Похититель трупов бесплатное чтение

Иллюстрации Ивана Иванова

© Оформление: ООО «Феникс», 2021

© Иллюстрации: Иванов И., 2019

© В оформлении обложки использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

Герберт Уэллс

Человек из племени Порро

Первая встреча Поллока с человеком из племени Порро произошла в болотистой деревушке на берегу реки, впадающей в лагуну за полуостровом Тернера. Женщины этой местности славятся своей красотой: в их жилах еще со времен Васко да Гамы и английских торговцев невольниками есть примесь европейской крови.

В человеке из племени Порро, возможно, также сказалась и отдаленная наследственность кавказской расы (странно представить, что у некоторых из нас, может быть, есть дальние родственники-каннибалы). Как бы то ни было, человек из племени Порро ударил женщину ножом в сердце, как какой-нибудь ревнивый итальянец, и чуть было не убил Поллока. Но Поллок отбил револьвером молниеносный удар, вышиб железный кинжал и, выстрелив, попал человеку в руку.

Он выстрелил еще раз и промахнулся, только разбил окно в стене хижины.

Человек из племени Порро согнулся в дверях и посмотрел на Поллока, заслонив лицо локтем. Перед Поллоком промелькнуло в солнечном свете лицо, как бы опрокинутое вниз; затем англичанин, расстроенный, дрожащий от возбуждения, остался один в полутьме хижины.

Все это произошло быстрее, чем можно передать словами.

Женщина лежала мертвой. Удостоверившись в этом, Поллок подошел к двери хижины и выглянул на улицу, где ослепительно сверкало солнце.

Полдюжины носильщиков экспедиции стояли группой у своих зеленых шалашей и смотрели в его сторону, привлеченные шумом пальбы. За маленькой группой людей расстилалась широкая полоса черного жирного берегового ила, зеленый ковер папируса и водорослей, а за ним – свинцовая река. Мангровые деревья неясно выступали сквозь синий туман по ту сторону реки. В тесно сплоченной деревушке, плетень которой едва виднелся над тростниками, не заметно было никаких признаков волнения.

Поллок осторожно вышел из хижины и направился к реке, по временам оглядываясь через плечо. Но человек из племени Порро исчез. Поллок нервно сжал в руке револьвер.

Один из его слуг вышел ему навстречу и, подходя, указал рукой на кусты за хижиной, где скрылся человек. У Поллока осталось досадное убеждение, что его одурачили; он был озлоблен и взбешен тем оборотом, которое приняло приключение. К тому же ему придется сказать об этом Вотерхаузу, сдержанному, осторожному Вотерхаузу, который, несомненно, серьезно посмотрит на это дело.

Поллок злобно выругал себя, Вотерхауза и в особенности западный берег Африки. Ему осточертела вся эта экспедиция. И в то же время на заднем плане его сознания беспрестанно возникал вопрос, где может находиться теперь этот человек из племени Порро.

Вам может показаться возмутительным, что Поллока совсем не расстроило убийство, происшедшее на его глазах. Однако за последние три месяца ему пришлось видеть столько жестокостей, убитых женщин, сожженных хижин, сохнущих на солнце в верховьях реки Киттама скелетов, что его чувствительность притупилась. Его тревожило только убеждение, что дело еще не кончилось.

Поллок грубо обругал негра, который рискнул обратиться к нему с вопросом, и вошел в палатку под апельсиновыми деревьями, где отдыхал Вотерхауз. Он испытывал неприятное чувство школьника, входящего в кабинет директора.

Вотерхауз все еще спал под действием последнего приема хлородина. Поллок уселся на ящик рядом с его постелью и закурил трубку в ожидании пробуждения начальника. Кругом валялись чаши и оружие, собранные Вотерхаузом у племени Менди, которые он упаковывал для перевозки на лодках в Сулиму.

Вотерхауз вскоре проснулся, потянулся хорошенько и решил, что он уже здоров. Поллок принес ему чаю. После чая Поллок приступил к изложению сегодняшнего приключения, сделав длинное предисловие.

Вотерхауз отнесся к делу еще серьезнее, чем ожидал Поллок. Он выразил неодобрение и стал сыпать ругательствами и оскорблениями.

– Вы принадлежите к тем прирожденным кретинам, которые не считают негров за людей, – сказал Вотерхауз. – Стоит мне заболеть на один день, как вы обязательно влезаете в какую-то грязную историю! Вы уже третий раз за месяц связываетесь с туземцем и нарветесь на месть… К тому же Порро! Они и так точат на вас зубы с тех пор, как вы нацарапали на их идоле ваше дурацкое имя. Они самые мстительные черти на свете! Стыдно становится за культурных людей. Кто бы подумал, что вы из приличной семьи? Если я еще когда-нибудь навяжу себе на шею такого развращенного болвана, как вы…

– Потише, – прошипел Поллок тоном, который всегда выводил Вотерхауза из себя. – Нельзя ли потише?

Вотерхауз на минуту лишился языка. Он вскочил на ноги.

– Послушайте, Поллок! – заорал он, отдышавшись. – Уезжайте-ка восвояси! Вы мне больше не нужны. Я и так достаточно болел из-за вас…

– Успокойте ваши нервы, – сказал Поллок, глядя мимо него. – Я не прочь и уехать.

Вотерхауз немного успокоился. Он сел на походный стул.

– Ладно, – буркнул он, – не будем ссориться, Поллок, но поймите: чертовски досадно, когда все планы расстраиваются из-за таких штук. Я поеду в Сулиму вместе с вами и провожу вас на корабль.

– Не нужно, – сказал Поллок. – Я доеду отсюда один.

– Далеко не уедете. Вы не понимаете, что такое Порро.

– Откуда я мог знать, что она принадлежала одной из этих Порро? – мрачно произнес Поллок.

– Влопались! – сказал Вотерхауз. – Что же, теперь дело не поправишь. Поедете один? Как бы не так! Интересно, что бы они с вами сделали? Вы, верно, не понимаете, что эти черти Порро управляют этой местностью; они – ее закон, религия, конституция, медицина, магия. Они назначают вождей. Инквизиция в свою самую блестящую пору не годилась и в подметки этим молодцам. Они, конечно, натравят на вас Аваялэ, здешнего вождя. Хорошо еще, что наши носильщики из племени Менди. Нам, во всяком случае, придется переменить стоянку. Черт бы вас взял, Поллок! И вы, конечно, сумели только промахнуться!

Он задумался, и в мыслях его было мало приятного. Затем он встал и взял винтовку.

– Я бы на вашем месте сидел дома, – сказал он через плечо, выходя из палатки. – Пойду разведаю, что слышно об этом деле.

Поллок остался в палатке, погруженный в раздумье.

«Я создан для культурной жизни, – сказал он себе с грустью, набивая трубку. – Чем скорее я поеду в Лондон или Париж, тем лучше для меня».

Взгляд его остановился на запечатанном ящике, куда Вотерхауз уложил бесперые отравленные стрелы, купленные им в стране Менди.

«Жаль, что я не ухлопал этого бродягу!» – злобно подумал Поллок.

Вотерхауз вернулся не скоро. На все вопросы Поллока он отвечал неохотно.

Оказалось, что тот человек из племени Порро – очень видный представитель этого мистического братства.

Настроение деревни возбужденное, но не угрожающее. Колдун, наверное, ушел в лес. Они считают его великим чародеем.

– Он, конечно, что-нибудь замышляет, – сказал Вотерхауз и снова замолчал.

– Но что он может сделать? – спросил Поллок.

– Я должен выпутать вас из этой истории. Что-то готовится, оттого у них так тихо, – сказал Вотерхауз после паузы.

Поллок спросил, что именно у них затевается.

– Пляшут в кругу из черепов и варят какую-то бурду в медном котле.

Поллок хотел знать подробности. Вотерхауз отвечал уклончиво, Поллок настаивал. Наконец Вотерхауз потерял терпение,

– Откуда, черт возьми, я могу это знать? – проворчал он, когда Поллок в двадцатый раз спросил его, что сделает человек из племени Порро. – Он хотел попросту убить вас в хижине. Теперь, должно быть, он задумал более сложную махинацию. Но вы скоро сами увидите. Мне не хочется вас расстраивать. Все это, в сущности говоря, ерунда.

В этот вечер, когда они сидели у костра, Поллок снова пытался завести разговор с Вотерхаузом о методах братства Порро.

– Ложитесь-ка лучше спать, – посоветовал Вотерхауз, когда заметил, куда клонит Поллок. – Мы завтра уедем спозаранку. Вам нужно подкрепить свои нервы.

– Но что он предпримет?

– Не знаю. Это оборотистый народ. Они знают кучу странных уловок. Вы лучше расспросите этого меднокожего дьявола, Шекспира.

Блеснул огонь, и во мраке за хижинами раздался выстрел; пуля из обожженной глины просвистела над головой Поллока. Негры и мулаты, сидевшие, болтая, у своего костра, вскочили, и кто-то выстрелил в темноту.

– Лучше пойдите в шалаш, – спокойно сказал Вотерхауз, не двигаясь с места.

Поллок встал у костра и вынул свой револьвер. Он не боялся перестрелки.

– Но темнота защищает вашего противника лучше всякого панциря!

Признав разумность совета Вотерхауза, Поллок вошел в палатку и улегся спать.

Он не мог заснуть, и его все время тревожили сны. Это были пестрые сны, но главную роль в них играло лицо человека из племени Порро, перевернутое, как в ту минуту, когда он уходил из хижины и выглядывал из-под локтя. Странно, что это мимолетное впечатление так сильно врезалось в память Поллока! Кроме того, его беспокоили странные боли во всем теле.

В бледном рассветном тумане, когда участники экспедиции нагружали лодки, зубчатая стрела внезапно вонзилась в землю у ног Поллока. Негры поверхностно осмотрели чащу, но никого не поймали.

После этих двух случаев члены экспедиции стали явно избегать Поллока, а он первый раз в жизни почувствовал тяготение к обществу негров. Вотерхауз поместился в одной лодке, а Поллоку, несмотря на его дружеское желание болтать с Вотерхаузом, пришлось устроиться в другой. Его оставили одного в передней части лодки, и ему очень трудно было заставить негров, недолюбливавших его, держаться середины реки, на добрую сотню ярдов от каждого берега. Но он все-таки заставил Шекспира, мулата из Фритауна, перейти на его конец лодки и рассказать ему о племени Порро. После напрасных попыток уклониться Шекспир начал рассказывать с большой откровенностью и увлечением.

День прошел. Лодка быстро скользила по ленте лагуны среди водяных смоковниц, упавших стволов, папируса и пальм. Слева темнело мангровое болото; иногда издали доносился рев океана. Шекспир рассказывал на своем мягком, картавом английском жаргоне о том, как в братстве Порро умеют налагать заклятия; как люди иссыхают от их чародейства; как они насылают чертей и дурные сны; как они замучили и убили сыновей Иджибу; как они захватили в плен белого торговца из Сулимы, который оскорбил члена их секты, и как выглядел его труп, когда его нашли.

К вечеру они доплыли до озера Кази и спугнули дюжину крокодилов с острова, где экспедиция расположилась на ночь.

На следующий день прибыли в Сулиму, где пахнуло морским ветром; Поллоку предстояло прождать здесь пять дней до отъезда во Фритаун. Вотерхауз, считая, что Поллок здесь в сравнительной безопасности, покинул его и вернулся с экспедицией в Гбемму.

Поллок завязал тесную дружбу с Перерой, единственным белым торговцем, живущим в Сулиме. Они так подружились, что всюду бывали вместе.

Перера был португальским евреем, жил когда-то в Англии, и ему очень льстила дружба англичанина.

В первые два дня не случилось ничего особенного. Поллок и Перера проводили большую часть времени за игрой в «Наполеона» – единственной знакомой им обоим, и Поллок влез в долг. Затем к вечеру второго дня Поллок получил неприятное известие о прибытии колдуна в Сулиму. Известие пришло в виде куска обточенного железа, ранившего его в плечо. По-видимому, стреляли издалека, и метательный снаряд потерял почти всю свою силу, когда попал в него. Но он все-таки достаточно определенно передал свою весть. Поллок всю ночь просидел на своем гамаке с револьвером в руке, а на другой день рассказал обо всем Перере.

Перера посмотрел на дело серьезно. Он прекрасно знал местные обычаи.

