Бонапарт. По следам Гулливера бесплатное чтение

I

…Как только туземцы нашли меня, спящего на земле после кораблекрушения, они немедленно послали гонца к императору с известием об этом открытии. Тотчас был собран государственный совет и вынесено постановление связать меня вышеописанным способом… отправить мне в большом количестве еду и питье и приготовить машину для перевозки меня в столицу… По-моему, это решение было столь же благоразумно, как и великодушно. В самом деле, допустим, что эти люди попытались бы убить меня своими копьями и стрелами во время моего сна. Что же вышло бы?..

Д.Свифт. Путешествия Гулливера

Прибытие Наполеона Бонапарта на о. Святой Елены. – Знакомство с колонистами – адмиралом Кокбэрном и семьей мистера Балькомба. – Первое пристанище. – Бетси Балькомб. – Размещение на новом месте. – Законы и порядки на Святой Елене. – «Конфузный» бал местной администрации. – Лонгвуд-хаус

Полтора года… По меркам Вселенной – мгновение. Для кого-то – целая вечность. В жизни Наполеона Бонапарта последние восемнадцать месяцев стали решающим отрезком жизни. И не только для него одного, но и для всей Европы. Возвращение с Эльбы, знаменитые «Сто дней» и, конечно, громкая битва при Ватерлоо. Столько событий вместилось в какой-то год с небольшим!

Впрочем, уже все позади. Но что впереди? Быть или не быть – вот в чем вопрос. Даже эта английская фраза вызывала в нем заметное раздражение. Похоже, британцы навсегда останутся его самыми непримиримыми врагами…

Человеком, по вине которого Наполеон был сослан на забытый Богом остров Святой Елены, был герцог Веллингтон. Дело в том, что он побывал там незадолго до Бонапарта. Весной 1805 года, возвращаясь из Индии в Лондон на фрегате «Хау» под командованием капитана Джорджа Кокбэрна, герцог на несколько дней был вынужден задержаться на Святой Елене. Во время пребывания на острове Веллингтон, плывя в местной бухте, едва не погиб: лодка, на которой находился военный, под неожиданным порывом ветра опрокинулась, люди стали тонуть. Лишь по счастливой случайности будущему фельдмаршалу удалось спастись. Аристократ был сильно напуган. Оказавшись на берегу, он грубо выругался и дал слово, что никогда его нога не ступит на эту проклятую землю.

Когда Наполеона сослали на остров Эльбу, Веллингтон оказался одним из тех, кто был недоволен «смехотворной изоляцией». Тогда-то он и предложил парламентариям перевезти «узурпатора» куда подальше, например на Святую Елену, знакомую ему не понаслышке. От герцога в тот раз отмахнулись.

Такое легкомыслие аукнулось Европе «Ста днями» и многими неприятностями. После Ватерлоо о предложении герцога Веллингтона и далеком острове вспомнили вновь. На этот раз решение было принято без проволочек…

14 октября 1815 года на рейде затерянного в Атлантике острова Святой Елены встал английский военный корабль «Нортумберленд». Рядом с гигантом сновали корабли поменьше – несколько бригов и транспортные суда[1]. Двухмесячное плавание по неспокойному океану утомило не только пассажиров, но и команду. Все были бледны и несколько подавлены. Оттого с такой надеждой смотрели сейчас на скалистый берег. Каждому хотелось увидеть высокие пальмы, зелень и широкий песчаный пляж, но глаз в который раз натыкался на неприступные скалы.

Один из пассажиров был бледнее остальных. Его бледность являла собой какую-то восково-стеариновую желтизну. Так бывает, когда человек подолгу не выходит на солнце, предпочитая мрак дневному свету. В слегка помятом гвардейском мундире и треуголке, он цепким взглядом всматривался в неприветливые скалы и чем дольше смотрел, тем становился мрачнее…

Еще в пути стало понятно: надеждам на то, что новое место ссылки окажется, по крайней мере, не хуже острова Эльбы, не суждено сбыться. Англичане и тут оказались верны себе. Плавание могло оказаться намного приятней, отправься они в путь на приличном корабле. Но «Нортумберленд» был изжившим свой век старикашкой. Правда, достойным за свой доблестный труд хорошей старости.

74-пушечный линейный корабль третьего ранга «Нортумберленд» в свое время считался одним из лучших в британском флоте. Трехмачтовый великан, он хорошо показал себя в египетской кампании 1801 года; в феврале 1806 года корабль принял участие в сражении при Сан-Доминго, вступив в бой с французским авангардом. В бою с флагманским 120-пушечным «Империалом» адмирала Лассега «Нортумберленд» потерял грот-мачту и получил десятки пробоин; тяжелее оказались потери людские: более двадцати человек из экипажа погибли, каждый третий от полученных ран выбыл из строя. В мае 1812 года у острова Груа корабль смело атаковал французскую эскадру из двух 40-пушечных фрегатов и корвета «Мамелюк»; после непродолжительного боя все неприятельские корабли один за другим ушли на дно.

Так что за натруженными плечами (точнее, за потрепанными парусами) этого вояки высилось его доблестное прошлое. Однако едва смолкли пушки, «Нортумберленд» отбуксировали в док, на слом; на некоторое время о ветеране и вовсе забыли. Вспомнили после депеши из Адмиралтейства: срочно вооружить и, залатав дыры, готовить в длительное плавание. О том, что пассажиров (с учетом солдат, женщин и детей) будет никак не меньше тысячи (в два раза больше, чем предписывалось корабельной инструкцией), поставить в известность капитана не удосужились. В конечном счете это сказалось на бедных пассажирах. Полчища голодных крыс, тараканов и клопов рассматривались исключительно в качестве «корабельных сожителей». Но были неудобства и посерьезнее: например, единственный на весь корабль гальюн и скудное питание. А еще ужасная теснота, усугублявшаяся наличием морской болезни у каждого второго.

«…В качестве его будущей резиденции выбран остров Святой Елены; климат острова здоровый…

Генералу Буонапарте разрешается выбрать среди людей, которые сопровождали его в Англию… трех офицеров, которым вместе с его врачом и двенадцатью слугами будет разрешено последовать за ним на остров Святой Елены…

Контр-адмиралу сэру Джорджу Кокбэрну, назначенному главнокомандующим военно-морскими силами на мысе Доброй Надежды, поручено доставить генерала Буонапарте и его свиту на остров Святой Елены. Сэр Джордж Кокбэрн получит подробные инструкции относительно выполнения этой обязанности…

Из сообщения лорда Кейта от имени английских министров

Главный из пассажиров, хотя и выглядел бледнее остальных, морской болезнью не страдал. Теснота, конечно, изматывала, но для него, по крайней мере, была отведена личная каюта. Какая-никакая привилегия. Зато в адмиральскую гостиную вход был закрыт: военнопленный должен знать свое место. Привык и к этому. Но уже тогда, в тесной каюте «Нортумберленда», с каждым днем становилось невыносимо одиноко: из сонма придворных остались лишь двое – обер-гофмаршал генерал Бертран (с супругой) и ординарец Гурго. В последний момент к ним присоединились генерал де Монтолон (тоже с женой) и государственный советник граф де Лас Каз (с сыном). Все. И никаких тебе преданных гвардейцев, десятков ординарцев и прочих порученцев. С какой стороны ни взгляни, остров Святой Елены должен был стать тюрьмой. Человек в треуголке превратился в узника еще по пути туда.

Отныне приходилось рассчитывать только на собственные силы и на присутствие духа – на те качества, которых ему было не занимать. Но хватит ли их на этот раз?

Когда в океане выросла безжизненная вулканическая глыба, сомнения рассеялись окончательно. Скала, на которой при ближайшем рассмотрении можно было разглядеть разве что небольшую крепость, ощетинившуюся старыми пушками. Этот утес не имел ничего общего с почти милым и обитаемым островом Эльба; нагромождение камней посреди океана – не что иное, как «узилище для узурпатора», каторжная Кайенна. Он все понял: его привезли сюда умирать.

– Лучше бы мне остаться в Египте, – прошептал пассажир в треуголке. – И весь Восток был бы у моих ног…

Однако у ног лежала чужая, незнакомая земля в сто квадратных верст. Конечная остановка плавания, остров Святой Елены.

– Свистать всех наверх! Якоря на воду…

По европейским меркам «социальный стаж» острова был мизерным. Впервые нога поселенца ступила на его каменистую землю ровно за триста лет до описываемых событий. Им оказался некто Фернан Лопес, португальский офицер, сосланный сюда за государственную измену (счастливчик, избежал смертной казни). Официальной английской колонией остров Святой Елены станет полтора столетия спустя.

Однако для самих островитян это ничего не изменит – как прозябали у черта на куличках, так и продолжали прозябать. Ловили рыбу, обрабатывали землю, пасли завезенных сюда португальцами коз… Изо дня в день, из года в год. Череду тоскливых будней иногда разгоняли океанские ураганы, к которым, впрочем, тоже привыкли. Главное, что знал каждый – от управляющего колонией до последнего чернокожего раба, – не подходить в непогоду к кромке утеса, что недалеко от бухты: непременно снесет. Мрачное место, гиблое.

А еще были праздники – когда на горизонте появлялись далекие паруса. Со временем их становилось все больше. Так, на Святую Елену заглядывали английский капитан Джеймс Кук и знаменитый француз Бугенвиль.

Вот первое впечатление от острова одной из дам, оказавшихся там в описываемое время: «Остров Святой Елены – это далеко не то место, где поездка доставит вам удовольствие. Такие ужасные дороги, такие ужасные горы, такие ужасные пропасти… За одной горой тут же следовала другая, но только еще выше. Скалы громоздились одна на другую: я поистине верила, что оказалась в объятиях облаков. Но вот уж в чем я была абсолютно уверена, так это в том, что мне пришлось побывать один за другим в трех различных климатах».

Прибытие на остров «корсиканского людоеда» местные встретили с недоверчивым любопытством. Чем было вызвано последнее, не стоит объяснять; а вот слухам об «узурпаторе» верили не все. Первыми невероятную новость разнесли матросы с «Икара», бросившего якорь в Джеймстаунской бухте за пару дней до английской эскадры. Стоит ли удивляться, что с появлением на горизонте «Нортумберленда» вся набережная напоминала человеческий муравейник?

Скоро пришло и разочарование: ссаживать Пленника с корабля пока никто не собирался. И для этого имелись свои причины. Как оказалось, чтобы подобрать место содержания узника, требовалось время…

«…Британский кабинет министров, полагаясь на всем известное усердие сэра Джорджа Кокбэрна, настоятельно рекомендует ему быть осторожным и воздерживаться от каких бы то ни было отклонений от полученных инструкций.

Из сопроводительного письма к «Инструкции» лорда Батхэрста адмиралу Кокбэрну

Адмирал Кокбэрн никогда не скрывал, что с юности был карьеристом. В четырнадцать лет он уже числился на службе в Королевском флоте; через десять лет отличился в сражении у мыса Сент-Винсент. Дальше – больше. В 1809 году его солдаты штурмом овладели Мартиникой, за что капитан получил благодарность от британской Палаты общин. В то время как Наполеон подступал к русскому селу Бородину, Кокбэрн в новеньких контр-адмиральских погонах защищал испанские колонии в Америке.

Там-то, у американских берегов, и случилась неувязка: все глубже и глубже этот отважный моряк погружался в нечто липко-неприглядное, напоминавшее трясину. Дело в том, что Кокбэрн угодил в самое горнило Англо-американской войны, во время которой из прославленного адмирала стал постепенно превращаться в… карателя.

Война Северо-Американских Штатов с Англией назревала многие годы. И на море в том числе. Еще в июне 1807 года английское военное судно «Леопард» обстреляло американский фрегат «Чесапик», шедший из Норфолка; причем трое офицеров с последнего в качестве пленников были сняты со своего корабля. В мае 1811 года боевой фрегат Штатов «Президент» и британский корвет «Малый Бельт» обстреляли друг друга, в результате чего «англичанин» получил значительные повреждения. Для американцев это явилось удовлетворением за «Чесапик», тем более что вскоре трое захваченных четыре года назад пленников были возвращены на родину.

Несмотря на то что в начале XIX века американский военный флот представлял собой лишь десяток кораблей, из которых только три являлись реальной угрозой для противника (большие фрегаты «Конституция», «Соединенные Штаты» и «Президент»), отвага и решительность американских моряков стоили выше, чем весь мощный флот Британии, насчитывавший восемьсот кораблей! Так, в августе 1812 года «Конституция» потопила британский фрегат «Курьер», а в октябре корвет «Оса» уничтожил английский бриг «Шалость». Несколько позднее силами военно-морских сил Северо-Американских Штатов были потоплены еще два крупных английских военных корабля – «Ява» и «Македония»…

По прибытии к американским берегам эскадры адмирала Кокбэрна все изменилось. Британская армия (более четырех с половиной тысяч человек) в стремительном наступлении перенесла район боевых действий на территорию независимых Штатов. 6 августа 1814 года англичане вошли в столицу страны – Вашингтон. Захватчики сожгли Белый дом и здание конгресса, оставив от города одни головешки[2]. Легенда гласит, что жена главы государства (4-го президента Джеймса Медисона, 1809–1817 гг.), Долли Медисон, рискуя собой, в последний момент вывезла из Белого дома вырезанный из золоченой рамы знаменитый холст с портретом первого президента страны Джорджа Вашингтона работы Гилберта Стюарта, не позволив тем самым врагу надругаться над портретом человека, ставшего символом американского государства. Даже сами англичане были возмущены сожжением Вашингтона. Так, в одной из лондонских газет было замечено, что «казаки пощадили Париж, но мы не пощадили столицу Америки».

В сентябре наступление британских войск окончательно захлебнулось, и 24 декабря 1814 года был заключен так называемый Гентский мирный договор. Тем не менее Кокбэрн был встречен на родине как герой; мало того, ему был пожалован престижный орден Бани. Вот такая предыстория. Ничего удивительного, что когда встал вопрос, кому доверить доставку пленного «узурпатора» к месту ссылки, над кандидатурой долго не раздумывали – только Кокбэрну.

С появлением на «Нортумберленде» Great Boney реноме адмирала, и без того для многих недосягаемое, возвысилось в разы. И хотя сам он этого пытался не показывать, давая понять окружающим, что суровая надменность не более как черта характера, даже подчиненные заметили в нем разительную перемену.

– Да и вообще, кто теперь этот Boney? – не удержался как-то Кокбэрн в разговоре с одним из лордов Адмиралтейства. – Если честно, для меня он и императором-то никогда не был. Выскочка, корсиканец! Одно слово – Boney…

Обидным прозвищем Пленника наделили победители. Англичанам (впрочем, как и французам) не пристало лезть в карман за словом. Долгое время Наполеон был для них как кость в горле – отсюда и прозвище[3]. Даже мальчишки в порту Плимута – и те вместо приветствия кричали в спину презрительное «Boney»…

Для адмирала Кокбэрна Boney был больше, чем просто военнопленным. Жестокий, но далеко не глупый, он прекрасно понимал всю ответственность, которая отныне ложилась на его плечи. И если раньше за всеми его действиями внимательно следило лишь родное Адмиралтейство да пара-тройка кураторов-пэров, то сейчас все изменилось. Решительно все, кардинально! И отступи он хотя бы на дюйм от буквы присланной лордом Батхэрстом[4] «Инструкции», забудется все – грязная работенка в Америке, десятилетия безукоризненной службы на благо Королевства, да и прочее в придачу. Как в таких случаях говорят русские, либо пан – либо пропал…

А пропадать, честно говоря, совсем не хотелось. Мечталось о другом. Ведь при хорошем раскладе да при ясной голове на этом Пленнике можно было сделать неплохую карьеру. Так что, еще не вечер, сэр…

Для начала адмирал постарался расположить к себе бывшего императора. Хотя, по правде, всех этих «лягушатников» Кокбэрн терпеть не мог – достаточно повидал их на войне. Но что было делать, приходилось играть роль «дружелюбного дипломата». По его распоряжению к Пленнику на корабле относились с уважением; когда же тот сидел за столом (непременно во главе стола!), разговор велся исключительно на французском. Иногда адмирал, мирно беседуя, прогуливался с Boney по палубе, называя своего визави не иначе как «генералом Буонапарте».

Сойдя на сушу, адмирал стал временным губернатором острова, а управляющий колонией от имени Восточно-Индийской компании полковник Уилкс, заправлявший здесь до этого, оказался в его подчинении. Местный гарнизон возглавил прибывший с Кокбэрном полковник Бингэм (ставший вскоре генералом).

Дело оставалось за малым – подыскать на этом «дрянном островке» жилище для Пленника. Но и с этой задачей новый губернатор справился блестяще. Изъездив местность вдоль и поперек, на плато Лонгвуд он все-таки наткнулся на подходящий для этой цели дом. То была резиденция наместника губернатора полковника Скелтона.

Усталый, но радостный, Кокбэрн, вернувшись на корабль, собрал в кают-компании старших офицеров и после краткого инструктажа рявкнул:

– Завтра, господа, разгружаемся. Сразу же после первых склянок. Все по местам, вахту держать!..

С самого начала все пошло не так. И это уже начинало раздражать. Надменный бритт убеждал, что к их приезду все будет приготовлено, даже апартаменты. Тоже оказалось пустой болтовней. Такое чувство, что их здесь вообще не ждали. Идея с резиденцией какого-то Скелтона, как теперь выясняется, полная чушь. По заверению адмирала, вселиться в эту лачугу можно будет не ранее чем месяца через четыре. Просто издевательство! И что теперь, все это время жить на прогнившем вонючем корыте?!

Утром он холодным тоном дал понять Акуле, что ни он сам, ни его люди не намерены здесь больше находиться. Пока говорил, в который раз почувствовал где-то под ложечкой неприятное покалывание: желудок. Расшатанные нервы и корабельная солонина не оставляли путей к отступлению. Хотя, как известно, путей всегда множество; главное – выбрать нужный. В данном случае – побыстрее выбраться с этого корыта на долгожданный берег, пусть это будут хоть голые скалы…

– Есть еще где остановиться, адмирал? – спросил англичанина Бонапарт.

