Четвертое июня. Пекин, площадь Тяньаньмэнь. Протесты бесплатное чтение

Глава 1

Счастье

Поначалу казалось, что жизненные пути Лу Дэчэна и Чай Лин в 1980-е годы никак не совпадали. Лу, которому летом 1981 года исполнилось 18 лет, работал автомехаником в тихом городке в провинции Хунань. Он был вспыльчивым и упрямым, и у него были неприятности с законом – после того как он добавил каплю пестицида в термос своего коллеги [Chong 2009: 74]. Лу был опытным механиком, но возможности развиваться у него практически не было. Чай Лин была на три года моложе Лу Дэчэна, и перспектив у нее было больше. Она была талантливой студенткой-отличницей. Родилась Чай Лин в обычном городке в провинции Шаньдун, а в 1983 году сдала экзамены в Пекинский университет – ведущее высшее учебное заведение Китая. У Чай была возможность учиться и расти, она находилась в «яркой, динамичной» университетской среде 1980-х. Чай Лин изучала психологию, занималась бегом, писала для университетской газеты, вошла в руководство студенческого совета, работала в кофейне, по субботам ходила на танцы [Chai 2011: 38].

1980-е в Китае были сложным временем – одним эти годы дали больше свободы и возможностей, другим – чувство тревоги и неопределенности. Чай Лин в этих условиях могла оказаться в «победителях» – на вершине социальной пирамиды, а у Лу Дэчэна таких возможностей не было. Но Чай и Лу объединяло одно событие: их жизни резко изменились в связи с событиями на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Чай стала олицетворением студенческого движения в Пекине. Она была оратором и вдохновила сотни людей присоединиться к решающей голодовке, она стала самопровозглашенным лидером одной из протестных площадок в конце мая 1989 года.

3 и 4 июня 1989 года во время жестокого подавления протеста силами НОАК Чай Лин оставалась на площади с последней группой студентов, пока армия не позволила им уйти. Чай вскоре бежала из Пекина, а затем покинула Китай и начала новую жизнь в США.

Лу Дэчэн стал известен в мае 1989 года. Услышав о студенческой голодовке, он вместе с друзьями отправился из провинции Хунань в Пекин. Они хотели атаковать «сердце диктатуры» КПК. 22 мая 1989 года Лу и его друзья забросали наполненными краской яйцами портрет Мао Цзэдуна на площади Тяньаньмэнь. Опасаясь, что вандализм чужаков вызовет насильственную реакцию со стороны правительства или что метатели яиц сами окажутся засланными правительством подстрекателями, студенты передали Лу и его друзей полиции. Лу был приговорен к 16 годам заключения за контрреволюционный саботаж. Он был освобожден после девяти лет заключения; через несколько лет он бежал из Китая и оказался в Канаде.

Однако участие в протестах на площади Тяньаньмэнь не единственное, что связывает Лу Дэчэна и Чай Лин. Судьбы таких людей, как Чай и Лу, проливают свет на обстановку в Китае накануне событий 1989 года. Опыт этих людей повествует о том, что́ в 1980-е годы делало людей в Китае счастливыми, а что раздражало и злило. Радостные моменты их жизни рождали надежду. Но они терпели неудачи, получали душевные травмы, которые неизбежно лишали их веры в счастливое будущее. Это в конечном счете и стало причиной протестов. Чтобы в полной мере оценить события на площади Тяньаньмэнь, нам нужно обратиться к глубинным мотивам протестующих, узнать, какие события предшествующего десятилетия порождали в них радость и гнев.

18 сентября 1976 года учитель средней школы, в которой учился Лу Дэчэн, подверг его резкой критике, потому что Лу не заплакал на гражданской панихиде по Председателю Мао. Смерть Мао Цзэдуна не изменила в Китае все и сразу, но конец эпохи Мао и Культурной революции (1966–1976) открыли путь к личным и политическим свободам. В 1970-е годы даже школьникам приходилось сталкиваться с критикой и участвовать в политических ритуалах, таких как организованный коллективный плач. Людям, осмелившимся открыто критиковать Мао, и даже тем, кто неумышленно осуждал вождя, грозило тюремное заключение. В конце 1970-х местные суды пересмотрели дела этих «контрреволюционеров», освободили их и возместили ущерб [Leese 2015: 102–128]. Контрреволюция как преступление формально сохранялась в законных актах и в течение 1980-х годов, но китайцам по большей части уже не приходилось бояться, что их коллеги, соседи или члены семьи могут считать их политическими врагами.

Конец 1970-х также принес освобождение от официальной системы классовых ярлыков, которая стигматизировала миллионы семей с тех пор, как коммунисты пришли к власти в 1949 году. Изначально система предназначалась для наказания помещиков и капиталистов, эксплуатировавших крестьян и рабочих в 1950-е годы, а также для наблюдения за ними. Однако в 1960–1970-х классовые ярлыки превратили китайское общество в кастовую иерархию, ограничивающую доступ к системе образования и трудоустройству детям политических врагов. Последние во времена правления Мао были объектом преследований и насилия со стороны участников различных политических движений. В 1979 году высшее коммунистическое руководство страны заявило о прекращении использования таких ярлыков, как помещик (чжуди) и зажиточный крестьянин (фунун); все сельчане назывались теперь просто членами коммуны (гуншэ шэюань) [Brown 2015: 73]. Модернизация, а не классовая борьба против бывших эксплуататоров, стала главным направлением политики партии.

В 1980-е годы модернизация рождала радость и надежду. Для многих, особенно для студентов и представителей интеллигенции, это означало свободу. Можно было получить высшее образование, обсуждать различные вопросы, читать иностранные статьи и книги, ездить за границу на научные конференции. По сравнению с десятилетием 1970-х это было серьезным шагом. Физик Фан Личжи, осужденный и «перевоспитанный» каторжными работами в угольных шахтах во времена Мао, в конце 1970-х и начале 1980-х годов читал лекции по всему Китаю, бросая вызов классическому марксизму. Фан писал об этом опыте: «Я пришел к выводу, что главная проблема, с которой столкнулась модернизация в конце 1970-х годов, заключалась не в том, что люди были невежественны, а в том, что они даже не знали, что они невежественны» [Fang 2016: 186]. Марксизм по-прежнему оставался доминирующей идеологией, однако курс на модернизацию в 1980-х означал, что у Маркса и Энгельса появились идеологические конкуренты.

И профессура, и студенты находили удовольствие в том, чтобы бросать вызов ортодоксальности. Писатель Фрэнки Хуан характеризовал это как

взрыв экспрессии, который стал катарсисом после многолетних репрессий. В этой [новой] среде люди ощущали свободу высказывать свою точку зрения, не опасаясь последствий. Мой отец вспоминает, как прощупывал почву, сказав в присутствии партийного секретаря своего университета «Коммунистическая партия не священна». Ему даже не сделали выговор, не говоря уже о наказании [Huang 2019].

Такие студенты, как Чай Лин, были глубоко затронуты этими переменами. Если бы она родилась на несколько лет раньше, то ее, возможно, отправили бы в деревню заниматься сельским хозяйством. Но благодаря интеллектуальному брожению и открытости новым идеям она смогла поступить в лучший вуз Китая. В 1980-х в Пекинском университете Чай даже посещала лекции, знакомящие с американскими теориями в психологической науке. Они произвели на нее глубочайшее впечатление.

Пекинская жизнь сильно отличалась от жизни в городе Люян провинции Хунань. В Хунани Лу Дэчэн не читал книги и не посещал академические лекции. Однако в 1980 году в возрасте 18 лет он тоже испытал свободу, пусть и совершенно иного типа: он смог влюбляться и заниматься сексом. В Люяне знакомство через родителей или друзей было нормой, однако Лу и его девушка Ван Цюпин стали парой после встречи на матче по бадминтону. Вопреки возражениям родителей Лу и Ван поселились на окраине города и стали жить как муж и жена [Chong 2009: 98–106].

Сексуальные нормы в китайском обществе начали меняться уже в 1970-х: некоторые сельские семьи стали рассматривать секс до брака как часть стратегии по развитию долгосрочных и стабильных отношений, а городская молодежь устраивала тайные танцевальные вечеринки. Эти тенденции сохранились и в 1980-х годах5. В 1986 году Шэнь Тун был студентом первого курса Пекинского университета. Он вспоминал, что когда он и его подруга Сяоин начали заниматься сексом, «это было освобождением, потому что всю свою жизнь я слышал, что сексом можно пренебречь и им занимались только для того, чтобы иметь детей». Шэнь связывал сексуальную свободу с личным освобождением в более широком смысле. Он писал: «Поскольку мы жили в обществе ограничений, я, естественно, считал занятие сексом чем-то антиправительственным» [Shen 1990: 111–112].

Чай Лин также стала сексуально активной, будучи студенткой бакалавриата Пекинского университета. Она познакомилась со студентом-физиком по имени Цин. Преодолев проблемы с разделенными по половому признаку общежитиями и ограничениями на свидания, Чай и Цин стали физически близки. Два года спустя Чай и Цин расстались, и Чай вступила в отношения с политическим активистом Фэн Цундэ. Они поженились весной 1988 года. Влюбленные пары, такие как Чай Лин и Фэн Цундэ, а также Лу Дэчэн и Ван Цюпин, нашли способ быть вместе, обходя государственные ограничения, направленные на снижение рождаемости в Китае. Когда Чай и Фэн попытались зарегистрировать брак, они узнали, что в сумме возраст молодоженов должен составлять 48 лет. Им не хватило четырех лет. Фэн не испугался и подделал документы, удостоверяющие личность. Так он сумел обмануть клерка, оформлявшего свидетельства о браке [Chai 2011: 80].

Одним из наиболее важных изменений в жизни Китая 1980-х стала политика «одна семья – один ребенок», последствия которой привели к трагедиям как Чай Лин, так и Лу Дэчэна и Ван Цюпин. Однако для деревенских женщин, переживших 1950–1960-е годы, государственная концепция ограничения рождаемости стала поводом для радости. «Политика одного ребенка» стала результатом политических дискуссий о том, как рост населения Китая препятствует экономическому развитию.

Китайское руководство было обеспокоено быстрым ростом населения и не находило выхода из сложной ситуации. В 1979 году Сун Цзянь – аэрокосмический инженер, демограф и политик – создал сложные модели, доказывающие, что неконтролируемый рост населения представляет собой угрозу национальному выживанию Китая. Он утверждал, что единственным решением является снижение к 1985 году средней рождаемости в Китае до одного ребенка на женщину, при этом такой уровень рождаемости должен был, по его мнению, удерживаться 20–40 лет. Когда демограф Лян Чжунтан из Партийной академии Шаньси увидел модель Сун Цзяня, он понял, что единственный способ реализовать этот план – принуждение. Лян Чжунтан утверждал, что затраты были бы слишком высоки и что чрезмерно низкий уровень рождаемости приведет к неблагоприятным последствиям, таким как нехватка рабочей силы и быстрое старение общества. Демограф выступал за ограничение рождаемости двумя детьми в семье. Но в конце концов яркая научная модель Сун Цзяня, а также его связи в правительственных и военных кругах убедили высшее руководство Китая в необходимости политики «одна семья – один ребенок» [Greenhalgh 2008].

Пожилые селянки не знали о политической борьбе, предшествовавшей ограничению рождаемости, но многие из них поддержали эту инициативу и усердно работали над ее реализацией в 1980-е годы. Историк Гейл Хершаттер брала интервью у женщин в деревнях провинции Шэньси, она пишет:

Поскольку работа по планированию рождаемости в сельской местности активизировалась после 1979 года, женщины, родившие много детей в 1950-х и 1960-х годах, стали самыми активными сторонниками новой политики. Многие из них вошли в число местных кадров по планированию рождаемости. Они знали из личного опыта, что содержать и заботиться о большом количестве детей должным образом очень трудно [Hershatter 2011: 208–209].

Фэн Сумей была руководителем женской группы, которая убеждала жителей деревни в необходимости ограничивать рождаемость. Фэн говорит, что «в большинстве семей женщины соглашались с планированием семьи, а мужчины – нет… Насколько же тяжела была работа по дому для женщин, когда у них слишком много детей!» [там же]. Некоторые селянки в 1980-е годы рассматривали кампанию по ограничению численности семьи скорее как личное освобождение, чем как насильственное вторжение государства в частную жизнь.

В начале 1980-х в Китае преобладало здоровое и грамотное население. Увеличение продолжительности жизни и распространение образования произошли в годы правления Мао, они же способствовали и быстрому экономическому росту после его смерти [Naughton 2007: 82]. Сельские рынки и поселково-сельские предприятия уходят своими корнями в 1950-е, 1960-е и 1970-е годы.

Никто в семье Лай Чансина, уроженца провинции Фуцзянь, не имел образования. Сам Лай, родившийся в 1958 году, едва знал грамоту. Во время Культурной революции отец Лая незаконно присвоил болотистый участок земли, чтобы использовать его под огород [August 2007: 101]. Самостоятельная обработка земли за рамками коллективной системы являлась политически рискованной стратегией выживания во времена Мао, однако многие сельские семьи решили сами осуществить деколлективизацию еще до того, как в 1980-е годы государство дало официальное разрешение. Семьи, занимавшиеся частным, а не коллективным сельским хозяйством, получили преимущество, когда в 1980-х годах появилась возможность заняться бизнесом и зарабатывать деньги. То же самое делали и чиновники, имевшие привилегии, они могли приобретать товары по низким ценам, установленным государством, что позволило им получать прибыль от перепродажи товаров.

Чиновники могли облегчить или усложнить жизнь предпринимателям; это порождало взяточничество – владельцы мелкого бизнеса «подмазывали» власти в обмен на лицензии и налоговые льготы. Лай Чансин усвоил все это на собственном горьком опыте. Проработав два года подмастерьем у кузнеца, в 1979 году он открыл собственную мастерскую по производству автозапчастей. Лай вложил свою прибыль в обувную фабрику, магазины одежды и бизнес по импорту телевизоров, а также в другие предприятия [там же: 102]. «Вы могли открыть бизнес утром и заработать деньги к вечеру, – говорил Лай журналистке Ханне Бич, – тогда все было настолько свободно и открыто, что у всех было по несколько предприятий. Глупо не заняться этим» [Beech 2002].

По словам его семьи, успех Лая в конце концов привлек внимание местных чиновников. Двое чиновников, которым он отказался давать взятки, пришли к нему домой, чтобы провести аудит его бизнеса по импорту телевизоров. Когда сестра Лая попыталась им сопротивляться, они избили ее, обвинили Лая в налоговом мошенничестве и начали аудит других его предприятий. В результате Лаю пришлось ликвидировать бизнес в Шаоцо, он переехал в большой город Сямынь и начал все сначала. Урок он усвоил. В Сямэне успеху Лая в построении крупной бизнес-империи способствовала его новообретенная способность радовать чиновников подарками [August 2007: 105]. Выстраивая отношения с чиновниками нужным образом, Лай смог нажить состояние.