– Это, знаете, личные счеты. Это – месть. И, конечно, ему приходится спешить, раз вы уезжаете. Никто из негров или мулатов не вмешается в это дело, разве что вы сумеете подкупить их. Если вы наткнетесь на него, постарайтесь его пристрелить. Но и он может убить вас. И потом, эта чертовская магия, – сказал Перера. – Конечно, я враг суеверий, но все же не совсем приятно думать, что, где бы вы ни были, есть какой-то негр, который то и дело пляшет в лунную ночь вокруг костра, чтобы наслать на вас дурные сны. Кстати, у вас бывают иногда дурные сны?

– Бывают, – сказал Поллок. – Я постоянно вижу перевернутую голову этого негодяя; она ухмыляется и скалит зубы, как тогда в хижине, затем приближается ко мне, снова отходит далеко и опять возвращается ко мне. Здесь нет ничего страшного, но почему-то я во сне цепенею от ужаса. Странная вещь эти сны! Я все время знаю, что это только сон, но проснуться не могу.

– Это все воображение, – сказал Перера. – Мои негры уверяют, что люди Порро насылают змей. Вы не видели змей в последнее время?

– Только одну. Я убил ее сегодня утром на полу около моего гамака. Чуть не наступил на нее, вставая.

– А! – сказал Перера, но тотчас же прибавил успокоительным тоном: – Конечно, это только совпадение. Но все же лучше быть настороже. Есть у вас боль в костях?

– Я думал, что это из-за миазмов, – сказал Поллок.

– Вероятно, так. Когда начались у вас эти боли?

Тут Поллок вспомнил, что он впервые заметил их в ночь после столкновения в хижине.

– Мне кажется, что он не хочет вас убить, – сказал Перера, – во всяком случае не сейчас. Я слышал, что они норовят сперва запугать и замучить человека своими заклятьями, покушениями, ревматическими болями, дурными снами и тому подобным, пока ему самому не наскучит жизнь. Конечно, все это одни разговоры. Вам беспокоиться нечего. Но все же интересно, что он выдумает теперь?

– Я сам должен что-нибудь придумать, – сказал Поллок, мрачно разглядывая грязные карты, которые Перера раскладывал в сторонке. – Я нахожу унизительным терпеть эти преследования, выстрелы, издевательства. По-видимому, колдовство братства Порро приносит даже несчастье в картах.

Он подозрительно посмотрел на Переру.

– Очень может быть! – с жаром подхватил Перера, тасуя карты. – Это удивительный народ.

В тот же день Поллок убил двух змей в своем гамаке, и, кроме того, в его комнате откуда-то появились в необыкновенном изобилии красные муравьи; они кишели повсюду. Все эти неприятности заставили его ускорить переговоры с одним мендийцем, с которым он беседовал уже раньше.

Мендиец показал Поллоку маленький железный кинжал и наглядно продемонстрировал, как его вонзают в шею такими приемами, от которых Поллока бросило в дрожь. Мендиец принял на себя кое-какие обязательства, и Поллок обещал ему двуствольное ружье с чеканным замком.

Вечером, когда Поллок и Перера сражались в карты, мендиец показался в дверях, держа в руках что-то, завернутое в окровавленный кусок местной ткани.

– Не сюда, – поспешно сказал Поллок, – не сюда!

Но он не успел предупредить негра, который думал только о том, как бы поскорее завершить сделку. Он развернул ткань и бросил на стол голову человека из племени Порро. Голова соскочила со стола на пол, оставляя красный след на картах, и покатилась в угол, где остановилась в перевернутом положении, упорно уставившись на Поллока.

Перера вскочил с места, когда голова упала среди карт, и начал от волнения лопотать по-португальски. Мендиец кланялся с красной тряпкой в руках.

– Ружье! – сказал он.

Поллок смотрел пристально на голову в углу. У нее было как раз то выражение, которое преследовало его во сне.

Ему показалось, будто что-то оборвалось у него в мозге, когда он смотрел на нее.

Перера снова заговорил по-английски.

– Вы приказали его убить? – сказал он. – Лучше бы вы его убили сами.

– Почему сам? – спросил Поллок.

– Теперь он уже не снимет с вас этого.

– Чего не снимет? – спросил Поллок.

– И все карты испорчены.

– Чего не снимет? – повторил Поллок.

– Вам придется прислать мне новую колоду из Фритауна. Там их можно купить.

– Чего не снимет?

– Это все суеверие. Я забыл. Негры говорят, что колдуны, а он был колдуном… но это вздор. Надо было заставить чародея снять с вас заклятье или же собственноручно убить его. Все это очень глупо.

Поллок чертыхнулся, все еще не сводя глаз с головы в углу.

– Я не могу выносить ее взглядов, – сказал он. Затем он внезапно бросился к голове и лягнул ее ногой. Она откатилась на несколько шагов и остановилась в прежнем перевернутом положении, уставившись на него мертвыми глазами.

– Она безобразна, – сказал Перера, – поразительно безобразна. Они делают эти насечки на своих лицах маленькими ножиками.

Поллок хотел еще раз лягнуть голову, но мендиец дотронулся до его руки.

– Ружье! – сказал он, пугливо озираясь на голову.

– Два, если ты уберешь отсюда эту чертову мерзость, – сказал Поллок.

Мендиец покачал головой и объяснил, что ему нужно только ружье, как ему полагается, и он за это будет очень благодарен. Поллок убедился, что уговоры и окрики одинаково бесполезны. У Переры оказалось ружье для продажи (втридорога), и негр ушел, захватив его с собой. Тогда глаза Поллока невольно снова обратились к страшному предмету на полу.

– Странно, что эта голова держится лбом вниз, – сказал Перера с невеселым смехом. – У нее, наверное, тяжелые мозги, как у ваньки-встаньки, который всегда переворачивается, потому что у него свинец в башке. Возьмите ее с собой, когда пойдете к себе. Можете сейчас ее забрать. Карты совсем испорчены. Во Фритауне один человек торгует картами. Вся комната перепачкана. Вы бы лучше его сами убили.

Поллок сделал над собой усилие, подошел к голове и поднял ее. Он повесил ее на крючок от лампы посреди потолка в своей комнате. Он сейчас же выроет для нее могилу. Поллок был уверен, что повесил ее за волосы, но, вероятно, ошибся, потому что, когда он вернулся, за ней, она оказалась повешенной за шею, в перевернутом положении.

Он зарыл голову перед закатом позади хижины, которую он занимал; таким образом, ему не придется проходить в темноте мимо могилы, возвращаясь от Переры.

Он убил двух змей, прежде чем лег спать. В самый темный час ночи он испуганно проснулся, услышав, что кто-то бродит по полу и скребется когтями. Он бесшумно приподнялся и нащупал под подушкой револьвер. Послышалось глухое ворчание, и Поллок выстрелил по направлению звука. Раздался визг, и что-то промелькнуло на миг в голубоватом тумане дверного проема. «Собака», – сказал Поллок и снова улегся.

Он проснулся на заре со странным чувством беспокойства. Тупая боль в костях появилась снова. Он лежал несколько минут, наблюдая за красными муравьями, которые кишели на потолке; затем, когда стало светлее, он перегнулся через край гамака и заметил что-то темное на полу. Он подскочил так сильно, что гамак перевернулся и выбросил его.

Он оказался на полу на расстоянии одного шага от головы человека из племени Порро. Собака вырыла ее из земли и сильно повредила ей нос. На ней кишели муравьи и мухи. По странному совпадению голова опять стояла в перевернутом положении, и в глазах было то же дьявольское выражение.

Поллок сидел парализованный, уставившись на кошмарное видение. Затем встал, обошел вокруг головы как можно дальше и вышел вон из хижины. Ясный свет восходящего солнца, живой трепет травы при дуновении замирающего ветерка, разрытая могила со следами когтей собаки – все это несколько облегчило его тяжелое настроение.

Он рассказал Перере о происшествии, словно это была шутка (такая шутка, которая говорится с побелевшими губами).

– Вы напрасно испугали собаку, – сказал Перера с плохо симулированной веселостью.

До прибытия парохода оставалось два дня. Поллок посвятил их более удачным попыткам отделаться от своего трофея. Преодолевая отвращение, которое он испытывал от прикосновения к голове, Поллок спустился к устью реки и бросил голову в воду; но голова каким-то чудом спаслась от крокодилов и была выброшена приливом в лужу у верхнего течения реки. Здесь ее нашел предприимчивый араб и принес ее поздно вечером Поллоку и Перере, предлагая им купить ее как редкость. Туземец вертелся вокруг них, пока не стемнело, понижая цену, и наконец, встревоженный явным страхом мудрых белых людей перед этой головой, удалился и по пути забросил свою находку в хижину Поллока, где тот увидел ее на другое утро. На этот раз Поллок пришел в ярость. Он решил сжечь голову. Он вышел на заре, до наступления дневной жары, и построил огромный погребальный костер из хвороста. Его работу прервал гудок маленького колесного парохода.

– Наконец-то! – сказал Поллок с бесконечной благодарностью, когда понял значение гудка. Он поспешно зажег костер дрожащими руками, бросил голову в огонь и ушел, чтоб уложить свой саквояж и проститься с Перерой.

В этот же день Поллок с чувством бесконечного облегчения наблюдал, как плоский, болотистый берег Сулимы уменьшается вдали. Отверстие в длинной белой полосе прибоя становилось все у^´же. Ему казалось, что оно замыкается и по ту сторону прохода останутся все его неприятности. Чувство страха и тревоги постепенно улетучивалось.

В Сулиме все кругом дышало верою в злобу и черную магию людей из племени Порро; Порро казалось чем-то всеобъемлющим, грозным, кошмарным. Теперь же владения Порро сузились до маленькой площади, маленькой черной полоски между морем и голубыми туманными холмами Мендийского плоскогорья.

– Прощай, Порро! – сказал Поллок. – Прощай! Не до свидания, а прощай навсегда!..

Капитан парохода подошел к нему, наклонился через решетку и, пожелав ему доброго вечера, сплюнул в воду в знак дружеского расположения.

– Я достал сегодня на берегу славную диковинку, – сказал капитан. – Я еще не встречал подобного изделия нигде, кроме Индии.

– А что такое? – спросил Поллок.

– Консервированная голова, – сказал капитан.

– Что?!

– Голова. Копченая. Голова одного из этих Порро, вся изукрашенная рубцами. Что такое? Что с вами? Ничего? Я не думал, что вы такой нервный. И лицо позеленело! Честное слово! Вы не годитесь в моряки. Вам лучше, а? Ого, как вас скрутило! Ну, голова, о которой я вам рассказывал, изумительная в своем роде. Она сейчас у меня в каюте вместе с парочкой змей; у меня там много всяких редкостей. Я опустил ее в банку со спиртом, и черт ее побери, если она там не перевернулась лбом вниз! Что с вами?

Поллок с бессвязным криком схватился за голову и кинулся к борту с намерением броситься в воду. Опомнившись, повернулся назад.

– Однако… – удивился капитан. – Джек Филипс, придержи его маленько! Не подходите! Ни с места, мистер! Что с вами случилось? Вы сошли с ума?

Поллок прижал руку к голове. Не стоит объяснять.

– Да, мне кажется, я иногда схожу с ума, – сказал он, – у меня сильная головная боль. Приходит неожиданно. Вы извините меня, надеюсь?

Поллок был бледен и весь в поту. Он вдруг ясно понял, как опасно сойти за сумасшедшего. Он заставил себя предпринять ряд действий, которые должны были вернуть ему доверие капитана. Он отвечал на его сочувственные расспросы, выслушивал его советы, согласился даже подержать за щекой глоток чистого спирта. Покончив с этим, он задал капитану ряд вопросов по поводу его торговли редкостями.

Капитан подробно описал голову. При этом Поллок все время старался подавить в себе дикое убеждение, что пароход прозрачен, как стекло, и что он ясно видит перевернутое лицо, которое смотрит на него из каюты под его ногами.

На пароходе Поллоку приходилось еще тяжелее, чем в Сулиме. Он должен был весь день держать себя в руках, несмотря на ясное сознание близости этой страшной головы. Ночью возвращался прежний кошмар. Он со страшным усилием заставлял себя проснуться, цепенея от ужаса, с заглушенным, хриплым криком, застывшим в горле.

Он расстался с реальной головой в Батхерсте, где пересел на пароход, направлявшийся в Тенериф; но его сны и тупая боль в костях остались при нем. В Тенерифе он пересел на пароход из Капской колонии, но голова продолжала преследовать его. Он играл в карты, в шахматы. Принялся даже за чтение, но остерегался пить. И что же? Каждый раз, когда ему попадались на глаза круглая черная тень или круглый черный предмет, он вспоминал о голове и видел ее. Он ясно понимал, что это обман воображения, но ему все же временами казалось, будто корабль, пассажиры, матросы, широкое море – все это только часть бледной фантасмагории, которая висела между ним и ужасным реальным миром, едва заслоняя его. Человек из племени Порро, просовывающий свое дьявольское лицо сквозь эту завесу, был единственной неоспоримой реальностью. Тогда Поллок вставал, прикасался к разным вещам, что-нибудь пробовал, жевал, жег себе руку спичкой или втыкал в себя иголку.

