Детство Егорки бесплатное чтение

Автор благодарен своей семье –

Ларисе Игнатенко,

Ларисе Рахматулиной,

Нине, Александру и Даниилу Кристьевым,

Валерии, Андрею и Тимуру Уманцевым,

Денису, Анне и Алисе Рахматулиным,

Яне Матушкиной, —

а также Александру Урманову,

Николаю Георгиевскому,

Екатерине Варламовой,

Владиславу Лецику,

помогавшим в работе над книгой.

Особая признательность –

министерству культуры и национальной политики

Амурской области,

Амурской областной научной библиотеке

им. Н. Н. Муравьёва-Амурского

за спонсорское содействие

в издании повести «Детство Егорки»

Калейдоскоп воспоминаний

Каждый из нас хранит воспоминания начиная от младенчества. У одних эти картинки живут в памяти с пелёнок. Другие помнят свой первый шаг, когда резко расширилась граница с окружающим миром. Кто-то бережёт впечатления, рождённые сильными ощущениями – теплом матери, вкусом грудного молока, ярким светом солнца, болью, страхом и радостью. Словом, начало жизни запечатлевает каждый по-своему. Подобно разноцветным осколкам в калейдоскопе, содержатся в мозгу, меняясь порой местами, разные случаи из того, что с нами происходило.

Егорка, как говорится, впитывал жизнь с молоком матери. Разумеется, понимание того, что с ним творилось, пришло значительно позже. Сил и ума набирался по мере роста.

Позднее знание, словно луч волшебного фонарика, помогает памяти проникать в толщу давних событий. Как ни ярки бывают картинки раннего детства, но они то заслоняют одна другую, то вовсе сливаются в нечто целое или же стушёвываются. Вырастая помаленьку, мы спрашиваем у родителей, что с нами происходило – при каких условиях и каким образом. А потом нам кажется, что такими смышлёными мы были в свои и год, и полтора, и три года.

Вот и Егорка многое видел в своём прошлом глазами матери и отца. Общее знание помогало личным переживаниям не теряться под наслоениями будней. Но случалось и так, что родители не могли ничего ни добавить, ни объяснить.

Листая страницы книжки, постарайтесь разделять собственно Егоркины впечатления от тех подробностей, которые додумал и дорисовал автор. А он вынужден был это сделать – иначе возникло бы много недоумённых вопросов. Прежде всего это относится ко времени и месту действия. Ведь говорить о точной датировке не приходится. Да и большинства слов, которыми описываются приключения, Егорка ещё не знал. Простите автора за невольный произвол – ведь подвиги главного персонажа начались так давно!

Это важно понимать, потому что родился Егорка посредине огромной войны. Людям жилось трудно и скудно, многого не хватало. Кусок хлеба был удовольствием, кружка молока – наслаждением, а липкая конфетка-подушечка – настоящим счастьем. Мера ценностей не совпадала с нынешними запросами.

То же самое касается людей, окружавших героя повествования. Что-то вам в их поступках и словах покажется странным с сегодняшней точки зрения. Но именно так всё и происходило. Запоминается ведь главное и настоящее. Разумеется, на первом месте стоит мать. За ней идут остальные родственники – отец, бабушки, дедушки, тётушки, дяди и так далее. Где-то рядом с Егоркой находился и я. Мы ведь с ним ровесники. Уверен, вы справитесь с несложной задачей и сумеете отличить, где Егорка, а где автор.

Ну вот и всё. Вступление сделано. Осталось только перелистнуть первую страницу «Детства Егорки» и начать путешествие по его прошлому, которое живёт в настоящем.

НЕИЗГЛАДИМЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В жизнь герой нашего повествования въехал на санях. В селе Сосновка, где жили и работали его родители, Нина и Даниил, больница только строилась. Молодая женщина, готовящаяся стать матерью, волновалась и очень опасалась за здоровье будущего первенца. Надо было собираться в дорогу. Ближайший фельдшерский пункт находился за двадцать пять километров в деревеньке под названием Хохлушка.

Начинался месяц май. Просёлочные дороги развезло основательно. Мартовские бураны намели огромные сувалы. Остатки снега медленно дотаивали на полдневных солнечных сугревах. Ночью и по утрам грязь замерзала до ледяной твёрдости. Машины раздобыть нигде не удалось – в войну весь автотранспорт был на строгом учёте.

Хорошо, что в распоряжении Даниила был конь Гнедко. Ехать на телеге в такую пору тряско, это могло повредить матери и будущему ребёнку. Так что пришлось ранним утром запрягать коня в сани-розвальни. Поскольку железные подрезы1 не годились для езды в эту пору, Даниил выбрал сани с голыми полозьями из прочной свилистой берёзы.

Положил на дно саней большую охапку сена, покрыл суконным одеялом и вынес из дому две подушки. На кожаном ремне, перекинутом через плечо, висел пистолет системы «Маузер» в кобуре из орехового полированного дерева. Ему, как военфельдшеру и заведующему районным отделом здравоохранения, согласно законам военного времени полагалось иметь оружие. Да и предстоящий путь по таёжной окраине заставлял быть начеку. Известное дело, по весне волки особенно опасны. Расплодилось их без ушедших на войну охотников бессчётно.

Покончив с приготовлениями, Даниил усадил со всеми предосторожностями молодую жену Нину, одетую по-зимнему в овчинную шубу-борчатку и валенки. Сверх того укрыл овчинным тулупом и примостил подушки наподобие кресла.

Сам снарядился в дорогу не менее основательно. Гулами – охотничья куртка из шкуры дикой козы до колен, красноватым пошарканным мехом наружу – подпоясана широким офицерским ремнём. На голове будёновка с пододетым шерстяным шлемом. Обут в яловые сапоги, которым ни снег, ни грязь нипочём. Рукавицы-верхонки позволяли держать вожжи, не давая рукам замёрзнуть на долгом пути.

Оглядев повозку и убедившись, что всё в порядке, Даниил взял вожжи, легонечко прихлестнул ими по спине Гнедка:

– Н-но, ретивый! Не вздумай рвать постромки!

Гнедко тронул с места рысцой. Берёзовые полозья ходко скользили по заиндевевшей земле. Однако на ухабах ощутимо швыряло, и пришлось, как ни спешили, перейти на шаг.

Двадцатилетняя Нина стойко переносила тяготы пути. Она даже находила силы улыбаться, думая о Егорушке. Почему-то им с мужем казалось, что у них обязательно родится сын. Имя подобрали заранее, мечтая о том, как будут растить и пестовать своего «мужичка».

По прибытии на место долго залёживаться не пришлось: тряская дорога сказалась.

Родился Егорушка с радостным криком. Старенький фельдшер Иван Иваныч поздравил мать и отца с первенцем.

– Получайте помощника! Путешественник будет – вон в какую даль приехал, ещё не родившись.

Отдохнув пару суток и набравшись сил, в обратную дорогу отправились посредине дня. Солнце растопило дорожный ледок, но застоявшийся сильный Гнедко уверенно тянул розвальни по неглубокой грязце.

Новый человек мирно спал на руках матери, запелёнатый фланелькой, укутанный в пуховый платок и заранее припасённое детское одеяльце.

Ничто не смогло помешать появлению новой жизни: ни майская распутица, ни грохочущая далеко на западе война.

А то, что рождённые в мае обречены всю жизнь маяться, так это бабкины сказки и суеверие. В мае появляются Тельцы, которые быстренько переходят на подножный корм. Молоденькая зелёная травка и яркое солнце напитывают их творчеством и стремлением двигаться на воле. Судьба Егорки станет тому подтверждением.

Вначале Егорушку наладились купать в большом тазу. Эмалированной посуды тогда не было. Деревенский мастер изготовил таз из обыкновенной жести.

В доме топилась берёзовыми дровами печь. Отец приносил из колодца два ведра воды: одно ставил греться на печь, а другое – на пол у печи. Здесь же, в кухне, устанавливал напротив печной дверцы табурет, а на него – Егорушкину банную посудину. Мать наливала горячей воды и разбавляла холодной. Пробовала ладонью: не сильно ли горячо? Для большей уверенности опускала в таз локоть.

Когда всё было готово, малыша приносили из комнаты, раздевали донага и усаживали в таз. Поначалу Егорушка не понимал, что с ним происходит, и даже принимался реветь. Но после первых купаний полюбил булькаться и мог сидеть в тазике сколь угодно долго. Тем более что тут же рядом плавала серенькая резиновая уточка. Птице тоже нравилось купаться. Она забавно крякала и была довольна такой жизнью.

Егорушка хлопал по воде, поднимал волны, но уточка и не думала тонуть. Порой брызги летели на пол, шипели на плите. Мать не сердилась. Если ребёнок играет, значит, здоров и у него всё в порядке.

Хуже было под конец купания, когда мать намыливала ему голову и тёрла раскрасневшееся тело старой фланелевой пелёнкой. Жёсткую мочалку она боялась пускать в дело, а детской в доме не было. Мыльная пена щипала глаза. Егорушка громко выражал недовольство. Спеша опередить возможный рёв, отец из ковша поливал голову наследника тёплой водой – и глаза переставало щипать. Мать вынимала Егорушку, накрывала сухим полотенцем, ерошила льняные волосёнки, промокала пухлые ручки и ножки. Потом сажала себе на колени и быстро облачала в распашонку. Напоследок причёсывала сына. Егорушка молчал, рассматривая пальчики на руках и ногах. Нежная детская кожа на подушечках собиралась в упругие складочки. Было немного щекотно и смешно.

– Морщинки! – улыбался отец.

Мать поила сына «после баньки» тёплым молоком с мёдом. Подступала зима, и здоровье следовало беречь.

Время летело быстро. Вскоре Егорушка перестал помещаться в тазу. На смену пришла ванна. Её, поскольку жили небогато, смастерили тоже из жести. В этой же ванне мать после купания Егорушки замачивала и стирала в оставшейся мыльной воде бельё.

Морщинки на пальчиках появлялись после купания ещё долго. А когда они исчезли – Егорушка и не заметил.

