Вы не авторизовались

Подлинная история Анны Карениной бесплатное чтение

Павел Басинский
Подлинная история Анны Карениной

Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен был написать роман – тот самый, который я написал, сначала.

Л. Н. Толстой в письме Н. Н. Страхову

Заранее приношу извинения перед дотошными читателями, которые, возможно, найдут в книге фактические неточности и ошибки, и уверяю, что они порой встречаются даже в самых строгих академических изданиях.

“Редакция Елены Шубиной” благодарит Государственный музей Л. Н. Толстого и музей-усадьбу “Ясная Поляна” за помощь в подготовке издания, а также киноконцерн “Мосфильм” и лично Шахназарова К. Г. за любезно предоставленные кадры из кинофильмов

Художник Андрей Бондаренко

От автора

Эта книга писалась сама собой. Я выступаю в ней не столько как писатель, сколько как преданный читатель романа “Анна Каренина”. На протяжении многих лет я перечитывал его раз десять. И каждый раз возникало странное ощущение, что я читаю другой роман.

Скажут: обычное дело. С возрастом мы иначе воспринимаем те же книги. Но это не тот случай. Было время, когда я перечитывал “Анну Каренину” каждый год, проводя лето на даче. И каждый год чувство, что я читаю другой роман, меня не покидало. Едва ли за один год я сильно взрослел. Видимо, дело не во мне – но в самом романе.

Однажды я понял, что это становится родом сумасшествия. Нельзя постоянно перечитывать одну и ту же книгу, каждый раз понимая ее содержание по-другому. На какое-то время я выбыл из этого “спорта”, оставив в покое роман и самого себя. Но потом снова к нему вернулся, и он опять затянул меня, как черная дыра. И снова я читал какой-то другой роман о каких-то других героях.

Вот только один забавный пример… При перепрочтении романа я иногда обнаруживал, что у графа Вронского вдруг отрастала… борода. То, что этот красавец рано начал плешиветь, я замечал и до этого, но откуда взялась борода? Она то была, то ее не было. Вронский между моими чтениями романа жил какой-то своей жизнью, не зависимой не только от меня, но, кажется, и от самого Толстого. Когда хотел, отращивал бороду, когда не хотел, не отращивал или сбривал к тому моменту, когда я открывал книгу.

Но борода Вронского – это мелочь в сравнении с тем, что я каждый раз по-разному понимал мотивы поведения почти всех героев этого романа. Они всегда оказывались другими и всякий раз противоречили прежнему пониманию. Я не знаю случая, чтобы какой-нибудь роман оставлял во мне такое же впечатление.

И тогда я сказал себе: пора наконец остановиться и зафиксировать в своей голове какой-то один роман под названием “Анна Каренина”. Так возникла идея написать эту книгу.

Она писалась сама собой. Без плана, без концепций, без конструкции. Это лишь моя последняя версия подлинной истории Анны Карениной. Именно так: без кавычек. Это ни в коем случае не литературоведение. И это книга – повторюсь – не писателя, а читателя.

Я отдаю себе отчет, что никакой подлинной истории Анны Карениной не существует. Анн Карениных столько же, сколько читателей этого романа. Сотни тысяч Анн… Но я льщу себя надеждой, что моя книга поможет таким же, как я, фанатикам, подсевшим на этот роман, как главная героиня подсела на опиум, разобраться в своих личных Аннах. Разумеется, не согласившись со мной.

Памяти Анны Пироговой

Недалеко от Ясной Поляны на церковном кладбище в селе Кочаки, где находится семейное захоронение Толстых и покоятся дед Толстого, мать, отец, брат Дмитрий, жена Софья Андреевна, дети, любимая свояченица Татьяна Андреевна Кузминская и другие родные, есть одна скромная могила, которую никто из посетителей кладбища не замечал, пока возле нее не поставили табличку.

Надгробие представляет собой скромный известняковый саркофаг, на котором выбито:

Под сим камнем положено тело

Дочери Порутчика Девицы

Анны Степановны Пираговой

Жития ея было 32 года

Кончина была 4 генваря 1872-го года

Поставлен камень убитыми горем ея матерью и сестрою

В этой полустершейся надписи смущает странный оборот “положено тело”. Не “покоится прах”, не “нашла последнее пристанище”, а просто взяли и “положили тело”.

Но несведущий посетитель кочаковского некрополя удивится еще больше, когда узнает, что здесь, на церковном кладбище, “положено тело” несчастной самоубийцы, покончившей с собой крайне жестоким способом – бросившись под товарный поезд. Тем самым она хотела отомстить своему любовнику – соседу Льва Толстого по имению помещику А. Н. Бибикову, у которого служила экономкой. Так что по нынешним временам называть ее девицей тоже странно. Но это XIX век. Не вышла замуж – следовательно, девица.

Могила Анны Степановны Пироговой (через “о” в современном варианте, раньше писалось “Пирагова”) опровергает убеждение, что на православных, а уж тем более церковных кладбищах не хоронили самоубийц. Хоронили. Существовали разные исключения, чтобы обойти принятое Церковью в IV веке правило Святого Тимофея, архиепископа Александрийского, согласно которому самоубийц запрещено хоронить на православных кладбищах.

Исключения делались, например, если самоубийство было совершено в состоянии душевной болезни или неосознанно, под влиянием аффекта, как сказали бы сегодня. Впрочем, следствие, которое было проведено после истории с Пироговой, вообще признало этот случай даже не самоубийством, а несчастным случаем.

Хотя все понимали, что это не так.

Большинство читателей “Анны Карениной”, я уверен, и слыхом не слыхивали об Анне Степановне Пироговой. Кому нужна эта 32-летняя девица, ни портрета которой не сохранилось (да и вряд ли он был, кто бы стал писать портрет экономки?), ни истории ее жизни, кроме того, что она была любовницей Бибикова, ревновала его и бросилась под поезд.

Между тем именно Анна Пирогова подарила Толстому сцену, которая является одной из самых сильных в романе и которую мечтает сыграть любая мировая актриса. И играли: от Греты Гарбо до Вивьен Ли, от Софи Марсо до Киры Найтли, от Татьяны Самойловой до Татьяны Друбич и Елизаветы Боярской. И каждая старалась сыграть это по-своему, максимально эффектно. Для актрисы броситься под поезд – это то же самое, что для актера произнести монолог Гамлета “Быть или не быть?”.

Не думаю, что Толстой сам бы до этого додумался: бросить молодую женщину под колеса товарного поезда. В русской литературе героини предпочитали топиться: Лиза у Карамзина, Катерина Кабанова в “Грозе” Островского, Катерина Измайлова в “Леди Макбет Мценского уезда” Лескова…

Все три произведения написаны раньше “Анны Карениной”. Кстати, в черновой версии романа тело героини тоже сначала находят в Неве. Но Толстой перечеркивает это место и дает “железнодорожный” вариант. Так в мировой литературе появился неожиданный новый персонаж – поезд. Река или яд, которым отравилась заглавная героиня романа Гюстава Флобера “Мадам Бовари”, написанного двадцатью годами раньше “Анны Карениной”, персонажами быть не могут. Поезд – может. В поезде мы впервые встречаемся с Анной, поезд ставит последнюю точку в ее судьбе.

Если бы Анна Каренина утопилась, или отравилась, или выстрелила себе в грудь, или повесилась, это было бы несравненно более слабым финалом истории ее любви. Все было бы не то! Ни один из вариантов так не поражает воображение, как сцена, где молодая прекрасная женщина позволяет многотонной громадине раздавить себя.

В киноверсии 1948 года, где роль Анны играет несравненная Вивьен Ли, Анна даже не под колеса падает. Она стоит, гордо выпрямившись и широко раскрыв сияющие глаза, перед идущим на нее и громко гудящим локомотивом.

Повторяю, Толстой сам не додумался бы до такой сцены. Слишком уж радикальной она была по тем временам. Но вспомнил Анну Пирогову… Тогда-то и появилось имя героини – Анна. До этого были другие варианты: Татьяна, Анастасия… И весь трагический финал заиграл другими красками, звуками и смыслами.

Так частная провинциальная история, на которую в 1872 году обратила внимание только одна тульская газета, стала важной частью мирового шедевра. А несчастная девица, могила которой сиротливо приютилась рядом с семьей Толстого, своей смертью подарила вечную жизнь его героине. Потому что без поезда нет и Анны Карениной. Поезд – зримое воплощение ее судьбы, рока, который преследует ее с самого начала романа.

Когда я привожу своих друзей на кладбище в Кочаках, я непременно показываю им это надгробие и говорю: “Здесь лежит подлинная Анна Каренина”.

Скудные сведения о Пироговой есть в записке жены Толстого Софьи Андреевны.

“У нас есть сосед лет 50-ти, небогатый и необразованный – А. Н. Бибиков. У него была в доме дальняя родственница его жены, девушка лет 35-ти (32. – П. Б.), которая занималась всем домом и была его любовница. Бибиков взял в дом к сыну и племяннице гувернантку – красивую немку, влюбился в нее и сделал ей предложение. Прежняя любовница его, которую звали Анна Степановна, уехала из дома его в Тулу, будто повидать мать, оттуда с узелком в руке (в узелке была только перемена белья и платья) вернулась на ближайшую станцию – Ясенки (ныне Щекино Тульской области. – П. Б.) и там бросилась на рельсы, под товарный поезд. Потом ее анатомировали. Лев Николаевич видел ее с обнаженным черепом, всю раздетую и разрезанную в Ясенковской казарме. Впечатление было ужасное и запало ему глубоко. Анна Степановна была высокая, полная женщина, с русским типом и лица и характера, брюнетка с серыми глазами, но не красива, хотя очень приятная”.

Записка Софьи Андреевны озаглавлена “Почему Каренина Анна и что именно навело на мысль о подобном самоубийстве?”. Написана она уже после публикации “Анны Карениной” в “Русском вестнике” и выхода романа отдельным изданием. Имя Анна подчеркнуто Софьей Андреевной. У нее не было сомнений, что именно Анна Пирогова подарила имя главной героине.

Интересно, что в черновых набросках будущая Анна Каренина (Толстой еще только подбирал ей имя) тоже показана как женщина полная и некрасивая, но приятная. Это потом Анна станет “прекрасной”, способной свести с ума не только Вронского, но и твердого моралиста Левина.

Толстой не то чтобы дружил с Бибиковым. Они соседствовали, вместе охотились, иногда Толстой приезжал к нему вместе с женой. Софье Андреевне экономка Бибикова была симпатична. После ее смерти она отказала Бибикову от дома.

В том, что самоубийство Пироговой было обдуманным поступком, несмотря на вывод следствия, убеждают два факта: перемена белья и платья в узелке (приготовила для похорон) и письмо, которое она отправила любовнику со станции с ямщиком и которое он не принял. Его текст приводит Софья Андреевна в письме к своей сестре Татьяне Андреевне Кузминской: “Вы мой убийца; будьте счастливы с ней, если убийцы могут быть счастливы. Если хотите меня видеть, вы можете увидать мое тело на рельсах в Ясенках”.

Здесь же Софья Андреевна отмечает: “Случилось около Крещенья”. Крещение праздновалось в XIX веке по юлианскому календарю 6 января, а Пирогова бросилась под поезд “4 генваря”.

Анна Каренина покончила с собой в мае. Перед тем как совершить этот поступок на станции Обираловка Нижегородской железной дороги, она посылает Вронскому записку “в конюшни” (Вронский, страстный лошадник, продает своих лошадей). Записка его не застает, он уехал в имение к матери опять-таки по денежным делам. Записка возвращается к Анне, она отправляет ее с тем же посыльным в имение графини Вронской и еще дублирует ее телеграммой, не думая о том, что телеграмма будет получена раньше записки. Потом едет в поезде на станцию Обираловка близ имения графини, с тем чтобы самой увидеться с Вронским, не надеясь на записку и телеграмму, в которых она умоляет его срочно вернуться. На станции она узнает, что в имение графини отправилась коляска с княгиней и княжной Сорокиными. Анна Каренина ревнует Вронского к молоденькой княжне Сорокиной. Здесь же ей передают ответ Вронского, где он обещает вернуться к десяти часам. Ответ кажется ей холодным и небрежным. Что произошло дальше, знают даже те, кто ни разу не читал роман.

Так что история с письмом Пироговой любовнику тоже обыграна в романе, но в ином ключе. В записке Вронскому Анна признает себя “виноватой”. Пирогова винит одного Бибикова.

Пирогова совершает самоубийство обдуманно, приготовив смену белья и написав любовнику мстительное письмо. Анна бросается под поезд, не вполне понимая, что она делает. “Где я? Что я делаю? Зачем?” – спрашивает она себя, уже опустившись на колени перед колесами. До этого она отбрасывает в сторону “красный мешочек”. Он мешает ей опуститься на руки по ту сторону рельсов. Это дамская сумочка. Такие брали с собой дамы в путь на небольшие расстояния, зная, что в этот же день вернутся домой.

Решение Анны поехать в имение графини Вронской, учитывая, что графиня ее люто ненавидит, как и она ее, было полным безумием. Мысль упасть под поезд приходит к ней после известия о Сорокиных и ответной записки Вронского. И еще накладывается воспоминание о работнике станции, который случайно погибает под колесами поезда, когда Анна приезжает из Петербурга на московский вокзал в начале романа.

Анна Каренина уходит к любовнику от почтенного мужа, крупного государственного человека. Пирогова – бедная дальняя родственница и приживалка. И кончает с собой она не только от ревности, но и понимая, что ее место хозяйки дома, пусть и бесправной, теперь займет другая.

Что мы имеем в сухом остатке? Кажется, не много. Полнота фигуры. Анна Каренина не похудела в процессе работы Толстого от черновых вариантов к окончательной версии романа. Письма. Но они такие разные! Намеки Анны на то, что Вронский еще “раскается”, говорят о том, что мысль о самоубийстве все-таки зрела в ее голове. Вот и все. Анна и Пирогова – это совершенно разные женщины. Объединяет их только то, что обе – женщины, к которым охладели их возлюбленные.

Еще остается поезд. И анатомический стол, на котором Толстой увидел Пирогову, а Вронский – Анну. И ужас, который испытывают оба при этом зрелище.

В своих воспоминаниях “Моя жизнь” Софья Андреевна пишет: “Лев Николаевич потом рассказывал, какую ужасную картину он застал в Ясенках. Анна Степановна, совершенно обнаженная, большая, полная, с высокой грудью, лежала на столе. С затылка ее была поднята кожа, и густые черные волосы падали на лицо. Доктор, судебные власти и много мужчин любопытно окружали ее и готовились анатомировать”.

А вот что видит Вронский:

…на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово – о том, что он раскается, – которое она во время ссоры сказала ему^[1].

Если внимательно сравнить эти два отрывка, мы обнаружим, что в них описана одна и та же картина. Софья Андреевна: “Много мужчин любопытно окружали ее”. Толстой: “Бесстыдно растянутое посреди чужих (мужчин. – П. Б.) окровавленное тело”.

И последнее. Вронский после самоубийства Анны чувствует вину перед ней и едет на Балканскую войну, желая погибнуть. Можно предположить, что человек, который отправляется на войну с такими мыслями, непременно и погибнет.

Бибиков, узнав о смерти Анны Пироговой, даже не приехал в Ясенки. Как пишет об этом Софья Андреевна, “на Бибикова это произвело мало впечатления, и он все-таки женился на немке, которая была ему хорошей женой…”.

Жизнь не роман.

Анна – сестра Эммы

Исследователь Толстого Б. М. Эйхенбаум пишет: “Французские критики в известном смысле правы, когда они видят в «Анне Карениной» следы изучения Толстым французской литературы – Стендаля, Флобера; но, увлекаясь патриотизмом, они не видят главного – того, что «Анна Каренина» представляет собой не столько следование европейским традициям, сколько их завершение и преодоление”.

Интересно, что в процессе написания “Анны Карениной” Толстой в письмах (дневник он в это время не ведет) ни разу не упоминает роман, который был непосредственным предшественником “Анны Карениной” – “Мадам Бовари” Гюстава Флобера. Он вышел во Франции отдельным изданием в 1857 году и уже на следующий год появился в русском переводе в журнале “Библиотека для чтения”. Оттиск с журнальной публикации находился в домашней библиотеке Толстого в Ясной Поляне. В 1919 году П. А. Сергеенко вслух читал этот роман Софье Андреевне незадолго до ее смерти.

Но читал ли его сам Толстой до написания “Анны Карениной”? Судя по тому, что друзья Толстого А. А. Фет и Н. Н. Страхов в письмах к нему, написанных во время создания и публикации “Анны Карениной”, в один голос твердили, что реализм его романа несравненно выше реализма Флобера, вопрос о преемственности этих двух произведений стоял довольно остро. Строго говоря, с точки зрения сюжетной схемы (жена изменяет добродетельному мужу и расплачивается за это своей жизнью), можно было даже говорить о “плагиате”.

Толстой на сравнение себя с Флобером, пусть и в свою пользу, делал “глухое ухо”. Пока он писал свой роман, Флобера для него как бы не существовало. Зато сразу по завершении “Анны Карениной” в письме к Страхову от 22 апреля 1877 года он вдруг разразился филиппикой против Флобера, но по поводу другого его произведения – “Легенды о св. Юлиане Милостивом”, которая появилась в русском переводе И. С. Тургенева в “Вестнике Европы”.

“У меня был «Вестник Европы», – пишет он. – Потехина повесть хороша; но что за мерзость Флобера, перевод Тургенева. Это возмутительная гадость”.

Однако здесь нужно учитывать его напряженные отношения с самим Тургеневым с 1862 года, когда они поссорились в имении Фета из-за резких слов Толстого о внебрачной дочери Тургенева Полине, которая воспитывалась во Франции в семье певицы Виардо. Дело тогда едва не дошло до дуэли.

Когда в 1883 году знакомый Толстого Г. А. Русанов беседовал с ним в Ясной Поляне и задал вопрос, читал ли он “Мадам Бовари”, Толстой уклончиво ответил, что читал, но “забыл”. Но если “забыл”, значит, читал давно, еще до написания “Карениной”?

В романе Толстого есть любопытная сцена, где Анна и Левин говорят о французской литературе. Она упоминает Эмиля Золя, Альфонса Доде, но молчит о Флобере. Но трудно предположить, что Анна пропустила самый громкий и скандальный французский роман первой половины XIX века – “Мадам Бовари”. Тем более что там была описана ее собственная история. Эта “фигура умолчания” говорит не об Анне. Это “молчит” Толстой. Но молчит очень выразительно. Зачем он вообще придумал эту сцену? Зачем-то же ему был нужен этот разговор Анны с Левиным о французских романах?