В этой мрачной и молчаливой борьбе со своим воображением Поллок доехал до Англии. Он высадился в Саутгемптоне и прямо с вокзала Ватерлоо проехал к своему банкиру в Корнхилл. Здесь он переговорил о деле с управляющим в его частном кабинете, а голова все время висела в виде украшения под черной мраморной доской камина, и кровь капала с нее на решетку. Он слышал, как падали капли крови, и видел красные пятна на решетке.

– Красивое растение, – сказал управляющий банком, проследив за его взглядом, – но от него ржавеет решетка.

– Да, – сказал Поллок, – очень красивое растение. И это напомнило мне… Не можете ли вы рекомендовать мне врача по нервным болезням? У меня иногда бывают… эти… как они называются? – галлюцинации.

Голова дико, бешено захохотала. Поллок удивился, что управляющий не видит ее. Но тот ничего не замечал, он только с удивлением смотрел Поллоку в лицо.

Взяв адрес врача, Поллок вышел на Корнхилл. Извозчиков не было видно. Он пошел пешком и попытался перейти на другую сторону улицы против дворца лорд-мэра. На этом месте переход через улицу – нелегкая задача даже для опытного лондонца; извозчики, телеги, кареты, омнибусы тянутся здесь непрерывным потоком. Человеку, только что вернувшемуся из малярийных пустынь Сьерры-Леоне, все это представляется каким-то головокружительным хаосом. Но если к тому же ему под ноги попадет перевернутая голова, подскакивающая, как резиновый мяч, и оставляющая кровавые следы на земле, – где тут надеяться избежать несчастья? Поллок судорожно поднял ногу, чтобы не наткнуться на голову, а затем яростно лягнул ее. В эту минуту что-то резко толкнуло его в спину, и он почувствовал жгучую боль в руке.

На него наехал омнибус; дышло сбило его с ног, а одна из лошадей раздробила ему копытом три пальца левой руки, по странной случайности как раз те самые пальцы, которые он отстрелил человеку из племени Порро. Его вытащили из-под лошадиных копыт и нашли адрес врача в его раздавленной руке.

Первые два дня все ощущения Поллока тонули в остром, сладком запахе хлороформа и были связаны с мучительными операциями, не причинявшими ему мучений, со спокойным лежанием в постели. Затем у него сделался легкий жар; он почувствовал сильную жажду, и прежний кошмар вернулся. И только тогда он заметил, что был свободен от кошмара целый день.

«Если бы мне вместо пальцев раздробили череп, я, может быть, совсем избавился бы от кошмара», – сказал себе Поллок, задумчиво разглядывая темную подушку, вдруг принявшую форму головы.

Поллок при первом удобном случае рассказал врачу о своем расстройстве.

Он ясно сознавал, что сойдет с ума, если не подоспеет помощь. Он рассказал врачу, что присутствовал при отсечении голов в Дагомее, и с тех пор одна из этих голов преследует его. Ему, по понятным причинам, не хотелось передавать действительные факты. Врач принял серьезный вид.

– Все это одно воображение, – сказал он с неожиданной резкостью. – Ваша нервная система пришла в упадок; вы сейчас в том сумеречном состоянии духа, когда фантазии легко зарождаются. Вы не вынесли слишком сильного впечатления. Я пропишу вам микстурку, которая укрепит вашу нервную систему, в особенности мозг. И вам необходимо движение.

– Это мне не поможет, – буркнул Поллок.

– Мы прежде всего должны восстановить у вас бодрость духа. Отправляйтесь в Шотландию, Норвегию, на Альпы…

– Хоть к черту на кулички, – сказал Поллок.

Но все же, когда пальцы начали у него заживать, Поллок сделал героическую попытку выполнить совет врача. Это было в ноябре. Попробовал играть в футбол, но для него вся игра свелась к подбрасыванию ногой по всему полю той же злобной, перевернутой головы. Он оказался никуда не годным футболистом. Подталкивал мяч вслепую, с каким-то отвращением, а когда ему приходилось стоять на месте и мяч летел к нему, он внезапно вскрикивал и отскакивал в сторону. Некрасивые истории, из-за которых ему в свое время пришлось покинуть Англию и скитаться в тропиках, лишили его женского общества, а теперь возрастающая странность его поведения заставила даже знакомых мужчин избегать его. Голова стала уже не только обманом зрения; она насмехалась над ним, разговаривала с ним. Его начал томить безумный страх, что теперь, когда появится видение, оно уже не окажется каким-нибудь предметом обстановки, но и на ощупь даст то же впечатление отрубленной головы. Наедине с ней он проклинал ее, бравировал, умолял ее и два раза, несмотря на свое огромное самообладание, заговорил с ней в присутствии других. Он читал все растущее подозрение во взглядах окружающих: квартирной хозяйки, горничной, слуги.

В один из первых дней декабря его ближайший родственник, двоюродный брат Арнольд, пришел к нему, чтобы вытащить его на свежий воздух; Арнольд увидел желтое лицо с ввалившимися щеками и суженными жадными глазами. Поллоку вдруг показалось, что шляпа, которую его двоюродный брат держал в руке, совсем не шляпа, а голова Горгоны, и она глядит на него перевернутым лицом и сводит его с ума своими глазами. Но Поллок все же решил довести дело до конца. Он взял велосипед, однако, поехав по обледенелой дороге от Вендворста к Кингстону, увидел, что голова катится рядом, оставляя за собой темный след. Он стиснул зубы и увеличил скорость. Но затем, лишь только он начал спускаться с холма по направлению к Ричмонд-Парку, видение внезапно обогнало его и так быстро бросилось под его колесо, что он, не успев подумать, круто повернул, чтобы не наехать на него, наскочил с размаху на кучу камней и сломал себе левую руку.

Развязка наступила в рождественское утро. Поллока всю ночь лихорадило, повязка жгла ему руку, как огненная лента, и сны его стали еще ярче и кошмарнее, чем всегда.

Он приподнялся на постели при холодном, бесцветном освещении рассвета и увидел голову на подставке, где вечером стоял бронзовый кувшин.

«Я знаю, что это бронзовый кувшин», – сказал он с дрожью сомнения в сердце. Он уже не мог бороться с сомнением.

Медленно встал с постели, дрожа от холода, и подошел к кувшину с протянутой рукой. Конечно, он сейчас разоблачит обман воображения и узнает отличительный блеск бронзы. Наконец, после бесконечного колебания, его пальцы коснулись татуированной щеки. Он конвульсивно отдернул их. Он достиг последнего предела. Осязание изменило ему.

Дрожа, натыкаясь на кровать, спотыкаясь босыми ногами о разбросанные башмаки, он в каком-то темном головокружительном хаосе ощупью добрался до туалетного стола, вынул бритву из ящика и сел на кровать, держа ее в руке. Он увидел в зеркале свое лицо – мертвенно-бледное, страшное, искаженное отчаянием.

Перед ним быстро промелькнули эпизоды из краткой повести его жизни.

Несчастное детство, еще более печальные школьные годы, затем порочная жизнь, когда один позорный поступок вел к другому; все это выступало ясно и безжалостно, – наконец, постыдное безумие в холодном свете зари. Судьба вела его к хижине, к столкновению с человеком из племени Порро, к отплытию в Сулиму по реке, к мендийцу – убийце с кровавым свертком, к своим отчаянным попыткам уничтожить голову, к развитию галлюцинаций… Да, это галлюцинация. Он это хорошо знает. Только галлюцинация… Он на минуту поддался надежде. Он перевел взгляд с зеркала на подставку. Перевернутая голова ухмыльнулась и скорчила гримасу. Он ощупал свою шею одеревенелыми пальцами перевязанной руки, чтобы почувствовать биение артерии. Утро было очень холодное, и прикосновение бритвы показалось ему ледяным.

Перевод В. Азова,1927 г.

Герберт Уэллс

Красная комната

– Могу вас уверить, – сказал я, – что потребуется очень осязаемое привидение, чтобы испугать меня.

И я встал перед камином со стаканом в руке.

– Это ваше собственное желание, – сказал сухорукий человек, бросив на меня косой взгляд.

– Я живу уже двадцать восемь лет на свете, – сказал я, – и до сих пор еще не видел привидений.

Старая женщина сидела, пристально глядя в огонь; ее бледные глаза были широко раскрыты.

– Ай! – вмешалась она. – Вот вы прожили двадцать восемь лет, а, наверно, не встречали ничего похожего на этот дом. Немало вы еще увидите, коли за плечами у вас только двадцать восемь лет, – она медленно качала головой из стороны в сторону. – Немало можно еще увидеть на свете горя!

Я подозревал, что старики стараются усилить своим настойчивым жужжанием призрачные ужасы этого дома. Я поставил на стол свой пустой стакан, окинул взглядом комнату и мельком уловил в конце ее, в невероятном старинном зеркале, свое отражение, укороченное и расширенное до невозможности.

– Ну так что ж, – сказал я, – если я что-нибудь увижу сегодня ночью, я научусь многому; ведь я подойду к делу без всякой предвзятости.

– Это ваше собственное желание, – снова повторил сухорукий.

Я услышал стук палки и тяжелые шаги снаружи по плитам коридора. Дверь заскрипела на петлях, и в комнату вошел второй старик, более согнутый, более морщинистый, более дряхлый, чем первый. Он опирался на одинокий костыль, глаза его были защищены щитком, а полувывороченная бледно-розовая нижняя губа отвисла, обнажая разрушающиеся желтые зубы. Он направился к креслу по другую сторону стола, грузно опустился в него и начал кашлять. Человек с сухой рукой бросил на вновь пришедшего быстрый взгляд, отражавший явную неприязнь; старуха не обратила внимания на появление нового гостя и продолжала все так же пристально смотреть в огонь.

– Я говорю, что это ваша собственная воля, – сказал сухорукий, когда кашель на минуту утих. – Почему вы не пьете? – спросил он новоприбывшего, подвигая к нему пиво.

Старик налил себе полный стакан трясущейся рукой; расплескал на стол. Чудовищная тень его корчилась на стене, передразнивая его движения.

Я должен сознаться, что совсем не ожидал увидеть таких гротескных стариков. Я всегда находил в дряхлости что-то нечеловеческое, что-то атавистическое и унижающее; у стариков, мне кажется, человеческие свойства почти нечувствительно отпадают день за днем. Эти трое вызывали во мне чувство неловкости своим натянутым молчанием, согнутыми фигурами, явным недружелюбием ко мне и друг к другу.

– Если, – сказал я, – вы укажете мне эту вашу комнату с привидением, я прекрасно устроюсь в ней на ночь.

Старик с кашлем внезапно отдернул голову назад, заставив меня даже вздрогнуть, и бросил на меня из-под зонтика еще один взгляд своих красных глаз. Но никто не ответил мне. Я подождал минуту, переводя глаза с одного на другого.

– Если, – сказал я несколько громче, – если вы укажете мне эту комнату с привидением, я избавлю вас от необходимости занимать меня.

– Там есть свеча на плите за дверью, – сказал сухорукий; обращаясь ко мне, он упорно смотрел на мои ноги. – Но если вы хотите отправиться в красную комнату сегодня ночью…

– Да уж если не сегодня, то когда же? – сказала старуха.

– О… идите один!

– Прекрасно, – ответил я. – А как мне пройти?

– Идите все прямо по коридору, – сказал старик, – пока не придете к двери; за ней вы найдете винтовую лестницу и на середине ее площадку и другую дверь, обитую байкой. Пройдите через нее и спуститесь по коридору до конца. Красная комната будет у вас по левую руку вверх по ступенькам.

– Правильно ли я запомнил? – сказал я и повторил его указания. Он поправил меня в одной мелочи.

– Вы в самом деле идете туда? – спросил человек со щитком. Он в третий раз окинул меня взглядом, сопровождаемым странным, неестественным подергиванием лица.

– Да уж если не туда, так куда же? – сказала старуха.

– Я для того и приехал, – сказал я и направился к выходу. Старик со щитком над глазами встал и, пошатываясь, обошел стол, чтобы быть поближе к остальным и к огню. У двери я остановился и оглянулся на них: они сидели близко друг к другу, темные на фоне огня, и глядели на меня через плечо с сосредоточенным выражением на своих дряхлых лицах,

– Спокойной ночи, – сказал я, открывая дверь.