На коврике, прибитом над кроватью родителей, висит выделанная под воротник шкурка рыжей лисицы. Рядом маузер в деревянной кобуре. Мать вынимает сына из качалки и укладывает на свою постель, где удобнее его переодевать. Ребёнок останавливает взгляд больших карих глаз на странных предметах и затихает на время, достаточное для смены белья. Вскоре сын начинает тянуть ручонки к интересным штуковинам, но дело сделано. Маши руками сколько хочешь.

Обложенный подушками с краю постели, малыш остаётся один. Мать уходит на кухню топить печку и варить завтрак.

Комната сразу делается пустой, и часы-ходики принимаются громко стучать. Егорушка начинает искать глазами источник звука. Но часы находятся в дальнем краю комнаты, над рабочим столом отца. Устав ворочать крупной русоволосой головкой и вращать зрачками, малыш начинает сердиться и вскоре ударяется в плач.

Из кухни выглядывает мать. Убедившись, что сын по-прежнему на постели и подушки надёжно предохраняют от падения, мать снимает лисицу со стены и даёт сыну поиграть. Маузер благоразумно не трогает: играть с этой грозной штуковиной рано.

А сама вновь уходит стряпать. Плач прекращается.

За окном сентябрь начинает окрашивать в малиновый цвет листья черёмухи. Егорушке пятый месяц от роду. Идёт третий год Великой войны. Где-то далеко от этих краёв гремят выстрелы и рвутся бомбы. Командиры машут маузерами и ведут в бой солдат.

Люди воюют за мир для Егорушки и его сверстников.

Молоко нравится Егорушке. Оно вкусное и тёплое. Но добывать любимое лакомство непросто. Надо дождаться, пока мать примостится на кровати. Затем она привлекает к себе сына и обнажает круглую грудь с большим коричневым соском. Егорушка припадает к источнику питания и начинает чмокать, с усилием втягивая в рот сладковатую жидкость. Молока маловато, малыш начинает теребить грудь ручонками, требуя продолжения кормления. Мать прячет опустевшую грудь и достаёт другую.

Насытившись, Егорушка принимается за игрушки. У него их целых три – плюшевый бурый медвежонок, деревянная разноцветная пирамидка и погремушка, сделанная отцом из маленькой жёлтой тыковки. Внутрь насыпан горох, и погремушка славно бренчит.

Недавно Егорушке исполнилось десять месяцев. Идёт четвёртый год войны, на которую его отец не попал только потому, что был врачом и отвечал за здоровье тружеников тыла в их таёжном краю…

До полутора лет сосал Егорушка материнское молоко. Уже и стесняться стал посторонних глаз. Но однажды мать его не позвала, а он заигрался и позабыл напомнить о себе. И ничего, с голоду не пропал.

Вечером сельская электростанция, представлявшая собой паровой локомобиль с генератором, давала электричество до десяти часов. Родители спешили к этому времени закончить домашние дела. Но всё равно что-то не успевали, и приходилось зажигать керосиновую лампу.

Укладывали спать Егорушку как раз к сроку, когда висящая под потолком «лампочка Ильича» мигала напоследок и медленно гасла, словно кто-то невидимый задувал огонь в стеклянной колбочке. Но Егорка не спешил совать сложенные «домиком» ладошки под правую щёку и закрывать глаза. Он знал, что его ожидает интересное представление.

Прикрутив фитиль в керосиновой лампе, чтобы она светила вполнакала, отец садился за стол – и в сумраке начиналось «кино». На белёной стенке за кроваткой сына, чуть повыше маленького коврика, сшитого из разноцветных лоскутков, появлялись одна за другой оживающие чёрные фигурки зверей, птиц и человечков.

Первой возникала голова собаки. Она раскрывала пасть, дёргалась и лаяла папиным голосом. Потом задирала морду в небо и выла жалобно, словно ей было страшно тёмной ночью в лесу. Лес изображали пальцы мамы, подключившейся к игре. Да и вой был очень похож на её голос: Егорушка уже знал, что это теперь воет волк. Было страшно и в то же время весело. Малыш ойкал и смеялся.

Затем на стенку выскакивал заяц, он шевелил длинными ушами, прыгал и хватал морковку, похожую на карандаш, который папа давал сыну порисовать. День ото дня карандаш становился всё короче и короче, но в морковки ещё годился.

Когда заяц убегал, на стенку вылетали две птицы. Они махали крыльями и кружились одна возле другой. Егорушка уже знал, что это чайки.

Из лесу выходил козёл, тряс бородой, нагибал рогатую голову и бодал тени на стене. При этом забавно мемекал, словно просил Егорушку не бояться.

И напоследок возникала голова старика, который держал во рту тот же самый карандаш, но теперь изображавший папиросу. Казалось, сейчас пойдёт дым кольцами, похожими на те, какие пускал отец, когда курил махорку.

Глаза Егорушки смежались, и он погружался в крепкий сон.

Мать подходила к кроватке поправить одеяльце. На губах сына играла и потихоньку таяла довольная улыбка…

Гораздо позже Егорка станет обладателем фильмоскопа, с помощью которого можно будет смотреть цветные плёнки со сказками. Но в память глубже всего врезалось именно чёрно-белое «кино», которое показывали родители.

Как только Егорушка научился передвигаться на четвереньках, он начал усердно покорять пространство. Первые опыты были просты. Новые интересные предметы исследовались на вкус и цвет, на ощупь и запах. Он узнавал, съедобна ли эта вещь, кислая она или сладкая, холодная или горячая, колючая или мягкая. Плакал, когда обжигался. Удовлетворённо бормотал, если приглянувшийся предмет мог служить игрушкой.

Гораздо больше возможностей малец получил, овладев пешим ходом. Открытия посыпались как из рога изобилия.

Отцовским стетоскопом можно было стучать по кастрюле. Получалось громко и весело. С той же целью использовались мамины туфли на каблучках. Тоже музыка.

День ото дня ассортимент находок расширялся. Опасные для самостоятельного изучения предметы родители размещали в доме повыше. Но Егорушка научился влезать на табуретку, чем резко повысил уровень досягаемости.

Лекарства и медицинские инструменты отец спрятал под замок в верхний ящик письменного стола. Сложнее было с посудой, но, разбив пару тарелок и кружек, Егорушка уяснил, что к чему, и перестал громить кухню. И родители тоже научились не сводить с сына глаз, когда его маршрут лежал в неизведанное пространство.

Ещё больше открытий поджидало нашего героя во дворе дома. Оказалось, что большая белая птица гусь умеет противно шипеть и щипаться. Разноцветный, с красной шапкой набекрень, петух громко кричал, смешно вытягивая шею. Однажды он клюнул Егорушку в руку, когда малыш захотел его погладить. Бородатый чёрный козёл недобро мекнул, нагнул рогатую голову и боднул Егорушку пониже спины.

Выводы исследователь сделал сам, не дожидаясь маминых наставлений. Лучше всего играть с ленивым серым котом, гревшимся на солнышке. Но и с ним следовало знать меру, поскольку кот имел острые когти и царапался, если Егорушка брал его в охапку и тискал что есть сил.

Царапинами, синяками, ушибами, укусами и прочими ранами был отмечен путь человека, расширявшего кругозор. Впрочем, до моральных травм, обид и незаслуженных наказаний он ещё не добрался. Страдало тело, зато радовалась душа.

Из того, что называется прикормкой, больше всего Егорушке нравилась толчёнка с молоком. Слава богу, картошка в войну родила хорошо. Мать варила её в чугунке на печке. В топке весело потрескивали дрова. Крышка на чугунке начинала побрякивать. Мама тыкала ножом в самую верхнюю картофелину. Уварившийся клубень нехотя сползал с лезвия. Тогда мать сливала воду и принималась деревянной толкушкой превращать варёную картошку в «пюре». Слово это нравилось Егорушке, он его ощущал на вкус. Затем толчёнка накладывалась в миску и заливалась молоком из глиняного кувшина. Всё, еда готова!

Егорушка держал ложку в правой руке, как научила мать. Дальше дело понятное – хлебай не зевай. Отец в шутку, когда сын поначалу мешкал, нырял своей большой деревянной ложкой в его миску. Разгоралось соревнование. Побеждал всегда слабейший.

Через много-много лет Егор прочитает стихи дальневосточного поэта Олега Маслова о картошке:

Всё могу осмыслить в нашем прошлом,

Но одно представить – выше сил:

Как могли когда-то без картошки

Обходиться люди на Руси?

Нынче – ладно, но в сороковые

Скольких нас скосила бы война

На бесхлебье в зимы грозовые,

Если б не кормилица – она!..

Не случайно вскормленные картошкой дети войны выжили и доросли до иных разносолов и лакомств.

Маленький Егорушка часто болел, хотя родители дали хорошую наследственность, поскольку были молоды и деятельны. Однако родиться в войну – несладкая доля. Деревенская жизнь не баловала особыми удобствами. Лето в их краях солнечное и жаркое, а зимой – трескучие морозы. Тут недолго и простудиться.

Хворающему человечку всякий раз снилась одна и та же картина: будто он лежит поясницей на каком-то столбике. Руки и ноги девать некуда, животик трещит от напряжения. Перед внутренним взором вертятся шершавые круги. Ему неприятно и страшно, он хочет закричать, но голоса не слышно. Где мама? И мамы нет! Сейчас он упадёт со столбика и потеряется.

Малыш всхлипывает, для этого голоса не надо. Плачет беззвучно, сотрясаясь худеньким тельцем. А круги продолжают верчение, царапают глаза. Лежать на столбике нет больше никаких сил.

Мать подходит к детской кроватке, щупает горячую голову сына. Лоб покрывает испарина. В доме холодно, натопленная с вечера печка под утро остыла.

– Даня, вставай! – будит она мужа.

Отец идёт растапливать печь. Мать вынимает из-под мышки ребёнка градусник. Тридцать девять и две десятых! Она берёт сына и прижимает к груди. Всхлипывания прекращаются.

Круги перед глазами исчезают, вместо них возникает мамино лицо. Родной запах прогоняет ночные страхи и успокаивает.

В печке начинают трещать разгорающиеся поленья. Вскоре в доме помаленьку прибывает тепла.

