Легенды о Христе бесплатное чтение

Сельма Лагерлёф
Легенды о Христе

1858–1940

Старая шляпа детства
(О Сельме Лагерлёф)

«Большинство людей сбрасывают с себя детство, как старую шляпу, и забывают его, как ставший ненужным номер телефона. Настоящий человек только тот, кто, став взрослым, остается ребенком». Эти слова принадлежат известному немецкому детскому писателю Эриху Кёстнеру.

К счастью, в мире не так мало людей, которые забыли или не захотели в юности сбросить с себя старую шляпу детства. Некоторые из них – писатели-сказочники.

Сказка – первая книга, которая приходит к ребенку. Сначала сказки малышам читают родители, дедушки и бабушки, затем дети подрастают и начинают читать их сами. Как же важно, чтобы в руки взрослым – ибо именно они покупают и приносят в дом книги – попали добрые сказки.

Шведским родителям в этом отношении очень повезло. Народные предания, легенды и сказки в Швеции любили всегда. Именно на основе фольклорных произведений, произведений устного народного творчества, на Севере была создана литературная, или авторская, сказка.

Нам известны имена Сельмы Лагерлёф, Захариуса Топелиуса, Астрид Линдгрен и Туве Янссон. Эти сказочники писали на шведском языке. Они подарили нам книги про Нильса Хольгерссона, отправившегося в путешествие по родной стране вместе с гусаком Мартином (или Мортеном), сказки о Сампо-Лопарёнке и портном Тикке, пришившем Швецию к Финляндии, веселые повести о Малыше и Карлсоне, о Пеппи Длинный-чулок и, конечно, волшебную сагу о семействе Муми-троллей.

Пожалуй, менее всего в нашей стране известно творчество Сельмы Лагерлёф. Ее считают прежде всего «взрослой» писательницей. Однако это совсем не так.

Сельма Лагерлёф прославилась во всем мире (и в нашей стране) прежде всего как детский писатель своей книгой «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» (1906–1907), в которой были использованы сказки, предания и легенды провинций Швеции. Но знаете ли вы, что эта книга – не просто сказка, а роман, да еще к тому же настоящий учебник географии для шведских школ?

Учебник этот долгое время не принимали в школах, учителя и строгие родители считали, что вовсе ни к чему их детям получать удовольствие от учебы. Однако писательница Лагерлёф придерживалась иного мнения, ибо воспитывалась в совершенно необычной для конца XIX века семье, где старшее поколение не сомневалось в необходимости развивать в детях фантазию и рассказывать им волшебные истории.

Сельма Луиса Оттилия Лагерлёф (1858–1940) родилась в дружной и счастливой семье отставного военного и учительницы, в усадьбе Морбакка, расположенной на юге Швеции, в провинции Вермланд.

Жизнь в Морбакке, сказочная атмосфера старинной шведской усадьбы оставили неизгладимый след в душе Сельмы. «Никогда не стала бы я писательницей, – признавалась она впоследствии, – если бы не выросла в Морбакке, с ее старинными обычаями, с ее богатством преданий, с ее добрыми, дружелюбными людьми».

Детство Сельмы было очень тяжелым, хотя и была она окружена любящими родителями, четырьмя братьями и сестрами. Дело в том, что в трехлетием возрасте она перенесла детский паралич и потеряла возможность двигаться. Лишь в 1867 году в специальном институте в Стокгольме девочку смогли вылечить, и она стала самостоятельно ходить, но на всю жизнь осталась хромой.

Однако Сельма не унывала, ей никогда не было скучно. Отец, тетя и бабушка рассказывали девочке предания и сказки родного Вермланда, да и сама будущая сказочница очень любила читать, а с семи лет уже мечтала стать писательницей. Даже в столь юном возрасте Сельма много писала – стихи, сказки, пьесы, но, конечно, они были далеки от совершенства.

Домашнее образование, полученное писательницей, было выше всяческих похвал, но его надо было продолжать. И в 1882 году Сельма поступает в Королевское высшее учительское училище. В том же году умирает ее отец, и любимая Морбакка продается за долги. Это был двойной удар судьбы, но писательница смогла выстоять, окончить училище и стала учительницей в школе для девочек в городе Ландскруна на юге Швеции. Сейчас в городе на одном из небольших домов висит мемориальная доска, в память о том, что именно там Лагерлёф написала свой первый роман, благодаря которому она состоялась как писательница, – «Сагу о Йёсте Берлинге» (1891). За эту книгу Лагерлёф получила премию журнала «Идун» и смогла оставить школу, посвятив себя целиком писательскому труду.

Уже в первом своем романе писательница использовала известные ей с детства сказания родной Южной Швеции и впоследствии неизменно возвращалась к фольклору Скандинавии. Сказочные, волшебные мотивы есть во многих ее произведениях. Это и сборник новелл о Средневековье «Королевы Кунгахеллы» (1899), и двухтомный сборник «Тролли и люди» (1915–1921), и повесть «Сказание о деревенской усадьбе», и, конечно, «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» (1906–1907).

Сельма Лагерлёф верила в сказки и легенды и могла их талантливо пересказывать и придумывать для детей. Она и сама стала легендарной фигурой. Так, рассказывают, что идею «Удивительного путешествия Нильса…» писательнице подсказал… гном, повстречавшийся ей как-то вечером в родной Морбакке, которую писательница смогла выкупить, уже будучи известной, в 1904 году.

В 1909 году Лагерлёф была присуждена Нобелевская премия. На церемонии вручения писательница осталась верна себе и вместо серьезной и рассудительной благодарственной речи рассказала… о видении, в котором ей предстал отец «на веранде в саду, полном света и цветов, над которыми кружились птицы». Сельма в видении рассказала отцу о присуждении ей премии и о своем страхе не оправдать огромную честь, оказанную ей Нобелевским комитетом. В ответ отец после небольшого раздумья стукнул кулаком по подлокотнику кресла и грозно ответил дочери: «Я не собираюсь ломать голову над проблемами, которые невозможно решить ни на небе, ни на земле. Я слишком счастлив оттого, что тебе дали Нобелевскую премию, и не намерен беспокоиться о чем-либо еще».

После вручения премии Лагерлёф продолжала писать о Вермланде, его легендах и, конечно, о семейных ценностях.

Она очень любила детей и была прекрасной рассказчицей. Даже самые скучные вещи, как, например, курс географии Швеции, ей удавалось рассказать весело и интересно.

Прежде чем создать «Удивительное путешествие Нильса…», Сельма Лагерлёф изъездила почти всю страну, внимательно изучила народные обычаи и обряды, сказки и предания Севера. В основе книги лежат научные сведения, но облечены они в форму приключенческого романа. Нильс Хольгерссон похож на Мальчика-с-пальчика, но он не сказочный герой, а непослушный ребенок, приносящий много огорчений своим родителям. Путешествие с гусиной стаей позволяет Нильсу не только много повидать и многому научиться, познать мир животных, но и перевоспитаться. Из злого и ленивого сорванца он превращается в доброго и отзывчивого мальчика.

Именно таким послушным и милым ребенком и была в детстве сама Сельма Лагерлёф. Ее родители не просто любили своих детей, они старались правильно воспитать их, привить им веру в Бога и стремление жить по заповедям Божиим.

Сельма Лагерлёф была глубоко верующим человеком, и потому особое место в ее творчестве занимают христианские легенды. Это, прежде всего, «Легенды о Христе» (1904), «Легенды» (1904) и «Сказка о сказке и другие сказки» (1908).

Писательница считала, что, слушая в детстве сказки и рассказы взрослых, ребенок формируется как личность, получает основные представления нравственности и морали.

Образ Иисуса из Назарета явно или незримо присутствует во всех произведениях писательницы. Любовь ко Христу как смысл жизни является главным мотивом в таких произведениях, как новелла «Астрид» из цикла «Королевы Кунгахеллы», в книге «Чудеса Антихриста» и двухтомном романе «Иерусалим». В Иисусе Христе Лагерлёф видела центральный образ человеческой истории, ее смысл и цель.

«Легенды о Христе» – одно из важнейших произведений Сельмы Лагерлёф, написанное в простой и доступной детям манере.

Цикл этот важен для понимания не только всего творчества Лагерлёф, но и личности самой писательницы, ибо именно в «Легендах о Христе» возникает образ одного из самых любимых Лагерлёф людей – ее бабушки.

Маленькая Сельма, лишенная возможности бегать и играть со сверстниками, всегда была увлеченной слушательницей бабушкиных историй. Мир ее детства, несмотря на физическую боль, был наполнен светом и любовью. Это был мир сказки и волшебства, в котором люди любили друг друга и старались помочь ближнему в беде, протянуть руку помощи страждущему и накормить голодного.

Сельма Лагерлёф считала, что нужно верить в Бога, почитать и любить Его, знать Его учение о том, как следует относиться к миру и людям, чтобы жить свято, достигнуть спасения и вечного блаженства. Она была убеждена в том, что любой христианин должен знать Божественное учение о происхождении мира и человека и о том, что с нами будет после смерти. Если человек ничего этого не знает, считала писательница, то жизнь его лишается всякого смысла. Не знающий, как нужно жить и почему нужно жить так, а не иначе, подобен ходящему во тьме.

Изложить учение христианской веры и сделать его понятным ребенку очень трудно, однако Сельма Лагерлёф нашла свой путь – она создала цикл легенд, каждая из которых читается как самостоятельная увлекательная история.

Лагерлёф поочередно обращается к евангельским событиям земной жизни Иисуса Христа: это и поклонение волхвов («Колодец Мудрецов»), и избиение младенцев («Вифлеемский младенец»), и бегство в Египет, и детство Иисуса в Назарете, и Его приход в храм, и Его страдания на кресте.

Каждое событие жизни Иисуса Христа излагается не в строгой и сухой канонической форме, а в увлекательной для ребенка манере, часто с совершенно неожиданной точки зрения. Так, крестные страдания Иисуса рассказывает маленькая птичка из легенды «Красношейка», а об истории бегства Святого семейства в Египет читатель узнает от… старой финиковой пальмы.

Часто легенда вырастает из одной лишь детали или упоминания, которые есть в Священном Писании, тем не менее писательница неизменно следует духу евангельских описаний земной жизни Иисуса.

Поскольку далеко не все сейчас знают историю жизни и вознесения Иисуса Христа, то мы считаем нужным рассказать здесь кратко о Его земных днях, поскольку предварительные сведения помогут вам лучше понять легенды Сельмы Лагерлёф.

Иисус Христос – Сын Божий и Бог, живший на земле как человек 33 года. До 30 лет Он жил в бедном галилейском городе Назарете с Матерью Своей Марией и Ее обручником Иосифом, разделяя его домашние труды и ремесло, – Иосиф был плотником. Потом явился Он на реку Иордан, где принял крещение от Своего Предтечи (предшественника) – Иоанна. После крещения Христос провел в пустыне сорок дней в посте и молитве; здесь выдержал Он искушение от диавола и отсюда явился в мир с проповедью о том, как нам жить и что делать, чтобы войти в Царствие Небесное. Проповедь и вся земная жизнь Иисуса Христа сопровождалась многочисленными чудесами. Несмотря на это, иудеи, обличаемые Им в своей беззаконной жизни, возненавидели Его, и ненависть возросла до того, что после многих мучений Иисус Христос был распят на кресте между двумя разбойниками. Умерший на кресте и погребенный тайными учениками, Он, силой Своего всемогущества, на третий день после Своей смерти воскрес и по Воскресении в продолжение сорока дней многократно являлся верующим, раскрывая им тайны Царствия Божия. В сороковой день, в присутствии Своих учеников, Он вознесся на небо, а в пятидесятый – послал им Духа Святого, просвещающего и освящающего всякого человека. Со стороны Спасителя страдания и крестная смерть были добровольной жертвой за грехи людей.

Господь хотел, чтобы человек изменился, научился жить в любви и смирении, и потому свой цикл легенд о Нем писательница заканчивает историей «Свеча от Гроба Господня» – о преображении буйного нравом рыцаря-крестоносца. Он перерождается, становится совсем другим человеком, добрым и кротким, готовым на жертву ради блага другого человека.

Сельма Лагерлёф, которая никогда не забывала про старую шляпу детства, всегда верила, что человек может измениться к лучшему, как рыцарь Раньеро ди Раньери или как Нильс Хольгерссон.

Постарайтесь измениться и вы, прочтя эту книгу!

Наталия Будур

Святая ночь

Когда мне было пять лет, я пережила очень большое горе. Пожалуй, это было самое крупное горе, какое только выпадало на мою долю. У меня умерла бабушка. До самой своей смерти она проводила все время, сидя в своей комнате на угловом диване и рассказывая нам сказки. Помню я о бабушке очень мало. Помню, что у нее были красивые, белые как снег волосы, что ходила она совсем сгорбившись и постоянно вязала чулок. Потом я еще помню, что, рассказывая какую-нибудь сказку, она, бывало, положит мне на голову руку и скажет: – И все это правда… Такая же правда, как и то, что мы сейчас видим друг друга.

Припоминается мне также, что она умела петь славные песни, только пела их не часто. В одной из этих песен говорилось о каком-то рыцаре и русалке. У этой песни был припев:

Помню я еще одну молитву и псалом, которым она меня научила. Обо всех сказках, которые она мне рассказывала, у меня осталось слабое, смутное воспоминание, и только одну из них я помню так ясно, что могу ее пересказать. Это небольшая легенда о Рождестве Христове.

Вот, кажется, и все, что я помню о своей бабушке, кроме, впрочем, того чувства ужасного горя, которое я испытала, когда она умерла. Это я помню лучше всего. Словно вчера это было – так помню я утро, когда диван в углу вдруг оказался пустым и я не могла даже себе представить, как пройдет этот день. Это я помню вполне ясно и никогда не забуду.

Помню, как нас привели проститься с бабушкой и велели поцеловать ей руку, и как мы боялись поцеловать покойницу, и как кто-то сказал, что мы должны поблагодарить ее в последний раз за все те радости, которые она нам доставляла.

Помню я, как все наши сказки и песни положили вместе с бабушкой в длинный черный гроб и увезли… увезли навсегда. Мне казалось, что что-то исчезло тогда из нашей жизни. Как будто дверь в чудную, волшебную страну, по которой мы раньше свободно бродили, закрылась навсегда. И уж никто потом не сумел отворить эту дверь.

Мы, дети, постепенно научились играть в куклы и игрушки и жить, как живут все другие дети. И со стороны можно было подумать, что мы перестали тосковать о бабушке, перестали ее вспоминать.

Но и теперь еще, хотя с тех пор прошло сорок лет, в моей памяти ясно встает небольшая легенда о Рождестве Христове, которую мне не раз рассказывала бабушка. И мне самой хочется рассказать ее, хочется и ее включить в сборник «Легенды о Христе».

* * *

Это было в Рождественский сочельник. Все, кроме бабушки и меня, уехали в церковь. Только мы вдвоем, кажется, и остались во всем доме. Одна из нас была слишком стара, чтобы ехать, а другая – слишком мала. И обеим нам было грустно, что не придется услыхать рождественский гимн и полюбоваться сиянием рождественских свечей в церкви. И бабушка, чтобы разогнать нашу грусть, принялась рассказывать.

– Однажды темной ночью, – начала она, – один человек отправился раздобыть огня. Он ходил от одного дома к другому, стучался и говорил: «Помогите мне, добрые люди! Жена моя родила ребеночка… Надо развести огонь и согреть ее и младенца».

Но дело было ночью, все уже спали, и никто не откликался на его просьбу.

Человек шел все дальше и дальше. Наконец он заметил вдали огонек. Он направился в ту сторону и увидал разведенный костер. Вокруг костра лежало стадо белых овец. Стадо сторожил старый пастух.

И вот человек, которому было нужно добыть огонь, подошел к овцам и увидал, что у ног пастуха лежат три большие собаки. При его приближении все три собаки проснулись, раскрыли свои широкие пасти, словно собираясь залаять, но не издали ни малейшего звука. Человек видел, как шерсть у собак на спине стала дыбом, как засверкали их белые зубы и как все они кинулись на него. Он почувствовал, что одна собака схватила было его за ногу, другая – за руку, а третья впилась было ему в горло. Но челюсти и зубы не повиновались собакам, и они, не причинив ему ни малейшего вреда, отошли в сторону.

Тогда человек направился к костру, но овцы так плотно прижались друг к другу, что нельзя было пробраться между ними. Тогда он прошел по их спинам к костру, и ни одна из них не проснулась и даже не пошевелилась.

До сих пор бабушка рассказывала не останавливаясь, и я не прерывала ее, но тут у меня невольно вырвался вопрос:

– Почему же, бабушка, овцы продолжали спокойно лежать? Ведь они так пугливы? – спрашиваю я.

– Подожди немного, узнаешь! – говорит бабушка и продолжает свой рассказ.

– Когда человек этот почти дошел до костра, пастух поднял голову. Это был угрюмый старик, относившийся ко всем подозрительно и неприветливо. Когда он увидел приближавшегося к нему незнакомца, он схватил длинный, заостренный на конце посох, с которым ходил всегда за стадом, и бросил в него. Посох со свистом полетел прямо по направлению к незнакомцу, но, не долетая до него, отклонился и, пролетев мимо, со звоном упал в поле.

Бабушка хотела продолжать, но я опять перебила ее:

– Отчего же посох не попал в этого человека?

Но бабушка, не обратив внимания на мой вопрос, уже продолжала рассказ:

– Тогда незнакомец подошел к пастуху и сказал ему: «Помоги мне, друг мой. Дай мне огоньку. Жена моя родила ребеночка, и надо развести огонь, согреть ее и младенца!»

Пастух хотел ему отказать, но когда вспомнил, что собаки не могли укусить этого человека, овцы не испугались и не разбежались от него и посох не задел его, ему стало жутко, и он не посмел отказать незнакомцу.

«Бери сколько хочешь!» – сказал пастух. Но костер уже почти догорел, и не осталось ни одного полена, ни одного сучка – лежала только большая куча горячих угольев, а у незнакомца не было ни лопаты, ни ведра, в котором можно было бы их донести.

Увидев это, пастух повторил: «Бери сколько хочешь!» – и радовался при мысли, что тот не сможет унести с собой жар. Но незнакомец нагнулся, выгреб рукой из-под пепла уголья и положил их в полу своей одежды. И уголья не обожгли ему руки, когда он доставал их, и не прожгли его одежды. Он понес их, как будто это был не огонь, а орехи или яблоки.

На этом месте я перебиваю бабушку в третий раз:

– Отчего же, бабушка, уголья не обожгли его?

– Услышишь, услышишь! Подожди! – говорит бабушка и продолжает рассказывать дальше.

– Когда злой и угрюмый пастух увидал все это, он очень удивился: «Что это за ночь, что злые овчарки не кусаются, овцы не пугаются, посох не убивает, а огонь не жжет?!»

Он остановил незнакомца и спросил его: «Что за ночь сегодня? И отчего все к тебе относятся так милостиво?»

«Если ты сам не видишь, я не могу объяснить тебе этого!» – ответил незнакомец и пошел своей дорогой, чтобы поскорее развести огонь и отогреть свою жену и младенца.

Пастух решил не терять из вида незнакомца, пока не разузнает, что все это значит, и шел следом за ним, пока тот не добрался до своей стоянки. И пастух увидал, что у этого человека не было даже хижины, а жена его и младенец лежали в пустой пещере, где ничего не было, кроме голых каменных стен.

И подумал тогда пастух, что бедный невинный ребенок может замерзнуть в пещере, и, хотя сердце у него было не из нежных, ему стало жаль младенца. Решив помочь ему, пастух снял с плеча свою сумку, вынул оттуда мягкую белую овчину и отдал ее незнакомцу, чтобы тот положил на нее младенца.

И в ту же самую минуту, когда оказалось, что и он, жестокосердый, грубый человек, может быть милосерд, – открылись глаза его, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.

Он увидал, что вокруг него стоят плотным кольцом маленькие ангельчики с серебряными крылышками и в руках у каждого из них – арфа, и услыхал, что они громко поют о том, что в эту ночь родился Спаситель, который искупит мир от грехов.

И тогда понял пастух, отчего никто в эту ночь не мог причинить зла незнакомцу.

Оглянувшись, пастух увидел, что ангелы были повсюду: они сидели в пещере, спускались с горы, летали по небу; громадными толпами шли они по дороге, останавливались у входа в пещеру и смотрели на младенца.

И повсюду царила радость, ликование, пение и нежная музыка… И все это видел и слышал пастух в темную ночь, в которой раньше ничего не замечал. И ощутил он великую радость оттого, что открылись глаза его, и, упав на колени, благодарил Господа.

При этих словах бабушка вздохнула и сказала:

– Если бы мы умели смотреть, то и мы могли бы увидать все, что видел пастух, потому что в рождественскую ночь ангелы всегда летают по небесам…

И, положив руку мне на голову, бабушка сказала:

– Запомни это… Это такая же правда, как и то, что мы видим друг друга. Дело не в свечах и лампадах, не в луне и солнце, а в том, чтобы иметь очи, которые могли бы видеть величие Господа!..

Видение императора

Это было в те времена, когда Август был римским императором, а Ирод – царем иудейским. И вот однажды на землю спустилась великая и святая ночь. То была самая темная ночь, какую когда-либо видели люди. Словно вся земля очутилась под какими-то мрачными сводами. Невозможно было отличить воду от земли и не заблудиться, идя даже по самой знакомой дороге. Да иначе и быть не могло, так как все звезды остались в эту ночь дома, а ласковый месяц отвернул свой лик от земли.

И так же глубоки, как и тьма, были безмолвие и тишина этой ночи. Реки остановились в своем течении, не слышно было дуновения ветерка, и даже осина перестала дрожать. Если бы кто пошел на берег моря, то увидел бы, что волны не бьются больше о берег; а если бы кто пошел в пустыню, песок не хрустнул бы у него под ногами. Все окаменело, и все было недвижимо, боясь нарушить тишину святой ночи. Трава приостановила свой рост, роса не падала, цветы не смели благоухать.

В эту ночь хищные звери не выходили на охоту, змеи не жалили, не лаяли собаки. И – что еще прекраснее – ни один из неодушевленных предметов не нарушал святости ночи, отказываясь помогать какому-либо дурному делу: отмычки не отпирали замков, нож отказывался пролить кровь.

В эту-то ночь в Риме небольшая кучка людей вышла из дворца на Палатине и направилась через Форум к Капитолию.

Незадолго перед тем, на закате дня, окружающие спросили императора, согласится ли он на то, чтобы ему воздвигнули храм на священной горе Рима. Но Август не сразу дал свое согласие. Он не знал, угодно ли будет богам, если ему воздвигнут храм наравне с ними, и решил раньше принести жертву своему духу-покровителю, чтобы узнать его волю. И вот он, в сопровождении нескольких приближенных, отправился совершать это жертвоприношение.

Август велел нести себя на носилках, потому что он был стар и высокие лестницы Капитолия были ему уже не под силу. Он сам держал клетку с голубями, которых он намеревался принести в жертву. С ним не было ни жрецов, ни солдат, ни сенаторов – одни лишь самые близкие друзья. Впереди шли, освещая дорогу, факельщики, а сзади следовали рабы, несшие алтарь-треножник, мечи, священный огонь и остальные принадлежности жертвоприношения.

По пути император весело беседовал с приближенными, и потому никто из них не заметил беспредельной тишины и мертвого молчания ночи. Только когда они достигли самой вершины Капитолия, где было выбрано место для нового храма, им стало ясно, что происходит нечто необычайное.

Эта ночь, несомненно, была не похожа на все другие ночи, потому что на краю скалы они увидали какой-то странный предмет. Сначала они приняли его за старый, опаленный молнией ствол оливкового дерева, потом им показалось, что на скалу вышло древнее каменное изваяние из храма Юпитера. Наконец они поняли, что это была старая Сибилла.

Никогда еще им не приходилось видеть такого старого, побуревшего от непогоды, гигантского существа. Эта старуха наводила ужас. Не будь с ними императора, они все бы тотчас же разбежались и попрятались в свои постели.

– Вот та, – шептали они друг другу, – которой столько же лет, сколько песчинок на берегу ее отчизны. Но почему именно сегодня, в эту ночь, вышла она из своей пещеры? Что предвещает императору и империи эта женщина, пишущая свои пророчества на листьях деревьев, зная, что ветер отнесет их тому, для кого они предназначаются?

Они все так перепугались, что, сделай Сибилла малейшее движение, они тотчас же упали бы на колени. Но она сидела неподвижно, как бездыханная. Согнувшись, сидела она на краю скалы и, полуприкрыв глаза рукою, всматривалась в ночную тьму. Казалось, она взобралась на холм, чтобы рассмотреть что-то, происходившее в это время где-то там, бесконечно далеко. Значит, могла она что-нибудь разглядеть в такую темную ночь!

И в это самое мгновение император и вся свита заметили поразительную темноту ночи. Ничего не было видно даже на расстоянии руки. И какая тишина, какое безмолвие! Даже глухой рокот Тибра не долетал до их слуха. Но от этого неподвижного воздуха они задыхались, холодный пот выступил у них на лбу, руки оцепенели и обессилели. Они чувствовали, что должно совершиться что-то ужасное. Но никто не хотел обнаружить своего страха, и все говорили императору, что это счастливое предзнаменование: вся вселенная затаила дыхание, чтобы приветствовать нового бога. Они предложили Августу приступить к жертвоприношению и говорили, что старая Сибилла покинула свою пещеру, вероятно, для того, чтобы приветствовать императора.

В действительности же все внимание Сибиллы было так поглощено представшим перед нею видением, что едва ли она даже и заметила, как Август прибыл на Капитолий. Мысленно она перенеслась в далекую страну и там, казалось ей, брела по бесконечной равнине. В темноте она постоянно натыкалась на что-то, что принимала за кочки. Она наклонилась и ощупала их рукой. Но нет, это не кочки, это – овцы. Она блуждала меж огромных стад спящих овец.

Затем она заметила костер пастухов. Костер горел среди поля, и она побрела туда. Пастухи расположились вокруг огня и спали, а подле них лежали длинные, заостренные посохи, которыми они обыкновенно защищали свои стада от диких зверей. Но вот эти маленькие зверьки, с сверкающими глазами и пушистыми хвостами, что крадучись подползали к огню, разве это не шакалы? А между тем пастухи не бросали в них посохов, собаки продолжали спать, овцы не разбегались, и дикие звери спокойно улеглись рядом с людьми.

Вот что развертывалось перед взорами Сибиллы, но она ничего не знала о том, что делается позади нее, на вершине горы. Она не знала, что там воздвигли жертвенник, развели огонь, посыпали куренья и император вынул из клетки голубя, чтобы принести его в жертву. Но руки его так онемели, что он не мог удержать птицы. Одним легким взмахом крыльев голубь вырвался на свободу и исчез в ночной тьме.

Увидев это, придворные недоброжелательно посмотрели на древнюю Сибиллу. Они думали, что она виновата в этом.

Откуда могли они знать, что Сибилле чудится, будто она стоит у пастушьего костра и прислушивается к нежной музыке, тихо звучащей среди мертвенной тишины ночи. Долго спустя после того, как она услышала эту музыку, Сибилла поняла, что она несется не с земли, а с неба. Тогда она подняла голову и увидала скользившие в темноте светлые лучезарные создания. То были небольшие группы ангелов, которые с радостным пением носились взад и вперед по равнине, словно ища кого-то.

Пока Сибилла внимала пению ангелов, император готовился принести новую жертву. Он умыл руки, очистил жертвенник и велел подать второго голубя. И хотя на этот раз он изо всех сил старался удержать его, гладкое тело птицы выскользнуло из его рук, и голубь исчез в непроглядной тьме.

Императора охватил ужас. Он преклонил колена пред алтарем и стал молиться своему духу-покровителю. Он молил отвратить несчастье, которое предвещала ему эта ночь.

Но и это прошло для Сибиллы незамеченным. Она вся была поглощена пением ангелов, которое звучало все громче и громче. Наконец оно раздалось так громко, что разбудило пастухов. Приподнявшись, глядели они, как светлые сонмы ангелов длинными колеблющимися вереницами, подобно перелетным птицам, прорезывали ночную тьму. У одних были в руках лютни и скрипки, у других – цитры и арфы, и пение их звучало радостно, как детский смех, и беззаботно, как щебетание ласточек. Услыхав это, пастухи встали и направились к нагорному городку, где они жили, чтобы рассказать там об этом чуде.

Они пошли узкой извилистой тропинкой – и древняя Сибилла следила за ними. Внезапно вершина горы озарилась светом… Яркая, большая звезда зажглась над самой горой – и городок заблистал, как серебро, при свете звезд. Все сонмы носившихся в воздухе ангелов с радостными кликами устремились туда, а пастухи ускорили шаги и наконец побежали…

Прибежав в город, они увидали, что ангелы собрались над низким стойлом близ городских ворот. То была прилепившаяся к скале бедная лачужка с соломенной крышей. Над ней сияла звезда, и сюда слетались все новые и новые сонмы ангелов. Одни спустились на соломенную крышу и на отвесную скалу позади дома, другие парили, раскинув крылья, над хижиной. И от их лучезарных крыльев весь воздух высоко-высоко светился ярким светом.