Но представим себе, что Анна стала бы обсуждать с Левиным “Мадам Бовари”. Это было бы еще более странно! Как если бы героиня одного романа обсуждала героиню другого романа, которая была ее предтечей.

Известно, что Толстой боготворил Руссо, подчеркивал влияние на себя Стендаля, восхищался Гюго и преклонялся перед Паскалем. Но вот о Флобере отзывался хотя и высоко, признавая его мастерство, но как-то холодно, без энтузиазма.

Зато Флобер пришел в бурный восторг, прочитав “Войну и мир” во французском переводе в 1880 году. Он писал Тургеневу: “Спасибо, что заставили меня прочитать роман Толстого. Какой живописец и какой психолог! Мне кажется, порой в нем есть нечто шекспировское. Читая, я временами вскрикивал от восторга, а ведь читать пришлось долго. Расскажите мне об авторе. Это первая его книга? Во всяком случае, карты у него козырные. Да, это очень сильно, очень”.

В 1904 году Толстой сказал в беседе с журналистом “Фигаро” Жоржем Бурдоном: “Один из любимых моих писателей – ваш несравненный Флобер. Вот поистине великолепный художник, сильный, точный, гармоничный, полнокровный, совершенный. Его стиль исполнен чистейшей красоты”. Но эпитеты “великолепный”, “совершенный” не из лексикона Толстого. В его устах это звучит слишком выспренно. Скорее всего, здесь надо делать поправку на то, что эти слова приводит французский журналист.

В 1901 году в беседе с другим французом, славистом Полем Буайе, Толстой назвал Флобера вместе со Стендалем и Бальзаком “настоящим мастером”. Но при этом произнес куда более важные слова: “Но пусть мне не говорят об эволюции романа, о том, что Стендаль объясняет Бальзака, а Бальзак, в свою очередь, объясняет Флобера… Я не разделяю мыслей о преемственности Стендаль – Бальзак – Флобер. Гении не происходят один от другого: гений всегда рождается независимым”.

Между двумя романами есть сходство, но нет генетической связи. Слишком разные героини и слишком разное отношение к ним двух великих писателей.

Эмма – мечтательная и сентиментальная простушка. На своем первом балу в доме маркиза она, глядя на светскую жизнь, мечтает быть такой же, как эти великолепные дамы. Флобер, хотя и добродушно, посмеивается над ней, как и над ее первой любовью – Леоном.

Анна – светская дама, которая сама сводит с ума блестящих светских мужчин вроде Вронского. И отношение к ней Толстого далеко как от иронии, так и от добродушия.

Эмма – безвольная жертва своей мечты о большой красивой любви. Ее жалко, и только.

Анна – тоже жертва своей мечты о большой красивой любви. Но она далеко не безвольна. Она – тайфун, который увлекает за собой и губит других. Жертвами ее уже не мечты, а воли к любви становятся два Алексея – Каренин и Вронский. Первый остается на руинах семейной жизни с двумя детьми Анны, своим сыном и дочерью Вронского. Вронский, который пожертвовал ради Анны карьерой, отправляется погибать на Балканскую войну.

У Эммы единственный прототип. Сюжет был подсказан Флоберу его другом Луи Буйле, которому посвящен роман. Он напомнил Флоберу о семье Деламар. Эжен Деламар учился хирургии под руководством отца Флобера. Не обладая выдающимся талантом, он занял место врача в глухой провинции, где женился на вдове, женщине старше его. После смерти жены встретил девушку по имени Дельфина Кутюрье, ставшую его второй женой. Романтическая натура Дельфины не вынесла скуки провинциальной жизни, и она начала тратить деньги мужа на дорогие наряды, а затем изменять ему с любовниками. Запутавшись в долгах и теряя внимание со стороны мужчин, она покончила с собой, приняв яд. После смерти Дельфины ее мужу открылись правда о ее долгах и подробности измен. Он не смог этого вынести и через год скончался. Роман почти в точности повторяет этот реальный сюжет.

Роман Толстого не повторяет никакого реального сюжета. При этом он является отражением жизни во всей ее совокупной сложности.

Сюжет “Мадам Бовари” банален, и нам остается только преклоняться перед мастерством Флобера, сумевшего из простой истории сделать художественный шедевр. В этом – загадка “Мадам Бовари”. Когда Флобер говорил: “Мадам Бовари – это я”, – он едва ли имел в виду, что он и Эмма – одно лицо. Он хотел сказать, что писатель не что иное, как его проза, его образы. Флобер был принципиальным противником писательских “биографий”. Биография писателя – это то, что он написал. Во время создания “Мадам Бовари” он был Эммой Бовари – все остальное в его жизни не имело смысла.

Личность Толстого далеко не исчерпывается его художественными произведениями, от которых он после своего “духовного переворота” легко отказывался, считая их ненужными, как поступил с “Войной и миром” и “Анной Карениной”. Невозможно представить, чтобы Толстой сказал: “Анна Каренина – это я”.

Флобер всю свою личность отдавал своим романам и в написании их видел смысл своей жизни. Бескорыстному служению красоте, как он ее видел и понимал. Лекцию о “Мадам Бовари” Владимир Набоков начинает такими словами: “Переходим к наслаждению еще одним шедевром, еще одной сказкой. Из всех сказок нашей серии роман Флобера «Госпожа Бовари» самая романтическая. С точки зрения стиля – перед нами проза, берущая на себя обязанности поэзии. Когда читаешь ребенку, он спрашивает, так ли все было на самом деле. Если не так, требует, чтобы прочли другой рассказ – правдивый. Оставим такой подход к книгам детям и юношеству… Не будем себя дурачить; будем помнить, что никакого практического значения литература не имеет в принципе – за исключением того совершенно особого случая, когда человек собирается стать преподавателем литературы. Девушки Эммы Бовари никогда не было; книга «Госпожа Бовари» пребудет вовеки. Книги живут дольше девушек”.

Роман Толстого начинается с эпиграфа “Мне отмщение, и Аз воздам”. Это цитата из Послания апостола Павла к римлянам, которая, в свою очередь, была цитатой из Второзакония. С самого начала Толстой подчиняет свое повествование какой-то одной важной мысли, которую хочет высказать. Толстой не служит роману – он вынуждает роман служить главной авторской мысли. Но художественная загадка произведения в том, что автора в нем как раз нет. Об этом говорил Набоков, заметив, что в романе “не чувствуется нажима авторского пера”.

Отношение Флобера к провинциальным буржуа, к самой Эмме и ее любовникам в общем-то понятно. Он их презирает, но по-своему и любит как типажей, а в целом иронизирует над ними. Но мы никогда не поймем истинного отношения Толстого к Анне и всем остальным персонажам романа, потому что его просто не существует. Их поведение вытекает не из замысла автора, а из самой жизни. Персонажей Флобера мы видим глазами Флобера. Персонажей “Анны Карениной” мы видим глазами других персонажей, и этот взгляд непрестанно меняется. Но при этом роман катится, как поезд на рельсах, которых мы не видим, находясь внутри вагона, но знаем, что они есть.

Толстой никогда бы не мог сказать о своей героине словами Пушкина о Татьяне Лариной: “Представляете, какую штуку удрала со мной моя Татьяна… замуж вышла”. Бросившись под поезд, Анна Каренина не совершает ничего неожиданного. В сущности, автор убивает свою героиню уже в XI главе второй части романа, в единственной постельной сцене, где показано, как Анна впервые отдается Вронскому.

Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни… Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

Предопределенность финала здесь очевидна. Анна, по Толстому, уже мертва нравственно. Остается дождаться прибытия товарного поезда.

Но возникает вопрос. Если это так, то почему роман нас затягивает и не отпускает не только во время первого прочтения, но и второго, и третьего, и десятого? Почему рождаются бесконечные киноверсии столь известного сюжета? Возможно, потому, что содержание романа не так уж и очевидно?

Не может быть вариантов трактовки содержания “Мадам Бовари”, если только не пускаться в разного рода фрейдистские спекуляции, которых, впрочем, и роман Толстого не избежал. Все в этом романе ясно как божий день, и нам остается только восхищаться волшебным мастерством Флобера.

Содержание “Анны Карениной” меняется с каждым новым прочтением. Всё меняется, и все меняются, все персонажи! Мы знаем, чем это закончится, но никогда не поймем, почему это произошло именно так. Все ключевые сцены романа давно есть в нашей голове, и изменить их нельзя. Бал в Москве, встреча Анны и Вронского на станции Бологое в метель, конные скачки в Красном Селе, первое признание Анны мужу в измене, ее гибель… Мы знаем, что Левин женится на Кити, а Вронский поедет на Балканскую войну. Но каждый раз, перечитывая сцены, мы видим их по-разному…

Эмма и Анна – сестры. У них одна мать – литература. Эмма – старшая сестра. Но эти женщины рождены от разных отцов.

Предчувствие романа

Остается загадкой, почему Толстой в марте 1873 года начинает роман, который отнял у него четыре года (пять, если считать до выхода отдельным изданием в 1878 году), писался с недовольством не только собой, но и самим романом, который в письмах Н. Н. Страхову и А. А. Фету он называет “пошлым”, “противным”, жалуется, что “Анна” “надоела как горькая редька”, что он мечтает скорее от нее избавиться и заняться другой работой. Есть подозрение, что роман и закончен-то был потому, что Толстой заранее продал его издателю журнала “Русский вестник” М. Н. Каткову, получив от него вперед 10 000 рублей из расчета 500 рублей за лист. Для справки: Ф. М. Достоевский, опубликовавший в 1874 году в “Русском вестнике” роман “Подросток”, получил 250 рублей за лист, ровно в два раза меньше.

Толстой в это время, как сказали бы сегодня, “раскрученный” автор. Успех “Войны и мира” подогревает интересы издателей, они охотятся за Толстым. И конечно, новость о том, что он в Ясной Поляне начал новую крупную вещь, вызывает издательский ажиотаж. Толстой с его независимым и гордым характером сам себя пиарить бы не стал. Но у него есть надежный посредник, бесконечно преданный ему критик Н. Н. Страхов, с которым у Толстого в период написания “Анны Карениной” велась интенсивная переписка. По просьбе Толстого Страхов и держал корректуры романа.

Торги и продажа начатого, но далеко еще не законченного романа проходили осенью 1874 года. Главным конкурентом Каткова был поэт Н. А. Некрасов, издатель журнала “Отечественные записки”, но у него договор с Толстым не сложился. Тогда еще не очень разбиравшаяся в издательских делах мужа Софья Андреевна тем не менее знала о них, разговоры в семье ходили. Она сообщает сестре Т. А. Кузминской: “Роман не пишется, а из всех редакций так и сыплются письма: десять тысяч вперед и по пятьсот рублей серебром за лист. Левочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается”.

Но каким образом она узнала бы об этом и каким образом из редакций посыпались бы предложения, если бы Левочка ни с кем об этом не говорил?

4 ноября 1874 года Толстой пишет Страхову, что хочет предложить роман “Русскому вестнику”. Он не скрывает и своих меркантильных интересов. Например, он намерен прикупить земли, “округляющей именье”, то есть расширить Ясную Поляну.

Еще в 1871 году он затеял перестройку яснополянского дома, бывшего флигеля, который его дед Н. С. Волконский построил не как основной дом. Главный трехэтажный родовой дом Толстой продал на вывоз в 1854 году во время Крымской кампании и теперь, наверное, жалел об этом. Семья разрасталась. К концу 1874 года в семье Толстых было шестеро детей: Сергей, Татьяна, Илья, Лев, Мария и Николай.

Так что в деньгах Толстой нуждался, хотя только ради них никогда не писал.

В письме к Страхову Толстой приводит и еще один довод в пользу заключения договора с Катковым. Он хочет “себя этим связать”, чтобы “закончить роман”. Это второе признание куда важнее первого. Оно говорит о том, что Толстой не то чтобы не хотел писать этот роман… Но сам находился в недоумении: зачем он вдруг взялся за историю измены светской женщины с гвардейским офицером?

Толстой не считал себя романистом и сердился, если “Войну и мир” называли романом. Его первый романный опыт “Семейное счастье”, опубликованный в 1859 году, оказался неудачным и прошел незамеченным критикой. Сам Толстой был в нем разочарован настолько, что хотел вообще бросить заниматься литературой. Весной 1859 года он пишет своей тетушке А. А. Толстой: “Еще горе у меня. Моя Анна, как я приехал в деревню и перечел ее, оказалась такая постыдная гадость, что я не могу опомниться от сраму и, кажется, больше никогда писать не буду. А она уж напечатана”.

Напечатана она была в том же “Русском вестнике”. Но имя главной героини романа, от лица которой идет повествование, Маша. Толстой почему-то называет ее Анной и спустя двадцать лет после провала “Семейного счастья” начинает писать новую “Анну”.

“Я работаю, но совсем не то, что хотел”, – пишет он П. Д. Голохвастову, когда первый вариант будущей “Анны Карениной” был начерно написан им за пять (!) дней. В письме Страхову Толстой признается, что хотел “пошалить этим романом”, но теперь “не могу не окончить его”. Это признание сделано раньше договора с Катковым, и оно значит, что сам договор был нужен ему по странной причине. Толстой не мог не написать этот роман, но не написал бы, если бы не закабалил себя договором.

В марте 1873 года, когда Толстой всего за пять дней создает первый черновой вариант “Анны Карениной”, он находится в состоянии творческой эйфории. Он пишет Страхову: “…вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если Бог даст здоровья, через две недели…”

Итак, он давал себе еще 14 дней на то, чтобы полностью написать “Анну Каренину”.

Но почувствовал: что-то не так! Здесь какая-то ловушка, западня… И это письмо Страхову не отправил, как и письмо Голохвастову. Однако оба сохранил. Он часто так поступал с письмами, когда не был в них уверен, но и не был уверен, что они совсем не имеют смысла.

Это были еще не муки творчества. Они начнутся позже и продлятся четыре года вместо отведенных на роман двадцати дней. Это было именно недоумение, растерянность перед тем, что он делает, во что он ввязался.

Роман – это “шалость”, это что-то из французской литературы. И еще это что-то для женщин. А он писатель серьезный. И вдруг на тебе! Выскажу странную мысль… Начав писать “Анну Каренину”, Толстой, как и его героиня, совершает измену, но в этом случае в отношении того, чем он занимался в промежутке между окончанием “Войны и мира” и началом работы над “Анной”. Он чувствует это, как Анна чувствует, что совершает что-то преступное, но “не может иначе” (ключевая фраза в романе, которую произносят и Анна, и Вронский, и Левин). Так и Толстой чувствует, что вроде бы сел не в свои сани, но “не может иначе” и будет нахлестывать рысака и умчится в чужих санях в неизвестность.

Ему и страшно, и весело!

Ничто в начале 70-х годов не предвещало, что Толстой станет писать роман об измене красивой замужней женщины. Ничто! В это время он одержим двумя грандиозными творческими проектами. Это “Азбука” и роман об эпохе Петра Первого.

“Азбука” – гордый замысел Толстого, о котором он писал А. А. Толстой 12 января 1872 года: “Гордые мечты мои об этой «Азбуке» вот какие: по этой «Азбуке» только будут учиться два поколения русских всех детей, от царских до мужицких, и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав эту «Азбуку», мне можно будет спокойно умереть”.

Не будем подробно вдаваться в историю создания этой хрестоматии. Важно то, что Толстой этой работой горел! Специально для “Азбуки” он сам написал два рассказа, один из которых был шедевром – “Кавказский пленник”. Второй – “Бог правду видит, да не скоро скажет” – как бы развернутое продолжение эпизода в “Войне и мире”, где Платон Каратаев рассказывает Пьеру Безухову историю о купце, и одновременно иллюстрация к словам Каратаева: “Где суд, там и неправда”.

Оба рассказа – это совершенно новый Толстой, увлеченный народным творчеством, житиями святых и пишущий коротко и доходчиво, так чтобы было понятно и аристократу, и мужику, и взрослому, и ребенку.

Ничего общего с многосложной “Анной Карениной”.

Толстой был доволен “Азбукой” и верил в ее успех. “Я избалован успехами своих книг, – пишет он Страхову в сентябре 1872 года. – Если «Азбука» выйдет в ноябре, не разойдется вся к новому году… то это будет для меня неожиданное fiasco^[2]…”

Но так и случилось. Вышедшая в четырех книгах “Азбука” вызвала только раздражение критиков и педагогов, которое вылилось в печать. И как бы Толстой ни уверял себя, что он прав, а критики его не правы, неуспех “Азбуки” он переживал болезненно.

Софья Андреевна пишет в своих записках в январе 1873 года: “«Азбука» эта имела страшный неуспех, который ему очень неприятен… Вчера он говорил: «Если б мой роман потерпел такой неуспех, я бы легко поверил и помирился, что он нехорош. А это я вполне убежден, что “Азбука” моя есть необыкновенно хороша, и ее не поняли»”.

Задумаемся: не потому ли уже в марте того же года Толстой легко, как бы играючи, за пять дней создает первую черновую версию будущей “Анны Карениной”, что лев решил показать читающей публике свои когти.

Так вы ждете от меня романа? Будет вам роман!

Второй грандиозный замысел начала 70-х годов – роман о Петре Первом. Окрыленный успехом “Войны и мира”, Толстой решает пойти вглубь российской истории. Он тщательно собирает материал, изучает быт, язык, нравы той эпохи. Но теперь он сам вынужден признать, что ничего у него не получается. Слишком далекое от него это время. Толстой его не чувствует, не видит, не слышит, а для него это очень важно.

Возможно, это творческое fiasco и стало одной из причин откровенной ненависти Толстого к самому Петру. “Пьяный сифилитик Петр со своими шутами”, – выскажется он о нем в поздней работе “Царство Божие внутри нас”. И еще он скажет своему секретарю Н. Н. Гусеву: “По-моему, он был не то что жестокий, а просто пьяный дурак”.

Семидесятые годы – это еще и предчувствие духовной катастрофы, которая произойдет с Толстым сразу после окончания работы над “Анной Карениной”. И это предчувствие отразится в последней, восьмой части романа, где описывается деревенская жизнь Левина и Кити. Эта последняя часть, по мнению многих, как что-то лишнее, висит в романе после самоубийства Анны. Она ломает традиционные представления о романе как жанре. Восставшая против судьбы героиня погибла – что еще? Зачем эти длинные описания деревенских будней и душевных терзаний Левина?

Счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.

