В другом мире: заметки 2014–2017 годов бесплатное чтение

Посвящается Марго

Мы оставим спутанные записки, быстрые наброски и т. д.

Франсис Понж

Isabelle Graw

In einer anderen Welt. Notizen 2014–2017

© Isabelle Graw, 2020

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Заметки, которые вы держите в руках, я писала с 2014 по 2017 год каждое утро, сразу после пробуждения. Сначала они задумывались как способ «разогреться» перед основной писательской практикой. Однако постепенно мои утренние тексты превратились в самостоятельный проект. В этих миниатюрах я попыталась зафиксировать те события и мысли, которые не находили непосредственного отражения в моих искусствоведческих работах. Кроме того, я хотела поместить личный опыт и наблюдения в общественный контекст, оставаясь при этом лаконичной и остроумной. Я с интересом исследовала, как в личном проявляется общее и, наоборот, как общее зачастую расходится с личным. Изначально я вообще не задумывалась о жанре, но сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что мои тексты – это что-то среднее между мемуарами и социальной критикой. Причина того, что отстраненные наблюдения внезапно сменяются скорбными пассажами, кроется в том, что при письме я ощущала себя буквально в другом мире: у меня умерли родители. Оказалось, что скорбь – это боль, которая всегда настигает тебя в самый неподходящий момент. Переходы между личным, политическим, социологическим, искусствоведческим и эстетическим могут показаться слишком резкими, однако эта карусель тем иллюстрирует жизнь в сегодняшней экономике, настроенной на постоянное производство проблем и шоковых состояний. Так или иначе, годы с 2014-го по 2017-й знаменуют определенное изменение политического курса, которое я также попыталась осмыслить в своих текстах.

И еще пару слов о том впечатлении откровенности, которое, возможно, производят мои тексты. «Я», которое говорит на этих страницах, действительно мне довольно близко, однако оно же мне и чуждо – в связи с художественной стилизацией. Ведь, описывая сильные эмоции, я искала особый – не свойственный моей разговорной речи и свободный от клише – язык. Конечно, этой книгой я не сдаю всю себя с потрохами, ибо не всем стоит делиться. Удалось ли мне соблюсти баланс между открытостью и неуязвимостью, судить вам – моим читательницам и читателям.

Изабель Грав

Берлин, апрель 2020

Волосы на теле

Утро. Салон восковой эпиляции еще не открылся, а перед ним уже длинная очередь. Всё больше женщин, а также мужчин удаляют на теле волосы. Насколько я помню, впервые мода на эпиляцию появилась в 1990-е годы. Моя мастерка эпиляции дала интересное объяснение растущей популярности этой процедуры. Она рассказала, что ее клиент*ки чувствуют себя после воска «чище». Выходит, что сегодня, в отличие от 1970-х, волосы в интимной зоне, на ногах и в подмышках ассоциируются прежде всего с «грязью»? Или разговоры о «чистоте» – не что иное, как попытка рационализировать сложившийся в 1990-х эстетический идеал безволосого тела, превратить эпиляцию во что-то вроде обязательного гигиенического правила? То есть вместо того, чтобы признать свое стремление к современным идеалам красоты (для женщин – безволосая зона бикини, для мужчин – безволосая грудь), ради которых нужно пройти болезненную процедуру, люди воображают, что просто избавляются от чего-то грязного. «Работа» над своим телом объясняется стремлением к чистоте, и так люди охотнее соглашаются на эпиляцию. Сегодня трудно представить, что эмансипированные женщины 1970-х ходили с очень даже волосатыми подмышками. И хотя я считаю, что нам стоит критически подойти к столь укоренившейся норме гладкой кожи, всё же должна признать, что она влияет и на мой идеальный образ тела. Насколько представление об идеальной коже как о гладкой укоренилось в моей картине мира, я смогла недавно убедиться на занятии йогой. Рядом со мной занималась молодая женщина с длинными волосками на икрах – для этой студии зрелище скорее непривычное, которое меня смутило и, честно говоря, напугало. О въедливости нового идеального образа кожи говорит и тот факт, что я сама воспринимаю эпиляцию воском как нечто расслабляющее и благотворное, словно я наделила этот процесс особым смыслом и научилась им наслаждаться. Тут мы в очередной раз наблюдаем, как культурный капитализм формирует наше самоощущение и наш опыт таким образом, что довольно-таки болезненная процедура начинает восприниматься как приятная.