– Это ваша собственная воля, – повторил сухорукий.

Я оставил дверь широко раскрытой, пока свеча не разгорелась как следует; потом закрыл ее и пошел по холодному, гулкому коридору.

Должен сознаться, что странные фигуры этих трех старых пенсионеров, на попечение которых остался замок, и потемневшая старинная комната управляющего, где они собрались, немного подействовали на меня, несмотря на усилия сохранить реалистичное настроение. Эти люди, казалось, принадлежали к другому веку – более раннему, когда все явления духовной жизни отличались от явлений нашего времени: были менее достоверны, – к веку, когда верили в предзнаменования и колдунов, а существование привидений не вызывало ни у кого сомнений. Самое существование этих стариков представлялось мне призрачным; покрой их платья – порождением умершей мысли, убранство и устройство их комнаты – призрачными мыслями исчезнувших людей.

Но, сделав над собою усилие, я отогнал от себя эти мысли. В длинном подземном коридоре, по которому гулял сквозняк, было холодно и пыльно, и моя свеча то и дело вспыхивала, заставляя тени корчиться и вздрагивать. На винтовой лестнице сверху и снизу отзывалось эхо; позади меня двигалась одна тень, а впереди, вверх по лестнице, бежала другая. Я дошел до площадки и остановился там на минуту, прислушиваясь к почудившемуся мне шуршанию. Затем, успокоенный полнейшей тишиной, я распахнул обитую байкой дверь и очутился в коридоре.

Вид его едва ли соответствовал моим ожиданиям; лунный свет, проникая сквозь огромное окно на большой лестнице, выделял все предметы яркой черной тенью или серебристым сиянием. Все стояло на своем месте, и можно было подумать, что дом покинут только вчера, а не восемнадцать месяцев назад. В канделябр были вставлены свечи, а пыль, скопившаяся на коврах и натертом полу, лежала таким ровным слоем, что ее невозможно было разглядеть при лунном свете. Я собирался двинуться дальше, как вдруг внезапно остановился. Над площадкой стояла бронзовая группа, скрытая от меня выступом стены; тень ее с необыкновенной отчетливостью падала на белые плиты, вызывая представление о каком-то скорчившемся человеке, подстерегающем меня. Я простоял неподвижно, быть может, полминуты. Затем, засунув руку в карман, где находился револьвер, я двинулся вперед и увидел Ганимеда с орлом, блестевшим в лунном сиянии. Этот инцидент на время успокоил мои нервы, и фарфоровый китаец, голова которого молчаливо закачалась, когда я проходил мимо, едва привлек мое внимание.

Дверь в красную комнату и ступени к ней находились в темном углу. Я принялся водить из стороны в сторону свечой, прежде чем открыть дверь, чтобы составить себе ясное представление о характере покоев, в которых я находился. «Вот тут, – думал я, – был найден мой предшественник», – и воспоминание об этом кольнуло меня страхом. Я бросил через плечо взгляд на озаренного луной Ганимеда и с некоторой поспешностью открыл дверь в красную комнату, полуоборотив лицо в сторону площадки.

Я вошел, сразу закрыл за собой дверь, повернул ключ, который нашел в замке с внутренней стороны, и остановился, высоко держа свечу и разглядывая обстановку, в которой будет протекать мое бдение, – знаменитую красную комнату Лотарингского замка, где умер юный герцог. Или, скорее, где он начал умирать, потому что он открыл дверь и упал головой вперед на ступеньки, по которым я только что поднялся. Таков был конец его бдения, его доблестной попытки разбить предание о призраке, живущем в этом месте. «Никогда, – подумал я, – апоплексия не оказала еще большей услуги суеверию…» С этой комнатой связывались и другие, более старые истории, вплоть до истории о робкой жене и о трагической шутке мужа, хотевшего напугать ее. Оглядывая кругом эту большую мрачную комнату, с ее полными теней оконными нишами, углами и альковами, можно было легко понять, как расцвели предания в этих мрачных углах, в этой плодотворящей тьме. Моя свеча казалась в ее обширности крошечным язычком огня, не способным озарить противоположный конец комнаты, и оставляла за своим островком света целый океан тайны и намеков.

Я решил немедленно произвести систематический осмотр комнаты и рассеять фантастическое влияние темноты, пока оно не овладело мной. Проверив замок двери, я начал ходить по комнате, осматривая со всех сторон каждый предмет обстановки; я приподнял оборки кровати и широко раздвинул ее занавеси. Перед тем как закрыть ставни, я приподнял жалюзи и исследовал запоры окон, потом нагнулся вперед и заглянул вверх – в черноту широкого камина – и постучал по темной дубовой обшивке, ища какого-нибудь скрытого отверстия. В комнате висели два больших зеркала, каждое с парой канделябров, со свечами, а на камине стояли свечи в китайских подсвечниках. Я зажег все свечи одну за другой. В камине лежал уголь – непредвиденный знак внимания со стороны старого управляющего. Я зажег огонь и, когда он хорошо разгорелся, стал к нему спиной и снова осмотрел комнату. Я пододвинул обитое ситцем кресло и стол, чтобы образовать перед собой нечто вроде баррикады, и положил на стол заряженный револьвер. Этот тщательный осмотр принес мне пользу, но все же я нашел, что темнота в отдельных углах и полная тишина слишком возбуждающе действуют на мое воображение. Эхо, отвечавшее на шорох, и потрескивание огня не могли служить мне успокоением. Тень в алькове (особенно наверху) отличалась неопределимым свойством намекать на чье-то присутствие, странной способностью внушать мысль о притаившемся живом существе – мысль, которая так легко возникает в безмолвии и одиночестве. Наконец, чтобы успокоить себя, я вошел в альков со свечой и удостоверился, что там нет ничего осязаемого. Я поставил подсвечник на пол у алькова и оставил его там.

К этому времени я был уже в состоянии значительного нервного напряжения, хотя рассудок мой и не находил к этому никакой основательной причины. Мысли мои, однако, были вполне ясны. Я совершенно непритворно сознавал, что ничего сверхъестественного не может произойти, и, чтобы занять время, начал складывать стихи о своеобразной легенде этого места. Я попробовал громко декламировать их, но эхо показалось мне неприятным. По этой же причине я бросил по прошествии некоторого времени беседу с самим собой о призраках и их визитах к живым. Мои мысли вернулись к трем старым развалинам там, внизу, и я попытался удержать их на этом предмете. Мрачное сочетание черного и красного в комнате смущало меня; даже при семи свечах помещение казалось темным. Свеча в алькове неровно вспыхивала, а колебание пламени в камине заставляло тени и полутени беспрерывно меняться и шевелиться. Оглядываясь вокруг, чтобы найти какое-нибудь средство против этого, я вспомнил о свечах, которые видел в коридоре, и, сделав над собой легкое усилие, вышел в лунный свет, держа в руках свечу и не закрывая за собой дверей. Вскоре я вернулся с целым десятком свечей. Я разместил их в различных безделушках, которыми щедро была украшена комната, зажег их и расставил в тех местах, где тени были всего гуще, – некоторые на полу, некоторые в углублениях окон, – пока, наконец, мои семнадцать свечей не были размещены таким образом, что каждый дюйм комнаты оказался непосредственно освещенным по крайней мере одной из них. Мне пришло в голову, что если привидение появится, придется предупредить его, чтобы оно не споткнулось. Теперь комната была освещена совсем ярко. В этих маленьких струящихся язычках заключалось что-то очень веселое и ободряющее, а необходимость снимать с них нагар дала мне занятие и вызвала облегчающее сознание, что время проходит.

Однако, несмотря на это, мысль о предстоящем бодрствовании угнетала меня. Было уже за полночь, когда свеча в алькове внезапно погасла и черная тень снова прыгнула на свое место. Я не заметил, как она потухла; я просто повернулся и увидел, что темнота стояла уже там; так иногда двинешься и заметишь вдруг неожиданное присутствие чужого.

«Черт возьми! – произнес я вслух. – Ужасный сквозняк!» И, взяв со стола спички, я прошел небрежной походкой через комнату, чтобы снова осветить угол. Первая спичка не загорелась, и, когда я чиркнул вторую, что-то мигнуло на стене передо мной. Я невольно повернул голову и увидел, что обе свечи на маленьком столике около камина погасли. «Странно! – сказал я. – Не сделал ли я этого сам в припадке рассеянности?»

Я вернулся обратно, снова зажег одну из свечей и, делая это, увидел, что свеча в правом канделябре одного из зеркал замигала и погасла, а за ней почти немедленно последовала ее соседка. Тут не могло быть ошибки. Пламя исчезло, как будто кто-то зажимал фитили между пальцами, и они сразу почернели, не светясь и не дымя. В то время, как я стоял, раскрыв рот, свеча у подножья кровати погасла, и тени, казалось, приблизились ко мне еще на один шаг.

– Нет, это не пройдет! – сказал я, и сначала одна, а потом другая свеча на камине погасла.

– В чем дело? – воскликнул я со странной визгливой нотой, каким-то образом проникшей в мой голос. При этом свеча на шкафу погасла, и та, которую я снова зажег в алькове, последовала за ней.

– Ого! – сказал я. – Эти свечи заколдованы!

Я говорил с полуистерической шутливостью, чиркая при этом спичкой, чтобы зажечь свечи на камине. Мои руки так сильно дрожали, что я дважды провел спичкой мимо шероховатой бумаги спичечной коробки. Когда камин снова выступил из темноты, в самом отдаленном углу у окна погасли две свечи. Но я снова зажег той же спичкой более крупные свечи у зеркала и на полу около порога двери и таким образом, казалось, на минуту одержал верх над силой, гасившей их. Но тут одним порывом исчезло сразу четыре огня в различных углах комнаты, и я с дрожащей торопливостью зажег другую спичку и остановился в нерешительности, не зная, куда ее поднести.

Пока я стоял таким образом, колеблясь, невидимая рука, казалось, смахнула две свечи на столе. С криком ужаса я бросился к алькову, потом в угол, а затем к окну, успев зажечь три свечи в то время, как две другие погасли на камине; затем, придумав лучший способ, я бросил спички в обшитый железом ящик для бумаг в углу и взял в руку подсвечник. Благодаря этому я избегал проволочки зажигания спичек. Но, несмотря ни на что, свечи упорно гасли, и тени, которых я боялся и против которых боролся, снова вернулись и стали подползать ко мне, отвоевывая шаг то с одной, то с другой стороны. Это напоминало неровную грозовою тучу, сметающую звезды на своем пути: от времени до времени одна из них загоралась на минуту и снова исчезала. Теперь я почти обезумел от ужаса перед надвигающейся тьмой, и самообладание покинуло меня… Я скакал, задыхающийся и всклокоченный, от свечи к свече в тщетной борьбе с этим неумолимым наступлением. Я разбил себе об стол бедро, опрокинул стул, споткнулся и упал, стащив при падении скатерть со стола. Моя свеча откатилась от меня, и я, поднявшись на ноги, схватил другую. Она внезапно погасла, когда я размахивал ею над столом, задутая, по всей вероятности, ветром, вызванным моим резким движением. И немедленно обе оставшиеся свечи последовали за ней. Но в комнате все еще был свет – красное пламя, отгонявшее от меня тени. Камин! Конечно, я мог просунуть свою свечу между перекладинами и снова зажечь ее.

Я повернулся к тому месту, где между пылающими угольями все еще плясало пламя, разбрасывая по мебели красные отблески: но не успел я сделать и двух шагов по направлению к решетке, как огонь тотчас же начал колебаться и погас, жар исчез, отблески заметались и померкли, и, когда я всовывал свечу между перекладинами, темнота сомкнулась вокруг меня, окутала меня удушающим объятием, запечатала мое зрение и раздавила последние остатки рассудка в моем мозге. Свеча выпала из моих рук. Я простер руки в тщетном усилии оттолкнуть от себя давящий мрак и, возвышая голос, вскрикнул изо всех сил – раз, другой, третий. Затем я, должно быть, вскочил, шатаясь, на ноги. Я знаю, что вспомнил озаренный луной коридор и, втянув голову, закрыв лицо руками, бросился к двери.

Но я забыл точное место, где была дверь, и тяжело стукнулся об угол кровати. Я отшатнулся назад, повернулся и получил удар или сам ударился о какой-то громоздкий предмет. У меня осталось смутное воспоминание о том, как я метался таким образом, ударяясь в темноте, о судорожной борьбе и о собственных диких криках, которые я испускал, устремляясь то туда, то сюда, о тяжелом ударе, полученном под конец в лоб, об ужасном ощущении падения, длившегося целую вечность, о своем последнем безумном усилии удержаться на ногах… затем я ничего больше не помню.

