Падение в небо бесплатное чтение

Ирландия, Бушмилс

1916 год

Огонь

Ранней осенью в северной Ирландии темнеет быстрее, чем весной и летом, но ночи всё ещё остаются тёплыми, будто весь день кто-то собирает тепло, чтобы укутывать после захода солнца путников, как одеялом.

Я поправил сползающую лямку рюкзака и ускорился, пробираясь к железнодорожной станции в наползающей темноте. Сердце отдавалось частыми ударами с каждым шагом, но не от набранной скорости – какое-то неприятное предчувствие не проходило весь день, а к вечеру только усилилось.

Не успел я отойти от дома и пару шагов, как услышал голос матери:

– Сынок! – Она в лёгком платье выпорхнула из дома и подбежала ко мне, протягивая ещё дымящиеся пирожки на выстиранном голубом платочке. – Твои любимые!

– Вечером попробую, ма, – поцеловал её руку.

– Самые румяные тебе выбрала, – умоляюще посмотрела мне в глаза она.

Я сдался под этим любящим взглядом и положил тёплые пирожки в рюкзак, быстро закинул его на плечо и улыбнулся:

– Опаздываю на поезд.

– До вечера! – крикнула мама мне вслед.

Когда я подходил к железнодорожной станции, это утреннее воспоминание всплыло в мыслях. Конечно же, я забыл о пирожках.

Вскочил на перрон и удивлённо посмотрел по сторонам: вокруг было пусто и тихо, что необычно для вечернего рейса из города. Я присел на скамью, откинувшись на спинку, и прикрыл глаза. Немного закемарил, а проснулся оттого, что кто-то рядом чиркнул спичкой.

Поднял веки и увидел Томаса, дежурного станции, он прикуривал сигарету. Зажал между зубами скрученную папироску, поднося к краю спичку, на которой пылал огонёк.

– А ты чего здесь, Дэв? – промычал Томас, стряхивая спичку и выдувая дым.

– Поезд жду.

– Так ушёл же, – он снова затянулся.

– Как ушёл?

– Минут пятнадцать назад, – пожал плечами Томас, выпуская ещё одно колечко дыма.

– А следующий?

– Утром.

Я вздохнул. Понятно теперь, почему вокруг так тихо и пусто.

– Хочешь пирожок? – Я посмотрел на Томаса.

– Спасибо, я уже ужинал, – тот докурил и выбросил окурок. Потянулся ещё за одной: – Будешь?

– Не курю.

Томас сделал ещё несколько затяжек, отстрельнул непотушенную сигарету в урну и вернулся в свою каморку.

Я достал из рюкзака холодные пирожки, съел все и мысленно поблагодарил мать, которая настояла на том, чтобы я взял их.

Стемнело быстро. Глаза закрывались, и я решил поспать до утреннего поезда. Дремал, но не проваливался в глубокий сон, был на грани между сновидениями и явью. Как будто рядом что-то горело. Яркие вспышки огня проскальзывали даже через опущенные веки. Проснулся я от запаха гари.

– Что-то горит? – произнёс спросонья.

– Не, это я курю, – ответил Томас. – Может, поспишь в моей каморке? Там, конечно, не священное ложе, но удобнее, чем на этом дереве, – затянулся и указал кивком на скамью.

– Скоро уже рассвет, – я снял рюкзак с плеча и положил рядом, – ещё утренний поезд просплю.

– Я тебя разбужу, – усмехнулся дежурный.

– Спасибо за предложение, но я останусь здесь.

– Ну как хочешь! – Томас скрылся в своей каморке.

Я снова закрыл глаза.

Снится мне открытое окно. Рама с облупившейся побледневшей голубой краской. Застиранная, пожелтевшая со временем занавеска, что колышется на слабом ветру. На подоконнике стоит свеча на белом блюдце с голубой каёмкой. Чья-то рука подносит к фитилю свечи зажжённую спичку. Вспыхивает огонёк.

– Ложись, голубушка, – слышен низкий мужской голос.

– Может, что случилось? – отвечает ему взволнованный женский.

– Скорее всего на поезд опоздал.

– Скорее всего, – эхом отдаётся женский.

Кто-то подул на свечу. Огонёк погас.

Ветер усилился. Занавеска выскочила в открытое окно, а потом вернулась в дом, скинув с подоконника блюдечко.

Проснулся я тяжело дыша. Потому что знал это окно, эту раму с облупившейся голубой краской, эту застиранную занавеску и это блюдечко со свечой на подоконнике. И эти два голоса были мне знакомы. И руку с поднесённой спичкой я целовал минувшим утром.

В груди вновь задрожала тревога – предвестник чего-то нехорошего, граничащего с опасностью.

– Не замёрз? – услышал хриплый голос Томаса. Тот вновь вышел покурить.

– Сколько до первого поезда?

– Минут тридцать, коль не задержится.

Я кивнул и вновь прикрыл глаза. Спать уже не хотелось, тревога комом застряла в горле. В бодрствовании время тянулось дольше. Я часто моргал, чтобы не заснуть, но не заметил, как снова провалился в сон.

Вижу дом, объятый оранжевыми языками пламени. К дому бегут люди с вёдрами воды. Облако дыма поднимается над крышей. Старые доски трещат и проваливаются внутрь…

Я подскочил от этого грохота, перед глазами всё было застлано дымом, я потёр глаза и увидел, что это к станции приближается первый поезд.

Ответственность

Мои родители прожили счастливую жизнь во взаимной любви и умерли в один день. Они были для меня примером. Что бы ни поджидало их за новым поворотом, они всегда были вдвоём против проблем, никакие трудности не разделяли их друг против друга.

Их смерть стала переломным моментом, когда во мне открылся дар.

Наш дом сгорел, когда родители спали, поэтому они не почувствовали запаха дыма и задохнулись. Когда огонь потушили и забрались в то, что осталось от дома, тела родителей нашли в почти нетронутой огнём кровати, они лежали, прижимаясь друг к другу и держась за руки.

Я был очень привязан к родителям. Мама говорила, что я с самого детства хорошо чувствовал людей – их эмоции, их страхи. Иногда я предчувствовал какие-то события. Но все сны были лишь предвестниками, я никогда не успевал что-то изменить. Желание помогать людям было тем, что подтолкнуло меня выучиться на священника. Мама, конечно, мечтала, чтобы я женился и подарил ей внуков, но отец не стал отговаривать и даже оплатил всё обучение.

Я не спал уже больше трёх суток: сгоревший дом, похороны родителей, соболезнования от прихожан – всё смешалось в едином круговороте событий и слов. Моё тело устало без сна, разум тоже сдался, – и тогда я отключился на целые сутки. А когда проснулся, память проснулась вместе со мной. В сознание ворвались воспоминания о моей предыдущей жизни.

Сначала я подумал, что это всего лишь сон, где я был женщиной, которая совершила ошибку в прошлой жизни, и теперь ей нужно всё исправить. Вот только это был не сон, а воспоминания. И вместе с ними во мне проснулся дар: я слышал не только слова людей, но и их мысли.

Я не отступил от своего желания посвятить всю оставшуюся жизнь помощи тем, кто в ней нуждался. Потеря родителей только укрепила его. Ведь в молитве я находил успокоение для своей души.

Не помню, когда и как возникло это желание, но как только я принял решение стать священником, как будто Вселенная пошла навстречу мне: я нашёл опытного наставника, отец выделил мне нужную сумму на учёбу, в деревенской церкви старый священник искал себе преемника и увидел его во мне.

Всё складывалось правильно. Я чувствовал какое-то послание в том, что Всевышний забрал моих родителей к себе – как будто даровал им вечный рай за мой выбор. Я скорбел, но без мыслей о том, что не смогу жить без них, и без слёз, от которых их душам было бы тяжелее.

Моя потеря была болезненной, но эта боль очищала меня, делала сильнее в моей вере. Через это очищение я становился тем, кем должен был стать в этой жизни.

Я понимал, что беру ответственность не только за свою жизнь и своё будущее, но и за жизни других людей, которые доверяли мне тайны, обнажая свои души перед Всевышним через меня.

Она

Прихожане церкви, в которой я готовился принять сан, любили и уважали меня. Они говорили, что я читаю мысли. Я слышал в их мыслях то же самое. Они так думали не всерьёз, но были совершенно правы. Я подсказывал им как поступить, давал добрые советы, часто они не могли сформулировать свой вопрос, но у меня уже был готов ответ для них.

Небольшая деревня Бушмилс располагалась на берегу реки Буш и с 1608 года была известна на всю страну своей одноимённой вискикурней1. Каждый житель знал друг друга, помогал ближнему, если тот нуждался в помощи.

Я закончил учёбу в городе спустя несколько недель после трагедии, старый священник сразу же принял меня к себе в приход, давал ночлег, пока я строил новый дом на месте сгоревшего. Он называл меня своим преемником и позволял по воскресеньям исповедовать прихожан.

На одном из утренних чтений молитвы я заметил девушку. Раньше я не видел её в нашей церкви. Она сидела возле выхода на корточках, держа на коленях холст и водя по нему кистью. Пока священник читал, я рассматривал её. Она напомнила мне лесную фею: платье было тёмно-коричневого цвета в мелкий узор, будто бы соткано из сухих листьев, даже в медных длинных волосах торчали то ли листочки, то ли веточки, наверное, зацепившиеся за пряди случайно, но казалось, будто вплетены туда нарочно, из-под длинного подола платья выглядывали грубые ботинки, которые так не вязались с её тонким станом – она держала спину ровно всю молитву, будто на её макушке лежала тяжёлая книга. Чтение молитвы подошло к концу, и я отвлёкся на прихожан, а когда вновь посмотрел в сторону выхода, девушки там уже не было, что ещё больше усилило во мне ощущение, будто я увидел лесную фею, которая снова затерялась среди деревьев и кустарников.

Вечером старый священник хотел сам пойти в исповедальню, но в последнюю минуту доверил сегодняшние исповеди мне. Я никогда не видел лиц тех, кто приходил выговориться, но всегда различал их по голосу и по голосу их мыслей. От прихожан меня отделяло окно, которое было завешено плотной материей.