– О да, – невозмутимо ответил тот. – Поблизости от «замка» имеется прекрасная гостиница, Портес-хаус, в самом центре Джеймстауна. Я намерен временно – повторяю, временно! – снять ее для вас на условиях понедельной платы. Если вы согласны, генерал, то уже завтра можно будет вселяться…

– А замок, он чей? Не остановиться ли там?

– Нет, нет. Это резиденция губернатора…

Он хорошо знал себе цену. Даже сейчас. Поэтому от местной, кишевшей клопами и пропахшей мышами захудалой гостиницы пришлось отказаться. Причем рядом не оказалось ни двора, ни сада, а в низенькие окна мог заглянуть любой прохожий. Об этом поведал верный Бертран, съездивший в городок в новом для себя качестве – «квартирьера». Однако первую ночь на берегу они были вынуждены провести именно в этой вонючей таверне (не возвращаться же на корабль!).

Следующий день обернулся радостью: предстояло верхом(!) скакать от Джеймстауна до Лонгвуда. Чтобы понять всю трепетность момента, прежде нужно было пару месяцев, мучаясь в тесной каюте, проболтаться в открытом океане. И вот она – свобода! Океанский пассат, зеленые дали, мягкая конская грива под рукой… Он даже зажмурился. Стоит напрячь воображение, и нет ничего – только ты, конь и ветер. На какой-то миг показалось: открой глаза, и перед взбудораженным взором откроется панорама Бородина – стройные ряды улан, драгун, хмурые лица ветеранов-гвардейцев – еще той, не выбитой картечными просеками гвардии…

– Шиповники…

– А? – вздрогнув, он открыл глаза. – Не понял, что вы сказали, сударь? – повернул голову в сторону покачивавшегося в седле адмирала.

– «The Briars». По-вашему – «Шиповники». Дом Уильяма Балькомба, интенданта Восточно-Индийской компании, – показал рукой Кокбэрн на какую-то постройку, видневшуюся в сочной зелени деревьев посреди выжженной солнцем травы. – Уютное гнездышко, не правда ли, женераль?

Обращение «женераль», пусть и брошенное с ноткой почтения, в который раз больно ударило по его самолюбию. Это тоже проделки англичан – намеренное унижение. Перед отправкой Пленника на остров всем было строго указано обращаться к нему исключительно «женераль» («генерал»). В противном случае (если вдруг кому-то взбредет в голову назвать «узурпатора» Императором или, что еще хуже, «Его Императорским Величеством») виновника ожидают неминуемые жесткие санкции.

Арест, плавучая тюрьма, далекий остров, уничижительное отношение – все это проявления мести. Изощренной и неприкрытой. Направленной против того, кто еще вчера вертел этим миром, как хотел, уподобив его шахматной доске: основывал королевства и назначал монархов; разрушал государства и скидывал с тронов неугодных. «Женераль», от одного имени которого еще вчера их всех бросало в дрожь, а ночи превращались в турецкие бани, от холодного пота которых мозг переполнялся ужасом отчаяния. «Женераль», позади которого Маренго, Ваграм и Аустерлиц; городские ключи на атласных подушечках, приносимые к его ногам мэрами европейских столиц…

Не бывает таких «женералей»: надевать и скидывать короны способен лишь самый сильный из монархов – Император. Помазанник Божий, титул которого закрепила за ним католическая церковь в лице Папы Пия VII. Все остальное – от лукавого. Впрочем, пусть зовут как хотят. Он есть и будет Императором. И умрет им…

Всадникам и в голову не могло прийти, что в тот момент за ними кто-то внимательно наблюдал. Этими любопытными оказались две девочки-подростка – дочки Балькомба[5]. Одна из них, Бетси, став взрослой, потом напишет подробные воспоминания о пребывании на острове сосланного туда французского императора; пока же она просто искала глазами того, о котором слышала, что он «людоед».

«С именем Бонапарта я мысленно связывала всякие злодейства и ужасы, – вспоминала Бетси, ставшая позже миссис Абелль. – Рассказывающие о нем в моем присутствии приписывали ему столько преступлений, одно другого ужаснее, что я стала считать его худшим из людей…»

Первое впечатление от Лонгвуда оказалось под стать общему настроению – не самое лучшее. Одноэтажное строение нелепой планировки, пригодное разве что для одинокой жизни фермера-отшельника.

Из воспоминаний главного камердинера Наполеона Луи-Жозефа Маршана:

«Мне бы хотелось, чтобы в его распоряжении была резиденция “Мадонны Марчианы” с острова Эльба с ее прохладной, густой тенью и с ее очаровательным ручейком. Вместо этого мы получили солнце, нещадно палившее… <…> Император приехал в Лонгвуд и не был в особенном восторге от дома, лишенного тени и какого-либо природного водного источника, но подверженного юго-восточному ветру, постоянно преобладающему в этом месте и весьма сильному… Единственным преимуществом этого места для императора было то, что дом находился на плато, простиравшемся на несколько миль, что позволяло совершать конные прогулки и даже кататься в карьере…»

Полковник Скелтон приезжает сюда с женой лишь жарким летом, когда в городе из-за зноя и пыли нечем дышать. С октября по февраль местный пассат делает Лонгвуд идеальным местом на всем острове. Вот и сейчас хозяева оказались здесь. Ждали гостей – то есть их. При подъезде к дому ноздри защекотал аппетитный запах чего-то вкусного.

Изысками кухни Бонапарта вряд ли можно было удивить; кроме того, с некоторых пор еда не стала вызывать прежнего вожделения. Было время, он обожал застолья. Во время дружеского обеда всегда можно сделать кучу дел: так, однажды за трапезой им был подписан какой-то мирный договор. Во время еды зачастую решаются вопросы войны и мира, назначается время решающих сражений, обсуждаются тонкости контрибуционных сборов – да много чего. Столовый нож и вилка способны заменить глупого советника и обвести вокруг пальца самого изворотливого дипломата. Для опытного полководца это меч и пика в неравном бою. И в трудные моменты он не раз пользовался их услугами.

В последнее время столовые приборы стали для него испытанием. Как-то доктор О’Мира, прощупав живот своего именитого пациента (как выразился, «пропальпировал эпигастриум»), глубокомысленно изрек:

– Ulcus ventriculi… Есть симптомы ulci bulbi duodeni…

Умник. Ему бы разок покорчиться от болей, тогда бы по-другому заговорил; и уж точно бы знал, чем гастрит отличается от язвы. Это еще с Москвы: как только запылала, так и схватило. Оттуда и пошло. Овсяные отвары да кисели – бесполезное занятие; их помощь – на час-другой. С тех пор редкий день обходился без подлого жжения в этом самом «эпигастриуме». Иногда помогал крепкий кофе со сливками. Но опять-таки ненадолго. Нечто подобное было у отца, тоже искал пятый угол…

Госпожа Скелтон превзошла себя, обед и правда оказался выше всяких похвал. Единственное, что ее огорчало, – гости слишком мало ели. Больше разговаривали – скорее, расспрашивали хозяев о житье-бытье в этом доме.

Если честно, обедать совсем не хотелось; чуть повыше пупка вновь заскреблась мышка. Неужели придется здесь жить до самой смерти? Вся его сущность противилась подобной перспективе. Тем более что при близком рассмотрении жилище оказалось прямо-таки жалким. Проветриваемый со всех сторон безжалостными ветрами, без воды (Наполеон уже который месяц изнемогал без хорошей ванны!), этот обветшалый и пропахший плесенью дом наводил на грустные мысли. (По коже неожиданно заползали мурашки.) Пришлось согласиться: да, этому жилищу требуется хороший ремонт (а лучше б оно сгорело!). Распрощавшись, с тем и уехали.

На обратном пути заскочили в дом Балькомбов. Как выяснилось, сам хозяин встретить не смог по причине жесточайшего обострения подагры. Зато его супруга и очаровательные дочурки являли собой образец великодушия и вежливой почтительности.

«Вблизи Наполеон казался ниже ростом, – вспоминала одна из дочерей мистера Балькомба, Бетси, – особенно рядом с сэром Джорджем Кокбэрном с его могучим сложением и аристократической физиономией; к тому же он уже несколько утратил тот величественный вид, что так поразил меня в первый раз. Он был смертельно бледен, однако черты его, несмотря на их холодность, бесстрастность и суровость, показались мне удивительно красивыми. Едва он заговорил, его чарующая улыбка и мягкость манер тотчас рассеяли наполнявший меня до того страх. Он опустился на один из стоявших тут стульев, обвел своим орлиным взором наше скромное жилище и сказал маме, что оно на редкость удачно расположено».

Очарованный теплым приемом, Бонапарт никак не мог решиться встать и откланяться. В этом чудесном доме было настолько тихо, уютно и по-домашнему спокойно, что внезапно в голову пришла мысль остаться здесь навсегда.

Метрах в пятидесяти от жилища Балькомба виднелся какой-то летний домик в несколько квадратных метров; как выяснилось, он был построен для детей. У этого строения имелось два преимущества – большие опускные окна, выходящие на три стороны (кроме северной), и пятиметровая мансарда. А что если временно поселиться там? Император разместится в самом помещении. Лас Каз с сыном – в мансарде… Найдется местечко и для Маршана с мамелюком Али. Решено, они остаются у Балькомбов…

Позже два месяца, проведенные здесь, Наполеон назовет «розовыми мгновениями изгнания». Так и было: «Шиповники» подарили покой. Бегство с Эльбы, триумфальное возвращение и государственный переворот, закончившийся разгромом армии и гибелью друзей, – все это вкупе могло свести с ума любого. Любого – но не Его! Слишком много пришлось повидать ему в жизни: океан крови, горы трупов. Взлет и падение, триумф и унизительный плен. Сейчас следовало перевести дыхание. И только. Что будет дальше – покажет неумолимое Время. А оно – увы, бежит слишком быстро.

Но для начала следовало переварить жвачку, которую почти год активно и с удовольствием переваривал весь мир. Император ничуть не сомневался: суетливый человеческий муравейник будет заниматься этим сто, двести и даже тысячу лет спустя. А пока они копошатся, нужно успеть привести мысли в идеальный порядок. «Копошатся»… Неплохо. Свифт, лилипуты… Ну да, он – как тот Гулливер в пресловутой Лилипутии. Опутали, связали, изолировали… Как они надоели, все эти кокбэрны, уилксы и прочие шалопаи… Чертовы лилипуты!

Силы, конечно, неравны. Из всего, что у него когда-то было, осталось единственное – собственная жизнь. Остальное отобрали. И чтобы все вернуть, сейчас не хватало главного – Франции, Власти и Великой армии. Немало. Сидя на этих трех китах, Бонапарт когда-то взбудоражил мир. Потом потерял. И так дважды. Теперь все уверяют: в этот раз – навсегда.

Иногда его мысли уносились настолько далеко, что Бонапарт начинал теряться. В такие минуты он неожиданно останавливался и, глядя широко раскрытыми глазами куда-то вдаль, напоминал узника Консьержери, впавшего в безумие. Обычно из оцепенения выводила либо неторопливая речь графа Лас Каза, либо…

Однажды, гуляя по песчаной тропинке в саду, Император услышал за спиной хруст сломанной под чьей-то ногой ветки. Как оказалось, там пряталась одна из девочек Балькомба, тринадцатилетняя Бетси, с любопытством разглядывавшая «людоеда» сквозь листву. Будучи обнаруженной, ей пришлось выйти из своего укрытия. После нескольких секунд замешательства между бывшим императором и девочкой завязался непринужденный разговор.

– Какой город является столицей Франции? – спросил Бонапарт.

– Париж.

– А Италии?

– Рим.

– А России?

– Теперь – Санкт-Петербург. А прежде была Москва.

– А кто ее сжег? – посмотрел Император на девочку свирепым взглядом.

– Я не знаю, мсье.

– Да нет, вы прекрасно знаете, мисс, ее сжег я!

– Я думаю, что ее сожгли русские, чтобы… чтобы отделаться от французов, – возразила смелая девочка.

Смышленая. Странно, от общения с ребенком ему вдруг стало необычайно легко. Когда в последний раз он так же непринужденно смеялся? На балу у австрийского императора, данного в Его честь? Или все-таки раньше – после заключения Тильзитского мира, где они так дружески беседовали с русским царем Александром? Нет, нет – еще раньше, у себя на родине, в милом сердцу Аяччо. Как давно это было…

«Г. де Буонапарт (Наполеон) родился 15 августа 1769 г., ростом 4 фута 10 дюймов 10 линий[6]. Хорошего сложения. Характер добрый. Здоровье превосходное. Честен и благороден. Поведение очень хорошее. Отличался всегда прилежанием в математических науках. Посредственно знает историю и географию. Слаб в музыкальных упражнениях. Заслуживает поступления в Парижскую военную школу.

Из характеристики, данной в Бриеннской школе

Неутолимая жажда выбиться в люди была у него с самого детства. А еще имелся шанс. Он заключался в том, что родиться Бонапарту посчастливилось в корсиканской дворянской семье. Появись этот мальчишка на свет в крестьянской лачуге – не было бы даже и такого шанса. В тот год Корсика, сбросив гнет генуэзцев, вошла в состав Франции. Возможно, этот факт оказался важнее всех шансов, вместе взятых, ибо увеличивал возможность выбиться из прозябания стократно. И для этого стоило лишь перебраться на материк.

Для начала же, как сказал отец, нужно было хоть что-то иметь за плечами – например, знания. А их-то как раз и не было. Все свои дни он проводил в играх в войну, сопровождавшихся драками, причем самыми настоящими, с разбитыми носами и кровью. Выйдя из боя победителем, юный «полководец» всегда сопровождал побитых недругов презрительным смехом – самой обидной данью для слабаков.

«…Наполеон почти никогда не плакал, – вспоминала герцогиня д’Абрантес. – В Корсике бьют детей во всех, даже лучших семействах. Бить жену там, как и везде, значит верх невежества, но бить свое дитя дело самое обыкновенное. Когда случалось Наполеону подвергаться иногда такому наказанию, боль извлекала у него слезу, но это продолжалось минуту; когда же он не был виноват, то не хотел и одним словом просить прощения».

Тем не менее грамоте он выучился быстро, неожиданно обнаружив в себе цепкую память, тягу к математике и чтению книг по истории. Это не ускользнуло от опытного взгляда графа де Марбефа – друга семьи, в которой рос Наполеон[7]. Луи-Шарль-Рене де Марбеф возглавлял французскую военную миссию на Корсике. Именно он выхлопотал французское дворянство для Карло Буонапарте (отца) и разглядел в его втором сыне любознательность и умение подчинять себе сверстников.

– Быть Наполеоне военным, – заметил однажды граф, потрепав мальчишку по жесткой копне волос.

Крепкие кулаки и хорошая память (и конечно, связи француза Марбефа) открыли десятилетнему мальчугану путь в военную школу в Бриенне[8]. Поначалу подростки подтрунивали над этим «деревенским медведем» с Корсики, но потом, увидав его способности к наукам, ухмыляться перестали. Так завоевывалось уважение.

У этого малого и впрямь можно было многому поучиться – например, усидчивости и умению анализировать труды Плутарха и Цезаря. Постепенно упрямый Буонапарте становится лучшим среди равных. Все чаще и чаще уже он смеется над тупыми и богатыми воспитанниками, попавшими в престижную школу по высокой протекции взрослых. И этот хохот, явившийся первым протуберанцем его неутолимого корсиканского тщеславия, надолго станет визитной карточкой наполеоновского ума и пренебрежения к профанам.

«Отец, если вы или мои покровители не в состоянии дать мне средств содержать себя лучше, возьмите меня к себе, – писал он домой в апреле 1783 года. – Мне тяжело показывать мою нужду и видеть улыбки насмешливых школьников, которые выше меня только своими деньгами, потому что ни один из них не лелеет в себе тех благородных и святых чувств, которые волнуют меня! И что же, сударь, ваш сын будет постоянною мишенью для нескольких благородных болванов, которые, гордясь своими деньгами, издеваются над его бедностью! Нет, отец, если фортуна отказывается улыбнуться, чтобы улучшить мою судьбу, возьмите меня из Бриенна. Если нужно, сделайте меня механиком, чтобы я мог видеть вокруг равных себе. Поверьте, я превзойду их всех. Судите о моем отчаянии, если я готов на это. Но, повторяю, я предпочитаю быть первым на фабрике, чем артистом, презираемым академией. Поверьте, это письмо не диктовано глупым желанием каких-либо удовольствий и развлечений. Я вовсе не стремлюсь к ним. Я чувствую только потребность доказать, что располагаю средствами не меньшими, чем у моих товарищей».

Характерна подпись: «Буонапарт-младший». И это уже характер. Лучше первым в чем-то, нежели презираемым… (Вне всякого сомнения, этот юноша успел начитаться Цезаря: «Лучше первым в деревне, нежели последним в Риме».)

Все было впереди.

Разместились быстро. У окна поставили походную кровать; по стенам развесили миниатюры с изображением Императрицы и Римского короля[9]. Стол, стулья, кресло… Почти как дома – в походной палатке на бивуаке.

Вскоре подъехали вызванные из Джеймстауна эконом Перрон и повар Лепаж. На обеденном столе появилась накрахмаленная скатерть и серебряные приборы. Хоть что-то.

Рядом на лужайке английские солдаты выстроили нечто напоминавшее шатер, ставший для Пленника рабочим кабинетом, а заодно и столовой. Спасибо за заботу полковнику Бингэму. С Джорджем Бингэмом, комендантом гарнизона, иногда они вместе обедали и даже прогуливались по окрестностям. До этого он командовал 53-м полком, прибывшим сюда все на том же «Нортумберленде».

По окончании службы на острове Бингэм нанесет в Лонгвуд прощальный визит, привезя с собой и своих офицеров.

– Я был доволен вашим полком, – скажет Бонапарт при расставании британским офицерам.

Впрочем, это будет потом. А сейчас… Сейчас как никогда необходим кабинет: «Итальянские кампании», которые Пленник начал диктовать Лас Казу еще в пути, требовали продолжения. Он обещал солдатам его Гвардии написать об их «великих деяниях» – и обязательно напишет! В первые дни пребывания на острове все подчинено именно этому – работе.