И когда над горным городком засияла звезда, вся природа сразу пробудилась, и кучка людей на Капитолии не могла не заметить этого. Они почувствовали, как свежий ласкающий ветерок пронесся в воздухе, как вокруг них разлилось благоухание, деревья зашумели, Тибр зарокотал, звезды засияли, и луна вдруг встала высоко на небе и осветила землю. А с облаков спустились два голубя и сели на плечи императору.

Когда произошло это чудо, Август в горделивой радости поднялся, а друзья и рабы бросились на колени.

– Ave, Caesar!^[1] – воскликнули они. – Твой дух ответил тебе. Ты – тот бог, которому будут поклоняться на вершине Капитолия.

И восторженные клики, которыми славили Августа пораженные люди, были так громки, что дошли наконец до слуха старой Сибиллы и отвлекли ее от видения. Она поднялась с своего места на краю скалы и направилась к кучке людей. Казалось, темное облако поднялось из бездны и понеслось к вершине горы. Страшна была она в своей старости: спутанные волосы висели жидкими космами вокруг ее головы, суставы ее членов были вздуты, потемневшая кожа покрывала тело бесчисленными морщинами, как кора покрывает дерево.

Могучая и грозная, подошла она к императору. Одной рукой она взяла его за локоть, другой – указала ему на далекий Восток.

– Смотри! – сказала она ему.

И император поднял глаза и стал глядеть.

Пространство разверзлось пред его взором, и они проникли в далекую страну Востока. И он увидел бедное стойло под отвесной скалой и в открытых дверях – несколько коленопреклоненных пастухов. В стойле он увидел мать, преклонившуюся пред младенцем, лежавшим на соломе.

И костлявые пальцы Сибиллы указали на это бедное дитя.

– Ave, Caesar! – сказала Сибилла с презрительным смехом. – Вот Бог, которому будут поклоняться на высотах Капитолия.

Тогда Август отшатнулся от нее, как от безумной.

Но Сибиллой овладел могучий дух предвидения. Ее тусклые глаза засветились, руки простерлись к небу, голос преобразился и казался чужим; он стал таким звучным и могучим, что разносился по всей Вселенной. И она произнесла слова, которые, казалось, читала в звездах:

– Поклоняться на высотах Капитолия будут обновителю мира – Христу или Антихристу, – но не ничтожным людям.

Сказав это, она прошла мимо окаменевших от ужаса людей, медленно спустилась с горы и исчезла.

А на следующий день Август строго запретил народу воздвигать ему храм на Капитолии. Вместо этого он построил там храм в честь новорожденного Сына Божия и назвал его «Алтарь Неба» – «Ara Coelli».

Колодец Мудрецов

На древнюю иудейскую страну спустилась Засуха. Жестокая, неумолимая, проходила она по выжженной траве и поблекшему чертополоху.

Стояло лето. Солнце палило обнаженные склоны гор, малейший ветерок гнал облака известковой пыли по серовато-белой дороге, и изнуренные зноем стада толпились в долинах у иссякших ручьев.

Засуха бродила и отыскивала водохранилища. Она направилась к прудам Соломона и с досадой увидала, что в их скалистых берегах хранилось еще много влаги. Потом она спустилась вниз, к знаменитому колодцу Давида у Вифлеема, и там тоже нашла еще воду. Оттуда, шатаясь, поплелась она по большой дороге, ведущей из Вифлеема в Иерусалим. Пройдя приблизительно полпути, она увидела Колодец Мудрецов, лежавший у самой дороги, и сразу заметила, что он близок к гибели. Засуха села на сруб колодца, высеченный из цельного камня, и заглянула вниз. Блестящая водная поверхность, видневшаяся раньше у самого края колодца, отступила теперь глубоко вниз, а ил и тина со дна загрязнили и замутили ее.

Когда загорелое, обветренное лицо Засухи отразилось в тусклом зеркале воды, на дне колодца послышался жалобный плеск.

– Желала бы я знать, – сказала Засуха, – когда придет твой конец? Едва ли найдутся родники, которые могли бы возродить тебя. А о дожде, слава Богу, еще месяца два-три нечего и думать.

– Успокойся, – со вздохом ответил колодец. – Мне уже ничто не поможет. Спасти меня может только райский ключ.

– Я не покину тебя, пока ты весь не иссякнешь, – сказала Засуха.

Она видела, что древнему колодцу осталось недолго жить, и ей захотелось насладиться зрелищем его смерти, захотелось полюбоваться на то, как жизнь капля за каплей будет покидать его. Она уселась поудобнее на краю колодца и радостно прислушивалась к его предсмертным вздохам. Она ликовала, видя, как измученные жаждой путники подходили к колодцу, опускали в него бадью и вытаскивали ее обратно с несколькими каплями мутной, илистой воды.

Так прошел весь день, и, когда наступили сумерки, Засуха снова заглянула в колодец. На дне виднелось еще немного воды.

– Я просижу здесь всю ночь, – воскликнула она, – не торопись! С восходом солнца я снова загляну в тебя, и тогда уж наверно в тебе не уцелеет ни одной капли!

И Засуха уселась на крыше колодца. Душная ночь, еще ужаснее и мучительнее, чем день, спустилась на Иудею. Ежеминутно раздавался вой шакалов и собак, которому жалобно вторили из своих душных стойл истомившиеся от жажды коровы и ослы. Поднимавшийся по временам ветерок не приносил с собою прохлады, а был зноен и удушлив, как тяжелое горячее дыхание огромного спящего чудовища.

Звезды ярко сияли, и молодой месяц обливал серые холмы мерцающим голубовато-зеленым светом. И при его сиянии Засуха увидала, как большой караван поднимается на холм, где находится Колодец Мудрецов. Засуха всматривалась в приближавшихся путников, и ее снова охватывала радость при мысли о том, что все эти люди, стремящиеся к колодцу в надежде утолить свою жажду, не найдут здесь ни капли воды. В караване было так много животных и людей, что они могли бы вычерпать весь колодец, если бы даже он был полон. Вдруг ей показалось, что в этом караване, путешествующем ночью, есть что-то необычайное и таинственное.

Все верблюды появились как-то вдруг на холме, возвышавшемся над горизонтом, как будто они спустились с неба. При лунном свете они казались крупнее обыкновенных верблюдов и несли как-то слишком легко свою тяжелую кладь.

Но в то же время не могло быть никакого сомнения в том, что это были настоящие верблюды и настоящие живые люди. Засуха могла даже различить, что трое передних животных были кровные дромадеры^[2], с серой лоснящейся шерстью. На них была богатая упряжь, роскошные чепраки, а в седлах покачивались красивые знатные всадники.

Караван остановился у колодца, дромадеры в три приема опустились на землю, и всадники сошли с них. Вьючные верблюды продолжали стоять; к ним подходили другие, и скоро они образовали бесконечную вереницу длинных шей, горбов и искусно привязанных вьюков.

Три всадника тотчас же подошли к Засухе и поклонились ей, приложив, по восточному обычаю, правую руку ко лбу и сердцу. Она увидела, что на них были ослепительно белые одежды и такие же громадные тюрбаны, на верхушках которых горели лучистые звезды, снятые, казалось, прямо с неба.

– Мы прибыли из далекой страны, – сказал один из чужестранцев, – и просим тебя сказать нам, действительно ли перед нами Колодец Мудрецов?

– Так еще называют его сегодня, – отвечала Засуха, – но завтра здесь уже не будет колодца. Он иссякнет сегодня ночью.

– Я это вижу, потому что ты здесь, – сказал путник. – Но разве это не один из тех священных колодцев, которые никогда не иссякнут? Иначе зачем бы ему носить это имя?

– Я знаю, что это – священный колодец, – сказала Засуха, – но что же из этого? Три мудреца, от которых он получил свое название, давно ведь в раю.

Три путешественника молча переглянулись.

– А знаешь ли ты историю этого древнего колодца? – спросил один из них.

– Я знаю истории всех колодцев и рек, всех ручьев и источников, – гордо ответила Засуха.

– Так, будь добра, расскажи нам историю этого колодца, священного Колодца Мудрецов, – просили чужестранцы.

И они уселись вокруг Засухи, исконного врага всего живущего на земле, и приготовились слушать.

Засуха откашлялась, выпрямилась, как сказочник, на своем сиденье и начала рассказ:

– В Габесе, в Мидии, в городе, расположенном у самой пустыни и потому являвшемся любимым моим местопребыванием, жили много лет тому назад три человека, славившиеся своей мудростью. Они были очень бедны, а это могло бы показаться очень странным для Габеса, где знание всегда было в большом почете и щедро оплачивалось. Но эти люди и не могли ожидать ничего иного: один из них был в очень преклонных годах, другой был поражен проказой, а третий был черный толстогубый негр. Люди считали первого слишком старым для того, чтобы что-нибудь извлечь из его мудрости; второго они избегали, боясь страшной заразы, а третьего не хотели и слушать, потому что в Габесе были убеждены, что мудрец не может прийти из Эфиопии.

Нужда сблизила трех мудрецов. Днем они просили милостыню у одних и тех же ворот храма, а ночью спали на одной и той же кровле. Не разлучаясь друг с другом, они могли, по крайней мере, коротать время, передавая друг другу все, что им приходилось наблюдать над жизнью и людьми.

Однажды ночью, когда они спали бок о бок на крыше, густо поросшей красными маками, старший из них проснулся и едва открыл глаза, как принялся будить других.

«Да будет благословенна наша бедность, заставляющая нас спать под открытым небом! – воскликнул он. – Проснитесь и взгляните на небо!»

– Это была ночь, – сказала Засуха, несколько смягчив голос, – которую никто не мог забыть. Было так светло, что небо, обычно похожее на темный свод, казалось глубоким и прозрачным и волновалось, словно море. Свет колебался в нем, и звезды, казалось, плавали на разных глубинах, одни в его светившихся волнах, другие на их поверхности.

И трое мудрецов, вглядываясь в небо, заметили на нем какое-то маленькое пятнышко, спускавшееся с небесных высот, как стрела, пущенная из лука. Приближаясь, оно светило, как светлеют розы – да увянут они все! – когда они распускаются. Пятнышко становилось все больше, темные покровы его постепенно расходились все дальше, и ярко засветились ее первые четыре лепестка.

Наконец, поравнявшись с ближайшей звездой, оно остановилось. Тогда темные краешки совсем отогнулись в сторону, и стали развертываться один за другим лепестки дивной звезды, перед розовым сиянием которой побледнели звезды всего небосклона. Когда бедняки увидели это, то мудрость их подсказала им, что в этот час на земле родился царь, который славой своей затмит царя Кира и Александра Македонского. И они сказали друг другу: «Пойдем к родителям новорожденного и расскажем им, что мы видели. Может быть, они наградят нас за это кошельком червонцев или золотым запястьем!»

Они взяли свои длинные дорожные посохи и двинулись в путь. Пройдя через весь город, они остановились в нерешительности у городских ворот: перед ними лежала великая пустыня, которой люди так боятся. Но, вглядываясь в нее, они заметили, что от новой звезды по песку пустыни тянулась узкая полоска света, как бы манившая их за собой. И они доверчиво двинулись в путь, следуя за этой бежавшей впереди их полоской света. Всю ночь шли они по бесконечной песчаной пустыне, беседуя дорогой о молодом новорожденном царе. Они найдут его, без сомнения, в золотой колыбели, играющим драгоценными камнями… И ночь прошла незаметно в разговорах о том, как царь и царица, родители новорожденного, выйдут к ним навстречу и как они поведают им, что небо предрекает их сыну могущество и силу, красоту и счастье, с которым не сравнится счастье самого Соломона… Они гордились тем, что Бог избрал именно их и указал им чудесную звезду.

«Конечно, – говорили они, – родители новорожденного дадут нам в награду не менее двадцати кошельков золота, а может быть, наградят и так, что нам никогда уже больше не придется знать нужды и лишений».

– Я лежала в пустыне, как лев, подстерегающий добычу, – продолжала Засуха, – так хотелось мне преградить им путь мучениями жажды; но они ускользнули от меня. Всю ночь вела их звезда, а утром, когда небо посветлело и другие звезды погасли, она все еще сияла и освещала пустыню, пока не привела их к оазису, где они нашли родник и финиковые деревья. Там отдыхали они целый день, а едва наступила ночь, как звезда снова засияла розовым светом и, освещая путь мудрецам, повела их дальше. По мнению людей, – продолжала Засуха, – это было чудесное путешествие. Звезда вела их так, что они не страдали ни от голода, ни от жажды. Она вела их мимо колючих кустарников, отводила от глубоких зыбучих песков, охраняла от жгучего солнца и знойного вихря пустыни. Три мудреца то и дело повторяли друг другу: «Бог хранит нас!.. Он благословляет наш путь!.. Мы – послы Его!..» Но мало-помалу я завладевала ими незаметно для них самих, и через несколько дней сердца этих странников превратились в такую же мертвую пустыню, как та, по которой они шли. Души их преисполнились бесплодной гордостью и алчностью.

«Мы послы Божьи, – повторяли трое мудрецов, – отец новорожденного царя должен подарить нам по меньшей мере караван, нагруженный золотом!..»

Наконец звезда привела их к прославленной реке Иордану и заставила подняться на холмы страны иудейской. И однажды ночью она остановилась над маленьким городком Вифлеемом, огни которого виднелись среди зеленых масличных деревьев, покрывавших скалистый холм.

Путники стали озираться и искать пышные дворцы, укрепленные башни, неприступные стены… Но ничто не указывало на близость царской столицы. А хуже всего было то, что звезда привела их даже не в город, а остановилась как раз над какой-то жалкой придорожной пещерой. Нежные лучи ее тянулись к самому входу, и три мудреца, заглянув в глубину пещеры, увидели младенца, тихо спавшего на коленях матери. Но хотя мудрецы и видели, что лучи звезды словно сияющим венцом осеняли головку ребенка, они продолжали в недоумении стоять перед входом. Они не вошли в пещеру, чтобы предсказать малютке славу и царство, а повернули назад и, стараясь ничем не выдать своего присутствия, спустились с холма.

«Разве мы были посланы к нищим, таким же бедным и ничтожным, как и мы? – говорили они. – Разве Бог привел нас сюда, чтобы себе на посмеяние мы предсказали ребенку какого-то пастуха почести и славу? Это дитя всю свою жизнь будет пасти стада в долине!»

Засуха умолкла и как бы в подтверждение своих слов кивнула слушателям.

«Разве я не права? – казалось, спрашивала она. – Есть вещи безжизненнее песков пустыни. Но ничего нет бесплоднее сердца человеческого».

– Три мудреца отошли недалеко, когда им пришло в голову, что, может быть, они ошиблись и сбились с пути, указанного звездой, – продолжала Засуха, – и подняли глаза, чтобы по звезде найти верную дорогу. Но звезда, которая привела их с Востока, уже исчезла с неба.

Три чужестранца, внимательно слушавшие рассказ Засухи, вздрогнули при этих словах, и на лицах их отразилось глубокое страдание.

– Тут, – снова начала рассказчица, – случилось нечто в высшей степени радостное, по крайней мере, если судить об этом так, как судят люди. Не видя больше звезды, мудрецы, конечно, сейчас же поняли, что они согрешили пред Богом. И с ними произошло то же, – продолжала, содрогаясь от отвращения, Засуха, – что бывает осенью с землей, когда наступает пора дождей. Они задрожали от ужаса, как земля содрогается от ударов молнии и раскатов грома. Все существо их смягчилось, и смирение пробилось в их сердцах, как пробивается весной первая травка… Три дня и три ночи бродили они по стране в поисках младенца, на поклонение которому вела их чудесная звезда. Но звезда не показывалась на темном ночном небе; они все больше и больше сбивались с пути, и все сильнее охватывала их скорбь. На третью ночь подошли они к этому колодцу, чтобы утолить жажду. И тогда Бог сжалился над ними и отпустил им их грехи. Наклонившись над колодцем, они увидели в глубине его дрожащее отражение звезды, приведшей их с Востока. Они радостно подняли глаза к небу – звезда по-прежнему сияла над ними, и розовый луч ее снова повел их к пещере в Вифлеем. Там они пали ниц перед ребенком и сказали: «Мы приносим тебе золотые кубки, полные ладана и драгоценных ароматов. Тебе суждено быть величайшим из царей, когда либо правивших на земле от самого ее сотворения. Приветствуем Тебя, Владыка мира, нашими смиренными дарами!»

Ребенок положил свою ручку на их склоненные головы, и, когда они поднялись, оказалось, что он наградил их дарами, какими не мог бы одарить их и самый могущественный царь: престарелый мудрец обратился в цветущего юношу, прокаженный очистился, а негр стал прекрасным, белолицым мужем. И говорят, что по возвращении каждый из них сделался царем в своей стране.

Засуха замолчала, кончив свой рассказ, и чужестранцы стали хвалить ее.

– Ты хорошо рассказала, – сказал один из них, – но меня удивляет, что три мудреца ничего не делают для колодца, показавшего им звезду. Неужели они забыли о таком благодеянии?

– Разве этот колодец не должен постоянно оставаться здесь, – сказал второй чужестранец, – чтобы напоминать людям, как счастье, которое теряется на высотах гордости, снова обретается в глубинах смирения?

– Разве умершие хуже живых? – сказал третий. – Разве благодарность умирает в сердцах тех, кто обитает в раю?

Услышав это, Засуха с воплем бросилась в сторону от пришельцев. Она поняла, кто были эти путники. И, как безумная, она бросилась прочь, чтобы не видеть, как три мудреца позовут своих слуг, введут на холм верблюдов, нагруженных мехами с водой, и как бедный иссякший колодец наполнится водой, привезенной из рая…

Вифлеемский младенец

Вифлееме у городских ворот стоял на часах римский легионер. На голове у него был медный шлем, у пояса висел короткий меч, а в руке он держал длинное копье. Весь день стоял он почти неподвижно, так что издали его можно было принять за железную статую. Целый день жители входили и выходили из ворот, нищие усаживались в тени под их аркой, торговцы зеленью и вином ставили свои корзины и сосуды на землю возле воина, а он едва поворачивал голову, чтобы взглянуть на этих людей.

«Здесь не на что глядеть, – как бы говорил его презрительный взгляд, – что мне до всех вас, кто работает, торгует и приходит сюда с маслом и вином! Я хотел бы видеть войско, готовое ударить на врага, видеть беспорядочное смятение при схватке конницы с пехотой! Дайте взглянуть мне на храбрецов, бегущих с осадными лестницами, чтобы взобраться на стены вражеского города! Ничто, кроме войны, не может радовать моего взора. Сверкающий римский орел, блестящее оружие, смятые шлемы, кровавые следы победоносной битвы – вот от чего радостно бьется солдатское сердце!..»

Сейчас же за городскими воротами расстилалось великолепное поле, все заросшее лилиями. Легионер стоял здесь каждый день, и взгляд его был направлен как раз на это поле, но ему, конечно, никогда и в голову не приходило обратить внимание на необычайную красоту цветов. Порой замечал он, что прохожие останавливаются и любуются лилиями, и тогда он удивлялся, как могут они тратить время на то, чтобы глядеть на такие пустячные вещи.

«Вот люди, – думал он, – которые не понимают, что действительно прекрасно!»

И он равнодушно смотрел на поля и масличные рощи, окружающие Вифлеем, и отдавался своим любимым мечтам, в которых видел себя в раскаленно-знойной пустыне, под ярким солнцем Ливии… Легион воинов длинной вереницей тянется по желтым пескам. Нигде нет защиты от зноя, нигде не видно признаков воды, конца-края нет пустыне, ничто не говорит о том, что близка цель, для которой предпринят поход. Видит он, как, едва держась на ногах, двигаются вперед легионеры, истомленные голодом и жаждой, видит он, как падают они один за другим наземь, словно подкошенные палящим солнцем. И однако, несмотря на все это, отряд упорно подвигается вперед, не жалуясь, не думая о том, чтобы изменить полководцу и вернуться…

«Вот что прекрасно, взгляните на это, – думал воин, – вот что достойно внимания храброго мужа». Стоя на своем посту изо дня в день на одном и том же месте, легионер имел полную возможность наблюдать прелестных детей, игравших вокруг него. Но с детьми было то же, что и с цветами: дети не привлекали его взора, не смягчали его суровости, и он удивлялся тому, что окружающие с радостной улыбкой смотрят на детские игры.

«Удивительно, – усмехнулся он, – как много охотников попусту радоваться!»

Как-то раз, стоя на своем обычном посту у городских ворот, легионер увидел мальчугана лет трех, прибежавшего поиграть на лугу.

Это было дитя из бедной семьи, прикрытое лишь овечьей шкурой; мальчик играл один-одинешенек. Воин пристально смотрел на мальчика и, сам того не замечая, следил за ним. Первое, что бросилось ему в глаза, – это то, что мальчик так легко бегал по лугу, словно скользил по верхушкам былинок. Когда же он стал затем играть, легионер пришел в еще большее изумление.

– Клянусь моим мечом, – сказал он, – этот ребенок играет не так, как другие дети. Чем это он там забавляется?

Ребенок играл всего в нескольких шагах от него, и ему легко было следить за всем, что делает мальчик. И он увидел, что мальчуган протянул ручку, чтобы поймать пчелку, сидевшую на цветке и до того отягощенную цветочной пылью, что она была уже не в силах улететь. К великому удивлению воина, пчела не только не пыталась улететь с цветка и не жалила ребенка, а, наоборот, охотно далась сама ему в руки.

Крепко держа ее между пальчиками, крошка побежал к городской стене, нашел в одной из ее расщелин улей и оставил там пчелку. Затем он поспешил на помощь к другой пчеле, и целый день солдат видел ребенка за этой работой – малютка помогал пчелам вернуться в улей.

«Этот мальчик глупее всех, кого я до сих пор видел, – думал про себя воин. – И как это приходит ему в голову помогать пчелам, которые отлично обошлись бы и без него и которые к тому же могут больно его ужалить. Что за человек выйдет из этого ребенка, если только он вырастет…»

Ребенок приходил изо дня в день и играл на лугу, а часовой не переставал удивляться его играм.

И он спрашивал себя: почему за все три года, которые он провел на своем посту, ничто так не привлекало его внимания, как этот глупо забавлявшийся ребенок?

Однако этот мальчик нисколько не радовал воина. Напротив, при виде его он вспоминал предсказание одного древнего иудейского пророка, предвещавшего, что наступит время, когда на земле воцарится мир и в течение целого тысячелетия не прольется ни капли крови, не будут вестись войны и люди будут жить друг с другом в любви, как братья. Легионера охватывал ужас при одной мысли о таком отвратительном времени, и он судорожно сжимал свое копье, как бы ища опоры.

И чем больше воин наблюдал за ребенком и за его играми, тем чаще думал он о грядущем царствии тысячелетнего мира.

Конечно, он не боялся, что это царство наступит теперь же, но он не любил думать даже и о далеком будущем, которое может отнять у воина шум битвы и военные утехи.

Однажды, когда ребенок играл среди цветов на прекрасном лугу, нависли тучи, и разразился ливень.

Увидав, как большие, тяжелые дождевые капли падают на нежные лилии, мальчик испугался за судьбу своих прекрасных друзей. Подбегая к самым большим и красивым цветам, он пригибал к земле их жесткие стебли с цветками, подставляя дождевым каплям их наружную сторону. Защитив так один цветок, он перебегал к другому, третьему, четвертому, заботливо наклоняя их, пока наконец не защитил все цветы от ливня.

Легионер едва удерживался от смеха, глядя на всю эту возню мальчугана с цветами.

«Боюсь, что цветы не очень-то будут ему благодарны, – подумал он про себя. – Теперь все стебли, конечно, поломаны. Лилии нельзя так сгибать».

Когда же буря стихла, он увидал, что ребенок снова бегает от одной лилии к другой, чтобы их выпрямить. К его безграничному удивлению, ребенок без малейшего труда выпрямил все жесткие стебли, и ни один из них не был ни сломан, ни поврежден. И вскоре все спасенные мальчиком лилии снова засияли во всем своем блеске.

При виде всего этого воина охватило непонятное смущение. «Что это за дитя? – думал он. – Трудно даже поверить, что можно делать такую бессмыслицу. Что за мужчина выйдет из ребенка, который не в состоянии перенести даже вида растоптанной лилии? Что же будет, если ему придется воевать? Что сделал бы он, если бы ему приказали поджечь дом, переполненный женщинами и детьми, или пустить ко дну корабль со всем экипажем?

И опять припомнилось ему древнее пророчество, и он начинал опасаться, что близится время, когда это пророчество начнет сбываться. Раз мог появиться такой мальчик, как этот, значит, это ужасное время недалеко. И теперь уже царит по всей вселенной мир, и, верно, войнам никогда больше не бывать. Отныне все люди будут такие же, как этот ребенок. Они не только будут бояться навредить друг другу, а даже, больше того, сердце не позволит им погубить пчелу или цветок.

Не станет больше великих героев и славных подвигов. Не будет больше блестящих побед, и доблестный триумфатор не проследует больше к Капитолию. И в мире не будет ничего, о чем бы мог мечтать храбрец. И легионер, до той поры все еще надеявшийся дождаться новых войн и благодаря геройским подвигам добиться власти и богатства, почувствовал такое раздражение против трехлетнего мальчика, что, когда тот пробежал мимо него, он пригрозил ему копьем.

В один из ближайших дней внимание его привлекла еще новая странность. То была уже не помощь пчелам и цветам; теперь ребенок делал нечто такое, что казалось солдату еще более бессмысленным и нелепым.

Стоял чрезвычайно жаркий день, и солнечные лучи, падая на каску и вооружение легионера, так накаляли их, словно на нем было огненное одеяние. Прохожим казалось, что он должен ужасно страдать от зноя. Налившиеся кровью глаза выступали из орбит, губы потрескались. Но закаленному воину, привыкшему к палящему зною африканских пустынь, это не казалось ничем особенным: ему и в голову не приходило оставить свой пост. Напротив, ему доставляло удовольствие показать прохожим, что он так силен и вынослив, что не нуждается в защите от палящего солнца.

И вот в то время, как он стоял на карауле, заживо жарясь, мальчик вдруг подошел к нему. Он знал, что легионер не относится к числу его друзей, и остерегался подходить к нему на расстояние вытянутого копья. Но тут он вплотную подошел к нему, долго и пристально глядел на него и затем бросился бегом через дорогу. Скоро он вернулся и принес в горсточке несколько капель воды.

«Неужели же мальчику пришло в голову побежать за водой для меня? – думал воин. – Это уже действительно бессмысленно. Разве римский легионер не сможет вынести легкого зноя? Зачем этому крошке бегать и помогать тем, кто не нуждается в его помощи? Мне не нужно его милосердие. Я хотел бы, чтобы он и все ему подобные совсем не существовали на свете».

Мальчик приближался очень осторожно, крепко сжимая пальчики, чтобы не расплескать и не пролить ни одной капли. Он не отводил глаз от воды и не замечал поэтому, что воин стоит, нахмурив лоб, и негодующе глядит на него.

Наконец мальчик остановился перед легионером и предложил ему воду.

Пока он шел, тяжелые светлые локоны ребенка все ниже спускались ему на лоб и наконец упали совсем на глаза. Он несколько раз встряхивал головкой, чтобы откинуть волосы и взглянуть на солдата.

Когда это наконец удалось ему и он увидел суровое выражение на лице часового, он все-таки не испугался, но остался на месте и с очаровательной улыбкой предложил воину освежиться принесенной им водой. Но тот не имел ни малейшего желания пользоваться услугами этого ребенка, на которого смотрел как на своего врага. Он не глядел на прелестное личико ребенка, а продолжал стоять неподвижно, как статуя, не показывая виду, понимает ли он, что хочет сделать для него мальчик.

Ребенок продолжал доверчиво улыбаться, приподнялся на цыпочки и вытянул ручонки так высоко, как только мог, чтобы огромному воину легче было достать воду. Настойчивое желание ребенка помочь ему так оскорбило легионера, что он замахнулся на крошку копьем. Но в эту минуту перед глазами у него замелькали красные круги, и он почувствовал, что в голове его все пылает. Он ужаснулся при мысли, что умрет от солнечного удара, если тотчас же не найдет себе облегчения. Близость смерти заставила его забыть о всем остальном; он швырнул на землю копье, схватил обеими руками ребенка, приподнял его и высосал из его ручек всю влагу.

Конечно, ему удалось только смочить язык несколькими каплями, но больше ему и не было нужно. Как только он отведал воды, блаженная прохлада разлилась по его телу, и он не чувствовал больше, как шлем и щит тяготят и жгут его. Лучи солнца утратили свою смертоносную силу. Пересохшие губы часового снова увлажнились, и красные круги перестали мелькать перед его глазами.

Едва успев опомниться, он спустил с рук мальчика, и тот снова побежал играть на лугу.

Теперь только воин пришел в себя и подумал: «Что это за вода, которую принес мне мальчуган? Это был такой чудесный напиток, за который следовало бы хорошенько поблагодарить крошку».

Но так как он ненавидел мальчика, то тотчас отогнал от себя эту мысль.