Первой по ту сторону присела девушка, которая молчала, но я отчётливо услышал её мысль: «Может быть, когда я исповедуюсь, мне станет легче…»

Я терпеливо ждал, пока она заговорит. Но через несколько минут с края окна показалась её ладонь, на которой лежал сложенный в несколько раз листок. Я осторожно взял его, её рука на мгновение замерла в воздухе, а потом исчезла. Я развернул бумагу и прочитал: «Я не могу говорить».

– Вы можете сказать мне всё, – ответил ей, предположив, что она боится доверить мне свою тайну. – Здесь вас слышу только я и Всевышний.

Вновь в окошке показалась её ладонь с листком. На нём было написано: «Я немая».

– Это не проблема, – уверил её я, – у вас с собой много бумаги?

Она протянула следующий листок, где было только одно слово: «Достаточно».

– Как вас зовут?

Она протянула ещё одно письмо, где аккуратным почерком было выведено: «Айрин».

– У вас красивое имя, Айрин. Вы знаете, что оно означает?

Спустя мгновение я получил ответ: «Боль».

А в мыслях девушка добавила: «Боль, которую мне никогда не стереть из памяти».

– Расскажите, что вас тревожит, Айрин.

Я услышал, как грифель скользит по бумаге. Материя, отделяющая нас друг от друга шелохнулась, вновь показалась её рука. Когда я забирал это письмо, коснулся её и почувствовал, как холодна ладонь.

В письме было написано: «Вы обещаете, что мне полегчает, если я расскажу вам?»

Я задумался. Я никогда никому не врал, поэтому не мог пообещать того, в чём не был уверен сам.

«Он что, заснул?»

– Я не могу вам этого пообещать, Айрин, – ответил ей. – Но вам станет легче, если поделитесь. А вот станет ли легче от само́й ситуации, этого мне, к сожалению, неизвестно.

«Пожалуй, я пока не готова», – пронеслось в её мыслях. Показалась рука с очередным посланием: «Попробую в другой раз».

Я не стал давить на неё.

– Приходите, когда будете готовы, Айрин. Я здесь каждое воскресенье.

Её шаги были едва уловимыми, лёгкими, будто она не шла, а парила по воздуху, не касаясь земли.

Никогда не слышал её имя среди прихожан. Голос мыслей такой же уникальный у каждого, как голос человека. Я не слышал его раньше. И чутьё мне подсказывало, что эта та лесная фея, которую я видел утром на чтении молитвы у выхода с холстом.

Я сохранил все её бумажные послания и ждал, когда она будет готова поделиться со мной своей историей.

Её история

В следующее воскресенье она пришла.

– Привет, Айрин, – поздоровался я, когда она присела по ту сторону исповедальни.

«Как он узнал, что это я?» – услышал её мысли.

Я молчал, дожидаясь протянутого листка.

В окне показалась уже знакомая мне ладонь. Я развернул письмо: «Как вы догадались, что это я?»

– У каждого человека особенный запах, – не соврал я. Но не добавил: как и особенный голос мысли.

Ещё один листок: «И чем я пахну?»

А в голове её тихо пронеслось: «Только если травами, которые собирала для тётушки».

– Мятой, гвоздикой и лимоном, – ответил я. Сильнее всего я чувствовал мяту.

Она протянула мне следующий листок: «А вы пахнете мёдом».

– Вы готовы поделиться со мной своей историей, Айрин?

«Наверное, я никогда не буду готова», – мысленно ответила мне Айрин.

– Представьте, что я умею читать мысли.

Она протянула мне ещё один листок: «А вы, правда, умеете их читать?»

– Так говорят прихожане церкви. Хотите проверить?

В следующем листке было всего одно слово: «Хочу».

– Тогда уберите бумагу и карандаш подальше, сядьте поудобнее, закройте глаза и подумайте о том, что хотите сказать…

«Я не с рождения немая, – начала она. – До пятнадцати лет я говорила. А потом меня изнасиловал отчим. Я не знаю… не знаю почему, но что-то сказать после… после того случая у меня не получается. Как будто в ту… ужасную минуту я забыла, что могу выражать мысли словами».

В её голове возникло то самое воспоминание в ярких картинках, которые я видел ещё несколько раз во снах после этой встречи.

Отчим зажал ей рот толстой грязной ладонью, которая воняла мокрой землёй и виски. Чтобы она молчала. Но Айрин и не думала кричать. Лишь пару раз всхлипнула, а потом беззвучно глотала слёзы вместе с болью. Он резко задрал её юбку и стал лапать там, где её ещё никто никогда не касался. А потом стал пальцами раздирать плоть. Ей хотелось вскрикнуть, но она боялась. Боялась, что он сделает ещё больнее. Поэтому терпела каждое грубое прикосновение. А когда он вошёл в неё, она прикусила язык и почувствовала вкус крови во рту. А потом и запах. Только этот запах был другой: тошнотворный и унизительный. И исходил он снизу. Айрин замутило, но грубая вонючая рука, которая всё ещё зажимала ей рот, сдерживала рвотные позывы. Она уже не просто плакала – она захлёбывалась слезами, её тело содрогалось от беззвучных рыданий. Она чувствовала, как что-то липкое потекло по ногам. Внутри всё горело и болело. Когда отчим отстранился и убрал руку от её рта, она отвернулась, до последнего сдерживая рвоту. Когда он похлопал её по спине – её стошнило.

Как острые стрелы, меня пронзили чувство жалости к Айрин и чувство ненависти к её отчиму. Она вздрогнула и, оборвав, оттолкнула это воспоминание.

– А что на это сказала твоя мать?

Мне было сложно говорить, потому что в горле стоял ком злости. Я так и не научился справляться с ней, заглушать её, не выпускать наружу. Именно это было моей просьбой в каждой утренней молитве: избавиться от злости в своём сердце, научиться прощать всех. Особенно тех, кто не заслуживает прощения.

«Мама не поверила мне. Назвала лгуньей, – Айрин помолчала, а потом, понизив голос, продолжила: — Она порвала моё письмо, в котором я ей всё рассказала о произошедшем, бросила обрывки мне в лицо и дала пощёчину. Тогда я ушла».

– Куда ты ушла? – сглотнул я.

«Недалеко от реки живёт тётушка Лула, она собирает травы и лечит больных. Её все считают колдуньей. Она приютила меня, я помогаю ей. Лула поверила мне, пожалела. Позволила остаться с ней».

– Я тоже верю, – сказал я.

В её голове стало тихо. До неё только теперь дошло осознание, что я отвечал на её мысли.

«Так это… правда?»

– Правда, – ответил я.

Опять напряжённая тишина в её голове.

– Наверное, это моё наказание…

«За что?»

– Ты поверишь, если я скажу, что в прошлой жизни был женщиной?

В её мыслях проскользнула улыбка: «Быть мужчиной – это наказание?»

– Никогда не думал об этом в таком ключе…

«Я тоже за что-то наказана… им?»

Впервые я не знал, что ответить.

«Почему ты молчишь?»

– Потому что не знаю, что сказать.

«А за что наказан ты?»

– Моя душа совершила страшную ошибку, – впервые в этой жизни я кому-то открыл свою тайну.

Айрин не посчитала меня сумасшедшим. В её мыслях не было недоверия или осуждения.

– Ты, правда, веришь мне?

«Ты же мне поверил…»

Отрицание

Айрин приходила ко мне на исповедь каждое воскресенье. По утрам ежедневно посещала церковь, но как будто не слышала молитвы, а была увлечена холстом, палитрой красок и кистью.

Я запрещал себе смотреть на неё, боялся, что в моём взгляде кто-нибудь прочтёт то, что я хотел бы скрыть. Потому что стыдился – чувствовал, что отношусь к ней иначе, не как к другим прихожанам. И я не хотел, чтобы это почувствовал кто-то ещё. Я не хотел, чтобы это почувствовала Айрин.

Но она как будто желала выпытать у меня это признание. Вытащить его из меня. Так пронзительно смотрела на меня каждый раз, будто пыталась разглядеть сквозь кожу и кости мою душу. А моя душа… принадлежала Всевышнему.

Порой люди сами строят преграды: между собой и другим человеком, между собой и своими мечтами, между собой и своими чувствами. Прячутся за невидимой стеной, но втайне надеются, что другой человек, мечты или чувства пробьют её, вне зависимости от толщины и материала.

Айрин пыталась разрушить мою стену.

«Ты единственный, кто меня слышит», – призналась Айрин на исповеди. Она рассказывала мне о своём хобби, о том, с каким удовольствием смешивает краски, чтобы подобрать нужный оттенок. В то утро, когда я заметил её у выхода, она рисовала меня.

– Ты очень талантлива, Айрин, – честно сказал я, когда она подарила мне этот портрет.

«Я мало рисовала до…»

– До изнасилования? – продолжил за неё я.

«Да».

– Иногда истинный дар в человеке открывается не в лучшие моменты его жизни.

«Маме не нравились мои рисунки. Она считала меня… бездарностью. Когда я нарисовала её, она порвала портрет».

– Ты точно не бездарность. И мне нравится мой портрет.

«Ещё я люблю рисовать небо…»

– Почему именно небо?

«До встречи с тобой только оно слышало меня…»

Мы переглянулись. Я первый отвёл глаза.

«Ты веришь в любовь с первого взгляда?» – услышал голос Айрин в своей голове.

– Я верю в родственность душ, – посмотрел ей в глаза.

«Что такое родственность душ?»

– Это знание открылось мне вместе с даром и воспоминаниями о прошлой жизни.

«И что это значит?»

– Что у каждого человека есть родственная душа. Она перерождается из жизни в жизнь вместе с его душой. Это тот человек, кого ты уже любил в прошлой жизни. То есть… – я вздохнул, – ты не влюбляешься в него, ты вспоминаешь свою любовь к нему.

«И у меня есть такой человек?»

– Да.

«И у тебя?»

– Да.

«Ты знаешь, кто это?»

– Я его ещё не встретил.

«Как ты это понял?»

– Из прошлой жизни мне известно, что мысли единственного человека я не смогу прочитать. Он – моя родственная душа.

«А как обычный человек – без такого дара – сможет понять, что встретил свою родственную душу?»