Чуть свет – подъем. Короткая прогулка в парке. В десять – завтрак. Пребывание за столом не более пятнадцати минут – привычка, выработанная годами. Потом, немного пройдясь, Наполеон собирается с мыслями. Далее граф Лас Каз перечитывает написанное накануне (текст переписывал набело его сын). Вносятся последние исправления, затем – главное: очередная диктовка, отточенная мысль, оживавшая на кончике пера. В пять – перерыв. Перед ужином (который в шесть, иногда – в семь) – прогулка по так называемой аллее философов. И так изо дня в день. Мысли, сбиваясь в текст, не позволяют делать длительные перерывы.

Однажды Лас Каз предложит параллельно с итальянскими походами начать диктовать другие тексты – о Египте, Сирии… Просит рассказать о событиях в период Консульства и после возвращения с острова Эльбы. Пусть записывают, подсказывает граф, Гурго и Монтолон, а лакеи переписывают.

– Действительно, есть что вспомнить, – сказал Бонапарт тогда графу. – При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят.

– Подождите, Ваше Величество, не так быстро, – засуетился Лас Каз. – Это следует непременно записать. Такие слова должны остаться для Истории…

– Правду говорят, льстецам несть числа, но среди них мало тех, кто умел бы хвалить достойно и прилично. Успокойтесь, это не про вас, граф. У вас с чувством меры все в порядке…

– Благодарю, Ваше Величество…

Иногда они заходят к гостеприимным Балькомбам. Там французам всегда рады. Ненавязчивый разговор, игра в вист, приятное общение. Здесь все называют Его «Ваше Величество»; рядом преданные офицеры, родная речь, светские манеры… И если бы не английские команды, долетающие до их ушей с улицы, могло показаться, что все происходит на каком-нибудь уик-энде в Фонтенбло. Но нет – это надзор. Британский капитан, сержант, солдаты. Они здесь явно чужие. По сути, это солдаты противника. И когда их присутствие становится невыносимым, капитану Попплтону дают понять: а не пора ли, сэр, отдохнуть и отослать уставших за день подчиненных в город? И вообще, может, поменяете наконец пропахший потом мундир на штатское платье?

Капитан, улыбаясь, вздыхает: ох уж эти французы! И… переодевается.

«…Во время заточения генерала Буонапарте и составляющих его свиту французов необходимо принять дополнительные меры предосторожности в области безопасности, особенно в ночное время; жители острова и прочие находящиеся тут лица уведомляются о том, что запрещены любые перемещения – кроме как в черте города – с 21 часа до рассвета тем, кто не знает пароля…

Генерала всегда должен сопровождать офицер, назначенный губернатором или адмиралом. Если же он выходит за пределы территории, охраняемой часовыми, то офицера должен сопровождать ординарец…

Генерал будет уведомлен о том, что за любой попыткой бегства последует принудительное заключение…

Из распоряжения администрации о. Св. Елены

Итак, пока все не так плохо. И Бонапарт чувствует себя на этом забытом Богом острове, в общем-то, вполне сносно. Пока.

Наполеон наслаждается обществом Балькомбов, играет с детьми, диктует трактаты; иногда – прогуливается в коляске, запряженной рысаками, или пешком, знакомясь с местными жителями и обычаями острова. К слову, во время этих прогулок открывается много интересного.

Как оказалось, здесь до сих пор процветало рабство. Самое настоящее, аналогичное североамериканскому. Всякий ребенок, родившийся от рабыни, считается рабом. В ходу работорговля. Согласно местным законам, каждый корабль, шедший с Мадагаскара и пополнявший здесь запасы воды, оставлял на острове одного раба любого пола. Помимо чернокожих, в этой английской вотчине полно китайцев. Отличает их то, что если африканец хотя бы удостаивается от хозяев какого-то имени типа Сципион или Цезарь, то у китайцев нет даже этого: вместо имен эти довольствуются… номерами – третий, десятый, шестьдесят первый…

Неповиновение жестоко карается. Кража нескольких пенсов – 20 ударов кнутом «по обнаженному телу»; за 3 шиллинга – 30 ударов. Раб мужского пола, ударивший или попытавшийся ударить белого, кастрируется; женщине за аналогичное преступление «всего лишь» отрезают уши… Спилил без разрешения дерево – двести ударов кнутом, зачастую – со смертельным исходом.

Дикое средневековье. Бывает, рабов приговаривают к смерти. Таких вешают в бухте Руперта. Как, например, китайца под номером 265, казненного за кражу со взломом.

Статус на острове черных и китайцев разный. Первые – собственность Восточно-Индийской компании («истинные рабы»); китайцы – рабы «на добровольных началах», по сути – вольнонаемные. Скажем, накопил номер 313 вкупе с женой (№ 617) необходимую сумму – и поминай как звали, уехали обратно в Поднебесную. Но уезжают редко. Во-первых, на обратный путь до дома требуются немалые деньги; а во-вторых, куда ехать-то – обратно в нищету?

Пожилой малаец Тоби, живший у Балькомбов, с новым жильцом был особенно внимателен: то преподнесет спелый апельсин, то горсть каких-нибудь ягод. Жизнь в неволе сделала Тоби большим хитрецом. Он быстро смекнул, какую выгоду может извлечь от появления в доме богатого постояльца. Потому и старался. Тем более что «квартирант» отнюдь не скупился – нет-нет да подкинет золотой. Однажды дело зашло еще дальше: богач решил выкупить Тоби из неволи, с тем чтобы предоставить рабу свободу. И даже договорился с хозяевами о цене. Но вмешались, сказав свое веское «нет!», местные власти: освободим, мол, одного, захотят и другие – а это уже форменное безобразие!

Миссис Абелль вспоминала: «Губернатор острова ответил [Балькомбу]: “Вы даже не знаете важности того, о чем вы спрашиваете; это не Тоби, которого генерал Бонапарт хочет отпустить в угоду мисс Балькомб, но всех негров на острове, от которых он хочет заслужить благодарность. Он хочет здесь устроить то же, что и на острове Сан-Доминго. Ни за что в свете я не соглашусь на вашу просьбу”. Причина отказа очень удивила императора…»

Тем временем администрация острова, похоже, пошла в наступление. Была усилена охрана, увеличена численность караула, передвижения Пленника значительно ограничены (и его свиты – тоже). Сношения с местными жителями оказались сведены на нет. В ночное время вводился некий «комендантский час». Вся переписка «женераля» – через адмирала Кокбэрна[10]. Управленческая верхушка острова, живя в ожидании прибытия нового губернатора, создала своего рода «триумвират»: адмирал Кокбэрн, полковник Уилкс и Джордж Бингэм. «Инструкции», рождавшиеся в этих буйных головушках (одна замысловатее другой), сыпались на плечи подчиненных чуть ли не еженедельно, сжимая вокруг узника и без того тугое кольцо неволи.

Пятьсот офицеров и более тысячи солдат и матросов Королевских вооруженных сил обеспечивали блокаду вполне надежно. С самого начала стало понятно: произошедшее на острове Эльба здесь, посреди Атлантики, не повторится. Оставалось единственное – выживать…

В декабре 1815 года основное место пребывания ссыльных – Лонгвуд-хаус (Longwood House) должен был принимать новых жильцов. Адмирал Кокбэрн, будучи неплохо осведомлен о «вольготной» жизни Пленника у Балькомбов, прекрасно понимал, что того ждет на новом месте. А потому, дабы подсластить пилюлю, решил двадцатого ноября дать большой бал. Ничего удивительного, что, получив приглашение, «генерал Буонапарте» отказался ехать в Джеймстаун.

Отказ патрона присутствовать на балу не означал запрета для его окружения. Тем более что в этом окружении были дамы – графини Фанни Бертран (вице-королева Иллирии!) и Альбина де Монтолон. Разодевшись в умопомрачительные по здешним меркам платья, украшенные бриллиантами и жемчужными ожерельями, они отправились с мужьями в город. И тут сен-жерменских красавиц ожидало первое за время пребывания на острове сильнейшее разочарование: их усадили где-то с краю – в то время как жену губернатора Уилкса (эту выскочку!) разместили справа от адмирала Кокбэрна. Возмущению француженок не было предела! Случившееся оказалось настоящей пощечиной для их уязвленного самолюбия. Но пришлось смириться: как говорится, каждый сверчок знай свой шесток; времена давно изменились, балом правили победители. Можно представить, какое место отвели бы англичане Бонапарту, явись он в тот вечер на этот разнесчастный бал…

По крайней мере, французы получили серьезный сигнал: их будущее на острове выглядит довольно-таки мрачноватым…

На десятое декабря был назначен переезд в Лонгвуд. Уезжать от Балькомбов страшно не хотелось. Бертран сообщил, что резиденция в Лонгвуд-хаусе пока не готова: еще стучали молотками плотники, махали кистями маляры. Наполеон не переносил запаха краски, поэтому вынужден был просить о переносе срока переезда. Но Кокбэрн оставался непреклонен: будете, женераль, упрямиться, передал он, отправлю отряд в сто человек – и никуда не денетесь, переедете!..

Выезжали, как и приехали: впереди в седлах адмирал с Пленником, позади – все остальные. Расставание прошло трогательно. Император подарил Балькомбу золотую табакерку с личным вензелем[11], а плачущей Бетси, потрепав ее за пышные локоны, сказал:

– Не печальтесь, мисс, вы будете навещать меня в Лонгвуде, не так ли? Приходите ко мне на следующей неделе…

Та часто затрясла головой…

Резиденция? Дом? Тюрьма? Лонгвуд-хаус можно было называть как угодно, но в истории это место останется исключительно в качестве Последнего Пристанища Наполеона.

В плане дома имелось одиннадцать комнат.

Бильярдная. Ее построили плотники с «Нортумберленда», пока Пленник жил в доме Балькомбов. Помимо игры в бильярд, здесь он иногда завтракал и рассматривал топографические карты. Здесь же располагались посетители, ожидавшие приема. «Если бы не эта комната, – говорил Наполеон доктору О’Мира, – достаточно светлая и построенная по приказу Кокбэрна из сухого дерева, где я могу прогуливаться и делать гимнастику, меня бы уже давно похоронили».

Он любил бывать в бильярдной. Но именно здесь 6 мая 1821 года доктор Антоммарки произведет вскрытие усопшего…

Гостиная. Обычно в ней, стоя у камина, Наполеон принимал посетителей. В этой комнате французы чаще всего собирались вместе: беседовали, играли в шахматы, слушали рассказы своего кумира. Все было строго: мужчины в мундирах или в парадной одежде, дамы – без шляп, лакеи – в расшитых золотом императорских ливреях. Обращение к патрону – исключительно «Ваше Величество». Как и положено обращаться к настоящему Императору.

Гостиную Бонапарт тоже обожал. Здесь он и умрет. Произойдет это вечером 5 мая 1821 года, на походной кровати, которую он возил с собой еще с Аустерлица. «Лицо Императора выглядело таким же, как в ту пору, когда он был консулом, – вспоминал камердинер Маршан. – Слегка сжатые губы придавали ему довольный вид. Казалось, что ему не больше тридцати лет. Спокойствие этого лица более походило на покой сна, чем смерти».

Столовая. Ее отделали китайскими хлопчатобумажными обоями с рисунком из золотистых цветов на красном фоне. Стол из красного дерева, десять стульев, сервировочный столик… Трапезу с Императором разделяли Монтолоны, Гурго, Лас Казы; иногда к ним присоединялись Бертраны. На обеденном столе – серебряные приборы и севрский фарфор. Позже эта комната будет преобразована в часовню.

Рабочий кабинет. Несмотря на то что сам Наполеон называл эту маленькую комнату своим «домом», из-за отсутствия в ней камина он относился к ней как к «сырому погребу». Но именно здесь, на одной из походных кроватей Император забывался во время бессонницы.

6 мая 1821 года в этом кабинете будет стоять катафалк – четырехслойный гроб, помещенный на брезент походной кровати. Здесь же с лица усопшего будет снята посмертная маска.

Спальня. Спальню хозяин Лонгвуда крайне не любил. Он ее ненавидел! «Доктор, – спрашивал измученный бессонницей Император у своего врача, – есть у вас средство, которое вернуло бы сон человеку, совершенно его утратившему?» Походная кровать, софа, стол красного дерева, комод, два плетеных кресла, умывальник в форме вазы… Обстановка, напоминавшая императорскую палатку на бивуаке. Иногда он здесь завтракал, принимал врача и, полеживая на софе, много читал…

Ванная комната. Вмещала медную ванну, обшитую дубом. Вода (ее приносили в ведрах китайцы) поступала сюда из змеевика; подогрев производился из дровяной топки. Ванну Император обожал, проводя в ней по нескольку часов. Там же читал, писал, обедал, беседовал – в общем, жил.

Комната камердинера. Примыкала к ванной. Была предназначена для дежурного камердинера. Кладовая, буфетная, библиотека и еще буфетная…

Лонгвуд-хаус. Здесь ему предстояло жить и провести свои последние дни…

II

…Признаюсь, меня не раз искушало желание схватить первых попавшихся под руку сорок или пятьдесят человечков, когда они разгуливали взад и вперед по моему телу, и швырнуть их оземь. Но сознание, что они могли причинить мне еще большие неприятности… скоро прогнали эти мысли… Спустя некоторое время… ко мне явилась особа высокого чина от лица его императорского величества. Его превосходительство, взобравшись на нижнюю часть моей правой ноги, направился к моему лицу в сопровождении десятка человек свиты. Он предъявил свои верительные грамоты с королевской печатью, приблизя их к моим глазам, и обратился с речью, которая продолжалась около десяти минут и была произнесена без малейших признаков гнева, но твердо и решительно…

Д.Свифт. Путешествия Гулливера

Приезд на остров нового губернатора Хадсона Лоу. – Первые стычки с англичанами. – Новая администрация о. Святой Елены. – Появление на острове «нейтральных наблюдателей» союзных держав. – Формирование «Лонгвудского Тюильри»

14 апреля 1816 года сигнальная пушка на Сторожевой башне известила о прибытии на Святую Елену эскадры английских кораблей. Один из них, «Фаэтон», доставил на остров назначенного метрополией нового губернатора – сэра Хадсона Лоу. Из окружения высокопоставленного чиновника следует упомянуть супругу губернатора, леди Лоу, ее дочь от первого брака мисс Шарлотту Джонсон, полковника Рида, военного секретаря майора Горрекера и доктора Бакстера.

Жизнь Хадсона Лоу условно можно было разделить на две части – безвестную и знаменитую. Парадокс в том, что самое лучшее в его биографии останется в ее первой половине, тогда как худшее – в известной всему миру.

Ровесник Наполеона, этот тщеславный ирландец начинал так же, как и его будущий узник, – с бедного детства, отсутствия высоких покровителей и учебы в военном училище. А потому приходилось полагаться только на собственные силы и сообразительность головы. Но будто свыше уготовано было британцу Лоу следовать по местам, в той или иной степени связанным с корсиканцем по фамилии Буонапарте. Во время войны с Францией он оказывается на Корсике, в Аяччо, где дислоцировался его 50-й полк. После этого – новое место назначения, остров Эльба; далее офицера закинет на Минорку, где придется формировать… корсиканское ополчение – так называемых Corsican Rangers. Именно во главе этих корсиканцев Хадсон Лоу будет участвовать в сражении при Абукире в Египте.

Впервые увидеть Наполеона ему удастся в 1812 году, в Германии, где англичанин в ту пору командовал легионом, набранным из уголовников-головорезов.

«Однажды утром, – вспоминал Хадсон Лоу, – на гребне появился вражеский отряд, впереди которого находилась небольшая группа людей, состоявшая, как я понял, взглянув в подзорную трубу, из важных особ. Среди них можно было безошибочно узнать Наполеона Бонапарта. На нем был простой мундир со звездой, обычная, в отличие от шляп маршалов, не украшенная перьями шляпа; его осанка и жесты были точно такими, какими их изображают на его портретах».

В сражении под Лейпцигом («Битва народов») Хадсон Лоу находился при штабе прусского маршала Блюхера. Падение Наполеона совпало со взлетом военной карьеры этого британского штабного шаркуна. Именно ему суждено было доставить в Foreign Office в Лондоне известие о падении Парижа. Как следствие – оглушительный «звездопад» почестей и наград: российский орден Святого Георгия, прусский «За Воинскую доблесть», а потом и престижный орден Бани от своего командования. Летом 1814 года полковник Лоу получает высокий пост – главного квартирмейстера британской армии в Голландии (командующий – принц Оранский) с присвоением звания бригадного генерала. От головокружения подкашивались ноги…

И все бы ничего, если б не «Сто дней», устроенных Европе свергнутым «узурпатором». Так уж получилось, что важнейшие события лета 1815 года должны были решаться близ бельгийской деревеньки Ватерлоо, в окрестностях которой как раз и располагался штаб под командованием кавалера всех мыслимых иностранных орденов.

Было еще одно: обласканному почестями тыловому генералу, привыкшему прохлаждаться в штабах, совсем не улыбалось сложить голову на поле брани; намного приятнее в новеньких золотых эполетах смущать дам или заискивающих подчиненных, нежели со шпажонкой биться в бою. Ахиллесовой пятой Хадсона Лоу было то, что он являлся никудышным воякой. Поэтому приближение линии фронта его поначалу смутило, а потом не на шутку встревожило. Став генералом, сэр Лоу очень боялся оказаться убитым.

Никчемность бригадного генерала как военачальника бросилась в глаза герцогу Веллингтону, возглавлявшему британские войска в Европе. Герцог в людях ошибался редко, поэтому брошенное однажды в сторону трусливого генерала «damn old fool»[12] решило участь последнего: его перевели подальше от передовой, в Италию. Пока он туда добирался, битва при Ватерлоо (без участия сего «полководца») завершилась блистательной викторией. После чего оставалось лишь собирать трофеи. Трофеем генерала Хадсона Лоу стала серебряная ваза, полученная им от властей французского Марселя, да… «почетное» назначение на остров Святой Елены. Как говорится, каждому – по заслугам. Но был один плюс: присвоение очередного генеральского звания.

Отныне удачная карьера, награды и почет для Хадсона Лоу останутся в прошлом. Оказавшись связанным с низложенным французским императором самой судьбой, английский генерал поневоле становился знаменитым. Но именно знаменитость сделает его имя нарицательным, причем с самым отрицательным подтекстом. Ибо в истории Хадсону Лоу будет отведена роль Главного Тюремщика Наполеона. И в этом качестве он проявит свои самые худшие стороны озлобленного на весь белый свет вертухая…

Вот такому человеку было доверено стать новым губернатором острова.