«Ведь он еще ребенок, – подумал он, – и не знает, почему поступает так или иначе; он просто играет всем, что его развлекает; разве он получает благодарность от пчел или лилий? Не стоит думать об этом малыше; он даже не сознает, что помог мне».

Еще больше вознегодовал на ребенка легионер, когда спустя несколько минут он увидел выходящего из городских ворот начальника римских войск, расположенных в Вифлееме.

«Какой опасности я подвергался, – подумал легионер, – из-за затеи мальчугана. Приди Вольтигий немного раньше, он застал бы меня на посту с ребенком на руках».

А начальник подошел прямо к нему и спросил, могут ли они поговорить, будучи уверены, что их никто не подслушает. Он хотел бы сообщить солдату одну тайну.

– Если мы отойдем шагов на десять от ворот, – ответил воин, – нас никто не услышит.

– Ты знаешь, – сказал начальник, – что царь Ирод несколько раз пытался овладеть одним ребенком, который живет здесь, в Вифлееме. Пророки и первосвященники сказали ему, что этот мальчик унаследует его престол и положит основание тысячелетнему царству мира и святости. Ты, конечно, понимаешь, что Ирод хочет избавиться от этого ребенка.

– Конечно, понимаю, – с жаром сказал легионер, – но ведь нет ничего легче этого.

– Разумеется, это было бы легко, – возразил военачальник, – если бы царь знал, к которому из вифлеемских младенцев относится это предсказание.

Глубокие морщины легли на челе воина.

– Жаль, что прорицатели не могут дать ему никакого указания относительно этого.

– Но теперь Ирод придумал такую хитрость, посредством которой он надеется обезопасить себя от малолетнего царя мира, – продолжал начальник, – и обещает щедрую награду всякому, кто захочет помочь ему в этом деле.

– Что Вольтигию угодно будет приказать, будет всегда исполнено без какой-либо платы и награды.

– Спасибо, – ответил начальник. – Теперь выслушай план царя. Он хочет отпраздновать день рождения своего младшего сына, устроив праздник, на который будут приглашены, вместе со своими матерями, все вифлеемские мальчики в возрасте от двух до трех лет. И на этом празднике…

Он вдруг замолк и засмеялся, заметив выражение отвращения, появившееся на лице воина.

– Друг мой, не бойся, – продолжал он, – что Ирод захочет возложить на нас обязанности нянек. Нагнись поближе, и я на ухо доверю тебе его замысел.

Начальник долго шепотом рассказывал что-то легионеру и, кончив, прибавил:

– Мне, конечно, не надо тебе объяснять, что необходимо хранить все это в тайне, иначе все предприятие может разрушиться.

– Ты знаешь, Вольтигий, что на меня ты можешь положиться, – ответил тот.

Когда начальник удалился и воин снова стал на свой пост, он стал искать глазами мальчика.

Тот все еще играл среди цветов, и воин поймал себя на мысли, что ребенок, словно бабочка, легко и мило движется среди цветов.

Но вдруг воин засмеялся.

«Ну, этот ребенок недолго будет мозолить мне глаза. Он, конечно, тоже будет приглашен на праздник к Ироду».

Весь день он простоял на своем посту, пока не настал вечер, когда нужно было запирать городские ворота. Тогда он направился узкими темными улочками к роскошному дворцу, принадлежавшему Ироду в Вифлееме.

Внутри этого громадного дворца был мощеный двор, окруженный зданиями, вдоль которых шли одна над другой три открытые галереи. На верхней из этих галерей – по приказанию царя – должен был состояться праздник для вифлеемских детей. Эта галерея – по повелению царя – превращена была в чудесный сад.

По крыше вились виноградные лозы, с которых свешивались тяжелые гроздья, а вдоль стен и колонн стояли невысокие гранатные и апельсиновые деревца, сгибавшие свои ветви под тяжестью зрелых плодов. Пол был усыпан лепестками роз, лежавших густым мягким душистым ковром; балюстрады, углы, столы и низкие скамейки – все было обвито гирляндами нежных белых лилий. Среди этой рощи цветов скрывались мраморные бассейны, а в их прозрачной воде играли сверкающие золотом и серебром рыбки. По деревьям порхали заморские птицы, а в одной из клеток беспрерывно каркал старый ворон.

К началу торжества дети, в сопровождении матерей, стали собираться в галерею. При входе во дворец малюток наряжали в белые ткани с пурпурными краями и надевали на темнокудрые головки венки из роз. Женщины чинно входили, одетые в красные и голубые ткани, с белыми прозрачными покрывалами, спускавшимися с высоких шаровидных головных уборов, украшенных золотыми монетами и тонкими цепочками. Одни входили, неся своих детей на плече, другие вели их за руку, некоторые же, чьи дети особенно робели и смущались, держали их на руках.

Женщины садились на пол галереи. Едва они уселись, как появились рабы и поставили пред ними низенькие столы с изысканными яствами и напитками, – все, как полагается на царском пиру.

И счастливые матери стали есть и пить, сохраняя по-прежнему горделивое выражение достоинства, составляющее главную прелесть вифлеемских женщин.

Вдоль самых стен галереи, почти скрытые гирляндами цветов и фруктовыми деревьями, были выстроены в два ряда воины в полном боевом вооружении. Они стояли совершенно неподвижно, как будто их вовсе не касалось все происходящее кругом. Женщины не могли время от времени не бросить удивленного взгляда на эту толпу вооруженных людей.

– К чему они здесь? – шептали они соседкам. – Разве Ирод думает, что мы не сумеем себя вести, или думает, что нужно такое множество солдат, чтобы сдержать нас?

Другие отвечали шепотом, что, очевидно, все делается так, как и должно всегда быть у царя. Ирод, говорят, на всех своих торжествах наполняет дворец воинами. Теперь же эти вооруженные легионеры стоят здесь на карауле в честь приглашенных.

В начале праздника малютки стеснялись, неуверенно бродили по галерее или робко жались к матерям. Но скоро они оживились, забегали и потянулись за всеми очаровательными вещами, приготовленными для них Иродом.

То было поистине сказочное царство, созданное царем для его маленьких гостей.

Гуляя по галерее, они то находили соты, откуда могли брать мед без боязни быть укушенными пчелами, то им попадались деревья, склонявшие к ним свои отягченные плодами ветви. Далее, в одном углу, они видели фокусника, который в одно мгновение наполнил все их карманы игрушками, а в другом месте появился укротитель, который показывал детям ручных тигров, на которых можно было кататься верхом.

Однако в этом раю, со всеми его очарованиями, ничто так не привлекало внимания детей, как длинный ряд воинов, неподвижно стоявших вдоль стен галереи. Блестящие шлемы, строгие, гордые лица, короткие мечи в богатых ножнах – все это приковывало детские взоры. Играя и шаля, дети не переставали следить за воинами, и хотя держались в стороне от них, но страстно хотели подойти поближе к ним, поглядеть, живые ли они и могут ли они действительно двигаться.

Игры и веселье с каждой минутой все разгорались, а воины все продолжали стоять неподвижно, как статуи.

Дети никак не могли понять, как можно стоять так близко от винограда и разных лакомств и не протянуть руки, чтобы достать что-нибудь.

Но вот один из мальчиков не в силах был дольше бороться с любопытством: он осторожно приблизился к одному из закованных в броню воинов, но, так как солдат и тут не вышел из своей неподвижности, мальчик подошел ближе – и наконец так близко, что мог ощупать ремни от сандалий и одежду солдата. И вмиг – как будто прикосновение ребенка было неслыханным преступлением – все эти железные статуи ожили.

С неописуемым зверством накинулись они на детей и стали их хватать. Одни с размаху бросали малюток через лампы и гирлянды с галереи во двор, где они разбивались о мраморные плиты. Другие обнажили мечи и пронзали сердца детей, некоторые разбивали им головки о стену, а потом бросали маленькие трупики во двор, объятый ночной тьмою.

В первую минуту царила мертвая тишина.

Матери окаменели от ужаса.

Но в следующий миг эти несчастные ясно поняли, что случилось, и с диким воплем отчаяния бросились на палачей.

На галерее еще оставались дети, которых не успели схватить при первом нападении. Воины погнались за ними, а матери бросались на колени перед извергами и ловили голыми руками обнаженные мечи, чтобы отвести смертельный удар. Некоторые женщины, дети которых были уже убиты, бросались на легионеров, хватали их за горло и пытались задушить, чтобы отомстить за своих малюток.

Среди этого дикого смятения, когда отчаянные крики оглашали дворец и в нем шла жестокая бойня, тот воин, который стоял всегда на посту у городских ворот, стоял, как и всегда, неподвижно, у начала лестницы, ведущей с галереи. Он не участвовал ни в нападении, ни в убийствах; он подымал свой меч лишь против тех женщин, которые, схватив своих детей, пытались спастись по лестнице, – и один его вид, мрачный и непреклонный, был так ужасен, что они предпочитали бросаться через перила или возвращаться назад, чем рискнуть пройти мимо этого солдата.

«Вольтигий был прав, поручив этот пост мне, – думал он, – молодой и легкомысленный воин оставил бы указанное место и бросился бы в общую свалку. Если бы я поддался соблазну и ушел отсюда, по меньшей мере дюжина детей спаслась бы от гибели».

Вдруг он заметил молодую женщину, которая, схватив ребенка, бегом приближалась к нему. Ни один из легионеров, мимо которых она бежала, не мог ее остановить, потому что все они были заняты борьбой с другими женщинами, и таким образом ей удалось добежать до конца галереи.

«Вот одна все-таки чуть было не спаслась, – подумал воин, – ни она, ни ребенок не ранены. Если бы я не стоял здесь…»

Женщина быстро приближалась к нему, словно на крыльях, и он не успел разглядеть ни ее лица, ни лица ребенка. Он успел только загородить ей путь мечом, и она устремилась прямо на этот меч. Он ожидал, что в следующее мгновение увидит и ее и ребенка пронзенными насквозь.

Но в это время он вдруг услыхал над своей головой сердитое жужжание и тотчас же почувствовал жестокую боль в глазу. Эта боль была так остра и мучительна, что он совсем обезумел и меч выпал из его рук. Он схватился рукой за глаз и, поймав пчелу, понял, что это она причинила ему такую невыносимую боль. Мгновенно нагнулся он за мечом, надеясь еще задержать беглецов.

Но маленькая пчелка прекрасно исполнила свое дело. За это время молодой матери удалось спуститься мимо него по лестнице, и хотя он сейчас же побежал за ней, но нигде уже не мог найти ее. Она исчезла.

* * *

На следующее утро тот же легионер с несколькими товарищами стоял на страже у городских ворот. Было еще рано, и тяжелые ворота только что отперли. Но, казалось, никто не ожидал, что их откроют этим утром, – не видно было даже толпы сельских рабочих, выходивших каждое утро в это время из города. Все жители Вифлеема оцепенели от ужаса после кровавой бойни, и никто не решался выйти из дому.

– Клянусь моим мечом, – говорил воин, вглядываясь в узкую улицу, ведшую к воротам, – мне кажется, Вольтигий неумно распорядился. Лучше бы запереть ворота и приказать обыскать один за другим все дома в городе, пока не нашли бы мальчика, которому удалось убежать с праздника. Вольтигий рассчитывает на то, что родители этого ребенка постараются увезти его отсюда, как только узнают, что ворота открыты; он надеется, что в таком случае удастся захватить ребенка в воротах. Но я боюсь, что это неверный расчет и им очень легко может удастся его спрятать.

И он старался угадать, попытаются ли они провезти ребенка в корзине с фруктами, нагруженной на осла, или в огромном кувшине для масла, или же провезти его в караване среди вьюков.

Обдумывая, как его попытаются перехитрить, воин вдруг увидел, что по улице торопливо идут, приближаясь к воротам, мужчина и женщина. Они шли быстро, боязливо озираясь по сторонам, как будто убегая от угрожающей им опасности. Мужчина держал в руке дубину и так крепко сжимал ее, словно решился силой проложить себе дорогу, если кто-нибудь вздумает остановить его.

Но воин всматривался не столько в мужчину, сколько в женщину. Он заметил, что она была такого же роста, как и та молодая мать, которой удалось вчера проскользнуть мимо него с галереи дворца. Он заметил также, что она перекинула через голову край своей одежды.

«Может быть, она сделала это, чтобы скрыть ребенка?» – подумал он.

Чем ближе они подходили, тем яснее он видел, как обрисовывался ребенок, которого женщина несла на руках под одеждой.

«Я уверен, что это – та самая женщина, которая вчера ушла из моих рук. Конечно, я не заметил ее лица, но узнаю теперь ее фигуру. И вот она идет с ребенком на руках, даже не пытаясь спрятать его. По правде сказать, я и не смел надеяться на такой счастливый случай».

Мужчина и женщина продолжали торопливо идти к воротам. Они, по-видимому, не ожидали, что их здесь остановят, и вздрогнули, когда легионер, вытянув копье, загородил им дорогу.

– Почему ты не даешь нам выйти в поле на работу? – спросил мужчина.

– Иди! Только сперва я должен поглядеть, что спрятано у твоей жены под одеждой.

– Что тут смотреть? – ответил тот. – Здесь хлеб и вино, которыми нам придется питаться до вечера.

– Может быть, ты говоришь и правду, – сказал воин, – но если так, отчего же она не хочет показать мне, что такое она несет?

– Я не хочу, чтобы ты это видел, и советую тебе пропустить нас.

И с этими словами муж поднял было свою дубинку, но жена положила руку ему на плечо и попросила:

– Не заводи ссоры, я иначе поступлю, я покажу ему, что несу, и уверена, что он не причинит никакого зла тому, что увидит.

И с гордой и доверчивой улыбкой она обернулась к воину и отвернула край своей одежды. Легионер мгновенно отпрянул назад и закрыл глаза, словно ослепленный ярким сиянием. То, что женщина скрывала под одеждой, сверкнуло перед ним такой ослепительной белизной, что сперва он не мог даже и понять, что же это такое.

– Я думал, что ты держишь на руках ребенка, – сказал он.

– Ты видишь, что я несу, – ответила женщина.

Теперь только воин разглядел, что так ярко и ослепительно светился сноп лилий – тех самых лилий, которые цвели тут же на лугу. Но блеск их был гораздо прекраснее и ярче. Он едва мог глядеть на них. Он сунул руку в цветы, так как не мог отделаться от мысли, что эта женщина несет ребенка, но, кроме нежных цветов, он ничего не нащупал.

Он испытывал горькое разочарование и охотно задержал бы и мужа и жену, но понимал, что не найдет никакого объяснения своему поступку.

Заметив его смущение, женщина сказала:

– Не позволишь ли нам теперь пройти?

И воин молча отвел копье, которым загородил ворота, и отошел в сторону. А женщина снова закрыла цветы своим платьем, глядя со счастливой улыбкой на то, что держала на руках.

– Я знала, что ты не сможешь причинить нам никакого зла, если только увидишь это, – сказала она воину.

Затем они быстро ушли, а воин продолжал стоять и смотреть им вслед, пока они не исчезли окончательно из виду.

И, следя за ними взглядом, он опять почувствовал уверенность, что эта женщина несла на руках не сноп лилий, а настоящее живое дитя.

Он еще стоял и смотрел вслед путникам, когда услыхал вдруг громкий оклик: к нему торопливо приближался Вольтигий с отрядом.

– Задержи их, – кричали они, – запри перед ними ворота, не дай им уйти!

И, подойдя к воину, они рассказали ему, что напали на след исчезнувшего вчера ребенка. Они только что искали его в доме, но он снова исчез. Они видели, как родители унесли его. Отец – крепкий седобородый человек, с дубиной в руках, мать – высокого роста женщина, прятала ребенка в складках перекинутой через голову одежды.

В это время к воротам подъехал на прекрасном коне бедуин. Не говоря ни слова, воин бросился к бедуину, сбросил его с коня, сам вскочил в седло и помчался по дороге.

* * *

Прошло несколько дней, а воин все еще продолжал погоню по ужасной гористой пустыне, тянущейся вдоль южной части Иудеи. Он все еще продолжал преследовать трех вифлеемских беглецов и был вне себя от того, что этой бесплодной погоне не предвиделось и конца.

– Кажется, эти люди в самом деле способны провалиться сквозь землю, – ворчал он. – Сколько уже раз в эти дни я подъезжал к ним так близко, что готовился уже пронзить ребенка копьем – и все же они каждый раз скрывались от меня! Я начинаю думать, что мне никогда не удастся их поймать.

Он стал уже терять мужество, как человек, которому кажется, что борется с чем-то, что выше его сил. Он задумывался: быть может, сами боги защищают этих людей от него?

– Вся эта погоня – бесплодный труд. Лучше бы мне вернуться, не то я погибну от голода и жажды в этой мертвой пустыне, – говорил он все чаще и чаще.

Но тотчас его охватывал страх перед тем, что ожидает его по возвращении, если он вернется, не исполнив возложенного на него поручения. Ведь он и так уже два раза упустил ребенка.

Трудно предположить, чтобы Вольтигий или Ирод простили ему это.

«Пока Ирод знает, что хоть один из вифлеемских мальчиков жив, его по-прежнему будет мучить страх, – думал воин. – Вернее всего, что он попытается заглушить свой гнев и муки страха тем, что прикажет меня распять».

Был жаркий полдень, и легионер ужасно страдал, пробираясь верхом среди скалистой, лишенной деревьев местности, по тропинке, которая извивалась змеей в глубоком ущелье, куда не доносилось ни малейшего ветерка.

Лошадь и всадник готовы были упасть от изнеможения. Уже несколько часов, как легионер потерял всякий след и чувствовал еще сильнее, чем когда-либо, упадок духа.

«Я должен отказаться от погони, – думал он. – В самом деле, я думаю, не стоит труда их дальше преследовать. Они неизбежно должны так или иначе погибнуть в этой ужасной пустыне».

Вдруг он заметил в одной из скал, близ дороги, сводчатый вход в пещеру. Он тотчас направил коня к этому входу. «Надо мне немного отдохнуть. Может быть, тогда я с новыми силами примусь опять за погоню».

Когда он хотел войти в пещеру, его поразило необычайное явление. По обеим сторонам входа росли две прекрасные лилии. Они стояли высокие и стройные, неся множество цветов, распространявших одуряющий запах меда. Вокруг цветов летали тучи пчел. Среди мертвой пустыни это было такое необыкновенное зрелище, что и воин сделал необыкновенный для него самого поступок. Он сорвал большой белый цветок и взял его с собой в пещеру.

Пещера была не глубока и не темна, и воин тотчас увидел, что там уже отдыхают три путника. То были мужчина, женщина и ребенок, которые лежали на земле, погрузившись в глубокий сон. Никогда еще сердце воина не билось так, как при виде этих путников.

Это были как раз те беглецы, за которыми он уже так долго гнался. Он их тотчас узнал. И вот они лежали, спящие, беззащитные, всецело находясь в его власти. Быстро вынул он меч из ножен и наклонился над спящим ребенком. Осторожно направив меч в сердце ребенка, воин приготовился одним ударом покончить с мальчиком.

Уже готовясь заколоть его, он остановился на мгновение, чтобы разглядеть лицо ребенка. Теперь, когда он был уверен в победе, он захотел доставить себе жестокое наслаждение и посмотреть на свою жертву. Но когда он взглянул в лицо ребенку, радость его еще усилилась, так как он узнал в нем того крошечного мальчика, которого видал играющим с пчелами и лилиями на лугу, у городских ворот.

«Конечно, – подумал он, – я давно должен был бы об этом догадаться; потому-то я всегда и ненавидел этого ребенка. Это и есть обещанный пророчеством князь мира».

Он опустил меч, и у него промелькнула мысль: «Если я положу перед Иродом голову этого ребенка, он сделает меня начальником своих телохранителей». И, приближая острие меча все ближе и ближе к спящему ребенку, он радостно говорил:

– На этот раз наконец никто не станет между нами и не вырвет его из моей власти.

Но он все еще держал в руке лилию, сорванную им при входе в пещеру, и вдруг из чашечки ее вылетела спрятавшаяся там пчела и, жужжа, стала кружиться вокруг его головы.

Воин вздрогнул. Он вдруг вспомнил о пчелах, которым помогал когда-то ребенок; ему пришло в голову, что одна из этих пчел помогла мальчику скрыться с праздника Ирода.

Эта мысль поразила его. Он опустил меч, выпрямился и стал прислушиваться к пчеле.

Но вот жужжание насекомого затихло. Продолжая стоять неподвижно, воин вдыхал сильный сладкий аромат, струившийся из лилии, которую он держал в руке. Запах напоминал ему о лилиях, которые мальчик спасал от дождя, и о том, как сноп их скрыл ребенка от его взоров и помог крошке спастись через городские ворота.

Он все больше задумывался и вложил меч обратно в ножны.

«Пчелы и лилии благодарили его за его благодеяния», – пробормотал он про себя.

Он припомнил, что и ему ребенок однажды оказал благодеяние, и густая краска залила его лицо. «Разве может римский легионер забыть оказанную ему услугу?»

Недолго боролся он с собой. Он подумал об Ироде и о собственном своем желании уничтожить юного владыку мира – и решил в душе: «Мне не следует убивать этого ребенка, который спас мне жизнь».

И он наклонился и положил свой меч возле ребенка, чтобы беглецы, проснувшись, узнали, какой опасности они избегли.

В это время ребенок проснулся и глядел на него своими прекрасными очами, сиявшими, как звезды. И легионер преклонил пред ним колени.

– Владыка, Ты – Всемогущий, – сказал он, – Ты – Победитель, Ты – Тот, которого любят боги, Ты – Тот, который может спокойно наступать на скорпионов и змей.

Он поцеловал ножку ребенка и тихо вышел из пещеры; мальчик же продолжал лежать и глядеть ему вслед большими удивленными детскими глазками.

Бегство в Египет

Далеко-далеко, в одной из пустынь восточных стран, росла с незапамятных времен пальма.

Она была стара и невероятно высока. Все проходившие через пустыню невольно останавливались и любовались ею, потому что она была гораздо выше остальных пальм, и даже можно было сказать, что она выше обелисков и пирамид.

И вот однажды, когда эта пальма одиноко стояла и созерцала пустыню, она заметила нечто до того удивительное, что могучая вершина ее закачалась от изумления.

Там, в конце пустыни, шли два одиноких путника. Они были на таком далеком расстоянии, откуда верблюды кажутся не больше муравья, но все-таки это, несомненно, были два человека.

Эти чужестранцы – пальма хорошо знала всех постоянных путников пустыни – были мужчина и женщина, с ними не было ни проводников, ни вьючных животных, ни палаток, ни бурдюков с водой.

«Они пришли сюда, вероятно, чтобы умереть», – подумала пальма. И быстро осмотрелась кругом.

«Удивительно, – продолжала она, – что львы еще не вышли на охоту, завидя добычу. Насколько я вижу, ни один из них даже не пошевельнулся. Я не вижу и разбойников. Но они, вероятно, еще появятся».

«Им грозят семь видов смерти, – думала она дальше. – Их пожрут львы, ужалят насмерть змеи, их иссушит жажда, погребут пески, на них нападут разбойники, их сожжет солнцем, они погибнут от страха».

И она старалась думать о чем-нибудь другом. Судьба этих людей беспокоила ее.

Но куда ни обращала она свой взор, она видела только то, что было знакомо ей уже тысячи лет.

Ничто не приковывало к себе ее внимания.

И мысли ее снова возвращались к двум путникам.

– Клянусь засухой и бурей! – сказала пальма, призывая в свидетели опаснейших врагов жизни. – Что это несет на руках женщина? Мне кажется, эти безумцы несут с собой и ребенка.

Пальма, которая, как и все старцы, была дальнозорка, не ошиблась.

Женщина несла на руках ребенка, который спал, положив головку ей на плечо.

– Дитя почти голенькое, – продолжала пальма. – Я вижу, как мать прикрыла его своим плащом. Она второпях схватила его с постельки и отправилась в путь. Теперь я понимаю: это беглецы. Но все-таки они безумцы. Если их не охраняют ангелы, лучше было бы им все претерпеть от врагов, чем отправляться в пустыню.

Я представляю себе, как все это произошло. Муж стоял за работой, ребенок спал в колыбели, а жена вышла за водой. Едва успела она отойти на несколько шагов от двери, как увидала приближавшихся врагов. Она бросилась назад, схватила ребенка, позвала мужа, и они побежали! Целый день провели они в пути, не останавливаясь ни на минуту.

Да, вот как все это произошло.

Но повторяю: если их не охраняют ангелы…

Они так напуганы, что не чувствуют ни усталости, ни других страданий, но я вижу жажду, горящую в их глазах. Мне ли не знать лица человека, страдающего от жажды?

И когда пальма подумала про жажду, судорожная дрожь пробежала по ее высокому стволу, а бесчисленные перышки ее длинных листьев съежились, как от дыхания огня.

– Если бы я была человеком, – говорила она, – я никогда не отважилась бы отправиться в пустыню. Надо быть безумцем, чтобы отважиться идти сюда, не имея корней, простирающихся до неиссякающих родников. Здесь опасно и для пальм. Даже и для такой пальмы, как я!

Если бы я могла им дать совет, я уговорила бы их вернуться. Враги никогда не смогут быть так жестоки к ним, как пустыня. Может быть, им кажется, что в пустыне легко живется. Но я знаю, что даже и мне иногда приходится трудно. Я помню, как еще в молодости ветер нанес на меня целую гору песку. Я едва не задохнулась. Если бы я могла умереть, это был бы мой последний час.

Пальма продолжала думать вслух по привычке одиноких стариков.

– Я слышу какой-то чудный мелодичный шелест в моих ветвях, – говорила она. – Все перышки моих листьев трепещут. Не понимаю, что делается со мной при виде этих бегущих чужестранцев. Эта грустная женщина так прекрасна. Она приводит мне на память самое чудесное явление в моей жизни.

И под мелодичный шелест листьев пальме вспомнилось, как однажды, за много-много лет, этот оазис посетили два знатных путника. Это были царица Савская и премудрый Соломон.

Прекрасная царица возвращалась домой, царь Соломон проводил ее часть пути, а теперь они должны были расстаться.

«На память об этой минуте, – сказала царица, – я сажаю в землю финиковую косточку.

Я хочу, чтобы из нее выросла пальма, которая будет жить и расти, пока в стране Иудейской не родится царь, который превзойдет Соломона».

Сказав это, она посадила косточку и оросила ее своими слезами.

«Почему я вспомнила об этом именно сегодня? – подумала пальма. – Неужели эта женщина напоминает мне своей красотой прекраснейшую из цариц, по слову которой я выросла и живу до нынешнего дня? Я слышу, как листья мои шелестят все громче, и шелест их печален, как погребальная песнь. Они словно предсказывают, что скоро прервется чья-то жизнь. Хорошо, что я знаю, что никогда не умру».

Пальма думала, что печальный шелест ее листьев предсказывает смерть этим одиноким путникам.

Да и они сами, вероятно, думали, что близится их последний час.

Это видно было по выражению их лиц, когда они проходили мимо скелетов верблюдов, лежавших по дороге.

Это видно было по взглядам, которыми они провожали пролетавших мимо коршунов.

Да иначе и быть не могло.

Они должны погибнуть.

Они заметили пальму и оазис и быстро направились к ним в надежде найти воду. Но, придя туда, они остановились в отчаянии, потому что источник иссяк.

Утомленная женщина положила ребенка на землю и стала, плача, на берегу источника.

Мужчина бросился рядом с ней на землю и стал бить по песку кулаками.

Пальма слышала, как они говорили между собой, что им придется умереть.

Она узнала также из их слов, что царь Ирод велел умертвить всех детей в возрасте от двух до трех лет, боясь, что среди них родился ожидаемый царь иудейский.

«Мои листья шелестят все громче, – думала пальма. – Пришел последний час этих несчастных беглецов».

Она поняла, что оба они боятся пустыни. Муж говорил, что лучше было бы остаться и вступить в бой с воинами, чем бежать от них. Они погибли бы более легкой смертью.

– Бог поможет нам, – отвечала жена.

– Мы беззащитны против хищных зверей и змей. У нас нет ни пищи, ни питья. Как может Бог помочь нам? – Он разорвал в отчаянии свое платье и припал лицом к земле. Он потерял всякую надежду, как человек, смертельно раненный в сердце.

Жена сидела, выпрямившись, охватив руками колени. Но взоры, которые она кидала на пустыню, говорили о безграничном, безутешном отчаянии.

Пальма слышала, как тоскливый шелест в ее листьях становился все громче.

Женщина, вероятно, также услышала его, потому что подняла голову.

И тотчас невольно протянула руки к вершине дерева.

– О, финики, финики!.. – воскликнула она. В ее голосе слышалось такое страстное желание, что пальме захотелось быть не выше дрока, чтобы финики ее было так же легко рвать, как и цветы шиповника.

Она знала, что вершина ее покрыта гроздьями фиников, но как могут достать их люди на такой головокружительной высоте?

Муж уже раньше видел, как высоко висели финики. Он даже не поднял головы и только попросил жену не мечтать о невозможном.

Но ребенок, игравший травками и стебельками, услышал восклицание матери.

Малютке и в голову не приходило, что мать может не получить всего, что только она пожелает. Как только он услышал про финики, он начал пристально смотреть на дерево.