Это в точности совпадает с тем, что происходило с самим Толстым в конце 70-х годов, когда он писал восьмую часть романа. Он тоже прятал от себя шнурки, чтобы не повеситься, и ходил на охоту с незаряженным ружьем, чтобы не застрелиться. Но роман-то здесь при чем? У него свои законы, в том числе и законы финала. Не случайно подавляющее большинство киноверсий “Карениной” заканчиваются гибелью Анны под поездом, а “левинская” часть режиссерам не интересна.

Издатель “Русского вестника” М. Н. Катков отказался печатать восьмую часть по политическим соображениям. Левин отрицательно высказывается о русском добровольческом движении в Сербско-турецкой войне 1876–1877 годов, и все понимали, что это мнение самого Толстого. Но, будучи вынужден публично объяснить свое решение, Катков в № 5 журнала за 1877 год поместил следующие слова: “В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини собственно роман кончился”. Он предлагал автору напечатать восьмую часть в “особом издании своего романа”.

Толстой был в ярости! Для него история Левина и Кити была гораздо важнее истории Анны и Вронского, потому что это была его история. Катков обманул Толстого, превратив его произведение только в роман. Но ведь и Толстой обманул Каткова, печатая в его журнале по мере написания роман (так значилось под названием в рукописи), но закончив его так, как романы не заканчивают.

Начав писать “Анну Каренину” весной 1873 года, Толстой поначалу испытывает радость и легкое головокружение от того, что ему легко пишется роман. “Роман этот, именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу. Я им увлечен весь”, – сообщает он Страхову. Но потом начинаются сомнения, терзания и недовольство тем, что он делает. Несколько раз он даже готов бросить писать “Анну Каренину”, делает большие перерывы, уезжает в самарские степи на кумыс, продолжает заниматься педагогикой, создавая в Крапивенском уезде Тульской губернии школы, где детей обучают по специальной, разработанной Толстым системе… Но потом все-таки возвращается к “Анне”, как любовник возвращается к измучившей его женщине, потому что “не может иначе”.

Впервые мысль написать роман о женской измене пришла Толстому в начале 1870 года. 24 февраля Софья Андреевна записывает в дневнике: “Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины”.

Однако 24 февраля Толстой пишет не начало “Анны Карениной”, а первый набросок исторического романа о Петре. Не будем проводить прямых параллелей, но в этом наброске тоже идет речь об измене, только государственной.

В Троице-Сергиеву лавру привозят зачинщиков заговора против Петра в пользу царевны Софьи – начальника Стрелецкого приказа Федора Шакловитого и стрельца Обросима Петрова. Во время пыток Шакловитый “виляет” и пытается скрыть свое участие в заговоре. Обросимов, напротив, признается во всем, говорит смело и открыто. Когда его сняли с дыбы, лицо его почти не изменилось. “Так же расходились мягкие волной волоса по обеим сторонам лба, так же как бы кроткая улыбка была на губах, только лицо было серо-бледное, и глаза блестели более прежнего…”

Исследователь творчества Толстого Н. Н. Гусев считал этот вариант начала лучшим из всех, что были созданы Толстым. Однако развития он не получил, а роман о Петре не был закончен. Опять-таки не будем проводить прямых параллелей, но сам по себе характер преступника (изменяя мужу, Анна Каренина по законам православного государства была преступницей), который не пытается скрыть свое преступление, а смело и открыто смотрит в глаза своих судий, Толстому, безусловно, более симпатичен, чем тот, кто виляет и хитрит. И еще обратим внимание на блестящие глаза. В “Анне Карениной” блеск глаз героини является главной ее внешней и одновременно внутренней характеристикой. В сцене встречи Анны и Вронского на вокзале в Москве Толстой в одном только абзаце трижды упоминает о блеске глаз Анны.

Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице… В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы… Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке.

Глаза блестят и у других героев романа – это вообще один из любимых эпитетов Толстого. Но у Анны они блестят столь часто и так ярко, что однажды, лежа в кровати, героиня сама видит, как глаза ее блестят в темноте. Известно, что это место в “Анне Карениной” приводило в восторг А. П. Чехова.

Всю зиму и начало весны 1872–1873 годов Толстой проводит в бесплодных попытках писать роман о Петре. Но постепенно понимает, что, как ни жаль ему потраченных усилий на собирании исторического материала, написать этот роман он не сможет. Тридцать три раза он начинает его и бросает.

“Я ждал целый год, мучительно ждал расположения духа для писанья…” – позже признается он Страхову. Но это расположение духа пришло к нему совсем не оттуда, откуда он ждал.

И вновь первым свидетелем озарения Толстого в связи с будущей “Анной Карениной” была его жена. 19 марта 1873 года она пишет в дневнике, начиная запись с тех же слов, что и в записи 1870 года, когда Толстому впервые пришла мысль о романе: “Вчера вечером Левочка мне вдруг говорит: «А я написал полтора листочка и, кажется, хорошо»”.

Она решила, что это новая попытка начать роман о Петре, но вдруг узнала, что это “роман из жизни частной и современной эпохи”.

Все произошло вдруг!

Гости съезжались

Есть несколько версий, почему в 1873 году в руках Толстого оказался томик Пушкина с “Повестями Белкина”, где был незаконченный отрывок “Гости съезжались на дачу***”. По версии Софьи Андреевны, сын Сережа просил ее “дать ему почитать что-нибудь старой тете (Т. А. Ергольской. – П. Б.)”. Она дала ему “Повести Белкина”, но оказалось, что тетушка уже заснула, и Софья Андреевна, поленившись спускаться вниз в библиотеку, оставила книгу возле окна в гостиной. “На другое утро, – пишет она в дневнике, – во время кофе Левочка взял эту книгу и стал перечитывать и восхищаться”.

Под влиянием Пушкина он и начал писать роман.

По версии самого Толстого из письма Н. Н. Страхову от 25 марта 1873 года, “Повести Белкина” предназначались для чтения как раз Сереже, но Софья Андреевна решила, что для 10-летнего мальчика рано читать это, и книга оказалась в руках Толстого. “Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется 7-й раз) перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал… И там есть отрывок «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не знаю зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать…”

В 1886 году вышла книга Ф. И. Булгакова, в которой, со слов “близкого Толстому человека”, сообщалось о реакции Толстого на прочтение пушкинского отрывка. “Вот прелесть-то! – сказал Лев Николаевич. – Вот как надо писать! Пушкин приступает прямо к делу. Другой бы начал описывать гостей, комнаты, а он вводит в действие сразу”.

Н. Н. Гусев предполагает, что этим близким лицом мог быть старший сын Толстого Сергей Львович, Сережа (так зовут и сына Анны Карениной). Сам Сергей Львович в 1908 году скажет: “Не помню, чтобы я читал Пушкина «Гости съезжались на дачу». Но помню, как Лев Николаевич говорил: «Вот как надо писать»”.

Но можно ли считать “Анну Каренину” продолжением пушкинского отрывка? Разумеется, нет. Между окончательным текстом романа и пушкинским незавершенным отрывком нет почти ничего общего, кроме энергичного ритма фраз: “Гости съезжались на дачу” и “Все смешалось в доме Облонских”. Но и здесь нет полного совпадения. “Гости съезжались на дачу” – написано поэтом и стихотворным размером, это усеченный трехстопный дактиль. “Все смешалось в доме Облонских” не укладывается ни в какой стихотворный размер. К тому же, как установил другой исследователь Толстого В. А. Жданов, знаменитая фраза “Все смешалось в доме Облонских” появилась только в девятой редакции черновой рукописи романа. Впрочем, это не исключает того, что текст Пушкина продолжал оказывать влияние на Толстого на протяжении всей работы над черновиками.

Жданов также пишет, что установить точную хронологию черновых редакций “Анны Карениной” – очень трудная задача, так как рукописи прежде хранились в “хаотическом беспорядке”. Добавим, что и сохранились они не все. Было время, когда в семье Толстого не берегли его черновики. Так, рукописями “Войны и мира” запросто могли оклеивать окна на зиму. Однажды сын Толстого Лев Львович, поселившись с женой Дорой во флигеле Ясной Поляны, выбросил с чердака в сточную канаву целую связку рукописей отца. Сам Толстой к черновикам относился равнодушно. Он мог гореть во время работы над очередной вещью, но после ее публикации остывал к ней и видел в ней одни недостатки.

Тем не менее ведущие толстоведы Н. К. Гудзий, В. А. Жданов, Н. Н. Гусев после кропотливой работы смогли установить эту хронологию. Не будем детально в нее вдаваться. Заметим лишь, что “эмбрионом” “Анны Карениной”, несомненно, был пушкинский отрывок. Первая черновая редакция романа, без названия, без обозначения жанра, без эпиграфа “Мне отмщение, и Аз воздам”, являлась развитием сюжета Пушкина.

Напомню этот сюжет.

Светский салон. Зала наполняется гостями, приехавшими из театра. На балконе идет беседа между каким-то “русским” и испанцем. Они обсуждают разницу между брюнетками и блондинками, спорят, какие женщины, русские или испанки, больше пленяют воображение, и переходят к разговору о чистоте нравов в России.

В залу входит некая Вольская. “Она была в первом цвете молодости. Правильные черты, большие черные глаза, живость движений, самая странность наряда, все поневоле привлекало внимание. Мужчины встретили ее с какой-то шутливой приветливостью, дамы с заметным недоброжелательством…”

Заметив на балконе “русского”, Вольская приходит в непонятное волнение и направляется к нему. Испанец оставляет их вдвоем. Это вызывает недовольство дам.

“Важная княгиня Г. проводила Вольскую глазами и вполголоса сказала своему соседу:

– Это ни на что не похоже.

– Она ужасно ветрена, – отвечал он.

– Ветрена? этого мало. Она ведет себя непростительно. Она может не уважать себя сколько ей угодно, но свет еще не заслуживает от нее такого пренебрежения. Минский мог бы ей это заметить”.

Так у “русского” появляется фамилия. Вольская проводит с ним на балконе три часа и уезжает уже на заре. Это очень не нравится хозяйке салона.

Сообщается предыстория Вольской. Рано лишившись матери, Зинаида была отдана отцом на руки француженке, в 14 лет писала любовные письма своему танцмейстеру, и наконец отец “вывез ее в свет, полагая, что воспитание ее кончено”.

В Зинаиду влюбляется богатый Вольский и делает ей предложение. Отец рад “сбыть с рук модную невесту”, Зинаида мечтает о браке, потому что хочет быть светской женщиной. К тому же “Вольский ей не противен”. В свете она имеет успех благодаря свой искренности и непосредственности. Но годы идут, а Зинаида в душе остается все той же 14-летней девочкой.

Положение Зинаиды Вольской очень напоминает положение Анны Карениной. То, что позволительно Кити Щербацкой, не позволительно Анне. Кити может вести себя на балу как ребенок, да и то в определенных границах. Анна не ребенок, она светская матрона с восьмилетним стажем семейной жизни и сыном. Нервную болезнь Кити после того, как ее “бросает” Вронский, будут, разумеется, обсуждать в свете. Но не будут Кити осуждать, скорее, пожалеют. А вот поведение Анны, демонстрирующей свое сначала увлечение, а потом связь с Вронским, – это откровенный вызов замужним женщинам, которые, может, и хотели бы вести себя таким же образом, но не позволяют себе.

Вот этого Анне не простят.

В остальном пушкинский текст развивается иначе, чем у Толстого. О Зинаиде начинают ходить слухи, что у нее есть любовник. Это неправда, и это ее злит. В знак протеста она решает действительно завести любовника. Зинаида “выделяет” Минского. Минский заслужил неодобрение общества своим порочным поведением и на время оставил свет, но затем вернулся в маске благопристойности, за которой скрывается цинизм. Минский становится “наперсником” (сообщником) Зинаиды. Вместе они выбирают кандидатуру ее будущего любовника, причем Зинаида сама предлагает свои варианты. На самом деле она уже влюблена в Минского. Он знает об этом и холодно играет ее чувствами.

Отрывок заканчивается тем же, с чего начинался, – беседой “русского” и испанца, в которой они обсуждают русскую аристократию. В конце отрывка Минский снова теряет фамилию и становится просто “русским”. Это фигура без лица – резонер. Без женского характера нет мужского. Минский становится Минским, когда в зале появляется Вольская, и перестает им быть, как только она исчезает со сцены. Пушкинский отрывок напоминает бургер, где сверху и снизу одинаковые половинки булочки, а вкусное содержание посередине.

Отрывок “Гости съезжались на дачу***” был первым вариантом начатой, но не законченной повести Пушкина о великосветской жизни. Второй вариант, который начинался со слов “На углу маленькой площади…”, по сюжету был еще ближе к будущему роману Толстого. Здесь не только говорилось об измене Зинаиды мужу, но и об охлаждении к ней ее любовника, которому наскучили постоянные капризы дамы его сердца. И как после этого не согласиться со словами Аполлона Григорьева, что Пушкин – “наше всё”!

В “Анне Карениной” мы тоже видим доминирование женского над мужским начиная с названия. Характер Вронского проявляется, когда возникает Анна. До этого он просто гвардейский офицер, “добрый малый”, ловкий в светском общении, почтительный сын своей матери, встречающий ее на вокзале, и только.

И то же самое происходит с Алексеем Александровичем Карениным. До измены Анны он “государственный человек”, но не более того. После измены жены, и особенно во время ее родов и болезни, в нем проявляется сложный мужской характер. И разумеется, неслучайно Толстой дает двум мужским персонажам одно имя – Алексей. Общее в них то, что оба “спят” до того, как их “пробуждает” Анна.

Но что собой представлял первый черновой набросок будущей “Анны Карениной”, о котором Толстой с таким восторгом писал Страхову? На званый вечер у дамы высшего света съезжаются гости после премьеры оперы “Дон Жуан”. Злословят о важном сановнике Михаиле Михайловиче Ставровиче и его супруге Татьяне Сергеевне. Говорят о ее неверности мужу, которой Ставрович будто не замечает.

Входит брат Татьяны Сергеевны Леонид Дмитриевич. Отчества брата и сестры не совпадают. Брат напоминает будущего Стиву Облонского. Он покоряет своей “искренней, веселой” улыбкой и всеми чертами “открытого красивого лица”.

Появляется чета Ставровичей. Она – в вызывающем желтом платье с черными кружевами и “обнаженная больше всех”. Муж ее производит жалкое впечатление. Он не говорит, а “мямлит”.

Входит Иван Балашов. На Вронского он похож коренастой фигурой, но в то же время это “черный и грубый” мужчина.

Между Балашовым и Татьяной Ставрович начинается интимный разговор, который хозяйка салона находит неприличным. Толстой саркастично замечает на полях явно не для печати: “Можно было на час сходить, и вышло бы хорошо”. Что он под этим подразумевал, можно только догадываться.

Глядя на оживленную беседу жены с Балашовым, ее муж понимает, что “сущность несчастия совершилась”. После этого вечера Татьяна становится изгоем, ее не приглашают ни на один бал или званый вечер.

Приготовление Балашова к скачкам. Его встреча со старшим братом, который недоволен тем, что Иван компрометирует жену Ставровича. Тот резко прекращает разговор. Перед скачками Балашов заезжает к Татьяне и узнает, что она беременна. Он уговаривает ее бросить мужа. Она отказывается, говоря, что ее “муж ничего не знает и не понимает. Он глуп и зол”. Но Балашов с ней не согласен. Он думает: “Ах, если бы он был глуп и зол. А он умен и добр”.

Итак, в “эмбрионе” будущего романа Толстой явно на стороне мужа, а не жены. Даже Балашов признает его ум и доброту. В окончательном тексте все окажется сложнее. Но и Вронского будет удивлять ненависть Анны к Каренину.

Объяснение мужа и жены Ставровичей. Их развод. Татьяна живет с Балашовым, но свет не принимает их союза. У них двое детей, и они растут без родительского присмотра и любви…

Однажды, когда Балашов находится в театре, а Татьяна мучается ревностью, к ней неожиданно приезжает бывший муж. Он говорит ей, что знает, что она несчастна и что есть одно спасение – религия. Вернувшись из театра, Балашов застает Татьяну со Ставровичем и приходит в раздражение. Происходит сцена. Она говорит ему: “Ну постой, ты не будешь дольше мучиться”. Уходит в свою комнату и пишет записку: “Будь счастлив. Я сумасшедшая”. “Через день нашли под рельсами (сначала было «в Неве». – П. Б.) ее тело”. Балашов отправляется на войну в Ташкент.

Весь чертеж “Анны Карениной” как романа о женской измене уже обозначен в первой черновой редакции. Намечены почти все главные герои со схематичными, но близкими к окончательной версии характерами: Анна (Татьяна), Каренин (Ставрович), Вронский (Балашов), Облонский (Леонид Дмитриевич). И даже княгиня Бетси Тверская уже появилась в образе дамы из высшего света, которая устраивает у себя званые вечера. Но самое главное – есть поезд!

Нет только Левина и Кити. А без них нет того великого романа, который в итоге написал Толстой. В таких случаях говорят: чего в супе не хватает? Не хватает жизни. Роман есть, а жизни нет. Нет того, чем больше всего потрясает “Анна Каренина”, – самостоятельного и как бы от автора не зависящего течения жизни.

Почему в первой черновой редакции роман начинается, как и отрывок Пушкина, со светского салона? Потому что это безотказный романный прием, который Толстой уже использовал в начале “Войны и мира”. Салон – место, где можно собрать сразу много персонажей и завязать интриги между ними. И Толстой поначалу выбирает этот легкий путь. Но затем отказывается от него и начинает с семейного конфликта в доме Облонских.

Стива и Долли – вроде бы побочная линия романа, в ней вообще нет решительно ничего романного. Это сама жизнь в ее непридуманности. Но конфликт в доме Облонских, как зубчик шестеренки, влечет за собой приезд Анны в Москву ради примирения ее брата с женой. По дороге она знакомится с матерью Вронского, которая в итоге сыграет в ее смерти ключевую роль. Поездка в одном вагоне с графиней Вронской приводит к тому, что Анна сталкивается с самим Вронским. Затем они опять случайно видят друг друга в доме Облонских, потом Анна оказывается на балу, где танцует с Вронским. Потом происходит встреча Анны и Вронского на станции Бологое в метель… Разговор Вронского и Каренина на вокзале в Петербурге… И дальше, дальше… Все это цепочка жизненных обстоятельств, случайных совпадений.

В итоге Толстой начинает роман не с парадного (салон), а с черного входа (дом Облонских). Но вдруг оказывается, что с черного входа наблюдать жизнь куда интереснее. Мы оказываемся в доме Облонских в тот момент, когда никто из посторонних находиться там не должен. Толстой, как и Пушкин, вводит нас в действие “сразу”, но совсем не так, как подсказал Пушкин.