Никогда ранее Наполеон не слышал о заурядном генерале-квартирмейстере: уж слишком мелкой была эта фигура в его большой игре. Но даже когда низложенному императору вкратце изложили досье прибывшего «военачальника», никакого прояснения это не дало. Хорошо, подумалось, если удастся установить если не дружеские, то хотя бы нейтральные отношения. Но и в этом приходилось сильно сомневаться. Особенно после того, как стало известно о презрительном отношении Веллингтона к своему квартирмейстеру (слухи распространяются быстро). Значит – посредственность, подумал Бонапарт про себя. Посредственные люди хуже всех – у них душонка серая. Наделенные властью, такие склонны к сумасбродству…

Быть тюремщиком способен не каждый. К работе вертухая следует иметь склонность или, на худой конец, некую внутреннюю готовность стать таковым. Генерал Королевской армии Великобритании Хадсон Лоу ради карьеры и приличного жалованья был готов на все. Чего требовал и от своих подчиненных. И уж совсем не собирался церемониться с какими-то пленными «французишками», оказавшимися в его, по сути, неограниченной власти. Тем более что «ставить на место» на этот раз предстояло самого «корсиканского выскочку».

Еще на борту «Фаэтона» генерал Лоу определил для себя тактику поведения с поверженным Бонапартом. Первое: никаких вольностей! «Узурпатор» должен в полной мере прочувствовать суровую длань английского правосудия и понять свое место на этом острове-тюрьме. Во-вторых, необходимо сделать так, чтобы из шальной головы «корсиканца» выбить саму мысль о побеге. Святая Елена не Эльба. Здесь все будет по-другому, и нешуточный армейский гарнизон полное тому доказательство. И в-третьих, предстоит организовать на острове ту степень вышколенного единоначалия, коей всегда славилась британская бюрократия. Лишь добившись беспрекословного подчинения частей гарнизона и гражданских структур, здесь можно будет установить должный порядок. Остальное – частности, решаемые в повседневном порядке.

Ну что ж, неплохо, мысленно похвалил себя британец, разглядывая в подзорную трубу вулканическую горбатину, выступавшую из океана. Они у меня все попляшут… И этот «корсиканец» тоже.

Как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Все получилось совсем не так, как рассчитывал заносчивый англичанин. «Поплясать» пришлось самому губернатору, особенно в первые дни пребывания его на острове. Опытный военачальник, Бонапарт не привык тянуть быка за рога и устроил в отношении Хадсона Лоу своего рода разведку боем.

Новый губернатор, которого правительство Великобритании наделило в отношении Пленника самыми широкими полномочиями, прибыл на Святую Елену выполнять задачу отнюдь не миссионерского толка[13]. Его предназначение здесь – быть тюремщиком; а значит – неприкрытым врагом Наполеона. По определению. И это с юридической точки зрения. А вот какими отныне быть отношениям – во многом зависело как от губернатора, так и от Императора. И будь генерал Лоу хоть чуточку умнее, война двух сторон прекратилась бы, даже не начавшись. Но все получилось – как получилось…

Наполеон с самого начала рассматривал губернатора как неприятеля. И судя по всему, он не ошибся. Поэтому, сделал вывод Император, с таким можно не церемониться. Беда в том, что именно такие же мысли витали и в голове Хадсона Лоу: с пленным Наполеоном следовало держать себя крайне строго. На следующий же день после прибытия, ровно в девять утра, он в сопровождении персонала своего штаба прибыл в Лонгвуд. И очень удивился, что его приезду не только никто не рад (собственно, этого стоило ожидать), но даже никто не собирается принимать. Хотя еще накануне сюда было отправлено уведомление о приезде губернатора.

И здесь, у входных ворот, Хадсону Лоу пришлось впервые «поплясать». Под холодным проливным дождем и при пронизывающем ветре. Продрогший в дороге, британец надеялся по прибытии в Лонгвуд быстро согреться; быть может, даже испить чашечку чая. Но ни того, ни другого ему не было предложено. Губернатору просто-напросто дали от ворот поворот.

Вышедший навстречу англичанам слуга Сен-Дени на требование непрошеных гостей пропустить в дом вежливо ответил:

– Его Величество пребывают в недомогании и еще не вставали с постели… Принять никого не можем…

– Доложите, что прибыл губернатор острова сэр Хадсон Лоу, – рявкнул англичанин.

– Уже доложено, сэр, но, как я уже сказал, обстоятельства не позволяют вас принять…

– Да что же это такое?! – возмутился Хадсон Лоу. – Мы промокли до нитки! Пойдите и еще раз доложите…

Сен-Дени почтительно склонил голову и, развернувшись, вернулся в дом. Но уже по виду слуги было ясно: сегодня здесь никого не принимают. И не примут.

Смахивая с лица крупные капли дождя, губернатор прошелся вдоль здания, пытаясь заглянуть в окна. Обойдя дом, он зашел в сторожку дежурного офицера. Ничего не поделаешь, придется подождать. Однако ожидание затянулось. Пришлось напомнить: у крыльца сам губернатор! Но ответ был все тот же: по причине болезни Его Величество еще в постели. Лицо Хадсона Лоу пошло пунцовыми пятнами:

– С кем, помимо лакея, здесь еще можно поговорить? – прогремел он.

– С графом Бертраном, – подсказал кто-то.

Вызвали гофмаршала. Генерал Бертран также оказался любезен:

– Сэр Хадсон…

– Назначенный своим правительством губернатором острова Святой Елены, я хотел бы просить вас, милорд, доложить о себе генералу Бонапарту. Да, и спросите генерала, когда он сможет меня принять…

– Я доложу Его Величеству о вас, сэр…

– Его Величеству?! – побагровел Хадсон Лоу. – Насколько мне известно, на этом острове нет никаких «Их Величеств»! Буду ждать ответа от женераля Бонапарта…

Граф Бертран, пожав плечами, кивнул головой и отправился к патрону. На этот раз ответ пришлось ждать недолго. Император назначил встречу с губернатором на следующий день, в два часа пополудни.

Наполеон потирал руки. Что ж, неплохое начало. Сквозь прикрытые ставни он внимательно наблюдал за этим никчемным выскочкой, надумавшем устроить здесь свои порядки. Как бы не так!

На следующий день губернатор в сопровождении своего штаба и сэра Джорджа Кокбэрна уже с утра был у ворот Лонгвуда. Спешившихся гостей пригласили в холл дома. Какое-то время пришлось ждать гофмаршала (графа Бертрана), которому надлежало проводить англичан к императору. Связь гофмаршала с гостями поддерживалась через слугу Новерра. Надо же было такому случиться, что именно сложная система лонгвудского этикета в тот день дала сбой.

Здесь было принято, что слуга приглашал к императору лишь тех, чье имя Хозяин называл вслух. И когда прозвучала команда: «Пусть губернатор войдет», – Новерра только его одного и пригласил. А Кокбэрн как бы оказался не у дел. Оскорбленный до глубины души, адмирал выбежал во двор, вскочил на коня и, стегнув несчастное животное, поскакал обратно в город. Когда обнаружилась пропажа Кокбэрна, исправить что-либо было уже поздно. Наполеону оставалось лишь отправить к адмиралу одного из своих приближенных со словами глубочайших извинений…

Встреча с губернатором оказалась, как и следовало ожидать, этаким дежурным протоколом, не более. Каждый из них – и Пленник, и губернатор, – еще до того, как встретиться, вынес собственный обвинительный вердикт своему будущему визави. Встреча лишь подтвердила заочное мнение.

– У этого человека отвратительная внешность, а во взгляде не чувствуется искренности, не находите, Бертран? – поделился с гофмаршалом после встречи с губернатором Наполеон. – Возможно, мое мнение поспешно, однако, хотелось бы, чтобы своим поведением он убедил меня в обратном. Кто знает, возможно, физическая внешность британца обманчива. Хотя его наружность напоминает мне сицилийского головореза! – рассмеялся Бонапарт. – А каково ваше мнение, дорогой Бертран?

– Сказать по правде, мне трудно так сразу составить определенное мнение об этом человеке. Пока известно только то, что рассказывают: честен, умен, неплохой администратор, отличный семьянин… Время покажет.

– Хотелось бы верить, Бертран. Хотелось бы верить…

С прибытием на остров нового губернатора все изменилось. Можно было бы сказать «смешалось», но нет, именно изменилось. Как-то сразу здесь сформировалось два враждебных лагеря – британский, или административный («главнокомандующий» – губернатор острова генерал сэр Хадсон Лоу), и французский (Наполеон, или Пленник). Бонапарт, к слову, почувствовав в воздухе знакомый запах предстоящей драки, даже воодушевился. Ожидание боя для этого человека было самым приятным и душещипательным. Сражение для него всегда было наслаждением. И когда позже «памфлетисты» вроде мадам де Сталь будут обвинять Бонапарта в излишней холодности, в том, что даже близость с женщиной у императора выражалась довольно примитивно (якобы мог заниматься любовью почти впопыхах, не снимая портупею со шпагой), они не лукавили. Да! В минуты вдохновения и подготовки к решающему сражению так оно и было. Ибо ничто (женщины, застолье, беседа) не могло затмить главного – наслаждения от предвкушения большой драки.

Наполеон не любил вида крови. Хотя к стонам умирающих солдат относился спокойно, считая смерть на поле боя самой достойной. И не был садистом, предпочитая кровавой мясорубке мирные переговоры. Горы трупов – вина никчемных дипломатов. Бонапарт был отменным стратегом. Искусным, многоплановым, фантазийным. Он являлся непревзойденным мистификатором боя. И эта мистика проявлялась уже в том, что на замену разбитым полкам и батальонам всегда будто из ниоткуда появлялись свежие, которые разбивали врага. Поле сражения как лакмусовая бумажка выявляло его талант во всей красе. И десятки выигранных баталий сделали этого отчаянного драчуна непобедимым полководцем.

Здесь, на острове, Наполеону вдруг показалось, что он вновь слышит далекие звуки фанфар, призывающих к атаке. Вот и барабанная дробь… топот тяжелой конницы… запах пороховой гари… Уже битый час, находясь в большой медной ванне, наполненной горячей водой, он наслаждался этими звуками. В руке держал какой-то трактат, но не читалось. Сейчас все мысли были заняты новым губернатором. Их отношения как-то сразу не заладились. И это понятно: говорить с собой подобным тоном Пленник не позволит даже этому… как его?.. Хадсону Лоу! Если с чем-то не согласны, сэр, предоставьте либо свободу, либо… палача!

Как и предполагал, этот чванливый генералишка оказался из посредственных. Значит, сумасброд. Ох, как пахнет дракой…

Вздохнув поглубже, он надолго задержал дыхание и погрузился в блаженную теплоту…

Дураки редко становятся генералами. Скажем конкретнее: стать генералом слабоумному не по силам; зато ущербному — запросто. Действующий военачальник не может быть идиотом по определению, разве что ущербным: пьяницей, отпетым негодяем, трусом, развратником, ворюгой… Хадсон Лоу был из ущербных. Генерал слыл крайне нерешительным, трусливым и завистливым. Все, как говорится, в одном букете. Отсюда и сложные отношения с собственным окружением, с местными жителями и, конечно, со знаменитым Пленником.

С самого первого дня этот британский губернатор принялся, что называется, «возводить баррикады». По-ефрейторски, растаптывая кованым сапогом доверительные отношения сторон, установившиеся до этого на острове. Несколько дней своеобразной рекогносцировки – и на Святой Елене возникает мощное государство в государстве со столицей в так называемом Плантейшн-хаусе (Колониальном доме). «Губернатор» – лишь внешняя оболочка, дабы отвечать правилам приличия, особенно в глазах иностранных эмиссаров. На самом деле Хадсон Лоу – абсолютный монарх, этакий Pontifex maximus местного розлива. Для островитян – именно так. Отныне имя губернатора в этих местах звучит почти как «Его Величество» на материке.

Правда, имелась одна неувязка: как бы значимо ни звучало словосочетание «губернатор сэр Хадсон Лоу», здесь, на Святой Елене находился… настоящий Император. Да, свергнутый. Да, Пленник. Так что, как сейчас бы сказали, нелегитимный. Но это был единственный в своем роде монарх – Наполеон Бонапарт. Мало кто из местных слышал о Фридрихе Великом или Вильгельме Завоевателе, зато о Бонапарте слышал каждый. Даже на этом забытом Богом острове Наполеона так же боялись, как и восхищались им.

И тут возникает серая фигура некоего Хадсона Лоу. Заурядного британского генерала, позера, приспособленца, в вассалах которого, как ему видится, должен бегать свергнутый «узурпатор». Кем же тогда надлежало стать господину вчерашнего повелителя мира? От радужных перспектив у британского генерала кружилась голова. Смущало одно: когда у него вдруг начиналось головокружение, все заканчивалось не так радужно. Впрочем, поначалу об этом не думалось…

Под стать губернатору оказалась и губернаторша. Сорокапятилетний Хадсон Лоу женился на Сьюзен Джонсон незадолго до отъезда на остров Святой Елены. Урожденная Лэнси, она была дочерью губернатора одной из британских колоний и вдовой полковника Джонсона, от брака с которым у нее росло двое дочерей. Женщина «бальзаковского возраста», Сьюзен сильно молодилась и злоупотребляла двумя вещами – пудрой и виски. Тем не менее за время пребывания четы на острове миссис Лоу подарит губернатору еще одну дочь и сыночков-близнецов (выживет лишь один). Для «первой леди» (или, как ее здесь назовут, Миледи) в Плантейшн-хаусе разработан настоящий церемониал по приему гостей, прогулкам, нарядам. Из резиденции она выезжает исключительно с супругом либо в гордом одиночестве. (Но ни в коем случае не со взрослыми дочерьми, присутствие которых рядом, по мнению Миледи, делает их мать «старухой».) Как правило, в сопровождении конной охраны в лице офицера-адъютанта.

«Какое ничтожное тщеславие, – возмущался, вспоминая об этом, полковник Горрекер. – Разве могла она еще несколько лет назад даже мечтать о таком ранге и таких почестях и о том, чтобы джентльмен исполнял при ней обязанности лакея?»

Скучная, серая жизнь на далеком острове и почти неограниченная власть повлияли на леди Лоу не самым лучшим образом. Она стала заносчивой, капризной и злой. Губернаторша часто устраивала нагоняй офицерам, которые, по ее мнению, не выказывают должного почтения «первой леди». Мало того, вмешивается в их мелкие любовные истории со служанками и местными обольстительницами-мулатками. Окружив себя сонмом наушников, Миледи стала при губернаторе своего рода заместителем по тылу. Что? где? откуда? куда? почему? – всем этим, от «где?» до «почему?», миссис Лоу, будучи в курсе всех событий, правит почти единолично. Офицеры, слуги и даже рабы – каждый из них аккуратно пополняет черный список неутомимой губернаторши, оказавшейся на деле этаким серым кардиналом при муженьке.

Иногда, правда, это приносило плоды. К примеру, стараниями мамаши старшая из дочерей обрела здесь вполне достойного своей персоны мужа – русского комиссара на острове графа Бальмена[14]. Это очень льстит самолюбию закомплексованной Миледи, ведь теперь ее дочь – настоящая графиня. Еще не вечер, вынашивает новые планы леди Лоу, долго ли «узурпатору» прозябать на острове без женщины? Тем более что на примете есть очень даже подходящая партия – ее младшенькая. Но об этом она пока не говорит даже мужу, у которого сейчас столько хлопот с этим… Соседом.

О старом прозвище Наполеона Boney после появления здесь генерала Лоу как-то быстро забыли. Теперь пленника называют просто – Сосед…

Семейка Лоу не так уж плохо устроилась на этом заброшенном на тысячи верст от мира острове. Вчерашний заурядный генерал при штабе Веллингтона, сейчас Хадсон Лоу получил все, о чем мог только мечтать: власть, деньги, почет. Оставалось только не потерять это навалившееся счастье, удержав фортуну в руках. Поэтому генерал очень старался. И чем больше старался, тем сильнее его одолевали сомнения: а вдруг не удержит? С каждым днем тревожная доминанта, поселившаяся в его голове с принятием новой должности, подавала очередные сигналы беспокойства. И связаны они были… с Соседом. С думами о нем он просыпался, с ними же засыпал…

До приезда сюда Хадсону Лоу почему-то казалось, что все будет намного проще: живи в свое удовольствие да как следует неси службу по охране этого самого Boney. В помощь тебе целый гарнизон, офицеров – тьма-тьмущая; в конце концов – пушки! Все так. Только на месте действительность оказалась несколько иной, какой-то искаженной. А как иначе, если что ни гость, то начинает с прошения: а нельзя ли, сэр, быть представленным… «узурпатору»? И так – почти все, будь то именитый путешественник или важный чиновник. На отказ – чуть ли не в ноги: хоть одним глазком! А то что гостей на острове принимает Сам Губернатор – это не в счет, как должное, «правила этикета». Хороши правила. Радостными уезжают лишь те, кто удостоился-таки «одним глазком»… Или же счастливчики, побывавшие на приеме в Лонгвуде. Какое-то кривое зеркало! А подай-ка им всем Императора! При такой жизни у любого нервы сдадут. Вот они, тяготы военной службы…

Сердце губернатора, и без того ранее побаливавшее, здесь совсем расшалилось. Доктор Бакстер только качает головой. По его совету незадолго до сна Хадсон Лоу принимает сто граммов бургундского. Иногда помогает. Но вредный Бакстер продолжает качать головой: следует, говорит, быть спокойнее, не принимать служебные неприятности близко к сердцу. А вдруг, высказал как-то сэр Лоу эскулапу, Сосед этот побег устроит? Меня же – в Тауэр…

Старый смутьян, конечно, лукавил. Он этого здесь, у себя никогда не допустит. И не позволит другим! Они все здесь не просто так; охрана «узурпатора» доверена Европой – а это престиж Великобритании. Личный престиж губернатора!

