Оппенгеймер. История создателя ядерной бомбы бесплатное чтение

Леон Эйдельштейн
Оппенгеймер

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Грех физиков заключается в том, что они не могут утратить свои знания. Когда ученый видит нечто, кажущееся ему техническим открытием, он хватается за это «нечто», осуществляет его и только после этого думает о том, какое применение найдет открытие, это происходит после того, как сделано открытие.

Роберт Оппенгеймер

Глава первая
Безоблачное детство

В десять или двенадцать лет у меня было три занятия – минералы, поэзия и чтение, а также архитектура.

Роберт Оппенгеймер

Джулиус Роберт Оппенгеймер родился 22 апреля 1904 года в Нью-Йорке в семье эмигранта, приехавшего в Соединенные Штаты в 1888 году из немецкого городка Ханау, входившего тогда в состав Германской империи. В отличие от большинства эмигрантов, семнадцатилетний Джулиус Селигманн Оппенгеймер сразу же по приезде получил хорошую работу в текстильной компании Rothfeld, Stern & Co, принадлежавшей двоюродным братьям его отца. В 1903 году Джулиус-старший стал партнером и женился на высокой голубоглазой красавице Элле Фридман. Физический недостаток – врожденное отсутствие большого и указательного пальцев на правой руке – не препятствовал занятиям живописью, которые Элла совмещала с преподаванием в Барнардском женском колледже. Союз делового человека и утонченной интеллектуалки оказался успешным. Джулиус получил в жены «настоящую леди» (в отличие от англичан, американцы произносят это словосочетание с оттенком иронии), а Элла обрела финансовую стабильность, которой ей недоставало после смерти отца-предпринимателя.

Свадебную церемонию, состоявшуюся 23 марта 1903 года, провел лидер Общества этической культуры Феликс Адлер. Это обстоятельство, имеющее очень большое значение для понимания той обстановки, в которой вырос будущий Отец Атомной Бомбы», требует разъяснения. Джулиус и Элла были немецкими евреями, разница между ними заключалась лишь в том, что Элла родилась в Соединенных Штатах. Оба они были приверженцами хаскалы^[1] – интеграционного движения, возникшего среди европейских евреев во второй половине XVIII века. Сторонники хаскалы выступали против культурно-религиозной обособленности еврейских общин и видели своим идеалом полное стирание границ между евреями и теми народами, среди которых они проживали. Но если в культурной сфере границы могли стираться довольно быстро, особенно в том гигантском «плавильном котле», который представляли собой Соединенные Штаты, то в религиозной сфере этот процесс шел крайне медленно. Отошедшие от иудаизма евреи не спешили принимать иную веру, а создавали свои светские общественные организации, одной из которых было нью-йоркское Общество этической культуры, созданное философом Феликсом Адлером. «Мы выступаем за полный отказ от молитв и любых иных проявлений ритуала, – объяснял Адлер. – Различные убеждения при единстве действий – вот наша практическая религия… готовая принять и верующих, и неверующих».

Если в Европе к концу XIX века хаскала начала терять популярность (в первую очередь, из-за всплеска антисемитизма), то в Соединенных Штатах интеграционно-ассимиляторские идеи расцвели пышным цветом, особенно в верхних слоях еврейского общества. «Мы не евреи, а американцы», – как бы сказали миру Джулиус-старший и Элла, поручив проведение свадебной церемонии Адлеру. Семья, в которой родился Роберт Оппенгеймер, была далека от еврейских традиций, и нашему герою напоминала о его происхождении только фамилия. Кстати, свое первое имя – Джулиус – он не любил, предпочитая, чтобы его называли Робертом. Иной раз на вопрос: «Что означает буква “J” в вашем имени?» Джулиус Роберт Оппенгеймер мог ответить: «Не знаю».

На момент рождения Роберта его матери шел тридцать шестой год. По меркам того времени Элла вышла замуж и родила первенца очень поздно. У других женщин в таком возрасте уже появлялись внуки. Можно представить, какую радость испытывала она при мысли, что у нее наконец-то есть семья и ребенок.

По складу характера Элла была перфекционисткой (возможно, что именно в этом, а не в физическом недостатке, крылась причина столь позднего замужества) и ей хотелось, чтобы ее первенец рос в идеальной среде, благо финансовые возможности это позволяли. Роберта окружали материнская любовь и забота нянек и горничных. Идеальное детство в уютном благополучном мирке, в который из внешнего мира не проникало ничего плохого… «В детстве я не был подготовлен к тому, что в мире существуют жестокость и зло», – сказал однажды Оппенгеймер. Мать он обожал, а к отцу относился, мягко говоря, неоднозначно. Во-первых, Джулиус-старший при всех своих стараниях не дотягивал до уровня своей супруги. Вряд ли его можно было бы назвать вульгарным, но элегантным он не был однозначно, да и воспитание хромало: нет-нет да проявлялся под лощеной маской сын «неудачливого мелкого торговца из средневековой немецкой деревни» (именно так отзывался о своем деде по отцу Роберт). Герберт Уинслоу Смит, школьный преподаватель Роберта, ставший его другом, объяснял натянутые отношения нашего героя с отцом эдиповым комплексом и «вульгарностью делового человека», оказывавшей на Роберта угнетающее действие. Безупречный человек хотел жить в безупречном окружении, из которого Джулиус-старший, к сожалению, выпадал. Разумеется, сыграло свою роль и то, что занятого бизнесом отца ребенок видел гораздо реже, чем мать. Судя по всему, Элла не смогла стать сыну другом, но образцом для подражания она была безусловно. Одна из одноклассниц Оппенгеймера вспоминала, что, когда он говорил о матери, его глаза «горели».

Летом 1909 года Джулиус с семьей побывал на родине, где пятилетний Роберт познакомился со своим дедом Бенджаменом Оппенгеймером и получил от него два ценных подарка – энциклопедию архитектуры и коллекцию минералов. Подарки подталкивают к двум выводам: «мелкий торговец из средневековой немецкой деревни» был весьма образованным человеком (что, в общем-то, не редкость среди еврейских лавочников), а его внук был неординарным ребенком, заслуживающим столь взрослых подарков. По признанию самого Роберта, коллекционирование минералов, архитектура и чтение были главными занятиями его детства. Ну а чем еще заниматься ребенку, встречавшемуся со сверстниками только в воскресной школе Общества этической культуры?

В семилетнем возрасте Роберт начал учиться в начальной школе Общества, куда его приняли сразу во второй класс. Выбор был предопределен. Во-первых, тем, что образование здесь давалось превосходное, а, во-вторых, «новым американским евреям» особенно-то и некуда было податься. Религиозные иудейские школы им не подходили, а в нееврейских американских школах того времени можно было запросто столкнуться с антисемитизмом. И не только в школах. Так, например, президент Гарвардского университета Эббот Лоуренс Лоуэлл в 1922 году пытался ввести квоту на поступление евреев, мотивируя такой шаг… ростом антисемитизма среди студентов. Логика Лоуэлла была следующей – антисемитизм в студенческой среде возрастает с увеличением числа студентов-евреев, если таковых будет мало, то антисемитизм сойдет на нет. Несмотря на все старания Лоуэлла, квоту официально ввести не удалось, но ему удалось принять такие ограничительные меры, как квотирование стипендий по национальному признаку или же возможность отказа абитуриентам в приеме без объяснения причин.

Если обобщить воспоминания одноклассников о Роберте, то картина будет такой: умный, застенчивый, неловкий мальчик, плохо ладивший со сверстниками. Коммуникативные навыки начинают закладываться в раннем детстве, а за пару часов пребывания в воскресной школе вряд ли можно научиться находить общий язык со сверстниками. Ребенок, которым дома все восхищаются, ожидал чего-то подобного и в школе, но там его разносторонние познания, почерпнутые из книг, не вызвали восторга. Одноклассников раздражала демонстрация интеллектуального превосходства, а педагогам было трудно учить мальчика, значительно опережавшего своих сверстников в развитии. Вот пример того, насколько значительным было это опережение. Двенадцатилетний Роберт вступил в переписку с членами Нью-Йоркского минералогического клуба, которые предложили ему выступить с докладом и были очень удивлены, когда узнали о возрасте мистера Оппенгеймера.

Когда началась Первая мировая война, Роберту было десять лет. Возросший спрос на военную форму (пока еще в Европе, Соединенные Штаты вступили в войну только в 1917 году) дал Джулиусу Оппенгеймеру возможность хорошо заработать на продаже подкладочных материй, и он приобрел большой загородный дом на Лонг-Айленде и парусную яхту.

В 1917 году Роберт перешел в среднюю школу, где познакомился с уже упоминавшимся выше Гербертом Уинслоу Смитом, преподававшим в Школе этической культуры английский язык. Смита заинтересовал эрудированный юный поэт (хотя, скажем прямо, задатков второго Уитмена^[2] у Роберта не было), а ученик потянулся к учителю, который держался с ним просто и вообще не был похож на других преподавателей.

Детство для него закончилось летом 1918 года в летнем лагере для мальчиков на острове Гриндстоун, расположенном на реке Святого Лаврентия близ озера Онтарио. С первых же дней пребывания в лагере Роберта начали травить за его «девчоночьи привычки»: он ежедневно писал домой и не скрывал свою любовь к поэзии, совершенно несвойственную большинству тринадцати-четырнадцатилетних мальчиков. Возможно, все обошлось бы малой кровью, ибо к издевательствам со стороны сверстников Роберту было не привыкать, но он сам невольно подлил масла в огонь. Родители интересовались, как у их сына складываются отношения с другими мальчиками (это был животрепещущий вопрос), и он вдохновенно сочинял подробности, которые должны были их успокоить. Желая подчеркнуть степень близости со сверстниками, он написал в одном из писем, что кто-то из старших говорил с ним о сексе. И тогда Джулиус Оппенгеймер поступил наихудшим образом. Он приехал в лагерь и устроил директору скандал по поводу творящегося здесь «разгула непристойностей». Директор пригрозил ученикам «десятью казнями»^[3], а те решили наказать ябедника. И наказали его очень жестоко. В один из вечеров Роберта схватили, привели в ледник, где раздели донага, затем вымазали его ниже пояса зеленой краской, привязали к брусьям и оставили в таком состоянии до утра. Примечательно, что Роберт не стал сообщать родителям о происшедшем, а предпочел остаться в лагере до конца срока. На первый взгляд это может показаться удивительным, но на самом деле ничего удивительного здесь нет. Отец критиковал Роберта за неумение ладить со сверстниками, причем делал это в довольно резкой форме (потому-то Роберт и врал в письмах о дружбе с другими мальчиками). «Алмаз резал алмаз»^[4] – отец был недоволен неприспособленным к жизни сыном, а сын стеснялся своего вульгарного отца. Мать играла роль буфера и примирителя.

Формулу детства Роберта Оппенгеймера можно представить в следующем виде:

5 безмятежных лет +

+9 плохих лет =

= разочарование.

Роберт был разочарован в том мире, в который он только-только вступил, и горечь этого разочарования осталась с ним на протяжении всей жизни.

Глава вторая
Юность

Я настолько сильно люблю химию, что когда меня спрашивают, как можно пробудить в людях интерес к науке, я привычно отвечаю: «Познакомьте их с основами химии».

Роберт Оппенгеймер

Юный Роберт был «чистой доской», на которой можно написать все что угодно. Ему хотелось приложить к чему-то свой замечательный ум, но с точкой приложения он пока еще не определился. И никогда, насколько нам известно, не мечтал стать физиком или химиком, пока не встретился с Августом Клоком, преподававшим эти предметы в Школе этической культуры. Судя по отзывам учеников, Август Клок был таким же неординарным педагогом, как и Герберт Смит. Он любил учеников больше, чем свои предметы и, по выражению Оппенгеймера, «старался пробудить в них вкус к жизни» через занятия наукой. «Ему нравился сам предмет, – вспоминал Оппенгеймер, – ему нравилось вести учеников к знаниям сложной, извилистой и будто бы случайной дорогой, и нравилось восхищение, которое он вызывал у молодежи».

Клоку принадлежит лучшая характеристика Роберта Оппенгеймера (хоть умри, но лучше не скажешь): «Он был настолько гениален, что даже самый выдающийся педагог не мог помешать ему получить образование».

«Пробуждение» началось с физики, к изучению которой Роберт приступил осенью 1919 года, когда перешел в третий класс средней школы. Четвертый класс был выпускным, и в нем преподавалась химия. В наши дни, когда обе эти науки принято изучать параллельно, такой подход кажется немного странным, но для того времени он был в порядке вещей: заложили одну основу, затем приступили к закладыванию другой.

Роберт Оппенгеймер был теоретиком до мозга костей, человеком, способным разработать стройную целостную теорию, оттолкнувшись от одного-единственного факта. От факта, а не от эксперимента. Склонности к работе в лаборатории у Оппенгеймера никогда не было, и об этом еще будет сказано позже. Сейчас же речь идет о том, что прирожденных теоретиков чаще всего привлекает математика, но, видимо, харизма Августа Клока была гораздо сильнее харизмы школьного преподавателя математики, которую наш герой знал хорошо (без этого знания ни физиком, ни химиком не станешь), но делом всей жизни она для него не стала. Впрочем, возможно, причина предпочтения физики и химии заключалась в том, что эти науки «живые», то есть тесно связанные с природой, а математика представляет собой сухую абстракцию.

Знакомство с физикой пробудило интерес к химии. Можно сказать, что началась цепная реакция. Интерес был настолько велик, что Джулиус Оппенгеймер договорился с Клоком о дополнительных занятиях летом 1920 года. Пока его сверстники развлекались на последних школьных каникулах, Роберт все глубже и глубже погружался в химию с физикой. Лучшего отдыха, чем занятия наукой, для него никогда не существовало. Гениальность – это пять процентов врожденных способностей и девяносто пять процентов труда. Открытие может совершиться в один миг, но фундамент под него выстраивается годами.

Мы не расставались пять дней в неделю, – вспоминал Оппенгеймер о лучшем лете в своей жизни. – Тогда меня увлекли электролиты, и я провел несколько экспериментов по изучению проводимости… Я настолько сильно люблю химию, что, когда меня спрашивают, как можно пробудить в людях интерес к науке, я привычно отвечаю: «Познакомьте их с основами химии». Химия выгодно отличается от физики тем, что берет начало в центре природы вещества, и очень скоро перед вами раскрываются связи между окружающим вас миром и химическими законами. Свои законы существуют и в физике, но они не настолько очевидны и не так доступны пониманию.

О том, насколько велика была его любовь к химии, можно судить хотя бы по тому, что подаренный отцом на шестнадцатилетие одномачтовый шлюп Роберт назвал «Тримети» в честь триметиламина – химического вещества, которое является основным компонентом «запаха моря». Вода сама по себе никакого запаха не имеет, пахнет то, что в ней находится, а тот своеобразный аромат, который ощущается на морском побережье, создается в процессе разложения рыбы. Можно сказать, что Роберт выбрал для названия своего суденышка наиболее подходящее вещество.

Надо сказать, что Джулиус сделал сыну не хороший, а просто идеальный подарок, побудивший равнодушного к физическим упражнениям Роберта к занятиям спортом. Он быстро вошел во вкус и очень скоро плавал по заливу Грейт-Саут с видом заправского моряка. Иногда его сопровождал младший брат Фрэнк, родившийся в августе 1912 года. В детстве восьмилетняя разница в возрасте сводит все общение к встречам за обеденным столом, но у шестнадцатилетнего подростка и восьмилетнего мальчика уже могут быть общие интересы. Роберт был хорошим братом. Он уделял Фрэнку довольно много внимания, переписывался с ним во время отлучек из дома, интересовался его жизнью, тактично давал советы… Короче говоря, родство было скреплено дружбой.

Кроме Фрэнка, с Робертом плавал его единственный школьный друг Фрэнсис Фергюссон, в котором ирландская кровь смешалась с немецкой, а еврейской не было ни капли, но тем не менее он учился в Школе этической культуры (высокая репутация учебного заведения привлекала даже потомков пилигримов^[5]). Родители Роберта всячески привечали Фрэнсиса, принадлежавшего к американской культурно-политической элите. Его отец был конгрессменом. Несмотря на все старания последователей хаскалы, их интеграция в американское общество происходила со скрипом – евреи были готовы к слиянию, а вот американцы нет. Дружба с потомком пилигримов открывала перед Робертом дверь в высшее общество, но сам он в момент сближения с Фрэнсисом вряд ли думал об этом, просто тот был единственным из сверстников, с которым у Роберта обнаружились общие интересы. Старший брат Фрэнсиса, Харви, был довольно известным в свое время писателем, популярность которого скакнула вверх после того, как в 1929 году Paramount Pictures экранизировала его рассказ «Волчья песня» с Гэри Купером^[6] в главной роли. Сестра Фрэнсиса, Эрна, тоже занималась литературной деятельностью, но ее известность была меньше, поскольку она специализировалась на историко-этнографической тематике. Жили Фергюссоны в Альбукерке, куда отец Фрэнсиса переехал из Алабамы в поисках более прибыльной адвокатской практики (когда-то семья была богатой, но во время Гражданской войны дед Фрэнсиса Сэмпсон, служивший капитаном в армии конфедератов, лишился своего состояния).

В Нью-Йорк Фрэнсиса привело желание поступать в Гарвард. Школа этической культуры считалась постоянным поставщиком абитуриентов для «Оплота Истины»^[7] и обучение в ней существенно повышало шансы на поступление. В 1921 году друзья благополучно стали студентами. Роберт, ясное дело, собирался изучать химию, а Фергюссон выбрал биологию, как наиболее интересную для него и не слишком сложную науку (вообще-то он, подражая сестре и брату, собирался стать писателем).

Роберту пришлось отложить учебу на год, потому что он тяжело заболел. Считалось, что он заразился дизентерией во время летней поездки в Европу (по-видимому, родителям хотелось предъявить родне гарвардского студента, ведь в еврейской традиции образование ценится выше богатства). Болезнь протекала настолько тяжело, что с парохода домой Роберта транспортировали на носилках… Встревоженные родители уговорили его повременить с учебой до полного восстановления сил, и он не выходил из дома до весны 1922 года.

Напрашивается вопрос: что это за дизентерия с такими ужасными последствиями? Да, дизентерия – опасное заболевание, могущее привести к смертельному исходу, но если человек идет на поправку, то полностью восстанавливается примерно за месяц, максимум за два, а молодым людям бывает достаточно и двух недель. Можно с большим на то основанием предположить, что заболевание Роберта носило невротический характер. В научной литературе многократно описаны случаи расстройства функции желудочно-кишечного тракта на фоне сильных эмоциональных переживаний, а смена обстановки (школы на университет) не могла не вызвать переживаний у нашего чувствительного героя. В школе ему было не очень-то комфортно, но где гарантия того, что в университете будет лучше? Школа, по крайней мере, находилась в родном Нью-Йорке, и Роберт проводил в ней только шесть-семь часов в день, а в Гарварде придется жить в общежитии… На мысль о невротической природе заболевания наводит не только его продолжительность, но и то, что Роберт во время своего восстановления мог запереться в своей комнате и по нескольку дней не выходить из нее. Видимо, состояние его было настолько угнетенным, что родители решили отправить его к Фергюссонам.

Современный Юго-Запад стал, если так можно выразиться, чересчур современным. Но сто лет назад жителям Нью-Йорка он представлялся истинным раем. Теплый климат, чистый воздух, живописные пейзажи и свежие деревенские продукты должны были творить чудеса, да и смену обстановки нельзя было сбрасывать со счетов. Можно только представить, как надоело Роберту сидеть дома. Короче говоря, старые врачи знали, что делали, когда прописывали своим пациентам вместо пилюль и порошков путешествие. В сопровождающие выбрали его бывшего педагога Герберта Смита, который дружил не только с Робертом, но и с Фрэнсисом и был заочно знаком со всеми Фергюссонами. Оппенгеймеры были готовы оплатить Смиту пропущенный семестр, но этому воспротивилось школьное руководство, да и самому Герберту вряд ли хотелось прерывать учебный процесс. Поэтому поездка состоялась во время летних каникул, и рассказ о ней заслуживает вынесения в отдельную главу. Почему? Да потому что у Джулиуса Роберта Оппенгеймера было две любви: физика и пустыня Нью-Мексико^[8]. Давайте поговорим о Нью-Мексико, а затем перейдем к физике, ради которой наш герой изменил своей ненаглядной химии.

Глава третья
Tierra de Encanto

На улицах играют дети, способные решить некоторые из моих главных задач по физике, потому что у них есть возможности сенсорного восприятия, которые я давно утратил.

Роберт Оппенгеймер

У любого человека есть какие-то особенные места, в которых ему очень приятно находиться, в которых он заряжается позитивной энергией. Не обязательно, чтобы место было связано с каким-то хорошим воспоминанием, порой достаточно одной лишь комфортной обстановки. У Роберта Оппенгеймера в Нью-Мексико совпали оба фактора: и воспоминания о первой настоящей любви, и умиротворяюще-неспешная провинциальная среда, разительно непохожая на привычную нью-йоркскую суету. Людям свойственно больше всего ценить то, чего им недостает. Роберт никогда не гнался за деньгами, поскольку вырос в обеспеченной семье, сумевшей пронести свое состояние через горнило Великой депрессии^[9]. За год до того, как грянул гром, Джулиус Оппенгеймер продал свою долю в бизнесе и вложил полученные деньги в надежные банки (как говорится, кому везет, у того и петух несется). Но комфорт Роберт ценил высоко и потому столь лестно отзывался о Нью-Мексико, точнее, о Альбукерке.