Поминая усопших

Имеет ли значение, что имя моего отца до сих пор не выгравировано на его надгробии? Может ли его могила оставаться местом памяти о нем, когда его имени там нет, то есть когда его мертвое тело лежит в гробу под землей, а официально это нигде не указано? Могила без имени – всё еще могила? Как бы то ни было, возле безымянного памятника мне было трудно сосредоточиться на воспоминаниях об отце и своей скорби по нему. Вместо этого я, как это всегда у меня бывает, развела бурную деятельность и попыталась взвалить на себя ответственность за ситуацию. Полная энергии и отчаяния, я готова была обойти всё Ольсдорфское кладбище, чтобы найти администрацию. Я хотела сделать всё возможное, чтобы исправить недоразумение, чтобы имя моего отца сейчас же выгравировали на камне, но в администрации мне объяснили, что у меня нет законного права требовать подобное. И что теперь мне придется смириться с тем, что мой мертвый отец без должного уважения лежит в земле, будто он и не жил вовсе. Право регулировать всё, что связано с погребением, он передал своей второй жене. Мы – его дети – не можем ничего тут поделать, и его решение вновь высвечивает его преданность ей, но не нам. Возможно, я просто должна смириться с этой крайне болезненной ситуацией, а не пытаться с наскока изменить то, что изменить нельзя.

How are you today?

Переступив порог обувной мастерской, я спрашиваю у хозяйки, как у нее сегодня дела. Она смотрит на меня в замешательстве. Очевидно, она не привыкла к такому вопросу. Поэтому начинает в мельчайших подробностях описывать мне свое настроение – все радости и печали минувшего дня. Спустя некоторое время я останавливаю ее и говорю, что вовсе не собиралась узнавать, как она на самом деле себя чувствует, ведь какое я имею на это право, – это было бы чересчур с моей стороны. Я также добавляю, что в последнее время много путешествовала по США и Канаде и поэтому привыкла формально задавать вопрос о делах собеседника, вовсе не надеясь получить на него честный ответ. И пока я это говорю, понимаю, что стандартное «How are you today?» исключает интерес к ситуации другого человека и означает ровно противоположное буквальному смыслу этого вопроса. Если человек хочет правдиво и искренне рассказать о себе, рефлекторное «I am great» ничего не говорит о том, как в действительности обстоят его дела. С другой стороны, если человек привыкает автоматически отвечать: «Всё отлично» или «Супер», то это может положительно сказаться на его настроении. В такой ситуации начинаешь чувствовать себя лучше, даже если на самом деле всё совсем не отлично. Кроме того, человек не обязан докладывать чужаку, что у него на душе. А я теперь никогда не забуду удивление на лице хозяйки обувной мастерской, когда я бросила ей свое дружелюбное «Как дела?».

Письмо

Для того чтобы написать текст, нужно полностью в нем раствориться. Однако я вновь и вновь сопротивляюсь этому, постоянно откладывая момент, когда текст поймает меня, буквально завладеет мной. Чем глубже я погружаюсь в него, тем больше он управляет моей жизнью. Поэтому с точки зрения продуктивности было бы правильнее, если бы я, завершив один текст, безо всякой паузы начинала следующий. Ведь начинать писать после перерыва всегда страшно, потому что вдруг в этот раз не получится, вдруг я разучилась? Да и мое тело сопротивляется связанной с письмом физической нагрузке. Поначалу оно постоянно хочет выпрыгнуть из-за письменного стола, бунтуя против неизбежных болей в плечах и шее. Поэтому, прежде чем погрузиться в написание текста, я завершаю все важные дела: хожу по врачам, отвечаю на имейлы, сортирую книги… Затем в какой-то момент рука дедлайна хватает меня за горло, не оставляя мне выбора: я должна начать. Но и тут проходит еще немного времени, прежде чем процесс окончательно запустится. Сначала я размениваюсь на мелочи и пишу хаотично. Чем длиннее становится написанное, тем неизбежнее оно обнаруживает структурные проблемы, которые я в состоянии решить, лишь постоянно распечатывая текст, от руки редактируя его и меняя местами абзацы. Конечно, правильнее было бы заранее продумать аргументацию и композицию, однако сделать это мне невероятно трудно, ведь все важные идеи приходят ко мне лишь во время самого письма. Письмо, честно говоря, приносит мне страдание, но вместе с тем оно жизненно мне необходимо, поэтому, наверное, я до сих пор пишу. При этом я наслаждаюсь своей привилегией почти ежедневно иметь право сидеть в тишине за столом, читать и размышлять. Это одна из последних свобод, которую, как когда-то сказал Адорно, стоит защищать ото всех нападок внешнего мира.

