаждений. Все эти вещи, даже если они кажутся в незначительном количестве уместными, порабощают человека внезапно и уводят с верного пути. Ты же, говорю я, избери просто и как подобает свободному высшее благо и придерживайся его. Высшее благо означает [высшую] пользу. Если оно тебе как разумному существу [полезно], соблюдай его; если же как существу животному, докажи и сохраняй суждение о нем без ослепления. Только произведи исследование безошибочно.
7. Не считай, что когда-нибудь тебе будет на пользу то, что заставит тебя однажды нарушить верность, отбросить стыд, ненавидеть кого-нибудь, подозревать, проклинать, лицемерить, вожделеть чего-нибудь, что следует скрывать за стенами и завесами. Ведь тот, кто предпочитает собственный разум и своего демона и совершает обряд служения его добродетели, не разыгрывает трагических сцен, не испускает вздохов и не испытывает потребности ни в одиночестве, ни в многолюдстве. Он будет жить – а это самое главное, – не гоняясь [за жизнью] и не убегая [от нее]. Его нисколько не заботит, будет ли его душа пользоваться облегающим ее телом более продолжительный или более короткий отрезок времени. Ведь даже когда нужно уже уходить, он уходит так же легко, как если бы совершал одно из дел, которые совершаются скромно и благопристойно, всю свою жизнь остерегаясь только того, как бы его мысль не приняла какого-нибудь направления, не свойственного разумному гражданственному существу.
8. В разумении человека, обуздавшего себя и очистившего, не найдешь ничего гнойного, грязного, коварного. Судьба не возьмет его жизнь неоконченной, как говорят об актере, что он сошел со сцены, не закончив и не доиграв пьесы. В нем также нет ничего от раба, от щеголя, ничего прилипчивого, обособленного, зависимого, скрытного.
9. Тщательно наблюдай за способностью восприятия. В ней содержится все [нужное] для того, чтобы в твоем руководящем начале родилось мнение, согласное с природой [целого] и устройством разумного существа. Она же предписывает нам осмотрительность в суждениях, родственное чувство к людям и послушное следование за богами.
10. Итак, отбросив все остальное, держись лишь немногого. И еще помни, что каждый человек живет лишь в этом длящемся мгновенье, а остальное или уже прожито, или неизвестно. Поэтому мало то время, в котором живет каждый человек, мал и уголок земли, где он живет. Мала и самая продолжительная посмертная слава, к тому же существует она преемственно в поколениях людишек, живущих недолго и не знающих ни самих себя, ни тем более умершего задолго до них.
11. К уже высказанным жизненным правилам добавь еще одно: всегда полагай предел или делай общий очерк того, что подпадает под представление, так чтобы видеть в целом и раздельно по составным частям, каково оно [то, что подпадает под представление] в своей неприкрытой сущности, и говори себе его отличное от других имя и имена тех частей, из которых оно составлено и на которые разлагается. Ведь ничто так не возвышает душу, как способность исследовать путно и по правде каждый подпадающий в жизни [под представление] предмет и всегда смотреть на него таким образом, чтобы постигать его связь с миром и зачем он ему надобен, какую ценность имеет он как для целого, так и для самого человека, являющегося гражданином верховного города, перед которым все остальные города все равно что дома[61]. [Говори: ] что это, из каких частей слагается, и как долго назначено природой длиться тому, что теперь образует во мне представление, и какая добродетель нужна для него – кротость? мужество? правдивость? верность? простота? самодостаточность? и т. д. Поэтому нужно по поводу каждого объекта представления говорить себе: это исходит от бога, а это – соединено жребием и вьющимися и переплетающимися нитями судьбы, и потому таково совпадение обстоятельств и случай, это же – от моего соплеменника, и сородича, и сотоварища, который, однако, не ведает того, что ему полагается делать согласно [человеческой и общей] природе. Я же хорошо это знаю. Поэтому я обхожусь с ним соответственно требованию естественного закона общности [человеческого рода]: благосклонно и справедливо. Вместе с тем, однако, в вещах средних[62] я стремлюсь к оценке каждой из них по достоинству.
12. Если ты действуешь в данный момент, следуя прямому разуму, с усердием, силой, благожелательностью и не обращаешь внимания ни на что второстепенное, но блюдешь своего демона в постоянной чистоте, как если бы ты уже сейчас должен был бы вернуть его; если соединяешь это в своем действии, ничего не ожидая и не избегая, но довольствуясь деятельностью в настоящем в согласии с природой, а также с римской правдивостью в том, что говоришь и произносишь, то жизнь твоя станет счастливой. И нет никого, кто мог бы помешать этому.
13. Как врачи всегда держат наготове инструменты и железные приспособления для срочных операций, так и ты имей наготове основоположения для рассмотрения дел божеских и человеческих и все, в том числе и самое малое, делай так, чтобы помнить о взаимосвязи и тех и других. Ведь ни одно из человеческих дел не сделаешь хорошо, не соотнося его с божеским, и наоборот.
14. Не отклоняйся: ведь ни твои заметки, ни сочинения о деяниях древних римлян и эллинов и выписки из писателей, которые ты отложил на время старости, ты можешь не прочитать. Поэтому спеши к цели и, оставив пустые надежды, приди сам, пока можно, себе на помощь, если у тебя есть хоть какая-то забота о себе.
15. Не знают они, что значит «воровать», «сеять», «покупать», «отдыхать», «видеть, что нужно делать», – то, что возникает не в телесном, а в некоем ином зрении[63].
16. Тело, душа, ум. Телу принадлежат ощущения, душе – импульсы, уму – основоположения. Способность образного запечатления имеет даже скот, разрываться от различных устремлений могут даже дикие звери, и андрогины, и Фаларид[64], и Нерон; иметь руководителем ум для исполнения того, что кажется надлежащим, свойственно и тем, кто не чтит богов, и предателям родины, и тем, кто делает все что угодно за закрытыми дверьми. Итак, если остальное у тебя – общее с названными выше, то отличительным свойством человека добропорядочного остается способность любить и охотно принимать случающееся и сплетенное судьбой, а также не растаптывать и не оглушать толпой представлений внутреннего, в груди учрежденного демона, но сохранять его благосклонным, смиренно следующим за богом, не произносящим ничего против правды и не делающим ничего против справедливости. Если же все люди не верят ему, что живет он просто, скромно, радостно, то он не обижается ни на кого из них, не сворачивает с пути, ведущего к цели его жизни, к которой он должен придти чистым, спокойным, готовым с легкостью освободиться [от жизни], подчинившимся своей судьбе без насилия [с ее стороны].
Книга IV
1. Господствующее внутри начало, если оно следует природе, так располагается по отношению к происходящему, что всегда легко подстраивается к предоставляемой возможности. Ведь оно не имеет исключительного предпочтения к какому-либо одному материалу, но устремляется к предпочтительному с оговоркой[65], материал же для действия, встречающийся на пути, усваивает подобно тому, как огонь охватывает все, что в него бросают, тогда как какой-нибудь маленький светильник от этого погас бы. Яркий же огонь очень быстро усваивает то, что бросают в него, пожирает и именно от этого самого материала подымается вверх.
2. Ничего не делай необдуманно и делай не иначе как по правилу, исполненному [жизненного] искусства.
3. Ищут себе уединенных мест в деревне, на берегу моря, в горах. Привык и ты сильно тосковать по этому. Только слишком уж это пошло, ведь можно в какое угодно время уединиться в себя. Ибо нигде не находит человек более спокойного и мирного убежища, кроме как в собственной душе, особенно если этот человек имеет внутри себя то, погрузившись в созерцание чего он тотчас оказывается в состоянии полного покоя. Покоем же я называю не что иное, как порядок [внутри]. Поэтому постоянно предоставляй себе такое убежище и обновляй себя самого. Пусть будут краткими и элементарными основные положения, которых, стоит им возникнуть, будет достаточно, чтобы очистить тебя от любого недовольства и вернуть назад уже не раздражающимся от того, к чему ты [постоянно] возвращаешься [мыслью]. Ведь что тебя раздражает? Порочность людей? Приняв в соображение мысль о том, что разумные существа созданы друг для другого, и что терпимость есть часть справедливости, и что ошибаются они невольно, и что сколько уже живших во вражде, подозрительности, ненависти, сварах умерли [ «протянули ноги»], обратились в пепел, перестань наконец раздражаться. Но ты недоволен еще и тем, что тебе уделено целым? Так возобнови [в уме] обе возможности: либо провидение, либо атомы, и все другие доказательства, из которых явствует, что мир подобен городу. Но тебя волнует телесное? Прими тогда в соображение, что разумение, если оно однажды собрало себя [воедино] и осознало собственную силу, не смешивается с ровно или порывисто движущимся дыханием,[66] и все, что ты слушал о страдании и наслаждении и с чем согласился. Но, может быть, тебя терзает тщеславие? Приглядись, как быстро все забывается и как зияет бездна беспредельной вечности по ту и по сю сторону твоей жизни, и как пуст [посмертный] отзвук, и как переменчиво и неразборчиво мнение тех, которые кажутся славословящими, и как узко пространство, которым ограничивается [твоя слава]. Ведь и вся земля – точка, а уж какой маленький ее уголок [составляет] это место. И потом, сколько их и каковы они, славословящие тебя? Итак, впредь не забывай об уходе в эту часть себя самого и прежде всего не разбрасывайся и не напрягайся, но будь свободен и смотри на вещи как мужчина, как человек, как гражданин, как смертное существо. А среди самых употребительных истин, к которым ты должен обратиться, пусть будут эти две. Первая – что вещи не касаются души, но стоят незыблемо вовне, сумбур же возникает только от одного внутреннего их восприятия. Вторая же – что все, что ты видишь, очень скоро подвергнется превращению и не будет больше существовать. И [постоянно размышляй над тем] скольких многих превращений свидетелем ты уже был. Мир – это изменение, жизнь – восприятие.
4. Если способность мыслить объединяет нас, то и разум, благодаря которому мы [существа] разумные, у нас общий. Если так, то и разум, предписывающий то, что следует делать и чего не следует, общий. Если так, то и закон общий. Если так, то все мы причастны некоему [единому] государственному устройству. Если так, то мир подобен городу-государству. Ведь кто станет утверждать, что весь человеческий род причастен какому-то иному общему государственному устройству? Оттуда, из этого общего города-государства у нас и сама способность мыслить, и разумность, и законность. Откуда же еще? Ведь, например, часть меня, родственная земле, уделена мне от какой-то части земли, а влажное естество – от иной [материальной] основы, дыхательная часть – из какого-нибудь другого источника, а теплое и огневидное естество – из какого-нибудь соответствующего источника. Ведь ничто не возникает из ничего, как и не уходит в ничто то, что существует. Таким же образом и мыслительное естество приходит откуда-нибудь.
5. Смерть так же, как и рождение, – таинство природы. В одном случае – соединение, в другом – распадение на те же составные части. В ней совершенно нет ничего, чего можно было бы стыдиться: ведь для существа мыслительного она не выглядит ни нарушающей последовательность [соединения и распадения], ни противоречащей принципу его устройства.
6. Люди такого рода неизбежно так и должны поступать в силу своей природы. Не хотеть этого – все равно что не хотеть, чтобы смоковница приносила плод. А в общем помни, что в очень скором времени и ты, и он умрете и вскоре после этого от вас [обоих] не останется даже имени.
7. Устрани мнение [что тебя обидели], устранится и обида. Устрани обиду, что тебе сделали зло, устранится и само зло.
8. То, что не делает человека хуже себя самого, не делает хуже и его жизнь и не вредит ему ни извне, ни изнутри.
9. Природа того, что приносит пользу, вынуждена делать это.
10. Помни, что все случающееся случается справедливо. Ты поймешь это, если тщательно исследуешь [этот вопрос]. Я имею в виду не только происходящее по порядку, но [именно] в соответствии со справедливостью и так, будто некое существо уделяет по достоинству. Поэтому наблюдай за этим, как уже начал, и все, что делаешь, делай таким образом, чтобы оставаться хорошим, хорошим в истинном значении этого слова. Придерживайся этого при всякой деятельности.
11. Составляй мнение о вещах не так, как судит о них твой обидчик или как он хочет, чтобы ты судил о них, но смотри на то, каковы они по истине.
12. Нужно всегда быть готовым к двум вещам: [во-первых] к тому, чтобы делать лишь то, что предписывает делать для блага людей разум царствующей в тебе и законодательствующей части, [а во-вторых] к тому, чтобы перемениться, если кто-нибудь окажется способным исправить или изменить какое-нибудь твое мнение. Однако перемена мнения должна происходить всегда от некоего убеждения в справедливости или общеполезности и чего-нибудь в этом роде, а не оттого, что она выглядит приятной или приносящей славу.
13. Разум имеешь? Имею. Что ж не пользуешься? Ведь когда он делает свое дело, чего тебе еще нужно?
14. Ты возник как часть [целого]. Исчезнешь в том, кто породил тебя, точнее, будешь принят обратно посредством превращения в его оплодотворяющий [вещи] разум[67].
15. Много комочков ладана на одном и том же алтаре. Один упал [в огонь] раньше, другой – позже, а разницы нет никакой.
16. Через десять дней ты будешь выглядеть богом для тех, для кого ты нынче дикий зверь и обезьяна, если возвратишься к основоположениям и почитанию разума.
17. Не живи так, будто собираешься прожить 10 000 лет. Нависает неизбежное. Пока живешь, пока есть возможность, стань хорошим сейчас .
18. Сколько свободного времени приобретает тот, кто не обращает внимания на то, что сказал, или сделал, или подумал о нем ближний, но лишь на то, что делает он сам, чтобы сделанное было справедливым или во всех отношениях хорошим[68]. Не [иметь] черный нрав, не оглядываться, но спешить по прямой линии, не отвлекаясь.
19. Кто тревожится о посмертной славе, тот не представляет себе, что любой из тех, кто помнит его, очень скоро и сам умрет, а затем и тот, кто будет жить после него, пока и вся память не угаснет, пройдя через ряд имевших ее и умерших. Но предположим, что бессмертны помнящие о тебе и бессмертна сама память: что тебе от этого? Я уж не говорю о том, что для тебя, когда ты умрешь, она – ничто; но и для тебя, живущего, какое значение имеет похвала? Разве что она связана с каким-нибудь расчетом. Но ведь держась за чье-нибудь чужое слово, ты упускаешь теперь не ко времени то, что дает природа.
20. Все прекрасное, какого бы рода ни была эта красота, прекрасно само по себе и на себе замыкается, не имея похвалу своей составной частью. Ведь то, что хвалят, не становится [от похвалы] ни хуже, ни лучше. Это я говорю и о том, что принято называть прекрасным, как, например, произведения материальной природы и искусства. Но нуждается ли в чем-либо подлинно прекрасное? Не более, чем закон, не более, чем правда, не более, чем благосклонность или благоговение. Что из всего этого делается прекрасным от похвалы или умаляется от порицания? Станет ли изумруд хуже, чем он есть от природы, если его не похвалят? А золото, слоновая кость, пурпур, лира, кинжал, цветок, деревце?
21. Если души пребывают бессмертными, как вмещает их воздух в продолжение всей вечности? А как земля вмещает тела погребенных за такой же срок вечности? Ибо как в этом случае превращение и распад тел после определенного срока пребывания [в земле] предоставляет место другим мертвым [телам], так и переместившиеся в воздух души некоторое время спустя переходят в другое состояние, рассеиваются и соединяются с оплодотворяющим все вещи разумом, будучи принятыми в него, и таким образом предоставляют место прибывающим вслед за ними [душам]. Вот что можно ответить при допущении, что души пребывают бессмертными.[69] Следует учесть не только множество погребаемых таким образом тел, но и множество живых существ, каждый день поедаемых нами и другими животными. Ведь сколько их истребляется и таким образом как бы оказывается погребенными в телах питающихся ими? И все-таки находится для них место благодаря переходу их в кровь, благодаря превращению их в огненное и воздушное естество.
Чем выглядит в данном случае исследование истины? Делением на материальное и причинное.[70]
22. Не отвлекайся, но при любом устремлении придерживайся справедливости и при возникновении всякого представления береги способность постигать.[71]
23. Все, что подходит тебе, о мир, угодно и мне. Что приходит для тебя в свой срок, то и для меня не рано и не поздно. Все для меня плод, что приносят твои, о природа, времена. Все от тебя, все в тебе, все к тебе [возвращается]. Поэт говорит: «О, любимый Кекропов град!»[72] А ты разве не скажешь: «О, любимый Зевесов град!»
24. «Совершай мало поступков, – говорит [Демокрит], – если собираешься сохранить хорошее расположение духа». Но не лучше ли делать необходимое и все то, что требует разум гражданственного по природе существа, и так, как он требует. Ведь это приведет дух в хорошее расположение не только от прекрасно совершенного, но и от малого дела. Потому что если отбросить как не являющееся необходимым большинство того, что мы говорим и делаем, то человек становится более свободным и безмятежным. Поэтому нужно напоминать себе в каждом деле: «Точно ли оно необходимо?» Нужно избегать не только дел, не являющихся необходимыми, но и таких же представлений. Ведь таким образом за ними не последуют вытекающие из них действия.
25. Испытай, как подходит тебе жизнь человека добропорядочного, довольного тем, что уделено ему от целого, и довольствующегося собственным справедливым деянием и благожелательным расположением [духа].
26. Увидел то? Взгляни и на это. Не беспокой себя. Оставайся простым. Кто-то делает тебе зло? Себе самому делает. Случилось что-нибудь с тобой? Прекрасно: [значит] все случившееся было тебе отмерено целым и вплетено в него изначально. Словом, жизнь коротка. Извлеки пользу из настоящего благоразумно и справедливо. Расслабляясь, сохраняй трезвость ума.
27. Либо мир есть нечто упорядоченное, либо он – мешанина, собранная вместе, но не упорядоченная. Но разве может в тебе существовать некий порядок, а во вселенной – беспорядочность, и это когда все так различено, расчленено и тяготеет друг к другу[73]?
28. Черный нрав, женский нрав, жесткий нрав, звероподобный, скотоподобный, ребячливый, тупой, лживый, шутовской, торгашеский, тиранический!