Егорушка пьёт микстуру и окончательно успокаивается. Болезнь встречена вовремя. Надо жить дальше.

Страшный сон забывается – и только во время очередной хвори опять навещает Егорушку. Он даже научится узнавать этот сон, но рассказать его толком не может. Кошмар служит первым симптомом подступившей болезни. И мать принимает упредительные меры, даёт таблетку, укрывает поплотнее стёганым одеялом…

В последний раз страшный сон навестил Егора, когда он уже учился в девятом классе. Они с мамой ехали к бабушке в Крым. Поезд раскачивался на неровном полотне рельсовой дороги. Колёса громыхали на стыках. Из раскрытого окна удушающе пахло гнилыми водорослями и стоячей болотной водой. Это был Сиваш, рассадник малярии.

Егор занедужил. Лоб горел. Во рту пересохло. Давние сновидения воскресли и вновь терзали непонятностью. Оставалось одно спасение – проснуться. Наяву навалилось головокружение. В висках пульсировала боль.

Мать лежала на нижней полке и спала, подперев щеку ладонью. Она не чувствовала болезни сына, как это случалось раньше.

Он вытащил из кармана висевшей в изголовье куртки блокнот и записал строчки, только что родившиеся в его воспалённой голове: «Стремиться к счастью – значит жить. А счастье – это жизнь».

Конечно, «мудрость» этих наивных строк вызывает улыбку. И всё же в них можно уловить нечто отдалённо похожее на то, о чём написал на полвека раньше поэт-трибун: «Мама! Ваш сын прекрасно болен…»

Ведь так оно и бывает: явления жизни, переплавленные болью, превращаются в поэзию.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ЖИЗНЬ

Из домашних животных Егорушке больше всех нравится Зойка. Сегодня они встретились на вечерней дойке. Мать поставила фонарь на подоконник, посадила сына в углу стайки на низенькую скамеечку, а сама принялась за дело. Сперва она добавила корове в ясли свежего сена, затем присела на табуреточку и принялась обмывать вымя тёплой водой из подойника, который сняла дома с плиты.

Егорушка с интересом смотрит на толстые длинные соски, пытается посчитать их, но ничего не получается. Руки мамы мелькают вокруг вымени и мешают сосредоточиться. То сосков больше, то меньше.

Обмытое вымя мать обтирает мягким полотенцем. Из кармана достаёт круглую плоскую баночку с вазелином и смазывает соски.

Корова с хрустом жуёт сено, Егорушка внимательно разглядывает её. Зойка ярко-коричневого, почти красного цвета, а вот живот и ноги белые, и кончик хвоста белый. На лбу тоже белеет длинное, от рогов до морды, аккуратное пятно. Она громко дышит, выпуская из ноздрей струйки пара.

– Муня, дай молочка, – шепчет Егорушка чуть слышно.

В дно подойника звонко ударяют первые струйки. Из посудины поднимается лёгкий парок. «Звинь-звинь!» – поют белые струйки в такт маминым кулачкам, поочерёдно опускающимся и поднимающимся от вымени к подойнику и обратно. Кажется, мамины действия корову вовсе не беспокоят, а даже нравятся ей. Зойка порой прекращает жевать, сытно отрыгивает воздух и довольно вздыхает.

Наконец мама заканчивает «звинькать». Ещё раз обтирает вымя и соски. Вытаскивает из ведра случайно попавшую туда длинную соломину. Напоследок накрывает подойник белой косынкой, завязывает концы в узелок. И они с Егорушкой отправляются домой, захлопнув поплотнее дверь в стайку.

Декабрьский снежок поскрипывает под валенками. Егорушка помогает матери нести ведёрко, крепко ухватившись за дужку. Он знает, что мама нацедит через марлечку кружку парного молока. Сладкого и пенистого, тёплого-претёплого. К молоку отрежет ломоть чёрного хлеба – дома ещё осталось немножко от купленной утром в сельмаге килограммовой буханки. Скажет ласково: «Попей молочка, нáкочка! Помощник мой!»

А мать думает, как ей распорядиться с молоком. Зимой Зойка доится скудновато, а сегодня и вовсе дала литра полтора, не больше. Егорушке кружку, отцу кружку да чай забелить себе. Остаток сольёт в трёхлитровую банку, что стоит в подполье. Как наберётся полная, снимет сметану да напахтает маслица. Мужиков кормить надо сытно: одному расти, другому по району мотаться, больницу новую строить, медпункты навещать. Война.

С лекарствами туговато, врачей раз-два и обчёлся. Народ работает тяжело, часто хворает.

Над деревянной крышей дома дрожат звёзды. До летнего тепла, сочной зелёной травы и хороших удоев пройдёт ещё не один месяц.

Летом хорошо! Тепло, прибавляется света. На огороде растёт всякая съедобность. Егорушка, как только мать откроет калитку на задах двора, сразу же увязывается за нею. Пока хозяйка полет грядки, сын лущит зелёные стручки. Горох ещё не вполне созрел, зёрна щупловатые, зато уже сладкие. А Егорушке того и надо: и полакомился, и пузцо набил. Туда же и молоденькая морковочка пошла. Мать прореживает морковные грядки, складывает в пучок бледно-красные хвостики. Потом сполоснёт их в ведёрке с колодезной водой и даёт сыну – хрусти на здоровье!

Огурцов ещё подождать надо, этот пупырчатый овощ в июньские дни не спешит радовать таёжный край своим появлением. Помидоры тем более медлят, висят себе, маленькие и зелёненькие, не скоро ещё вырастут, не скоро их солнце нарумянит как следует.

Зато в конце огорода поспевает земляника. Как-то мать позвала Егорушку:

– Вот тебе кружка, рви ягодки.

Сын оглядел траву, но ягод не увидал. Он поднял голову и сердито посмотрел на мать.

– Нету ничего…

– Смотри, как надо делать, – сказала мама. Нагнулась и ладонью поддела снизу листочки гусинника и клевера. Между пальцев заалели небольшие зернистые ягодки. Земляника! Она прячется у самой земли, поэтому и название такое получила.

Егорка тоже запустил растопыренные ладошки в траву – и раздобыл несколько земляничинок. Почти все оказались красноватыми только с одного бока – и кисленькими.

Тем временем мать нарвала целый букет прямо со стебельками. Только корешки оставила в земле, чтобы на следующий год проросли и дали новый урожай.

Красные ягоды глянцевито светились на солнышке. Их аромат взволновал малыша и запомнился с того дня на всю жизнь. Вкус у них был сладкий-пресладкий. И через годы, когда Егорка вырос, запах и вкус земляники всегда воскрешали в памяти маму.

Однажды мать принесла домой новую эмалированную кастрюлю. Егорушка взял отцову ложку и принялся барабанить по крышке. Получилась славная музыка.

Откуда ему было знать, что это не барабан, а очень дефицитная по военному времени вещь. На заводах делали мины и танки, патроны и самолёты, снаряды и многое другое, без чего солдатам на фронте не обойтись. До кастрюль ли было? А вот, поди ж ты, делали где-то и посуду.

Очередь в сельмаге стояла большая, но женщины терпеливо ждали своей удачи.

Матери досталась кастрюля, а ещё – небольшая плоская жестяная коробочка.

Когда сын настучался вдоволь, отец сделал ножом в коробочке две дырочки. Потом поднял коробочку повыше и сказал: «Открой рот». Егорка задрал голову и раздвинул пухлые губы. В рот полилась тонкая струйка неведомого доселе лакомства. Сказочный вкус запомнился на всю жизнь. И никакие новые сладости не могли затмить того восторга, который малыш испытал, ловя ртом вязкую белую струйку, тянувшуюся непрерывно из жестянки прямо на язык.

И только значительно позже у нового лакомства появилось название – «сгущённое молоко». Коробочка быстро опустела, и ещё не скоро доведётся Егорке вновь испытать подобное наслаждение.

С годами пришло понимание, что это был вкус близкой Победы.

Мать ушла из дому, и Егорка остался один. Скучать он не привык, поэтому сразу принялся за дело. Построил из разноцветных деревянных кубиков высокую башню, полюбовался и потом развалил. Весёлый стук деревяшек понравился, и он повторил упражнение. Вот только не все кубики помещались в башню, и она начинала рассыпаться раньше, чем он того хотел. Егорка вытянул сердито губы, махнул огорчённо рукой и стал думать, чем бы заняться дальше.

В большой комнате, которая служила спальней, кабинетом отца и залом для приёма гостей, подходящих занятий не оказалось. И малыш направился в кухню. Перешагнув высокий порожек, очутился в помещении, где главное место занимала побелённая кирпичная печь с чугунной плитой. На плите стоял чайник. Утром мать наливала из него кипяток в стаканы и добавляла заварки, которая была в небольшом пузатеньком чайничке, находившемся на припечке.

Егорка вспомнил, что к чаю мама испекла крендельки. Но в тарелке на столе их не было. Остатки утренней выпечки забрал в дорогу отец. И тогда Егорка решил сам напечь крендельков. Он видел, как мама занималась стряпнёй, и стал повторять её действия.

Малыш сел на корточки возле тумбочки, стоявшей рядом с обеденным столом, и раскрыл дверки. Вот банка с мукой. Он наполнил миску до краёв, чтобы печенюшек получилось побольше.

В лукошке лежали куриные яйца. Их мама разбивала в муку. Разбил и Егорка одно яичко, но этого показалось мало, и в ход пошло второе, а за ним третье и четвёртое.

Попробовал помешать тесто ложкой, но только испачкался. Недолго думая открыл бутылку с противным рыбьим жиром, которым его перед едой поила мать «от рахита». Тесто окончательно слиплось и завоняло прогорклым.

Притомившись, Егорушка решил подкрепиться и стал слизывать с ложки кесиль-месиль. Мордашка от уха до уха разукрасилась не хуже, чем у новогодней матрёшки, которую они вешали на ёлку вместе с шариками и конфетами. Тогда он стал бить оставшиеся яички прямо на пол и глотать желтки.