Этот коррупционный метод получил широкое распространение в 1980-е годы. Нечистые на руку чиновники были счастливы – ведь вместо того чтобы постоянно быть мишенью политических кампаний эпохи Мао, они наконец могут использовать свое служебное положение для получения выгоды! Так, сельский партийный секретарь провинции Гуандун по имени Цинфа присвоил себе участок земли, дал местным жителям понять, что с удовольствием обменяет нужные им услуги на «подарки», и направил прибыль от деревенских предприятий своим родственникам. Большинство сельских жителей, которые благодаря новой политике начала 1980-х оказались в выигрыше, приняли образ действий Цинфа как норму. «Некоторые из них чувствовали, что поступили бы так же, будь они на его месте», – писали трое ученых, проводивших полевые исследования в деревне недалеко от Гонконга. «Злоупотребления Цинфа, казалось, соответствовали широко разделяемому настроению циничного приватизма и стремления к выгоде» [Chan & Madsen & Unger 2009: 278–280].

Связь коррумпированных чиновников с дающими взятки в 1980-е годы позволила некоторым увеличить доходы, но большинство по-прежнему стремилось в тому, к чему привыкли со времен Мао: даньвэй – системе производственной организации.

После окончания университета студенты, например Чай Лин, могли рассчитывать на предоставление им рабочего места – обычно в офисе, на фабрике или в школе. Им не только выплачивали зарплату, но также предоставляли жилье, медицинское обслуживание, уход за детьми и бесплатную школу. Производственная организация выдавала разрешение на поездки и покупку нормированных товаров. Жизнь в рамках системы даньвэй была сложной, однако семья Лу Дэчэна рассматривала трудоустройство на автобусной станции Люян как благо, потому что оно означало безопасность и стабильность. Жизнь в системе даньвэй казалась менее рискованной, чем занятие частным бизнесом. Даже после того как Лу Дэчэн подсыпал пестицид в термос сослуживца, он сумел сохранить рабочее место. Для увольнения требовался гораздо более серьезный проступок.

В 1980-е годы большинство китайцев не следили за политикой. Однако высшее руководство Китая постоянно размышляло о том, как модернизировать страну, сохраняя при этом КПК у власти. Нахождение правильного баланса между частным предпринимательством и контрольно-надзорной функцией системы производственных организаций было лишь одной из задач, занимавших умы высокопоставленных китайских чиновников.

Одной из главных проблем, с которой столкнулись высшие лидеры и которая волновала и простых людей, пострадавших в тяжелые 1970-е, была проблема реформирования политической и экономической систем. Журналист Ян Цзишэн писал, что лидеры рассматривали четыре различных пути развития, каждый из которых определялся либо политической переменной (диктатурой или демократией), либо экономической (плановым или рыночным хозяйством). Одним из возможных путей развития было продолжение Культурной революции, сочетающее в себе диктатуру с социалистической плановой экономикой 1960–1970-х. Такой путь означал приоритет тяжелой городской и внутренней промышленности, ориентированной на национальную оборону, подпитываемой за счет выемки зерна у связанных с сельскими коммунами фермеров, при одновременном запрете частных рынков и предпринимательства. В октябре 1976 года преемник Мао Хуа Гофэн категорически отказался от этого пути, приказав арестовать основных сторонников этой политики: Цзян Цин, Ван Хунвэня, Яо Вэньюаня и Чжан Чуньцяо, известных как «Банда четырех» [Ян 2004: 4].

Другой вариант пути – сохранить диктатуру КПК наряду с введением элементов гибкой плановой экономики, сходной с экономикой Китая до 1957 года. Эту точку зрения отстаивал Чэнь Юнь, стоявший у руля экономической политики в середине 1950-х годов и вернувшийся к политической известности в 1978 году в возрасте 73 лет. Историк Джулиан Гевирц утверждает, что Чэнь Юнь часто оказывается «карикатурно представленным в контексте китайских реформ как исключительно консервативная сила», но Чэнь на самом деле выступал за использование рыночных механизмов в «дополнительной и второстепенной» роли на фоне преобладающей социалистической плановой экономики [Gerwirtz 2017: 46].

Дэн Сяопин, оттеснивший Хуа Гофэна и в возрасте 74 лет в 1978 году ставший высшим руководителем Китая, выбрал третий путь: рыночную экономику, открытую для иностранных инвестиций, но находящуюся под контролем авторитарной власти КПК. Центральное положение Дэна как бесспорного лидера на протяжении 1980-х было проблемой не только для Чэнь Юня, которого Дэн оттеснял на второй план, отказывая ему в возможности выступать на собраниях, но и для сторонников четвертого пути развития Китая: демократической политической системы в сочетании с открытой экономикой [Ян 2004: 18–22]. Отказ от призывов к демократии, а также работа бок о бок с такими людьми, как Чэнь Юнь, опасавшимися негативных последствий рыночных реформ, означала, что несмотря на то что Дэн и выбранный им путь одержали победу, путь реформ был непрост. Перспективы экономических и политических реформ оставались неустойчивыми на протяжении всех 1980-х. Существовала общая, хотя и не абсолютная, тенденция к большей открытости и многообещающим изменениям в четные годы десятилетия. Однако за свободными выборами в местные собрания народных депутатов в 1980 году и публичными дискуссиями о системных изменениях в 1986-м часто следовала негативная реакция и репрессии в нечетные годы – 1981, 1983, 1987 и судьбоносный 1989 год [там же: 19].

Готовность Дэна продвигать свой путь реформ, подавляя при этом другие возможности, не сильно ударила по его популярности среди населения в середине 1980-х. К 1984 году многие китайцы чувствовали искреннюю привязанность к Дэну и его способности уберечь Китай от перегибов эпохи Мао. Фотограф «Жэньминь жибао» Ван Дун запечатлел это чувство 1 октября 1984 года на фотографии – студенты Пекинского университета на параде в честь Дня образования КНР разворачивали транспарант с надписью «Здравствуй, Сяопин!» («Сяо Пин, ни хао!»). Это был одновременно уважительный и неформальный способ обращения к высшему руководителю страны. Фотография была опубликована в «Жэньминь жибао» на следующий день, а 3 октября 1984 года в газете вышла первая из статей об изготовлении транспаранта, в которой говорилось о хорошем отношении образованных людей к Дэн Сяопину6.

Создатели транспаранта изначально планировали обратиться к Дэну «товарищ Сяопин», но им не хватило места на ткани. «У нас были некоторые опасения, потому что мы опускаем слово “товарищ”, – сказал Го Цзяньвэй. – Потому что в Китае к лидерам обращались не так… Но после долгого обсуждения мы почувствовали, что в этом нет злого умысла; мы просто хотели поприветствовать лидера от имени студентов университета». Поскольку транспарант не был заранее согласован с администрацией университета, Го Цзяньвэю и его сокурсникам пришлось украдкой пронести его на площадь Тяньаньмэнь на празднование Дня образования КНР. Они опасались, что транспарант могут счесть контрреволюционным и у них будут проблемы. Го Цзяньвэй даже спрятался в доме родственника после парада, потому что боялся полиции. Но в конце концов риск студентов был вознагражден положительным освещением события в СМИ. «Фамильярно» поприветствовавшие Дэна студенты укрепили его имидж как лидера, пользующегося широкой народной поддержкой [Martinson 2008].

Ретроспективное мифотворчество вокруг фигуры Дэн Сяопина выходит за рамки истории с плакатом «Здравствуй, Сяопин!». Когда рассказывают об этом событии, то чаще всего забывают упомянуть об опасениях студентов. Такое фамильярное обращение к диктатору могло повлечь за собой аресты. Более крупные мифы связаны с ролью Дэна в реформировании китайской экономики и открытии страны для иностранных инвестиций. Безусловно, Дэн – центральная фигура этой истории, в конце концов, именно он принимал окончательные политические решения и был главной фигурой на протяжении 1980-х. Но признание всех достижений Китая как заслуги одного Дэн Сяопина сводит на нет вклад Хуа Гофэна, генерального секретаря Ху Яобана, премьера Чжао Цзыяна и даже зарубежных экономистов. Так, назначенный Мао преемник Хуа Гофэн еще в конце 1970-х годов – задолго до того как Дэн отодвинул Хуа Гофэна на второй план и назвал его противником реформ – соглашался с необходимостью проведения экономических реформ, в том числе и с необходимостью создания особых экономических зон, допускающих иностранные инвестиции [Teiwes & Sun 2011].

Ху Яобан стал генеральным секретарем Коммунистической партии в 1982 году, он имел репутацию честного чиновника, всегда готового к диалогу. Оставаясь сторонником однопартийной системы, Ху Яобан настаивал на толерантности, а не на методах диктатуры [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 255]. Весной 1980 года, до того как Ху переехал в офис генерального секретаря партии в Чжуннаньхае, студент второго курса Пекинского университета по имени Ван Цзюньтао вместе с механиком Лу Пу постучали в дверь его дома и сказали, что хотят поговорить с ним о политике. Ху впустил гостей и четыре часа дискутировал с ними о политических реформах и демократии. Лидер посоветовал заниматься улучшением китайской системы постепенно, а не ломать ее, напомнив о собственном революционном прошлом и о том, как ему потребовалось время, чтобы «научиться ждать и идти на компромисс» [Black & Munro 1993: 54–55]. Народная поддержка стиля управления Ху Яобана была искренней, однако после чистки 1986 года его имя в официальном китайском контексте более не упоминалось.

Присутствие в руководстве страной таких реформаторов, как Ху Яобан, показало, что работа в системе с доминирующей ролью КПК вполне возможна. Многие были согласны с логикой постепенной модернизации, которую Ху пытался объяснить Ван Цзюньтао и Лу Пу. Физики Фан Личжи и Сюй Лянъин, исключенные из Коммунистической партии в 1950-е годы, резко критиковали партию, но решили вернуться в ее ряды после реабилитации в 1978 году. Сюй объяснял: «Целью моего возвращения в партию станет стремление ее изменить». Фан решил присоединиться к своим «друзьям и повторно вступить в партию, чтобы работать над ее изменением изнутри» [Fang 2016: 189–190].

Чжао Цзыян – премьер начала 1980-х годов – занял пост генерального секретаря после снятия с должности Ху Яобана. Он пытался освободить место для новых идей, которые могли бы усовершенствовать правление Коммунистической партии. Родерик Макфаркуар и Джулиан Гервирц в своей работе показали, что Чжао сыграл центральную роль в проведении реформ в 1980-х годов и его значение как политической фигуры нельзя недооценивать. Однако партийная оценка вклада Чжао Цзыяна отредактирована еще более тщательно, чем история вклада Ху Яобана. Чжао Цзыян и его соратники проявляли большой интерес к теориям зарубежных экономистов, многие из которых критиковали социализм. Они учились у лучших экономистов мирового значения, среди них – профессор Оксфордского университета Влодзимеж Брус, венгерский профессор Гарвардского университета Янош Корнаи, а также – незадолго до своего переезда в Швейцарию – сторонник реформ в Чехословакии Ота Шик. Были среди них и американские лауреаты Нобелевской премии – Милтон Фридман и Джеймс Тобин. В 1980-х Брус, Фридман, Корнаи, Шик и Тобин посетили Китай, они обменялись идеями с китайскими экономистами и высказали свои соображения, как сделать китайские предприятия прибыльными, ослабить установленный государством контроль над ценами и ограничить инфляцию. Личные встречи Чжао Цзыяна с зарубежными экономистами широко освещались в «Жэньминь жибао», а высказывания иностранных экспертов даже использовались в публичных речах Чжао [Gerwirtz 2017].

Родерик Макфаркуар пишет, что, оглядываясь назад, Чжао Цзыян признавал, что в середине 1980-х он был «экономическим реформатором и политическим консерватором» [MacFarquhar 2009: xxiv]. Во второй половине 1980-х Чжао пересмотрел свои взгляды. Это было связано с необходимостью адаптации западных учений к уникальным обстоятельствам Китая. Чжао Цзыян понял, что экономику и политику разделять нельзя. До 1985 или 1986 года, вспоминал Чжао, «я считал, что политическая реформа в Китае не должна ни быть чрезмерно прогрессивной, ни сильно отставать от экономической реформы. По мере углубления экономической реформы сопротивление консервативных сил внутри партии усиливалось. Однако без политической реформы было бы трудно поддерживать экономическую реформу» [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 257].

В 1986 и 1987 годах Чжао Цзыян говорил о необходимости «по-настоящему заняться демократией» и критиковал чрезмерную концентрацию власти в руках высшего руководства. Он считал, что существующая государственная система нацелена на вооруженную борьбу и массовые движения, но не на экономическое развитие [Чжао 2016, 3: 472, 491]. Предлагаемые им решения включали четкое разделение между КПК и государством, а также движение к внутрипартийной демократии. Чжао не говорил о многопартийной системе и доминировании КПК. В ноябре 1986 года он сказал: «Обсуждение реформы политической системы – это не обсуждение того, должна ли управлять Коммунистическая партия, это обсуждение того, как должна управлять Коммунистическая партия» [там же: 468]. Позже Чжао говорил, что он хотел сделать процесс принятия решений внутри партии прозрачным, расширить диалог с социальными группами, а не только служить партии, он стремился предложить больше возможностей на выборах в Народное собрание и обеспечить бо́льшую свободу прессы (при этом под руководством КПК). Чжао говорил: «Даже если мы не разрешили полную свободу прессы, мы должны разрешить трансляцию общественного мнения» [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 259].

Изменения 1980-х, в том числе крупные экономические реформы и разговоры об увеличении политической открытости, порадовали многих китайцев. Но не все смогли принять перемены, многие были разочарованы повседневной жизнью и не испытывали оптимизма в отношении будущего.

Глава 2

Гнев

Новые свободы и экономические возможности 1980-х принесли радость и оптимизм. Обнадеживали и свежие идеи первых лиц страны. Однако оборотная сторона этой истории – ограничения и репрессии, экономический стресс и несправедливость – наряду с гериатрической диктатурой, «политикой стариков», вызвали гнев. Это и были предпосылки к выходу на площадь и требованию перемен в 1989 году.

Эта глава в некоторой степени дублирует предыдущую – по вопросам политических ограничений, экономических проблем и политики элит.

В августе 1980 года Дэн Сяопин сказал итальянской журналистке Ориане Фаллачи, что политические движения в «стиле Культурной революции» остались в прошлом. Он объяснил, что людям «надоели крупномасштабные движения», которые нанесли ущерб населению и помешали экономическому развитию [Deng 1984: 330]. Несмотря на то что Дэн старался не проводить ничего, что характеризовалось бы как «движение» или «кампания» (юньдун), местные чиновники в 1980-х годах все еще прибегали к таким методам на низовом уровне. Это касалось наказаний и соблюдения политики «одна семья – один ребенок». Неправовые методы, используемые в кампании по борьбе с преступностью «Сильный удар», начавшейся в 1983 году, а также принудительное и насильственное применение политики «одна семья – один ребенок» привели к появлению в народе чувства глубокой социальной несправедливости и вызвали недовольство правлением КПК по всей стране.