…Уже было собравшись почивать, Хадсон Лоу, встряхнув головой, подошел к специальному столику, взял хрустальный бокал и, не спеша, принялся смаковать его темно-вишневое содержимое. Хорошо пошло, пользительно. Аромат просто сказочный. Бургундское не спутаешь ни с каким шабли. «Лягушатники» в этом деле мастаки, и в виноделии лучше их не сыскать…

Присутствие рядом Наполеона сильно смущало Хадсона Лоу. Не то чтобы пугало (находило на него и такое), но именно смущало. Лишь выработанное годами чувство долга и врожденное честолюбие не позволяли давать слабину. В самом деле, с чего бы дрейфить? Наоборот, в его власти сделать так, чтобы одного слова губернатора было достаточно для осуществления им задуманного. А помощников – пруд пруди…

Работы было невпроворот. Ведь помимо надзора за «генералом» (ради чего, собственно, они все здесь и оказались) на губернатора возложено управление и всей островной колонией. В подчинении Лоу как военные, так и гражданские органы исполнительной власти. Управление гарнизоном осуществлялось штабом; делами колонии занимался так называемый совет. Штаб находился непосредственно в Плантейшн-хаусе; совет собирался в столице острова, в Джеймстауне.

Офицеры штаба как один из своих. Тридцатилетний подполковник сэр Томас Рид когда-то служил под началом Лоу в разведке на Средиземном море. Был предан губернатору, и по этой причине являлся одним из грозных врагов обитателей Лонгвуда. Румяный коротышка и весельчак. Но только с самим губернатором. Последнего он боится и уважает. Рид часто ворчит: какие-то книги, бумаги, перья – лишить корсиканца всего этого и будет как шелковый!

«Он немного знает итальянский, но совершенно необразован, малоприятен и не отличается ни умом, ни приличными манерами, – вспоминал русский комиссар Бальмен. – Наполеон не желает ни видеть его, ни говорить с ним, а англичане его презирают».

Подполковник Рид лишь дважды встречался с Наполеоном. Но последнему хватило и этого. «Его улыбка, – говорил Император, – вызывает у меня в памяти Амбруаза из романа “Жиль Блаз”, который, собираясь обворовать своего хозяина, непременно отправлялся в церковь».

Такое усердие не пропадет даром. Через три года Томас Рид станет на острове комиссаром полиции с годовым жалованьем в 625 фунтов. Должность ключевая. Окружив себя преданными людьми, этот «веселый коротышка» окутает Святую Елену густой сетью шпионов и соглядатаев. Но даже не они станут «козырными тузами» в его полицейской работе – «тузами» окажутся… письма. Вся корреспонденция из Лонгвуда и обратно проходит через нечистоплотные руки комиссара полиции. Тут и шашни между женой английского сержанта с лакеем Монтолона, и интрижки некоторых офицеров с девицами из губернаторской обслуги… Да много чего. Только для службиста Рида это не самое главное.

Наиглавнейшее – раскрыть заговор! Если, конечно, таковой назреет. Тогда всем не сносить головы! Не допустить этого – его основная задача. Очень важная. И Томас Рид не знал ни сна, ни отдыха: вынюхивал, подсматривал, подслушивал, выслеживал. И в который раз перечитывал. Чужие письма. Свои же получал редко. Потому что и писал нечасто – занят, служба, не до пустой болтовни. «Я не знаю, каким образом он добывает сведения, – сказал однажды Хадсон Лоу, – но Рид ухитряется знать все».

Личным секретарем Хадсона Лоу, или главой его канцелярии, был некто Эдвард Виньярд. Как и Томас Рид, этот малый когда-то тоже служил с Лоу. В одном из боев на Средиземном море был тяжело ранен. Незадолго до назначения на должность он женился, и именно молоденькая супруга, считали некоторые, стала ахиллесовой пятой офицера, стоившей ему карьеры. Дело в том, что Виньярд, в отличие от того же Горрекера, который был холостяком и оставался на ночь в Плантейшн-хаусе, был вынужден каждый раз уезжать к жене в Рок-коттедж, где поселилась молодая семья. В конце концов военным секретарем губернатора острова стал майор Горрекер. Покладистый дипломат, хорошо говоривший на нескольких иностранных языках, последний неплохо вписался в губернаторское окружение. А Виньярд в июне 1820 года уедет в Англию, где впоследствии станет адъютантом короля Георга IV. (Вот так, где-то найдешь, где-то потеряешь.)

Тридцатипятилетний Гидеон Горрекер был умен, гибок, сообразителен. Это и подкупило Лоу уже при первой его встрече с вышколенным офицером в одном из средиземноморских гарнизонов. Теперь секретарь следует за губернатором буквально по пятам почти невидимой тенью. И если Рид – тень каждого жителя этого несчастного острова, то Горрекер – тень от фигуры самого губернатора. Он некий «тайный советник вождя», при взгляде в бесцветные глаза которого каждый собеседник невольно опускает голову: кажется, этот пронзительный умный взгляд способен докопаться до самых тайных глубин чужих мыслей. Русский комиссар на острове Бальмен назовет секретаря Хадсона Лоу «хитрой бестией». Вполне по-русски: не в бровь, а в глаз.

Как всякий умный человек, майор Горрекер не был простаком. Военный секретарь губернатора на острове, как позже выяснится, являлся человеком с двойным дном. Умный собеседник часто раздражает. Особенно посредственных, да еще если те облечены властью. Горрекер раздражал генерала Лоу. Но в то же время губернатору было себе дороже задирать столь необходимого в канцелярских делах чиновника. А вот Миледи…

Она слишком болезненно воспринимала независимый характер подчиненного ее мужа. Придирки, замечания, одергивания и прочие знаки недоверия, а также откровенное унижение сделали свое дело: Гидеон Горрекер возненавидел губернаторскую чету! С некоторых пор служба сделалась для него истинным испытанием. Бывало, устав за день, раздираемый едва прикрытым раздражением на патрона (особенно – на его женушку!), он запирался у себя в тесной комнатке и выливал весь накопившийся гнев на… листы своего дневника. Здесь доставалось всем, но больше всего – чете Лоу. Со свойственной секретарю скрупулезностью Горрекер записывает даже мельчайшие подробности. И так почти ежедневно.

Позже из этих крупинок будет воссоздан довольно нелицеприятный облик английского наместника на Святой Елене. Факт, который чопорные британцы всегда пытались оспорить. Но факты – вещь серьезная, порой – почти убийственная.

«Нужно видеть, – писал Горрекер про губернатора, – как он, любуясь собой, с важностью павлина расхаживает перед зеркалом, расстегивает и застегивает мундир, восхищаясь своим отражением, созерцает эполеты, ласкает аксельбанты, напыщенно диктуя при этом какой-нибудь приказ. Когда же наконец в его власти оказывается собеседник или корреспондент, который теряется и смущается, то вот здесь надо видеть, какая демоническая улыбка появляется на его отвратительной физиономии».

Эта выразительная запись, надо думать, достаточно точно отражает внешний облик Хадсона Лоу.

«…Смотрит на вас глазами тигрицы» — это уже про Миледи. Скажем прямо, не особо почтительно.

Остальные из ближайшего окружения генерала Хадсона Лоу, как и следовало ожидать, тоже оказались «из своих». Военный доктор Александр Бакстер служил в ополчении Corsican Rangers в то время, когда «рейнджерами» командовал Лоу. На острове он станет генеральным инспектором госпиталей[15].

С «рейнджерами» был связан крепкой цепочкой и Томас Листер, сделавший здесь карьеру инспектора побережья и частей волонтеров. «Это мужлан, деревенщина, – описывал его Горрекер. – Он сморкается в полог своей постели, пользуется грязным, засаленным гребнем и целый год носит, не снимая, одни и те же брюки, да еще и прилюдно ковыряет в носу».

Имелся еще один из «преданных» – некто Бэзил Джексон, лейтенант. Молодой, смазливый и обходительный, он будет использован Хадсоном Лоу для сверхсекретной миссии (но об этом чуть позже).

«…Надзирающий офицер занимает на острове второе место после губернатора… Облеченный этой должностью, если он умеет хорошо писать и обладает достаточной ловкостью, имеет все шансы выдвинуться.

Из наставлений губернатора Хадсона Лоу подчиненным

Если британской разведкой на острове (вернее, в штабе губернатора) занимался подполковник Томас Рид, то ее контрразведка (назовем ее так) была доверена так называемому надзирающему офицеру из личного состава штаба. Это был человек, проживавший непосредственно в Лонгвуде. В течение первых двух лет эту должность исправно исполнял уже небезызвестный нам капитан Попплтон. Человек общительный, англичанин хорошо ладил с пленниками. Он не только играл с ними в вист и участвовал в различных беседах и посиделках, но даже как-то был удостоен чести быть приглашенным на «скромный ужин». Какой уж здесь надзор?

Хотя – как посмотреть. Ведь служба капитана Попплтона как раз и заключалась в том, чтобы с поднадзорными все обстояло благополучно. И если все на месте и дуются в вист (пусть и с самим надзирателем!), то, как считал офицер, ничего зазорного в том не было. Однако кое-кто думал по-другому. Например, губернатор. В конце концов такой либерализм[16] в отношении Бонапарта и его окружения, как и следовало ожидать, принес двоякие плоды – неудовольствие со стороны Хадсона Лоу и обожание французов.

Похоже, последнее для Попплтона было дороже расположения грозного начальника. И это понятно. При расставании Гурго вручит капитану табакерку с императорским вензелем, сказав несколько добрых слов от имени Наполеона. Через много лет, уже будучи стариком, Попплтон, рассматривая эту табакерку, подаренную самим Бонапартом, обнаружит на самом ее донышке тончайший листок бумаги. То оказалась записка, адресованная Лас Казу.

Когда Попплтон умрет, на его могильной плите будут высечены слова: «Удостоенный уважения Наполеона, который в течение двух лет находился под его личным надзором»…

Надзирающим офицером после Попплтона станет офицер 66-го полка – некто капитан Блэкни. Генри Блэкни продержался на этом посту недолго – всего год. За это короткое время он так успел насолить французам, что о задушевных беседах и дружеских посиделках, имевших когда-то место при Попплтоне, теперь уже не могло быть и речи.

Не обошлось без интриг Хадсона Лоу. Именно он день и ночь внушал Блэкни, что надзирающий офицер на острове – вторая по значимости фигура после губернатора. А потому, кричал Лоу, вы обязаны рыть носом землю в поисках непозволительного!

Быть вторым – почетно, причем до мурашек по коже. Особенно если вчера на тебя никто не обращал никакого внимания. Потому приходилось «рыть» и даже «копаться в грязном белье», причем в прямом смысле. Ничего не поделаешь, иногда это «белье» оказывалось дамским. Однажды Блэкни отметил, что в женском копаться намного приятнее, нежели в каком другом; угнетало другое: ни в том, ни в другом он так ни разу ничего и не обнаружил – ни зашифрованного письма, ни даже любовной записки. Странно, складывалось впечатление, что французы и не думали удирать с этого проклятого острова. Никакого намека на заговор!

При отсутствии результатов полагался нагоняй от Первого. После этого ничего не оставалось, как всю обиду и тоску оставлять на дне бутылки. Вскоре появилась и разбитная собутыльница – некая девица из обслуги Плантейшн-хауса; стало веселей и не столь безрадостно.

Служба на Святой Елене сильно подорвала здоровье капитана Блэкни, расшатав его и без того слабые нервы. Вернувшись на материк, он быстро умер, едва дотянув до сорока…

Блэкни заменил капитан того же 66-го полка Джордж Николс. Этот не пил, зато вел дневник. Мечтой Николса было описывать в дневнике свои встречи с «генералом Бонапартом» и с окружением «узурпатора». Однако с этим как раз ничего не получалось: не только Император, но и все домочадцы Лонгвуда старательно избегали надсмотрщика. И тому ничего не оставалось, как чуть ли не гоняться за ними или, на худой конец, затаившись где-нибудь поблизости, высматривать интересующие подробности.

«…Сегодня я провел на ногах двенадцать часов, прежде чем смог увидеть Наполеона Бонапарта, и такое случается не в первый раз»… «Я видел Наполеона, когда он одевался»… «Я бродил вокруг дома с половины седьмого, но он не хочет показываться»… «Граф де Монтолон сказал мне, что после ужина Наполеон часто прохаживается по бильярдной и что я смог бы его там увидеть или через окно или через замочную скважину»…».

Вот лишь некоторые из его воспоминаний о «встречах» с Наполеоном. Действительно, неплохой материал для написания каких-нибудь «мемуаров очевидца».

Наконец, не выдержав испытаний на поприще ищейки, Николс написал рапорт о замене…

Вообще, с Николсом французам еще повезло, ведь могло получиться намного хуже. После спившегося вконец капитана Блэкни должность надзирающего офицера какое-то время оставалась вакантной. И лучшим кандидатом занять ее, с точки зрения Хадсона Лоу, был инспектор побережья и волонтеров острова Святой Елены подполковник Томас Листер. «Старик» (ему было за пятьдесят), как уже было сказано, являлся сослуживцем Хадсона Лоу в период совместной службы в корсиканском ополчении и даже какое-то время исполнял обязанности коменданта крепости в Аяччо.

Узнав о том, что губернатор намерен назначить на должность надзирателя бывшего члена Corsican Rangers, французы взбунтовались.

– Это неслыханно! – возмущался генерал Бертран. – Я напишу этому британскому индюку Хадсону Лоу письмо! Смею заверить Вас, Ваше Величество, – обратился он к Наполеону, – мало тому не покажется…

Бертран свое слово сдержал. Через несколько дней послание гофмаршала уже лежало на столе Хадсона Лоу.

«Нам стало известно, – писал Бертран, – что сей подполковник есть тот самый Листер, который командовал в Аяччо, где находится родной дом Императора. Он не принадлежит ни к английской армии, ни к какой бы то ни было воинской части; в течение уже долгих лет он является вашим ставленником и находится в полной от вас зависимости; он подпишет все, что вы ему продиктуете, примет к сведению все, что вы прикажете, скажет все, что будет вам угодно, не имея иной воли и совести, кроме ваших, нашего злейшего врага. Вне всякого сомнения, этот человек подходит вам более, чем какой-нибудь капитан регулярного полка, имеющий достойную репутацию и не утративший собственной совести».

Перечитывая письмо в который раз, губернатор чувствовал, как строчки этого неприятного послания, написанные ровным почерком гофмаршала, вызывают нервные спазмы в желудке…

Капитана Льютенса Хадсон Лоу освободил от должности сам, через три месяца после назначения его надзирателем. Энгельберт Льютенс проштрафился: он по оплошности принял от Императора книгу о жизни герцога Мальборо, подаренную Наполеоном через него для британской офицерской библиотеки.

Вышло так, что в апреле 1821 года умиравший Бонапарт передал доктору Арнотту великолепную книгу для ее передачи в библиотеку 20-го стрелкового полка. Арнотт вручил книгу Льютенсу, который отдал подарок своему непосредственному начальнику, майору Эдварду Джэксону. Когда последний ознакомился с фолиантом, украшенным, к слову, на форзацах императорскими гербами, то пришел в негодование:

– Никак не могу понять, как офицер двадцатого полка может передать полку в качестве подарка от генерала Бонапарта книгу, в которой есть слова «император Наполеон»…

Последним из когорты этих несчастных офицеров стал капитан 20-го полка Уильям Крокет. Его период службы в должности надзирающего офицера длился всего с 15 апреля по 7 мая 1821 года. То было время, когда Великий Узник умирал. Надзирать собственно уже было не за кем. Но именно тогда все внимание английской колонии на острове было направлено на Крокета, от которого каждый ждал единственного ответа: когда?

Капитан Крокет не заставил себя долго ждать и 5 мая дал долгожданный ответ. Кроме того, офицеру пришлось присутствовать при вскрытии тела усопшего. После этого Крокета командировали в Лондон с особой миссией – доставить принцу-регенту (Георгу IV) известие о смерти Наполеона.

Такое не проходит бесследно. Крокету было пожаловано очередное звание майора и пятьсот фунтов вознаграждения. Он прожил девяносто лет, до конца своих дней бережно храня реликвии, вывезенные им с острова Святой Елены. Среди последних оказалась крышка от золотой табакерки, украшенная миниатюрой Наполеона в бриллиантовой оправе, а также серебряный прибор. Правда, никто ни разу не решился поинтересоваться у старика, откуда он все это взял. И так понятно – украл. Трофеи ведь никто не отменял…

Основу военной силы на острове, конечно, представлял местный английский гарнизон. За короткий срок Святая Елена оказалась буквально нашпигована британскими солдатами, численность которых постоянно возрастала. В результате к 1818 году в распоряжении Хадсона Лоу оказалось пятьсот офицеров, под началом которых находилось до 2,5 тысячи солдат! (Чудеса: на одного офицера, по сути, приходилось всего пять человек личного состава.) Как ернически заметил Шатобриан, «сколько предосторожностей, чтобы сторожить одного-единственного человека посреди океана!..»

Действительно, численность 53-го полка, расквартированного в Джеймстауне, составляла шестьсот человек; 66-го (Беркширского) – семьсот; был еще полк Святой Елены (360 чел.); имелись отдельные отряды, разбросанные по всему острову. Полтысячи орудий добавляли весомой мощи людским резервам. Кроме того, вокруг острова курсировали два английских брига, а порт находился под надежной охраной фрегата «Ньюкасл» с 60 пушками на борту. Командовал всей этой армадой Джордж Бингэм, ставший здесь, как уже говорилось, генералом и кавалером ордена Бани[17].

Офицеры, первыми прибывшие на «Нортумберленде» вместе с Пленником, устроились вполне комфортно в местных поселках – Дедвуде, Лемон Вэлли, Фрэнсис Плейн и Хат Гейт. Полковник Бингэм разместился в Ноллкомбе, в красивом доме в долине, в нескольких минутах от Плантейшн-хауса. Сэр Томас Рид проживал в Аларм-хаусе, на полпути между Лонгвудом и Джеймстауном, удобно. Высшие офицерские чины обустроились в коттеджах близ Лонгвуда, а вот младшие чины довольствовались бараками, причем жили там вместе с семьями. Жилища солдат – походные палатки, в которых они были вынуждены мерзнуть зимой и изнемогать от жары в летнее время.

