Это так просто… и прочая ложь бесплатное чтение

Глава 1

Я знавал немало наркоманов. Большинства уже нет в живых, либо они и по сей день влачат жалкое существование. Я видел в них удивительную жажду к жизни: мы были молоды, мы играли музыку и смело смотрели в будущее. Конечно, никто не собирается становиться наркоманом или алкоголиком. Некоторые экспериментировали с алкоголем и веществами в юности, а потом смогли завязать и двинуться дальше. Но иным это не удалось.

Когда Guns N’ Roses обрели успех и закрепились как культурный феномен, за мной установилась слава большого любителя выпить. В 1988 году телеканал MTV транслировал концерт, где Эксл представил меня как обычно – Дафф «Пивной Король» МакКаган. Вскоре мне позвонили представители продюсерской компании, работавшей над новым мультсериалом, и спросили, могут ли они использовать словечко «Дафф» как марку пива. Я рассмеялся и сказал: «Конечно, никаких проблем!» Затея казалась дешевым арт-проектом – ну кто всерьез делает мультфильмы для взрослых? Я и не подозревал, что речь идет о «Симпсонах» и что спустя несколько лет в концертных турах я начну повсюду натыкаться на пивные стаканы и другие питейные прибамбасы марки «Дафф».

Учитывая, сколько я повидал за свою жизнь, репутация пьяницы не казалась большой проблемой. Но Guns N’ Roses провели 28 месяцев в мировом турне в поддержку альбомов «Use Your Illusion» в 1991–1993 гг., и в тот период мое пьянство достигло воистину эпических масштабов. Для этого тура группа арендовала самолет – и не представительский самолет, а полноценный «Боинг-727». Он принадлежал компании MGM Casino, там имелись зоны отдыха и отдельные спальни для музыкантов. Мы со Слэшем окрестили самолет (если можно так сказать) во время первого же перелета, раскурив героин еще до того, как шасси оторвались от земли. (Кстати, не рекомендую повторять – запах шмали проникает всюду.) Я даже не помню, как играл в Чехословакии. Мы выступали на стадионе в одном из красивейших городов Восточной Европы вскоре после падения Берлинской стены, но я знаю, что был там, лишь потому, что обнаружил штамп в паспорте. На тот момент сложно было сказать, стану ли я одним из тех, кто экспериментировал в юности, а потом двинулся дальше.

Я следил, чтобы поутру рядом с кроватью уже стояла бутылка водки. Я пытался бросить пить в 1992 году, но всего через несколько недель начал снова, причем с удвоенной силой, – я просто не мог остановиться и в какой-то момент зашел слишком далеко. Волосы выпадали клочьями, а когда я мочился, болели почки. Тело не выдерживало алкогольную атаку и огрызалось в ответ. В носовой перегородке от кокаина образовалась дыра, и из носа непрерывно текло, как из неисправного толчка в убитом сортире. Кожа на руках и ногах потрескалась, а на лице и шее высыпали прыщи. Мне приходилось бинтовать руки под перчатками, просто чтобы продолжать лабать на басу.

Существует масса способов выйти из подобного состояния: кто-то соглашается на добровольную реабилитацию, кто-то идет в церковь, иные обращаются за помощью в общество Анонимных Алкоголиков – но в конечном счете, большинство оказывается в сосновом ящике два на полметра. Туда, как мне казалось, лежала и моя дорога.

К началу 1993 года я настолько злоупотреблял кокаином, что друзья (некоторые нюхали или курили за компанию со мной) принялись заводить осторожные беседы и изо всех сил старались не подпускать ко мне наркодилеров в перерывах между этапами турне. Однако я ухитрялся употреблять в обход благодетелей: в Лос-Анджелесе это легче легкого.

Я врал себе, что якобы не зависим от кокаина. Да, я не ходил на «кокаиновые вечеринки» и никогда не нюхал кокаин ради кайфа; мне была ненавистна сама мысль о том, что я «употребляю» кокаин. Нет, я нюхал из чисто практических соображений: стимулирующее действие кокаина снимало опьянение, а значит, я мог уходить в многодневные запои. Причем пил я буквально весь день напролет.

Поскольку я твердо решил не превращаться в стереотипного кокаинщика, у меня даже не было этой модной кофемолки, с которыми нюхать в самом деле было куда проще. Я брал упаковку кокаина, открывал, небрежно разбивал крупный комок на несколько помельче и засовывал один из кусочков прямо в нос. Конечно, столь примитивный процесс был чреват последствиями: в носу вечно жгло, порой от приступов боли я скрючивался пополам.

А потом забеременела жена Джоша – моего основного дилера по части кокаина. Я забеспокоился, что она не отказалась от наркотиков, это не укладывалось в мою довольно шаткую этическую схему. Можно забавляться чем попало и играть, сколько вздумается, но лишь со своей собственной жизнью. Подвергать опасности кого-то еще – неприемлемо. Я не хотел быть частью истории, в которой могла пострадать третья, невинная сторона. Для меня это был вопрос элементарной порядочности – я родился в большой семье, и к тому моменту у меня было около 23 племянников и племянниц, всех я знал с младенчества. В общем, я говорил с Джошем и его женой Иветт и настаивал на том, чтобы она бросила наркотики. И пусть я еще сам не мог служить примером, но предложил заплатить за курс Иветт в рехабе.

Джош и Иветт клялись, что, черт возьми, Иветт завязала с кокаином, что ни за что на свете она не стала бы употреблять, пока носит ребенка. И все же подозрения не стерлись до конца.

Однажды Джош и Иветт приехали погостить ко мне на выходные – в домик на озере Эрроухед в горах к востоку от Лос-Анджелеса. Конечно, Джош привез с собой наркотики, и я предоставил им с Иветт одну из спален на первом этаже. Уже на тот момент казалось, что Иветт под кайфом. Чтобы удостовериться в своей правоте, я тихо прокрался в их спальню и застал тот момент, когда она, наклонившись, захюхивала дорожку кокаина. Узрев такое, я понял, что пал ниже некуда. Точнее, ниже падать было уже невозможно. Я выгнал эту парочку и сказал, что больше не хочу их видеть. Я был страшно зол на них, на себя самого. В тот день я бросил кокаин, впал в серьезнейшую депрессию – и ушел в запой на две недели.

Хотя абстинентный синдром куда ярче проявляется без кокаина, мне было очень трудно ограничить употребление алкоголя, не говоря уж о том, чтобы отказаться от него вовсе. Это сейчас я знаю, что это такое на самом деле – белая горячка. Клинически она определяется как тяжелое психотическое состояние, возникающее у некоторых людей с хроническим алкоголизмом, характеризующееся неконтролируемой дрожью, яркими галлюцинациями, чрезвычайной тревогой, потливостью и внезапными приливами ужаса. Все, что я тогда знал о белой горячке, – что происходящее со мной чрезвычайно некруто и что я по-настоящему болен. Тело рассыпалось на части, а сам я выглядел так, словно проходил курс лучевой терапии.

На протяжении всего тура в честь выхода «Use Your Illusion» я, оказываясь на студии, записывал собственные песни. В значительной степени это помогало убить время, иначе я бы взялся за бутылку – так что в конечном итоге я сам не понимал, для чего сохраняю эти демо. Впрочем, моя версия «You Can’t Put Your Arms Around A Memory» жонни Тандерса[6] вошла в кавер-альбом Guns N’ Roses «Spaghetti Incident?», выпущенный сразу по окончании турне.

