Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости бесплатное чтение
Ирина Млодик
Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости
© Млодик И., текст, 2018
© Скобелкина К., иллюстрация, 2018
© ООО «Издательство «Э», 2018
* * *
Часть первая. Слияние. История Тани
Разрешите мне не дышать. Вдох – боль. Я не могу дышать пустотой. Как это больно – вакуум. Хочется скулить, кричать или убить. Найти правозащитную организацию, в которую подать петицию. Нельзя помещать людей в вакуум. Это слишком мучительно. Лучше убейте…
Он ушел… Она все пытается перевести слова в реальность. Не получается. Наверное, потому, что это не те слова. «Ушел» – это так буднично и просто, и это совсем не отражает случившегося. Он выпотрошил ее тело. Вскрыл, забрал все, что ему нужно, оставив лишь пустую, гулкую оболочку. Все, что ему нужно, – глупая надежда. Если бы ему было нужно хоть что-то от нее, она и сама отдала бы радостно и добровольно. Бери все что хочешь, только будь рядом. Не оставляй.
Сколько же дней прошло с той идиотской эсэмэски? Неужели всего пять? Кто после шести с половиной лет вместе пишет короткое и внезапное сообщение: «Нам нужно расстаться»? Кто поверит в то, что эти три слова не просто чушь, набранная вспотевшим пальцем кем-то в глупом телефоне, а внезапно всплывшая правда – кит-убийца из глубины чьих-то тайных желаний? Вот и она не поверила. Сначала. Так не бывает. На пустом месте. Между ее отпуском и его грядущей командировкой. В эпицентре их планов о том, чтобы снять «двушку», найти подарок на юбилей его отца, съездить в Аргентину следующей осенью, поменять его машину. Эта эсэмэска не от него. Глупая случайность, розыгрыш, шутка.
«Слушай, зачем так шутишь?»
«Я не шучу».
«Скажи, что это неправда».
«Это правда».
«С чего вдруг так резко?»
«Не резко, я все обдумал».
«У тебя кто-то появился?»
«Нет».
«Тогда зачем?»
«Я так решил».
«Ну что же случилось?»
«Ничего не случилось, просто я понял, что нам нужно расстаться».
«Как ты можешь решить что-то за меня, за нас?»
«Я за нас и не решаю, просто я ухожу».
«Ты не можешь уйти просто так, не поговорив».
Полтора часа бесполезных вопросов и дурацких, пластиковых, ни на что не отвечающих ответов. Ни один из них не укладывался в ее голове. Не могла поверить, что живое (так ей казалось) на ее глазах превращается в пластик. Не то! Не то! Она ждала других ответов. Бессмысленность ничего не значащих слов топила ее, повергала в отчаяние. Чужой, замкнутый, закрытый. Как будто заколдован. Она тянулась, гладила его по щеке, но он отодвигался быстро и инстинктивно, как от чужой руки. Сейчас она подберет слова, что-то сделает, и чары рассеются – не может быть, чтобы нельзя было разрушить это чудовищное колдовство.
Сейчас уже стыдно вспоминать те отчаянные попытки, вопросы, мольбы, прикосновения… В своей борьбе за сохранение прежнего она даже не заметила, как он начал смотреть на нее с суровой отчужденностью, а потом и вовсе стал опускать глаза, неприкрыто тяготиться каждой минутой и уходить, уходить…
Зачем ты так со мной? Это же по-прежнему я. Вспомни! Чужой, чужой, чужой… Как это мучительно, когда кто-то еще рядом, но уже недосягаем. Подводная лодка, которую ты считал своим домом, оставляет тебя на необитаемом острове и медленно погружается в воду. И даже когда остаются лишь круги на воде, ты не можешь поверить, что тебя покинули навсегда. Оставили. Здесь. Одну.
Она не помнила той минуты, когда он ушел, перед этим собрав самые нужные ему вещи. Сидела, вцепившись в кухонную табуретку, и почему-то боялась пошевелиться. Тогда она еще могла дышать, только тихонько, чтобы не спугнуть, не разозлить его еще больше. Вдруг он успокоится и останется? Она же может сидеть тихо-тихо и совсем не мешать ему жить.
Тяжелее всего было по утрам. Ей почти каждую ночь снилось, что они вместе. Обычная жизнь, то на рынок идут, то почему-то на рыбалке вдвоем. Самое ужасное было просыпаться и понимать, что его нет рядом. Никакого «рядом» уже не будет. Одна. И вот тогда ей не хотелось дышать, точнее, она хотела бы разучиться. Перестать. Потому что нечем и незачем дышать. Нет внутри ни легких, ни сердца, ни смысла. Ничего. Пустая, несуществующая без него, лучше убейте. Но… никто не приходил убивать, наоборот, вокруг периодически кучками сбивались сочувствующие.
– Ну что ты так убиваешься по нему, брось. Ой, не первый и не последний. Сколько еще у тебя таких Вадиков будет! – бодро вещала Ларка, по-хозяйски замешивая блины, а потом шлепая тесто на шипящую сковородку на их кухне.
Наша кухня – какие сладкие слова, как больно от них – наша. Эту скатерть с дурацкой геометрией они покупали вместе перед каким-то Новым годом вечность назад. Кто лепит на скатерть такое? – возмущалось ее эстетическое чувство. Но ему тогда понравится цвет. «Голубое с желтым, смотри, как красиво!» – говорил он с блестящими от возбуждения глазами. Разве она могла не согласиться? Привычная трель капающего кран: так и не починил, сколько она ни ворчала. А занавески сама выбирала и потом еще страшно обижалась, когда он не испытал особого восторга от того, как здорово сочетается голубая кайма на них с фоном его дурацкой скатерти.
Господи… тошнит ее от этой кухни. Не их теперь – ее кухни, в которой все напоминает о нем. Так невыносимо напоминает. Надо, видимо, менять квартиру. В этой тошно. Мысли ползут медленно, их тягучий ритм разбивает лишь шипение раскаленной сковородки. А вдруг вернется? Хватит! Не стоит вскармливать пустые надежды, слишком уж тяжело от этих надежд, особенно когда ждешь-ждешь и уже устаешь ненавидеть соседей, которых привозит лифт, потому что, когда слышишь гудение лифта, все время думаешь, что это он.
От запаха блинчиков ее затошнило, да и не ела она давно. Похудела сильно и резко, килограммов на семь, что ли. Мама убеждена, что на пятнадцать. Так ей Ларка описала ее худобу, но Ларка всегда преувеличивает. Вот, подрядила подругу следить за ее питанием: «Блинчики Таньке приготовь. Блинчики-то она непременно съест, все детство от стола не могла ее отогнать, когда блинчики пекла, из-под руки выхватывала и съедала, обжигаясь!» (Просто готовила их мама раз в несколько лет, как же тут не выхватить.)
Послушная Ларка (а кто бы посмел перечить ее матери!), колдуя над блинами, повернувшись к ней крупным задом, крепко схваченным вызывающе алой юбкой, все повторяла и повторяла свой утешающий речитатив, перечисляя ее многочисленные достоинства, которые в ближайшее время непременно оценят мужчины.
Ларку она слушала вполуха. Смотрела в окно на мартовскую унылую весну и никак не могла понять, зачем ей кто-то еще, если ей нужен этот, а все остальные для нее не существуют.
Ей нужен этот, с кем ей нравилось делать все, включая решение нудных бытовых проблем. Даже прибираться ей хотелось вместе с ним, хотя у Вадика в семье мужчины вообще уборкой не занимались и ей с трудом приходилось уговаривать его хоть что-нибудь сделать, пока она пылесосит или отмывает унитаз. Было, конечно, досадно, если он в день уборки собирался идти играть в теннис. Но ведь у него всегда было так много желаний!
– А помнишь, как на корпоративе Вадик здорово придумал с шашлыками? Всем так понравилось… – сказала она, тоскливо водя пальцем по чашке. Эту чашку она ему подарила: из Греции привезла, когда его не отпустили в отпуск и она поехала туда на неделю с Маринкой.
– Тебе мяса, что ли, захотелось? Так давай я на рынок сбегаю, тут недалеко совсем, за полчаса управлюсь.
– Да нет, при чем тут мясо, – обиженно вздохнула она. – Просто вспомнила.
Ей просто очень хотелось снова и снова произносить его имя, слушать, как оно звучит. Хотелось хоть с кем-то поговорить о нем, рассказать обо всех этих дурацких мелочах, которые сейчас казались полными значения.
– А вот и нечего вспоминать. Что он придумал-то? В листьях каких-то мясо замариновал. Потом же шашлык не ел никто из-за этого странного запаха. Вечно он у тебя экспериментировал, вот и доэкспериментировался. Новатор, понимаешь… Садись давай, блины ешь, с чем ты их будешь? С маслом, сметаной, вареньем? – Ларка по-хозяйски рылась в холодильнике, который сама же и наполнила.
– Я не хочу блины…
– Не, ну здрасте, а для кого же я их пекла тут битый час? Давай садись. Молоко будешь? Или чай? Лучше с чаем, а то я масла не пожалела. А между прочим, он мне никогда и не нравился!
– Ну при чем тут ты?
– Как при чем? Я же человек со стороны. Я все вижу. Это вам, дурехам, как влюбитесь, так любовь пеленой глаза застилает. А я сразу видела: предатель. Вот до всего ему было дело. Все хотел узнать, даже образования у него два было. Вот скажи, зачем ему два?
– А что тут такого? Умный просто, учиться любит.
– И что, в первый раз его плохо выучили?
– Ларка, слушай. Может, мне ему позвонить, спросить, когда оставшиеся вещи заберет? Вдруг я переезжать надумала и мне его вещи девать некуда.
– Что это ты надумала? Зачем тебе переезжать? У тебя до метро три минуты. Кто из такой квартиры переезжает? Да и Маринка с вас плату брала по-божески, где ты найдешь отдельную квартиру за такие деньги? Разве что за Кольцевой, а у тебя почти центр! – Ларка, домывавшая сковородку, повернулась к ней с угрожающим видом.
– Да я не про это… Ну как будто я переезжаю, понимаешь? Просто чтобы повод был позвонить. Чтобы голос его услышать… Как ты думаешь, что он сейчас делает?
– Повод! Вот так он и поверит, что ты съехать собралась! Как будто он не знает, как вам эта квартира досталась. Что если б не Маринкина доброта…
– Ну что ты все про квартиру! Я ж тебе про него.