Бингэма в Лонгвуде уважали, часто приглашали к себе. Чего нельзя сказать о его преемнике, бригадном генерале Пайн-Коффине. В переводе фамилия этого вояки звучала как «Сосновый гроб», поэтому для французов он стал просто «генералом Гробом». И относиться презрительно к «гробу» было за что. Хотя бы за «коммерцию», которую тот, в обход строгих инструкций, запрещавших совмещать службу с предпринимательством, сумел наладить с поистине рокфеллеровской широтой. Страстью «генерала Гроба» были… свиньи. Именно их он и принялся разводить на острове с одержимостью деревенского хуторянина. Следует заметить: карьера удачливого фермера бригадному генералу вполне удалась.

Климат и бесперебойный дармовой корм в виде отходов из солдатских столовых сделали свое дело: свиньи росли как на дрожжах. Оставалось лишь подсчитывать барыши. Если кто-то думает, что после убоя свиные туши возвращались сторицей на солдатские столы в виде отбивных или бефстроганов, то глубоко заблуждается: мясо было исключительной собственностью «генерала Гроба». А если и встречалось на столах, то лишь в Плантейшн-хаусе, в столовой Хадсона Лоу. Остальное шло на продажу местным жителям. Либо… в обмен на звонкую монету офицерам своего гарнизона. Как говорится, хочешь жить – умей вертеться…

Генерал Пайн-Коффин вертеться умел. Настораживало другое: ему почему-то все время казалось, что за его спиной постоянно посмеиваются. И местные, и свои же, офицеры. Дошло до конфуза, он стал замечать гримасы даже на солдатских рожах! Неужели правда? Или все-таки это являлось плодом его воспаленного воображения?..

…Надзор за ним поручается британскому правительству. Выбор места и мер, кои могут наилучшим образом обеспечить оный, предоставляется Его Величеству королю Англии. На место ссылки Бонапарта Императорские дворы Австрии и России и Королевский двор Пруссии должны направить своих комиссаров, каковые, не будучи ответственными за надзор за ним, должны убедиться в его действительном там присутствии. От имени четырех вышеупомянутых дворов его христианнейшему величеству предлагается направить французского комиссара в место заключения Наполеона Бонапарта.

Из Соглашения союзных держав. 2 августа 1815 г. ́

Жизнь наша здесь невыносима. Мы живем словно во вражеском лагере. Люди едва ли не боятся говорить друг с другом. Почему здесь нет даже намека на учтивость? Я встречал ее в Лондоне, стало быть, она не вовсе чужда вашей нации.

Из письма французского комиссара на о. Святой Елены маркиза Моншеню

Во второй половине июня 1816 года напротив Джеймстауна встали два британских фрегата Его Величества – «Ньюкасл» и «Оронте». На борту «Ньюкасла» находился контр-адмирал сэр Пултни Малькольм и его супруга, леди Малькольм. Гнать два судна за тридевять земель ради одного адмирала, конечно, было бы глупо. Помимо сэра Малькольма, фрегаты доставили на остров так называемых нейтральных наблюдателей от союзных государств. В протоколах эти представители именовались как «комиссары». От Австрии – барон фон Штюрмер; от Российской империи – граф Бальмен и от Франции – маркиз де Моншеню.

Если говорить об австрийце, то это был посланец князя Шварценберга. Фон Штюрмер являлся профессиональным дипломатом и отменным службистом. Незадолго до отправки на о. Святой Елены барон женился на молоденькой француженке. Так совпало, что отец девицы когда-то давал уроки сыну Лас Каза – сейчас приближенному Пленника. Узнав об этом, камердинер Императора отправил к Штюрмерам посыльного. Каково же было разочарование графа, когда баронесса не захотела с ним знаться.

Через два года, так и не найдя общего языка с Хадсоном Лоу, барон Штюрмер покинет остров, став австрийским посланником в Бразилии…

Французский представитель, маркиз де Моншеню, стал комиссаром на злосчастном острове совсем случайно. Если точнее – по воле хитрого Талейрана, подписавшего постановление о его назначении за день до своего смещения.

– Этот дурак уморит Наполеона скукой, – хихикнул Талейран и поставил крючковатую подпись.

Неприятности для маркиза начались с того самого момента, когда он ступил на остров.

– Parlez-Vous Français? – кинулся он к первому встречному британскому офицеру.

Тот, увидев перед собой французского генерала в старомодном парике с косицей, сначала обомлел, потом вытянулся и… промолчал. Вновь прибывший кинулся к другому военному – та же реакция.

– Похоже, эти черти не знают ни слова по-французски! – воскликнул де Моншеню. – Или просто игнорируют меня?!

«Как же я буду с ними общаться, не зная ни слова по-английски?» – вдруг пришла в голову тревожная мысль.

Эта история вскоре дошла до ушей обитателей Лонгвуда.

– Ха-ха, мы с ним знакомы, – смеялся Император. – Обозный генерал, не нюхавший пороха. И ему здесь делать нечего, я его не приму…

Наполеон редко ошибался в людях. Даже если оказывался неправ, выходило так, что это была «ошибка по расчету», выгодная в тех или иных условиях. И когда Талейран отправлял Моншеню на остров к Пленнику, он знал, что делал. Этот 55-летний маркиз действительно был большим хвастуном и чванливым скрягой. А еще он люто ненавидел поверженного Бонапарта. Его нелюбовь к Наполеону можно было сравнить разве что с неприязнью Хадсона Лоу.

– Когда этот человек будет низвергнут, – заявил Моншеню однажды, – я стану умолять короля сделать меня его тюремщиком.

Видимо, умолил. В итоге превратился в самого жуткого из всех комиссаров.

– Дайте мне конный эскорт, – возмущался по поводу «неучтивого» пленника Моншеню. – Дайте же, и я выломаю его дверь! Почему он не кажет носа из своего дома? Что за неуважение к соотечественнику?!

Бесспорно, этот Моншеню был болваном. Он так до конца ничего и не понял: его просто презирали. Свои же, французы, по воле случая оказавшиеся по другую сторону баррикад. И этот смешной старик, пусть и соотечественник, прозванный англичанами The Old Frog (старой жабой), казался им настоящим коллаборационистом. И оттого маркизу на острове, возможно, было хуже всех.

Он постоянно строчил на материк жалостные прошения о финансовой поддержке (на содержание лошадей и лакеев, на организацию обедов для иностранцев, на закупку продуктов питания, которые здесь, как писал этот скряга, слишком дороги – особенно рыба; о съемном жилье и говорить не приходится).

Тот, кто посылал Моншеню на этот остров, в своем выборе ничуть не ошибся. «Мое единственное желание – это убить время, прежде чем оно убьет меня», – часто вздыхал маркиз. Талейран все-таки был большой шельмой…

В жилах комиссара от России Бальмена русской крови текло не больше, чем у его императора Александра I. Александр Антонович Рамсей де Бальмен был шотландцем, предки которого в годы гонений на католиков эмигрировали на берега Невы. Блестяще начатая военная карьера (Бальмен был гвардейским капитаном) однажды внезапно оборвалась: как-то надравшись с товарищами в кабаке, гвардеец поколотил жандарма. После разжалования пришлось податься в дипломаты. Служил на Сардинии, в Неаполе, в Вене и Лондоне. Неплохо для драчуна.

В Отечественную войну 1812 года подполковник Бальмен сходится с Веллингтоном. После того как с «узурпатором» будет покончено, окажется в приятной для него атмосфере русского посольства в Лондоне. Там же, в Англии, едва не женился на некой Маргарет Элпинстоун, племяннице лорда Кейта. Однако девица, оказавшись капризной, предпочтет другого.

К чести г-на де Бальмена, он оставил богатые воспоминания о годах его пребывания на Святой Елене. Порой достаточно критических, но наполненных интересными фактами, особенно касательно условий содержания Пленника и взаимоотношений между Лонгвудом и Плантейшн-хаусом.

Вот одно из них: «Что с первого мгновения на острове более всего поразило меня, так это то огромное влияние, которое этот человек, окруженный стражниками, скалами и безднами, все еще оказывает на умы. Все на Святой Елене ощущают его превосходство, и Лас Каз говорит: “Мое блаженство заключается в том, что я могу постоянно лицезреть этого героя, это чудо”. Англичане приближаются к нему с робостью, и даже те, кому поручено надзирать за ним, счастливы всякому его взгляду, слову, разговору. Никто не смеет обращаться с ним как с равным. Обреченный судьбой на унижение, не видя вокруг ничего достойного своего гения, он забавляется этим отношением к себе окружающих, намеренно возбуждая зависть одних и выказывая расположение другим».

А это из его доклада графу Нессельроде от 20 июня 1816 года: «Святая Елена – самое печальное, самое неприступное, самое удобное для защиты, самое трудное для атаки и самое годное для своего настоящего назначения».

Следует признать, что жилось русскому комиссару на острове отнюдь не сладко. Северянин, трудно переносивший тропическую жару, с самых первых дней появления «на скале» (выражение Наполеона) этот человек почувствовал себя больным. Поначалу страдал «воспалением рта и глотки», затем – несварением желудка, что сильно повлияло на работу печени. Мигрень… «Спазмы мочевого пузыря»… Неврастения… Если б не женитьба на восемнадцатилетней дочери генерала Лоу (жениху было сорок!), кто знает, чем бы все закончилось…

Как и два предыдущих комиссара, граф Бальмен, прожив на острове Святой Елены несколько лет, так ни разу и не удостоился лицезреть Великого Пленника…

Его жизнь – что фосфорная спичка. От трения внезапно возникает искра; потом ослепительный всполох, продолжающийся от силы треть минуты, и… вялое угасание. Затем опять мрак. Все, впереди вечность. По крайней мере, до следующей искры…

В последние дни он часто задумывался об этом. Неужели действительно, искра – и все? Домик в Аяччо, радость босоногого детства и ощущение надежной защиты в лице матери и отца, братьев, сестер, гостеприимных соседей… Какой огромный и светлый мир…

И вдруг вспышка: Главнокомандующий, Консул, Император… Все ярче и ярче, и вот у его ног полмира. Абсолютная власть приятно щекочет нервы. Жарким пламенем горит вся Европа. Злая Московия оказалась брандспойтом – декабрьской вьюгой, едва не потушившей спичку жизни. Теперь фосфорный трепет не так ярок, но жар от него еще слишком горяч, чтоб обжечь любого неосторожного.

Неосторожные опасны. Они непредсказуемы, что делает их сродни врагам. У сильного всегда много недругов. В борьбе с ними теряются последние силы. Именно такие додумались дуть на пламя сообща; это возымело эффект – почти задули, спрятав полуобгорелую фосфорину куда подальше, на остров Эльба. Недосмотрели… Разгорелась вновь! Опять пожар. Жаркий, жадный, ликующий. На этот раз пришлось тушить всем миром. Демонстративно, превратив действие в некий спектакль. Позже зачтется все: и как поливали, и чем, и даже как долго…

Сгоревшую чуть ли не до основания спичку, обжигаясь, решили забросить в океан. Чем дальше – тем лучше; уж там-то точно не вспыхнет. И не таких топил свирепый Нептун…

Теперь он здесь. Полон жара и живого огня. Еще есть силы раздуть мировое пожарище, планетарную огненную воздуходувку. Только это погубит всех недругов. Он – уголек, терпеливо тлеющий в надежде на случай вновь воспламениться ярким пламенем. И уж тогда…

Домик в Аяччо… Жаркая Европа… Ледяная Московия… Остров Эльба… Плато Лонгвуд на Святой Елене… Фосфорная спичка. От первой искры до предсмертного уголька…

На плато Лонгвуд он должен умереть. И это теперь ясно как день. Посреди океана не разбежишься. Но даже если и бежать – то куда? И зачем? Если же начинать все сначала, то с кем? Адмирал Вильнев покончил с собой. Бравый Коленкур сложил голову при Бородине; лихого Нея расстреляли. Нет сомнений, те, кто осудил отважного маршала на смерть, не осмелились посмотреть ему в лицо. Дезе, Бессьер, Дюрок… Маршала Брюна убили в Авиньоне, без суда. Лагард, Рамель… Все убиты. Ланну оторвало ноги, бедняга. Бертье… Он выбросился из окна. Или все же маршала выбросили? Мюрата расстреляли, как и Нея, только в Неаполе. Эти полководцы умерли геройски. Такие люди не нуждаются в надгробных речах. Лишь единицы спаслись бегством за границу. Моро, Пишегрю, двуличный Фуше… Нет, этих лучше не вспоминать. Только тех, с кем начинал, воевал и терпел лишения. Но большинства из них уже нет… Выходит, теперь для всех нет и Императора. Для всего мира Бонапарт… просто умер.

При этой мысли по спине забегали противные мурашки. Он неожиданно вздрогнул, испугавшись собственных умозаключений. Рядом, равнодушный ко всему, топчется конь; вот он, настороженно подняв косматую голову и скосив лиловый глаз в сторону спешившегося всадника, встряхнул гривой и лениво заржал. «Даже конь – и тот все понимает, – мелькнуло в голове. – Они делают все, чтобы меня здесь унизить…»

Вдруг захотелось громко выругаться. Крепко, по-корсикански. Британский офицер сопровождения, который прогуливался поодаль, срывая травинки и по-девичьи зарываясь носом в пахучие соцветья, все равно ничего не поймет.

– Parbleu![18] Разрази всех вас гром! – крикнул Бонапарт, почувствовав себя почти как в детстве. – Якорь вам в печень, безмозглые крабы!..

От непонятного крика англичанин, нюхавший цветы, встрепенулся и, ничего не поняв, на всякий случай вскочил в седло. Наверное, подумал, что пленник сейчас убежит… Ну не тупица ли?

Настроение окончательно испортилось. Холодный июльский ветер дул прямо в лицо. Зима здесь особенно неприветлива: дожди, иногда густые туманы; хуже всего – океанский пассат. Ветер на Святой Елене с характером – мокрый, резкий, пронизывающий до самых костей. Такое чувство, что очередной порыв способен вынести из тела закоченевшую душу. И этот ветрище, несомненно, являлся элементом кары.

Итак, для всего мира его нет. Вчерашний Наполеон как бы умер, исчез навсегда. Даже здесь старательно-подчеркнуто пытаются забыть, что он – Император. Есть некий «генерал Бонапарт» – и точка. Уже одним этим ставят Бонапарта на одну линию с этим болваном Лоу и всей союзнической камарильей.

Ну так вот. Можно отнять все, честь – никогда! Он не собирается и не станет играть по правилам, навязанным ему неприятелем. Пусть они выполняют Его правила. Шуты! Это Европа спряталась от него, но никак не наоборот! И не важно, устраивают их Его условия или нет. Вздумали низложить Наполеона Бонапарта – их право. Но чтоб унизить… Игра будет всегда от Императора!

Лонгвуд – огромное плато в несколько верст, безжалостно продуваемое ветрами. Вокруг скалы, а еще – высота. Дорога от Джеймстауна на вершине упирается в Аларм-хаус, где англичане оборудовали караульное помещение. Тут же сигнальная пушка («alarm gun»). Если двигаться дальше на восток, вскоре перед глазами открывается огромная котловина – так называемая Чаша для пунша дьявола (The Devil Punch Bowl). Именно там, прижатый к плато, когда-то был построен несуразный Лонгвуд-хаус.

Наполеон уже давно все передумал. Что ни говори, но с момента переезда сюда этот «дворец» – Его Лонгвудский Тюильри. Своего рода Французский двор на острове. Не место облагораживает человека, но человек место (тоже фраза Наполеона).

Итак, что в активе? Личный состав немногочислен и пестр. Генерал Анри Гасьен Бертран, его супруга и четверо детей. Адъютант с почти десятилетним стажем. Предан, добр, честен; но главное – его голова наполнена поистине энциклопедическими знаниями и всевозможными сведениями. Блестящий инженер, был губернатором Иллирийских провинций Империи, командовал корпусом, а после гибели Дюрока стал обер-гофмаршалом в Тюильри.

Фанни Бертран (в девичестве Диллон – из тех самых Диллонов, миллиардеров), его жена, утонченная ирландка, приходилась дальней родственницей Жозефине. Этого было достаточно, чтобы Император ее обожал. Несмотря на непривлекательное лицо (вид портил довольно крупный нос на ее милом личике), генерал любил свою супругу, всячески потакая капризнице, что негласно делало Фанни главой семьи.

Тридцатидвухлетний Шарль-Тристан де Монтолон являлся приемным сыном маркиза де Семонвиля. Пробился в близкое окружение Бонапарта благодаря тому, что некогда учился в пансионе вместе с младшими братьями Императора – Жеромом и Луи. Правда, эти сведения – из воспоминаний самого графа де Монтолона, который, как поговаривали, любил прихвастнуть. Зато достоверно известно другое: уже в шестнадцать лет он вступил в ряды французской армии, став адъютантом генерала Ожеро. Однако потом юный адъютант написал рапорт об отставке (о причине этого шага история умалчивает).

Более удачливую «военную карьеру» делает родная сестра Шарля-Тристана – Фелисите, которая после смерти мужа, генерала Жубера, выйдет замуж за генерала Макдональда. Тогда-то в армию и вернется ее брат, на сей раз – под начало своего нового родственника. (Через пять лет службы у Макдональда Монтолон станет полковником.) А дальше вновь придется уйти в отставку. В 1811 году с помощью протекции Эжена Богарне ему удастся попасть сначала в свиту императрицы (был камергером Марии-Луизы), затем и Наполеона.

Будучи французским посланником в Вюрцбурге, неожиданно влюбится в некую Альбину Элен Роже, урожденную де Вассал, двоюродную сестру Жан-Жака Камбасереса, герцога Пармского. Мадам оказалась хороша собой, правда, дважды разведенной. За этот проступок бедняга Монтолон поплатится должностью, но останется верен чувствам, женившись на той, которую полюбил. Ситуацию осложнит тот факт, что прелестная Альбина выскочит за Шарля-Тристана в считаные дни после того, как расстанется со своим швейцарцем – известным финансистом бароном Роже. (Иначе и быть не могло, ведь мадам Роже оказалась беременной от Монтолона.) Отправляясь вслед за Наполеоном на «таинственный остров», этой женщине пришлось на какое-то время оставить на материке троих малолетних сыночков (двое старших были от Роже, младшенький – от Монтолона; от первого брака с Жан-Пьером Биньоном совместных детей не было).