29. Если выглядит чужестранцем в мире тот, кто не знает того, что в нем [действительно] сущее [а что – тленное], не менее чужд миру и тот, кто не знает, что в нем относится к становлению.[74] Беглец тот, кто бежит от гражданственного разума, слепец, кто смежает умственный взор, нищий тот, кто нуждается в чем-то другом и не имеет всего, что нужно для жизни, в себе самом. Отщепенец от мира тот, кто отпадает и отделяет себя самого от разума общей природы через недовольство происходящим. Ведь именно она порождает все это, как породила и тебя. Отверженец города-государства тот, кто отделяет собственную душу от души [остальных] разумных существ, между тем как она едина.
30. Тот философствует без хитона, этот – без книги. А тот, полуголый, утверждает: «Не имею хлеба, но верен разуму»[75]. Я же не получаю пропитания от философских положений, но верен им.
31. То скромное искусство, которому ты выучился, люби, отдыхай в нем. Остаток же жизни пройди, от всей души посвятив все свое [внутреннее] достояние богам, из людей же ни для кого не став ни тираном, ни рабом.
32. Подумай, например, о временах Веспасиана[76], с виду все то же: брачующиеся, растящие детей, болеющие, умирающие, воющие, празднующие, торгующие, обрабатывающие землю, льстящие, кичащиеся собой, подозревающие, злоумышляющие, жаждущие чьей-нибудь смерти, ропщущие на настоящее, любящие, копящие сокровища, алчущие консульства, верховной власти. И вот этой их жизни уже нет нигде. Перейди ко временам Траяна[77]. Опять все то же самое: умерла и эта жизнь. Подобным же образом рассмотри и другие отрезки времен в жизни целых народов и погляди, сколько [людей] выбивавшихся из сил в скором времени умерли и распались на составные части. Особенно же нужно перебирать в памяти знакомых тебе людей, тех, которые увлекались пустыми вещами, которые не желали поступать соответственно устройству своего существа, цепко держаться за него и довольствоваться им одним. Необходимо также помнить и то, что внимание в любом деле имеет особенную цену и соразмерность: так, не потеряешь терпение, если не будешь заниматься малым с большим, чем ему подобает, вниманием.
33. Когда-то употребительные слова – теперь редкие выражения. Точно так же и имена когда-то прославленных мужей – некоторым образом тоже теперь редкость: Камилл, Цезон, Волез, Дентат, а немного погодя и Сципион, и Катон, затем и Август, потом и Адриан, и Антонин[78]. Все ведь быстро увядает и начинает походить на миф. И быстро все поглощает полное забвение. И это я говорю о тех, кто каким-нибудь удивительным образом просиял, потому что остальные, едва испустят дух, – «невидимы, незнаемы»[79]. Да и есть ли что вообще вечнопамятное? Пустое все. Что есть такого, о чем стоит заботиться? Одно это: праведное помышление и деяния, направленные на общую пользу, разум, который никогда не обманывается, и расположение духа, благосклонно принимающее все случающееся как необходимое, как [хорошо] знакомую вещь, как вытекающее из такого же [общего] начала и источника.
34. Не противясь, вручи себя Клото[80], предоставив ей вплетать тебя в какие ей будет угодно отношения.
35. Все исчезает в один день – и то, что помнит, и то, о чем помнят.
36. Непрестанно рассматривай все становящееся благодаря превращению и привыкай к мысли, что ничто так не любит природа целого, как превращать сущее и создавать подобное ему новое. Ибо все сущее представляет собой некоторым образом семя того, что возникнет из него. Ты же представляешь, что семена – это только то, что падает в землю или материнское чрево. Это слишком банальное представление.
37. Скоро умрешь, а между тем все еще не стал ты ни простым, ни безмятежным, ни чуждым опасений какого-либо внешнего вреда, ни благосклонным ко всем, ни полагающим разум в одном только делании по справедливости.
38. Разгляди их руководящее начало и каково то, чего они избегают и к чему стремятся.
39. Не существует для тебя зла в чужом руководящем начале, а также в каком-нибудь повороте и изменении окружающего мира. Тогда где же? Там, где у тебя возникает мнение [о чем-то как] о зле. Поэтому не признавай его, и все будет хорошо. И если даже то, что теснее всего связано с ним, а именно жалкое тело, режут, жгут, если оно гноится, гниет, все же часть, порождающая мнение об этом, пусть остается спокойной, то есть пусть считает, что ничто не является ни злом, ни добром, если оно равным образом может случиться как с хорошим, так и с плохим человеком. Ведь то, что одинаково случается с живущим вопреки природе и с живущим согласно природе, не есть нечто ни согласное с природой, ни противоречащее ей.
40. Постоянно представляй мир единым живым существом, имеющим единую душу и единое естество, и [представляй] как в единое его чувствование передается все, и как согласно единому устремлению совершается все, и как все связано [ «сопричинно»] во всем происходящем, и какого типа эта связь и взаимное переплетение.
41. Душоночка ты, таскающая на себе труп, как говаривал Эпиктет.[81]
42. В том, чтобы подвергнуться превращению, нет никакого зла, как нет никакого блага и в том, чтобы возникнуть в результате превращения.
43. Вечность – это некий поток становлений и вынужденное их течение. Ведь едва показалось что-нибудь – и уже пронеслось [мимо], и [вот уже] проносится что-нибудь другое, а первое [опять] приносится.
44. Все происходящее так привычно и знакомо, как роза весной и плоды в пору урожая. Ибо таковы и болезнь, и смерть, и клевета, и коварство, и все, что радует или печалит глупцов.
45. Последующее всегда присоединяется к предшествующему родственным образом. Это не так, как при перечислении разнородного и насильственно приводимого к единству ряда чисел, но это – насыщенная смыслом связь: и подобно тому, как гармонично слажено сущее, так и становящееся обнаруживает не пустую преемственность, но некоторую удивительную родственность.
46. Всегда помни изречение Гераклита о том, что смерть земли означает рождение воды, смерть воды – рождение воздуха, смерть воздуха – рождение огня и наоборот. Вспоминай и о человеке, забывающем, куда ведет дорога, и что более всего [люди] расходятся с тем, с кем постоянно общаются, – с разумом, управляющим целым, а то, с чем они ежедневно имеют дело, [на самом деле] является для них чуждым; и что не следует делать и говорить словно во сне: ведь и в этом случае кажется нам, будто мы делаем и говорим; и что не надо уподобляться маменькиным сынкам, то есть твердить только одно: «Нас так научили!»[82]
47. Например, если кто-нибудь из богов сказал бы тебе, что ты умрешь завтра или в крайнем случае послезавтра, то уже не было бы для тебя большой разницы между смертью послезавтра или завтра, если бы, конечно, ты не был крайне малодушным человеком, – потому что велика ли разница? – точно так же считай, что ничуть не важно, умереть ли через много лет или завтра.
48. Постоянно думай о том, сколько умерло врачей, часто хмуривших брови над больными, сколько астрологов, предсказавших смерть как нечто значительное, сколько философов, тысячи раз волновавшихся в раздумьях о смерти и бессмертии, сколько героев, умертвивших множество людей, сколько тиранов, распоряжавшихся властью над душами с ужасной надменностью, словно они [тираны] бессмертные, сколько городов целиком, так сказать, умерло: Гелика и Помпеи, Геркуланум и другие без числа[83]. Перейди и к тем, кого ты знал, – к одному за другим: один заботился о том, чтобы похоронить этого, затем умер и сам, другой – о том, чтобы [похоронить] еще кого-нибудь [и тоже умер]: все – за короткий срок. Вообще смотри всегда на человеческие дела как на [нечто] однодневное, ничтожное: вчера ты слизь, а завтра набальзамированное мясо или пепел[84]. Итак, проведи этот короткий отрезок времени сообразно природе и отделись кротко, как падает созревшая оливка, благословляя выносившую [ее землю] и чувствуя благодарность к взрастившему ее дереву.
49. Будь подобен скале, о которую беспрестанно бьется волна, она же стоит, и ревущий поток воды успокаивается вокруг нее.
«Несчастен я оттого, что это со мной случилось!» Отнюдь нет. Но [говори]: «Счастлив я, потому что несмотря на то, что это со мной случилось, пребываю беспечальным и ни настоящим не сломлен, ни грядущего не страшусь!» Ведь случиться это могло со всяким, но не всякий при этом остался бы беспечальным. Тогда почему то в большей мере считается несчастьем, чем это – счастьем? Назовешь ли ты вообще несчастьем для человека то, что не есть отклонение от человеческой природы? Но разве кажется тебе отклонением от человеческой природы то, что не находится в противоречии с волей этой природы? В чем же дело? Волю ее ты познал: поэтому разве помешает тебе это происшествие быть справедливым, великодушным, здравомыслящим, рассудительным, осторожным при принятии решения, нелживым, скромным, свободным и прочим, в наличии чего заключается особенность человеческой природы? Впредь не забывай во всем, что приводит тебя к печали, пользоваться таким правилом: это не несчастье, но счастливый повод к благородному перенесению этого.
50. Пошлое, но все же действенное средство презирать смерть: постоянное размышление о тех, кто упорно цеплялся за жизнь. Разве выиграли они что-нибудь по сравнению с безвременно умершими? Совершенно одинаково покоятся Цедициан, Фабий, Юлиан, Лепид или кто-нибудь другой[85], кто похоронил других, а потом сам был похоронен. Совсем малый отрезок [времени] – и тот проходит среди стольких и каких страданий и в каком ничтожном теле. Поэтому не стоит беспокоиться. Взгляни назад на зияние вечности и на другую беспредельность впереди. В виду их есть ли различие между тремя днями или тремя человеческими жизнями?
51. Всегда иди кратчайшим путем. Кратчайший же путь – это путь, согласующийся с природой. Так что говори и делай все самым здравым образом. Ведь такое решение вопроса освобождает от затруднений и нерешительности, от всякого расчета и хитрости.
Книга V
1. Поутру, когда медлишь вставать, пусть придет к тебе мысль: я пробуждаюсь, чтобы поступать так, как достойно человека; итак, я еще недоволен, когда отправляюсь делать то, ради чего я родился и ради чего приведен в мир? Или для того я создан, чтобы греться, лежа в постели? «Но это приятнее!» Стало быть, для наслаждения ты создан? А вовсе не для работы, не для деятельности? Разве не видишь, как растения, воробьи, муравьи, пауки, пчелы делают свойственное им дело, созидают мировой порядок? И ты после этого не хочешь делать то, что полагается человеку? Не спешишь на дело, отвечающее твоей природе? «Но нужно и отдохнуть.» Нужно. Не спорю. Однако и этому положила предел природа, как положила она его для еды и питья, и тем не менее ты переходишь границу, которая достаточна для удовлетворения потребности? А в делах поступаешь уже не так, но «в пределах возможного»[86]. Ведь не любишь ты себя самого, иначе наверняка любил бы и свою природу и ее веления. Те же, кто любит свои занятия, прямо-таки прирастают к делам, связанным с ними, немытые и голодные. Ты же почитаешь собственную природу ниже, чем чеканщик – чеканку, плясун – искусство пляски, сребролюбец – серебро, честолюбец – свою маленькую славу? Они, когда загорятся желанием, предпочитают не есть, не спать, но увеличивать то, к чему толкает их страсть. Тебе же разве кажутся общеполезные деяния более пустячными и заслуживающими меньшего усердия?
2. Как легко отбросить и оставить любое докучливое и чуждое представление и тотчас очутиться в полном покое.
3. Считай себя достойным любого дела и слова, отвечающего природе. И пусть не волнует тебя, если последуют за ним чьи-то упреки или толки, но, если сделано или сказано прекрасно, не откажи самому себе в достоинстве. Ведь у тех людей свое руководящее начало и поступают они по им свойственному устремлению. Не обращай внимания на это, а иди прямой дорогой, следуя собственной и общей природе: у той и у другой – одна дорога.
4. Шествую через то, что дано природой, пока, упав, не успокоюсь, отдав дыхание тому, от кого получаю его каждый день, упав на то, от чего и отец мой получил семя, мать – кровь, кормилица – молоко, от чего и сам я на протяжении стольких лет каждый день питаюсь и получаю питье, что носит меня, хоть я попираю его и столько злоупотребляю им для себя самого.
5. Остротой своего ума ты их не можешь удивить. Пускай. Но есть многое другое, о чем ты не можешь сказать: «ведь не дала природа». Поэтому обнаруживай то, что всецело в твоей власти: искренность, достоинство, перенесение страданий, пренебрежение к наслаждениям, довольство судьбой, потребность в малом, благожелательность, благородство, умеренность, воздержанность на язык, величие. Не чувствуешь, сколько всего мог бы ты уже проявить, относительно чего не годится ссылка на отсутствие природных данных и неспособность, а между тем ты по своей воле остаешься ниже [своих возможностей]? Или из-за неудачного природного устроения вынужден ты и роптать, и придираться к мелочам, и льстить, и обвинять [это] жалкое тело, и угождать ему, и кичиться, и столько метаться душой? Нет, клянусь богами! Напротив, ты мог бы давно избавиться от этого, заслужив в этом случае обвинение разве что в излишней медлительности и непоследовательности. И в этом-то и нужно упражняться, не упуская из виду [цели действия] и не наслаждаясь бездействием.
6. Иной, если окажет кому-нибудь благодеяние, склонен тотчас требовать от него благодарности. Другой не склонен к этому, однако про себя при случае помышляет об облагодетельствованном как о должнике и сознает, чтоў сделал ему. Третий некоторым образом даже не сознает, чтоў сделал, а подобен виноградной лозе, принесшей плод и ничего другого не требующей сверх того, что она однажды принесла свой плод. Человек, сделавший добро, не ставит себе этого в заслугу, а переходит к другому делу, как виноградная лоза переходит к новому принесению плода в свой срок, как бегает конь, выслеживает след собака, собирает мед пчела. Итак, надо быть в числе тех, кто делает это как бы неосознанно. «Конечно. Но следует это самое осознавать, ведь, как говорят, существу, действующему для общего блага, свойственно ощущать, что он поступает для общего блага, и, клянусь Зевсом, свойственно хотеть, чтобы и другой член общности ощущал это.» То, что ты говоришь, верно, но то, о чем идет речь, ты понимаешь превратно. Поэтому тебя следует отнести к числу тех, о ком я упомянул прежде: ведь и их вводит в обман некая убедительность расчета. Если же захочешь понять, в чем, наконец, смысл сказанного, не опасайся, что упустишь из-за этого какое-нибудь деяние для общего блага.
7. Молитва афинян: «Дай дождя, дай дождя, любимый Зевс, пашням и равнинам афинян!» Либо не следует молиться вовсе, либо вот так, просто и благородно.
8. Как говорят: «Асклепий назначил ему прогулки верхом, или купание в холодной воде, или хождение босиком», точно так же можно сказать: «Назначила ему природа целого болезнь, или увечье, или ущерб, или что-нибудь в том же роде». Ведь и там «назначил» означает примерно вот что: «предписал ему как средство выздоровления». И здесь случающееся с каждым некоторым образом предписывается ему как гармонирующее с судьбой. Ведь мы говорим «так сложилось» подобно тому, как строители о четырехугольных камнях в стенах и пирамидах говорят, что они слагаются . Так как вообще есть единая гармония и подобно тому, как из всех тел слагается мир, единое тело, так и из всех [действующих] причин слагается судьба, единая причина. То, что я говорю, понимают даже совершенно невежественные люди, ведь «это ему выпало» говорят они. Значит, это ему выпало и это было ему назначено. Поэтому будем принимать это [случившееся] как то, что назначил Асклепий.[87] Ведь и среди его предписаний есть многое неприятное на вкус, но мы охотно принимаем это в надежде на выздоровление. Так пусть же достижение и свершение того, что замыслила о тебе общая природа, кажется тебе чем-то подобным твоему здоровью. Вот и принимай охотно случающееся, даже если оно кажется враждебным, потому что оно ведет к той же цели, к выздоровлению мира, к благому Зевесову пути и благоприятному действию. Потому что ни с одной частью не случилось бы того, что не на пользу целому, ибо природа любой вещи не производит ничего, что не согласовывалось бы с тем, что находится в ее распоряжении. Итак, нужно с любовью принимать все случающееся с тобой по двум причинам: во-первых, это с тобой произошло, и тебе было назначено, и имело какое-то отношение к тебе, будучи сплетено свыше предшествующими причинами; во-вторых, потому что для распорядителя целого это является причиной его благого пути и осуществления совместной жизни [целого] и, клянусь Зевсом, самого сцепления [вещей], и эта причинная сила действует на каждого особенным образом. Ведь целое потерпит ущерб, если даже мельчайшую долю его вырвешь из соприкосновения и последовательности как частей, так и причин. Ты же, когда выражаешь недовольство [случающимся], именно разрываешь, насколько это в твоей власти, и некоторым образом уничтожаешь [последовательность частей и причин].
9. Не испытывай отвращения, не отвергай и не отчаивайся, если не всегда удается тебе делать всякое дело согласно правильным основоположениям, но опять возвращайся к отложенным делам и будь доволен, если боўльшая часть их соответствует человеческой природе, и люби то, к чему возвращаешься, к философии же обращайся не как к воспитателю, но как страдающий болезнью глаз – к губке и яйцу, как иной [обращается] к целебной мази и промыванию. Ведь в этом случае ты не будешь демонстрировать свое повиновение разуму, а [просто] успокоишься в нем. Помни же, что лишь одна философия хочет того, чего хочет твоя природа, ты же захотел другого, противоречащего твоей природе. А что из этого привлекательнее? Вот наслаждение не из-за этого ли тебя обманывает [что противоречит твоей природе]? Но взгляни, разве не привлекательнее великодушие, благородство, простота, доброжелательность, благочестие? А что привлекательнее самого разумения, когда сознаешь ровность и свободное течение изучающей и познающей силы во всем?