Я открыл глаза при свете дня. Голова моя была неуклюже забинтована, и сухорукий обмывал мне лицо. Я оглянулся кругом, стараясь вспомнить, что произошло. Я повел глазами в угол и увидел старуху, на этот раз уж не рассеянную; она капала в стакан какое-то лекарство из маленького синего флакона.

– Где я? – спросил я. – Я как будто припоминаю вас и все-таки не могу понять: кто вы?

Тогда они рассказали мне все, и я выслушал историю об облюбованной привидением красной комнате, как слушают сказку.

– Мы нашли вас на заре, и у вас была кровь на губах и на лбу.

Воспоминание о пережитом возвращалось ко мне очень медленно.

– Теперь вы верите, – сказал старик, – что в комнате нечисто?

Теперь он обращался со мной как сочувствующий в беде друг. а не как человек, встречающий незваного гостя.

– Да, – сказал я.

– И вы видели призрак? А мы, которые прожили здесь всю свою жизнь, так и не взглянули на него. Потому что мы никогда не осмеливались… Скажите-ка, это действительно старый граф?..

– Нет, – сказал я, – не он…

– Я говорила тебе, – сказала старушка со стаканом в руке, – это его бедная молодая графиня, которая испугалась…

– Нет, не она, – сказал я, – там нет ни привидения графа, ни призрака графини; там вообще нет призрака, но хуже, гораздо хуже…

– Ну? – спросили они.

– Там худший из всех ужасов, преследующих жалкого смертного человека, – сказал я, – и это – страх во всей своей наготе. Страх, который не выносит ни света, ни звука, который не считается с разумом, который оглушает, опутывает темнотой и подавляет. Он преследовал меня, когда я шел по коридору, он боролся со мной в комнате…

Я резко остановился. Наступило молчание. Моя рука поднялась к перевязке.

Тогда человек со щитком над глазами вздохнул и заговорил:

– Так и есть, я знал это. Власть темноты. Темнота прячется там всегда. Вы можете почувствовать ее даже днем, даже в яркий летний полдень, в драпировках, в занавесках… Она будет таиться за вами, как бы вы ни осматривались кругом. В сумерках она ползет по коридору и преследует вас так, что вы не осмеливаетесь обернуться. В этой комнате обитает страх – черный страх, и он останется жить там, пока будет стоять этот дом греха.

Перевод В. Азова, 1927 г.

Герберт Уэллс

Неопытное привидение

Обстановка, при которой Клейтон рассказал свою последнюю историю, очень ярко запечатлелась у меня в памяти. Большую часть вечера он сидел в углу возле большого камина, а Сандерсон сидел рядом и покуривал свою брослейскую глиняную трубку, которая так и называлась – «трубка Сандерсона». Был тут еще Ивенс, а также Уиш – это чудо среди актеров и в то же время скромный человек. В эту субботу утром мы все собрались в клубе «Сирена», за исключением Клейтона, который провел там ночь, что, в сущности, и послужило началом его истории. Мы играли в гольф, пока не стемнело, обедали и были в настроении молчаливого благодушия, при котором люди терпеливо слушают рассказы. Когда Клейтон начал рассказывать, мы, по обыкновению, подумали, что он врет. Быть может, он и действительно врал, в этом читатель скоро и сам будет в состоянии разобраться настолько же, насколько и я. Правда, начал он свой рассказ в манере весьма прозаической, но мы подумали, что тут сказывается только неискоренимое искусство этого человека.

– Так вот, – начал он после долгого созерцания взвивающегося фейерверка искр от полена, которое Сандерсон разбивал в камине. – Вы знаете, что я провел здесь ночь в одиночестве…

– Не считая слуг, – заметил Уиш.

– Которые спали в другом флигеле, – возразил Клейтон. – Да! Ну, и… – на несколько секунд он занялся своей сигарой, как будто все еще боясь открыть тайну. А затем произнес совсем тихо: – Я поймал привидение!

– Поймали привидение, говорите вы? – воскликнул Сандерсон. – Где же оно?

А Ивенс, который безмерно восхищался Клейтоном и пробыл две недели в Америке, крикнул:

– Поймали привидение, говорите вы, Клейтон? Как я рад! Расскажите нам сейчас про это.

Клейтон заявил, что сию минуту начнет, только попросил закрыть дверь.

Он взглянул на меня, как бы ища оправдания…

– Здесь, конечно, никто не подслушивает. Только бы нам не напугать здешней прислуги. Ведь если пойдет слух о привидениях в этих местах… Здесь слишком много теней и дубовой обшивки, чтобы шутить с этим. А это, видите ли, было не совсем обыкновенное привидение, и, я думаю, едва ли оно снова явится когда-либо.

– Значит, вы не удержали его? – сказал Сандерсон.

– У меня не хватило духу, – ответил Клейтон.

Тогда Сандерсон заметил, что это его удивляет.

Мы засмеялись, а Клейтон как будто огорчился.

– Я знаю, – продолжал он с некоторым проблеском улыбки, – но факт тот, что это в самом деле было привидение, и я уверен в этом так же, как в том, что я сейчас говорю с вами. Я не шучу. Я знаю, что говорю.

Сандерсон глубоко затянулся трубкой, поглядывая красноватым глазом на Клейтона, и затем выпустил тонкую струйку дыма, более красноречивую, чем иные слова.

Клейтон не обратил на это внимания.

– Это самый странный случай в моей жизни. Вы знаете, что я никогда до этого не верил в привидения и ни во что подобное, а тут, понимаете, загнал его в угол; теперь весь материал у меня в руках.

Он погрузился в еще более глубокое раздумье, достал и начал обрезать вторую сигару своей маленькой, странного вида сигарной гильотинкой.

– Говорили вы с ним? – спросил Уиш.

– Приблизительно около часа.

– Болтливое оказалось? – заметил я, присоединяясь к группе скептиков.

– Очень смущен был, бедняга, – продолжал Клейтон, наклоняя голову к сигаре, и в словах его слышался легкий оттенок порицания.

– Что ж, оно рыдало? – спросил кто-то.

Вспомнив все, Клейтон искренно вздохнул.

– Боже мой, – воскликнул он, – конечно! – И прибавил: – Бедняга!.. Конечно.

– Где же вы наткнулись на него? – спросил Ивенс со своим самым лучшим американским акцентом.

– Я никогда и не воображал, – продолжал Клейтон, игнорируя его, – какими жалкими созданиями могут быть эти привидения! – и на некоторое время он отвернулся от нас, пока искал спички в кармане, чтобы чиркнуть и разжечь сигару. – Я имел случай убедиться в этом, – наконец задумчиво произнес он.

Мы не торопили его.

– Характер, – продолжал он, – остается тем же самым, даже если существо стало бестелесным. Об этом мы слишком часто забываем. Люди, с известной силой и настойчивостью ставящие себе какую-нибудь цель, могут иметь призраки, с силой и настойчивостью стремящиеся к той же цели; большинство привидений, видите ли, так же может быть предано одной идее, как маниаки, и может, так же упрямо, как мулы, постоянно возвращаться все к одному и тому же. Но это бедное создание было не из таких, – он вдруг как-то странно поглядел вверх и обвел глазами комнату. – Я говорю это, – продолжал он, – с самыми лучшими чувствами, но что же делать, если такова правда. Даже при первом взгляде он поразил меня хилостью.

Сигарой своей Клейтон как будто ставил знаки препинания.

– Я, знаете, наткнулся на него там, в длинном коридоре. Он был спиной ко мне, и я первый его увидел. Я сразу признал его за привидение. Он был прозрачен и беловат. Сквозь его грудь я мог ясно видеть тусклый свет оконца в конце коридора. И не только его облик, даже самая его поза говорили о том, что предо мной хилое существо. Он, понимаете, имел такой вид, как будто совершенно не знал, что, собственно, он хочет делать. Одна рука его лежала на дубовой панели, а другая дрожала около рта. Вот так!

– Каков же он был физически? – спросил Сандерсон.

– Тощий. Знаете, какие бывают шеи у юношей – с двумя ямками тут и вот тут?! Маленькая низкая голова с жалкими волосами и довольно безобразными ушами. Узкие плечи, у^´же бедер, смятый воротник, короткий пиджак из магазина готового платья, штаны мешком и с бахромой над каблуками. В таком виде он предстал предо мной. Я спокойно поднимался по лестнице. Света я с собой не прихватил – свечи и лампа стоят на столике, на площадке лестницы – и был в своих мягких туфлях. И вот когда я поднялся наверх, я увидел его… Я остановился сзади очень близко и явно привел его в ужас. А сам я ни крошечки не был испуган. Я думаю, что в таких случаях человек уж вовсе не бывает так испуган или возбужден, как воображают. Я был удивлен и заинтересован. Я думал: «Боже мой! Наконец-то привидение! А я-то еще не верил в призраки ни минуты в течение последних двадцати пяти лет».

– Гм! – произнес Уиш.

– По-моему, когда я поднялся на площадку, он в тот же миг почувствовал меня. Вот почему он тотчас же повернулся: предо мной было лицо какого-то незрелого молодого человека, слабый нос, маленькие, жалкие усики, слабо развитый подбородок. На мгновение мы остановились – он глядел на меня через плечо – и смотрели друг на друга. Затем он как будто вспомнил о своем высоком призвании. Повернулся кругом, приосанился, откинул голову, поднял руки, распростер ладони по установленному для привидений образцу и пошел ко мне навстречу. А в то же время жалкая его челюсть отвисла, и он слабо, сдавленно крикнул;

– Бу-у!

Нет, это было ни капли не страшно. Я недавно пообедал и выпил бутылку шампанского – я чувствовал себя совсем одиноким. Я выпил, может быть, две или три, а может быть, даже четыре или пять рюмок виски. Поэтому я был тверд, как утес, и не более испуган, чем если бы лягушка прыгнула на меня.

– Бу-у! – сказал я. – Пустяки. Вы чужой этому месту. Что вы делаете здесь?

Я заметил, как он нахмурился.

– Бу-у, – произнес он еще раз.

– Бу-у, черт бы вас взял! Вы член клуба? – продолжал я и, для того чтобы показать, что мне нет никакого дела до него, шагнул сквозь него и зажег свечу. – Так вы не член клуба… – повторил я, глядя на него искоса.

Он немного шевельнулся, чтобы выпутаться из меня, и его облик стал унылым.

– Нет, – произнес он в ответ на настойчивой вопрос моих глаз, – я не член клуба, я – призрак.

– Хорошо, но это не дает вам права расхаживать по клубу. Разве тут есть кто-нибудь, кого вы желаете видеть, или что-нибудь в этом роде? – И я зажег свечу, делая это насколько возможно тверже, чтобы он по ошибке не принял некоторую мою неуверенность (причиной ее было виски) за признаки страха. Я повернулся к нему со свечой. – Что вы здесь делаете? – повторил я.

Он опустил руки, перестал повторять свое «бу-у» и стоял смущенный и неуклюжий – дух хилого, глуповатого, болтающегося без цели молодого человека.

– Я преследую, – произнес он.

– Вам совершенно незачем это делать, – заметил я спокойным тоном.

– Я – призрак, – возразил он как бы в оправдание.

– Весьма возможно, но здесь вам совершенно незачем заниматься своими преследованиями. Это почтенный частный клуб, здесь часто останавливаются с няньками и детьми, и при подобного рода бесцельных прогулках, какими вы занимаетесь, какая-нибудь бедная крошка легко может наткнуться на вас и испугаться. Мне кажется, вы об этом не подумали.

– Нет, сэр, – ответил он, – не думал.

– А следовало бы. У вас ведь нет никаких прав на этот дом, не правда ли? Разве вы были здесь убиты или что-нибудь в этом роде?

– Нет, сударь, но я полагал, что это старое и обшитое дубом…

– Это не оправдание, – я строго посмотрел на него. – Ваше появление здесь – ошибка, – продолжал я тоном дружеского превосходства. Я сделал вид, будто разыскиваю спички, а потом откровенно поглядел на него. – Будь я на вашем месте, я не ждал бы, пока закричит петух, – сейчас же исчез бы.

Он, казалось, смутился.

– Дело в том, сэр… – начал он.

– Я бы исчез, – перебил я, направляя его домой.

– Дело в том, сэр, что, так или иначе, я не могу.

– Не можете?

– Нет, сэр, я что-то позабыл. Я блуждал здесь со вчерашней полуночи, все прятался в шкафах по пустым спальням и в разных других местах. Я волнуюсь, Я еще никогда до сих пор не преследовал никого, и это, кажется, губит меня.