Как бы то ни было, Монтолон был верен Императору. В период «Ста дней» он получил должность камергера и был произведен в генералы[19]. Высокий, элегантный, с приятными манерами, он вместе со своей супругой прекрасно скрашивал мрачные дни Изгнанника на Святой Елене. Имелся, правда, один нюанс: апартаменты супругов отделяла от комнаты Императора… единственная комната – буфетная. Даже парк для прогулок у них был общий. Отсюда и особая близость между Пленником и семьей Монтолонов.

Граф Монтолон уполномочен действовать от имени Императора и распоряжаться его хозяйственными делами. В глазах британцев он станет неким обер-камергером «Лонгвудского двора».

Генерал Гаспар Гурго, ординарец. Уроженец Версаля, он был сыном придворного музыканта Людовика XVI. Свою военную карьеру этот человек начинал офицером артиллерии, что в глазах Императора уже было немало. В кампании 1805 года против Австрии Гурго отличился в сражении под Ульмом; при Аустерлице был ранен.

Став в 1809 году офицером по особым поручениям при Императоре, позже он был назначен его адъютантом. И на этом поприще Гурго, что называется, обрел себя. Офицер оказался прирожденным штабистом, склонным ко всевозможным интригам. В сражении под Смоленском он был вторично ранен, но все же принял участие в Бородинской битве. Особо отличился уже в Москве, когда, войдя в Кремль, одним из первых обнаружил большие запасы пороха, якобы заминированные. Судя по докладу, им была предотвращена крупная диверсия. Наполеон в долгу не остался: за этот подвиг Гурго получил баронский титул.

При отступлении из России барон, как, впрочем, многие из его соотечественников, едва унес ноги. Но даже позорное бегство хитроумный француз обернул в свою пользу. При форсировании Березины (естественно, в обратном направлении) с ним произошел один эпизод, ставший позже для всех притчей во языцех. Дело в том, что на каком-то этапе отступления адъютант оказался полезен удиравшему от казаков Императору. Потом он, ничуть не стесняясь, будет называть это подвигом и даже спасением Наполеона. Причем от случая к случаю напоминал об этом самому Императору, который (вот неблагодарный!) никак не мог вспомнить обстоятельств того боя на Березине.

За отличие в Дрезденском сражении Гурго получит офицерский крест ордена Почетного легиона; примет участие в «Битве народов» у Лейпцига.

И все же Гурго довелось спасти жизнь Наполеону! Правда, случилось это не в России, а в сражении при Бриенне, в 1814 году. Тогда выстрелом из пистолета он убил конного казака, летевшего на Императора с пикой. На этот раз ничего доказывать патрону не пришлось. Не растерялся он и при Бурбонах – и орден Святого Людовика, полученный хитрецом в короткий период королевской власти, полное тому доказательство.

Возвращение Бонапарта с Эльбы явилось для Гурго большой неожиданностью. Когда он попытался вернуться обратно к своему кумиру, Наполеон и слышать не хотел о кавалере королевского ордена. Пришлось пойти на крайние меры, пригрозив самоубийством. Только так удалось добиться снисхождения. После Ватерлоо Гаспар Гурго становится бригадным генералом. Такое доверие сделало Гурго истинным фанатиком Бонапарта, поэтому он остался верен ему до конца, дав согласие последовать за своим знаменитым патроном в далекое изгнание.

Правда, имелось одно «но»: слишком усердное рвение в деле служения Императору иногда переходило все границы. Однажды он довел Наполеона до того, что тот, не выдержав, крикнул:

– Я же ему не жена! И не могу с ним спать!..

Граф Мари-Жозеф-Эммануэль-Огюст-Дьедонне де Лас Каз был морским офицером. Блестящий картограф, ставший в ссылке личным секретарем Наполеона.

В связи с тем, что события Великой французской революции застали его в должности всего лишь капитан-лейтенанта Королевского флота, всей последующей карьерой этот человек будет обязан исключительно Наполеону Бонапарту.

В 1809 году он стал бароном (еще бы, с таким-то именем!), а потом и камергером. Барон барону рознь: де Лас Каз по натуре был ученым, и «Исторический атлас» Ле Сажа – творение именно его рук (и головы). В 1810 году барона включили в список докладчиков в Государственном совете; к 1814 году он стал капитаном первого ранга и Государственным советником. К этому времени де Лас Казу уже пятьдесят, но его преданность Наполеону столь высока, что он требует разрешения сопровождать Императора в изгнание. Даже его сын Эммануил – и тот рядом, готов ехать в неизвестность. Наполеон соглашается. С такими людьми, понимает он, на чужбине будет легче.

Сам Лас Каз вспоминал: «“Вы понимаете, куда может привести вас ваше предложение?” – не скрывая своего удивления, спросил меня Наполеон. “Об этом я не думал”, – ответил я.

Наполеон принял мое предложение, и вот сейчас я нахожусь на острове Святой Елены».

В 1822 году, уже после смерти Наполеона, в предисловии к своему «Мемориалу Святой Елены» граф Лас Каз напишет: «В силу самых необыкновенных обстоятельств я долгое время находился рядом с самым необыкновенным человеком, какого только можно сыскать в истории. Восхищение побудило меня последовать за ним, не зная его; а узнав его, я готов был остаться при нем навсегда».

В отличие от прочих компаньонов, Лас Каз на острове Святой Елены становится для Наполеона неким летописцем дней – минувших и нынешних; тех, что ему пришлось прожить рядом со своим Императором. И в этом – особое искусство секретаря Наполеона. Лас Каз, пожалуй, тот единственный, кто ненавязчиво, достойно и уважительно завязывал с Бонапартом беседы на те или иные темы. Внимательно слушает. Записывает. Аккуратно и корректно задает вопросы. Снова записывает. И снова слушает. Почти не дыша, чтобы, не дай Бог, не сбить Императора с мысли.

Таким образом, этот удивительный человек позволил Пленнику раз за разом раскрывать душу, что-то переосмысливать, подвергать события собственному анализу, отзываясь о них иногда с сожалением, иногда – с восхищением или душевным трепетом. Возврат к прошлому помогал Наполеону выживать в одиночестве и сохранять чувство реальности. Это поддерживало его, не давая впадать в крайности. И наконец, рисуя картины минувшего, Наполеон оставался Наполеоном…

Итак, четверо тех, кто оказался рядом с ним перед пропастью неизвестности. Но именно здесь, в изгнании, каждый из этих людей был намного ценней огромной свиты, ранее его окружавшей. Сейчас все изменилось. На Святой Елене каждый преданный человек – на вес золота, чем и дорог. И если Наполеон продолжает считать себя полководцем, тогда эти четверо для него почти как отдельная армия в лице каждого. Что ж, в подобном подходе что-то есть…

Кроме этого, в распоряжении Пленника имелось кое-что еще. Вернее – кое-кто. Луи Маршан, камердинер. Честен и предан как никто другой. Его мать в свое время лечила самого Римского короля – сына Наполеона. Свою стойкость Маршан показал еще на острове Эльба, когда завоевал первые симпатии высокого патрона. В период «Ста дней» в его отношениях с Императором ровным счетом ничего не изменилось: оказавшись в Тюильри, камердинер даже не попросил прибавки к жалованью, чем растрогал Хозяина еще больше. Пришлось положить такое жалованье, чтобы отвечало его чувству преданности. (За преданность, не раз говорил Наполеон, тоже следует платить.)

На Святой Елене Луи Маршан для Наполеона все равно что гвардия в единственном лице. Самая преданная часть его немногочисленного войска. Именно он вывез из Тюильри все необходимое при отъезде. И здесь каждая вещица пригодилась. Смешно сказать, эти вещицы вновь делали из Пленника того, кем он был всегда. Белье с императорскими вензелями, столовое серебро, развешанные по стенам дорогие сердцу гравюры любимых людей…

«Гвардии» всего двадцать четыре…

Есть еще несколько преданных людей.

Луи-Этьен Сен-Дени, а попросту – мамелюк Али. Родился в Версале, образование получил в конторе нотариуса. В императорском дворце начинал службу стремянным при торжественных выездах. Позже в обязанности парня входило носить за полководцем подзорную трубу и… водку. К последней Наполеон пристрастился в Москве: эта жгучая и пробиравшая до печенок жидкость помогала восстановить расшатанные нервы; кроме того, выпив горькую, хорошо спалось. И если бы не головная боль поутру, эта штука могла заменить любое снотворное.

Здесь, в Лонгвуде, Али была доверена императорская библиотека. Все книги подвергнуты кропотливой ревизии, на каждой его рукой сделана надпись: «Император Наполеон»…

Дворецким при Императоре в Лонгвуде корсиканец Чиприани Франчески, которого все называют просто Чиприани. Хороший слуга, предан своему патрону, как и камердинер Маршан. И это понятно – его жена и дочь служат в Риме у кардинала Феш и у матери Наполеона. Когда-то этот человек являлся охранником секретной полиции короля Жозефа (Бонапарта) в Неаполе. На острове Чиприани под наблюдением Монтолона отвечает за съестные припасы. Ловкий и общительный по натуре, он чрезвычайно полезен, ведь в нем уживается много нужных для дворецкого качеств – в частности, умение внимательно слушать собеседника. Неудивительно, что в ссылке этот малый организовал своего рода разведывательную сеть, которую сам и возглавил.

У Чиприани отменная способность грамотно анализировать все поступающие к нему местные слухи, чтобы, сделав из них соответствующие выводы, представить на суд Хозяина. Главное, считает он, чтобы информация, доставляемая от местных или тех же английских солдат, обладала исключительной достоверностью. Налаженная им система шпионажа (читай – разведка) сходилась в едином аналитическом центре, то есть в его собственной голове. Чиприани – глаза и уши Наполеона на острове.

Кстати, в штате последнего еще несколько слуг, которые, впрочем, хотя и важны, но играют не такую заметную роль: эконом-виночерпий Пьеррон (к слову, брат шеф-повара князя Меттерниха); Лепаж, повар; швейцарец Новерра, камердинер, а по совместительству кондитер и цирюльник; Жанетт, кухарка; братья Аршамбо (конюшие)[20]; Руссо (ведает серебряной посудой). Джентилини (выездной лакей с Эльбы): в его обязанности входит сервировка стола. Сантини, швейцар и постельничий: днем он дежурит в столовой и торжественно распахивает дверь, когда Император или кто-то из его генералов проходят в гостиную или кабинет. Последний может делать все: помыть и постричь волосы, починить обувь, даже растереть затекшие ноги… И страстно ненавидит местного губернатора. Истинных парижан только двое – первый камердинер Маршан и виночерпий Пьеррон; конюшие братья Аршамбо и стюард Руссо – уроженцы Фонтенбло; камердинер Сен-Дени (Али) был родом из Версаля…

В Лонгвуде налажено дежурство: в маленькой прихожей перед ванной Императора ежедневно находятся Дени и Новерра, поочередно сменяя друг друга. Их задача – кинуться по первому зову Хозяина…

А вот слуги из местных и английского персонала – не в счет: они работают на местную администрацию.

Если характеризовать каждого из слуг с точки зрения их значимости в этих военно-полевых условиях противостояния, получается, что все они (от повара до кухарки) являлись своего рода пехотой. Те самые труженики войны, без которых все бы замерло, остановилось. Без Лепажа всех свалил бы голод; без преданного Руссо рабы и китайцы за несколько часов растащили бы все столовое серебро; без Пьеррона скромный бюджет французов вылетел бы в трубу прежде, чем Император, дабы свести концы с концами, начал распродавать свои личные вещи. Без братьев Аршамбо французы совсем бы позабыли, для чего человеку необходимы выезды на лошадях; а без Сантини каждый ходил бы лохматым и в дырявых башмаках.

Общество зачастую не замечает рядом с собой маленьких, скромных людей, на которых, собственно, и зиждется благополучие любого социума. А зря. Без «маленького человека» общество – колосс на глиняных ногах…

Размещение своих подчиненных для главнокомандующего является подчас не менее важной задачей, нежели проведение той или иной операции. Теснота, царившая в Лонгвуд-хаусе, заставила задуматься даже такого опытного стратега, каким являлся Наполеон. Эта «конура» (выражение Бонапарта) оказалась слишком мала для всех. Тем не менее разместились.

«Хоромы» – для Императора. Прихожая, гостиная, столовая, две спальни, библиотека и ванная. Супругам Монтолон были выделены две большие комнаты. Гурго: кабинет и спальня; Лас Каз с сыном вынуждены довольствоваться двумя комнатками над кухней (позже они переберутся в южное крыло здания на первом этаже – самое сырое и холодное). Так разместилась «элита».

Слуги живут в низкой мансарде с хлипкими деревянными перегородками, где нет никакой возможности выпрямиться во весь рост. Маршан спит над спальней Бонапарта; его жилище считается самым лучшим в сравнении с «пчелиными сотами» его сожителей. Впрочем, генерал Бертран нашел собственное решение жилищного вопроса. Он и его супруга решительно отказались проживать в Лонгвуде, сняв одноэтажный коттедж в Хатс Гейт, в паре километров от ставки Бонапарта. Последнему это не понравилось. Однако приходилось полагаться на исключительную порядочность Бертрана, который еще никогда не подводил Хозяина.

Впереди маячила неизвестность…

В последнее время Императора все чаще стали видеть в какой-то задумчивости. Он пребывал в жесточайшей хандре. Начать с того, что вредный Лас Каз со свойственной ему въедливостью стал расспрашивать о самом сокровенном – Талейране, Фуше и… Жозефине. Вот нахал! Многое ли он мог рассказать этому «бумажному сухарю» о своей былой страсти? О той Любви, которой был околдован несколько самых счастливых лет их совместной жизни?

– Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, будучи уверенным в ее искренности и преданности мне, – заметил Император Лас Казу. – Фуше… Фуше был Талейраном общественных клубов, зато Талейран – это Фуше светских гостиных… Для Фуше интрига была жизненной необходимостью. Он интриговал все время, повсюду, всеми возможными способами и со всеми… Во всем чувствовалась его рука. Всю свою жизнь он посвятил единственному занятию – находить новые объекты для своих интриг. Желание иметь отношение буквально ко всему на свете стало его манией, он всегда был готов сунуть нос в чужие дела…

К каждому из своего окружения в Лонгвуде Наполеон относился с должным уважением. Смешно, даже с некоторым почтением. Кроме них, теперь здесь никого не было. Все в прошлом. Только Он и Они. Поэтому приходилось вступать в беседы, иногда позволять дискутировать. Только не обижать. Это глупо. И Бонапарт рассказывал. Вспоминал и снова рассказывал. Правда, не все. Обо всем когда-нибудь напишут. Те, кто вообще ничего не будет знать – только догадываться. Поэтому все написанное окажется исключительно на их совести. Ему же оставалось одно – делать вид, что откровенно делится своими воспоминаниями.

Но разве обо всем расскажешь? Например, о том, как ему, скромному корсиканцу, удалось взобраться на олимп? Если намекнуть кому, что во всем виновато Провидение, – засмеют. Но именно так и случилось. Только кто поверит? Слишком тернистым оказался путь на вершину, дорога к которой порой вымащивалась совсем посторонними людьми. Поэтому лучше молчать. Молчание – признак мудрости. За прошедшие годы он многому научился. Остается только вспоминать. Чаще безмолвно. Иногда вслух, что так радовало приближенных.

Минувшее – теперь самый ценный его багаж…

III

…Я просил вас известить меня письмом, когда прекратятся партийные распри и интриги, судьи станут просвещенными и справедливыми, стряпчие – честными, умеренными и приобретут хоть капельку здравого смысла… будут основательно вычищены и выметены дворцы и министерские приемные, вознаграждены ум, заслуги и знание, все, позорящие печатное слово в прозе или в стихах, осуждены на то, чтобы питаться только бумагой и утолять жажду чернилами. На эти и на тысячу других преобразований я твердо рассчитывал, слушая ваши уговоры, ведь они прямо вытекали из наставлений, преподанных в моей книге…

Д.Свифт. Путешествия Гулливера

Жозеф Фуше. – Шарль-Анри Сансон и «госпожа Гильотина». – Кровавая свистопляска Великой революции. – Казнь короля Людовика XVI. – Убийство Марата. – Тулонская виктория капитана Буонапарте. – Страдания палача Сансона. – Казнь Марии-Антуанетты и лидеров революции – Дантона и Демулена. – Организаторы Девятого термидора. – Казнь Робеспьера. – Фуше делает карьеру

Всеобщая кутерьма началась с пройдохи Фуше. Именно его злой гений расправился с Робеспьером. И закрутилось…

Впрочем, обо всем по порядку.

Этого замухрышку выплеснула из небытия зловонная пена Революции. Впрочем, то же произошло и с тысячами других, которых снос Бастилии и сооружение на площади Революции (бывшей Людовика XV) «госпожи Гильотины» превратил из безропотных королевских подданных в вершителей судеб себе подобных. Странно, но оба они, Фуше и Талейран[21], вышли из стен монастырских школ – того социума, где роскоши, блеску богатства и чувствам просто не было места. Там царили другие ценности – сила знания и сила власти. Обучая мальчиков-ораторианцев математике и физике, скромный инспектор Фуше многому научился. Мало того, он даже на некоторое время отвлекся и захотел чего-то нового.

Пока где-то в провинции начинал службу безвестный лейтенант Буонапарте, в этих же провинциях набирали силу молодые, умные и отчаянные люди. Они требовали перемен. Преподавателю в монашеской сутане по фамилии Фуше общаться с этими молодыми не только интересно, но даже познавательно, ибо у них много общего. Тем более что с сестрой одного из этих смелых, адвоката из Арраса, некоего де Робеспьера, у Фуше завязались серьезные отношения. Ему чрезвычайно комфортно среди этих одаренных и жаждавших перемен парней. Капитан инженерных войск Лазар Карно пишет проникновенные стихи; врач Марат трудится над романом; блещет ораторством адвокат и поэт де Робеспьер (если бы кто-нибудь ему тогда сказал, что очень скоро он будет стесняться своего дворянства, Максимилиан просто не поверил бы!).

А вот с Шарлоттой Робеспьер у священника что-то не сложилось, и слухи об их скорой свадьбе так и остались слухами. Но не это главное. Главное в том, что этот никчемный и невредный с виду человечек явился в жизни Франции слишком уж знаковой фигурой. Кто знает, не будь его, и в Конвенте, возможно, никогда не появился бы грозный трибун с не менее грозным прозвищем Неподкупный. Именно так прозвали Робеспьера. И в жизни последнего, как, впрочем, и в жизни страны, скромняга Фуше сыграл не самую последнюю роль, явившись этаким вектором судьбы.

