Боги на сцене бесплатное чтение

1

(Сказав пару несвязных фраз, Собеседник с прищуром смотрит на меня. Очевидно, в последний раз взвешивает все за и против перед рассказом. Справившись с волнением, продолжает.)

Я сказал, что вы напомнили мне одного человека. Конечно, выглядел он солиднее вас, вы уж не обижайтесь. Но то было совсем другое поколение, и умение носить хорошую одежду было у нас в крови. Поэтому даже если представить, что он был все еще жив и по-вашему молод, то я бы сразу распознал его по одежде. Однако ваше поразительное внешнее сходство бесспорно, как будто вы его сын. Или, точнее сказать, внук. Впрочем, навряд ли это возможно, хоть ребенок у него и был.

Вообще, все мы в то время были преданы лишь одной цели – театру. Это сейчас актер зачастую олицетворяет нечто разгульное и даже легкомысленное. Скажу вам больше: образ актера был опорочен преднамеренно. Сразу после тех событий, о которых я вам собираюсь рассказать. Это была самая настоящая антитеатральная кампания, страшное время. Но не будем забегать вперед. Также постараюсь быть максимально лаконичным и не утомлять всевозможными лирическими отступлениями, философствованиями и прочими моментами, отвлекающими от сути.

Окончив Высшую театральную академию с отличием, я был вправе выбирать себе театр. Конечно, это не означало, что меня вообще где-то ждали, даже несмотря на имена тех преподавателей, которые меня учили. Я был тем же «никем», что и выпускники, окончившие академию без каких-либо отличий. Но у них не было одного – права выбирать. А у меня было. И я выбрал Белый театр, который находился в театральной столице не только нашего государства, но и всего мира – городе N.

Вижу удивление на вашем лице, но, поверьте, я говорю чистую правду.

Отечественная школа театра в корне отличалась от зарубежной. Отличалась прежде всего духовностью. Помню, как в академии ходили шутки и сплетни, что наша страна – прямой наследник того магического процесса, который впоследствии и трансформировался в спектакли. Балет, опера, оперетта – это всё уже придумали там, за границей. Сцена изначально создавалась для спектакля. Всё остальное – второстепенно, хоть и по-своему прекрасно.

N – город молодежи, праздников, просвещения и просто исполнения желаний (так было всегда). Здесь любой может самореализоваться в полной мере. Ну а для качественного роста обязателен и культурный фундамент. И N в этом плане был впереди планеты всей. Сейчас это незаметно, поскольку, кроме спорта, ничего как будто бы и не осталось.

А вы снова удивлены. Но я говорю совершенно серьезно. N был всемирным эпицентром драматургии.

(Судя по всему, на моем лице отразилась настолько выразительная гримаса удивления, что Собеседник с улыбкой тут же отреагировал.)

Не спешите с выводами по поводу моего психического состояния, просто послушайте старика. Хотя бы потому, что мне очень нужно выговориться, а уж я в долгу не останусь. Моя награда вам как журналисту будет бесценна. Но только после рассказа.

2

Итак, я прибыл в N в середине лета. Года вам не скажу. Пускай хотя бы потому, что хочу преподнести свой рассказ в виде своеобразного мифа.

Не смейтесь, это важно. Мифы люди воспринимают куда легче, чем реальность. К реальным событиям прошлого всегда возникает масса вопросов, а следом начинается путаница в фактах. Люди столько раз переписывали из-за этого историю, что даже позабыли о своем истинном предназначении в этом мире. А предназначение всегда было одним и навсегда им и останется – духовное самосовершенствование. Не зарабатывание денег, не служение родине, не уж тем более желание изменить мир. И главным помощником нам, глупым и ограниченным созданиям, является театр.

Вы, наверное, не раз слышали из древних мифов, что порой сами боги спускались с небес ради того, чтобы посмотреть на игру людей на сцене. Так вот, молодой человек, я их видел.

(Аккуратно убираю в сторону столовый нож.)

Впрочем, я отвлекся.

Чтобы хотя бы немного внести ясность во временные рамки, скажу лишь, что повествуемые мною события произошли чуть более шестидесяти лет назад. Я, счастливый юнец, практически без гроша в кармане, стою на платформе и разглядываю расписные колонны высотой более двадцати метров да разноцветные витражи, украшавшие здание центрального вокзала N. Вы, кстати, не на поезде приехали? Согласитесь, нынешний вокзал хоть и просторен, но вид у него унылый. Хотя сейчас в N везде так, особенно это касается строений. А ведь архитектура напрямую влияет на человеческое мироощущение, потому мне вас и жаль, молодое поколение…

Я опять задумался.

Итак, вокзал стал моим первым объектом восхищения в N. Он был настолько грандиозен, что я боялся к нему подойти, прямо как будто передо мной был и не вокзал вовсе, а огромный, суровый отец. И всё же, пересилив внутренний трепет, я прошел сквозь него и очутился на Главном проспекте.

Еще никогда в жизни, хоть сам я был родом из столицы, мне не приходилось видеть такого скопления красоты. Она лилась отовсюду: автомобили, дома, люди, запахи, музыка. Даже солнце здесь светило как-то по-особенному. Лучи его словно гладили тебя, приветствуя нового человека в N.

Белый театр находился напротив Мраморной площади возле городской администрации. Сейчас на этом месте возвели стадион, больше похожий на мавзолей какого-нибудь правителя. Пускай там нашего нынешнего мэра и похоронят, когда он отдаст Богу душу. Ах, вы уже были там? Именно сегодня? Тогда знайте: раньше на месте этого чудовища стоял величайший из когда-либо существовавших театров.

3

Я знал, что нахожусь от него всего в двух кварталах, и поэтому, запрыгнув в трамвай, тут же помчался по рельсам навстречу своей мечте. Помню, что трамвай был набит до отказа. А еще – воскресенье и народу на улицах было не счесть: все радовались летним денькам. Рядом со мною, прямо возле дверей, ехала девушка. Она читала тоненький сборник стихотворений и тихонько смеялась. Затем посмотрела на меня и поинтересовалась, почему это я не отрываю от нее взгляда и постоянно улыбаюсь. Я ответил, что являюсь актером и приехал покорять Белый театр, потому и рад. После этих слов девушка выронила книгу, глаза ее округлились, а рот приоткрылся от удивления. В этот момент двери трамвая распахнулись и я выскочил, потому как кондуктор уже чуть было не спросил с меня за проезд, а денег, напоминаю, у меня было крайне мало. Я слышал, как та девушка мне что-то прокричала вслед, но оборачиваться не стал, лаская свое самолюбие. Очень уж мне понравилась ее реакция. Пожалуй, в тот самый момент я до конца осознал, где именно мне все-таки предстоит работать.

Миновав здание Философского университета, я наконец-то увидел Его вживую.

Белый, как кость. Грандиознее любого из ныне существующих соборов. По сравнению с ним вокзал, на который я только что пялился, был тусклой тенью.

Кстати, в своем трепете и восхищении я был не одинок. Абсолютно все проходившие мимо Белого театра замедляли шаг – кто-то молча смотрел на это произведение искусства, кто-то начинал о чем-то переговариваться со спутником… Это был самый настоящий магнит, уверяю.

(Пока Собеседник сморкается, рассматриваю его руки. Костяшки на пальцах раздроблены, на левой руке не хватает мизинца.)

И вот я стою перед Его дверями. Точнее сказать, массивными воротами из красного дерева. Дергаю за ручку. Не открывается. Дергаю еще сильнее, но снова тщетно. Начинаю чувствовать себя неловко и даже слышу смех за спиной. И в этот самый момент мне на плечо ложится чья-то рука. Оборачиваюсь и вижу того, на кого вы так сильно похожи.

Первый из первых артистов Белого театра. По крайней мере, для меня он был именно таковым.

В те времена не было понятия «звезда». Были всенародные любимцы, и истерики при их появлении, скажем, на улице, у окружающих не происходило. Ума не приложу, почему сейчас всё с точностью до наоборот, однако могу с уверенностью заявить: во времена моей юности никто знаменитостей не донимал ни автографами, ни совместными фотоснимками, ни прочей бескультурщиной. После выступления – цветы, сотни букетов цветов, это да. Но не более.