Он думал и соображал, как бы их достать. Лобик его наморщился под светлыми кудрями. Наконец на его личике появилась улыбка.

Он придумал способ.

Он подошел к пальме, ласково погладил ее своими ручонками и сказал нежным, детским голоском:

– Пальма, наклонись! Наклонись, пальма!

Что это? Что случилось?

Листья пальмы шумели, словно по ним пронесся ураган, а по высокому стволу пробежала дрожь. И пальма почувствовала, что малютка сильнее ее.

Она не могла противиться ему. И склонилась своим высоким стволом перед ребенком, как люди склоняются перед властелинами. Пальма нагнулась до самой земли, так что верхушка ее с дрожащими листьями легла на песок.

Ребенок набрал уже много фиников, а дерево все еще продолжало лежать на земле; тогда мальчик подошел к нему, снова ласково погладил его ручкой и нежно сказал:

– Пальма, поднимись! Поднимись, пальма!

И громадное дерево тихо и благоговейно выпрямило свой гибкий ствол, и листья его зазвенели, словно арфа.

– Теперь я знаю, кому они пели песнь смерти, – сказала пальма, когда снова выпрямилась. – Не этим людям.

Муж и жена, стоя на коленях, славили Бога.

– Ты видел нашу печаль и избавил нас от нее. Ты – Всемогущий, сгибающий ствол пальмы, как тростник! Каких врагов трепетать нам, когда сила Твоя охраняет нас?

Вскоре после этого через пустыню прошел караван, и путники увидели, что вершина пальмы завяла.

– Как это могло случиться? – сказал один из путников. – Эта пальма должна была умереть, увидав царя, более славного, чем премудрый Соломон?

– Может быть, она и видела его, – ответил другой путник.

В назарете

Как-то раз, когда Иисусу было еще пять лет, он сидел на пороге мастерской своего отца и из комка глины, которую дал ему гончар, живший на другой стороне улицы, усердно лепил птиц. Иисус был счастлив, как никогда: мальчики говорили ему, что гончар – человек суровый, которого очень трудно упросить. И вдруг он подарил ему глины!

Иисус и сам хорошенько не знал, как это случилось. Он стоял на пороге и пристально смотрел, как работал сосед, и вдруг тот подошел и подарил ему большой ком глины.

На ступеньке лестницы соседнего дома сидел некрасивый рыжий мальчик, Иуда. От постоянных драк лицо его было в синяках, а одежда – в лохмотьях. Но в эту минуту он сидел спокойно, никого не задирал, а так же, как и Иисус, занимался лепкой из глины. Но получить эту глину сам он не мог: он старался не попадаться на глаза угрюмому гончару, потому что частенько бросал камнями в его посуду, – и, подойди он попросить глины, гончар прогнал бы его.

Глиной поделился с ним Иисус.

Когда птицы были готовы, каждый из мальчиков поставил их перед собою полукругом. Они имели обычную форму: вместо ног большой серый ком глины, коротенькие хвостики, полное отсутствие шеи и едва заметные крылышки.

Но птицы Иуды были так плохо сделаны, что не могли стоять и сейчас же падали; и как он ни старался придать им красивую форму и устойчивость, маленькие жесткие пальцы его не слушались, и из его работы ничего не выходило. Порой он посматривал в сторону Иисуса и удивлялся, как это он ухитряется вылепливать птиц такими ровными и гладкими, как дубовые листья в лесу Фавора.

С каждой новой птицей Иисус чувствовал себя все счастливей и счастливей. Одна казалась ему красивее другой, и он с гордостью и любовью смотрел на них, не отрывая взгляда. Они будут товарищами его игр, его маленькими сестренками, будут спать у него в постельке, болтать с ним и петь ему песни, когда мать будет уходить из дому и оставлять его одного. Теперь уж никогда он не будет чувствовать себя одиноким.

В это время мимо мальчиков проходил водонос, согнувшись под тяжестью своей ноши, а следом за ним проехал верхом на осле торговец зеленью, окруженный корзинами. Водонос положил руку на кудрявую головку Иисуса и стал расспрашивать его о птичках, и Иисус начал рассказывать, что у каждой из них есть свое имя и что они умеют петь. Все эти птички прилетели к нему из чужих стран и рассказали ему такие истории, которые знают только они да он. Иисус рассказывал так интересно, что водонос и торговец зеленью заслушались и забыли о своих делах.

Когда они собрались наконец уходить, Иисус показал им на Иуду и сказал:

– А посмотрите, каких хорошеньких птичек сделал Иуда!

И торговец зеленью придержал своего осла и ласково спросил Иуду, есть ли имена у его птиц и умеют ли они петь. Но Иуда упрямо молчал, не отрывая глаз от работы. Торговец зеленью сердито отбросил ногой одну из его птиц и поехал дальше.

Так прошел день. Солнце опустилось так низко, что лучи его проходили уже сквозь низкие, украшенные римским орлом ворота. Кроваво-красные лучи заходящего солнца, скользя по узкой улице, окрашивали все по пути в яркий пурпур. Посуда горшечника, доска, скрипевшая под пилою плотника, покрывало на голове Марии – все стало огненно-багровым. Но красивей всего сверкали лучи в лужицах воды между каменными плитами мостовой.

И вдруг Иисус окунул туда свою ручку. Ему пришло в голову раскрасить своих серых глиняных птичек этой чудной краской пурпурных лучей, сверкавших в воде и обливавших заревом стены домов и всю улицу.

Солнечные лучи радостно дали поймать себя, и, когда Иисус провел рукой по глиняным птичкам, они покрыли их алмазным блеском. Иуда громко вскрикнул от восторга, увидав, как Иисус раскрашивал своих птичек солнечным лучом, игравшим в лужице. Иуда сейчас же окунул руку в воду и тоже хотел поймать солнечный луч. Но луч не дался ему и проскользнул между пальцев. И как ни старался он, лучи ускользали от него, и он не мог окрасить своих птиц.

– Постой, Иуда! – сказал Иисус. – Давай я помогу тебе раскрасить птичек.

– Не надо, – ответил Иуда. – Не смей трогать моих птиц. Они и так хороши!

И он встал, нахмурил лоб, стиснул зубы и вдруг с яростью стал топтать своих птичек. Одна за другой обращались они в комки глины.

Уничтожив всех своих птиц, Иуда подошел к Иисусу, который продолжал красить своих птичек, сверкавших, как драгоценные камни. С минуту Иуда молча разглядывал их, а потом наступил на одну из них.

Когда Иуда увидал, что маленькая птичка превратилась в безобразный комок серой глины, его охватило злорадство, он захохотал и поднял ногу, чтобы раздавить и следующую.

– Иуда! – закричал Иисус. – Что ты делаешь? Ведь это живые птички! Они поют!

Но Иуда продолжал со злости топтать его птичек.

Иисус озирался кругом, ища помощи. Иуда был больше его, и у Иисуса не хватило бы сил удержать его. Он искал глазами мать. Она была недалеко, но, прежде чем она подошла бы, Иуда мог раздавить всех его птиц. Глаза Иисуса наполнились слезами. Под ногами Иуды валялись уже четыре птички. Оставалось всего только три! Иисусу было больно и горько, что птицы лежали неподвижно и не пытались спастись, он захлопал в ладоши, чтобы спугнуть их, и закричал:

– Улетайте! Улетайте!..

И три оставшиеся птички вдруг ожили, замахали крылышками и, робко вспорхнув, перелетели на край крыши, где им уже не грозила опасность.

Иуда, увидав, что птицы по приказанию Иисуса ожили, распустили крылья и полетели, зарыдал, начал рвать на себе волосы и бросился к ногам Иисуса, целуя его колени и умоляя Иисуса раздавить его так же, как он топтал глиняных птиц.

Мария, все время молча следившая за игрой детей, теперь встала, подняла Иуду с земли, посадила к себе на колени и приласкала его.

– Бедный мальчик! – сказала она. – Ты не понимаешь, что ты поступил так, как ни одно живое существо не смеет поступать. Никогда не делай этого, если не хочешь сделаться самым несчастным из людей. Горе человеку, который захочет сравняться с Тем, Кто может солнечные лучи превращать в краску и мертвой глине придавать дыхание жизни!..

В храме

Жили некогда двое людей – муж и жена. Однажды они отправились со своим маленьким сыном в Иерусалимский храм. Сын их был необыкновенно красивый ребенок: волосы его ниспадали мягкими локонами, а глаза сияли как звезды.

Мальчика ни разу еще не брали в храм, пока он не подрос настолько, чтобы понимать все окружающее. И теперь родители водили его по храму и показывали все его великолепие.

Там были длинные ряды колонн, золотые алтари; святые мужи сидели на циновках и поучали своих учеников; тут можно было видеть и первосвященника с нагрудником из драгоценных камней; занавеси из Вавилона, затканные золотыми розами; громадные медные двери, которые были так тяжелы, что тридцать человек едва могли отворять и затворять их… Не перечесть всего, чем славился этот знаменитый храм!..

Но мальчика, которому всего было двенадцать лет, мало занимала роскошь и великолепие храма. Мать говорила ему, что все это величайшие редкости во всем мире. Она говорила, что ему еще не скоро придется снова увидать их: в бедном городке Назарете, где они жили, нечем было любоваться, кроме пыльных улиц.

Но ее рассказы не производили на мальчика большого впечатления. Мальчик, казалось, с удовольствием убежал бы из храма и вернулся играть в узкие улицы Назарета.

Но вот что было удивительно: чем равнодушнее выглядел мальчик, чем рассеяннее делался его взор, тем веселее и довольнее становились его родители. Они радостно кивали друг другу за спиной мальчика и, казалось, были вполне счастливы. Наконец мать сжалилась над усталым ребенком и сказала:

– Мы ходили слишком долго. Поди отдохни немного!

Она присела у подножия одной из колонн и сказала мальчику, чтобы он лег на пол и положил голову ей на колени. Мальчик охотно ее послушался и сейчас же задремал.

Как только он заснул, жена сказала мужу:

– Ничего я так не боялась, как той минуты, когда он войдет в Иерусалимский храм. Я думала, что, увидя Дом Божий, он захочет навсегда остаться в нем.

– Я тоже боялся этого путешествия, – сказал муж. – При его рождении было немало чудесных знамений, указывавших на то, что ему суждено стать великим царем. Но что принесет ему с собой даже царский сан, кроме забот и опасностей? Я всегда говорил, что, как для него, так и для нас, лучше всего будет, если он останется простым плотником в Назарете.

– С тех пор как ему минуло пять лет, – задумчиво сказала мать, – с ним не случалось больше никаких чудес. И сам он не помнит ничего из того, что происходило во время его младенчества. Теперь он такой же ребенок, как и все остальные дети. Конечно, да будет на все воля Господня, но я начинаю надеяться, что Бог в Своей милости изберет другого для высоких судеб и оставит мне моего сына.

– Что касается меня, – продолжал муж, – я уверен, что все пойдет хорошо, если он ничего не узнает о знамениях и чудесах, происходивших в первые годы его жизни.

– Я никогда не заговариваю с ним об этом, – отвечала жена. – Но я боюсь, что помимо меня может случиться что-нибудь такое, что откроет ему, кто он. Больше всего боялась я вести его в этот храм.

– Ты можешь успокоиться: опасность миновала, – сказал муж. – Скоро мы снова вернемся в Назарет.

– Я боялась книжников в храме, – продолжала жена. – Я боялась пророков, которые сидят здесь на своих циновках. Я думала, что, когда он появится перед ними, они все встанут и преклонятся пред ним, как перед царем иудейским. Странно, что они не узнали его. Никто из них за всю свою жизнь ведь не встречал такого ребенка.

Она помолчала немного, задумчиво глядя на спящего сына.

– Одного я не понимаю, – снова заговорила она, – я думала, что когда он увидит судей, разбирающих здесь людские распри, книжников, поучающих юношей, или священников, служащих Господу, то он очнется, и переполнится душа его, и он воскликнет: «Я родился, чтобы жить здесь среди этих судей, книжников и священнослужителей!»

– Что за счастье для него жить в этих галереях? – прервал муж. – Разве он не может бродить по холмам и горам в окрестностях Назарета?

Жена тихо вздохнула.

– Он так счастлив там, дома, – сказала она. – Как любит он ходить со стадами овец на далекие пустынные пастбища, как любит он бродить по полям и смотреть на труды поселян!.. Нет, я не могу и подумать, что мы поступаем нехорошо, стараясь удержать его около себя…

– Мы только избавим его от величайших страданий, – сказал муж.

Так продолжали они тихо беседовать, пока не проснулся мальчик.

– Ну что, – спросила мать, – ты теперь отдохнул? Вставай, наступает уже вечер, и мы должны успеть вернуться к палаткам.

Они находились в это время в самой дальней от входа части здания.

…Немного спустя им пришлось проходить по старинной пещере, которая сохранилась со времен первой постройки храма. Там у стены стоял медный рог, такой большой и тяжелый, что никто не мог поднять его и затрубить. Он был исцарапан и погнут, снаружи и внутри покрыт пылью и затянут паутиной, сквозь которую едва виднелись следы древних письмен. Тысячи лет прошли, и никто не пытался извлечь из него звук.

Увидя громадный рог, мальчик в изумлении остановился.

– Что это такое? – спросил он.

– Это рог, называемый Голосом Князей Мира, – отвечала мать. – Им Моисей сзывал детей Израиля, когда они рассеялись по пустыне.

С тех пор никто не мог извлечь из него ни единого звука. Это удастся сделать только тому, под чьей властью соберутся все народы земли.

Женщина с улыбкой, как старую сказку, передавала сыну это предание, но мальчик стоял как очарованный перед громадным рогом, пока мать не позвала его. Из всего, что он видел в храме, ему понравился только этот рог. Он охотно остался бы, чтобы хорошенько разглядеть его.

Пройдя еще немного, они очутились на большом, широком дворе храма.

В одном месте толщу холма, на котором стоял храм, прорезала широкая, бездонная расщелина, образовавшаяся еще в незапамятные времена; когда царь Соломон строил храм, он не велел ее засыпать. Вместо же моста или решетки Соломон приказал укрепить над расщелиной клинок в несколько локтей длины лезвием вверх. Проходили века за веками, текли события, а клинок по-прежнему висел над расщелиной. Его покрыла ржавчина, заклепки его расшатались от времени, а лезвие дрожало и качалось, когда кто-нибудь тяжелой поступью проходил по двору.

Когда мать с сыном дошли до этой расщелины и обходили ее стороной, мальчик спросил:

– Что это за мост?

– Его устроил здесь царь Соломон, – отвечала мать. – Зовется он Райским мостом. Кто перейдет бездну по этому дрожащему клинку, острие которого тоньше солнечного луча, тот может быть уверен, что попадет в рай.

И она улыбнулась и пошла дальше, а мальчик стоял и смотрел на тонкий дрожащий стальной клинок, пока мать не позвала его.

Он со вздохом повиновался ей, сожалея, что она не показала ему этих чудесных вещей раньше, когда он мог хорошенько разглядеть их.

Они шли не останавливаясь до большого входного портика с пятью рядами колонн. Здесь, в углу, возвышались две колонны из черного мрамора. Высокие, величественные, они стояли на одном пьедестале и так близко одна к другой, что между ними едва можно было просунуть соломинку. Вверху их украшали капители с изображениями голов невиданных животных. Все они сверху донизу были покрыты трещинами и царапинами: время попортило их более других колонн. Даже каменные плиты пола вокруг них были стерты больше других, и на них ясно видны были углубления – следы бесчисленных ног множества поколений. Мальчик снова остановил мать вопросом:

– Что это за колонны?

– Их привез в Палестину наш праотец Авраам из далекой Халдейской земли, – ответила мать, – и они называются Вратами Справедливости. Кто может пройти между ними, тот непорочен перед Господом и не совершил ни единого греха.

Ребенок остановился и, широко раскрыв глаза, смотрел на колонны.

– Не хочешь ли ты попробовать пройти между ними? – спросила мать, улыбаясь. – Видишь, как истерт пол кругом них теми, кто пытался пройти через эту щель. Но поверь мне, это еще никому не удалось. Пойдем скорее! Слышишь: уже гремят медные ворота. Их затворяют тридцать служителей храма, упираясь плечами в тяжелые створы…

Всю ночь мальчик пролежал в палатке без сна. Перед его глазами стояли Врата Справедливости, Райский мост и Голос Князей Мира. Он никогда раньше не слыхал о таких чудесных вещах. И они не выходили у него из головы.

На следующее утро было то же самое. Он не мог думать ни о чем другом. В это утро они должны были отправиться в обратный путь. Родителям его было много дела. Они должны были разобрать палатку, уложить все вещи и нагрузить ими верблюда. С ними вместе возвращалось очень много родственников и соседей, и, благодаря тому что сразу столько народа отправлялось в путь, сборы продолжались, конечно, очень долго.

Мальчик не помогал при уборке, а сидел в стороне от шума и суматохи и думал о трех чудесных вещах.

Вдруг ему пришло в голову, что он еще успеет сходить в храм и еще разок взглянуть на них. Сборы в дорогу были еще далеко не окончены. Он успеет вернуться до отъезда.

Он быстро отправился в путь, не сказав никому, куда он идет. Он думал, что этого не стоит говорить. Ведь он скоро вернется обратно.

Вскоре он достиг храма и вошел в галереи, где стояли две черные колонны.

При виде их глаза его засияли от радости. Он опустился перед ними на пол и стал пристально смотреть на них. Он думал о том, что тот, кто может пройти между этими колоннами, непорочен перед Богом и никогда не совершал греха, и ему думалось, что он еще ни разу не видал ничего столь чудесного.

Он думал, как хорошо было бы пройти между ними, но они стояли так близко одна к другой, что напрасно было бы и пытаться. Так просидел он неподвижно целый час и не заметил, как пролетело время. Ему казалось, что он пробыл здесь всего лишь несколько минут.

Но случилось так, что в великолепной галерее, где находился мальчик, собрались судьи Верховного Совета, чтобы разобрать несколько тяжб. Весь портик был полон народа. Одни жаловались на перестановку межевых камней; другие – на то, что у них из стада увели овец и пометили новыми тавро; третьи пришли с жалобой на должников, не желавших платить долгов.

В числе просителей был один богатый человек в длинной пурпурной одежде. Он привел на суд бедную вдову, которая, по его словам, должна была ему несколько сиклей^[3] серебра.

Бедная вдова рыдала и уверяла, что богач несправедливо обвиняет ее: она уже заплатила свой долг и ей нечем платить его вторично. Она так бедна, что если суд приговорит ее к уплате этих денег, то ей придется отдать богачу свою дочь.

Главный судья обратился к богачу и сказал:

– Можешь ли ты поклясться, что эта бедная женщина не заплатила тебе своего долга?

Богач с улыбкой ответил:

– Господин, я – богатый человек. Стал ли бы я утруждать себя и требовать денег у этой бедной вдовы, если бы не имел на это законного права? Клянусь тебе, эта женщина должна мне! Это так же верно, как и то, что никто не пройдет Вратами Справедливости.

Услыхав такую клятву, судьи поверили словам богача и решили, что бедная вдова должна в уплату долга отдать ему в рабыни свою дочь.

Мальчик сидел около них и слышал все. Он подумал про себя: «Как хорошо бы было, если бы кто-нибудь мог пройти через Врата Справедливости! Этот богач, наверное, сказал неправду. Как мне жаль бедную женщину, которой придется отдать дочь в рабыни».

Он вскочил на пьедестал, на котором стояли колонны, и заглянул в скважину.

«Ах, если бы это было возможно!» – подумал он.

Сердце его переполнилось жалостью к несчастной женщине. Он уже не думал о том, что тот, кто пройдет между колоннами, непорочен и безгрешен. Он хотел пройти между ними только ради бедной вдовы.

Он просунул плечо в углубление между колонн, словно желая проложить себе дорогу.

В ту же минуту судьи и народ, окружавший их, обернулись и взглянули на Врата Справедливости, ибо по галереям внезапно пронесся грохот, древние колонны загудели, раздвинулись в стороны: одна направо, другая налево – и гибкое тело мальчика проскользнуло между ними на глазах у всех.

В первую минуту никто не знал, что делать. Народ стоял и в оцепенении смотрел на мальчика, совершившего такое великое чудо. Первым пришел в себя старейший из судей. Он приказал схватить богача и привести его на суд. Судья постановил, чтобы за ложную клятву в храме Божьем богач отдал бедной вдове все свое имущество и золото.

Покончив с этим, судья спросил о мальчике, прошедшем чрез Врата Справедливости, но, когда бросились его искать, его уже не было.

В ту минуту, когда колонны опять сдвинулись, он словно очнулся ото сна и вспомнил о родителях и об их отъезде.

«Теперь мне надо скорее вернуться, чтобы родители не ждали меня», – подумал он.

Он не знал, что просидел целый час перед Вратами Справедливости. Ему казалось, что он провел перед ними всего несколько минут, и поэтому подумал, что еще успеет взглянуть на Райский мост, прежде чем покинуть храм.

Торопливо проскользнул он через толпу и пришел к Райскому мосту, который находился в совершенно другой части огромного храма.

Когда он увидел острый стальной клинок, повисший над бездной, и вспомнил, что тот, кто пройдет по этому мосту, наверное, будет в раю, то подумал, что никогда не видал ничего более удивительного.

И он сел у края расщелины, чтобы получше рассмотреть Райский мост.

Он сидел и думал о том, как отрадно было бы попасть в рай и с какой радостью перешел бы он через этот мост. Но он хорошо понимал, что нечего было и пытаться сделать хоть один шаг!..

Так сидел он и мечтал, не замечая, как летело время… Уже прошло два часа, а он все еще сидел на том же месте и предавался мечтам о рае. Как раз в той части двора, где находился Райский мост, возвышался большой алтарь для жертвоприношений. Кругом него ходили священнослужители в белых одеждах, поддерживая священный огонь и принимая дары для жертвы. На дворе было много приносивших жертвы и еще больше народу, который только присутствовал при служении Богу.

В числе других пришел принести жертву один бедный старик. Он нес маленького, тощего ягненка, у которого, кроме того, зияла большая рана от укуса собаки.

Старик подошел к алтарю и попросил служителей Бога принести в жертву его ягненка, но они отказали ему, сказав, что такое жалкое животное нельзя принести в жертву Богу. Старик просил сжалиться над ним и принять его приношение, потому что сын его лежал при смерти, а у него нет ничего иного, что он мог бы принести в жертву за его выздоровление.

– Примите моего ягненка, – просил он, – молитва моя без жертвоприношения не дойдет до Господа, и сын мой умрет.

– Поверь мне, нам очень жаль тебя, – сказал священник, – но закон воспрещает нам приносить в жертву раненых животных. Исполнить твою просьбу так же невозможно, как перейти через Райский мост.

Мальчик сидел так близко, что слышал все это. Острая жалость охватила его при мысли, что никто не может перейти этот мост. Может быть, сын старика остался бы в живых, если бы ягненка принесли в жертву.

Убитый горем, старик пошел со двора храма. Мальчик поднялся, подошел к дрожащему мосту и поставил на него ногу.

Он не думал о том, что если он перейдет мост, то, наверное, попадет в рай. Все его мысли были заняты стариком, которому он хотел помочь.

Но он отдернул ногу, подумав: «Это невозможно. Мост слишком стар и весь заржавел. Он не выдержит меня».

Но тут он вспомнил о старике, сын которого лежал при смерти. И он снова ступил на стальной клинок.

На этот раз ему показалось, что мост больше не дрожит и становится под его ногой как бы шире и надежнее.

А когда он сделал еще шаг, то почувствовал, что окружающий воздух поддерживает его и не дает ему упасть. Он нес его, словно мальчик был птицей и имел крылья.

Как только мальчик ступил на висящий клинок, раздался дрожащий нежный звук. Один из стоявших на дворе, услышав этот звук, обернулся. Он громко вскрикнул, и тогда все обернулись и увидели мальчика, идущего по Райскому мосту.

Все, видевшие это, пришли в смятение. Первыми опомнились священники. Они сейчас же послали воротить бедняка и, когда он пришел, сказали ему:

– Бог сотворил чудо, чтобы показать нам, что Он принимает твой дар. Давай сюда твоего ягненка, мы принесем его в жертву!

После этого они спросили о мальчике, перешедшем через бездну. Но когда стали искать его, то не могли больше найти.

Как только мальчик перешел бездну, он вдруг вспомнил об отъезде и о родителях. Он не знал, что утро уже прошло и наступил день, и думал: «Мне надо спешить обратно, чтобы они не ждали меня. Только взгляну еще разок на Голос Князей Мира».

Он проскользнул в толпу и быстрой, легкой поступью поспешил в полутемную галерею, где стоял у стены медный рог.

Когда он увидел и вспомнил, что тот, кому удастся извлечь из него звук, соберет под своей властью все народы земли, – он забыл обо всем, опустился на каменный пол возле чудесного рога и не мог оторвать от него своего взора.

Он думал о том, какая слава, величие и могущество ждут того, кто подчинит своей власти все народы земли, заставив зазвучать Голос Князей Мира. И все существо его было охвачено одним желанием – затрубить в чудесный рог… Но он был убежден, что это невозможно, и даже не решался попытаться.

Так просидел он несколько часов, не замечая, как идет время, и думая только о том, что должен чувствовать человек, соединивший под своей властью все народы земли.

Между тем в этой прохладной галерее сидел святой старец и поучал своих учеников. И вот он обратился к одному юноше, сидевшему у его ног, и сказал ему, что он обманщик. Мудрость открыла святому старцу, что этот юноша был чужестранец, а не израильтянин. И святой спросил юношу: зачем он проник в число его учеников под чужим именем?

Тогда поднялся юноша чужестранец и сказал, что он прошел пустыни и переплыл безбрежные моря, чтобы услышать истинную мудрость – учение об едином Боге.

– Душа моя изнемогала от ненасытного желания, – сказал он святому. – Но я знал, что ты не захочешь просветить меня, если я скажу, что я не израильтянин, поэтому я солгал тебе, чтобы попасть в число учеников твоих и утолить жажду знания истины. И я прошу тебя: позволь мне остаться.

Но святой поднялся и, гневно потрясая рукой, поднятой к небу, воскликнул:

– Ты не можешь остаться среди нас, как никто не может поднести к губам большой медный рог, называемый Голосом Князей Мира, и затрубить в него! Ты не смел даже войти в эту часть храма, потому что ты язычник. Уходи отсюда, или ученики мои бросятся на тебя и растерзают тебя, ибо ты оскверняешь своим присутствием храм.

Но юноша стоял не двигаясь и сказал:

– Я не уйду отсюда, где душа моя находит себе пищу. Лучше я умру у твоих ног.

Едва он произнес эти слова, как ученики святого вскочили и бросились на него.

И когда он стал защищаться, они повалили его и хотели убить.

Мальчик сидел совсем близко, он все видел и слышал, и душа его переполнилась скорбью и страхом за жизнь юноши. «О бессердечные люди! – подумал он. – Если бы я мог затрубить в рог и спасти несчастного!»

В волнении он вскочил и положил руку на рог. В эту минуту он хотел поднести его к губам не для того, чтобы стать великим царем, но потому, что надеялся спасти жизнь юноши.

Он обхватил рог своими маленькими руками и попробовал приподнять его.

И вдруг почувствовал, что громадный рог сам поднимается к его губам. И как только дохнул он в него, древний Голос Князей Мира зазвучал и наполнил весь храм мощными трубными звуками.

Тогда все оглянулись и увидели, что какой-то мальчик держит огромный рог в руках и трубит в него так, что дрожат своды и колонны.

В одно мгновение все собравшиеся побить чужестранца опустили руки, а святой учитель сказал юноше:

– Пойди и сядь у моих ног, где ты сидел раньше! Бог сотворил чудо, чтобы показать мне, что Он хочет, чтобы ты познал учение истинной веры в Него!

* * *

Когда день склонялся к вечеру, муж с женой поспешно возвращались в Иерусалим. Испуганные, взволнованные, они еще издали кричали всем, кто шел им навстречу:

– Мы потеряли сына! Мы думали, что он ушел с родственниками или соседями, но никто из них не видал его. Не видали ли вы по дороге заблудившегося мальчика?

Люди, шедшие из Иерусалима, отвечали им:

– Нет, мы не видели вашего сына. Но в храме мы видели чудесного мальчика. Он похож на ангела небесного и прошел чрез Врата Справедливости.

Они охотно рассказали бы все подробно, но у родителей не было времени их слушать.

Пройдя еще немного, они встретили других прохожих и обратились к ним с тем же вопросом. Но люди, шедшие из Иерусалима, твердили только о прекрасном ребенке, словно сошедшем с неба, который прошел по Райскому мосту.

Им хотелось остановиться и до самой ночи говорить об этом, но мужу с женой некогда было их слушать – они спешили в город.

Они ходили взад и вперед по улицам и нигде не находили сына. Наконец они дошли до Иерусалимского храма. И жена сказала своему мужу:

– Раз уж мы здесь, войдем и посмотрим, что это за ребенок, о котором все говорят, что он словно сошел с неба!

Они вошли и спросили, где бы им увидеть ребенка, совершившего чудо.