В августе 1983 года Дэн Сяопин приказал министру общественной безопасности Лю Фучжи организовать «движение, которое нельзя будет назвать движением». Целью этого процесса был арест и наказание убийц, грабителей, членов банд, торговцев людьми и других преступников. Дэн начал уделять больше внимания преступности после посещения округа Уси в провинции Цзянсу в феврале 1983 года. В Уси Дэн встретился с Цзян Вэйцином, членом Центральной консультативной комиссии. Цзян сказал Дэну, что с экономической точки зрения у них все хорошо, но люди чувствуют себя небезопасно: «…женщины боятся идти на работу, а хорошие люди боятся плохих людей; так продолжаться не может! Единственный способ решить эту проблему, уважаемый Дэн, это взять на себя обязательства [по искоренению прест упности]».

Дэн спросил Цзяна, какие конкретные действия он рекомендует. Цзян рекомендовал провести кампанию «в военном стиле», он сказал: «Арестуйте тех, кого следует арестовать, и убейте тех, кого следует убить», а также депортируйте некоторых преступников в приграничные зоны [Цю 2012: 16–22]. Цзян оправдывал свой призыв к крайним мерам тем, что преступники опасались только смертной казни или аннулирования разрешений на проживание в городах [Tanner 1999]. В конце 1983 и начале 1984 года полиция установила квоты на аресты, задержали большое количество предполагаемых преступников и вынесли им приговоры. В то время как городские жители, возможно, радовались безопасности, друзья и родственники жертв «Сильного удара» чувствовали себя невинно пострадавшими.

Пекинский сотрудник автобусного парка Чжао Хунлян увидел, к чему привела кампания «Сильный удар», когда отправился в провинцию Цинхай в 1987 году. Чжао разговаривал с приговоренными к 5–7 годам заключения за кражу и лишенными вида на жительство в городе. Джордж Блэк и Робин Манро писали:

Это были молодые люди, с которыми Чжао ходил в школу, которые превратились из безработных в мелких преступников и теперь оказались брошенными в Цинхае во имя официальной политики «открытия приграничных районов». Чжао обнаружил, что они живут в хижинах без крыш, во власти стихии [Black & Munro 1993: 119].

Борьба с преступностью «Сильный удар» лишила людей надежды. Чжао почувствовал душевную боль и вернулся в Пекин, в 1989 году он стал активным борцом за права рабочего класса [там же].

Другие были настолько поражены произошедшим, что попытались оправдать обвиняемых. В провинции Хунань Лу Дэчэн и его друг Лю Хунъу не могли поверить, что школьного учителя из их города арестовали и приговорили к смертной казни за ограбление банка на сумму 240 тысяч юаней. Лю познакомился с учителем Чжан Жунъу за шесть месяцев до «ограбления». Учитель Чжан сказал, что из-за низкой зарплаты ему нечем кормить семью и что он хотел бы стать предпринимателем. По словам писательницы Дениз Чун, Лу и Лю думали, что «полиция либо не докопалась до истины, либо арестовала не того человека». Лю Хунъу написал письмо с просьбой о помиловании губернатору провинции Хунань и вручил его чиновнику в Чанше. В тот же день Лю и Лу Дэчэн вернулись в Люян и увидели учителя – он стоял в кузове грузовика связанный и с кляпом во рту, грузовик направлялся к месту казни [Chong 2009: 187–190].

Несколько лет спустя, в мае 1989 года, Лу Дэчэн стоял перед железнодорожной станцией Чанша с транспарантом «Положить конец однопартийной диктатуре и построить демократический Китай!» Когда скептически настроенные прохожие обращались к Лу, он апеллировал к их чувству справедливости, напоминая о трагических событиях «Сильного удара». Толпа, собравшаяся вокруг Лу, слышала историю о двух мужчинах из Чанши, приговоренных к смертной казни, – вскоре после того как их обвинили в изнасиловании женщины. Как было известно, женщина занималась проституцией. Она обратилась в полицию с жалобой на то, что мужчины не заплатили ей за интимные услуги. Мужчины утверждали, что заплатили, но к тому времени, когда женщина нашла деньги между матрасом и стеной, отменить казнь было уже нельзя [там же: 206–207]. Лу напрямую связал несправедливость «Сильного удара» со своими призывами к демократии в 1989 году.

Люди, собравшиеся вокруг Лу на железнодорожном вокзале в Чанше в мае 1989 года, также откликнулись на несправедливость политики «одна семья – один ребенок». Когда мимо проходили незнакомцы, Лу Дэчэн крикнул: «Я хочу спросить, как бы вы себя чувствовали, если бы столкнулись с такой ситуацией. Просто как общий пример – я не говорю про себя. Что, если ваша жена беременна и вот-вот должна родить, а чиновники, отвечающие за плановую рождаемость, пришли и потащили ее на аборт?» Эта история вызвала большее сочувствие у публики, чем плакат Лу [там же: 207]. Лу говорил искренне – он сам и его жена Ван Цюпин пережили глубокую травму из-за репрессивных действий местных чиновников, связанных с планированием семьи.

Родители Лу Дэчэна и Ван Цюпин были против их встреч в подростковом возрасте: Лу было уже 19, а Ван еще 18. Но политика Китая «одна семья – один ребенок» напрямую коснулась их: летом 1982 года Ван забеременела. Дениз Чун пишет:

Ее беременность противоречила закону по нескольким пунктам: только супружеские пары могли подать заявление на получение разрешения на рождение ребенка; до беременности пары должны были подать заявление на получение разрешения сроком на один год; супружеские пары не имели права на получение разрешений, пока жене не исполнится 22 года и общий возраст супругов не составит 50 лет [там же]7.

Когда чиновники по планированию семьи узнали о беременности Ван, они провели серьезную беседу с Лу и потребовали, чтобы он предъявил им доказательства того, что Ван сделала аборт.

Ван и Лу бежали в сельскую местность за пределами Люяна. Они не хотели терять ребенка. Друг Лу, Лю Хунъу, обратился от их имени к врачу с просьбой подделать свидетельство об аборте. Доктор отказался. Затем Лю Хунъу нашел женщину, которая уже планировала сделать аборт. Лю заплатил ей 200 юаней, чтобы она назвалась Ван Цюпин перед операцией. Уловка сработала, как и маневр Лу и Ван, когда они попросили чиновника выдать им свидетельство о браке во время обеденного перерыва, – клерк не заметил, что Лу и Ван были слишком молоды, чтобы пожениться.

Ван Цюпин родила мальчика в январе 1983 года. Малыш Цзиньлун заболел через несколько дней. Ван и Лу беспокоились, что центральная больница может отказать в лечении незаконнорожденного, поэтому они привезли Цзиньлуна в больницу китайской медицины. Врач рекомендовал инкубатор и направил родителей в центральную больницу, но было слишком поздно. Цзиньлун умер. Ван и Лу были убиты горем. По словам Дениз Чун, Лу Дэчэн «корил себя за нерешительность в выборе больницы, за потерю драгоценного времени». «Я обвиняю власти, – говорил он Цюпин, – это из-за них мы оказались в этой ситуации» [там же: 144].

К горю Ван и Лу добавилось чувство вины – те, кто им помог, подверглись наказанию. Власти понизили в должности и оштрафовали врача, помогавшего с родами Цзиньлуна в маленькой клинике (без разрешения на роды). Чиновник, ошибочно зарегистрировавший их брак, также был оштрафован. Когда Лу Дэчэн отказался передать свидетельство о браке местным чиновникам по планированию семьи, они ввели «социальную плату за воспитание детей» и урезали его зарплату на одну треть. «У вас был незаконнорожденный ребенок от внебрачного союза, – сказали они. – Ребенок мертв, но не думайте, что дело завершено» [там же: 145]. Раньше семья Лу Дэчэна считала, что его работа механиком в государственном гараже есть залог долговременной безопасности, теперь же близкие увидели, что его профессия находится под риском финансовых штрафов. Он уволился и решил открыть собственную ремонтную мастерскую.

Реакция Лу Дэчэна на трагедию в его семье – тот редкий случай, когда можно провести прямую линию от репрессивных ограничений рождаемости в Китае к политической активности в 1989 году. Лу обвинил политическую систему Китая в убийстве его сына, нанесении вреда добрым людям, которые помогли ему, и разорении скорбящего родителя. В мае 1989 года, когда Лу говорил о принудительных абортах, пытаясь убедить прохожих на вокзале в Чанше присоединиться к демократическому движению, он надеялся, что его чувство найдет отклик у тех, кто пострадал от политики одного ребенка.

В 1980-е годы принудительные аборты и операции по стерилизации затронули в основном сельских женщин и нанесли ущерб их семьям8. Чтобы определить, сколько людей, подвергшихся репродуктивному насилию, вели себя так же, как Лу Дэчэн, и направили свою боль на борьбу, необходимы дополнительные исследования. Когда людям задавали вопрос о политике одного ребенка, большинство признавало необходимость сокращения прироста населения и поддерживало ограничение рождаемости [Nie 2005: 154]. Но когда общая поддержка национальной политики вступала в противоречие с личными интересами, даже те, кто физически травмирован не был, чувствовал себя уязвленным. Когда я делюсь с китайскими друзьями радостями воспитания двух сыновей, они часто говорят, что завидуют моей свободе планировать состав семьи. Один профессор, с которым я как-то говорил о детях, дал типичный ответ, почему он отец единственного ребенка: «Я жертва политики планирования рождаемости». Моя подруга счастлива, что у нее есть дочь, но всегда хотела, чтобы у дочери были младшая сестра или брат.

В китайских городах другая болезненная реальность, связанная с политикой планирования семьи – аборты как контроль над рождаемостью, – травмировала многих женщин, в том числе студенток, например Чай Лин. Многие женщины в 1980-е годы делали аборты: из 1200 женщин, опрошенных в клиниках для абортов в 1985 году, почти половина сделала по два аборта, а 18 % – три или более [Li & Glenn & Qiu & Cao & Li & Sun 1990: 445–453]. Исследователь биоэтики Не Цзинбао выявил аналогичные цифры: 41 % опрошенных женщин делали аборт; из них 37 % – два аборта или более. Не Цзинбао также показал, что многие женщины делали аборты из-за государственной политики, неэффективной контрацепции или в результате сочетания этих факторов. Не Цзинбао подчеркнул: несмотря на то что аборты в Китае были широко распространенным явлением, они причиняли женщинам глубокие и длительные страдания [Не 2005: 141, 147].

Опыт Чай Лин подтверждает результаты исследований Не Цзинбао о душевных травмах. До участия в протестах на площади Тяньаньмэнь в 1989 году Чай сделала три аборта. Напрямую связывать три прерванных беременности Чай с ее руководящей ролью в демократическом движении, конечно, нельзя. Однако аборты были для Чай Лин и многих женщин в 1980-е годы причиной гнева, боли и стыда. В своих мемуарах Чай объясняла, как аборт заменил презервативы или другие методы контрацепции, стал методом контроля над рождаемостью. «У нас не было полового воспитания дома, в средней или старшей школе», – писала Чай:

Даже если бы я все знала о репродуктивной системе, мне негде было бы найти защиту. В Китае пары не могли покупать противозачаточные средства, если они не были женаты… Китайское общество было пуританским в своих ожиданиях, но оно не объясняло, как подготовиться и справиться с юношескими эмоциями [Chai 2011: 46–47].

Отношение Шэнь Туна к сексу и противозачаточным средствам отличалось от отношения Чай Лин. И это понятно – он был мужчиной и ему не грозили аборты. Шэнь упоминал, что со временем презервативы в аптеках покупать стало проще. Он связывал распространение презервативов и абортов с политикой «одна семья – один ребенок». «Из-за государственной политики молодым людям стало проще вести половую жизнь. Это было удобно, потому что можно было контролировать рождаемость и делать аборты» [He 2014: 100].

В 1980-х аборты были широко распространены не только потому, что не все молодые люди знали о противозачаточных средствах или не имели доступа к ним, но и потому, что ограничительная политика сделала аборт обязательным для незамужних беременных женщин. Чай Лин писала о том, как забеременела во время учебы в университете: помимо аборта «не было других вариантов» [Chai 2011: 47]9. Ограничение рождаемости и необходимость аборта – важные причины возмущений в Китае 1980-х годов, в том числе в университетских городках.

Недовольство студентов вызывали и другие ограничения.

Ван Юань, студентка Пекинского университета (с 1984 по 1988 год), была рада, что смогла сменить специальность – с микроэлектроники на китайскую литературу. Свобода смены специальностей подтверждала ее индивидуальность. Ван и ее сокурсники много говорили о свободе, но в конце 1984 года в университете была введена политика выключения света в общежитиях в 23:00. В кампусе появились плакаты противоположного содержания. На одних утверждалось, что «взрослые мужчины и женщины должны сами решать, когда чистить зубы, умываться и ложиться спать», а на других было обозначено, что для восьми студентов в комнате достижение консенсуса относительно времени сна было невозможно. «Если бы в нашем государстве народа было меньше, демократия могла бы работать. Но в такой густонаселенной стране, как Китай, только диктатура может сохранить мир», – было написано на плакате в поддержку отключения света.

Ван Юань была в душевой, когда 10 декабря 1984 года в 11 часов вечера внезапно вступили в силу новые правила отключения света. Она с трудом смыла мыло с лица, ощупью пробралась через кромешную темноту в коридор и наблюдала за тем, как студенты кричали, поджигали петарды, ручки метел, ножки стульев, – все, что попадалось им под руку. После того как студенты накричали на жену ректора и разбили стеклянную витрину, беспорядки прекратились. «Адреналин прошел, и его место заняло опустошение. На следующий день политика отключения света нас не волновала. Большинство из нас к этому времени уже крепко спали», – вспоминала Ван. Сокурсники были раздосадованы ограничением свободы и пытались связать отключение света с более серьезными проблемами – личных прав и демократии, но – по крайней мере в 1984 году – им не хватило сосредоточенности и направленности усилий [Wang 2019: 58–59, 60–63].

Ситуация изменилась в 1986 году. Студенты Пекинского университета Ли Цайань и Чжан Сяохуэй создали Марксистскую молодежную фракцию и выпустили прокламацию, в которой Коммунистическую партию сравнивали с «огромным пауком, правящим с помощью террора и насилия». Ли и Чжан были арестованы и осуждены за подстрекательство в ноябре 1986 года [Чуань 1990: 141]. В том же месяце в провинции Аньхой произошли более серьезные события, вызвавшие тревогу у высшего руководства Пекина. Студенты Университета науки и техники Китая (Чжунго кэсюэ цзишу дасюэ) в Хэфэе выступили за демократизацию выборов районного народного представителя. 4 декабря 1986 года местные власти провели съезд кандидатов и избирателей.