10. Вещи некоторым образом так окутаны тьмой, что для немалого числа философов, и притом незаурядных, они казались совершенно непостижимыми. Впрочем, даже самим стоикам они кажутся труднопостижимыми. И всякое наше согласие [при постижении вещей] изменчиво.[88] Ибо где он, человек постоянный [во мнениях]? Перейди теперь к самим предметам – как кратковременны они и ничтожны, и могут обладать ими и половой извращенец, и проститутка, и разбойник. После этого обратись к нравам живущих вместе с тобой, из которых даже самого приятного с трудом можно переносить, не говоря уже о том, что некоторые и самих-то себя с трудом переносят. Ума не приложу, что же тогда в этом мраке и мути и столь быстром потоке естества, времени, движения и движущихся предметов может иметь какую-либо ценность или вообще заслуживать стремления? Напротив, нужно убеждать себя терпеливо ждать естественного распада, не жаловаться на проволочку, но успокаивать себя единственно вот чем: во-первых, со мной не случится ничего, что не обусловлено природой целого, во-вторых, от меня зависит не делать ничего вопреки моему [внутреннему] божеству и демону. Ведь никто не заставит меня преступить через это.
11. Для чего же, наконец, дана мне моя душа? Для того, чтобы в каждом отдельном случае спрашивать себя самого и испытывать, что происходит у меня сейчас в той части, которую называют руководящим началом, и чья душа во мне сейчас: не мальчика ли? не юноши ли? не слабой ли женщины? не тирана ли? не домашнего ли животного? не дикого ли зверя?
12. Что представляет собой то, что многим кажется благом, ты можешь понять еще и вот откуда. Когда кто-нибудь представит себе какие-нибудь реально существующие блага, как, например, рассудительность, здравомыслие, справедливость, мужество, то, помыслив их, он не сможет услышать изречение, прибавляемое при упоминании о благе[89], так как оно совсем не подойдет. Если же кто-нибудь задумает то, что представляется благом толпе, то услышит и охотно признает метким это изречение комического поэта. Таким образом, и толпа представляет себе это различие. Ведь если бы это не расходилось с первым[90] и не считалось бы недостойным, то применительно к богатству и средствам достижения роскоши или славы мы не воспринимали бы это изречение как меткое и остроумное. Итак, продвинься дальше и спроси себя, следует ли почитать и воспринимать как блага такие вещи, которые и не помыслишь так, чтобы не оказалось уместным прибавить, что обладателю этих благ от их изобилия «негде и нужду справить».
13. Я составлен из материального и причинного начал. Ни то, ни другое не исчезнет в небытии так же, как и не возникло оно из небытия. Значит, каждая часть моего существа в результате превращения переместится в какую-нибудь часть мира, а эта последняя в свою очередь превратится в другую часть мира, и так до бесконечности. В результате такого превращения возник и я, и мои родители, и так можно уйти [назад] в другую бесконечность. Ведь ничто не препятствует нам считать [именно] так, если даже мир подчиняется круговому строго определенному обращению времени.[91]
14. Разум и искусство разумной жизни – это силы, которым достаточно самих себя и соответствующих их природе действий. Они проистекают из родственного им начала, направляются же прямо к лежащей перед ними цели. Вследствие этого такие деяния называются прямодеяниями, так как они указывают на правильность пути.
15. Человеку не следует обращать внимания ни на одну из тех вещей, которые не имеют отношения к человеку в его собственно человеческом свойстве. Не требуются они от человека, не предписывает их сама человеческая природа и не содействуют они совершенству человеческой природы. Поэтому не в них высшая цель человека и благо, содействующее [достижению] этой цели. Кроме того, если что-нибудь из них имело бы отношение к человеку, ему не было бы дано право презирать их или восставать против них, и не заслуживал бы похвалы тот, кто показывает, что он не нуждается в них, и не был бы добропорядочным тот, кто отказывает себе в какой-нибудь из этих вещей, если бы именно она была бы благом. Между тем, чем больше какой-нибудь человек лишает себя этих вещей или других, им подобных, или терпит, когда его лишают чего-нибудь такого, тем больше он благ.
16. Каковы твои обычные представления, таков будет у тебя и образ мыслей. Ведь душа пропитывается представлениями. Поэтому пропитывай ее последовательностью таких представлений, как, например: где суждено жить, там можно жить счастливо; жить же суждено при дворе; значит, жить счастливо можно и при дворе. С другой стороны, причина устройства каждой вещи совпадает с назначением вещи, к нему стремится вещь; в том же, к чему стремится вещь, и заключается ее конечная цель. А там, где конечная цель, там также и польза, и благо каждой вещи. Так вот, благо разумного существа – единение. Ведь что мы рождены для единения, давно доказано. Разве не очевидно, что худшее сотворено ради лучшего, а лучшее – друг для друга? Лучшими же по сравнению с неодушевленными [существами] являются одушевленные, из одушевленных же высшими являются разумные.
17. Упорно стремиться к невозможному – признак безумия. А сделать, чтобы порочные были не таковыми, невозможно.
18. Ни с одним человеком не случается того, к перенесению чего он не был бы создан. С другим происходит то же самое, а он остается спокойным и непоколебимым, или не ведая, что с ним произошло, или подчеркнуто демонстрируя силу духа. Так ведь это ужасно, когда неведение и тщеславие оказываются сильнее разумения!
19. Сами вещи нисколько не затрагивают души, и не имеют доступа в нее, и не могут ни изменить душу, ни привести в движение. Изменяет и приводит в движение себя лишь она сама,[92] и каковых суждений достойной себя самое она сочтет, таковыми же делает она для себя находящиеся перед ней вещи.
20. В одном смысле человек в той мере, в какой мы должны делать людям добро и терпеть их, наиболее родственен нам. Но в той мере, в какой некоторые противятся делам, утверждающим это родство, человек становится для меня одной из безразличных вещей – такой же, как солнце, или ветер, или зверь. Какой-нибудь деятельности эти люди могут, пожалуй, помешать, но устремлению и настрою [души] помехи не создается из-за небезоговорочности устремления и преобразования помехи. Ведь разумение любое препятствие для деятельности преобразует и изменяет по требованию лучшего [ «первостепенного»], и на пользу дела идет помеха делу, и препятствие на пути помогает этому пути.
21. Из того, что есть в мире, чти самое могущественное: оно всем распоряжается и всем управляет. Равным образом чти самое могущественное и в себе: оно однородно с ним. Ведь и в тебе оно распоряжается другими [частями твоего существа], и твоя жизнь управляется им.
22. То, что не вредно городу, не вредно и гражданину. При возникновении всякого представления о вреде выдвигай следующее правило: если это не вредно городу, не вредно и мне. Если же это вредно городу, не нужно гневаться на того, кто вредит городу, но нужно указать, в чем его упущение.
23. Часто думай о быстроте, с которой проносится и исчезает то, что [уже] существует, и то, что [только] возникает. Ведь и естество – что река в непрерывном течении, и действующие силы находятся в непрерывном превращении, и причины проявляются бесконечно разнообразными способами, и почти ничто не стоит на месте, и даже то, что близко к нам <неустойчиво во времени>, беспредельность же прошлого и будущего – бездна, в которой все исчезает. Поэтому разве не глуп тот, кто при таком положении дел чванится, или терзается, или жалуется так, как будто какое-нибудь огорчение может быть продолжительным.
24. Помни о всем естестве вместе, мельчайшей частью которого ты являешься, и о всей вечности, от которой тебе отмерен короткий и незначительный промежуток, и о всей судьбе: какой незначительной частицей [общей причинной цепи] ты являешься.
25. Другой делает мне какое-нибудь зло? Его дело. У него свой особый склад [характера], свой особый образ действий. Я же в данный момент имею такой склад, какой хочет, чтоб я имел в данный момент, общая природа, и делаю я то, что хочет, чтоб я делал в данный момент, моя природа.
26. Руководящая и господствующая часть твоей души пусть не зависит от ровных или резких движений, происходящих в теле, и пусть не смешивается с ними, но находится в своих пределах и ограничит эти волнения соответствующими частями [тела]. Когда же они, так как все это происходит в пределах единого тела, передаются по взаимному тяготению [всех вещей] в сознание, тогда не нужно пытаться воспрепятствовать ощущению, поскольку оно естественно, но только не прибавляй от себя в твое руководящее начало мнение о данном движении как о благе или зле.
27. Живи в сообществе с богами. Живет же в их сообществе тот, кто постоянно являет им свою душу довольной тем, что досталось в удел, делающей все то, что хочет демон, которого каждому дал в защитники и руководители Зевс как кусочек себя самого. Он же есть ум и разум каждого человека.
28. Неужто будешь гневаться на пахнущего козлом? Неужто будешь гневаться на того, у кого дурно пахнет изо рта? Что ему делать? Такой уж у него рот, таковы подмышки. Естественно, что от них исходит такой запах. «Но у человека есть разум, – скажет кто-нибудь, – и он может, присмотревшись, понять, в чем его недостаток». Хорошо было бы отнести это и к тебе. Ведь и ты имеешь разум. Подвигни же своим разумным складом его разумный склад, укажи, напомни! Ведь если он послушается, вылечишь его, и не нужно будет гневаться.
Не будь ни трагическим актером, ни блудницей.[93]
29. Как думаешь жить в конце жизни, так можно жить уже теперь. Если же не позволяют, тогда уйди из жизни, но так, как будто не претерпел никакого зла. Чадит – вот и ухожу. Тебе это кажется трудным делом? Но пока ничто не уводит меня [из жизни], я остаюсь свободным, и никто не помешает мне делать то, что я хочу. Хочу же я [жить] сообразно природе существа разумного и действующего для общего блага.
30. Ум целого радеет об общем благе. Поэтому он сотворил худшее ради лучшего, а лучшее гармонично приладил друг к другу. Видишь, как подчинил [он все друг другу], как распределил все и дал по достоинству каждому удел и первенствующих привел к единомыслию друг с другом.
31. Как относился ты до сих пор к богам, родителям, братьям, жене, детям, учителям, воспитателям, друзьям, близким, челяди? Ко всем ли приложимо до сих пор у тебя: «Не совершил и не сказал ничего оскорбительного»[94]?
Вспомни и через что ты прошел, и что тебе довелось вынести. И что подошла уже к концу повесть твоей жизни, и на исходе твое служение, и сколько прекрасного ты созерцал, и сколько наслаждений и страданий презрел, какой славой пренебрег, по отношению к скольким зложелательным бывал благожелателен!
32. Каким образом могут неискушенные и невежественные души смутить искушенную и сведущую? А какая душа сведущая и искушенная? Та, которая ведает начало, и конечную цель, и разум, проникающий через естество целого и управляющий всем по размеренным кругооборотам в продолжение всей вечности.
33. Еще немного, и я – пепел или остов и [одно] имя, или нет уже и имени, имя-то пустой звук и отголосок. Да и все, что высоко ценится в жизни, – пусто, и гнило, и ничтожно, возня грызущихся собачонок, ссорящиеся детишки, то смеющиеся, то опять плачущие. Верность же, и стыд, и справедливость, и правда «на Олимп с многопутной земли [улетели]»[95]. Итак, что же тебя еще держит здесь, раз все, вызывающее ощущения, легко превращается в другое и неустойчиво, ощущения же – неотчетливы и легко искажают то, что отпечатывают, сама же душоночка – испарение крови[96], а быть в чести у таких-то существ – ни к чему? Что же ты [не делаешь вывода]? Почему не ожидаешь с кротостью либо угасания, либо перехода? Но пока не пришел этот срок, в чем искать удовлетворения? В чем же ином, как не в почитании богов и славословии им, а также в благодеяниях для людей и в том, чтобы и их не раздражать, и на них не раздражаться? А все то, что за пределами [твоего] мяса и дыхания[97], об этом помни, что не твое оно и от тебя не зависит.
34. Тебе всегда можно быть счастливым, если следовать правильным путем и если составлять мнения и поступать путно[98]. Душе и бога, и человека, и всякого разумного существа одинаково свойственны следующие две вещи: [во-первых] отсутствие препятствий себе со стороны другого существа и [во-вторых] полагание блага в настроении и деянии, которые направлены на общую пользу, и ограничение этим своих стремлений.
35. Если это не есть ни свидетельство моей порочности, ни деятельность, вытекающая из моей порочности, ни общему это не вредит, что мне волноваться об этом? А какой ущерб общему [может быть вообще]?
36. Не позволяй представлению всецело завладевать тобой, но помогай себе соответственно их силе и ценности, и даже если они опускаются до вещей средних, не воображай, однако, что вред в самом этом [умалении представлений до вещей средних]. Ведь плоха привычка! Но как старик, уходя, забирает обратно у воспитанника юлу, памятуя, что это только юла, так и здесь, когда красуешься на ростральной трибуне. Человек, ты забыл, что это такое было? «Да, но это так увлекательно.» Что же, и ты из-за этого должен стать глупцом?[99]
37. Наконец-то я стал независимо от местонахождения благополучным человеком. Благополучный же – это тот, кто уготовил себе благую участь. Благая же участь – следствие благих видоизменений души, благих порывов, благих дел.
Книга VI
1. Естество целого податливо и легко поддается превращению, управляющий же этим естеством разум не содержит в себе самом никакой причины для делания зла, потому что зла в нем нет, и он не делает ничего плохого, и ничто не терпит от него вреда. Напротив, все возникает и достигает законченности благодаря ему.
2. Пусть будет тебе все равно, исполняешь ли ты то, что должно, страдая от холода или зноя, и клонясь ли ко сну или выспавшись, и бранят ли тебя при этом или славословят, и умирая ли или делая что-нибудь иное. Ведь и умирание – одно из дел, относящихся к жизни: значит, и при умирании достаточно устроить настоящее правильно.
3. Зри в корень. Пусть не ускользнет от тебя ни качественное своеобразие [любой вещи], ни ее ценность.
4. Все предметное очень быстро превращается и [впоследствии] либо воскурится, если субстанция едина, либо рассеется.[100]
5. Правящий разум знает, в каком положении он находится и что делает и на каком материале.
6. Лучший способ защиты – не уподобляться [обидчику].
7. Ищи удовольствия и успокоения единственно в том, чтобы, помня о боге, переходить от одного общеполезного дела к другому.
8. Руководящее начало – это начало, будящее себя самое и преобразующее и делающее себя таким, каким пожелает, делающее так, что все происходящее является ему таким, каким оно само хочет.
9. Все совершается в согласии с природой целого, а не какой-нибудь другой – либо объемлющей [вещи] извне, либо заключенной внутри, либо обособленной от них вовне.
10. Или смешение, и переплетение, и [затем] рассеяние, или же единение, и порядок, и промысел.[101] Если первое, так ли уж желательно проводить мне время в этой бессмысленной путанице и такой-то мешанине? О чем еще мне заботиться, как не о том, чтобы когда-нибудь [совсем] исчезнуть? Что же я тогда мечусь? Ведь, что бы я ни делал, рассеяние не минует меня. Если же второе [верно], то я благоговею, тверд [душой] и вверяюсь смело управителю.
11. Когда окружающее заставляет тебя испытывать как бы беспокойство, скорее уйди в себя и не выбивайся из ритма [души], кроме тех случаев, когда вынужден.[102] Ведь гармонии достигнешь скорее, если будешь постоянно возвращаться к ней.
12. Если бы у тебя одновременно были и мачеха, и мать, ты стал бы чтить первую и все-таки постоянно искать прибежища у матери. Таковы же теперь для тебя двор и философия. Итак, почаще возвращайся и ищи успокоения у той, благодаря которой и придворная жизнь выглядит для тебя сносной, и сам ты выглядишь в ней таким.
13. Как о мясных блюдах и другой подобной пище нужно представлять себе, что это вот труп рыбы, а это – труп птицы или поросенка, что фалернское, опять же, – виноградная жижица, а претекста – волосы овцы, смоченные кровью улитки[103], так и о том, что происходит при совокуплении, [представляй] что это [всего лишь] трение о внутренний орган и сопровождающееся некоторым содроганием выделение слизи. Подобные представления есть именно такие, которые проникают в самую суть вещей и проходят сквозь них, так что видно, каковы эти последние. Так следует поступать и по отношению ко всей жизни в целом, и там, где вещи кажутся внушительными, срывать с них покровы, и созерцать их ничтожество, и удалять с них прикрасы, благодаря которым они кажутся значительными. Ибо видимость – ужасный обманщик, и когда тебе кажется, что ты занят важным делом, тогда-то ты более всего введен в заблуждение. Ведь погляди, что говорит Кратет о самом Ксенократе[104].
14. Большинство того, что вызывает удивление толпы, сводится к самым обычным предметам, держащимся благодаря [устойчивому] состоянию или природе, каковы камни, бревна, смоковницы, виноград, оливковые деревья; те же [которые вызывают удивление] у тех, в ком больше благоразумия, – к существам, наделенным душой, каковы стада, табуны; третьи же, которые [вызывают удивление] у имеющих еще более тонкий вкус, – к существам, наделенным разумной душой, однако не собственно разумной, а имеющей навык и опытной в чем-нибудь другом или просто в том, чтобы владеть толпой рабов. Тот же, кто чтит душу разумную и гражданственную, не обращает внимания ни на что другое, как только на то, чтобы прежде всего сохранять свою душу пребывающей и движущейся в разуме и единении с людьми и помогать в этом деле тому, кто ему сродни.[105]
15. Одно спешит начать существование, другое спешит прекратить, да и из возникшего что-нибудь уже исчезло. Текучесть и изменчивость обновляют мир подобно тому, как непрерывное течение времени являет нам беспредельную вечность всегда в новом облике. Невозможно найти, что из проносящихся мимо в этом потоке вещей достойно особенного почитания: как если бы кто-нибудь захотел полюбить одного из пролетевшей мимо стаи воробьев, а тот бы уже исчез из глаз. Подобным образом и сама жизнь любого человека есть испарение крови и вдыхание воздуха. Ибо как можно вдохнуть однажды воздух и выдохнуть, что мы делаем каждое мгновение, точно так же можно и всю дыхательную силу, которую ты получил вчера или прежде в момент рождения, возвратить туда, откуда ты ее взял.