– Губит?

– Да, сэр. Я пробовал делать это несколько раз, и все не выходит. Я позабыл что-то такое, какой-то пустяк, и вот не могу вернуться.

Ну, уж это, знаете, было слишком для меня. Он посмотрел на меня таким жалким взглядом, что уж потом всю свою жизнь я не смогу вернуться к обычному своему обращению с людьми – довольно-таки высокомерному.

– Странно, – проговорил я, и в то время, как я говорил, мне определенно послышалось, как будто кто-то ходит внизу. – Пойдемте в мою комнату, и вы расскажете мне об этом подробно, – продолжал я, – я, конечно, не могу понять этого.

И тут я попробовал взять его за руку. Хотя, конечно, с таким же успехом вы могли бы попытаться схватить клуб дыма! Кажется, я тогда забыл свой номер; во всяком случае, помню, что я заходил в несколько спален, – к счастью, я был единственной живой душой в этом флигеле, – пока я не нашел своего логовища.

– Вот мы и дома, – сказал я и сел в кресло, – садитесь и расскажите мне все. Мне кажется, старина, что вы поставили себя в довольно неловкое положение.

Ну, и он сказал, что не сядет, что он предпочитает порхать туда и сюда по комнате, если это все равно для меня. Он так и сделал, и скоро мы погрузились в длинный и серьезный разговор. Тут, знаете, часть этого виски с содовой уже испарилась, и я начал понемногу понимать, в какую странную и очаровательную историю я попал. Он стоял предо мной – полупрозрачный, настоящий, по всем правилам, фантом. Он был беззвучен, за исключением его призрачного голоса, он мелькал взад и вперед в этой милой, чистенькой, с ситцевыми занавесями старинной спальне. Можно было видеть сквозь него отблеск медных подсвечников и огни на каминной решетке из желтой меди, углы вставленных в рамы гравюр на стене; и вот здесь-то он мне поведал историю всей своей злополучной маленькой жизни, которую недавно закончил, на земле. Нельзя сказать, чтобы у него было особо искреннее лицо, но, конечно, будучи прозрачным, он не мог говорить ничего иного, кроме правды.

– Как? – сказал Уиш, внезапно выпрямляясь в кресле.

– Что? – спросил Клейтон.

– Будучи прозрачным, он не мог говорить ничего иного, кроме правды… Я этого не понимаю, – сказал Уиш.

– И я этого не понимаю, – повторил Клейтон с неподражаемой уверенностью. – Но, уверяю вас, это тем не менее так. Я не могу допустить, чтобы он уклонился от святой правды вот хоть настолько. Он рассказал мне, как он был убит: спустился в подвал со свечкой, чтобы осмотреть газовые трубы – откуда-то шел газ, – и он сказал, что был старшим мастером в одной лондонской частной школе, когда случилось это освобождение от плоти.

– Бедняга! – произнес я.

– Так и я подумал, и чем больше он говорил, тем больше я его жалел. Он был бесцелен в жизни и бесцелен вне ее. Он говорил об отце, о матери, о школьном учителе и обо всех, кто был хотя бы чем-нибудь для него в мире, отзывался дурно. Он был слишком обидчивым, слишком нервным, он говорил, что никто из них не оценил его как следует и никто не понимал его. По-моему, у него никогда в мире не было настоящего друга, у него никогда не было и успеха. Его избегали в играх и проваливали на экзаменах.

– Это бывает с некоторыми людьми, – продолжал он. – Всякий раз как я входил в экзаменационную комнату, мне казалось, что все идет кругом. Между прочим, он был помолвлен, и, конечно, я думаю, с такой же, как он, чрезмерно обидчивой особой; только неосторожное обращение с газом кончило это дело.

– «А где вы теперь? – спросил я. – Не в…»

Но этого он себе вполне еще не уяснил. Судя по впечатлению, которое он произвел на меня, это было что-то вроде смутно-переходного состояния, специально предназначенного для душ, для которых по-настоящему ничто не существует – ни одно из таких вполне определенных явлений, как грех или добродетель. Я не понял. Он был слишком самоуверен и ненаблюдателен, чтобы дать мне ясное представление о характере места или страны по Ту Сторону Вещей. Но кто бы он ни был, попал он, кажется, все-таки в среду родственных ему призраков – в среду молодых лондонских ротозеев с христианскими именами, и между ними, конечно, было много разговоров о том, что надо бы «пойти явиться кому-нибудь», и о других подобных вещах. Да, «явиться»! Это казалось им невероятным приключением, и большая часть их все время трусила и уклонялась от этого. Так вот он, понимаете, и «явился».

– Но все-таки!.. – бросил Уиш в сторону огня.

– По крайней мере, такое впечатление он произвел на меня, – скромно ответил Клейтон. – Возможно, конечно, я был в состоянии, не очень благоприятствующем критической работе мысли, однако именно такое в основном сложилось впечатление после его рассказа. Он продолжал порхать взад и вперед и своим тоненьким голоском болтать, болтать о своем несчастном «я» – но ни одного ясного слова, точного с самого начала и до конца. Если бы он был реален, тогда он не был бы так тощ, простоват и туп. Только тогда, знаете, он не был бы и здесь, в моей комнате, если бы он был живой. Я бы его выпроводил.

– Да, – сказал Ивенс, – бывают же такие жалкие смертные, вроде него.

– И для них как раз столько же случаев стать привидениями, сколько и для всех нас, – добавил я.

– Некоторую «остроту» ему придавало то, что он уже как будто почти понял свою сущность. Переделка, в которую он попал, пожелав «явиться», подействовала на него чрезвычайно угнетающе. Ему сказали, что это будет только «развлечением», ну, он и «явился», не ожидая ничего иного, кроме «развлечения», а вышло, что к его биографии только прибавилась еще одна неудача. Он показал себя бесподобным воплощением неудачника. Он говорил – и я вполне верю, – что он никогда во всю жизнь не сделал ничего такого, что не кончилось бы полным провалом, и в течение бесконечных веков иного он не сделает. Если бы еще нашелся кто-нибудь, кто отнесся бы к нему сочувственно… Тут он остановился, сосредоточенно поглядел на меня и сказал, как это ни было странно, что ни от кого и никогда не видел он такого сочувствия, как от меня. Я понял, чего недостает ему, и решил поставить его на место. Быть может, это было грубо, но, знаете, быть «единственным настоящим другом» и наперсником одного из этих хилых себялюбцев, человека или призрака – все равно, – это свыше моих сил. Я быстро поднялся и сказал:

– Не кажется ли вам, что вы с этим возитесь, как наседка с яйцами? Если вам что и надо сделать, так это поскорей выбраться из всего этого. Соберитесь с силами и попытайтесь.

– Не могу, – промолвил он.

– А вы попытайтесь, – повторил я, и он попробовал…

– Попробовал! – воскликнул Сандерсон. – Каким же образом?

– При помощи пассов, – ответил Клейтон.

– Пассов?

– Да. Он проделывал целый ряд сложных движений руками. При помощи этих пассов он явился и при помощи их исчез. Боже! Сколько мне было возни с ним!

– Но как же с помощью каких-то пассов… – начал я.

– Дорогой мой, – прервал меня Клейтон, поворачиваясь ко мне и с особым ударением произнося некоторые слова. – Вы желаете, чтобы все было ясно. Я не знаю как. Все, что я знаю, – это то, что вы делаете или, по крайней мере, что он делал, вот и все. Прошло несколько ужасных минут, он продолжал свои пассы и сразу же исчез.

– Следили ли вы за его пассами? – медленно спросил Сандерсон.

– Да, – ответил Клейтон и как будто задумался. – Было чрезвычайно странно, – продолжал он, – нас было двое – я и оно, это неуловимо-прозрачное привидение, – в этом молчании комнаты, в этой тишине пустой гостиницы, в маленьком городишке в ночь на пятницу. Ни единого звука, если не считать наших голосов и слабого шороха, который слышался, когда призрак парил в воздухе. Были две зажженные свечи на туалетном столике, вот и все. Порою то одна, то другая вытягивалась длинным, тонким пламенем. И вот тут случилось нечто странное.

– Я не могу, – сказал призрак, – я никогда…

И, вижу я, садится он в маленькое кресло в ногах постели и начинает рыдать и рыдать. Боже! Какое это было жалкое, всхлипывающее существо!

– Ну возьмите же себя в руки, вы! – сказал я и хотел слегка похлопать его по спине, но… моя рука прошла сквозь него! А к этому времени, надо заметить, я уже был не тот, каким вошел на площадку лестницы. Я уже освоился со странностью происходящего. Помню, я с легким содроганием отдернул руку и отошел к туалетному столику. – Возьмите же себя в руки, – повторил я, – попробуйте. – И, чтобы придать ему духу и помочь, я начал и сам проделывать это.

– Что?! – воскликнул Сандерсон. – Пассы?

– Да, пассы.

– Но ведь… – сказал я, почувствовав, что мне пришла в голову одна идея.

– Это интересно, – перебил Сандерсон, сунув палец в свою трубку. – Вы хотите сказать, что это ваше привидение…

– Сделало все, что могло, чтобы переступить назначенный ему предел бытия? Да?

– Нет, – сказал Уиш, – он был не в состоянии, он не мог. Или и вы тоже отправились бы туда вместе с ним.

– Именно так, – сказал я. Теперь найдены были слова для той мелькнувшей на миг идеи.

– Именно так, – повторил Клейтон, сосредоточенно глядя на огонь.

На короткое время наступило молчание.

– И все же в конце концов он сделал это? – спросил Сандерсон.

– В конце концов – да, сделал. Мне пришлось помогать ему, и в конце концов он это сделал – это вышло как-то внезапно. Он уже совсем был в отчаянии. У нас была сцена с ним. А потом он вдруг поднялся и попросил меня медленно повторить перед ним все его пассы.

– Мне кажется, – сказал он, – если я увижу, то сразу пойму, в чем ошибка была в моих пассах.

Так я и сделал.

– Я знаю, – вдруг говорит он.

– Что вы знаете? – спрашиваю я.

– Я знаю, – повторил он и с раздражением продолжал: – Я не могу этого сделать, когда вы глядите на меня, уверяю вас, не могу: отчасти это и было причиной всей неудачи. Я человек настолько нервный, что вы можете мне помешать.

Ну, у нас тут вышел спор. Вполне естественно, что я хотел посмотреть, а он был упрям, как мул, но тут я вдруг чувствую, что устал, как собака; он надоел мне.

– Ладно, – говорю я, – не буду смотреть на вас, – и отвернулся к зеркалу на платяном шкафу у кровати.

И он быстро принялся за дело. Я пробовал следить за ним в зеркале, чтобы увидеть, в чем именно секрет. Его руки и кисти рук вертелись вот так, и так, и так, и затем быстро последний из пассов – когда вы стоите выпрямившись, широко распростерши руки. И вот когда дело дошло до этого решительного момента, он вдруг исчез. Исчез! Его не было! Я повернулся к тому месту, где он стоял, – там ничего не было. Я был один, потрясенный, на столике мигали свечи. Что произошло? Да и было ли вообще что-нибудь? Может быть, это был сон?.. И вот в виде финала в это мгновение раздался нелепый звон – это часы над площадкой нашли момент как раз подходящим для того, чтобы ударить: раз. Дзинь! А я был серьезен и хладнокровен, как судья, несмотря на все выпитое шампанское и виски. Странное это, знаете, чувство, чертовски странное! Господи, до чего странно!

Он взглянул на сигарный пепел и сказал:

– Вот и все, что случилось.

– А потом вы отправились спать? – спросил Ивенс.

– А что же мне еще оставалось!

Я взглянул в глаза Уишу. И мне и ему хотелось позубоскалить немного, но было что-то, может быть, в голосе и в облике Клейтона, что сковало это наше желание.

– А как же насчет этих пассов? – спросил Сандерсон.

– Я думаю, что я мог бы показать вам их сейчас.

– О! – воскликнул Сандерсон и, вынув перочинный ножик, принялся вычищать свою глиняную трубку.

– Ну, чего же вы не показываете? – спросил Сандерсон, закрывая с треском перочинный ножик.

– Это я сейчас сделаю, – ответил Клейтон.

– Они не подействуют, – заметил Ивенс.

– Если они подействуют… – намекнул я предостерегающе.

– А знаете, лучше бы вы этого не делали, – заметил Уиш, вытягивая ноги.

– Почему? – спросил Ивенс.

– Лучше не делать, – повторил Уиш.