Примечательная деталь – перед отъездом из Нью-Йорка Оппенгеймер спросил Герберта Смита, не могли бы они путешествовать под фамилией Смит, как два брата. Смиту эта идея не понравилась, но для биографов она очень важна, поскольку доказывает, что наш герой стыдился принадлежности к еврейской нации. Хотел ли он стать «настоящим американцем» или же пытался избежать дискриминации, неизвестно, но тем не менее такое предложение имело место. Современному человеку, далекому от расовых предрассудков и выискивания потаенных корней у окружающих, фамилия Оппенгеймер может представляться сугубо немецкой, но столетие назад все носители немецких фамилий подозревались в еврействе. Что же касается довольно распространенной фамилии Оппенгеймер, то после изданного в 1808 году наполеоновского декрета об обязательности наследственных фамилий^[10] ее массово получали евреи, жившие в городе Оппенгейм, находящемся на юго-западе современной Германии (в настоящее время население Оппенгейма составляет около семи тысяч человек, и, наверное, примерно столько же Оппенгеймеров проживает в Соединенных Штатах и Канаде).

В Альбукерке у Роберта появился еще один друг. Фрэнсис Фергюссон, приехавший домой на каникулы, познакомил его с Полом Хорганом, будущим лауреатом двух Пулитцеровских премий^[11], работавшим в то время в местной газете. Принято считать, что название «Тринити» («Троица»), которое Оппенгеймер дал первому экспериментальному взрыву атомной бомбы, было отсылкой к творчеству Джона Донна^[12], но некоторые биографы склонны думать, что на самом деле наш герой имел в виду тот триумвират единомышленников, который сложился летом 1922 года в Альбукерке.

«Наряду с юмором, Юго-Западу присущи терпимость и дружелюбие, – пишет в книге “Наш Юго-Запад” сестра Фрэнсиса Эрна. – Различия в религии и в моральных стандартах принимаются здесь без критики… Житель Новой Англии, убегающий от общества, которое отрицает власть небес, и южанин, уверенный в незыблемости своих устоев, сливаются здесь воедино и превращаются в людей, забывших о своих социальных различиях и живущих в добром соседстве с людьми любой расы, любого цвета кожи и любого вероисповедования… Любой дом был открытым для любого путника, который был желанным гостем и мог рассчитывать на радушный прием…».

Вам уже захотелось на Юго-Запад? Что ж, поезжайте. Только не забудьте открутить маховик машины времени на сто лет назад, и вы попадете в благословенное место, где разве что реки не текут молоком и медом^[13].

Характеристика, данная Полом Хорганом Оппенгеймеру, стоит особняком среди множества прочих свидетельств, рисующих нам не то интеллектуала-мизантропа, не то интеллектуала-социопата. «Он был самым умным человеком из всех, кого я когда-либо знал, – писал Хорган. – В то время [1922 год] невероятное остроумие сочеталось в нем с легким отношением к жизни и неизменно превосходным настроением… Он был весьма незаурядным и при том крайне обаятельным и простым в общении человеком, обладавшим изысканными манерами… Меня всегда удивляло, когда о нем отзывались, как о высокомерном эгоисте… Я ничего подобного за ним не замечал». Просто не верится, что речь идет о Роберте Оппенгеймере, но тем не менее это так. Время меняет людей, и многое зависит от круга общения. В психологическом плане Оппенгеймер был похож на черепаху, которая при малейшей опасности прячется в свой панцирь. А панцирем ему служили интеллект и вежливость.

Юношам, вырвавшимся на свободу (пусть даже и относительную) из-под неусыпного родительского контроля, положено влюбляться и совершать различные безумства. Первым, но мимолетным увлечением Роберта стала сестра Хоргана Розмари. А затем он влюбился по-настоящему, по-взрослому – в двадцативосьмилетнюю замужнюю даму Кэтрин Чавес Пэйдж, принадлежавшую, как и Фергюссоны, к сливкам альбукеркского общества и дружившую с Эрной, сестрой Фрэнсиса. По отцовской линии Кэтрин имела испанские корни, а испанки не очень-то склонны сдерживать свои чувства. Так что, несмотря на свое недавнее замужество, Кэтрин благосклонно воспринимала те знаки внимания, которые ей оказывал Роберт. А знаки были откровенными: при каждой встрече Кэтрин получала букет цветов, к которому прилагалась хорошая порция комплиментов. Очень скоро дело дошло до совместных верховых прогулок, в ходе которых влюбленная пара якобы открыла неизвестное прежде горное озеро, которое Оппенгеймер назвал именем своей возлюбленной (красивая легенда, не правда ли?). Не нужно удивляться тому, что городской юноша много ездил верхом. Если наш герой увлекался чем-то, будь то плавание на шлюпе или езда на лошадях, то очень быстро осваивался. Неуклюжесть или, точнее, «неспортивность» Роберта были обусловлены не физическими особенностями его организма, а отсутствием потребности. Зачем бегать с мячом или прыгать с ракеткой в руке, если можно прочесть что-то интересное?

Кэтрин стала для Роберта тем, чем Лаура была для Петрарки – воплощением идеальной женщины. Любовь Роберта была скорее поклонением, нежели физической страстью, и вряд ли во время их длительных и частых прогулок он пытался переходить границы дозволенного. Воспринимала ли Кэтрин его чувства всерьез? Если даже и не воспринимала, то никак не показывала этого. Флирт – не измена, а пикантная приправа к жизни, разве не так? Эта история будет иметь продолжение, а пока что Роберт получил то, чего ему всегда не хватало: он стал более раскованным и уверенным в себе. Как сказали бы в наше время – «перестал зажиматься». Ранчо отца Кэтрин «Лос-Пинос» («Сосновое»), расположенное к северу от столицы штата Санта-Фе, стало местом, в котором, по словам Смита, «Оппенгеймер впервые в жизни почувствовал, что его любят, ценят и восхищаются им».

Если бы Оппенгеймера попросили выразить свое отношение к Нью-Мексико формулой, то, скорее всего, она имела бы следующий вид:

Свобода + Любовь = Нью-Мексико

Свобода не случайно стоит на первом месте, потому что ощущение свободы, оставшееся от эпохи первопроходцев, доминировало над всем остальным. В Нью-Мексико все было как-то проще и дышалось здесь привольнее, чем в Нью-Йорке, как в прямом, так и в переносном смысле.

Tierra de Encanto не просто очаровала Роберта Оппенгеймера, она взяла его в плен и не отпускала до конца жизни.

С подачи Кэтрин Пэйдж наш герой обзавелся коттеджем, расположенным неподалеку от ее ранчо. Сначала снял на длительный срок, а по истечении его купил. Коттедж был сложен из бревен и сырцового кирпича^[14], поэтому его прозвали «хижиной». «Официальное» название «Перро Калиенте» в переводе с испанского означало «горячая собака». История происхождения названия была следующей. Когда Кэтрин спросила Роберта, нравится ли ему коттедж, тот воскликнул: «Хот-дог!»^[15], что на жаргоне того времени соответствовало современному cool^[16]. «Перро Калиенте» стало уединенной обителью (хижина, шесть акров^[17] и ручей), в которой наш герой отдыхал от мирской суеты.

Глава четвертая
Студент

Вместо пяти тысяч энергичных, начитанных молодых людей с живым умом, собравшихся вместе для обдумывания идей и обмена ими, я вижу пять тысяч неотесанных деревенщин, покинувших свои вонючие фермы или захолустные городишки только для того, чтобы поорать на бейсбольных матчах.

Фрэнсис Фергюссон

Под приведенной в качестве эпиграфа фразой из письма Фрэнсиса Фергюссона к Герберту Смиту Роберт Оппенгеймер охотно бы поставил свою подпись. При близком знакомстве Гарвардский университет оказался весьма далеким от того идеального представления, которое формировали воспоминания его выпускников вкупе с рекламными буклетами. Люди обычно вспоминают о своей alma mater только хорошее, ведь тень репутации учебного заведения ложится на каждого выпускника, да и вообще хорошее дольше сохраняется в памяти.

Разумеется, Фрэнсис делился с другом своими впечатлениями от Гарварда, так что Роберт приехал туда уже подготовленным, без розовых очков и радужных надежд. Но был один фактор, который Фергюссон оценить не мог – антисемитизм. Поступление Роберта совпало по времени с кампанией за введение квоты на обучение евреев, развернутой президентом Гарвардского университета Эбботом Лоуренсом Лоуэллом.

Лоуэлла сильно беспокоил рост доли студентов-евреев. Их уже было свыше двадцати процентов, в то время как в Принстоне, главном конкуренте Гарварда, – всего три процента. Казалось бы, ну и что с того? Но не будем забывать, что времена были другие, а также, что Гарвард и прочие университеты, объединенные впоследствии в Лигу плюща^[18], соперничали между собой не только в научной, но и в политической сферах. Высокий процент студентов-евреев никак не коррелировал с имиджем самого элитарного университета Соединенных Штатов, этакого академического клуба для избранных. Возможно, что сам Лоуэлл не имел ничего против евреев, но президентская должность обязывала его делать все возможное для укрепления репутации Гарварда. Тем более что буквально под носом был весьма тревожный пример: после того, как в Колумбийском университете доля студентов-евреев дошла до сорока процентов, оттуда начался отток «сливок общества». Как уже было сказано выше, квоту установить не удалось, но некоторые дискриминационные меры более мелкого порядка были введены.

Один из выпускников Гарварда охарактеризовал антисемитизм двадцатых годов прошлого века как «мягкий, но удушающий». Евреев не преследовали и не ущемляли в правах напрямую, просто перед ними открывались не все двери, например двери студенческих клубов. Но если судить по письмам той поры, лично Оппенгеймеру его национальность никаких проблем не создавала, иначе где-то бы проскользнул хотя бы намек. Наш герой постоянно приукрашивал действительность только в переписке с родителями, а в письмах к Фергюссону или, скажем, Смиту, делал это изредка. Пожалуй, единственной «дезинформацией» в письмах к Смиту являются упоминания о большом количестве друзей. На самом деле, таковых было мало. Поездка в Нью-Мексико придала Роберту уверенности в себе, но с людьми он все равно сближался туго.

Первым другом, приобретенным в Гарварде, стал Фредерик Бернхейм, у которого было много общего с Робертом, начиная с происхождения и заканчивая учебой в Школе этической культуры. Бернхейм был классом младше нашего героя, поэтому в школе они не общались, но теперь из-за пропущенного Робертом года, стали учиться на одном курсе. Оба изучали химию, и Бернхейм впоследствии стал известным биохимиком-фармакологом. Первый год друзья прожили в общежитии для первокурсников, а затем стали снимать на пару жилье (две смежные комнаты) в Кембридже^[19]. В средствах Оппенгеймер стеснен не был, так что совместное проживание с Бернхеймом можно расценивать как следствие возникшей между ними приязни.

Оба приятеля стремились общаться со студентами-неевреями (каждый упоминал об этом в письмах или воспоминаниях). Их положение можно было охарактеризовать фразой «чужие и среди своих, и среди чужих». С евреями у них не было ничего общего, кроме национальности. Сомнительно, что Роберт или Фредерик могли сказать, когда в этом году будет праздноваться Песах и что нужно делать в Пурим. Оторванность от еврейских традиций препятствовала сближению с соотечественниками, к тому же обоим это было не нужно. А потомки пилигримов, в первую очередь, обращали внимание на происхождение, все прочее было для них вторичным.

На первом курсе Роберт стал членом Либерального клуба, в который принимали без оглядки на национальность, и даже написал пару статей для студенческого журнала Gad-Fly^[20], но уже весной 1923 года вышел из клуба и прекратил заниматься беллетристикой. Нет никаких свидетельств того, что его принудили к подобному решению, оно явно было принято по своей воле. Можно с уверенностью предположить, что Роберту стали неинтересны и клуб, и журнал. Или, может, изначально были неинтересны? «Я не знаю, зачем мне это понадобилось, – писал Оппенгеймер Смиту. – Я чувствовал себя как вытащенная из воды рыба… Я задыхался от всей этой дурацкой помпезности».

Кроме Бернхейма, Роберт сблизился с другим студентом-химиком – Уильямом Клаузером Бойдом, будущим светилом иммунохимии и соавтором Айзека Азимова (!)^[21]. Бойд был англосаксом из Штата Пещер^[22], иначе говоря, типичным или классическим американцем, с которым у Оппенгеймера, на первый взгляд, не могло быть ничего общего. Но это только на первый взгляд. Сближение началось с того, что Роберт попросил Уильяма, знавшего химию лучше всех сокурсников, проверить свою работу. Знакомство стало перерастать в дружбу после того, как было обнаружено общее хобби – оба писали стихи и рассказы. Можно представить, как ценно человеку, пишущему «в стол», обрести друга, с которым можно обсуждать свои произведения и вообще разговаривать о литературе. В Гарварде основной темой был футбол, на втором месте стояли бейсбол и парусные гонки, на третьем – политика, а литература находилась где-то в самом конце, вместе с живописью и музыкой, к которой, к слову, наш герой никогда не проявлял интереса. Семья Оппенгеймер вообще была не музыкальной, а интерес к музыке обычно прививается с детства, редко когда он пробуждается сам по себе.

Вместо триумвирата сложился треугольник. Бернхейм недолюбливал Бойда, которого считал высокомерным снобом, а Бойд, в свою очередь, находил Бернхейма «чересчур приземленным». Связующим звеном между ними был Оппенгеймер, ревновавший обоих своих друзей к прочим их знакомым. В представлении Оппенгеймера имело смысл поддерживать близкие отношения только с теми, кто реально тебе близок и «созвучен», а на остальных не стоит тратить времени. «Он мог устроить мне выволочку, если я начинал слишком часто ужинать вместе с кем-то из знакомых, – вспоминал Бернхейм. – Свидания с девушками тоже не стоило особо афишировать… Роберт был немного ревнив и порой это доставляло мне неудобство… В его обществе отчасти было некомфортно, потому что он всегда казался человеком, занятым решением неких важных проблем. Когда мы жили вместе, он по вечерам запирался в своей комнате, размышляя над постоянной Планка^[23] или чем-то подобным. Я представлял, как он вдруг станет великим физиком, а я только лишь стремлюсь закончить Гарвард».

Примечательно, что Фергюссон, учившийся курсом старше, не общался ни с Бойдом, ни с Бернхеймом. Оппенгеймер распределял друзей по орбиталям, словно электроны в атоме. Фергюссон и Хорган – это один круг, а Бойд и Бернхейм – другой. Был еще и брат Фрэнк, которому в 1923 году исполнилось одиннадцать лет. Разница в возрасте пока еще не позволяла дружить с братом в полном понимании этого слова, но Фрэнк был для Роберта своим.

С определением лучшего, наиболее близкого друга Роберта Оппенгеймера у биографов возникают сложности, но на самом деле «ребус» решается просто. Лучшим другом Роберта Оппенгеймера всегда был Роберт Оппенгеймер. Не стоит выдвигать на первый план эгоизм, уместнее будет вспомнить о таком качестве, как самодостаточность. Наш герой был самодостаточным человеком, живущим по принципу, провозглашенному когда-то Омаром Хайямом: «лучше будь один, чем вместе с кем придется».

На второе место в иерархии друзей Оппенгеймера правильнее всего поставить Фрэнка Фергюссона, который был для Роберта не только другом, но и в какой-то степени кумиром. Когда Фрэнк создал в Гарварде клуб, целью которого было углубленное изучение наук, Роберт сразу же вступил в него. Вступил не только потому, что любил углубляться в науки, но и по той причине, что клуб был создан Фрэнком, который не мог создавать ничего неинтересного. В одном из писем к Герберту Смиту Фергюссон перечисляет членов клуба, не называя их имен: «чокнутый кембриджский пуританин, молодой человек из Атланты, изучающий химию, немец из Нью-Йорка, франт из Миннесоты, грек, ассистент профессора философии, гений математики и множество других разнообразных и очень вкусных рыб». Обратите внимание на слово «немец». Так называл Оппенгеймера не только Фергюссон. Роберт и впрямь соответствовал тому представлению, которое сложилось о немцах. Он был пунктуальным, любил порядок, держался корректно-холодно. Невозможно представить, чтобы Роберт закинул ноги на стол или хлопнул бы собеседника по плечу, как любят делать парни со Среднего Запада. Немец! Истинный немец! Да и имя немецкое – Роберт.

Стоит заметить, Фергюссон был недоволен Гарвардом, да и биология его никогда особо не привлекала. Он стремился заниматься литературой. И в 1923 году ему удалось получить стипендию для двухгодичного обучения в Оксфордском университете, где он как раз собирался изучать литературу.

Напрашивается вопрос: для чего студентам лучшего американского университета понадобилось углубленно изучать науки в клубном формате? Дело в том, что Эббот Лоуэлл делал акцент на разносторонности образовательного процесса, а не на его глубине. С одной стороны, такой подход удобен, поскольку дает возможность «попробовать понемногу от каждого пирога», но с другой – он не может удовлетворить пытливые умы, которым приходится изыскивать дополнительные возможности получения знаний. Среди курсов, которые проходил Оппенгеймер, был даже курс по истории Англии. Согласно гарвардским правилам, «естественнонаучники» должны были изучать несколько гуманитарных предметов. Справедливое требование, ведь здесь готовили культурную элиту Америки.

На первом курсе Оппенгеймер осваивался в Гарварде, пробуя на вкус различные науки, а со второго семестра начал учиться всерьез. «Я работаю, – сообщал он Смиту, – бесконечно пишу доклады, статьи, стихи, рассказы и разную чепуху, посещаю математическую и философскую библиотеки, где делю свое время между майн герром Расселом^[24] и созерцанием очаровательной и премилой леди, которая работает над диссертацией о Спинозе… Я отравляю воздух в трех разных лабораториях… уезжаю на выходные для того, чтобы переработать низкопотенциальную энергию в смех и усталость, читаю по-гречески, совершаю faux pas^[25], переворачиваю все на столе в поисках писем и сожалею, что не умер».

«Сожалею, что не умер» – это не совсем шутка. Периодически Оппенгеймер впадал в меланхолию или, как принято говорить сейчас, переживал периоды депрессии. Дискомфорт был не только внешним, но и внутренним. Оппенгеймер долго не мог определиться с тем, что ему следует делать после окончания университета. Постепенно он начал уделять все больше внимания физике и математике, без которых в квантовой химии делать нечего.

Лучшим курсом Оппенгеймер считал «Продвинутую термодинамику», которую читал Перси Уильямс Бриджмен, удостоенный в 1946 году Нобелевской премии за открытия, сделанные в физике высоких давлений. Оппенгеймер отзывался о Бриджмене как о «замечательном учителе», который «никогда не принимал вещи такими, какими они выглядели, и всегда все обдумывал».

В июне 1925 года Роберт Оппенгеймер окончил Гарвард с дипломом summa cum laude^[26] по химии. Свежеиспеченный бакалавр мог бы продолжить обучение в alma mater под руководством Бриджмена, но он решил сменить один Кембридж на другой, избрав в наставники «отца ядерной физики» Эрнеста Резерфорда.

Помимо платы за обучение, кембриджский Колледж Христа^[27] затребовал характеристику, которую написал Бриджмен. В этом документе есть два заслуживающих внимания фрагмента. Первый: «У него скорее аналитический ум, чем физический, и он неловок в лабораторной работе». Второй: «Оппенгеймер – еврей, но не имеющий обычных качеств своей расы. Это высокий, хорошо сложенный, скромный молодой человек, и я думаю, что вам не стоит принимать во внимание причины подобного рода при рассмотрении его заявления».

Резерфорд, родившийся в семье новозеландского фермера, не имел расовых предрассудков, но «чистые теоретики» ему не требовались, поэтому он отказал Оппенгеймеру, сославшись на наличие большого количества «отличных кандидатов» на место студента-исследователя в его лаборатории.

Отказ не лишал Оппенгеймера возможности учиться в Колледже Христа. Нашему герою пообещали место в магистратуре в том случае, если он проявит способности к экспериментально-практической работе. С этим «авансом» он в сентябре 1925 года прибыл в колледж, подал заявление на поступление в магистратуру по физике, матанализу и физической химии, а затем отправился в путешествие по Корнуоллу^[28] с Фрэнсисом Фергюссоном. Нужно было адаптироваться к Англии под руководством друга, который, как уже было сказано, изучал английскую литературу в Оксфорде.

Следует отметить, что здесь разница в положении друзей проявлялась гораздо острее, чем в Штатах. Да, Фрэнсис был сыном конгрессмена и условным «потомком пилигримов», а Роберт – сыном еврейского бизнесмена, но в Штатах определяющее значение всегда имели деньги, которые уравнивали аристократов и «неаристократов». А в «старой доброй Англии» происхождение имело первостепенное значение. Фергюссон вращался в высших кругах интеллектуальной аристократии, куда Оппенгеймеру путь был заказан, и ничего нельзя было с этим поделать. Как сказал Сэмюэл Джонсон^[29], – «предрассудки не имеют разумных оснований, поэтому их нельзя опровергнуть разумными доводами».

Глава пятая
Кавалерист на корабле

Вряд ли я мог предпринять что-то, что-то сделать или не сделать, будь то работа по физике, или лекция, или то, как я читал книгу, как я беседовал с другом, как я любил, что не вызывало бы во мне чувства глубокого отвращения, словно я делаю что-то не так.

Роберт Оппенгеймер

Одновременно с Оппенгеймером в Кембридж приехали Фредерик Бернхейм, собиравшийся изучать здесь биохимию, а также еще несколько их гарвардских соучеников, но наш герой чувствовал себя одиноким, поскольку отношения с Бернхеймом быстро сошли на нет (явно сказалось напряжение, возникшее между ними еще в Гарварде), а прочие знакомые держались на расстоянии. Неизвестно, что именно произошло между Робертом и Фредериком, но в письме к Фергюссону Оппенгеймер писал, что краснеет, когда думает о Бернхейме.

Стрессы провоцируют и усугубляют невротические расстройства – это аксиома. Переезд в Кембридж стал одним из самых крупных стрессов в жизни нашего героя, и то, о чем будет сказано далее, нужно оценивать с учетом этого обстоятельства.