За этим увлекательным занятием и застала его мать, возвратившаяся из магазина. Она всплеснула руками, бросила сумку на стол и принялась спасать сына, вошедшего в кулинарный раж. Сунула лицом в тазик с водой, похлюпала как следует и больно обтёрла шершавым вафельным полотенцем, а потом дала сыну и пару ощутимых шлепков по мягкому месту.

После этой истории у Егорки недели две шелушилась кожа на щеках, чесалось всё тело.

А что же стало с Егоркиным тестом? – спросите вы.

Мать размешала его как следует, плеснув немного водицы, и напекла крендельков. Вечером, после того как отец возвратился с работы, они всей семьёй пили чай с новым печеньем. А когда отец поинтересовался, почему крендельки отдают рыбой, мать указала на сына:

– Спроси кондитера.

Сын промолчал, только засопел в две дырочки, как паровозик.

Отец всё понял и погладил чадо по вихрастой голове:

– Помощник растёт.

На двери, ведущей из комнаты в кухоньку, висела карта Советского Союза. Изображение великой Родины прикрепили с внутренней стороны, и когда требовалось выйти из комнаты, надо было толкать дверь наружу. Получалось так, словно ты покидаешь страну, отправляясь в огромный окружающий мир.

Как-то отец показал Егорке место на карте, где находится село, в котором они живут. Карта была большая, но сёла на ней не обозначались: не хватило бы места на бумаге. И города тоже не все поместились, только крупные. Ну а самые главные были обозначены кружочками с чёрными точками посредине. Они-то и привлекли внимание малыша.

Для удобства обучения отец поставил сына на стул и сверху вниз стал указывать пальцем на кружочки:

– Ленинград… Москва… Минск… Киев…

Егорушка громко повторял за отцом эти слова. Поначалу не все они получались у него внятными. Легче всего он овладел названиями, включавшими протяжный и звонкий звук «и».

Застав их за этим занятием, мать добавила к уроку океаны и моря, омывающие страну и находящиеся в ней. Егорка внимательно слушал:

– Тихий океан… Ледовитый… Балтийское море… Каспийское… Берингово…

С той поры Егорка веселил гостей, как заправский артист. Забравшись на стул, он начинал водить ладошками по карте и выпевать полюбившиеся слова:

– Ми-и-нск… Ки-и-ев… Ти-и-би-и-ли-и-си-и.

Гости дружно хлопали в ладоши:

– Умница, Егорушка!

Вдохновлённый похвалой, малыш добавлял в «концерт» названия акваторий с любимым звуком. Напоследок он дотягивался ладошками до голубой «шапки», покрывающей страну сверху:

– Я-до-ви-и-тый а-ки-и-ан.

Аплодисменты и смех венчали триумф артиста.

Через много лет он напишет:

Хоть не все ещё дороги пройдены,

Истину я всё-таки познал:

Мир огромен, но не больше родины,

Где я счастье жизни испытал…

Дом стоял не на центральной улице села. Тротуаров и в помине не было, люди ходили по заросшим травой обочинам дороги. Тут были свои плюсы и минусы.

Достоинство зелёных обочин заключалось том, что они были довольно широки. Иди себе да сшибай на ходу розоватые головки бессмертника и белые шапочки клевера, топчи на здоровье гусиную травку. Ноги не устают от ходьбы, землица пружинит, травка ласкает босые ступни.

Можно было и взапуски бегать по траве, не боясь пораниться осколками стекла или, допустим, ржавым гвоздём. Народ не то чтобы аккуратно себя вёл, соблюдая чистоту и порядок, – просто все жили скудно, берегли стеклянную посуду, не разбрасывались нужными в хозяйстве железками. Да и консервных банок не валялось без дела в зарослях полыни или чабреца: в банку ведь можно положить тот же гвоздик, гайку или болтик – в хозяйстве всё пригодится.

Правда, когда дождь ливанёт, вода тут же сплошь покроет обочины. О кюветах речи тоже не было. Прыгай через лужи, раз тебе надо куда-то двигаться.

Это летом. Другое дело зимой. Сугробы наметало у каждого забора чуть ли на высоту жердяных прясел, переплетённых ивняковыми лозинами. Редкие тропинки от калиток и ворот вели прямиком к дороге, которую худо-бедно расчищали иногда от снега тяжёлым деревянным стругом, волочившимся за трактором «Сталинец». А если забуранит на неделю, то и на дороге такие сугробы наметёт, что не узнаешь сразу, где тут проезжая часть.

Но сейчас июль – макушка лета, как говорит отец. Жара стоит такая, что все куры попрятались под терраску, лежат там в пыли и прохладе, даже не квохчут. Егорушка заглядывал за крыльцо, где был лаз под настил. Куры разевали клювы и закрывали серой плёнкой глаза. Наверное, смотрели свои куриные сны, даже яички нести не хотели в гнёздах, которые отец им сделал из старого сена. Егорушка любил яички, еда сытная. Мама с яичками вкусные калачики да плюшки печёт, хотя и не так часто, как хотелось бы.

И соседский Шарик забрался в тенёк за домом. Лежит на боку, лапы вытянул, тощенький живот выставил. Красный язык с белёсым желобком посередине вывалил чуть ли не до земли. Дышит часто: «А-ха-ха-ха-а…»

Всем жарко!

Вдруг в конце улицы заурчал грузовик. Егорушка знает, что сейчас за полуторкой потянется клубом пыль. А это интересно. Машины по их улице ездят нечасто, развлечений мало. С соседскими мальчишками он любил встречать проезжающие автомобили. Особенно нравились грузовики: они так напылят, что аж до неба достаёт. Легковушки так не могут, да и появляются редко, не каждый день увидишь «эмочку», на которой ездит главный начальник района. Чего ему тут делать? А за трактором пыль слабенькая, ползёт как черепаха, можно даже бегом обогнать.

Выйдя за калитку, Егорка стал ждать полуторку. Вон и соседский Васька тоже выглянул.

Как только грузовичок проехал мимо, оба мальчика кинулись на дорогу – и исчезли в клубах пыли. Васька не видит Егорку, Егорка – Ваську. Пыль забивает нос и слепит глаза, забирается в рот и скрипит на зубах. Вкуса у неё никакого. Зато так славно пахнет отработанным бензином. Голова кружится, и в носу чешется, хочется чихать.

– Ап-чхи! – принялся Егорка прочищать носопырку.

Пока он чихал, мать выглянула из окна и увидала эту картину. Не мешкая прибежала и ухватила сына за руку.

– Ждёшь, когда тебя микробы съедят? А ну-ка – домой, мыться!

Сызмала Егорушка сообразил, что ходить в гости не только интересно, но и полезно. Особенно когда в Сосновку приехали две выпускницы из московского медицинского института, которых отец пригласил на работу в районной больнице. Поселили молодых врачих в избушке напротив дома заведующего райздравотделом. Тесновато, но для незамужних да бездетных это не в тягость.

В новеньких женщинах всё было необычно. Среди деревенских обывательниц они резко выделялись модными шубками, лакированными ботиками и пуховыми шапочками. На руках – кожаные перчатки. И волосы москвички завивали в мелкие кудри. Это тебе не овчинные полушубки носить, топотить по снегу валенками и кутать голову в шерстяной платок грубой домашней вязки. Про перчатки у деревенских и речи нет, обходились рукавичками из козьей шерсти. Не так фасонисто, зато тепло.

А какие у них имена! Одну из подружек, высокую и светловолосую, звали Римма. Звучно, не правда ли? И у второй, пониже ростом и брюнетистой, имя было тоже необычное – Нелли.

Было это зимой, когда Егорка осваивал жизненное пространство по третьему году после появления на свет. И так вышло, что однажды тётя Римма и тётя Нелли пригласили Егорку к себе, после того как вечером, после дежурства в недавно построенной больнице, они погостили у Егоркиных родителей. Мать не возражала, отец тем более. Пусть начинающие медики привыкают к детям. Возможно, кто-нибудь из них станет педиатром – в таёжном краю детских врачей вообще не было.

В гостях Егорке очень понравилось. Правда, игрушек не имелось, зато на этажерке стояли толстые книжки. А в журналах на тумбочке было много цветных рисунков и фотографий.

Особенно понравился Егорке чай, которым его угостили. И даже не сам напиток, а печенье и конфеты, купленные в столичном «елисеевском» магазине. Новизну новых ощущений малыш воспринимал прямым способом – на вкус и цвет. Ещё бы! Печенюшки, посыпанные маком, он доставал из круглой коробочки, а каждая конфета оказалась завёрнутой в две обёртки. Сверху была бумажка с медвежатами на поломанном дереве, а снизу похрустывала блестящая фольга.

– Ешь, кареглазик! – потчевала Римма, целуя Егорку в пухлую щёчку. – От шоколада ещё никто не заболел.

И сама не забывала лакомиться.

Нелли с другого бока подкладывала да подливала. Тут же стояла вазочка с мёдом, которым девушек угостил местный пасечник, приезжавший на медосмотр. Мёд Егорка особенно любил.

Наевшись до отвала, Егорушка начал помаленьку клевать носом. Подружки о чём-то пошушукались и закончили тайные переговоры довольными улыбками.

После этого гостя уложили на кровать и укрыли тёплым одеялом. Наш герой тут же и заснул.

Тётя Римма оделась и быстренько сбегала через улицу к родителям Егорки. Не знаю, о чём она там говорила с матерью уснувшего «мужичка», но решено было не тревожить малыша до утра.

Проснулся Егорка между двух тёплых женщин. Это его весьма поразило, поскольку вчерашний вечер растаял в памяти, как снежинка на ладошке. Но где было ложиться хозяйкам – ведь кровать-то в доме одна. Хорошо, что большая.

Пока топили печку и грели чай, Егорка оставался в постели, не решаясь выбраться на холодный воздух, которым тянуло от заиндевелых окошек.

За этим занятием и застала его мать, прибежавшая спозаранок забирать сына. Она наотрез отказалась от угощенья:

– Чай и у нас есть!

Егорка был быстренько облачён в зимнюю одежонку и доставлен домой.

Так закончился первый выход Егорки в гости. К сожалению, второго случая не представилось. Что-то маме не понравилось во всей этой истории. Только вот что? Этого Егорка долго не мог понять. В гостях ведь так хорошо… Лишь много позже узнал он поговорку: «В гостях хорошо, а дома лучше».