– Идите прямо туда, где сидит с учениками святой учитель. Там и мальчик. Старцы посадили его рядом с собой, они спрашивают его, и он задает им вопросы, и все дивятся на него. И весь народ стоит на дворе храма, чтобы хоть взглянуть на того, кто поднес к своим устам Голос Князей Мира.

Муж и жена пробрались через толпу и увидели, что ребенок, сидевший среди мудрецов, был их сын.

Как только жена узнала мальчика, слезы полились из ее глаз.

И мальчик, сидевший среди мудрых мужей, услыхал ее рыдания и узнал голос матери. Он встал и подошел к ней. Отец и мать взяли мальчика и увели из храма.

Но мать все время не переставала плакать, и сын спросил ее:

– О чем ты так плачешь? Ведь я же подошел к тебе, как только услыхал твой голос?

– Как же мне не плакать? – отвечала мать. – Я думала, что потеряла тебя.

Давно городские ворота остались позади них, наступила уже темнота, а мать все продолжала плакать.

– Почему ты плачешь? – спросил мальчик. – Я не знал, что день уже прошел. Я думал, что еще утро… а как только услыхал твой голос, я подошел к тебе.

– Как же не плакать мне? – сказала мать. – Я искала тебя целый день. Я думала, что навсегда потеряла тебя.

Всю ночь шли они, и, когда начало светать, мальчик, увидев лицо матери в слезах, сказал ей:

– Ты все еще плачешь? О чем же? Верь мне, я сделал это не ради собственной славы. Бог помог мне совершить эти чудеса, потому что Он хотел помочь этим несчастным людям. А как только я услыхал твой голос, я вернулся к тебе.

– Дитя мое, – ответила мать, – я плачу так горько оттого, что навеки теряю тебя. Ты уже не принадлежишь мне. С этого дня стремлением твоей жизни будет справедливость, твоей заветной мечтой – рай и любовь твоя обратится на всех несчастных, населяющих землю.

Покрывало святой Вероники

В один из последних годов царствования императора Тиберия какой-то бедняк виноградарь поселился с женой высоко в Сабинских горах в одиноко стоявшей хижине. Они были здесь пришельцами, жили очень уединенно, и никто никогда не посещал их. Но однажды утром виноградарь, отворив дверь своей хижины, увидел, к своему удивлению, что у порога сидит, сгорбившись, старая женщина. Она куталась в простой серый плащ и казалась очень бедной. Однако когда она поднялась и обернулась к нему, то вид ее показался ему таким благородным, что он невольно вспомнил сказания о богинях, которые иногда являются людям в образе старой женщины.

– Друг мой, – сказала старуха виноградарю, – не удивляйся, что я эту ночь проспала здесь, у порога… Родители мои жили в этой хижине, и я родилась в ней почти девяносто лет тому назад. Я думала, что найду ее пустой и заброшенной. Я не знала, что люди снова поселились в ней.

– Неудивительно, – ответил тот, – что ты думала найти необитаемой и заброшенной эту хижину, приютившуюся среди диких скал на такой высоте! Но я и жена моя пришли из далекой страны, и, бедные чужестранцы, мы не могли найти лучшего пристанища. Для тебя же, проголодавшейся и уставшей после длинного пути, в твои годы, конечно, приятнее найти в этой хижине людей, а не наткнуться в ней на волков Сабинских гор. У нас ты найдешь постель, на которой можешь отдохнуть, и чашку козьего молока с куском хлеба, если только это тебе угодно.

Старуха слегка улыбнулась, но эта улыбка не могла согнать выражения затаенной скорби, лежавшей на ее лице.

– Я прожила всю мою юность здесь, в горах, – сказала она. – Я еще не забыла, как выжить волка из его берлоги.

И действительно, она выглядела еще крепкой и сильной, и виноградарь не сомневался, что, несмотря на свою глубокую старость, она сохранила еще достаточно силы, чтобы вступить в борьбу с диким зверем.

Однако он снова повторил свое приглашение, и старуха вошла в хижину. Она присела к завтраку бедняков и без уговоров приняла в нем участие. Она осталась очень довольна едой – грубым хлебом, размоченным в молоке, – но муж и жена не переставали думать: «Откуда могла забрести к нам эта странница? Она, наверное, чаще ела фазанов на серебряных блюдах, чем пила козье молоко из глиняной кружки».

По временам старуха поднимала глаза от еды, как бы припоминая постепенно эту хижину. Бедная обстановка, голые глиняные стены, истоптанный пол, конечно, очень сильно изменились. Она даже показала теперешним хозяевам на сохранившиеся еще кое-где на стенах следы изображений собак и оленей, которых рисовал там ее отец, чтобы позабавить своих малюток. А наверху, на полке, она как будто нашла черепки глиняного сосуда, из которого когда-то сама пила молоко.

Но муж и жена думали про себя: «Возможно, конечно, что она родилась в этой хижине; а уж позже занималась не доением коз и приготовлением сыра».

Они заметили также, что часто мысли ее уносятся куда-то далеко и что каждый раз, когда она приходит в себя, она тяжело и печально вздыхает.

Наконец встали из-за стола. Старушка приветливо поблагодарила за оказанное ей гостеприимство и направилась к двери.

И вдруг она показалась виноградарю такой жалкой, одинокой и бедной, что он сказал:

– Если я не ошибаюсь, то, взобравшись вчера ночью к этой хижине, ты вовсе не думала так скоро покинуть ее. Если ты действительно так бедна, как кажется, то ты, вероятно, надеялась провести здесь оставшиеся годы твоей жизни… А теперь ты собираешься уйти, потому что мы, моя жена и я, уже поселились в этой хижине.

Старуха не стала отрицать, что он угадал ее желание.

– Но, – добавила она, – эта хижина, стоявшая столько лет заброшенной, принадлежит тебе столько же, сколько и мне. Я не имею никакого права выгонять тебя отсюда.

– Но ведь это хижина твоих родителей, – ответил виноградарь, – и у тебя на нее, конечно, больше прав, чем у нас. Кроме того, мы – молоды, а ты – стара. Поэтому ты оставайся, а мы уйдем.

Услыхав это, старуха крайне удивилась. Стоя уже на пороге, она обернулась и пристально посмотрела на виноградаря, как бы не понимая, что хотел он этим сказать.

Но тут в разговор вмешалась молодая женщина.

– Если мне позволено будет высказать свое мнение, – обратилась она к мужу, – я просила бы тебя спросить эту старую женщину, не пожелает ли она смотреть на нас, как на своих детей, и не позволит ли она нам остаться здесь и заботиться о ней. Что пользы в том, что мы уступим ей эту хижину и затем оставим ее здесь одну? Для нее было бы ужасно жить одинокой в горах. И чем стала бы она жить? Это значило бы обречь ее на голодную смерть.

Тут старуха приблизилась к мужу и жене и испытующе взглянула на них.

– Отчего вы так говорите со мной? – спросила она. – Почему вы так ко мне сострадательны? Ведь вы же чужестранцы!..

Тогда молодая женщина ответила:

– Потому что мы сами встретили однажды в жизни великое сострадание!..

* * *

Таким образом старуха поселилась в хижине виноградаря и скоро очень привязалась к молодой чете. Однако она никогда не говорила им, откуда она пришла или кто она, и они чувствовали, что ей бы не понравилось, если бы они стали ее расспрашивать.

Однажды вечером, окончив работы, они сидели втроем на большом плоском обломке скалы, лежавшем перед хижиной, и ужинали; вдруг они увидали поднимавшегося по тропинке старика.

Это был человек высокого роста, крепкого сложения, широкоплечий, как борец. Лицо его было мрачно и жестоко. Лоб резко выступал над глубоко запавшими глазами, и в линиях рта сквозили разочарование и презрение.

У него была военная выправка и быстрые движения. Старик был просто одет, и виноградарь, завидев его, подумал: «Это старый легионер, получивший отставку; он идет теперь на родину».

Приблизившись к ужинавшим, старик в нерешительности остановился. Виноградарь, знавший, что дорога сейчас за хижиной кончается, положил ложку и обратился к нему:

– Ты, верно, сбился с дороги, путник, что пришел к этой хижине? Обыкновенно никто не забирается сюда, если только у него нет дела до кого-нибудь из нас, живущих здесь.

В это время старик подошел ближе.

– Ты прав, – сказал он, – я потерял дорогу и теперь не знаю, как мне пройти. Я буду тебе благодарен, если ты позволишь мне отдохнуть здесь и потом укажешь, как добраться до деревни.

С этими словами он опустился на один из камней, лежавших перед хижиной. Молодая женщина предложила ему поужинать с ними, но от этого он с улыбкой отказался; зато, видимо, очень охотно стал беседовать, пока они ели. Он спросил молодых людей об их образе жизни и занятии, и они ему приветливо и откровенно отвечали.

Но вот виноградарь, в свою очередь, обратился к путнику и стал его расспрашивать.

– Ты видишь, – сказал он, – как замкнуто и одиноко мы живем. Уже целый год, как я ни с кем не говорил, кроме пастухов и виноградарей. Не можешь ли ты, пришедший, конечно, из какого-нибудь лагеря, рассказать нам что-нибудь о Риме и императоре?

Едва муж произнес эти слова, как жена заметила, что старуха бросила на него предостерегающий взгляд и сделала рукой знак, как бы давая понять, что надо всегда осторожно относиться к своим словам.

Путник же очень дружелюбно ответил на вопрос:

– Я вижу, что ты принимаешь меня за легионера, и ты действительно отчасти прав, хотя я уже давно оставил службу. В царствование Тиберия для нас, военных, немного было работы. А ведь он был когда-то великим полководцем! Это было порою его счастья… Теперь же он только и думает о предупреждении заговоров. Весь Рим говорит о том, что на прошлой неделе он приказал, по самому ничтожному подозрению, арестовать сенатора Тита и казнить его.

– Бедный император! – воскликнула молодая женщина. – Он перестал понимать, что делает. – Она заломила руки и с сожалением и удивлением покачала головой.

– Ты в самом деле права, – ответил старик, и глубокое огорчение отразилось на его лице. – Тиберий знает, что все его ненавидят, и это еще больше сводит его с ума.

– Что ты говоришь! – воскликнула молодая женщина. – За что нам его ненавидеть? Мы только жалеем, что он перестал быть великим императором, каким был в начале своего царствования.

– Ошибаешься, – сказал старик, – все презирают и ненавидят Тиберия. Да и как же иначе? Он ведь только жестокий, не знающий пощады тиран. И в Риме думают, что в будущем он станет еще невыносимее, чем теперь.

– Разве случилось что-нибудь такое, что может превратить его в еще большее чудовище? – спросил простосердечно виноградарь.

И снова молодая женщина заметила, что при этих словах ее мужа старуха вторично сделала ему знак быть осмотрительнее, но так осторожно, что он не заметил.

Старик спокойно ответил, но в то же время на губах его скользнула странная улыбка.

– Ты, вероятно, слыхал, что Тиберий до сих пор имел около себя друга, которому он мог довериться и который всегда говорил ему правду. Все прочие, живущие при его дворе, – искатели счастья и льстецы, одинаково превозносящие его злые и низкие поступки, как и добрые и благородные дела. Но было, как я сказал, одно существо, которое никогда не боялось открывать ему глаза на его поступки. Этот человек, имевший больше мужества, чем сенаторы и полководцы, была старая кормилица императора, Фаустина…

– Да, я слыхал о ней, – прервал виноградарь. – Говорили, что император всегда был к ней очень расположен.

– Да, Тиберий умел ценить преданность и верность этой женщины. Он относился, как ко второй своей матери, к этой простой крестьянке, вышедшей когда-то из жалкой хижины в Сабинских горах. Пока он сам пребывал в Риме, она жила в отдельном доме на Палатинском холме, чтобы быть всегда вблизи императора. Ни одна из знатных римских матрон не жила лучше ее. Ее носили по улицам на носилках, и одевалась она как императрица. Когда император переселился на остров Капри, она должна была его сопровождать, и он велел купить ей там виллу со множеством рабов и драгоценной утвари.

– Ей действительно жилось хорошо, – снова вставил виноградарь, который один только и поддерживал разговор с гостем.

Жена его сидела молча и с удивлением следила за переменой, происшедшей со старухой. С тех пор как пришел путник, она не проронила ни слова. Она совсем утратила свое обычное приветливое и мягкое выражение. Отодвинув от себя еду, сидела она теперь прямо, словно застывшая, прислонясь к двери и глядя в пространство, а лицо ее стало строгим и как бы окаменевшим.

– Такова воля императора, чтобы она жила счастливо, – сказал старик, – но, несмотря на все эти благодеяния, она теперь оставила его.

При этих словах старуха вздрогнула, но молодая женщина ласково погладила ее и, обратившись к старику, сказала своим мягким, нежным голосом:

– Я все же не могу поверить, чтобы старая Фаустина была так счастлива при дворе, как ты это описываешь. Я уверена, что она любила Тиберия, как собственного сына. Я представляю себе, как гордилась она его благородной юностью, и также могу представить, как велико было ее горе, когда он под старость отдался во власть подозрительности и жестокости. Она, наверное, каждый день говорила ему об этом и останавливала его. Ужасно тяжело было ей видеть, что все ее мольбы тщетны. И наконец, она не в силах была видеть, как он все глубже и глубже падает.

При этих словах старик удивленно придвинулся ближе, но он не мог разглядеть молодую женщину. Она сидела с опущенными глазами и говорила очень тихо и грустно.

– Ты, быть может, права в том, что ты говоришь о старухе, – ответил он. – Фаустина в действительности не была счастлива при дворе. И все-таки странно, что она оставила императора в старости, после того как у нее хватило терпения оставаться около него в течение всей жизни.

– Что ты говоришь!.. – воскликнул виноградарь. – Старая Фаустина покинула императора?

– Она скрылась с острова Капри, никому не сказав об этом ни слова, – ответил путник. – Она ушла такой же нищей, какой пришла. Она не взяла с собой ничего из своих сокровищ.

– И император в самом деле не знает, куда она ушла? – спросила молодая женщина.

– Нет, никто точно не знает, куда направилась старуха, но считают очень вероятным, что она отправилась искать убежища в родных горах.

– И император не знает причины, заставившей ее уйти от него? – продолжала спрашивать молодая женщина.

– Нет, император не знает причины. Ведь не может же он поверить, что она покинула его потому, что он как-то раз сказал ей, что она служит ему, чтобы получать плату и подарки, как и все остальные. Она ведь знает, что он никогда не сомневался в ее бескорыстии. Он все еще надеялся, что она добровольно к нему вернется, потому что никто лучше ее не знает, что у него теперь совсем нет друзей.

– Я не знаю ее, – сказала молодая женщина, – но думаю, что могу все-таки тебе сказать, почему она ушла от императора. Эта старая женщина воспитана была здесь в простоте и благочестии, и ее всегда влекло назад, сюда. Но все же она, конечно, никогда не оставила бы императора, если бы он не оскорбил ее. И я понимаю, что после этого она наконец сочла себя вправе подумать о себе самой, так как дни ее уже близятся к концу. Если бы я была бедной женщиной, родившейся в горах, и я бы, вероятно, так же поступила, как она. Я сказала бы себе, что довольно сделала, прослужив моему господину всю жизнь. Я ушла бы наконец от роскоши и царской милости, чтобы дать душе моей насладиться истиной и правдой, перед тем как она меня оставит и направится в свой далекий путь.

Старик окинул молодую женщину мрачным и печальным взглядом.

– Ты не думаешь о том, что жизнь императора станет теперь страшнее, чем когда бы то ни было раньше. Теперь не стало более никого, кто мог бы его успокоить, когда им овладевают недоверие и презрение к людям. Ты только подумай, – и старик мрачным взглядом впился в глаза молодой женщины, – во всем мире нет теперь человека, которого бы он не ненавидел, которого бы он не презирал, ни одного!..

Когда он произнес эти слова горького отчаяния, старуха сделала резкое движение и обернулась к старику, но молодая женщина посмотрела путнику прямо в глаза и ответила:

– Тиберий знает, что Фаустина снова вернется к нему, как только он этого пожелает. Но она должна раньше знать, что старым глазам ее не придется видеть при дворе его порока и бесстыдства.

При этих словах они все поднялись, но виноградарь и его жена стали впереди старухи, как бы защищая ее.

Незнакомец не произнес больше ни слова, но устремил на старуху вопросительный взгляд.

«И это твое последнее слово?» – казалось, говорил этот взгляд.

Губы старухи дрожали, и язык не повиновался ей.

– Если император любит свою старую прислужницу, то он должен дать ей покой в последние ее дни, – сказала молодая женщина.

Путник еще медлил, но вдруг его мрачное лицо прояснилось.

– Друзья мои, – сказал он, – что бы ни говорили о Тиберии, но есть одно, чему он научился лучше всех других – самоотречению. Еще одно я должен вам сказать: если бы старая женщина, о которой мы говорили, пришла в эту хижину, примите ее ласково. Милость императора будет оказана каждому, кто поможет старухе.

Он завернулся в свой плащ и ушел той же дорогой, по которой пришел.

* * *

После этого случая виноградарь и жена его никогда больше не говорили со старухой об императоре. В беседах же между собой они удивлялись, что, несмотря на глубокую старость, она нашла в себе силы отказаться от роскоши и влияния, к которым привыкла.

«Не вернется ли она скоро снова к Тиберию? – спрашивали они себя. – Она, конечно, все еще любит его. Она оставила его в надежде, что это образумит его и заставит отказаться от жестокостей…»

– Такой старый человек, как император, никогда уже не начнет новой жизни, – говорил муж. – Как хочешь ты отнять у него беспредельное презрение к людям? Кто позволил бы себе выступить перед ним и учить его любви к человеку? А пока этого не случится, он не может исцелиться от своего упрямства и жестокости.

– Ты знаешь, – ответила жена, – что есть только одно существо во всем мире, которое действительно в силах было бы это сделать. Я часто думаю о том, что было бы, если бы эти двое встретились!.. Но пути Господа непостижимы.

…Старуха, по-видимому, совсем не чувствовала ни лишений, ни потребности вернуться к своей прежней жизни.

Когда через некоторое время молодая женщина родила, старуха стала ходить за малюткой и казалась такой довольной, словно забыла все свое горе.

Каждые полгода, закутавшись в свой длинный серый плащ, она обыкновенно отправлялась в Рим. Но там она ни к кому не заходила, а пробиралась прямо на форум. Она останавливалась перед небольшим храмом, стоявшим на одной из сторон богато украшенной площади.

Этот храм состоял, собственно, из очень большого алтаря, воздвигнутого под открытым небом, среди выложенного мрамором дворика. На алтаре восседала Фортуна, богиня счастия, а у подножия стояла статуя Тиберия. Кругом двора шли помещения для жрецов, кладовые для дров и стойла для жертвенных животных.

Странствования старой Фаустины не шли никогда дальше этого храма, посещаемого всеми желавшими молиться о счастье Тиберия. Заглянув в храм и увидав, что статуи богини и императора украшены цветами, что жертвенный огонь пылает и толпы молящихся благоговейно собираются вокруг алтаря, послушав тихие гимны жрецов, она выходила из храма и возвращалась в горы.

Так, не говоря ни с кем ни одного слова, узнавала Фаустина, что Тиберий еще жив и что все идет у него благополучно.

Когда старуха в третий раз совершала свое путешествие, она увидела нечто неожиданное. Приблизившись к храму, она заметила, что он заброшен и пуст. Перед изваянием не было ни одного светильника, а в храме не видно было ни одного молящегося. На одной из стен алтаря висело еще несколько сухих венков, и это было все, что осталось от былой пышности. Жрецы исчезли, и статуя императора, более не охраняемая, была попорчена и в пыли.

Старуха обратилась к первому встречному.

– Что должно это означать? – спросила она. – Разве Тиберий умер? Или у нас уже другой император?

– Нет, – ответил римлянин. – Тиберий все еще царствует, но мы перестали молиться о нем. Наши молитвы ему больше не помогут.

– Друг мой, – сказала старуха, – я живу далеко отсюда, в горах, где ничего не знаешь о том, что делается на свете. Не будешь ли ты так добр сказать мне, какое несчастье постигло императора?

– Самое ужасное несчастье обрушилось на Тиберия, – ответил тот, – его поразила болезнь, которая до сих пор неизвестна была в Италии, но, говорят, нередкая на Востоке. Болезнь изуродовала императора, голос его стал похож на рычание зверя, а пальцы на руках и ногах разъедены язвами. И от этой болезни будто бы нет никакого лекарства. Предполагают, что через несколько недель он умрет; если же он не умрет, то его придется низложить, так как несчастный человек не может дольше царствовать. Ты понимаешь теперь, что судьба его решена. Теперь бесполезно молить богов о даровании ему счастья, да и не стоит, – прибавил римлянин с легкой усмешкой, – нечего теперь заискивать у него и трепетать перед ним. К чему же нам теперь заботиться о нем?

Он поклонился старухе и отошел, а она застыла на месте, ошеломленная словами прохожего.

В первый раз в своей жизни она почувствовала себя обессиленной и выглядела старухой, придавленной своими годами. Она стояла, согнувшись, с трясущейся головой, а руки ее бессильно ловили что-то в воздухе.

Ей хотелось поскорее уйти отсюда, но ноги у нее подкашивались, и, пошатываясь, едва подвигаясь вперед, она искала взглядом что-нибудь, на что могла бы опереться.

Через несколько минут невероятным усилием воли ей удалось, однако, преодолеть упадок сил.

Она снова выпрямилась во весь рост и заставила себя идти твердыми шагами по кишевшим людьми улицам.

* * *

Спустя неделю старая Фаустина взбиралась по крутым склонам острова Капри. Был жаркий день, и удручающее чувство старости и слабость снова овладели ею, пока она плелась по извилистым дорожкам и прорубленным в скалах ступенькам, ведшим к вилле Тиберия.

Это чувство еще более усилилось, когда она заметила, как сильно изменилось все за время ее отсутствия. Прежде здесь всегда встречались целые толпы людей, то взбиравшихся, то спускавшихся по ступеням. Здесь были сенаторы, несомые великанами либийцами; чиновники со всех провинций, являвшиеся в сопровождении длинной вереницы рабов; искатели должностей и вельможи, приглашенные на пир к императору.

А теперь все лестницы и переходы опустели. Серо-зеленые ящерицы были единственными живыми существами, которых старуха встретила на своем пути.

Она поражалась, видя, что все начинало уже приходить в упадок. Со времени заболевания императора могло пройти не более нескольких месяцев, а между тем между мраморными плитами пробивалась уже сорная трава. Благородные растения в прекрасных вазах уже засохли, и наглые разрушители, не встречая помехи, уже разломали в нескольких местах ограду.

Но больше всего ее поразило совершенное отсутствие людей. Хотя посторонним и запрещено было появляться на острове, но все же здесь еще должны были находиться эти бесконечные толпы солдат и рабов, танцовщиц и музыкантов, поваров и прислужников за столом, дворцовой стражи и садовников, которые принадлежали ко двору императора.

Только дойдя до самой верхней террасы, Фаустина увидела двух старых рабов, сидевших на ступенях лестницы, которая вела к вилле. Когда она приблизилась к ним, рабы встали и склонились перед ней.

– Привет тебе, Фаустина, – сказал один из них, – боги посылают тебя, чтобы смягчить наше несчастие.

– Что это значит, Милон, – спросила Фаустина, – почему здесь все так запущено? Мне ведь сказали, что Тиберий еще на Капри.

– Император разогнал всех своих рабов, потому что он подозревает, будто один из нас дал ему отравленного вина, и это вызвало его болезнь. Он бы прогнал и меня, и Тита, если бы мы не отказались подчиниться ему. Ты ведь знаешь, что мы всю нашу жизнь служили императору и его матери.

– Я спрашиваю не только о рабах, – сказала Фаустина. – Где сенаторы и полководцы, где приближенные императора и все льстивые придворные прихлебатели?

– Тиберий не желает теперь показываться посторонним, – ответил раб. – Сенатор Люций и Макрон, начальник личной стражи, являются сюда каждый день и получают приказания. Кроме них, никто не смеет его видеть.

Фаустина поднялась по лестнице к вилле. Раб шел впереди, и на ходу она спросила его:

– Что говорят врачи о болезни Тиберия?

– Никто из них не умеет лечить эту болезнь. Они даже не знают, убивает ли она медленно или скоро. Но одно могу я тебе сказать, Фаустина, что Тиберий непременно умрет, если он и дальше будет отказываться от пищи из боязни быть отравленным. И я знаю, что больной человек не может вынести бодрствования днем и ночью, как это делает Тиберий, боясь быть убитым во сне. Если он захочет довериться тебе, как в прежние годы, то тебе, быть может, удастся уговорить его есть и спать. Этим ты можешь продлить его жизнь на многие дни.

Раб проводил Фаустину через множество проходов и дворов к террасе, на которой обыкновенно сидел Тиберий, наслаждаясь открывавшимся оттуда видом на прихотливые изгибы морского берега и на гордый Везувий.

Войдя на террасу, Фаустина увидела там ужасное существо с распухшим лицом и звероподобными чертами лица. Руки и ноги его были завернуты в белые бинты, но сквозь повязки видны были наполовину изъеденные пальцы рук и ног. Одежда этого человека была в пыли и грязи. Видно было по всему, что он не в состоянии держаться на ногах и должен ползать по террасе. Он лежал с закрытыми глазами у самого края и не двигался, когда вошли раб и Фаустина. Но она шепнула рабу:

– Кто это, Милон? Как посмел такой человек забраться на императорскую террасу? Выпроводи-ка его поскорей отсюда…

Но не успела она договорить, как увидела, что раб склонился до земли перед лежавшим жалким человеком и сказал:

– Цезарь Тиберий, наконец могу я принести тебе радостную весть!

И тотчас раб обернулся к Фаустине, но отскочил, пораженный, и не мог произнести ни одного слова.

Он не узнал гордой матроны, которая выглядела такой могучей, что казалось, что она доживет до лет Сибиллы. В это мгновение она поддалась бессильной старческой дряхлости, и раб увидел перед собой сгорбленную старушку с померкшим взглядом и беспомощно трясущимися руками.

Несмотря на то что Фаустина была предупреждена, что император ужасно изменился, все же она ни одной минуты не переставала представлять его себе таким же крепким, каким он был, когда она видела его в последний раз. Она слышала от кого-то, что болезнь, поразившая Тиберия, изменяет человека медленно и нужны целые годы, чтобы она изуродовала человека до неузнаваемости. Но здесь болезнь пошла вперед так быстро, что обезобразила императора уже в несколько месяцев.

Спотыкаясь, добрела Фаустина до императора. Она не в силах была говорить и молча плакала, стоя возле Тиберия.

– Ты пришла наконец, Фаустина, – промолвил он, не открывая глаз, – я лежал тут, и мне чудилось, будто ты стоишь здесь и плачешь обо мне. Я не решаюсь взглянуть из боязни, что это только обман моего больного воображения!

Тогда старуха села около него. Она приподняла его голову и спрятала ее на своей груди.

Но Тиберий продолжал тихо лежать и не взглянул на Фаустину. Чувство умиротворения наполнило его, и он тотчас же погрузился в спокойный сон.

* * *

Спустя несколько недель один из рабов императора шел по направлению к одинокой хижине в Сабинских горах. Наступал вечер, и виноградарь с женой стояли в дверях и глядели на заходящее на далеком западе солнце. Раб свернул с дороги, подошел к хижине и приветствовал их. Затем он вытащил тяжелый кошелек, спрятанный за поясом, и положил его в руку виноградаря.

– Это шлет тебе Фаустина, старая женщина, к которой вы были добры, – сказал раб. – Она велела мне сказать тебе, чтобы ты на эти деньги купил виноградник и построил жилище не так высоко в горах, как это орлиное гнездо.

– Значит, старая Фаустина еще жива? – спросил виноградарь. – Мы искали ее по всем обрывам и болотам; когда она не вернулась к нам, я думал, что она погибла в какой-нибудь пропасти или заблудилась в горах.

– Помнишь, – сказала жена мужу, – я все не хотела верить, что она умерла? Разве я не говорила тебе, что она вернулась к императору?

– Да, – подтвердил муж, – ты действительно говорила это, и я радуюсь, что ты была права, не только потому, что Фаустина снова стала такой богатой, что может спасти нас от бедности, но я рад также и за бедного императора.

Раб хотел тотчас же уйти, чтобы засветло добраться до жилых мест, но муж и жена не отпустили его.

– Ты должен остаться у нас до утра, – говорили они. – Мы не можем отпустить тебя прежде, чем ты не расскажешь нам все, что испытала Фаустина. Почему вернулась она к императору? Какова была их встреча? Счастлива она, что теперь снова живет вместе с ним?

Раб уступил их просьбам. Он вошел вместе с ними в хижину и за ужином рассказал им о болезни императора и о возвращении Фаустины.

По окончании рассказа он увидел, что муж и жена сидят неподвижно, словно чем-то пораженные. Взоры их были опущены, как будто они хотели скрыть волнение, овладевшее ими.

Наконец муж поднял глаза и, обращаясь к жене, сказал:

– Не думаешь ли ты, что это – перст Божий?