Не меньше, чем одиночество, которое вдали от дома ощущается особенно остро, Роберта угнетало то «подвешенное» состояние, в котором он оказался. Вопрос с поступлением в магистратуру решался довольно долго. Попробуйте поставить себя на его место. В Гарварде вы были в числе лучших учеников, и перед вами открывались определенные возможности, но вы предпочли продолжать обучение в Европе и в результате «остались на бобах». Есть отчего переживать, не так ли?

Для того чтобы доказать свою способность к исследовательской работе, Роберту пришлось сделать шаг назад. Вместе со студентами, которые только готовились стать бакалаврами, он посещал лекции и лабораторные занятия, на которых заново обучался азам исследовательской деятельности. Патрик Блэкетт (еще один будущий лауреат Нобелевской премии), которому поручили наставничество над Оппенгеймером, представлял идеального исследователя так: «Он должен владеть ремеслом стеклодува и уметь обрабатывать металл, пускай и не в той степени, чтобы зарабатывать себе на жизнь этими занятиями, он должен уметь плотничать, фотографировать, монтировать электрические цепи и создавать всевозможные приспособления, для него крайне ценна инженерная подготовка, и он должен уметь применять свои математические способности на практике». А наш герой не мог спаять два провода, не говоря уже о владении рубанком, напильником или выдувной трубкой. «Дела мои очень плохи, – жаловался он Фергюссону. – Лабораторная работа – невероятная скука, и успехи мои настолько малы, что вряд ли можно сказать, что я чему-то научился… Лекции отвратительны». Короче говоря, ничего хорошего.

Все это ввергло нашего героя в столь сильную депрессию, что в Кембридж приехали встревоженные родители, пригласившие с собой Инес Поллак, с которой Роберт учился в одном классе в Школе этической культуры. О связанных с приездом родителей странных обстоятельствах известно в основном по дневнику Фергюссона, которому рассказывал об этом Роберт. Показания свидетеля, данные на основании слов другого лица, не имеют большой ценности в суде, но в нашем распоряжении нет других источников. Каждый из читателей волен поступать по своему усмотрению: верить или не верить.

В Саутгемптон, куда должны были приплыть родители, Роберт ехал на поезде, причем в вагоне третьего класса. То ли с деньгами у него в тот момент было туго, то ли не смог купить билеты получше. Напротив него сидела парочка, которая миловалась, не стесняясь окружающих, и это отвлекало нашего героя от чтения научной литературы по термодинамике (было бы странно, если бы Оппенгеймер коротал время за чтением газеты). Когда мужчина вышел из вагона, Роберт поцеловал женщину, после чего упал перед ней на колени и, рыдая, стал просить у нее прощения… Но это еще не все. В Саутгемптоне, поднимаясь по лестнице, ведущей с перрона в город, он увидел внизу свою попутчицу и… швырнул ей на голову свой саквояж, который, к счастью, пролетел мимо.

В этой истории невероятно все – от поездки третьим классом до швыряния саквояжа в незнакомую женщину. Но тем не менее история стала одним из анекдотов о Роберте Оппенгеймере и заслуживает место в его биографии.

Не расслабляйтесь, дальше будет еще невероятнее…

Инес Поллак понадобилась Элле Оппенгеймер для того, чтобы излечить Роберта от депрессии. Любовь – лучший целитель, разве не так? Однако Фергюссон пишет, что Элла считала Инес недостойной парой для своего сына, так что вся эта затея выглядела чересчур… хм… пикантно. Оппенгеймеру пришлось проявлять внимание к Инес, она воспринимала его ухаживания благосклонно, и скоро дело дошло до постели. Кто кого туда затащил – неизвестно. Фергюссон сообщает лишь, что оба лежали раздетыми и дрожали от холода, а затем разрыдались. И тут в дверь постучалась Элла…

Если в детстве отношения Роберта с матерью были безоблачными, то по мере его взросления на небосклоне начали появляться тучи. Причина была банальной. Элла пыталась сохранить контроль над сыном, а тот всячески этому сопротивлялся.

После конфуза Инес уехала в Италию, куда она вроде как и собиралась изначально, а Джулиус и Элла остались при сыне надолго. И надо признать, что основания для этого у них имелись. Депрессия Роберта не развеялась, а, напротив, продолжала усугубляться на фоне осознания своей никчемности…

Наш герой совершил весьма распространенную ошибку – он выбрал неверную цель. «Чистому теоретику» нечего было делать в Кембридже, где правил балом Резерфорд, фанат и корифей эксперимента. У англичан есть выражение «кавалерист на корабле». Так говорят о людях, оказавшихся не на своем месте и занимающихся не своим делом. В Кембридже Роберт Оппенгеймер был кавалеристом на корабле.

Напрашивается вопрос: на что он рассчитывал, отправляясь туда? Он же прекрасно осознавал свою неприспособленность к лабораторной работе и должен был понимать, что обрекает себя на страдания. Скорее всего, он втайне надеялся, что сумеет как-то отвертеться от лабораторной работы. В конце концов, паять да плотничать умеют многие, а светлую голову Бог дает не каждому. Определенно заслуживает упрека Реймонд Эдвард Пристли, секретарь Колледжа Христа, ведавший приемом в магистратуру (при всем уважении к этому выдающемуся ученому, принимавшему участие в двух антарктических экспедициях). Пристли знал, что экспериментатор из Оппенгеймера никудышный, и должен был понимать, что раз уж он за три года, проведенных в Гарварде, не смог освоить лабораторное дело, то вряд ли сумеет сделать это за несколько месяцев, да еще и в непривычной для него обстановке. Не стоило обнадеживать Оппенгеймера, следовало сразу же отказать ему наотрез. Впрочем, можно было поступить и иначе – найти ему руководителя, нуждавшегося именно в теоретике. В конечном итоге проблема была решена не лучшим, но единственно возможным образом. Оппенгеймера пристроили (иначе и не сказать) в лабораторию Джозефа Джона Томсона, лауреата Нобелевской премии, предсказавшего существование электрона. Томсон был выдающимся ученым, но возраст его близился к семидесяти годам, научная активность уже сошла на нет, и в колледже его держали скорее из уважения к былым заслугам, нежели в надежде на новые открытия. Оппенгеймер, мягко говоря, не радовался такому наставнику, однако выбора у него не было.

Но вернемся к странностям. Впереди нас ждут две особенно невероятные истории.

В конце первого кембриджского семестра Оппенгеймер решил отравить своего ментора по исследовательской работе Патрика Блэкетта, прославившегося в 1924 году первыми фотографическими снимками превращения ядра азота в изотоп кислорода (это был сложный эксперимент, свидетельствующий о высоком исследовательском мастерстве исполнителя). Оппенгеймер оставил на столе Блэкетта яблоко, в которое был введен цианистый калий, и отбыл на рождественские каникулы.

Об этом случае вспоминает гарвардский однокашник Роберта Джеффрис Уайман, который продолжал свое образование в Лондоне и путешествовал с Оппенгеймером по Корсике во время каникул. Когда Уайман предложил отправиться с Корсики в Рим, Оппенгеймер сказал, что он должен вернуться в Лондон, потому что оставил на столе Блэкетта отравленное яблоко.

Уайман решил, что отравленное яблоко привиделось Роберту. У такого странного типа, как он, вполне могли быть галлюцинации. Во время поездки Роберт жаловался приятелю на свою тяжелую жизнь в Кембридже и говорил, что сознание собственного ничтожества и безысходность настолько сильно угнетают его, что он ложится на пол и перекатывается из стороны в сторону, чтобы облегчить свое состояние.

Об отравленном яблоке также упоминает и Фергюссон, которому Роберт якобы рассказал об этом во время их совместного пребывания в Париже.

Недоверчивые скептики, которым непременно нужно видеть фотографию огрызка того яблока и полицейский протокол, считают, что история была выдумкой, порожденной ненавистью Оппенгеймера к Блэкетту. С чего ему было ненавидеть своего ментора, о котором современники отзывались как о дружелюбном, корректном человеке? Ответ лежит на поверхности – из зависти. Блэкетт был высоким стройным красавцем с героическим прошлым (в Первую мировую войну он служил во флоте), завидным настоящим и большим, как все считали, будущим. Ему благоволил Резерфорд, а еще у него была жена-красавица. Игроки в бридж говорят о таких: «ему судьба сдает тузы с королями». Роберт и без того чувствовал себя ничтожеством, а на фоне Блэкетта он выглядел какой-то инфузорией.

Фрэнсис Фергюссон считал, что история с яблоком была правдой, и что курс лечения у одного из лондонских психиатров, который Оппенгеймер проходил в первой половине 1926 года, был напрямую связан с попыткой отравления Блэкетта. Тот понял, что яблоко отравлено, и сообщил об этом руководству колледжа. Джулиусу Оппенгеймеру удалось замять историю (несложно догадаться, каким способом), но с условием, что его сын обратится за помощью к психиатру.

Но самая сногсшибательная история осталась напоследок. Фергюссон пишет, как, будучи в Париже (вскоре после рассказа о яблоке), он зашел в гостиничный номер Оппенгеймера, наклонился, чтобы взять какую-то книгу, а Оппенгеймер набросился на него сзади и попытался задушить ремнем от чемодана. Фергюссону удалось освободить шею от ремня, после чего Оппенгеймер упал на пол и разрыдался.

Тут самое время вспомнить, что Фергюссон был литератором, и воскликнуть: «Ну это уж явная ложь!». Но сохранилось письмо, написанное Оппенгеймером Фергюссону вскоре после возвращения из Франции. «Я должен был не отправлять письмо, а совершить паломничество в Оксфорд, идя во власянице по снегу, с постом и молитвой, – пишет наш герой. – Но я придержу угрызения совести и чувство стыда, вызванные неадекватным поведением по отношению к вам, пока не смогу сделать для вас нечто не столь бесполезное. Я не понимаю, почему вы настолько снисходительны и милосердны ко мне, но можете быть уверены, что я этого не забуду». В начале марта Роберт вновь вернулся к этому инциденту. «Мои сожаления о том, что я чуть не задушил вас, теперь носят скорее интеллектуальный, нежели эмоциональный характер», – пишет он и приглашает Фергюссона посетить его в Кембридже. «Это будет абсолютно безопасно, и я буду очень рад вас видеть». Выходит, что Фергюссон написал в дневнике правду. Он откликнулся на приглашение, но, остановившись в том же доме, где снимал жилье Оппенгеймер, на ночь подпер дверь стулом. Предосторожности никогда не бывают лишними.

О работе нашего героя под началом Джозефа Томсона также известно из писем к Фергюссону. Оппенгеймер сообщал: «Томсон находил мои эксперименты довольно неплохими, но в остальном не очень-то и помогал». А в целом характеризовал свою деятельность как «профанацию». Не профанацией была разве что статья по квантовой механике, над которой Роберт начал работу еще в первом семестре. Существует версия, согласно которой «отравленным яблоком» был черновик статьи, который Оппенгеймер перед отъездом оставил на столе Блэкетта. Поняв, что черновик получился «сырым», он решил срочно вернуться в Кембридж в надежде забрать его до прочтения Блэкеттом. Может, оно так и было, но Фергюссона Оппенгеймер пытался задушить всерьез.

В окончательном варианте статья, ставшая первой научной публикацией Оппенгеймера, называлась «О квантовой теории вращательно-колебательных спектров». В июле 1926 года она была опубликована в журнале Кембриджского философского общества^[30]. Не углубляясь в подробности, понятные лишь продвинутым физикам, скажем, что статья была очень толковой, несмотря на отдельные арифметические ошибки, и научное общество восприняло ее весьма благосклонно. Экспериментатор-неудачник в мгновение ока превратился в одаренного теоретика (каковым он всегда и был). Следом за первой публикацией состоялась вторая – «О квантовой теории задачи двух тел». Эта статья привлекла внимание Макса Борна, одного из основоположников квантовой механики, и стала для Оппенгеймера билетом в Гёттинген, где в то время работал Борн. В 1933 году ему, как еврею, пришлось переехать в Кембридж по приглашению Патрика Блэкетта. Научный мир очень тесен.

В Гёттингене все было иначе, совсем не так, как в Кембридже. Прежде всего, здесь не было высшего общества в британском понимании этого слова, и наш герой не испытывал дискомфорта от «запертых дверей». В Кембридже Оппенгеймер поначалу был бакалавром на правах студента, страдавшим нервным расстройством, а в Гёттинген приехал перспективный молодой теоретик. В Кембридже от Оппенгеймера отказался Резерфорд, а в Гёттинген его пригласил сам Борн! Несмотря на то, что в Германии уже поднимал голову нацизм и составлялись списки евреев, которых нацисты собирались лишить должностей после прихода к власти, дышалось там вольготнее, чем в Кембридже. Здесь не окружающие подавляли Оппенгеймера своим величием, а он подавлял их. Подавлял интеллектом, знанием французского языка и утонченной французской поэзии, богатством, которое часто выставлял напоказ, вернувшейся к нему элегантностью и усвоенным в Кембридже налетом аристократизма. Короче говоря, повсюду, где только было возможно, Оппенгеймер демонстрировал окружающим свое превосходство. Макс Борн невольно способствовал этому, выделяя его из общей массы своих учеников. На всех учеников Борну времени не хватало, но для Роберта оно находилось всегда. И в обстоятельной автобиографии Борна нашему герою уделено много внимания.

В частности, Борн рассказывает о том, как попросил Оппенгеймера проверить расчеты в своей статье «Квантовая механика процессов столкновений», ставшей одной из наиболее известных его работ. Борн немного путался в длинных расчетах (довольно обычное дело) и не стеснялся прибегать к помощи своих учеников. Он вообще был лишен такого качества, как высокомерие, держался с учениками запросто, на равной ноге.

Проверив расчеты, Оппенгеймер вернул Борну статью со словами: «Я не смог найти ни одной ошибки. Неужели вы и впрямь сделали расчеты самостоятельно?». «Я не обиделся, а стал относиться к этой замечательной личности с еще бо`льшим уважением», – пишет Борн. К уважению примешивалась боязнь. Да, Макс Борн немного побаивался своего одаренного ученика, который сначала очаровал его, а потом начал подавлять. О степени этого подавления можно судить по одному весьма показательному случаю.

Очень скоро Оппенгеймер освоился настолько, что начал самовольно вмешиваться в учебный процесс: перебивал профессора, если не был согласен с его высказываниями, давал оценку знаниям других учеников, а порой перехватывал инициативу и начинал вести семинар вместо Борна, который покорно терпел столь беспардонное поведение, потому что не мог, точнее, не осмеливался приструнить его. Но других учеников бесцеремонность Роберта сильно раздражала. В конце концов они хотели учиться у Борна, а не у Оппенгеймера. Студенты выступили резко, но в то же время деликатно – написали ультиматум с угрозой бойкота занятий «профессора Оппенгеймера» и положили его на стол Борна. Ультиматуму был придан вид документа, то был явный намек на древнее право студентов выбирать себе учителей.

Борн оказался между двух огней: угрозой бойкота его замечательных семинаров по квантовой механике и угрозой открытого конфликта с Оппенгеймером. Решение он нашел идеальное – устроил так, чтобы ультиматум попался на глаза Оппенгеймеру словно бы случайно, и проблема была решена.

Репутация нашего героя в научном мире за время пребывания в Гёттингене возросла настолько, что еще до получения докторской степени^[31] ему предложили стипендию (грант) Национального ресурсного центра Соединенных Штатов для ученых с докторской степенью, причем предложили по собственной инициативе, без подачи заявки. Практически одновременно Оппенгеймер получил от своего «замечательного учителя» Перси Бриджмена приглашение в Гарвард. Было решено воспользоваться обеими возможностями. Сначала поработать в Гарварде, а затем использовать стипендию для работы в Калифорнийском технологическом институте, который совсем недавно превратился из технического училища в первоклассный университет. Интересно перекликаются девизы двух учебных заведений. Гарвард говорит: «Истина», а Калтех^[32] отвечает: «Истина сделает вас свободными».

Получение докторской степени вылилось в формальность. За диссертацию нашему герою зачли статью «О квантовой теории непрерывных спектров», опубликованную в авторитетном журнале Zeitschrift für Physik. Но Роберт Оппенгеймер не был бы Робертом Оппенгеймером, если бы стал доктором философии без какой-то истории. Вдруг выяснилось, что он не потрудился зарегистрироваться в Гёттингенском университете (да, вот представьте!). А как можно присудить ученую степень студенту, которого формально нет? Да еще в Германии, заслуженно считающейся мировым центром бюрократизма. Но Борну удалось уладить этот вопрос, причем уже не из расположения к Оппенгеймеру, а из желания поскорее от него отделаться (руководство университета потребовало от Оппенгеймера подготовить новую диссертацию после официальной регистрации в качестве студента). «Этот человек едва не погубил мою душу», – жаловался Бор Паулю Эренфесту, автору известной теоремы Эренфеста, связывающей квантовую механику с классической. Под душой имелась в виду способность к преподаванию и научной работе. Обоснованием для регистрации Оппенгеймера в университете «задним числом» послужило… его крайне стесненное материальное положение. Борн написал министру образования, что герр Оппенгеймер настолько нуждается, что не может позволить себе задерживаться в Гёттингене. Ничего, прокатило, и в июле 1927 года новоиспеченный доктор философии покинул Гёттинген.

Глава шестая
Доктор Оппенгеймер, перспективный молодой теоретик

Я могу сделать это понятнее, но я не могу сделать это проще.

Роберт Оппенгеймер

В течение пяти проведенных в Гарварде месяцев Оппенгеймер укрепил свою репутацию перспективного молодого теоретика несколькими научными статьями. Можно предположить, что именно это укрепление и было целью его пребывания в alma mater. Требовалось показать, что нынешний Роберт Оппенгеймер разительно отличается от того чудака, которому удалось блестяще окончить Гарвард (далеко не все лучшие выпускники становились перспективными учеными). Главным отличием, которое сразу же бросалось в глаза и сохранялось на протяжении всей жизни нашего героя, было высокомерное или, если выражаться мягче, снисходительное отношение к окружающим. Не будем слишком строги к нашему герою. При всем своем высокомерии он всегда оставался вежливо-корректным в общении, его поведение могло задевать, но никогда не оскорбляло.

Пока еще Роберт продолжал «баловаться пером», но годом позже он начнет охладевать к литературному творчеству, потому что поймет пределы своих способностей, поймет, что ему не стать выдающимся писателем или поэтом (начав со стихов, он впоследствии начал писать и рассказы). Разочаровавшийся в своих творческих способностях, автор с чисто немецкой педантичностью уничтожил свой литературный архив, но кое-что из его творческого наследия все же сохранилось. Вот отрывок из стихотворения второго гарвардского периода, напечатанного в университетском литературном журнале Hound & Horn:

Местность угадывается легко – это благословенная Tierra de Encanto. Что же касается литературных качеств, то, честно говоря, стихотворение представляет собой более чем посредственное подражание Томасу Элиоту^[34].

В начале 1928 года, отгуляв рождественские каникулы, Оппенгеймер уехал в Пасадену^[35]. Калифорнийский технологический институт активно развивался, открывая каждые два года по новому факультету (в 1928 году был открыт биологический), а руководил им выдающийся физик Роберт Эндрюс Милликен, удостоенный в 1923 году Нобелевской премии за измерение элементарного электрического заряда и работы по изучению фотоэлектрического эффекта. Милликен был убежденным антисемитом, не считавшим нужным скрывать свои взгляды, но репутацию института он ставил выше прочих соображений, особенно в области физики. Ученые, специализирующиеся на квантовой теории, были в то время в Штатах, что называется, «на вес золота», и в их отношении Милликен «отключал» свой предрассудок. Ни Оппенгеймеру, ни другим ученым-евреям в Пасадене никаких препятствий не чинили, разве что только председатель исполнительного совета института (так называлась должность Милликена) держался от них на расстоянии.

В Пасадене у Роберта едва не появился новый друг – Лайнус Полинг, сын немца и ирландки, будущий лауреат двух Нобелевских премий^[36]. Полинг в то время работал над своей докторской диссертацией, посвященной исследованию структуры кристаллов при помощи рентгеновских лучей. Расположение, возникшее в процессе научного сотрудничества (была запланирована совместная работа по изучению химических связей), оказалось настолько велико, что Роберт подарил Лайнусу свою коллекцию минералов (минералы – это же кристаллы). Невозможно представить, чтобы наш герой расстался с такой ценностью, но тем не менее это произошло, и Полинг был невероятно рад подарку.

Камнем, о который разбилась зарождавшаяся дружба, стала жена Лайнуса – Ава. Ее нельзя было назвать красавицей или обворожительной особой, скорее подошло бы определение «милая». Однажды Роберт пригласил Аву поехать с ним в Мексику, иначе говоря, пригласил на длительное свидание, но та отказалась и рассказала об этом приглашении мужу. Полинг обиделся и навсегда разорвал отношения с Оппенгеймером. Вот и вся история. Кстати, коллекцию минералов Полинг не вернул, так что напоминание о дружбе с нашим героем осталось с ним на всю жизнь.

Здесь впору ужаснуться: ну как же Оппенгеймер мог поступить подобным образом? Или задаться вопросом – что это было? Пламенная любовь или проходная интрижка? По поводу «как он мог?» можно сказать только одно: Оппенгеймер не считал чужой брак препятствием для романтических отношений (можно вспомнить хотя бы Кэтрин Чавес Пэйдж) и не был склонен тратить на романтику много времени. При таком отношении приходилось иметь дело с теми женщинами, которые оказывались, что называется, «под рукой». Что же касается чувств, испытываемых к Аве, то вряд ли они были глубокими, поскольку вскоре после разрыва с Полингами Роберт нашел себе новый объект – Хелен Кэмпбелл, помолвленную со знакомым ему еще по Гарварду физиком Сэмюэлом Аллисоном. Отношения продолжились и после того, как Хелен вышла замуж, причем Оппенгеймер не особо их и скрывал. Для него имело большое значение общение с нравившейся ему женщиной, а не только сам секс, поэтому имели место и совместные прогулки, и частые ужины в ресторанах. Примечательно, что отношения с Хелен не отразились на отношениях Оппенгеймера с Аллисоном, вплоть до того, что они вместе принимали участие в Манхэттенском проекте (а вот Полинг от предложения Оппенгеймера по поводу совместной работы отказался).