Про него, про него… Когда же покинет ее это навязчивое желание говорить про него хоть с кем-то. Она даже думала кошку завести или собаку, чтобы с ними разговаривать. Но не было сил, за животными же ухаживать нужно. А ей самой хотелось стать кошкой в чьем-то чужом доме… Хотелось тереться о хозяйские ноги, а потом свернуться калачиком на чьих-то надежных коленях и почувствовать теплую руку у себя на спине…
Слезы опять полились против воли, ну когда же она перестанет реветь?
– Та-а-ак, нет, ну вы посмотрите, снова нюни распустила! – переполошилась Ларка. – Слушай, перестань уже по нему убиваться! Гос-по-ди… Ну хочешь звонить, на, звони.
Ларка быстро схватила свой телефон, нажала на кнопку набора и протянула ей.
– Зачем! – заорала она в панике и отбросила телефон, словно он был гремучей змеей.
– Вот чокнутая! – Ларка на лету подхватила трубку – Алё, Вадик, привет. Это Ларка. Чего делаешь? А… Слышь чего, тут Танюшка с тобой поговорить хочет. Почему сама не наберет? Да кто ж ее поймет… Страдает она по тебе, дураку… И чего страдает? На, даю тебе ее.
– Привет… – от звука родного голоса кишки свернулись в животе в тугой клубок, что-то внутри разбухло, и звук вышел сиплый, как из-под земли. Кровь гулко застучала в голове, она согнулась, пряди упали на лицо, захотелось спрятаться, свернуться, чтобы никто не видел. – Я хотела тебя спросить, когда ты заберешь свои вещи?.. Мешают? Да нет, не очень. Когда переезжаешь? В мае? К кому?.. Ну да, конечно, до мая не помешают. Да, пока.
Ей захотелось выть, или закричать и кричать долго-долго, пока не кончатся силы, пока стремительно образующая внутри нее дыра не разорвет ее на клочки, или что-нибудь расколошматить, расцарапать, например это глупое белесое лицо, которое зачем-то придвигается к ней близко-близко…
Очнулась она среди ночи, тело какое-то не свое и отзывается болью. Расстроилась: значит, все еще жива. Внутри что-то мешает. Наверное, сердце. Хорошо бы вынуть его и отправить в холодильник. Пусть лежит там, замороженное, и никому не причиняет боли. Зачем ей сердце? Только мешает, пусть бы и лежало отдельно. Встать все равно нет сил.
Она таращилась в темноту, думая о том, как бы перестать ощущать себя по-прежнему живой. Настолько живой. Сбоку, на гостевом матрасе, завозилась Ларка. Она осталась у нее ночевать, а это значит, что утром снова придется терпеть ее навязчивые попытки «поднять в ней боевой дух». Папа, большой начальник, «великий дэв», похоже, вылепил из Ларки настоящего бойца. Работала она парикмахером-визажистом, была востребованной, но чувствовалось, что ей «королевство маловато, развернуться негде».
Вылезти из постели, натянуть на себя в темноте что попалось под руку и выйти за порог – задача несложная, но почему-то отняла много сил. Лифт вызывать страшно, своим гудением он перебудит весь дом. Стала спускаться по лестнице. Шла, будто древняя старушка: ноги дрожат, подгибаются, держат плохо…
А на улице – холод и темнота. Вот чего она на самом деле хотела. Не разговоров, не блинчиков. Пустота. Темнота. Холод. Чтобы заморозить сердце. Зачем ей оно? Ни к чему, только все время причиняет боль. Устала уже.
Тихо на улице, хорошо. Правильно. Как у нее на душе. Подтаявший и снова замерзший, грязный даже в темноте снег. Мерзлые лужи и колдобины. Редкая гадостность московской весны, которая только начинается. Тяжело идти. Ноги не слушаются. Она и не знала, как тут тихо ночью. До проспекта далеко, там машины ездят, шуршат шинами, а здесь тихо. Спят все. Задрала наверх голову. Белесо-темное небо без звезд, темные силуэты домов, только парочка светящихся окон. Вон там… и там еще одно.
Интересно, почему люди за этими окнами не спят? Наверное, вон там живет мужчина, и ему приходится рано вставать, чтобы выйти в утреннюю смену, а может, наоборот, только пришел с ночной. Наверное, завод, цех, товарищи… Унылая такая жизнь, каждый день приходится вставать ночью. Унылая жизнь, зато никаких мучений и не надо все время ощущать, где у тебя сердце. А за другим окном, наверное, живет семья, и у них младенец не спит, колики наверное, и юная мать готовит ему укропную водичку. Да нет, если б младенец кричал, она бы услышала. А так – тишина. Может, мамочка просто кормит его или встала бутылочку подогреть. Сейчас покормит и снова ляжет в теплую постель, где крепко спит ее муж, ведь сегодня ее очередь вставать к ребенку, не его.
Да, муж, черт ее дери! Татьяна с непонятно откуда взявшейся яростью пнула полузамерзший сугроб. Даже у этой молодой дуры есть муж, который хочет от нее детей. А что есть у нее? Где ее муж? Почему она, как все, не мечтала женить его на себе? Не предпринимала попыток? Вот и был бы у нее сейчас муж, и не услышала бы она, как неповторимый бархатный баритон в телефоне сообщает о том, что в мае собирается жениться и переезжать к своей Юльке.
От этого имени у нее опять подкосились ноги. Наверное, никого в своей жизни она не ненавидела так сильно, как Юльку в этот момент. Чертова «почти главный босс» Юлька! Под два метра ростом (на самом деле всего 182, но кому они нужны, точные цифры), с бюстом почти как у Памелы Андерсон (до ее медицинского апгрейда), ноги срослись с ушами, рыжая кудрявая грива, диплом МГУ то ли по социологии, то ли по маркетингу. Папочка, руководитель большой строительной компании, за недорого сдал им помещение под офис в аренду. Благодетельница, понимаешь! Ненавижу!
От злости даже ноги как будто окрепли, и она пинала сугробы с непонятно откуда взявшимся воодушевлением. Она и не подозревала, что может так ненавидеть. Юлька, королева офиса, всеобщая любимица, «наша опора и надежда», ездит на BMW, отдыхает на Ибице, дружит с великими мира сего. Такую не то что переплюнуть, даже приблизиться невозможно. Куда ей, с ее провинциальным педагогическим, с ее зажатостью, с ее стандартным метр семьдесят, с «модной», по мнению Ларки, стрижкой на тонких и гладких, невнятного цвета волосах, которые Ларка все мечтала покрасить в «убедительный золотой блонд». С мамой, директором школы, с добрым, но пьющим отцом, с которым все детство нельзя было видеться под страхом смертной казни. Ведь в их семье он был человеком, «чье имя нельзя произносить», потому что ушел к «бесстыжей шлюхе», когда Тане не исполнилось еще и восьми.
Стыд от такого невыгодного сравнения потушил в ней ярость, и ноги опять потеряли силу, пришлось даже присесть на промерзшую скамейку. Она никогда не боролась за Вадика, даже когда и представить не могла, что Юлька перейдет ей дорогу. Она не умела бороться. Никогда не задавала вопросов: а когда мы поженимся? Не спрашивала: что же дальше? Ей просто казалось, что все хорошо: идет как идет. Весна сменяет зиму, лето – весну. Он рядом, работают вместе, вместе домой, в магазин, на рынок возле дома, праздники, тусовки, авралы, отпуска.
На пару с Ларкой они всегда высмеивали желание офисных девчонок непременно выскочить замуж, она – потому что ей претила тотальная гламуризация всей страны, претили разные, но невероятно похожие в своей простоте «шесть надежных способов выйти замуж»; казалось, главное – это просто любить. Ларке, однако, гламур вовсе не казался лишним, в конце концов, подруга была «работницей индустрии красоты», как она пафосно про себя говорила, особенно если рядом вырисовывался какой-нибудь субъект, интересовавшийся ее профессиональной деятельностью. Но с идеями замужества у Ларки тоже было непросто, потому что она, по крайней мере на словах, отрицала мужчин как класс, необходимый женщине для счастья. «А когда придет пора размножиться, уж поверь мне, я найду от кого!»
– Я никогда у него ничего не просила! – зачем-то сообщила Татьяна светящемуся окну, тому, за которым, может быть, жил мужик с завода. – Вот и дура! Вот и получи. Любовь у нее, видите ли, главное! Ты что, думаешь, Юлька вот так взяла и внезапно полюбила твоего Вадима, когда вокруг нее артисты, музыканты, всякие парни с телевидения вьются? Что ей Вадим? Может, он еще надоест ей быстро, а?
В этот момент она поняла, насколько замерзла. Черт, в темноте натянула Ларкин пуховик, а он короче, руки из рукавов вон как торчат, и попу совсем не прикрывает, задубела совсем. Надо возвращаться.
– Пока, мужик, – буркнула она горящему окну и, с трудом поднявшись и потирая замерзшие колени, побрела обратно к своему подъезду. Странно, но стало почему-то немного легче. Во всяком случае, захотелось согреться, и она бы даже выпила чаю.
На кухне еще пахло блинами, и, заварив любимый зеленый, она намотала один блинчик на вилку, думая, во что бы его макнуть. В этот момент в проеме двери появилось всклокоченное, с предельно недовольной физиономией чудище: руки на пышной груди, плотным спелым плечом привалилась к косяку.
– Ну что, принцесса, оклемалась? Сметана в холодильнике на верхней полке.
– Я так, с вареньем. Разбудила? Ты прости, что побеспокоила, я хотела тихо.
– Тихо она хотела! Как в обморок брякаться, так ты не думала про беспокойство. Конечно, какое тут беспокойство: скорую пришлось вызывать, нашатыря-то в доме нет, да и кто знает, что с тобой, вдруг окочуришься, меня ж потом твоя мать съест с потрохами. «Какая нервная, чувствительная девушка, что за стресс такой вы ей устроили?» Нет, ну ты прикинь, это я стресс тебе устроила! Ну я ему все рассказала, этому докторишке, кто тут стрессы устраивает. Он аж попятился, мне тоже успокоительное предложил. А мне-то зачем? Я ж не нервная. А тебе покой прописал. Так что давай ешь быстрее и спать. Мне бы кто покой прописал! И почему все другим достается? – ворча и вздыхая, Ларка направилась в комнату, к теплоте оставленной постели. – Скажи спасибо, что матери твоей звонить не стала. А то ведь держала телефон наготове, со страху чуть не обделалась, мало ли что с тобой, – добавила она на ходу.
– Спасибо, Ла-а-арочка, вот за это, правда, тебе самое горячее спасибо. Или самое нежное. Ты какое хочешь?
– Ишь, разнежничалась. Оживает, значит. Оба давай. А за блины? А за спасение твоей никому не нужной жизни?