Правда, не было дома таких вкусных конфет и таких симпатичных тёти Риммы и тёти Нелли. Но это не беда, мама всё равно самая красивая на свете, даже если и сердится.

Вечером отец растапливал печку. Егорушка любил смотреть, как это делается. Много интересного происходило на его глазах.

Вначале отец приносил со двора охапку поленьев и сбрасывал на жестяной лист, прибитый перед печкой. Ещё осенью отец привёз на Гнедке берёзовые брёвнышки, а потом распилил их на небольшие чурки. Вообще-то пилил он не один. Поскольку пила была двуручная, Егорушка ухватывался за рукоятку и помогал по мере сил.

«Вжик!» – пила уходила от Егорки. «Вжик!» – прибегала снова. И хотя работать одному было гораздо легче, чем тягать сына вместе с пилой туда-сюда, отец довольно улыбался. Помощник растёт!

Колоть чурки острым топором Егорке не разрешалось. Зато таскать чистенькие белые полешки к забору – это пожалуйста. Здесь они укладывались одно на другое между вбитых в землю кольев. Получилась дровяная стенка выше Егоркиного роста. Колья не давали сооружению рассыпаться. Сверху дровишки накрыли от непогоды старыми досками. Всё, поленница готова!

Вот из этого запаса и брались зимой дрова.

На растопку холодные и заснеженные поленья не годились. Для этого дела у дымохода возле трубы на припечке со вчерашнего дня сохли три полешка. Отец брал большой кухонный нож и принимался щипать лучину.

Затем открывал дверцу, сгребал в кучку оставшуюся после утренней топки золу, большая часть которой проваливалась сквозь колосники в поддувало. Остатки железным совком ссыпал в ведро. На очистившееся место клал скомканный газетный лист и поверх него строил из лучины некое подобие колодца.

На самом верху печной трубы вытягивалась наружу закопчённая чугунная вьюшка.

Дальше начиналось самое интересное. Из небольшого кожаного мешочка, затянутого ремешком, отец вынимал маслянистый серый камень кремень. Вслед за ним появлялась острая железячка, так называемое кресало. И напоследок извлекалась лохматая обгорелая тряпочка – трут. Приладив тряпочку поудобнее, отец принимался чиркать кресалом по камню.

Весёлым снопом сыпались искры. Тряпочка начинала тлеть. Отец раздувал огонёк и быстро совал в печку. Вспыхивала бумага, среди лучин занимался маленький пожар. Сбоку придвигались принесённые поленья. Дверца захлопывалась, зато открывался вход в поддувало. Воздух устремлялся вверх, и в печи начинался весёлый треск.

Мать ставила на плиту чугунок с очищенной картошкой, залитой водой. Это значило, что на ужин будет любимая Егоркой толчёнка. Корова Зойка доилась хорошо, хотя давала меньше, чем летом, зато погуще и посытнее. «Молоко у коровы на языке», – говорила мать. Сколько Егорушка ни смотрел, но на языке у Зойки ничего, кроме сена, не видел. Но мать зря говорить не станет, приходилось соглашаться.

В кухне постепенно делалось теплее. Чугунок начинал булькать и пускать пар. Рядом закипал чайник. На сковороде шкворчало сало и жарился лук.

Отец присаживался на корточки, доставал из кисета сложенную гармошкой газетку, отрывал листок и сгибал его. Потом ухватывал щепоть махорки и сыпал дорожкой на получившийся желобок.

Егорке нравилось наблюдать, как отец проводил языком по краю листочка, ловко закручивал махорку в длинную колбаску и зажимал один конец пальцами. Не первый раз видел Егорка эту картину, но всё-таки волновался, получится ли у отца хорошая папироска-самокрутка.

Открыв печную дверцу, отец, поплевав на пальцы, вытаскивал мерцающий чёрно-красный уголёк и прикуривал от него. Щипцы, стоящие в уголке у печи, оставались без дела.

Выпустив первую струю дыма в печку и кинув туда же уголёк, отец вставал и, накинув полушубок, выходил на крыльцо.

– Шапку надень! – ворчала вдогонку мать.

Отец возвращался и нахлобучивал на голову рысий малахай.

Мать обращалась к сыну строго и внушающе:

– Не учись дурному. Мало ему язвы желудка, так туберкулёз решил заработать.

Она толкла в чугунке сварившуюся картошку, накладывала в тарелку и придвигала к сыну.

– Хочешь быть здоровым, никогда не кури!

Егорушка лил из кружки в тарелку молоко, мешал ложкой и начинал уминать содержимое. Сегодня и пшеничного хлеба вдоволь. Не беда, что серый, зато вкусный.

Вскоре возвращался отец, пахнущий морозом и табачным дымом. Они с матерью заправляли картошку жареным луком со шкварками и принимались догонять сына, уже стучавшего ложкой по очищающемуся дну тарелки.

Напоследок стоит сказать, что многих слов, которыми мы описали всё происходившее, Егорушка ещё не знал. Это позже он проведает про кремень, кресало и трут. И про печную вьюшку на трубе, и про кисет с махоркой.

В похвалу нашему герою скажем, что, как бы ни был ярок и увлекателен пример отца, серьёзным курильщиком Егор не стал. Так, побалуется в подростковую пору да на том и успокоится.

Зато научится на рыбалке по-отцовски вынимать из костра уголёк и перебрасывать его с ладони на ладонь, восхищая и пугая дочек. Для него это был не простой уголёк, а родной, отцовский.

Сосед Колька Кугаёв всего-то на полгода старше Егорки, а постоянно задаётся. Всё ему не так, всё поперёк сказать норовит. Хлебом не корми, а дай проныть противным голосом: «И не-е-ет…»

С чего он взял, что самый умный?

В этот день спорить было особенно некогда. Играли в жмурки с Колькиной сестрёнкой Валькой и Мишкой, который через дорогу живёт. А потом Федька Чучук пришёл. «Чуча вадя! Чуча вадя!» – закричали все и побежали прятаться в заветные уголки большого двора. Пока Федька озирался своими узенькими китайскими глазками и заглядывал в стайку, каждый застукался. Но смышлёный новичок быстро сообразил, кто где прячется, и во второй раз не оплошал.

Чаще всего теперь вадить доставалось Вальке. Девчонке угнаться за быстроногими пацанами нелегко, чего там.

Потом матери закричали детей на обед. Двор опустел.

Первыми возвратились на арену игр Колька и Егорка.

Сыто отрыгивая наглотанный в спешке воздух, Колька почему-то заявил:

– Моя мамка самая красивая!

«Чем это она его так накормила?» – подумал Егорушка. Но спросил о другом:

– Новое платье, что ли, пошила?

Колька поморгал выцветшими ресничками, наморщил лоб и ответил по-взрослому:

– Она воопшэ.

– Киселя сварила, наверно? – продолжал догадываться Егорушка.

– Компот у нас. С погреба, холоднючий!

Аргументы вроде бы весомые, но не убедительные. У Егорушки, например, за обедом была вкусная окрошка на домашнем квасе, со сметаной и укропчиком – только что с огорода. И кисель голубичный с тарочками. Не хуже компота.

Пришлось ещё уточнить у задравшего обгорелый конопатый нос Кольки:

– Конфету дала?

Колька почмокал губами, сглотнул слюну и признался:

– Я уже съел. Больно сладкая, чтобы сосать долго!

– Дунькина, что ли, радость?

– Ага, Катькина… – хмыкнул задавала.

Получилось смешно, потому что в большой семье Кугаёвых кого только не было: и дед Василий, и бабка Капка, старший брат Вовка и младшая сестра Валька, и кривая на один глаз тётка Катерина, холостая девушка средних лет. И отец с матерью, понятное дело. Если на каждого по конфете, большущая горсть получится даже самых дешёвых подушечек под народным названием «дунькина радость».

Облизав липкие от съеденной конфетки пальцы, Колька уставился на Егорку. Чего, мол, скажешь?

Пришлось Егорушке напрячь извилины. Для начала он дожевал вынесенную из-за стола тарочку, хотя мать строго запрещала таскать еду во двор. Потом с гордостью сказал:

– А у моей мамы коса толстая. И длинная. Гребёлкой до-олго расчёсывает.

Против этого крыть Кольке нечем. У его матери, тётки Василисы, волосы короткие. И чёрные, будто она только что вылезла из-под своего ЧТЗ. Трактористке длинная причёска ни к чему. Гребёлка нужна только держать волосы на затылке.

Какая уж тут красота…

Пока Колька хлопал глазами, Егорка соображал дальше.

Его мать работала бухгалтером, поскольку после школы-десятилетки окончила курсы счетоводов. Вообще-то мечтала поступить в институт на химика, но война помешала. Правда, об этом Егорка узнал позже. А тогда он нашёл другие доводы, самые веские:

– Моя мама добрая! И поёт красиво.

Колька мысленно согласился: добрая, это правда. Егорку не бьёт. Самому-то Кольке нередко доставалось от уставшей мамки шлепков за проказы. Но отступать в споре он не привык. И крикнул во весь голос:

– И моя тоже! Как заспивает «Роспрягайтэ, хлопци, коней…», так дед с бабкой плачут. Вот какая!

Вот и поспорь с этим Колькой. Ох и вредный!

КУДА ВЕДУТ РЕЛЬСЫ

Окончилась большая война, во время которой появился на белый свет Егорка. Только-только исполнилось ему в начале мая два года, как через пять дней в измученную страну пришла Победа над немецкими фашистами. А там и Япония капитулировала в начале сентября.

В ту пору родители надумали навестить бабушку Марию, проживавшую в Хабаровске. Первое серьёзное путешествие ошеломило малыша, столько прибыло новых впечатлений.

Потрясения нахлынули с самого начала. Очутившись на перроне станции, откуда им надо было отправляться в путь по железной дороге, первым делом Егорушка увидел паровоз. Оправдывая своё название, большущая машина выпустила облако пара и оглушительно закричала страшным железным голосом.