Свое любовное кредо Оппенгеймер изложил в одном из писем к брату Фрэнку: «Не заводи романов с девчонками только потому, что так надо, поступай так только в случае необходимости… если ты хочешь этого, то добивайся, если не хочешь – оставь». Во главу угла Роберт ставил свое желание, а прочие обстоятельства не имели для него большого значения. Если уж женщина заслуживала того, чтобы тратить на нее драгоценное время, то все прочее оказывалось несущественным.

Оппенгеймера приглашали преподавать и в Гарвард, и в Калифорнийский университет. Но он решил снова уехать в Европу на год, для того чтобы заниматься проблемами квантовой механики под руководством кого-то из европейских светил. От Международного совета по образованию, бывшего одним из фондов филантропической системы Рокфеллеров, Оппенгеймер получил годичную стипендию на работу в Кембридже, а затем в Лейдене или в Копенгагене.

В Кембридже он собирался работать под началом Ральфа Говарда Фаулера, весьма одаренного ученого, научные интересы которого простирались от астрофизики до чистой математики. С начала двадцатых годов Фаулер занимался разработкой квантовой теории поля и созданием британской школы квантовой химии. Лучшего наставника, пожалуй, невозможно было и вообразить. В голландском Лейдене работал Пауль Эренфест, тот самый, который состоял в тесной переписке с Максом Борном. Ну а Копенгаген был вотчиной Нильса Бора, создателя первой квантовой теории атома и одного из основоположников квантовой механики.

По возвращении в Штаты Оппенгеймер планировал делить свое время между Пасаденой и Беркли^[37], благо расстояние между этими городами составляет всего четыреста миль. Калифорнийский университет привлекал тем, что в нем, по выражению Оппенгеймера, «не было никакой теоретической физики», а амбициозному человеку приятно быть основоположником. Калтех же рассматривался нашим героем как дополнительная научно-преподавательская база, нечто вроде «запасного аэродрома».

В письме от 2 августа 1928 года Оппенгеймер сообщил в Международный совет по образованию, что у него вдруг обнаружился туберкулез, и врачи порекомендовали ему отложить отъезд за границу до полного выздоровления. В ответ Совет отозвал выданную Оппенгеймеру стипендию. 25 августа Оппенгеймер сообщил Совету, что его состояние улучшилось и он может ехать в Европу.

Лечение туберкулеза – дело долгое, особенно по тем временам, когда не было лекарств, подавляющих возбудителя этого заболевания (кстати говоря, первый в истории специфический противотуберкулезный препарат – парааминосалициловая кислота – был разработан с подачи Фредерика Бернхайма, обнаружившего в 1940 году, что ацетилсалициловая кислота, известный всем аспирин, неблагоприятно влияет на туберкулезную палочку). А тут не прошло и месяца, как наш герой пришел в норму! Невероятно! Невероятно и непонятно.

Совет потребовал полного медицинского обследования, которое Оппенгеймер прошел в середине сентября. Никакого туберкулезного процесса у него не нашли. Болезнь оказалась сродни той «дизентерии», которая заставила его отложить учебу в Гарварде, а скорое «выздоровление» было обусловлено отзывом стипендии. Поняв, что проволочка может обойтись ему очень дорого, Оппенгеймер решил не затягивать с отъездом. Стипендию ему вернули, но в урезанном виде – на девять месяцев вместо двенадцати. Получалось, что август, сентябрь и октябрь пропали впустую, но часть все же лучше, чем совсем ничего.

Хотя не совсем впустую, ведь за лето и осень 1928 года Роберт сильно сблизился со своим младшим братом Фрэнком, которому уже исполнилось шестнадцать лет. Грандиозным событием в жизни братьев стала покупка Chrysler Roadster семидесятой модели, на котором они, толком не умея водить, поехали из Колорадо-Спрингс, где Роберт проходил обследование, в Пасадену. Во время поездки наш герой получил перелом правого предплечья, а новенький автомобиль – несколько повреждений, но все же братья доехали на нем до места назначения.

Поскольку срок стипендии был сокращен, Оппенгеймеру пришлось пожертвовать Кембриджем. Он сразу же отправился в Лейден. Почему не в Копенгаген? Потому что с Эренфестом, с которым Оппенгеймер познакомился в Кембридже, сложились хорошие отношения. Оба понравились друг другу несмотря на то что Макс Борн предостерегал Эренфеста: «Оппенгеймер очень долго был со мной, а теперь он с вами. Мне бы хотелось узнать, что вы думаете о нем, и пусть на ваше мнение не повлияет мое признание, что никогда и ни с кем я не мучился так, как с ним. Вне всякого сомнения, он весьма одаренный человек, но среди его качеств отсутствует дисциплина ума. При всей своей внешней скромности, внутренне он крайне высокомерен. Своей манерой знать все лучше всех и хвататься за любую идею, которую ему предлагают, он парализовал всех нас на три четверти года. После того, как он уехал, я снова могу дышать свободно и могу заставить себя работать. Моя молодежь испытывает те же самые чувства. Не держите его при себе слишком долго, это опасно».

Но Эренфест не внял предупреждению и, когда Оппенгеймер написал ему о своем желании приехать в Лейден, ответил, что ждет его «с распростертыми объятиями», правда, с оговоркой, что Оппенгеймер не станет корпеть над публикациями и «использовать тяжелую математическую артиллерию». Во время своего пребывания в Гарварде Оппенгеймер написал статью о недавно открытом эффекте Рамзауэра^[38] и отправил ее на рецензирование Эренфесту. Суть статьи заключалась в том, что, отталкиваясь от частного эффекта, Оппенгеймер пытался создать общую теорию для всех атомов и молекул. Эренфест обнаружил несколько ошибок в расчетах. Статья так и не была опубликована, но переписка с Оппенгеймером показала ему, что тот чересчур «зацикливается» на математических расчетах и очень тяжело переживает ошибки. Эренфест же был сторонником иного научного подхода – легкого, не вязнущего в мелочах, и потому способного воспарить к вершинам познания. «Думаю, что его [Эренфеста] стремление к простоте и ясности действительно было прекрасно, но меня, как бы то ни было, все еще привлекали формализм и усложнение, так что бо`льшая часть того, что было привлекательно для меня, не интересовала его», – говорил Оппенгеймер, объясняя свой скорый уже в ноябре 1928 года отъезд из Лейдена.

Кроме несовпадения интересов, Оппенгеймера отталкивали такие качества Эренфеста, как замкнутость и уныние (люди, склонные к депрессии, обычно не любят наблюдать других в таком состоянии). Тот Эренфест, с которым наш герой общался в Кембридже, сильно отличался от нынешнего. Причин было четыре. Во-первых, в начале 1928 года скончался учитель и друг Эренфеста Хендрик Лоренц – великий ученый, лауреат Нобелевской премии по физике. Эренфест тяжело переживал его смерть. Во-вторых, эти переживания наложились на неуверенность в собственных силах, вызванную тем, что физика усложнялась не по дням, а по часам, и Эренфест чувствовал, что не поспевает за научным прогрессом. В-третьих, младший сын Эренфеста, Василий, родился с синдромом Дауна, и его содержание в частных клиниках обходилось очень дорого. Четвертым фактором стали нелады с женой, приведшие к разводу. В сентябре 1933 года Эренфест застрелился, предварительно застрелив Василия. «Никто из нас, бывших его учениками, никогда не освободится от чувства вины в этом его отчаянии», – писал Оппенгеймер в письме к одному из бывших сотрудников Эренфеста.

Изначально наш герой собирался ехать из Лейдена в Копенгаген к Нильсу Бору, но задержался на несколько недель в Утрехстском университете, где работал ученик Бора Хендрик Крамерс, а затем решил, что продолжит свою стажировку в Цюрихе у Вольфганга Паули. Пребывание в Утрехте было для него отдыхом в компании приятного и интересного собеседника. Крамерс был похож на Оппенгеймера по характеру и взглядам, а кроме того, имел свои претензии к Эренфесту, в свое время отказавшемуся принять его в число своих учеников. Эренфест считал, что у Хендрика нет задатков ученого, а вот Бор поверил в него и не ошибся. Разумеется, Оппенгеймер и Крамерс много говорили о Боре, и в результате Роберт передумал работать в Копенгагене. Теоретики легки на подъем и свободны в выборе места работы, поскольку свою лабораторию они носят в голове. Среди основоположников квантовой механики Бор стоял на первом месте. Но для Оппенгеймера при выборе научного руководителя, помимо репутации, имели большое значение сопутствующие факторы. Много позже Оппенгеймер сказал: «Бор с его мутным величием не был тем лекарством, в котором я нуждался».

Но почему «лекарством» стал Вольфганг Паули, бывший всего четырьмя годами старше нашего героя? Прежде всего, из-за своего возраста. Оппенгеймер уже достиг такого уровня, что нуждался не в менторах, а в товарищах-единомышленниках, на которых можно «оттачивать» свои идеи. Несмотря на молодость, Паули уже вписал свое имя в анналы квантовой механики, открыв в 1925 году новое квантовое число (спин) и сформулировав фундаментальный принцип запрета Паули, согласно которому два электрона (или вообще две любые частицы с полуцелым значением спина) не могут иметь одинаковое квантово-механическое состояние в одном атоме или одной молекуле. Без подготовки понять смысл принципа сложно, но достаточно знать, что в квантовой механике принцип Паули имеет такое же значение, как первый закон Ньютона в механике классической. Но определяющую роль в выборе Паули в качестве руководителя сыграл Эренфест, который имел обыкновение опекать своих бывших учеников бескорыстно, из чистого человеколюбия. В письме к Паули Эренфест характеризовал Оппенгеймера как ученого с остроумными идеями, которого нужно «вовремя и с любовью поколотить». «Поколотить» надо понимать как «наставить на путь истинный» или «спустить с небес на землю». Примечательно, что прекращение работы с Оппенгеймером Эренфест объясняет откровенно, в нелестном для себя ключе: «я не могу понять ничего, что невозможно представить, и, несмотря на то что он [Оппенгеймер]… пытается меня удовлетворить, я больше мешаю ему, нежели помогаю».

В январе 1929 года в Лейпциге на собрании Немецкого физического общества состоялось личное знакомство Оппенгеймера с Паули. Оба произвели друг на друга хорошее впечатление, и вопрос о сотрудничестве был решен. Симпатия не мешала Паули отпускать критические замечания в адрес нашего героя, порой весьма резкие. Паули вообще не привык сдерживаться в выражениях (в рамках приличий, разумеется), и говорил то, что думал, невзирая на лица. Наиболее едким из известных высказываний Паули об Оппенгеймере является: «физика для него – хобби, а психоанализ – призвание». Примечательно, что помимо низкой дисциплины и склонности бросать начатое на полпути (вспомним хотя бы так и не опубликованную статью об эффекте Рамзауэра), Паули находил у Оппенгеймера такой недостаток, как чрезмерное уважение к авторитетному мнению. По словам Паули, Оппенгеймер воспринимал его утверждения как «окончательную и неоспоримую истину». Что могли сказать на это Борн или Эренфест? Только одно – Паули сумел подобрать ключик к Роберту и дал ему то, что не могли дать другие.

Оппенгеймер резюмировал свою вторую европейскую стажировку следующим образом: «Время, проведенное с Эренфестом, ужасно не соответствовало тому, что на самом деле было в Эренфесте. Время, проведенное с Крамерсом, было хорошим, но не очень содержательным. Время, проведенное с Паули, было просто очень и очень хорошим». Здесь он слегка кривит душой: в Цюрихе он провел время весьма содержательно, несмотря на то что опубликовал за цюрихский период всего одну статью, посвященную излучению электронов в кулоновом поле. Статья получила высокую оценку Паули, который не скупился на слова «глупо», «ошибочно» или «сыро», но слово «безупречно» употреблял редко.

Стипендия покрывала пребывание в Европе до конца июля 1929 года, но Оппенгеймер уехал в Штаты на месяц раньше – то ли по причине ухудшения самочувствия (кашель, вызванный интенсивным курением, начал сильно ему досаждать), то ли для того, чтобы иметь время для подготовки к преподаванию в Калифорнийском университете, точнее, для «настройки» на преподавание. Сам Оппенгеймер ссылался на ностальгию: «Меня так сильно терзала ностальгия по родине, что я не покидал ее на протяжении девятнадцати лет».

Цель у нашего героя была простой и в то же время сложной – создать в Беркли школу теоретической физики. «Я не начинал с поиска учеников, а просто стал пропагандировать новую квантовую теорию, которую любил сам и продолжал изучать», – скажет Оппенгеймер много лет спустя. Он делал акцент на привлечение единомышленников, а не на быструю «раскрутку» своей школы и своего имени. Роберт Оппенгеймер мог работать только в комфортной среде и теперь он получил возможность создать ее в условной «пустыне», практически с нуля.

Глава седьмая
Восходящая звезда

Не должно быть препятствий для свободы исследования… В науке нет места догме. Ученый свободен и должен быть свободен задавать любые вопросы, сомневаться в любом утверждении, искать любые доказательства, исправлять любые ошибки

Роберт Оппенгеймер

Что можно было бы сказать о физике Джулиусе Роберте Оппенгеймере, если бы он не стал «отцом атомной бомбы»? Чем бы он запомнился потомкам?

Оппенгеймер не совершил ни одного выдающегося научного открытия и не создал какой-либо оригинальной теории. Но при этом нельзя сказать, что он не внес существенного вклада в науку. В научных анналах его имя встречается не раз – приближение Борна – Оппенгеймера, процесс Оппенгеймера – Филлипс, предел Оппенгеймера – Волкова…

Образно говоря, Оппенгеймер делал кирпичи, из которых складывались фундаментальные теории, и создавал предпосылки для новых открытий. Он не двигался только в одном-единственном направлении, а занимался тем, что его интересовало в данный момент. Слово «разбрасывался» здесь не подходит. Правильнее будет сказать, что Оппенгеймер обладал разносторонними научными интересами. Кроме того, он активно популяризировал физику, и сегодняшняя американская физическая школа не была бы такой известной и успешной без Роберта Оппенгеймера, воспитавшего большое количество исследователей, которые увлеклись квантовой теорией под его влиянием. Оппенгеймера можно сравнить с Фитцем Галлеком, который не прославился так, как Генри Лонгфелло или Уильям Брайант^[39], но тем не менее внес большой вклад в североамериканскую литературу. Лауреат Нобелевской премии Ханс Бете, возглавлявший теоретический отдел Лос-Аламосской лаборатории, не преувеличивал, когда назвал школу, созданную Оппенгеймером в Беркли, «величайшей школой теоретической физики, когда-либо существовавшей в Соединенных Штатах». По истечении некоторого времени молодым американским физикам уже не нужно было отправляться в Европу для совершенствования в квантовой теории. Все, что им требовалось, можно было получить в Беркли. Разумеется, прогресс американской физической школы во многом был обусловлен массовым притоком европейских ученых, бежавших от нацистов, но кадрам для работы нужны базы, подобно тому как семенам нужна почва для того, чтобы прорасти. Школа Оппенгеймера стала одной из таких баз.

Называя Беркли «пустыней», наш герой немного преувеличивал, поскольку кафедра физики в Калифорнийском технологическом институте имелась, но уровень ее, мягко говоря, оставлял желать лучшего, несмотря на то что там с 1918 года работал такой выдающийся ученый, как Раймонд Тайер Бирдж, прославившийся своими исследованиями в области спектроскопии^[40]. Но, как известно, «человек – не остров»^[41]. Бирдж собирал вокруг себя талантливых молодых ученых, в том числе Роберта Оппенгеймера, которого можно сравнить с выигрышным лотерейным билетом, поскольку от его присутствия кафедра физики и весь Калифорнийский университет в целом сильно выиграли.

Другим «выигрышным билетом» был Эрнест Лоуренс, типичный янки со Среднего Запада, который перешел в Беркли из Йельского университета за год до появления на кафедре Оппенгеймера. Лоуренс работал над проблемой искусственного получения высокоэнергетических частиц, поставленной перед научным сообществом Резерфордом. Практический смысл проблемы был обусловлен редкостью радиоактивных элементов в природе. Лоуренс собирался «обстреливать» атомы различными частицами и размышлял над тем, как можно придать им высокую скорость. В 1930 году он создал ускоритель-циклотрон, в котором частицы носились по кругу, и девятью годами позже удостоился за это изобретение Нобелевской премии.

У Оппенгеймера сразу же установились с Лоуренсом хорошие отношения. Физики сказали бы, что сработало правило притяжения разноименных зарядов – общительный, неизменно спокойный и невероятно энергичный Лоуренс был прямой противоположностью нашему герою. Кроме того, оба были безумно влюблены в физику, вокруг которой вращалась бо`льшая часть их разговоров.

Уверенность в собственной состоятельности не излечила Оппенгеймера полностью от его «странностей», но все же оказала весьма благотворное действие. Верхушка айсберга, скрытого в душе нашего героя, уменьшилась, и теперь окружающих удивляла только его закрытость. Оппенгеймер не впускал никого в свою жизнь дальше определенной границы. А в остальном это был элегантный и приятный в общении молодой человек, о котором у местных дам сложилось хорошее впечатление благодаря букетам, раздариваемым налево и направо, и его финансовому положению, которое не пострадало во время Великой депрессии благодаря удачливости или предусмотрительности Джулиуса Оппенгеймера, вовремя продавшего свое дело. Налет загадочности, созданный закрытостью Оппенгеймера, тоже играл в его пользу. Короче говоря, обстановка для нашего героя сложилась более чем комфортная, и преподавал он с большим удовольствием, несмотря на проблемы, которые возникли буквально с первых же дней.

По его собственному признанию, сделанному годы спустя, Оппенгеймер был преподавателем, «который все очень сильно усложнял». Он не вел своих студентов от простого к сложному, а сразу же начинал разговаривать с ними как с равными. Тем, кто жаловался на непонимание, Оппенгеймер рекомендовал научную литературу, бо`льшая часть которой была написана на немецком языке, а им владели разве что уроженцы обеих Дакот или Висконсина^[42]. Причем если студенты считали, что лектор продвигается вперед с бешеной скоростью, то сам Оппенгеймер сетовал на замедленность учебного процесса. Потребовалось некоторое время, чтобы студенты и лектор притерлись друг к другу. «У Оппенгеймера было учиться сложно, но интересно, – вспоминал один из студентов. – Сначала я испытывал жуткий дискомфорт по поводу собственной тупости, потому что не понимал на лекциях ровным счетом ничего, но в тот день, когда я начал понимать, меня охватила настолько огромная радость, что отголоски ее сохраняются в моей душе до сих пор».

Совмещение преподавания в Беркли и Пасадене происходило следующим образом: с августа до конца декабря Оппенгеймер читал лекции в Калифорнийском университете, а с января по июнь – в Калтехе. Июль был отпускным месяцем, который наш герой предпочитал проводить в Нью-Мексико. В Нью-Йорк он приезжал редко, а после смерти матери в 1931 году вообще перестал там бывать. И Джулиусу приходилось приезжать в Калифорнию, чтобы повидаться со старшим сыном, который наконец-то оправдал отцовские надежды и стал гордостью семьи (как говорится, лучше поздно, чем никогда). Когда руководство Калифорнийского университета продлило первый семестр и на январь, Оппенгеймер сократил преподавание в Пасадене до шести недель в конце учебного года. Но полностью рвать с Калтехом не стал, поскольку здесь он преподавал не студентам, а аспирантам на более высоком уровне и с ожиданием большей отдачи. Лекции в Калтехе были не столько лекциями, сколько дискуссиями, к которым аспиранты, к сожалению, не были готовы. Посещаемость была низкой, но тем не менее руководство института держалось за Оппенгеймера как за восходящую звезду теоретической физики.

Следует сказать, что университетскому преподавателю выгоднее читать сложные для понимания лекции, нежели простые. В первом случае он выглядит этаким небожителем, снизошедшим до своих слушателей с научного Олимпа, а во втором – банальным и неинтересным. И еще нужно понимать, что целью Оппенгеймера было не научить, а увлечь. Увлеченный человек станет грызть гранит науки самостоятельно, и преподавателю остается только направлять этот процесс в нужную сторону. А того, кто не увлекся, учить бесполезно, все равно что лечить покойника.

Сидеть в аудитории и ждать появления юных гениев не очень-то результативно. На гениев нужно вести активную охоту. Местом охоты стала летняя математическая школа в Энн-Арборе на базе Мичиганского университета. Заодно наш герой привил интерес к физике своему младшему брату Фрэнку, который в 1930 году начал изучать ее в университете Джона Хопкинса^[43]. Научный прогресс в представлении Оппенгеймера был напрямую связан с ростом количества ученых, и он делал все возможное для того, чтобы в Соединенных Штатах было бы как можно больше физиков. Как наберется критическая масса^[44] – пойдет процесс.

Как научный руководитель Оппенгеймер был гибридом Эренфеста и Паули. Он заботился о том, чтобы его аспиранты приобрели базовую научную репутацию, для чего широко привлекал их к соавторству, но вел их по дороге знаний твердой рукой.

В 1931 году Оппенгеймер увлекся изучением природы космических лучей – излучения, проникающего к нам из космоса. Космические лучи поражали исследователей своей высокой энергией, и было непонятно, образовалась она при распаде вещества или же при его образовании. С физической точки зрения вопрос стоял так: из чего состоят лучи? Из фотонов, порожденных созданием вещества, или же из образующихся при распаде протонов? Оппенгеймер и его ученик Джон Фрэнклин Карлсон предположили, что космические лучи состоят из «нейтронов», неизвестных науке частиц, существование которых предположил Вольфганг Паули.