– За это подумаю еще.
Больше одного блина в нее все равно не влезло, но чай казался спасением: отогревал, возвращал к жизни. Замерзшие, с обломанным ногтем руки обнимали чашку так крепко и вожделенно, будто держали Святой Грааль.
– Вот же сокровище неблагодарное! Утром домой поеду, и так из-за тебя кот не кормлен, соседей пришлось попросить. Иди спать уже, на часах пять тридцать, а тебе доктор покой прописал, твое, блин, высочество.
Она искренне любила этого «маленького великана» – не очень счастливую дочь «великого дэва», она была ей все равно что сестра.
Ларка училась с ней в школе, но классом младше. Когда подруга только перешла в девятый, в ее семье разыгралась трагедия. «Великий дэв» убил свою жену, Ларкину мать. Белла (по отчеству ее никто и не называл) была потрясающе красивой женщиной: белокурая, тонкие и нежные черты лица, хрупкое, почти подростковое тело. А Ларкин отец был огромным, будто высеченным из огромного монолитного камня. Глядя на него, казалось, что безвестному горе-скульптору вдруг надоело возиться с материалом и он решил бросить работу на начальном этапе. Получилось то, что получилось: огромное грубовато-бесформенное тело, крупные черты лица, а к этому – глубокий бас с командными нотками. Он был начальником большого и важного завода, депутат какого-то местного совета, как говорят, «уважаемый человек». В Танюшкином представлении – настоящий «дэв», страшный великан из восточных сказок. Он всегда страшно пугал ее, хотя видела она его нечасто.
Ее маме нравилось, что «такой человек» иногда приходит в школу, интересуется поведением и успехами своей дочери в учебе. Успехов, собственно, не было никаких. Ларкино поведение тоже частенько выходило за пределы нормального: мальчишек она лупила нещадно, особенно если те начинали «нюнить» или «наезжать» на девчонок; ни возраст, ни рост, ни мускулатура для Ларки значения не имели, могло достаться любому. От матери она унаследовала светлые волосы и невысокий рост, а в остальном походила на своего небрежно отесанного скульптором отца.
Так вот, Ларкина мама работала художником при кинотеатре, рисовала афиши. Она всегда ходила слегка отрешенная, могла забыть о времени и засидеться в мастерской допоздна, особенно если принималась за что-то свое, за какие-то картины, которые никто не мог понять: линии, пятна, точки… Ларка была классическим ребенком с ключом на шее: приходила домой из школы, разогревала обед, ела, делала уроки. Но когда время близилось к семи, шла за матерью и приводила ее домой. Нельзя было допустить, чтобы отец вернулся, а дома ни жены, ни ужина. Грозы тогда было не избежать.
«Дэв» не просто ревновал жену, как тысяча дэвов, – он все время боялся за нее. Маленькая, худенькая, погруженная в себя женщина казалась ему неприспособленной к жизни, а потому хотелось запереть ее дома и никуда не выпускать. Когда в очередном приступе яростного беспокойства он действительно запер ее, она совсем увяла, перестала есть и все время лежала на диване лицом к стене. Видеть ее худую спину было невыносимо, и он сжалился, разрешил ей работать в мастерской. «Но чтобы по окончании рабочего дня была дома как штык, слышишь?» – гремел он над ней.
Поэтому Ларка и «страховала» мать. Кому нужны дома бури и ненастья? И вот в начале девятого класса, на дне рождения Светки Кравченко в одну ненастную пятницу, Ларка познакомилась с Васильком, Светкиным двоюродным братом. Этот Василек аж в самом Санкт-Петербурге толкал штангу и был тем еще здоровяком. Ларка внезапно влюбилась так, что начисто забыла обо всем. Взявшись за руки, они гуляли до одиннадцати у всего города на виду, не смущаясь, не чувствуя холода, и все никак не могли расстаться, ведь назавтра Василек снова уезжал в Северную столицу, в свой спортивный институт.
Когда Ларка очнулась и прибежала домой, ее встретила гулкая тишина, от которой она сразу оглохла. Переулками – так быстрее, – увязая в грязи, она помчалась к кинотеатру, и ей казалось, что ноги, как в дурном сне, увязают, будто в болоте, что она бежит, но никак не может добежать. Уже на скрипучих деревянных ступенях она услышала приглушенный рык и в страхе остановилась перед дверью – никак не могла повернуть ручку. Как будто уже точно знала, что за картина предстанет перед ее глазами.
Отец сидел на полу, обнимал хрупкое, обмякшее тело в рабочем, заляпанном краской халате и рыдал в родное плечо. Приехавшая милиция и санитары никак не могли расцепить его руки, это было выше его сил – расстаться с ней. Не найдя жену дома поздним вечером, «дэв» так накрутил себя, был так взбешен, что прибежал в мастерскую и задушил ее то ли от ревности, то ли от страха потерять. Не зря Танюшка его всегда боялась.
Так Ларка осталась одна. Ни маминых родственников: мамина мама, Ларкина бабушка, уже давно умерла, а болела она чем-то психиатрическим, ни папиных: он рос в приюте. И теперь получалось, что ее, Ларку, ждет та же участь. Но вышло по-другому. Танина мать, впечатленная этой историей, потом еще несколько лет носила передачи «великому дэву» и все приговаривала: «Как же так, такой был уважаемый человек, и ни капли спиртного в рот не брал, и надо ж, какая любовь, какое горе…» Над Ларкой мать оформила опекунство и бдительно присматривала за ней. Добилось, чтобы за Ларкой осталась родительская квартира, регулярно навещала ее, так как Ларка жила одна: сама на этом настояла, поклялась Танюшкиной матери всеми школьными богами, что будет гораздо лучше учиться, не стукнет больше ни одного пацана, а дом будет содержать в идеальном порядке.
Ларка забрала из мастерской все картины матери, развесила их по стенам, и квартира теперь стала напоминать галерею. По окончании школы Ларка, при ее успеваемости не способная претендовать ни на какой институт, пошла на курсы парикмахеров и визажистов. Начала стричь, начала зарабатывать и быстро стала самым востребованным мастером города. К ней было непросто попасть, и временами она ездила в Питер повышать квалификацию. С Васильком она никогда больше не встречалась, ни с кем другим на свидания не ходила, слушалась Танюшкину мать, а за саму Танюшку могла, как сама говорила, «отдать почку», ну или то, что могло бы понадобиться. Прямота, простота и сила, унаследованные от отца, каким-то немыслимым способом сочетались в ней со своеобразным эстетическим видением ее матери. Ларку побаивались, уважали, и уж конечно, запоминали мгновенно, потому что такого человека, как она, невозможно было не заметить и по-своему не полюбить.
В их отношениях все время сквозило какое-то неравенство: Ларка считала Танюшку «принцессой», немного завидуя тому, как Алевтина Андреевна вьется вокруг своей уже такой взрослой «деточки». Грозный директор, будучи не в силах оставить свою любимую школу, мучительно переживала расставание с дочерью, когда той после окончания института захотелось уехать покорять Москву. Так что довольно скоро она спровадила в столицу и Ларку «присматривать за Татьяной». Ларке она помогла продать квартиру и картины и дала ей взаймы немного денег, чтобы та на ипотеку приобрела небольшую квартирку-студию на дальних московских окраинах. Дочери ни на какую ипотеку она давать и не думала: была уверена, что «столица быстро ее обломает» и Танюшка вернется, сожалея, что была такой непослушной.
Картины Ларкиной мамы, к слову, купила одна московская галерея, предложив немалую сумму за все сразу. «Видать, хорошие были, раз такие деньги дали, правда ж, Тань?» – не зная, радоваться ей или огорчаться, причитала растерянная Ларка, обескураженная заносчивой снисходительностью хозяйки галереи. Старательно упаковав две картины, что оставила на память, дочь «дэва» растерянно простилась с материнским наследством, оставленным в галерее.
Вот так они и оказались «рядом», хотя на самом деле их разделяла вся Москва: одна жила на севере, другая – на юге. Что касается работы, то Лариска первая устроилась в их компанию, им был нужен визажист-парикмахер для постоянных рекламных съемок. Потом она уговорила Валерия Сергеевича, их главного босса, взять «сестру хоть в чернорабочие», – вот так Таня и оказалась в ШИВЕ, сначала младшим помощником младшего помощника по написанию рекламных текстов, а потом… познакомилась там с Вадимом.
Вот если бы уже тогда она знала, что будет так больно, согласилась бы снова влюбиться в него? Кто знает? Наверное, да. В Вадика невозможно было не влюбиться. Красив, умен, кудрявые черные волосы, лазурного цвета глаза… Ну да, ростом не вышел, так и она не великанша, как раз вровень с ним и получалось. Но самым главным было другое – то, как он смотрел на нее: тепло и немного снисходительно, как будто заранее прощая все ее возможные промахи, глупости и ошибки. Она все бы отдала за один такой взгляд. А уж как он заботился о ней, как обнимал… В минуты близости называл ее «малыш», а в минуты особой нежности, когда она становилась растерянной, напуганной или расстроенной – «мой крошик», что означало «крошечная».
Подушка снова намокла, и Таня перевернула ее другой стороной. Главное – не всхлипывать, носом не шмыгать, чтобы Ларка опять не проснулась и не начала ее неуклюже утешать. Все же хорошо, что рядом с ней эта дочь «дэва», с ней не страшно, потому что она сама ничего не боится. Хотя нет, боится, что кто-то может умереть на ее глазах или сойти с ума от горя. Можно представить, как Ларка испугалась ее обморока. Надо же, сама она почти ничего не помнит. Помнит только, что имя Юлька прозвучало в ее телефонной трубке так нежно и радостно, что от ярости и боли она забыла, как дышать.
Почему она ничего не замечала? Вряд ли у них начался стремительный роман после ужасных слов Вадика «нам нужно расстаться». Видимо, что-то такое уже давно происходило, а она ничего не видела, была чудовищно слепа. Когда? Когда это началось? На зимнем корпоративе в Новый год? Или когда отмечали этот идиотский гендерный праздник 23 февраля? Нет, это вряд ли. Двадцать третьего был мальчишник, а она тогда ездила с девочками обмывать новую Маринкину машину. Юльки с ними не было, но Юлька же не могла быть на мальчишнике, верно? И когда, спрашивается?
Почему, почему ей так важно ответить на этот идиотский вопрос?
Все же зря Ларка сразу позвонила маме. «На тебя поглядеть, ты с ума сходишь от горя, – все твердила она. – А я не могу одна нести такую ответственность. Алевтина Андреевна знает, что с тобой делать. Не сердись, лучше спасибо скажи, что я ей твердо так: “Не приезжайте, я сама все улажу, просто скажите, что делать”».