По словам вице-президента Университета науки и техники Китая Фан Личжи, «эта встреча стала почти неслыханным событием в Китае: несколько тысяч студентов собрались в аудитории, что, по сути, было свободной политической конвенцией». В ноябре Фан читал лекции в Шанхае и Нинбо о демократии, реформах и модернизации. Заместитель председателя Ван Ли следил за деятельностью Фана и собрал записи его выступлений. 30 ноября Ван и Фан более часа вели дебаты за круглым столом по вопросам высшего образования. В конце концов Ван Ли понял, что единственный способ победить Фана – это указать на его невысокий ранг. Ван спросил, когда Фан вступил в Коммунистическую партию. «30 лет назад», – ответил Фан. «А я – 50», – парировал Ван [Фан 2016: 254–256, 258].

На стороне Ван Ли было старшинство. У Фан Личжи были свежие идеи, которые поддерживала молодежь. Он напомнил, что в то время его целью было «поддержать справедливые требования студентов», а также «попытаться показать, что Коммунистическая партия все еще может быть непредвзятой». Фан решил высказать свое мнение на собрании кандидатов 4 декабря. Он вышел на сцену и сказал: «Единственная надежная демократия – это демократия, основанная на народном сознании и завоеванная борьбой снизу. Вещь, дарованная свыше, в конце концов всегда может быть взята обратно» [там же: 258, 263]. Речь вдохновила сторонников демократии «снизу вверх». На улицах Хэфэя и Шанхая, а также в провинциях Хубэй, Хунань, Шэньси и Сычуань прошли демонстрации.

Власти Хэфэя разрешили студентам провести мирную демонстрацию и подтвердили ее законность. Но в Шанхае и Пекине к разгону и аресту демонстрантов была привлечена полиция, что, в свою очередь, спровоцировало новые марши протеста. Студенты Шанхая вывесили транспаранты с надписями «Да здравствует демократия!» и «Демократия, свобода, равенство!» [Wasserstrom 1991: 298]. 19 декабря 1986 года студенты Шанхайского университета путей сообщения вели дебаты с мэром Цзян Цзэминем; в тот же день студенты осадили здание муниципального правительства Шанхая. Студенты Шанхайского финансово-статистического университета выдвинули главе города четыре требования: 1) подтвердить, что демократическое движение оправданно, патриотично и законно; 2) признать, что учащиеся имеют право вывешивать плакаты и проводить марши на законных основаниях; 3) разрешить газетам публиковать правдивую информацию о студенческом движении и 4) защищать физическую безопасность участников демонстраций [Чуань 1990: 144–145].

1 января 1987 года Шэнь Тун шел маршем по площади Тяньаньмэнь. Отец отговаривал его: «Будет пролита кровь». Шэнь вспоминал, что отец «пытался меня напугать». Он вышел на улицу. То, что он увидел, поразило его. Тайная полиция направила камеры на лица демонстрантов; офицеры в форме бросились на студентов на площади Тяньаньмэнь, «схватили их и бросили в полицейские фургоны». Шэню удалось сбежать. Позже узнал, что 25 его сокурсников из Пекинского университета были арестованы; многим другим пришлось выступить с самокритикой, после того как их опознали по фотографиям [Shen 1990: 116–119].

Репрессии, включающие аресты и другие наказания, положили конец студенческим протестам в конце 1986 – начале 1987 года. Дэн Сяопин был убежден, что такой жесткий подход, также включавший принуждение Ху Яобана к отставке с поста генерального секретаря КПК и исключение Фан Личжи из партии, был своевременным и действенным. Что касается диктаторских методов, как сказал Дэн 30 декабря 1986 года,

нам нужно не только подчеркивать их, нам нужно применять их всякий раз, когда это необходимо. Конечно, мы должны быть осторожны и стараться не арестовывать большое количество протестующих, а также делать все возможное, чтобы не было кровопролития. Но если они хотят создать кровавые инциденты, что тут поделаешь?

Недовольство политикой и требование большей свободы остались без внимания, но Дэн был убежден, что «если мы отступим, в будущем у нас будут еще бо́льшие проблемы» [Дэн 1993: 196]. Его предпочтение диктаторских методов породило события 1989 года. Многие в Китае были разгневаны не только реакцией правительства на их требования демократии, но также произволом и коррупцией руководителей рабочих подразделений на низовом уровне.

Во время обширных интервью в 1988 году Перри Линк заметил, что руководители рабочих подразделений полностью контролировали «ранг рабочего, зарплату и описание работы», а также «его или ее жилье, образование детей, разрешение на поездки, доступ к нормированным товарам и политическую репутацию».

Экономическая стабильность на рабочем месте давалась дорогой ценой: полной потерей личного контроля над собственной жизнью. Как сказал Линку один пекинский социолог:

даже то, что вы, жители Запада, считаете естественным правом там, где вы живете, будь то возможность путешествовать, время для бракосочетания или рождения ребенка, контролируется лидерами подразделений в Китае. Ваш руководитель также делает записи в вашем личном деле, которые вам не разрешено просматривать. Если вы обидите его или ее, комментарии останутся с вами навсегда [Link 1992: 61, 64–65].

В 1980-х годах недовольство нарастало – проблемы, связанные с работой в репрессивных условиях, усугублялись экономическим стрессом.

Экономист Стивен Н. С. Чунг (Чжан Учан) утверждает, что реформы в сельской местности в 1980-х годах имели успех, особенно система договоров об ответственности домохозяйств, распределявшая земельные наделы между семьями. Последние могли оставить себе прибыль после выполнения своих обязательств перед государством [Cheung 2014: 15]. Но не все процветали. Летом 1986 года Бай Хуа, студентка факультета журналистики Народного университета в Пекине, отправилась в сельскую местность, чтобы выяснить, как экономические изменения повлияли на сельские районы Китая. Она обратила внимание на то, что хозяева наделов, изначально довольные растущим благосостоянием, стали указывать на проблемы. Росли цены на удобрения и семена, но сумма, которую государство выплачивало за урожай, оставалась неизменной. Хозяева наделов также испытывали трудности с двунаправленной экономикой: государство продавало товары по фиксированным ценам, что приводило к дефициту предложения, в то время как частные торговцы имели надежные запасы и брали гораздо больше. Один владелец надела сказал Бай Хуа: «В прошлом году я потратил 2000 юаней на то, чтобы вырастить урожай, а затем продал его за 2060 юаней. За целый год я почти ничего не заработал» [Black & Munro 1993: 97].

Некоторые владельцы наделов боролись. Но люди в сельской местности могли в большей степени контролировать свое экономическое положение, чем промышленные рабочие в 1980-х годах, особенно после 1986 года. По словам Стивена Н. С. Чунга, «применение договоров об ответственности к промышленным отраслям было большей проблемой». Экономист объясняет, что «в промышленном производстве материальные активы обесцениваются и могут быть украдены, а государственные рабочие в соответствии с существующими законами не могут быть уволены» [Cheung 2014: 15–16]. Один специалист по партийной истории, с которым я разговаривал, сказал, что договоры вызывают неприязнь между рабочими и руководящим составом.

Руководители фабрик после выполнения договоров оставляли прибыль себе. А поскольку договоры были краткосрочными, управленцы старались быстро заработать деньги, не ремонтировать оборудование и не инвестировать деньги в дальнейшее производство. Простым людям, проработавшим почти всю жизнь на одном месте, было больно наблюдать за тем, как обогащаются директора заводов. Социолог Джоэл Андреас отметил, что в начале 1980-х годов заработная плата рабочих увеличилась, а организации стали вкладывать значительные средства в жилищное строительство. Рабочие также имели возможность на возобновленных съездах трудящихся высказать жалобы и предложения. Но по мере развития реформ в середине 1980-х годов директора заводов и другие чиновники увеличили свои полномочия за счет рабочих, роль которых в съездах была ослаблена. Заработная плата стагнировала, и то, что когда-то казалось пожизненной гарантией занятости, пошатнулось, поскольку фабрики начали нанимать рабочих по краткосрочным договорам.

Рабочие выразили свои чувства в песне: «Мы благодарны Дэн Сяопину за повышение заработной платы, но мы помним, что Мао Цзэдун не поднимал цены» [Andreas 2019]. К осени 1985 года водители автобусов и контролеры были настолько измотаны происходящим, что объявили забастовку. Билетный кассир Чжао Хунлян объяснил, что требования его коллег о повышении заработной платы касались не политики, а разрешения проблем экономической неопределенности. Чиновникам удалось избежать серьезной забастовки, повысив зарплату и выдав новые ботинки и пальто работникам автопарка, но начальство Чжао заклеймило его как нарушителя спокойствия. Забастовки стали более массовыми в 1987 году, когда их число возросло до 127, а в течение первых десяти месяцев 1988 года в Китае прошло более 700 забастовок [Black & Munro 1993: 114–117, 120].

Студенты и преподаватели университетов также боролись с экономическими трудностями и плохими условиями жизни. Они не бастовали, как рабочие, но чувствовали себя подавленными. Стремительный рост числа учащихся в высших учебных заведениях привел к тому, что многие студенты жили на мизерные стипендии, а перспективы трудоустройства после окончания учебы были неясными [Zhao 2001]. В провинции Шаньдун студенты педагогического колледжа испытывали «почти полную апатию к учебе», зная, что их ждет карьера с «низкой оплатой, ужасные условия труда, отсутствие социального уважения и надежды на лучшее», – писал Эндрю Дж. Спано, преподававший в Педагогическом колледже Тайаня провинции Шаньдун в 1988 и 1989 годах. Ученики Спано жили в общежитиях с разбитыми окнами, без отопления и постоянным отключением электричества и воды. По ночам они справляли нужду в раковины, потому что общественный туалет находился слишком далеко [Spano 1990: 311–312]. Профессура элитных учебных заведений Пекина чувствовала себя лучше, но жили они в тесных переполненных домах и получали оскорбительно низкие зарплаты. Один профессор медицины сказал Перри Линку: «Нам недоплачивают, лишают привилегий, недооценивают и заставляют перерабатывать. Вот и все».

Коррупция также вызывала озлобление – одни наблюдали, как другие обманывают и обирают их. Ходили слухи, что дети таких высокопоставленных чиновников, как Дэн Сяопин, Чжао Цзыян, наживаются на коррупции. По словам социолога Динсинь Чжао, в конце 1980-х годов «психологическое давление коррупции было очень сильным». Опросы общественного мнения показали, что более 83 % респондентов в городах Китая «считают, что большинство кадров коррумпированы»; 63 % кадров сами признавались в коррупции [Link 1992: 90–91]. Перри Линк выяснил в своих интервью, что эти практики варьировались и включали «взяточничество, кумовство, контрабанду, обмен услугами, полное государственное обеспечение питанием, доставки товаров домой для их “проверки”, “одалживание” денег без возврата, а также гуаньдао (официальная спекуляция), когда чиновники или члены их семей покупали товары по низким ценам, установленным государством, и перепродавали их с огромной прибылью» [Zhao 2001: 126].

Безудержная инфляция 1988-го и начала 1989 года преумножила боль населения. Простые люди видели, как коррумпированных чиновников развозили на мерседесах, а сами с горечью обнаруживали, что их заработная плата не может покрыть стремительно растущих расходов на питание. Официальный уровень инфляции составлял 18,5 % в 1988 году и 28 % в течение первых трех месяцев 1989 года [Link 1992: 55]. В августе 1988 года, когда высшее руководство приняло решение ослабить контроль над ценами, жители бросились в банки забирать свои сбережения. Они покупали золото, кровати, велосипеды, спички, рубашки и туалетную бумагу, надеясь, что эти товары сохранят свою ценность. Сообщения в прессе о ценовых реформах не только спровоцировали «набеги» на банки и массовые закупки, но и показали, что лидерам не хватает опыта для продолжения экономических реформ. В середине 1980-х были те, кто положительно относился к высшему руководству страны, но к концу 1988 года недостатки системы, которую историк Чжун Яньлинь назвал «политикой стариков», большинству стали очевидны.

Вместо того чтобы придерживаться классического взгляда на политику элит 1980-х годов с точки зрения институционализации или фракционности, Чун развенчивает представление о том, что Дэн Сяопин пытался институционализировать систему коллективного лидерства. Он также опровергает утверждение о том, что Дэн был посредником между фракцией реформ и жесткой линией консервативной фракции. Чун считает, что революционное старшинство обеспечило Дэну политическую власть [Chung 2019]. Дэн Сяопину в августе 1989-го исполнилось 85 лет, а до 1949 года он имел репутацию незаурядного военного лидера. По словам Фредерика Тейвеса, тесные рабочие отношения Дэна с Мао Цзэдуном также укрепили авторитет Дэна; Мао доверял Дэну выполнение сложных задач в 1950-х, 1960-х и 1970-х годах – несмотря на то что Мао дважды подвергал Дэна репрессиям во время Культурной революции [Teiwes 1995]. Эти факторы подняли Дэна над другими политически активными старцами, в том числе над Ли Сяньнянем (ему в 1989 году было 80 лет), Ван Чжэнем (81 год), Ян Шанкунем (82 года), Чэнь Юнем (84 года) и Пэн Чжэнем (87 лет). Претензии Дэна на однозначно больший революционный стаж не только означали, что на протяжении 1980-х годов его пожилые коллеги вынуждены были подчиняться ему как принимающему решения, но эти претензии также означали, что политическое выживание таких молодых лидеров, как Ху Яобан и Чжао Цзыян, требовало успешной интерпретации, восхваления расплывчатых установок Дэна и других пожилых коллег.

Дэн Сяопин мог сказать, что он систематизировал коллективное руководство, но это не значит, что он действительно этим занимался. Политолог Джозеф Торигиан утверждает, что Дэн использовал формулировки об институционализации и коллективных обсуждениях, чтобы укрепить свою позицию как принимающего окончательное решение за кулисами [Torigian 2017]. Иногда, утратив бдительность, Дэн и его коллеги признавали это. Чжао Цзыян вспоминал: он услышал, что когда Дэн в 1987 году встретился со старейшинами, чтобы обсудить их уход с руководящих должностей, они согласились. По их мнению, «у Постоянного комитета Политбюро (ПКП) должна быть только одна “свекровь” (попо)» и «роль Дэна не должна измениться; он был и остается “свекровью” ПКП», другие старейшины не имели решающего голоса при принятии важных установок [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 209].

Чэнь Юнь использовал другую метафору, чтобы описать роль Дэна как диктатора. В конце мая 1989 года Чэнь Юнь попросил старейшин Центральной консультационной комиссии поднять руки, чтобы поддержать позицию Дэна как «крестного отца» (тоуцзы)10 Центрального комитета. Секретарь Чэня Сюй Юнъюэ, когда высказывания Чэнь Юня были опубликованы, заменил этот разоблачительный ярлык словом «ядро» (хэсинь) Центрального комитета [Цяо 2006: 16–17]. В минуту кризиса КПК пожилые коллеги Дэна склонились и поцеловали руку «крестного отца» Китая.

Служба под руководством «крестного отца» поставила Ху Яобана (генеральный секретарь с 1982 по 1987 год) и Чжао Цзыяна (премьер с 1982 по 1987 год и генеральный секретарь с 1987 по 1989 год) в безвыходное положение. Младшим лидерам, отвечающим за текущее руководство, не хватало автономии; им часто приходилось гадать, чего хотел Дэн. У Дэна были плохой слух и плохая память, и даже в начале 1980-х ему уже не хватало сил работать целый день. Один из собеседников Фредерика Тейвеса рассказал, что «однажды Дэн попросил о встрече с руководителями провинций, но когда они собрались у него дома, он потребовал объяснений, что они делают там [у него дома] и отправил их обратно» [Teiwes 1995: 71].