Егорушка испугался и крепко прижался к матери. На глаза навернулись слёзы, а когда паровоз дал второй гудок, герой нашей повести и вовсе реванул. После знакомства с локомотивом долго ещё в последующие годы он боялся приближаться к страшной машине и, завидев клубы пара, спешил закрыть ладонями уши.

Дальнейшие детали поездки поблёкли в сравнении с первым впечатлением. Хотя ещё один эпизод впечатался в сознание. Уже внутри вагона Егорушка прищемил в дверях палец. Хорошо, что пальчик был мал, – кость осталась цела, лишь кожу поцарапал в расхлябанном дверном проёме.

Сын с матерью расположились вдвоём на нижней полке. Отец устроился над ними на верхней. Егорушка угрелся под маминым боком и быстро заснул. Наверняка ему приснился паровоз, но не будем догадываться и делать из себя всезнаек. Свои ночные видения он ещё не научился рассказывать. А мать, лёжа на краю постели, поправила подушку, чтобы сыну осталось на ней побольше места. Себе же под голову приспособила прикрытую полотенцем сумочку, в которой лежали документы и деньги.

Паровоз пронзительно засвистел, а затем дал длинный гудок. Поезд дёрнулся, лязгая буферами-тарелками, судорога рывка прокатилась до конца состава, и мимо окна поплыли вокзальные строения.

Через несколько минут экспресс Москва – Владивосток набрал ход. Вагон раскачивался и содрогался на стыках рельсов. Пассажиры занимались своими делами. А Егорушка крепко спал, укачиваемый дальней дорогой.

В старых железнодорожных вагонах каждое купе имело по два зеркала, расположенных друг против друга. Получалась забавная ситуация, когда можно было видеть и попутчика, и себя самого за его спиной. Женщинам это шло на пользу, они то и дело прихорашивались, поправляли причёски и складывали губки бантиком. Мужчины, замечая своё отражение, приосанивались, выпрямляли спину и разворачивали плечи пошире.

Егорушка не сразу обнаружил удивительное свойство поездных зеркал. Произошло это, когда поезд остановился на очередной железнодорожной станции и родители побежали на привокзальный рыночек купить чего-нибудь съестного. В купе, кроме него, никого не осталось.

Вначале Егорушка глядел в окно, пытаясь обнаружить отца и мать в людской толчее.

Потом устал от мельтешения лиц и отвернулся. Подложив под себя подушку, сел повыше на застеленной вагонной полке и начал вглядываться в бесконечную вереницу широких зеркал с самим собой посредине. На него смотрел круглолицый щекастый малец с русоволосой лобастенькой головой. Карие глаза, опушённые длинными ресничками, удивлённо округлились, пытаясь понять, кто это и что это.

Бесконечная череда зеркал и двойников, превращавшаяся в неразличимую точку, раздосадовала невыносимой непонятностью. Малыш отвернулся, но и за спиной была та же картина. Осерчав на игру перспектив, Егорка махнул резко рукой и нечаянно ударил по зеркалу. Кончики пальцев заныли от вспыхнувшей боли.

Когда в купе зашли родители с покупками, сынишка забыл о неприятности. Он принялся уписывать за обе щеки отварную молодую картошку, заедая свежим огурцом и запивая сытным варенцом. Вот только пальцы правой руки мешали действовать поухватистей. Но вскоре всё наладилось, и боль утихла.

Падать с табуретки Егорушка вовсе не собирался. Более того, даже не знал, что такое возможно. Если раньше он оказывался на этом предмете мебели, то по воле родителей. Его водружали на табурет, он читал стишок или показывал на карте Киев, Минск и Ледовитый океан. Затем отец или мать снимали сына и ставили благополучно на пол.

А когда приехали в Хабаровск и стали жить у бабушки Марии, тут-то оно и приключилось.

Много чего нового увидел Егорушка в той поездке – и паровоз, и вагоны, и высокие дома. Наверняка увидел бы ещё больше, если бы не эта беда.

По утрам надо умываться, желательно самостоятельно. Мать ставила сына на табуретку возле умывальника, наливала в рукомойник тёплой воды и говорила: «Давай хлюпайся!» Егорушка принимался поддевать ладошками сосок и мокрыми пальцами тереть заспанные глаза. Они делались большими и хорошо видели бабушку, хлопотавшую в кухне. Мать стояла сзади и держала сына за бока. Потом она давала ему белое шершавое полотенце, Егорушка промакивал лицо – и дело с концом.

Но в то злосчастное утро Егорушка решил сам умыться, пока мать чего-то там задержалась в спальне. Он наступил на нижнюю перекладину табуретки, поднял коленку, навалился животом на сиденье и очутился наверху. Оставалось только встать и начать действовать дальше. Но произошло неожиданное.

Как только Егорушка распрямился, встав на краю табуретки, та покачнулась – и он полетел вниз, упав навзничь на бетонный пол.

Очнулся Егорушка на постели. Рядом сидела мать и прикладывала мокрое полотенце к затылку. Голова гудела, будто в неё непрерывно стучали соском от умывальника. Глаза у мамы были красные, но слёзы она успела выплакать, пока сын приходил в себя.

Зашёл дед Иван и крикнул тонким голосом:

– Ну что, Кеке-Пуке, грохнулся? Ума не потерял? Ничего, до свадьбы заживёт!

Дед Егорушке не нравился. Во-первых, из-за прозвища, которое придумал своему неродному внуку. Чего смеяться над маленькими? Во-вторых, дед мало сыпал сахару в стакан Егорушке, когда пили чай.

Ангел-хранитель витал в то утро над Егорушкиной головой. Малец не убился, но шишка надулась основательная. И что удивительно, носил Егор это «украшение» до самых зрелых лет. На непогоду и в минуты волнения шишка опухала, в голове слышался отдалённый звон. В хорошую погоду и в спокойном состоянии забывал о шишке. А в минуты весёлого настроения шутил, что шишка придала ему ума-разума назло нелюбимому деду.

Зине шёл пятнадцатый год. Самая младшая из сестёр, рыжая и вспыльчивая, она отличалась несносным характером. Да и какой ей было быть, если всю жизнь скиталась с матерью по городам и сёлам с узлами и чемоданами на поездах да попутных машинах, а то и на телегах.

Старшая сестра Нина четвёртый год замужем. В двадцать три года это нормально.

И сын у неё есть, двухлетний Егорушка.

Средняя сестра Валентина, красавица и «характерная», в семнадцать лет выскочила замуж за офицера-энкаведэшника в больших чинах. Живёт как у Христа за пазухой.

Все сёстры от разных отцов, но мать дала им одинаковое отчество. Хотела этим скрепить родство разных по обличью и характерам дочерей. Винить Марию не за что. Родилась она в 1897 году, одиннадцатилетней девчонкой из села Глухово, что на Смоленщине, уехала в Москву и нанялась нянькой в состоятельную еврейскую семью, занимавшуюся коммерцией. В жерновах революции и Гражданской войны помотало девушку, как берёзку в бурю. Испытала короткое счастье семейной жизни, да потеряла одного за другим троих мужей. Александр, отец Нины, в двадцать четыре года сгорел от чахотки. Двух других супругов Мария лишилась в годы репрессий. Один оставил ей Валентину, от другого родила Зину. Некоторое время жила с Иваном Суздальцевым, гражданским мужем, да не сложился их союз. Был дед Иван вертляв и несерьёзен, приёмным дочерям не глянулся. Внук Егорушка тоже это понял по-детски безошибочным чутьём.

Окончание войны застало бабушку Марию в Хабаровске. Здесь ждали нашего героя серьёзные потрясения. О падении с табуретки мы уже говорили. Тогда же случилось ещё одно происшествие, врезавшееся в память Егорушке на всю жизнь.

Восстанавливаясь после тяжёлого ушиба, малыш лежал на кровати в спальне. Чтобы не скучал, поиграть с племянником заставили молоденькую тётку. Мать и бабушка в это время занимались на кухне стряпнёй.

Поначалу Зина весело играла с «раненым». Но затем Егорушка утомился и стал хныкать. Рыжая тётка решила, что он капризничает, и сердито толкнула его: «Молчи!»

Понятное дело, рёв только усилился. Недолго думая Зина схватила подушку и накрыла разинутый ротишко. Можете себе представить, какой ужас испытал задыхающийся от нехватки воздуха больной и обессилевший ребёнок, пытающийся вырваться из-под подушки.

Нина на кухне, конечно, слышала плач сына. И когда в спальне резко наступила тишина, мать инстинктивно кинулась узнать, что там случилось.

Живописать шлепки и затрещины старшей сестры, щедро отсыпанные рыжей «воспитательнице», не будем. Досталось злюке крепко, чего уж там!

А Егорка с той поры долго не мог играть ни в чехарду, ни в другие подростковые игры, где была опасность оказаться внизу кучи-малы. Он задыхался и порой терял сознание. И даже уже совсем взрослым человеком, на рыбалке, не любил тёмными ночами спать в палатке. Не хватало воздуха и очень хотелось, чтобы выручила мама.

Как-то отец и мать собрались в хабаровскую городскую баню и решили взять с собой сынишку. На съёмной квартире, куда они временно переселились из дома бабушки, взрослому человеку помыться было невозможно. Да и Егорушку толком не искупаешь. Неси воду из колонки за два квартала, нагревай на кухонной плите, жги скудные дровишки… А в коммунальной бане заплатил рубль с мелочью – и хлюпайся на здоровье.

Спустились с горки, перебрались через грязную речушку Чердымовку и поднялись на другую горку. Посредине квартала стояло добротное кирпичное здание, от которого струился вниз к Чердымовке мутный поток с белёсыми хлопьями пены.

Когда тебе два года с небольшим, ты не волен выбирать помещение для мытья. Отец пошёл в мужское отделение, а мать с Егорушкой – в женское. Да и не один он такой оказался – были там и другие маленькие мальчики.

Помывочный зал оглушил разноголосым гомоном, от которого с непривычки Егорушка оглох. Тётки с распущенными волосами весело перекликались, орудуя намыленными мочалками и гремя цинковыми шайками2.

Голые женщины не смутили ребёнка. Но их было слишком много, и все – чужие.