А салон? Салон останется. Куда же без салона? И театр будет. И гости съедутся, и хозяйка салона обретет свое имя – Бетси Тверская. И Анна Каренина приедет из театра.

Но это случится не в начале романа, а значительно позже, во второй его части. А предысторию жизни Анны и Каренина, их женитьбы мы узнаем еще позже… Толстой обрушивает конструкцию классического романа, играет со временем, с героями, вводит в действие множество вроде бы ненужных персонажей вроде брата Константина Левина Николая, “коммуниста”, или его сводного брата Сергея Ивановича Кознышева, “либерала”, или семьи старшего брата Вронского, или двух тетушек Анны, которые являются как тени, чтобы тотчас исчезнуть… Эти “гости” съезжаются в роман вроде бы хаотично, без всякого плана. И время в романе течет произвольно, как ему вздумается, быстро, медленно, стоит на месте, несется с бешеной скоростью…

Так еще никто никогда не писал романы.

Молодец баба

Вторая редакция черновой рукописи романа тоже начинается со званого вечера у княгини. Но у нее уже появляется фамилия – Врасская. Княгиня Врасская – это будущая Бетси Тверская, а Бетси Тверская, урожденная Вронская, – кузина Алексея Вронского. Между фамилиями Врасская и Вронская разница небольшая.

Однако во второй редакции сам будущий Вронский еще носит фамилию Гагин (вместо Балашова – в первой). Здесь вспоминается брат главной героини повести И. С. Тургенева “Ася”, написанной в 1857 году. Кстати, полное имя Аси – Анна. Некоторые филологи считают, что эксцентрический, непредсказуемый характер Аси-Анны повторяется в образе Наташи Ростовой в “Войне и мире”.

Но если бы что-то подобное сказали Толстому, он был бы вне себя! “Ася” Тургенева, прочитанная Толстым в январской книжке журнала “Современник” за 1858 год, ему страшно не понравилась! В дневнике он называет эту повесть “дрянью”, причем не закавычивает имя героини, а пишет просто: “Ася дрянь”. Но если “дрянь”, почему он повторяет фамилию одного из главных персонажей повести Тургенева?

Впрочем, попытки сравнить Гагина Тургенева с Гагиным Толстого бесплодны. Гагин Тургенева – мягкий, добрый человек, у которого в жизни появился свой “крест”, внебрачная дочь его отца, с которой Гагин вынужден уехать за границу. Ничего общего с поступком Гагина Толстого, отбивающего у важного сановника его супругу. Нет почти ничего общего и между двумя Аннами, кроме их эксцентрических поступков.

Вторая редакция важна тем, что в ней впервые появляется Алексей Александрович Каренин (бывший Михаил Михайлович Ставрович). А также Степан Аркадьевич, будущий Стива, но еще без фамилии Облонский, и его сестра Анастасия Аркадьевна, жена Каренина, которую все зовут Нана.

Герои романа проявляются постепенно вместе с обретением имен и фамилий, как на переводных картинках, популярных в советское время. Накладываешь неясную еще картинку, смоченную водой, на бумагу, осторожно снимаешь верхний слой и видишь ослепительно яркое изображение.

Когда я был ребенком, меня это завораживало!

В остальном образ обманутого мужа не меняется во второй редакции. Добрый христианин, страдающий от измены жены, но прощающий ее и дающий ей развод. “И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду” (Мф. 5:40).

Зато образ будущей Анны Карениной во второй редакции меняется в отрицательную сторону. С одной стороны, Толстой делает ее “некрасивой”, а только привлекательной “добродушием улыбки”. (Вспомним Анну Пирогову!) С другой – в Нана словно вселяется дьявол. На “дьявольскую” природу ее поведения Толстой указывает не один раз в небольшом черновом отрывке. И хотя мы видим это глазами обманутого мужа, нет сомнений, что это и авторский взгляд тоже.

Это был дьявол, который овладевал ее душою… Она становилась упорно, нарочито мелочна, поверхностна, насмешлива, логична, холодна, весела и ужасна…

Почти одновременно с “Анной Карениной” во Франции был написал роман “Нана” Эмиля Золя, девятый из двадцати в серии “Ругон-Маккары”. История парижской содержанки Анны Купо с прозвищем Нана, которая цинично и хладнокровно разрушает мужские судьбы и в конце романа умирает от оспы, вроде бы никак не пересекается с сюжетом “Анны Карениной”. Но между этими романами есть общее. Во-первых, критическое изображение высшего общества. Во-вторых, то, что обе Анны становятся причиной несчастья разных мужчин. И наконец, оба писателя видят что-то дьявольское в их телесной привлекательности. Только русская Анна, в отличие от своей французской тезки, сама является заложницей любви. Французская Анна не любит никого. Она легко изменяет многочисленным любовникам, издевается над ними, доводя не себя, а их до самоубийства.

Роман “Нана” вышел в России отдельным изданием (в сокращенном цензурой виде) через два года после выхода “Анны Карениной”. Один и тот же вопрос волновал писателей и читателей России и Европы в конце 70-х годов: о допустимости или недопустимости незаконной любви. И еще: на что имеет право женщина? На что имеют право мужчины и во Франции, и в России, можно судить по тому, что перед тем как умереть, Анна Купо едет в Петербург. Стива Облонский в начале “Анны Карениной” изменяет жене с француженкой-гувернанткой. Он ничем не поплатился за свою измену, кроме легких переживаний. Его сестра за свою измену гибнет под поездом.

Но здесь мы подходим к главной загадке второй черновой редакции романа. Впервые появляется название – “Молодец баба”. До сих пор никто не может объяснить его смысл. Почему молодец? И почему баба?

С самого начала работы над романом Толстой был настроен против поступка Анны. Он мог жалеть героиню, но не оправдывать ее грех. Его взгляд на институт семьи был консервативен. Измена жены не могла вызвать в нем сочувствие. Каким же образом возникло такое задорное, разухабистое название?

Выскажу два предположения. Первое лежит на поверхности. Анна выступила против светского общества, а оно было противно Толстому. Поэтому молодец! А баба – потому что поступила не по рассудку, а подчиняясь своей женской природе, которая жаждала любви. Так же могла поступить и крестьянка. Так поступила купеческая жена Катерина в “Грозе”.

Второе предположение более сложное. В окончательном тексте нам явлены две противоположности: высший свет и крестьянский мир. В четвертой черновой редакции уже появится и представитель его идеологии – будущий Константин Левин, пока еще под именем Константина Нерадова. И пока не как друг Стивы, а как старый приятель Гагина, у которого он и останавливается в Москве. Гагин и Нерадов оба влюблены в Кити Щербацкую и оба хотят сделать ей предложение, но не догадываются о намерениях друг друга. Кстати, в этой редакции роман обретет свое окончательное название – “Анна Каренина”, и появится определение жанра – “роман”. И еще – эпиграф “Отмщение Мое”, который затем превратится в “Мне отмщение, и Аз воздам”.

В названии “Молодец баба” так и чувствуется “мужицкий” или, как любил говорить Толстой, “дурацкий” взгляд не только на поступок Анны Карениной, но и на всю эту светскую, романную круговерть. Именно так и мог бы выразиться простой мужик, если бы ему рассказали историю об измене одной аристократки аристократу с аристократом: “Молодец баба!”

Все это только предположения. Настоящее значение этого странного названия остается тайной.

Начало романа

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Эта фраза, которая следует сразу за эпиграфом “Мне отмщение, и Аз воздам”, на самом деле является ловушкой, в которую попадает простодушный читатель, полагая, что это, как и эпиграф, нужно воспринимать всерьез, как некую жизненную мудрость.

Но что, собственно, произошло в доме Облонских? Муж изменил жене с гувернанткой. Эка невидаль! Вот если бы многодетная мать Долли изменила Стиве с приказчиком из магазина модных шляпок, здесь можно было бы говорить об экстраординарности ее поступка. Но в измене Стивы нет ничего особенного.

В этой фразе есть изрядная доля авторской иронии. В ней не хватает двух слов: “…каждая несчастливая семья думает, что несчастлива по-своему”.

В следующем абзаце Толстой показывает несчастье в доме Облонских глазами разных людей. И вот благодаря их реакции на это событие мы и видим его “по-своему”. Каждый из жильцов дома имеет свою точку зрения на то, что случилось, и ведет себя, как он считает, “по-своему”, хотя ведет он себя самым обыкновенным образом. Как если бы в курятник забралась лиса, и каждая курица принимала бы это как глубоко личное событие в ее жизни, но вели бы они себя при этом абсолютно одинаково.

Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел вчера со двора, во время самого обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.

Гувернантка и есть та лиса, которая пробралась в птичник и устроила там кавардак. Само описание ее глазами Стивы – “Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку” – говорит о том, что в доме появилось опасное существо. Его надо устранить, и тогда все встанет на свои места, и все окажутся на своих местах. В дом вернутся покой и гармония. Обратим внимание, что никто в доме, кроме оскорбленной Долли, не осуждает Стиву.

Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.

Но хаос в доме Облонских уже воцарился. Дом стал неуправляем. Необходима какая-то внешняя сила… даже не сила, а внешний взгляд на это событие, который всех успокоит, потому что все этого и хотят, но не в состоянии договориться друг с другом. И вот приходит телеграмма от Анны Карениной, сестры Стивы Облонского.

Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.

– Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, – сказал он, остановив на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшую розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.

Эта телеграмма – оливковая ветвь, принесенная голубем Ною. Вокруг Стивы еще бушует житейское море, но суша уже близка. Мы еще не видели Анну, но с самого начала романа ее образ выступает как миротворческий. Это залог семейного мира, покоя и любви.

В переводе с еврейского имя Анна означает “милость” и “благодать”, а отчество героини Аркадьевна отсылает к утопическому образу земли Аркадии в Древней Греции, где люди жили в гармонии друг с другом.

На первых страницах романа Анна не несет в себе никакой опасности. Напротив, она самим своим появлением вселяет в людей надежду на то, что все будет хорошо, все устроится как нельзя лучше, потому что люди по природе своей хороши, даже прекрасны.

“Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения”, – писал Толстой Н. Н. Страхову.

Но эта мысль Толстого как будто опровергает первую фразу романа, где говорится, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Из письма Толстого следует, что быть несчастным как раз просто, а для того, чтобы достигнуть счастья, нужно “хлопотать над собой”, то есть нужна большая внутренняя работа.

Но мы еще больше запутаемся в этом противоречии, если посмотрим на Стиву. Очевидно, что он счастливый человек. Но это счастье дано ему от природы и никаких “хлопот” не требует.

Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича. Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего. Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на “ты”, а третья треть были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного все были ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал…

Ближайшим прототипом Стивы Облонского был Василий Степанович Перфильев, близкий товарищ Толстого, во время создания “Анны Карениной” занимавший пост московского вице-губернатора. В его доме Толстой останавливался, когда приезжал в Москву. Вместе с Перфильевым его видели в высшем свете. Перфильев был женат, но, судя по дневнику Толстого, верностью жене не отличался. При этом был человеком мягким, добрым, сердечным, либеральных взглядов, чем, как и Стива, вызывал всеобщую симпатию. Толстой любил его, несмотря на его грехи.

В доме Перфильева Толстой жил во время сватовства к Софье Берс. Именно ему он первому признался в своей любви к Соне и намерении сделать ей предложение.

Встретив Левина, Стива ведет его в ресторан. Там Левин говорит ему о своей любви к Кити, свояченице Стивы, и просит его совета. В дневнике Толстого за несколько дней до того, как он сделал предложение Соне, есть запись: “Нажрался с Васенькой нынче, и сопели, лежа друг против друга”. Толстой не уточняет, где именно он напился с Перфильевым. В романе Стива ведет Левина в “Англию”. Описание их обеда – это шедевр “гастрономического” текста в литературе.

Здесь и фленсбургские устрицы, доставляемые в Россию с XVIII века из северного немецкого городка Фленсбурга на границе с Данией. Эти устрицы открыл для себя еще Петр I во время путешествия по Европе и полюбил их нежный вкус. В XIX веке они считались деликатесом и стоили дорого. Так что Стива Облонский, заказавший аж три десятка этих моллюсков, не просто роскошествует, но и демонстрирует какую-то невероятную способность к пищеварению, потому что вообще-то есть устрицы в таком количестве опасно.

За устрицами следует суп с кореньями, или прентаньер. В этом заказе вроде бы нет ничего особенного. Просто суп на говяжьем бульоне с овощами. Но события начала романа происходят в феврале, а в состав этого супа обязательно входят зелень петрушки, сельдерей, зеленые бобы и спаржа – все свежее. Понятно, что в феврале они не росли так просто на московских огородах.

Затем – тюрбо под соусом Бомарше. Тюрбо – самая ценная порода атлантических рыб, “благородная камбала”, или “морской фазан”. Эту рыбу нужно готовить целиком, для этого требуется специальный котел с решеткой – тюрботьер.

Соус Бомарше – изобретение московского повара-француза.

Но этого мало. Стива заказывает ростбиф (жареная или запеченная в духовом шкафу говядина) и каплунов (специально откормленные петухи), которых официант-татарин переименовывает в пулярок (специально откормленные куры).

А на десерт Облонский требует совсем невероятный изыск – консервы. Сегодня это звучит смешно. Но, как вы сами понимаете, и здесь все непросто. “Консервы” в XIX веке – это не килька в томатном соусе. Облонский заказывает маседуан де фрюи – фруктовый салат, который подавался в лучших столичных ресторанах.

Шампанское он предпочитает с белой печатью, или каше блан, а из вин Облонский сначала заказывает нюи, но, подумав, предпочитает классический шабли.

Венчает этот гастрономический разврат сыр пармезан, но это уже не так интересно.

А начинается обед с того, что возле стойки Стива выпивает рюмку водки и закусывает ее рыбкой.

Расплачиваясь с официантом за свою половину обеда, Левин отдает 14 рублей, огромные в глазах деревенского жителя деньги. Значит, и Стива отдает столько же. Но этим же утром, отправляясь в город, он дает камердинеру Матвею 10 рублей на все расходы по дому. Перед тем как пойти к Долли просить прощения, он с досадой думает о письме купца, “покупавшего лес в имении жены”.

Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, – эта мысль оскорбляла его.

Ради гастрономических пиршеств Стива разбазаривает приданное Долли, на которой женился явно не без расчета. Тем не менее он вызывает симпатию и кажется счастливым человеком, которому можно только позавидовать.

Почему?

Ответ прост.

Стива не чувствует за собой греха.

Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. Он не мог раскаиваться теперь в том, в чем он раскаивался когда-то лет шесть тому назад, когда он сделал первую неверность жене. Он не мог раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не мог быть влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены… Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.

Вот и весь секрет Стивы в достижении им счастья. Оказывается, для того, чтобы перестать быть несчастным, вовсе не нужно “хлопотать” над собой, проделывая трудную душевную работу. Нужно всего лишь перестать стыдиться своих грехов и испытывать чувство вины. И мы видим, что счастье вовсе не такая простая и линейная категория, как заявляет Толстой в первой фразе своего романа. Счастье достигается разными, порой противоположными способами. Ради достижения счастья можно работать над собой, а можно просто изменить свой взгляд на себя. Можно устранить причины источника вины, а можно перестать испытывать чувство вины.

Первый путь – путь Левина и самого Толстого. Мы впервые видим Левина, когда он приходит в департамент, где служит Облонский. Сторож не пускает его, принимая за простолюдина. Это больно ранит самолюбие Левина. У него озлобленный вид. Стива, напротив, сияет лицом.

Степан Аркадьич стоял над лестницей. Добродушно сияющее лицо его из-за шитого воротника мундира просияло еще более, когда он узнал вбегавшего…

– Ну, пойдем в кабинет, – сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек его за собой, как будто проводя между опасностями.

В сравнении со Стивой Левин – воплощение добродетели. Он трудится на земле, не транжирит деньги, не распутничает, не чревоугодничает, предпочитая есть щи и кашу, не участвует, как Стива, в светских оргиях, после которых утром даже не помнится, где и как это было…

Да, да, как это было? – думал он, вспоминая сон. – Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, – и столы пели: Il mio tesoro^[3]и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины…

Кажется, Левин сделал все, чтобы устранить причины, по которым он может быть несчастным, испытывая чувство вины за свои грехи. Но именно он-то и несчастен, в отличие от Стивы. Он приехал в Москву в злобном состоянии души, чувствуя, что Кити ему откажет, и покинет Москву в еще более злобном состоянии, потому что Кити действительно отказала ему. В то же время ее старшая сестра Долли простит своего беспутного мужа и будет по-своему счастлива с ним.

Анна – дочь Пушкина

У Анны Карениной нет одного прототипа, как и почти у всех главных героев романа.

Единственный персонаж, у которого был один отчетливый прототип, – это Константин Левин, в которого Толстой вдохнул свою душу, свои мысли и сомнения, факты своей биографии: нелюбовь к городу, любовь к деревне, опыт ведения сельского хозяйства, сватовство к Софье Берс, венчание с ней в кремлевской церкви, рождение детей, ссоры и примирения, начало “духовного переворота”.

А вот между Софьей Берс и Екатериной (Кити) Щербацкой уже нельзя ставить прямого знака равенства, как иногда делают. В жизни Толстого была другая Кити – дочь его любимого поэта Ф. И. Тютчева Екатерина Тютчева, на которой Толстой едва не женился. Кстати, она так и не вышла замуж, служила фрейлиной при императрице Марии Александровне, супруге Александра II, а конец жизни провела в своем имении Варварино, где создала школу для крестьянских детей и построила ветеринарную лечебницу.

Правовед и историк Б. Н. Чичерин писал о ней, вспоминая дом ее тетки Дарьи Сушковой, где Катя жила в 50-е годы: “Кити Тютчева очень оживила салон Сушковых. Она была девушкой замечательного ума и образования, у нее была приятная наружность, живые черные глаза; при твердом уме она была сдержанного характера, но не обладала тою женскою грацией, которая служит притягательною силою для мужчин. А так как требования ее естественно были высоки, то ей трудно было найти себе пару…”

Но вернемся к Анне Карениной.

Широко известно, что внешний образ Анны Карениной был подсказан Толстому обликом старшей дочери Пушкина Марии Александровны Гартунг. В черновых рукописях главная героиня однажды называется Пушкиной. Но очевидно, что в окончательном варианте такого быть не могло. Просто во время написания романа Толстой держал в голове образ этой красивой женщины, с которой познакомился в Туле в 1868 году на званом вечере в доме генерала Тулубьева.