Во время тех студийных сессий я играл понемногу на всем: на барабанах, на гитаре, на басу, а еще пел – но если послушать, то станет ясно, что порой я не мог даже дышать носом. Как-то во время тура приставленный к нам представитель фирмы Geffen Records спросил, где это я постоянно пропадаю в свободное время. Я рассказал ему о своих студийных экспериментах. Когда Том Зутаут[7], некогда подписавший Guns N’ Roses на Geffen Records, узнал о существовании моих демо-записей, то спросил, не хочу ли я подписать с фирмой сольный контракт – по его словам, Geffen Records могла бы издать эти песни в рамках сольного проекта. Полагаю, что Томом двигала корысть – Nirvana и Pearl Jam переживали не лучшие времена, и он, вероятно, решил, что мои связи с панк-сценой Сиэтла могут помочь издателям по-новому позиционировать Guns N’ Roses на музыкальном рынке.

Но мне было все равно – для меня это был просто шанс осуществить мечту. Я вырос, боготворя Принса[8], который на дебютном альбоме играл на двадцати с лишним инструментах, и на обложке альбома имелась потрясающая строчка «написано, сочинено, исполнено и записано Принсом». Вот это круть – мой сольник, записанный по рецепту Принса, то есть в основном самостоятельно, разлетается по всему миру.

Фирма Geffen Records поспешила выпустить мой альбом под названием «Believe In Me» летом 1993 года, как раз в тот момент, когда подходил к концу тур «Use Your Illusion». На нескольких финальных концертах Эксл рассказывал о моем альбоме со сцены – да и я занялся продвижением, пока мы еще были в Европе. На автограф-сессию в Испании пришло столько людей, что улицу перед музыкальным магазином пришлось перекрывать силами полицейских при полном обмундировании (которое они обычно надевали для разгона демонстраций).

Я запланировал сольное турне, которое должно было начаться сразу после мирового тура Guns N’ Roses, – его завершали два заключительных шоу в Буэнос-Айресе в июле 1993 года. Сперва небольшие, чисто показательные концерты в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, а затем я должен был разогревать публику перед Scorpions в их туре по Европе и Великобритании. Вернувшись в Лос-Анджелес из Аргентины, я присоединился к бэнду, собранному из друзей и знакомых, которые согласились аккомпанировать мне. Они начали репетировать еще до моего приезда, так что мы быстро выстроили программу.

Эксл узнал, что я планирую сольный тур, и позвонил мне:

– Ты что, с ума сошел? Ты не должен сразу же бросаться в новый тур! Даже просто думать об этом – безумие!

– Это все, что я умею делать, – ответил я Экслу, – я играю музыку.

Я отлично понимал, что если останусь дома, то, чего доброго, снова скачусь в наркотический угар. Я не питал никаких иллюзий по поводу собственной способности завязать с алкоголем и веществами, но подумал, что у меня имеется некоторый шанс сбавить градус и отказаться от кокаина. По крайней мере, компанию в туре мне составят старые друзья по панк-сцене Сиэтла. Останься я в Лос-Анджелесе, соблазн кокаина был бы слишком велик, чтобы я смог устоять. Менеджмент Guns N’ Roses отправил моего личного телохранителя Рика «Трака» Бимана (он откатал со мной весь тур «Use Your Illusion») и в это турне. Его беспокойство обо мне выходило за рамки профессиональных обязанностей – он с глубокой симпатией, даже по-дружески старался как-то ограничивать тот ущерб, что я наносил себе. Наконец-то наши цели совпали – по крайней мере, в том, что касалось кокаина.

Но Эксл оказался прав. Перед первым же концертом в Сан-Франциско моя тогдашняя жена Линда подралась за кулисами с другой девушкой: Линде выбили зуб, все кругом было в крови. А на выступление в нью-йоркском зале Webster Hall пришли парни из мотоклуба Hell’s Angels, и в зале тут и там вспыхивали драки. Я кричал на публику, чтобы успокоились, думая, что могу как-то повлиять на ситуацию. После концерта часть зрителей пытались прорваться за кулисы, но мне хотелось побыть в одиночестве.

– Я слишком устал, – сказал я телохранителю, – и больше так не выдержу.

В голове набатом били сточки из «Just Not There» – одного из номеров с альбома «Believe In Me», который входил в концертную программу:

Мое сольное турне продлилось, как и было запланировано, до декабря 1993 года – у публики, тем более в Европе, все еще сохранялся интерес ко всему, что связано с именем Guns N’ Roses. Но кроме клавишника Тедди Андреадиса, который с нами откатал весь «Use Your Illusion» (едва выйдя из подросткового возраста, он уже гастролировал с артистами уровня Кэрол Кинг[9]), ни у кого из музыкантов не было нужного опыта. Группу собрали быстро, нам не хватало сплоченности: возникали серьезные проблемы, в числе которых – драка между музыкантами в каком-то европейском аэропорту.

По большей части я держался подальше от кокаина, хотя ни в коем случае не завязывал – случались и срывы. Кроме того, я перешел с водки на вино. Поначалу это радовало, но я стал пить все больше и больше, и в какой-то момент вливал в себя по десять бутылок вина в день. Из-за вина меня мучила сильнейшая изжога, приходилось все время принимать таблетки. Я почти не ел, но меня сильно разнесло, и чувствовал я себя ужасно.

В Англии, когда европейская часть тура подходила к концу, соло-гитарист пырнул ножом водителя нашего автобусе. Пришлось уволить гитариста – к счастью, и тур был уже на исходе. Вернувшись в Лос-Анджелес, я позвонил старому другу Полу Сольджеру, с которым играл еще подростком, в Сиэтле, и попросил его занять место гитариста на следующем этапе тура. Сольджер за те десять лет, что мы не играли вместе, превратился в трезвенника – не стоит и говорить, что я-то трезвенником не был. И все же он согласился.

В начале 1994 года мы с бэндом рванули в Японию, и там пересеклись с сиэтлскими ветеранами звонкого пауэр-попа – The Posies. Они пришли на наш концерт и сказали, что мою группу ценят как крутой состав из всех звезд панк-рока Сиэтла. Приятно было чувствовать, что я все еще имею отношение к Сиэтлу… После выступлений в Японии у нас случился перерыв в концертной деятельности, и я отправился в Лос-Анджелес – следующий этап тура должен был пройти в Австралии.

Когда я вернулся домой, то понял, что так плохо я еще никогда себя не чувствовал. На руках и ногах не заживали кровоточащие язвы, как и в носу, – да и в сортире я то и дело видел кровь. Лос-анджелесский дом был пропитан зловонными испарениями моего разлагающегося тела. В какой-то момент я обнаружил, что беру телефон, чтобы сообщить менеджерам и группе, что мы не едем ни в какую Австралию.

Как раз тогда я прикупил жилье в Сиэтле: это был дом мечты, прямо на озере Вашингтон – и меня тянуло туда. Я тайно приобрел его несколькими годами ранее – именно в том районе, где в юности воровал машины и лодки. Однако пожить там я так и не успел, потому что тур в поддержку «Use Your Illusion» растянулся на годы. И вот я решил, что этот дом будет подходящим местом, чтобы восстановиться, расслабиться и подзарядиться энергией.