Проблема имела религиозный аспект. Верующие ученые априори считали, что космические лучи состоят из фотонов, ведь божественная сила создает, а не разрушает. К числу верующих относился и Роберт Милликен, возглавлявший Калифорнийский технологический институт. Если другие физики пытались доказать свою правоту посредством расчетов и экспериментов, то Милликен пытался сделать это при помощи интервью и гонений на оппонентов в стенах института. Избавиться от Оппенгеймера Милликен не мог (в институте этого не поняли бы), но крови нашему герою попортил изрядно: позволял себе резкие высказывания в его адрес, задержал на несколько лет назначение доцентом и т. п. К чести Оппенгеймера, нужно сказать, что на подобные вещи он обращал мало внимания и не считал возможным для себя опускаться до дрязг или сведения счетов. Физика – вот что его интересовало!

Почему именно космические лучи? Прежде всего, лучи были загадочным явлением, которое требовало объяснения. Кроме того, до создания мощных ускорителей частиц, превосходящих лоуренсовские циклотроны, лучи были единственным потоком частиц, движущихся со скоростью, приближавшейся к световой, и потому служили субстанцией, пригодной для проверки положений квантовополевой теории электромагнитных взаимодействий (квантовой электродинамики). Можно сказать, что наш герой, увлеченный теорией поля и электродинамикой, просто не мог, не имел права не заинтересоваться космическими лучами.

1932 год, который за большое количество значимых экспериментальных открытий физики прозвали «годом чудес», вынудил Оппенгеймера пересмотреть свое отношение к экспериментальной физике. Отныне игнорирование достижений «технарей» (так теоретики в своем кругу называли экспериментаторов) сменилось перманентным интересом к их работам. Наука стала слишком сложной для того, чтобы теоретики и экспериментаторы могли работать раздельно.

Главным событием «года чудес» стало расщепление ядра лития сотрудниками Резерфорда Джоном Кокрофтом и Эрнестом Уолтоном, которые обстреливали атомы этого легкого^[45] металла ускоренными протонами. Это открытие определило судьбу Оппенгеймера, вошедшего в историю как «отец атомной бомбы». Хотя в 1932 году его больше интересовала природа космических лучей.

Общество восприняло эксперимент Кокрофта и Уолтона крайне позитивно. О том, что атомная энергия может стать оружием, от которого нет спасения, в тот момент никто не думал. Люди надеялись на то, что в ближайшем будущем энергия станет дешевой и доступной повсеместно без проводов. Поставил дома маленький «атомный генератор» и пользуйся энергией в свое удовольствие! Хотя, если говорить начистоту, идея создания супермощного оружия, в основе действия которого лежало бы расщепление атома, была высказана еще в начале двадцатых годов уже упоминавшимся выше Бертраном Расселом в книге «Азбука атомов». Но людям всегда хочется верить в лучшее, не думая о плохом.

Глава восьмая
Брат

Не думаю, что с моей стороны было бы ужасно сказать, что физика нужна мне больше, чем друзья, ведь это правда.

Роберт Оппенгеймер

Окончив в 1933 году Университет Джона Хопкинса, Фрэнк Оппенгеймер полтора года провел в Кавендишской лаборатории, которой продолжал руководить Эрнест Резерфорд. Единственная область, в которой Фрэнк смог превзойти старшего брата, была исследовательская работа. Уже по сроку, проведенному под началом Резерфорда, можно судить о том, что Фрэнк был хорошим исследователем-экспериментатором. После Кембриджа он некоторое время пробыл во Флорентийском институте, а именно в обсерватории Арчетри, где занимался разработкой счетчиков частиц, а завершил свою европейскую стажировку вояжем по Германии.

Осенью 1935 года Фрэнк начал проходить магистратуру в Калтехе. Выбор учебного заведения был предопределен тесной близостью между братьями. После женитьбы Фрэнка отношения несколько охладели, но все равно продолжали оставаться дружескими, а не сводились к встречам на День Благодарения и Рождество. Да, именно так. Странно было бы представить, чтобы братья Оппенгеймер отмечали бы Песах и Рош ха-Шана^[46]. Кстати, обратили ли вы внимание на то, что братья и их отец носили сугубо европейские имена? Это не случайно. Сочетание европейского имени с еврейской фамилией указывает на приверженца хаскалы. Правда, у Фрэнка вторым именем стала материнская девичья фамилия Фридман, не иначе как по настоянию матери.

Фрэнк Фридман Оппенгеймер был еще бо`льшим неевреем, чем его брат, потому что он был убежденным коммунистом, то есть интернационалистом, делившим людей не по расовым, а по классовым признакам. Следует отметить, что в то время коммунизм в той или иной степени привлекал многих американцев. Прежде всего впечатляли успехи Советского Союза, которому в начале двадцатых годов прошлого столетия предрекали скорый крах, а он устоял и начал превращаться в индустриальную державу. На расстоянии обычно видится хорошее: отсутствие безработицы, контролируемые государством цены, социальная поддержка, бесплатное здравоохранение… С наступлением Великой депрессии все эти преимущества начали впечатлять еще сильнее. Даже Роберт, который вследствие своего полного погружения в физику обратил на спад внимание лишь спустя несколько месяцев после «черного четверга»^[47], со временем столкнулся с депрессией лично. Дело было не в деньгах, поскольку материальное положение Оппенгеймеров не пострадало, а в сложностях с трудоустройством учеников, в котором наш герой принимал активное участие. Казалось бы, специалистов по квантовой физике должны расхватывать, как горячие блинчики, но многим университетам и институтам урезали бюджеты до минимального предела, который кое-как позволял выживать, но не развиваться.

Фрэнк Оппенгеймер с младых ногтей отличался обостренным чувством справедливости, вдобавок он вырос в среде передовых немецких эмигрантов, где у него сформировалось идеальное представление об американском обществе. Эмигранты противопоставляли America the Beautiful^[48], стране свободы, демократии и равных возможностей, те мрачные места, которые они вынуждены были покинуть… И вдруг оказалось, что America не настолько уж и the Beautiful, что здесь многое нужно изменить, начиная с отношения к темнокожим гражданам и заканчивая трудовым законодательством. Было над чем поработать, было за что бороться, и Фрэнк Оппенгеймер охотно включился в эту борьбу.

Сторонники любой политической концепции делятся на две категории: сочувствующие и активисты. Фрэнк был активистом, полностью принявшим коммунистические доктрины, а Роберт – сочувствующим, принимавшим лишь некоторые тезисы. Но тем не менее Роберт Оппенгеймер читал труды Маркса и Ленина, посещал митинги и вообще начал проявлять несвойственный ему ранее активный интерес к политике. Разница между братьями заключалась в расстановке приоритетов. Для Фрэнка в какой-то момент политика стала важнее физики, а для Роберта на первом месте всегда стояла физика, только физика, и ничего, кроме физики. Недаром же он говорил, что физика нужна ему больше, чем друзья. Вполне возможно, что не будь Роберт так сильно увлечен физикой, он мог бы стать столь же рьяным коммунистом, как и Фрэнк. В определенной мере сыграло свою роль и то, что коммунизм противопоставлялся нацизму. Фрэнк побывал в Германии несколькими годами позже Роберта, видел марширующих по улицам нацистов, ощутил витавшую в воздухе злобу и наслушался страшных рассказов своих родственников.

Весной 1936 года, на первом году обучения в Калтехе, Оппенгеймеры познакомились с Джакнетт Куанн, учившейся в аспирантуре по специальности экономика. Девушка была, что называется, «из другого мира», о котором братья Оппенгеймер имели лишь отдаленное представление. Дочь бедного канадского рабочего, могущая рассчитывать только на себя, совмещала учебу с работой, дававшей ей средства на жизнь, но тем не менее доучилась до аспирантуры и находила время для политической деятельности, будучи членом Лиги коммунистической молодежи. Знакомство, к слову, произошло во время работы Джакнетт: братья зашли в гости к знакомой, с ребенком которой сидела девушка. Фрэнк, что называется, влюбился в нее с первого взгляда, и в сентябре того же года состоялась свадьба, от которой жениха и невесту всячески пытался отговорить Роберт, считавший, что брат должен сначала получить докторскую степень. Но когда это голос разума мог победить голос любви? К доводам разума примешивалась и личная обида. Годы спустя Роберт признается, что женитьба брата глубоко уязвила его, поскольку была воспринята как предательство. Фрэнк предал их дружбу и предпочел обществу брата «какую-то официантку» (Джакнетт и этим подрабатывала).

Роберт также отговаривал брата и его жену от вступления в коммунистическую партию, убеждая их, что в такое время ученому очень непросто найти работу, а для коммуниста шансы вообще сводятся к нулю. Так оно, по сути, и было. Но Фрэнк снова не послушал Роберта, и в начале 1937 года стал «официальным коммунистом» и проявил на этом поприще заметную активность. Степень доктора философии Фрэнк все же получил в 1939 году, после чего прошел двухгодичную стажировку в Стэнфордском университете. «Моему брату хорошо давалась физика, но он был медлительным, – говорил Роберт. – Ему потребовалось много времени для того, чтобы получить докторскую степень, потому что его чересчур отвлекали другие дела».

«Другие дела» – это политика. Приобщение самого Роберта Оппенгеймера к ней началось в 1934 году с посещения митинга в поддержку забастовки портовых грузчиков. Очевидица этого события вспоминала, как наш герой кричал вместе со всеми: «Забастовка! Забастовка! Забастовка!». Некоторые биографы склонны думать, что пробудившийся интерес к политике отвлекал Роберта от научных занятий, но это не так. В конце 1934 года он опубликовал чрезвычайно содержательную статью под названием «Верны ли формулы для поглощения высокоэнергетических излучений?», а летом следующего года в работе, написанной вместе с его ученицей Мельбой Филлипс, описал процесс, названный их именами. Процесс Оппенгеймера – Филлипс – это разновидность ядерной реакции, индуцируемой дейтроном (стабильным изотопом водорода с одним протоном и одним нейтроном). Не вдаваясь в подробности, скажем, что описание этого процесса «открыло новую дверь» в ядерном синтезе. При этом наш герой говорил, что «никогда не находил ядерную физику такой уж прекрасной». Ему больше нравились теория поля с электродинамикой, но стремление решить проблему иногда было выше предпочтений.

В 1937 году вышла статья «О мультипликативных ливнях», написанная в соавторстве с Джоном Франклином Карлсоном. В следующем году были опубликованы «Заметки о природе частиц космических лучей» и «Распад высокоэнергетических протонов». Нет, Роберт Оппенгеймер не изменил своей обожаемой физике ради политики, если чем-то ему и пришлось пожертвовать, так это досуговыми занятиями.

К слову, о Карлсоне. Когда Роберт отговаривал Фрэнка и Джакнетт от вступления в коммунистическую партию, он непременно должен был привести в пример Карлсона – талантливого молодого ученого, который очень долго не мог найти работу и вынужденно пребывал при своем руководителе до 1937 года, пока не получил место в Университете Пердью^[49].

Пытаясь смягчить брата, Фрэнк пригласил его на партийное собрание, состоявшееся у них дома в Пасадене. Роберт принял приглашение и впоследствии описал свои впечатления так: «Подробностей я не помню, но могу сказать, что много рассуждали о необходимости распространения пропагандистской литературы и что главной темой собрания была расовая сегрегация в муниципальном бассейне в Пасадене…^[50] Все это произвело на меня довольно жалкое впечатление». Наш герой явно ожидал от коммунистов чего-то большего, но до революции в Штатах дело так и не дошло.

В том же 1937 году умер Джулиус Оппенгеймер, оставивший сыновьям чуть меньше четырехсот тысяч долларов (умножайте на двадцать один, чтобы получить современный эквивалент). Получив наследство, Роберт Оппенгеймер написал завещание, по которому его состояние передавалось Калифорнийскому университету для выплаты стипендий выпускникам. Да, в то время у нашего героя не было жены и детей, но тем не менее факт весьма показательный, из числа тех, которые формируют представление о человеке.

Активная политическая деятельность Фрэнка Оппенгеймера сошла на нет после его отъезда в Стэнфорд. Ничего примечательного в политическом смысле он не совершил, но впоследствии «попал в прицел» Комитета по антиамериканской деятельности Палаты представителей Конгресса США и в 1949 году был вынужден уйти с преподавательской работы в Университете Миннесоты. К преподаванию он смог вернуться только в 1957 году, когда получил место в средней школе города Пагоса-Спрингс (штат Колорадо), а в 1959 году начал преподавать физику в Университете Колорадо. Принципом Фрэнка был Docendo discimus. «Лучший способ учиться – это учить».

Фрэнк Оппенгеймер умер 3 февраля 1985 года, на восемнадцать лет пережив своего старшего брата. «Чем дольше я живу, тем лучше понимаю, кем был для меня Роберт», – сказал он незадолго до своей кончины.

Глава девятая
Дуэль

Наука – это еще не все, но наука весьма прекрасна.

Роберт Оппенгеймер

Немец Вернер Гейзенберг в 1923 году едва не пролетел мимо степени доктора философии, завалив устный экзамен по экспериментальной физике, которая его в то время совсем не интересовала. Гейзенберг был таким же прирожденным теоретиком, как и наш герой. И вообще, изначально он собирался изучать в Мюнхенском университете математику, но профессор математики Фердинанд фон Линдеман не принял его. И тогда Гейзенберг попросился в ученики к физику-теоретику Арнольду Зоммерфельду, который взял его к себе. После защиты Гейзенберг переехал в Гёттинген, где стал одним из ассистентов Макса Борна. «Он напоминал простого крестьянского парня с короткими светлыми волосами, ясными живыми глазами и приветливым выражением лица, – писал о Гейзенберге Борн. – Он исполнял свои обязанности ассистента гораздо лучше, чем Паули, и сильно мне помогал. Непостижимая быстрота, с которой он все схватывал, и острота ума позволяли ему справляться с колоссальными объемами работы без особых усилий». Осенью 1924 года Гейзенберг уехал в Копенгаген, где работал под руководством Нильса Бора до весны 1925 года, а затем вернулся в Гёттинген, где в сотрудничестве с Максом Борном и Паскуалем Йорданом разработал матричную квантовую механику (матричная механика) – первую логически согласованную концепцию квантовой теории. Британский физик-теоретик Поль Дирак разработал для этой концепции новую математическую основу, а австрийский физик Эрвин Шрёдингер в статье «Квантование как задача о собственных значениях» доказал, что матричную механику можно согласовать с классической физикой с помощью математики, а именно дифференциальных уравнений. Научное сообщество высоко оценило статью Шрёдингера. Дирак после непродолжительной полемики признал его правоту, а вот Гейзенберг этого делать не стал, игнорируя очевидное, он стоял на том, что теория Шрёдингера ошибочна. Вдобавок у Гейзенберга сформировалась стойкая личная неприязнь к Шрёдингеру. Ученые, да и вообще все профессионалы, обычно отделяют личное от рабочего и не отмахиваются от неудобных фактов, но Вернер Гейзенберг был не таков.

В октябре 1927 года двадцатипятилетний Гейзенберг занял должность профессора теоретической физики Лейпцигского университета, и это был случай, когда молодость не являлась недостатком. У Гейзенберга уже был весьма солидный научный багаж (другому ученому этого на всю жизнь бы хватило).

В 1933 году Гейзенберг получил за создание квантовой механики Нобелевскую премию. Примечательно, что Максу Борну премии не дали, а Поль Дирак и Эрвин Шрёдингер получили одну премию на двоих «за открытие новых форм квантовой теории». Налицо была явная несправедливость. Ладно, пускай одна премия на двоих, но почему премию не дали Борну, вклад которого в создание матричной механики был довольно весомым? Премию присуждают люди, а люди поддаются влиянию. Гейзенберг обладал не только острым умом и научной интуицией, но и умел лоббировать собственные интересы.

Нацисты, как известно, распространяли свои одиозные идеи на все сферы жизни, в том числе и на науку. «Неполноценные» евреи, в представлении нацистов, не могли эффективно заниматься наукой, а кроме того, евреям нельзя было доверять. На передний план после прихода Гитлера к власти начали выдвигаться ученые из числа «чистокровных арийцев», и Вернер Гейзенберг был как раз из их числа. Поначалу его не раз критиковали за приверженность «еврейской физике» (так нацисты называли квантовую механику и теорию относительности, поскольку основными разработчиками этих теорий были евреи) и даже прозвали «белым евреем». Однако взять и отказаться от какого-то из научных направлений так, как в Советском Союзе впоследствии отказались от генетики^[51], нацисты не рискнули. Они сделали «ход конем»: объявили, что ученые-евреи присваивали результаты, полученные работавшими под их началом неевреями, и всячески раздували достижения арийских ученых, доказывая тем самым, что настоящих успехов в науке (как и во всем прочем) способны добиться только арийцы.

Неудивительно, что у физиков-евреев, работавших в тридцатые годы в США, были две главные цели – продемонстрировать состоятельность американской физической школы и утереть нос нацистам.

Это была преамбула, а теперь начинается основное действие.

Подобно нашему герою, Гейзенберг также занимался изучением космических лучей (их научные интересы вообще сильно совпадали). В июне 1936 года Гейзенберг опубликовал статью, в которой утверждал, что теория квантовой электродинамики не годится для космических лучей, обладающих крайне высокой энергией. «Инструментом» для изучения этих лучей Гейзенберг считал теорию бета-распада итальянского физика Энрико Ферми, суть которой заключается в том, что при бета-распаде (слабом радиоактивном распаде, изменяющем заряд ядра на единицу без изменения массового числа) в одной точке взаимодействуют четыре частицы – протон, нейтрон, электрон и нейтрино. Если это сложно для понимания, то можно не вникать глубоко в суть. Достаточно понимать, что Гейзенберг выдвинул утверждение, с которым Оппенгеймер не был согласен.

Ответом Гейзенбергу стала статья Оппенгеймера и Карлсона «О мультипликативных ливнях», опубликованная в феврале 1937 года (ливни, упомянутые в названии, представляют собой электромагнитные каскады – лавинообразно нарастающие потоки электронов, позитронов и фотонов). «Вероятно у теории Гейзенберга отсутствует убедительная экспериментальная основа, – говорилось в статье. – Можно предположить, что ее настоящим фундаментом является формалистическое толкование теории электронного нейтринного поля».

В этой полемике Роберт Оппенгеймер выступал не только от своего имени, но и от имени созданной им в Беркли школы теоретической физики.

Критика концепции Гейзенберга содержалась и в статье «Заметки о природе частиц космических лучей», опубликованной в июне 1937 года. Эту статью Оппенгеймер написал в соавторстве со своим учеником Робертом Сербером, которого даже можно назвать не учеником, а другом нашего героя, настолько они были близки в период пребывания Сербера в Беркли. Надо отметить, что комфортная обстановка в Беркли и Пасадене оказала на психику Оппенгеймера крайне благотворное воздействие. Возможно, сказался также и возраст, но комфорт в любом случае стоит на первом месте. С Робертом Оппенгеймером образца тридцатых годов можно было сдружиться гораздо легче, чем с Робертом из ревущих двадцатых^[52].

Одновременно с «Заметками» была опубликована статья «Распад протонов высокой энергии», авторами которой были Оппенгеймер, Сербер, бежавший от нацистов физик Лотар Нордгейм и его жена Гертруда. Соавторство с Нордгеймом, хорошо разбиравшимся в теме, было очень ценным для Оппенгеймера, поскольку придавало бо`льший вес его мнению. В «Распаде протонов» аргументированно доказывалось, что теория Ферми не способна объяснить феномен космических ливней.

Припертый к стенке, Гейзенберг попытался вывернуться и повел себя как ящерица, жертвующая хвостом ради спасения. От вынужденно признал, что теория Ферми не может объяснить ливни космических лучей, но продолжил настаивать на том, что квантовая электродинамика работает только до определенных значений энергии. Все это было изложено в статье «Пределы применимости современной квантовой теории», опубликованной в мае 1938 года. Трудно поверить в то, что такой умный человек, как Гейзенберг, не мог осознать свою ошибку, особенно с учетом того, что ему ее разъяснили самым подробным образом. Конечно же он все понимал, но не хотел ронять свой престиж и престиж арийской физики в глазах научной общественности, внимательно следившей за полемикой между ним и Оппенгеймером.

Летом 1939 года, незадолго до начала Второй мировой войны, Вернер Гейзенберг посетил Соединенные Штаты, побывал в нескольких университетах, а также принял участие в симпозиуме по космическим лучам, который проходил в Чикаго. Докладчики, и в первую очередь Роберт Оппенгеймер, критиковали теорию Гейзенберга, но тот все же попытался защитить свои взгляды с трибуны. Выступление Гейзенберга, не желавшего признавать свои ошибки даже после того, как его ткнули в них носом, закончилось перепалкой между ним и Оппенгеймером, в которой оба участника не давали себе труда сдерживаться. Оппенгеймер победил, потому что истина и логика были на его стороне. «Американцы невыносимы, – жаловался Гейзенберг в письме к своей жене Элизабет. – Их бесцеремонность превосходит все границы. У меня было такое ощущение, будто я нахожусь среди ковбоев в каком-то салуне».

Осенью того же года Гейзенберг был включен в команду ученых, занимавшихся разработкой нацистского «Уранового проекта», административными кураторами которого были министр авиации рейхсмаршал Герман Геринг, рейхсляйтер Мартин Борман (правая рука Адольфа Гитлера), рейхсминистр почты и связи Вильгельм Онезорге и рейхсминистр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер. Научным куратором проекта являлся физик Эрих Шуман, имевший звание генерала сухопутных войск (а еще он был внуком известного композитора Роберта Шумана). В рамках проекта Вернер Гейзенберг занимался теоретическими работами по конструированию ядерного реактора.