Радиоведущие

Наверное, это связано с профессиональной деформацией: большинство радиоведущих в любой ситуации говорят так, будто они ведут радиопередачу: громко, четко, правильно артикулируя каждый звук. И если голос у них действительно поставлен хорошо, то о содержании их речей этого сказать нельзя. Как минимум в многочисленных радиоинтервью с художни*цами я не раз замечала, что журналист*ки перекладывают свою работу на плечи собеседни*ц. Вместо того чтобы хорошо подготовиться к разговору и вовлекать последних в обсуждение сложных тем, им бросают общие пространные вопросы вроде «Это еще искусство или уже нет?». Тем, у кого такое спрашивают, не остается ничего другого, кроме как уходить от подобных вопросов и показывать, каким образом определенные работы при конкретных социальных условиях могут считаться или не считаться искусством. Тяга к таким обобщенным и (по всей видимости) неподготовленным вопросам со стороны журналист*ок связана, с моей точки зрения, с ухудшением их условий работы. У них попросту не остается времени углубляться в предмет и продумывать более сложные вопросы. Именно потому, что они работают за маленькую зарплату в условиях нехватки времени и высокой конкуренции, вся разъяснительная работа остается на совести их визави. Кроме того, мне кажется, что такая наивность вопросов связана с исходным предположением о неосведомленности аудитории, которую СМИ уже давно недооценивают. Я часто слышу, что нужно опускаться до уровня аудитории (то есть до приписываемого ей низкого уровня образованности). Однако я считаю, что было бы гораздо лучше доверять публике и рассматривать ее как равноправного участника диалога. На радио я особенно часто сталкивалась с тем, что ведущие ссылались на мои тексты, о которых они от кого-то слышали, но сами их не читали. Неудивительно, что подобное отношение порождает недопонимание и упрощения. И всё же, несмотря на этот до настоящего момента скорее неудачный опыт, я всё равно с большой радостью соглашаюсь на радиоинтервью: мне интересно таким способом делиться своими размышлениями с аудиторией. Кроме того, с радио меня связывают приятные воспоминания: ребенком я участвовала в детской программе на Norddeutscher Rundfunk. Поэтому когда я оказываюсь теперь в студии, то будто подключаюсь к своему «я» времен той детской радиопередачи. Так как техническое оснащение радиостудий не сильно изменилось с 1970-х, то я, надевая наушники, садясь перед микрофоном и глядя на звукорежиссер*ок, чувствую себя абсолютно так же, как много лет назад. Я наслаждаюсь тем, что становлюсь для своих слушатель*ниц лишь голосом, который подразумевает присутствие тела, но не обнаруживает его.

Социальная изоляция после пятидесяти?