31 марта 1994 года я отправился в аэропорт Лос-Анджелеса, чтобы успеть на рейс в Сиэтл. В зале ожидания находился Курт Кобейн – он ждал посадки на тот же рейс. Мы разговорились, оказалось, что Курт только что удрал из рехаба. Мы оказались в одинаковой жизненной ситуации, так что в самолете сели рядом, проговорили весь полет, но особо в суть вещей не вникали: у меня был свой ад, у него – свой, и мы оба, кажется, это понимали.

Когда мы сели в Сиэтле и зашагали на выдачу багажа, мне пришла в голову идея пригласить Курта к себе. Казалось, в тот вечер он был чудовищно одинок – как, впрочем, и я. Но в терминале аэропорта толпилась куча народу, а мы с Куртом играли в известных группах, так что мы ежились, стоя бок о бок, пока сотни зевак глазели на нас. Я на мгновение потерял ход мыслей, а Курт как раз в этот момент проскользнул к ожидавшему его лимузину.

Добравшись домой, я остановился на подъездной дорожке и поднял глаза вверх. Когда я купил этот дом, он был стар, крыша подтекала, и я хорошо заплатил за то, чтобы ее перестелили кедровыми досками. Обещали, что крыша прослужит мне следующие двадцать пять лет, и, глядя на нее, я подумал: забавно, крыша наверняка переживет меня. Тем не менее я был дома, и казалось, что я наконец чего-то добился: хорошее жилье в хорошем районе.

Несколько дней спустя мой менеджер позвонил: Курт Кобейн застрелился из ружья в своем доме в Сиэтле. Стыдно признаться, но, услышав эту новость, я впал в ступор. У моих товарищей по группе бывали передозы, да и собственную наркозависимость я уже не контролировал, а собственное тело отказывалось служить мне. Так что я не взял трубку, не позвонил Дэйву Гролу и Кристу Новоселичу – коллегам Курта из группы Nirvana. Я решил, что мои соболезнования в любом случае будут бессмысленными – за несколько лет до того на вручении наград MTV Awards, где выступали Guns N’ Roses и Nirvana, я за кулисами крупно поцапался с Кристом: показалось, что кто-то из Nirvana оскорбляет наших. Будучи на тот момент уже в изрядном подпитии, я налетел на Криста, потому что привык решать конфликты кулаками. Ким Уорник из The Fastbacks – первой настоящей группы, в которой я играл в юности еще в Сиэтле, – позвонила мне на следующий день после церемонии награждения и отругала по полной. Тогда я чувствовал себя очень подавленным, а теперь – еще более подавленным: я сидел, уставившись на телефон, и не мог никому позвонить, чтобы извиниться за тот инцидент и выразить сочувствие коллегам Курта.

Однако смерть Курта почти не повлияла на то, как я решил собственные с проблемы со здоровьем. Я на целый месяц вообще забил думать об этом.

Даже после того как Guns N’ Roses обрели успех, и мой мир вышел из-под контроля, трое моих самых близких друзей со времен детства – Энди, Эдди и Брайан – все равно звонили мне и приезжали в Лос-Анджелес. Но к концу мирового турне я уже сам не хотел, чтобы они увидели слишком многое, – да, я привык играть в такие игры. И все же они видели фотографии в журналах и мои интервью на MTV… И я все время звонил им – наверное, даже слишком часто, слишком поздно, слишком нетрезвым. Пока я был в турне, то звонил Энди, наверное, через день – и он защищал меня в Сиэтле. Он рассказывал людям, что они понятия не имеют, как я живу и через что прохожу. Он был моим защитником, но я знал, что Энди собирался серьезно поговорить со мной – то есть сделать то, на что никак не могла решиться моя мама. В общем, было понятно, что я заложил крутой вираж и что скоро придется выбирать – или разговор с Энди, или неминуемая смерть. Я не знал, что буду делать после того, как разговор состоится. 9 мая 1994 года я лег спать, гоняя эти мысли в голове, мутной от десятка бутылок вина.

Утром 10 мая я проснулся в своем прекрасном новом доме от острой боли в животе. Боль была не в новинку, как и тошнотворное ощущение того, что с телом происходит что-то не то. Вот только в то утро все шло иначе, боль ощущалась невообразимой – как будто кто-то взял тупой нож и вонзил его мне прямо в кишки. Я не мог даже доползти до края кровати, чтобы набрать «911». Всхлипывая от боли и страха, я застыл. Я лежал нагишом на кровати в доме моей мечты – доме, который купил в надежде когда-то завести собственную семью, в надежде, что эти стены наполнятся голосами.

Казалось, что я пролежал так целую вечность. Тишина пустого дома казалась такой же оглушительной, как и собственные хриплые глухие стоны. Никогда я не хотел, чтобы кто-то убил меня, но было так больно, что я просто надеялся на избавление от страданий.

Потом я услышал, как Энди вошел в дом через заднюю дверь и крикнул: «Привет, как дела?» – он всегда именно так здоровался. Я хотел ответить: «Энди, я наверху», – но не смог и лишь беззвучно рыдал. Я слышал, что Энди поднимается по лестнице: должно быть, он увидел мой бумажник на кухне. В конце концов он дошел до второго этажа и пересек коридор.

– О черт, вот это и случилось, – промолвил он, входя в мою комнату.

Было приятно, что Энди здесь. Было приятно думать, что в момент смерти он будет со мной. Энди, впрочем, думал совсем иначе: он натянул на меня штаны и попытался сдвинуть с места. Вероятно, сыграл свою роль адреналиновый шок, иначе он ни за что не смог бы поднять девяносто кило моего располневшего тела. Он тащил меня вниз по лестнице к машине, а жгучая, колющая боль пошла вниз от кишок к бедрам и опоясала низ спины. Я молил о смерти.

Врач, лечивший меня с самого детства, жил всего в двух кварталах, так что Энди отвез меня к нему. И хотя с доктором Брэдом Томасом нас связывали длительные отношения, я избегал встречаться с ним с тех пор, как окончательно превратился в алкоголика. Энди и доктор Томас дотащили меня до кабинета на первом этаже. Я слышал, как они обсуждают, что со мной делать, потом почувствовал укол в задницу. Демерол. Никакого эффекта. Еще один укол демерола – и снова никакого облегчения. И еще один укол – и опять ничего. Боль продолжала расползаться по телу, и я впал в панику и застонал пуще прежнего, потому что в голове у меня был сплошной туман.

Было решено, что меня надо срочно доставить в отделение неотложной помощи Северо-западной больницы. Доктор Томас велел Энди отвезти меня, потому что это быстрее, чем ждать скорую. Он сказал, что встретит нас в больнице. Энди гнал, но старался избегать резких движений, потому что я орал и рыдал от малейшей тряски.

Когда в больнице мне в левую руку поставили капельницу с морфином, тамошние врачи начали задавать вопросы, на которые я даже не мог ответить:

– Имя? Адрес?

Немой от боли, я только и мог стонать в ответ. Морфин действовал не так, как я предполагал. Да, к тому моменту я кое-что знал об опиатах – знал, какую теплую волну они приносят с собой, но не ощущал ее. Они вкатили меня в комнату, где на каталке лежал другой парень, и я скорчился в агонии, пережидая приступ.