Хорошо, конечно, что мама не приехала, но Ларка ее здорово переполошила. Теперь она звонила каждый день, и было просто невыносимо слушать эти бесконечные причитания по телефону: «Доченька, может, ты наконец вернешься? Ведь теперь тебя ничего не держит в этой Москве!»
«Мама, – хотелось крикнуть в телефонную трубку, – я никогда не вернусь в наш город, слышишь, НИКОГДА!»
Но вместо этого она давила из себя:
– Да я нормально, мам, нормально. Да, ем. Что ем? Ну что есть в холодильнике, то и ем. Да, похудела немного. Ну что он? Нет, не приходит. Думаю, да, окончательно. Нет, в каникулы не надо, не приезжай. Я уже вполне хорошо, мам, справилась. Проверяй там спокойно свои тетради, обо мне не волнуйся. Ларка да, рядом.
Ей казалось, что она должна каким-то неимоверным усилием излучать спокойствие и уверенность, чтобы утешить мать. Это было так же тяжело, как думать о том, что скоро закончится ее отпуск и придется выйти на работу, туда, где он… Слышать, как он разговаривает не с ней, видеть, как он не ей улыбается, знать, что не с ним она поедет вечером домой.
Это какой-то абсурд! Идиотский сон, она сейчас проснется, и все будет как раньше.
А ведь кроме него еще эта Юлька! Она тоже будет там, на работе. Пересекаются на работе они нечасто, но ведь пересекаются. И что теперь будет, когда столкнутся нос к носу? Нужно будет сказать этой счастливой сопернице: «Доброе утро», «Привет»? Или с губ сорвется: «Какая же ты сука, Юлька», «Катилась бы ты к черту, Мисс Два Метра Совершенства»?
И потом… Таня аж вспотела от этой дикой мысли: ей же придется увидеть их вместе. Все понятно: ей просто нельзя выходить на работу. Нужно сидеть дома до последнего, а потом она что-нибудь придумает.
Всю жизнь она чувствовала себя невыносимо нелепой, за что бы ни бралась, что бы ни делала. И мать только усиливала это чувство. Она даже никогда не ругала ее. Учителям в школе доставалось от матери будь здоров, да и все школьные хулиганы трепетали. Но с Таней она всегда была снисходительно-поучающа: «Доча, ну что же ты, дай я сделаю, раз у тебя не выходит» – а потом она, конечно же, добавляла: «Вот видишь, вот та-а-ак нужно было, видишь? Усвоила?»
Как же она ненавидела это ее «усвоила», кто бы знал! «Дай я сделаю, как сделаю! Ну и пусть получится хреново, но это же я сделаю!» – всегда хотелось ей крикнуть матери, но в их доме нельзя было кричать, тем более кричать на мать. Вообще нельзя было не слушаться, непослушание люто каралось.
Как-то, лет в десять, наверное, она ушла в гости к подружке, к Вере Горчаковой. Ох, это была печальная история…
Надо сказать, настоящих подруг у нее никогда не было. А где их завести? В садик она не ходила, сидела с няней – уволившейся по здоровью из школы учительницей литературы, которой мама дала «такую прекрасную возможность подзаработать». Если няня по каким-то причинам не могла прийти, Алевтина Андреевна брала дочку с собой, и, пока шли уроки, Таня сидела в директорском кабинете, с упоением стуча на старой машинке: клац, клац, клац, буквы превращаются в слова, а слова – в предложения. Красиво! А потом – вжжжик, и другая строчка, такая же красивая.
Ее собственная школьная жизнь началась в неполные семь. Записана она была в мамину школу, конечно же, другие варианты даже не рассматривались. И опять с подругами не сложилось. Во-первых, она не знала, как знакомиться, опыта не было. Во-вторых, дети ее избегали, все ведь знали, что она дочка директрисы (а школа была самая престижная в городе). То ли завидовали ей другие дети, то ли боялись с ней дружить, непонятно. Даже взрослые относились к ней как к хрустальной статуэтке, с которой надо пыль сдувать, но руками лучше не трогать. Особенно тяжело было ее первой учительнице: что бы Таня ни говорила у доски, та слушала ее с каким-то неестественным воодушевлением и всегда завышала оценки: щедро ставя четверку там, где другому ребенку поставила бы три. Возможно, еще и за это Таню недолюбливали другие дети.
И вот где-то в третьем классе к ним пришла Вера Горчакова, ее папу-военного перевели в гарнизон рядом с городом откуда-то с границы с Казахстаном. Верочка быстро оценила расклад (все-таки это была уже ее третья школа) поняла, что из не занятых осталась только она, одинокая и потерянная дочка директора школы, довольно быстро перебралась за ее парту, несмотря на слабые протесты молодой учительницы, и они стали дружить. Вспоминая те годы, она всегда испытывала горячую благодарность к Верочке за простоту, с какой та сделала ее своей подругой. Благодаря Верочке она наконец-то почувствовала себя нормальной, «как все». Вдвоем они бегали на переменках, хихикали над мальчишками, наблюдая, как те смешно выпендриваются перед девчонками из параллельного класса, собирали одуванчики по весне, фантазировали про красивых женщин, которые выходили из парикмахерского салона «Венера», что возле их школы, искали оброненные монетки, чтобы купить в соседнем магазине жвачку или ванильную теплую булку.
У Верочки был старший брат, учился он в другой школе, в мамину его не взяли «из-за низкого уровня знаний». Дома, на кухне, Алевтина Андреевна все ворчала: «И куда только смотрят родители, совсем запустили парня». Севка был неугомонным подростком, отчаянным выдумщиком, да и за девочками приударить был не дурак. В съемной квартире Горчаковых все время толпились Севкины приятели и подружки, справлялись все мыслимые и немыслимые праздники, звучали песни под гитару, декларировались идеи о том, как изменить мир, – в общем «дым коромыслом».
Алевтина Андреевна не одобряла дочкины визиты к Горчаковым: «Ни к чему тебе приобщаться к разгульному образу жизни! Не удивлюсь, если они там курят и выпивают, у таких до противоправных поступков рукой подать». И все равно Таня бывала в Верочкином доме, благо он от школы был недалеко. Там всегда было так классно! Можно было говорить о чем угодно, и всегда пахло съестным. Верочкина мама не работала, денег у них, скорее всего, было немного, но там все равно всегда было тепло, свободно, шумно и весело. Всегда было что-то вкусненькое, приготовленное с выдумкой и любовью. Таня до сих пор вспоминает задорный голос этой милой женщины: «А ну-ка, мальчики, кому пироги с капустой? Севка, дуй за пепси, чай вы все равно пить не будете». В этом доме можно было быть собой, не стараться, не бояться кого-то обидеть. Всем и всему было место.
И вот как-то раз у Севкиного приятеля, Женьки, потерялась собака. Женька был страшно привязан к этому молодому, веселому, безбашенному псу. Младшая сестра Женьки вовремя не закрыла дверь, неугомонная псина воспользовалась моментом и убежала куда-то. Женька два дня не мог его отыскать, был страшно расстроен, не мог есть, отказывался даже в школу ходить, пока не найдет своего Вертера. Ну Севка и организовал поиски «по всем правилам». Разбил город на квадраты, каждому определил участок и велел «прочесать местность». «Если все будем искать одновременно, то точно найдем, не переживай, Жека, – утешал он потерявшего всякую надежду друга. – А вы будьте внимательны, все помнят особые приметы Вертера?»
Верочка с Таней тоже в этом участвовали. Поскольку мама всегда говорила Тане: «Если делаешь, то делай на отлично или не делай вообще», – то она старалась: обшаривала кусты и подвалы, а под вечер забрела на заброшенную стройку, бродила среди груд кирпича и с воодушевлением вопила: «Вертер, Вертер, ко мне». Какие там сумерки! Она все представляла, как найдет собаку, как Женька будет рад, а Севка скажет: «Молоток, Танька, ты настоящий сыщик! Вот это девчонка!» Он потреплет ее по плечу и больше не будет их с Верочкой выгонять из комнаты, когда у него спорят или поют песни.
Таня слегка заблудилась, упала, вывозилась в грязи. В общем, когда она вернулась домой, так и не найдя собаки, валокордином пахло уже на лестничной клетке, а на кухне сидел дядя Виталик, их участковый, и записывал с маминых слов Танюшкины особые приметы, как будто в городе ее кто-то не знал.
Она и сама была расстроена, к тому же испугалась, когда заблудилась, но ведь нашлась же! Все вроде бы хорошо, но мамино «явилась», выражение ее лица, обиженное молчание целую неделю после случившегося – все это было невыносимо. Самым страшным было то, что мать тут же выгнала Верочку Горчакову из своей школы. Ее перевели туда, где учился Севка, и Таня понимала, что встречи с подругой ей теперь строжайше запрещены. А раз так, она больше не сможет бывать в этом доме, быть частью этой теплой и веселой компании. Легко догадаться, что больше с ней, дочкой грозного директора, никто не дружил, пока не появилась Ларка.
Ослушаться, проявить в чем-то инициативу, сделать что-то, что может расстроить мать, – больше Татьяна на такие эксперименты не осмеливалась. Так и жила тихо. Заканчивая институт, она с тоской думала, как будет искать работу в городе, где ее мать знает каждая собака.
Все изменилось, когда она встретила своего отца. Он вернулся после почти тринадцатилетнего отсутствия: уехал к женщине, которую полюбил, и в их городе не показывался.
Таня хорошо помнит ту судьбоносную для нее случайную встречу.
– Танюшка, ты, дочка? Да тебя не узнать. Как ты выросла, какой стала красавицей!
Отец обнял ее, и она сразу вспомнила его объятия, от которых становится тепло и просто жить. Он смотрел на нее с теплотой и восхищением: на нее так никто не смотрел. Только сейчас, увидевшись с отцом, она осознала, как тосковала по нему. Рассматривая его, вдруг заметила, как он поседел, постарел. Как же много лет его не было рядом! Такая потеря!
– Привет, пап. Давно не виделись… Она смущалась. С одной стороны, ей хотелось вцепиться в него и никуда уже не отпускать, но с другой… столько времени прошло, она почти его и не помнит…
Он словно прочитал ее мысли:
– Да, тринадцать лет, дочка. Пропасть целая. Сам не понимаю, как так получилось, что я столько лет не видел тебя. Как мама? – отец почему-то слегка поежился и стал суетливо озираться.
– Мама ничего, нормально, директорствует. Школа по-прежнему собирает лавры благодаря ей. А я вот институт заканчиваю, работу буду искать.