Работать в политической системе старейшин было трудно. И не только потому, что Дэн, главный старец, был на особом положении, но и потому, что остальные старейшины продолжали вмешиваться в дела и в результате объединились сначала против Ху Яобана, а затем Чжао Цзыяна. По словам Чжун Яньлинь, Ху Яобан постоянно заискивал перед Пэн Чжэнем, говоря, что они «должны пользоваться тем же политическим отношением и расходами на проживание», что и члены ПКП. Ху также «обязал Центральный отдел пропаганды уделить особое внимание девяти ветеранам-революционерам», включая Чэнь Юня, Пэн Чжэня и Ван Чжэня. Но старейшины считали, что Ху Яобан слишком слаб в борьбе с «буржуазной либерализацией» и «духовным осквернением». Они обвинили Ху во вспышке протестов в 1986 году. Когда старейшины Бо Ибо, Пэн Чжэнь, Ян Шанкунь и Ван Чжэнь почувствовали, что поддержка Ху Яобана Дэн Сяопином ослабла, они всячески пытались убедить Дэна заставить Ху уйти в отставку. Чун сообщает, что старейшины пришли в дом Дэна 27 декабря 1986 года, «чтобы выразить свою серьезную обеспокоенность по поводу студенческого движения». Они говорили, что студенческие демонстрации – вина Ху Яобана как слабого лидера и он слишком снисходителен по отношению к интеллигенции [Chung 2019: 110]. Через неделю Ху сняли с поста генерального секретаря.

Это не было институционализированной политикой, основанной на консенсусе. И это не было битвой между сторонниками реформ и консерваторами. Это была система, в которой пожилые мужчины считали себя незаменимыми стражами. Старейшины не доверяли младшим по возрасту лидерам выполнение руководящей работы и не позволяли им учиться на собственных ошибках. Это означало, что политическое выживание зависело не от проявления инициативы или понимания и симпатии к различным социальным группам. Выживание зависело от понимания настроений Дэн Сяопина и задабривания политически активных старейшин вокруг него. В этом отношении премьер Ли Пэн не имел себе равных.

Ли Пэн стал премьером в 1987 году, после того как Ху Яобан был вынужден уйти в отставку, а Чжао Цзыян стал генеральным секретарем. После неудачной реформы цен и всплеска инфляции в 1988 году перспективы дальнейших экономических преобразований были сомнительны. Ли Пэн почувствовал, что можно организовать интриги в этот раз вокруг Чжао Цзыяна. Простые люди, интересовавшиеся политикой в 1988 и 1989 годах, все чаще связывали проблемы Китая 1980-х со старейшинами, не желавшими уходить из власти. Способность Ли Пэна побеждать в политике старцев сделала Ли, наряду с Дэн Сяопином, одной из основных мишеней общественного гнева, вылившегося в 1989 году в протесты.

Глава 3

Восьмидесятые в Китае. Альтернативный путь

Что можно было сделать в 1980-х, чтобы дать людям возможность вздохнуть свободно? Как сложилась бы жизнь в Китае, если бы старейшины, оттеснившие Ху Яобана в конце 1986-го и плетущие интриги для ослабления позиции Чжао Цзыяна в 1988 и 1989 годах, ушли в отставку и остались вне политики? Существовал ли в 1989 году другой выход? Ответ – да. Но тогда Дэн Сяопин должен был бы отказаться от привычного образа действий.

Когда речь идет о различных путях развития, в центре всегда находится Дэн. Именно его революционный опыт сделал возможными большие изменения в стране. Без поддержки Дэна более молодые лидеры, такие как Ху Яобан и Чжао Цзыян, возможно, сочли бы невозможным проведение рыночных реформ. Представьте себе, что с начала 1980-х Дэн ушел бы в отставку и отказался от участия в судьбоносных решениях. Чтобы Чэнь Юнь и другие старейшины не сопротивлялись проведению экономических реформ, Дэн должен был убедить Чэня и других пожилых товарищей по партии отступить, хранить молчание и держаться в стороне от создаваемой Ху и Чжао программы реформ.

Возможный сценарий, в который не были бы вписаны старейшины, не включил бы в себя жесткие кампании по борьбе с преступностью, которые затронули Чжао Хунляна и Лу Дэчэна. В этот сценарий не вошли бы движения, выступающие против буржуазной либерализации и духовного осквернения, что позволило бы таким критическим мыслителям, как Фан Личжи, открыто выступать за политические реформы снизу и участвовать в выборах на местном уровне. Что еще более важно, Ху Яобан продолжал бы оставаться генеральным секретарем после января 1987 года. Когда в апреле 1989 года Ху умер, некоторые из скорбящих предположили, что его унизительная отставка ускорила его смерть. Если бы Ху Яобан не подвергся партийной чистке и умер на занимаемом посту, панихида по нему стала бы возможностью отметить стремление его преемников к прогрессу, а не поводом выплеснуть гнев из-за стагнации реформ. Многие проблемы, породившие народный гнев в 1980-х годах, в том числе произвольные санкции со стороны руководителей рабочих подразделений, коррупция и репрессии, не исчезли бы, конечно, в одночасье, но совещательные и прозрачные системы, сторонниками которых были Ху и Чжао, могли бы дать людям надежду на скорое решение их проблем и позитивные политические изменения.

Дэн Сяопин действительно хотел уйти в отставку и пытался повлиять на пожилых товарищей по партии, чтобы те отошли в сторону и не вмешивались в проведение реформ. Однако он не нашел верного способа осуществить это. В мае 1986 года, когда Дэн рассказал Ху Яобану о своем плане уйти в отставку в 1987 году, поддержка Ху этой идеи стала ударом для Дэна – мысль, что Дэн заменим, была политически некорректной. После того как Чжао Цзыян занял пост генерального секретаря, он продемонстрировал «усвоение этого урока», заявив, что партии повезло, потому что Дэн Сяопин, Ли Сяньнянь, Чэнь Юнь, Пэн Чжэнь и другие высокопоставленные революционеры все еще «живы и здоровы» и готовы дать инструкции и предложить помощь. 2 ноября 1987 года Чжао заявил, что хотя Дэн и отказался от большинства своих официальных должностей,

его положение и роль как лица, принимающего решения в Китае по ключевым вопросам, не изменились. Нам по-прежнему нужен товарищ Сяопин у руля в решающие моменты. Постоянный комитет Политбюро считает, что всякий раз, когда мы сталкиваемся с серьезной проблемой, мы должны обращаться к товарищу Сяопину за инструкциями, и товарищ Сяопин все еще может вызвать нас на встречу [Чжао 2016, 4: 255].

Чжао оказался в ловушке. Поскольку его положение зависело не только от поддержки, но и от похвалы мудрости и высшей власти Дэн Сяопина, у Чжао не было возможности уйти от политики старейшин. Точно так же, как глубина экономических реформ Китая в 1980-х годах зависела от полной поддержки Дэна, жесткие ограничения политических изменений в течение десятилетия были обусловлены непримиримой приверженностью Дэна к однопартийной системе. В этом отношении Дэн отличался от Цзян Цзинго, который как лидер Китайской Республики на Тайване терпимо относился к оппозиционным партиям в 1986 году, и от Михаила Горбачева, допустившего альтернативные выборы в законодательные органы Советского Союза в 1989 году. Начиная с 1980-х годов Тайвань и СССР шли разными путями, но в обоих случаях политические перемены происходили благодаря тому, что высшие лидеры добровольно ослабляли диктаторские полномочия.

Дэн и его окружение отказывались от политической открытости, потому что рассматривали ее как предательство революции, с молодости определившей их жизнь и карьеру. Воздать должное этому прошлому было для них важнее, чем настоящее или будущее Китая. Вот почему в 1989 году старейшины, например Чэнь Юнь, упоминали кровь, пролитую революционерами во имя диктатуры Коммунистической партии. Чэнь Юнь даже подсчитал: более 24 миллионов человек, включая его личного телохранителя во время Великого похода, погибли во имя победы социализма в Китае. Их память, говорил Чэнь, нужно «лелеять», поддерживая верховное положение Дэна [Цяо 2006: 16–17]. Дэн Сяопин и Чэнь Юнь не задавались вопросом, хотели бы миллионы погибших революционеров, чтобы их имена служили поддержке политики стариков. Отказавшись уйти из политики, пожилые властители Китая создали ситуацию, которая к 1989 году стала взрывоопасной.

Как изменилась бы жизнь Чай Лин, Лу Дэчэна и других, если бы Китай в 1980-х годах пошел другим путем? Чай Лин мечтала учиться в Соединенных Штатах. В апреле 1989 года она подала документы в аспирантуру по специальности «детская психология» в Педагогический колледж Колумбийского университета. Месяц спустя муж Чай Фэн Цундэ узнал, что его приняли в аспирантуру Бостонского университета; Чай могла бы поехать с ним – независимо от результата рассмотрения ее собственного заявления. Если бы Ху Яобан оставался на своем посту до 1989 года, маловероятно, что Чай и Фэн отказались бы от «американской мечты» и бросились бы с головой в демократическое движение за «китайскую мечту», ставшую в то время приоритетной [Chai 2011: 90, 181]. Они могли бы продолжить академическую карьеру.

А травмы, перенесенные Чай Лин, Лу Дэчэном и Ван Цюпин из-за ограничений рождаемости, приведших к массовым абортам вместо использования противозачаточных средств? Ограничений, по мнению Лу Дэчэна, ставших причиной смерти его маленького сына. Какие изменения могли бы позволить Чай Лин избежать незапланированных беременностей или позволили бы Лу и Ван пожениться и создать семью, не подвергаясь притеснениям и жестокому обращению чиновников, отвечающих за работу по планированию семьи?

Высшее руководство Китая считало необходимым сдерживать рост населения – споры велись лишь по вопросу количества детей в семье – один или двое. Тем не менее даже политика «одна семья – два ребенка», инициированная демографом Лян Чжунтаном, запрещала бы рождение третьего и требовала бы от пар достижения определенного возраста для вступления в брак. В 1984 году, потрясенный принудительными абортами и стерилизацией, сопровождавшими введение политики «одна семья – один ребенок» в сельских районах Китая, Лян Чжунтан обратился к Ху Яобану и Чжао Цзыяну с призывом ограничить рождаемость хотя бы двумя детьми. Еще в 1981 году Чжао Цзыян поддерживал положение о том, что сельские семьи, у которых первый ребенок девочка, могут иметь второго ребенка. Чжао сказал, что во избежание излишнего принуждения и сопротивления деревенских жителей «нам нужно проводить политику, приемлемую для сельского населения» [Чжао 2016, 1: 274]. Спустя три года Чжао Цзыян и Ху Яобан одобрили предложение Лян Чжунтана о разрешении на второго ребенка [Чжао 2016, 2: 446]. На практике политика «одна семья – один ребенок» стала более гибкой. Репрессии продолжались, но они уже не были такими массовыми, как в 1983 году, когда 21 млн женщин подверглись стерилизации, было сделано 14 млн абортов. Несмотря на поддержку Чжао и Ху, чиновники из Национальной комиссии по планированию семьи отказали в распространении в стране пилотной программы, включающей рождение двух детей, которую Лян продвигал в уезде Ичэн провинции Шаньси [Пяо & Хуан & Ли 2015].

Но политика двух детей также была ограничительной. Это не решило бы коренным образом проблемы, травмировавшие Чай Лин, Лу Дэчэна и Ван Цюпин. Лян Чжунтан выступал за отсрочку вступления в брак и рождение детей – согласно политике двух детей, Лу и Ван все еще были бы слишком молоды и, возможно, имели бы стимулы обманным путем зарегистрировать свой брак и скрыть беременность. Улучшение полового воспитания и более легкий доступ к противозачаточным средствам, в том числе для молодежи вне брака, сделали бы гораздо больше, чтобы помочь Чай Лин, Лу Дэчэну и Ван Цюпин. Альтернативный путь, предлагающий эти, казалось бы, простые решения, потребовал бы культурного сдвига, выходящего за рамки договоренностей Ху Яобана и Чжао Цзыяна в 1984 году.

В годы правления Мао нормальное сексуальное поведение зачастую рассматривалось как буржуазный декаданс или распущенность и наказывалось внесудебно, а иногда с применением уголовной статьи [Diamant 2000; Yang 2015: 19–50]. Политические лидеры не могли выступать за изменения, которые поощряли бы добрачный или внебрачный секс. Но если бы Чжао Цзыян, как и во второй половине 1980-х, продолжил настаивать на политических реформах, сдвиг в культурных нормах мог бы в конечном итоге произойти. Хотя для Чай Лин, Лу Дэчэна и Ван Цюпин это было бы слишком поздно.

Выбор в пользу постепенных, а не радикальных реформ мог быть более реалистичным сценарием, доступным Ху Яобану и Чжао Цзыяну. Но эта постепенность не могла помочь людям, живущим в бедности, испытывающим унижение на работе и вынужденным идти на насильственную стерилизацию и аборты. Апрель 1989 года давал надежду на лучшую жизнь.

Глава 4

События на Тяньаньмэнь как часть истории

Несколько лет назад я встретился с пожилой парой из Китая. Когда я сказал, что работаю над книгой о событиях 1989 года, они обрадовались. Женщина рассказала, что во времена протестного движения люди в Пекине были счастливы, полны надежд и работали над общей задачей.

Ее муж встал, подошел к книжной полке и вынул фото в рамке, обращенное вовнутрь, к книгам. Это была фотография десятков тысяч людей, стоявших на площади Тяньаньмэнь и размахивавших красными знаменами. Шел разгар голодовки – май 1989-го. Хозяева не выставляли эту фотографию напоказ. Случайные посетители или соседи не заметили бы ее. Но иногда воспоминания о полном энергии и надежд времени, ожидании перемен становились центром их гостиной.

Мои собеседники с болью отозвались о расправе на площади, положившей конец протестному движению и послужившей началом витка циничной коррупции и репрессий. С волнением и ностальгией вспоминали они события, запечатленные на фото. Собеседники рассказывали о надеждах, которыми они жили в самом начале протестов и чуть позже. Сотни мемуаров, научных исследований и документальных фильмов не дают столь полного и эмоционального представления о событиях по сравнению с одной-единственной фотографией, озаряющей надеждой дом пожилой пары. Цель протестов 1989 года – изменить положение в Китае. И на короткое время – всего на несколько недель – жизнь в чем-то действительно стала лучше.