Вот как вспоминала об этом сестра С. А. Толстой Т. А. Кузминская: “Мы сидели за изящно убранным чайным столом. Светский улей уже зажужжал… когда дверь из передней отворилась, и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру.

Меня познакомили с ней. Лев Николаевич еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее.

– Кто это? – спросил он, подходя ко мне.

– M-me Гартунг, дочь поэта Пушкина.

– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые”.

Сочетание эпитетов “арабские” и “породистые” невольно вызывает ассоциацию не только с поэтом Пушкиным, но и с арабской породой лошадей. Лошади играют в романе важную роль. В знаменитой сцене скачек, где Вронский ломает хребет Фру-Фру, есть прозрачный намек, что в этот момент он ломает и жизнь Анны. Ее реакция на падение Вронского, которую замечают все вокруг, в том числе и ее муж, приводят к тому, что по дороге домой в карете она признается ему, что она – любовница Вронского. С этого момента развал семьи неминуем. Это, как сказали бы сегодня, “точка невозврата”. Анна не будет скрывать своей связи с Вронским ни от мужа, ни от света. По сути, она кладет голову на плаху.

Вообще, сравнение женщины с лошадью было в духе Толстого. Так, он мог, шутя, сказать жене и свояченице: “Если бы вы были лошади, то на заводе дорого бы дали за такую пару; вы удивительно паристы, Соня и Таня”. Но сестры на него не обижались. В XIX веке лошади ценились очень дорого, особенно скаковые. Они могли стоить несколько тысяч. Так что это был своего рода грубый, но комплимент.

На вечере у Тулубьева Толстой познакомился с Марией Гартунг и о чем-то говорил с ней за чайным столом. Софьи Андреевны на вечере не было – дети болели скарлатиной. Когда Толстой и его свояченица ехали домой, “им было весело”. Кузминская полушутя сказала: “Ты знаешь, Соня непременно приревновала бы тебя к Гартунг”. “А ты бы Сашу (муж Кузминской. – П. Б.) приревновала?” – спросил он. “Непременно”, – ответила она.

Мария Александровна была не просто красавицей. Она сочетала в своей внешности черты матери и отца. Это придавало всему ее облику что-то особенное, выделявшее ее на фоне других светских красавиц. Ну и вообще, дочь Пушкина не могла не заинтересовать Толстого, как в свое время заинтересовала его дочь Тютчева – Кити. Если бы Софья Андреевна с ее ревнивым характером присутствовала при разговоре ее мужа с Гартунг, которого никто не слышал, но все видели, это могло бы нанести ей душевную рану.

Однажды Толстой сказал жене: “Ты ревнуешь меня там, где для этого нет повода, и не замечаешь того, где стоило бы ревновать”.

В 1868 году роман “Анна Каренина” еще даже не был задуман. В это время Толстой заканчивает “Войну и мир”. К “Анне Карениной” он приступит спустя пять лет. Именно в этом романе ревность женщины играет важную роль. Кити Щербацкая дважды испытывает жгучую ревность. В начале романа, когда Вронский на балу “изменяет” ей с Анной, и в конце, когда ее муж Левин встречается с Карениной и тоже оказывается во власти ее чар. Он так очарован ею, что не может скрыть это от жены. У него сияют глаза. Происходит семейный скандал, который усугубляется еще и тем, что Левин встречается с Анной, когда на руках Кити маленький ребенок и она не может выезжать в свет. Толстой знакомится с Гартунг, когда “невыездной” была Софья Андреевна Толстая.

Старшая дочь Пушкина, по-видимому, произвела на Толстого сильное впечатление. Спустя пять лет он вспомнил ее внешность до мельчайших подробностей.

Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу.

Черное платье… Полнота… Курчавые волосы… И наконец, крошечные кисти… Правнучка Пушкина С. П. Вельяминова вспоминала о Марии Гартунг: “До глубокой старости она очень внимательно относилась к своей внешности: изящно одевалась, следила за красотой рук… Тетя Маша обладала какой-то торжественной красотой. У нее были звонкий, молодой голос, легкая походка, маленькие руки”.

На маленьких руках и легкой походке Анны Толстой фокусирует внимание читателей в первой сцене встречи Вронского и Карениной в вагоне поезда.

Он пожал маленькую ему поданную руку… Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею ее довольно полное тело.

Сравните у Кузминской: “Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру”.

И еще жемчуг, и анютины глазки, которыми украсила себя Анна, отправляясь на бал… Мы не знаем подробностей туалета Гартунг в тот вечер, когда с ней познакомился Толстой. Но и жемчуг “на точеной крепкой шее”, и анютины глазки в черных с завитками волосах мы видим на самом известном портрете Марии Александровны начала 60-х годов кисти И. К. Макарова, который хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве. (Это был жемчуг, который передала ей мать – Наталья Николаевна Пушкина.) Таких случайных совпадений просто не бывает.

Мария Гартунг была первенцем Александра Сергеевича и Натальи Николаевны. Она родилась 19 мая 1832 года в Санкт-Петербурге на Фурштадтской улице в доме Алымовых, где Пушкины жили с мая по декабрь 1832 года. Ее крестными были дед Сергей Львович Пушкин, бабушка Наталья Ивановна Гончарова, прадед Афанасий Николаевич Гончаров и тетка Н. Н. Пушкиной – Екатерина Ивановна Загряжская. Имя дочери Пушкины дали в честь покойной бабки поэта Марии Алексеевны Ганнибал.

Пушкин обожал свою старшую дочь. Из всех детей она больше всего была похожа на него, и это, видимо, было заметно сразу после ее рождения. Пушкин писал В. Ф. Вяземской: “…представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы”.

Во время отъездов в письмах жене он часто упоминал свою дочь: “Говорит ли Маша? Ходит ли? Что зубки?”, “Что моя беззубая Пускина?”, “А Маша-то? что ее золотуха?”, “Помнит ли меня Маша, и нет ли у ней новых затей?”, “Прощай, душа; целую ручку у Марьи Александровны и прошу ее быть моею заступницею у тебя”.

В письме теще Н. И. Гончаровой он шутил: “Маша просится на бал и говорит, что она танцевать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста”.

В детстве Маша отличалась своенравным характером, участвовала в мальчишеских играх братьев, дралась с ними. Независимый характер Марии Александровны ее близкие отмечали и потом.

Отец погиб на дуэли, когда Маше было четыре года, но она помнила его и всю жизнь хранила светлую память о нем.

Ее собственная судьба поначалу складывалась счастливо. Она получила хорошее домашнее воспитание, закончила Екатерининский институт благородных девиц, затем, как и Кити Тютчева, служила фрейлиной при императрице Марии Александровне. В 1860 году вышла замуж за офицера лейб-гвардии конного полка Леонида Николаевича Гартунга. Л. Н. Гартунг дослужился до звания генерал-майора и должности управляющего императорскими конными заводами в Туле и Москве. В Тульской губернии в селе Прилепы у него было небольшое имение, куда чета Гартунгов отправилась сразу после венчания.

Семнадцать лет семейной жизни были в целом счастливыми. Они омрачались только тем, что у Гартунгов не было детей. Но в 1877 году случилась трагедия, о которой пишет в своих воспоминаниях, опубликованных в “Русском архиве” за 1895 год, князь Д. Д. Оболенский: “В Москве жил некто Занфтлебен, по репутации ростовщик, имея детей, которым он почему-то не доброжелательствовал. Он, Занфтлебен, просил быть его душеприказчиком и подтянуть детей его при случае. Гартунг, человек добродушный, не подозревая никакого крючкотворства, очень поверхностно отнесся к делу и дал повод родне Занфтлебена подать на него донос, будто он злоупотребил своим положением, что у него как у душеприказчика пропали векселя и будто он скрыл свой долг Занфтлебену”.

Состоялся суд, который должен был вынести Гартунгу обвинительный приговор, но, когда судьи отправились на заключительное заседание, Гартунг застрелился прямо в здании суда из револьвера.

Событие это имело громкий резонанс. О нем писал Ф. М. Достоевский в “Дневнике писателя” за 1877 год: “Все русские газеты толковали недавно (и до сих пор толкуют) о самоубийстве генерала Гартунга в Москве, во время заседания окружного суда, четверть часа спустя после прослушания им обвинительного над ним приговора присяжных”. По словам писателя, когда судьи, объявив перерыв, удалились из зала суда, чтобы составить приговор, Гартунг, “выйдя в другую комнату… сел к столу и схватил обеими руками свою бедную голову; затем вдруг раздался выстрел: он умертвил себя принесенным с собою и заряженным заранее револьвером, ударом в сердце. На нем нашли тоже заранее заготовленную записку, в которой он «клянется всемогущим Богом», что ничего в этом деле не похитил и врагов своих прощает”.

Вся Москва считала, что Гартунг ни в чем не виноват и что в его смерти повинен не только Занфтлебен, но и прокурор, своим выступлением на суде убедивший присяжных вынести несчастному обвинительный приговор. Особенно всех возмутило то, что сразу после суда прокурор поехал в театр. Д. Д. Оболенский писал: “Владелец дома, где жил прокурор, который благодаря страстной речи считался главным виновником гибели Гартунга, Н. П. Шипов, приказал ему немедленно выехать из своего дома на Лубянке, не желая иметь, как он выразился, у себя убийц”.

Мария Александровна тоже не верила в виновность мужа. Она писала своей родственнице: “Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним 17 лет и знала все его недостатки; у него их было много, но он всегда был безупречной честности и с добрейшим сердцем. Умирая, он простил своих врагов, но я, я им не прощаю”.

Об этом судебном процессе, несомненно, знал и Толстой, который был знаком с Гартунгом. Историю самоубийства во время суда он перенес в свою пьесу “Живой труп”, где Федор Протасов кончает с собой таким же образом.

Дальнейшее расследование доказало полную невиновность Гартунга. Но жизнь Марии Александровны была уже сломана. Она осталась без средств к существованию и обратилась к Александру II с просьбой о помощи. Лишь спустя несколько лет ей назначили пенсию в 200 рублей в год и только в 1899 году, к 100-летию Пушкина, размер пособия увеличили до 300 рублей.

Мария Александровна была вынуждена вести скитальческий образ жизни. Некоторое время она продолжала жить в их с мужем квартире на Поварской, 25, где сейчас находится Институт мировой литературы им. А. М. Горького. Затем уехала в имение Гартунга, потом вернулась в Москву и ютилась в скромных съемных квартирах на Кисловке, на Арбате… Некоторое время проживала у своего овдовевшего брата Александра Александровича, помогая ему воспитывать его детей.

Тем не менее до конца своих дней Мария Александровна сохраняла в себе аристократическую стать и была, как вспоминали о ней близкие, “всегда подтянутой, веселой, неунывающей”.

Старшая из детей Пушкина, она пережила всех своих братьев и сестер и единственная застала революцию 1917 года.

В годы Гражданской войны она, как и многие, голодала. В 1918 году наркому просвещения А. В. Луначарскому удалось пробить ей пенсию в 2000 рублей, но первые деньги пришли, когда ее уже не стало, и они были потрачены на похороны. Она ушла из жизни 7 марта 1919 года и была похоронена на Донском кладбище.

В последние годы жизни Марию Александровну часто видели возле памятника Пушкину в Москве на Тверском бульваре. В 1880 году она присутствовала на его открытии. Теперь она часами просиживала возле него, размышляя о чем-то своем. Прохожим, глядевшим на эту старушку со старомодной вуалью на лице, и в голову не приходило, что перед ними не только дочь Пушкина, но и прототип главной героини величайшего мирового романа о любви.

И это тоже подлинная история Анны Карениной.

Машенька

В романе есть один парадоксальный момент. Анна Каренина безумно любит своего сына, рожденного от нелюбимого Каренина, и не любит свою дочь, рожденную от любимого Вронского.

Восьмилетний Сережа – главная причина, по которой Анна колеблется с решением уйти от Каренина. Потеря сына для нее как нож в сердце. Два чувства соперничают в ее душе – любовь к Вронскому и привязанность к сыну. Она признается Алексею Вронскому, что одинаково любит обоих, его и Сережу, и это все, что ей нужно для полного счастья. Оказавшись с Вронским за границей, в Италии, Анна первое время чувствует себя счастливой, но потом начинает страдать из-за разлуки с сыном и, вернувшись в Петербург, только и думает о свидании с ним.

Но что же новорожденная девочка? Ведь она осталась с Анной. Она находится с ней за границей, потом в Петербурге, потом в имении Вронского, потом в Москве, и так до последнего дня ее жизни. Девочка подрастает. Но ее как будто нет.

В ранних экранизациях “Анны Карениной”, где роль Анны исполняли Грета Гарбо и Вивьен Ли, никакой девочки нет и в помине. Она не нужна, она лишняя.

Беременная Анна как будто совсем не думает о будущем ребенке, но при этом со слезами умоляет Каренина, который наконец решается на развод, оставить ей сына.

– Вам нужен Сережа, чтобы сделать мне больно, – проговорила она, исподлобья глядя на него. – Вы не любите его… Оставьте Сережу!

– Да, я потерял даже любовь к сыну, потому что с ним связано мое отвращение к вам. Но я все-таки возьму его. Прощайте!

И он хотел уйти, но теперь она задержала его.

– Алексей Александрович, оставьте Сережу! – прошептала она еще раз. – Я более ничего не имею сказать. Оставьте до моих… Я скоро рожу, оставьте его!

Анна уверена, что во время родов она умрет. Тогда зачем она умоляет оставить ей Сережу? Да потому, что не может ни на один день расстаться с ним. После родов Анна в полубреду лишь на мгновение вспоминает про дочь, зато проявляет большую заботу о сыне.

– Ах, какой вздор! – продолжала Анна, не видя мужа. – Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не могу от этого. Давали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перенести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.

Какая трогательная забота о сыне! О его питании, о его сне. Но почему ее так мало заботит девочка? Предположим, это связано с тем, что она бредит. Но и выздоровев, Анна не заботится о девочке, и это вызывает досаду даже у Каренина.

Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось идти к ней…

Узнав об измене Анны, Каренин охладевает к сыну. Больше того, он жестоко манипулирует им, якобы из чувства ответственности отца, а на самом деле, чтобы отомстить Анне, сделать ей так же больно, как она сделала ему. Но к новорожденной он почему-то чувствует нежность.

К новорожденной маленькой девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности. Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверное, умерла бы, если б он о ней не позаботился, – и сам не заметил, как он полюбил ее. Он по нескольку раз в день ходил в детскую и подолгу сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним, привыкли к нему. Он иногда по получасу молча глядел на спящее шафранно-красное, пушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдал за движениями хмурящегося лба и за пухлыми ручонками с подвернутыми пальцами, которые задом ладоней терли глазенки и переносицу.

Какое изумительное описание новорожденного младенца! Сколько в нем любви, сколько внимания к каждой детали! Так должна бы смотреть на своего ребенка мать, а не Каренин.

Когда Долли приезжает в имение Вронского, чтобы навестить Анну, ее удивляет, что Анна не может ответить, сколько зубов у ее девочки. Она ошиблась, не зная о двух последних зубах. Но появление новых зубов сопровождается капризами ребенка, порой повышением температуры, и мать, если она следит за ним, не может не заметить этого. Каренина не только не занимается своей дочерью, она ее почти не видит. Она бросила ее на итальянку (бывшую кормилицу) и няню-англичанку, но сама в детскую редко заходит. Когда Анна в присутствии Долли хотела дать девочке игрушку, она “не могла найти ее”, и эта деталь не ускользнула от внимания опытной матери Долли.

В чем же дело?

После родов Анна подурнела. Это ее пугает. Она боится, что Вронский ее разлюбит? Она боится, что ребенок станет не связующим звеном, а препятствием для их любви, и она окажется в положении Долли? Вронский перестанет испытывать влечение к ней, как ее брат Стива перестал испытывать влечение к Долли после рождения детей.

Но скорее всего, причина более сложная, как сложен и сам характер Анны. Она не любила Каренина, но при этом в ней таилась огромная жажда любви. Эту любовь она перенесла на сына. В любви Анны к Сереже есть что-то страстное, неуправляемое, как и в ее любви к Вронскому. Она и в своем отношении к сыну проявляет неуемный женский характер. Когда в ее жизни появляется Вронский, Анна пытается как-то соединить эти две страсти – любовь к сыну и любовь к Вронскому. А девочка… Девочка – третья лишняя.

Еще одно возможное объяснение. Родами девочки Анна едва не умерла. Но она и желала умереть, чтобы развязать тот узел проблем, который завязался между ней и двумя Алексеями, Карениным и Вронским. Однако она не умерла, а узел этот стал еще запутаннее из-за дочери. Она хотя и рождена от Вронского, но стать его законным ребенком не может. Это мучает Вронского, а значит, мучает и Анну. Откуда же взяться любви к дочери? Каренина не хочет даже говорить на эту тему.

– Но как же вы устроились?.. – начала было Долли вопрос о том, какое имя будет носить девочка; но, заметив вдруг нахмурившееся лицо Анны, она переменила смысл вопроса. – Как же вы устроили? отняли ее уже?

Но Анна поняла.

– Ты не то хотела спросить? Ты хотела спросить про ее имя? Правда? Это мучает Алексея. У нее нет имени. То есть она Каренина, – сказала Анна, сощурив глаза так, что только видны были сошедшиеся ресницы.

Позже состоится разговор между Вронским и Долли. И опять больной темой будет имя девочки.

– …Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения таковы, что являются тысячи компликаций, которых она теперь, отдыхая душой после всех страданий и испытаний, не видит и не хочет видеть. Моя дочь по закону – не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана!

Проблема второго ребенка Анны в том, что девочка есть, но по закону ее как бы нет. Или она – Каренина. Еще одна Анна Каренина, ведь девочку тоже назвали Анной. Это даже не ребенок, рожденный вне брака, то есть незаконнорожденный. Это девочка, рожденная в браке, но не с тем человеком, с которым живет ее мать и который является настоящим отцом ребенка.

На это можно возразить: при чем здесь закон? А как же естественная любовь матери к своему ребенку? Неужели Анна Каренина – такое бесчувственное создание, что не любит свою дочь только потому, что она не Вронская, а Каренина? Но ведь Сережа – тоже Каренин!

Однако, прежде чем осудить героиню, посмотрим на историю другой Анны Карениной, которая тоже ушла от своего мужа и, продолжая находиться в формальном браке с ним, родила дочь. Это была родная сестра писателя Мария Николаевна Толстая.