– Да! – ответила она. – Наверно, именно ради этого Господь послал нас через море в эту хижину. Наверно, Он указал старухе постучаться в дверь нашей хижины.

Едва она произнесла эти слова, как виноградарь снова обратился к рабу.

– Друг мой, – сказал он, – ты должен передать Фаустине мое поручение. Скажи ей это слово в слово: «Вот что сообщает тебе твой друг, виноградарь с Сабинских гор. Ты видела его жену. Не показалась ли она тебе цветущей здоровьем и красотой? И тем не менее эта молодая женщина раньше страдала той же болезнью, которая теперь поразила Тиберия».

Раб сделал невольный жест удивления, но виноградарь продолжал еще решительнее:

– Если Фаустина не захочет поверить моим словам, то скажи ей, что и моя жена, и я, мы оба родом из Палестины, в Азии, страны, где часто встречается эта болезнь. И там существует закон, по которому прокаженные изгоняются из городов и деревень и должны жить в пустынных местах или искать себе убежища близ гробниц и в пещерах. Скажи Фаустине, что жена моя родилась в скалистой пещере от больных родителей. И пока она была ребенком, она была здорова, а когда стала взрослой девушкой, у нее появилась эта болезнь.

При этих словах виноградаря раб, смеясь, покачал головой и сказал ему:

– Как ты хочешь, чтобы Фаустина поверила тебе? Она ведь видела твою жену цветущей и здоровой! А она знает, что от этой болезни не существует никаких лекарств.

Но виноградарь настаивал:

– Было бы лучше всего, если бы она мне поверила. Но кроме того, у меня есть и свидетели; пусть пошлет она гонца в Назарет, в Галилею. Там любой человек подтвердит мои слова.

– Быть может, жена твоя исцелена чудом какого-нибудь бога? – спросил раб.

– Да, – ответил виноградарь, – это именно так и было, как ты говоришь. Однажды среди больных, живших в пустыне, разнеслась весть: «Говорят, что в городе Назарете, в Галилее, появился великий пророк. Он преисполнен силы Духа Божия и может исцелить вашу болезнь, если только возложит руку на ваше чело». Но больные, подавленные своим несчастьем, не хотели верить, что эта весть истинна. «Нас никто не может исцелить, – говорили они. – Со времен великого пророка никто не мог спасти ни одного из нас от этого несчастья». Но среди больных была одна, которая верила, – и это была девушка. Она ушла от остальных искать дорогу в Назарет, где жил пророк. И вот однажды, когда она шла по широкой равнине, встретила она человека высокого роста, с бледным лицом и ниспадавшими черными блестящими локонами. Темные глаза его сияли как звезды и притягивали ее к себе. Но, еще не приблизившись к нему, она крикнула:

– Не подходи ко мне близко, потому что я заражена, а скажи мне, где могу я найти пророка из Назарета?

Но человек этот продолжал приближаться к ней и, когда подошел совсем близко, спросил ее:

– Зачем ищешь ты пророка из Назарета?

– Я ищу его, чтобы он возложил руку на мое чело и исцелил меня от моей болезни.

Тогда он подошел к ней и положил свою руку ей на чело.

Но она сказала ему:

– Что пользы мне в том, что ты положил свою руку на мое чело, ведь ты – не пророк?

Он улыбнулся и сказал ей:

– Теперь иди в город, лежащий вон там, на склоне горы, и покажись священникам.

Больная подумала про себя: «Он насмехается надо мной, потому что я верю в исцеление; от него я, видно, не узнаю ничего».

И она пошла дальше. Вскоре она увидела на поле человека, ехавшего верхом на охоту. Когда он подъехал к ней так близко, что мог расслышать ее, она крикнула ему:

– Не подходи ко мне близко – я заражена; но скажи мне, где я могу найти пророка из Назарета?

– Чего хочешь ты от пророка? – спросил встречный и продолжал медленно приближаться к ней.

– Я хочу только, чтобы он возложил руку мне на чело и исцелил меня от моей болезни.

Тогда всадник подъехал еще ближе.

– От какой болезни хочешь ты излечиться? – спросил он. – Ты вовсе не нуждаешься во враче.

– Разве ты не видишь, что я прокаженная? Я родилась от больных родителей, в скалистой пещере.

Но всадник подъезжал к ней все ближе и ближе, потому что она была мила и прекрасна, как едва раскрывшийся цветок.

– Ты – красивейшая девушка в иудейской стране! – воскликнул он.

– Перестань издеваться надо мной, – ответила она. – Я знаю, что лицо мое изъедено болезнью, а голос мой подобен вою дикого зверя.

Но он заглянул ей глубоко в глаза и сказал:

– Голос твой звонок, как весенний ручеек, пробирающийся меж камней, а лицо твое гладко, как нежный шелк.

В эту минуту он подъехал к ней так близко, что она могла увидеть свое лицо в блестящей обшивке, украшавшей его седло.

– Посмотри на свое отражение, – сказал он.

Она так и сделала и увидела лицо, нежное и мягкое, как только что раскрывшееся крылышко бабочки.

– Что я вижу? – спросила она. – Это не мое лицо.

– Это и есть твое лицо, – сказал всадник.

– Но разве голос мой не скрипуч, разве не звучит он, как телега, с трудом взбирающаяся на гору?

– Нет, он звенит, как самые нежные струны арфы, – ответил ей путник.

Она повернулась и указала на дорогу.

– Знаешь ли ты того человека, который сейчас скроется за двумя дубами? – спросила она всадника.

– Это и есть тот, о ком ты только что спрашивала, – пророк из Назарета, – ответил он ей.

Пораженная, закрыла она лицо руками, и глаза ее наполнились слезами.

– О, ты святой, о, ты носитель Божьей силы! – воскликнула она. – Ты исцелил меня!

А всадник посадил ее на седло и привез в город, стоявший на обрыве горы, и пошел с ней к старейшинам и священникам и рассказал им про свою встречу с ней. Они подробно расспросили его обо всем, но когда услыхали, что девушка родилась в пустыне от больных родителей, то не поверили, что она исцелена.

– Возвращайся туда, откуда ты пришла, – сказали они ей. – Если ты была больна, то должна остаться больной весь свой век. Ты не смеешь приходить сюда в город, чтобы не заразить нас всех своей болезнью.

Она же сказала им:

– Я знаю, что я здорова, потому что пророк из Назарета возложил свою руку мне на чело.

При этих словах девушки все они закричали:

– Кто он такой, что может нечистых делать чистыми? Все это одно ослепление, исходящее от злых духов. Возвращайся обратно к твоим родным, иначе ты погубишь всех нас!

Они не захотели считать ее исцеленной и не позволили ей оставаться в городе. Они объявили, что всякий, кто окажет ей гостеприимство, будет считаться зараженным.

Когда священники изрекли такой приговор, девушка обратилась к человеку, встретившему ее в поле, и сказала:

– Куда мне теперь идти? Неужели мне придется вернуться снова в пустыню, к больным?

Но он посадил ее к себе на седло и ответил:

– Конечно, ты не должна возвращаться к больным в их пещеры, лучше уедем с тобой отсюда за море, в иную страну, где нет законов для чистых и нечистых. – И они оба…

Но тут раб поднялся и прервал его.

– Тебе незачем дальше рассказывать, – сказал он. – Лучше пойдем, проводи меня немного, так как ты знаешь, конечно, дорогу в город, чтобы мне еще сегодня отправиться обратно, не дожидаясь утра. Император и Фаустина должны узнать тотчас, не теряя времени, все, что ты рассказал мне.

Когда виноградарь проводил раба и, указав ему дорогу, вернулся в хижину, его жена еще не спала.

– Я не могу уснуть, – сказала она, – я все думаю о том, как встретятся они оба: один, который любит всех людей, и другой, который их ненавидит. Кажется, эта встреча должна перевернуть весь мир.

* * *

Старая женщина словно помолодела от надежды, что, быть может, удастся спасти Тиберия. Без труда перенесла она далекое морское плавание до Яффы, а дорогу до Иерусалима она совершала не в носилках, а верхом. Казалось, она переносит трудное путешествие так же легко, как и благородные римляне, солдаты и рабы, которые составляли ее свиту.

Это путешествие от Яффы до Иерусалима наполнило сердце старухи радостью и светлой надеждой. Была весна, и Саронская долина, по которой они ехали в первый день пути, представляла собою сверкающий ковер цветов. И на второй день путешествия, когда они уже вступили в Иудейские горы, цветы не покидали их. Все разнообразные холмы, между которыми вилась дорога, были покрыты плодовыми деревьями, стоявшими в полном цвету. Когда путешественники уставали глядеть на бледно-розовые цветы персиковых и абрикосовых деревьев, глаз их мог отдохнуть, любуясь молодыми побегами винограда, пробивавшимися сквозь темно-коричневые лозы. Они так быстро росли, что, казалось, можно было чуть ли не глазом видеть их рост.

Но не только цветы и весенняя зелень делали это путешествие очаровательным. Более всего привлекали внимание разнообразные толпы народа, попадавшиеся в это утро по пути в Иерусалим. Со всех дорог и тропинок, с одиноких вершин и из самых отдаленных уголков долины шли странники. Выйдя на большую дорогу в Иерусалим, отдельные путники соединялись в большие толпы и отсюда шли радостно все вместе. Вокруг одного старика, ехавшего на верблюде, шли его сыновья и дочери, зятья и невестки, и все его внуки. Это была такая огромная семья, что она составляла целый маленький отряд. Одну старушку, которая была слишком слаба, чтобы идти пешком, сыновья посадили на плечи; гордая своими детьми, она подвигалась так сквозь почтительно расступавшуюся толпу.

Это было действительно такое утро, которое могло наполнить радостью даже самое удрученное сердце. Небо, правда, было не совсем ясно, а покрыто легкими серовато-белыми облаками, но никому из путников не приходило в голову огорчаться этим, так как таким образом смягчался палящий резкий блеск солнца. Под этим затуманенным небом благоухание цветущих деревьев и молодой листвы уносилось не так быстро, как обыкновенно, в пространство, а как бы ложилось кругом по пути следования. И этот дивный день, своим бледным светом и неподвижным воздухом несколько напоминавший мирный покой ночи, казалось, создавал какое-то особенное настроение, так что все шли вперед радостно и торжественно, напевая вполголоса древние гимны или играя на своеобразных старинных инструментах, звучавших как жужжание мух или стрекотание кузнечика.

И, подвигаясь вперед вместе со всеми этими людьми, старая Фаустина заражалась их бодростью и их радостью. Она то и дело подгоняла своего коня и, обращаясь к молодому римлянину, ехавшему рядом с ней, сказала:

– Сегодня ночью я видела во сне Тиберия, и он просил меня не задерживаться в пути, а достигнуть Иерусалима непременно сегодня. Мне кажется, боги хотели этим сном внушить мне, что надо приехать в Иерусалим в такое прекрасное утро, как сегодня.

В это время они достигли вершины гребня длинного горного хребта, и Фаустина невольно придержала коня. Перед ней лежала большая глубокая котловина, окруженная живописными холмами, а из темной, тенистой глубины ее выступали могучие скалы, приютившие на своей вершине Иерусалим.

И тесный горный городок, своими стенами и башнями венчавший, словно драгоценной короной, плоскую вершину скалы, в этот день, казалось, бесконечно разросся. Все окрестные холмы, поднимавшиеся в долине, покрылись цветными палатками и оживились людским говором.

Фаустина видела, что все население страны направляется в Иерусалим, чтобы праздновать какой-то великий праздник. Жители более отдаленных местностей прибыли заранее и разбили уже свои палатки. А живущие вблизи Иерусалима еще только подходили. Со всех сторон спускались они теперь с холмов непрерывным смешанным потоком белых тканей, песен, праздничного сверкающего веселья.

Долго смотрела старуха на надвигающиеся толпы и на длинные ряды палаток. Затем она обратилась к ехавшему рядом молодому римлянину:

– Должно быть, Сульпиций, весь народ пришел в Иерусалим?

– Это так и есть, – ответил римлянин, которого Тиберий назначил сопровождать Фаустину, потому что он несколько лет жил в Иудее. – Они празднуют теперь большой весенний праздник, и в это время все, и стар и млад, направляются в Иерусалим.

Фаустина на мгновение задумалась.

– Я рада, – сказала она, – что мы прибудем в город именно в день народного праздника. Это служит важным предзнаменованием, что боги покровительствуют нашей поездке. Не думаешь ли ты, что и тот, кого мы ищем, пророк из Назарета, тоже придет в Иерусалим, чтобы принять участие в празднестве?

– Ты права, Фаустина, – ответил римлянин, – он, вероятно, в Иерусалиме. Это действительно милость богов. Как ты ни крепка и ни сильна, ты можешь все же считать себя счастливой, что тебе не придется совершить в поисках пророка далекое и утомительное путешествие в Галилею.

Затем он подъехал к проходившим мимо путникам и спросил, не знают ли они, не в Иерусалиме ли пророк из Назарета?

– Мы видели его там каждый год в это время, – ответил один из них. – Наверно, он и в этом году пришел туда, потому что он богобоязненный и праведный человек.

Какая-то женщина протянула руку и указала на холм, лежавший на восток от города.

– Видишь ты, – сказала она, – горный склон, поросший масличными деревьями? Там обыкновенно галилеяне раскидывают свои палатки, и там ты можешь получить самые верные сведения о том, кого ищешь.

Они продолжали путь и спустились по извилистой тропинке в глубину долины, затем начали подниматься на гору Сион, чтобы, достигнув вершины ее, войти в Иерусалим.

Круто поднимав�

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Предисловие

Христиане по имени, мы язычники по своим мыслям, чувствам и поступкам.

Эгоизм – вот основа человеческих побуждений. Но душа человека по природе христианка, она тоскует, задыхается в атмосфере эгоизма, она инстинктивно стремится к христианским идеалам, ищет Христа и жизни по Его заветам.

Напрасно люди стали бы искать в современной художественной литературе удовлетворения христианским запросам души. Произведений художественной литературы, в которых отражались бы христианские идеалы, теперь почти нет. Рассказы Сельмы Лагерлёф – одна из немногих в современной художественной литературе книг, проникнутых христианскими идеалами. Ее рассказы – не исторические повествования, это – благочестивые сказания, навеянные христианскими преданиями и настроениями. И всякий, в чьей душе не погасла искра Божия, найдет в книжке Лагерлёф отзвуки высоких христианских порывов и христианских настроений, найдет отдых и успокоение от мелких эгоистических интересов обыденщины.

Святая ночь

Когда мне было пять лет, меня постигло большое горе. Я не знаю, испытывала ли я впоследствии горе бо́льшее, чем тогда.

У меня умерла бабушка. До того времени она каждый день сидела на угловом диване в своей комнате и рассказывала чудные вещи.

Я не помню бабушку иной, как сидящей на своем диване и рассказывающей с утра до ночи нам, детям, притаившимся и смирно сидящим возле нее; мы боялись проронить хоть слово из рассказов бабушки. Это была очаровательная жизнь! Не было детей более счастливых, чем мы.

Я смутно помню образ бабушки. Помню, что у нее были прекрасные, белые, как мел, волосы, что она была очень сгорбленная и постоянно вязала свой чулок.

Еще помню, что, когда бабушка кончала рассказ, она клала свою руку мне на голову и говорила:

– И все это такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты меня.

Помню, что бабушка умела петь красивые песни; но пела их она не каждый день. В одной из этих песен говорилось о каком-то рыцаре и морской деве, к этой песне был припев:

«Как холодно веет ветер, как холодно веет ветер по широкому морю».

Вспоминаю я маленькую молитву, которой научила меня бабушка, и стихи псалма.

О всех рассказах бабушки сохранилось у меня лишь слабое, неясное воспоминание. Только один из них помню я так хорошо, что могу рассказать. Это – маленький рассказ о Рождестве Христовом.

Вот почти все, что у меня сохранилось в памяти о бабушке; но лучше всего я помню горе, охватившее меня, когда она умерла.

Я помню то утро, когда угловой диван остался пустым, и было невозможно себе представить, как провести длинный день. Это помню я хорошо и никогда не забуду.

Нас, детей, привели, чтобы проститься с умершей. Нам было страшно поцеловать мертвую руку; но кто-то сказал нам, что последний раз мы можем поблагодарить бабушку за все радости, которые она нам доставляла.

Помню, как ушли сказания и песни из нашего дома, заколоченные в длинный черный гроб, и никогда не вернулись.

Помню, как что-то исчезло из жизни. Будто закрылась дверь в прекрасный волшебный мир, доступ в который нам был до того совершенно свободен. С тех пор не стало никого, кто смог бы снова открыть эту дверь.

Помню, что пришлось нам, детям, учиться играть в куклы и другие игрушки, как играют все дети, и постепенно мы научились и привыкли к ним. Могло показаться, что заменили нам новые забавы бабушку, что забыли мы ее.

Но и сегодня, через сорок лет, в то время, как разбираю я сказания о Христе, собранные и слышанные мною в далекой чужой стране, в моей памяти живо встает маленький рассказ о Рождестве Христовом, слышанный мной от бабушки. И мне приятно еще раз его рассказать и поместить в своем сборнике.

* * *

Это было в Рождественский сочельник. Все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Я думаю, что мы вдвоем были одни во всем доме; только мы с бабушкой не могли поехать со всеми, потому что она была слишком стара, а я слишком мала. Обе мы были огорчены, что не услышим Рождественских песнопений и не увидим священных огней.

Когда уселись мы, одинокие, на бабушкином диване, бабушка начала рассказывать:

«Однажды глубокой ночью человек пошел искать огня. Он ходил от одного дома к другому и стучался:

– Добрые люди, помогите мне! – говорил он. – Дайте мне горячих углей, чтобы развести огонь: мне нужно согреть только что родившегося Младенца и Его Мать.

Ночь была глубокая, все люди спали, и никто ему не отвечал.

Человек шел все дальше и дальше. Наконец увидел он вдали огонек. Он направился к нему и увидел, что это – костер. Множество белых овец лежало вокруг костра; овцы спали, их сторожил старый пастух.

Человек, искавший огня, подошел к стаду; три огромные собаки, лежавшие у ног пастуха, вскочили, заслышав чужие шаги; они раскрыли свои широкие пасти, как будто хотели залаять, но звук лая не нарушил ночной тишины. Человек увидел, как шерсть поднялась на спинах собак, как засверкали в темноте острые зубы ослепительной белизны, и собаки бросились на него. Одна из них схватила его за ногу, другая – за руку, третья – вцепилась ему в горло; но зубы и челюсти не слушались собак, они не смогли укусить незнакомца и не причинили ему ни малейшего вреда.

Человек хотел подойти к костру, чтобы взять огня. Но овцы лежали так близко одна к другой, что спины их соприкасались, и он не мог дальше идти вперед. Тогда человек взобрался на спины животных и пошел по ним к огню. И ни одна овца не проснулась и не пошевелилась».

До сих пор я, не перебивая, слушала рассказ бабушки, но тут я не могла удержаться, чтобы не спросить:

– Почему не пошевелились овцы? – спросила я бабушку.

– Это ты узнаешь, немного погодя, – ответила бабушка и продолжала рассказ:

«Когда человек подошел к огню, заметил его пастух. Это был старый, угрюмый человек, который был жесток и суров ко всем людям. Завидев чужого человека, он схватил длинную, остроконечную палку, которой гонял свое стадо, и с силой бросил ее в незнакомца. Палка полетела прямо на человека, но, не коснувшись его, повернула в сторону, и упала где-то далеко в поле».

В этом месте я снова перебила бабушку:

– Бабушка, почему палка не ударила человека? – спросила я; но бабушка мне ничего не ответила и продолжала свой рассказ:

«Человек подошел к пастуху и сказал ему:

– Добрый друг! Помоги мне, дай мне немного огня.

Только что родился Младенец; мне надо развести огонь, чтобы согреть Малютку и Его Мать.

Пастух охотнее всего отказал бы незнакомцу. Но когда он вспомнил, что собаки не смогли укусить этого человека, что овцы не разбежались перед ним и палка не попала в него, как будто не захотела ему повредить, пастуху стало жутко и он не осмелился отказать незнакомцу в его просьбе.

– Возьми, сколько тебе надо, – сказал он человеку.

Но огонь уже почти потух. Сучья и ветки давно сгорели, оставались лишь кроваво-красные уголья, и человек с заботой и недоумением думал о том, в чем донести ему горячие уголья.

Заметя затруднение незнакомца, пастух еще раз повторил ему:

– Возьми, сколько тебе надо!

Он со злорадством думал, что человек не сможет взять огня. Но незнакомец нагнулся, голыми руками достал из пепла горячих углей и положил их в край своего плаща. И уголья не только не обожгли ему руки, когда он их доставал, но не прожгли и плаща, и незнакомец пошел спокойно назад, как будто нес в своем плаще не горячие уголья, а орехи или яблоки».

Тут снова не могла я удержаться, чтобы не спросить:

– Бабушка! Почему не обожгли уголья человека и не прожгли ему плащ?

– Ты скоро это узнаешь, – ответила бабушка и стала рассказывать дальше:

«Старый, угрюмый, злой пастух был поражен всем, что пришлось ему увидеть.

– Что это за ночь, – спрашивал он сам себя, – в которую собаки не кусаются, овцы не пугаются, палка не ударяет и огонь не жжет?

Он окликнул незнакомца и спросил его:

– Что сегодня за чудесная ночь? И почему животные и предметы оказывают тебе милосердие?

– Я не могу тебе этого сказать, если ты сам не увидишь, – ответил незнакомец и пошел своей дорогой, торопясь развести огонь, чтобы согреть Мать и Младенца.

Но пастух не хотел терять его из вида, пока не узнает, что все это значит. Он встал и пошел за незнакомцем, и дошел до его жилища.

Тут увидел пастух, что человек этот жил не в доме и даже не в хижине, а в пещере под скалой; стены пещеры были голы, из камня, и от них шел сильный холод. Тут лежали Мать и Дитя.

Хотя пастух был черствым, суровым человеком, но ему стало жаль невинного младенца, который мог замерзнуть в каменистой пещере, и старик решил помочь Ему. Он снял с плеч мешок, развязал его, вынул мягкую, теплую пушистую овечью шкурку и передал ее незнакомцу, чтобы завернуть в нее Младенца.

Но в тот же миг, когда показал пастух, что и он может быть милосердным, открылись у него глаза и уши, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, что раньше не мог слышать.

Он увидел, что пещеру окружают множество ангелов с серебряными крыльями и в белоснежных одеждах. Все они держат в руках арфы и громко поют, славословя родившегося в эту ночь Спасителя мира, Который освободит людей от греха и смерти.

Тогда понял пастух, почему все животные и предметы в эту ночь были так добры и милосердны, что не хотели никому причинить вреда.

Ангелы были всюду; они окружали Младенца, сидели на горе, парили под небесами. Всюду было ликование и веселье, пение и музыка; темная ночь сверкала теперь множеством небесных огней, светилась ярким светом, исходившим от ослепительных одежд ангелов. И все это увидел и услышал пастух в ту чудесную ночь, и так был рад, что открылись глаза и уши его, что упал на колени и поблагодарил Бога».

Тут бабушка вздохнула и сказала:

– То, что увидел тогда пастух, могли бы и мы увидеть, потому что ангелы каждую Рождественскую ночь летают над землею и славословят Спасителя, но если бы мы были достойны этого.

И бабушка положила свою руку мне на голову и сказала:

– Заметь себе, что это все такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты меня. Ни свечи, ни лампады, ни солнце, ни луна не помогут человеку: только чистое сердце открывает очи, которыми может человек наслаждаться лицезрением красоты небесной.

Видение императора

Это случилось в то время, когда в Риме был императором Август, а в Иудее правил Ирод.

Глубокая, таинственная ночь спустилась на землю, такая темная, черная, какой еще никогда не видели люди. Можно было подумать, что весь земной шар погребен под сводами глубокого погреба или окутан густой черной пеленой. Невозможно было на самом близком расстоянии отличить Землю от воды, легко было заблудиться на самой знакомой дороге. Ни один луч света не падал с небес, ни одна звезда не зажглась в эту ночь на мрачном, таинственном небосклоне, а месяц отвернул свой ясный лик от Земли.

Эта ночь была полна какой-то великой, чудесной тайны.

Такими же глубокими, как тьма, были тишина и молчание на всей земле. Ни один звук не хотел нарушить торжественного, глубокого молчания этой ночи. Реки затаили в глубине свое течение, не было слышно ни плеска волн, ни шелеста листьев, замерли ветры, и даже листья осины перестали трепетать.

Если бы кто-нибудь взглянул в эту ночь на море, то увидел, что волны морские не ударялись о прибрежные скалы, остановили свое вечное движение, а в пустыне песок не хрустел под ногами путника. Вся природа замерла, чтобы не нарушать торжественного покоя святой ночи. Даже трава не осмеливалась расти в эту ночь, роса не сверкала алмазными каплями, а цветы не дерзали испускать благоуханий.

В эту ночь хищные звери не нападали, ядовитые змеи не жалили, собаки не лаяли. Еще удивительнее и прекраснее было то, что даже неодушевленные предметы не хотели нарушать святости чудесной ночи, отказывались помогать в недобром деле. Ни одна отмычка не помогла бы вору открыть замок, ни один кинжал не пролил бы кровь.

Как раз в эту ночь в Риме несколько человек в темных плащах вышли из дворца императора и направились через город к священному Капитолию. Нынче днем сенаторы и другие знатные римляне объявили императору о своем намерении воздвигнуть в честь Августа храм на священном холме Рима. Но Август еще не дал им на это своего согласия. Император не знал, угодно ли богам, чтобы рядом с их храмами на священном холме был поставлен храм в честь него, человека. Август решил узнать волю богов через своего бога-покровителя; он и шел теперь, ночью, окруженный лишь самыми близкими друзьями, чтобы принести жертву своему богу-покровителю и тем умолить его открыть волю богов.

Император был стар и слаб; его несли на носилках, потому что Августу было не под силу подняться на вершину холма по высоким ступеням лестницы Капитолия. Август сам держал клетку с голубями, предназначенными для жертвоприношения. Ни жрецы, ни сенаторы, ни солдаты не сопровождали императора; с ним были только его друзья; впереди шли его слуги с зажженными факелами, свет которых разгонял ночную тьму; тут же шло несколько человек рабов, они несли треножник, уголья, священный нож и огонь – словом, все необходимое для жертвоприношения.

Император был весел, по дороге он не переставая беседовал и шутил со своими друзьями. Ярко горели факелы, и, пока путники шли по узким улицам Рима, никто из них не заметил ни чрезвычайной мглы, ни поразительной тишины этой ночи. Но когда поднялись они на верхнюю площадку Капитолия и достигли открытого места, предназначенного для нового храма – в честь Августа, люди заметили, что в природе происходит что-то необычайное.

Свет многочисленных факелов рассеял тьму на площадке утеса, и при свете их люди увидели на самом краю обрыва какую-то огромную, бесформенную массу. Сначала путники приняли ее за сломанный бурый пень оливкового дерева или старый обломок какой-нибудь древней громадной статуи, но, наконец, люди разглядели, что это – живое существо, и в ужасе отступили: перед ними была старая мудрая сивилла.

Трудно было представить себе существо, более изможденное временем, долгими годами; огромного роста, с поднятыми старыми, длинными, как крылья, костлявыми руками, старуха производила впечатление мрачной, зловещей птицы.

Уже много, много лет старая сивилла не показывалась людям, не выходила из горного ущелья, где жила в одной из скалистых пещер. Что могло заставить эту вещую старуху подняться на крутой обрыв Капитолия?

При виде старой сивиллы, ужас охватил спутников императора Августа:

– Она недаром пришла сюда нынче ночью, – тревожно шептали люди, – она мудра и обладает высшими знаниями, ей столько же лет, сколько песчинок на морском берегу. Что предвещает ее приход: добро или зло? Ведь она знает все, что должно случиться с человеком, она пишет свои пророчества на листьях деревьев и повелевает ветру отнести вещие слова тому, кому они предназначены. Может быть, она пришла сюда, чтобы предсказать императору грядущую судьбу?..

Страх, овладевший людьми, был так велик, что они были готовы пасть на землю по первому знаку сивиллы. Но старуха сидела неподвижно, как неживая, и, казалось, даже не заметила, что пришли люди. Затенив глаза рукою, она пристально вглядывалась в черную, беспросветную тьму. Но как могли что-нибудь различать ее старческие глаза, когда на расстоянии всего нескольких шагов мрак становился непроницаемым?

Тут, на вершине, люди сразу заметили, как темна была ночь; словно темные завесы спускались с небес, и взор не мог ничего различить на расстоянии протянутой руки от света факела. С удивлением заметили люди, что Тибр точно спит мертвым сном, ни разу не донеслось ропота его шумливых журчащих волн. Воздух был душный и влажный, с трудом можно было дышать; какая-то обессиливающая истома овладевала людьми, с трудом могли они двигаться, руки и ноги отказывались повиноваться, холодный пот выступал на лбу.

Каждый подумал, что в эту ночь происходит что-то необычайное, непонятное.