16. Ничего достойного нет ни в том, чтобы выдыхать воздух, как растения, ни в том, чтобы вдыхать его, как домашние животные и дикие звери, ни в том, чтобы получать через представление оттиск [внешнего мира], ни в том, чтобы разрываться от устремлений, ни в том, чтобы жить стадом, ни в том, чтобы принимать пищу. Ибо все это подобно выделению переваренной пищи. Итак, что же достойно [человека]? Рукоплескания? Нет. Ни даже плескание языков, ведь славословие толпы – это [именно] плескание языков. Итак, ты оставляешь и ничтожество славы – что остается достойного? Мне кажется: следовать и при движении, и в покое собственному устройству, на что направлены и упражнения, и искусства. Ведь всякое искусство стремится к тому, чтобы нечто устроенное согласовывалось с делом, ради которого оно устроено. Этого добивается и садовод, ухаживающий за виноградом, и укротитель коней, и псарь. А наставники и учителя какую цель преследуют? Итак, достойное [человека] – в этом. И если с этим будет благополучно, ни о чем другом ты уже не будешь заботиться. Однако ты не перестаешь ценить и многое другое? Тогда не будешь ты ни свободным, ни довольствующимся собой, ни неподвластным страстям. Ведь тебе неизбежно придется испытывать зависть, ревность, подозревать тех, которые могут отнять те вещи, которые тебе дороги, строить козни тем, кто имеет то, что тобой ценится. Вообще неизбежно должен тот, кто нуждается в чем-нибудь из этого, сбиться с пути и в довершение всего и богов перестать чтить. Напротив, благоговейное отношение к собственному разумению и почитание его сделают так, что ты и самому себе будешь в радость, и с людьми будешь ладить, и с богами будешь жить в согласии, то есть одобрять все то, что они тебе уделяют и назначают.
17. Вверх, вниз, по кругу быстро движутся первостихии. Движение же добродетели не совершается ни в одном из этих направлений, но в ней есть нечто более божественное и, продвигаясь вперед труднопостижимым путем, она идет к благой цели.
18. [Подумай] каково то, что они делают. Они не хотят хвалить людей, живущих вместе с ними и в одно время, сами же придают большое значение похвале потомков, которых они никогда не видели и не увидят. Это почти то же самое, как если бы ты был огорчен тем, что и предки не слагали о тебе хвалебных речей.
19. Если что-нибудь дается тебе с трудом, не думай, что это невозможно для человека, но если что-нибудь возможно и свойственно человеку, считай, что и тебе оно по силам.
20. В гимнасиях может кто-нибудь и ногтями оцарапать, и голову поранить, но мы не придаем этому значения, и не выражаем недовольства, и в дальнейшем не смотрим косо на этого человека как на злоумышленника. Однако мы соблюдаем осторожность, но не как перед врагом или человеком, который у нас на подозрении, но миролюбиво сторонясь. Нечто подобное пусть будет и в остальных случаях жизни: будем смотреть сквозь пальцы на многое из того, что делают те, кто как бы упражняются рядом в гимнасии. Ведь можно, как я сказал, посторониться и ни подозревать, ни враждовать.
21. Если кто-нибудь способен убедительно доказать мне, что я неправильно воспринимаю или делаю, с радостью стану поступать по-другому. Ведь я ищу правды, которая никогда никому не принесла вреда; вред же приносит тот, кто упорствует в своем заблуждении и неведении.
22. Я делаю то, что мне надлежит делать, остальное меня не отвлекает: оно либо неодушевленное, либо неразумное, либо сбилось с пути и не знает, где он.
23. С существами неразумными и вообще с вещами и предметами обходись как разум имущий с не имеющими его – великодушно и благородно, с людьми же обходись как с разум имущими и по-общинному. Во всем, однако, призывай в помощь богов и будь безразличен к тому, сколь долго ты будешь делать это, ведь и трех таких часов достаточно.
24. Александр Македонский и его погонщик мулов, умерев, обратились в одно и то же: они либо были приняты в тот же порождающий разум мира, либо одинаково распались на атомы.[106]
25. Прими в соображение, сколько душевных и телесных явлений происходит в каждом из нас сразу в одно короткое мгновение. И тогда ты не будешь удивляться, что много больше, точнее, все происходящее сосуществует в пределах единого целого, которое мы называем миром.
26. Если кто-нибудь задаст тебе вопрос, как пишется имя «Антонин», разве станешь ты произносить каждую букву напряженным голосом? Разве не перечислишь спокойно одну за другой каждую? А как быть, если кто-нибудь сердится на тебя? Сердиться ли в ответ? Точно так же и здесь: помни, что все надлежащее слагается из определенных чисел[107]. Следует достигать намеченной цели правильным путем, придерживаясь этих чисел, не возмущаясь и не испытывая ответного негодования против негодующих на тебя.
27. Как это жестоко: не позволять людям стремиться к тому, что кажется им подходящим и полезным! А ведь ты некоторым образом не разрешаешь им делать это, когда сердишься на то, что они заблуждаются. Ведь они устремляются к этому совершенно так, как будто это им подходит и полезно. «Но это не так». Тогда научи и покажи, не сердясь.
28. Смерть – прекращение отпечатывания [мира] ощущениями, судорожного подергивания импульсов, течения мыслей, служения плоти.
29. Это позор, что твоя душа устала от той жизни, от которой тело не устает.
30. Смотри, не превратись из цезаря в тирана, не пропитайся [властью]. Ведь бывает. Поэтому сохраняй себя простым, добрым, чистым, не роняющим достоинства, незатейливым, любящим справедливость, богобоязненным, доброжелательным, нежно любящим, упорным в исполнении подобающих дел. Борись за то, чтобы оставаться таким, каким хотела тебя сделать философия. Чти богов, береги людей. Жизнь коротка: единственный плод земного существования – праведный склад [характера] и дела для общей пользы. Будь во всем учеником Антонина. Подражай его настойчивости во всем, что совершается согласно разуму, и ровности во всяком деле, благочестивому и ясному выражению лица, кротости и отсутствию тщеславия, ревностному стремлению к постижению вещей. И тому, как он вообще не пропускал ничего без предварительного тщательного рассмотрения и ясного осознания. И тому, как терпел он несправедливо хулящих его, не отвечая им тем же. И как ни в чем не проявлял поспешности и не откликался на клевету. И каким внимательным был наблюдателем нравов и деяний: не порицал, не сторонился, не подозревал, не умничал. И как довольствовался немногим, будь то жилье, постель, одежда, пища, прислуга. И как был трудолюбив и вынослив. И как мог до вечера оставаться на скудной пище[108], даже не испытывая потребности облегчить желудок, кроме как в установленное время. Подражай также его надежности и постоянству в дружеских связях, терпимости к тем, кто открыто выступал против его мнений, радости, если кто указывал лучшее [решение вопроса]; и тому, как почитал он богов без суеверного страха. Если бы встретить тебе свой последний час так, как он, с чистой совестью!
31. Очнись, приди в себя и, вновь пробудившись от сна и поняв, что это сны докучали тебя, смотри, вновь пробужденный, на это так, как будто ты видел сны!
32. Я состою из тела и души. Телу понятным образом все безразлично. Ведь оно не обладает способностью различать. Для разумения же безразлично все то, что не является его собственным действием. То же, что является действием его самого, всецело в его власти. Однако и из этого оно заботится об одном настоящем, ведь будущие и прошлые его действия ему тоже уже безразличны.
33. Труд для руки и ноги не противоречит природе, пока нога совершает работу ноги, рука – руки. Так же и для человека как человека труд не противоречит природе, пока он делает человеческое дело. Если же это не противоречит у него природе, то нет ему никакого зла.
34. Сколько сильных наслаждений испытали и разбойники, и распутники, и отцеубийцы, и тираны![109]
35. Разве не видишь, сколько ремесленников, мастеров хотя и приспосабливаются в известной мере к несведущим людям, однако тем не менее придерживаются правил своего искусства и не позволяют себе отступать от них? Поэтому не ужасно ли, если строитель и врач будут питать больше уважения к правилам собственного искусства, чем человек – к правилам своего собственного разума, который у него общий с богами?
36. Азия, Европа – закоулки мира, весь океан – капля мира, Афон[110] – комочек мира, все настоящее время – миг в вечности. Все мало, легко изменяется, в чем-нибудь исчезает. Все исходит оттуда, устремившись к бытию из того общего руководящего начала непосредственно либо последственно [kat’ ™pakoloЪqhsin]. Поэтому и львиная пасть, и яд, и любой порок, так же, как колючки, как грязь, – спутники известных значительных и прекрасных явлений. Поэтому не представляй, что это чуждо тому, что ты чтишь, но [постоянно] держи в мыслях источник всех вещей.
37. Кто видит настоящее, видит все, что возникло из вечности и уйдет в бесконечность, потому что все единородно и единообразно.
38. Чаще обдумывай взаимосвязь всех вещей в мире и их отношение друг к другу. Ведь все некоторым образом переплетается друг с другом, и все поэтому родственно друг другу. И за одним следует другое благодаря напряженному движению[111], согласному дыханию и единению естества.
39. Какие выпали обстоятельства, к таким и приноравливайся, и с какими людьми свел жребий, тех и люби, но только искренно.
40. Инструмент, орудие труда, любое приспособление, если исполняет свое назначение, хороши, хотя изготовитель не присутствует в них. В том же, что соединено природой, изготовившая эти вещи сила находится внутри и постоянно пребывает там. Соответственно ее и почитать следует больше и думать, что если учитывать ее волю и жить в соответствии с ней, то все у тебя будет получаться по уму. Ведь и во вселенной все совершается по уму этой силы.
41. Если о какой-нибудь из вещей, которые не в твоей власти, ты представишь, что она тебе ко благу или во зло, неизбежно, когда случится с тобой подобное зло или ускользнет от тебя подобное благо, станешь порицать богов и ненавидеть людей, действительно виновных или только подозреваемых тобой в том, что они виновны в исчезновении [блага] и возникновении [зла]. И многократно мы творим несправедливость оттого, что не безразличны к этим вещам [находящимся не в нашей власти]. Если, напротив, мы сочтем за благо или зло только то, что в нашей власти , то не останется никакого основания ни бога обвинять, ни по отношению к человеку становиться в положение врага.
42. Все мы трудимся совместно для одной цели, одни – сознательно и последовательно, другие – бессознательно, подобно тому, кажется, как Гераклит говорит о спящих, что даже они – работники и сотрудники происходящего в мире.[112] Каждый участвует в совместной работе по-своему, даже тот, кто из своеволия порицает и пытается противостоять и уничтожать возникающее, потому что и в таком нуждается мир. Итак, впредь определяй, к кому примыкаешь. Ведь тот, кто управляет всем, в любом случае прекрасно воспользуется тобой и присоединит тебя к какой-нибудь части сотрудников и помощников. Ты только не становись той частью, какой является в пьесе пустячная, вызывающая смех строка, о которой говорит Хрисипп[113].
43. Разве солнце берется за дело дождя? Разве Асклепий берется за дело Плодоносящей[114]? А любое из светил? Не служат ли они [все] при [всем своем] различии одной и той же цели?
44. Итак, если боги вынесли решение обо мне и о том, что должно со мной случиться, то их решение прекрасно: ведь нелегко даже помыслить бога неразумным. И потом, по какой причине они должны стремиться сделать мне зло? Какая от этого польза им и тому общему, о котором они более всего пекутся? Если же обо мне лично они не позаботились, то уж по крайней мере о целом они в любом случае позаботились, так что я должен охотно принимать и любить и это происходящее со мной как последствие [их решения]. Если же они ни о чем не заботятся – верить в это было бы проявлением безбожия, – ни к чему тогда ни жертвы, ни моления, ни клятвы ими, ни остальные наши действия, каждое из которых мы обращаем к богам как к присутствующим и находящимся в общении с нами. Значит, если даже они и не заботятся ни о чем, что касается нас, то я со своей стороны все-таки должен заботиться о себе самом, в моей власти рассмотреть, что полезно. Полезно же для каждого существа – жить согласно собственному устройству и собственной природе, моя же природа разумна и гражданственна.
Поскольку я – Антонин, для меня город и отечество – Рим, поскольку же я человек, для меня город и отечество – мир. Поэтому то, что полезно обоим этим городам, есть мое единственное благо.
45. Все то, что случается с каждой отдельной частью, на пользу целому. Этого было бы достаточно. Но при более точном рассмотрении увидишь, что и все случающееся с человеком или другими людьми [тоже на пользу целому]. В широком же смысле отнеси теперь пользу к средним вещам.
46. Подобно тому как противно тебе все увиденное в амфитеатре и такого рода местах, так как это неизменностью и однообразием вызывает пресыщение, то же испытываешь ты и при взгляде на жизнь в целом. Ведь вверху, внизу то же самое и из тех же самых элементов. Итак, доколе [ты будешь созерцать это]?
47. Постоянно держи в уме самых разных уже умерших людей самых разных занятий из самых различных народов, так что дойдешь при этом припоминании до Филистиона и Феба и Ориганиона[115]. Перейди теперь к другому сорту людей. Все мы должны перейти посредством превращения туда, где столько искусных ораторов, столько замечательных философов: Гераклит, Пифагор, Сократ, еще раньше столько героев, а позже столько полководцев, тиранов. Кроме них, Евдокс, Гиппарх, Архимед,[116] другие натуры: с изощренным умом, возвышенного образа мыслей, деятельные, во всем искушенные, уверенные в себе, насмехавшиеся как раз над тленной и кратковременной человеческой жизнью, как, например, Менипп[117] и ему подобные. Обо всех этих людях держи в уме, что давно они лежат [в земле]. Что же плохого для них в этом? А для тех, имена которых вообще не упоминаются? Одно в этом мире стоит многого: идти по жизни, соблюдая правду и справедливость, с благосклонностью даже ко лживым и несправедливым.
48. Если хочешь доставить себе радость, подумай о преимуществах своих современников: один деятелен, другой скромен, третий щедр, у четвертого еще какое-нибудь достоинство. Ведь ничто так не радует, как образцы добродетелей, явленные в нравах современников, как бы собранные вместе и совпавшие. Вот почему их и нужно держать под рукой.
49. Разве сердишься ты на то, что весишь столько-то фунтов, а не 300? Точно так же не сердись и на то, что жить тебе столько-то лет, а не больше. Ведь как ты принимаешь, сколько отмерено тебе вещества, так поступай и со временем жизни.
50. Пытайся убедить их, делай это даже вопреки их желанию, если таково требование справедливости. Если же кто-нибудь противится тебе силой, обратись к благосклонному и беспечальному расположению духа и воспользуйся препятствием для упражнения в другой добродетели и помни, что твое устремление было небезоговорочно и что ты не желал невозможного[118]. Тогда чего же? Именно такого небезоговорочного устремления. Его же ты всегда достигаешь. К какому действию нас подвели, такое и сбывается.
51. Человек, жаждущий славы, обретает собственное благо в проявлениях другого человека, любящий наслаждения – в собственном [чувственном] возбуждении, разумный – в собственном [разумном] действии.
52. Можно не составить об этом никакого мнения и не испытывать в душе [никакого] беспокойства, ведь сами вещи по природе таковы, что не обладают способностью производить наши суждения о них.
53. Приучай себя быть очень внимательным к тому, что говорит другой, и проникай, насколько это возможно, в душу говорящего.
54. Что не на пользу пчелиному рою, то не на пользу и пчеле.
55. Если бы матросы стали бы бранить кормчего, а больные – врача, к кому другому они обратились бы или как сам [кормчий] смог бы спасти плывущих или [врач] дать здоровье лечащимся?
56. Сколько их, с кем вместе пришел я в мир, уже ушло!
57. Страдающим разлитием желчи мед кажется горьким, а укушенные бешеной собакой боятся воды, детям же более всего нравится мячик. Поэтому чего же я гневаюсь? Или ты думаешь, что заблуждение имеет меньшую силу, чем желчь у страдающих разлитием желчи, а яд у страдающих бешенством?
58. Никто не помешает тебе жить согласно закону твоей природы. Против закона общей природы с тобой ничего не случится.
59. [Подумай] каковы те, которым они хотят понравиться, ради каких преимуществ делают это и с помощью какой деятельности. Как скоро вечность сокроет все и сколько уже сокрыла!
Книга VII
1. Что такое порок? То, что ты не раз видел. Вот и держи при всяком случае наготове мысль, что это есть то, что ты уже не раз видел. Вообще вверху, внизу ты найдешь одно и то же, чем полны предания древних, средних и новых времен, чем и ныне полны города и жилища. Ничего нет нового: все и привычно, и кратковечно.
2. Можно ли истребить основоположения как-нибудь иначе, кроме как путем угашения соответствующих каждому из них представлений, постоянно оживлять которые – в твоей власти? Я могу судить об этой вещи так, как должно судить о ней, а если могу, что же я беспокоюсь? То, что вне моего разумения, вообще ничто для моего разумения. Уясни это и будь прям. Тебе еще можно начать новую жизнь. Взгляни на вещи опять так, как начинал смотреть, потому что обновление – в этом.
3. Бесцельная суета процессий, театральные действа, стада крупного, стада мелкого скота, вооруженные схватки – кость, брошенная собачонкам, корм – в садок для рыбы, муравьиная кропотливая работа и таскание тяжестей, снование испуганных мышек, дерганье привязанных за нитку кукол. Поэтому нужно среди всего этого стоять благожелательно и не фыркать от недовольства, сознавая, однако, что каждый достоин того, чего достойно то, о чем он хлопочет.
4. В том, что говорится, нужно следить за каждым словом, а в том, что происходит, – за каждым движением, и во втором случае сразу смотреть, к какой цели это направлено, а в первом – улавливать, каков смысл обозначаемого [словом].
5. Достаточно ли мне моего разумения для этого дела или нет? Если достаточно, воспользуюсь им для дела как орудием, данным природой целого; если же недостаточно – либо уступлю тому, кто может совершить дело лучше, либо, если другому это не подходит, сделаю сам, как могу, призвав на помощь того, кто, воспользовавшись моим руководящим началом, сделает то, что в данный момент своевременно и полезно для общности. Ведь что бы я ни делал сам или с другим, следует стремиться лишь к тому, что полезно для общего блага и хорошо сочетается с ним.
6. Сколько людей, пользовавшихся громкой славой, уже предано забвению, и сколько тех, которые их прославляли, давным-давно нет!
7. Не стыдись принимать помощь, ведь твоя задача – как у воина при штурме крепостной стены: выполнять поставленное перед тобой задание. Что ж, разве нельзя с другим взойти на башню, если один ты не в состоянии из-за хромоты сделать это?