Назовем этого артиста Первым, имена нам ни к чему. Знаю, что для многих он не являлся актером номер один и в его адрес зачастую сыпалась серьезная критика из-за экспрессивной подачи, но лично я уверен, что исходили эти отзывы от представителей старшего поколения. Первый на сцене им не нравился. Из-за чего его и обвиняли в модернизме, который якобы в будущем может сыграть злую шутку с древнейшими канонами актерского мастерства. Но вы должны понимать, что весь этот шум вокруг Первого только увеличивал к нему интерес, особенно среди молодежи.

Первый во весь голос засмеялся и спросил, почему я ломлюсь в закрытые двери, ведь сейчас театр на летних каникулах и идет подготовка к новому сезону, который начнется в сентябре. Я ответил, что пришел работать. По всей видимости, ответил довольно резко, потому что Первый тут же убрал руку с моего плеча и серьезным, почти повелительным голосом сказал, чтобы я следовал за ним.

Мы обошли театр, и тут я увидел, насколько сильно здание было вытянуто. Состояло оно из четырех огромных залов, вмещающих по десять тысяч человек каждый, вы представляете? Ни у одного театра в N не было подобной вместимости и такого количества сцен. Давать четыре спектакля одновременно, да еще для столь великого количества зрителей, – это, скажу вам, в нынешнее время вообще нечто невообразимое.

Мы вошли через черный вход и после долгих блужданий по лабиринтам коридоров оказались в кабинете директора театра и по совместительству главного режиссера. Буду звать его Строгим. Почему? Да потому что он таким и был: несдержанный, вспыльчивый, нервный, почти всегда разговаривавший на повышенных тонах, однако бесконечно гениальный и бесподобно харизматичный человек. Сидя за столом в компании двух кошек и бутылки бурбона, он, блистая наголо бритой головой, не вынимая сигары изо рта, изучал мои документы. Стояла мертвая тишина, только слышен был ход настенных часов да мурлыканье пушистых спутников Строгого.

Строгий даже не предложил мне присесть, зато Первый развалился на кожаном диване как ни в чем не бывало и принялся читать какую-то газету.

– Как у вас обстоят дела с экспрессией? – вдруг спросил Строгий.

Я растерялся и стал нести какую-то чушь, что всё в порядке, мол, вхожу в образ по полной, но Строгий меня оборвал на полуслове и сказал, что ему плевать на мой диплом, рекомендации, характеристики от педагогов. И вообще, говорит, иди-ка ты в массовку.

Вы представляете, услышать такое после пяти лет фанатичного труда в академии? Я прошу прощения за всплеск эмоций, но по сей день как вспомню тот момент, так ком в горле стоит.

Далее Строгий выдал мне пропуск в общежитие и месячный талон второй категории на питание в столовой. По нему можно было питаться три раза в день без права заказывать алкоголь. Ах да, ну и вручил пропуск в театр. Всё, говорит. Приходи завтра утром, будем думать, куда тебя пристраивать. На мой вопрос насчет проб и прослушиваний Строгий лишь с ухмылкой посмотрел на Первого и указал на дверь.

Когда я вышел из кабинета, то был насквозь мокрый от пота. Злость вместе с волнением должны были в ту же секунду разорвать меня на части. Что уж говорить, жить не хотелось. Давали о себе знать юношеские амбиции, ведь ради чего я учился? Ради массовки и талона на питание?

И тут я вспомнил мост. Большой высокий мост, мимо которого проезжал совсем недавно на трамвае. С него-то я и решил спрыгнуть, ибо дальнейшей жизни не представлял и не видел будущего вовсе. Не вздыхайте так, я говорю на полном серьезе. Хотелось просто разбиться о волны, ничего более в тот момент и не желал. Хотя очень может быть, что, стоя за перилами и смотря на воду под ногами, я бы и передумал, кто знает.

До моста дело не дошло. В коридоре меня догнал Первый – улыбка до ушей, одет с иголочки, весь сияет. Мне даже захотелось его ударить, ведь казалось, что он для того меня и догнал, чтобы вдоволь посмеяться над нерадивым недоактером. Но нет, Первый объяснил, что поскольку я вообще без какого-либо опыта, то надеяться сразу на роль, кроме массовки в Белом театре, – великая глупость.

– Посуди сам, – говорил он, идя со мной к выходу. – Тебе чуть за двадцать, а ты хочешь всего и сразу, да еще и в Белом. Так не бывает, восемь лет назад я начинал куда хуже. Хотя, заметь, тоже окончил академию и тоже выбрал Белый театр, как и ты. Сам виноват. Нужно было меньше драться.

Несмотря на то, что меня наставлял сам Первый, будучи в сильном раздражении, я не сдержался и спросил, что ему нужно. А он лишь ответил, что я ему сразу почему-то понравился. Ты, говорит, с таким упорством стучался в закрытые ворота там, на улице, что я даже нутром почувствовал – однажды эти двери перед тобой сами распахнутся.

4

Вот так и началась моя служба в театре. Самая что ни на есть служба, ведь если человек только зарабатывает деньги и выполняет описанные в договоре обязательства, то это – работа, ничего большего. А если же речь идет об осознанном самопожертвовании, то тут уже в чистом виде служба. Одним это по душе, например военным или священнослужителям. Другим – невмоготу. Ну а мы, актеры, были и военными, и гражданскими, и в рясе, и в саване… Все зависело от сценария.

Моим дебютом была роль трупа. На протяжении всего спектакля я должен был лежать на сцене, изображая мертвеца. Зря улыбаетесь. Я тоже поначалу думал, что это легко. Однако Строгий сразу сказал: голова должна быть повернута к зрителю. А лежать я должен был около полутора часов, и не дай бог хотя бы одному мускулу дернуться. Или грудной клетке начать вздыматься.

Другая роль была еще тяжелее. Я играл статую, которая лишь за несколько минут до окончания спектакля говорила всего одну фразу: «Теперь ты мой, противник всех людей!» После этого я заносил копье над головой и кидал его в главного героя. Свет гаснул, занавес опускался, актеры выходили на поклон, а я кое-как сползал с пьедестала, шел в гримерную, затем в душ и сидел там прямо на полу долго-долго. Поэтому со временем, когда я узнавал, что надо играть труп, то с облегчением выдыхал. Когда же наставал черед быть статуей, я внутренне негодовал, больше от безысходности.

Зато публика со временем стала для меня наркотиком. Знаю, что роли мои были пока практически незаметные, если так вообще можно выразиться, но всё равно я всецело чувствовал себя самым настоящим соучастником столь великого процесса, как спектакль. Причем прямо во время действия дело пару раз чуть было не дошло до слез радости от одной лишь мысли, что я – актер Белого театра. Вот был бы стыд, представляете – плачущий труп… Уж тогда бы я точно свел счеты с жизнью.

(Заливается заразительным, но негромким смехом.)

А зрители… Как они смотрели на сцену… Не хочу вас утомлять всяческими деталями, не имеющими отношения к основной истории, но те впечатления, тот заряд, который человек получал после представления в Белом театре, был сравним разве что… С осознанным рождением, не иначе.

Актерами и самим действом восхищались на грани религиозного экстаза. Однажды я был свидетелем того, как женщина, сидевшая в первых рядах, вскочила и побежала к сцене, но ее вовремя остановила служба безопасности театра, и она обмякла у них на руках. А обмякла потому, что уже лет десять как не могла ходить. Я позднее об этом узнал из газет. Просто встала и пошла – чудеса из чудес. Большинство из присутствовавших при данном событии тоже ничего не поняли, ведь сидела она, как все, в кресле, а не в инвалидной коляске. Как говорилось в статье, эта женщина всегда прибывала в театр вместе с мужем и сыном и усаживалась на свое место заранее, поскольку стеснялась своего вида. В тот вечер, по ее словам, она получила настолько сильный заряд радости и любви от игры актеров, что, сама себя не помня, встала и побежала навстречу источнику своей блажи.

И этим источником был Первый. Он-то и был на сцене в тот вечер, играя главного героя в спектакле «Три змеи». Что за спектакль? Простите, но этого сказать вам не могу. Поверьте, так будет лучше, в первую очередь для вас. В наше время так называемый старый театр под запретом, и на то есть веские причины, как бы печально это ни звучало. Есть целый ряд запрещенных произведений. Не ошибусь, если скажу, что счет идет на сотни. И навряд ли вам посчастливится ознакомиться хотя бы с чем-нибудь из этой культурной сокровищницы.

(Осторожно кладет руку на солнечное сплетение. Очевидно, болит сердце. Спрашиваю о его самочувствии, но Собеседник, словно не услышав меня, продолжает рассказывать.)