– Чувак, я сломал спину, – сказал этот парень, – но сейчас зверски рад, что я не на твоем месте.

Доктор Томас и оператор УЗИ начали водить сканером по моему телу, и я увидел, как побелели их лица. Поджелудочная железа, которая из-за выпивки раздулась до размеров футбольного мяча, лопнула, и это повлекло за собой ожоги третьей степени на всех внутренних органах, ведь из поджелудочной вытекли разные кислотно-щелочные ферменты. Вообще, они очень полезны в смысле пищеварения, но явно не должны вытекать в брюшную полость и попадать на внешнюю оболочку внутренних органов. Итог – химический ожог тканей.

Хирург в очках с толстыми стеклами объяснил, что нужна срочная операция. Надо удалить верхнюю часть поджелудочной железы, отрезать насовсем. А потом зашить меня, и всю оставшуюся жизнь мне придется провести на искусственной почке.

Внезапно я понял, о чем молили несчастные во все века – из тех, кто еще жил после того, как его пронзили ржавым мечом или облили горячим маслом. Теперь и я попал в их число.

Я собрал все силы, чтобы прошептать врачу скорой помощи: «Убейте меня». И умолял, не затыкаясь:

– Пожалуйста, убейте меня. Просто убейте меня. Убейте меня, пожалуйста…

Глава 2

Ты стареешь по мгновениям – вот как это происходит в реальной жизни. И лишь только число морщин на лице рассказывает о том, что ты действительно прожил годы. Я не чувствую никакой разницы между собой-молодым и собой-сегодняшним – в моей голове все еще крутятся дерзкие подростковые мысли, и я все еще шучу старые глупые шутки. Я смотрю на покрытую кедром крышу своего дома в Сиэтле, которая теперь выглядит несколько потрепанной, и задумываюсь: стоп, разве я не переделывал ее только недавно?

Но настоящий вопрос заключается в другом: а как мне вообще удалось пережить эту крышу? Другими словами, как я попал в эту жизнь из той, другой? Как я вообще очутился в этой другой жизни? Это я как раз и пытался выяснить, пока писал книгу, – ведь подразумевается, что история моей жизни едва ли окажется чем-то большим, чем зловещая поучительная притча. В этой истории было все: секс, наркотики, рок-н-ролл, слава, богатство и падение. Но просто история превратилась в нечто иное.

Вот то, что мне известно, – раз уж я решил задаваться подобными вопросами. Я бездумно утратил представление о том, что имело для меня значение в жизни, даже в тот момент, когда Guns N’ Roses только раскручивались. В те редкие моменты, когда я вообще задумывался об этом, я мог бы придумать миллион оправданий тому, почему покатился по кривой дорожке. Казалось, виной всему – моя неспособность разобраться с несколькими важными понятиями: что значит быть успешным, быть взрослым, наконец, просто быть мужчиной. Я воспринимал себя по-особенному – и это восприятие расходилось с теми действиями, которые действительно определяли мою личность. Такое разъединение демонстрировало почти фатальный уровень моего самообмана.

Но я забегаю вперед.

Боюсь, моя история – из тех, на которые уходит много времени. Я не из тех, кто быстро прозревает: мне потребовалась целая жизнь, чтобы начать понимать хоть что-то из того, что со мной происходило. Так что придется начать рассказ с самого начала.

Мой отец был ветераном Второй мировой войны. Дети у них с мамой начали рождаться, едва отцу исполнилось восемнадцать, а самый последний ребенок появился, когда ему уже стукнуло тридцать восемь. Прямо с войны он попал в пожарную службу Сиэтла, отчаянно пытаясь обеспечить семью, в которой к моменту моего появления на свет – 5 февраля 1964 года под именем Майкла МакКагана – числилось восемь детей.

В моем квартале было несколько Майклов, в том числе один мальчик из соседнего дома. Вместе с этим Майклом жил дедушка из Ирландии, и этот дедушка дал мне прозвище «Дафф», чтобы было проще различать нас. Позже, когда Guns N’ Roses стали знаменитыми, мой отец принялся приписывать себе эту заслугу – он говорил, что называл меня в детстве МакДаффом. Но в любом случае, сколько себя помню, меня всегда звали Даффом.

Не уверен, что маленький мальчик мог бы желать большего, чем иметь отца-пожарного. И если в младших классах меня и смущало, что мои мама и папа были намного старше родителей моих друзей и одноклассников, по крайней мере, я находил утешение в том, что папа был героем.

Мои родители взрослели во время Великой депрессии, и этот опыт определил их взгляды на деньги, на работу и на жизнь в целом. Помню, мама рассказывала истории о том, каково было расти во времена депрессии, как не хватало денег на отопление дома зимой и приходилось постоянно носить свитера и пальто, как ее мать чинила сломанные роликовые коньки или куклу, это был единственный мамин подарок на Рождество.

Если вам случится побывать на ужине в семействе МакКаганов (конечно, народу там будет немало), попробуйте негромко сказать: «FHB»[10] – и увидите, что произойдет. Восемь братьев и сестер немедленно возьмут себе по крохотной порции, сидя за заурядным фуршетным столом. «Семья экономит», – так говорили в нашей семье на протяжении многих лет: детей было много, и родителям не хватало денег прокормить нас. Но почти всегда кто-то приглашал на ужин друга, и вот тогда звучал секретный код «FHB»: убедитесь, что гостю досталось вволю еды, а сами берите небольшие порции и помалкивайте. Детей учили бережливости и экономии на живом примере.

Еще у моего старика имелся сторонний бизнес по покраске домов, и я никогда не забуду, как был счастлив, когда дорос до того, чтобы взбираться на строительные леса, отскребать старую краску и наносить новую в компании старших братьев и других пожарных, которым отчаянно был нужен дополнительный заработок. А поскольку Каскадные горы торчали чуть ли не у нас на заднем дворе, папа брал нас с братом Мэттом и нашей верной собакой Му в поход в район Альпийских озер, чтобы порыбачить и разбить лагерь под звездами. Там мы видели медведей и оленей, и мой отец казался всезнающим и способным на все. Но я подметил, что, когда мы возвращались с уик-энда, покрасив очередной дом или проведя время в горах, дома царило напряжение. Даже в юном возрасте мне было до боли очевидно, что брак моих родителей оказался несчастливым. Отец казался вечно взбудораженным, и его вспышки гнева возмущали и меня. Мать для меня была святой, так что, видя боль в ее глазах, я приходил в ярость.

Когда мне было семь, отец уволился из пожарной службы и вскоре подыскал новую работу – пожарный инспектор в страховой компании. Это подразумевало частые разъезды (по крайней мере, так говорили нам). Я помню, как чувствовал облегчение, когда он уезжал и все приходило в норму: дети переставили ходить на цыпочках и могли смеяться, шутить и включать музыку.