К «Урановому проекту» мы еще вернемся, а пока только скажем, что Роберт Оппенгеймер победил Вернера Гейзенберга и в этой большой «дуэли». Первая в мире атомная бомба была создана в Соединенных Штатах.

Зверства нацистов, которые, по собственному признанию Оппенгеймера, вызывали в нем «тлеющую ярость», пробудили чувство сопричастности к еврейской нации. Оппенгеймер не раз жертвовал довольно крупные суммы в пользу бежавших от нацизма ученых, а также организовал переезд в Соединенные Штаты младшей сестры своего отца Хедвиги Штерн и семьи ее сына Альфреда. Когда кузен спросил у Роберта, что представляет собой Америка, тот ответил: «Это великая страна не только по размерам, но и по духу, где у всех равные возможности для устройства своей жизни благодаря наличию демократических средств… Вас волнует вопрос: могут ли здесь иметь место зверства, подобные тем, что вы видели в Европе? Я отвечу, что здесь насилие невозможно, потому что в саму природу американской демократии встроен предохранительный клапан».

Мнение нашего героя об Америке и ее «демократических средствах» будет изрядно подпорчено в 1954 году. Но до этого пока еще далеко…

Глава десятая
Джин из рода Тэтлоков^[53]

Тайны науки открываются не потому, что они полезны, а потому что их можно было найти.

Роберт Оппенгеймер

Весной 1936 года Роберт Оппенгеймер познакомился с Джин Тэтлок, учившейся на медицинском факультете Стэнфордского университета, а с осени начал ухаживать за ней. Довольно приличный временной разрыв между знакомством и ухаживанием свидетельствует о том, что чувства к Джин были осознанными, обдуманными, а стало быть, глубокими.

В кого мог влюбиться такой неординарный человек, как наш герой? Только в неординарную женщину.

Отец Джин, Джон Тэтлок, получивший докторскую степень в Гарвардском университете, был известным филологом, специалистом по Джефри Чосеру и литературе елизаветинской эпохи^[54]. На момент знакомства Роберта и Джин Джон Тэтлок занимал профессорскую должность в Калифорнийском университете, так что наш герой хотя бы шапочно должен был быть с ним знаком. Но с Джин Оппенгеймера познакомила Мэри Эллен Уошберн, у которой он арендовал квартиру. Мэри Эллен и Джин объединяло членство в Коммунистической партии, но ходили слухи, что девушек связывают и иные отношения. Слухи слухами, но в одном из писем Тэтлок писала, что «был период, когда я считала себя гомосексуальной и отчасти вынуждена верить в это по сей день, но логика убеждает меня в том, что я не могу быть такой из-за своей “немужественности”».

В 1936 году американские коммунисты массово проводили сборы средств для испанских республиканцев, которые воевали с националистами, возглавляемыми генералом Франсиско Франко. Некоторые американцы не ограничивались финансовой помощью, а ехали в Испанию сражаться на стороне республиканцев. Набором добровольцев и вообще всей помощью республиканцам занимался Коминтерн – мировая коммунистическая партия^[55], так что любой помогающий в той или иной степени вступал в контакт с коммунистами.

«Я не думаю, что ее интересы действительно были политическими, – писал Оппенгеймер в 1954 году, когда Джин уже не было в живых. – Она просто любила эту страну, ее людей и ее жизнь… Не должно создаваться впечатление, что именно под влиянием Джин Тэтлок я завел друзей левого толка или почувствовал симпатию к делам, которые до тех пор были далеки от меня, как дело лоялистов [республиканцев] в Испании и помощь мигрантам. Я уже упоминал некоторые другие причины, которые этому способствовали. Мне понравилось новое чувство товарищества, и в ту пору я чувствовал сопричастность к жизни своего времени и своей страны».

Скорее всего, Оппенгеймер был прав: интересы Джин вряд ли были сугубо политическими, ведь она выросла в буржуазной среде и вращалась в буржуазных кругах, основу которых составляла интеллектуальная элита. Реальный вклад Джин в коммунистическое дело выражался лишь в том, что она время от времени писала статьи для коммунистической газеты Western Worker, не более того. Да и сам возраст вступления в Коммунистическую партию – девятнадцать лет! – наводит на мысль о том, что вряд ли это было сделано по стойким убеждениям, скорее всего, сыграла роль свойственная юности склонность к протестам.

Изначально Джин собиралась пойти по стопам отца – изучала в колледже английскую литературу, но затем предпочла медицинскую стезю и в 1933 году поступила на годичные подготовительные курсы в Калифорнийском университете, а с 1935 года начала учебу в Стэнфорде. Джин привлекала психиатрия, и можно предположить, что этот интерес был «корыстным». Ей хотелось разобраться в себе и своем мироощущении. Судя по тому, что в 1943 году Джин впала в тяжелейшую депрессию, закончившуюся 4 января 1944 года суицидом, проблемы у нее были серьезные, но до поры до времени ей успешно удавалось их скрывать. Возможно, все началось с переживаний по поводу собственной гомосексуальности, но могли быть и другие предпосылки. В предсмертной записке Джин написала, что ей все опротивело, что она хотела жить с полной отдачей, но ее словно бы парализовало, и она не может понять, почему так произошло, но хотя бы может избавить мир от себя.

В 1936 году все было иначе. Джин жила «на полную катушку»: изучала медицину, зачитывалась Фрейдом, писала статьи в газету, которая годом позже прекратит свое существование, посещала коммунистические мероприятия и часто меняла свои сердечные привязанности. Оппенгеймер, сумевший пробыть рядом с ней с осени 1936 до весны 1939 года, установил своеобразный рекорд по продолжительности отношений и был готов продолжать их и дальше. Но Джин дважды отвергла предложение руки и сердца, а затем порвала с ним, не дождавшись третьего предложения.

Может, оно и к лучшему, потому что вряд ли Оппенгеймер был бы счастлив с такой спутницей жизни, которая внезапно могла надолго исчезнуть, а по возвращении приводить его в исступление рассказами о своих похождениях. Он любил и потому прощал. А про Джин можно сказать, что она всего лишь позволяла себя любить, не более того. При таком раскладе не стоит желать многого и проявлять свои чувства слишком явно и слишком часто, поскольку это может расцениваться как давление. Но Оппенгеймер этого не понимал и предпринимал одну «лобовую атаку» за другой. Если Джин не хотела его видеть, он являлся без приглашения, надеясь, что роскошный букет смягчит ее сердце. Но настойчивость, временами переходящая в назойливость, вызывала у нее только раздражение. И весной 1939 года отношения были прекращены по инициативе Джин.

Однако разрыв не был окончательным. Известно, что Джин и Роберт вместе встречали Новый 1941 год. Роберт к тому времени уже был женат (об этом пойдет речь в следующей главе), а Джин заканчивала учебу в Стэнфордском университете, после которой она на год уехала в Вашингтон для прохождения интернатуры в больнице Святой Елизаветы. В 1942 году Джин поступила в ординатуру на кафедру психиатрии Медицинского центра Калифорнийского университета, после чего продолжала изредка встречаться с Робертом. Последняя их встреча была зафиксирована агентами службы безопасности, наблюдавшими за Оппенгеймером, 14 июня 1943 года. Ему тогда было тридцать девять лет, а ей – двадцать девять. Вроде бы инициатива встречи принадлежала Джин. Возможно, она чувствовала приближение депрессии или уже пребывала в ней и пыталась найти поддержку у старого верного друга. Они провели вечер в недорогом мексиканском заведении (Джин не любила показного шика и всякой роскоши), а затем приехали на квартиру Джин, где остались до утра. Агент указал в своем рапорте, что Оппенгеймер относился к Джин с нежностью…

Все, кто знал Роберта Оппенгеймера, сходятся на том, что любовь к Джин Тэтлок была самым ярким чувством в его жизни. Некоторые даже склонны утверждать, что только ее он любил по-настоящему.

У коронера не было сомнений, что Джин Тэтлок покончила жизнь самоубийством. Она приняла большую дозу хлоралгидрата (сильного седативного средства с выраженным снотворным эффектом), опустилась на колени перед заполненной водой ванной и опустила голову в воду. В принципе, для того чтобы умереть, было достаточно и хлоралгидрата, но Джин предпочла подстраховаться.

С подачи старшего брата Джин Хью Тэтлока получила распространение версия, что самоубийство было инсценировкой, устроенной спецслужбами. Якобы Джин была убита «из предосторожности», как человек, с которым Роберт Оппенгеймер мог поделиться секретными сведениями, касавшимися Манхэттенского проекта. Логика проста: коммунистка Джин могла послужить передаточным звеном между доверявшим ей Оппенгеймером и Москвой.

Версия с убийством Джин Тэтлок представлена в телевизионном сериале «Манхэттен», закрытом в 2016 году после выхода второго сезона. Сценаристы любят все загадочное, но с точки зрения здравого смысла эта версия не выдерживает критики. Если бы Джин хотели убрать как «агента Кремля», то убрали бы раньше, в середине 1943 года, вскоре после ее последней встречи с Оппенгеймером. В подобных делах нужно спешить, ведь информация уходит по назначению быстро, а не откладывать устранение «связующего звена» на полгода. Впрочем, до истины в этом вопросе докопаться невозможно, можно оперировать только домыслами, тем более что тело Джин было кремировано по распоряжению ее отца.

Глава одиннадцатая
Китти

Пытаться быть счастливым все равно что пытаться создать машину, от которой требуется только одно – чтобы она работала бесшумно.

Роберт Оппенгеймер

Человек, хорошо знакомый с биографией Роберта Оппенгеймера, имеет возможность пить в барах за чужой счет (нужно только менять локации, чтобы не примелькаться).

Читатели могут проверить себя. Скажите, это правда, что чистокровный еврей Роберт Оппенгеймер состоял в родственных отношениях с гитлеровским фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем, повешенным в Нюрнберге в октябре 1946 года?

Так и подмывает поставить десять… нет, сто против одного на то, что это неправда, но на самом деле – чистая правда. Жена Роберта Оппенгеймера, Кэтрин Пуэннинг, по матери приходилась Кейтелю двоюродной племянницей, но на этот факт как-то не принято обращать внимание.

Кэтрин Пуэннинг родилась в августе 1910 года в Реклингхаузене, небольшом городе на севере Рурской области. Тремя годами позже ее отец, инженер-металлург Франц Пуэннинг, получил работу в одной из питсбургских^[56] сталелитейных компаний, и семья переехала в Соединенные Штаты. Франц Пуэннинг был не простым инженером, а изобретателем, владевшим несколькими патентами на конструкцию доменных печей, то есть довольно обеспеченным человеком, а Кэтрин была его единственным ребенком. Иначе говоря, девушка выросла в атмосфере полного достатка, но, тем не менее, со временем начала сочувствовать коммунистам. Считается, что к этому ее подтолкнул Джозеф Даллет – младший, сын богатого нью-йоркского бизнесмена (к слову, немецкого еврея) с которым Кэтрин дружила в конце двадцатых годов.

Случайно ли две главные женщины в жизни Роберта Оппенгеймера оказались коммунистками? Скорее всего, да, случайно. Коммунистические идеи в то время были весьма распространены в Соединенных Штатах, чему сильно поспособствовала Великая депрессия со всеми ее последствиями.

Роберт Оппенгеймер никогда не был убежденным коммунистом – это первое. Но то, что он видел вокруг себя, подталкивало его к принятию некоторых коммунистических идей. Америка далека от совершенства и сейчас. Но сто лет назад совершенства было еще меньше, если не сказать, что не было совсем. С одной стороны, с каждой трибуны провозглашались демократические идеалы, без которых, по образному выражению Герша Гудельмана^[57], – «и баночки ваксы нельзя было продать», а с другой – права простых американцев повсеместно ущемлялись. И даже настолько далекий от политики человек, как наш герой, постоянно сталкивался с этим и под влиянием виденного был вынужден изменить свои взгляды.

Джозеф Даллет – младший стал вторым, гражданским, мужем Кэтрин. Первый – Фрэнк Рамсейер, музыкант, с которым она познакомилась в Париже, не оставил в ее жизни глубокого следа, поскольку оказался наркоманом и гомосексуалистом. А вот Даллет оставил след. Под его влиянием Кэтрин вступила в Коммунистическую партию, членом которой был, и он сам, и начала активно участвовать в партийной жизни, правда, на низовом уровне: она продавала коммунистические газеты, ходила на митинги, раздавала листовки и организовывала сборы средств. По ее собственному признанию, эта деятельность была «мучительной». Но сильнее всего девушку, выросшую в атмосфере достатка и благополучия, угнетала бедность. Джозеф принципиально не брал денег у своего отца, а его собственные заработки были скудными. Дело закончилось тем, что Кэтрин ушла от него и уехала в Британию, где в то время жили ее родители. А в октябре 1937 года Джозеф, сражавшийся в Испании на стороне лоялистов-республиканцев, погиб в бою. В память о нем Кэтрин остались письма, опубликованные в 1938 году^[58]. Вроде как она собиралась присоединиться к своему возлюбленному, но вынуждена была отложить отъезд в Испанию по состоянию здоровья (из-за перенесенной операции по поводу кисты яичника), и это был случай из категории «опоздать навсегда».

Надо сказать, Кэтрин оставалась одинокой недолго. Сначала она пыталась утешиться в объятиях соратника и друга Джозефа – Стива Нельсона, а затем (спустя год после гибели Джозефа) вышла замуж за доктора медицины Ричарда Харрисона, который проходил стажировку в Пенсильванском университете, где Кэтрин в то время изучала ботанику.

Подобная востребованность рисует в воображении образ роковой очаровательной красавицы. Но давайте отставим воображение в сторону и посмотрим правде в глаза. «Красавицей» Кэтрин Пуэннинг не смог бы назвать даже отъявленный лжец. С фотографий на нас смотрит простецкое скуластое лицо с невыразительными глазами и носом, которому ну очень далеко до классических пропорций. Крупные зубы, которые Марк Твен назвал бы «лошадиными», довершают впечатление. Никакого сравнения с изящно-утонченной Джин Тэтлок. Но, видимо, в Кэтрин был какой-то особый магнетизм, который не могут передать фотографии…

Люди, знавшие ее, отзывались о ней по-разному. Одни восхищались ею, а другие считали ее лживой и недостойной уважения женщиной. Скорее всего, истина лежала где-то посередине. Кэтрин производила хорошее впечатление на тех, кто ей нравился, и не думала о том, какое впечатление производит она на тех, кто не заслуживал ее расположения.

В августе 1939 года на вечеринке, устроенной друзьями, Кэтрин Харрисон познакомилась с Робертом Оппенгеймером. В то время она была аспиранткой в Калифорнийском университете и параллельно сотрудничала с физиком из Калтеха Чарльзом Лауритсеном, который занимался исследованиями в области лучевой терапии онкологических заболеваний. Лауритсен с супругой и устроили ту самую судьбоносную вечеринку.

Надо сказать, что после разрыва с Джин Тэтлок Оппенгеймер не переживал свое горе в одиночестве, но знакомство с Кэтрин выделялось из ряда прочих глубиной возникших у него чувств. Оппенгеймер предложил Кэтрин и ее мужу провести лето в Нью-Мексико, где у него давно уже было свое ранчо. Но вышло так, что Ричард Харрисон не смог воспользоваться приглашением, и Кэтрин отправилась в Нью-Мексико с уже упоминавшемся выше Робертом Сербером и его женой Шарлоттой.

Неизбежное случилось очень быстро, то ли в Перро Калиенте, то ли в доме Кэтрин Чавес Пэйдж, к которой наш герой некогда испытывал романтический интерес. (Ах, как причудливо переплетаются нити судьбы! И там Кэтрин, и здесь Кэтрин!) Кэтрин Харрисон забеременела от Оппенгеймера, развелась с Ричардом (развод оказался легким, поскольку его хотели обе стороны), и 1 ноября 1940 года вышла замуж за нашего героя. Так Джулиус Роберт Оппенгеймер стал семейным человеком и без пяти минут отцом.

Были ли Оппенгеймер счастлив с Кэтрин, которая стала для него Китти, или нет? И насколько желанным вообще был этот брак, единственный в его жизни? Известно, что на момент их знакомства Кэтрин уже собиралась уйти от Ричарда, который разочаровал ее «полностью и окончательно», как писала она одной из своих подруг. Что же касается Оппенгеймера, то о его отношении к Кэтрин судить сложно. С одной стороны, он активно стремился с ней сблизиться, но то же самое происходило и с другими женщинами, появившимися в его жизни после расставания с Джин Тэтлок. Уж не стала ли беременность определяющим фактором? С другой стороны, трудно представить, чтобы Роберт Оппенгеймер, живший по правилу «делай так, как считаешь нужным», мог пойти на такой ответственный шаг, как женитьба, против своей воли. Беременность Кэтрин могла подтолкнуть нашего героя к принятию решения о женитьбе, но не навязать его. «Мой брат всегда знал, чего он хочет, и этим выгодно отличался от меня, – сказал в одном из интервью Фрэнк Оппенгеймер. – Заставить его сделать что-то против желания было невозможно, все равно, что заставить солнце взойти на западе. Он просто делал так, как считал нужным, всегда и везде. Он был свободным человеком в полном понимании этого слова».

Интересная деталь – на свадьбе Роберта и Кэтрин не было гостей. В свидетели пригласили тех, кто подвернулся под руку, секретаря суда и уборщика. Скорее всего, такой максимально скромной церемония стала по желанию нашего героя, потому что Кэтрин любила принимать гостей, устраивать вечеринки и вообще «жить напоказ».

Сразу же после свадьбы Оппенгеймер снял дом в Беркли на Кенилворт-корт, хорошо запомнившийся многим из его учеников, к которым наш герой относился как к членам семьи, а членов семьи принято приглашать на обеды. Оппенгеймера нельзя было назвать эталонным хлебосолом, но двери его дома всегда были открыты перед учениками, и не только перед ними. Жившие в Беркли коммунисты часто бывали здесь на собраниях. А что такого? Почему бы людям не собраться в приятной компании для обсуждения «живонасущных» вопросов бытия? В то время многие представители американской интеллигенции разделяли левые идеи, ведя при этом типично правую, буржуазную жизнь, и никого подобная дихотомия не напрягала (достопочтенный Джозеф Маккарти^[59] только недавно стал окружным судьей в Висконсине и вряд ли предполагал, в какие выси забросит его судьба). Поскольку среди знакомых четы Оппенгеймер было много «левых», у наблюдателей могло создаться впечатление, что коммунистические собрания проходят в доме на Кенилворт-корт одно за другим, но на деле чаще собирались просто ради общения. Кэтрин пользовалась среди коммунистов уважением как вдова героя, погибшего в борьбе за правое дело, и с ней охотно общались видные партийные деятели. Заодно они общались и с Оппенгеймером. А круг общения во многом формирует мнение о человеке.

Кроме того, наш герой время от времени делал взносы в партийную кассу. С одной стороны, это было благотворительностью и выглядело как благотворительность, но при желании можно было трактовать действия Оппенгеймера как систематическую финансовую поддержку коммунистической деятельности. Как известно, даже самый длинный день имеет свой конец^[60]. В свое время Оппенгеймеру все припомнят, а пока Федеральное бюро расследований в марте 1941 года завело на него досье, а в Калифорнийском университете провели внутреннее расследование по поводу его политической деятельности. Но об этом будет сказано отдельно. Сейчас надо запомнить, что женитьба на Кэтрин упрочила и расширила связи Роберта Оппенгеймера с коммунистами.

Спустя семь месяцев после свадьбы, 12 мая 1941 года, Кэтрин, которую муж и знакомые обычно называли сокращенным именем Китти, родила мальчика, которого назвали Питером. Выбор имени ребенка, особенно первенца – дело серьезное, и чаще всего этот выбор бывает предопределенным. Детей называют в честь кого-то из родственников или в честь знаменитостей. Отца Кэтрин звали Францем, у Роберта в роду вообще не было Питеров, следовательно, получается, что имя было взято «с потолка». Скорее всего, родителям хотелось дать ребенку какое-нибудь англосаксонское имя, и остановились на этом варианте.

При всем желании Кэтрин нельзя было назвать образцовой матерью. Она могла оставить младенца на попечение няни-медсестры и уехать с Робертом в Перро Калиенте, да и вообще бо`льшую часть времени Питер проводил с нянями, потому что Кэтрин было не до него. Во-первых, она работала лаборантом в Калифорнийском университете (не ради заработка, а чтобы находиться на людях) и вела оживленную светскую жизнь. Тяга к светской жизни была у Китти настолько выраженной, что в ней впору было заподозрить аристократку или представительницу богемы. Впрочем, несмотря на всю свою «коммунистичность», ей всегда хотелось выглядеть аристократкой. Она охотно рассказывала знакомым (не всем подряд, а только тем, кто этого заслуживал), что ее отец был потомком какого-то немецкого герцога или курфюрста^[61], а мать находилась в родстве с Ганноверской династией британских королей^[62]. Разумеется, никто в это не верил, к ее рассказам относились как к безвредной причуде милой женщины. Китти производила на людей разностороннее впечатление: одни находили ее «милой до умопомрачения», а другие видели «сильную женщину с твердыми принципами». С мужчинами она ладила лучше, чем с женщинами. Впрочем, возможно, что сложности в отношениях с представительницами своего пола объяснялись соперничеством и завистью. Женщины не могли простить Китти ее стремления быть в центре внимания.