– Но ведь все равно он делает их неправильно, – сказал Сандерсон, набивая в трубку слишком много табаку.

– Тем не менее я считаю, что лучше, если бы он не делал, – настаивал Уиш.

Мы стали разубеждать Уиша. Он говорил, что для Клейтона пройти вновь через эти жесты значило бы издеваться над серьезными вещами.

– Но ведь вы-то сами не верите?.. – возразил я. Уиш взглянул на Клейтона, который пристально смотрел на огонь, что-то обдумывая.

– Я верю, во всяком случае, больше чем наполовину верю, – сказал Уиш.

– Клейтон, – сказал я, – мы хорошо знаем, как вы умеете приврать. Большая часть вашего рассказа правдоподобна. Но вот это исчезновение… это требует доказательства. Сознайтесь, что все это сказка.

Он поднялся с кресла, оставив без ответа мои слова, стал посередине коврика перед камином и посмотрел мне в лицо. Потом взглянул задумчиво на свои ноги, а дальше все время глаза его оставались прикованными к стене напротив. Он медленно поднял обе руки на уровне своих глаз и начал…

А надо заметить, Сандерсон – член масонской ложи Четырех Королей, которая посвятила себя изучению и истолкованию всех тайн масонства в его прошлом и настоящем, и среди последователей этой ложи Сандерсон, во всяком случае, не из последних. Он следил за движениями Клейтона с особенным интересом.

– Неплохо, – заметил он, когда все было сделано. – Вы, знаете, все это проделали, Клейтон, прямо с удивительным искусством. Однако упущена одна маленькая подробность.

– Я знаю, – возразил Клейтон, – и могу даже сказать вам какая.

– А именно?

– Вот это, – сказал Клейтон и сделал едва заметное странное движение руками, сгибая их и выбрасывая вперед.

– Да.

– Это, видите ли, именно то, что ему никак не удавалось, – заметил Клейтон. – Но каким же образом вы?..

– Большую часть этих пассов, особенно тех, которые вами придуманы, я вообще не понимаю, – ответил Сандерсон, – но как раз вот эту часть я знаю. – Он задумался: – Случайно эта часть пассов имеет связь с некоторыми обрядами в одной из ветвей эзотерического масонства – вероятно, вы знаете. – Затем он добавил: – Я не думаю, чтобы мог повредить вам тем, что скажу, в чем у вас ошибка. Кроме того, раз уж вы знаете, так, значит, знаете.

– Я ничего не знаю, – заметил Клейтон, – за исключением того, что узнал от бедняги в прошлую ночь.

– Ну, да это все равно, – сказал Сандерсон и очень заботливо положил свою трубку на каминную полку. Затем он быстро принялся делать пассы.

– Так? – сказал Клейтон, повторяя его движения.

– Так, – ответил Сандерсон и снова взял трубку.

– Значит, теперь, – сказал Клейтон, – я могу все проделать правильно.

Он стал перед потухающим камином и улыбнулся всем нам. Но мне кажется, что в его улыбке была некоторая неуверенность.

– Если я начну сначала… – сказал он.

– Лучше бы не начинать, – заметил Уиш.

– Ладно, ладно! – крикнул Ивенс. – Материя неразрушима. Не думайте, что какое-нибудь вот такое дурацкое привидение может утащить Клейтона в мир призраков. Нет! По-моему, Клейтон, вы можете проделывать эти пассы, пока у вас руки не заболят.

– Я так не думаю, – сказал Уиш, встал и положил руки на плечи Клейтона. – Вы уже заставили меня наполовину поверить в ваш рассказ, и мне не надо, чтобы вы проделывали эти штуки.

– Каково! – воскликнул я. – Уиш испугался!

– Да, – согласился Уиш с неподдельной или великолепно подделанной твердостью. – Я верю, что, если он правильно выполнит эти движения, он уйдет.

– Ничего подобного с ним не будет, – крикнул я. – Для людей нашего мира только один путь, чтобы уйти из жизни, и Клейтон в тридцати годах от него. И кроме того… этакое-то привидение!.. Неужели вы думаете…

Уиш прервал меня жестом. Он прошел мимо наших стульев и остановился около стола.

– Клейтон, – сказал он, – вы глупец.

Клейтон с огоньком юмора в глазах улыбнулся ему в ответ.

– Уиш, – сказал он, – прав, а вы все не правы. Я уйду. Я доведу до конца эти пассы, и как только последние взмахи прошелестят в воздухе, этот каминный коврик опустеет, вся комната превратится в одно сплошное изумление, и прилично одетый джентльмен изрядного веса бухнется в мир теней. Я в этом уверен. Убедитесь и вы. Я не хочу больше никаких споров. Позвольте мне начать опыт.

– Нет, – возразил Уиш, шагнул и остановился, а Клейтон поднял руки еще раз, чтобы повторить пассы привидения.

В это время, знаете, мы все были в напряженном состоянии, больше всего на нас подействовало поведение Уиша. Мы сидели и глядели на Клейтона, и, по крайней мере, у меня было чувство какой-то тяжести, скованности, как будто мое тело от затылка до середины бедер стало стальным. С невозмутимым спокойствием Клейтон наклонился, поднял руки, взмахнул ими. Чем дальше продвигалось дело к концу этих пассов, тем больше чувствовалось что-то вроде зубной боли. Заключительный пасс, как я уже говорил, состоял в том, что широко раскидывались руки, а лицо в это время было поднято кверху. И когда, наконец, он приступил к этому последнему пассу, у меня даже дыхание захватило. Конечно, это было смешно, но вы знаете, что чувствуешь, когда рассказывают всякие такие истории о привидениях. Время было к ночи, дело происходило в странном, старинном, мрачном доме…

И вот он остановился на одно мгновение, широко распростер руки и запрокинул вверх лицо. Ярко светила висячая лампа. Для нас этот один момент был целой вечностью, а затем у всех вырвалось нечто вроде полувздоха безмерного облегчения и успокоения. «Нет!» Ибо он явно не исчезал. Все это была чепуха. Он рассказал небылицу, и ему почти удалось убедить нас в том, что все это на самом деле было!.. Но тут вдруг мгновенно лицо у Клейтона изменилось.

Оно изменилось. Изменилось, как освещенный дом меняет свой вид, когда огни в нем неожиданно погаснут. Глаза как будто остановились, улыбка застыла на губах, он стоял безмолвно – стоял, едва заметно покачиваясь.

И этот миг тоже показался вечностью. А потом, знаете, загромыхали стулья, падали какие-то вещи, мы все вскочили. Колени у него как будто подогнулись, и он упал лицом вперед. Ивенс вскочил и подхватил его под руки…

Мы были ошеломлены. С минуту, по-моему, никто не мог сказать ничего связного. Мы поверили – и в то же время не могли поверить… Я вышел из оцепенения и понял, что стою на коленях около него: жилет и рубашка у него были разодраны, рука Сандерсона лежала на его сердце…

Да… Пред нами был простой факт, и можно было уже особенно не торопиться с тем, чтобы осмыслить его. Мы стояли перед этим фактом целый час. Он гнетет меня в воспоминаниях и доныне – все еще мрачный и поражающий. Клейтон действительно ушел в мир, который лежит близко и в то же время так далеко от нашего, перешел туда единственным путем, который доступен смертному. Но перешел ли он туда при помощи чар того жалкого призрака или он был случайно поражен ударом в то время, как рассказывал нам разные небылицы, в чем позже хотело убедить нас судебное следствие, это не имеет значения для меня; это одна из тех необъяснимых загадок, которая должна остаться неразрешимой, пока не наступит окончательное разрешение всего. Достоверно я знаю только то, что в тот самый момент, именно в то мгновение этих заключительных пассов он изменился, зашатался и упал перед нами мертвый!

Перевод А. Туфанова, 1924 г.

Герберт Уэллс

Паучья долина

Когда три всадника в полдень обогнули излучину потока, перед ними открылась широкая, просторная долина. Прихотливо-извилистый каменистый овраг, вдоль которого они долго преследовали беглецов, перешел в широкий откос, и все трое одновременно съехали с тропинки и направились к маленькому пригорку, поросшему масличными деревьями; на пригорке они остановились: двое – впереди, и немного сзади их – третий всадник с серебряной наборной уздой.

Несколько мгновений они жадно пронизывали глазами огромное пространство внизу. Пустынное, оно уходило вдаль, только кое-где виднелись иссохшие терновые кусты, и еще дальше туманные намеки на какие-то, теперь уже пересохшие овраги уныло прорезывали желтую траву. Пурпурные дали сливались с голубоватыми склонами далеких холмов – холмов, быть может, зеленеющих, – а под ними, как будто невидимо поддерживаемые и висящие в лазури, высились горы со снежными вершинами, которые разрастались все шире и смелее к северо-западу, по мере того как бока долины сходились. И долина развертывалась к западу, заканчиваясь где-то под самым небом темным пятном, которое говорило, что там уже начинается лес. Но не к востоку или к западу были устремлены взоры всадников; они упорно смотрели вниз, в долину.

Первым нарушил молчание сухощавый человек со шрамом на губе.

– Нигде нет… – произнес он со вздохом разочарования. – Да что же: ведь у них был в распоряжении целый день.

– Они не подозревают, что мы преследуем их по горячим следам, – сказал маленький человек на белой лошади.

– Но ей-то уж следовало бы это знать, – промолвил предводитель с горечью, как будто говоря с самим собою.

– Они не могут уйти далеко – у них всего один мул. И весь сегодняшний день у девушки шла кровь из ноги…

Глаза всадника с серебряной уздечкой сверкнули гневом.

– Вы думаете, я этого не заметил? – огрызнулся он.

– Сказать это все-таки нелишне, – прошептал маленький человек про себя.

Сухощавый всадник со шрамом на губе безучастно таращил глаза и говорил:

– Они едва ли успели перейти долину, и, если мы будем ехать…

Он кинул взгляд на белую лошадь и замолчал.

– Чтоб черт побрал всех белых лошадей! – произнес всадник с серебряной уздечкой и повернулся, взглянул на белую лошадь.

Маленький человек, глядя куда-то между меланхолических ушей своей лошади, проговорил:

– Я сделал все, что мог.

А двое других снова некоторое время пристально смотрели в долину. Сухощавый провел по губе верхней частью кисти руки.

– Двинемся! – внезапно воскликнул человек с серебряной уздечкой; маленький всадник дернул за повод, за ним другие, и мелкая дробь лошадиных копыт посыпалась по примятой траве – кавалькада снова поскакала по следам беглецов.

Они осторожно пробирались вдоль длинного откоса и, наконец, миновав заросли кустов с сухими рогатыми ветками странной формы, попали в долину. Следы тут становились едва приметными: почва была сухая, бесплодная; только и была здесь опаленная мертвая трава, лежавшая по земле. И все-таки, прижавшись к шеям лошадей, напряженно вглядываясь, то и дело останавливаясь, эти белые всадники не теряли следа беглецов.

Попадались вытоптанные места, погнутые и сломанные былинки жесткой травы и опять как будто намеки на след ноги. Однажды предводитель заметил темное пятно крови там, где шла девушка-метиска. И при этом он шепотом назвал ее безумной.

Сухощавый всадник держался ближе к предводителю, а маленький, словно во сне, скакал на белой лошади позади. Так они молча ехали гуськом; всадник с серебряной уздечкой указывал путь. Спустя немного времени маленькому всаднику на белой лошади уже казалось, что во всем мире – полная тишина. Он очнулся от забытья. Если не считать позвякивания копыт и сбруи, вся огромная долина как будто охраняла эту задумчивую тишину живописной картины.

Перед ним ехали двое, внимательно нагибаясь влево и невозмутимо покачиваясь в такт шагу лошадей. Тени их, как молчаливые, причудливо-заостренные и бесшумные спутники, шли перед ними, а ближе был его собственный сухой, скорченный контур. Он посмотрел вокруг. Что это такое? И вспомнил, что ведь здесь, в ущелье, должно быть эхо – и кроме того, непрерывный аккомпанемент увертливых голышей. Но что же еще? Нет: ни единого дуновения. Огромная безмолвная равнина, однообразная полуденная дрема. И лазурь – открытая и ясная, если не считать тумана, темным покрывалом висевшего в верхней части долины.

Он выпрямился, тряхнул уздечкой, сложил губы, чтобы свистнуть, и у него невольно вырвался вздох. Он повернулся в седле и некоторое время глядел в отверстие узкого горного прохода, покинутого ими. Как голо! Голые откосы с обеих сторон, ни единого признака какого-нибудь животного или дерева, а человека и подавно. Что за местность! Что за пустыня! И он опять принял свою прежнюю позу.