– Уже институт! Надо же, время беспощадно к малодушным, один раз струсишь – и все, потерял самое важное… Ну что же мы стоим посреди улицы, давай зайдем куда-нибудь, хоть в кафе посидим, ты мне все расскажешь. К вам я приходить не решусь, а своего угла у меня пока нет, снял комнату недавно, но там ремонт нужно делать, она в ужасном состоянии.
В кафе после заказа умирающей от любопытства официантке и неловкого молчания она спросила:
– Почему ты вернулся, пап? Что случилось?
Пауза была долгой. Отец вздыхал и все никак не мог начать.
– Меня бросили, дочь. Лерочка оставила меня, ушла.
– Почему, пап? Что случилось? Ты же ее так любил! В городе еще пару лет судачили о вас после вашего отъезда. Я маленькая была – и то слышала.
– Я и сейчас ее люблю, Танюш. Как можно разлюбить того, кого всем сердцем полюбил? Я ее – да, но она меня, видимо, нет. Вышла замуж за другого, уехала жить с ним в Финляндию. Год назад уехала, и я почти год пил, потом в больнице лежал. Хотел, видимо, умереть, утопить свою боль, но… не вышло. А потом я просто уже не мог выносить этот величественный корабль Петра, его дома, мосты, шпили, там все напоминало о ней. Этот город на воде начался для меня со встречи с ней, я полюбил его, потому что он так просторен и изящен одновременно, чем-то очень похож на Лерочку. Но встречаться с этим каждый день невыносимо. Вот я и вернулся. Надо же как-то жить. Хотя пока непонятно зачем.
– Но что случилось, пап? Как она могла разлюбить тебя? Ты пил?
– Нет, что ты, пока был с ней, ни капли, не потому что был в завязке, просто не хотел. Лерочка была рядом, работы хоть отбавляй, переводы доставались мне отменные, чего еще желать? Я был счастлив, дочка, а она, оказывается, нет. Уходя, она сказала, что я так и не узнал ее настоящую: полюбил образ, который сам придумал. А она, мол, простая, не возвышенная, никакая не святая, просто хочет жить хорошо и без всякой поэзии. Я ей на это: «Что ты, Лерочка, я принимаю твою простоту, помнишь, как у Бродского: “Нам нравится постоянство. Нам нравятся складки жира на шее у нашей мамы, а также наша квартира, которая маловата для обитателей храма. Нам нравится распускаться. Нам нравится колоситься. Нам нравится шорох ситца и грохот протуберанца”». Она на это фыркнула пренебрежительно: «Вот-вот, снова поэзия». Так и расстались. Я пытался понять, что значит «быть простым» и «жить простой жизнью», но так и не понял. Лерочка… она прекрасно знает, чего хочет. Всегда этому поражался и, наверное, немного завидовал. Что ж, если в Финляндии у нее сложится, так это же славно, правда?
– А что ты будешь делать здесь, папа? Где собираешься работать? Ты же понимаешь, что учителем тебя в этом городе нигде не возьмут. Не думаю, что мама тебя простила.
– Я это понимаю, дочка, конечно. Сейчас просто. Мое спасение – моя работа. Живи, где хочешь, а тексты на перевод мне посылают по электронной почте. Ничего для меня не изменится, если работу иметь в виду, просто Лерочки уже не будет рядом.
– А почему ты сказал о малодушии?
– Это я о тебе, дорогая, и о своем отцовском долге. Аля – сильная женщина, хоть и очень беззащитная. Мне нужно было вести себя по-другому. Вот именно, что я смалодушничал. Когда она запретила мне видеться с тобой, я был против, возражал. Если ты помнишь, когда вы с Евгенией Степановной гуляли, она, Евгения Степановна, меня жалела, давала с тобой поговорить. А потом соседи твоей маме доложили. Ох и рассвирепела она! – Он помолчал немного, прежде чем продолжить. – Я, дочка, не хотел, чтобы ты в маминой школе училась, понимал, что задавит она тебя. Но она уперлась: «Кто будет тебя слушать, алкоголика. Ты сначала со своей жизнью разберись, а потом меня, педагога с таким стажем, учи, как дочь воспитывать. Еще раз тебя рядом с нашим домом увижу, участкового позову». Вообще-то, конечно, несложно догадаться, что ее здорово ранила эта история с моей изменой, я даже стал бояться, что она меня убить может… И я понимаю, она боялась, что ты к нам будешь тянуться. Твоя мама на все бы пошла, чтобы этого не допустить. Когда мы еще хорошо жили, временами в ней такая ярость просыпалась, что я терялся, Танюшка. Я просто не знал, что делать. А потом… – он махнул рукой. – Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Но если я могу еще что-то для тебя сделать, я точно сделаю, мне теперь бояться нечего. «Грех спрашивать с разрушенных орбит! Но лучше мне кривиться в укоризне, Чем быть тобой неузнанным при жизни. Услышь меня, отец твой не убит».
– Пап, ну что ты… – Таня была в смятении. Она, конечно, догадывалась о силе материнской ненависти к отцу, но и за себя было обидно. Ей так недоставало отца. Отрывочные воспоминания о нем были такими светлыми и живыми. Сейчас, рядом с ним, она вдруг явно ощутила, в каком холоде жила все эти годы, в какой нежизни. Ведь рядом с мамой нужно было быть правильной, хорошей, старающейся, потому что «весь город смотрит на тебя», потому что «ни тебе, ни мне не простят ни оплошностей, ни ошибок». Или вот это, главное: «Всегда помни, ты моя дочь! По тебе судят о моей работе! Ты просто не можешь осрамить мать». Какие ошибки? Кажется, она и шагу не могла ступить, чтобы не оказаться под пристальным вниманием кумушек, да что там кумушек! Всех! В их небольшом городке сплетничали все без разбора: и стар, и млад, и мужчины, и женщины. Впечатлений никаких, поэтому все только тем и занимались, что обсуждали чужую жизнь. Даже ту историю с пропавшим Вертером обсуждали потом чуть ли не полгода. Исхудавшего пса через пару недель случайно обнаружили в соседней деревне, Женькиной радости не было предела. Но говорили-то не о Женьке, не о счастливом окончании этой истории, а о Горчаковых. Мол, они ведут «слишком вольную жизнь», которая «других детей развращает». И кого они развратили, спрашивается? Даже будучи ребенком, Таня понимала, что все просто завидовали этому хлебосольному, теплому дому, где были рады любому, кто бы ни пришел. У Горчаковых обсуждались не городские сплетни, не кто с кем романы крутит, а кипели идеи, вспыхивала протуберанцами радость, там все было по-настоящему, не быт, а бытие, жизнь.
– Знаешь, пап, я бы очень хотела отсюда уехать, – призналась Таня отцу, – но мама никогда на это не согласится. В Москве лучше с работой, там больше возможностей, и потом – это не так уж далеко: и электрички ходят регулярно, и автобусом можно добраться. Не знаю, как ты, но я уже видеть не могу этот город. Знаешь, мне даже странно, что ты вернулся.
– Здесь мама моя лежит, дочка, здесь все мне знакомо… Я вот комнату снял возле нового гастронома, у Василия Павловича, помнишь его? Окна выходят на реку, балкон есть, по вечерам закат такой – залюбуешься. Чего еще желать старику? С Василием Павловичем мы присматриваем друг за другом, ему уже семьдесят, ну а мне, считай, почти пятьдесят…
– Ну какой же ты старик, пап, тебе пятьдесят будет только в следующем году.
– Дело не в возрасте, дочка… – вздохнул отец. – Вот что, Танюш, ты должна уехать, если считаешь нужным. Лучше что-то сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Мне даже подумать страшно, что я мог тогда не уехать вслед за Лерочкой в Питер. Ничего лучшего со мной не случалось, чем эти годы с ней. Да еще ты, Танюша. Твое рождение и подарок мне, и моя вечная вина. Хочешь, я с мамой поговорю?
– Ну, мама твои советы и просьбы никогда не принимала всерьез как я понимаю. С чего вдруг она тебя в этот раз послушает?
– Придумаю что-нибудь, дочь, не волнуйся. Должен же я как отец хоть что-то сделать для тебя.
Это утро впервые за эти жуткие дни далось ей относительно легко, несмотря на то что, проснувшись, она осознала, что сон, в котором Вадик дома и с ней – это просто сон. А реальность другая: в ней она нелепая, внезапно брошенная любимым барышня под тридцать с сестрой-подругой, сладко сопящей под боком. Живет она в съемной, но давно обжитой квартире. У нее есть работа, на которую нужно будет выходить через три дня, а как решиться на это, нет у нее никакого представления.
Видимо, доктор накануне вкатил ей хорошее успокоительное. Побродила ночью, повспоминала свою прежнюю жизнь, даже отоспалась, да и Ларка, опять же, рядом. И вот Ларку, похоже, пора будить.
Таня накинула халат и пошла на кухню варить густой кофе – верный способ разбудить стадо спящих лосей. Как и ожидалось, Ларка вскоре вылезла на запах.
– Ну что, принцесса, отоспалась? – маленькая великанша отчаянно зевала, подперев по своему обыкновению косяк крепким плечом. – Хм, выглядишь ты явно лучше… Докторишка был прав, тебе покой нужен был. Господи, хоть бы мне заболеть, чтобы мне покой прописали. Тебе хорошо, на работу сегодня не надо. А мне придется. Может, твоего там увижу. Он вроде из командировки уже должен вернуться. Слушай, может, в рожу ему плюнуть, а? Тебе бы полегчало, Тань, скажи?
– Ну перестань, что мы, в деревне, что ли, в рожу человеку плевать? Мне, между прочим, тоже через три дня выходить? Вот представь, как я его увижу, особенно если он будет со своей рыжей, блин.
– О, я придумала! – оживилась Ларка. – Давай я лучше ей в рожу плюну, она мне всегда не нравилась. А что? Рыжая, вся из себя такая благодетельница, тьфу!
Неожиданно обе расхохотались. Таня, представив, как ее подруга ходит по офису и плюется, а Ларка от облегчения: наконец-то принцесса не рыдает, а заливисто смеется.
– Ну ты воительница, Ларка. Я ж серьезно. Наверное, придется работу менять. Не смогу я. Ладно, ты иди, я думать буду.
После утреннего кофе под блинчики великанша еще долго возилась в комнате.
– Не, ну вот, все из-за тебя! Блинов нажралась, теперь юбка не лезет, вот же черт!
– Лар, а ты по размеру юбки покупать не пробовала?