8. Будущее пусть не смущает тебя. Ведь если будет нужно, ты достигнешь его, имея при себе тот же самый разум, который служит тебе в настоящем.
9. Все сплетено друг с другом, и связь эта священная, и почти ничто не чуждо друг другу. Ведь все сопоставлено и соподчинено и вместе созидает порядок в одном и том же мире. Да и мир составлен один из всех частей, и бог один во всем, и естество одно, и закон один, разум же у всех мыслящих существ общий и правда одна, если и назначение возникших из одного источника и причастных одному и тому же разуму существ – одно.
10. Все материальное очень быстро растворяется в естестве целого, а все причинное очень быстро принимается обратно в разум целого, и память обо всем очень быстро погребается в вечности.
11. Для разумного существа действовать согласно природе и согласно разуму – одно и то же.
12. [Будь] правым, а не исправляемым.
13. Подобно тому как в объединенных [телах отдельные] члены тела, так и разумные существа предназначены, несмотря на разделенность, для некоей одной деятельности. Понимание этого усилится у тебя еще больше, если почаще станешь говорить себе: я – член соединения разумных существ. Если же ты считаешь себя частью потому [только], что ты – буква «с» в слове «часть», то еще не от [всего] сердца любишь ты людей, еще не радует тебя только само благодеяние, еще делаешь ты его только как должное, а не как благодетельствующий себе же самому.
14. Пусть какое угодно внешнее препятствие возникает перед тем, что может от этого препятствия пострадать. Ведь потерпевшее и будет жаловаться. Я же, если не признаю случившееся злом, уже не терплю вреда. Не признавать же – в моих силах.
15. Что бы ни делал или ни говорил кто-нибудь, мне самому нужно оставаться добрым. Как если бы золото, или смарагд, или пурпур всегда говорили так: «Что бы ни делал или ни говорил кто-нибудь, а мне нужно оставаться смарагдом и сохранять свой цвет».
16. Руководящее начало само не причиняет себе беспокойства, например, не устрашает себя самое, не печалит, не вызывает в себе влечения к желанному. Если же кто-нибудь другой может напугать или опечалить его, пусть пробует. Ведь само оно в своем суждении не согласится на такое видоизменение себя. Жалкое тело, если может, пусть само заботится о том, как бы не пострадать от чего-нибудь, и пусть само говорит, если от чего-нибудь страждет, и душоночка пусть нисколько не страдает от того, что вызывает страх, печаль, вообще все то, признанием чего она распоряжается, ведь ты сам не уступишь такому ее суждению. Не нуждается ни в чем, пока следует своей природе, руководящее начало, если только не создает самому себе потребность в чем-либо, и по той же самой причине не знает оно ни беспокойства, ни препятствий, если само себя не беспокоит и не чинит себе препятствий.
17. Благоденствие – это благой демон или жизнь под руководством благого демона[119]. Тогда что ты здесь делаешь, представление? Уходи, богом тебя прошу, откуда пришло: не нужно ты мне. Ты пришло по давней своей привычке – не гневаюсь на тебя, но только уходи.
18. Кто-то боится превращения? Но может ли что-нибудь произойти без превращения? Что более мило или родственно природе целого? А ты сам сможешь ли вымыться, не превратив [в огонь] дрова. А сможешь ли принять пищу, не подвергнув ее превращению? Вообще что-нибудь другое можно осуществить без превращения? Поэтому разве ты не видишь, что и само твое превращение подобно всему этому и подобным же образом необходимо природе целого?
19. В естестве целого, словно в потоке, передвигаются все тела, сросшиеся с целым и сотрудничающие с ним, как члены нашего тела друг с другом.
Скольких уже Хрисиппов, скольких Сократов, скольких Эпиктетов поглотила вечность! Пусть та же самая мысль является тебе при взгляде и на любого человека, и на любое дело.
20. Меня волнует лишь одно: как бы мне не сделать того , чего не хочет устройство человека, или таким образом , каким оно не хочет, или того, чего оно в данный момент не хочет.
21. Близко твое забвение обо всем, близко и забвение всего о тебе!
22. Отличительное свойство человека – любить даже заблуждающихся. Это происходит, если сознаешь, что они тебе сродни и грешат по неведению или против воли и что оба вы скоро умрете, а главное то, что [заблуждающийся] не причинил тебе вреда: ведь твое руководящее начало он не сделал хуже, чем оно было прежде.
23. Природа целого из всего естества, словно из воска, вылепила вначале лошадку, затем, растопив это, использовала тот же самый материал, чтобы создать деревце, затем – человечка, а затем еще что-нибудь. Каждое из этих [творений] существует лишь самое короткое время. Для ящичка нет ничего страшного в том, чтобы быть разобранным, как и в том, чтобы быть сколоченным.
24. Гневное выражение лица слишком противоречит природе. Когда часто умирает в лице благообразие, оно наконец угасает совсем, так что вообще не может снова засиять. Именно из-за этого попытайся понять, что гнев противен разуму, ведь если и сознание заблуждения будет утрачено, какой смысл жить дальше?
25. Все, что ты видишь, природа, управляющая целым, скоро подвергнет превращению и из естества этих вещей сделает другие, а из естества последних – [еще] другие, чтобы мир был вечно юным.
26. Если кто-нибудь прегрешил в чем-нибудь против тебя, тотчас подумай, при каком представлении о том, что есть зло и что – добро, прегрешил он. Ведь уяснив это, пожалеешь его и не будешь ни удивляться, ни гневаться. Конечно, ведь и у тебя самого, раз ты гневаешься на него, пока еще то же самое или иное, но однородное представление о благе. Поэтому нужно прощать. Если же ты уже не воспринимаешь подобным образом добро и зло, легче быть тебе благожелательным к допускающему просмотр.
27. Не думай об отсутствующих благах как об уже имеющихся у тебя, но из наличествующих вычисли наиболее благоприятные и напоминай себе, как бы ты стремился к ним, если бы их у тебя не было. Но вместе с тем остерегайся, как бы из-за расположения к ним ты не приучился слишком высоко ценить их, так что, если когда-нибудь их не станет, придешь в смятение.
28. Сосредоточься в себе самом. Руководящее начало по природе довольствуется одним собой, действуя по справедливости и обретая в самом этом [действии] покой.
29. Сотри представление. Останови судорожное дерганье [импульсов]. Ограничься данным моментом. Познавай случающееся или с тобой или с другим. Расчлени и раздели предмет на причинную силу и материю. Держи в мыслях последний час. Прегрешение, совершенное тем человеком, оставь там, где оно имело место.
30. Напряженно следить мыслью за тем, что говорится. Погружаться умом в происходящее и производящие его силы.
31. Очищай себя простотой, стыдливостью и безразличием к тому, что ни порок, ни добродетель. Люби человеческий род. Следуй за богом.
Демокрит говорит: «Все – по установившемуся мнению, действительны же лишь первочастицы». Но достаточно помнить, что все – по установившемуся мнению. Поистине такая малость![120]
32. О смерти: либо распадение, если [в основе] атомы, либо, если есть единение, угасание или перемещение.[121]
33. О боли: если она непереносима, значит, это смерть, если же продолжается, значит, переносима;[122] и разумение, отгораживаясь от нее, сохраняет свой покой, и руководящее начало не стало от нее хуже. Части же, страдающие от боли, пусть объявят о ней сами, если как-нибудь могут.
34. О славе: взгляни на их разумение, каково оно и чего избегает, а за чем гонится. И [подумай также] что как песчинки скрываются под другими, наносимыми сверху, так и в жизни прежние события очень скоро скрываются под более поздними, наслоившимися на них.
35. «Итак, думаешь ли ты, что тому, кто обладает замечательным разумением и созерцает все время, все естество, человеческая жизнь покажется чем-то значительным?» – «Исключено», – сказал тот. «Значит, и смерть не будет выглядеть для него чем-то ужасным?» – «Никоим образом.»[123]
36. «Творить добро и иметь плохую репутацию – удел царей.»[124]
37. Позор, если лицо покорно разумению и оформляет себя и приукрашивает, как приказывает разумение, само же разумение не оформляет и не украшает себя.
38. «Ведь не нужно гневаться на вещи:
Они вовсе не предмет нашей заботы.»[125]
39. «Будь отрадой бессмертным богам и нам.»[126]
40. «Жизнь пожинать, как спелый хлебный колос,
И вот один есть, а другого – нет.»[127]
41. «Коль боги пренебрегли мной и моими детьми,
То есть и в этом смысл.»[128]
42. «Ибо добро и справедливость [все равно] со мной.»[129]
43. Не плакать вместе с другими, не волноваться.
44. «Я бы справедливо возразил на это, что не хорошо ты говоришь, человече, если думаешь, что человеку, если есть от него хоть малейшая польза, нужно принимать во внимание опасность жизни или смерти, а не смотреть, всякий раз когда он что-нибудь делает, только на то, справедлив или несправедлив его поступок и свойствен ли он человеку хорошему или плохому.»[130]
45. «Ведь и в действительности дело обстоит, о мужи афиняне, так: кто какое место в строю счел для себя наилучшим или был поставлен туда полководцем, тот должен, как мне кажется, и оставаться на нем, подвергаясь опасности и ничуть не обращая внимания ни на смерть, ни на что-либо другое, кроме позора.»[131]
46. «Но погляди-ка, мой милый, не заключается ли благородство и благо в чем-нибудь другом, а не в том, чтобы спасать чужую и свою жизнь. Ведь о том, какое количество лет прожить, настоящий муж не должен думать, и не должен он цепляться за жизнь, а, положившись в этом на бога и поверив женщинам, что никто не может избежать судьбы, обращать внимание лишь на то, каким образом прожить как можно лучше тот отрезок времени, который ему доведется жить.»[132]
47. Наблюдать бег светил, как бы двигаясь вместе с ними, и обдумывать постоянно превращения первочастиц друг в друга. Ибо представления об этом очищают от скверны земной жизни.
48. Прекрасно это высказывание Платона, и, действительно, нужно, чтобы человек, когда он говорит о людях, наблюдал бы жизнь на земле, словно откуда-то сверху: сборища, походы, полевые работы, свадьбы, разводы, рождения, смерти, шум в судилищах, пустынные места, различные варварские народы, празднества, оплакивание мертвых, рынки, смешение разного рода и слагающийся из противоположностей порядок.[133]
49. Воспроизводить в умозрении возникшее прежде, столькие превращения возникающего сейчас. Можно так предвидеть и будущее. Ведь оно будет иметь совершенно такой же вид и не сможет отступить от ритма того, что возникает сейчас. Поэтому и все равно, изучать ли жизнь людей на протяжении 40 или 10000 лет. Ведь что нового увидишь в ней?
50. И вот это:
«Что вырастает из земли – в землю,
А род, произошедший из эфира,
Снова уходит в небесный предел»[134].
Или так: распадение того, что связано переплетением атомов, и какое-то рассеяние бесчувственных первочастиц.
51. И еще:
«Едой, питьем и колдовскими чарами
Поток отводят, чтобы избежать смерти»[135].
«Ветер же, дующий от бога, необходимо
Сносить терпеливо без слезных жалоб.»[136]
52. [Ты – человек] более склонный к борьбе, чем к поступкам для общего блага, к скромности, к невозмутимости перед происходящим, к благодушию по отношению к упущениям ближних.
53. Где можно делать дело согласно разуму, общему у богов и людей, там нет ничего страшного, ведь где можно достичь пользы путем верно направленной и отвечающей человеческому устройству деятельности, там не следует опасаться никакого вреда.
54. Тебе дано везде и постоянно испытывать благочестивую удовлетворенность настоящим положением, и относиться по справедливости к тем людям, с которыми имеешь дело в настоящий момент, и подвергать проверке представление, возникшее в настоящий момент, чтобы не вкралось в него ничего, что нельзя было бы постичь.
55. Не обращай внимания на чужие руководящие начала, но смотри прямо на то, к чему ведет тебя природа, как природа целого – через то, что с тобой случается, так и твоя собственная – через то, что тебе должно делать. Поступать же должно каждому сообразно своему устройству. Устроены же все остальные существа ради разумных, и во всем остальном худшее устроено ради лучшего, разумные же существа – друг для друга. Итак, на первом месте в человеческом устройстве – стремление к сообществу, затем – способность не подчиняться требованиям плоти. Ведь разумному и мыслительному движению свойственно ограничиваться собой и никогда не уступать ни движениям чувств, ни импульсов, так как и те, и другие имеют животную природу, мыслительная же природа хочет первенствовать и не подчиняться им. Это справедливо, ведь она создана, чтобы пользоваться ими всеми по своему усмотрению. Третье в устройстве разумного существа – неопрометчивость и неподвластность обману. Итак, придерживаясь этого, пусть идет руководящее начало прямой дорогой и владеет всем, что в его распоряжении.
56. Нужно прожить остаток жизни согласно природе так, как будто ты уже умер и жил только до настоящего момента.
57. Любить только то, что происходит с тобой и тебе отмерено. А что еще более подходит человеку?
58. При любом событии держи перед глазами тех, с которыми случилось то же самое, а затем они сердились, выходили из себя, бранились, – где они теперь? Нигде. Так что же? И ты хочешь так же? Не хочешь, предоставив чуждые тебе душевные движения тем, кто их вызывает в себе, и тем, кто испытывает их на себе, направить все свои помыслы на то, как бы использовать и то, и другое?[137] Ведь прекрасно сможешь использовать, и это послужит тебе материалом. Только будь внимателен и старайся сам быть безупречным во всем, что делаешь. И помни как в том, так и в другом случае,[138] что безразлично, к кому относится действие.
59. Рой внутри себя. Внутри источник блага, и он может всегда бить ключом, если все время рыть.
60. Нужно, чтобы и тело было крепким и собранным как при движении, так и в покое. Ведь подобно тому как проявляется в лице разумение, делая его осмысленным и благообразным, так того же нужно добиваться и от всего тела. И все это нужно оберегать непринужденно.
61. Искусство жить скорее похоже на искусство борьбы, чем на искусство танца, из-за того что приходится быть готовым к надвигающемуся и непредвиденному и стоять твердо.
62. Постоянно думай о том, кто они, чьего одобрения ты добиваешься, и каковы их руководящие начала. Ведь глядя на источники их мнений и устремлений, ты не будешь ни порицать ошибающихся против воли, ни нуждаться в их одобрении.
63. Всякая душа, говорит [Эпиктет], лишается истины против воли. Это значит, лишается она и справедливости, и разумности, и благожелательности, и всего прочего в этом роде тоже против воли. Крайне важно помнить об этом постоянно: станешь мягче ко всем.
64. При всякой боли пусть будет наготове мысль, что в боли нет позора и не делает она хуже правящее в нас разумение, ведь ни собственно разумному его содержанию, ни тому, что относится к общему благу, не причиняет она ущерба. Однако при большинстве болевых ощущений пусть помогает тебе еще и изречение Эпикура, что боль не вечна и переносима, если помнить, что у нее есть границы, и не преувеличивать ее в воображении.[139] Помни и о том, что многое, незаметное нам, тождественно боли, причиняя нам неприятности, как, например, сонливость, и жар, и отсутствие аппетита. Итак, когда что-нибудь такое вызывает у тебя недовольство, говори себе, что ты покорился боли.
65. Смотри, не относись к нелюдям так же, как люди к людям.
66. Откуда мы знаем, что Телавг[140] по складу [характера] не был лучше Сократа? Ведь недостаточно того, что Сократ умер более славной смертью, и более искусно рассуждал с софистами, и проявлял величайшую выносливость, ночуя во время холодов под открытым небом, и когда ему приказали привести в суд саламинца, ему показалось более благородным не подчиниться,[141] и что он гордо расхаживал по улицам, относительно чего кто-нибудь, пожалуй, сильно усомнился бы, было ли это на самом деле. Но нужно учитывать [прежде всего] то, какова была душа у Сократа и способен ли был он довольствоваться тем, чтобы быть справедливым к людям и благочестивым по отношению к богам, не гневающимся попусту[142] на порок, не подчиняющимся рабски чьему-либо невежеству, не отчуждающимся от того, что было уделено ему из целого или склоняющимся под ним как [под чем-то] невыносимым, не делающим ум сочувствующим страстям плоти.
67. Природа не так уж тесно смешала тебя с [телесным] составом, чтобы не позволить определить границы самого себя и сделать то, что принадлежит тебе, подвластным себе самому. Ведь вполне можно стать божественным мужем и не быть никем узнанным [в этом качестве]. Всегда помни об этом и еще о том, что для счастливой жизни требуется совсем немногое. И что если ты потерял надежду стать диалектиком и познавателем природы, то не нужно отказываться из-за этого стать свободным, и скромным, и живущим ради общего блага, и послушным воле богов.[143]
68. Прожить без принуждения жизнь в величайшем душевном спокойствии, пусть даже все люди кричат что угодно, пусть даже дикие звери рвут на части жалкие члены этого наросшего вокруг тебя месива. Ибо что мешает разумению несмотря на все это сохранять себя спокойным, и верно судящим об окружающих предметах, и готовым к использованию того, что подвергается его действию? Так, чтобы суждение говорило тому, что встречается ему: «Таково ты по сути, даже если по установившемуся мнению кажешься иным», а использование говорило тому, что попадает в его распоряжение: «Ты нужно, так как для меня настоящее – всегда материал для разумной и гражданственной добродетели и вообще для человеческого искусства, равного божественному». Ведь все происходящее тесно связано с богами и людьми и не является ни новым, ни трудно поддающимся контролю, но [напротив] знакомым и легким.
69. Совершенство характера заключается в том, чтобы проводить каждый день как последний, и при этом без бурного волнения, без сонного оцепенения, без притворства.
70. Боги не выражают недовольства, что они, будучи бессмертными, целую вечность вынуждены будут терпеть таких вечно дурных людей и в таком количестве; к тому же они еще и всячески пекутся о них. Ты же, которому вот-вот придется умереть, не хочешь этого, и это при том, что сам ты – один из таких дурных.
71. Смешно не бежать собственной порочности, что, кстати, возможно, порочности же других людей избегать, что невозможно.
72. Что разумная и гражданственная сила не признает ни свойственным мыслительной природе, ни содействующим общему благу, то она по праву считает ниже себя самой.