Постепенно характер Кэтрин Оппенгеймер менялся, и главной причиной тому было чрезмерное увлечение спиртным. Присцилла Даффилд, бывшая секретаршей Оппенгеймера в Лос-Аламосской лаборатории, вспоминала, что Кэтрин не ладила не только с женщинами, но и с мужчинами, которым не нравились ее деспотические замашки и язвительность. «Очень хорошие мужчины называли ее “сукой”, – пишет Даффилд. – Она была способна на подлости и, вообще, от нее можно было ожидать чего угодно». Элли Моррисон, муж которой, Филип, был учеником Оппенгеймера (и активным коммунистом), отзывалась о Кэтрин в том же ключе: неуживчивая и вредная особа, которая под настроение может быть очаровательной, но не стоит этим обольщаться. Кэтрин могла разорвать отношения с кем-то из знакомых без причины, ее симпатии и антипатии менялись, как мартовская погода, и в результате очень скоро она осталась в изоляции, несмотря на свой статус первой дамы Лос-Аламоса. Да и этот «титул» потом перешел к Марте Парсонс, жене заместителя Оппенгеймера капитана Уильяма Парсонса, который отвечал за артиллерийскую составляющую Манхэттенского проекта. «Я рада тому, что Марта собрала вокруг себя весь “курятник”», – говорила Китти. Но на самом деле ревновала к Марте и от этого все сильнее замыкалась в себе. И все чаще прикладывалась к бутылке. Ширли Барнетт, супруга семейного педиатра Оппенгеймеров, вспоминала, что Кэтрин даже за рулем не расставалась с бутылкой.

Утверждение «если человек, состоящий в браке, злоупотребляет алкоголем, значит его брак несчастлив» нельзя распространять абсолютно на все браки, поскольку супружество – субстанция тонкая, а все люди разные, но для большинства случаев оно справедливо. Брак Роберта и Кэтрин нельзя было назвать счастливым, потому что каждый из партнеров не мог дать другому желаемого. Роберт любил физику больше, чем жену (если такое сравнение вообще уместно), иначе говоря, не уделял своей Китти того внимания, которое ей хотелось получать. В Лос-Аламосе наш герой вообще погрузился в работу с головой, и Китти, вырванная из привычной среды общения, ощущала свою «заброшенность» особенно остро (и пила еще больше). В свою очередь, сдержанному Роберту не нравилась манера поведения Китти, становившаяся все более экзальтированной, не нравилось то, что она очень мало внимания уделяет дому, ну и, конечно же, не нравился ее энтузиазм по части выпивки. Роберт и сам любил выпить, но делал это в рамках допустимого, а Китти никаких рамок знать не желала. Жена Фрэнка Оппенгеймера Джеки, приехавшая в Лос-Аламос в начале 1945 года, вспоминала о коктейльной вечеринке у Китти, начавшейся в четыре часа дня: «Кроме Китти, там было четыре или пять ее подруг, точнее, собутыльниц. Мы почти не разговаривали, просто сидели и пили. Это было настолько ужасно, что я впредь никогда не принимала подобных предложений».

Кто играл первую скрипку в этом браке?

В этом браке у каждого была своя скрипка, и это, пожалуй, стало главной проблемой Роберта и Китти.

7 декабря 1944 года у Оппенгеймеров родилась дочь Кэтрин, которую, чтобы не путать с матерью, дома называли «Тони» и это имя приросло к ней на всю жизнь. Беременность, скорее всего, была случайной, ведь обоим было тогда совсем не до детей. Едва придя в себя после родов, Китти совершила несколько продолжительных вояжей за покупками к Рождеству в Альбукерке и дальше, оставляя Питера и его новорожденную сестру с няней. А в апреле 1945 года на три с половиной месяца уехала из Лос-Аламоса в Питсбург к родителям, взяв с собой только Питера. Китти окончательно заскучала в Лос-Аламосе, и ей захотелось развеяться. Других причин для столь длительной поездки не было. Тони она оставила на попечении своей подруги Риты Шерр, которую все звали Пат. «Все это время [пока не было Китти] Роберт вел себя очень странно, – вспоминала Пат. – Придя домой, он разговаривал со мной, но не изъявлял желания увидеть ребенка. А как-то раз… спросил: “не хотела бы я удочерить Тони?” [у Пат незадолго до того умер маленький сын, и она еще не оправилась от горя]. Я ответила, что, разумеется, не хочу, и удивилась, с чего ему вздумалось задать мне подобный вопрос? “Я не могу полюбить ее”, – сказал он в ответ на мой удивленный взгляд».

Бедная Тони! Журналист Роберт Струнски, хорошо знавший семью Оппенгеймер, не сильно преувеличивал, когда говорил, что «быть ребенком Роберта и Китти Оппенгеймер значит иметь один из величайших недостатков в мире». В подростковом возрасте Тони стала «матерью» для Китти: следила, чтобы та не учудила чего-нибудь спьяну и не сожгла дом, заснув с сигаретой в руке. Роберт так и не смог полюбить свою дочь, но Тони любила отца и сильно переживала его смерть. Обвинения Роберта в коммунистической деятельности «аукнулись» Тони в 1969 году, когда ей было отказано в должности переводчика при Организации Объединенных Наций, потому что ФБР не предоставила ей допуск к секретной деятельности. Тони дважды выходила замуж, и оба раза неудачно. В 1977 году Кэтрин «Тони» Оппенгеймер покончила с собой через неделю после своего тридцатитрехлетия.

Питер Оппенгеймер рос таким же замкнутым, как и его отец, и имел ряд других проблем. Когда Пэт Шерр, продолжавшая общаться с Оппенгеймерами после завершения Манхэттенского проекта, сказала Роберту, что Питеру не помешала бы помощь детского психолога, Роберт резко ответил, что его сын не может нуждаться в психологической помощи. На том дело и закончилось. В 1967 году, вскоре после смерти отца, Питер Оппенгеймер поселился в Перро Калиенте, где стал вести уединенный образ жизни. Сын «отца атомной бомбы» Роберта Оппенгеймера стал работать плотником, и это очень по-американски. Питер продолжил род Оппенгеймеров. У него трое детей: Дороти, Чарли и Элла.

Но вернемся к Китти и доведем рассказ о ней до конца, хоть это и будет забеганием вперед. 1945 год оказался переломным в жизни семьи. Роберт стал знаменитостью, а Китти не могла с этим смириться и пила все больше. Быть женой признанного гения оказалось гораздо труднее, нежели быть женой университетского профессора. К тому же теперь у Китти не было общества, в котором она могла блистать (да и нечем уже было блистать, если уж говорить начистоту). Постоянными спутниками жизни стали переломы костей, полученные как при падениях, так и при вождении в нетрезвом виде. Но надо отдать Китти должное – она бодрилась, она сохраняла веру в то, что скоро все изменится к лучшему, только вряд ли смогла бы объяснить, что и как будет меняться.

После смерти мужа Китти сошлась с его учеником и коллегой Робертом Сербером, жена которого покончила с собой в том же 1967 году. Оппенгеймер привил Китти любовь к парусному спорту, которую разделял и Сербер. Осенью 1972 года они собрались доплыть на кече^[63] до Японии через Тихий океан. Но в пути Китти стало плохо. Она умерла 27 октября 1972 года в армейском госпитале Горгас в Панама-Сити. Прах ее был развеян в том же месте, где развеяли прах Роберта Оппенгеймера… Можно считать, что их похоронили рядом.

Глава двенадцатая
Яблоко упало

В мире природы нет секретов. Секреты существуют в мыслях и намерениях людей.

Роберт Оппенгеймер

История с яблоком, побудившим Исаака Ньютона к открытию закона всемирного тяготения, повторялась, повторяется и будет повторяться. В любой из научных сфер, в любую эпоху падают свои яблоки. Главное «яблоко» в нашей истории заслуживает особого внимания, так что мы рассмотрим его пристально и обстоятельно.

К своему полувековому юбилею немецкий физик Отто Ган успел сделать многое: получил первый в истории изотоп^[64], открыл несколько новых радиоактивных веществ и явление ядерной изомерии, заложил основу прикладной радиохимии^[65]… Его кандидатуру дважды выдвигали на Нобелевскую премию по физике, но оба раза награда пролетала мимо. Судьба словно бы намекала Гану на то, что главное открытие ждет его впереди.

Атомы химических элементов состоят из трех типов элементарных частиц: протонов, нейтронов и электронов. Протоны и нейтроны образуют атомные ядра. Порядковый номер химического элемента в таблице Менделеева равен количеству протонов в его ядре. Электроны вращаются вокруг атомного ядра подобно тому, как планеты вращаются вокруг солнца.

В 1934 году итальянский физик Энрико Ферми начал обстреливать ядра химических элементов нейтронами. Целью было посмотреть, что из этого выйдет. Превращение атома одного химического элемента в другой было открыто в 1919 году Эрнестом Резерфордом, который превратил азот в кислород, обстреливая его альфа-частицами – положительно заряженными частицами, образованными двумя протонами и двумя нейтронами. Атом азота поглощал частицу (принимал два протона) и испускал один протон, превращаясь тем самым в кислород, находящийся в следующей ячейке периодической таблицы Менделеева. Ничем особенным этот процесс не сопровождался и был интересен только как первый в истории науки пример «алхимии» – искусственного превращения одного вещества в другое.

В 1932 году, в тот самый год чудес, Кокрофт и Уолтон, обстреливая ядро атома лития протонами, расщепили его на два атома гелия. Ядро лития, состоявшее из семи протонов, принимало один протон и распадалось на два ядра по четыре протона. Так был проведено первое в истории расщепление атома, но… эксперимент имел только научно-теоретическое значение, без какой-либо практической пользы. При распаде «утяжеленного» ядра атома азота надвое не происходило выделения колоссального количества энергии.

В своих экспериментах Ферми получал одно и то же. Захватывая нейтрон, ядро атома становилось нестабильным радиоактивным изотопом, который распадался и превращался в химический элемент, находящийся в следующей ячейке периодической таблицы. Не будем вдаваться в подробности, а просто запомним, что при обстреле нейтронами вещество превращалось в вещество более высокого порядка.

Дойдя до урана, последнего на то время элемента в таблице с номером девяносто два, Ферми ожидал получить новое вещество с номером девяносто три, но потерпел неудачу. С обстрелянным ядром урана происходило что-то непонятное.

17 декабря 1938 года Отто Ган и его ассистент Фриц Штрассман повторили эксперимент по обстреливанию урана и получили невероятный результат – «девяносто второй» уран превращался в «пятьдесят шестой» барий. Никакого другого вещества в пробирке не обнаруживалось. Удивление ученых можно сравнить с удивлением человека, который положил в кошелек девяносто два доллара, а после нашел там всего пятьдесят шесть. Куда исчезли тридцать шесть долларов? Даже если предположить, что ядро атома урана распалось надвое, то как мог получиться барий, имеющий в ядре пятьдесят шесть протонов?

Когда физики-экспериментаторы получают результаты, кажущиеся абсурдными, они начинают сводить не сходящиеся концы с помощью теории. Волшебства в природе не существует. Есть только то, что кажется нам волшебством по причине отсутствия нужных знаний. Отто Ган сообщил о проблеме Лизе Мейтнер, которая работала вместе с ним с 1907 года, но в 1938 году из-за своего еврейского происхождения была вынуждена эмигрировать в Швецию. Мейтнер и ее племянник Отто Фриш, молодой физик, работавший прежде в Копенгагене у Нильса Бора, предположили, что Гану удалось расщепить ядро атома урана на меньшее по размерам ядро бария и энергию, много-много энергии. У человека, далекого от ядерной физики, может возникнуть вопрос: почему Берлин не был разрушен в результате эксперимента Гана? Все дело в количествах. Ган экспериментировал с ничтожным количеством вещества, а для получения такого эффекта, как в Хиросиме или Нагасаки, его нужно много.

Когда Фриш рассказал об эксперименте Гана Бору, тот стукнул себя кулаком по лбу и воскликнул: «Какими же мы были идиотами, что не видели этого раньше!». Ничего странного, просто «яблоко», брошенное Ганом, должно было упасть рядом с Мейтнер и Фришем.

По формуле E = mc², где E – энергия объекта, m – его масса, а c – скорость света в вакууме, выходило, что «расщепление Гана» высвобождает огромные количества энергии, причем весьма дешевым способом. Практическая выгода была налицо, осталось только придумать, как ее извлечь.

На следующий день после разговора с Фришем Бор отбыл в Соединенные Штаты. Он пообещал Фришу хранить открытие в тайне до тех пор, пока тот не отправит в журнал сообщение. Фриш собирался провести несколько экспериментов, чтобы подтвердить свои выводы на практике. 16 января 1939 года Бор ступил на американскую землю и в тот же день получил известие о том, что Фриш отправил две статьи в британский журнал Nature. Теперь уже было можно рассказывать новости коллегам, что Бор и сделал. Таким образом, в Соединенных Штатах стало известно о ядерном распаде еще до официального извещения о нем. Экспериментаторы пробовали повторить то, что сделали Ган и Штрассман, а теоретики, как им и положено, сомневались: уж правда ли это? Их скептицизм был обоснованным, поскольку на одно реальное открытие обычно приходится не менее трех «дутых».

Что же касается Роберта Оппенгеймера, то он сказал, что подобное деление невозможно, и привел в подтверждение своего мнения несколько доводов. Но после того как работавший в Калифорнийском университете физик Луис Альварес продемонстрировал Оппенгеймеру эксперимент, практика возобладала над теорией, и наш герой признал возможность ядерного деления. В отличие от упоминавшегося выше Вернера Гейзенберга, Оппенгеймер умел признавать свои ошибки и никогда не «упорствовал ради самого упорства». «Было удивительно наблюдать за тем, как быстро работал его мозг и как быстро он пришел к правильным выводам», – писал Альварес. Оппенгеймер не только быстро пришел к правильным выводам, но и сразу же оценил практическую пользу открытого явления, сказав, что теперь можно будет делать бомбы и получать энергию «всего за пару минут».

Пока большинство теоретиков сокрушались по поводу того, что не додумались до деления ядра, Оппенгеймер увлеченно пропагандировал открытие в научной среде, выдвигая на первое место возможность создания оружия невиданной мощности. Не нужно считать нашего героя кровожадным монстром, похожим на Гитлера или Гиммлера. Во-первых, он был ученым, который не мог отказаться от перспективной идеи, а во-вторых, в Европе уже шла развязанная нацистами война, и все здравомыслящие люди понимали, что Соединенные Штаты неизбежно ввяжутся в драку (правда, для этого потребовалась атака на Перл-Харбор^[66]).

В середине 1939 года Нильс Бор и американский физик-теоретик Джон Арчибальд Уилер, работавший в Принстонском университете, опубликовали в американском журнале Physical Review статью «Механизм деления ядер», в которой изложили свою теорию деления атомного ядра. Эта теория вошла в историю как «теория Бора – Уилера». Но справедливо было бы добавить в название и имя нашего героя, поскольку в то время, пока Бор с Уилером работали над статьей, Оппенгеймер прочел в Беркли несколько лекций, в которых содержались его собственные выводы, практически полностью совпадавшие с еще не опубликованной теорией. Однако слишком углубляться в проблему Оппенгеймер тогда не стал: обдумал ее, сделал выводы и отложил в сторону.

В марте 1939 года работавший в Колумбийском университете физик Лео Силард (венгерский еврей, бежавший от нацистов в Великобританию, а затем перебравшийся в Соединенные Штаты) установил опытным путем возможность цепной реакции деления. В отличие от Бора, выступавшего за полную открытость в науке, Силард не спешил обнародовать свое открытие, поскольку хорошо понимал его военную ценность. К сожалению, первая попытка заинтересовать военное ведомство оказалась неудачной. Энрико Ферми, делегированный физиками на встречу с контр-адмиралом Стэнфордом Колдуэллом Хупером, техническим советником главнокомандующего военно-морскими силами, не смог произвести нужного впечатления на своего собеседника. Как и положено у

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Грех физиков заключается в том, что они не могут утратить свои знания. Когда ученый видит нечто, кажущееся ему техническим открытием, он хватается за это «нечто», осуществляет его и только после этого думает о том, какое применение найдет открытие, это происходит после того, как сделано открытие.

Роберт Оппенгеймер

Глава первая

Безоблачное детство

В десять или двенадцать лет у меня было три занятия – минералы, поэзия и чтение, а также архитектура.

Роберт Оппенгеймер

Джулиус Роберт Оппенгеймер родился 22 апреля 1904 года в Нью-Йорке в семье эмигранта, приехавшего в Соединенные Штаты в 1888 году из немецкого городка Ханау, входившего тогда в состав Германской империи. В отличие от большинства эмигрантов, семнадцатилетний Джулиус Селигманн Оппенгеймер сразу же по приезде получил хорошую работу в текстильной компании Rothfeld, Stern & Co, принадлежавшей двоюродным братьям его отца. В 1903 году Джулиус-старший стал партнером и женился на высокой голубоглазой красавице Элле Фридман. Физический недостаток – врожденное отсутствие большого и указательного пальцев на правой руке – не препятствовал занятиям живописью, которые Элла совмещала с преподаванием в Барнардском женском колледже. Союз делового человека и утонченной интеллектуалки оказался успешным. Джулиус получил в жены «настоящую леди» (в отличие от англичан, американцы произносят это словосочетание с оттенком иронии), а Элла обрела финансовую стабильность, которой ей недоставало после смерти отца-предпринимателя.

Свадебную церемонию, состоявшуюся 23 марта 1903 года, провел лидер Общества этической культуры Феликс Адлер. Это обстоятельство, имеющее очень большое значение для понимания той обстановки, в которой вырос будущий Отец Атомной Бомбы», требует разъяснения. Джулиус и Элла были немецкими евреями, разница между ними заключалась лишь в том, что Элла родилась в Соединенных Штатах. Оба они были приверженцами хаскалы[1] – интеграционного движения, возникшего среди европейских евреев во второй половине XVIII века. Сторонники хаскалы выступали против культурно-религиозной обособленности еврейских общин и видели своим идеалом полное стирание границ между евреями и теми народами, среди которых они проживали. Но если в культурной сфере границы могли стираться довольно быстро, особенно в том гигантском «плавильном котле», который представляли собой Соединенные Штаты, то в религиозной сфере этот процесс шел крайне медленно. Отошедшие от иудаизма евреи не спешили принимать иную веру, а создавали свои светские общественные организации, одной из которых было нью-йоркское Общество этической культуры, созданное философом Феликсом Адлером. «Мы выступаем за полный отказ от молитв и любых иных проявлений ритуала, – объяснял Адлер. – Различные убеждения при единстве действий – вот наша практическая религия… готовая принять и верующих, и неверующих».

Если в Европе к концу XIX века хаскала начала терять популярность (в первую очередь, из-за всплеска антисемитизма), то в Соединенных Штатах интеграционно-ассимиляторские идеи расцвели пышным цветом, особенно в верхних слоях еврейского общества. «Мы не евреи, а американцы», – как бы сказали миру Джулиус-старший и Элла, поручив проведение свадебной церемонии Адлеру. Семья, в которой родился Роберт Оппенгеймер, была далека от еврейских традиций, и нашему герою напоминала о его происхождении только фамилия. Кстати, свое первое имя – Джулиус – он не любил, предпочитая, чтобы его называли Робертом. Иной раз на вопрос: «Что означает буква “J” в вашем имени?» Джулиус Роберт Оппенгеймер мог ответить: «Не знаю».

На момент рождения Роберта его матери шел тридцать шестой год. По меркам того времени Элла вышла замуж и родила первенца очень поздно. У других женщин в таком возрасте уже появлялись внуки. Можно представить, какую радость испытывала она при мысли, что у нее наконец-то есть семья и ребенок.

По складу характера Элла была перфекционисткой (возможно, что именно в этом, а не в физическом недостатке, крылась причина столь позднего замужества) и ей хотелось, чтобы ее первенец рос в идеальной среде, благо финансовые возможности это позволяли. Роберта окружали материнская любовь и забота нянек и горничных. Идеальное детство в уютном благополучном мирке, в который из внешнего мира не проникало ничего плохого… «В детстве я не был подготовлен к тому, что в мире существуют жестокость и зло», – сказал однажды Оппенгеймер. Мать он обожал, а к отцу относился, мягко говоря, неоднозначно. Во-первых, Джулиус-старший при всех своих стараниях не дотягивал до уровня своей супруги. Вряд ли его можно было бы назвать вульгарным, но элегантным он не был однозначно, да и воспитание хромало: нет-нет да проявлялся под лощеной маской сын «неудачливого мелкого торговца из средневековой немецкой деревни» (именно так отзывался о своем деде по отцу Роберт). Герберт Уинслоу Смит, школьный преподаватель Роберта, ставший его другом, объяснял натянутые отношения нашего героя с отцом эдиповым комплексом и «вульгарностью делового человека», оказывавшей на Роберта угнетающее действие. Безупречный человек хотел жить в безупречном окружении, из которого Джулиус-старший, к сожалению, выпадал. Разумеется, сыграло свою роль и то, что занятого бизнесом отца ребенок видел гораздо реже, чем мать. Судя по всему, Элла не смогла стать сыну другом, но образцом для подражания она была безусловно. Одна из одноклассниц Оппенгеймера вспоминала, что, когда он говорил о матери, его глаза «горели».

Летом 1909 года Джулиус с семьей побывал на родине, где пятилетний Роберт познакомился со своим дедом Бенджаменом Оппенгеймером и получил от него два ценных подарка – энциклопедию архитектуры и коллекцию минералов. Подарки подталкивают к двум выводам: «мелкий торговец из средневековой немецкой деревни» был весьма образованным человеком (что, в общем-то, не редкость среди еврейских лавочников), а его внук был неординарным ребенком, заслуживающим столь взрослых подарков. По признанию самого Роберта, коллекционирование минералов, архитектура и чтение были главными занятиями его детства. Ну а чем еще заниматься ребенку, встречавшемуся со сверстниками только в воскресной школе Общества этической культуры?