Случались и другие чудеса, и не только на спектаклях с Первым. «Избранники неба» – так называли самых титулованных актеров в N, которых на весь город было двенадцать. По одному на театр, за исключением Белого, в котором их было сразу двое. Двенадцать актеров-чудотворцев, достигших наивысшей точки творческого просветления, а в быту оставшихся обыкновенными людьми. Никто из них не был зазнайкой или пленником так называемой звездной болезни, которая нынче чуть ли не обязательный атрибут каждого выскочки, мелькающего на телеэкране.

Но вернемся к нашей истории. Безусловно, играть с этими полубогами на одной сцене для меня было не просто честью. Мне же льстило и то, что Первый взял меня под свое покровительство. Что же касается Строгого, то, по-моему, он со свойственным ему скептицизмом не особо верил в мои таланты. Однако Первый дал ему понять: парня не трогать, толк из него будет. И началось.

5

Прежде всего меня завалили книгами, причем такими, каких я в академии не только не видел, но и знать не знал об их существовании. Двадцатитомник по экспрессивному мироощущению, как вам такое? В наши дни звучит не просто наивно, но даже смешно. Сейчас над всеми процессами властвует логика, потому и кажется вам, что содержание книги с таким названием – это пустая трата времени, и я вас не виню. Вас таким уже сделали, слепили. Заточили в оковы современной модели мира, более ограниченной, чем предыдущая. Отныне всех учат думать, но не чувствовать, а с таким подходом и искусство приобретает совсем иной привкус.

Каждый день Первый поднимал меня в пять часов утра. После пробежки шли в столовую. Ел Первый мало. Говорил вне сцены только по делу. Не пил и не курил (при том, что курил тогда каждый второй), постоянно напоминая мне, что эти привычки есть убийцы развития тех человеческих возможностей, которые он называл «внутренним искусством».

Далее мы отправлялись в театр. Репетиции иногда продолжались и до полуночи, но обычно Строгий отпускал нас ближе к шести вечера. Конечно же, был и обеденный перерыв, но им почти никто никогда не пользовался. Кормила сцена. От актеров порой исходила настолько ощутимая сила, что ты и сам начинал вливаться в этот удивительный поток, пребывая в неописуемом блаженстве от происходящего.

После репетиций, если на дворе была еще не ночь, мы шли в центральную городскую библиотеку, где Первый посвящал меня в таинство поэзии. К слову, поэтов мы читали тех же, что и сейчас, за исключением десятка особенно гениальных. Их творения, что-то мне подсказывает, вы уже никогда не прочитаете.

(Неожиданно выпрямляется, начинает говорить с неким вызовом.)

Вы, наверное, считаете, что я рассказываю слишком сумбурно? Возможно, так и есть, просто мне самому не терпится перейти к основным событиям. Поэтому я стараюсь коротко подвести к ним за неимением времени. В конце концов, вы журналист и сумеете привести мои слова в порядок, не сомневаюсь.

Постепенно мне стали доверять всё более сложные роли, однако они всё равно были весьма эпизодические. Конечно, это было лучше, чем играть трупы и статуй. И вообще, мне всё ужасно нравилось. Я уже был готов терпеть какие угодно трудности, лишь бы стать настоящим актером. Благо, было на кого равняться, хоть и мой вектор был далек от мирской суеты.

Вообще, создавалось впечатление, что Первого эта жизнь, то есть материальная, порой абсолютно не интересовала. С виду Первый был как все, ничуть не походил на затворника, да и люди постоянно к нему тянулись, в особенности женщины. Но дело было в том, что он как будто лишь исполнял роль эдакого своего парня, скрывая где-то в глубине души настоящее «я». И я как никто другой это ощущал, поскольку почти всегда находился рядом с ним, хотя порой общался он со мной на пару предложений больше, чем с остальными.

У меня не было и тени сомнений в том, что в голове Первого происходят настолько сложные и невероятные процессы, что он поступает правильно, никому о них не рассказывая. Хотя, быть может, от подобного молчания он в какой-то степени даже страдал. Всё это догадки, не более. Первому еще предстояло раскрыться в полной мере. Но об этом пока не знали ни мы, окружавшие его люди, ни Строгий, ни он сам.

6

Миновали зимние праздники, наступило время возвращаться на сцену. Конечно, на протяжении всех выходных дней мы не сидели без дела, усердно репетировали и почти полностью игнорировали праздничную суету. Ведь когда праздник в твоей душе ежесекундно, то тебе не интересны торжественные даты и события, представляющие важность для остальных.

На вечер, как всегда, с полным аншлагом были намечены сразу четыре спектакля. И вот открываются уже известные вам массивные двери театра, а зрителей меньше чуть ли не на половину. «Никогда в Белом театре подобного не случалось», – шептались актеры, смотря на полупустые залы из закулисья. Да и как такое вообще возможно, спросите вы? Отвечаю – еще как возможно.

Конкуренция между театрами была колоссальной. Я молчу про сто семьдесят маленьких и несерьезных театров в N, хотя и они бились друг с другом за каждого посетителя. Сейчас я говорю про десять основных гигантов, лидирующее место среди которых занимал Белый.

В конце дня всех собрали в центральном холле. Многие из актеров были бледны. Тяжелее всего было нашим двум главным артистам. Тем, ради кого люди идут именно к нам. И вдруг такой спад, причем менее чем за сутки.

Строгий встал в центре, мы же обступили его кругом, однако он тут же сказал, чтобы все расселись по диванам и креслам, которых было предостаточно. Заклацали зажигалки, зачиркали спички – все схватились за свои сигареты и трубки, и через минуту окружающее нас пространство наполнилось едким табачным дымом.

(Заходится влажным, рыхлым кашлем.)

Если говорить коротко, то Строгий сказал, что в одном из театров-пионеров появился молодой сценарист. Чертовски талантливый парень, пишет потрясающие пьесы, две из которых уже дали о себе знать. Строгий также добавил, что даже умудрился на праздниках побывать на нескольких репетициях конкурентов и был поражен новинками, однако до последнего надеялся, что всё обойдется. Не обошлось.

Молодое дарование даже пробовали переманить, но он оказался, что называется, идейным. Хуже всего было то, что этот сценарист поставил цель – бороться с Белым театром. Новых достойных пьес, по словам Строгого, не предвиделось. Короче говоря, ситуация была аховая.

В тот вечер мы разошлись в молчании. Строгий и еще несколько именитых актеров остались в театре и, судя по всему, просидели до утра, потому что когда я пришел – а было примерно часов семь утра, – они так и сидели возле сцены в главном зале и о чем-то горячо спорили. Исходя из того, что я тогда услышал, я понял, что если так дела пойдут и дальше, то до следующего сезона Белый театр может и не дожить. Вот так всё было шатко. Конкуренты на поле боя искусств дышали друг другу в затылки, а порой и стреляли своими премьерами наповал.

Я, конечно же, сходил на обе эти постановки. Две замечательные, живые истории о любви, по праву заслуживавшие всех мыслимых и немыслимых лавров. Но легче от этого, сами понимаете, не стало.

Позже я узнал, что Строгий и сам был отчасти виноват в случившемся. Из-за своего крайне непростого характера он переругался с десятками сценаристов, которые, естественно, уходили в другие театры, а за Строгим всё глубже закреплялась репутация скандалиста и даже истерика. В общем, как вы понимаете, никто не хотел иметь с нами дела, и из-за этого у нас и не было премьер. Точнее, была одна, но от грядущего краха нас это не особо спасало.

Шли недели. На столь большой театр посетителей становилось всё меньше. К началу весны закрыли четвертый зал. К концу весны – третий. Жалование становилось всё более скудным. Затем начал увольняться технический персонал. За ним – некоторые артисты. Мы медленно и верно шли ко дну.

Масла в огонь подливали газеты, ехидно описывавшие процесс «разложения великана по имени Белый театр». Уж не знаю, были ли эти статьи проплачены нашими конкурентами, но написано было со смаком и даже увлекательно.

Наступило лето. К тому времени из нашего театра ушло более половины работников. Сезон закончился, и кое-кто даже с облегчением выдохнул, в том числе и я. Мы чувствовали в тот момент себя настолько униженными и опустошенными, что каждый выход на сцену был пыткой. Однако что меня удивляло, так это преданность своему театру тех, кто мог уйти в любой момент и с легкостью устроиться в любое другое место. Двое наших самородков ни разу не пожаловались ни на Строгого, ни на ухудшившиеся условия. А ведь, по сути, их репутации наносился очень сильный вред.