Нередко говорят, что в пятьдесят лет дружественные связи в очередной раз подвергаются испытанию. Кажется, это мой случай, и отчасти происходящее связано с новыми приоритетами в моей жизни в последние годы. Например, с тех пор как я перестала круглосуточно и с удовольствием заниматься искусством и связанными с ним мероприятиями, предпочитая вместо этого наслаждаться (сравнительно поздно!) личной жизнью, которую (я надеюсь!) я таки заслужила, мои прежние подруги и друзья стали реже приглашать меня на вечеринки и дни рождения. Конечно, каждый случай неприглашения уникален, и, может быть, их вообще нельзя обобщать. И всё же мне думается, что я как будто уже не вхожу в это сообщество так же естественно, как раньше, что вполне может быть связано и с моим погружением в семейную жизнь. Возможно, и другие чувствуют, что я больше не вовлекаюсь в общее дело самоотверженно и безоговорочно в том числе потому, что с возрастом мне стали интереснее мои собственные проекты. Но, как ни крути, каждый раз неприятно осознавать, что тебя не приглашают туда, куда ты раньше была вхожа – и это было нормой. Так дает о себе знать скрытый и, возможно, свойственный каждому человеку страх выпасть из уже существующих связей и дискуссий, страх, подпитываемый этими неприглашениями. Он имеет, конечно, отчасти фантазийные и параноидальные черты, поэтому я стараюсь не давать ему слишком много пространства.

«Феникс» Петцольда

Центральная идея фильма «Феникс» режиссера Кристиана Петцольда звучит так: нужно заново разыграть свою жизнь, если вы хотите овладеть ею и поменять застывшие паттерны поведения. В общем-то, именно этим и занимается психотерапия: чтобы найти какой-то иной подход, например, к своему страху быть брошенным, нужно сначала заново прожить его (в более жесткой форме) и проработать через это повторение свое первичное чувство брошенности. То, что это непросто – найти доступ к своему раннему, нетравмированному «я», – еще один урок этого фильма. Когда я оказываюсь в Париже или Кёльне, в которых я жила до переломных моментов в моей жизни – до расставания с отцом моего ребенка и смерти отца, мне сложно найти связь с моим прежним, беззаботным «я». Личность, которой я была тогда, хоть и испытала многое, но еще не пережила слом своей привычной системы координат, а потому она кажется мне сегодня совсем чужой. Хотя, когда я, как раньше, прогуливаюсь по любимым улочкам этих городов, я нередко чувствую присутствие себя прежней. Остаток утраченной легкости касается моей кожи, словно ветерок, и на мгновение я ощущаю себя счастливой. При этом я также осознаю, что время не повернуть вспять: после всего произошедшего та менее поломанная я для меня не только недоступна, но не и так притягательна.

Пигментные пятна

Раньше их называли старческими пятнами. Затем их избавили от коннотации, означающей биологическое разложение, и они стали пигментными пятнами, то есть просто изменениями кожи, которые можно при желании устранить. У меня было такое пигментное пятно на лице, которое видимым образом связывало меня с умершим отцом. У него было в точности такое же пятно, такой же формы и в том же месте. Поэтому, когда мой дерматолог удалил это пятнышко заодно с другими, я почувствовала укол вины. То, что в итоге я выглядела изуродованной: сначала с покраснениями на месте пятен, а затем с черными корочками, – как будто указывало на адекватность моего чувства вины. Словно меня наказали – хоть и временно – за обрывание этой ниточки, связывающей меня с физическим обликом отца. И правда, мне пришлось на некоторое время отказаться от выполнения своих общественных обязательств, потому что я не могла в таком виде бывать на людях, в особенности в профессиональном сообществе. Это вынужденное временное отшельничество походило на штрафную санкцию. Теперь пятен больше нет, а кожа на тех местах первозданно розовеет. Я ощущаю себя живой и заново родившейся, словно я – выражаясь пафосно – избежала смерти. При этом меня мучают угрызения совести, потому что таким образом я физически отделилась от отца. Тот факт, что я избавилась от «его» пигментного пятна, связан, с одной стороны, с моим желанием соответствовать современным идеалам красоты, а с другой – символизирует мою попытку освободиться от отцовского детерменизма. Теперь, после его смерти, я наконец-то живу мою жизнь, хотя и понимаю, что его фигура всегда будет нависать надо мной.