Вскоре после выхода отца на пенсию мама решила пройти профессиональное обучение в Общественном колледже северного Сиэтла, чтобы в сорок пять лет, родив восемь детей, наконец-то начать работать вне дома. Это случилось, когда мне было девять. Буквально через пару дней после того как мама вышла на работу, я вернулся из школы и обнаружил отца (который приехал домой на неделю) в постели с женой нашего соседа. Это была мать моего лучшего друга. Конечно, они сделали вид, что ничего необычного не произошло, – да я уверен, что, по их мнению, я был слишком мал, чтобы понять. Но я все уловил правильно: понял, что из себя представляют секс и измена, а еще – что якобы героическая жизнь моего отца была обманом. Я осознал, что мне придется скрыть эту историю от мамы, чтобы она не страдала. Это было суровое вступление во взрослую жизнь.

С того дня я перестал разговаривать с отцом – вообще ни слова. Вскоре он и соседка разошлись с супругами и вместе переехали в отдельную квартиру. Мои родители пережили развод, и мы с моим лучшим другом оказались в страннейшем затруднительном положении: кто виноват в том, что у нас теперь неполные семьи, – его мама или мой отец? Мы принялись ссориться, а он вдобавок стал изводить собственного отца – несколько лет спустя на день рождения он преподнес отцу в подарок отрубленную голову их домашней кошки в подарочной упаковке. Однажды ночью (когда я, к счастью, лежал на другой стороне кровати) он прорубил топором внешнюю стену моей спальни. И все потому, что мой отец не мог удерживать член в штанах.

Тогда я решил, что я сам, наверное, в чем-то виноват: так уж мы мыслим, когда еще слишком малы, чтобы видеть картину целиком. Многое из того, за что я тогда хватался, чтобы разобраться в ситуации, – то, что я сейчас назвал бы механизмами преодоления, – еще вернется, чтобы навредить в будущем. Когда несколько лет спустя у меня начались острые панические атаки, я прибег к самолечению с помощью алкоголя и наркотиков. Конечно, всем приходилось сталкиваться в детстве с пренеприятнейшими ситуациями, так что я едва ли могу винить детские впечатления за пристрастие к наркотикам и алкоголю во взрослые годы. Наверное, точнее было бы сказать, что меня снесло волной факторов до того, как я смог разобраться хоть с одним из них: предрасположенность к алкоголизму, семейная история панических расстройств, необходимость хранить тайну и защищать маму и наступление совершеннолетия в то время, когда эксперименты с наркотиками осуждали не так сильно, как сегодня.

Маме пришлось самостоятельно обеспечивать семью деньгами. А значит, у нее не оставалось другого выбора, кроме как возложить на меня большую ответственность – я же далеко не сразу оказался на высоте. Хотел бы я быть лучшим сыном в те трудные для матери переходные годы! Все еще корю себя за тот ад, через который заставил ее пройти. Думаю, я пытался найти свое место в мире без отца, на которого можно было бы положиться.

После ухода отца брат моей мамы, врач по профессии, разрешил нам провести летние каникулы в его домике на озере в горах к востоку от Сиэтла. Однажды, летом между шестым и седьмым классами, я катался там на водных лыжах с братом Мэттом – из восьми детей он был ближе всех ко мне по возрасту, всего-то на два с половиной года старше – и парой других ребят. Мэтт и его друг управляли катером, а мы с еще одним мальчишкой неслись за ним на водных лыжах, прицепившись за двойной трос. В какой-то момент я потерял равновесие, и ремень, прикрепленный к буксирному тросу, сорвался. Я упал вперед, трос захлестнулся в воде петлей, и моя рука попала в нее. Затем я почувствовал, как петля затянулась, и трос вновь потащил меня вперед. Жгучая боль пронзила мое предплечье.

О черт, катер не остановился! Мой брат уверен, что со мной все в порядке!

Ужас обуял меня. Вода хлынула в рот и нос, я не мог перевести дыхание. Трос прорезал правую руку до кости и оторвал мышцу от плеча до локтя – просто снял ее с кости, как носок. Я сейчас утону. Я сейчас умру!

Внезапно показалось, что остановилось само время – все вокруг начало замедляться. Я пристально посмотрел на холодный зеленый свет, преломленный водной поверхностью, на частицы, взвешенные в солнечных лучах и пляшущие, как в замедленной съемке. Шум воды сменился тишиной. Все, что я видел, – бледный солнечный свет, падавший сверху, а потом под водой начал разгораться все ярче и ярче другой тусклый свет, вскоре он захватил меня целиком. Нахлынуло чувство тепла и блаженства, и я почувствовал приветливое присутствие людей – казалось, меня окружает семья, целые поколения людей, мои предки, которых я никогда не встречал, но каким-то образом знал. Когда меня вытащили из воды, я был уже без сознания. Поднялся крик, подбежали еще люди с берега, и кто-то из них смог привести меня в чувство, а потом меня отвезли в больницу. Врачи восстановили целостность мышц и костей, но денег у нас было не густо, так что мы не смогли позволить себе косметическую операцию. По сей день мое предплечье выглядит так, как будто кто-то вырубил оттуда топором кусок мышцы.

Вскоре после этого происшествия мама пригласила меня принять участие в исследовании Вашингтонского университета, посвященного предсмертным переживаниям. Мои воспоминания приводят в разделе «Ближе к свету: изучение предсмертного опыта у детей». Это пережитое теплое и мирное объятие избавило меня от всякого страха смерти в будущем. Я и раньше чувствовал себя исключительным, но теперь жил в твердом убеждении, что умру молодым. Я полагал, что тот случай был просто предвестником смерти, которая наступит скорее раньше, чем позже, и уж точно не позднее тридцатилетия.

Я заглянул на другую сторону, и увиденное показалось мне прекрасным.

Глава 3

Сентябрь 1984 года. Я на своем «Форд Мэврик» 1971 года еду на юг. Мне двадцать, а в бумажнике – 360 долларов.

Уезжая из города, я был преисполнен ощущения, что на моих плечах – весь Сиэтл. Очевидно, что это настоящая драма, если вы едва вышли из подросткового возраста, тем более если, как и любой подросток, вы ощущаете себя гораздо более значимым, чем есть на самом деле. Да, таким я и был. Но я был к тому же вундеркиндом местной рок-сцены, восьмиклассником, играющим в группах с 20-летними музыкантами, парнем, овладевшим всеми инструментами – гитара, бас и барабаны. Ни на чем из этого я не играл особо хорошо, но все же на достаточном уровне для участия в рок-группе. Теперь, когда мой путь лежал на Лос-Анджелес, а башня «Space Needle»[11] осталась в зеркале заднего вида, я чувствовал, что друзья будто бы рассчитывают, что я буду «тем парнем». Несомненно, я сам все это напридумывал, но люди начали обсуждать мой отъезд, стоило мне только сказать, что я покидаю Сиэтл. Они спорили: смогу ли я сделать музыкальную карьеру в Лос-Анджелесе – или просто тихо вернусь домой?

Моя первая остановка – Сан-Франциско. Я попал в панковский сквот. Хотел только переночевать, но застрял на неделю… Да, в той истории была замешана девушка. Конечно, я знал и любил панков, играющих в тех краях, однако не собирался присоединяться к какой-то группе и играть все тот же старый материал. Когда я наконец-то вырвался из Сан-Франциско, кошелек похудел с 360 до 60 баксов. Ситуация казалась ужасной, и я позвонил с таксофона на заправке Мэтту, который тогда учился в Калифорнийском государственном университете Нортридж, находившемся в агломерации Большого Лос-Анджелеса.