– А эта что, не по размеру, что ли? Очень даже по размеру, просто живот не влезает! Ну кто так шьет! Слушай, может, тебе в швеи пойти, а? Шила бы для меня что-нибудь человеческое. А то ж в этот карандаш никакой живот не упихнешь, едрит-мадрит.
Наконец юбка застегнулась, но ворчание продолжилось в прихожей.
– Тань, ты где мой пуховик извозила? Ну что за день такой начинается? Матери позвони, слышишь? Я ей обещала, что ты, как всегда, в четыре позвонишь. Не напрягай старушку, она ж волнуется.
Еще один день без него продолжался. Похоже, она привыкает, плакать уже не хочется, а вот жить почему-то страшно. Потому что она не знает как.
Как жить, когда тебя оставили? Вот приходят люди в театр и оставляют в гардеробе ненужную вещь: изношенную шляпку или сломанный зонт. Белую песцовую шубку никто не оставит: седая интеллигентная гардеробщица со словами «извольте» отдаст ее в мужские руки. Как же, вещица дорогая, красивая. Беда в том, что Таня никогда не чувствовала себя ни дорогой, ни красивой, ни нужной кому-то. Дворняга она, случайное сочетание собачих пород. Готова верно служить доброму хозяину, который будет нежно трепать по загривку, выгуливать, разговаривать с ней долгими одинокими вечерами, делясь своими житейскими делами…
Еще один бессмысленный день из ее никому не нужной жизни, в которой ей нужно что-то сделать с этой никем теперь не востребованной любовью. Хорошо бы как-то перестать его любить. Таня пожалела, что она не робот и у нее в спине нет рубильника, который отвечал бы за любовь. Рычажок вниз – и все, она свободна. Ни боли, ни страдания, ни пустых надежд. Но она живой человек. И что теперь делать с этой любовью? Кому ее вручить? А некому. Носись теперь с ней, держи ее в себе, рви сердце дальше.
Сегодня ей вдруг стало страшно стыдно за то, что она просила его остаться, что она готова была на все, лишь бы удержать. На самом деле ей почти всегда было немножко неловко, как будто она не по праву рядом, примазалась, прибилась, точно бездомная псина. Как он вообще обратил на нее внимание? И почему на нее? В офисе всегда толклось много интересных барышень, и актрисы бывали, и модели. Почему вдруг она?
Тот самый первый месяц на работе она вспоминала со смесью ужаса и стыда: приткнуться негде, поручений никто не дает. Ее разрывало между желанием «раствориться в пейзаже», спрятаться за плинтусом и надеждой пригодиться хоть кому-нибудь. Ведь ее взяли, уступив настойчивой Ларкиной просьбе, дочь «великого дэва» умела добиваться своего. Тане тогда казалось, что нужно незамедлительно не столько оправдать свое пребывание на этой работе, сколько оправдать вообще свое существование, которое на фоне кипящей активности офиса казалось совершенно бессмысленным.
Она ходила за кофе для сотрудников, что-то получала на почте, отвозила куда-то какие-то документы. Секретарша Валерия Сергеевича, волоокая Кира, почему-то сразу возненавидела ее и на любые просьбы шефа томно отвечала: «Вот и пошлите эту…» «Эту» и посылали – Татьяну. Ей казалось, что никто в компании, кроме Ларки, и имени-то ее не знает.
К концу мучительной второй недели она нашла для себя стол, за которым явно никто не сидел. Он был завален никому не нужными, с налетом пыли бумагами, стоял у двери, и стул надо было пододвигать вплотную, чтобы дверь, когда ее открывали-закрывали не задевала. Бумаги Таня сложила стопкой, а пыль стерла. Раздобыла канцелярию для себя, купила и принесла небольшой цветок в горшке, который цвел ярко-розовыми оптимистичными цветами, и она представляла, как они оживят ее неприметный угол. Но цветы почему-то быстро облетели, хотя она не скупилась на полив, а оголившийся кустик выглядел так себе и не то что уюта не добавлял – скорее подчеркивал заброшенность этого офисного угла.
Однажды Таня, не зная, чем себя занять, стала просматривать бумаги. Там были варианты каких-то слоганов, рекламных текстов. «Реклама, которая работает!», «Хотите повысить качество продаж и узнаваемость вашего бренда?», «Мы самые надежные среди…» и прочая ерунда. Она взяла карандаш и стала рисовать на полях цветочные орнаменты, как делала на скучных уроках в школе.
Учителя не делали ей замечаний: дочка директорши, хотя других детей сразу одергивали: «Ковров, ты опять рисуешь вместо того, чтобы слушать учителя! Немедленно положи ручку и слушай! Кому я объясняю?!» Коврову, кстати, доставалось чаще всего, за «неуместные художества» ему снижали оценки. А дома еще мать добавляла: она заставляла переписывать его всю тетрадь, заметив на полях «танчики». Но даже регулярная расправа Коврова не останавливала. Правда, он лютой ненавистью возненавидел Татьяну: «Чего это ей можно, а мне нет?» Он больно лупил ее портфелем по спине, если никто из учителей не видел. Таня не жаловалась: понимала, что несправедливо – его ругают, а ей хоть бы что.
В один из таких тоскливых и тягостных дней она стала исправлять ненавистные, уже надоевшие ей строки, перечеркивая предложения и дописывая сверху: «Реклама, которая сведет вас с ума!», «Хотите плюнуть на качество продаж и забить на узнаваемость вашего бренда?», «Мы самые отвязные среди…» – и все в таком же духе. «Мы не отвечаем за качество, пусть само за себя отвечает», «У нас самые не низкие цены на рынке, чего позориться», «Нам доверяют наивные клиенты, а мы свято верим только в то, что все делаем гениально»… Ей очень хотелось добавить выражения покрепче, но боязнь как будто чьего-то строгого окрика сдерживала ее.
Листочек она отложила и забыла про него. И вот в один из дней впоследствии ставший поистине для нее прекрасным, она отошла к окну, разглядывая, как осенний ветер гоняет по двору уже совсем квелые, потерявшие свой золотой лоск листья, и думала о том, что, наверное, уже стоит выбросить этот дурацкий цветок со стола, а может, и самой стоит выброситься в эту унылую осень, потому что так тягостно и тупо проходит ее жизнь, она услышала:
– А что, неплохо! Это ты написала?
Она повернулась и впервые увидела Вадима. Свободный, необычного горчичного цвета свитер, шарф цвета греческой оливы, небрежно замотанный вокруг горла, буйные темные кудряшки, но главное – глаза. Он смотрел на нее с любопытством, восхищением и нежностью. Вот эта нежность и ввела ее в ступор. Так на нее смотрел только отец. Стояла, повернувшись к нему, и молчала, как полная дура. И ведь тогда уже понимала, что за этот взгляд легко отдаст ему всю свою никчемную жизнь.
– Чего молчишь, хулиганка? – он белозубо улыбнулся.
– Я? Я не молчу! – с трудом прошептала она, подозревая, что больше ничего из себя не выдавит. Ей отчаянно нечего было сказать, разучилась она разговаривать в этом офисе, единственная ее собеседница – Ларка, с которой они обсуждали офисные сплетни во внерабочее время.
– Пойдем, – махнул он ей подхваченными со стола листами. Таня вздохнула и поплелась за ним в кабинет Валерия Сергеевича, минуя ехидную Киру, со злорадством глядящую им вслед.
По дороге в кабинет она успела посокрушаться, что не надела сегодня юбку, довольно короткую и красиво обтягивающую бедра. Холодно ей, понимаешь! В этих старых джинсах и свитере в катышках она выглядит как провинциалка, и это ужасно неприятно, хотя она провинциалка и есть.
– Валера, слушай, прекрасные идеи от нашей хулиганки. Кстати, как тебя зовут?
– Татьяна.
Хорошо хоть, внятно назвать свое имя смогла. Все равно в себя не прийти и не понять, что происходит. То ли ругать будут, то ли хвалить.
– Вот, Валер, и Татьяна о том же. Я всегда говорил, что эти, с позволения сказать, «рекламные идеи в лоб» давно изжили себя. У всех уже на зубах навязли всякие завиральные фразы. Давно пора менять фокус, пора провоцировать, будоражить, взрывать, в конце концов! А мы принимаем людей за дебилов, надеясь, что они клюнут на эту чепуху. Фу, как банально, как пошло, аж плеваться хочется. Мне кажется, без хулиганства мы будем топтаться на месте. Посмотри, Татьяна немного похулиганила, и сразу хотя бы прочитать захотелось.
Валерий Сергеевич внимательно стал читать ее исписанные от скуки листки. Временами смеялся, временами хмурился.
– Ну да, неплохо. Вы, Татьяна, в каком у нас отделе работаете, я забыл?
– Ни в каком. Я так, на подхвате.
– Ах да, я вспомнил, Лариса за вас просила.
– Так я возьму ее к себе в отдел? – Вадим, собирал со стола шефа листки и был так волшебно уверен в себе, что у Тани подкосились ноги.
– Бери, конечно, у вас же аврал. Может, и поможет чем.
Вот так она оказалась в его отделе. А еще через каких-то три недели и в его, Вадима, жизни.
Однако прошло еще несколько месяцев, прежде чем она смогла поверить: все, что происходит, – интересная работа в отделе, переезд на съемную квартиру, Вадим, который каждый день и каждую ночь рядом, – все это не сон, это теперь и есть ее жизнь. Она не была счастлива – она была ошарашена, напугана, перевозбуждена и с той самой минуты, когда увидела его глаза, повернувшись от окна, смертельно боялась потерять его. И уже не переставала бояться ни на миг.
Недостойна такого счастья. Сейчас он придет в себя, одумается, рассмотрит ее получше, обнаружит ее недостатки, ошибки, грехи и… разочаруется. Отвернется, полоснув по ней напоследок пренебрежительным взглядом.
Временами ей нестерпимо хотелось укрыться от его внимательных глаз, от взгляда, способного в любой момент разоблачить ее. Она молила бога об одном: пусть у нее будет возможность переждать, собраться с мыслями, подумать о том, как сберечь эту явно незаслуженную нежность, которая щедро вручалась ей каждый день просто так, «просто потому что ты – это ты».
Временами ее, конечно, затягивала их совместная каждодневная жизнь, и тогда казалось, что они с Вадиком будут вместе всегда. Нет, ну в самом деле, ведь они одно целое, думала она. Ведь глупо бояться, например, что твоя рука или нога решит жить отдельно, так не бывает. Вадик все время был рядом. Даже когда он уезжал в командировки, он не давал ей заскучать: эсэмэски, звонки, все это было. Но в глубине души Тане было страшно, до жути страшно потерять его. У нее в голове что-то немедленно переклинивало, как только она начинала думать об этом. Потому и не думала – глушила в себе даже мимолетные мысли о возможной потере.