Чемодан

Чемоданы на колесиках (а в особенности популярные у художников и искусствоведов легко катящиеся чемоданы марки Rimowa) становятся нашими заместителями. Мы идентифицируем себя с их видом и содержанием и понимаем это прежде всего тогда, когда их теряем. Потерю чемодана мы ощущаем как утрату себя. Воссоединившись с ним, мы любовно берем его за ручку и катим рядом, словно члена семьи. Когда недавно авиакомпания потеряла мой чемодан, я представила себе, как он, беззащитный, лежит в незнакомом месте или летит куда-то дальше в полном одиночестве. Я вообразила чемодан настолько живым существом, что решила лично забрать его из аэропорта, после того как окольными путями смогла выяснить, что он оказался на обратном рейсе из Осло в Берлин. Я постоянно думала о его содержимом – о моей любимой одежде и косметике. Каково же было мое облегчение, когда мне наконец выдали его на таможенном контроле. Я не жалела ни о времени, ни о потраченных силах, ведь главное, что он снова был со мной.

Перезагрузка расизма

Как и французский фильм «Безумная свадьба» (2014), пьеса «Гнев» Джоанны Мюррей-Смит ставит перед собой задачу довести стереотипы до абсурда, чтобы таким образом их аннулировать. Но, к сожалению, цель достигается противоположная. Уже тот факт, что зрители смеются над неистребимой исламофобией в буржуазной среде, говорит о том, что они находят подтверждение некоторым своим стереотипным представлениям о другом. Даже больше: благодаря гротеску зрители пьесы чувствуют себя вправе посмеяться над своими ксенофобскими импульсами. И популярность подобных пьес и фильмов кажется мне симптоматичной для постепенного принятия буржуазией правых идей. Поэтому примечательно, что при первой же встрече моя мать и мать моего партнера сразу сошлись на том, что «Безумная свадьба» – исключительно смешной фильм. А мое замечание, что фильм воспроизводит культурные и расистские предрассудки, тем самым нормализуя их, осталось без внимания.

Амбивалентная скорбь

Мысль о том, что мертвые живут, лишь пока мы их помним, кажется мне невыносимой, ведь будь это так, посмертное благополучие моего отца целиком зависело бы от меня. Впрочем, я постоянно представляю, как он благосклонно смотрит на меня с небес, когда я, например, занимаюсь йогой. Отчасти он остается тем самым отеческим «супер-эго», которое я теперь помещаю на небо. Однако я бы не хотела, чтобы отсутствие мыслей о нем автоматически означало, что он просто гниет под землей. Лучше быть уверенной в постоянном присутствии его духа, не зависящем от того, думаю я сейчас о нем или нет. Мне и без этого трудно скорбеть о нем. Когда я вспоминаю его тяжелую болезнь и думаю о том, через что ему пришлось пройти, я испытываю к нему глубокое сострадание. Но стоит мне вспомнить о том, что нам, детям, недоставало его заботы и участия, как я начинаю злиться. Когда я рассматриваю его лицо на фотографиях, я всегда обнаруживаю противоречия его характера: мягкость и великодушие, с одной стороны, и циничную прагматичность – с другой. Последнее, возможно, было следствием его несчастного брака, в который он, однако, вступил по собственной воле. Или он, наоборот, вступил в этот брак из циничных соображений? Вот и тут я разрываюсь между сочувствием и гневом. Я часто о нем думаю, и он постоянно возникает в моих мыслях; иногда меня охватывают глубокая грусть и бесконечное отчаяние из-за того, что он теперь для меня вне зоны доступа. Его имя я до сих пор не стерла из списка контактов – просто не могу. Удалить его – всё равно что символически убить его, официально подтвердить его смерть. Я не готова брать на себя эту ответственность.

Выглядеть дорого

Продавец в магазине мужских костюмов предлагает клиенту поменять пуговицы на пиджаке, чтобы костюм «выглядел дороже». По моим наблюдениям, архитектор*ки также частенько говорят, что тот или иной материал «выглядит дорого». За этим выражением стоит идея, что какой-то предмет может производить впечатление чего-либо ценного без особых вложений сил или денег. С помощью простых решений и не напрягаясь можно «заставить» вещи выглядеть более ценными, будто их на протяжении продолжительного времени создавали из дорогих материалов. То есть существуют некоторые внешние признаки «дороговизны», которые можно приложить к предметам, и последние автоматически станут классом выше. Подобные тенденции кажутся мне итогом интенсивного роста люксового сегмента рынка. Когда считается естественным, что все хотят люкс, а газеты выпускают специальные приложения с рекламой люксовых товаров, понятие «люкс» приобретает самостоятельную ценность. Разговоры о «дороговизне» и «ценности» напоминают мне об одном из аспектов теории создании стоимости: ничто не ценно само по себе – скорее, есть коды определения ценности, которые можно присвоить и тем предметам, которые в действительности ею не обладают.