– Наверное, – я никогда раньше не задумывался об этом, – почувствовать…

Её любовь

После последней исповеди Айрин не приходила на утреннюю молитву вот уже семь дней. За это время Бог мог заново создать Землю.

Я думал, что чем-то обидел её. И мысли о ней не давали сосредоточиться на том, что должно было занимать меня. Эти семь дней я сомневался, готов ли принять сан.

Старый священник не торопил меня:

– Это решение ты должен тщательно взвесить, потому что отменить его будет невозможно.

– Наверное, я никогда не буду готов, – воскресную исповедь он вёл сам, и я последний исповедовался ему. Как только я озвучил эту мысль, понял, что так думала Айрин.

В этот день я впервые признался себе, что скучаю по ней.

– Всему своё время, сын мой, – ответил мне священник.

– Скажите, вы верите в реинкарнацию?

– Церковь отвергает все представления о перевоплощении души человека.

– А вы?

– Ежели душа верит, я не имею права переубеждать…

– Я смогу с такой верой принять сан?

– Скажу так: это не помешает тебе принять сан. Но есть и другие препятствия, которые могут встать на твоём пути.

– Знаю, – вздохнул я. В моих мыслях снова была Айрин.

На следующее утро я встретился с ней глазами на молитве. Это была первая молитва, которую читал перед прихожанами я.

«Я скучала!» – послала мне она и улыбнулась.

Я смущённо опустил глаза в пол и продолжил читать.

После молитвы я вышел на свежий воздух. Айрин почти сразу оказалась рядом, я даже отдышаться от непрерывного чтения не успел.

– Привет, Айрин, – откашлялся я, посмотрев на неё.

Если в первую встречу я разглядел в ней лесную фею, то в этот раз она была настоящим солнцем. Не помню, чтобы у неё было так много веснушек, или я просто не смотрел на неё так внимательно. Рыжие волосы были собраны в небрежный пучок на макушке, но несколько коротких прядей спадали на лицо. На ней было бледно-жёлтое платье с длинным рукавом. А на ногах – всё те же грубые ботинки, которые снова выбивались из её тёплого образа.

«Прости, я была занята. Помогала тётушке», – как будто оправдываясь за своё отсутствие, подумала она.

Я ничего не ответил ей.

«Ты читаешь утренние молитвы увлекательнее, чем старый священник», – прочёл в её мыслях я.

– Я скоро приму сан.

Я хотел поблагодарить её за комплимент и сказать, что рад видеть её. Но говорил совсем не то, что думал.

«Смелое решение… – лишь ответила мне она, а чуть погодя добавила: – Наверное, это твоё место. Когда ты читал молитву… я верила каждому слову. Как будто ты передавал её от своей души к моей душе».

Я молчал.

«Расскажешь мне о любви?»

– О любви… – выдохнул я. – Ничто не существенно и всё меркнет под светом Истинной любви. Она бесконечна. Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.2

«А если не из библии, а как чувствуешь сам?»

– Настоящая любовь… это соитие духа, а не плоти. Это доверие другому: себя и своих чувств. Взаимно и только взаимно… – я помолчал. Айрин тоже ни о чём не думала. – Любовь лишь внутри, – шёпотом продолжил я, – не снаружи. Нет никаких половинок, только целостные духовно могут быть вместе. Ни расстояния, ни время, ни какие-либо события – ничего не может изменить силу чувств, если они настоящие и идут из жизни в жизнь.

«А как эту любовь почувствовать? Как её не упустить?»

– Вряд ли можно упустить её, если однажды обретёшь, – пожал плечами я.

«И ты готов отказаться от неё?»

– Я не отказываюсь.

«Но если ты примешь сан, а после встретишь свою родственную душу, ты никогда не сможешь с ней быть. Верно?»

Я кивнул, не в силах произнести эти две буквы – ДА.

«А я?» – спросила она, поднимая голову, чтобы посмотреть мне в глаза.

Я вопросительно сощурился.

«Я встречу свою родственную душу? Или, быть может, я её уже… упустила?»

– Я не знаю, Айрин.

«А что если, я…» – Её мысли вдруг оборвались. Потом проскочила одна, которая эхом повторялась уже в моей голове: «…люблю тебя?»

– Айрин…

Её мысли вдруг стали очень резкими. Как будто она хлестала меня словами по щекам.

«Нет, не нужно мне сейчас говорить про свою прошлую жизнь. И про то, что ты бы почувствовал, если бы я была той самой. А что, если это всё иллюзия? Почему ты не можешь любить меня, а я тебя? Ответь мне!»

Её эмоции загорались, как бумага от поднесённой к ней спички. А роль спички исполнял я.

Что, если она была права? А я неправ. Что, если я тоже люблю её? Той самой любовью, которой мне не хватает для жизни? Для этой жизни.

Айрин с вызовом смотрела на меня.

– Любовь может быть только взаимной, – ответил я, отводя глаза.

«Ты можешь доказать мне, что не любишь меня?»

До этого момента я не знал, что доказывать нелюбовь сложнее, чем любовь. Не знал, кто больше нуждался: она во мне или я в ней.

«Скажи, чтобы я ушла! И я больше никогда не появлюсь в этой твоей жизни!»

Айрин была настолько уверена в своих мыслях, что мне стало страшно. За неё. За себя. За нас.

– Я не хочу, чтобы ты уходила, – признался я.

Откровение

Каждый раз, когда она засыпала на моём плече, я не слышал её мысли. И в такие минуты я хотел бы, чтобы Айрин была моей родственной душой.

В иные минуты, когда в её голове были нескончаемые вопросы, я чувствовал, будто жертвую собой и своим временем ради её счастья. Иногда я сомневался в искренности этой жертвы. Я ощущал себя узником её мыслей.

Вместе с воспоминаниями из прошлой жизни мне открылись таинства о родственности душ. В этом была какая-то значимость: научиться доверять свою жизнь, душу и тело, не зная, о чём думает твой человек. Не искать подвоха. Верить. Чувствовать. Любить.

Я не нашёл ответа на вопрос, почему получил свой дар. И был ли он даром… Или проклятием? У меня никогда не было желания читать мысли других людей. Я всегда считал, что правда – непотопляема. И если бы несколько лет назад корабль, который отплыл от берегов Саутгемптона3, назвали Правдой, никакие бы айсберги не смогли его разрушить.

Я чувствовал, когда мне лгут. Мама часто говорила, что я вынюхиватель правды. А я просто видел ложь.

Я был эмпатичным: сопереживал не потому, чтобы обо мне думали «он такой добрый и сочувствующий», а потому что это шло из глубины души, искренне. Я как будто не умел иначе.

Плохими или хорошими не рождаются. Это каждодневный выбор. Когда вместо злости и мести ты осознанно выбираешь любовь и помощь, понимаешь, что в твоём сердце любви становится только больше, сколько бы ты ни отдал.

Я отрёкся от сана. Попросту не мог одновременно быть с Айрин и служить Богу. Поэтому во всём признался старому священнику, не в силах больше разрываться между чувствами и церковью.

– Мне очень не хочется отпускать тебя, сын мой, – сказал мне он, – но я принимаю любое твоё решение, если оно идёт от твоего сердца.

Я пока не понимал, откуда шло моё решение. Но я доверился своему чутью.

– О чём вы сейчас думаете?

Мне казалось, что я никогда не слышал его мысли.

– Наверное, я давно уже не думаю, – пожал плечами священник. – Не забиваю голову мечтами, тяжёлыми думами, метаниями. «Я уже своё отдумал…» – добавил он мысленно.

Её мысли

Мы с Айрин стали жить вместе. Тётушка Лула выделила нам комнату, пока я занимался строительством нового дома на земле, на которой сгорел родительский дом.

Айрин не расставалась с холстом и красками. Я смастерил для неё мольберт, она могла долгими часами не отходить от него. Чаще всего Айрин рисовала небо. Я любовался ею в такие моменты. Когда она сидела перед мольбертом, в её мыслях было так же тихо, как когда она засыпала. Кисть была продолжением её руки, резкими и плавными мазками она превращала белый холст в настоящее произведение искусства.

Мы так и жили долгое время в нашем тихом мире, где я говорил за двоих, а она чувствовала – тоже за двоих. В её мыслях ни разу не промелькнул упрёк о том, что я не люблю.

«А ты меня хочешь?»

Она отложила кисть в сторону, убирая перепачканную краской прядь волос с лица.

Я смущённо отвёл глаза.

«Ну, ответь же! Да или нет?!» – требовала она.

– Я не знаю…

«Ты всё знаешь!» – вызывающе подумала она.

– Я не знаю ничего, что связано с тобой! – тяжело выдохнул я.

«Мне не нравится твоё имя… – Айрин внезапно перевела тему. – Но зато я без ума от твоих локонов и глаз, цвет которых так и не смогла разгадать».

– Вполне нормальное имя, – пожал плечами я, смутившись от комплиментов. Убрал отросшие кудри с лица.

«А как тебя звали в прошлой жизни?»

– Давай не будем об этом говорить.

«Ну-у… Говоришь только ты. Я думаю! – В её мыслях опять проскочила усмешка. – Наверное, нелепо со стороны смотрится…»

Я вздохнул.

«Мне жаль, что я не могу тебе ответить. Я бездарная, немая и глупая… Да, ты действительно не можешь любить такую!»

– Айрин…

«Что, не знаешь, что ответить?»

– Я хотел бы любить тебя, правда.

«Так почему не любишь? Почему сам всё усложняешь?»

Только мужчиной я понимаю, насколько женщина сложна и проста одновременно. Я помню, каково это – быть женщиной. Но когда я смотрю на женщину глазами мужчины, как будто всё, что я помнил из прошлой жизни в женском воплощении, моментально испаряется из моей памяти.

Мы сидели на берегу. Она ближе к обрыву, я чуть поодаль. Я молча наблюдал за тем, как она делала наброски карандашом в своём альбоме, а потом резко вырывала листы, мяла их, бросая в реку, а они, как белые кораблики, плыли по течению.

Айрин откинула в сторону альбом, сжала карандаш в ладони, я услышал, как он хрустнул, Айрин выбросила его в реку.

Когда в её голове проскользнуло: «А если бы я упала в реку, утонула бы?», я напрягся. Айрин успокоила, повернувшись ко мне лицом: «Не бойся, я не доставлю тебе такого удовольствия – смотреть на моё тело сверху вниз!»