Мать усадила сынишку на свободную лавку, положила рядом мыльницу и мочалку. Затем принесла одну за другой две шайки – с горячей и тёплой водой. Омовение понравилось тем, что можно вволю плескаться.

Не менее интересно было наблюдать, как мама моет волосы. Расплетённые длинные косы превратились в нечто похожее на гриву коня Гнедка.

«И как она терпит?» – подумал Егорушка, пощупав воду в маминой шайке. Мать смело макала волосы в горяченную воду. Красные руки мелькали вокруг головы до тех пор, пока грива не превратилась в висящий до бёдер хвост.

Окружающие тётки тёрли друг дружке спины лохматыми мочалками. Порой то там, то здесь из парного тумана к высокому потолку вздымались шайки и обрушивали ливень на головы заканчивающих мытьё.

Никто не запрещал лить воду на пол. По наклонным желобкам она убегала в решётку посреди зала. Интересно, не эту ли воду видел Егорушка на улице, приближаясь к бане?

Когда мать обдала его напоследок с головы до ног щедрым водопадом из шайки, Егорушка чуть не захлебнулся.

– Ну как, ты живой?

– Да-а-а… – только и выдохнул сынишка.

Процедура переодевания в чистое бельё ничем не поразила воображение и затерялась в недрах памяти.

Отец вымылся раньше, хотя успел заглянуть и в парилку. Ожидая своих, принёс из буфета напитки.

– С лёгким паром! – поздравил глава семейства раскрасневшихся Нину и сына, появившихся в предбаннике. – Это вам ситро. – И он протянул два стакана.

Напиток приятно уколол мелкими пузырьками язык и нёбо. Не успел Егорушка насладиться влагой, как вернувшийся на волю газ шибанул в носишко. От неожиданности малыш растерялся и выпучил глазёнки, на которые навернулись слёзы.

– Понравилось? – с улыбкой поинтересовался отец, заметив реакцию сынишки на газировку.

– Да-а-а… – едва вымолвил Егорушка.

Вот эти кусочки мозаики и остались в памяти на всю оставшуюся жизнь. Баня – это дом, из-под которого течёт мутный ручей. Там громко разговаривают женщины. Воду из шайки можно смело лить на пол. В конце мытья – водопад на голову. Ну а вкуснее газировки нет ничего на свете. Вот только в нос пшикает резко. Но в этом и весь интерес – дождаться колючего залпа ситро.

С годами, уже где-то в институте, газировка перестала шибать в носоглотку. На смену ей пришли пиво, самостоятельная юность и желание время от времени сходить в парилку, яростно похлестать веничком по груди и спине.

Жаль, никто уже не спросит, понравились ли ему эти занятия. А так хочется!

Впрочем, чего это мы впадаем в минор? Достаточно заглянуть в смартфон героя повести и открыть один из видеороликов.

Правнук Тимур, полутора лет от роду, стоит в ванне. Затем нагибается и набирает в пластмассовое ведёрко воду. Крепкими ручонками поднимает посудинку и метко льёт на макушку.

– Вот умница! – хвалит мама, Егорова внучка Лера, снимающая ролик. – Сам помылся! Нравится?

Тимурка разожмуривается и сообщает довольно:

– Да-а-а…

Выходит по всему, что эстафета поколений не прерывается.

К слову, живёт Тимур в Хабаровске. И вполне вероятно – недалеко от того места, где более семидесяти лет назад ходили в баню его прадед, прапрабабушка и прапрадедушка.

Ночной железнодорожный вокзал ошеломил гирляндами огней. Свет лился потоками из перронных фонарей на столбах, бил яркими снопами прожекторов с вышек, слепил «глазами» набегающих локомотивов.

В купе, где ехала Егорушкина семья, вошли молодая красивая женщина и суровый мужчина в кителе. На голове у него была фуражка с голубым околышем. Женщины принялась обниматься: «Нина!..», «Валя!..»

Отец Егорушки поздоровался с незнакомцем за руку, затем взялся за чемоданы, но мужчина остановил его: «Погоди, Даниил». Он опустил вниз створку окна и крикнул кому-то: «Сидоров! Забирай вещи!» Минуту спустя в купе заглянул милиционер и унёс оба чемодана.

Егорушка изо всех сил таращил глаза, но ресницы слипались всё крепче и крепче.

Поезд пришёл с опозданием, наступила ночь, и тянуло на боковую. Пока мать несла его к автомобилю, на котором приехали за ними родственники, сынишка крепко заснул. Снились ему паровозы, бесконечные блестящие рельсы, незнакомые лица попутчиков. Гудки локомотивов переплетались с басами морских пароходов, заходивших на рейд порта.

Пока наш герой спит по пути к дому родни, я постараюсь коротко объяснить вам, как Егорушка очутился на краю России, в порту Находка. Многое мне неизвестно до сих пор, но я, с вашего разрешения, домыслю кое-что. Всё-таки столько лет прошло с той поры, попробуй разузнай всё. Да и у кого?

Как я уже рассказывал раньше, у бабушки Марии было три дочери. Старшую Нину, окончившую школу в Куйбышевке-Восточной, в самом начале войны повстречал фельдшер Даниил и увёз в таёжное село Сосновка. Там у них родился сын Егорка.

Младшая Зинаида ещё была подростком и всюду следовала за матерью.

Среднюю дочь Валентину, рано оформившуюся в цветущую девушку, Мария выдала замуж за очень важного человека. Яков Петрович служил в органах НКВД «на северах». Его обязанностью было руководить снабжением Колымских золотых приисков в огромной и сложной системе «Дальстроя». Вряд ли он сумел бы встретиться с Валентиной в Магадане. Однако по долгу службы ему постоянно приходилось выезжать на «материк». Основной базой отправки грузов на север здесь стал новый порт Находка. Полковнику Якову Кораблину на окраине города, в уединённом месте, отвели усадьбу с большим домом и охраной, дали персональный автомобиль и шофёра.

За год до окончания войны Валентина окончила семилетку, выучилась на токаря и работала на заводе по ремонту подводных лодок в Комсомольске.

Где и как увидел Яков там юную красавицу, осталось тайной. Возможно, это как-то было связано с его служебной деятельностью – поди разберись. Большая часть архивов НКВД до сих пор спрятана за семью печатями.

Как бы там ни было, неожиданным образом сошлись пути-дорожки сорокадвухлетнего офицера и шестнадцатилетней девушки. Решили вместе обосноваться в Находке, строить семью.

А тут и война окончилась, стало жить посвободнее. И надумали молодожёны пригласить в гости старшую сестру с мужем и сыном. Надо же крепить родственные связи. Тем более что рано или поздно предстоял отъезд на Колыму. Не на курорт собирались отправляться, а за Полярный круг. К тому же Валентина готовилась стать матерью и ей требовалась поддержка старшей сестры.

Город-порт Находка расположен в южной части Приморья. На дворе стоял щедрый сентябрь, поспевал виноград и другие фрукты. Проживание в усадьбе – самое комфортное, снабжение продуктами – по высшему правительственному разряду. Недельку можно пообщаться, познакомиться поближе. А Егорушке вообще лучше и не придумать отдыха: ешь витамины, расти и силёнок набирайся. Тётушка кое-какие гостинчики из одежды и обуви припасла, в закрытых распределителях раздобытые. Купила игрушек. Не поскупилась на подарки и своей старшей сестре.

Автомобиль по укромной асфальтированной однопутке подкатил к месту, выхватив фарами высокий глухой забор, опутанный колючей проволокой. Часовой с автоматом поднял шлагбаум, взял под козырёк и пропустил машину во двор.

Как его вынесли из машины, раздели и уложили на белоснежную постель в специально отведённой спальной комнате, погасили свет и оставили одного – Егорушка не почувствовал. Он так и не проснулся, утомлённый дальней дорогой и новыми впечатлениями.

Далеко на рейде прогудел пароход, заставив эхо бродить между сопок. Но он не смог потревожить сон маленького человека на краю огромной страны, у Японского моря.

Когда Егорушка проснулся, в комнате было темно. Он слез с широкой кровати и подошёл к зашторенному окну. Два длинных тёмных полотнища свисали от самого потолка до пола. Потянув одну шторину в сторону, малыш зажмурился. Оказывается, солнышко давно встало и светило прямо в окно.

Странно было видеть пол, отражавший лучи гладкой светло-коричневой поверхностью. У них дома пол некрашеный, мать мыла его тёплой водой, шваркала голиком3* и протирала тряпкой. На кухне и у порога драила шершавые половицы проволочной сеткой, наступив на неё ногой.

И стол на их кухне тоже некрашеный, только покрытый липучей зелёной клеёнкой в клеточку. Когда дело доходило до стола, мать скоблила его ножом до желанной белизны и опять застилала клеёнкой, пошарканной по углам.

Пока Егорушка щурился и протирал глаза, вошла мать и повела сына умываться. Мальчик впервые в жизни увидел ванную комнату. Никелированные краны и ситечко душа блестели, отражая сияние люстры под высоченным потолком. Никакого умывальника здесь не было, и бренчать соском не пришлось.

Мать крутнула сначала один барашек с синей кнопкой посредине, потом повернула другой, с красной кнопкой. Потрогав ладонью весёлую струю, бьющую в эмалированную раковину, она помогла сыну умыться.

Затем они пошли в большую комнату. Здесь тоже висели длинные шторы, а над столом парил в невесомости розовый абажур с витыми кистями. Лампочка светила прямо на стол, где в центре стояла большая ваза. Из неё свешивались грозди винограда, горкой лежали красные яблоки, жёлтые груши и иссиня-чёрные сливы.

Привыкнув к обстановке, Егорушка за вазой с фруктами разглядел другую, чуть поменьше. Там лежали конфеты в разноцветных обёртках.

Пока он любовался фруктами и сладостями, вошла вчерашняя красивая тётенька.

Поцеловав Егорушку в макушку, она поставила перед ним тарелку с манной кашей и стакан чая в серебряном подстаканнике.

– Представляешь, Нина, в доме совсем нет детской посуды, – сказала она сестре. – А ведь мне пора задуматься над этим.