Год магического мышления

…скоро закончится. И я не смогу больше связывать дни с последним годом жизни отца, говоря, что в этот день год назад он был еще жив. Год назад я в последний раз виделась с ним. Он был в себе, немного растерянный. Когда я вошла в его комнату в хосписе, он хотел вскочить из кровати и фактически упал с нее. Само слово «хоспис» уже говорит о завершении пути: это последняя остановка перед смертью. Он прекрасно об этом знал, тем более что он как-то обслуживал хоспис по поручению своей умершей клиентки. Мысль, что в этот последний день я должна была провести с ним больше времени, до сих пор терзает меня. Он схватил меня за руку, когда я выходила из комнаты, и мне надо было остаться с ним, однако тогда мне так сильно захотелось вернуться к своему партнеру и уехать вместе с ним обратно в Берлин. В следующий раз я увидела отца уже мертвым, и мысль об этом причиняет мне нескончаемую боль. Началась неделя перед датой его смерти, последняя неделя, когда я буду говорить, что год назад в это время он был еще жив. Как же я буду вести отсчет дальше? Буду просто увеличивать временной отрезок, связывающий меня с датой его смерти?

Try me

I am tea

На Мюнцштрассе перед магазином товаров для дома стоит термос и предлагает прохожим налить себе чаю. Перед термосом лежит записка со словами: «Try me I am tea», которая буквально дарует термосу голос: он требует (конечно же, на английском), чтобы мы налили себе из него, ведь в нем чай. Наличие чая само по себе автоматически предполагает, что мы должны его выпить. Карл Маркс называл это товарным фетишизмом: чай живет своей жизнью – он кажется самостоятельным и говорит с нами. Записка заставляет прохожих думать об объекте как о чем-то одушевленном, и этот одушевленный объект дружелюбно призывает их: «Не стесняйся попробовать, я всего лишь чай». Некоторые стоят с бумажными стаканчиками – очевидно, вняли призывам термоса. Поразительно, что демократический вирус «совместного участия», прокравшийся в мир искусства, теперь, похоже, затронул и более широкие круги населения. Кстати, это предложение магазина помогает бороться и с холодом, так как стаканчик с горячим напитком согревает руки. А может быть, всё это связано с инфраструктурными изменениями в районе, где закрывается множество розничных магазинов и киосков, и теперь бутикам приходится искать подход к потребитель*ницам. А мой будничный поход в химчистку благодаря подобным событиям превратился в культурное мероприятие, похожее на посещение галереи.

Чарли – это мужчина

На этом как-то не принято заострять внимание, однако большинство погибших в результате теракта в редакции Charlie Hebdo были мужчинами (за исключением одной женщины – психиаторки и психоаналитикессы Эльзы Кайа, смерть которой почти не освящалась в немецких СМИ). Похоже, журналом Charlie Hebdo тогда действительно руководила своеобразная «мужская банда» (плюс та самая женщина) – либертарианцы и участники протестов 1968 года, которые, с одной стороны, продолжали традицию карикатуры и высмеивания религиозной морали, а с другой – с помощью сексистских и расистских шуток дистанцировались от политкорректности. В таком случае неудивительно, что они, будучи либертарианцами, воспринимают политкорректность как угрозу своей свободе. И всё же, учитывая этот контекст, я не могу не задаться вопросом: а можно ли, продолжая настаивать на своем праве, публиковать и распространять подобные карикатуры, еще как-то стараться, чтобы никто не чувствовал себя оскорбленным, и аккуратнее выбирать слова и картинки? Конечно, подобный настрой может привести к решению не публиковать определенные карикатуры, которые способны задеть чувства отдельных религиозных групп, как недавно произошло в The New York Times. Однако сам факт, что авторами дерзких карикатур являются, как правило, мужчины, говорит о многом. Женщины редко занимаются подобным – возможно, потому, что они исключены из процесса и/или по собственному желанию держатся в стороне. Особенно зловещим представляется мне то, что работающих в Charlie Hebdo мужчин, которые структурно выступают за определенную форму мужского превосходства, жесточайшим образом атаковала другая группа мужчин. И среди последних дискриминация женщин (конечно, не всегда) носит гораздо более радикальный характер, нежели мудреные сексистские шуточки либертарианцев.