По сравнению с позитивом пожилой пары документальный фильм о студенческом движении «Врата Небесного Спокойствия»11 выглядит мрачно. Я упоминаю об этом фильме, потому что он зачастую является основным источником, на который ссылаются молодые люди в Китае и за рубежом, оспаривая историю протестов на площади Тяньаньмэнь. Когда я впервые в январе 1999 года посмотрел «Врата Небесного Спокойствия» в большом зале Портлендского государственного университета и прослушал выступление одного из режиссеров – Кармы Хинтон – о фильме, у меня была та же реакция, что и у студентов, увидевших фильм на лекциях в Университете Саймона Фрейзера, где я преподаю. Я почувствовал обреченность. Я увидел ошибки студенческих лидеров, казалось, именно эти ошибки и спровоцировали жесткую ответную реакцию КПК. Мне сейчас стыдно признаться, что я ненавидел Чай Лин – женщину, изображенную как жаждущую и ждущую кровопролития. Но она была слишком напугана, чтобы быть свидетелем расправы. После просмотра этого фильма я старался больше узнавать о событиях 1989 года, все сильнее мне хотелось выступить против шаблонных нарративов, сосредоточенных на ошибках и обвиняющих активистов, участников и свидетелей в том, в чем они не виноваты.

Печатному слову трудно конкурировать с мощными образами документалистики, но мемуары, научные исследования полнее передают волнение и положительную энергию протестов.

В книге «Ни боги, ни императоры» социолога Крейга Кэлхуна рассказывается об успехах студенческих лидеров, объясняется, как студенты и наблюдатели понимали демократию, и убедительно доказывается, что поражение движения было неизбежным [Сalhoun 1994]. В работе социолога Динсинь Чжао «Сила Тяньаньмэнь» сообщается, что студенческие лидеры действовали спонтанно и индивидуально, каждый из них пытался привлечь к себе внимание [Zhao 2001].

Историки Джозеф В. Эшерик и Джеффри Н. Вассерстром и политолог Элизабет Дж. Перри вместе с другими авторами книги о протесте и политической культуре прослеживают символизм студенческих петиций, маршей и сидячих забастовок, отсылая к более ранним периодам китайской истории [Esherick & Wasserstrom 1994; Perry 1994]. А в недавно опубликованной книге «Последний секрет: последние документы репрессий Четвертого июня» писатель, использующий псевдоним У Юйлунь, дает наиболее актуальный отчет о том, как высокопоставленные чиновники КПК реагировали на протестное движение [Wu 2019].

В своей книге, говоря об истории протестов, я опираюсь на указанные и другие работы. Мне хотелось бы показать, что не стоит фокусировать все внимание исключительно на студенческом движении и, конечно, студенты не должны быть объектом обвинения, как им стала Чай Лин. Это были студенты, а не профессиональные политики или опытные организаторы. Они были умны и сообразительны, но они выросли в ленинской политической культуре и не имели опыта управления организацией и демократических навыков. Огромное количество материалов, написанных студентами и/или о студенческом движении начиная с 1989 года, дает ограниченное представление о реальных событиях. Теперь мы можем прочесть воспоминания Ли Пэна и Чжао Цзыяна, в которых они описывают борьбу с протестами середины апреля – конца мая 1989 года. И конечно, история протестов должна включать голоса других людей, которые не были ни студентами, ни чиновниками. Это заводские рабочие, клерки, бизнесмены, бабушки и дедушки – все они по-разному участвовали и реагировали, это были и тревога, и замешательство, и надежды весны 1989 года. Их участие и их чувства так же важны, как участие и чувства студентов и политиков. Надежда – она породила и направляла это движение. Вот почему живые свидетели событий хранят фотографии на книжной полке три десятилетия спустя.

Глава 5

Требования и ответные действия

После того как в январе 1987 года Дэн Сяопин вынудил Ху Яобана уйти в отставку с поста генерального секретаря, недовольство народа усилилось. Возмущение вызывали коррупция, инфляция и репрессии. Сам Ху Яобан решил остаться членом Политбюро с понижением должности. Его присутствие в высшем партийном органе, возможно, вселяло надежду на возвращение относительно толерантной политики, которую он проводил ранее. В начале 1989 года демократический активист из провинции Аньхой посетил Шэнь Туна в Пекинском университете. Он задал вопрос: «Кого мы выдвинем на смену Дэн Сяопину, если нам удастся избавиться от него?» Затем он предложил Ху Яобана и Чжао Цзыяна как возможных кандидатов. Шэнь вспоминал: «Мы все согласились, что Ху Яобан, вероятно, был лучшим из предложенных» [Shen 1990: 159–160].

Но сбыться этому было не суждено. Во время заседания Политбюро по вопросам политики в области образования 8 апреля 1989 года Ху Яобан почувствовал себя плохо. Он встал, попросил Чжао Цзыяна извинить его и упал. Это был сердечный приступ. Ху Яобана срочно доставили в пекинскую больницу, где он, казалось, пошел на поправку12.

По словам его сына, утром 15 апреля, после того как Ху Яобан выпил арбузный сок и позавтракал, случился еще один приступ. Ху умер через несколько мгновений.

Студенты, интеллигенция, рабочие и высшие лидеры Коммунистической партии по-разному отреагировали на смерть бывшего генсека. 15 апреля официально стало известно о смерти Ху Яобана. Шэнь Тун и его друзья вывесили перед окном общежития Пекинского университета плакат с надписью «Яобана больше нет. Мы скорбим». В тот же день чуть позже Шэнь столкнулся с группой студентов-журналистов из Народного университета и сказал им: «Смерть Ху Яобана может стать началом студенческого движения». В действительности движение уже началось. Один из студентов Народного университета сказал Шэню, что у них в кампусе «становится интересно… Кто-то нарисовал Ли Пэна в виде свиньи выставил на всеобщее обозрение» [там же: 167–168].

17 апреля У Жэньхуа, преподаватель Китайского университета политических наук и права принял участие в марше памяти (всего было около 500 человек). Марш начался около студенческого городка и шел и до площади Тяньаньмэнь. В тот день около четырех тысяч студентов Пекинского университета вышли на площадь и скандировали: «Долой коррумпированных чиновников!», «Да здравствует демократия!», «Да здравствует свобода!», «Омолодим Китай!» [У 2014: 20; Хэ 1989: 1]. У Жэньхуа рассказал мне, что его поразило, насколько молниеносно после смерти Ху студенты и преподаватели покинули кампус и вышли на площадь. До этого студенческие волнения ощущались только в студгородке, но в апреле студенты вышли на улицы, маршируя по 6–9 миль:

от университетов в северо-западной части города до площади Тяньаньмэнь в центре Пекина.

17 апреля на площади Тяньаньмэнь собралась небольшая группа рабочих. Рабочие говорили не столько о Ху Яобане, сколько выражали недовольство инфляцией, коррупцией и условиями труда. Эти рабочие, в частности Чжао Хунлян, и раньше обращались к правительству. 17 апреля Хань Дунфан, 25-летний рабочий с железнодорожной станции в пригороде Пекина, встал и выступил с речью о том, что рабочим не стоит полагаться на официальную Всекитайскую федерацию профсоюзов (ВФП), а нужно организовываться самостоятельно. В 1986 году Хань Дунфан обратился за помощью к представителю ВФП своего рабочего подразделения, но ответа не получил. Он сказал чиновнику: «Насколько я вижу, ВФП ничего не делает, кроме как время от времени организует кинопоказы и раздает мыло».

Чжао Хунляну понравились слова Хань Дунфана, с ними согласились и строитель Ван Дэнъюэ, повар Сяо Дэлун и котельный мастер Чжао Пиньлу. Мужчины договорились встретиться на площади на следующий день [Black & Munro 1993: 153–154, 158–159; Walder & Gong 1993: 1–2].

Ван Юань, которая после окончания Пекинского университета работала в пекинском офисе компании «Кэнон» (Canon), также вышла на площадь 17 апреля. Ван услышала, как студент говорил в мегафон, что Ху Яобан «умер от гнева и беспокойства» – после того как на заседании Политбюро 8 апреля узнал о нехватке бюджетных средств в сфере образования. Эти слова подразумевали, что государственные деньги, отпущенные на образование, присваивались коррумпированными чиновниками. Свою речь студент закончил призывом: «Свергнем казнокрадов! Искореним коррумпированных! Образование спасет нацию! Да здравствует свобода! Да здравствует демократия! Да здравствуют закон и порядок!»

Некоторое время толпа громко выкрикивала лозунги в ответ на призывы. Вскоре Ван Юань окружило плотное кольцо людей. Именно тогда кто-то попытался украсть ее дорогую японскую камеру. «Я закричала “Помогите!” и вцепилась в камеру. Мужчина отпустил камеру и убежал», – вспоминает она. Десять дней спустя, когда Ван Юань была в кампусе Пекинского университета, с ней произошел еще один неприятный инцидент. Двое молодых людей выхватили у Ван камеру и открыли ее, чтобы засветить пленку. Камеру они вернули только после того, как вмешался водитель компании, где работала Ван [Wang 2019: 136–137, 165–166]. Скорбь по Ху Яобану и требование демократических реформ преобразили людей. Когда пожилая пара показывала мне свою заветную фотографию площади Тяньаньмэнь, женщина рассказала, как весной 1989 года она однажды по рассеянности оставила фотоаппарат на багажнике велосипеда возле площади. Когда она вернулась, камера была на месте. Женщина считала, что люди в Пекине в это время настолько доверяли друг другу, что воровства не было совсем. Пожилая пара до сих пор хранит память об этом времени взаимного доверия. Такое восприятие отличается от более приземленного опыта Ван Юань, но это не значит, что какая-то из этих историй неточна. В ряде сообщений утверждается, что в мае 1989 года в Пекине царил такой порядок, что карманники перестали воровать. Напавшие на Ван Юань, видимо, не знали об этом.

Хотя никто не предполагал, что 15 апреля умрет Ху Яобан и что скорбь по нему приведет к движению за демократию, однако политическая активность наблюдалась уже в течение трех месяцев. Смерть Ху увеличила число борцов за демократию. Фан Личжи был исключен из КПК и переведен на работу в Пекинскую астрономическую обсерваторию. Но он не смог думать лишь об астрофизике. 6 января 1989 года Фан отправил Дэн Сяопину письмо следующего содержания:

1989 год – это и сороковая годовщина образования КНР, и семидесятая годовщина Движения Четвертого мая13. Ожидается, что многие мероприятия будут приурочены к этим двум годовщинам. Однако большинство волнует настоящее, а не прошлое. Люди связывают эти даты с новыми надеждами.

Фан предложил Дэну отметить особый 1989 год помилованием всех политических заключенных [Oksenberg & Sullivan & Lambert 1990: 166–167]. Вдохновленные письмом Фана, 16 февраля 1989 года 33 писателя и художника опубликовали открытое письмо с призывом к амнистии узников совести. Десять дней спустя группа из 42 ученых-естествоиспытателей и социологов написала длинное открытое письмо, призывающее к демократизации общества, свободе слова, освобождению политических заключенных и увеличению финансирования образования.

В конце концов Фан узнал, что Дэн Сяопин действительно прочитал его послание. «Однако, верный себе, он не подал вида: ни подтверждения, ни ответа», – писал Фан Личжи. По словам Фана, Министерство юстиции жаловалось, что «публичные письма о заключенных ставят под угрозу независимость судебной системы Китая». Сотрудники службы безопасности посетили подписантов и сделали им предупреждение, некоторых взяли под наблюдение. Фан пришел к выводу, что, хотя «публичные призывы к амнистии не достигли своей непосредственной цели… они вызвали такую нервозность, что “инакомыслие” переросло в эпидемию, от которой властям было нелегко избавиться. Абсолютная власть режима оказалась под угрозой» [Fang 2016: 275–276].

Работы и выступления физика Ли Шусянь и ее мужа Фан Личжи воодушевили студентов Пекинского университета Шэнь Туна и Ван Даня, организовавших дискуссионные группы и чтения в 1988 и начале 1989 года. Ван Дань слышал выступление Фан Личжи в феврале 1989 года в пекинском отеле. 3 апреля 1989 года Ван распространил в студенческом городке открытое письмо, в котором говорилось, что «наследие академической свободы и свободы слова Движения Четвертого мая находятся в опасности». Ван также редактировал независимый журнал «Синь у сы» («Новое Четвертое мая»), в который Ли Шусянь написала вступительную статью [Black & Munro 1993: 140–142]. Ли посетила дискуссионную группу Шэнь Туна в начале марта 1989 года. Рассказ Ли Шусянь от 26 февраля о том, как полицейские не позволили ей, Фан Личжи и Перри Линку посетить техасское барбекю, произвел на студентов большое впечатление. Ли Шусянь, Фан Личжи и Перри Линку было прислано специальное приглашение от президента США Джорджа Буша, прибывшего в Пекин на встречу с Дэн Сяопином и Чжао Цзыяном. Шэнь Тун вспоминал, что «рассказ Ли Шусянь о том, как их преследовала полиция, значил для нас больше, чем тысяча лекций о правах [человека]» [Shen 1990: 154].

Группы профессоров и студентов, которые видели в 70-й годовщине Движения Четвертого мая возможность обратиться к партии с просьбой о политических реформах, отреагировали молниеносно, когда узнали о смерти Ху Яобана. Они «просто сдвинули дату», – писал Крейг Кэлхун, преподававший в Пекине в 1989 году [Calhoun 1994: 1]. Но 15 апреля 1989 года многие в Китае еще не интересовались политикой и почти не отреагировали на смерть Ху. В сельской провинции Хунань Лу Дэчэн понятия не имел, что смерть бывшего генерального секретаря в конечном итоге приведет к тюремному заключению и изгнанию самого Лу. Бывший одноклассник Лу, ставший учителем средней школы в 1989 году, возглавил небольшой марш в память Ху, но Лу Дэчэн не присоединился к нему, а наблюдал со стороны. Лу также не удосужился посмотреть транслируемую по телевидению поминальную службу [Chong 2009: 198].

Как и многие другие представители рабочего класса, которые в конечном итоге приняли участие в протестах 1989 года, Лу не считал чиновников КПК героями, символами надежды или потенциальными союзниками.

Чай Лин и ее муж Фэн Цундэ относились к Ху Яобану положительно, но и они не сразу ответили на смерть Ху активным действием. После бакалавриата в Пекинском университете Чай Лин поступила в аспирантуру Пекинского педагогического университета. 15 апреля 1989 года ей исполнилось 23 года. Она работала над своим заявлением на поступление в аспирантуру в США, а потом ела торт, который принес ей Фэн ко дню рождения [Chai 2011: 82]. Два дня спустя Фэн был потрясен, увидев плакаты в студенческом городке Пекинского университета. Тексты плакатов, по его мнению, были направлены непосредственно против Дэн Сяопина: «Тот, кто должен умереть, тот никак не умрет, а тот, кто не должен умереть, ушел от нас!», «Искренний человек умер, а двуличный человек живет». Только 18 апреля, через три дня после смерти Ху Яобана, Чай и Фэн впервые вышли на площадь Тяньаньмэнь. Они были в группе поддержки, приносили еду и воду другим студентам, часами сидевшим на площади [Фэн 2009: 75, 77, 78].

Ранее этим утром Ван Дань и еще один студент Пекинского университета – Го Хайфэн – представили в Большом народном зале рядом с площадью чиновнику Чжэн Юмэю список из семи требований [У 2014: 26]. Требования гласили:

1. Справедливо оценить достижения Ху Яобана, утвердить его взгляды на свободу, демократию и цензуру.