В семилетнем возрасте Роберт начал учиться в начальной школе Общества, куда его приняли сразу во второй класс. Выбор был предопределен. Во-первых, тем, что образование здесь давалось превосходное, а, во-вторых, «новым американским евреям» особенно-то и некуда было податься. Религиозные иудейские школы им не подходили, а в нееврейских американских школах того времени можно было запросто столкнуться с антисемитизмом. И не только в школах. Так, например, президент Гарвардского университета Эббот Лоуренс Лоуэлл в 1922 году пытался ввести квоту на поступление евреев, мотивируя такой шаг… ростом антисемитизма среди студентов. Логика Лоуэлла была следующей – антисемитизм в студенческой среде возрастает с увеличением числа студентов-евреев, если таковых будет мало, то антисемитизм сойдет на нет. Несмотря на все старания Лоуэлла, квоту официально ввести не удалось, но ему удалось принять такие ограничительные меры, как квотирование стипендий по национальному признаку или же возможность отказа абитуриентам в приеме без объяснения причин.

Если обобщить воспоминания одноклассников о Роберте, то картина будет такой: умный, застенчивый, неловкий мальчик, плохо ладивший со сверстниками. Коммуникативные навыки начинают закладываться в раннем детстве, а за пару часов пребывания в воскресной школе вряд ли можно научиться находить общий язык со сверстниками. Ребенок, которым дома все восхищаются, ожидал чего-то подобного и в школе, но там его разносторонние познания, почерпнутые из книг, не вызвали восторга. Одноклассников раздражала демонстрация интеллектуального превосходства, а педагогам было трудно учить мальчика, значительно опережавшего своих сверстников в развитии. Вот пример того, насколько значительным было это опережение. Двенадцатилетний Роберт вступил в переписку с членами Нью-Йоркского минералогического клуба, которые предложили ему выступить с докладом и были очень удивлены, когда узнали о возрасте мистера Оппенгеймера.

Когда началась Первая мировая война, Роберту было десять лет. Возросший спрос на военную форму (пока еще в Европе, Соединенные Штаты вступили в войну только в 1917 году) дал Джулиусу Оппенгеймеру возможность хорошо заработать на продаже подкладочных материй, и он приобрел большой загородный дом на Лонг-Айленде и парусную яхту.

В 1917 году Роберт перешел в среднюю школу, где познакомился с уже упоминавшимся выше Гербертом Уинслоу Смитом, преподававшим в Школе этической культуры английский язык. Смита заинтересовал эрудированный юный поэт (хотя, скажем прямо, задатков второго Уитмена[2] у Роберта не было), а ученик потянулся к учителю, который держался с ним просто и вообще не был похож на других преподавателей.

Детство для него закончилось летом 1918 года в летнем лагере для мальчиков на острове Гриндстоун, расположенном на реке Святого Лаврентия близ озера Онтарио. С первых же дней пребывания в лагере Роберта начали травить за его «девчоночьи привычки»: он ежедневно писал домой и не скрывал свою любовь к поэзии, совершенно несвойственную большинству тринадцати-четырнадцатилетних мальчиков. Возможно, все обошлось бы малой кровью, ибо к издевательствам со стороны сверстников Роберту было не привыкать, но он сам невольно подлил масла в огонь. Родители интересовались, как у их сына складываются отношения с другими мальчиками (это был животрепещущий вопрос), и он вдохновенно сочинял подробности, которые должны были их успокоить. Желая подчеркнуть степень близости со сверстниками, он написал в одном из писем, что кто-то из старших говорил с ним о сексе. И тогда Джулиус Оппенгеймер поступил наихудшим образом. Он приехал в лагерь и устроил директору скандал по поводу творящегося здесь «разгула непристойностей». Директор пригрозил ученикам «десятью казнями»[3], а те решили наказать ябедника. И наказали его очень жестоко. В один из вечеров Роберта схватили, привели в ледник, где раздели донага, затем вымазали его ниже пояса зеленой краской, привязали к брусьям и оставили в таком состоянии до утра. Примечательно, что Роберт не стал сообщать родителям о происшедшем, а предпочел остаться в лагере до конца срока. На первый взгляд это может показаться удивительным, но на самом деле ничего удивительного здесь нет. Отец критиковал Роберта за неумение ладить со сверстниками, причем делал это в довольно резкой форме (потому-то Роберт и врал в письмах о дружбе с другими мальчиками). «Алмаз резал алмаз»[4] – отец был недоволен неприспособленным к жизни сыном, а сын стеснялся своего вульгарного отца. Мать играла роль буфера и примирителя.

Формулу детства Роберта Оппенгеймера можно представить в следующем виде:

5 безмятежных лет +

+9 плохих лет =

= разочарование.

Роберт был разочарован в том мире, в который он только-только вступил, и горечь этого разочарования осталась с ним на протяжении всей жизни.

Глава вторая

Юность

Я настолько сильно люблю химию, что когда меня спрашивают, как можно пробудить в людях интерес к науке, я привычно отвечаю: «Познакомьте их с основами химии».

Роберт Оппенгеймер

Юный Роберт был «чистой доской», на которой можно написать все что угодно. Ему хотелось приложить к чему-то свой замечательный ум, но с точкой приложения он пока еще не определился. И никогда, насколько нам известно, не мечтал стать физиком или химиком, пока не встретился с Августом Клоком, преподававшим эти предметы в Школе этической культуры. Судя по отзывам учеников, Август Клок был таким же неординарным педагогом, как и Герберт Смит. Он любил учеников больше, чем свои предметы и, по выражению Оппенгеймера, «старался пробудить в них вкус к жизни» через занятия наукой. «Ему нравился сам предмет, – вспоминал Оппенгеймер, – ему нравилось вести учеников к знаниям сложной, извилистой и будто бы случайной дорогой, и нравилось восхищение, которое он вызывал у молодежи».

Клоку принадлежит лучшая характеристика Роберта Оппенгеймера (хоть умри, но лучше не скажешь): «Он был настолько гениален, что даже самый выдающийся педагог не мог помешать ему получить образование».

«Пробуждение» началось с физики, к изучению которой Роберт приступил осенью 1919 года, когда перешел в третий класс средней школы. Четвертый класс был выпускным, и в нем преподавалась химия. В наши дни, когда обе эти науки принято изучать параллельно, такой подход кажется немного странным, но для того времени он был в порядке вещей: заложили одну основу, затем приступили к закладыванию другой.

Роберт Оппенгеймер был теоретиком до мозга костей, человеком, способным разработать стройную целостную теорию, оттолкнувшись от одного-единственного факта. От факта, а не от эксперимента. Склонности к работе в лаборатории у Оппенгеймера никогда не было, и об этом еще будет сказано позже. Сейчас же речь идет о том, что прирожденных теоретиков чаще всего привлекает математика, но, видимо, харизма Августа Клока была гораздо сильнее харизмы школьного преподавателя математики, которую наш герой знал хорошо (без этого знания ни физиком, ни химиком не станешь), но делом всей жизни она для него не стала. Впрочем, возможно, причина предпочтения физики и химии заключалась в том, что эти науки «живые», то есть тесно связанные с природой, а математика представляет собой сухую абстракцию.

Знакомство с физикой пробудило интерес к химии. Можно сказать, что началась цепная реакция. Интерес был настолько велик, что Джулиус Оппенгеймер договорился с Клоком о дополнительных занятиях летом 1920 года. Пока его сверстники развлекались на последних школьных каникулах, Роберт все глубже и глубже погружался в химию с физикой. Лучшего отдыха, чем занятия наукой, для него никогда не существовало. Гениальность – это пять процентов врожденных способностей и девяносто пять процентов труда. Открытие может совершиться в один миг, но фундамент под него выстраивается годами.

Мы не расставались пять дней в неделю, – вспоминал Оппенгеймер о лучшем лете в своей жизни. – Тогда меня увлекли электролиты, и я провел несколько экспериментов по изучению проводимости… Я настолько сильно люблю химию, что, когда меня спрашивают, как можно пробудить в людях интерес к науке, я привычно отвечаю: «Познакомьте их с основами химии». Химия выгодно отличается от физики тем, что берет начало в центре природы вещества, и очень скоро перед вами раскрываются связи между окружающим вас миром и химическими законами. Свои законы существуют и в физике, но они не настолько очевидны и не так доступны пониманию.

О том, насколько велика была его любовь к химии, можно судить хотя бы по тому, что подаренный отцом на шестнадцатилетие одномачтовый шлюп Роберт назвал «Тримети» в честь триметиламина – химического вещества, которое является основным компонентом «запаха моря». Вода сама по себе никакого запаха не имеет, пахнет то, что в ней находится, а тот своеобразный аромат, который ощущается на морском побережье, создается в процессе разложения рыбы. Можно сказать, что Роберт выбрал для названия своего суденышка наиболее подходящее вещество.

Надо сказать, что Джулиус сделал сыну не хороший, а просто идеальный подарок, побудивший равнодушного к физическим упражнениям Роберта к занятиям спортом. Он быстро вошел во вкус и очень скоро плавал по заливу Грейт-Саут с видом заправского моряка. Иногда его сопровождал младший брат Фрэнк, родившийся в августе 1912 года. В детстве восьмилетняя разница в возрасте сводит все общение к встречам за обеденным столом, но у шестнадцатилетнего подростка и восьмилетнего мальчика уже могут быть общие интересы. Роберт был хорошим братом. Он уделял Фрэнку довольно много внимания, переписывался с ним во время отлучек из дома, интересовался его жизнью, тактично давал советы… Короче говоря, родство было скреплено дружбой.

Кроме Фрэнка, с Робертом плавал его единственный школьный друг Фрэнсис Фергюссон, в котором ирландская кровь смешалась с немецкой, а еврейской не было ни капли, но тем не менее он учился в Школе этической культуры (высокая репутация учебного заведения привлекала даже потомков пилигримов[5]). Родители Роберта всячески привечали Фрэнсиса, принадлежавшего к американской культурно-политической элите. Его отец был конгрессменом. Несмотря на все старания последователей хаскалы, их интеграция в американское общество происходила со скрипом – евреи были готовы к слиянию, а вот американцы нет. Дружба с потомком пилигримов открывала перед Робертом дверь в высшее общество, но сам он в момент сближения с Фрэнсисом вряд ли думал об этом, просто тот был единственным из сверстников, с которым у Роберта обнаружились общие интересы. Старший брат Фрэнсиса, Харви, был довольно известным в свое время писателем, популярность которого скакнула вверх после того, как в 1929 году Paramount Pictures экранизировала его рассказ «Волчья песня» с Гэри Купером[6] в главной роли. Сестра Фрэнсиса, Эрна, тоже занималась литературной деятельностью, но ее известность была меньше, поскольку она специализировалась на историко-этнографической тематике. Жили Фергюссоны в Альбукерке, куда отец Фрэнсиса переехал из Алабамы в поисках более прибыльной адвокатской практики (когда-то семья была богатой, но во время Гражданской войны дед Фрэнсиса Сэмпсон, служивший капитаном в армии конфедератов, лишился своего состояния).

В Нью-Йорк Фрэнсиса привело желание поступать в Гарвард. Школа этической культуры считалась постоянным поставщиком абитуриентов для «Оплота Истины»[7] и обучение в ней существенно повышало шансы на поступление. В 1921 году друзья благополучно стали студентами. Роберт, ясное дело, собирался изучать химию, а Фергюссон выбрал биологию, как наиболее интересную для него и не слишком сложную науку (вообще-то он, подражая сестре и брату, собирался стать писателем).

Роберту пришлось отложить учебу на год, потому что он тяжело заболел. Считалось, что он заразился дизентерией во время летней поездки в Европу (по-видимому, родителям хотелось предъявить родне гарвардского студента, ведь в еврейской традиции образование ценится выше богатства). Болезнь протекала настолько тяжело, что с парохода домой Роберта транспортировали на носилках… Встревоженные родители уговорили его повременить с учебой до полного восстановления сил, и он не выходил из дома до весны 1922 года.

Напрашивается вопрос: что это за дизентерия с такими ужасными последствиями? Да, дизентерия – опасное заболевание, могущее привести к смертельному исходу, но если человек идет на поправку, то полностью восстанавливается примерно за месяц, максимум за два, а молодым людям бывает достаточно и двух недель. Можно с большим на то основанием предположить, что заболевание Роберта носило невротический характер. В научной литературе многократно описаны случаи расстройства функции желудочно-кишечного тракта на фоне сильных эмоциональных переживаний, а смена обстановки (школы на университет) не могла не вызвать переживаний у нашего чувствительного героя. В школе ему было не очень-то комфортно, но где гарантия того, что в университете будет лучше? Школа, по крайней мере, находилась в родном Нью-Йорке, и Роберт проводил в ней только шесть-семь часов в день, а в Гарварде придется жить в общежитии… На мысль о невротической природе заболевания наводит не только его продолжительность, но и то, что Роберт во время своего восстановления мог запереться в своей комнате и по нескольку дней не выходить из нее. Видимо, состояние его было настолько угнетенным, что родители решили отправить его к Фергюссонам.

Современный Юго-Запад стал, если так можно выразиться, чересчур современным. Но сто лет назад жителям Нью-Йорка он представлялся истинным раем. Теплый климат, чистый воздух, живописные пейзажи и свежие деревенские продукты должны были творить чудеса, да и смену обстановки нельзя было сбрасывать со счетов. Можно только представить, как надоело Роберту сидеть дома. Короче говоря, старые врачи знали, что делали, когда прописывали своим пациентам вместо пилюль и порошков путешествие. В сопровождающие выбрали его бывшего педагога Герберта Смита, который дружил не только с Робертом, но и с Фрэнсисом и был заочно знаком со всеми Фергюссонами. Оппенгеймеры были готовы оплатить Смиту пропущенный семестр, но этому воспротивилось школьное руководство, да и самому Герберту вряд ли хотелось прерывать учебный процесс. Поэтому поездка состоялась во время летних каникул, и рассказ о ней заслуживает вынесения в отдельную главу. Почему? Да потому что у Джулиуса Роберта Оппенгеймера было две любви: физика и пустыня Нью-Мексико[8]. Давайте поговорим о Нью-Мексико, а затем перейдем к физике, ради которой наш герой изменил своей ненаглядной химии.

Глава третья

Tierra de Encanto

На улицах играют дети, способные решить некоторые из моих главных задач по физике, потому что у них есть возможности сенсорного восприятия, которые я давно утратил.

Роберт Оппенгеймер

У любого человека есть какие-то особенные места, в которых ему очень приятно находиться, в которых он заряжается позитивной энергией. Не обязательно, чтобы место было связано с каким-то хорошим воспоминанием, порой достаточно одной лишь комфортной обстановки. У Роберта Оппенгеймера в Нью-Мексико совпали оба фактора: и воспоминания о первой настоящей любви, и умиротворяюще-неспешная провинциальная среда, разительно непохожая на привычную нью-йоркскую суету. Людям свойственно больше всего ценить то, чего им недостает. Роберт никогда не гнался за деньгами, поскольку вырос в обеспеченной семье, сумевшей пронести свое состояние через горнило Великой депрессии[9]. За год до того, как грянул гром, Джулиус Оппенгеймер продал свою долю в бизнесе и вложил полученные деньги в надежные банки (как говорится, кому везет, у того и петух несется). Но комфорт Роберт ценил высоко и потому столь лестно отзывался о Нью-Мексико, точнее, о Альбукерке.

Примечательная деталь – перед отъездом из Нью-Йорка Оппенгеймер спросил Герберта Смита, не могли бы они путешествовать под фамилией Смит, как два брата. Смиту эта идея не понравилась, но для биографов она очень важна, поскольку доказывает, что наш герой стыдился принадлежности к еврейской нации. Хотел ли он стать «настоящим американцем» или же пытался избежать дискриминации, неизвестно, но тем не менее такое предложение имело место. Современному человеку, далекому от расовых предрассудков и выискивания потаенных корней у окружающих, фамилия Оппенгеймер может представляться сугубо немецкой, но столетие назад все носители немецких фамилий подозревались в еврействе. Что же касается довольно распространенной фамилии Оппенгеймер, то после изданного в 1808 году наполеоновского декрета об обязательности наследственных фамилий[10] ее массово получали евреи, жившие в городе Оппенгейм, находящемся на юго-западе современной Германии (в настоящее время население Оппенгейма составляет около семи тысяч человек, и, наверное, примерно столько же Оппенгеймеров проживает в Соединенных Штатах и Канаде).

В Альбукерке у Роберта появился еще один друг. Фрэнсис Фергюссон, приехавший домой на каникулы, познакомил его с Полом Хорганом, будущим лауреатом двух Пулитцеровских премий[11], работавшим в то время в местной газете. Принято считать, что название «Тринити» («Троица»), которое Оппенгеймер дал первому экспериментальному взрыву атомной бомбы, было отсылкой к творчеству Джона Донна[12], но некоторые биографы склонны думать, что на самом деле наш герой имел в виду тот триумвират единомышленников, который сложился летом 1922 года в Альбукерке.

«Наряду с юмором, Юго-Западу присущи терпимость и дружелюбие, – пишет в книге “Наш Юго-Запад” сестра Фрэнсиса Эрна. – Различия в религии и в моральных стандартах принимаются здесь без критики… Житель Новой Англии, убегающий от общества, которое отрицает власть небес, и южанин, уверенный в незыблемости своих устоев, сливаются здесь воедино и превращаются в людей, забывших о своих социальных различиях и живущих в добром соседстве с людьми любой расы, любого цвета кожи и любого вероисповедования… Любой дом был открытым для любого путника, который был желанным гостем и мог рассчитывать на радушный прием…».

Вам уже захотелось на Юго-Запад? Что ж, поезжайте. Только не забудьте открутить маховик машины времени на сто лет назад, и вы попадете в благословенное место, где разве что реки не текут молоком и медом[13].

Характеристика, данная Полом Хорганом Оппенгеймеру, стоит особняком среди множества прочих свидетельств, рисующих нам не то интеллектуала-мизантропа, не то интеллектуала-социопата. «Он был самым умным человеком из всех, кого я когда-либо знал, – писал Хорган. – В то время [1922 год] невероятное остроумие сочеталось в нем с легким отношением к жизни и неизменно превосходным настроением… Он был весьма незаурядным и при том крайне обаятельным и простым в общении человеком, обладавшим изысканными манерами… Меня всегда удивляло, когда о нем отзывались, как о высокомерном эгоисте… Я ничего подобного за ним не замечал». Просто не верится, что речь идет о Роберте Оппенгеймере, но тем не менее это так. Время меняет людей, и многое зависит от круга общения. В психологическом плане Оппенгеймер был похож на черепаху, которая при малейшей опасности прячется в свой панцирь. А панцирем ему служили интеллект и вежливость.

Юношам, вырвавшимся на свободу (пусть даже и относительную) из-под неусыпного родительского контроля, положено влюбляться и совершать различные безумства. Первым, но мимолетным увлечением Роберта стала сестра Хоргана Розмари. А затем он влюбился по-настоящему, по-взрослому – в двадцативосьмилетнюю замужнюю даму Кэтрин Чавес Пэйдж, принадлежавшую, как и Фергюссоны, к сливкам альбукеркского общества и дружившую с Эрной, сестрой Фрэнсиса. По отцовской линии Кэтрин имела испанские корни, а испанки не очень-то склонны сдерживать свои чувства. Так что, несмотря на свое недавнее замужество, Кэтрин благосклонно воспринимала те знаки внимания, которые ей оказывал Роберт. А знаки были откровенными: при каждой встрече Кэтрин получала букет цветов, к которому прилагалась хорошая порция комплиментов. Очень скоро дело дошло до совместных верховых прогулок, в ходе которых влюбленная пара якобы открыла неизвестное прежде горное озеро, которое Оппенгеймер назвал именем своей возлюбленной (красивая легенда, не правда ли?). Не нужно удивляться тому, что городской юноша много ездил верхом. Если наш герой увлекался чем-то, будь то плавание на шлюпе или езда на лошадях, то очень быстро осваивался. Неуклюжесть или, точнее, «неспортивность» Роберта были обусловлены не физическими особенностями его организма, а отсутствием потребности. Зачем бегать с мячом или прыгать с ракеткой в руке, если можно прочесть что-то интересное?

Кэтрин стала для Роберта тем, чем Лаура была для Петрарки – воплощением идеальной женщины. Любовь Роберта была скорее поклонением, нежели физической страстью, и вряд ли во время их длительных и частых прогулок он пытался переходить границы дозволенного. Воспринимала ли Кэтрин его чувства всерьез? Если даже и не воспринимала, то никак не показывала этого. Флирт – не измена, а пикантная приправа к жизни, разве не так? Эта история будет иметь продолжение, а пока что Роберт получил то, чего ему всегда не хватало: он стал более раскованным и уверенным в себе. Как сказали бы в наше время – «перестал зажиматься». Ранчо отца Кэтрин «Лос-Пинос» («Сосновое»), расположенное к северу от столицы штата Санта-Фе, стало местом, в котором, по словам Смита, «Оппенгеймер впервые в жизни почувствовал, что его любят, ценят и восхищаются им».

Если бы Оппенгеймера попросили выразить свое отношение к Нью-Мексико формулой, то, скорее всего, она имела бы следующий вид:

Свобода + Любовь = Нью-Мексико

Свобода не случайно стоит на первом месте, потому что ощущение свободы, оставшееся от эпохи первопроходцев, доминировало над всем остальным. В Нью-Мексико все было как-то проще и дышалось здесь привольнее, чем в Нью-Йорке, как в прямом, так и в переносном смысле.

Tierra de Encanto не просто очаровала Роберта Оппенгеймера, она взяла его в плен и не отпускала до конца жизни.

С подачи Кэтрин Пэйдж наш герой обзавелся коттеджем, расположенным неподалеку от ее ранчо. Сначала снял на длительный срок, а по истечении его купил. Коттедж был сложен из бревен и сырцового кирпича[14], поэтому его прозвали «хижиной». «Официальное» название «Перро Калиенте» в переводе с испанского означало «горячая собака». История происхождения названия была следующей. Когда Кэтрин спросила Роберта, нравится ли ему коттедж, тот воскликнул: «Хот-дог!»[15]