Харассмент до #MeToo

В ситуации домогательства женщина всегда находится в самом невыгодном положении. Особенно когда ее связывают профессиональные отношения с мужчиной, делающим непристойное замечание. Вчера, к примеру, во время фестиваля один из организаторов сказал мне, что был бы рад, если бы у нас с ним был ребенок. Говоря это, он обнял меня. Поскольку у этой сцены не было непосредственных свидетелей, я, к сожалению, могу лишь дальше держать оборону. Обвинять его в сексуальных домогательствах бессмысленно, так как он, конечно, будет всё отрицать и скажет, что это мои фантазии. Кроме того, в профессиональном плане я по-прежнему завишу от него. Поэтому я могу лишь действовать стратегически, продолжая соблюдать свои интересы, и, если он еще раз сделает подобное замечание, быстро и остро на него отреагировать. Но вчера эта ситуация просто застала меня врасплох. Главная проблема в том, что определенный тип мужчин, а именно мужчина с деньгами и влиянием, всё еще чувствует себя неуязвимым, совершая домогательства. Он не боится каких-либо санкций и считает, что зависящие от него женщины не будут предавать случившееся огласке из соображений собственной безопасности.

«Они»

Одна моя подруга говорит о мужчинах исключительно «они», никогда не используя существительное, как будто и так понятно, кто подразумевается под этим местоимением. «Они поступают всегда так и так. Все они одинаковые…» Подобные жалобы, к которым и я (надо признаться) иногда присоединяюсь, я частенько слышу от своих гетеросексуальных подруг. Сопоставление проблем как будто наталкивает на мысль, что мужчины в гетеросексуальных отношениях действительно ведут себя одинаково. В таких обсуждениях различия как будто отступают на второй план, и создается впечатление, что мужчины как партнеры взаимозаменяемы. И хотя желание женщин обнаружить общие паттерны поведения понятно и нормально, всё же здесь совершенно не учитывается специфика каждых отдельно взятых отношений. В реальности же одинаковых мужчин не существует. Кроме того, часто в подобных разговорах неосознанно воссоздается идея о мужчинах и женщинах как о двух абсолютных противоположностях, что в действительности иллюзия. «Они» – это совершенно другие; так говорят о животных, наблюдая за ними в зоопарке. В такие моменты женщины забывают, что, во-первых, этот «другой» не так уж сильно от нас отличается, а во-вторых, любовь может служить проводником в мир этого самого «другого». Но женщины, наоборот, ищут подтверждения стереотипам, что мужчины ведут себя как те самые «они», – и, конечно, их находят. С другой стороны, когда можно разделить свои переживания с другой женщиной, сравнив свой опыт отношений, это всегда утешает и успокаивает. Ведь в гетеросексуальных отношениях действительно проигрываются строго прописанные гендерные роли. А когда я понимаю, что у другой женщины похожие проблемы, то моя личная проблема перестает быть личной и становится структурной. Однако тут таится опасность окончательно превратить мужчин в «них» – в «других», а это, по сути, ничем не отличается от того, что они на протяжении столетий проделывали с женщинами.