– Тебе бы повезло, если бы ты сразу захлебнулась. Удар по воде подобен тысяче ножей, вонзённых в тело. На несколько мгновений ты полностью потеряешь контроль над собой.

«Не отвяжешься от меня так просто в этой жизни, не надейся!» – Айрин пронзила меня строгим взглядом.

– Я уже привык к тебе, – честно признался ей.

«У тебя такой глубокий взгляд. И такой необыкновенный цвет глаз. Никогда не видела оттенка красивее. Я пытаюсь… пытаюсь смешать краски, чтобы передать их цвет! Но каждый раз получается отвратительный коричневый. А твои глаза… они будто пчелиный мёд!»

Айрин пристально смотрела на моё лицо. «А ещё… в своих снах я представляю, как ты касаешься меня. Как водишь своими длинными нежными пальцами там… – она смутилась и моргнула, а потом вновь посмотрела перед собой, продолжая мысль, – там… где никто, кроме… отчима, не касался».

Уже долгое время я не замечал за собой сексуального влечения, а сейчас почувствовал ответную реакцию своего тела на её мысли. Когда она стала вспоминать свои сны и я увидел их её глазами, нервно сглотнул.

– Я никогда не спрашивал о твоём возрасте.

«Я немая уже восемь лет. Ненамного ты меня старше, Давид!» – впервые за всё время она обратилась ко мне по имени.

Я посмотрел на неё удивлённо:

– Я не говорил, сколько мне.

«А это неважно!»

Айрин медленно поднялась и подошла ко мне, остановилась в нескольких сантиметрах. Я ощущал её дыхание на своём лице. Она подняла руку и медленно поднесла ладонь к моей щеке. В её глазах опять застыл вызов, которым она обожала забрасывать меня, как молниями. Айрин не моргала и не отводила взгляд.

Я схватил её за талию и притянул к себе. Она улыбалась, отгоняя все мысли, кроме одной. «Хочу!» – повторялось в её голове.

И я хотел.

Я сжал её волосы и стянул их на затылке, Айрин запрокинула голову, но продолжала смотреть мне в глаза.

«А если мне не понравится?» – подумала она.

Я поднял её голову вверх за подбородок и поцеловал.

«А что если…» – не прекращала думать она.

– Айрин!

Я отпустил её и отвернулся.

«Прости…»

– Обычно девушку можно заткнуть поцелуем! – сорвался я.

«Ты сам говорил, что я необычная!»

Я не смотрел на неё, пытаясь выровнять дыхание. Огонь внутри меня разливался по телу, всё ближе подбираясь к нервным окончаниям.

«Ты меня не хочешь?»

– Да ты издеваешься, – я повернулся к ней. Опять наши лица находились слишком близко, чтобы я мог устоять перед поцелуем. Но теперь целовала она.

«Ты хорошо целуешься!» – Пронеслось в её голове.

Я отстранился от её губ и прошептал:

– Прекрати… думать.

«Я буду думать всегда», – ответила мне Айрин.

Я нащупал рукой разрез её юбки и запустил туда руку.

«Я хочу нежности! Мне хватило грубости сполна».

– Я знаю, чего ты хочешь, – прошипел я в ответ. И лёг на землю, опуская её поверх себя.

«Я не хочу быть сверху!»

– Айрин, – я выдохнул и убрал руки с её бёдер, подложив их под голову, – я так не могу.

«Но почему же? Читать мысли девушки во время секса для мужчины должно быть очень выигрышно. Разве нет?»

– Теперь я так не думаю.

«Хорошо, я могу остаться сверху. Тебе что, не нравится быть сверху?»

– Мне не нравится, что я не могу перестать слышать твои мысли.

«А ты думаешь во время секса?» – прилетело мне в ответ.

– Думаю, – фыркнул я.

«Тогда почему ты винишь меня в том, что думаю я?!»

– В отличие от меня, ты не знаешь, о чём я думаю.

«О той, которая твоя родственная душа. А я не она! И ты не можешь принять меня такой – думающей. Во время секса. Во время поцелуя. Всегда, чёрт возьми!»

Она поднялась, одёрнула юбку и пошла прочь, иногда спотыкаясь и путаясь в длинном подоле.

– Айрин! – окликнул её я.

«Отстань! Ты хотел, чтобы я ушла – я ухожу! – Она даже не обернулась, споткнувшись ещё пару раз. – Чёрт!»

– Остановись, пожалуйста!

«И не подумаю! Слышишь? Не подумаю!»

Её мысли были пропитаны злостью и обидой. И они становились мне не слышны с каждым её шагом от меня.

Осмысление

Айрин металась. То она уверяла меня, что ей достаточно любить меня, что вовсе не нужна моя взаимность. То я видел упрёк в её взгляде. Он лишь на секунду появлялся в васильковых глазах, потом мгновенно испарялся. Но я всегда успевал заметить его.

Когда она обиделась и ушла, я впервые отчётливо понял, что не хочу, чтобы она уходила от меня. Что я действительно боюсь потерять её. Мне страшно, что она когда-нибудь исчезнет из моей жизни.

Я поднял глаза к небу и тихо-тихо произнёс вслух:

– Даже если моя родственная душа где-то ждёт меня, я прошу у неё прощения, ведь пока жива эта женщина, я обещаю себе всегда быть рядом с ней. Если никакой другой любви, кроме как между родственными душами, не существует, значит, я буду любить её другой – особенной любовью. Которая родилась во мне для неё. Я хочу слышать её дыхание рядом, слышать её мысли, даже если буду знать, что она не мой человек.

Я глубоко вздохнул, ощущая, как запершило горло от долгого монолога. Я не думал о том, что кто-то может наблюдать со стороны, что я говорю сам с собой, задрав голову вверх. Я всё равно продолжал:

– Никогда не верил в то, что где-то в мире есть моя половина. Не верил в половины, которые встречаясь становится одним целым. Кто-то выбирает одиночество. Ему это нужно! И он при этом не половинка кого-то или для кого-то, а вполне себе целый человек.

С каждым словом мой голос становился громче, увереннее. Смелее. Я как будто читал молитву, но не для прихожан одной маленькой церкви, а для всего мира.

– Я не могу отрицать свои чувства к Айрин. Даже если это противоречит тому, что я вспомнил из прошлой жизни. Не могу и не хочу! Я не хочу её потерять… Даже если она не та самая, не моя родственная душа.

Что это, если не признание себе в том, что есть единственная истина? И эта истина никогда не сокрыта от человека, потому что она рождается с ним, она есть в его душе всегда.

Когда возвращался домой, я уже знал, что скажу Айрин.

Её слова

– Она пришла? – тихо спросил я тётушку Лулу, когда зашёл в дом.

Лула заваривала чай:

– Отнеси ей.

Я взял чашку из её рук.

– Злится?

– Плачет, – посмотрела мне в глаза тётушка.

Я опустил взгляд.

– Да, с ней нелегко. Она невозможная! Но в то же время – она невероятная! У неё огромное сердце. И оно полностью заполнено любовью к тебе.

– Я знаю, – ответил я, не поднимая глаз.

– Тогда почему же доводишь её до слёз?

– Потому что не мог ответить ей взаимностью.

Я вошёл в нашу комнату. Айрин свисала с кровати: она сидела на полу, положив руки на край, а на них – голову.

– Тётушка заварила тебе чай.

Она даже не повернулась на мой голос. И в голове её было тихо.

– Пахнет вкусно.

«Мятой, гвоздикой и лимоном?»

Так пахли васильки, цвета которых были её глаза. Так пахла она в нашу первую встречу.

– Мёдом, – улыбнулся я. Присел на корточки возле неё и поставил чашку рядом.

Айрин повернулась и уткнулась заплаканным лицом мне в грудь.

«Я думала, что ты не обидишь меня, потому что знаешь, насколько это больно. Но ты сделал хуже! Ты отказался принимать мою любовь! – Её мысли беспорядочно прыгали. – Вселенная накажет тебя за твоё предательство!»

Она обвила мою шею.

Я был готов принять любое наказание, лишь бы она не страдала.

– Айрин, я буду любить тебя так, как умею. Я буду учиться любить тебя так, как ты этого заслуживаешь.

– А я люблю тебя так, чёрт возьми, как никто никогда не полюбит! – громко и отчётливо выкрикнула Айрин.

Я замер, прижимая её к себе. Потом прислушался – в её голове не было ни одной мысли. Точнее: я их не слышал.

– Айрин…

Я медленно поднялся, высвобождаясь из объятий, и отошёл на пару шагов от неё.

– Отстань! – строго и также громко сказала она.

– Ты…

Её глаза округлились – она сама только сейчас поняла, что говорит, а не думает. Айрин поднесла ладонь к своим искусанным губам, всё ещё смотря прямо мне в глаза.

– Я… – Удивление на её лице сменилось испугом. По её щекам покатились слёзы, одна за другой. Айрин закрыла лицо ладонями. – Ты меня слышишь? – прошептала она.

Я смотрел на неё и ничего не мог ответить, потому что был застигнут эмоциями врасплох. Меня потряхивало от внезапного озарения: вот она, твоя родственная душа, перед тобой!

– Это… это чудо! – Айрин бросилась мне на шею.

Я обнял её одной рукой, второй приглаживал растрёпанные в разные стороны локоны.

– А мысли? – Айрин отстранилась, пристально глядя на меня. Её глаза стали насыщенно-синими, как будто северное сияние озарило небо.

Я отрицательно помотал головой.

– Видишь, что любовь к тебе сделала со мной?! – она говорила так, будто никогда не была немой. А я слышал её так, будто всегда слышал этот голос.

– Посмейся, пожалуйста! – попросил я.

И она рассмеялась, отпрянула от меня и закружилась, хлопая в ладоши. Потом опустилась на землю и расплакалась. А потом подскочила и рухнула в мои объятья.

– Я говорю! И смеюсь!

А я не мог насладиться этим смехом, с любовью смотря на неё.

Она трогала свои губы, кричала во весь голос, смеялась, целовала меня, плакала, а потом выдохлась и опустилась на кровать.

Я прилёг рядом.

Она медленно и тихо подвинулась ближе, положив голову мне на грудь.