Так и я, вдохновляемый непоколебимостью Первого, изо всех сил пытался не сломаться и не идти на поводу у отчаяния.

7

(Спрашивает разрешения открыть маленькую бутылку с водой возле телевизора. Пьет жадно, но тихо.)

Совсем не рассказал вам о втором пионере. Так и будем его звать – Второй. Душа компании, обладал даром писательства. Это был необыкновенно талантливый человек. Для своих двадцати восьми лет он написал столько, что можно только позавидовать. И он печатался, издавался, понимаете? То есть его любили всесторонне: и за игру на сцене, и за литературу.

В основном Второй писал поэзию. Хотя он и по жизни был поэтом, как-то по-особенному ощущал ритм жизни. А еще он был до прекрасного задумчив, можно так выразиться? Бывает, что человек настолько уйдет в себя, что ты и сам поневоле становишься заложником его душевной тяжести. Во Втором же чувствовалась легкая, притягательная романтика. Он очень тонко и увлекательно описывал свои впечатления. Например, как-то раз он замечательно рассказывал о прошлой осени. Или однажды он рассказывал нам с Первым, как полюбил в трамвае девушку, а затем, увидев ее в тот же вечер в булочной, понял, что очень бы хотел завести с ней дружбу, но не более, потому что для любви она была слишком хороша. Понимаю вас, я тоже не всегда поспевал за ходом его мыслей, однако смутно, на уровне едва уловимых образов догадывался, о чем он.

Первый однажды ему сказал: «Ты, похоже, слышишь вселенную». А Второй пожал плечами, улыбнулся и ответил: «Может, и слышу, посмотрим».

И оказалось, что в самом деле слышал, иначе не смог бы написать то, что впоследствии…

(Запинается, умолкает, достает носовой платок.)

Простите, не хотел плакать. Тяжело перейти к этой части истории. И, признаться, даже страшно. Страшно, что нас могут услышать.

Ну, вот и столовая закрывается. Скажите, когда вы уезжаете? Завтра днем? Тогда следует поспешить, я не могу не рассказать все до конца. Не сочтите за наглость, но давайте перейдем к вам в номер.

8

(Пока идем до номера, Собеседник постоянно оглядывается по сторонам. Завидев в коридоре кого-нибудь из персонала, просит подождать, пока те не уйдут. Панически боится быть замеченным.)

…Да, номер у вас не из лучших. Хотя на две ночи, наверное, сгодится. Тем более вы еще такой молодой, вам только и спать на жестких кроватях.

Уже записываете? Позвольте, я сяду в кресло напротив вашей кровати. Спина с годами всё сильнее требует опоры. Закурим? Угощайтесь.

(Объясняю, что борюсь с привычкой.)

Ах, вы бросили? Тогда не предлагаю. Или всё же…

(Тянусь за сигаретой.)

Ничего, понимаю, сам бросаю на протяжении всей жизни и срываюсь. Так что курите смело.

Позволю себе небольшое лирическое отступление, раз уж коснулся темы возраста. Несмотря на то, что и Второй, и Первый были молоды, в их словах, взгляде, интонации чувствовалась даже не зрелость, а настоящая старческая мудрость. Я нисколько их не идеализирую, не подумайте. Да, я восхищался ими, в особенности Первым, но не до фанатизма, а потому имел возможность спокойно наблюдать за их действиями, анализировать те или иные поступки, переживания. В итоге я пришел к выводу, что они по сути своей самые что ни на есть старики. И к мнению этих стариков, облаченных в молодые тела, прислушивались. Не только касаемо театра, но и жизни в целом. А еще они замечательно дружили, несмотря на соперничество.

Что ж, продолжим.

Как я уже говорил, дела в театре на тот момент шли хуже некуда. По слухам, Строгий успел погрязнуть в долгах и беспросветно пил. Вообще, из оставшихся в Белом прикладываться к стакану пуще обычного стали многие. Мне же алкоголь не приносил никакого удовольствия, тем более утешения, да и с деньгами постепенно начинались серьезные проблемы – еще немного, и я должен был уйти в минус. Еще я начал всерьез задумываться о переходе в другой театр и однажды сказал об этом Первому. Но он тут же грубо перебил меня и ответил, что в N так, мягко говоря, не принято, если ты на самом деле хочешь сохранить доброе актерское имя.

Первый говорил, что театр – это живое существо. И бросить его – всё равно что бросить любимого человека или родителя. А как относятся к тем, кто бросает любимых? Именно поэтому за свой театр нужно бороться до последнего и переходить в другой лишь в том случае, если Белому настанет конец.

– Конечно, если ты хочешь выступать где-нибудь на окраине для рыбаков и уголовников, то карты в руки, – поучал Первый. – Но в серьезные места путь тебе будет заказан. В театральной жизни слишком много личного. И руководители, узнав, что ты решил перебежать с одной сцены на другую, с огромной долей вероятности тебе откажут под предлогом «ушел от Строгого, уйдешь и от меня рано или поздно, а мне нужны люди верные». Здесь идет война за искусство, и она никогда не имеет права прекращаться. А на войне нужны храбрые и, самое главное, верные солдаты.

Примерно так он меня и пристыдил. Не дословно, но суть я передал точно. Когда же я спросил, на что же мне в таком случае жить, Первый посмотрел на меня с таким удивлением и в то же время презрением, что я тут же пожалел о своем вопросе. Ответ был таков: у тебя есть комната, тебя кормят в столовой, всё это оплачивается не тобой, и пока ты актер, никто у тебя этого не отнимет. А тратиться на ненужные вещи, которые якобы приносят радость и успокоение, – это удел толпы.

Уверен, вы поняли суть его изречения: питаться, чтобы не умереть с голоду, и одеваться, чтобы не умереть от холода. Всё остальное отвлекает от формирования «внутреннего искусства».

Удивительно, но критика Первого подействовала ободряюще и даже успокаивающе. Он словно вернул меня на землю, напомнив, о чем я должен думать прежде всего, дабы не свернуть с пути высшего познания сцены. Тем более я уже негласно считался его учеником, потому-то ему и было больно слушать мои причитания.

(Смеется.)

Я продолжал совершенствоваться, соблюдал режим, которого Первый придерживался сам, ходил на постановки в другие театры и как губка впитывал в себя всё увиденное и услышанное со сцен.

Как вы уже поняли, в те времена была очень распространена практика постановки, скажем так, эксклюзивных спектаклей. То есть тех, на которые имел право лишь тот или иной театр. Да, классика ставилась повсеместно (за счет нее Белый театр в то время и выживал), но без своей изюминки, защищенной авторскими правами, было не обойтись. Именно поэтому я шатался из театра в театр, с горечью в сердце осознавая – нам нужен шедевр. Но, повторюсь, ни один из сильнейших сценаристов в N не хотел иметь ничего общего со Строгим. Думаю даже, что многим из них было приятно наблюдать за медленной смертью Белого. Титан повержен, битва за зрителя значительно упростилась.

9

Однажды Первый пригласил меня к себе, чего до тех пор никогда не бывало. Жил он всего в квартале от нашего театра. После работы мы заскочили в магазин, взяли хлеба, сырокопченой колбасы и красного вина. За всё платил Первый.

Увидев, что я удивлен покупкой алкоголя, он отмахнулся – мол, сегодня можно. Я спросил, почему именно сегодня, а он как-то совсем уж отстраненно ответил, что у него день рождения.

(Улыбается во весь рот, сверкая двумя рядами железных зубов.)

Обрадовался ли я? Словами не описать. Чувствовал ли смятение? Еще какое. Я уже понимал, что Первый никого кроме меня к себе не позвал. Конечно, мы уже какое-то время общались, но я никогда не забывал, рядом с кем нахожусь. И поэтому то, что он, не устраивая пира на весь мир (а он мог: жалование было весьма солидное), позвал к себе одного лишь меня, никому неизвестного мальчишку, было и приятно, и в то же время обескураживало. Ну и, во-вторых, у меня не было подарка, а в те времена что-нибудь дарить требовалось обязательно. Это сейчас все друг к другу идут с пустыми руками либо же отделываются денежными конвертами.

Скорее всего, почувствовав мою внезапную скованность, Первый уже по дороге сказал, что знает о моем курении. Мне стало очень стыдно, ведь договаривались не курить – помните, я рассказывал про наши установки? Но тут он рассмеялся и ответил, что, по всей видимости, сейчас не время для постоянных самоограничений, и потряс над головой бутылкой вина, дав понять, что и сам не безгрешен.