– Эй, ты слышал, что я приезжаю в Лос-Анджелес?

– Да, слышал, – ответил Мэтт, – куда конкретно ты поедешь?

– Полагаю, что в Голливуд. Есть вакансии в «Black Angus»?

Мэтт платил за учебу, работая поваром в стейк-хаусе в долине Сан-Фернандо. А вообще он играл на тромбоне и хотел стать учителем музыки.

– Может быть, – сказал Мэтт.

– У меня есть рекомендация из кафе «Лейк Юнион», – посулил я.

Так назывался ресторан, где я проработал последние два года.

– Возможно, я смогу тебе чем-нибудь помочь, – ответил Мэтт.

– Как туда добраться?

– Поезжай по федеральному шоссе US-5 до дороги № 405 и сворачивай на съезд к бульвару Роско. Затем на запад по Роско до Корбин-авеню, и там поверни направо. Точный адрес – Корбин-авеню, 9145.

Я отправился прямо туда и приступил к работе помощником повара в тот же вечер, 14 сентября 1984 года. Под конец смены я решил наведаться в свой новый дом – Голливуд. Я спросил, как туда проехать.

– Отсюда – около 25 миль…

Что? Куда, черт подери, я попал? Я-то думал, что я в Лос-Анджелесе!

– Спускаешься к Вентуре и поворачиваешь налево, затем по дороге до самого Лорел-кэньона, и там нужно будет перевалить через гору…

Что? Каньон, который переваливает через гору? Это вообще как?

Я отправился в путь, высматривая что-нибудь, похожее на горы, – и видел много холмов, но никаких гор. В конце концов я разыскал Лорел-кэньон, дорогу, поднимавшуюся к холмам, и моим глазам открылся Лос-Анджелес! С вершины холма я мог видеть, что центр города был не больше Сиэтла, но мерцающие огни малоэтажных кварталов с плотной застройкой тянулись бесконечно. Лос-Анджелес простирался до самого горизонта.

В первые пару недель в городе я несколько раз ночевал у брата. Но его дом находился очень далеко от Голливуда, который мне-приезжему казался центром музыкальной сцены Лос-Анджелеса. Учитывая, сколько времени я терял из-за пробок, дом моего брата, как и ресторан «Black Angus», с таким же успехом могли находиться в совершенно другом городе, а не в Лос-Анджелесе. Ко всему прочему нельзя ведь было просто свалиться из ниоткуда и обосноваться в квартире Мэтта. Так что много ночей я провел в своей машине на Голливуд-хиллз, ведь копы не искали бродяг на красивых, обсаженных деревьями улицах близ Франклин-авеню.

Блеск летних Олимпийских игр 1984 года уже померк, и полиция практически покинула центральный Голливуд после их окончания, оставив его во власти преступников, головорезов, дав дорогу всеобщей анархии. Так что уличные банды всегда были при деле, и героин продавался по всему Голливуду. Я попал прямо в эпицентр событий, причем с бас-гитарой наперевес, на которой я все еще учился играть.

Однако я был уверен в своих навыках общения и верил, что мне есть что предложить местной музыкальной сцене. Я чувствовал, что в 1984-м панк-рок уже практически при смерти, ведь первые две волны панка – ранние, истинные панк-группы, а затем и группы, исполнявшие хардкор, уже отыграли свое. Что бы ни случилось потом, музыканты моего возраста, прошедшие через панк-сцену, должны были превратиться в тех, кто предложит нечто новое. Будущее лежало на наших плечах, и я искал других парней, заинтересованных в создании следующей ступени развития рок-музыки. Я был уверен в том, что сыграю важную роль в формировании новой музыкальной парадигмы, но то была не тщеславная надежда, а искреннее возбуждение.

Из-за таких вот мыслей в башке объявление в бесплатной местной музыкальной газете «Recycler» привлекло мое внимание в первую же неделю пребывания в Лос-Анджелесе. Группа ищет бас-гитариста. Музыканта, которому нужно было звонить, звали Слэш. По имени я предположил, что он, вероятно, такой же панк-рокер, как и я. А раз у нас было похожее прошлое, то, возможно, он тоже стремился заглянуть за музыкальный горизонт.

Насколько я мог судить, осенью 1984 года в Лос-Анджелесе действительно не было заметной рок-сцены – только ощутимое похмелье от некогда процветающего панк-движения, успешная, но на деле плохая хэви-сцена да еще нечто, именовавшееся «ковбойским панком». В основном этот стиль представляли панк-рокеры в клетчатых рубашках, лабающие песни Пэтси Кляйн[12], пока их толстенькие подружки пытались петь.

В объявлении Слэша значилось, что на него повлияли Элис Купер и группы Aerosmith и Motörhead. Это было гораздо предпочтительнее всего того, с чем я столкнулся в ту первую неделю в Лос-Анджелесе. Да и вообще, я просто пытался знакомиться с новыми людьми. Так что я позвонил Слэшу и поговорил с ним – голос у него тогда был такой же тихий, как и сейчас. Когда он сказал, как называется группа, мне послышалось «Rodker». О, подумал я, вот это действительно странное название для группы! Я договорился встретиться с ним и барабанщиком Стивеном Адлером в круглосуточном ресторане «Canter’s» в районе Фэйрфакс.

– Мы наверняка будем сидеть за первым столиком слева, – сообщил Слэш.

Я же ответил, что у меня выкрашенные в голубой цвет волосы, и я буду в длинном кожаном пальто, черном с красным.

– Уже догадываюсь, что не смогу тебя не заметить, – добавил он.

Но одно я уже понял: в те времена люди из Сиэтла вообще выглядели по-другому. Когда такие группы, как Black Flag[13] или The Dead Kennedys[14], играли в Сиэтле, они всегда рассказывали со сцены, насколько другая публика в нашем городе, но я сам никогда особо об этом не задумывался. До сегодняшнего дня. В Лос-Анджелесе я решил использовать свой характерный внешний вид, чтобы убеждать охранников, проверяющих удостоверения личности у дверей баров, что я не из Соединенных Штатов и, следовательно, не говорю по-английски. Когда у меня спрашивали удостоверение личности, я доставал темные очки и озадаченно смотрел на охранника. Они, вероятно, думали, что я швед или некто в этом роде, но, черт возьми, чаще всего такой подход срабатывал. Теперь я был готов увидеть другую сторону медали.

Я, как и обещал, появился в ресторане «Canter’s» в своем сутенерском пальто. Это было черное кожаное пальто до пола с отделкой красным – сперва на спине была нашита большая красная буква «A», означающая «анархия», но я закрасил ее маркером «Sharpie» после того, как моя очередная группа из Сиэтла распалась. Эта группа называлась The Fartz, и на нашем логотипе был изображена буква «A» – как символ анархии.

Я вошел в ресторан, глянул на первый стол слева и узрел длинные волосы. Почему-то я думал, что эти парни будут выглядеть как группа Social Distortion[15]. Однако, несмотря на то что музыканты группы Rodker выглядели не старше меня, у них имелись длинные волосы и подружки-рокерши.

Если один только вид двух длинноволосых рокеров из Голливуда шокировал меня, то я с трудом мог представить, что мне придется с ними общаться. Я, вероятно, тоже выглядел для них марсианином – со своими короткими светло-голубыми волосами и в длинном пальто. Короче, все были немного удивлены и заинтригованы, впервые столкнувшись лицом к лицу.