Так было до той злосчастной эсэмэски, которая сообщила ей о полном крахе. После нее смысл бояться, равно как и смысл жить, был утрачен.
Таня укуталась в плед, подошла к окну, где разгорался неяркий день, и снова вспомнила об отце. О том, как он горько переживал потерю своей Лерочки. «Ну, я в запой не уйду, – подумала она. – Но все же, как он вынес это?»
С затаенной надеждой на совет и поддержку она набрала отцовский номер.
– Привет, пап. Да ничего себя чувствую. Уже знаешь? Господи, откуда? Кассирша в гастрономе? А она-то откуда? Вот за это я и ненавижу наш город. Все всегда известно. Про всех. Ублюдство. Я не ругаюсь, пап. Злюсь просто. Бесит это все. Как ты можешь там находиться? Знаешь что, приезжай. Мне так плохо и страшно, что сил уже нет. Если у тебя дела, то приезжай хотя бы на пару дней. Хочешь, я оплачу тебе дорогу? Правда? Прямо сейчас можешь? Ты лучший, пап. Я буду тебя ждать. Адрес пришлю эсэмэской, хотя нет, как приедешь на вокзал, позвони, я встречу тебя возле метро. Найти дом просто, но я не хочу, чтобы ты плутал.
Ура! Приедет отец. Он до сих пор ни разу у нее не был. Не любил выезжать из города, с головой ушел в свои переводы, книги, закаты над рекой. Какая ей пришла отличная идея: и папа проветрится, и ей будет с кем поговорить, узнать, как лечатся от любви. Еще матери надо позвонить, но до четырех пока далеко. Мать в школе, и она терпеть не может, когда ее отвлекают от дел. Если б ее дочери проломили голову и отвезли в реанимацию, звонить все равно нужно было бы после четырех.
Чем же ей заняться до приезда отца? Таня огляделась: смятая постель, полуразоренный стол Вадика, на котором уже не было его ноутбука, исчезли флешки, хорошо оточенные карандаши, блокнотики, заметки на бумажках; остался лишь ее ноут, какие-то проводочки неясного применения, билеты с прошлогодней выставки и театральная программка. В осиротевшем шкафу лежали кое-какие его вещички. На стене висела картина Ларкиной мамы, подруга отдала им ее на хранение; напротив картины – какой-то пост с Карибских островов, куда Вадик все хотел поехать.
Вадик, Вадик… Таня вдруг поняла, как мало места занимает ее собственная жизнь. Если собрать все его вещи и то, что они покупали вместе, то комната вообще опустеет. Все совместные приобретения делались потому, что Вадик хотел, а она могла бы обойтись самым необходимым и без изысков. Стало вдруг так стыдно, что уютом здесь и не пахнет. Конура бродяжьей собачки.
Почему-то показалось, что придать минимальный уют ее квартире перед приездом отца очень важно, несмотря на то что тот всегда был равнодушен к чужим интерьерам и создавал себе какой-то особый холостяцкий уют с необходимыми только ему атрибутами: видом на закат, правильными полками для книг, удобным, обязательно из настоящего дерева столом и хорошим чаем, который он всегда заваривал самолично. Может, ему будет и все равно, но она и сама больше не хотела жить в подобии дворняжьей конуры, так обнажающей ее натуру.
Она взялась за работу. Музыка позабористей, страстная гитара вполне подойдет. Сначала надо убрать вещи Вадима. Пустота, так пусть будет честная пустота. Со временем она найдет, чем ее заполнить.
Ее порадовала вместительность синих сумок из IKEA, прекрасное изобретение! В них она сложила его летние рубашки и шорты. Ох, эту майку он носил в Крыму, а эти шорты они купили вроде бы на Кипре…
Так, поревела – и хватит. Продолжим. Ветровки, кроссовки, сандалии, толстовки. Сколько же вещей у него! Барахольщик. Вот зачем мужику три ветровки? Так и сумок может не хватить. Опа, не взял ни один из сувениров, которые они привозили из поездок. Ну так вот тебе. В толстовки – тарелку из Ялты, в сандалии – шишки с Алтая. Ты меня еще вспомнишь, не дам тебе так просто забыть эти шесть с половиной лет!
На фото в рамке лиц почти не видно: сзади их освещает солнце, но по тому, как он крепко ее обнимает, легко угадать, что она тонет в его нежности. Над этой фотографией она тоже поревела, а потом долго думала, оставить себе или положить в его вещи. И то и другое казалось заманчивым. В какой-то момент она страшно разозлилась, ей захотелось швырнуть фотку в стену, чтобы услышать, как треснет стекло, чтобы увидеть, как глиняная рамка разлетается на сотни маленьких частей, чтобы в стене осталась маленькая вмятина от удара. Таня так живо представила это, что ее дрожь пробрала, но она сдержалась, снова расплакалась, завернула фотографию в футболку Вадика и положила в сумку, немного злорадствуя, немного сожалея.
Икеевские сумки – под стол, на стол – длинную скатерть, чтобы прикрыть их выпирающую, кричащую синеву. Мусор – в пакеты, свои вещи – на вешалку, постель убрать, постер с чужой мечтой долой.
Все стало таким голым, гулким. Но… ничего, зато теперь это все ее. Только ее.
Пылесос, тряпка, так, теперь кухня. Вот это дурацкую геометрическую скатерть со стола долой. Стол и так прекрасен своей деревянной простотой. Любимую кружку Вадика из «Старбакса» – в мусорку, она ей никогда не нравилась.
Что еще? Его полотенца и мужской гель для душа – в ведро, какое-то средство для волос и крем для бритья – туда же. Непонятные бутылочки и кремы? Вас ждет та же участь! Боже, даже косметических средств у него больше, чем у нее. Спрашивается, кто же из них двоих слабый пол? Зато теперь значительно больше пространства. Ее пространства.
Тапки его еще не забыть. В сумку засунуть или выбросить? Выбросить, старые. По Юлькиной квартире в таких затрапезных тапках наверняка не ходят. На помойку их.
Всё. Кра-со-та! Осталось только вынести мусор. Таня решительно нажала на кнопку лифта и с воодушевлением затащила в кабину мешки. Она почему-то ощущала себя очень взрослой, впервые за долгое время, а может, и вообще в первый раз. Чувствуя себя почти триумфатором, она подошла к зеленым мусорным бакам и выбросила мешки – нет, не мешки, часть своей прошлой жизни, дорогую для нее часть. «В прошлом дорогую, – мысленно поправила она себя. – Спасибо, что ты был со мной, спасибо за то, что случилось, но теперь я пойду дальше, и уже без тебя».
Воздав эту короткую благодарственную молитву, она бодро прошагала к подъезду, но в лифте снова разревелась: «Дальше уже без тебя – это, собственно, как? И куда дальше?»
Квартира встретила ее какой-то новой пустотой. Пожалуй, эта пустота ей понравилась. Вот так бы и было, живи она одна. Разве что немного безлико. Без характера. Но это поправимо, будет характер. Теперь это уже ухоженная конура, конура дворняжки… без особых примет.
Запел телефон (надо поменять мелодию, эту Вадик когда-то ей поставил). Папа. Приехал в Москву, будет минут через двадцать. Хорошо, значит, она успеет быстро в душ – и к метро.
– У тебя хорошая квартира, дочь. Минималистично. Удобно. Только книжные полки где? – первое, что сказал отец.
– Папа, мы уже давно читаем электронные книги. Все они вот здесь, в моей электронной читалке.
– Да понимаю я, понимаю, но книжных полок все равно не хватает. С ними уютнее, правда? Ну что, давай показывай, какой у тебя здесь чай. Что, вы тут только из пакетиков чай пьете? Дочка, ты прости, конечно, но это не чай. А это что за коробочка?.. Хм, отличный зеленый, прямо из Китая, судя по всему. Заварим?
– Да, конечно, это Вадику подарили. Давно еще, забыли про него. Давай заваривай, сейчас заварочный чайник откопаю.
– О времена, о нравы! Чай из пакетиков, электронные книги, что еще изменилось за то время, пока я оплакивал свою любовь? Помнишь, у Бродского: «Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи». И где сейчас «щербатые диски»? Разве можно написать оду этим штукам с тачскрином? Такое вот слово я узнал от парня, что недавно продал мне новый телефон. Прогресс все больше отменяет романтику бытия. Уже никто не признается в любви в письме, пахнущем лавандой и робкими надеждами.
– Зато, нимало не смущаясь, можно объявить о разрыве эсэмэской.
– Это правда? Твой мужчина расстался с тобой по телефону?
– Ну, в общем, да. Правда, я настаивала на том, чтобы встретиться и поговорить. Хотя сейчас жалею об этом.
– Почему, милая?
– Это очень унизительно, пап, спрашивать: «Почему ты от меня уходишь?» Унизительно преданно смотреть в глаза, до последнего надеясь, что все не так. Как будто пытаешься вдохнуть в него любовь, как цыганка втюхивает кому-то просроченный товар.
– Во-первых, цыганки ничего не втюхивают, наоборот, они берут то, что плохо лежит. И что хорошо – тоже. Их бог, хотя они вроде православные, разрешает им воровать. Ты же не воруешь, дочка. И любовь твоя не просрочена. Она свежа и прекрасна, просто почему-то стала именно им не востребована. Он не захотел ее, так бывает. В какой-то момент кому-то не подходит то, что у тебя есть, что ты предлагаешь. Но от этого оно ни на каплю не становится испорченным. Твоя любовь, ведь мы о ней говорим, по-прежнему щедра. Ведь любить – это так естественно. Любовь всегда прекрасна, запомни, даже если она убийственно прекрасна, как у того рабочего – помнишь? – что придушил свою жену.
– Он не рабочий, пап, он был директором завода. Это Ларкин отец. Ларка ведь теперь в Москве, мы с ней как сестры.
– Ну да, ну да… – закивал отец. – Любовь твоей матери тоже была убийственно прекрасной.