И сёстры понимающе рассмеялись.

Одолев кашу, Егорушка с сознанием выполненного долга потянулся к вазе с манившими конфетами.

– Ешь сколько душе угодно! – придвинула тётушка вазу и положила на блюдце виноградную кисть.

Егорушка отщипнул несколько виноградин, проглотил их, не раскусив, и побыстрее принялся за сласти. Шоколадные конфеты есть не стал, поскольку уже знал, что вымажет пальцы и рот. А вот карамельку засунул за щёку. Её можно долго сосать, и всё время во рту будет сладко-пресладко. Для надёжности смышлёный племянник затолкал за другую щёку ещё одну карамельку, и отправился с тётушкой изучать усадьбу.

– Зови меня Валечка, – сказала юная красавица, на что Егорушка сразу же согласился. Дело в том, что в своём селе у него была соседская подружка и звали её так же.

Они вышли на высокое крыльцо массивного кирпичного одноэтажного дома с резным деревянным навесом над входом. Отсюда виделся весь большой двор. В дальнем конце стояли два автомобиля, чёрный и красный. С крыльца они казались игрушечными.

Сойдя на ещё зелёную обкошенную траву, путешественники двинулись к воротам. Дело в том, что Егорушку сильно заинтересовал солдат у шлагбаума. Во-первых, у него на плече висел автомат. Во-вторых, рядом с часовым была большая серая собака на длинных ногах. Она высунула красный язык, шумно задышала и с интересом посмотрела на нового человека.

– Марта, фу! – приказала Валечка. – Сидеть!

Собака села на хвост, не переставая интересоваться Егоркой.

– Не бойся, – сказал солдат. – Она детей не трогает.

Егорушка протянул руку, овчарка закрыла пасть, понюхала пальцы, хранящие запах конфет, и облизнулась.

Очень понравились малышу уши, стоящие торчком. У нах в селе почти все собаки били себя по морде беспородными ушами-лопухами. А тут такая красота!

Овчарка позволила мальчику потрогать себя за уши, высунула длинный розовый язык и шумно задышала, прижмуривая большие круглые глаза.

После этого Валечка подвела Егорку к низкому красному автомобилю с открытым верхом. Егорушку поразил капот, занимавший едва ли не половину длины машины. Это было тем более странно, что внутри кабины находилось лишь одно сиденье, на котором они и разместились.

– «Хорьх»! – похвалилась Валечка. – Гоночная, сто лошадей!

Егорушка огляделся по сторонам, но даже одной лошади не заметил.

– Хочешь, прокачу?

– Хочу, – недоверчиво пробормотал пассажир, никогда ещё не видевший тётенек за рулём.

Валечка запустила мотор, и они поехали вдоль забора. За большим домом росли цветы на клумбах.

– Георгины, генеральские цветы! – объяснила тётя.

Она затормозила, вылезла из машины и нарвала целую охапку.

– Вчера хотела встретить вас с букетом, да замоталась.

Егорушке было жалко цветов, но он не подал виду. Красивая Валечка и красивые цветы – вместе это ещё красивей.

Дома Валечка поставила букет в высокую хрустальную вазу. Букет разместился в самом центре стола, потеснив фрукты и конфеты.

Затем Валечка вызвала помощника. Это был солдат в белом халате, с наголо остриженной головой.

– Подавай на стол! – скомандовала хозяйка.

Описывать взрослое застолье мы не станем. Признаться, Егорка и забыл, что ели и пили взрослые, чем угощали его. В памяти остались только слова песни, которую с душой выводили породнившиеся люди:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

Егорушке казалось, что рябине очень грустно, потому что она «сама батына». Откуда ему было знать какой-то там «тын»? Под эту песню он и задремал сладким послеобеденным сном.

Первым автомобилем Егорушки стал «Опель Адмирал». Настоящий лимузин, чёрного цвета, лакированный, с хромированными накладками на радиаторе, фарах и окнах. Даже бампер из хромированной стали. А ещё у него имелись блестящие колпаки на колёсных дисках и шины с белыми ободами.

Трофейные немецкие машины поступили в гаражи НКВД, в том числе и в «Дальстрой». А поскольку дядя Яша служил в этой знаменитой дальневосточной организации, то ему по должности полагалось иметь такую красоту. Происхождение автомобиля «Хорьх», бывшего в распоряжении его молодой супруги, нам неизвестно.

Неважно, что дядя лысый и пожилой. Главное, он показал племяннику прекрасную машину. Подвёл к ней, открыл дверцу, усадил Егорушку за руль и сказал: «Владей, брат!» Всё понятно, значит, подарил. А сам ушёл, оставив кабину открытой. Кто-то позвал его из дома к телефону.

В автомобиле пахло кожей, табаком и ещё чем-то неизвестным, волнующим до дрожи. Егорушка ничего не видел из-за большого руля. Пришлось встать на ноги. Перед ним открылся вид на обширный внутренний двор усадьбы.

Ухватившись за «баранку», новоявленный шофёр зарычал, изображая звук мотора. Потом подёргал рычаги, торчащие из пола. В довершение всего нажал на клаксон посредине руля. «Адмирал» рявкнул оглушительно. Егорушка растерялся, плюхнулся на сиденье и дёрнул на себя дверь. Дверь клацнула замком и прищемила левую ступню. Мало того что страшно, так ещё и больно!

Из закрытого наглухо автомобиля плач нового «владельца» не слышно было и за два шага от этой четырёхколёсной «тюрьмы». Наревевшись вдосталь и потеряв надежду на спасение, Егорушка стал тянуть ногу из притвора. В итоге удалось освободиться, оставив в плену сандалию.

К маленькой радости добавилась большая. Из дома прибежала тётя Валя и вызволила племянника. Она обняла малыша, вытерла остатки слёз надушенным платочком и сердито постучала по капоту лимузина: «Ну, ты, железяка немецкая! Зачем Егорку обидел?»

Тут и мама подоспела. Забрала сына и в сердцах шлёпнула ладонью пониже спины: «Как ты сюда забрался?!»

Как? Когда в два года тебе дарят машину – ну как тут не забраться!

– Двигаем на рынок, – сказала Валечка. – Моряки из загранки интересные шмотки зачаливают.

Слова были незнакомые, и Егорушке тем более стало интересно посмотреть, куда это собираются мама и тётя.

Конечно, было бы заманчиво прокатиться на «Хорьхе», но дядя Яша не разрешил молодой жене рисковать. За рулём Валечка без году неделя, а на вещевом рынке всякого лихого народа полно. Мало того что карманы обчистят, так могут просто вырвать сумочку из рук и убежать. Поди поймай лихоимца в толпе!

Пришлось ехать на «Опеле» в сопровождении шофёра, у которого на ремне висела кобура с револьвером.

Валечка, как только выехали за шлагбаум, села за руль.

Вскоре дорога привела к вершине сопки, откуда открывался вид на море. Егорушка увидел на горизонте несколько корабликов, у которых из труб валил дым. Это было похоже на отцовские рисунки, только там дым поднимался из труб на крышах деревенских избушек.

Город лепился к бухте. Улицы и дома покрывали чёрная пыль и серая зола. Пароходы работали на угле, отчего в небе плавали слоёные пироги копоти. Краны ворочали длинными железными шеями, поднимая из трюмов ящики с грузами.

От калейдоскопа новых картин у Егорушки начала кружиться голова. Он задремал и не видел, как они приехали в то место на краю бухты, где народ продаёт и покупает всякую всячину. Тут меняли шило на мыло, брали деньгами и семейными драгоценностями, норовили обжулить и вручить гнилой товар. Главное – не разевай варежку, как сказала Валечка.

Уснувшего Егорушку уложили на заднем сиденье. Дверцы закрыли на ключ, и сёстры в сопровождении солдата-водителя отправились в торговые ряды. Не буду гадать, что они там увидели и купили. Я этого просто не знаю.

Примерно через полчаса Егорушка проснулся оттого, что кто-то на него смотрел.

Разинув пошире глазёнки, он увидел в окне страшную харю.

Назвать это лицом язык не поворачивается. Расплюснутый нос, прижатый к стеклу, был похож на свиной пятачок. Щетина покрывала щёки до самых глаз, злобно сверливших исподлобья внутренности кабины. На голове существа была нахлобучена зимняя шапка с оторванным козырьком.

Увидев, что ребёнок проснулся, любопытный обитатель барахолки стал делать знаки руками, словно бы нажимал дверную ручку. Дескать, пусти внутрь.

Но связываться с дверью после того, как накануне прищемил в «Адмирале» ногу, Егорка не желал. Да и человек больно страшный. Уж не тот ли это «бабай», которым стращала за непослушание бабушка Мария?

Харя высунула язык и теперь вовсе стала невообразимо страшной. Егорка махнул рукой на обидчика и скривил личико. Он бы и заревел, да смысла в том не было. Мать с Валечкой куда-то подевались, солдат с револьвером тоже исчез. Приходилось надеяться только на себя.

Вдруг ручка стала шевелиться. Малыш ухватился за неё и стал тянуть к себе, чтобы не позволить нежеланному гостю проникнуть внутрь. Страшила с той стороны решил нахально открыть кабину. Спасибо немецким конструкторам, что замки в их автомобилях слушались только своего хозяина, то есть открывались родным ключом. Русскую машину и гвоздиком при случае можно было вскрыть.

Вдруг за стеклом картина резко изменилась. Харя куда-то исчезла, зато появилось лицо матери, а за ней – Валечки и шофёра.

Замки в дверях разом щёлкнули. В салон ворвался воздух, настоянный на запахе гниющих водорослей и горелого угля. А затем вплыли ароматы духов Валечки и мамин родной запах. И это было самым большим подарком малышу, которому тётушка совала в руки резинового зелёного крокодила. После всего, что пережил Егорушка в отсутствие взрослых, зелёное чудище было совсем не страшным.

ПОСЛЕВОЕННЫЕ БУДНИ

Осенью отец привёз красной рыбы из города, где когда-то учился на фельдшера. Там текут две большие дальневосточные реки Амур и Зея, в которых эта рыба в те годы ещё водилась.