– Подари мне свою пачку сигарет, и дело с концом, – сказал он.

Так я и сделал. Пачка была новая, еще не открытая. Прямо как будто ждала, что ее подарят. И Первый положил ее в карман со словами, что курить все-таки не собирается, но когда-нибудь обязательно захочет и мой подарок его очень порадует.

Жил Первый на последнем этаже трехэтажного дома, которому на тот момент было лет восемьдесят. С виду неприметный, выкрашенный в бледно-желтый цвет, но выглядевший очень уютно. Справа и слева вплотную стояли две какие-то многоэтажные громадины, а его домик – самое то. Еще во дворе был замечательный фонтан и две рябины. Как вы, наверное, знаете, рябина бывает очень разной и зачастую пышностью не отличается, но эти два дерева мне запомнились на всю жизнь. Хотя, возможно, они просто хорошо гармонировали с фонтаном, и всё.

(Ненадолго замолкает, смотрит на потолок. Очевидно, вспоминает какие-то детали.)

Квартира Первого занимала весь третий этаж. Это было огромное, но очень пустое и оттого неуютное пространство. Здесь не было и намека на то, что хозяину нравится тут жить. Комнат, если не ошибаюсь, было шесть, и почти все пустовали, то есть в них не было вообще ничего, кроме стен и потолка. Зато в зале все-таки ощущалось присутствие человека в этом мрачном царстве. Рядом с балконной дверью стоял черный рояль, возле стен – полки, хаотично утыканные книгами разных размеров и цветов, прямо как в нынешнее время. Длинный угловой диван стоял буквой «г» прямо в центре зала, что также коробило глаз. Перед ним – небольшой журнальный столик. Вот, пожалуй, и всё, если ничего не забыл. Ни фотографий, ни картин на стенах – ничего этого не было. Только одна икона над камином, что тоже смущало, поскольку раньше иконы вешали только в углу.

В уборной царила чистота, хотя уже надеялся увидеть нечто жуткое. А вот на кухне, которая по размерам была с половину зала, всё было печально. Горы из посуды в раковине я не увидел, но на кухне не имелось даже стола, даже стульев, понимаете? Стало очень грустно, и я спросил Первого, где можно покурить, но тут же вспомнил, что сигарет у меня уже не было. Первый, нарезавший колбасу на какой-то тумбочке возле окна, открыл единственный на всю кухню настенный шкафчик и кинул мне три коробки папирос «Граф», сказав, что они у него без дела уже несколько лет лежат. Там еще в названии была фамилия этого самого графа, но память подводит, да и папирос этих уже очень давно нет в продаже. Коробки у них были картонные, и в них лежали не двадцать, а сорок папирос. Что касается цены, то она была весьма и весьма высокой. По крайней мере, я себе их позволить не мог.

(Снова начинает курить. Фильтры из сигарет вытаскивает зубами и бросает в пепельницу.)

Мы взяли какие-то стаканы, бутылку, наспех сделанные бутерброды, рядом с которыми на тарелке волшебным образом появилась и пепельница для меня, и со всем этим добром отправились в зал. Первый разрешил курить сколько душе угодно, предварительно распахнув все окна и балконную дверь. Помню, что в квартире было очень жарко, но вечерняя прохлада мгновенно заполнила всё окружающее нас пространство, и стало совсем хорошо.

Пил в основном я. И, признаться, испытывал неописуемое блаженство от нахлынувших спокойствия и легкости. Ведь в театре дела не клеились, денег не было, и что бы там Первый по этому поводу ни говорил, мне по-человечески хотелось тратиться, хотелось покупать себе то, что поднимало б настроение, в конце концов. Я сидел в теплом полумраке у камина, доедал четвертый или пятый бутерброд с элитной колбасой из нежнейшей говядины, запивал всё это вином стоимостью чуть ли не в три моих жалования за бутылку и дымил божественно-терпкими папиросами. А Первый смотрел на меня, сидя на краю дивана. Ничего не ел, лишь сделал несколько глотков вина и уставился на горящие дрова.

Никто ничего не хотел говорить, мы просто сидели и цеплялись за покой своими измотанными нервами. Тут я заметил, как сильно Первый осунулся. Практически во тьме очертания его лица приобрели особую отчетливость, вдобавок придав Первому схожесть с некой хищной птицей.

Когда я уже был сыт, пьян и ужасно хотел спать, Первый наконец заговорил. И я узнал, что эту квартиру он приобрел три года назад для себя и своей девушки. Что они хотели пожениться и нарожать много детей. Словом, обычная история о несчастной любви, думал я, предвкушая банальный финал с типичным расставанием.

– А затем она ушла к Строгому, – тихо сказал он.

Я поперхнулся, закашлялся, не сводя глаз с невозмутимого Первого, а когда кашель наконец прекратился, кое-как выдавил из себя глупый вопрос в духе «как же так».

Первый сказал, что возлюбленной со временем надоело его подвешенное состояние, его мечтательность и прочие качества, которые она якобы находила совершенно не мужскими. Ей всегда было непонятно, как можно не тратить на себя свои же деньги, причем деньги немалые: Первый в те времена уже получал прилично.

Только знаете, что он с этими деньгами делал? В основном отдавал другим. Взяв с меня слово никому и никогда об этом не рассказывать, Первый принялся перечислять детские дома, больницы, каких-то отдельных людей, остро нуждавшихся в финансовой помощи. Запомнилась пятнадцатилетняя девочка, которой поезд отрезал обе ноги. Она была из обыкновенной рабочей семьи, денег хватало разве что на еду. А Первый взял да и купил где-то за границей протезы, оплатил врачей, лечение и так далее. То есть человек мигом распрощался с деньгами, способными в разы облегчить его жизнь, ради чужой боли. Ради борьбы с этой болью, точнее сказать.

И пока он помогал людям, его девушка начала спать с другим. А затем и вовсе ушла, найдя в последнем достойного покровителя.

Когда Первый закончил рассказывать, я спросил, почему же он все-таки остался в Белом театре после случившегося? Он улыбнулся и абсолютно искренне ответил, что всё еще надеется на возвращение этой странной женщины в эту квартиру. Обычное временное помутнение рассудка, добавил он.

Далее он сказал то, что, по сути, предрекло то страшное время, о котором я всё никак не решаюсь начать рассказывать. Первый молвил, пытаясь шутить: «Я – талантливый человек, который искусно умеет заниматься ерундой на сцене. Но моя истинная роль еще впереди. То, что происходит сейчас, – лишь репетиция».

10

Когда я вернулся домой, то не смог уснуть до самого рассвета, умудрившись выкурить почти что коробку подаренных папирос. Лежал, дымил, смотрел на бледный потолок и понимал, что этой ночью разговаривал с одним из самых несчастных и в то же время сильных людей из тех, кого встречал.

Под утро у меня поднялась температура и я решил, что так даже лучше. Позвонил в Белый, предупредил о недуге и лег спать, не зная, что завтра войду в совершенно другой театр.

Итак, конец лета. До начала сезона оставался месяц. Никаких премьер в Белом театре вообще не предвиделось. Все свои старания, а также старания Первого, который из кожи вон лез, лишь бы из меня вышел толк, я уже считал бесполезными. Отлежавшись денек, я наутро проснулся с твердой уверенностью о своей ненужности на актерском поприще. Мне даже не было грустно от таких мыслей. Тотальное равнодушие – вот что я испытывал, идя навстречу театру, дабы сказать, что ухожу.

Помню, была страшная жара. Солнце так беспощадно палило, что не спасали ни тень, ни моя дурацкая кепка. По пути купил стакан газировки. Она была теплая, но всё равно почему-то ужасно мне понравилась. Я тогда еще подумал, что давно не ел и не пил ничего сладкого, а стоило бы, раз это так поднимает настроение. С такими мыслями я и переступил порог Белого театра, а там…

(Разводит руками в стороны, будто между ними надулся огромный невидимый шар.)

В главном зале – тьма народу. Причем, кроме работников театра, тут и там сновали журналисты, фотографы и даже парочка режиссеров со стороны конкурентов. Стоял гул невообразимый, от табачного дыма першило в горле. Все что-то оживленно обсуждали. Среди этой словесной анархии я слышал чаще всего нечто подобное: Второй – написал – пьесу – шедевр – будут – ставить.

Я в свою очередь попытался разузнать, где Первый, но никто не обращал на меня внимания, разве что одна пожилая дама, работавшая у нас на кассе, имя ее неважно. Так вот, она отвела меня в сторону и вкратце рассказала суть дела.