73. Всякий раз когда ты совершил добрый поступок, а другой испытал его благотворное воздействие, зачем, как глупые люди, хочешь ты наряду с этим еще третьего, вроде славы о том, что ты сделал доброе дело, или воздаяния?
74. Никто не устает получать пользу. Польза же – это действие, согласное с природой. Поэтому не уставай получать пользу [сам], принося ее [другим].
75. Природа целого некогда устремилась к миротворению. Теперь же либо все происходящее совершается последственно, либо ничего не стоит даже самое главное, к чему осуществляет свое собственное устремление руководящее начало мира. Напоминание об этом сделает тебя намного спокойнее.
Книга VIII
1. Предохраняет от тщеславия и то, что пока еще не смог ты прожить всю жизнь философом или по крайней мере не был им смолоду, но ясно как многим другим, так и тебе самому, что ты далек от философии. Итак, ты запятнал себя, так что тебе уже нелегко приобрести репутацию философа. Мешает и твое положение. Поэтому, если ты верно увидел, в чем заключается дело, не заботься о своей репутации. Будь доволен, если проживешь остаток жизни, каков он ни будет, так, как хочет от тебя природа. Поэтому осмысли, чего она хочет, и пусть ничто другое не отвлекает тебя. Ведь столько заблуждений ты уже испытал и ни в чем не нашел счастья: ни в умозаключениях, ни в богатстве, ни в славе, ни в наслаждении – ни в чем. Так в чем же оно? В том, чтобы делать то, что требует природа человека. Итак, как ты будешь это делать? Если будешь иметь основоположения, из которых вытекают устремления и действия. Что за основоположения? Такие, которые говорят о добре и зле, что, с одной стороны, нет никакого блага человеку в том, что не делает его справедливым, здравомыслящим, мужественным, свободным, с другой – нет никакого зла в том, что не порождает противоположного указанным [качествам].
2. При любом поступке спрашивай себя: каково его отношение ко мне? Не вызовет ли он потом раскаяния? Миг – и умру, и все кончится. Чего же мне еще желать, как не того, чтобы делать вот это дело так, как свойственно существу мыслящему, заботящемуся об общем благе и равному [в этом действии] богу.
3. Александр [Македонский], Гай [Юлий Цезарь] и Помпей – что они по сравнению с Диогеном, Гераклитом и Сократом? Ведь последние видели вещи, и их причины, и материю, а руководящее их начало было независимо. А у тех забота о каких ничтожных вещах и рабская зависимость от стольких вещей!
4. [Понять] что они как ни в чем ни бывало будут делать то же самое, хоть ты тресни!
5. Прежде всего не тревожься, ведь все совершается в согласии с природой целого и в скором времени станешь ты «никто», «нигде», как Адриан, как Август. Затем, сосредоточившись на самом деле, вникни в него и, припомнив, что тебе нужно быть хорошим человеком, и [что нужно делать] то, что требует от тебя человеческая природа, неуклонно делай это дело и говори то, что кажется тебе более всего соответствующим справедливости, но только благожелательно, спокойно, нелицемерно.
6. Природа целого занята тем, что существующее здесь переставляет туда, производит превращение, убирает отсюда и переносит туда. Сплошные видоизменения и не такие, чтобы можно было опасаться, как бы не случилось чего-нибудь нового: все привычно, да и уделы равны.
7. Любая природа довольствуется собой, если следует благим путем. Природа же разумного существа следует благим путем, если она в своих представлениях не соглашается ни с ложью, ни с неясностью, если направляет устремления только на дела для общего блага, а желания и нежелания – только на то, что зависит от нас, все же уделенное общей природой принимает с радостью. Ибо она [природа разумного существа] – часть ее, как природа листа есть часть природы растения с той только разницей, что природа листа – часть природы, неспособной к ощущению и неразумной, подвластной препятствиям, человеческая же природа – часть природы, не знающей препятствий, мыслительной и справедливой, поскольку последняя каждому дает равные и соответствующие его достоинству доли времени, естества, причинной силы, деятельности, обстоятельств. <Но доли равны.> Не ищи точного равенства во всем, но смотри, равны ли в целом все свойства этого человека совокупным свойствам того.
8. Читать нет возможности. Но гордыню сдерживать можно. Но брать верх над наслаждениями и страданиями можно. Но быть выше желанья славы можно. Но не гневаться на бесчувственных и неблагодарных, более того, заботиться о них – можно.
9. Пусть никто больше не услышит от тебя жалоб на жизнь при дворе, ни ты сам от себя.
10. Раскаяние – это некое порицание самого себя за то, что упустил что-нибудь полезное. Полезное должно быть чем-то хорошим, и человеку прекрасному и хорошему следует о нем печься. Но, пожалуй, ни один прекрасный и хороший человек не раскаялся, что пренебрег каким-нибудь наслаждением. Ибо наслаждение не имеет отношения ни к пользе, ни к благу.
11. Этот предмет – что он такое сам по себе по своему устройству? Каков он по своей субстанции и веществу? Какова причинная сила [породившая его]? Что он делает в мире? Сколько времени существует?
12. Всякий раз, когда неохотно пробуждаешься от сна, вспоминай, что твоему устройству и человеческой природе свойственно совершать поступки для общего блага, сон же – это то, что у тебя общее и с существами неразумными. То же, что соответствует природе в каждом существе, более близко и присуще, да и более приятно ему.
13. Постоянно и по возможности при всяком представлении применяй учения физики, этики, диалектики[144].
14. С кем бы ты ни встретился, тотчас задай себе предварительный вопрос: «Какие у этого человека основоположения относительно добра и зла?» Ведь если относительно наслаждения и страдания, и того, что порождает и то и другое, и относительно славы и бесславия, смерти, жизни у него именно такие основоположения, то мне ничуть не покажется странным и удивительным, что он поступает именно таким образом, и я буду помнить, что так поступать он вынужден .
15. Помни, что как постыдно изумляться тому, что смоковница приносит смоквы, точно так же постыдно изумляться и тому, что приносит мир из того, чем он плодоносит. И врачу, и кормчему постыдно изумляться тому, что этот человек заболел лихорадкой или что подул встречн
Скачать книгу
Человек в восприятии марка аврелия
Книга римского императора и философа Марка Аврелия (121–180 н. э.) называется «Тά είς έαυτòν». Буквально это название переводится как «То, что обращено к себе самому». Но в действительности эта книга – не просто мысли, обращенные к себе самому, а это путь к себе самому, восхождение к тому идеальному образцу, по которому сотворен ты сам и человек вообще, потому что во всех людях этот образец один и тот же. В начале этого пути – благодарность тем, кому Марк Аврелий обязан тем, что он живет, т. е. предкам и родителям, а также благодарность тем, кому он обязан тем, что живет достойно, а не просто живет, т. е. воспитателям и учителям. А в конце этого пути – благодарность тому, кто привел его в этот мир и вот теперь уводит, сделав благосклонным ко всем и ко всему. «Потому что и отпускающий тебя благосклонен», – такими словами заканчивается последняя, 12-я книга. И закрываешь ее с ощущением, что ее автор, организовав свою душу по законам мировой гармонии, вернулся к источнику своей жизни, к мировому разуму, став таким же благосклонным, как и он.
Читая эту книгу, трудно отделаться от впечатления, что в лице Марка Аврелия этот мировой разум разглядывает его самого, тебя и всех нас, но не презрительно и снисходительно, а именно благосклонно. И чувствуешь, как сильно этот бог древних греков и римлян отличается от мстительного и ревнивого библейского бога, который за хорошее поведение при жизни сулит тебе персональную келью в раю после смерти (видение протопопа Аввакума), а за плохое грозит вечными посмертными муками в геенне огненной (как будто их на земле мало!) и все время занимается нравственной дискриминацией людей, деля существ, принадлежащих к одному и тому же роду, на званых и избранных, на пшеницу и плевелы, на козлищ и овец с прозрачным намеком, что тот, кто уверует в него и будет жить по его программе, – избранный и пшеница, а кто нет, тот сорняк и козел! Марк Аврелий и тот бог, от имени которого он говорит, относится к людям куда более терпимо и не требует от них того, на что они по слабости человеческой природы не способны. Мало того, он считает, что порок в мире так же необходим, как и добродетель, хотя для человека лучше предпочесть последнюю. О тех, которые предпочитают порок, он говорит без гнева и миролюбиво, замечая однажды: «Ведь и в таком нуждается мир». Читая записки Марка Аврелия, чувствуешь, что не так уж и страшно это царство римского кесаря, как нас пытались уверить христианские богословы вроде Августина Блаженного, потому что дай бог всякому государству иметь такого мудрого кесаря, каким был Марк Аврелий.
Конечно, создать в этом мире государство по образцу идеального государства Платона невозможно, но опыт Марка Аврелия показывает, что в себе самом такое государство организовать можно. Разум должен играть роль царя в этом внутреннем государстве, и недаром о неразумном человеке говорят «без царя в голове». Царь же или император является воплощением разума во внешнем государстве, и Марк Аврелий как император был именно воплощением государственного разума. Он отличался кротостью и справедливостью, и, хотя при нем были гонения на христиан, он не был, да и не мог быть по своей природе, их инициатором. Но, отличаясь кротостью и справедливостью, Марк Аврелий, тем не менее, когда возникала опасность перед вверенным ему государством, действовал твердо и решительно и большую часть времени своего правления провел на западных границах империи. 13 лет он вел войну с германскими племенами квадов и маркоманов, которая то затухала, то вспыхивала с новой силой и продолжалась до самой его смерти. В перерыве между военными действиями он посетил Восток, где подавил мятеж Авидия Кассия, одного из своих полководцев. При этом вести военные действия и поддерживать порядок в империи ему было крайне трудно, так как он не отличался крепким здоровьем. Живя такой нелегкой жизнью, он обратился к философии и своими размышлениями, которые составляют эту книгу, доказал, что он не только как император, но и как философ был воплощением этого царственного разума, который он имел прежде всего в себе самом и которому все время старался следовать. Философия и жизнь этого человека образуют удивительное единство именно потому, что он всегда ощущал себя лишь каплей в океане мирового разума, которая после смерти вольется в океан. Но Марк Аврелий уже и при жизни действовал слитно с ним как часть целого и обособление от целого считал самым великим злом. Многие обращают внимание на то, что, притом что книга его мудра, сам он был некрасив и имел мелкие, невыразительные черты лица. Но в том-то все и дело, что он даже внешне похож на муравья, который созидает порядок в муравейнике, действуя в общих, а не в своих собственных интересах, и самопознание и самовоспитание нужно было ему лишь для того, чтобы правильно и наилучшим образом работать на благо этого муравейника и не выбиваться из ритма общей работы. Судите сами, какой высокой и мудрой была душа этого римского муравья, если даже высшая власть не смогла ее испортить, потому что Сократ, как всегда, прав, когда говорит в «Горгии», что из людей более всего трудно удержаться от совершения несправедливостей тому, кто имеет право делать все, что ему заблагорассудится, то есть единоличному правителю. Но Марк Аврелий обладал способностью самоотречения и, в сущности, ничем не отличался от христианских святых, так как всю жизнь действовал не во имя свое. Но в отличие от христианских святых он не стремился уйти в скит или пустыню. Его царство – как раз от мира сего, и он в нем царь, и в одном месте он неодобрительно отзывается о христианах, подчеркивая, что они все делают из чувства противоречия общепринятым нормам жизни и таким образом, в его понимании, стремятся противопоставить себя общечеловеческому муравейнику. Действительно, попытка христиан посредством индивидуального душеспасения вырваться из римского и общечеловеческого муравейника не могла вызывать у него симпатии. Поэтому люди, исповедующие христианскую религию, никогда не смогут понять этого мудрого римского кесаря. Его гораздо лучше поймут буддисты, вовсе не склонные обожествлять индивидуальность и предполагать продолжение ее существования после смерти на небесах в компании ангелов, херувимов и прочих милых созданий человеческого воображения, которых никто, кроме участников христианского мифа жизни, не видел и никогда не увидит. И не случайно в России Марка Аврелия лучше всех понял и почувствовал Лев Толстой, русский будда, который отрицал личного бога, так как личность есть ограничение, а это несовместимо с понятием бога как безграничного существа. И все отличие Толстого от Марка Аврелия заключалось лишь в том, что Толстой, обладая пылким русским сердцем, стремился раствориться в русском и общечеловеческом муравейнике и полагал, что государственная власть лишь мешает этому растворению, а Марк Аврелий, напротив, считал, что эта власть помогает, так как и человек, и весь мир – это государство.
Для того чтобы понять истинный смысл этой книги, надо понять, как Марк Аврелий представляет и видит себя самого и человека вообще. Обычное разделение: разум – душа (дыхание) – тело. Более точное и подробное: 1) внутренний демон, или внутреннее божество; 2) руководящее начало; 3) дыхание и жизненная сила (примерно соответствует нашему понятию «душа») и 4) тело. Рассмотрим все четыре составные части человека, как его мыслит Марк Аврелий. У древних греков, римлян и египтян существовало представление о том, что у каждого человека есть демон, или личное божество, которое сопровождает его на жизненном пути и не только руководит его действиями, но также внушает ему определенные симпатии и антипатии и даже мысли, причем египетские жрецы умели вызывать это божество (см. Порфирий, «Жизнь Плотина», 10), а Сократ общался с ним напрямую и слушался его предостережений. А ведь он не был сумасшедшим, но, напротив, слыл мудрейшим из людей. Плутарх объясняет этот феномен тем, что демон Сократа был менее, чем демоны других людей, погружен в материю тела и потому находился как бы рядом с Сократом, а не внутри него, как у остальных людей. Обычно же древние считали, что это личное божество – индивидуальный характер человека, который тяготеет к судьбе человека и прямо порождает ее. И Гераклит в одном из своих фрагментов так и говорит, что демон человека – это его характер (в неуклюжем русском переводе Муравьева: «Собь своя для человека – гений»). Однако Марк Аврелий далеко отступает от этого общеантичного представления, и если проанализировать все его упоминания о внутреннем демоне, то становится ясно, что этот внутренний демон у него – просто частица мирового разума, его чистое истечение. Причем во всех людях оно качественно однородное (отчего возникает единство человеческого рода в разуме), и все различие между людьми заключается лишь в силе и интенсивности этого истечения мирового разума: у одних оно более сильное, у других – менее. Поэтому у Марка Аврелия все люди – это одно существо, но, в отличие от неоплатоников, он не устанавливает и не признает никакой иерархии. Напротив, он все время призывает себя помогать людям именно потому, что сознает, что это чистое истечение мирового разума в нем несколько сильнее, чем в остальных. И он совершенно лишен высокомерия, свойственного, например, Плотину, который считал своего личного демона высоко стоящим в иерархии демонов и богов («Пусть боги приходят ко мне, а не я к ним!») и, в сущности, презирал остальных людей. И хотя Марк Аврелий часто смотрит на жизнь отрешенно, как буддист на «покрывало майи», но смотрит не свысока, не разглядывает людей, как любопытных букашек, а пытается воздействовать на их руководящее начало, хотя иногда и сознает, что это очень трудно, и призывает себя хотя бы не осуждать людей, если бессилен воздействовать на их руководящее начало.
Собственно, в этом руководящем начале, в способе его взаимодействия с душой и телом и заключается все качественное различие между людьми (внутреннее же божество, как было сказано выше, во всех одно и то же). Что такое руководящее начало человека? Если личное божество, или демон, по представлениям Марка Аврелия, является как бы посторонним для человека (ведь он – не его собственное достояние, а частица мирового разума, «кусочек Зевса», как называет его однажды Марк Аврелий), то руководящее начало призвано осуществлять связь этого общего для всех божества с индивидуальной душой и индивидуальным телом, а также связь человека с остальными людьми. Это руководящее начало в восприятии Марка Аврелия обладает тремя основными характеристиками: индивидуальное восприятие или толкование вещей (hypólēpsis), представление (phantasía) и суждение (crisis), причем второе вытекает из первого (представление из восприятия), третье из второго (суждение из представления), а после суждения следует этический акт: то или иное высказывание, тот или иной поступок. Рассмотрим эти три составные части руководящего начала. Первая, hypólēpsis, – это восприятие, признание чего-либо тем или иным и возникающее как результат этого восприятия толкование вещей, которое тоже индивидуально. Мир раскрывается перед человеком согласно его собственному индивидуальному восприятию этого мира, и Марк Аврелий в одном месте совершенно в духе Беркли говорит, что жизнь – это восприятие (4,3), и на протяжении всей книги подчеркивает, что все дело в восприятии. А поскольку в понимании Марка Аврелия суть вещей труднопостижима или вовсе непостижима (в отличие от остальных стоиков, у него довольно часто и резко проявляется скептицизм по вопросу познаваемости мира), то у большинства людей это толкование оказывается либо приблизительным, либо вовсе неправильным, и тогда hypólēpsis превращается в предвзятое мнение, в предубеждение и приводит к совершению неправильных поступков и высказываний. Поэтому Марк Аврелий все время призывает себя следить именно за своим восприятием, за тем, какие представления у него возникают, для того чтобы толкование вещей соответствовало правильному или, как его называли стоики, прямому разуму. В 3,16 Марк Аврелий призывает себя «не оглушать своего демона толпой представлений». Что такое в его понимании представление? В восприятии древних оно имело световую природу, и они мыслили представление как свет, исходящий из разума и освещающий вещи. Поэтому один из главных теоретиков стоицизма Хрисипп, следуя такому пониманию, производил слово «представление» (phantasí a) от слова «свет» (phós, pháos) и различал само представление (phantasí a), объект представления (phantastón, «то, что явлено в свете разума»), мнимое представление (phantasticón) и абсолютно ложное и искаженное представление (phántasma, откуда «фантасмагория», уродливое искажение реальности, которое, по словам Хрисиппа, бывает у меланхоликов и безумных). В начале своей книги (2,11) Марк Аврелий призывает себя при возникновении представления делать общий очерк того, что подпадает под представление (phantastón по терминологии Хрисиппа), затем называть истинное имя этого объекта представления, отличное от другого имени, а также имена частей, из которых составлен объект представления и на которые он разлагается. Разумеется, подобное восприятие стоиков и Марка Аврелия несовместимо с нелепой материалистической теорией отражения, согласно которой сами предметы будто бы воздействуют на сознание и каким-то образом порождают в нем представления. В восприятии же Марка Аврелия вещи стоят незыблемо вовне и не они, а мы сами порождаем суждения о них, когда свет, исходящий из сознания, направляется к предметам, различает и отделяет их друг от друга, являет их сознанию (по-гречески «представлять» и «являться» – одно слово) и этим своим действием обнаруживает как объекты, так и собственную световую природу. В отличие от стоиков Марк Аврелий крайне редко употребляет понятие «постигающее, каталептическое представление», т. е. такое, которое «схватывает» суть вещей. Как уже говорилось выше, это объясняется тем, что в вопросе познаваемости мира он был ближе к скептикам, чем к стоикам. И, наконец, последняя, третья характеристика руководящего начала – суждение (crisis), которое, по мысли Марка Аврелия, должно соответствовать истинной ценности вещи, чтобы человек мог сделать правильное высказывание и совершить правильный поступок, совпадающий с действием прямого мирового разума. Главным для Марка Аврелия является именно состояние руководящего начала, и он поэтому стремится к тому, чтобы ни наслаждения, ни страдания, ни гнев, ни страх не исказили его, а через него не замутили чистого внутреннего демона. Кроме того, он часто подчеркивает, что в чужом руководящем начале зла для него быть не может (4,39), что лучший способ защиты – не уподобляться обидчику (6,6) и оставить чужое прегрешение на совести того, кто его совершил (9,20). «У каждого своя радость, – говорит он в 8,34, – у меня – когда мое руководящее начало не искажено, потому что не отвращается ни от какого-либо человека, ни от какого-либо обстоятельства человеческой жизни, но смотрит на все благосклонным взглядом, все принимает и использует соответственно тому, чего это явление стоит». В понимании Марка Аврелия в жизни человека все зависит от того, в каком состоянии находится его собственное руководящее начало, каких основоположений и убеждений оно придерживается и какими представлениями проникнуто, а вещи, как уже говорилось выше, сами по себе его не затрагивают. Что касается вещей, привлекательных в глазах большинства, Марк Аврелий советует себе разлагать их с помощью представлений на первичные составные части, чтобы таким образом видеть всю их неприглядность и ничтожность.