Робеспьер был талантлив и тщеславен. Его ахиллесовой пятой являлась бедность. И когда настало время появиться в Версале в качестве депутата Генеральных Штатов, как оказалось, ехать туда было не на что. Да и новый сюртук депутату обходился в копеечку (для самого Робеспьера даже стоимость нового костюма была неподъемной!). Тут-то на горизонте и появляется… скамеечка. Вспрыгнув на нее, адвокат Робеспьер сумел дотянуться до высокого кресла депутата. «Скамеечкой» оказались деньги. Золото Жозефа Фуше, ссуженное им своему несостоявшемуся шурину.

Честолюбивый Фуше уже давно понял, что путь к настоящей власти всегда пролегает через политику. Самое важное – вовремя уловить ветер социальных перемен. У вчерашнего монастырского преподавателя нюх – как у хищного зверя: лакомую добычу он чувствует за версту. Фуше перебирается в родной Нант. Давно сброшена надоевшая сутана, а среди его слушателей теперь не озорные школяры, но знатные буржуа. Теперь для успеха необходимо сделаться «своим» – добропорядочным семьянином, законопослушным и зажиточным. Жозеф женится на дочке богатого купца. Новобрачная безобразна, своенравна, со вздорным характером, но его это ничуть не смущает: купчишка отвалил за дочь такое приданое, что впору смириться и с физиономией горгульи. Чувства – не его стихия. Ему также чужды жалость, сострадание и раскаяние. Его страсть – интрига. Умная, меткая, расчетливая; иногда – убийственная.

Интриган Фуше тщедушен и хил. Его изжелта-бледное лицо почти безжизненно. Бесцветные рыбьи глаза вызывают отвращение, а тонкий острый нос напоминает отвратительный клюв хищной птицы. В худосочном теле этого человека в постоянной работе лишь единственный орган – его мозг. От трудолюбия мозга зависит глубина ума. Неудавшийся математик чрезвычайно умен. В маленькой голове, усаженной на тщедушное тело, ежедневно происходит тысяча невидимых хитросплетений, сделавших Фуше некой машиной по созданию головоломок и несуразных ребусов. Он и сам со временем превратится в единый неразгадываемый ребус, таивший в себе не только загадки, но и большие и непредсказуемые неприятности. По сути, Жозеф Фуше превратит себя в огромного кровожадного Паука, смыслом жизни которого станет день и ночь плести паутину каверз, подлости и обмана.

Кто только не запутывается в этих крепких тенетах: подгулявший банкир и распутный чиновник, жадный политик и глупый провинциал, хищный ростовщик и обедневший дворянин… Имя им – легион. С годами паутина Фуше превратится в стальную ловчую сеть в крупную клетку. Мелкой добычей он просто брезгует. Отныне его безжалостные липкие лапки предназначены исключительно для таких же, как он сам – депутатов парламента, преуспевающих политиков и членов правительства. Остальные – не в счет. Остальные – та самая мелюзга, с которой не стоит считаться.

Фуше – гений перевоплощения. Поначалу его не видит никто; но и позже, присмотревшись, никак не могут раскусить истинное нутро хитрого чудовища. Да и как раскусишь, если этот таинственный кукловод и сам не знает своего истинного «я» – он всегда действует в маске. Зачастую этот заваленный кипами бумаг скромный чиновник – молчаливый собеседник, а порой и обыкновенный проситель. Какой уж «паук»?! Скорее – тишайший обыватель. И кто так считал, погибал в безжалостных петлях паутины первым. То была расплата за наивность. Подобных глупцов людоед Фуше истреблял с каким-то садистским наслаждением…

Он ворвался в революционный Конвент, когда лишенный трона Луи Капет ждал в Тампле сурового приговора. С монархией во Франции было покончено раз и навсегда. По крайней мере, так казалось тогда. Страной правили семьсот пятьдесят депутатов. В их лице сосредоточилась власть, которая раньше принадлежала одному. И во дворце Тюильри теперь они же, новые хозяева, которые с беззаботной поспешностью отправляют на гильотину сотни себе подобных. Семьсот пятьдесят, по сути, случайных людей – непризнанные поэты, запутавшиеся философы, безработные адвокаты и просто авантюристы. Как муть со дна стакана, заметит позже один из них, превратившая доселе целебный напиток в ядовитое пойло.

В этой политической мути, понимает Фуше, ошибиться нельзя: либо пить, либо, выказав свою брезгливость, отвернуться. Отвернуться – значит, отказаться от борьбы, показать себя слабым. Что уже поражение. Поэтому приходится принимать правила игры. А они в Конвенте просты: умеренные бьются насмерть с радикалами. И каждый волен выбирать, с кем идти дальше – с жирондистами, представителями интеллигенции и среднего сословия, или с вождями пролетариата (Марат, Дантон, Робеспьер), призывавшими от прежнего государства не оставить камня на камне.

Сила Жозефа Фуше всегда в одном – он никогда не идет против власти, выступая исключительно на стороне сильнейшего. А еще он чрезвычайно аккуратен. Эту аккуратность некоторые потом назовут осторожностью. Да, это будет осторожность хищного зверя во всех его жестах и поступках. Фуше возьмет за правило делать все так, чтобы не ошибаться. Ибо любая ошибка чревата непредвиденными последствиями. Потому-то этот человек так старается быть аккуратным. В отличие от прочих глупцов, стремившихся взлететь на трибуну, чтобы оттуда громогласно обличать врагов, скромный депутат от Нанта тих и дружелюбен. Правда, иногда приходится оправдываться: у него-де с юности хриплый голос, поэтому с такими связками на трибуне только конфузиться, пусть выступают другие. И его понимают, даже сочувствуют: многого ли добьешься, прозябая в тени?

И это – тактика. Очень скоро все эти ораторы и крикуны начнут понимать, что лучше быть молчуном, нежели тем, кто всегда на виду. Торчащий гвоздь всегда мешает, его шляпка – прерогатива молотка. Все чаще и чаще «крикунов» забирает к себе «госпожа Гильотина». А Фуше в тени. Всем, как правило, не до него; про депутата из Нанта просто забывают. Каждый раз он странным образом оказывается нейтральным. Таких не любят, но и не презирают. Такие удобны, они вовремя оказываются под рукой. Им даже можно кое-что доверить. Тихий Фуше всегда в составе комиссий, групп, комитетов. Его почти никто не видит, зато сам он в курсе всего происходящего. Он знает обо всем и обо всех. Но об этом «крикуны» даже не задумываются.

Незаметному депутату из Нанта вряд ли кто завидует – он вечно занят, будучи завален деловыми бумагами и отчетами комиссий. Пыльный кабинет Фуше похож на VIP-ложу гладиаторского цирка, откуда его хозяин со сладострастием взирает, как перед глазами разворачивается очередное кровавое ристалище между умеренными и радикалами. Лафайет и Верньо, Демулен и Дантон, Робеспьер и Марат… Каждый бьется отчаянно, с ожесточением загнанного в угол гладиатора. Среди дерущихся, знает Фуше, не может быть победителя; победитель – тот, кто созерцает в неприкосновенном отдалении. Фуше созерцает. Внимательно и осторожно. Аккуратно.

Об аккуратности он не забывает ни на миг. Один неверный шаг – и все пропало. Даже сидя в амфитеатре, рискуешь быть втянутым в кровопролитие. Иногда тот или иной победитель смеха ради призывает сразиться с ним, скрестить обагренные кровью мечи. Противник слаб, хоть и победитель, он едва держится на ногах, предыдущие бои изнурили все силы. С таким сразиться – одно удовольствие; удар клинком – и ты победитель! Но у победителя всегда много врагов, как видимых, так и невидимых. Поэтому предпочтительней по-прежнему оставаться в тени. И лучшая тень – спина сильнейшего. Лучшая роль – быть безответственным, даже безучастным. За все в ответе победитель, сильнейший. Верх политического искусства – иметь власть не только над безмолвной чиновничьей толпой, но и влиять на действия властителя. Это и есть истинная власть.

С годами Жозеф Фуше достигнет в государственно-властной иерархии пика, сумев стать обладателем именно истинной власти. Ему чужды ее видимые атрибуты – парады, узнаваемость, почет. Он почти невидим, его трон – кожаное кресло в полутемном пыльном кабинете. Паука раздражает суета, ему не нужен яркий свет – лишь тишина и сумрак. Только там можно насладиться своей неограниченной властью. Его трон устойчивее королевского; паутина – крепче любого каната.

Оттуда, из сумрака, перед глазами Фуше, словно в затейливом калейдоскопе, промелькнули все – якобинцы и жирондисты, непримиримые и умеренные. Всех усмирила неутомимая «национальная бритва»[22]. «Госпожа Гильотина» не приметила лишь одного – тихого нантского депутата. Он всегда в самой гуще событий и вечно в тени. И в этом весь шик ситуации. Даже будучи в составе различных инспекций и комиссий, этот депутат и здесь умудряется, одурачивая всех, оставаться невидимым: он почти никогда не оставляет на бумаге свою подпись. Фактически г-н Фуше существует, де-юре – отсутствует. Каково? Какие могут быть вопросы к тихоне, который и мухи не обидит?..

Но все когда-нибудь кончается. Даже игра в невидимку. Трудно быть умнее всех: ведь даже самый умный всегда глупее нескольких умных. Двурушничество Фуше раскусил Робеспьер. Эти старые приятели с годами стали самыми ненавистными врагами. И Фуше не раз ловил на себе пылающий взгляд из-под лорнета закадычного недруга. Максимилиан никогда никого не рассматривал ради интереса – только врагов. Так обычно к напуганному кролику присматривается проголодавшийся питон. «Невидимку» следовало во что бы то ни стало вытащить из темного угла. И Робеспьер уже давно жаждал этого «часа откровения» — действа, которое бы расставило точки над «i». Дабы все оказалось прилюдно, напоказ, со срыванием маски опасного тихони.

Это произошло в середине января рокового 1793 года. Именно тогда революционный Конвент должен был решить судьбу свергнутого короля.

…Если в чем-то сомневаешься – сделай первый шаг: дальнейшее покажет правоту или ошибочность твоих сомнений. Слова Цицерона правдивы, потому и бессмертны. Наполеон всегда отличался решительностью; по сути, она была его главной чертой. Но кто сказал, что именно решительность облегчает жизнь? Разве что приближает развязку.

Однажды капитан республиканской армии Буонапарте, будучи в Париже, очутился на чьей-то казни: гильотинировали какого-то чинушу из финансового ведомства. То ли за казнокрадство, то ли за связь с фальшивомонетчиками. В те дни «госпожа Гильотина» только-только набирала популярность, собирая вокруг себя сотни зевак.

Сказать по правде, экзекуции вызывали в офицере отвращение, но что не сделаешь ради сослуживцев, пожелавших поглазеть на спектакль, в котором «чихали в мешок». Знал бы, чем все закончится, ни за что бы не согласился. А закончилось потрясением. Всю ночь ему снился окровавленный эшафот, косой нож гильотины, неторопливая поступь палача Сансона[23]. Как только «кочан» отрубленной головы скатился в грязную корзину, глаза лейтенанта неожиданно скользнули по лицу повернувшегося к толпе палача. И вдруг показалось, что их глаза встретились: Бонапарта – серьезные и немного испуганные, и Сансона – сосредоточенные и равнодушные.

Однако потрясение произошло не от самой казни и, конечно, не от вида пролитой крови или близости смерти. К подобному корсиканец уже давно привык. Ошеломило другое: юный лейтенант вдруг осознал, что точно так же, как и тот несчастный, оказавшийся на эшафоте по чьему-то навету, там мог быть кто угодно, в том числе и он сам. И это при том, что с самого детства Наполеоне был готов умереть в бою – от пули, осколка ядра или удара сабли. Даже по приговору военно-полевого суда офицер мог оказаться под ружейным дулом, но никак не под ножом гильотины. Но так только думалось. С некоторых пор на эшафот стали отправлять и генералов, и маршалов. Что уж говорить об обычных солдатах Революции! Неужели когда-нибудь и его голова очутится в корзине с отрубленными «кочанами»?!

С тех пор ему иногда снились кошмары. Самый страшный – с падающей бритвой гильотины и равнодушной ухмылкой Сансона. В такие ночи он, резко вздрагивая, тут же просыпался – в холодном поту и с широко раскрытыми глазами. А потом не мог заснуть до утра. Через какое-то время все повторялось сначала: Сансон, холодный пот и бессонница. С годами кошмары стали реже, зато переносились значительно острее: после очередного рандеву с парижским палачом избавиться от дурного настроения помогала лишь добрая порция шардоне…

Заметил и другое: с течением времени кошмары начинали сниться перед невзгодами; так ломота в ревматических суставах напоминает о непогоде. Если вдруг предстояла крупная ссора или неудачная баталия – жди скверный сон! Главное же, он так и не преодолел страха кончить свои дни на гильотине. Возможно, именно поэтому Бонапарт всегда удивлял сослуживцев бесстрашием в бою: ни свистящие пули, ни упавшее рядом пушечное ядро – ничто не вызывало в нем страха. Лишь вид гильотины, сделавшей его фаталистом, был способен расшатать крепкие нервы корсиканца. Наполеон был фаталистом от противного: не желая кончить дни на эшафоте, он давно приучил себя к мысли, что погибнет на поле боя. Так стоило ли кланяться пулям?!

Даже когда Бонапарт окончательно проиграет, он по-прежнему будет верить в свою счастливую звезду, которая (и он в это верил!) обеспечит ему бессмертие – и как монарха, и как полководца. Впрочем, в глазах многих Наполеон уже при жизни стал неким постаментом.

Не тщеславие ли гонит слабого человечишку взбираться все выше, и выше, и выше? До тех пор, пока не наступит черед падать вниз…

Юный Буонапарте интуитивно оказался прав. Сколько бы судеб ни было перемолото в революционной мельнице Франции, на переднем крае самого процесса стояли отнюдь не Марат, Дантон или Робеспьер. Так получилось, что основной «шестерней» процесса явился совсем далекий от политики человек – Шарль-Анри Сансон. Палач Революции. Господин де Пари. Самый уважаемый в смутные годы человек Парижа. А еще – всеми презираемый и ненавистный.

Вопреки укоренившемуся мнению, Шарль-Анри не был равнодушным циником с замашками садиста. Никому не могло прийти в голову, что этот холодный с виду муниципальный чиновник был не только обычным человеком, но еще и человеком сострадательным. Именно так отзывались о нем те, кто знал парижского палача ближе.

Гильотина уравняла всех: дворян, священников и военных; даже короля и нищего. Головы каждого из них, ловко сбритые «национальной бритвой», оказывались в одной и той же корзине. Хотя совсем недавно было совсем не так. Дворянина, к примеру, не могли не только четвертовать, но даже повесить. Веревка – для простолюдина; на худой конец – для купца или городского торговца. А вот провинившегося графа, барона или маркиза ожидал отточенный топор: галантная участь для галантной части населения. Умереть – не самое страшное; намного страшнее подвергнуться мукам перед тем, как тебя вздернут или отрубят голову. Для этого существовали пытки. Дыба ли, прижигание каленым железом или испытание огнем могли развязать язык даже самым отважным молчунам.

Однако находились такие, кого не могли сломить ни огонь, ни железо. Их обычно называли бесчувственными. И лишь палачу Сансону было доподлинно известно: бесчувственных не бывает. Разве что… не без вмешательства в таинства дознания того, кто пытает. Не говоря уж о казни. И палач об этом знал. В этом и заключалась загадка страшного ремесла, главный постулат которого гласил: палач не убивает, а избавляет от мук! Не только от физических, но и от духовных…

Сансон уже давно стал философом. Этому его научила жизнь. Любитель музицировать на скрипке и виолончели, он был неравнодушен к философствованию других; особенно когда точка зрения собеседника совпадала с его собственной. Именно это, рассуждения о жизни и смерти, а также разговоры о гуманном уходе из мира сего однажды сблизили палача с одним из депутатов Учредительного собрания – профессором анатомии в Сорбонне Жозефом Гильотеном, оказавшимся большим философом. Именно сей ученый муж и предложил народным избранникам хитроумное приспособление для умерщвления себе подобных, а точнее – «для оздоровления прогнившего общества».

– Этой машинкой я в одно мгновение отрублю вам голову так, что вы ничего не почувствуете! – цинично пообещал Гильотен на одном из заседаний депутатам.

Возможно, именно красноречие доктора Гильотена перевесило чашу весов, от которой зависело, быть или не быть гильотине. Предложение коллеги депутатам понравилась. И не только им. В проекте, представленном на утверждение королю за полгода до его свержения, лезвие ножа гильотины имело полукруглую форму.

– К чему такая форма лезвия? – сделал замечание Людовик. – Разве шеи у всех одинаковы?

И собственноручно заменил на чертеже полукруглое лезвие на косое (позже Гильотен дополнительно внесет усовершенствование: «идеальными» окажутся угол среза в 45 градусов и масса ножа в 39,9 килограмма).

При всем этом доктор Гильотен прекрасно играл на клавесине. Умение понять собеседника и необыкновенная музыкальность стали бесценными, с точки зрения Сансона, качествами, которые позволили этим двоим стать если и не друзьями, то, по крайней мере, единомышленниками. Тем более что сам Шарль-Анри с юности питал слабость к медицине и даже какое-то время обучался на эскулапа в престижном Университете Лейдена. Однако сыну палача получить медицинское образование оказалось не так-то просто. Когда о профессии батюшки узнали в стенах учебного заведения, с мечтой лечить людей пришлось расстаться. Оставалось одно – казнить людей. Как это десятилетиями делали отец и дедушка. Что-то среднее между лекарем и прозектором. Да и отец состарился – хочешь не хочешь, а семейное ремесло требовало жертв, вернее, замены в лице сына уходящего на покой палача.

До встречи с Жозефом Гильотеном жизнь парижского экзекутора Шарля-Анри Сансона была безрадостной и однообразной. В лице депутата палач нашел не просто хорошего собеседника, но и человека, которому можно было излить душу.