2. Полностью упразднить Движение за устранение духовного загрязнения и противопоставить ему либерализацию. Реабилитировать несправедливо пострадавших во время движения (юньдун).

3. Требовать, чтобы партийно-государственные лидеры и их дети задекларировали перед народом свою собственность.

4. Разрешить независимые газеты; покончить с цензурой прессы.

5. Увеличить бюджеты на образование и повысить заработную плату интеллигенции.

6. Отменить неконституционные «десять пунктов» Пекинского собрания народных представителей по ограничению демонстраций.

7. Официально опубликовать данные требования [Хэ 1989: 106].

Чжэн Юмэй, работавший в Бюро писем и посещений Госсовета, пообещал передать требования вышестоящим чиновникам и попросил студентов вернуться в студенческий городок, но заявители хотели говорить с членами Постоянного комитета Национального народного собрания напрямую. Чжэн не мог этого организовать, поэтому сидячая забастовка длилась весь день [У 2014: 26; Han 1990: 11–12].

Чай Лин и Фэн Цундэ не знали о происходящем, они знали лишь то, что их сокурсники голодны и хотят пить. Но вечером 18 апреля произошло событие, заставившее их участвовать в студенческом движении. На площади Тяньаньмэнь они присоединились к толпе у ворот Синьхуа – главного входа в здание высшего руководства КПК. Протестующие, кричащие «Ли Пэн, выходи», столкнулись с охранниками. Чай и Фэн попали в группу бегущих от полиции, избивавшей людей дубинками. «Когда я наконец остановилась, чтобы отдышаться, – писала Чай, – я сгорала от стыда и ярости. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой униженной: меня гнали по улице как собаку». Чай поняла, что это решающий момент в ее жизни: «Моя уязвленная гордость и вновь обретенная ярость иссушили мою печаль. С этого момента ни я, ни Фэн не побежим» [Chai 2011: 87–88; Фэн 2009: 84–85]. В течение следующих нескольких дней поступали сообщения о столкновениях между протестующими и силами безопасности у ворот Синьхуа. В результате этих столкновений, возможно, некоторые участники протеста получили ранения в голову. Эти события оказали такое же мобилизующее воздействие на других студентов, как бегство от полиции оказало на Чай Лин.

Фэн Цундэ, Ван Дань, Шэнь Тун и другие встретились в Пекинском университете, чтобы обсудить создание независимой студенческой организации и бойкотировать занятия. Чай Лин не присутствовала на всех встречах и не часто говорила, но она вспоминает, как смогла убедить всех мужчин в комнате не перебивать друг друга и успокоиться. Чай пишет:

Я была единственной девушкой в комнате. Я сидела в стороне от их споров и слушала… Я решила выступить посредником… Они все послушали меня, вероятно, потому что среди гвалта мужских голосов прозвучал мой мягкий женский голос14.

Это было 20 апреля. А события следующих двух дней в Пекине – решение бойкотировать занятия, марш на площади Тяньаньмэнь 21 апреля, срыв официальных планов руководства оцепить площадь для гражданской панихиды Ху Яобана и последующая сидячая забастовка во время гражданской панихиды – убедят высшее руководство в необходимости создания плана борьбы с десятками тысяч протестующих.

Ли Пэн беспокоился больше, чем Чжао Цзыян. Ли вернулся в Пекин вечером 16 апреля после официального визита в Японию. На следующее утро он открыл «Жэньминь жибао» и увидел размещенную на первой полосе фотографию толпы у памятника Народным героям на площади Тяньаньмэнь, люди скорбно взирали на памятный венок Ху Яобану. Несмотря на заявления Ли Пэна о том, что он сожалел о смерти Ху, он не рассматривал материалы «Жэньминь жибао» как свидетельство общенационального горя. Он увидел в этом факте осуждение Дэн Сяопина и подумал, что это «спровоцирует и других студентов выйти на площадь Тяньаньмэнь, что приведет к социальным беспорядкам. Это происшествие заставило меня задуматься и усилило мою бдительность» [Чжан 2010: 60–61]. Ли рассматривал сбор студентов у ворот Синьхуа как возможную причину социальных беспорядков и записал в своем дневнике: «Тысячи людей штурмовали ворота Синьхуа глубокой ночью. Это беспрецедентно для истории КНР» [там же: 63].

Однако Чжао Цзыяна, похоже, не беспокоили ни траур и ни протесты. Когда 18 апреля Ли Пэн встретился с Чжао, чтобы потребовать «четкого отношения» к студентам, марширующим по улицам, Чжао сказал, что нет необходимости предотвращать спонтанные выступления в память о Ху Яобане. Позже Ли процитировал в своих мемуарах слова Чжао: «Пока студенты не бьют, не громят и не грабят, мы ничего не должны с ними делать. Это позволит избежать обострения конфликта» [там же]. 19 апреля Чжао встретился с Дэн Сяопином, чтобы обсудить предстоящий официальный визит Чжао в Северную Корею. Помимо обсуждения международных отношений Чжао сказал Дэну «о студенческих демонстрациях и [сообщил] ему свое мнение о том, как следует поступить в этой ситуации. Дэн согласился со мной» [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 9]. Но в своем отчете Чжао не упомянул о том, что Дэн не только поддержал его, но и сказал ему готовиться ко второму сроку в качестве генсека. Также Чжао готовился занять вместо Дэна на должности председателя Центрального военного совета15. Чжао знал, что его политическая судьба зависит от поддержки Дэна, но в середине апреля 1989 года он и не подозревал, что его позиции как лидера слабеют, не говоря уже о том, что его политическая карьера и личная свобода закончатся через несколько недель16.

Во время усилившихся протестов 20–22 апреля Чжао Цзыян сохранял спокойствие, в то время как Ли Пэн продолжал нервничать. Каждый из них увидел то, что ожидал увидеть. Чжао видел спонтанную, патриотическую, благонамеренную скорбь, он вспоминал, что «в целом их деятельность была довольно организованной, ничего чрезвычайного не происходило» [там же: 4]. Ли увидел беспрецедентную угрозу монополии КПК на власть, он написал в своем дневнике, что «характер ситуации» изменился [Чжан 2010: 68]. И оба они были правы. После полуночи 21 апреля недавно сформированный Подготовительный комитет студентов Пекинского университета объявил, что бойкотирование занятий начнется в 8:00 того же дня и будет продолжаться до тех пор, пока не будут обеспечены «справедливое освещение в новостях» и «суровое наказание главного виновника» жестокости полиции по отношению к студентам у ворот Синьхуа [У 2014: 49]. Динсинь Чжао считал, что постоянно меняющийся состав студенческих лидеров давал «спонтанные и индивидуальные ответы на события, а не сознательные решения, принятые коллективно их организациями». Доказательством тому служит объявление о бойкотировании занятий, которое и стало ответом на события у ворот Синьхуа, эта акция не была основана на семи требованиях от 18 апреля [Zhao 2001: 146–147].

Еще более серьезной, чем бойкот 21 апреля, была реакция протестующих на заявление Пекинского бюро общественной безопасности о том, что площадь Тяньаньмэнь будет закрыта с восьми утра до полудня 22 апреля. Этот указ запрещал собираться на площади во время гражданской панихиды по Ху Яобану. Тем не менее почти 40 тысяч студентов и преподавателей прошли маршем от университетских городков к площади. Первые марширующие прибыли на площадь в 23:15. Колонна демонстрантов протянулась более чем на четыре мили. Планы властей не пускать никого на площадь были сорваны [У 2014: 53–54]. У Жэньхуа, возглавивший отряд своего университета, в котором было около тысячи демонстрантов, сказал мне, что вечерний марш и ночное завладение площадью стали решающим моментом протестного движения. По словам У Жэньхуа, это было «беспрецедентной широкомасштабной объединенной акцией», координировавшейся 20 университетами. Жители окрестных домов выходили, аплодировали, подбадривали и угощали участников марша напитками. Менее чем через неделю после смерти Ху Яобана студенты и преподаватели сформировали межуниверситетские сообщества, их поддерживали и жители Пекина.

В 10:00 22 апреля после холодной бессонной ночи на площади тысячи студентов слушали гражданскую панихиду по Ху Яобану, которая транслировалась в прямом эфире по громкоговорителям. Ван Юань вместе с двумя японскими коллегами смотрела панихиду по телевизору. Ее начальник, господин Мурата, активно интересовался политической элитой. Он посоветовал Ван внимательно слушать, не появится ли в речи слово «марксист». Ван писала: «Коммунисты верили, что по окончании земной жизни они встретят Карла Маркса. Поэтому для них было очень важно, чтобы их называли марксистами после смерти»17. Когда Ван услышала, как Чжао Цзыян в начале своего 40-минутного выступления сказал, что Ху Яобан был марксистом, она восприняла это как победу активистов, призывавших к положительной оценке его деятельности. Она не знала, что Дэн Сяопин вырезал из текста слово «великий», стоявшее перед словом «марксист». По словам Ли Пэна, Дэн Сяопин одобрял жизненный вклад Ху Яобана, но считал, что называть его великим марксистом – завышенная оценка. В конце церемонии начальник Ван Юань попросил ее обратить внимание на продолжительность похоронной музыки, сказав, что «продолжительность указывает на значимость умершего. Самая короткая музыка, которая когда-либо играла на похоронах, длилась всего 30 секунд. Самая длинная – 3 минуты 35 секунд – на поминальной службе Мао Цзэдуна. Музыка прощания с Ху Яобаном длилась 1 минуту 17 секунд. Неплохо» [Wang 2019: 153].

Тысячи студентов на площади, возможно, изначально разделяли мнение Ван Юань о том, что Ху Яобана оценили по достоинству. Однако они забеспокоились, когда поняли, что ни катафалка, ни похоронной процессии не будет. Студенты хотели выразить последнее уважение Ху Яобану и предполагали, что катафалк объедет периметр площади Тяньаньмэнь. Но потом они узнали, что машина с телом Ху незаметно уехала с западной стороны Большого зала народных собраний, которую не было видно с площади. Группа возмущенных студентов бросилась к залу, требуя, чтобы Ли Пэн вышел к собравшимся. Трое студентов встали перед залом на колени. Один из них, Го Хайфэн из Пекинского университета, поднял над головой бумажный свиток, на котором была написана дополненная версия семи требований, в которую они включили надлежащую оценку деятельности Ху Яобана, свободу прессы и требование к чиновникам публиковать свои доходы и имущество. Петицию подписали представители 19 вузов. Два сотрудника оргкомитета панихиды попытались убедить студентов встать с колен и позволить им взять свиток. Они пообещали, что доставят его Ли Пэну, но студенты отказались – они хотели лично передать его Ли.

Чем дольше эти трое, преклонив колени, стояли на ступенях, ведущих от площади к Большому залу, тем больше возмущалась толпа. Зрители чувствовали себя униженными тем, что трое студентов патетически прибегли к традиционной форме прошения, подобно подданным, умоляющим о благосклонности императора, и были возмущены, что правительство их игнорировало. Пу Чжицян из Китайского университета политических наук и права был так раздосадован, что ударил себя мегафоном по голове, по лицу потекла кровь. У Жэньхуа слышал, как прохожие говорили: «Бедные студенты. Почему никто не обращает на них внимания… Они ведь так долго стоят на коленях. Это показывает, что чиновники боятся студентов».

Простояв на коленях в течение 30 минут, трое просителей слились с толпой, унеся свиток с собой [У 2014: 60]. Чай Лин вспоминала, насколько эмоциональным был этот момент: «Мы чувствовали себя преданными. Наше правительство глухо к нашим чаяниям. Наши просители стояли на коленях перед Большим залом, перед безмолвным каменным бастионом, другие студенты плакали. Все это стало для меня символом нашего унижения» [Chai 2011: 98]. Студенты медленно ушли с площади, они решили продолжить протесты и привлечь больше участников.

Высшие партийные лидеры в зале не знали ни о петиции, ни о коленопреклонении. Они спускались на лифте с панихиды и готовились покинуть здание. На выходе Чжао Цзыян поделился с коллегами мыслями о том, как в дальнейшем справляться с протестами. Формальная версия плана Чжао из трех пунктов предлагала следующее:

1. Панихида закончилась, и общественная деятельность должна вернуться в прежнее русло. Необходимо убедить студентов прекратить уличные демонстрации и вернуться к учебе.

2. Согласно основной цели снижения напряженности, диалог должен вестись на разных уровнях, через различные каналы и форматы для установления взаимопонимания и поиска различных мнений. Каких бы мнений они ни придерживались, всем студентам, преподавателям и другим представителям интеллигенции необходимо разрешить свободно выражать свое мнение.

3. Во что бы то ни стало нужно избежать кровопролития. Однако лица, совершившие пять видов деяний – избиение, погром, грабеж, поджог и незаконное проникновение, – должны быть наказаны в соответствии с законом [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 5–6].

Если бы Чжао знал о драматических событиях на площади и обнародовал бы второй пункт плана, пообещав продолжение диалога и свободу выражения до, во время или сразу после того, как трое студентов ритуально встали на колени с петицией в руках, он мог бы эмоционально разрядить ситуацию. Но Чжао Цзыян и Ли Пэн обсудили вопросы наедине и разошлись. Поэтому последующие дни и недели стали трудными для обоих.

Ли Пэн не соглашался с мнением Чжао по трем пунктам, поскольку они не предлагали кардинального решения проблем. Ли спросил Чжао: «Что, если студенты хотят свободы и демократии западного образца?» Чжао сказал, что положительный ответ невозможен. Затем Ли спросил: «А как насчет нелегальных студенческих организаций?» Чжао ответил, что правительство не может их признать. Ли хотел провести заседание Постоянного комитета Политбюро для обсуждения этих вопросов, но Чжао сказал, что в этом собрании нет необходимости, сел в машину и уехал. Почему Чжао так торопился? Двумя днями позже Ли Пэн писал в своем дневнике: «Согласно достоверным источникам, после того как гражданская панихида закончилась, Чжао уехал играть в гольф. Он-то точно умеет забывать о своих проблемах» [Чжан 2010: 72, 81]. Ли Пэн был не единственным, кто язвил по поводу страсти Чжао к гольфу. 20 апреля Хань Дунфан, Чжао Хунлян и другие рабочие договорились о месте встречи на западной части площади Тяньаньмэнь, потому что студенты не позволили им собраться в центре площади, заявив, что хотят защитить «чистоту» протестного движения. Рабочие разместили «Десять вежливых вопросов к КПК». Второй вопрос звучал так: «Господин и госпожа Чжао играют в гольф каждую неделю, платят ли они взносы? Откуда берутся деньги на взносы?» [Han 1990: 277; Black & Munro 1993: 161].