Оказывается, Второй две недели назад ушел в отпуск. Как я сам этого не заметил, ума не приложу, но это не главное. Вернулся он из отпуска с папкой, которую тут же понес в кабинет к Строгому. Через какое-то время Строгий вылетел из кабинета весь в слезах, потребовав непременно разыскать Первого. Его, оказывается, тоже не было на работе через день после нашей встречи. Когда же Первый все-таки явился, они уже втроем заперлись в кабинете Строгого, где сидят до сих пор. Получается, сидели они там со вчерашнего вечера, а на часах уже было чуть более девяти утра.

Дверь в кабинет Строгого была огромная, массивная, звуконепроницаемая. Однако несколько особо любопытных актеров то и дело бегали к ней, а возвращаясь, говорили, что слышат оживленные голоса, иногда даже крики.

Одного я понять не мог: что здесь делали пресса, режиссеры, критики – кто их вообще сюда позвал? Осмелюсь предположить, что в тот момент, когда Строгий, обливаясь слезами, приказал позвать Первого, кто-то из нашей команды, желая подзаработать на стороне, сообщил куда надо: мол, в Белом театре что-то происходит, похоже на новый шедевр, приезжайте скорее. Возможно, это именно то, что сможет вернуть Белый театр к жизни, и так далее.

Был еще один интересный момент, сказала мне дама-кассир. Заключался он в том, что Первый прибежал в театр тоже не с пустыми руками, а с каким-то свертком. Словом, сплошные слухи и догадки, у всех нервы на пределе, и все ждут, когда же откроется дверь кабинета директора.

Прождали весь день. Лично я никуда из зала вообще не выходил, разве что по нужде, простите за подробности. Ближе к полуночи наконец вышел Строгий – уставший, похожий на хирурга после долгой и сложной операции. Кабинет его располагался прямо над главным залом. Строгий подошел к перилам и медленно оглядел всех нас, будто какой-то политик, собиравшийся произнести речь с трибуны. Еще мне показалось, что он ненадолго задержал взгляд на репортерах и кучке режиссеров из других театров, после чего по лицу Строгого пробежала довольная улыбка. Все мы ждали от него чего угодно, только не реплики в духе телеграммы. А сказал он вот что: «Второй написал пьесу-монолог. Вещь гениальнейшая, она спасет театр и вернет ему доброе имя. Премьера – через месяц, в день открытия сезона. На этом пока всё».

После этого Строгий развернулся и хотел было зайти обратно в кабинет, как вдруг один из журналистов спросил, почему не вышли Первый со Вторым? На это наш директор сказал, что силы остались только у него одного.

Я склонен думать, что дальнейшее – чистая случайность. Стоял я далеко в углу, и поэтому Строгий мог заметить меня только благодаря его высочеству случаю. Но он заметил и окликнул меня: «Воробей!»

(На лице появляется выражение по-настоящему детской смущенности.)

Почему воробей, ну что он в этой птице схожего со мной нашел? И ведь называл меня так всегда и при всех, постоянно вгоняя в краску.

Я сделал шаг вперед, давая понять, что внимательно его слушаю, а Строгий, едва ворочая языком и указывая своим пухлым пальцем в сторону буфета, вяло приказал принести бутылку коньяка. В следующий момент меня как ветром сдуло.

На всякий случай я захватил три стакана и через минуту уже стоял на пороге кабинета. Пока бежал вдоль зала и затем вверх по ступенькам, слышал со всех сторон просьбы разузнать как можно больше о происходящем там, по ту сторону огромной, похожей на каменную плиту, двери.

Мы заплатим, кричали журналисты. Противные писаки. Ох, вы уж простите старика, не хотел вас обидеть. Ничего не поделаешь, таково мое отношение к средствам массовой информации. Всё равно без вас никуда, особенно артистам.

11

Строгий открыл не сразу, где-то через минуту. Вблизи он выглядел совсем уж измотанным. Я молча протянул ему сначала левую руку – с бутылкой, а затем и правую – со стаканами, которые я держал тремя пальцами вплотную друг к другу. Взяв принесенное, Строгий мотнул головой, приглашая зайти внутрь.

Второй спал на диване, Первый свернулся калачиком на ковре возле книжного шкафа. Поставив коньяк и стаканы на подоконник, Строгий взял меня за плечо и почему-то велел садиться на его место за столом. Сам сел напротив в кресло, так сказать, гостей.

(Мечтательно улыбается и говорит, смотря в темное окно.)

Интересно, сколько на этом кресле сидело дрожащих от страха работников театра, слушавших крики и оскорбления в свой адрес во время очередного разноса.

(Вновь смотрит на меня, затем – на диктофон.)

Немного замешкавшись, Строгий встал, взял бутылку со стаканами, поставил их между нами и принялся разливать алкоголь.

Выпив, я пожалел, что не захватил лимон или хоть что-нибудь для закуски, но Строгому было всё равно. Он даже глазом не повел, осушив полстакана. Только спросил меня, верю ли я в Бога. Переведя дыхание, я ответил, что рос в очень религиозной семье, регулярно посещал всякого рода службы. Но, оказавшись вне родительского гнезда, осознал, что это было лишь их влияние на меня, а веры как таковой во мне нет вовсе.

Осушив второй стакан, Строгий поморщился, взял папку, лежавшую на краю стола, и аккуратно передал ее мне, заранее повелев убрать подальше коньяк. «Замараешь хоть одну букву – вылетишь через окно», – пробурчал этот странный, но ужасно харизматичный и лысый великан.

На заглавной странице красовались печатные буквы: «Монолог». Всё еще помню количество листов этого труда – сто семьдесят шесть. Что можно рассказать о содержании? Если вкратце, то смысл сводится к следующему: человек идет по пустыне несколько дней, в полном одиночестве. А затем, когда практически наступает смерть от жажды и бессилия, Бог начинает вещать ему о смысле великой любви, которая и есть главный двигатель всего живого. Человек встает, продолжает идти и по пути начинает проговаривать вслух всё то, о чем вещают ему высшие силы. Попадающиеся на его пути такие же обессиленные и полумертвые люди, едва заслышав его речи, тут же обретают силы и следуют за ним, постепенно приобщаясь к величайшей вселенской тайне. В конце «Монолога» все они доходят до оазиса, где главный герой падает замертво, а его последователи – четыре человека – утоляют жажду, делают запасы воды, хоронят учителя и, немного отдохнув, расходятся по четырем сторонам света, чтобы нести новое учение – идеальное, простое, способное изменить мир в лучшую сторону раз и навсегда.

Казалось бы, подобных историй кругом огромное множество, не так ли? Но вы должны понимать следующее: во-первых, в те времена это было действительно нечто новое, оригинальное, да к тому же в виде монолога, таких вещей вообще не ставили на сцене. Во-вторых, нужно было читать «Монолог», что тут скажешь. После его прочтения я понял, почему Строгий интересовался моей верой. Со всей ответственностью заявляю, что человек такого труда сам придумать не мог.

Я читал, и слезы лились градом. Я чувствовал себя не иначе как приобщенным к грандиозному откровению, ежесекундно очищаясь от необъяснимого груза. На тех страницах была написана настолько живая истина, каждая буква которой источала безусловную любовь, что читать спокойно данное творение не представлялось возможным.

– Люди будут выходить из нашего театра совершенно другими, – сказал Строгий. – Это больше чем сценарий, сам видишь.

После этого он ошарашил меня еще сильнее. Сказал, что я буду играть одного из последователей главного героя. Обрадовался я, как ребенок, даже несмотря на то, что у роли, по сути, вообще не было слов.

Потом Строгий взял в руки другие бумаги и моментально помрачнел. Я поинтересовался, что это, а он сказал: «Это то, что написал Первый за прошлый день. Но я тебе такое читать не позволю».

Я не унимался, совсем потеряв и страх, и совесть. Умолял, чтобы Строгий рассказал хотя бы содержание. Директор положил бумаги на стол, наполнил оба стакана и констатировал: происходит нечто странное. Написанное Первым содержало примерно схожую сюжетную линию, что и «Монолог», только было как бы его предысторией.

С некоторой дрожью в голосе Строгий сбивчиво, рвано и крайне сжато рассказал содержание: в одном городе, утопающем в пороках и безнравственности, человек поднимается на трибуну и начинает зачитывать некий трактат об очищении, которое возможно лишь через разрушение. Слушая его, огромная толпа пришла, по словам Строгого, в «блаженную дикость». Люди стали набрасываться друг на друга, рвали волосы, лица, били, кусали, откусывали, разбивали… Словом, уничтожали всё и вся любой ценой.