В 1876 году, когда в “Русском вестнике” с продолжением печаталась “Анна Каренина”, Толстой получил из Гейдельберга письмо от своей сестры Маши. Не зная еще, чем закончится роман брата, она писала: “Мысль о самоубийстве начала меня преследовать, да, положительно преследовать так неотступно, что это сделалось вроде болезни или помешательства… Боже, если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, потому что все то, что незаконно, никогда не может быть счастием…”

Маша и Левочка были самыми младшими детьми в семье Толстых. Лев был старше сестры всего на полтора года. Поэтому они особенно тянулись друг к другу с раннего детства. Их переписка захватывает полвека, и по ней можно судить о том, насколько нежными были отношения брата и сестры. Сестра принимала живое участие в его делах – как сердечных, так и творческих. Он был крестным отцом ее дочери Варвары, своей племянницы, которой подарил в качестве приданого десятитысячный билет из гонорара за “Войну и мир”. После неудачного романа Льва с Валерией Арсеньевой Мария Николаевна пыталась выступить в роли свахи и женить брата на княжне Дондуковой-Корсаковой. Она мечтала о его семейном счастье еще и потому, что все братья Толстые, Николай, Дмитрий и Сергей, не смогли создать полноценные семьи.

Как и она сама…

“Нет в жизни случайных событий, все промыслительно”. Эти слова преподобного Варсонофия Оптинского исполнились в жизни Марии Николаевны Толстой. Она начинала свой путь в аристократической дворянской семье, а завершила схимонахиней женского монастыря в Шамордине Калужской епархии.

Она родилась 2 марта 1830 года в Ясной Поляне. Имея четырех сыновей, Николай Ильич и Мария Николаевна Толстые мечтали о дочери. Усадьба находилась рядом с Киевским шоссе, по которому непрерывным потоком шли паломники в Киево-Печерскую лавру. В доме Толстых всегда находили приют странствующие монахи, юродивые, странницы… Одна из странниц узнала о желании барыни иметь дочь и посоветовала ей дать обет. Если родится девочка, взять в крестные первую встретившуюся на улице женщину.

Этой женщиной оказалась монахиня Успенского женского монастыря Мария. Все звали ее Марией Герасимовной и считали юродивой. Вероятно, она и присутствовала при крещении новорожденной, совершенном 11 марта в Николо-Кочаковском храме священником отцом Василием Можайским. Часто бывая в доме Толстых, Мария Герасимовна рассказывала, как она странствовала, одевшись в мужской подрясник, под видом юродивого Иванушки. Любила петь: “Святым Духом восхищаться, в скорбях мира нам спастись…”

Не прошло и пяти месяцев после рождения дочери, как умерла ее мать Мария Николаевна, а через семь лет – Николай Ильич. Маша и четверо братьев остались сиротами на попечении матери отца, бабушки Пелагеи Николаевны. Но и бабушка скончалась через год после смерти сына. У детей Толстых были две тетушки по отцу, не имевшие своих детей: Пелагея Ильинична Юшкова и Александра Ильинична Остен-Сакен.

Официальной опекуншей детей сначала была назначена Александра Ильинична. Ее замужество было несчастливым. Душевнобольной муж бешено ревновал ее и покушался на ее жизнь. Расставшись с ним, она часто ездила в Оптину пустынь, где скончалась в 1841 году и была похоронена за алтарем Введенского храма. Ее племянников тоже привозили в Оптину. Здесь Маша Толстая подошла под благословение к старцу Леониду и услышала слова: “Маша, будешь наша”.

Затем братья Толстые с сестрой переехали в Казань ко второй тетушке – Пелагее Ильиничне. Братья учились в Казанском университете, а Маша закончила Родионовский женский институт. В апреле 1847 года в Казани братья Толстые приступили к наследственному разделу имущества. Они определили сестре равную с ними долю, а не /¹⁴, как полагалось по закону того времени. В том же году 17-летней девочкой ее выдали за троюродного брата, графа Валериана Петровича Толстого.

“Я никакого понятия не имела тогда о жизни, мне смешно вспомнить о моих воззрениях на брак. Мне и в голову не приходило думать о том, какой человек был мой будущий муж, и какая жизнь ожидала меня с ним? Я так привыкла доверять тетушкам, что слепо верила тому, что я должна выйти замуж за Валериана Петровича, и я вышла за него прямо со школьной скамьи”.

Муж был старше ее на семнадцать лет, ему было 34 года. После свадьбы они поселились в имении Покровское Чернского уезда Тульской губернии, в восьмидесяти верстах от Ясной Поляны.

В 1849 году Мария родила первенца Петра, умершего в детстве. Затем родились Варвара, Николай и Елизавета.

В имении Валериана и Марии Толстых часто бывали Афанасий Фет и Иван Тургенев. Мария Николаевна не отличалась женской красотой, но была обаятельной собеседницей. Она прекрасно играла на скрипке и фортепиано. С Тургеневым они познакомилась в 1854 году. Считалось, что он был влюблен в Марию Николаевну. Во всяком случае, он ценил ее “тонкий ум и художественное чутье”. Тургенев писал П. В. Анненкову о сестре Толстого: “…сестра его одно из привлекательнейших существ, какие мне только удавалось встретить! Мила, умна, проста, – глаз бы не отвел… На старости лет я едва ли не влюбился. Давно не встречал столько грации, такого трогательного обаяния…” Сохранилось шестнадцать писем Ивана Тургенева к Марии Николаевне и ее мужу, с которым его связывало увлечение охотой.

Мария любила своего мужа, но, как и все Толстые, обладала гордым характером. Она была оскорблена, узнав о многочисленных любовных похождениях Валериана. В этом ее судьба предваряла образ другой героини еще не написанного романа – Долли Облонской. Только в реальности все было гораздо хуже, чем в романе.

Мы порой идеализируем образ жизни дворянства того времени. Во многом это происходит благодаря Толстому с его “Войной и миром” и “Анной Карениной”, еще и в отфильтрованном кинематографическом исполнении. Поместный дворянин представляется нам в образе замечательного Константина Левина, а городской развратник – в виде милейшего Стивы Облонского. Но Толстой знал и другие образы, описать которые не поднималась его рука. Он знал о жизни мужа своей родной сестры Валериана Толстого. Вместе с ним он нередко охотился, а когда молодой Толстой поехал служить на Кавказ, Валериан стал временным управляющим Ясной Поляны. Но его распущенный образ жизни в Покровском не был секретом. Т. А. Кузминская в 1924 году писала литературоведу М. А. Цявловскому, готовившему к изданию ее мемуары: “Муж Марии Николаевны был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр. На чердаке в Покровском найдены были скелетца, один-два новорожденных”.

В 1857 году Мария Толстая оставила своего мужа. “Я не хочу быть старшей султаншей в вашем гареме”, – заявила она. Брат Лев в это время находился в Баден-Бадене. Играл в рулетку, проигрываясь в прах и занимая деньги у Тургенева. Известие об уходе сестры, по его словам из дневника, “задушило” его. Он очень любил сестру и отлично понимал, каково это молодой женщине уйти от мужа, да еще и с тремя детьми.

Вспомним, как уговаривала Анна Каренина возмущенную изменами Стивы Долли не разводиться с ним.

Добровольно оставившая своего мужа молодая женщина становилась изгоем в светском обществе. Она выпадала из своего круга общения, и ее некому было поддержать, кроме родных. Толстой помчался в Россию спасать сестру. Он снял в Москве дом, где поселился вместе с Марией и ее детьми.

Но на этом ее злоключения не закончились. С детьми она уехала на юг Франции, в курортный город Гиер, где лечился другой ее брат, Николай Толстой, смертельно больной туберкулезом. Здесь в сентябре 1860 года он и умер. После его смерти она еще острее почувствовала одиночество, но нашла утешение в помощи таким же одиноким больным людям, приехавшим на лечение, как и ее брат. Слабая, болезненная, сама имеющая склонность к туберкулезу, она посещала их, стараясь помочь им.

Затем, оставив детей с горничной, она сама была вынуждена поехать на лечение водами в Экс-ле-Бен. Здесь она познакомилась со шведом Гектором де Кленом, моряком, простудившимся в плавании, заболевшим ревматизмом и приехавшим лечиться. Он был красивым, но болезненным – всегда ходил в теплых башмаках и с палкой. Вскоре их дружба перешла в страстную любовь. Три зимы они провели в Алжире. Восьмого сентября 1863 года в Женеве у Марии Николаевны родилась дочь Елена. Она написала об этом братьям, которые были потрясены случившимся. Лев Николаевич начал вести переговоры о ее разводе с мужем, который дал свое согласие. Но сама Мария Николаевна не дала разводу дальнейшего хода, мало надеясь на счастье с де Кленом, его родственники были против их брака. В письме к своей тетушке Татьяне Александровне Ергольской от 28 января 1864 года она пишет: “Надо предаться воле Божией”.

Старший брат Сергей Николаевич в апреле 1864 года увез ее с двумя дочерями в Россию. Сына Николая она оставила в Женевском пансионе. Маленькую Елену, крестным отцом которой стал Сергей Николаевич, дав ей свое отчество, поручила кормилице. Мария Николаевна поселилась в Пирогове, где жил Сергей Николаевич, но часто бывала у Льва Николаевича в Ясной Поляне со старшими дочерями. Дядя Лев Николаевич шутливо называл их “зефиротами”. Та самая монахиня Мария Герасимовна перед их приездом из-за границы видела сон: “Из чужих краев прилетели необыкновенные птицы, которых зовут «зефиротами»”.

Рождество 1865 года Мария Николаевна проводила в Ясной Поляне. Здесь с ней произошел случай, о котором пишет Кузминская: “Мы были заняты приготовлением костюмов, чтобы вечером явиться ряжеными. Как сейчас помню, Мария Николаевна стояла в комнате Татьяны Александровны. Опершись ногой на стул, что-то наскоро зашивала, когда вдруг она обернулась ко мне и к дочерям своим, которые находились позади ее, и громким, сердитым голосом спросила: «Кто ударил меня по плечу?» Мы с удивлением отвечали, что никто даже и не подходил к ней. Мария Николаевна не поверила нам. «Какие глупые шутки!» – сказала она”.

Впоследствии оказалось, что это был день и час смерти Валериана Петровича. После его смерти Мария Николаевна переехала жить в Покровское, серьезно занялась хозяйством. Дети подрастали. В 1871 году ее дочь Елизавета Валериановна вышла замуж за князя Леонида Дмитриевича Оболенского. Спустя четверть века их сын, Николай Леонидович Оболенский, станет мужем любимой дочери Льва Толстого – Марии Львовны. Таким образом зятем Толстого станет его внучатый племянник. Так причудливо переплетались родственные связи дворянских семей.

После замужества обеих законных дочерей Мария Николаевна часто ездила за границу. В 1873 году умер де Клен. За несколько месяцев до его смерти они случайно встретились. Какой была эта встреча, неизвестно, но Мария Николаевна потом говорила, что узнала от де Клена, что он писал ей, но она этих писем не получала. Она тяжело переживала смерть любимого человека и всерьез начала думать о самоубийстве. Тогда-то и появилось ее письмо к брату Льву, навеянное смертью де Клена и чтением “Анны Карениной”: “Я в таком отвратительном моральном состоянии, одиночество так ужасно на меня действует, с постоянной заботой, которая, как меч, лежит на мне и о которой я день и ночь думаю, что мне иногда страшно становится. Мысль о самоубийстве начала меня преследовать, да, положительно преследовать так неотступно, что это сделалось вроде болезни или помешательства. Не думай, чтоб что-нибудь необыкновенное случилось, а просто ничего не клеится, ничего не выходит с ней (незаконной дочерью. – П. Б.), только что думаю – устроила, опять все снова, все не то, все не ладно, а что нужно – я не знаю, положительно не знаю… Пробовала взять ее к себе – не могу, я тогда делаюсь уж совсем дика, от всех прячусь, за дочь выдавать ее не могу, за чужую – тоже, лгу, запинаюсь – чувствую, что без поддержки трудно быть бесстыдной… Я до сих пор еще не видела факта, чтоб женщина нашего круга, если она не с медным лбом, взяла к себе незаконного ребенка и одна, без поддержки, имела храбрость всем говорить: «Вот, полюбуйтесь, это моя незаконная дочь». Я не могу, и другого выхода, как смерть кого-нибудь из нас, я не вижу”.

Прежде чем осудить Анну Каренину, задумаемся: а была ли бесчувственной матерью сестра Толстого, если из ситуации, которая сложилась в свете вокруг нее и ее незаконного ребенка, она видела только два выхода: самоубийство или смерть дочери?

Вернувшись в Россию с Еленой, уже взрослой девочкой, воспитанной по-европейски и плохо говорившей по-русски, Мария Николаевна боялась при людях признавать ее своей дочерью и выдавала за воспитанницу. Братья Сергей и Лев этого не понимали, они открыто называли ее своей племянницей. В результате отношения дочери и матери не сложились. Елена рано ушла от матери, жила самостоятельно и вышла замуж за судебного чиновника в Новочеркасске Ивана Васильевича Денисенко. Именно к ним направлялся Толстой, когда бежал из Ясной Поляны в октябре 1910 года.

После личных драм с Валерианом и де Кленом Мария Николаевна встала на монастырский путь. Она стала духовной дочерью преподобного Амвросия, старца Оптиной пустыни. Он благословил ее на жительство в женском монастыре в Шамордине, который он незадолго до этого основал. Отец Амвросий сам выбрал ей место для кельи и нарисовал план будущего дома. Однако родные надеялись, что Мария Николаевна все же изменит свое решение.

Для женщины с ее воспитанием и образованием стать монахиней было очень смелым поступком. Ничуть не менее эксцентрическим, чем поведение ее брата Льва, который после “духовного переворота” стал носить крестьянскую одежду и пахать землю. В целом при всей разности их религиозных взглядов между братом и сестрой было много общего. Их “смирение” было продолжением их слишком гордых и независимых натур.

Толстой отрицал Церковь, что приводило к спорам между братом и сестрой. Но эти споры никогда не кончались разрывом отношений. Обычно они заканчивались шуткой. Оба ценили остроумие. Однажды, посетив сестру в Шамордине, Толстой пошутил: “Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих”. Это была нехорошая шутка. Шамординский монастырь был действительно переполнен девицами и женщинами из самых бедных, неразвитых слоев, так как устроитель монастыря Амвросий перед кончиной приказал принимать в него всех желающих. В ответ на эту злую шутку Мария Николаевна прислала в Ясную Поляну собственноручно вышитую подушечку с надписью: “Одна из семисот Ш-х дур”. Толстой не только оценил этот ответ, но и устыдился своей сгоряча сказанной фразы.

Эта подушечка и сегодня лежит на кресле в спальне Льва Толстого в музее-усадьбе “Ясная Поляна”.

Но и Мария Николаевна не уступала брату в острых шутках. Каждое лето бывая у него в гостях в Ясной Поляне, она, например, могла ответить на вопрос какого-нибудь из рвущихся к Толстому поклонников “Где найти Льва Толстого?”: “Львов сегодня не показывают. Одних мартышек”.

Мария Николаевна была не вполне обычной монахиней. Она сильно выделялась на общем фоне. Перед смертью, уже приняв схиму, она бредила по-французски. Ей, привыкшей жить по своей воле, было трудно смиряться, всегда спрашивать разрешение духовника или игуменьи. Она скучала по общению с близкими по образованию людьми, читала газеты и современные книги.

“У нее в келье, – вспоминала ее дочь Е. В. Оболенская, – в каждой комнате перед образами и в спальне перед киотом горели лампадки, она это очень любила; но в церкви она не ставила свечей, как это делали другие, не прикладывалась к образам, не служила молебнов, а молилась просто и тихо на своем месте, где у нее стоял стул и был постелен коврик”.

“Я как-то раз приехала к матери с моей дочерью Наташей, которая страдала малярией. Мать приставила к ней молодую, очень милую монашенку, которая ходила с ней всюду гулять; но когда та хотела повести ее на святой колодезь, уверяя, что стоит ей облиться водой, как лихорадка сейчас пройдет, мать сказала:

– Ну, Наташа, вода хоть и святая, а все лучше не обливаться…

Монашенка была страшно скандализирована этими словами”.

Мария Николаевна страдала от того, что ее духовник запретил ей молиться о брате после его смерти. Ведь Толстой был отлучен от Церкви. Но никакие отлучения не могли поколебать ее любовь к нему. За год до ухода Толстого из Ясной Поляны она писала брату: “…я тебя очень, очень люблю, молюсь за тебя, чувствую, какой ты хороший человек, так ты лучше всех твоих Фетов, Страховых и других. Но все-таки как жаль, что ты не православный, что ты не хочешь ощутительно соединиться с Христом… Если бы ты захотел только соединиться с Ним… Какое бы ты почувствовал просветление и мир в душе твоей, и как многое, что тебе теперь непонятно, стало бы тебе ясно, как день!”

Она пережила брата ровно на полтора года, то есть ровно настолько, насколько она была младше его. Она скончалась в апреле 1912 года, перед смертью приняв схиму, что считается последней ступенью монашеского подвига. По монашеским правилам схимница должна лежать в гробу с закрытым лицом, но приходившие проститься с ней монахини Шамордина просили открывать ее лицо, которое было необычайно умиротворенным и спокойным.

Похоронена монахиня Мария на монастырском кладбище.

Судьба Марии Николаевны не похожа на жизнь героини Толстого. Но в их судьбах есть общее. В XIX веке женщине уйти от мужа означало обречь себя на изгнание из того мира, в котором она жила прежде. И не важно, по какой причине произошел бы этот уход. Виноватой в любом случае оказывалась она. Прежде чем осуждать Анну, надо понимать, на какой отчаянный поступок она решилась, если даже сестра Толстого, уйдя от мужа-развратника, была вынуждена бежать за границу, а родив незаконную дочь, стыдиться ее и называть своей воспитанницей. В этой ситуации у обеих женщин не было пути ни назад, ни вперед.

Анна Каренина нашла свой выход под поездом.

Мария Толстая – в монастыре.

Язык танца

В “Анне Карениной” есть несколько ключевых сцен, не понимая значения которых, мы ничего не поймем и во всем романе, потому что в этих сценах закладываются не только главные сюжетные линии, но и главные смыслы.

Одной из ключевых сцен является бал, на котором Анна и Вронский танцуют… что?

Боюсь, что большинство читателей, давно не обращавшихся к тексту романа, на этот вопрос ответят: конечно, вальс! Анна, кружащаяся в вальсе с Вронским под изумленно-обиженным взглядом Кити – ведь это с ней, с ней он должен был вальсировать! – стала в некотором роде хитовой кинематографической “картинкой”. И опять-таки боюсь, что многие читатели удивятся, когда узнают, что не только Анна не танцевала с Вронским вальс на балу, но вальс он танцевал именно с Кити.