Музыка и сверхъестественное

Недавно пасторка сказала, что артист*ки и музыкант*ки хора сильнее чувствуют потустороннее, они более открыты для чудес и мистического, – и я с ней согласна. Когда я слушаю классическую музыку, то тоже становлюсь более восприимчивой к трансцендентным вещам. Сегодня на концерте в церкви Святого Матфея исполняли два трио: Йоганнеса Брамса и Франца Шуберта, и мне подумалось, что музыка действительно связана с потусторонним миром. Так или иначе, я совершенно точно почувствовала своего умершего отца, и мне показалось, что я вступила с ним в контакт. Я ощутила, что ему хорошо там, где он сейчас; солнце светило сквозь церковные окна, у отца было приподнятое настроение, и он был освобожден от страданий своего жизненного пути. Пение будто открывает человека для сверхъестественного, он словно выходит из одного мира и проникает в другой. Он преодолевает свое «я» и становится выше. Возможно, моя восприимчивость к сверхъестественному связана с тем, что пение и классическая музыка со мной с детства. Подобный трансцендентный опыт можно прожить и в любви, недаром музыка и любовь неразрывно связаны. Сегодня на концерте я вновь это почувствовала, так как музыка пробудила во мне внезапное желание дотронуться до стоящего рядом мужчины. К счастью, подобное желание возникло и у него – и он тоже протянул мне руку.

Хорошее искусство, плохой рынок

Сейчас отовсюду слышатся жалобы на плохой рынок, который ломает и разрушает искусство. Об этом говорили и Маркус Метц с Георгом Зесленом в своем несколько упрощающем ситуацию памфлете[1], и художник Эрик Фишл, заполнивший своими сетованиями целую книгу[2]. Вместо того чтобы осознать, что хорошего искусства, полностью свободного ото всех рыночных отношений, никогда не существовало, они культивируют идеал некоего чистого искусства. С моей точки зрения, было бы гораздо интереснее изучить историческую связь между (якобы) автономным искусством и его превращением в часть рынка в XVIII веке. В ходе исследования мы бы, возможно, увидели, что рынок очень даже поспособствовал независимости искусства – то есть уходу от предписаний гильдий и религиозных догм. Потому что намного легче продать автономный, свободно циркулирующий и освобожденный ото всех предписаний продукт. Не менее удивительно, что ненавистни*цы рынка часто самоуверенно исходят из того, что они-то находятся на стороне добра, защищая хорошее искусство от плохого рынка. Они мыслят себя отдельно от рынка, и им комфортно в своей недиалектической позиции.

Конец работе, конец отношениям

Как верно подметил Клаус Тевеляйт[3], творческие циклы тесно связаны с циклами любовных отношений. Он пришел к выводу, что некоторым поэтам-мужчинам, например Готфриду Бенну и Бертольту Брехту, если я правильно запомнила, всегда требовалось наличие возлюбленной, чтобы закончить материал. В идеале эта возлюбленная должна была когда-нибудь умереть – этакая женская жертва ради искусства. Мне кажется, в отношениях современных творческих людей тоже прослеживается подобная инструментализация, хотя женщины и не обязаны умирать, чтобы у мужчин случился прилив вдохновения. Тем не менее внутри многих творческих пар (как гетеро-, так и гомосексуальных) прослеживается взаимовыгода в плане работы. Однако если этот аспект единственный, на котором держатся отношения, то с окончанием определенной фазы творчества их также ожидает финал. Если, будучи в таких отношениях, человек написал книгу или защитил диссертацию, то вскоре он может решить расстаться и с партнер*кой. Может, для борьбы с инструментализацией стоит изобрести новую модель любви, при которой работа будет оставаться фактически за бортом? Возможно, вместо того чтобы строить отношения вокруг работы и наполнять их ею, стоит лишь интересоваться работой другого и быть поддержкой для него в трудные минуты, однако не пытаться полноценно вовлекаться в его деятельность. Конечно, даже такие отношения могут стабилизировать рабочую сферу, ведь еще Зигмунд Фрейд считал, что любовь и работа есть некая основа гармоничной человеческой жизни. Однако если отношения вращаются лишь вокруг работы и карьеры, лишь вокруг профессионального успеха друг друга, то одноплановость таких отношений делает их уязвимыми во времена кризисов. И спустя годы подобных отношений я наконец пытаюсь перестать использовать партнера как функцию. Забавно, что – осознанно или неосознанно – я выбрала для себя человека, который не может много «дать» мне в плане профессии.