Когда же резня закончилась, выяснилось: в городе не осталось в живых ни одного человека, кроме самого оратора. Осознав содеянное, он впадает в глубочайшее отчаяние и удаляется в пустыню, где с ним начинает говорить Бог, объясняя, что ничего не произошло просто так и теперь, после хаоса и разрушения, настало время для созидания.

Дальше начинался «Монолог».

(Прошу рассказать о написанных пьесах более подробно, поскольку начинаю путаться из-за резких перескоков в повествовании Собеседника.)

Ни в коем случае! Поверьте, в нынешние времена это ни к чему. Сейчас искусство намеренно загнано в угол и у людей крайне низкий культурный уровень, в том числе и в плане осознанности. Вы не готовы к такому, понимаете? Лучше от этого не станет никому. Довольствуйтесь той информацией, которой я делюсь с вами здесь и сейчас.

К тому же я очень стар, память подводит всё сильнее. Просто дайте мне закончить свой рассказ, а после – приготовьтесь к кое-чему действительно удивительному.

Итак, я прочитал труд Второго, услышал вскользь о том, что написал Первый… Что я чувствовал в тот момент? Наверное, это можно сравнить с хождением по воде: чудо и легкость. Прикосновение к высшему Искусству с большой буквы. И пускай я в нем еще не сильно разбирался. Я чувствовал, что сильнее «Монолога» уже вряд ли что-нибудь прочту в своей жизни.

Так и случилось: мне уже столько лет, а в сердце так и не нашлось места для чего-то другого, если говорить о литературе, театре… Может быть, даже о религии, Боге…

12

Наступило затишье. Строгого, Первого и Второго как ветром сдуло, не было видно в театре дня три. Всё это время я пытался сконцентрироваться на работе, репетировал, читал, гулял по вечерам, но ничего не помогало. Наконец, потеряв всякое терпение, я решился совершенно по-хамски, без приглашения и созвона, наведаться к Первому. Хотелось не только узнать о судьбе грядущей постановки, но и проведать своего товарища, учителя, человека, ставшего мне очень дорогим. К тому же я прекрасно помнил, в каком унынии пребывал Первый во время нашего странного празднования его дня рождения. Мне было необходимо знать, что с ним всё в порядке, а его печаль не превратилась в апатию.

Во двор Первого было не так-то просто попасть: путь через арку преграждал металлический забор, закрытый на ключ. Однако я решился на хитрую наглость. Постучавшись в окно квартиры на первом этаже, я принялся быстро и сбивчиво рассказывать выглянувшему перепуганному старику в поношенном военном мундире, что являюсь актером Белого театра и мне срочно нужен его знаменитый сосед с третьего этажа, поскольку в гримерке прорвало трубу отопления, плюс что-то случилось с режиссером, словом, открывайте скорее!

(Смех становится совсем юношеским. Успокоившись, Собеседник с улыбкой закрывает лицо ладонью, словно ему стыдно вспоминать о рассмешившей его истории со стариком.)

Я нес такую ахинею, что отставной вояка похлопал глазами да и впустил меня прямо через окно, не обращая внимания на удивленных прохожих.

Проскользнув через узкий коридор к входной двери, я пожал руку хозяину жилища и был таков. Подъезд был просторный, ступеньки высокие, так что я даже успел запыхаться, пока бежал до последнего этажа. Тут же вдавил дверной звонок в стену и жал на него долго-долго, но никто не открывал. Затем стучал, но тщетно. Отчаявшись, я медленно стал идти обратно к лестнице, как вдруг дверь распахнулась.

На пороге стояла девушка. Я ее сразу же узнал, фотография с ней и маленьким мальчиком украшала стол Строгого в кабинете.

Красивая была особа, весьма красивая. Давайте будем звать ее Музой.

Естественно, я ожидал увидеть отнюдь не ее, да и вообще никого я не ожидал увидеть, кроме Первого. Поэтому, надо полагать, выглядел в тот момент растерянным и даже глупым. Она же, одетая в халат, с растрепанными вьющимися черными волосами, слегка нагловатыми карими глазами, очаровала меня в считанные мгновения. Она пытливо смотрела на меня и ждала, когда я пророню хотя бы слово. Не знаю, сколько мы так стояли, но вот Муза наконец спросила, кто я такой. После того как я представился, она моментально оживилась и пригласила меня в квартиру, говоря, что уже давно желала со мной познакомиться. Тут я, сами понимаете, вконец смутился и не знал, куда деться. Полагаю, что Муза почувствовала мое смятение, взяла за руку и повела на кухню.

Помните, я рассказывал о праздновании дня рождения Первого и о том, что кухня была неуютной, что на ней не было даже стола? Так вот…

(Странно смотрит на меня, будто изучает. Щелкает портсигаром и опять курит.)

Стола и в тот день не было, но уют чувствовался повсюду. Он витал, парил, окутывал всё и всех.

На полу была постелена скатерть, на которой едва умещалось огромное количество еды. Не магазинной, а приготовленной. Возле скатерти, скрестив ноги, сидел Первый, а рядом с ним играл с деревянной лошадкой ребенок.

Увидев меня, Первый тут же вскочил и, улыбаясь во весь рот, подбежал да так крепко обнял, что на мгновение перехватило дыхание.

– Отличный день! – воскликнул он и пригласил сесть рядом с ним.

Это был первый и последний раз, когда я видел его по-настоящему счастливым и расслабленным. Не погруженным с головы до ног в театр и собственные мысли. Мы сидели на полу, ели, пили… Я потягивал холодное белое вино, Муза – шампанское, Первый – чай, их мальчик – морс или что-то вроде этого…

(Спрашиваю Собеседника о том, как он запомнил столь мельчайшие подробности. Тут же спрашиваю и о ребенке. Собеседник отвечает только на второй вопрос.)

Да, ребенок был их общий, Строгий не имел к его появлению на свет никакого отношения. Честно сказать, мне в тот момент было глубоко всё равно, что между ними происходит и почему Муза вместе с сыном живут у другого мужчины. Главное заключалось в том, какой мир создавали эти трое вместе, рядом друг с другом. И я решил насладиться этой микровселенной по полной, пока есть момент.

Поначалу Муза расспрашивала меня о себе: кто я, где родился, как оказался в Белом театре, причем сразу же после выпуска из академии, и что же во мне такого особенного, что Первый тут же обратил на меня внимание? На все вопросы я отвечал более чем сжато: ничего не планировал, учился без особых усилий, но хорошо, а с Белым театром, по сути, просто повезло. Попросился, и отправили.

– Талант, – неожиданно резюмировал Первый, вытирая сыну рот салфеткой.

Я опять покраснел, не зная, куда деть свои щеки, и тут Первый решил меня окончательно добить. Он принялся рассказывать Музе о том, что я, по его сугубо личному мнению, наиболее одаренный из всех молодых актеров Белого театра, однако меня нужно постоянно подстегивать, иначе через пару лет я сопьюсь, потеряю ту самую высшую связь с искусством и превращусь в посредственность, которая может даже покончить с собой, осознав, что драгоценные годы навсегда утеряны.

Он протянул руку к моему бокалу с вином, дав понять, чтобы я отдал его ему. Затем Первый встал, подошел к раковине, вылил содержимое, посмотрел на меня как-то по-отечески, и я всё понял.

Так мы просидели несколько часов – болтали, смеялись, пели песни, а потом перешли в зал, где Муза сыграла на рояле. Больше Первого в тот день был счастлив, пожалуй, только их ребенок. Такой славный мальчик, скажу вам. Ему тогда было года четыре, не больше. И на Первого он был похож разве что овалом лица и голубыми глазами. Всё остальное мальчик унаследовал от мамы, и это хорошо. Женщина, повторюсь, была просто изумительная. Хотя какая еще женщина могла быть рядом с Первым?

Вдруг за окном раздался звук клаксона. Это приехал Строгий. Муза тут же начала собирать ребенка, не обращая на нас с Первым никакого внимания. Сказать по правде, такая перемена настроения лично мне показалась оскорбительной, и даже не столько по отношению к себе, сколько по отношению к Первому, который очень растерялся. Словно опомнившись от шока, он резко оживился и стал просить Музу посидеть еще немного, предложил позвать в гости Строгого, но бесполезно. Она собралась, взяла мальчика за руку, улыбнулась нам и была такова.