Но никто из друзей императора не решился сознаться, что боится. Не желая огорчать императора, они старались уверить его, что все необычное в этой ночи – добрые предзнаменования для Августа: вся природа затаила дыхание и жизнь, чтобы приветствовать нового бога! Старая сивилла, наверное, пришла для того, чтобы оказать покровительство императору, поклониться и приветствовать его.

Друзья императора не подозревали, как далека была от них в эти мгновения старая сивилла. Дух ее перенесся через необозримые моря и пустыни в далекую страну Востока. Старухе казалось, что она идет по незнакомому обширному полю. Старческие ноги ее то и дело натыкались в темноте на какие-то мягкие кочки; нагнувшись, старуха нащупала, что это были овцы: она шла через огромное стадо спящих овец.

Вдали горел огонь пастухов, и старуха направилась к догорающему костру. Пастухи мирно спят вокруг костра, тут же лежат длинные остроконечные палки, которыми они обычно защищают свои стада от хищных зверей. Немного дальше крепко спят сторожевые собаки; они не слышат, как подкрадываются к стадам небольшие звери со сверкающими глазами и острыми зубами. Это – шакалы. Но овцы не вскакивают в ужасе, зачуя их, не лают собаки, не просыпаются пастухи, – все спокойно спят… О, чудо! Шакалы не хватают добычу, они спокойно ложатся возле овец и мирно спят, как домашние ручные животные…

Напряженно смотрела старуха вдаль, она была вся поглощена тем, что видела, и не замечала того, что происходило за ее спиной. Треножный жертвенник был поставлен посередине площадки; зажглись уголья, распространяя аромат жертвенного курения. Император осторожно вынул из клетки одного из голубей; но руки императора были так слабы, что Август совершенно не мог владеть ими; без малейшего усилия голубь выскользнул из его пальцев, взмахнул крыльями и исчез в темноте.

Это был дурной знак, и все снова с затаенным страхом взглянули на сивиллу: не она ли принесла несчастье?

Люди не могли знать, что старуха была духом в далекой стране. Она все еще стояла у костра пастухов и прислушивалась к какому-то таинственному, едва слышному звону, который шел неизвестно откуда и трепетно будил мертвую тишину ночи. Долго не могла старуха разобрать, откуда этот звон, наконец, различила, что звуки несутся с небес. Она подняла голову и увидела лучезарных ангелов в белоснежных одеждах: они скользили по воздуху, наполняя все пространство от земли до небес, и словно искали кого-то.

Сивилла внимала нежному песнопению ангелов и не видела, что Август снова готовился к жертвоприношению. Император умыл руки, велел очистить жертвенника и подать второго голубя. Но, несмотря на все предосторожности, Август снова не смог удержать маленькой птички, голубь выскользнул из рук, взвился над головой императора и скрылся во мраке.

Ужас охватил императора и всех присутствовавших; они упали на колени и стали громко молиться, чтобы боги отвратили свой гнев, не посылали бедствий и несчастий.

Но старая сивилла не видела и этого. Она всецело была поглощена дивным пением ангелов, которое звучало все громче и торжественнее и стало таким могучим, что разбудило пастухов. Они с удивлением приподнимались, опершись на локти, прислушивались и, наконец, замечали светящиеся сонмы ангелов, которые летали в поднебесье длинными вереницами, как стаи перелетных птиц. У одних из ангелов были в руках лютни и гусли, у других – цитры и арфы; вместе с чудесной музыкой сливалось ликующее пение ангелов, веселое и звонкое, как смех ребенка, беззаботное и радостное, как песня жаворонка, сладкозвучное и нежное, как трель соловья.

Пастухи встали и поспешили со своими стадами в горный городок, видневшийся невдалеке, откуда были родом, чтобы там рассказать о чудесном небесном видении.

Они поднимались по узкой горной тропинке, и старая сивилла не отставала от них.

Вдруг на вершине горы стало светло как днем: огромная яркая звезда зажглась над горой, и город на вершине засверкал в серебристых лучах звезды. В этот же миг сонмы ангелов, парившие в поднебесье, устремились с ликующими кликами и пением к городу, а пастухи ускорили свои шаги и почти бежали. Еще издали они заметили, что ангелы столпились у бедного хлева, пристроенного к горной пещере так, что одну стену его составляла обнаженная скала. Как раз над этой пещерой стояла звезда и сюда отовсюду продолжали стекаться толпы ангелов. Они сидели на жалкой соломенной крыше, у входа в пещеру, на дороге, и покрывали почти всю гору. Высоко-высоко до самых небес светился воздух над пещерой, и в этом сиянии еще ярче сверкали ослепительно-белые одежды и крылья ангелов.

В тот самый миг, когда зажглась звезда над пещерой далекого горного городка, проснулась вся природа, и люди, все еще стоявшие на вершине Капитолия в Риме, не могли не заметить этого. Они тотчас почувствовали дыхание свежего ветерка, зашелестевшего вокруг листвы деревьев, сладкие благоухания растений, трав и цветков, услышали говорливые волны Тибра, увидели, как загорелись звезды на темном небе, и месяц своим серебристым сиянием озарил землю и рассеял мрак, а оба голубя, ускользнувшие из рук императора, прилетели и сели на плечи Августа.

Когда совершилось это чудо, Август с гордой радостью поднялся с колен, а все его спутники бросились к его ногам с громкими кликами восторга.

– Да здравствует император! – повторяли люди. – Боги ответили тебе, Август: ты – тот бог, которому должно поклоняться на вершине Капитолия!

Радостные крики друзей императора долетели до слуха старой сивиллы. Она обернулась и тотчас увидела и поняла все. Она поднялась со своего места и стала приближаться к людям. Словно темное облако поднялось из недр земли и покрыло вершину холма. Старуха была ужасна своей дряхлостью. Спутанные космы седых волос длинными прядями висели вокруг ее головы, тело давно потеряло очертания и темная дряблая кожа морщинистыми складками висела со всех сторон. Но тверда и величественна была походка старухи, весь могучий облик ее вселял уважение; глаза горели, как горящие уголья, презрительная усмешка легла вокруг рта.

– Смотри! – властно сказала старуха, схватив Августа за руку, другой рукой она указывала ему на далекий восток.

Сквозь бесконечные пространства проник взор Августа, он увидел бедный хлев у подножья горы. Сквозь раскрытые двери разглядел император коленопреклоненных пастухов. В пещере увидел Август молодую Мать на коленях перед новорожденным Младенцем, положенным на землю на сноп соломы, и колосья, как лучи сияния, окружали Его.

– Вот тот Бог, которому будут поклоняться на вершине Капитолия! – промолвила старуха, указывая на Младенца.

Дух прорицания охватил сивиллу. Глаза ее метали молнии, руки воздались к небесам, голос звучал мощно и властно, казалось, что слова ее будут слышны по всей земле:

– Нынче явился в мир великий Бог, Христос, обновитель мира, Спаситель людей! Ему будут поклоняться на вершине священного Капитолия, а не тленному человеку!

Медленно прошла старая сивилла мимо пораженных ее словами людей, даже не взглянула на них, спустилась с вершины холма и исчезла в ущелье.

Август отдал на другой день строгое запрещение воздвигать в честь него храм на Капитолийском холме. На месте, предназначенном для этого храма, император вскоре сам построил алтарь в честь новорожденного Божественного Младенца и назвал его «Небесным жертвенником».

Колодец мудрецов

По Иудее бродила Засуха, с ввалившимися глазами, жестокая и беспощадная. Там, где она проходила, после нее оставался печальный след – трава желтела, источники иссякали, ручьи пересыхали до дна.

Было лето. Солнце выжигало растительность по склонам обнаженных гор, ветер гонял тучи сырой известковой пыли, стада толпились у иссохших ключей, напрасно ища хоть каплю воды.

Засуха бродила по всей стране; она заглядывала в колодцы и смотрела, велики ли еще запасы воды. Со вздохом увидела она, что еще много воды в прудах Соломона, хорошо защищенных от зноя скалистыми высокими берегами. Не иссякла еще вода и в знаменитом колодце царя Давида, недалеко от Вифлеема. Засуха шла по большой дороге, ведущей из Вифлеема в Иерусалим.

Заплетающимися шагами волочилась злая Засуха, ища кругом, что можно бы погубить. На полпути между обоими городами заметила она Колодец Мудрецов. Он лежал на самом краю дороги. Опытным взором засуха тотчас увидела, что он скоро иссякнет. Засуха присела на край колодца, он был выдолблен из одного огромного камня, и заглянула вглубь. Ровное блестящее зеркало воды, которое обычно доходило почти до самого края, теперь глубоко опустилось, тина и ил со дна замутили раньше всегда кристально чистую воду.

Когда колодец увидел в своей зеркальной поверхности отражение желтого, выжженного лица Засухи, он застонал и взволновался.

– Хотела бы я знать, скоро ли ты умрешь? – злобно прошептала Засуха. – Ты, конечно, уже не найдешь больше струи воды под землей, скоро тебе нечем будет питаться из недр земли. О дожде же не может быть и речи, по крайней мере месяца два-три.

– Ты можешь быть спокойна, – вздохнул колодец. – Ничто не может меня спасти. Чтобы вернуть мне жизнь, нужно чудо; только райский источник мог бы напитать меня.

– Я подожду, пока ты умрешь, – сказала Засуха. Она видела, что старый колодец близок к концу, и радовалась, что может присутствовать при его последних часах, следить, как он будет иссякать, капля за каплей.

Она уселась поудобнее на краю каменного водоема и с радостью прислушивалась, как тяжело вздыхает в глубине старый колодец. С наслаждением смотрела Засуха, как жаждущие путники с надеждой опускали ведра в колодец, мечтая напиться студеной водой и с разочарованием, вместо свежей воды, вытаскивали в ведрах несколько капель мутной жидкой грязи.

Так прошел весь день. Когда наступила темнота, Засуха снова заглянула в колодец. Далеко-далеко, на самом дне, еще блестело немного воды.

– Я останусь тут на всю ночь! – сказала Засуха колодцу. – Не спеши! Все равно, когда наступит день и я снова загляну в тебя – ты будешь уже мертв!

Засуха свернулась, скорчилась и улеглась на краю колодца, чтобы так провести ночь, которая была еще ужаснее и мучительнее, чем день, потому что не приносила ни малейшей прохлады и облегчения. Собаки и шакалы выли и лаяли, не переставая; им вторили из своих душных хлевов изнывающие от жажды коровы и ослы. Даже ветер не приносил прохлады и свежести, а, наоборот, был знойным и раскаленным, как дыхание громадного спящего чудовища.

Только звезды мирно и приветливо сверкали высоко на небе, и узкий серебристый серп молодого месяца лил кроткий зеленовато-голубой свет на мрачные холмы и долины. При свете месяца заметила Засуха, что большой караван взбирается на холм и держит путь к Колодцу Мудрецов.

Засуха всматривалась в длинный караван и ликовала. Несомненно, мучительная жажда томит путников и животных и велико будет их разочарование, когда они не найдут ни капли воды в старом колодце, чтобы утолить свою жажду. Караван был так велик, что люди и животные, составлявшие его, могли бы осушить колодец, даже если бы он был полон. Что-то необычное показалось Засухе в этом огромном караване; как призраки, двигались в ночном полумраке люди и верблюды, и было удивительно, как мог огромный караван очутиться в такое знойное лето далеко в пустыне и не потерять последних сил. Верблюды, шли бодро, они спускались по склону холма в том месте, где земля точно сливалась с небом, и казалось, что весь караван спускается с неба. При слабом свете месяца верблюды казались гораздо крупнее обычных; с удивительной легкостью, без всяких усилий, они несли на себе огромные тюки.

Засуха видела весь караван, каждого верблюда, каждого поводчика так ясно, так отчетливо, что не могла сомневаться в том, что это настоящие люди и животные. Она различила даже, что первые три животных были дромадеры со старой блестящей шерстью; они были богато оседланы и убраны, спины их были покрыты великолепными коврами и на них сидели знатные всадники.

Караван подошел к колодцу и остановился; дромадеры огласили ночную тишину пронзительными криками и спокойно легли на землю так, что всадники могли сойти на землю. Навьюченные верблюды остались спокойно стоять один за другим, длинной вереницей, и казалось, нет конца причудливой линии горбов, длинных шей и навьюченных тюков.

Как только знатные всадники вступили на землю, они подошли к Засухе и приветствовали ее, прикасаясь в знак почтения рукой ко лбу и к груди. Они были одеты в ослепительно-белые одежды, а на головах их были высокие тюрбаны, к верхней части которых были прикреплены огромные звезды, сверкавшие ярко, точно их только что сняли с неба.

– Мы идем из далекой страны, – сказал один из незнакомцев, обращаясь к Засухе, – пожалуйста, скажи нам, это ли Колодец Мудрецов?

– Он еще сегодня так назывался, – злорадно ответила Засуха, – завтра тут уже не будет никакого колодца. Он умрет нынче ночью.

– Но разве это не один из священных колодцев, которые никогда не должны иссякнуть?

– Я знаю, что он священный, – возразила Засуха, – но все три мудреца в раю и не помогут колодцу спастись от смерти.

Три всадника переглянулись.

– Ты хорошо знаешь историю этого старого колодца? – спросил один из них Засуху.

– Я знаю историю не только всех колодцев, но и всех рек, источников, ручьев и озер, – гордо заметила Засуха.

– Будь же добра, доставь нам удовольствие и расскажи историю этого колодца, – попросили незнакомцы и уселись возле злой старухи.

Засуха выпрямилась, оперлась о край колодца и с видом настоящей рассказчицы сказок и преданий начала говорить:

– В мидийском городе Габесе, который лежит на самой границе пустыни и потому бывал для меня не раз желанным приютом, давным-давно жили три человека, которые прославились своей мудростью. Они были очень бедны, и это было удивительно, так как в Габесе знания и науки пользовались большим уважением и ученых людей очень ценили. Неудачи трех мудрецов происходили оттого, что один из них был чрезвычайно стар, и люди думали, что такой глубокий старик уже не может научить других своей мудрости; второй – был болен проказой, и люди не только не стекались к нему, чтобы учиться мудрости, но, наоборот, бежали от него, опасаясь заразы; третий мудрец был черный негр с толстыми выдающимися губами, и люди не верили, что он постиг мудрость, не верили, что мудрость может явиться из Эфиопии.

Общее несчастье – бедность – объединило трех мудрецов.

Втроем у дверей одного и того же храма просили они милостыню на пропитание, вместе устраивались они на ночлег под открытым небом. Длинные, однообразные дни они сокращали тем, что делились друг с другом своими наблюдениями над людьми и природой, и все вместе обсуждали явления природы и поступки людей, которые приходилось им видеть.

Однажды глубокой ночью, когда они все трое бок о бок спали на плоской крыше своего убогого жилища, поросшей сорной травой и красным маком, проснулся самый старый из них и тотчас, едва окинул беглым взглядом ночную темноту, разбудил товарищей.

– Да будет благословенна наша нищета, заставляющая нас спать под открытым небом! – воскликнул он. – Проснитесь и взгляните на небо!

– Действительно, – продолжала Засуха более мягким голосом, – это была такая ночь, что ее не может забыть никто, кто ее видел. Воздух был так прозрачен и чист, что небесный свод, который обычно представляется тяжелым и непроницаемым, казался легким, и взор свободнее проникал в беспредельную даль, которая колебалась, как морские волны. Все небесное пространство было наполнено каким-то чудесным светом, который исходил из невидимых источников, и звезды плавали в нем, соединяя свои лучи с этим светом.

Но в самой дали, высоко-высоко увидели мудрецы маленькую темную точку. Она неслась и росла, на глазах превращаясь в шар, и становилась все ближе и ближе; по мере приближения темный шар стал мало-помалу светлеть, так распускаются розы, – повелел бы им Господь всем увянуть! – когда превращаются из бутона в пышный цветок. Шар становился все больше и больше, из глубины его все ярче загорался свет и, наконец, разорвалась темная оболочка, и горячий свет вдруг брызнул во все стороны ослепительными снопами. Поравнявшись с самой ближней из звезд, светлый шар остановился. Яркие снопы света постепенно слились один с другим, и из них развернулись длинные розоватые лучи, которые окружили светящийся шар со всех сторон, и он стал подобен прекрасной огромной звезде.

Когда увидели бедняки это чудесное явление, мудрость подсказала им, что в этот миг родился на земле могущественный Царь, который будет сильнее царя Кира и Александра Македонского.

Они сказали друг другу:

– Пойдем к родителям новорожденного Младенца и расскажем им, что видели в сегодняшнюю ночь. Мы скажем им, какое славное будущее ожидает их сына, и они, может быть, наградят нас за добрую весть мешком червонцев или золотыми украшениями.

Они взяли свои длинные дорожные посохи и двинулись в путь. Они прошли через город и миновали городские ворота, но тут на мгновение остановились в нерешительности: перед ними лежала бесконечная пустыня, а люди боятся пустыни, ненавидят ее. Но тотчас заметили они, как новоявившаяся в эту ночь чудесная звезда провела узкий серебристый луч по сухому песку обнаженной пустыни, и они смело и спокойно двинулись вперед за звездой, которая указывала им путь.

Всю ночь шли они по песчаной пустыне и во время пути говорили между собой о новорожденном Царе, которого они думали найти спящим в колыбели из золота, играющим драгоценными камнями. Они коротали часы ночи, беседуя о том, как придут к царю и царице, родителям новорожденного, и возвестят им, что небо готовит сыну их силу и могущество, красоту и счастье, какими не обладал даже мудрый царь Соломон.

Все трое чувствовали себя польщенными тем, что именно их избрал Бог, им показал чудесную звезду. Они предавались мечтам о том, какая награда ждет их, и рассуждали, что родители счастливого Младенца должны дать им по крайней мере двадцать кошельков с золотом; тогда будут навсегда уничтожены и забыты страдания и унижения нищеты, которые они терпели столько лет.

Я всю ночь сторожила их в пустыне, – продолжала Засуха, – как лев, готовый броситься на свою добычу, чтобы замучить их муками жажды. Но они миновали меня. Всю ночь чудесная звезда вела их через пустыню, и утром, когда небо посветлело от зари и звезды стали меркнуть, та звезда, что вела их, по-прежнему ярко сверкала, и путники благополучно дошли до оазиса, где нашли источник ключевой воды и пальмы со спелыми финиками; лишь в лучах солнца растаял свет звезды. Мудрецы отдыхали целый день, но едва стали сгущаться сумерки, звезда снова засветилась на небе и луч ее повел путников дальше через пустыню.

Путь, который совершали три мудреца, был самым приятным, какой только могут представить себе люди. Звезда вела их так, что им не приходилось терпеть ни голода, ни жажды; они не запутывались в колючих терновниках, их ноги не тонули в глубоких сыпучих песках пустыни; путь их был ровен и гладок; солнце не палило их, ветры не осмеливались засыпать их песчаными облаками. Мудрецы замечали все это и постоянно говорили друг другу:

– Бог хранит нас и благословляет наше странствование. Мы Его послы.

– Но мало-помалу я все же приобрела власть над ними, – с гордостью сказала Засуха. – Я проникла в их сердца и так иссушила их, что они сделались такими же черствыми и безжалостными, как пустыня, по которой путники шли. Гордость и алчность овладели ими, они все больше и больше стали кичиться своим высоким жребием, тем счастьем, которое было послано им.

– Мы – послы Божии, – беспрестанно твердили три мудреца, все более и более обуреваемые гордостью и опустошающей душу алчностью, – отец новорожденного Царя должен достойно наградить нас; даже целый караван, навьюченный мешками с золотом, едва может достаточно отплатить нам за нашу весть. Мы – послы Божии!

Наконец звезда привела путников в Иорданскую долину, они перешли через прославленные струи священной реки и вступили в Иудейские земли с многочисленными холмами. Однажды ночью звезда остановилась над маленьким городком Вифлеемом, раскинувшимся среди зелени оливковых деревьев на высоком скалистом холме.

Мудрецы стали всматриваться в окрестность, ища взорами великолепный дворец с укрепленными стенами и башнями, и все то, чему подобает быть в царской столице; но ничего подобного не увидели они. И удивительнее всего было еще то, что звезда остановилась даже не над самим городом, а на окраине его, над пещерой у края дороги. Кроткий свет звезды проник в пещеру, и там увидели мудрецы новорожденного Младенца, который спокойно спал на коленях Матери.

Мудрецы увидели, что свет звезды, как лучезарной короной, увенчал головку Младенца, и все-таки они остановились у пещеры в нерешительности. Они не вошли в пещеру, чтобы предсказать Младенцу славу и царскую власть, ничем не выдали своего присутствия и стали быстро спускаться с холма.

– Неужели мы совершили все наше странствование только затем, чтобы прийти к нищим, таким же, как мы сами? – с возмущением роптали мудрецы. – Неужели Бог для того послал нас сюда, чтобы мы оскорбили Его величие, предсказав Его именем царский жребий сыну нищего пастуха? Что может ожидать этого Младенца, кроме убогой жизни, какую ведет его отец, в этой скромной долине, где и он будет пасти стада?

Засуха на мгновение остановилась и с торжеством взглянула на своих слушателей.

«Разве я неправа? – говорил ее взор. – Что может быть бесплоднее и более жестоко, чем охваченное гордой самоуверенностью человеческое сердце? Оно во много раз страшнее и безотраднее, чем знойный песок пустыни».

– Мудрецы лишь немного отошли от города, – продолжала Засуха, – когда им пришла в голову мысль, что они заблудились, идя за звездой, и неверно поняли путь, который она им указывала. Они подняли взоры свои к небу, чтобы найти на нем свою звезду и еще раз пойти по пути, который указывал им ее луч. Но напрасно искали они на темном небе среди мириадов звезд ту, которая привела их из далекой страны: она исчезла.

При этих словах глубокое волнение отразилось на лицах трех незнакомцев, как будто сильное страдание причинили им последние слова рассказа Засухи.

– То, что случилось дальше, – снова заговорила рассказчица, – с человеческой точки зрения, может быть, считается даже отрадным. Когда мудрецы увидели, что звезда исчезла с небесного свода, они тотчас поняли, что согрешили против Бога. И с ними произошло то, – с отвращением сказала Засуха, – что случается с землей, когда вдруг наступают проливные дожди. Мудрецы содрогнулись от ужаса, как содрогается земля от молнии и грома, души их размягчились, и смирение, овладевшее ими, пустило ростки, как земля дает жизнь молодой травке, которая начинает расти и зеленеть.

Три дня и три ночи блуждали мудрецы по окрестностям, тщетно пытаясь найти Младенца, Которому должны были поклониться. Звезда не являлась им, не освещала и не указывала пути, и они странствовали, все дальше углубляясь в долину, не находя пути; печаль и раскаяние все более и более проникали в их сердца. На третью ночь, измученные жаждой искупить свое заблуждение, истерзанные сознанием своей ошибки, не смея больше поднять взор к небу, подошли они к этому колодцу. Тут Бог простил их заблуждение и грех, и, когда они нагнулись к колодцу, – глубоко, глубоко, в спокойном зеркале прозрачной воды увидели они отражение чудесной звезды, которая привела их с Востока.

Тотчас вскочили они и поспешно направились вслед за звездой, которая снова привела их к пещере на краю Вифлеема, и там мудрецы упали на колени перед новорожденным Младенцем.

– Ты будешь владеть величайшими сокровищами мира, – воскликнули они, – мы приносим Тебе дары нашей мудрости и знаний. Ты будешь величайшим и славнейшим Царем на земле, какого еще не было до Тебя и не будет до конца мира!

Младенец коснулся своей ручкой их склоненных голов и, когда мудрецы поднялись, оказалось, что Младенец наделил их такими дарами, какими не могли бы их одарить самые богатые и сильные властелины на земле: старый мудрец превратился в цветущего юношу, прокаженный исцелился от своей страшной болезни, черный негр стал бледнолицым, и все они сделались прекрасны и молоды и, вернувшись в свои родные земли, вскоре стали царями.

Засуха замолчала. Незнакомцы стали благодарить ее.

– Ты хорошо рассказала нам все, – говорили они, – но, – прибавил один из них, – меня удивляет то, что три мудреца ничего не сделали для колодца, который оказал им такую услугу. Неужели они могли забыть такое доброе дело?

– Разве этот колодец не должен быть вечным, – заметил другой, – чтобы напоминать людям, что счастье, которое исчезает на высотах гордости и самообольщения, снова находится человеком в глубине раскаяния и смирения?

– Неужели отошедшие в вечность менее способны на благодарное чувство, чем живущие? – добавил третий. – Неужели те, которые наслаждаются вечным блаженством в раю, могут забыть своих друзей, оставшихся на земле, и не помочь им в минуту опасности?

Но едва сказал незнакомец эти слова, как Засуха вскочила с криком ужаса: она узнала в незнакомцах трех мудрецов. С воплями отчаяния бросилась она бежать от колодца, как от зачумленного, чтобы не видеть, как путники подозвали своих слуг и те стали снимать с верблюдов мешки с водой, которыми они были навьючены; и вскоре бедный умирающий колодец стал оживать и наполняться чудесной водой, которую благодарные мудрецы привезли с собой из рая.

Дитя из Вифлеема

Перед городскими воротами Вифлеема стоял на часах римский воин. Он был в шлеме и тяжелых латах, сбоку висел короткий меч, а в руках воин держал длинное копье. Целый день стоял он почти без малейшего движения, и можно было подумать, что это не живой человек, а железная статуя. Горожане проходили через ворота туда и обратно, нищие садились отдохнуть в тени под сводами ворот, продавцы фруктов и вина ставили свои корзины на землю, чтобы слегка передохнуть, у самых ног воина, – он все стоял неподвижно, едва давая себе труд слегка повернуть голову, чтобы поглядеть им вслед.

«Тут нет ровно ничего интересного, – казалось, говорил взгляд часового. – О чем мне тревожиться? Неужели меня могут занимать все эти люди, нищие, торговцы, погонщики? Вот если бы я мог полюбоваться на стройные ряды войск, идущих на врага, тогда другое дело. О, как хотел бы я посмотреть на жаркую битву, на горячую схватку, на молодецкую атаку конницы, которая стремительным натиском мнет отряд пеших воинов! Как хотелось бы мне участвовать в штурме города, вместе с отважными смельчаками первым взобраться на каменные стены осажденной крепости! Ничто, кроме войны, не может доставить мне радости и удовольствия. Я тоскую без царственных орлов моей далекой родины Рима, как хотелось бы мне увидеть одного из них, парящим в голубой выси небес. Я томлюсь без воинственных звуков труб, призывающих в бой, меня влечет и манит звук оружий и алые потоки пролитой крови врагов».

Сейчас же за воротами начиналось широкое поле, все поросшее белыми лилиями. Римский воин каждый день стоял на часах у этих ворот, каждый день взор его был устремлен на это поле, но ему и в голову не приходило полюбоваться на удивительную красоту и пышность белоснежных цветов, он даже не замечал их. Иногда видел он, как прохожие останавливались и с восхищением наклонялись к цветам; это вызывало в римлянине только досаду.

«Глупые люди! – думал он. – Они отвлекаются от своего дела, задерживаются на пути, чтобы полюбоваться такими пустяками. Они не понимают, в чем истинная красота!»

Мало-помалу часовой переносился мыслями в другие страны; он уже не видел ни поля, ни холмов, покрытых зелеными оливковыми деревьями, пред глазами его рисовались другие картины. По знойной раскаленной пустыне Ливии длинной прямой линией двигались по желтому песку легионы войск. Нигде нельзя укрыться от палящих лучей солнца, нет границ песчаной пустыне, нигде не видно источника, нет конца томительному пути. Воины изнемогают от голода и жажды, колеблющимися усталыми шагами едва двигаются они вперед. Один за другим, обессиленные, опускаются они в изнеможении на песок, сраженные немилосердным солнечным зноем. Но, несмотря на все страдания, все муки, воины идут все вперед и вперед, не допуская и мысли о том, чтобы малодушно отстать от своих вождей.

«Это действительно прекрасно! – думает воин, отрываясь от своих сладких мечтаний. – Вот какие картины должны веселить взор храброго человека!»

Во время своих ежедневных дежурств у городских ворот воин мог бы любоваться прелестными детьми, которые приходили играть на лугу. Но к детям воин относился, как к цветам, и с возмущением удивлялся, как проходившие мимо люди с улыбкой останавливались, чтобы посмотреть на детские игры.

«Удивительно, как некоторые умеют из ничего сделать себе удовольствие, – думал, глядя на них, воин. – Что тут интересного и заслуживающего внимания?»

Однажды, когда воин как всегда стоял на своем посту за городскими воротами, он увидел маленького мальчика, лет трех, который пришел поиграть на лугу. Это был бедный мальчик, несомненно, сын небогатых родителей, потому что одет он был в овечью шкуру и играл совсем один. Воин, сам того не замечая, внимательно смотрел на мальчугана. Воину бросилось в глаза, какой легкой поступью ребенок бегал по траве; он совсем не мял травы, точно парил над нею, не касаясь ее. Когда ребенок начал играть, он возбудил еще большее удивление воина.

«Клянусь мечом! – подумал воин. – Этот мальчик играет совсем не так, как другие дети. Чем это он там забавляется?»