Кити появляется на балу, уверенная в своей неотразимости…

Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку. Густые косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале, взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности.

И мы тоже не можем не любоваться этим прелестным созданием, словно самой природой созданным для счастья, и забываем о том, о чем ни на секунду не забывает автор. Накануне бала Кити нанесла жестокую душевную рану мужчине, который куда больше, чем Вронский, был достоин ее любви. Она отказала Константину Левину.

Левин никогда не решился бы сделать предложение Кити, если бы не имел для этого достаточного основания. Да, он мог сколько угодно сомневаться, в силу своего “дикого” характера… Кстати, “диким” его называет Стива во время обеда, добавив: “Все вы, Левины, дикие”. И это лишний раз говорит о том, что Левин – это Толстой, потому что о “дикости толстовской породы” постоянно шутили в семье Толстых. Так вот… Левин мог сколько угодно сомневаться в успехе своего сватовства, но он не решился бы на него, если бы не чувствовал за собой права на это.

В XIX веке предложения руки и сердца не делались по одному велению души. Семьи Левиных и Щербацких были давними друзьями (как и семьи Толстых и Иславиных, откуда была родом мать Софьи Берс, будущей жены Толстого). Левин часто бывал у Щербацких, то есть он был свой в этом доме. К нему благоволил отец Кити, старый князь Щербацкий, да и Кити проявляла к нему известный интерес. Наконец, Левин был не беден. Его предложение не свалилось на Кити как снег на голову. В семье Щербацких ждали этого предложения. И если бы не возник Вронский…

Роман Толстого построен на системе направленных друг на друга зеркал. И одновременно все пары зеркал, против законов физики, тоже направлены друг на друга. Они все отражают то, что отражают другие пары. Сбытие, которое произойдет на балу, станет отражением того, что уже произошло в доме Облонских и семье Щербацких. На балу случится то же: измена Анны (еще не состоявшаяся, но неизбежная), предательство Вронского (Вронский так не думает, но Кити в этом уверена) и крах семьи (отправляясь на бал, Кити свято верит, что бал станет началом ее семейной жизни с Вронским, но этого не будет; Анна, отправляясь на бал, и в мыслях не держит, что это начало конца ее семьи, но это случится). Так причудливо отражаются друг в друге зеркала, создавая самые неожиданные перспективы.

Но при чем здесь танцы? Очень даже при чем!

И все-таки почему в головах большинства людей, имеющих какое-то представление о романе, но давно его не читавших, Анна танцует с Вронским непременно вальс?

Здесь, мне кажется, постарались кинематографисты. Почти во всех известных киноверсиях “Анны Карениной” главные герой и героиня кружатся в вальсе. Мы видим это в одном из самых ранних (из сохранившихся) немом фильме “Любовь” 1927 года режиссера Эдмунда Гулдинга по мотивам романа “Анна Каренина” с Гретой Гарбо и Джоном Гилбертом в главных ролях.

То же самое мы наблюдаем в экранизации “Анны Карениной” 1948 года Жюльена Дювивье с Вивьен Ли и Кироном Муром. Кстати, в этом фильме, кроме вальса, Вронский танцует с Анной еще и полонез, а с Кити – польку. Но Кити явно страдает именно тогда, когда “сладкая парочка” танцует вальс.

В фильме Бернарда Роуза 1997 года, где роль Анны исполняет французская актриса Софи Марсо, а Вронского играет великолепный Шон Бин, мы опять-таки видим их в вихре вальса.

Ну, хорошо… Это иностранные версии. Им простительно так искажать подлинный текст романа. Но и в трех отечественных экранизациях – Александра Зархи (1967; Татьяна Самойлова и Василий Лановой), Сергея Соловьева (2009; Татьяна Друбич и Ярослав Бойко) и Карена Шахназарова (2017; Елизавета Боярская и Максим Матвеев) – все тот же бесконечный вальс.

Сговорились, что ли?

И только в голливудском фильме Кларенса Брауна 1935 года, где роль Анны во второй раз исполнила Грета Гарбо, а ее партнером по любви был Фредрик Марч, герои на балу танцуют то, что должны танцевать, а не то, что хочется режиссерам. Интересно, что консультантом фильма был Андрей Толстой из рода Толстых, хотя и не потомок Льва Николаевича. Может быть, это сыграло роль?

Напомню то, о чем и без меня многие знают. Порядок танцев на балах XIX века, не важно – придворных или частных, был строго регламентирован. В этом порядке был свой “язык”, как, разумеется, и в самих танцах. И этот “язык” был гораздо важнее той болтовни, что вели между собой дамы в креслах или мужчины за картами.

Балы открывались полонезом. Это был танец, в котором участвовали все гости, кроме тех, кому не позволял возраст. Двумя колоннами или большими фигурами (квадратом) они степенно обходили зал. Музыка была спокойная, торжественная, хореография простая. Хозяин бала шел первой парой с наиболее почетной гостьей, за ними шла хозяйка с наиболее почетным гостем. На этот танец можно было вставать и с незнакомцем. Он не нес в себе никакой особенной смысловой нагрузки. Это был, так сказать, “разогрев”, а еще хвастовство хозяев перед гостями, как пышно они устроили бал. Дамы демонстрировали свои наряды, мужчины – выправку и подтянутые животы (это я уже фантазирую). Своего рода дефиле. Большого танцевального искусства тут не требовалось. Зная это, значительная часть гостей приезжала уже ко второму танцу.

В полонезе были свои законы. Расстояние между парами не меньше метра. Если в зале было свободно, кавалеру следовало вести даму на танец впереди себя, если же тесно – идти впереди самому, чтобы теснота не доставляла неудобств его избраннице.

Полонез бывал продолжительным, поэтому опоздавшие гости могли присоединиться к танцу. Во время полонеза также был в ходу обычай “отбивания дамы”. Кавалер, которому не досталось дамы, подбегал к первой паре и, хлопнув в ладоши, отбивал даму себе, первый же кавалер переходил ко второй даме, второй – к третьей и так дальше. Последний кавалер, оставшись без дамы, либо уходил не солоно хлебавши, либо бежал отбивать даму у первой пары.

Затем начинался вальс. Бывало так, что вальсом и открывался бал, то есть обходились без утомительного и слишком ритуального полонеза. Вальс – самый эротичный танец. Партнеры находятся близко, лицом к лицу, он держит ее одной рукой выше талии, второй – за руку. Поэтому на вальс приглашать незнакомку было не комильфо. Так что неслучайно Вронский вальсирует с Кити. Они давно знакомы, Вронский бывает у Щербацких, и его считают чуть ли не ее женихом.

Вронский на балах явно ухаживал за Кити, танцевал с нею и ездил в дом, стало быть, нельзя было сомневаться в серьезности его намерений.

Впрочем, первые круги вальса Кити делает с дирижером бала Егорушкой Корсунским. Но это только делает ей честь, потому что Егорушка – лучший танцор на балу.

Однако сразу же возникает заминка… В зале появилась Анна. Кити просит Корсунского отвести ее к ней. Кити в восхищении от Анны. Она – ее идеал, ее кумир!

Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и представляла себе ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала, что не понимала всей ее прелести. Она теперь увидала ее совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная.

Корсунский приглашает на вальс Анну. Тогда она произносит свою знаменитую фразу: “Я не танцую, когда можно не танцевать”. Но тут приближается Вронский. Это опасный момент! Анна то ли боится встречи с ним, то ли хочет показать свой норов, свое равнодушие к нему… Так или иначе, она неожиданно меняет свое решение и все-таки идет вальсировать с Корсунским. Это и есть “язык” бала. Важно не то, что говорят. Важно, кто кого пригласил и на какой танец. Если бы Вронский на глазах Кити пригласил Анну на вальс, это было бы и оскорблением для девушки, и вызовом светским дамам. Ведь Вронский с Анной малознакомы, да большинство людей в зале вообще не знают об их встрече на вокзале, когда Вронский встречал свою матушку, а Стива Облонский – свою сестру. Зато все знают, кто муж Анны – влиятельный петербургский сановник. Анна была в шаге от компрометации, а Кити от потери репутации невесты. Обошлось! Так что Корсунский оказался весьма кстати.

Вронский подошел к Кити, напоминая ей о первой кадрили и сожалея, что все это время не имел удовольствия ее видеть. Кити смотрела, любуясь, на вальсировавшую Анну и слушала его. Она ждала, что он пригласит ее на вальс, но он не пригласил, и она удивленно взглянула на него. Он покраснел и поспешно пригласил вальсировать, но только что он обнял ее тонкую талию и сделал первый шаг, как вдруг музыка остановилась. Кити посмотрела на его лицо, которое было на таком близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце.

Все мысли Вронского уже заняты Анной, а не Кити. Тем не менее следующий вальс он танцует с Кити.

– Pardon, pardon! Вальс, вальс! – закричал с другой стороны залы Корсунский и, подхватив первую попавшуюся барышню, стал сам танцевать.

Вронский с Кити прошел несколько туров вальса. После вальса Кити подошла к матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон, как Вронский уже пришел за ней для первой кадрили.

После вальса шла серия “маленьких” танцев. Кадрили, в отличие от вальса и от мазурки с котильоном, – это короткие музыкальные произведения. Ни о чем личном говорить во время кадрили было не принято. Вели легкие непринужденные беседы, веселые, ироничные. Девушка, как правило, могла быть ангажирована на кадриль еще до начала бала либо в самом начале. Список кавалеров с номерами кадрилей фиксировался в книжечке или на обратной стороне веера. Кадриль приятна, ни к чему не обязывает – во время этого танца можно как-то поближе познакомиться, пообщаться, “посмотреть всех”. Кстати, танцевать на балу более трех танцев с одним кавалером было нельзя. Так что Кити после вальса и кадрили с Вронским оставался с ним еще один танец.

Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему. Но Кити и не ожидала большего от кадрили. Она ждала с замиранием сердца мазурки. Ей казалось, что в мазурке все должно решиться. То, что он во время кадрили не пригласил ее на мазурку, не тревожило ее. Она была уверена, что она танцует мазурку с ним, как и на прежних балах, и пятерым отказала мазурку, говоря, что танцует.

И здесь наступает кульминационный момент сцены бала. Вронский приглашает на мазурку Анну. Вот это и есть самый страшный удар для Кити!

Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити. Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла делать то, чего от нее требовали, то есть танцевать, отвечать на вопросы, говорить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым и теперь не танцевала мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери, что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она чувствовала себя убитою.

Мазурка – главный танец, который с XVIII века считался “местом”, где решались судьбы и устраивались браки. У этого танца сложная драматургия. Мазурка – танец продолжительный по времени и дающий возможность “проиграть” отношения между дамой и кавалером. По мазурке судили о мужчине, о его качествах. Он был главным и вел даму. И если пара кого-то задевала, он был виноват и извинялся. В мазурке также были возможны обмены партнерами и групповые перестроения. Но не это главное. Он – рыцарь, она – хрупкая дама сердца. Нет особой сюжетной истории, но в самой технике исполнения танца заложены гендерные роли. Мужчины, “тенькающие шпорами”, женщины, парящие “легкой походкой феи”. У женщины голова повернута к мужчине через обнаженное плечо, что придает образу романтичность и изящество. Мужчина встает перед дамой на колено и обводит ее по кругу, как бы готовый ее защитить, взять ответственность за нее. Во время мазурки можно разыграть что-то вроде “петушиного боя”, когда мужчины устраивают небольшой танцевальный батл. Громкие удары каблука, резкие взмахи руками, имитирующие натягивание поводьев, хромое па (pas boiteux), напоминающее о “ранениях в бою”. В то же время мазурка демонстрировала грациозность дам, их характер, но и постепенную “сдачу” рыцарю своего сердца.

Но и не это главное. Именно во время мазурки по бальному этикету позволялись интимные беседы. Можно было делать душевные признания, говорить о личном.

Вот о чем мечтала Кити и чего лишили ее Вронский с Анной! Отказав Левину и отправляясь на бал, она верила, что во время мазурки будет решена ее судьба и Вронский сделает ей предложение. Не во время танца, конечно. Тут была еще одна тонкость. Мазурка была последним танцем первой части бала. После мазурки шли на ужин. Пары, танцевавшие мазурку, обыкновенно ужинали вместе. Вот почему девушки особенно дорожили мазуркой.

“Мазурка – это душа бала, цель влюбленных, телеграф толков и пересудов, почти провозглашение о новых свадьбах, мазурка – это два часа, высчитанные судьбою своим избранным в задаток счастья всей жизни”, – писала поэтесса и прозаик Евдокия Ростопчина^[4].

Вот чего лишили Кити Вронский и Анна! “Двух часов, высчитанных судьбой”, и одновременно “счастья всей жизни”. И когда потом Вронский будет говорить Анне о “счастье всей жизни”, мы должны помнить о том, что случилось на балу.

Кстати, Кити все же танцевала мазурку. Графиня Нордстон, понимая, что барышня ведет себя несообразно этикету, уединившись от всех, заставила Корсунского пригласить Кити. Но это была уже не честь для нее, а позор.

Во время танца Кити совсем другими глазами увидела Анну. Раньше она казалась ей только прелестной. Но теперь в ее прелести она видела и другое.

Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.

Впервые в описании Анны Толстой позволяет себе эпитеты “ужасное” и “жестокое”. Но этого мало.

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.

“Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней”, – сказала себе Кити.

“Ужасное”, “жестокое”, “бесовское”. И все это – неразрывном соединении с “прелестным”. Мы впервые видим Анну опасной. До этого она вызывала только чувство симпатии – у матери Вронского, с которой ехала в Москву в одном вагоне; у Долли, которой она помогла выйти из трудной семейной ситуации; у ее детей, которые повисли гроздью на приехавшей тете; у самой Кити, которая почти влюбилась в нее. И вдруг “ужасное”, “жестокое”, “бесовское”… Да, мы видим это глазами оскорбленной Кити. Но мы всегда на протяжении романа будем видеть героев глазами других героев.

И не забудем, что Кити – по сути, еще ребенок. Она смотрит на Анну широко распахнутыми детскими глазами (глаза Анны прищурены), но впервые видит в ней не только прелестную женщину, но и Сатану, о котором ей говорили православные батюшки, но в существование которого она едва ли до этого верила.

Нет, Анна, конечно, не Сатана. Человек не может быть дьяволом, как не может быть Богом. Но этого момента мы не должны забывать. Без него мы не поймем всего, что произойдет в романе дальше.

Сразу после мазурки Анна уезжает с бала. Бежит как преступник с места преступления. Но что же она сделала? В отношении Кити она, скорее, совершила благо. Она разрушила ее иллюзии о Вронском, который только играл чувствами девушки, не собираясь делать ей предложение. Она расчистила Кити путь к союзу с Левиным.

Ее преступление в другом. Она погубит себя, погубит Каренина и погубит Вронского.

Это и станет финалом ее мазурки.

Поезда и метели

В прозе Толстого железные дороги играют особую роль. Не говоря уже об “Анне Карениной”, где железная дорога является одним из самых важных “персонажей”, она присутствует в других его произведениях.

Действие “Крейцеровой сонаты” происходит в железнодорожном вагоне, где Василий Позднышев рассказывает соседям по купе историю своей ревности и убийства жены.

В романе “Воскресение” на станции железной дороги беременная Катюша Маслова видит в вагоне своего соблазнителя Нехлюдова. Он едет первым классом. “На бархатных креслах сидели друг против друга два офицера без сюртуков и играли в карты. На столике у окна горели отекшие толстые свечи. Он в обтянутых рейтузах и белой рубашке сидел на ручке кресла, облокотившись на его спинку, и чему-то смеялся”.

Это зрелище настолько поражает героиню, что она едва не решает покончить с собой тем же способом, что и Анна Каренина: “Пройдет поезд – под вагон, и кончено”. Но повторяться Толстой не стал. Катя осталась жива, чтобы вернуть к духовной жизни самого Нехлюдова. Зато Александр Блок в одном из самых своих пронзительных стихотворений “На железной дороге” соединил сюжеты “Анны Карениной” и “Воскресения”.

Под насыпью, во рву некошеном,

Лежит и смотрит, как живая,

В цветном платке, на косы брошенном,

Красивая и молодая.

Бывало, шла походкой чинною

На шум и свист за ближним лесом.

Всю обойдя платформу длинную,

Ждала, волнуясь, под навесом.

Три ярких глаза набегающих —

Нежней румянец, круче локон:

Быть может, кто из проезжающих

Посмотрит пристальней из окон…

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели.

Вставали сонные за стеклами

И обводили ровным взглядом

Платформу, сад с кустами блеклыми,

Ее, жандарма с нею рядом…

Лишь раз гусар, рукой небрежною

Облокотясь на бархат алый,

Скользнул по ней улыбкой нежною…

Скользнул – и поезд в даль умчало.

Так мчалась юность бесполезная,

В пустых мечтах изнемогая…

Тоска дорожная, железная

Свистела, сердце разрывая…

Да что – давно уж сердце вынуто!

Так много отдано поклонов,

Так много жадных взоров кинуто

В пустынные глаза вагонов…

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей – довольно:

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена – всё больно.

Стихотворение было написано Блоком в 1910 году, в год смерти Толстого. Он скончался на станции Астапово в казенном доме начальника узловой станции Ивана Озолина, расположенном рядом с железнодорожным полотном, по которому непрерывно грохотали поезда. Так что умирал Толстой буквально под стук колес.

Доктор Маковицкий, сопровождавший его во время бегства из Ясной Поляны, в своих записках утверждает, что именно железные дороги “убили” Толстого. Когда они ехали до Козельска в вагоне третьего класса, там нещадно курили. Давно бросивший курить Толстой стал задыхаться и вышел подышать воздухом на открытую заднюю площадку вагона. Но и там курили. Тогда он пошел на переднюю площадку, где курильщиков не было, но дул сильный встречный ветер. Три четверти часа, проведенные на ветру, Маковицкий назовет “роковыми”. Умер Толстой от воспаления легких. Поезд до Козельска тащился медленно, вагон сильно трясло. “Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.”, – напишет Маковицкий.

Толстому вообще не везло с железными дорогами. То по дороге с детьми в Самару он забудет в станционном буфете кошелек со всеми деньгами, то палец себе прищемит вагонной дверью…

Железные дороги Толстой не любил. Вернее, как… Было время, когда они ему очень нравились. Дело в том, что до 1868 года между Ясной Поляной и Москвой не было железнодорожного сообщения, пока не была проложена ветка Москва – Курск. Путь в Москву в колясках, запряженных лошадьми, занимал не один день и был утомительный, особенно с детьми.