– Теперь ты не слышишь мои мысли?

Я слышал только её учащённое дыхание и громкое сердцебиение.

– Не слышу, – ответил я.

– То есть… это значит, что я твоя родственная душа?

Ответ

«Дорогой я,

Неважно – Мужчина ты или Женщина, всегда оставайся Че-ло-веком! Помни: самое важное, что ты можешь взять с собой в бездну, это не память.

Это Любовь.

Рождаются и умирают новые миры, а любовь пребудет дольше всего.

Любовь будет всегда: она начало начал. Она единственная реальность. Она пришла из бездны, из тьмы, чтобы осветить собой непростую дорогу – жизнь. Мы ради того и живём, чтобы любить.

Только любя принимаешь всё таким, каково оно есть, не пытаясь это изменить.

Ты можешь не замечать любовь. Можешь представлять её какой угодно. Можешь отрицать её существование. Можешь говорить, что никогда не искал её и не найдёшь. Но она сама найдёт тебя! Заполнит каждый миллиметр твоего духа. Она будет внутри тебя. Жить. Сиять. Она – настоящая искренняя любовь душ».

Мы сидели на берегу Буша. Айрин делала наброски карандашом в альбоме. Я заканчивал писать письмо.

– Ты всё-таки пишешь себе послание в будущее? – Айрин отобрала у меня лист и спрятала руки за спиной.

Я не успел среагировать, так как был увлечён буквами и совсем забыл, какая Айрин ловкая и шустрая как белка.

– Ты же не хочешь, чтобы в следующей жизни я забыл, что люблю тебя?

Я пытался отобрать у неё лист.

– А как ты себе из будущего передашь это письмо? – с вызовом спросила она, уворачиваясь от моих рук.

Я обнял её сзади и притянул к себе, целуя в шею.

– Я что-нибудь придумаю! Отдай письмо.

Несколько прядей выбилось из её косы, щекоча мне нос.

– Айрин… – простонал я.

Айрин развернула лист и быстро пробежалась глазами по тексту. Я смотрел на неё и улыбался воспоминаниям. Даже тогда, когда она впервые появилась в церкви, я уже смотрел на неё не так, как на других женщин. Моя интуиция подсказывала мне, как будто выделяя её среди остальных, подсвечивая ореолом света. От Айрин всегда исходил свет, а её прикосновения всегда были тёплыми.

Я говорил ей, что внутри неё заперто солнце, а она отвечала, что там целый океан.

Я всё ещё хранил её письма, через которые она общалась со мной на первых исповедях. Это было совсем недавно, но кажется, будто уже несколько жизней прошло с тех дней.

– Знаешь, Давид, ничему тебя эта жизнь не научила! – усмехнулась она, сминая моё письмо и бросая комок в реку. – Я всё равно придумаю, как напомнить тебе о себе.

Мы молча наблюдали, как уплывает белый кораблик с посланием в будущее.

– Помнишь, ты спросил, что означает моё имя?

Я кивнул.

– Ещё хочешь узнать?

Я посмотрел ей в глаза, уже зная ответ. Потому что в них отражался весь мой мир.

– В переводе с ирландского моё имя означает «мир».

Россия, Санкт-Петербург

наши дни

После комы

– Айрин? Кто такая Айрин?

Мой хриплый голос эхом отдалялся от меня. Я открыла глаза и увидела перед собой двух незнакомых женщин в белых халатах. Они быстро переглянулись между собой, потом одна выбежала, а другая подскочила ко мне.

– Какой… сейчас… год? – прерываясь на глубокие вдохи, произнесла я. Беспорядочные мысли, как рой жужжащих пчёл в улье, не позволяли мне сосредоточиться. Я не могла ухватиться за какую-то одну.

– Это мы у вас должны спрашивать, – заботливо улыбнулась женщина, которая осталась со мной, поглаживая меня по плечу. «Я б тоже запуталась в датах после тридцати девяти дней комы».

– Какая кома?! – Я взволнованно осмотрелась по сторонам, не понимая, о чём она говорит. Попыталась присесть, но чья-то тяжёлая рука упёрлась в моё плечо и не позволила мне это сделать.

– Спокойно, милая, – услышала мягкий голос и увидела перед собой ещё одно незнакомое лицо немолодого мужчины, глаза его скрывались за очками, толстые линзы которых как будто мешали мне заглянуть в его душу.

– Что происходит? Где я?!

Я почувствовала, как в области солнечного сплетения что-то забурлило, как будто закипала вода в кастрюле, поднимая крышку вверх. Так порывалась вверх моя грудная клетка. Я прижала ладонь к солнечному сплетению, вновь жадно хватая воздух ртом.

– Тяжело дышать… – едва выговорила я, а потом снова провалилась в бездну.

Удар. Вспышка. Темнота.

Я смотрела на происходящее сверху вниз: макушки людей сновали туда-сюда, как будто чья-то невидимая рука переставляла фигурки на шахматной доске. В центре были две перевёрнутые машины – легковая и фура. Рядом стоял белый фургон, на крыше которого крутилась синяя мигалка. А к ним двигались пожарные машины.

Вой сирен давил на барабанные перепонки. Этот звук перебивали голоса и рыдания. Как будто я находилась на месте какой-то катастрофы. В мыслях всплыло сравнение падения башен-близнецов4.

Я оттолкнула из мыслей картинки теракта и стала опускаться ниже к трём телам, которые были прикрыты белыми простынями. Но мои глаза видели каждое тело сквозь окровавленную ткань, как на рентгене. Одно тело мне было незнакомо – это водитель фуры. Ко второму я прижималась каждую ночь в нашей общей постели – это был мой любимый человек. Мой муж. Его глаза были закрыты, а губы застыли в вечной улыбке.

Я быстро заморгала, надеясь, что картинки перед глазами исчезнут. Но когда снова сосредоточила взгляд на телах, осознание произошедшего не заставило себя долго ждать. С губ сорвалось рычание, подобное рыку раненой волчицы, которая понимала, что её волчонка и волка убил охотник, а её почему-то оставил жить с этой глубокой раной. Я зажала рот ладонями, но никто даже не поднял голову на мой крик. Никто не обращал на меня внимания. Никто меня не слышал.

Моя внутренняя катастрофа была отнюдь не слабее падения башен-близнецов. Рухнула моя жизнь.

Я заметила маму: она плакала возле тела девушки, рядом с которым суетились люди в синих комбинезонах. Этой девушкой была я.

Я опять закричала. Но опять на меня никто не отреагировал. Я спустилась ближе к своему телу. Всё лицо было в крови: кровь вытекала из опухшего носа, из разбитой брови и изо рта, вместе со сдавленным стоном: «Сын…»

Моя шея была зафиксирована шиной, одну руку держала мать, перебирая тонкие пальцы, другая – неподвижно лежала на кушетке. Я никогда не выходила в астрал из физического тела, но сейчас на ум пришло именно это сравнение – будто душа воспарила над телом, вышла из него.

Я осмотрелась по сторонам в поисках своего ребёнка. И увидела его маленькое тельце в нескольких метрах от тела мужа. Оно тоже было прикрыто белой простынёй. Рядом с ним сидела свекровь и громко рыдала. Она так не оплакивала сына, как оплакивала единственного внука.

Я ринулась к сыну. Замерла над ним, остановленная улыбкой на его лице. Такой же, какая навсегда застыла на лице его отца. Но больше меня повергли в ужас глаза, которые оставались открытыми.

Я попыталась сорвать простыню с лица сына, но мои руки прошли сквозь.

Голоса людей доносились как будто из узкого туннеля. С каждой услышанной фразой я уплывала в бездну.

«Пожар локализован».

«Трёх человек спасти не удалось».

«Среди них ребёнок».

«Легковой автомобиль выскочил на встречную».

«Произошло столкновение с фурой».

Я открыла глаза. Медленно повернула голову сначала влево, потом вправо, но никого не увидела.

– Господи, что за безумные сны! – выдохнула я, борясь с желанием разрыдаться от страха и беспомощности.

Тикающий звук давил на мозг, как будто кто-то ритмично стучал молоточком по моим вискам.

– Где мой муж? – чуть громче сказала я. – Позовите его… Кто-нибудь! Позовите моего мужа!

Надо мной склонилось уже знакомое лицо немолодого мужчины в очках, в которых я увидела своё отражение.

– Я в больнице, да?

Попыталась подняться, но его ладонь снова упёрлась в моё плечо.

– Всё верно, – ответил он, – вы в больнице.

– Позовите моего мужа, пожалуйста!

Почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. Я не плакса, это всё лекарства, которые мне вкололи, прежде чем я провалилась в тот кошмар.

– Ангелина, – мужчина виновато улыбнулся.

Я закрыла глаза.

– Только не говорите… – Я зажмурилась.

– Вы помните, какой сейчас год?

– Уж точно не 1916! – процедила сквозь зубы я.

– Постарайтесь отвечать серьёзно, – попросил мужчина.

– 2016, – я открыла глаза и уставилась на него.

– Хорошо, – кивнул он. – Вы помните, что случилось с вами до того, как вы оказались тут?

– Нет, не помню! – Я начинала злиться. – Вы можете позвать моего мужа? Я хочу увидеть его, услышать его голос, – почувствовала, как комок в горле снова перекрыл дыхание.

– Не заставляйте меня снова вводить вам успокоительное, – выдохнул мужчина.

Я вновь предприняла попытку принять вертикальное положение, но почувствовала, что мешает какой-то инородный предмет на шее.

– Это шина, – объяснил мужчина. Я слышала его голос, но уже не видела лица. – У вас вывих. Тридцать девять дней назад произошла авария.

– Мой муж… – перебила его я. Комната закружилась перед глазами. Это же был сон, это не могло быть правдой. – Мой сын!

Я вновь увидела два любимых тела под белыми простынями. Улыбки, застывшие на любимых лицах. Открытые глаза сына.

– Нет-нет-нет, пожалуйста, – я всхлипнула, – скажите мне, что они живы!

– Давайте вы успокоитесь, и мы вернёмся к этому разговору позже, обещаю.

Надо мной вновь склонилось лицо, и я заглянула в его глаза сквозь толстые линзы очков.