Рабочие-активисты считали Чжао Цзыяна одним из многих коррумпированных чиновников, оторванных от жизни. Ли Пэн видел в любви Чжао играть в гольф политический материал, который можно было использовать против него. 22 апреля Ли был сильно обеспокоен, потому что Чжао Цзыян на следующий день уезжал в Северную Корею с официальным визитом. Чжао переложил на Ли ответственность за реализацию своих расплывчатых планов, абсолютно не учитывавших серьезность ситуации. Ли считал, что нелегальные студенческие организации требуют демократии западного образца.

Крейг Кэлхун заметил, что появление независимых студенческих групп, требующих признания и уступок, «в действительности было серьезной проблемой, поскольку коммунистический Китай никогда не признавал права людей создавать независимые организации» [Calhoun 1994: 44]. Чжао согласился с Ли, что требования студентов неприемлемы, но он считал, что необходимо восстановить нормальную жизнь, расширить диалог с народом и наказать мародеров. Даже если Ли и понравился план Чжао, он не знал, как его реализовать.

Проводив Чжао на вокзале 23 апреля, Ли Пэн встретился с Ян Шанкунем, 82-летним старейшиной партии, чтобы обсудить свои опасения. Ян и Ли согласились вместе пойти на встречу с Дэном, так состоялась судьбоносная встреча утром 25 апреля. Партийный секретарь Пекинского горкома Ли Симин и мэр Пекина Чэнь Ситун помогли Ли Пэну подготовить сообщение, которое они впоследствии передали «крестному отцу» Китая. Ли Симин и Чэнь Ситун беспокоились о том, что протестующие безнаказанно нарушили муниципальные правила Пекина, запрещающие несанкционированные марши, и вопреки указу городских властей вышли на Тяньаньмэнь во время гражданской панихиды. Обеспокоенность городских чиновников вызвало и то, что на следующий день после встречи 23 апреля с администраторами 67 пекинских вузов с требованием прекращения студентами бойкота занятий более 60 тысяч студентов отказались выполнять предписание.

Два представителя городской власти жаловались, что рост студенческого движения не позволяет им выполнять свою работу. Они получили необходимую поддержку, когда Ли Пэн созвал заседание Постоянного комитета Политбюро вечером 24 апреля. Ли согласился с утверждением Чэнь Ситуна о том, что заговорщики воспользовались смертью Ху Яобана, чтобы попытаться свергнуть Коммунистическую партию [У 2014: 10]. На встрече Чэнь Ситун выступил с предупреждением, которое наверняка привлекло внимание Ли Пэна и побудило Дэн Сяопина на следующий день к активным действиям. Чэнь сказал: «Это студенческое движение напрямую нацелено на Центральный комитет. На первый взгляд кажется, что оно нацелено на премьера Ли Пэна, но на самом деле оно нацелено на товарища Дэн Сяопина» [Чжан 2009: 57]. Встреча завершилась решением нанести удар по заговорщикам и протестующим, а также объединить силы всех официальных лиц и информационных агентств.

На следующее утро Ли Пэн и Ян Шанкунь отправились в дом Дэн Сяопина – это была встреча, о которой Ли и Ян попросили лидера вскоре после отъезда Чжао Цзыяна в Северную Корею. Секретарь Дэна позвонил Ли Пэну и сказал ему прийти 25 апреля к десяти утра. Ли сообщил Дэну дополнительную информацию о серьезности протестов и о решении накануне вечером занять жесткую позицию по отношению к демонстрантам. Доклад Ли показался Дэну убедительным, и он согласился с мнением пекинских муниципальных властей о серьезности угрозы КПК и самому Дэну. Его не пришлось долго уговаривать. Несмотря на то что Дэн изначально поддерживал подход Чжао Цзыяна к стабилизации ситуации, участию в диалоге и наказанию вандалов, он был склонен принять представленную Ли Пэном картину событий. Когда Чжао узнал о реакции Дэна, он не удивился. Дэн «всегда предпочитал жесткие меры в отношении студенческих демонстраций, потому что считал, что они подрывают стабильность». Чжао понял, что Дэн поддержал версию событий Ли, потому что «она больше совпадала с тем, во что он действительно верил все это время» [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 10].

Дэн проинструктировал Ли Пэна, что делать дальше, а также выразил уверенность, что КПК одержит победу над тем, что он считал «заговором с целью распространения беспорядков по всей стране». Дэн сказал, что партия должна выступить с решительным заявлением по поводу «беспорядков» и использовать правовую систему Китая для прекращения маршей и протестов. Дэн также хотел собрать доказательства против «закулисных покровителей и грязных рук [организующих] этих беспорядки, представителями которых являются Фан Личжи и Ли Шусянь», посоветовав Ли Пэну и Ян Шанкуню «разобраться с ними в надлежащее время». Дэн ожидал, что резко сформулированное публичное заявление в сочетании с запретом демонстраций и арестами «остановит беспорядки». Дэн сказал: «Все рабочие, фермеры и интеллигенция поддерживают нас. Чиновники тоже… У нас также есть миллионы солдат. Чего мы боимся? Из 60 тысяч учащихся, бойкотирующих занятия, многих принуждали [участвовать в протестах] или не пускали на занятия» [Чжан 2010: 86–87].

Ли Пэн вышел из дома Дэна окрыленным. Он был на той же волне, что и Дэн, и теперь мог предать гласности слова Дэн Сяопина. Он разрешил распространить стенограмму выступления Дэна среди официальных лиц по всей стране, а также отправил ее Чжао Цзыяну в Северную Корею. Когда Чжао прочитал стенограмму в китайском консульстве в Пхеньяне, он понял, что у него не было другого выбора, кроме официального ответа, что он «полностью согласен с решением товарища Сяопина по решению текущей проблемы беспорядков». Может быть, ситуация ухудшилась с тех пор, как он уехал из Пекина, подумал Чжао. В любом случае в конце апреля для Чжао было немыслимо публично возражать своему руководителю. Чжао считал, что студенческое движение пойдет на спад и ему придется руководить движением против либерализации, как уже было в 1987 году. Он ошибался. Днем 25 апреля Ли Пэн руководил написанием передовицы, о которой просил Дэн. Текст статьи под названием «Мы должны занять четкую позицию против беспорядков» в тот вечер транслировался по телевидению и радио, на следующий день был опубликован во всех газетах Китая.

Крайне малое число людей не пыталось увековечить память товарища Ху Яобана, не пропагандировало социалистическую демократию в Китае и не просто выражало недовольство. Вместо этого они использовали фальшивые знамена демократии, пытаясь разрушить [настоящую] демократию и верховенство закона. Их цель – смутить чувства людей, ввергнуть всю страну в хаос, разрушить политическую стабильность и единство. Это преднамеренный заговор. Это беспорядки. По сути, они коренным образом отрицают руководство Коммунистической партии и социалистическую систему.

Источник: Жэньминь жибао. 1989. 26 апреля. С. 1.

Реакция в обществе была разной. Лу Дэчэн в провинции Хунань прочитал газету на работе, он оценил язык и подачу материала как типичные, пожал плечами и решил, что «общественное мнение не учитывалось» [Chong 2009: 200]. Многие в Китае, возможно, не обратили внимания на трансляцию и передовицу, а те, кто обратил внимание, наверняка отреагировали так же, как Лу Дэчэн, не увидев в сообщении ничего необычного.

Именно на это рассчитывали Дэн Сяопин и Ли Пэн, того же ожидал и Чжао Цзыян в Пхеньяне. Но даже если Дэн и оказался прав в том, что многие рабочие и крестьяне были на его стороне, многие граждане были настолько возмущены и оскорблены тоном и содержанием заявления Дэна, что бросили вызов высшему руководству. Протестное движение не только не утихло, напротив, оно стало набирать силу.

Вечером 25 апреля, услышав передачу по радио, студенты Пекинского университета, особенно те, кто являлся членом вновь созданных студенческих объединений, поняли, что речь шла о них. В передаче новые организации назывались незаконными, их обвиняли в «захвате власти» и отъеме полномочий у утвержденных партией студенческих союзов. Чай Лин вспоминала, что когда она услышала трансляцию, то «почувствовала всем телом потрясение, недоверие, страх и гнев». Затем она услышала, как ее сокурсники били стеклянные бутылки («Сяопин» – омоним «маленькой бутылочки»), протестуя против речи Дэна, они стучали по столу, кричали и ругались [Chai 2011: 114]. В тот же вечер независимые студенческие организации сделали заявление, что они выступают не против КПК. Они объявили общегородской марш от студенческих городков к площади в знак протеста против ярлыка «беспорядки» [У 2014: 88–89].

Пекинские журналисты также решительно выступили против передовой статьи. Редактор «Жэньминь жибао» Лу Чаоци сказал, что 26 апреля его коллеги единодушно согласились с тем, что эта статья была ошибкой, ничего хорошего сказать о ней было нельзя. Телефон Лу буквально обрывали: все звонки касались опубликованного материала. Звонившие заявляли, что неправомерно называть марш студентов и прощание с Ху Яобаном беспорядками, и также указывали на то, что в передовице не предлагалось ответов на вопросы о демократии и коррупции, поднятые протестующими [Лу 2006: 34]. На партийном собрании информационного агентства Синьхуа, когда некто полностью процитировал замечания Дэна, журналисты встали, чтобы по очереди осудить документ. Они сочли его оскорбительным для памяти Ху Яобана, заявили, что это напоминает им о репрессиях, направленных против антиправого движения и Культурной революции. Сотрудники редакции высказались, что Ли Пэн и Ян Шанкунь, который даже не был членом Постоянного комитета Политбюро, действовали за спиной Чжао Цзыяна, пока генеральный секретарь отсутствовал в стране [Чжан 2010: 79].

Но далеко не все в Китае отреагировали так же, как пекинские журналисты, или чувствовали безразличие, как Лу Дэчэн в провинции Хунань. Некоторые воспринимали слова Дэна как приказ и старались добросовестно его исполнять. Муниципальные руководители Пекина предупредили «руководителей незаконных организаций», что им грозят «серьезные последствия», если они не прекратят «незаконную деятельность». Бюро общественной безопасности Пекина выпустило уведомления, напоминающие жителям столицы о том, что несанкционированные демонстрации являются незаконными и что выступления, сбор пожертвований и раздача листовок будут наказываться по закону [У 2014: 96]. А администрация и преподаватели вузов пытались «занять четкую позицию» и встретились 26 апреля со студентами, чтобы убедить их не выходить на марш.

В некоторых случаях их убеждения подействовали. Оркеш Делет, студент Пекинского педагогического университета, более известный под своим китайским именем Уэр Кайси, 26 апреля отправился в Пекинский университет, где побеседовал с Шэнь Туном. Оркеш сказал, что администрация его университета пообещала, что, если он уговорит студентов не выходить на следующий день на марш, «нас не накажут за то, что мы сделали ранее» и последует диалог между студентами и официальными лицами. Шэнь Тун не согласился, он сказал, что студенты Пекинского университета уже решили «в качестве компромисса пройти часть пути до площади Тяньаньмэнь и не дальше, чтобы показать правительству, что к сотрудничеству мы готовы, но нас не запугать» [Шэнь 1990: 200–201]. Оркеш отказался от попыток убедить Шэнь Туна и отправился в ближайший Университет Цинхуа, чтобы поговорить со студентами об отказе от участия в марше.

Администрация Китайского университета политических наук и права оказала сильное давление на Чжоу Юнцзюня, представителя этой школы в Автономной федерации студентов Пекина – альянсе недавно созданных независимых университетских профсоюзов. Чиновники продержали Чжоу до трех ночи 27 апреля, пока он не согласился подписать документ об отмене марша протеста [У 2014: 96]. Кто-то постучал в дверь Шэнь Туна в пять утра, чтобы показать ему уведомление об отмене; затем Шэнь передал его Фэн Цундэ и другим активистам Пекинского университета. «Мы все подозревали, что Чжоу Юнцзюнь сделал это сам, потому что на сообщении не было других подписей, – писал Шэнь, – нам и в голову не пришло, что федерация могла провести собрание в это время. В конце концов мы решили действовать, как планировалось ранее» [Шэнь 1990: 202].

27 апреля гнев взял верх над страхом. Примерно 100 тысяч студентов прорвались сначала через ворота университета, запертые администрацией, а затем через ряды невооруженных полицейских, блокировавших перекрестки. Как только протестующие поняли, что доберутся до площади, не столкнувшись с насилием или арестами, настроение у них поднялось, а количество людей, вышедших на улицы, достигло полумиллиона. Не желая остаться в стороне, Оркеш Делет возглавил демонстрацию Пекинского педагогического университета; Фэн Цундэ, Ван Дань и Шэнь Тун возглавили группу Пекинского университета, они решили пройти весь путь до площади, а не останавливаться на половине пути. Чай Лин назвала дневной «фестиваль» «полной победой» студентов и жителей Пекина [Chai 2011: 118]. Передовица от 26 апреля не только не остановила студенческое движение, но и придала смелости протестующим требовать диалога с правительством. Это давало надежду на то, что они смогут завоевать признание и уважение.

Почему жесткий подход Дэна не испугал пекинских студентов и не заставил их вернуться в аудитории? Спустя годы Чжао Цзыян думал, что к 1989 году что-то изменилось и что «старые способы навешивания политических ярлыков, которые работали раньше, больше не эффективны». Все знали, что в основе радиопередачи от 25 апреля и редакционной статьи, опубликованной на следующий день, были высказывания Дэн Сяопина, поэтому протесты 27 апреля убедили Чжао, «что даже символ верховного лидера утратил свою эффективность». «Мало того что угрозы со стороны “крестного отца” стали бессильны, – подумал Чжао, – жесткие пекинские правила общественной безопасности оказались не более чем макулатурой, – демонстранты легко прорвали полицейские блокады» [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 14].

Чтобы сохранить лицо после демонстраций 27 апреля, формально Ли Пэн и Дэн Сяопин выразили оптимизм. Ли написал в своем дневнике, что редакционная статья «Жэньминь жибао» оказала сильное воздействие и стабилизировала ситуацию [Чжан 2010: 97]. Секретарь Дэна позвонил Ли и сказал, что Дэн доволен тем, что позиция Центрального комитета была ясной и кровопролития не было [У 2014: 107]. В действительности же оба были потрясены. Ли Пэн поговорил по телефону со старейшинами партии, в том числе с Дэн Инчао, Ли Сяньнянем, Сун Жэньцюном и Ван Чжэнем, они убеждали его сменить курс [там же: 106]. Сообщается, что Ли Сяньнянь и Ван Чжэнь призывали к массовым арестам. Пэн Чжэнь неоднократно звонил в Центральный комитет, призывая к сдержанности и надеясь, что против протестующих сила применена не будет [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 13].

Ли Пэн изо всех сил пытался применять различные стратегии. Он попросил официального представителя Госсовета Юань Му подготовить менее жесткую передовую статью о важности поддержания стабильности. Ли также перенял формулировку Чжао Цзыяна о диалоге, поручив 28 апреля официальным лицам по всей стране подготовиться к встречам с представителями студентов на «нескольких уровнях» и «по различным каналам». Но когда студенты независимых организаций, организовавшие марши, узнали о предстоящем 29 апреля диалоге между чиновниками и студентами, отобранными партией, они были возмущены.