Представление Марка Аврелия о душе существенно отличается от того, что мы привыкли понимать под этим словом. Но самое интересное, что он в восприятии души и со стоиками имеет не много общего. Если стоики воспринимали душу как огненное мыслящее дыхание и не различали строго разум и душу (особенно ранние стоики, до Посидония), то у Марка Аврелия душа резко отделена от разума, и он во взгляде на структуру души даже с Посидонием имеет мало общего. Душа у него – пневма, которая движет в качестве жизненной силы члены человеческого тела, осуществляя моторную функцию и только. Унт в комментарии к ленинградскому изданию Марка Аврелия много пишет о том, как стоики воспринимали пневму, или дыхание, и как воспринимает ее Марк Аврелий, но ему следовало бы обратить внимание, что Марк Аврелий в два раза чаще, чем слово «дыхание», употребляет его пренебрежительно-уменьшительную форму pneumátion, «дыханьице», что лишний раз доказывает, что Марк Аврелий далеко отошел от телесного восприятия мира, свойственного ранним стоикам; да и ранним стоикам далеко не все представлялось таким уж телесным, как это пытаются изобразить люди, не совсем хорошо представляющие из-за своего материалистического восприятия мира, что такое стоицизм. К душевно-телесной стороне человеческого существа Марк Аврелий относится прямо-таки саркастически. Поэтому совершенно неправильно переводят на русский язык слова Эпиктета, которые цитирует дважды Марк Аврелий и которые звучат у Марка Аврелия так: «Душоночка ты, таскающая на себе труп, как говаривал Эпиктет». А все без исключения переводят: «Ты – душа, таскающая на себе труп», – отчего возникает неправильное представление, будто Марк Аврелий самым главным в человеке считает душу. В том-то все и дело, что душа у Марка Аврелия имеет не большую цену, чем тело. Душа в его восприятии – нечто такое, что дышит и посредством импульсов дергает человека, словно куклу, заставляя его к одному стремиться, а другого избегать, причем и в том и в другом случае неразумно, какой-то зверек, которого надо все время обуздывать с помощью руководящего начала, чтобы этот бессмысленный зверек, душа, не омрачал божественного покоя и божественной чистоты внутреннего демона, который во всех людях один. Поэтому Марк Аврелий, приводя слова Эпиктета, говорит уменьшительно и пренебрежительно, хотя, может быть, и ласкательно: psychárion, душоночка, – как мы говорим «котеночек», «цыпленочек» (словом «душонка» переводить нельзя, так как в русском языке это понятие означает низкую и подлую душу, и столь же неудачен перевод «душечка»). В отличие от большинства стоиков, у Марка Аврелия душа не является огненным мыслящим дыханием, а имеет только животную природу, и он все время подчеркивает эту неприглядную животную сторону души, что для нас, привыкших считать благодаря христианству, что душа – это все, выглядит несколько странно. Впрочем, со стоиками Марк Аврелий совпадает по этому вопросу в том отношении, что стоики считали, что душа впервые возникает у животных, а в мире растений ее еще нет. Ни в какое личное бессмертие души Марк Аврелий, разумеется, не верит и считает, что после смерти душа рассеется в той стихии, из которой она возникла, а индивидуальный разум возвратится в общемировой, оплодотворяющий вещи, и тоже утратит свою особенность – несколько огорчительная идея для тех, которые хотят сохранить свою драгоценную индивидуальность на том свете после смерти. Но Марк Аврелий мыслит честно и не обольщается. К тому же это растворение собственной индивидуальности в порождающем мировом разуме и ее слияние с ним он считает благом. Основными характеристиками души у него, как, впрочем, и у большинства стоиков, являются импульсы, устремления, порывы (hormaí), и Марк Аврелий все время призывает себя сдерживать эти порывы души, которые являются свойством животной, а не разумной человеческой природы. В 11,37 он говорит, что эти порывы души должны быть, во-первых, не безусловными, а возникать с некоторой оговоркой и ограничением, и, во-вторых, они должны быть направлены на общие интересы, а не на интересы своего животного «я»; наконец, в-третьих, они должны соответствовать истинной ценности объекта, на который они устремлены. И в этой связи основными характеристиками души являются также уклонение от чего-либо (écclisis) или, напротив, тяга к чему-либо, желание достичь именно этого, а не чего-нибудь другого (órexis). Эти устремления и импульсы, уклонение от чего-либо или тяга к чему-либо, вызывают, по Марку Аврелию, видоизменения души, которые он называет tropaí и которые он призывает себя тщательно контролировать, так как они неразумны и опасны.
Основными характеристиками тела являются ощущения (aisthēseis) и страдательные состояния материи тела, которые греки называли páthē, что не совсем верно переводят обычно как «страсти». В представлении Марка Аврелия и стоиков эти страдательные состояния вызывают вместе с импульсами и страстной тягой к чему-либо неправильные видоизменения души, и поэтому их также надо преодолевать с помощью руководящего начала, находящегося выше их, в голове. Páthē, или страдательные состояния материи тела, ведущие к неправильным видоизменениям души, – это гнев, печаль, вожделение и страх. Остальные страдательные состояния с точки зрения стоиков были менее опасными. Ощущения же, свойственные телу (aisthēseis), призваны отображать мир посредством чувственных оттисков. В 6,28 Марк Аврелий определяет смерть как прекращение отпечатывания мира ощущениями, прекращение судорожного подергивания импульсов, прекращение служения плоти. Если Марк Аврелий такого нелестного мнения о душе, то о теле и говорить нечего. Оно для него мешок кровавой грязи и смрада (8,38). Презрение к телу выражается у него гораздо резче, чем в ортодоксальном стоицизме. Странно то, что Марк Аврелий, в отличие от остальных стоиков, считает ощущения не частями души (у стоиков пять органов чувств считались частями души), а свойствами тела. И столь же странно, что страсти, пороки, наслаждения и страдания он также воспринимает как состояния тела, а не души, потому что, когда он вспоминает определение наслаждения и страдания как плавного в случае наслаждения и резкого в случае страдания движения души, которое дал Аристипп, он все время говорит о плавном и резком движении в теле, а не в душе.
Итак, вот каков человек в восприятии Марка Аврелия: тело с его ощущениями и страдательными состояниями, душа как теплая пневма, движущая посредством импульсов, страстной тяги к чему-либо или уклонения от чего-либо, словно нитками, человеком-куклой, руководящее начало, пытающееся воздействовать посредством суждений на душу и обуздывать ее порывы, чтобы человек совершал правильные поступки и делал правильные высказывания, и, наконец, внутренний демон, или божество, которое через действия руководящего начала должно быть связано с руководящим началом и внутренним божеством других людей, которое во всех людях одно, несмотря на свою разделенность в телах. Судьба же человека видится Марку Аврелию так: после смерти мешок кровавой грязи, именуемый телом, уйдет в землю, душа рассеется в той стихии, из которой она возникла при рождении человека, руководящее начало перестанет порождать представления и суждения и вместе с внутренним божеством растворится в мировом разуме и сольется с ним, так что это божество, бывшее при жизни человека личным, станет после его смерти вновь общим и утратит свою особенность.
Чтобы воссоединение с мировым разумом и слияние с ним было безболезненным, Марк Аврелий стремится исправлять и совершенствовать свой нрав. Поэтому стоическая философия интересует его прежде всего в своей этической части. И даже когда речь идет о стоической космологии, представления о космосе и мировом целом нужны ему лишь для выработки правильной нравственной установки, для того, чтобы находиться в гармонии с мировым целым, а не вступать в противоречие с ним. Ценность записок Марка Аврелия в том, что ему удалось сделать свое мышление орудием самовнушения и самовоспитания, тогда как многие другие стоики, уделявшие главное внимание этике, например, Сенека и Эпиктет, обращались с поучениями прежде всего к другим. Марк Аврелий же пытается убедить и разубедить лишь себя самого. То, что Марк Аврелий не думает о читателе, не заботится, как он отнесется к его словам, как раз делает его записи предельно искренними и независимыми по духу. Но хотя эти записи обращены только к себе самому, философ не думает замыкаться в себе. Напротив, он хочет жить в гармонии с мировым целым и ощущает, что единение людей – главная задача жизни. Однако оказывать влияние или давление на других людей, пытаться усовершенствовать их он считает делом бесполезным, так как руководящее начало этих людей – не в его власти. «Они будут делать то же самое, хоть ты тресни», – записывает он однажды. Зато изменить себя и таким образом улучшить состояние мирового целого и содействовать единению людей вполне в его власти, считает он. Жизнь Марк Аврелий полагает лишь в настоящем: будущее и прошедшее, по его мнению, никогда не принадлежат человеку. Часто возвращаясь к мысли о смерти, он не находит в ней ничего ужасного, но, сравнивая ее с жизнью, иногда даже признает смерть желанной, и ему свойствен благородный пессимизм Гераклита, которого он часто вспоминает и дважды цитирует. Мысль о разрозненности и текучести материального естества вселенной и его форм при сохранении тождества разумной основы мира порождает в Марке Аврелии спокойное отношение к смерти и вообще ко всему, что происходит в этом мире.
Трудность перевода Марка Аврелия заключается в том, что он пишет по-гречески, а мыслит по-римски, т. е. предельно сжато. К тому же записи его обращены прежде всего к себе самому, и о многом он говорит как о чем-то само собой разумеющемся, однако известном лишь ему одному. Чтобы передать этот стиль мышления Марка Аврелия, дополнительные поясняющие слова, без которых совершенно невозможно обойтись, заключены нами в квадратные скобки. Исключение – местоимения, которые Марк Аврелий опускает регулярно, но если все эти пропущенные местоимения воспроизводить в квадратных скобках, то от этих скобок начинает просто рябить в глазах. Кроме того, изредка в этих квадратных скобках указывается точное, буквальное значение слова рядом с переводимым. Это бывает в тех случаях, когда выражение Марка Аврелия является образным, но с точки зрения стиля выглядит диссонансом. Несколько фраз заключены в угловые скобки. Это фразы, которые противоречат по смыслу предыдущим, и они заключены в скобки Дальфеном, издателем текста, с которого выполнен перевод (Marci Aurelii Antonini. Ad se ipsum libri XII. Edidit Joachim Dalfen. – Lirsiae, 1979). Примерно в десяти случаях выбор чтения Дальфеном представляется нам неудачным (все эти случаи отклонения от текста издателя и предпочтения другой конъектуры, приводимой в том же издании Дальфена, оговариваются нами в комментарии). Поскольку по-гречески читают немногие, а латинские буквы и слова могут прочесть почти все, стоические термины и важнейшие философские понятия даются нами в комментарии в латинской транслитерации. Исключение – выражения, содержащие игру слов, а также конъектуры: и те, и другие приводятся по-гречески. Переводя и комментируя, мы стремились к тому, чтобы издание было достаточно научным и в то же время популярным, хотя отдаем себе отчет, что это трудно совмещается. Но «золотая середина», как всегда, – самое лучшее.
В.Б. Черниговский
К себе самому
Книга I
1. От деда Вера{1} у меня добрый нрав и незлобивость.
2. От родителя{2}, если верить его репутации и памяти о нем, – скромность и мужество.
3. От матери{3} – благочестие, щедрость и воздержание не только от дурных дел, но и от мыслей о них; а также простота и отвращение к времяпрепровождению, свойственному богатым.
4. От прадеда{4} – нежелание посещать общественные школы; и [привычка] обучаться у хороших учителей дома; и знание, что на это нужно прилежно тратить время.
5. От воспитателя – нежелание быть участником ни партии зеленых, ни голубых, ни партии круглых, ни партии длинных щитов;{5} и выносливость и неприхотливость, и самостоятельность, и нежелание вмешиваться в чужие дела, и невосприимчивость к наговорам.{6}
6. От Диогнета{7} [привычка] не гоняться за пустыми вещами; и недоверие к тому, что рассказывают о кудесниках и заклинателях и об изгнании демонов и тому подобном; и не разводить перепелов{8} и не увлекаться занятиями такого рода; и воздерживаться от болтливости; и быть в дружбе с философией; и слушать сперва Бакхия, затем Тандасида и Марциана;{9} и писать в раннем возрасте диалоги; и привычка спать на шкуре и складной кровати и придерживаться всего того, что свойственно эллинскому образу жизни.{10}
7. От Рустика{11} – получение представления о необходимости исправления и совершенствования своего нрава; и нежелание ударяться в софистические прения и писать по теоретическим вопросам, или произносить увещевательные речи, или изображать из себя аскета или благодетеля, создавая [у людей] неверное представление; и [умение] воздерживаться от риторики, поэзии и изысканных речей;{12} и не разгуливать по дому в праздничной одежде и не делать [ничего] подобного; и писать письма просто, как писал он моей матери из Синуэссы{13}; и относиться благосклонно и примирительно к гневающимся и заблуждающимся и, как только они захотят раскаяться, идти им навстречу; и внимательно читать [книги] и не довольствоваться самыми общими мыслями и не соглашаться легко с пустословами; и обращение к «Беседам» Эпиктета{14}, которые он дал мне из домашней библиотеки.
8. От Аполлония{15} у меня свободомыслие и твердая осторожность; и [умение] даже в малом не обращать внимание ни на что, кроме смысла; и всегда [сохранять душевное] равновесие: при острых болях, при утрате ребенка, во время продолжительных болезней; и ясное понимание на примере его жизни, что один и тот же человек может быть и энергичным, и беспечным; и [умение] при объяснениях не раздражаться; и видеть, как человек разумный наименьшим из своих достоинств считает опыт и искусство передачи умозрительных положений; и понимание, как нужно принимать от друзей то, что считается благодеянием, и не терять из-за этого достоинства и вместе с тем не пренебрегать бесчувственно [тем, что считается благодеянием].
9. От Секста{16} – приветливость; и пример, как управлять домом; и понимание жизни в согласии с природой{17}; и ненапускная серьезность; и стремление заботиться о друзьях; и терпимость к людям обыкновенным и судящим без осведомленности; и [умение] быть в согласии со всеми так, что общение с ним было приятнее всякой лести и в то же время он заслуживал глубочайшего уважения у тех же самых людей; и понимающе и методически отыскивать и упорядочивать необходимые для жизни основоположения; и не проявлять никогда гнев или какое-нибудь другое сильное чувство, но всегда быть выше страстей и вместе с тем любвеобильным; и добрая репутация без хвастовства; и ученость без показного блеска.
10. От Александра Грамматика{18} – неосуждение; и [привычка] не делать оскорбительных замечаний по адресу тех, кто употребляет варварские или какие-нибудь неправильные или неблагозвучные выражения, но только искусно произносить так, как следует, в форме ответа, или подтверждения, или совместного размышления о самом предмете, а не об обороте речи, или с помощью какого-нибудь такого же искусного упоминания мимоходом.
11. От Фронтона{19} – знание, каковы злые чары и изощренность и притворство тирании; и сколь бессердечны те, которых мы обычно называем голубой кровью.
12. От Александра Платоника{20} [привычка] не говорить часто и без нужды кому-нибудь и не писать в письме, что я-де занят, и под этим предлогом постоянно отказываться от того, что надлежит делать по отношению к тем, с кем общаешься, ссылаясь на неотложные дела.
13. От Катула{21} [привычка] не относиться невнимательно к другу, упрекающему [тебя] в чем-нибудь, даже если он упрекает без оснований, но делать попытки восстановить прежние отношения; и усердно восхвалять учителей, как делали Домиций и Афинодот{22}; и испытывать искреннюю любовь к детям.
14. От Севера, моего брата{23}, – любовь к домочадцам, к истине, к справедливости; и благодаря ему знание о Тразее, Гельвидии, Катоне, Дионе, Бруте{24} и получение представления о свободном государственном устройстве, управляемом по закону [всеобщего] равенства и равноправия, и о верховной власти, более всего чтущей свободу подданных. И от него же – умеренность и ровность в почитании философии; и [привычка] делать добро и быть постоянно щедрым; и [питать] благие надежды и верить в любовь друзей; и не скрывать осуждения от тех, кого случается осуждать; и не заставлять друзей угадывать, чего хочу или не хочу, но делать [это] ясным.