«Как же сложно сообщать о смерти…»

Я посмотрела на его губы, но они не шевелились.

«Какими словами мне сказать ей, что её сын и муж погибли в аварии?»

Я задержала дыхание, а потом снова провалилась в сон.

Память

Ему не нужно было подбирать слов, чтобы сообщить о смерти моих любимых мужчин. Я услышала его мысли.

Я всё вспомнила.

Моё сердце не было разбито. Его вырвали, разделили на две половины и положили одну часть в могилу к сыну, а другую – к мужу.

Раны на теле после аварии заживали медленно, неохотно затягиваясь в шрамы. А вот разум… разум вряд ли когда-нибудь реабилитируется.

Родители отправили меня на восстановительную терапию в частную клинику – в психиатрическое отделение. Тот немолодой мужчина в очках с толстыми линзами был моим психотерапевтом, который должен был позаботиться о восстановлении памяти.

Я скрывала ото всех, что воспоминания вернулись ко мне полностью, растормошив при этом тонкие стены моего сознания, которые оказались несущими и сдерживали все воспоминания из прошлых жизней. Стены рухнули. Потоки памяти хлынули в моё сознание.

Я вспоминала не только всё, что было со мной до аварии, но и предыдущие реинкарнации. Видела их как сны, но только отчётливо осознавала, что это было на самом деле. Собирала их, как мозаику – по пазлам, вытаскивала недостающие детали из сознания. Но мне всё равно не хватало важных частей, без которых в общей картине зияли чёрные дыры.

Мама навещала меня каждый день, всегда рыдала перед тем, как войти в палату. Она думала, что я не замечаю её наспех вытертые слёзы, красные опухшие глаза, мешки под ними. Я чувствовала её боль – она тонкими иглами вонзалась в мою душу, не позволяя ранам затянуться в шрамы. Раны кровоточили и причиняли мне боль, которую я вынуждена была терпеть, – это было моим наказанием.

Как только мама касалась моей руки, я видела её глазами: перевёрнутую машину, как оттуда вытаскивают наши тела, как моё тело пытаются привести в чувства и как я закрываю глаза. Слышала её ушами: как ей сообщают, что ребёнок и мужчина мертвы и что я в тяжёлом состоянии. Я видела, что по ночам мама рыдает без остановки, а каждое утро приходит ко мне. Но как только видит меня через окно в палату, осунувшуюся и смотрящую в одну точку, снова начинает рыдать. Минут пятнадцать приходит в себя, опустившись над раковиной в больничном туалете. Подходит к посту и просит медсестру накапать ей успокоительного. Выпивает. И только потом заходит ко мне. Я всё это вижу в её воспоминаниях. Читаю несказанные слова поддержки в мыслях. Она хочет начать говорить, но боится расплакаться передо мной. Поэтому нервно перебирает мои пальцы, холод которых её пугает, и молчит.

Свекрови лучше удавалось подавлять эмоции, когда она навещала меня. Она не плакала при мне, и я не видела следов от слёз на её щеках. Каждый раз, когда приходила, держалась отстранённо у окна. Смотрела на больничный парк, немного отодвинув плотную занавеску в сторону, и думала, что лучше бы воспоминания о дне аварии никогда не вернулись ко мне. Я видела бледные лица мужа и сына её глазами каждый раз, когда она заходила в палату. Свёкор всегда тенью держался около двери и первым выходил, когда их время посещения заканчивалось. Изредка бросал на меня печальный взгляд. В этом взгляде читалось: «Почему ты не умерла вместе с сыном и внуком?»

А действительно, почему?! Что теперь меня тут держит…

Мой психотерапевт догадывался, что я лгала и память ко мне вернулась полностью. Но каждый раз держал этот вопрос в мыслях, не имея смелости задать его вслух.

Мои родные были не готовы услышать правду, которую я скрывала: что я читаю мысли людей и помню свои прошлые жизни.

Мне поставили ложный диагноз – диссоциативная амнезия.

Я не хотела покидать стены лечебницы: за ними не было жизни для меня. Поэтому играла выгодную мне роль: притворялась, что диагноз верный. О том, что вспомнила о дне аварии, я молчала. Никто из родственников не задавал вопросов вслух, но я слышала их мысли. Глотала их вместе с немыми слезами, которым не позволяла вытекать из глаз. Терпела не только свою боль, но и боль всех, кто навещал меня. Рыдала навзрыд, когда оставалась одна.

Если каждый из них начнёт меня жалеть, когда поймёт, что я всё вспомнила, – я не выдержу. Чужая скорбь растворит меня как кислота.

Как только голова касалась подушки и опускались веки, в моё сознание врывались воспоминания, опережая сны.

Я так мечтала о сыне. Чувствовала, будто это моё предназначение – родить сына любимому мужчине. Муж повторял, что ему всё равно, кто это будет, он будет любить одинаково и мальчика, и девочку, потому что этот малыш – продолжение нашей любви.

Неземной любви, добавлял он и улыбался.

Моя беременность протекала хорошо. Почти не было токсикоза. Все девять месяцев я провела на ногах и впустила нашего малыша в мир без страданий. Когда мне на грудь положили сына, я почувствовала, что уже держала на руках этого ребёнка. Его запах был таким знакомым.

В то мгновение сердце болезненно сжалось, как будто должно было произойти что-то страшное, что изменит мою жизнь навсегда.

– Он такой большой! – Я смотрела на сына, которого мне положили на грудь спустя пять часов родов. – Не могу поверить, что он помещался во мне.

Муж сам настоял на своём присутствии в родильном отделении, хотя я считала это неправильным, боялась, что это повлияет на его чувства ко мне. Он держал меня за руку, вытирал пот со лба и висков от начала схваток и до рождения сына.

– Я горжусь тобой, Ангел мой!

– У меня какое-то странное предчувствие, – я оторвала взгляд от сына и посмотрела мужу в глаза. Мне нужно было убедиться, что я одна чувствую привкус беды на нашем общем счастье.

– Всё будет хорошо, – улыбнулся муж и быстро перевёл тему: – Как назовём сына?

Такие живые воспоминания о нашей счастливой жизни. Казалось, что можно дотронуться до них кончиками пальцев, нужно лишь протянуть руку. Но как только я открывала глаза, видела палату психиатрического отделения, в которой сама себя заперла.

Ирландия, Бушмилс

1918 год

Освобождение

Два года бесконечных попыток зачать первенца.

Айрин не была бесплодна. Ей удавалось забеременеть, но на ранних сроках случался выкидыш.

Три раза за два года.

Айрин была гораздо сильнее меня, и когда я уже на третий раз отговаривал её, она не сдавалась.

Что я мог сделать? Я чувствовал себя бесполезным. Я уже осознал, что это моя ошибка. Вот только не понимал, почему на её плечи легло бремя тяжелее моего. И мне понадобилось время, чтобы принять, что нет бремени тяжелее, чем наблюдать, как страдает твой любимый человек, а ты ничем не можешь ему помочь.

На четвёртой попытке страх выкидыша на раннем сроке миновал, Айрин смогла выносить ребёнка. Но я смотрел на её осунувшееся лицо и не верил, что Вселенная решила пощадить нас и даровать нам искупление.

Мне казалось, что я недостаточно страдал, чтобы искупить свою вину. Что эта крохотная надежда всего лишь попытка сделать ещё больнее. Посмеяться мне в лицо: мол, посмотри, как могло бы быть. Но не будет.

Конечно же, я гнал от себя все эти мысли и предчувствия. Айрин ежесекундно нуждалась в моей поддержке, я должен быть сильным за нас двоих. Но опять она справлялась с этим лучше меня. Исхудавшая так, что кожа её казалась прозрачной, серая как мрамор могильной плиты, едва стоявшая на тоненьких ножках с огромным животом, она выглядела гораздо сильнее меня – сильнее мужчины, который должен стать ей опорой, стеной, защитой.

– Даже не умея читать твои мысли, я чувствую, о чём ты думаешь, – Айрин прижалась к моей спине.

– Зачем поднялась? – Я повернулся к ней лицом.

– Я не больная, – насупилась она.

– Тебе положено лежать, – настаивал я.

– Вот увидишь, – я знал, что она верила в свои слова, – всё будет хорошо, – каждый раз верила, – у нас родится здоровый малыш. Мы всё исправим!

Я должен был всё исправить сам. Не делить это бремя с ней, не взваливать на её худенькие плечики столько боли.

Мы жили у тётушки Лулы. Даже во время беременности Айрин собирала травы для Лулы, а я всё чаще стал помогать с больными, которые приходили к тётушке за помощью.

Так мы и жили – как отшельники. Как будто были одни на всей земле.

Мой мир и моя жизнь сфокусировались вокруг Айрин и нашего ребёнка, который вот-вот должен был появиться на свет. Тётушка ходила за Айрин и постоянно что-то шептала, я не мог разобрать слов.

Однажды, когда мы остались с ней наедине, а Айрин спала в соседней комнате, я спросил:

– Что это вы постоянно шепчете?

Тётушка Лула подняла на меня глаза, и я впервые прочитал её мысли, как будто до этого она выстроила защиту, а сейчас намеренно опустила её.

«Ты же знаешь, что её мне не спасти. Я надеюсь спасти хотя бы младенца».

– Не думайте так! – ответил на её мысли я, сцепив зубы.

– А ты думаешь, Вселенная так просто дарует тебе искупление?

– Вы ничего не знаете!

– Зато я чувствую, какую ношу ты пытаешься тащить один, только вместе с любовью ты разделил с ней и свою боль. Нельзя делить с тем, кого любишь и кто любит тебя, только счастье!

– Она сама так захотела! – затолкав ком боли подальше, выдохнул я.

– Она имеет на это право, ведь так?

Я молчал.

– Она тоже причастна к той ошибке, ты же знаешь.

– Нет, это только моя вина!

– Это не так, – вздохнула тётушка. – В этом виноваты вы оба.

– Давид? – Нас прервал встревоженный шёпот Айрин.

Я пошёл к ней.

– Кажется, началось! – Она смотрела на меня испуганно.

– Что? Теперь? – Я присел возле неё, схватив её руку. – Какая холодная! – Прислонил её к губам, пытаясь согреть горячим дыханием. – Позову тётушку.