Оказалось, что под длинными волосами Слэша скрывался застенчивый интроверт. Однако он был крут – у него под столом оказалась припрятана бутылка водки, – ведь им со Стивеном, как и мне, еще не исполнилось 21 года, а водка была самым подходящим из того, что они смогли найти в баре. Мы выпили и закусили фирменным супом из ячменя и фасоли. Да, я до сих пор люблю этот суп.

Охранники оказались не единственными, кого смутил мой панк-прикид в стиле Сиэтла. Подружка Слэша казалась по-настоящему удивленной – она наклонилась ко мне и спросила:

– Ты что, гей?

– Нет, я не гей, – ответил я с улыбкой.

– У тебя короткие волосы, и я решила, что ты гей. Даже если ты гей, то можешь мне сказать. А у тебя есть подружка?

– Нет, – сказал я, – я только что приехал в Лос-Анджелес.

– Ладно, мы найдем тебе подружку.

А Стивен Адлер был очень мил и демонстрировал заразительный, почти что детский энтузиазм. Он сказал: «Слушайте, да мы будем великой группой – мы заставим публику топать ногами и хлопать в ладоши». Он говорит это и сегодня, садясь за ударную установку и заводясь перед концертом: да, он по-прежнему собирается заставить аудиторию топать ногами и хлопать в ладоши.

Всей компанией мы отправились домой к Слэшу – он жил вместе со своей мамой. В тот вечер он играл всего лишь на акустической гитаре, но уже тогда было очевидно, что Слэш – выдающийся гитарист. Меня ошеломил необузданный эмоциональный напор, который у него получалось настолько непринужденно реализовывать. Слэш уже был настоящим мастером, и, глядя, как он играет на гитаре, хотелось сказать: «Черт побери!»

Однако меня беспокоило, что у него и Стивена совершенно иные музыкальные вкусы, нежели у меня. Некоторые из моих страхов произрастали со времен Сиэтла – там длинноволосые парни обычно несколько отставали от времени. Длинные волосы в Сиэтле носили парни из пригородов, либо из деревенского захолустья, или из городков, где все работают на лесозаготовке. Длинные волосы означали хэви-метал, и те из нас, кто играл панк-рок, называли таких парней «хешерами». Мы же были городской молодежью и считали себя крайне передовыми. Конечно, некоторые из моих опасений по поводу Слэша и Стивена были более конкретными – например, в их концертную программу, состоявшую из кавер-версий, входил номер группы Anvil[16] «Metal On Metal». И оказалось, что их группа называлась куда прозаичнее – Road Crew, а вовсе не Rodker.

Однако чем больше мы играли месте, говорили о музыке и слушали ее, тем больше находилось у нас точек соприкосновения. В тот вечер Слэш показал мне некоторые из своих художественных работ. Я никогда бы не подумал, что менее чем через год он нарисует логотип для группы, в которой мы окажемся вместе: логотип с изображением двух револьверов и колючими стеблями роз, обвивающимися вокруг их стволов.

Слэш был настоящим эксцентриком – у него в комнате жила змея. «Она очень милая», – сообщил он. Я ничего не ответил, но подумал: «Милая змея… это как?»

И все же он был крут. Во всяком случае, думал я, он гениальный гитарист и просто хороший парень. Возможно, решающую роль сыграло то, что я знал, где Слэш живет и как к нему добраться. Учитывая, что больше я никого не знал в городе, это был очень значимый пункт для будущего друга. За несколько недель я познакомился с массой людей в Лос-Анджелесе, но большинство видел в первый и последний раз. Однако Слэша я теперь мог найти в любой момент. Плюс ко всему мне понравилась мама Слэша – она по-доброму относилась ко мне. Она позвонила моей маме, чтобы сообщить ей, что со мной ничего не случилось (а потом регулярно звонила мне в «Black Angus», чтобы убедиться, что у меня все в порядке). Фактически почти сразу она стала моей суррогатной матерью – и продолжала быть ею в течение долгих лет.

Слэш, Стивен и я начали репетировать на базе на углу улиц Хайленд и Сельма. База стоила пять долларов в час (пятнадцать, если нужна была звуковая система). Целую неделю я джемовал с ними и спал в своей машине.

Но в итоге репетиции меня расстроили. Несмотря на талант Слэша и то, как они со Стивеном работали с материалом, музыка мне не подходила. Мне не подходило ничто: их песни, звук гитары, манера игры Стивена с двойной педалью бас-барабана и многочисленными том-барабанами и тарелками – все это казалось мне слишком обычным. Они работали в рамках уже существующей музыкальной формы, а я искал людей, желающих создать новую форму.

Певца тоже не было, и мы казались школьной группой (хоть и с потрясающим гитаристом). Я же полагал себя опытным ветераном, уже поучаствовав в дюжине групп и сыграв с бесчисленным количеством профессиональных музыкантов. Можно было сказать, что у Слэша и Стивена были реальные стремления и они хотели большего, но я не затем перебрался в Лос-Анджелес, чтобы играть с людьми, которые никак не могут разобраться, какую же музыку им исполнять.

Примерно через неделю я заявил парням:

– Я не хочу играть с вами, но хочу, чтобы мы остались друзьями.

– Ну и ладно, – ответили они.

И ничего странного – наоборот, было прекрасно говорить обо всем вот так прямо. Они казались прекрасными парнями, но их Road Crew – точно не то, чем я тогда хотел заниматься.

Так что мы продолжали тусоваться вместе. Через несколько недель, уже в октябре, Слэш и Стивен взяли меня на концерт группы L. A. Guns с допуском зрителей всех возрастов в клубе «Troubadour», в западном Голливуде. Раньше они оба недолго играли с вокалистом L. A. Guns Экслом Роузом в группе Hollywood Rose, название которой уже стало частью истории. Теперь Эксл пел в другой группе, названной по имени гитариста Трейси Ганза. Как выяснилось, Трейси был местным рок-героем: они со Слэшем учились в одной школе, а теперь играли в конкурирующих группах.

«Troubadour» был настоящим рок-клубом, а к тому моменту я бывал только в одном рок-клубе. Панк-концерты в Сиэтле проходили в совершенно разных помещениях – в сквотах, в подвалах частных домов, а то и в залах ветеранской организации VFW, сдаваемых в аренду на ночь. А в Лос-Анджелесе все явно было устроено по-другому.

Глава 4

Мои старшие братья и сестры слушали рок-н-ролл, а многие из них играли на гитарах и пели – музыкальные инструменты валялись по всему дому, в подвале и гараже. Сколько я себя помню, Джимми Хендрикс, The Rolling Stones, The Beatles и The Sonics[17] постоянно доносились из колонок нашей семейной стереосистемы, стоявшей в гостиной. Это была «Sanyo», которую мой брат Марк привез со службы во Вьетнаме.