На мгновение он ощутил радость: изогнутой пурпурно-черной веткой сверкнула змея и исчезла в коричневой траве. Все-таки в этой адской долине была жизнь! И затем, как будто с целью еще больше порадовать его, легкое дуновение коснулось и его лица, послышался какой-то шепот, то усиливавшийся, то совсем замиравший, и он заметил, что колючий, чернорогий куст на маленьком холмике чуть шевельнулся: это был первый предвестник ветерка. Лениво смочил он слюною свой палец и поднял вверх.

Затем он резко осадил лошадь, чтобы избегнуть столкновения с сухощавым всадником, который, потеряв следы, остановился. И как раз в этот преступный момент он поймал взгляд предводителя, направленный на него.

Тогда он на несколько мгновений заставил себя проявить интерес к преследованию. Но как только двинулись дальше, он снова погрузился в изучение тени своего хозяина, его шляпы и плеча, которые появлялись и исчезали в контурах сухощавого всадника. Так они скакали четыре дня где-то за пределами мира в этих безлюдных и безводных местах, не имея никакой пищи, кроме кусков сушеного мяса под седлами, – скакали через скалы и горы, где, наверное, никто, кроме этих беглецов, доселе не бывал, и все – из-за этого!

Это – была девушка, простой своенравный ребенок! А между тем города полны людей – девушек, женщин, – чтобы исполнять малейшие желания этого человека! Так почему ради каприза страсти вот именно этой единственной? – спросил сам себя маленький всадник, негодуя на весь мир, и облизнул свои сухие губы почерневшим языком. Таков уж был нрав хозяина – вот и все, что он знал. Все, значит, из-за того, что они посмели бежать от него…

Теперь он видел длинный ряд высоких перистых камышей, дружно склонявшихся, а затем – шелковые космы, которые колыхались по ветру. Ветер становился все сильнее, и, чтобы там ни было, он изгонял из предметов их оцепенелую неподвижность. А это уже было хорошо.

– Алло! – крикнул сухощавый всадник.

Все трое остановились.

– Что? – спросил предводитель. – В чем дело?

– Вот там, – ответил сухощавый, показывая вперед.

– Что?

– Там что-то движется – сюда, к нам.

Так они говорили, а в это время какое-то желтое животное действительно приближалось к ним. Это была большая дикая собака, бежавшая против ветра, с высунутым языком, твердою поступью и с такой напряженной решительностью, что, казалось, она не видела всадников, к которым она приближалась. Животное бежало, подняв нос вверх, и было ясно, что бежало оно не потому, что чуяло запах добычи. Когда собака была уже недалеко, маленький всадник нащупал свою саблю.

– Да она бешеная! – сказал сухощавый.

– Крикнем! – предложил маленький человек и крикнул.

Собака подбежала, но, когда маленький человек обнажил лезвие, отпрянула в сторону и, качаясь, пронеслась мимо. Провожая собаку, он сказал: «А пены нет». Всадник с наборной уздечкой взглянул в даль и затем крикнул: «Ну, вперед! При чем все это?» – и подхлестнул свою лошадь.

Маленький всадник уже забыл о том, что так и осталась неразгаданной тайна собаки; впрочем, может быть, она убегала просто от ветра. Он теперь погрузился в глубокие размышления о человеческом характере. «Ну, вперед! – прошептал он про себя. – И почему это одному человеку дано говорить “Вперед!” – и с такой силой заставлять других исполнять свою волю? Всадник с серебряной уздечкой всю жизнь говорит так. А скажи это я!..» – думал маленький всадник. Но люди удивлялись, когда кто-нибудь не исполнял даже самых диких требований хозяина. Эта девушка всем казалась безумной, почти богохульствующей. Маленький всадник задумался теперь о другом спутнике – этом сухощавом, со шрамом на губе; он так же силен, как и их хозяин, и, может быть, смелее его; а между тем его удел – повиновение и ничего больше, только точное и беспрекословное повиновение…

Какое-то неприятное ощущение в руках и коленях заставило маленького человека подумать о более реальных вещах. Он что-то почуял, подъехал к своему сухощавому спутнику и спросил вполголоса:

– Обратили внимание на лошадей?

Сухощавый взглянул с недоумением.

– Им не нравится этот ветер, – сказал маленький всадник и вновь затрусил сзади, когда всадник с серебряной уздечкой обернулся и посмотрел на него.

– Ничего! Ладно! – заметил сухощавый.

Они ехали молча. Двое ехали впереди, склонившись над следом, а последний наблюдал за туманом, который полз во всю ширь долины – все ближе и ближе, и он видел, как ветер становится все крепче. Вдали слева он заметил цепь каких-то темных фигур – может быть, это дикие вепри мчались по долине, но он не сказал об этом ни слова, не упоминал больше и о том, что лошади как-то не спокойны.

И вдруг он заметил сперва один, потом другой огромный белый клубок, большой сияющий белый шар, как бы гигантскую головку чертополоха, которая двигалась по ветру поперек их пути. Эти клубки парили высоко в воздухе, то опускались, то снова поднимались, задерживались на момент и снова быстро двигались вперед; лошади видели это – и становились все тревожней.

Наступил момент, когда он заметил, что большая часть этих клубков – а их становилось все больше и больше – несется по долине прямо к нему.

В этот момент всадники услышали визг: наперерез им мчался кабан, который только на мгновение повернул голову в их сторону и снова побежал вниз по долине. Все три всадника остановились и привстали в седлах, вглядываясь в густеющий туман, надвигавшийся на них.

– Если бы не этот чертополох… – начал предводитель.

Но большой клубок уже пронесся, качаясь, в нескольких ярдах от них. Это не был гладкий шар – это было нечто огромное, мягкое, обволакивающее, прозрачное – простыня, схваченная за углы, воздушная медуза, вращавшаяся во время движения и тянувшая за собою длинные колыхающиеся нити и волокна.

– Это не чертополох, – проговорил маленький всадник.

– Мне не нравится эта штука, – заметил сухощавый.

– Проклятие! – крикнул предводитель. – Весь воздух полон ими.

– Если это так и дальше будет, то это нас совсем не остановит.

Инстинктивное чутье, вроде того, которое заставляет стадо оленей вытянуться в линию при приближении к какому-нибудь невиданному предмету, подсказало им повернуть лошадей по ветру, проскакать несколько шагов и уставиться в надвигающиеся на них плывущие по ветру клубки. Клубки эти двигались по ветру с какой-то плавной быстротой, поднимаясь и опускаясь бесшумно, приникая к земле и вновь взлетая – все одновременно, с какой-то спокойной и сознательной уверенностью. Справа и слева от всадников неслись передовые этой странной армии. При виде одного из клубов, который катился по земле, вдруг теряя свою форму и лениво развертываясь в цепкие длинные полосы и ленты, три лошади вдруг испугались, заплясали на месте. Предводителя всадников внезапно охватило безрассудное нетерпение. Он стал осыпать проклятьями эти движущиеся клубки.

– Вперед! – крикнул он. – Вперед! При чем тут все это? Как они могут нам помешать? Обратно, по следам!

Натянув удила, он стал осыпать ругательствами свою лошадь. Затем громко, со злостью крикнул:

– Я вам говорю – я все-таки пойду по этому следу! Где же, где след?

Он осадил уздой гарцующую лошадь и стал искать следы в траве. Длинная липкая нить пристала к его лицу, и какая-то серая нить обвилась вокруг его руки, которою он держал поводья, что-то огромное, многоногое побежало по его шее вниз. Он поднял голову – и увидел, что один из этих серых клубков как будто стоит над ним на якоре и хлопает развевающимися концами, как хлопает парус при повороте лодки, – но только бесшумно.

У него сложилось впечатление – множество глаз густой кучи скрючившихся тел, длинных переплетшихся ног, перебирающих канаты, чтобы опустить на него что-то такое. Откинув голову, он, со своим навыком опытного наездника, некоторое время сдерживал гарцующую лошадь. Затем чья-то сабля плашмя скользнула по его спине, сверкнул клинок над головой и рассек колеблющийся баллон паутины. И вся масса поднялась бесшумно, прояснилась и растаяла.

– Пауки! – прозвучал голос сухощавого. – Эти клубки наполнены огромными пауками! Взгляните!

Человек с серебряной уздечкой безмолвно глядел вслед уплывавшим клубкам.

– А теперь – сюда.

Предводитель посмотрел вниз на красную раздавленную тварь: наполовину уничтоженная, она все еще шевелила теряющими силу ногами.

Затем сухощавый обратил внимание на то, что на них спускается новый клубок, – и выхватил свою саблю. Там – впереди, в долине, – теперь как будто стоял туманный берег, разодранный в клочья. Он сделал попытку ориентироваться.

– Скачите за ним! – крикнул маленький всадник. – Скачите вниз по долине.

То, что затем случилось, было подобно замешательству в сражении. Всадник с серебряной уздечкой видел маленького всадника, который проскакал мимо, и, бешено отбиваясь от воображаемых паутин, столкнулся с лошадью сухощавого и опрокинул ее вместе с всадником наземь. Его собственная лошадь проскакала шагов десять вперед, прежде чем он успел справиться с нею. Затем он взглянул вверх, чтобы избежать воображаемых опасностей, и опять назад, и там увидел лошадь, упавшую на землю, а рядом стоял сухощавый и рубил саблей трепетавшую там серую массу, которая лилась потоком и обволакивала их обоих. И паутинные клубки, похожие на головки чертополоха на пустыре в ветреный июльский день, быстро надвигались густой массой.

Маленький всадник сошел с лошади, но не решился дать ей волю. Он старался оттащить барахтающееся животное одной рукой, в то время как другой бесцельно рубил в воздухе. Щупальца второго серого клубка запутались, и эта вторая серая масса тоже потихоньку осела.

Предводитель стиснул зубы, крепче сжал поводья, опустил голову и пришпорил свою лошадь. Лошадь, лежавшая на земле, перевернулась, на боках у нее была кровь и какие-то движущиеся тени; сухощавый внезапно бросил ее и побежал по направлению к своему хозяину – так бежал шагов десять. Ноги у него были стянуты и спутаны серым, и он бесцельно размахивал саблей. Серые ленты веяли следом за ним; тонкое серое покрывало было у него на лице. Левой рукой он колотил что-то такое, что сидело на его теле, затем вдруг покачнулся и упал. Сделал было усилие, чтобы встать, снова упал и вдруг завыл: «Ой – о-о-й – о-ой!»

Хозяин его видел огромных пауков – и над собой, и внизу, на земле.

Когда ему удалось наконец заставить свою лошадь подойти к этому стонущему серому существу, которое барахталось в судорожной борьбе, послышался топот копыт, и маленький человек, верхом, безоружный, лежа животом на белой лошади и вцепившись в ее гриву, ураганом пронесся мимо. И опять липкая сеть серых летучих волокон мазнула по лицу предводителя. Повсюду эти бесшумно плывущие клубки описывали круги, все ближе и ближе к нему…

Впоследствии до самого дня своей смерти он не мог решить, как все это случилось. Сам ли он повернул свою лошадь или она по собственному почину пошла следом за другой лошадью? Достаточно только сказать, что в следующую минуту он уже скакал галопом по долине, ожесточенно крутя саблей над головой. Ветер все усиливался, и воздушные суда пауков, воздушные узлы и воздушные полотнища, казалось, мчались за ним, как будто сознательно его преследуя.

Топ-топ, тук-тук – скакал человек с серебряной уздечкой, не думая о том, куда скачет, скакал с испуганным лицом, вглядываясь то направо, то налево и с саблей наготове. А в сотне ярдов, с хвостом из порванной паутины, тянувшейся за ним, скакал маленький человек на белой лошади, все еще не вполне твердо сидя в седле. Камыши склонялись перед ним, дул свежий и сильный ветер; над его плечом хозяин видел эти паутинные клубки, догоняющие его…

Он был поглощен одной мыслью – спастись от пауков, и поэтому, только когда его лошадь уже присела для прыжка, он заметил, что впереди – овраг. Он растерялся, перегнулся вперед – на шею лошади, снова сел в седло – но уже было поздно.

Хотя, растерявшись, он и не сумел перескочить, но он все же не забыл, как надо падать, и вновь показал себя истинным всадником в воздухе на лету. Он отделался ушибом плеча, а его лошадь покатилась, судорожно брыкая ногами, потом лежала внизу, не шевелясь. Сабля его воткнулась концом в твердую почву и переломилась пополам, как будто Фортуна разжаловала его из своих рыцарей, а отскочивший конец сабли пролетел на какой-нибудь дюйм от его лица.