– Постой! – Я заметил, как из уголков её глаз начали вытекать струйки слёз, оставляя на бледных щеках розовые дорожки. – Пообещай…

Я потянулся свободной рукой к её щекам, вытирая их.

– Мир мой, ты сама убеждала меня, что всё будет хорошо. Я обещаю тебе…

– Что никогда не оставишь нашего малыша! – перебила меня Айрин и, стиснув зубы, приглушила болезненный стон.

– Обещаю! – бросил я и, отпустив её ладонь, выбежал в другую комнату.

Но тётушка уже знала, что началось. Она, сжимая таз с водой и закидывая тряпки на плечо, зашла в комнату, откуда слышался стон Айрин. Я ринулся за тётушкой, но она закрыла дверь перед моим носом.

– Всевышний, – шептал я, прижимая обе ладони к солнечному сплетению, – это я должен страдать, не она! Даруй нам прощение, забери её боль, верни Айрин мне!

Он забрал её боль. Вот только не вернул Айрин мне.

Я не знаю, сколько времени Лула провела в комнате. Все эти долгие минуты я сидел у двери. Когда тётушка вышла ко мне с младенцем на руках, я поднялся. Она улыбалась, а по её щекам катились слёзы.

«Это мальчик!» – прочитал в её мыслях я.

Вот только я уже знал, чего стоил этот ребёнок. Стоны и крики Айрин прекратились. Моё сердце будто взорвалось внутри. Я ещё не вошёл в комнату, но уже знал, что потерял её.

Она лежала на большой кровати такая маленькая. Беспомощная. Я не смог защитить её. Рыжие пряди прилипли к бледным щекам. Веки были закрыты, я не видел своего отражения в васильковых глазах. Она как будто уснула. Но кровавое пятно на простыне, которой она была прикрыта до груди, говорило о том, что она уже не проснётся. Будто бы из её тела вытекла вся кровь.

Я опустился перед ней на колени, схватив ладонь.

– Боже, какая холодная! – простонал я, прижимая её к своим губам.

Я не сдерживал слёз, оплакивая свою потерю.

На моё плечо опустилась тёплая ладошка Лулы, а потом она прошептала:

– Её тело надо отпустить, там больше нет души.

– Как я без неё…

– У тебя есть этот мальчик, он нуждается в тебе. Он очень слаб, и если ты не позаботишься о нём, то и его потеряешь.

Слова тётушки были как пощёчины, от которых я должен был прийти в себя, услышать, взять себя в руки и принять новую роль. Роль, в которую окунул меня Всевышний, как в таз со святой водой во время крещения. Но я запирался в своём горе.

– Попрощайся и позаботься о её теле, – Лула похлопала меня по плечу и оставила, забрав с собой ребёнка.

Прижимая к груди холодную ладонь Айрин, я зажмурился, представляя, что сейчас проснусь и наткнусь на взгляд любимых васильковых глаз.

Но когда я открыл свои – ничего не изменилось.

– Можно, я полежу с тобой, – всхлипнул я, забираясь в нашу постель, которая была так же холодна, как и остывающее тело Айрин.

Я почувствовал, что засыпаю, прижимая к себе любимую.

– Я всегда знал, что твоё имя означает «мир», – сквозь сон прошептал я. – Ты была моим миром.

Оскар

Я должен был отпустить это тело, ведь в нём больше не было её души.

Тётушка Лула осталась с ребёнком, а я вымыл Айрин, переодел в белое длинное платье, заплёл одну косу набок, как она часто носила при жизни. А потом отпустил ей все грехи.

«Я всё равно придумаю, как напомнить тебе о себе», – вспомнил её слова.

– Я никогда не забуду тебя, – прошептал ей на ушко, прежде чем позволить отправить тело в печь, а мысленно добавил: «Мы ещё встретимся».

Когда вернулся к ребёнку, я не знал, что мне делать с ним, как подступиться, как смотреть. Как можно полюбить того, кто всегда будет напоминать мне о потере моей родственной души?

– Хотя бы возьми его на руки! – недовольно закатила глаза тётушка, подогревая для малыша козье молоко.

– Мне страшно, Лула, – честно признался я.

– Ему страшнее. Он один, у него есть только ты. А у тебя – только он.

Я вздохнул.

– Ты хочешь, чтобы жертва Айрин была напрасной? – упрекнула меня Лула.

Я ничего не ответил ей, медленно подошёл к колыбельной. Ребёнок перестал капризничать, внимательно рассматривая меня.

– У тебя мамины глаза, – улыбнулся я, осторожно беря его на руки. – И мои кудряшки.

Малыш протянул ручонку и коснулся моих губ.

– Пора бы уже придумать тебе имя, что скажешь?

Конечно же, он ничего не отвечал, но так смотрел мне в глаза, будто понимал, что я ему говорю.

– Какое имя бы тебе подошло? – вслух размышлял я. – Может быть, Оскар?

Сын улыбнулся мне, дотянувшись до отросших кудрей.

– Я пообещал твоей маме позаботиться о тебе, Оскар, – я прижал сына к себе, вдохнув его запах. Он пах корицей и козьим молоком.

– Как думаешь, мы справимся?

Оскар улыбался в ответ, накручивая мои кудри на маленький пальчик.

– Я думаю, справимся, – поцеловал его в макушку, прикрывая глаза.

– Его пора кормить, – услышал голос тётушки, – я разогрела молоко.

Я открыл глаза и, прижимая Оскара к себе ещё крепче, прошептал:

– Я выполню своё обещание, любовь моя.

В бездну

Я должен был отпустить это тело, ведь в нём больше не было её души. Тётушка Лула осталась с ребёнком, а я вымыл Айрин, переодел в белое длинное платье, заплёл одну косу набок, как она часто носила при жизни. А потом отпустил ей все грехи.

«Я всё равно придумаю, как напомнить тебе о себе», – вспомнил её слова.

– Я никогда не забуду тебя, – прошептал ей на ушко, прежде чем позволить отправить тело в печь, а мысленно добавил: «Мы ещё встретимся».

Когда вернулся к ребёнку, я не знал, что мне делать с ним, как подступиться, как смотреть. Как можно полюбить того, кто всегда будет напоминать мне о потере моей родственной души?

– Хотя бы возьми его на руки! – недовольно закатила глаза тётушка, подогревая для ребёнка козье молоко.

– Я не могу! – честно признался я. – Каждый его крик напоминает мне о том, что она пожертвовала собой ради него.

– И ты хочешь, чтобы её жертва была напрасной? – упрекнула меня Лула. – Он совсем один!

– Я не могу любить его! – прорычал я.

– Какой же ты болван! – фыркнула она, отталкивая меня и проходя в комнату, из которой был слышен плач.

Я подошёл к двери и заглянул туда. Лула баюкала ребёнка, прижимая к груди.

«Вероятно, у него болит животик, ведь вместо лёгкого молока матери ему подсовывают тяжёлое молоко козы! – Я читал её мысли. – А его папаша не может прижать его и дать понять, что он любим».

Я прикрыл глаза и вздохнул:

– Дайте его мне!

– То-то же, – проворчала она, передавая ребёнка мне. – И придумай ему уже имя!

Впервые за трое суток я взглянул на своего сына. Он был таким крохотным… Почему же у Айрин был такой огромный живот? Я подумал об Айрин, и моё сердце сжалось. Точнее, то, что осталось от моего взорвавшегося сердца.

– Видишь, он перестал плакать, – прошептала Лула.

– Что мне с ним делать?

– Что же?! – фыркнула тётушка. – Любить и заботиться.

– Он такой крошечный…

– Недохоженный, – пожала плечами она.

– Они вообще выживают?

– Вот что за язык! – закатила глаза она. – В любви и заботе выживают!

– Я любил её! Почему Всевышний забрал её, а его оставил?

Тётушка Лула выхватила ребёнка у меня из рук и прошипела:

– Болван!

Малыш снова заплакал.

Я закрыл уши ладонями, чтобы не слышать его крик. Если бы я знал в эту минуту, что сам оттолкнул свой шанс на искупление, я бы переубедил себя. Вот только моя интуиция как будто была оглушена болью.

Плач ребёнка затих. В моём подсознании вспыхнули последние слова Айрин: пообещай, что никогда не оставишь нашего малыша…

Я вбежал в комнату, куда ушла тётушка с ребёнком.

– Всевышний услышал тебя! – она вытерла сбежавшую по щеке слезу.

– Что… что случилось?

– Я покормила его и отвернулась, оставив его в люльке…

– И? – я затаил дыхание.

Лула молчала, потом я прочёл в её мыслях: «Он перевернулся на животик, отрыгнул и захлебнулся».

Всевышний услышал меня, и в ту самую минуту, когда я понял и принял, что этот ребёнок – мой шанс на искупление, когда я уже решил, как назову сына, – забрал его.

У меня уже не осталось сил на страдания. Я пришёл в то место, где Айрин рисовала.

«А если бы я упала в реку, утонула бы?» – вспомнил мысли Айрин, когда она сидела так же на этом берегу и смотрела в воду.

– Тебе бы повезло, если бы ты сразу захлебнулась. Удар по воде подобен тысяче ножей, вонзённых в тело. На несколько мгновений ты полностью потеряешь контроль над собой, – вслух повторил свой ответ я.

Я поднялся с корточек, предчувствуя конец своей третьей жизни. Я знал, что это тоже ошибка, но я не мог – не хотел – жить даже минуту без неё.

Прежде чем шагнуть в бездну, я поднял глаза к небу и проговорил вслух:

– Прости меня, моя любовь! Я обещаю всё исправить в следующей жизни.

Россия, Санкт-Петербург

наши дни

Авария

Я проживала каждое воспоминание до аварии, которая унесла жизни мужа и сына, но отталкивала те минуты, когда видела их живыми в последний раз.

Каждое утро, открывая глаза, я искала ответ на волнующие меня вопросы: «Почему я не умерла вместе с любимыми? Если бы я умерла вместо них, искупила бы свою ошибку сполна?»

Потом вспоминала обещание из прошлой реинкарнации: всё исправить в следующей жизни. Значит, не имею права сдаться.

– Ангелина, доброе утро.

Я подняла глаза и посмотрела на психотерапевта.