Комментарии
1 Марк Анний Вер – префект Рима и трижды консул. Марк Аврелий воспитывался в его доме.
2 Отец Марка Аврелия, как и его дед, звался Марком Аннием Вером и умер, когда Марк Аврелий был маленьким ребенком. Марк Аврелий его не помнил, и поэтому сказано: «…если верить его репутации и памяти о нем».
3 Мать Марка Аврелия – Домиция Луцилла, дочь сенатора Публия Кальвизия Тулла, умерла после 155 г. н. э.
4 Имеется в виду Луций Катилий Север, прадед Марка Аврелия с материнской стороны, дважды консул.
5 Имя воспитателя Марка Аврелия неизвестно. Зеленые и голубые – цвета одежды возниц на конских ристалищах, по которым делились на партии зрители в цирке. Круглые щиты – гладиаторы, вооруженные на манер фракийцев. Длинные щиты – гладиаторы, вооруженные большими прямоугольными щитами на манер самнитов. Римские императоры часто бывали сторонниками той или иной партии на гладиаторских играх и в цирке, на что и намекает Марк Аврелий. Сам Марк Аврелий, по сообщению историков, во время гладиаторских игр часто читал книгу.
6 Доносительство и наговоры процветали при императорском дворе, и у многих людей наушничество было чем-то вроде профессии.
7 Диогнет – домашний учитель Марка Аврелия, занимавшийся также живописью.
8 Перепелов разводили и обучали для боя. Этот обычай пришел, вероятно, из Греции.
9 Бакхий – ученик философа-платоника Гая. Тандасид – ближе неизвестен. Марциан – учитель Марка Аврелия в судебном красноречии и юриспруденции. Так, по крайней мере, утверждает Дизнер. Унт в комментарии к ленинградскому изданию Марка Аврелия говорит, что Марциан – лицо неизвестное (?).
10 О привычках и образе жизни Марка Аврелия см. «История императоров» IV,2.6.
11 Квинт Юний Рустик – стоик и друг Марка Аврелия, дважды консул. О дружбе Марка Аврелия с Рустиком рассказывает Фемистий в «Речах» («Orationes» 13.173).
12 Из писем Фронтона («Epistulae ad Caesarem» I,8, p. 24) ясно, что Марк Аврелий, как и Платон, в юности писал стихи, но потом философия взяла верх.
13 Синуэсса – город в Лации на границе с Кампанией.
14 Эпиктет (род. ок. 50 г. н. э. в Гиераполе, ум. в 125/130 г. н. э. в Никополе) – фригийский раб, а позднее философ, отпущенный фаворитом Нерона Эпафродитом на свободу. После изгнания философов из Рима в 94 г. н. э. поселился в Никополе, где вел, подобно Сократу, устные беседы, которые были записаны его учеником, известным историком походов Александра Македонского Флавием Аррианом (дошли «Руководство» и четыре книги «Бесед» из восьми, перевод на русский язык см. «Вестник древней истории». – 1975. – № 2–4; 1976. – № 1–2). Эпиктет – теоретик истинной свободы, которая не имеет ничего общего с распущенностью и своеволием и выражается в отказе от удовлетворения потребностей и собственных неуемных желаний, которые превращают человека в раба. Путь к этой истинной свободе, по мысли Эпиктета, лежит через самопознание, самоограничение (девиз Эпиктета: «Сдерживайся и воздерживайся!»), отрешенность от всего внешнего и смирение перед богом, который находится в самом человеке. Эпиктет – единственный стоик, отвергавший самоубийство и считавший, что надо стоять до конца там, куда поставила судьба.
15 Аполлоний – известный стоик из Халкиды, приглашенный императором Антонином Пием в учителя к Марку Аврелию и Луцию Веру. Об Аполлонии упоминает Лукиан («Демонакт» 31).
16 Секст – философ-платоник из Херонеи, племянник Плутарха.
17 Под «жизнью в согласии с природой» стоики понимали жизнь согласно требованиям разума, тогда как у животных жизнь в согласии с природой – это жизнь согласно побуждению и импульсу (Диоген Лаэртский, «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» VII,86, в дальнейшем сокращенно: Д.Л.).
18 Имеется в виду Александр Котиейский, грамматик из Фригии и комментатор Гомера. Из дальнейшего ясно, что он обучал Марка Аврелия не только греческому языку, но и красноречию.
19 Марк Корнелий Фронтон – уже упоминавшийся в № 12 ритор и писатель (род. ок. 100 г. н. э., ум. в 170 г. н. э.), учитель Марка Аврелия и Луция Вера.
20 Александр Платоник – вероятно, ритор из Селевкии в Киликии (Малая Азия).
21 Цинна Катул – философ-стоик.
22 Домиций – вероятно, Гней Домиций Афр, учитель Квинтилиана. Афинодот – лицо неизвестное; во всяком случае, это не учитель Фронтона философ Афинодот, как считает Унт, так как восхваление своего учителя Афинодотом, который был учителем Фронтона, бывшего в свою очередь учителем Марка Аврелия, выглядит несколько странно: зачем было Фронтону держать при себе своего учителя, восхваляющего своего учителя, ведь он мог обучать Марка Аврелия и без его помощи?
23 Слова «моего брата», скорее всего, являются позднейшей вставкой, а имеется в виду родственник Марка Аврелия, философ-перипатетик Клавдий Север. Но тогда непонятно, почему философ-перипатетик все время рассказывал Марку Аврелию о стоиках.
24 Имеются в виду Тразея Пет, Гельвидий Приск, Катон Утический, Марк Юний Брут и грек Дион. Тразея Пет – стоик, член сената и консул при Нероне. Выделялся среди сенаторов своим мрачным видом и независимостью, уклонялся от празднеств в честь Нерона, не посещал театры, чтобы не видеть правителя Рима выступающим на сцене (Тацит, «Анналы» XVI,22). Навлек на себя немилость Нерона тем, что покинул заседание сената, когда Нерон после матереубийства стал читать в сенате речь с обвинениями против матери, сочиненную для него Сенекой (там же, XIV,22). Позднее был обвинен публично двумя сенаторами в угоду Нерону. Запретил народному трибуну Арулену Рустику защищать себя и после письменного объяснения с Нероном приказал вскрыть себе вены (там же, XVI,34–35). Гельвидий Приск – зять Тразеи, народный трибун и тоже стоик. Обвиненный вместе с Тразеей, был изгнан из Италии, вернулся, был претором в 70 г. н. э. и казнен при Веспасиане. Жизнь и заслуги Гельвидия Приска перед государством прославляет Тацит в 5-й главе 4-й книги «Истории». Эпиктета приводили в восхищение слова Гельвидия, сказанные им Веспасиану: «Твое дело – меня казнить, мое – умереть без содрогания». Марк Порций Катон Младший, или Утический (95–46 гг. до н. э.) – правнук Катона Цензора, государственный деятель. Учился философии у Антипатра из Тира, но сам философских сочинений не писал и прославился главным образом благодаря последовательному поведению и нежеланию отклоняться от раз и навсегда избранной нравственной нормы. В юности сражался под началом Красса против Спартака, в 62 г. до н. э. настоял на казни сторонников Катилины, позднее выступал против триумвирата Цезаря, Помпея и Красса, не смущаясь ни силой, ни авторитетом триумвиров среди народа. Раньше других понял замыслы Цезаря и решительно во всем ему противодействовал: однажды взял слово во время заседания сената и говорил несколько часов до конца заседания лишь для того, чтобы сенаторы не успели обсудить и принять предложение Цезаря. После того как Цезарь начал гражданскую войну, отправился для противодействия ему в Африку и после поражения помпеянцев при Тапсе совершил самоубийство, не столько потому, что его огорчило поражение, сколько потому, что знал, что Цезарь милует своих противников, а значит, собирается помиловать и его. Цицерон, сетовавший на то, что Катон забывает, среди каких римлян он живет, и не отличавшийся мужеством Катона, после его самоубийства обнаружил мужество и, не побоявшись впасть в немилость к Цезарю, написал панегирик Катону. Цезарь ответил памфлетом «Антикатон»: по-видимому, Цезарь, в конечном счете побеждавший всех и всегда, почувствовал, что на сей раз нашла коса на камень и Катона ему победить так и не удалось. Тразея, Гельвидий и Катон Утический после смерти были канонизированы римскими стоиками, высоко почитались ими и были для них тем же, чем позднее были великомученики для христиан. Дион (род. в 409 г. до н. э., убит в 353 г. до н. э. в Сиракузах) – друг Платона, по приглашению которого Платон ездил в Сицилию. Попытался установить в Сиракузах государство по образцу идеального платоновского, но был убит. Его биографию см. у Плутарха, Непота и Диодора Сицилийского в 16-й книге. Марк Юний Брут (85–42 гг. до н. э.) – племянник Катона Утического, друг Цицерона, в философии последователь Платона и его школы, но по поведению типичный стоик, автор трех философских сочинений: «О терпении», «О доблести», «Об обязанностях» (не сохранились). Организовал и успешно осуществил убийство Цезаря, затем вел борьбу с цезарианцами Августом и Антонием и после поражения при Филиппах покончил с собой.
1 Марк Анний Вер – префект Рима и трижды консул. Марк Аврелий воспитывался в его доме.
2 Отец Марка Аврелия, как и его дед, звался Марком Аннием Вером и умер, когда Марк Аврелий был маленьким ребенком. Марк Аврелий его не помнил, и поэтому сказано: «…если верить его репутации и памяти о нем».
3 Мать Марка Аврелия – Домиция Луцилла, дочь сенатора Публия Кальвизия Тулла, умерла после 155 г. н. э.
4 Имеется в виду Луций Катилий Север, прадед Марка Аврелия с материнской стороны, дважды консул.
5 Имя воспитателя Марка Аврелия неизвестно. Зеленые и голубые – цвета одежды возниц на конских ристалищах, по которым делились на партии зрители в цирке. Круглые щиты – гладиаторы, вооруженные на манер фракийцев. Длинные щиты – гладиаторы, вооруженные большими прямоугольными щитами на манер самнитов. Римские императоры часто бывали сторонниками той или иной партии на гладиаторских играх и в цирке, на что и намекает Марк Аврелий. Сам Марк Аврелий, по сообщению историков, во время гладиаторских игр часто читал книгу.
6 Доносительство и наговоры процветали при императорском дворе, и у многих людей наушничество было чем-то вроде профессии.
7 Диогнет – домашний учитель Марка Аврелия, занимавшийся также живописью.
8 Перепелов разводили и обучали для боя. Этот обычай пришел, вероятно, из Греции.
9 Бакхий – ученик философа-платоника Гая. Тандасид – ближе неизвестен. Марциан – учитель Марка Аврелия в судебном красноречии и юриспруденции. Так, по крайней мере, утверждает Дизнер. Унт в комментарии к ленинградскому изданию Марка Аврелия говорит, что Марциан – лицо неизвестное (?).
10 О привычках и образе жизни Марка Аврелия см. «История императоров» IV,2.6.
11 Квинт Юний Рустик – стоик и друг Марка Аврелия, дважды консул. О дружбе Марка Аврелия с Рустиком рассказывает Фемистий в «Речах» («Orationes» 13.173).
12 Из писем Фронтона («Epistulae ad Caesarem» I,8, p. 24) ясно, что Марк Аврелий, как и Платон, в юности писал стихи, но потом философия взяла верх.
13 Синуэсса – город в Лации на границе с Кампанией.
14 Эпиктет (род. ок. 50 г. н. э. в Гиераполе, ум. в 125/130 г. н. э. в Никополе) – фригийский раб, а позднее философ, отпущенный фаворитом Нерона Эпафродитом на свободу. После изгнания философов из Рима в 94 г. н. э. поселился в Никополе, где вел, подобно Сократу, устные беседы, которые были записаны его учеником, известным историком походов Александра Македонского Флавием Аррианом (дошли «Руководство» и четыре книги «Бесед» из восьми, перевод на русский язык см. «Вестник древней истории». – 1975. – № 2–4; 1976. – № 1–2). Эпиктет – теоретик истинной свободы, которая не имеет ничего общего с распущенностью и своеволием и выражается в отказе от удовлетворения потребностей и собственных неуемных желаний, которые превращают человека в раба. Путь к этой истинной свободе, по мысли Эпиктета, лежит через самопознание, самоограничение (девиз Эпиктета: «Сдерживайся и воздерживайся!»), отрешенность от всего внешнего и смирение перед богом, который находится в самом человеке. Эпиктет – единственный стоик, отвергавший самоубийство и считавший, что надо стоять до конца там, куда поставила судьба.
15 Аполлоний – известный стоик из Халкиды, приглашенный императором Антонином Пием в учителя к Марку Аврелию и Луцию Веру. Об Аполлонии упоминает Лукиан («Демонакт» 31).
16 Секст – философ-платоник из Херонеи, племянник Плутарха.
17 Под «жизнью в согласии с природой» стоики понимали жизнь согласно требованиям разума, тогда как у животных жизнь в согласии с природой – это жизнь согласно побуждению и импульсу (Диоген Лаэртский, «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» VII,86, в дальнейшем сокращенно: Д.Л.).
18 Имеется в виду Александр Котиейский, грамматик из Фригии и комментатор Гомера. Из дальнейшего ясно, что он обучал Марка Аврелия не только греческому языку, но и красноречию.
19 Марк Корнелий Фронтон – уже упоминавшийся в № 12 ритор и писатель (род. ок. 100 г. н. э., ум. в 170 г. н. э.), учитель Марка Аврелия и Луция Вера.
20 Александр Платоник – вероятно, ритор из Селевкии в Киликии (Малая Азия).
21 Цинна Катул – философ-стоик.
22 Домиций – вероятно, Гней Домиций Афр, учитель Квинтилиана. Афинодот – лицо неизвестное; во всяком случае, это не учитель Фронтона философ Афинодот, как считает Унт, так как восхваление своего учителя Афинодотом, который был учителем Фронтона, бывшего в свою очередь учителем Марка Аврелия, выглядит несколько странно: зачем было Фронтону держать при себе своего учителя, восхваляющего своего учителя, ведь он мог обучать Марка Аврелия и без его помощи?
23 Слова «моего брата», скорее всего, являются позднейшей вставкой, а имеется в виду родственник Марка Аврелия, философ-перипатетик Клавдий Север. Но тогда непонятно, почему философ-перипатетик все время рассказывал Марку Аврелию о стоиках.
24 Имеются в виду Тразея Пет, Гельвидий Приск, Катон Утический, Марк Юний Брут и грек Дион. Тразея Пет – стоик, член сената и консул при Нероне. Выделялся среди сенаторов своим мрачным видом и независимостью, уклонялся от празднеств в честь Нерона, не посещал театры, чтобы не видеть правителя Рима выступающим на сцене (Тацит, «Анналы» XVI,22). Навлек на себя немилость Нерона тем, что покинул заседание сената, когда Нерон после матереубийства стал читать в сенате речь с обвинениями против матери, сочиненную для него Сенекой (там же, XIV,22). Позднее был обвинен публично двумя сенаторами в угоду Нерону. Запретил народному трибуну Арулену Рустику защищать себя и после письменного объяснения с Нероном приказал вскрыть себе вены (там же, XVI,34–35). Гельвидий Приск – зять Тразеи, народный трибун и тоже стоик. Обвиненный вместе с Тразеей, был изгнан из Италии, вернулся, был претором в 70 г. н. э. и казнен при Веспасиане. Жизнь и заслуги Гельвидия Приска перед государством прославляет Тацит в 5-й главе 4-й книги «Истории». Эпиктета приводили в восхищение слова Гельвидия, сказанные им Веспасиану: «Твое дело – меня казнить, мое – умереть без содрогания». Марк Порций Катон Младший, или Утический (95–46 гг. до н. э.) – правнук Катона Цензора, государственный деятель. Учился философии у Антипатра из Тира, но сам философских сочинений не писал и прославился главным образом благодаря последовательному поведению и нежеланию отклоняться от раз и навсегда избранной нравственной нормы. В юности сражался под началом Красса против Спартака, в 62 г. до н. э. настоял на казни сторонников Катилины, позднее выступал против триумвирата Цезаря, Помпея и Красса, не смущаясь ни силой, ни авторитетом триумвиров среди народа. Раньше других понял замыслы Цезаря и решительно во всем ему противодействовал: однажды взял слово во время заседания сената и говорил несколько часов до конца заседания лишь для того, чтобы сенаторы не успели обсудить и принять предложение Цезаря. После того как Цезарь начал гражданскую войну, отправился для противодействия ему в Африку и после поражения помпеянцев при Тапсе совершил самоубийство, не столько потому, что его огорчило поражение, сколько потому, что знал, что Цезарь милует своих противников, а значит, собирается помиловать и его. Цицерон, сетовавший на то, что Катон забывает, среди каких римлян он живет, и не отличавшийся мужеством Катона, после его самоубийства обнаружил мужество и, не побоявшись впасть в немилость к Цезарю, написал панегирик Катону. Цезарь ответил памфлетом «Антикатон»: по-видимому, Цезарь, в конечном счете побеждавший всех и всегда, почувствовал, что на сей раз нашла коса на камень и Катона ему победить так и не удалось. Тразея, Гельвидий и Катон Утический после смерти были канонизированы римскими стоиками, высоко почитались ими и были для них тем же, чем позднее были великомученики для христиан. Дион (род. в 409 г. до н. э., убит в 353 г. до н. э. в Сиракузах) – друг Платона, по приглашению которого Платон ездил в Сицилию. Попытался установить в Сиракузах государство по образцу идеального платоновского, но был убит. Его биографию см. у Плутарха, Непота и Диодора Сицилийского в 16-й книге. Марк Юний Брут (85–42 гг. до н. э.) – племянник Катона Утического, друг Цицерона, в философии последователь Платона и его школы, но по поведению типичный стоик, автор трех философских сочинений: «О терпении», «О доблести», «Об обязанностях» (не сохранились). Организовал и успешно осуществил убийство Цезаря, затем вел борьбу с цезарианцами Августом и Антонием и после поражения при Филиппах покончил с собой.
Скачать книгу