Возможно, Толстой также всю жизнь помнил о том, как умер его отец Николай Ильич в 1837 году. Он спешил из Москвы в Тулу на важный судебный процесс и проскакал весь путь за одни сутки. Процесс он выиграл, но, выйдя из зала суда, упал и умер от “кровяного удара”. Если бы между Москвой и Тулой существовало железнодорожное сообщение, этого могло бы не случиться.

Поэтому, когда появилась возможность удобно и быстро добираться до Москвы по железной дороге, Толстой сначала это оценил. Впрочем, еще раньше, в 1857 году, он писал своей сестре Марии Николаевне о преимуществах железной дороги перед конным сообщением: “…и дешево чрезвычайно, и удобно, не чувствуешь никакой надобности в человеке (слуге. – П. Б.), даже такой неряха, как я”.

Но потом Толстой в железных дорогах разочаровался. Он считал, что путешествие по ним “нечеловечески машинально и убийственно однообразно”. Даже в экономии времени он видел недостаток: люди стали больше ездить и не всегда по делу, а просто из праздности (удобно ведь). Таким образом экономия привела к обратному результату: люди стали больше времени тратить на ненужные путешествия, отвлекаясь от насущных дел.

Это одна из парадоксальных мыслей Толстого, но она, в сущности, верна. Сегодня самолеты экономят времени еще больше. Они открыли совсем другие возможности. Добраться из России в Америку в XIX веке могли единицы, это был долгий и опасный путь через весь океан. Сегодня путь в США занимает менее одного светового дня, не говоря уже о пути в Европу. Но в итоге появилась целая порода людей, которые, много путешествуя, “живут” в самолетах.

“Лев Николаевич всегда терпеть не мог железных дорог, – вспоминал его шурин, брат Софьи Андреевны Степан Берс. – В своих сочинениях он часто высказывал это отвращение. После езды на железной дороге он всегда жаловался на ощущение, испытываемое в вагоне. На пути от станции домой он сравнит железную дорогу с ездой на лошадях и похвалит последнюю”.

Когда Толстой писал “Анну Каренину”, никаких симпатий к железным дорогам он уже не питал. В романе железная дорога, если можно так выразиться, – отрицательный персонаж. Все, что связано с ней, несет в себе опасность и в конечном итоге смерть. Под колесами поезда в начале романа погибает железнодорожный сторож, оставив жену с маленькими детьми… Под поезд бросится Анна… Вронский отправится погибать на Балканскую войну тоже в поезде…

В начале романа приближение поезда в Москву описывается Толстым по принципу нагнетания тревожного состояния у читателя. Причем первый абзац напоминает первые строки романа, где “все смешалось в доме Облонских”.

Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.

Обычное, по расписанию, прибытие поезда подается как внезапное и грозное событие, вызывающее чуть ли не панику. С приближением состава ощущение тревоги еще больше усиливается.

Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.

Эта визжащая собака – вроде бы незначительная деталь. Но она режет слух. Визг собаки предваряет крик жены станционного сторожа, которого через несколько минут раздавит колесами поезда. Анна сочтет это “дурным предзнаменованием” – и будет права. Но это очевидная параллель. А вот не очевидная. Вронский из благородства передает вдове сторожа через помощника начальника станции двести рублей – огромные для вдовы деньги! Но Вронскому они ничего не стоят, потому что он “страшно богат”, как говорит Облонский Левину в ресторане. Двести рублей – своего рода плата аристократа Вронского условному “народу”. И одновременно этим поступком он вызывает симпатию у Анны. Но в финале романа после гибели под колесами поезда самой Анны Вронскому придется платить по другим счетам.

Первая встреча Анны и Вронского происходит в вагоне поезда… Но стоп! А почему, собственно, мы решили, что это была первая встреча? “Первый раз Анна увидела его (Вронского. – П. Б.) на московском вокзале”, – пишет автор монографии об “Анне Карениной” Э. Г. Бабаев. Но давайте внимательно перечитаем роман. Анна и Вронский живут в Петербурге, и оба вращаются в высшем свете. Первый круг знакомств Анны – религиозный кружок Лидии Ивановны, подруги ее мужа Каренина. (Кстати, Анна религиозна, Толстой не забывает на это указать.) Второй круг – это салон Бетси Тверской, светской львицы отнюдь не высоконравственного поведения. Но Бетси – Тверская по мужу. В девичестве Бетси была Вронской. Она – двоюродная сестра Вронского. Он часто бывает в ее доме, и у них доверительные отношения. Они понимают друг друга с полуслова, примерно как Анна и Стива. Анна хотя и нечасто, но тоже бывает на званых вечерах Бетси. Поскольку Вронский тоже там бывал, странно предположить, что они не познакомились.

Когда Облонский и Вронский сталкиваются на вокзале, между ними происходит такой разговор:

– А! Ваше сиятельство! – крикнул Облонский. – Ты за кем?

– Я за матушкой, – улыбаясь, как и все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. – Она нынче должна быть из Петербурга.

– А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от Щербацких?

– Домой, – отвечал Вронский. – Признаться, мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.

– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, – продекламировал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Левину.

Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от этого, но тотчас же переменил разговор.

– А ты кого встречаешь? – спросил он.

– Я? я хорошенькую женщину, – сказал Облонский.

– Вот как!

– Honni soit qui mal y pense!^[5]Сестру Анну.

– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.

– Ты ее, верно, знаешь?

– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, – рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.

Итак, Вронский знает, что Анна не только сестра Стивы, но и жена Каренина. Он знает, кто такой Каренин, потому что его знает весь высший свет Петербурга. Он, несомненно, видел его с Анной хотя бы в театре. Он, возможно, встречался с Анной в доме своей сестры. Но ни разу не обратил на нее внимания. Впрочем, Вронского вообще не интересовали светские дамы, он был в этом смысле “по другой части”, как большинство офицеров. И сейчас в разговоре со Стивой он смутно припоминает Анну как нечто “чопорное и скучное”.

И вдруг… Когда он встречается с Анной в вагоне, его словно током пробивает! Он проходит мимо, но тотчас оглядывается на нее, как и она на него. Он замечает множество деталей ее лица, перемены его выражений.

Что происходит в ее голове, мы не знаем, но, судя по тому, что она обернулась, он ей тоже интересен. Да, всю дорогу из Петербурга в Москву Анна проговорила с матушкой Вронского, и та бесконечно говорила ей о своем сыне, своей гордости.

– Что ж, нашли брата? – сказала Вронская, обращаясь к даме.

Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.

– Ваш брат здесь, – сказал он, вставая. – Извините меня, я не узнал вас, да и наше знакомство было так коротко, – сказал Вронский, кланяясь, – что вы, верно, не помните меня.

– О, нет, – сказала она, – я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас…

Эта тонкая словесная и чувственная игра суть прелюдия того, что случится потом. Но сейчас важно не это. Важно, что Вронский и Анна знакомы, но не замечали друг друга. Поезд! Вот место, где происходит их настоящее первое знакомство и где между ними вспыхивает какое-то чувство, взаимный интерес. Но почему так? Разве в Петербурге Анна не была Анной? Той, какой мы видим ее в вагоне?

Не была! В Петербурге она была Карениной. Выйдя замуж не по любви, она до такой степени подавила в себе женские эмоции, что Вронский, познакомившись с ней в Петербурге (вероятно, все-таки в салоне сестры), даже не запомнил ее. Она была чопорна и скучна. И она тоже словно не замечала других мужчин. Впрочем, она и мужа не замечала… как мужчину. Когда Каренин встречает ее на вокзале, она с удивлением отмечает, какие у него неприятные хрящеватые уши. “Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?” Она не видела его ушей раньше? Когда спала с ним в одной постели, обедала за одним столом. Не видела. И только сейчас на вокзале она впервые видит мужчину, который ей физически неприятен. В отличие от Вронского, которого она тоже словно впервые увидела в Москве.

Что же произошло? Название романа постоянно сбивает нас с толку. Мы всегда помним, что Анна – Каренина, но забываем, что Каренина она по мужу, а по рождению она Облонская, родная сестра Стивы. Смерть родителей их разлучила. Анна отправилась в провинцию к тетушке, а Стива остался проказничать в Москве и выгодно женился на Долли Щербацкой. Анна редко бывала в Москве, а Стива наезжал в Петербург только по делам. (Кстати, на хорошую должность в Москве его устроил зять Каренин, то есть, по сути, сестра Анна.) Но между братом и сестрой продолжала оставаться тесная душевная связь. Когда Стива встречает сестру в Москве, то возникает впечатление, что они не расставались ни на один день.

Анна получила отчаянное письмо от Стивы и помчалась спасать брата.

Из трогательного разговора Анны с Долли может возникнуть ложное ощущение, что она приехала спасать Долли. Нет, она приехала спасать брата!

– Долли, милая! – сказала она, – я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!

Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой.

Какая душевная сцена! Но насколько искренни слезы Анны? Когда после разговора Анны и Долли приезжает Стива, вызванный запиской сестры, и она отправляет его объясняться с Долли, она уже весело ему подмигивает. Когда же она настоящая? Когда плачет с Долли или когда подмигивает Стиве?

Между делом она обворожит Кити, которая приедет в гости к сестре. Между тем Кити тоже не впервые видит Анну, как и Вронский. Но какая же перемена в ней произошла, что “не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее”?

Разговор Анны с Кити заслуживает отдельного внимания.

– О! как хорошо ваше время, – продолжала Анна. – Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она и светлая и прекрасная… Кто не прошел через это?

Кто это говорит? Бывшая воспитанница, просидевшая взаперти в провинции со скучной тетушкой и выданная замуж за скучного человека, которого она не любила? Какая в ее жизни была “светлая и прекрасная анфилада”? Смерть родителей? Сиротство? Переезд из Москвы в провинцию? Свадьба с Карениным?

“Светлая анфилада” – это невоплощенные мечты молодой Анны о прекрасной жизни. В этом она недалеко ушла от юной Кити, поэтому они так понимают друг друга.

Анна начинает нахваливать Кити Вронского, уже зная от своего брата, что Кити в него влюблена.

– Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень нравится, – продолжала Анна, – я встретила Вронского на железной дороге.

– Ах, он был там? – спросила Кити, покраснев. – Что же Стива сказал вам?

– Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я ехала вчера с матерью Вронского, – продолжала она, – и мать, не умолкая, говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но…

– Что ж мать рассказывала вам?

– Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать все состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь…

Но заглянем в конец романа. Почти в тех же выражениях Анна будет расхваливать Кити ее мужа Левина, после того как встретится с ним и фактически влюбит его в себя.

Анна дважды ведет себя в отношении Кити жестоко. Первый раз на балу и второй – перед гибелью. Кити еще не уверена в своей любви к Вронскому, она еще страдает от того, что отказала Левину, в которого тоже отчасти влюблена. Кити еще колеблется в своих чувствах, но Анна убеждает ее, что Вронский достоин ее любви. Строго говоря, на балу Анна совершает очень дурной поступок, как и во время второй и последней встречи с Кити, когда рассказывает ей о визите ее мужа, который (она это знает!) стал жертвой ее обаяния.

Но можно ли ее винить за это?

Поговорив с Кити, Анна мгновенно переключается на детей Долли, которые тоже в нее влюблены.

– Нет, я прежде! нет, я! – кричали дети, окончив чай и выбегая к тете Анне.

– Все вместе! – сказала Анна и, смеясь, побежала им навстречу и обняла и повалила всю эту кучу копошащихся и визжащих от восторга детей.

Выехав из Петербурга, Анна в течение одних суток успела влюбить в себя или, по меньшей мере, вызвать огромную симпатию у многих разных людей: матери Вронского, самого Вронского, Кити, Долли, детей Долли.

И это не игра. Это природный талант Облонских. Они источают вокруг себя столько теплой, светлой, радостной энергии, что, даже сами того не желая, заражают этой энергией других людей. Это великий дар, который дается редким людям. Они такие “солнечные батарейки”.

В Петербурге в вагон заходила Каренина, а в Москве из него вышла Облонская.

Но в отличие от Стивы, Анна опасна! И в результате мать Вронского возненавидит ее; Вронский лишится карьеры, а после гибели Анны и смысла жизни; Стива едва-едва не разоряет Долли, которую с ним умело помирила Анна; а беременная Кити будет кричать мужу: “Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя”.

Анне не нравится, когда Долли сравнивает ее со Стивой.

Это даже оскорбляет ее.

– О, как ты это похоже сказала на Стиву! – смеясь, сказала Долли.

Анна оскорбилась.

– О нет, нет! Я не Стива, – сказала она, хмурясь.

И еще она говорит Долли о “скелетах” (тайнах), которые есть в душе каждого.

– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.

– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.

– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, – улыбаясь, сказала Долли.

– Нет, мрачные.

Анна бежит с бала, а затем из Москвы именно потому, что понимает, что, в отличие от Стивы, она опасна – и для других, и для самой себя. Она намекает об этом Долли, но простодушная Долли ее не понимает.

И снова Анна в ночном поезде. В вагон заходит Облонская, но в Петербург должна приехать Каренина. По дороге с Анной начинается душевная ломка. Она бредит, ее терзают галлюцинации. Обычный вагонный истопник мерещится ей в виде какого-то чудовища.

На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять все смешалось… Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и что это был кондуктор.

На станции Бологое, почти ровно посередине пути между Москвой и Петербургом, она приходит в себя, выходит подышать. Будем считать, что момент перерождения в ней уже произошел, и обратно в вагон войдет прежняя Каренина.

Но на станции – страшная метель! Метель, как и поезд, играет особую роль в творчестве Толстого.

Метель у Толстого – это всегда пограничное состояние между жизнью и смертью. Кроме “Анны Карениной”, метель изображается в двух произведениях, раннем и позднем. Первое произведение отстоит от начала работы над романом на семнадцать лет, а второе – тоже на семнадцать лет от конца работы.

В рассказе “Метель” 1856 года Толстой вспоминает, как вместе с ямщиком заблудился в степи и едва не погиб. И тоже во время метели его преследовали галлюцинации. В повести “Хозяин и работник” 1895 года Василий Брехунов с работником Никитой тоже заблудились в метель, и купец замерз, накрыв своим телом работника.

В “Анне Карениной” метель тоже пограничье, как и сама станция Бологое. Однако на перрон выходит спокойная Каренина, которая смогла избежать греха…

С наслаждением, полною грудью, она вдыхала в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала платформу и освещенную станцию.

Но здесь ее настигает Вронский.

Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского.

В этой сцене удивительно то, что Анна не может разглядеть лицо Вронского, потому что он стоит спиной к свету, заслонив фонарь. Тем не менее она узнаёт его лицо. Или у Анны какое-то особенное зрение, притом что она, видимо, близорука (часто щурится). Но она узнаёт его лицо в темноте, как потом будет видеть в темноте свои блестящие глаза.

Или…

Она знала, что Вронский бросится в погоню за ней, и ждала этой встречи.

И последняя деталь. Когда Анна сидит в вагоне, в ее руках “красный мешочек” (дамская сумочка). Это тот “красный мешочек”, который она отбросит от себя, когда встанет на колени и упадет на рельсы под колеса поезда-убийцы.

Граф Вронский

Что за человек был граф Алексей Кириллович Вронский, если его так полюбила Анна Каренина, что готова была ради любви пожертвовать семейным благополучием, репутацией в свете и общением с сыном? Какими выдающимися качествами он обладал, если сумел заслужить любовь такой женщины?

Наверное, это был какой-то очень интересный человек. Ведь нельзя же предположить, что Анна влюбилась в пустого и неинтересного мужчину.

В обширной статье о Толстом “Анализ, стиль и веяние”, написанной в 1890 году, русский философ К. Н. Леонтьев писал, что графа Вронского он предпочитает не только Левину, но и графу Толстому.

“В наше смутное время, и раздражительное, и малодушное, Вронские гораздо полезнее нам, чем великие романисты, и тем более, чем эти вечные «искатели», вроде Левина, ничего ясного и твердого все-таки не находящие… Без этих Толстых, то есть без великих писателей-художников, можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека… Без них и писателей национальных не станет, ибо и сама нация скоро погибнет”.

Это уникальный пример критики, когда персонаж ставится выше его создателя, воспринимается не п

Скачать книгу

Заранее приношу извинения перед дотошными читателями, которые, возможно, найдут в книге фактические неточности и ошибки, и уверяю, что они порой встречаются даже в самых строгих академических изданиях.

Художник Андрей Бондаренко

От автора

Памяти Анны Пироговой

Надгробие представляет собой скромный известняковый саркофаг, на котором выбито:

Под сим камнем положено тело
Дочери Порутчика Девицы
Анны Степановны Пираговой
Жития ея было 32 года
Кончина была 4 генваря 1872-го года
Поставлен камень убитыми горем ея матерью и сестрою

Хотя все понимали, что это не так.

Скудные сведения о Пироговой есть в записке жены Толстого Софьи Андреевны.

А вот что видит Вронский:

…на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово – о том, что он раскается, – которое она во время ссоры сказала ему[1].

Жизнь не роман.

Анна – сестра Эммы

Эмма – безвольная жертва своей мечты о большой красивой любви. Ее жалко, и только.

Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни… Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

Предчувствие романа

Так что в деньгах Толстой нуждался, хотя только ради них никогда не писал.

Итак, он давал себе еще 14 дней на то, чтобы полностью написать “Анну Каренину”.

Ему и страшно, и весело!

Ничего общего с многосложной “Анной Карениной”.

Так вы ждете от меня романа? Будет вам роман!

Счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.

Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице… В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы… Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке.

Все произошло вдруг!

Гости съезжались

Под влиянием Пушкина он и начал писать роман.

Напомню этот сюжет.

1 Здесь и далее цит. по: Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 22 тт. М.: Художественная литература, 1978–1985. Тт. 8, 9.

2 Неудача, провал (итал.). – Здесь и далее примеч. авт.

Скачать книгу

Подлинная история Анны Карениной бесплатное чтение

Павел Басинский Подлинная история Анны Карениной

От автора

Памяти Анны Пироговой

Анна – сестра Эммы

Предчувствие романа

Гости съезжались

Молодец баба

Начало романа

Анна – дочь Пушкина

Машенька

Язык танца

Поезда и метели

Граф Вронский

От автора

Памяти Анны Пироговой

Анна – сестра Эммы

Предчувствие романа

Гости съезжались

Павел Басинский
Подлинная история Анны Карениной