– Зачем вы скрываете от родственников, что всё вспомнили? – без церемоний начал он. – Я не понимаю ваших мотивов, – снял очки и потёр глаза.

– Чтобы избавить себя от их жалости, – призналась я.

– Честно? – Он вздохнул. – У меня нет возможности держать психически здорового человека в отделении.

– А у меня нет желания покидать это отделение.

– Кхм, – он вернул очки на прежнее место и посмотрел на меня, – я могу приставить к вам практиканта. Я долго думал… – Он опять снял очки и прикрыл глаза. – Думал, что я могу ещё сделать, чтобы помочь вам? Но тут я бессилен, – он резко открыл глаза и посмотрел на меня. – Нельзя помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали. Вы не хотите помощи. Единственная ваша психическая проблема – это принятие.

– Хватит! – перебила его я. – Приставляйте своего практиканта и отвяжитесь от меня со своей помощью. Я действительно не нуждаюсь в ней.

– Так случается, – тихо произнёс психотерапевт.

Я зажмурилась и сцепила зубы, почувствовала, как свело челюсти, а на закрытых веках изнутри появились красные точки.

«Любимые покидают нас раньше, чем мы успеваем к этому приготовиться…» – добавил он мысленно.

Громко хлопнула дверь моей темницы. Я открыла глаза.

Если я и выйду из этой двери, то только к эшафоту. Пусть меня накажут плетьми, пусть на виду у всего мира снесут голову или повесят. Пусть казнят меня. За ошибку, которую я никогда не прощу себе.

Вот только я живу во времена, когда страшнее самонаказания уже ничего нет. Когда засыпать ночью и просыпаться утром, отравляя своё сознание воспоминаниями, как будто ядом, о том будущем, которого я сама себя лишила, – единственное из доступных способов причинить себе боль. Любую телесную боль можно вытерпеть. Но та моральная боль, которую я тащу за собой с прошлых реинкарнаций, перекрывает всё.

Муж пристегнул сына на заднем сидении и поцеловал в лоб.

– И только попробуй опять отстегнуться! – усмехнулся он, потрепав сына по кудрявой голове. Тот показал ему язык и с довольной улыбкой стал играться с застёжкой – это было его любимое занятие.

Я любовалась ими, усаживаясь на пассажирское сиденье.

Мы назвали сына Оскаром. Я сказала, что мне приснилось это имя. Теперь я вспомнила, почему выбрала именно его.

– Ничего не забыла выключить? – подмигнул мне муж, залезая на водительское сидение. – А то у тебя такое лицо, будто ты вспоминаешь, вытащила ли утюг из розетки.

С самого утра мне было тревожно. Я как будто предчувствовала что-то страшное, чего нельзя избежать. И как муж не пытался меня отвлечь, я всё равно была погружена в свои переживания.

– Может, это лишнее? – снова настаивала на своём я, оставляя замечание без ответа.

– Что лишнее? – удивлённо уставился на меня он.

– Давай поедем туда в другой раз.

– Нет, – муж похлопал по карманам в поисках ключей. – Лина? – сощурился он.

Я протянула ему навстречу кулак, в котором сжимала их.

– Что за детские выходки?

– Я не хочу, – стиснула зубы.

Муж забрал ключи и завёл машину.

– Врёшь.

– Хорошо! – прошипела я. – У меня плохое предчувствие. Нам лучше остаться сегодня дома.

– И завтра, и послезавтра. И через неделю, – он отпустил руль и закрыл ладонями глаза. – Лина, сколько раз ты уже откладывала этот приём? – Муж медленно убрал ладони с лица и посмотрел на меня.

– Давай я съезжу одна, а вы с Оскаром останетесь дома? – я предприняла последнюю попытку отговорить его от поездки.

– Я не пущу тебя за руль!

– Я возьму такси…

– Нет, – выдохнул муж. И последнее слово было за ним.

Когда машина выезжала из ворот, мы молчали. На заднем сидении сын пытался расстегнуть ремень.

– Оскар, прекрати! – Я убрала его ручонки от застёжки.

Я то и дело оборачивалась назад, чтобы убедиться, что он всё ещё пристёгнут.

– Давай остановимся на том, что я снова пропью курс успокоительных, – тихо сказала я, надеясь, что муж согласится и развернёт машину.

– Нет, Лина, не остановимся, – он смотрел на дорогу. – Твои панические атаки и истерики среди ночи это уже не то, что можно купировать успокоительными, затолкать в долгий ящик и оставить там.

– Их стало меньше, – попыталась возразить я, но взгляд мужа был красноречивее слов. Я замолчала и уставилась на дорогу, которую застилал сильный туман.

– Чёртов туман, – выругался он.

Я обернулась назад в ту минуту, когда сын уже расстегнул ремень безопасности и собрался вылезать из кресла. Я расстегнула свой и ринулась к нему:

– Оскар!

Муж схватил меня за локоть:

– Лина! Что ты творишь?!

Краем глаза я заметила, как он отпустил руль и тот стал быстро крутиться. Я упала на пол между сидениями, придерживая сына: от толчка он вылетел из кресла.

– Фура! – услышала голос мужа.

Моё сердце замерло, а тело будто налилось свинцом. Я не могла пошевелиться, прижимая Оскара к полу. Яркий свет ударил в глаза. Удар. Переворот. Опять удар. Противный звон в ушах. Плач сына. Я прижала его к себе. Крик Соломона. Ещё один удар. Я закрыла тело сына собой. Переворот. Я ударилась спиной о верх кабины.

Противный звон в ушах не прекращался. Пыль. Туман. Я ничего не видела. И не ощущала под собой сына, не слышала его плач. И не слышала голоса мужа. Я уплывала в бездну. Медленно…

Это воспоминание всё-таки настигло меня, застало врасплох уставшее сознание, пробило защиту, которую я так долго и тщательно по кирпичику выстраивала.

Я подскочила в кровати, вцепившись в простыню под собой, сжимая ладони в кулаки вместе с ней. Почувствовала, как по щекам катились обжигающие дорожки, а вместо соли на губах оставался вкус меди, будто из глаз вытекала кровь, а не слёзы.

У меня не было жалости к себе – я знала, что заслужила каждую секунду страданий. Но мне так хотелось опустить голову на колени любимого человека, снова почувствовать спокойствие и умиротворение в своей жизни.

Мы закрылись в гостиничном номере от всего мира. Хоть эта ночь была уже далеко не первая совместная, но первая в ролях мужа и жены.

Я присела на огромную кровать, потянулась к макушке. Почувствовала, как его тёплые ладони накрыли мои, помогая им вытаскивать шпильки, которые держали фату.

– Я люблю тебя, – в тысячный раз за сегодня повторила я, – и буду любить каждую жизнь.

– Всю жизнь, ты хотела сказать? – Муж присел рядом.

Я положила освободившуюся от фаты и аксессуаров голову ему на колени, волосы, которые были скручены на затылке, рассыпались по его ногам, он стал пропускать длинные пряди сквозь пальцы. Фата сползла на пол.

– Мне посчастливилось встретить свою любовь в этой жизни. Я чувствую, что уже любила тебя. И я пойду за тобой в следующую жизнь, найду тебя и буду любить так же сильно, – я повторила свою клятву, понизив голос до шёпота.

Муж продолжал гладить мои волосы.

– Я хочу состариться вместе с тобой, – ответил мне он.

Семья

Он сделал мне предложение на третий день после знакомства. А через несколько недель мы подали заявление в ЗАГС. Но за день до росписи обвенчались в церкви – без свидетелей и родственников.

В день венчания было солнечно и тепло – золотая осень. На мне было шёлковое кремовое платье в пол на тонких бретелях, а на нём – кремовая шёлковая рубашка и чёрные брюки. Он всегда носил костюмы и туфли. Его пиджак и в тот день был, но на моих плечах. Когда мы вышли из церкви, громко пели птицы. Он повернулся ко мне лицом и протянул руку, вторую положив мне на талию и прижимая к себе.

– Что? – не поняла я.

– Танец, – серьёзно сказал он.

Я не любила танцевать, а он в детстве занимался бальными танцами: его тело было гибким, его движения были правильными. И даже я, которая всегда была деревянной, в его объятиях двигалась так, будто танцевала как только научилась ходить. В танце мы были одним целым.

Мы и по жизни были одним целым.

Мои отношения со свекровью и свёкром были отдалённые – они никогда не лезли в нашу жизнь. Муж все решения принимал самостоятельно, отношения между ним и родителями были достаточно сдержанными, но когда родился Оскар – свекровь души в нём не чаяла, обожала, лелеяла, забирала на все выходные.

Моя мама, напротив, любила засунуть нос в наши семейные дела, что мужу не нравилось, он иногда был резок, но мама всё равно искренне любила зятя. Между моими родителями и родителями мужа были спокойные отношения, без желания перетянуть нас или внука на свою сторону. Мама и свекровь проводили выходные на даче, забирая с собой Оскара, давая нам время пожить для себя.

Муж никогда не скупился на дорогие подарки для меня, букеты без поводов, походы в рестораны. Мы с Оскаром ни в чём не нуждались и были окружены уютом и любовью.

Я была по-настоящему счастлива рядом с ним.

Отражение

Я вспомнила каждую минуту рядом с мужем. Но вместе с этой жизнью в памяти пробудились и прошлые реинкарнации.

Это сейчас я научилась разделять, какой из них принадлежит то или иное воспоминание. Но как только проснулась после комы, видела всё вразнобой: кадр за кадром, будто кто-то играл этими воспоминаниями в бадминтон, подбрасывая их мимо моих глаз как волан.

Иногда я подходила к зеркалу, которое висело в вестибюле лечебницы, и подолгу рассматривала своё отражение. На меня смотрело одно лицо, но я видела в нём три жизни. Глаза цвета свежего пчелиного мёда – оттенок, совсем немного не дотягивающий до коричневого. Тяжёлые вьющиеся локоны обрамляли аристократическое лицо с достаточно острыми скулами. А губы… они как будто не умели улыбаться, отдавая эту привилегию глазам, а сами застывали слегка приоткрытыми с устремлёнными вниз острыми уголками.

Какую бы реинкарнацию я ни вспоминала, из зеркала каждый раз на меня смотрело это лицо.