Я помню, как был очарован обложкой альбома The Beatles «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band»: именно обложка и привлекла мое внимание – музыканты в униформе духового оркестра и все персонажи на обложке… Но потом я начал слушать музыку – раз за разом я включал «Lovely Rita», просто очарованный звучанием слов и экзотическими интонациями. Да что там говорить – я был поражен тем, как текст в моем сознании превратился в картинку. Я прослушал эту песню столько раз, что даже убедил себя, что сам написал ее для девочки, в которую был влюблен в детском саду. Музыка обладала способностью создавать образы в моем сознании и помогала уходить от напряжения и шума, которых дома было в избытке.

Другой мой старший брат, Брюс, играл в рок-группе. Он носил длинные волосы, а в его комнате на полу лежал ковер из овчины. У него был автомобиль с кузовом «кабриолет» и прекрасная полуакустическая шестиструнная гитара фирмы Gretsch, а также бас-гитара марки Les Paul Custom под левую руку. Брюс часто играл на концертах и возвращался домой с историями, которые укрепляли в моем сознании романтический образ рок-н-ролла. Он находил время, чтобы посидеть со мной, давал мне потрогать его гитары и разрешал задавать вопросы. Для меня это было важно – Брюс на четырнадцать лет старше, и уверен, что временами я докучал ему.

Однажды Брюс спросил, не отыграю ли я с ним на концерте. Я? Серьезно? Думаю, он просто не заметил, что я еще не научился толком играть на инструменте. Я застенчиво сообщил о своем неумении, с отчаянием ощущая, как из рук уплывает мой Великий Шанс.

– Не беспокойся об этом, – сказал Брюс, – я научу тебя играть на бас-гитаре.

Отлично!

Мы с Брюсом оба левши, так что учиться играть у Брюса было проще всего. Но после того как Брюс со своими гитарами съехал, я столкнулся с необходимостью заново учиться играть на старой обычной праворукой гитаре, которую нашел в углу маминого гаража. Первой песней, которую я научился играть, была битловская баллада «Birthday». Песня, которую вы разучили самой первой, всегда оказывается краеугольным камнем вашего собственного творчества, и «Birthday» не только научила меня ловкости пальцев, но и заложила понимание блюзовой мажорной гаммы – той самой гаммы, которую я буду постоянно использовать, играя в Guns N’ Roses.

С того дня я понял, как легко мне подбирать песни на слух – буквально любые песни, которые я хотел выучить. Полагаю, что если бы я тогда не смог так быстро разучивать песни, то больше тренировался на инструменте и в результате стал бы куда техничнее как гитарист и как бас-гитарист. Думаю, мы все можем взглянуть назад и увидеть в своей жизни то, что мы могли или должны были бы сделать по-другому или даже лучше, и я думаю в таком ключе про технику игры. Тем не менее игра на материале других артистов не приносила мне полного удовлетворения – я чувствовал, что могу сделать и нечто новое, но у меня не было ни малейшего представления о том, как писать песни или собрать группу.

В седьмом классе я как-то обратил внимание на самодельный флаер подпольного панк-концерта. Я вообще не знал, каково идти против системы, и понятия не имел о музыкальной индустрии или о том, что означает работать вне нее. Однако было ясно, что подобные группы не принадлежали к той индустрии, которая выпускала глянцевую рекламу рок-шоу в зале «Paramount Theatre» или на стадионе «The Kingdome»[18]. На той же неделе мне довелось впервые услышать записи группы Iggy And The Stooges – возможно, что простота этого гаражного рока перекликалась с песнями The Sonics и Don And The Goodtimes[19], которые я любил слушать в детстве. Как бы то ни было, Iggy And The Stooges стали для меня потрясением: нет, не я двигался под эту музыку – музыка двигала мной. Мои ноги подкашивались, мурашки бежали от шеи по позвоночнику, и мир вокруг рушился, оставляя меня один на один с этой грохочущей музыкой.

Вскоре после этого я увидел самый запомнившийся мне сон за всю мою жизнь. Этот сон, казалось, перематывался, как магнитофонная пленка, и снова и снова воспроизводился в моей голове в течение многих лет. В этом сне я пел в рок-группе в подвале местной церкви перед всеми моими друзьями и был совершенно охвачен музыкой, как и собственным визгом, рычанием и ревом. И группа, и публика – все были едины, все скакали с тем же безумием, что и я, опрокидывая на пол пивные бутылки и стаканы. Я извивался на осколках стекла, но не чувствовал боли. Я слышал и видел, какой именно должна быть рок-музыка: грубой и сумасшедшей, не сдерживающей эмоций и не имеющей границ. Грубой и сумасшедшей!

Проснувшись следующим утром, я отправился прямиком в музыкальный магазин и купил себе пластинку Iggy And The Stooges «Raw Power». Музыка моих старших братьев и сестер была вытеснена моей собственной: имя ей было – панк-рок.

Глава 5

Я продолжал напряженно трудиться в стейк-хаусе «Black Angus» в Нортридже, где работал и мой брат. Получив пару зарплатных чеков, я решил снять квартиру и направился прямиком в Голливуд, где начал поиски идеального жилья. Да-да, такого идеального жилья, какое я мог себе позволить, – то есть дешевого.

Одно из лучших мест, где можно было переночевать в салоне собственной тачки, находилось на Оркид-стрит, чуть выше по склону от Франклин-Хиллз. Мне казалось естественным искать жилье в этом районе. Речь о том, чтобы найти жилье «на холмах», не шла: чем выше поднимаешься, тем больше арендная плата. Однажды утром я проснулся, оставил машину припаркованной в лесу на склоне холма и спустился в нижние кварталы Франклин-Хиллз, чтобы на тамошних грязных улицах заключить идеальную сделку. Деревьев там не росло.

В те времена Оркид-стрит выходила на Голливуд-бульвар, прямо за китайским театром Граумана (тогда это был театр Манна). Этот короткий квартал Оркид-стрит между Франклин-Хиллз и Голливуд-бульвар был одним из самых небезупречных с точки зрения торговли наркотиками местечек в городе – туда каждую ночь наведывались дилеры, проститутки и копы. Китайский театр тогда тоже был тем еще местом – там было полно подозрительной публики.

Я увидел в окне вывеску «Сдается квартира» и нырнул в подъезд многоквартирного дома «Amour Arms» в квартале за Китайским театром. Мне предложили квартиру-студию на первом этаже – по сути комнату с плитой и небольшим холодильником. Окно выходило на аллею (в этой части Голливуда за всеми зданиями располагались аллеи). Арендная плата составляла $240 в месяц.

Когда я сказал женщине-управляющей, что согласен снимать квартиру, она ответила, что это здание Секции 8. Я промолчал. Но она задала вопрос:

– А ты из Секции 8?

– Понятия не имею, – ответил я. Сейчас-то я знаю, что это обозначение относится к субсидируемому из федерального бюджета жилью для малоимущих. Но тогда я вообще не имел представления, что это значит.

– Хорошо, а ты учишься в музыкальной школе?

– Нет, – ответил я.

На самом деле я не только не посещал местную музыкальную школу, но и не знал о ее существовании, пока управляющая не упомянула о ней. Мне позже пришлось расспросить об этой школе Слэша – оказалось, что прямо за углом, над музеем восковых фигур на Голливудском бульваре, располагалось отделение игры на гитаре музыкального института[20], где обучались такие виртуозы, как Пол Гилберт из группы Mr. Big и Джо Фрусчьянте из Red Hot Chili Peppers.

– Ты все же скажи, что там учишься, – многозначительно прибавила она.