(Наклоняет голову в сторону, но тут же выпрямляется. Мне кажется, он хотел образно плюнуть на пол, выражая презрение к женщине, о которой говорил.)

И снова огромная и пустая квартира. Наверное, душа у Первого была точно такой же – большая, но пустая, с вечно гуляющими по ней сквозняками.

Мы вернулись на кухню. Первый мыл посуду и рассказывал, как они с Музой познакомились, как им замечательно было вместе. Поженились, родился сын. Но в какой-то момент Муза начала меняться. Отстраняться, замыкаться, иногда даже пропадать на целую ночь. Однажды вовсе собрала вещи и как бы между прочим сообщила: у меня другой, прости и так далее. Я, право, рассказал бы с удовольствием обо всем этом более подробно, но не вижу смысла.

Если о причинах их разлада, то вкратце дело обстояло так: Первый постоянно пропадал в театре, а свободное время тратил не на семью, а на книги, исследования души человеческой, словом, по ее мнению, витал в облаках. К тому же еще и затворник, который, несмотря на дикую популярность, совершенно ей не пользовался и практически не выходил в свет. Про деньги – вообще молчу, хотя вы уже знаете.

Что касается Строгого, то он давно смотрел на Музу. Первый даже заявил, что нисколько не удивился, когда узнал об их отношениях.

– Но она вернется, – несколько раз в течение своего рассказа повторял Первый.

Переживал ли он разрыв? Безусловно. Был ли готов изменить себе ради семейного счастья? Никогда. Он просто пережидал бурю, свято надеясь, что рано или поздно всё будет как прежде.

(Резко начинает говорить громче обычного. От неожиданности вздрагиваю.)

Да, простите, совсем не сказал ни слова про Строгого. Вернее, почему Муза ушла именно к нему. Понимаете, как бы вам сказать… Прошло уже столько лет, сам я был не раз женат, не говоря уже о мимолетных спутницах… И вот мое заключение с высоты жизненного опыта: женщины, с виду постоянно стремясь к гармонии и уюту, ненавидят покой и стабильность. Мы восхваляем их во всевозможных произведениях как хранительниц семейного очага, заботливых матерей, приписывая уйму добродетелей. Но, по сути, все эти воспевания – лесть, дабы поскорее затащить свой объект почитания в койку. И им это нравится.

Все, абсолютно все по-настоящему красивые женщины, которых я встречал, лишь играли определенные роли, чтобы получше устроиться в жизни. И даже когда они устраивались, воспроизводили на свет кучу детей, чтобы покрепче удержать своего мужа, всё менялось с появлением какого-нибудь другого плохого парня. Они тут же забывают про своего благоверного, убегают к любовнику, играя с ним уже другую роль, и так до бесконечности. Снова театр, снова спектакль.

Так вот, Строгий был, я бы даже сказал, очень плохим парнем. У человека, несмотря на все заслуги и талант, отсутствовали и стыд, и совесть. И было в нем то, чего, скорее всего, Музе и не хватало, а именно солидности. Строгий был начальником во всем. Люди это чувствовали и соглашались с такой позицией, понимая, что эта стезя по плечу далеко не каждому.

Почему же Первый отпустил свою любовь, спросите вы? Потому что, как и любой по-настоящему порядочный человек, он искрился простодушием и наивностью и не имел сил взглянуть на ситуацию со стороны, трезвым взглядом. Вот и получалось, что Первого использовали и Муза, и Строгий.

(Решаюсь возразить насчет слов Собеседника о женщинах.)

О нет, я ничуть не категоричен, говоря о прекрасном поле столь резко. Резюмируя, скажу лишь следующее: мне не встречались красивые и порядочные женщины на жизненном пути. Ни одной. И очень может быть, что порядочных и красивых женщин не существует вовсе. Но я верю, что они есть.

13

Простите, что-то я разнервничался. Вернемся к нашей истории.

Прибравшись в квартире, Первый попросил составить ему компанию и немного прогуляться. Конечно же, я согласился, и уже через несколько минут мы шли по проспекту, вдыхая ароматы парфюмерных лавок и цветочных магазинов. Их было очень много в N. Наверное, столько людей в городе не жило, сколько предоставлялось услуг флористов и парфюмеров.

Шли молча. Первый смотрел перед собой, неспешно чеканил мостовую каблуками туфель. Я же, как мне кажется, заметно нервничал, ведь мне ужасно хотелось поговорить о сценариях. К счастью, Первый все-таки завел о них разговор.

«Я слышал твой голос тогда, в кабинете», – сказал он. А затем добавил, что все намного загадочнее и мистичнее, если говорить о написании того, что так напугало Строгого.

Оказывается, Первый написал свое творение задолго до тех событий, которые взбудоражили театр. Можно сказать, что это был никакой не сценарий, а, скорее, манифест, пришедший ему в голову почти за год до «Монолога».

Первый рассказывал, что в тот период испытывал особую апатию и падение духа после расставания с Музой и сыном. Однажды вечером он сидел в квартире в полном одиночестве. На улице шел сильный дождь, и в какой-то момент порыв ветра распахнул балконные двери. Услышав шум, Первый направился в зал, а когда оказался в нем, произнес (передаю дословно): «Больше не мог ни на секунду избавиться от ощущения присутствия рядом со мной чего-то пугающе могучего, но неосязаемого».

(Спрашиваю: «Как вы это запомнили?» Не отвечает.)

Первый взял бумагу, карандаш и, используя рояль в качестве письменного стола, перевел в буквы бешеный поток мыслей, поступающих непонятно откуда, но словно диктуемых неведомой силой. То были лишь обрывки без какого-либо сюжета.

Наиболее жутким было вот что: творения Первого и Второго были, как бы вам сказать, очень близки по смыслу. Словно главы из одной книги, следующие друг за другом. Но как такое возможно? Ведь оба актера никак не контактировали друг с другом, когда писали свои труды. Впрочем, и об этом я расскажу.

Мы продолжали прогулку, а Первый уже мечтал о постановке «Манифеста». Тогда, в кабинете Строгого, он требовал соединить оба сценария воедино и начать именно с «Манифеста», а закончить «Монологом».

– Раз уж так получилось, что мы со Вторым имели один и тот же неизвестный источник вдохновения, да еще и трудимся в одном театре, то нетрудно предположить, что всё это далеко не случайно, – говорил мне Первый.

А затем сказал следующее: каждое великое, в том числе и светлое, дело почти всегда начинается с хаоса и разрушения. Всё это, по его словам, как раз и присутствовало в «Манифесте». А созидание начиналось в части Второго, поэтому-то написанные ими вещи были гармоничны друг с другом.

Я слушал его и в целом был согласен, однако из головы не уходила настороженность Строгого и его мрачное лицо, когда он запретил мне читать «Манифест».

Первый спросил меня, читал ли я его. Я ответил, что нет. Он остановился, покачал головой и сказал, что в определенном смысле совершил глупость, отдав Строгому единственный экземпляр.

– У меня есть предчувствие, что он мне его не вернет, – заключил Первый.

На том и распрощались. Напоследок я выразил надежду, что «Манифест» все-таки одобрят, и пошел домой, окутанный тяжелыми мыслями. Первый, Муза, их ребенок, Строгий, Второй, грядущая постановка… Хорошо, что вечер был чудесный. Яркие огни N и его замечательные жители могли привести в чувство кого угодно.

14

Следующее утро началось со скандала. Только я переступил порог Белого театра, как увидел красного от гнева Второго, стремительно спускающегося по лестнице. На мое приветствие он никак не отреагировал, лишь гневно посмотрел и скрылся в темном коридоре. А затем откуда-то выскочил один из наших актеров, уже не вспомню, как его звали. Он сказал, что через полчаса в третьем зале намечено собрание и проводить его будет руководитель, то есть Строгий. Я кивнул в ответ: мол, информацию принял, буду на месте.

В зале было тускло и прохладно. Чувствовалось, что спектакли здесь давно не проводились. Равно как и в четвертом зале.

Свет горел очень слабо: экономили электричество. Напомню, что театр буквально выживал, держался из последних сил, трещал по швам.

Расселись кто куда. Я же не стал прятаться и сел прямо напротив сцены. Позже ко мне присоединился и Первый. Был он белее белого, сильно вспотевший и какой-то потерянный. Второй вообще ушел куда-то вглубь зала и спрятался – так, что его совсем не было видно.