Ребенок играл всего в нескольких шагах от воина, и тот мог свободно его наблюдать. Он увидел, как мальчик протянул руку, чтобы поймать пчелу, которая сидела на краю цветочного лепестка и была так отягчена цветочной пылью, что не могла расправить крылышки, чтобы лететь. С изумлением воин увидел, как пчела, нисколько не стараясь ускользнуть от руки ребенка и не думая его ужалить, спокойно дала себя поймать, и мальчик, крепко зажав пчелку в кулачке, побежал с ней к трещине в городской стене, где жил пчелиный рой, и там посадил пленницу на край улья. Потом мальчик снова побежал к цветам, и так целый день носил усталых пчелок в их жилище.

«Какой неразумный ребенок! – думал воин. – Я, право, еще не встречал такого. Ему доставляет удовольствие помогать пчелам, которые могут отлично обойтись без его помощи, да еще того и гляди ужалят его. Что за человек выйдет из этого мальчика, когда он вырастет?»

Ребенок каждый день приходил на луг, и воин не мог удержаться, чтобы не наблюдать за ним и его играми.

«Как удивительно, что за все три года, что я стою здесь на страже, – думал воин, – ничто так не привлекало моего внимания, как этот ребенок».

Но нерадостные мысли возникали в голове воина, когда он смотрел на ребенка. Невольно вспоминалось ему предсказание одного иудейского пророка, что наступит время, когда мир и тишина будут царить на земле, утихнут войны и люди будут любить друг друга, как братья. Эти мысли были тягостны и ненавистны для воинственного римлянина, он боялся, что такое время может действительно наступить на земле, судорога пробегала по его телу, и он крепче сжимал копье, как будто готовясь броситься на врагов.

И чем больше наблюдал воин за играми удивительного ребенка, тем чаще приходило ему в голову, что время братской любви и мира может скоро настать на земле. Он был далек от мысли, что заветы братской любви уже принесены на землю, но даже мысль о возможности такого печального, с его точки зрения, времени приводила его в уныние и возбуждала негодование.

Однажды, когда мальчик, по обыкновению, играл на поле, покрытом лилиями, вдруг налетела страшная туча и разразился сильнейший ливень. Когда мальчик увидел, как крупные дождевые капли били и мяли прелестные цветы, он на минуту задумался, как помочь своим любимицам, а потом стал подбегать к самым высоким стеблям, на которых было больше цветов, и наклонял их до земли так, что дождевые капли, ударяясь о нижнюю часть чашечки цветка, не могли вредить им. Мальчик спешил от одного цветка к другому и скоро все стебли, как скошенная трава, лежали один возле другого, покорно подчиняясь воле ребенка.

Римский воин с усмешкой следил за мальчиком.

«Боюсь, что лилии не слишком будут благодарны этому наивному мальчику, – подумал он. – Он, очевидно, не знает, что растения с такими крепкими стеблями, как лилии, нельзя перегибать. Они все, конечно, теперь сломаны на перегибах».

Однако как только дождь утих и солнце снова выглянуло из-за туч, мальчик побежал к лилиям и стал их выпрямлять. И к неописуемому удивлению воина, он увидел, как ребенок без малейшего усилия и труда стал поднимать стебель за стеблем, и оказалось, что ни один из них не только не был сломан, но даже хотя бы слегка поврежден. Так переходил мальчик от цветка к цветку. И вскоре все поле по-прежнему сверкало ослепительно-прекрасными нарядными белыми цветами.

Когда воин увидел то, что происходило перед его глазами, душой его овладел сильный гнев.

«Что это за ребенок, – с озлоблением думал римлянин. – Как могло прийти ему в голову спасать никому не нужные цветы? Какой из него может выйти воин, если в нем сейчас такая сильная жалость, что он не может видеть даже гибель цветка? Что же с ним будет на войне? Что он будет делать, если ему велят поджечь дом, в котором скрылись женщины и дети, или потопить корабль, вышедший в море с отрядом воинов?»

Снова пришло ему на память древнее пророчество иудейского мудреца о царстве мира и любви на земле, и у воина явилась мысль, что, действительно, это время может скоро наступить, раз могло появиться на свете такое удивительное дитя, с такой нежной и чувствительной душой. Может быть, уже настает это время и навсегда умолкнут звуки орудий, никогда больше не будет доблестных кровопролитных войн. Люди будут такими, как этот ребенок; они будут опасаться повредить один другому; будут помогать друг другу и даже более того – не только человек человеку, но будут оказывать помощь даже животным и растениям, как этот мальчик заботится о пчелах и лилиях. Не будет больше славных подвигов на земле, не будет великих побед и победителей-героев. Храброму воину негде будет показать свою доблесть, применить свою силу, упиться кровавым опасным боем.

Эти мысли были так тягостны для римского воина, который только и мечтал о войне и геройских подвигах, что бессильный гнев против кроткого ребенка поднимался в нем и душил его. Когда мальчик пробегал мимо него, он даже пригрозил ему вслед своим острым копьем.

Через несколько дней, придя на луг, мальчик еще более удивил воина.

Был необычайно жаркий день, и солнечные лучи так раскалили шлем и латы воина, что ему казалось, будто на нем были доспехи из пламени. Проходящим мимо думалось, что воин должен невыносимо страдать от такого палящего зноя. Глаза его налились кровью и готовы были выскочить из орбит, губы пересохли; но воин был закален в знойных африканских пустынях и, после их палящего жара, этот день не казался ему невыносимо знойным, и ему и в голову не пришла мысль отойти со своего поста, хотя бы на несколько шагов в сторону, чтобы укрыться в тени. Наоборот, ему было приятно сознавать, что прохожие удивляются его выносливости, видят его доблесть.

В то время, как воин стоял под палящими лучами на своем посту, точно готовый заживо спечься, мальчик пришел на луг и вдруг, оставив игру, близко подбежал к воину. Он понимал, что воин недружелюбно относится к нему, и обычно играл где-нибудь на некотором расстоянии от его поста, но тут ребенок подошел к воину совсем близко, пристально и внимательно посмотрел ему в глаза и во всю мочь пустился бежать через дорогу. Спустя несколько мгновений он опять показался на дороге, но шел медленно и осторожно, ручки его были сложены, как чашечка: он нес в горсточке несколько капель воды.

– Только этого еще недоставало! – проворчал воин. – Неужели ему пришла мысль принести мне воды? У него, по-видимому, нет ни малейшего разума! Как мог он подумать, что римский легионер может принять его помощь? Какое может он находить для себя удовольствие бегать за водой для тех, кто совершенно не нуждается в этом и где милосердие его совершенно неуместно и никому не нужно. Что касается до меня, то я не только не испытываю благодарность к нему за желание помочь мне, но, наоборот, ненавижу его и всеми силами души желаю, чтобы он и подобные ему исчезли навсегда с земли.

Мальчик озабоченно подходил к воину. Он крепко сжимал свои крошечные пальчики, чтобы ни одна капля не пролилась через или между ними. Глаза его были опущены, он пристально смотрел на свою ношу, точно нес что-то чрезвычайно драгоценное, и не видел, что воин следит за ним суровым, жестоким взглядом, что брови его сдвинуты от сильного гнева и недовольства. Наконец мальчик подошел к римлянину вплотную и протянул ему воду.

Во время ходьбы тяжелые, светлые локоны ребенка сбились и закрыли собою лоб и глаза, и мальчик несколько раз встряхнул головкой, чтобы откинуть их назад. Наконец волосы перестали мешать ему, и он взглянул на воина. Ясный приветливый взгляд ребенка встретился с жестоким и злым взглядом римлянина, но мальчик не испугался этого взгляда, не убежал, а продолжал спокойно стоять перед ним с протянутыми руками, и лучезарная улыбка не сходила с его лица.

Но воин упорно не хотел принимать помощи от мальчика, которого он в эту минуту искренне ненавидел и считал своим врагом. Он старался не смотреть вниз, чтобы не видеть прелестного личика малютки, и стоял прямо и твердо, как будто не замечая мальчика и не понимая, что тот хочет.

Но мальчик, казалось, не хотел верить и понимать, что воин отвергает его помощь. Он по-прежнему улыбался ясно и приветливо, поднялся на цыпочки и протянул ручки, как только мог высоко, чтобы рослому воину было легче достать до воды.

Легионеру была невыносима мысль, что ребенок хочет оказать ему помощь, ярость стала овладевать им, он готов был схватиться за копье, чтобы прогнать мальчика.

Но как раз в это время лучи солнца начали с таким ожесточением палить голову легионера, а воздух так раскалился, что красные круги замелькали перед глазами воина, дыхание сжалось, ему показалось, что в голове расплавляется мозг. Он испугался, что солнечный удар убьет его на месте.

В страхе от возможной смерти, воин, не помня себя, бросил на землю копье, схватил обеими руками ребенка, поднял его и глотнул воды, которую мальчик принес ему.

Лишь несколько капель достались ему, но больше и не требовалось. Язык и губы освежились, живительная влага разлилась по телу, утишая палящий жар и возвращая силы. Даже шлем и латы точно сразу перестали быть раскаленными, а солнце будто стало более милосердным и отклонило свои лучи от воина. Пересохшие губы снова стали мягкими и влажными, и красные круги перестали плясать перед глазами.

Прежде чем воин все это заметил, он уже поставил ребенка на землю, и тот убежал на луг, где снова стал играть.

С удивлением воин стал приходить в себя и вспоминать, что с ним случилось.

– Что это за удивительную воду принес мне мальчик? – рассуждал он. – Это был какой-то чудесный напиток. Я в самом деле должен быть ему благодарен.

Но он так не любил мальчика, что тотчас же отбросил эти мысли.

– Этот ребенок совершенно такой же, как и другие дети, – успокаивал он сам себя, – он делает все, что придет ему в голову, не отдавая себе в этом отчета, почему он поступает так, а не иначе. Он во всем видит лишь игру и забаву. Разве лилии и пчелы чувствуют к нему благодарность? Он забавлялся с ними так же, как сегодня ему пришла охота сбегать за водой для меня. Он и не предполагал, какую оказал мне услугу.

И воин с еще большим гневом взглянул на мальчика, который спокойно играл невдалеке.

В это время из ворот вышел начальник римских легионеров, которые были в Вифлееме, и направился к воину.

«Подумать только, какой страшной опасности я подвергался из-за этого мальчика! – с ожесточением подумал воин. – Если бы Вольтигий проходил здесь чуть раньше, он увидел бы меня с ребенком на руках!»

Начальник легионеров подошел к воину и спросил его, могут ли они здесь побеседовать так, чтобы никто их не услышал, потому что Вольтигий должен поведать ему важную тайну.

– Нам стоит отойти лишь шагов десять от ворот, чтобы не слышали прохожие, тогда ты можешь говорить совершенно спокойно, никто нас не услышит, – ответил воин.

– Ты знаешь, – начал Вольтигий, – что царь Ирод уже не раз старался захватить одного младенца, который живет тут, в Вифлееме. Мудрецы и пророки предсказали, что этот ребенок овладеет царством Ирода и положит на земле начало царству мира и любви. Ты понимаешь, что Ирод хочет помешать этому?

– Конечно, и я всей душой сочувствую этому, – ответил воин. – Но ничего не может быть легче схватить его. – Это было бы чрезвычайно просто и легко, если бы Ирод знал, который именно из вифлеемских младенцев тот, о котором делались предсказания.

– Жаль, что мудрецы не могут дать Ироду на этот счет точных указаний, – с досадой сказал легионер, напрягая мысль, чтобы придумать, как тут быть.

– Ирод придумал теперь хитрость, – снова заговорил Вольтигий, – с помощью которой он надеется погубить будущего царя мира и любви. Он обещает хорошую награду каждому, кто поможет ему осуществить этот замысел.

– Все, что ты прикажешь, Вольтигий, будет исполнено с готовностью, награды мне не надо, – ответил воин.

– Благодарю тебя, – продолжал начальник легионеров, – послушай же, в чем состоит план Ирода. Он хочет в день рождения своего младшего сына устроить пышный праздник, на который будут позваны все мальчики с матерями, но только те дети, которым не менее двух и не более трех лет. На этом празднике…

Вольтигий остановился и расхохотался, увидя выражение крайнего отвращения на лице воина.

– Добрый друг! – продолжал он. – Уж не думаешь ли ты, что Ирод приглашает нас няньками к этой детворе? Нагнись ко мне, я скажу тебе на ухо, что должно произойти дальше…

Долго шептались начальник легионеров с воином, наконец, когда все было условлено, Вольтигий сказал:

– Ты, конечно, понимаешь сам и мне нет надобности напоминать тебе, что ты не должен никому обмолвиться ни словом об этом, если хочешь, чтобы все удалось…

– Ты знаешь, Вольтигий, что на меня можешь вполне положиться, – твердо ответил воин.

Начальник легионеров ушел, и воин остался один на своем посту: взор его невольно снова остановился на ребенке, который по-прежнему играл возле цветов и так легко и нежно, как мотылек, касался их, что не причинял цветам ни малейшего вреда.

Вдруг воин разразился недобрым смехом.

– Погоди, недолго ты еще будешь надоедать мне своими играми, недолго еще мне придется терпеть тебя, как досадную занозу в глазу. И ты будешь приглашен на праздник в честь сына царя Ирода!

* * *

Воин дождался на своем посту вечера, когда надо было запирать городские ворота на ночь, после чего он по узким, темным закоулкам отправился в город и, наконец, вышел на площадь, где красовался великолепный дворец Ирода.

Внутри этого величественного здания был огромный двор, вымощенный камнем, кругом него было множество построек, к которым прилегали три широкие крытые галереи, одна над другой. На самой верхней из них должен был состояться праздник в честь сына Ирода, на который были приглашены все вифлеемские мальчики от двух до трех лет. Эта галерея по приказанию Ирода была украшена к празднеству и представляла из себя как бы крытый, защищенный уголок в прекрасном зеленом саду. По потолку вились виноградные лозы, с которых спускались сочные спелые грозди, возле стен и колонн стояли небольшие гранатовые и апельсиновые деревья, сплошь увешанные сочными спелыми плодами. Пол был усыпан розовыми лепестками, которые покрывали его, как мягкий пушистый ковер, и наполняли воздух тонким ароматом; а вдоль балюстрады, над столами и низкими скамьями висели гирлянды из белоснежных, сверкающих, серебристых лилий.

В этом прекрасном цветочном шатре здесь и там журчали в бассейнах прозрачные струи фонтанов, где плавали золотые и серебряные рыбки, сверкая и искрясь в воде своей яркой чешуей. На ветвях деревьев сидели диковинные пестрые птицы, привезенные из далеких чужих стран, а в клетке тут же сидел старый ученый ворон, который без умолку болтал.

К началу праздника матери с детьми стали наполнять галерею. При входе во дворец мальчиков облачали в белые длинные одежды, окаймленные пурпуром, а на темнокудрые головки надевали венки из ярких душистых роз. Женщины были одеты в живописные красные и синие одежды; белые прозрачные покрывала спускались на плечи с их остроконечных головных уборов, украшенных золотыми монетами и цепями. Некоторые несли своих сыновей на плечах, другие – вели их за руку, третьи, чьи мальчики были слабее и нежнее, несли их на руках.

Женщины опускались на пол галереи; тотчас рабы ставили перед ними низкие столики с изысканными кушаньями и редкими напитками, какие подаются на царских пирах. И все эти счастливые матери начали пить и есть, не теряя при этом горделивой, полной достоинства осанки, которая составляет лучшее украшение вифлеемских женщин.

Вдоль стен галереи, за гирляндами цветов и фруктовыми деревьями, почти скрытые за ними, стояли двойные ряды воинов в полном боевом вооружении. Они стояли безучастно и неподвижно, как будто им не было никакого дела до того, что происходило вокруг них. Но женщины не могли удержаться, чтобы время от времени не кинуть боязливый взгляд в сторону воинов.

– К чему они здесь? – беспокойно спрашивали матери друг друга. – Неужели Ирод думает, что мы не умеем вести себя с достоинством? Неужели он считает, что присутствие этих грубых людей необходимо, чтобы наблюдать за нами и держать нас в строгом порядке?

Некоторые из женщин успокаивали друг друга тем, что так и подобает быть на царском празднестве во дворце. Когда царь Ирод устраивает пир для своих друзей, дворец бывает полон легионерами. Воины присутствуют для большей торжественности, для большего почета.

В начале празднества дети стеснялись и робко жались к матерям, испытывая смущение в непривычной для них обстановке. Но мало-помалу любопытство и беспечность взяли верх над робостью, и мальчики с восторгом предались приготовленным для них развлечениям.

Ирод действительно по-царски принимал своих маленьких гостей, приготовил для них целый ряд чудес! Тут же на галерее дети находили пчелиные улья, полные сот со свежим душистым медом, и ни одна сердитая пчелка не мешала малюткам лакомиться им. Деревья протягивали свои отягченные плодами ветви, и дети сами срывали и ели спелые апельсины, гранаты и другие фрукты. В одном углу галереи дети нашли чародея, который в один миг наполнил карманы их прекрасными игрушками; в другом углу укротитель зверей показывал двух тигров, таких ручных и кротких, что дети забирались к ним на спины и катались.

Но в этом волшебном царстве ничто так не привлекало взоров малюток, как длинные ряды легионеров в блестящих латах; воины стояли так неподвижно, точно были не живые люди, а железные статуи. Дети с любопытством рассматривали оружие и строгие лица железных людей и все время, пока мальчики играли друг с другом в разные игры, они то и дело посматривали на воинов и говорили о них между собой. Мальчики не осмеливались близко подойти к воинам, но их мучило любопытство: настоящие ли это люди, могут ли они двигаться и говорить, как все.

Игры и празднество становились все шумнее и оживленнее, веселее и звонче звучали детские голоса, а воины по-прежнему стояли неподвижно, как безжизненные статуи. Детям стало казаться непостижимым, что это настоящие люди: как могут живые люди так долго стоять возле сочных кистей винограда и других лакомств, и ни один из них не протянул руки за такими вкусными вещами!

Наконец один из малюток не смог сдержать своего любопытства. Осторожно, готовый тотчас обратиться в бегство, мальчик стал подходить к одному из легионеров; тот продолжал стоять неподвижно, и ребенок подходил все ближе и ближе; малютка очутился у самых ног железного человека и протянул ручку, чтобы дотронуться до его сверкающих лат.

В тот же миг, как по волшебству, все железные люди сразу зашевелились, и началось что-то дикое, ужасное. С необычайной яростью набросились воины на детей и хватали их. Одни, размахивая нежными детскими телами над толпой, с гневом и злобой бросали их через гирлянды и факелы, через перила – и несчастные малютки, ударяясь о каменный пол двора, мгновенно умирали; другие вонзали острые мечи в сердца малюток или разбивали о стену их головы и уже мертвых сбрасывали с галереи на каменный пол двора, объятый ночной мглой.

В первое мгновение наступила мертвая тишина. Безжизненные тела малюток мелькали в воздухе, женщины онемели в безмолвном непонимании. Но вдруг несчастные матери поняли весь ужас того, что происходило на их глазах, и в отчаянии, с безумным воплем бросились к легионерам.

На галерее оставались дети, которых еще не успели схватить воины. Легионеры гонялись за несчастными малютками, пытавшимися убежать, матери бросались защищать их, хватали голыми руками острые сверкающие мечи, стараясь отклонить смертельные удары от своих сыновей. Те несчастные, чьи дети были уже мертвы, в безумном отчаянии бросались на жестоких убийц и, стараясь отомстить за смерть невинных малышей, хватали и впивались пальцами в горло, старались задушить.

Во время всеобщего страшного смятения и ужаса, когда весь дворец огласился детским плачем и отчаянными криками и воплями обезумевших несчастных матерей, видевших кровавую смерть своих крошек, воин, обычно стоявший на страже за городскими воротами, стоял теперь на страже на верхней площадке лестницы, у входа на галерею. Он не принимал участия в избиении младенцев; только если какой-нибудь матери удавалось схватить своего ребенка и несчастная спешила бежать из дворца, едва женщина приближалась к лестнице, воин протягивал навстречу ей свой острый меч; лицо его и весь облик были так суровы и беспощадны, так ужасен был весь его вид, что несчастные беглянки предпочитали прямо бросаться сверху на каменный пол или возвращались назад: там было больше надежды на спасение, чем тут возможности избежать острого меча беспощадного воина.

– Вольтигий был прав, поставив именно меня на этот ответственный пост, – говорил себе воин. – Молодой, неопытный легионер мог растеряться, увлечься, покинуть свой пост, броситься в общую схватку. Если бы я двинулся с места, по крайней мере дюжина младенцев избежала бы смерти.

В то время, как воин так размышлял, он вдруг заметил молодую женщину, которая, крепко прижав к груди младенца, бежала прямо к лестнице. Ни один из легионеров не пресекал ей дорогу, все были заняты борьбой с другими матерями, и она добежала до конца галереи.

– Вот как раз одна из тех, которой непременно удалось бы спасти ребенка, если бы я не стоял тут!

Женщина так быстро приближалась к воину, как будто не бежала, а неслась по воздуху; воин даже не успел разглядеть ни ее лица, ни младенца, которого она укрыла под одеждой. Он успел только протянуть руку с мечом, готовясь пронзить мать и дитя: женщина неминуемо должна наткнуться на него в таком стремительном бегстве; воин ждал, что она тотчас падет мертвой у его ног.

Но в это мгновение воин услышал какое-то жужжание над головой и почувствовал острую боль в глазу. Боль была так сильна, что воин, не помня себя, бросил меч на пол и схватился рукой за глаз. В руке у него оказалась маленькая мохнатая пчелка, и он убедился, что это именно она ужалила его, ее маленькое острое жало было причиной его страдания. С быстротой молнии легионер нагнулся за мечом, надеясь, что еще не поздно настигнуть беглянку. Но пчелка прекрасно исполнила свое дело и как раз вовремя: мгновения, на которое она ослепила легионера, было вполне достаточно для молодой матери, чтобы спуститься с лестницы и перебежать через двор. Когда воин с яростной ненавистью бросился за ней, она была уже далеко и скрылась в темноте. Она исчезла, и никто не мог разыскать ее.

* * *

На следующее утро воин, как всегда, стоял на страже за городскими воротами. Было еще совсем рано, и тяжелые ворота были только что открыты. Но, казалось, никто не ждал, чтобы в это утро они открылись, ни один работник не вышел из города в поле, как бывало обычно каждое утро: все жители Вифлеема были охвачены ужасом минувшей кровавой ночи, никто не решался выйти из дому.

– Клянусь мечом! – воскликнул воин, стоявший на страже. – Вольтигий сделал большую ошибку. Было бы несравненно лучше, если бы он велел запереть городские ворота и обыскать все дома. Тогда можно было бы непременно найти ту женщину, которой удалось скрыться с праздника и спасти своего младенца от смерти. Вольтигий рассчитывает, что родные этого мальчика постараются бежать из Вифлеема, как только узнают, что ворота открыты; он надеется, что я схвачу их как раз в воротах. Но я боюсь, что это неразумный расчет. Как легко можно укрыть ребенка и пронести его незамеченным!

Воин стал представлять себе, что родные могут спрятать ребенка в корзине овощей, какие возят на ослах, или в мехах от вина, или среди тюков, навьюченных на верблюдов большого каравана.

В то время, как легионер так рассуждал, он заметил мужчину и женщину, которые торопливо шли по улице по направлению к воротам. Они шли и, видимо, спешили, то и дело бросали боязливые взгляды по сторонам, как будто ожидая на пути опасности. Мужчина держал в руках большой посох и так крепко сжимал его, как будто был готов каждую минуту им защищаться и проложить себе дорогу, если бы кто-нибудь вздумал встать на пути.

Но воин не так внимательно присматривался к мужчине, как к женщине. Он сразу же заметил, что эта женщина была совершенно такого же роста, как та молодая мать, которая вчера успела скрыться с праздника. Длинный плащ был переброшен через голову женщины, и вся ее фигура была закрыта им; легионеру тотчас пришла в голову мысль, что она неспроста так закуталась, несмотря на жару: так было чрезвычайно удобно скрыть под плащом ребенка.

Чем ближе подходили мужчина и женщина, тем яснее стал различать легионер, что она действительно несла на руках ребенка, очертания его тела даже выступали под тяжелой материей плаща.

«Я совершенно уверен и нисколько не сомневаюсь, что эта женщина именно та, которая убежала вчера из дворца, – решил римский воин. – Я не мог различить и запомнить ее лица, но я узнаю ее осанку. Как странно, она опять идет мимо меня со своим ребенком и даже не позаботилась как-нибудь похитрее спрятать его; поистине, я даже не мечтал, что мне удастся так счастливо и легко открыть беглецов с младенцем!»

Мужчина и женщина были уже совсем близко. Очевидно, им не приходило в голову, что их могут задержать именно у городских ворот; они вздрогнули и с испугом переглянулись, когда римский воин протянул копье и остановил их, преграждая дорогу.

– Почему мешаешь ты нам идти в поле? – спросил мужчина.

– Вы можете спокойно идти, куда вам надо, – ответил воин, – но прежде я должен посмотреть, что твоя спутница прячет под плащом.

– Зачем тебе смотреть? – возразил мужчина. – Она несет хлеб и вино, чтобы мы могли весь день проработать в поле.

– Может быть, ты говоришь и правду, – сказал римлянин, – но почему же она не хочет показать мне то, что держит под плащом?

– Не она, а я этого не хочу, – ответил мужчина. – И я даю тебе добрый совет: пропусти нас.

Мужчина в гневе замахнулся палкой, но женщина поспешно положила ему на плечо свою руку и сказала:

– Не вступай с ним в ссору. Я знаю, что надо сделать. Я покажу ему, что несу под плащом, и уверена, что он пропустит нас, не причинив ни малейшего зла.

И с ясной, полной доверчивости улыбкой женщина подошла к воину и приподняла край своего плаща.

В то же мгновение легионер отскочил назад и закрыл глаза, ослепленный сильным ярким светом. То, что женщина несла под плащом, так ослепительно сверкало белизной, что первые мгновения воин не мог ничего различить, пока немного освоился с этим чудесным сиянием.

– Я думал, что ты несла ребенка, – сказал он.

– Ты видишь сам, что я несу, – спокойно сказала женщина.

Наконец мог различить римский легионер, что свет и сияние исходили от снопа ослепительно-белых, прекрасных лилий, таких, какие росли в поле за городскими воротами. Но они были гораздо ярче и крупнее, а белизна их была так ослепительна, что глаза едва могли выносить их сияние.

Воин засунул руку в середину снопа. Он никак не мог отказаться от мысли, что женщина несла ребенка, он сам различал его очертания под плащом еще издали, но пальцы воина нащупали лишь мягкие, нежные лепестки цветов.

Бессильная злоба и гнев клокотали в груди воина; он с радостью задержал бы и мужчину и женщину, но с досадой видел, что не было никаких причин и оснований их задерживать.

Женщина видела колебания и досаду воина и спросила:

– Теперь ты пропустишь нас?

Воин молча опустил копье, которым он все время заграждал ворота, и отошел в сторону.

Женщина снова закуталась в плащ, с нежной улыбкой взглянула на то, что несла под ним, улыбнулась воину и сказала:

– Я знала, что ты не сможешь причинить ни малейшего зла моей ноше, как только увидишь!

Тотчас незнакомцы снова пустились в путь и стали быстро удаляться, а воин стоял на своем месте и смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. И опять совершенно ясно различал он под плащом женщины очертания не снопа лилий, а ребенка.

В недоумении размышлял воин над тем, что видел, пока далекие крики с улицы не привлекли его внимания. К нему бежал начальник римских легионеров Вольтигий с несколькими воинами.

– Держи! Держи их! – издали кричали они. – Запри перед ними ворота! Не пропускай их!

Когда бегущие приблизились к воину, стоявшему на страже у ворот, они рассказали, что напали на след спасенного во время вчерашнего празднества мальчика. Они разыскали дом его родных и хотели там схватить их всех, но оказалось, что уже поздно: его родные только что покинули дом и скрылись, вероятно, спасаясь бегством. Соседи видели, как они вышли из дому; их нетрудно узнать: мужчина – высокий бодрый старик, с окладистой седой бородой, в руке у него большой посох; женщина – стройная, высокого роста, в длинном темном плаще, под которым она и несет ребенка.

В то самое время, как Вольтигий все это передавал воину, в воротах появился бедуин на прекрасном коне. В один миг, не произнося ни слова, легионер бросился к нему, сбросил всадника на землю, и, пока тот не успел даже опомниться, воин был уже на коне и мчался по дороге.

* * *

Прошло два дня. Римский легионер скитался по бесплодной горной пустыне, которая протянулась у южных границ Иудеи. Он все еще преследовал беглецов, но тщетно, и был вне себя от гнева и досады, что нет конца его утомительным поискам.

– Можно подумать, что эти люди обладают способностью скрываться под землей, – негодовал он. – Сколько раз в эти два дня я видел их, и мне казалось, что я их настигаю, что стоит мне лишь протянуть копье, чтобы сразить младенца, – и все это вдруг оказывалось каким-то чудесным, непостижимым обманом зрения или игрой воображения! Мне начинает казаться, что я никогда их не найду.