– Кстати, который час? – спохватилась Таня. – Извини, пап, я должна срочно позвонить ей, забыла совсем. Я ей обычно в четыре звоню. Что, уже четыре сорок? Боже… Алё, мам? Почему не звоню? Вот же я, звоню. Ну да, папа у меня. А ты откуда знаешь? А, понятно, кассирша на станции. Да ничего, мам, мы просто разговариваем, чай пьем. Ну почему я не могу с тобой так разговаривать? Я же звоню тебе. Я не запрещаю тебе приезжать, мама, просто папа у меня еще ни разу не был, вот и выбрался наконец. Я не забыла о тебе, сейчас всего четыре сорок, хорошо сорок пять. Ну да, я отвлеклась, но не буду же я сидеть и смотреть на часы. Мам, чего ты волновалась? Ты бы и сама могла набрать меня, когда освободилась. Ты же не любишь, когда тебя отвлекают от работы. Мам, ну не начинай, прошу тебя. Мама, алё?.. Бросила трубку. Папа, вот скажи, как жить? Я не могу больше, что бы я ни сказала, что бы ни сделала, она обижается. Вот что мне делать?
– Ничего, дочка, это ее способ любить.
– Ну что это за любовь такая, пап? Как можно так любить? Она же убивает меня!
– Вот видишь, это то, о чем я говорил: «Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя». Тебе, дочка, не взять ее любовь, потому что ее любовь не та, что тебе сейчас нужна. И на самом деле она злится из-за меня.
– Из-за тебя? Почему? Что ты сделал такого? Ну… кроме того, что ты сделал раньше?
– Почему, ты думаешь, она отпустила тебя в Москву? Я же виделся с ней после той нашей встречи.
– Ты приходил к нам домой?
– Нет, домой нет. Я встретил ее у школы. Проводил. Сказал, что видел тебя и что теперь твердо намерен с тобой общаться. Запретить это она уже не может, потому что ты взрослая. А я уже слишком стар и слишком много пережил, чтобы бояться. Тогда она сказала, что если не в ее силах выпроводить меня из города, то она сделает все, чтобы ты уехала в Москву и никогда меня больше не видела. Не обошлось, конечно, без угроз, проклятий и обвинений. Но в какой-то момент она поняла, что меня ей не пронять. Мне просто нечего терять, и я от нее никак не завишу. Вот так ты заполучила свою свободу.
– То есть ты специально? Ты знал, что она отреагирует именно так? За что она тебя так ненавидит, папа? За Лерочку? За то, что ты с такой страстью любил не ее?
– Думаю, это ревность. Ей даже помыслить страшно, что ты можешь любить кого-то еще, кроме нее. Я полагаю, что она позволила тебе влюбиться в этого твоего Вадима только потому, что ты не рвалась замуж, а все, что не замуж, для нее как бы не по-настоящему. Временное, пройдет… Думаю, она ликует. Когда ты с Вадимом своим рассталась, ну, точнее, когда он так опрометчиво отверг твою любовь, она всем вокруг говорила: «Я так и знала, что этим кончится. Эта безответственная молодежь совсем не умеет любить, и уж тем более не представляет, что такое узы брака». Представь себе, так и сказала: «Узы».
– Она все эти годы ждала, что я вернусь, даже не знакомилась с Вадимом, а мне говорила, что это ненадолго, что Настоящий Мужчина, который мог бы любить женщину, еще не родился. Пап, расскажи, а как вы с ней познакомились? Ты же понимаешь, что она сама никогда мне об этом не рассказывала.
– Как… Я учился в Питере, тогда Ленинграде, по распределению поехал в Кокчетав, но проработал там недолго: пришлось вернуться в родной город, потому что мама моя, твоя бабушка, уже начала болеть. По специальности в нашем городе устроиться я не мог, вот и пошел в школу. В Алину школу. Она меня с радостью взяла, мужчинам в педагогике всегда приоритет. Бывает, что и физкультуру женщины ведут, не хватает мужиков. А тут я, да еще и предметы важные: литература, русский язык, английский… Английский я вел в самой сильной группе. В школе ко мне тепло отнеслись. Женщины сразу окружили заботой. Кто печенье принесет, чтобы угостить, кто яблочки из своего сада. Всем хотелось меня накормить, я ж худой тогда был, не то что сейчас… Я им говорю: «Да что вы, я с мамой живу, она отлично меня кормит». Мама, повар в прошлом, прекрасно готовила, несмотря на больные ноги, и все это знали. Но дело не в этом, просто была такая женская конкуренция. Они, Тань, такими трогательными были…
– Что, даже Светлана Сергеевна?
– Она вообще была нежным созданием. Ну да, колючая, как еж. Сосредоточенная, строгая. Так физик же. Физика обязывает. Но иногда она бывала такой… слабой, что ли. Беззащитной… Особенно когда сын у нее болел – сама не своя ходила. Я ей травки всякие доставал через знакомых с Севера. Ты бы видела, как она их принимала: с такой благодарностью невероятной. Это сейчас она постарела, озлобилась, устала. Трудно столько лет сражаться с тем, что победить нельзя.
– Ну, так что, ты и мама? Она в тебя влюбилась или ты в нее?
– Был новогодний праздник, дети свое уже отгуляли, мы сидели, салаты, шампанское, музыка – все как всегда. А у нас тогда работала Натали-воробышек, такая маленькая, темненькая, одевалась всегда со вкусом, голос с хрипотцой… На Эдит Пиаф похожа, среди детей у нее и кличка такая была, только сократили ее, засранцы, но стало еще точнее – Пиф. Французский преподавала. Так вот она и поставила французскую музыку. Ну, ты знаешь, эти песни всех переносят в иные миры: будто бы и не в провинциальной школе мы, а где-то, где женщины пахнут духами, а не безнадежностью и страхом остаться одной навсегда. Ну, нас с Натальей и закружило… Сначала в ритме вальса, не думай. А потом… Потом твоя мама ее уволила. Сказала, чтобы с новой четверти не выходила. Я пришел защитить молодую «француженку», такую талантливую, такую… Тань, я был молод и глуп: чувствовал себя благородным рыцарем, вступающимся за прекрасную даму, цитировал… не помню, наверное Шекспира, я тогда им очень увлекался. Говорил, говорил, соловьем разливался и не замечал, что Алечка все мрачнела и мрачнела. И вдруг она взорвалась. Ка-а-ак треснет по столу. Как закричит: «Достаточно, Павел Семенович! Что вы тут себе позволяете!» И тут до меня дошло, поздновато, к сожалению: что самая несчастная, самая нуждающаяся в любви среди этих педагогических фей директорша. Такая еще молодая, а делает вид, что ей никто не нужен. Ну как не нужен? Всем всегда кто-то нужен. В общем я подошел к ней и обнял. Она сначала стала вырываться: «Что вы себе позволяете!» – а потом как заплачет. Горько так, как девочка. Всхлипывает, бормочет что-то, не понять. Вот так мы и познакомились поближе, дочка. А Пиф она все же уволила. Алечка же никому не верит. Тяжелая судьба. Мать у нее сидела, да и с отцом совсем беда. Ты знаешь эту историю?
– Нет, конечно. Разве мама хоть что-нибудь о себе расскажет… В других школах, я знаю, делали Дни памяти про бабушек-дедушек репрессированных. При мне в библиотеке девчонка одна спрашивала, как лучше подготовиться, ей какие-то книжки дали. Я маму потом спросила: «А в нашей школе такое будет?» Пап, она знаешь как на меня посмотрела? Своим любимым взглядом. А потом сказала: «Больше в библиотеку не пойдешь. Если нужны книжки, скажешь, сама принесу».
– Ну, твоя мама любит все драматизировать. Тогда же все были в мясорубке, не только ее семья. Хотя им, конечно, здорово досталось. История такая, я не все, конечно, знаю, но что-то знаю. Светлана Яковлевна, Алина мать, росла с отчимом, поскольку ее мать посадили при Сталине и отправили в лагеря. А незадолго до этого посадили отца Светланы Яковлевны. И ее мать, предчувствуя свой арест, скоропалительно вышла замуж за какого-то торгового упыря, который давно ее домогался. Замуж она пошла с одним условием: если что с ней случится, над дочкой он возьмет опекунство или удочерит, чтобы в детдом не попала. В общем, бабушка твоя росла с этим упырем, и он ее, прости за подробности, имел, как ему хотелось, интеллигентнее мне, пожалуй, не выразиться. Когда она совершеннолетней стала, оформил девчонку к себе в магазин бухгалтером, а через несколько лет повесил на нее все растраты. Ее отправили в тюрьму, где она узнала, что беременна. Упырь в какой-то момент одумался, подключил связи, вытащил ее из тюрьмы и привез домой вместе с маленькой Алечкой. Бабушку твою после тюрьмы никуда на работу не брали, но этот упырь пообещал устроить, однако с условием, что она разрешит ему взять опекунство над девочкой. Такое можно было сделать через фиктивный брак. Но она, хорошо помня, во что для нее самой вылилось опекунство, бежала с ребенком на Север то ли дорогу железную строить, то ли комбинат какой-то. Там ее взяли, закрыв глаза на ее прошлое. Взяли не в рабочие, рабочих там было хоть отбавляй, а не то товароведом, не то бухгалтером, уж не знаю точно. В какой-то момент этот упырь разыскал ее и приехал. Угрожал, умолял, просил вернуться. До такой низости докатился, что рассказал всему поселку ее историю. Ну мужики-работяги – народ прямой, они ему быстро объяснили, куда и в какие сроки он должен убраться. Уехал. Но мать и дочь жили в постоянном страхе. Светлана Яковлевна до ужаса боялась, что он может приехать и дочку украсть. Она просила Алечку сидеть в школе до последнего, а потом с учителями домой идти. Потом, Таня, и вовсе кошмар начался. Однажды Светлана Яковлевна засиделась на работе допоздна, отчеты какие-то не успевала сдать, что ли, и в магазин забрались уголовники. Места-то дикие, может, сбежали откуда-то, может, местные, кто знает. Убили они Алечкину мать, убили жестоко, по-зверски. Наверное, она сопротивлялась отчаянно, в закрытом гробу потом хоронили. Алечке было лет пятнадцать уже. Опять детский дом замаячил на горизонте как ужасная перспектива. Но, к счастью, над ней ее любимая учительница опеку оформила, пожалела. Да и вообще ее весь поселок любил, сочувствовали ее сиротству. А потом она поступать в институт уехала, в педагогический, всегда хотела стать учителем. После института в наш город попросилась. Светлана Яковлевна и ее мать из этих краев были, вот ей и хотелось к корням вернуться. Нелегко пришлось твоей матери, дочка. Натерпелась Алечка, поэтому за тебя боится.
– Какая ужасная история, папа! О господи… Бедная мама, бедная бабушка! Как же им досталось! Но почему она мне ничего не рассказывала?
– Стыдилась, полагаю. Или боялась, что ты переживать будешь.
– Буду! Конечно, буду! Как тут не переживать. Бедная мама… Теперь мне хотя бы понятно, почему она такая. Ведь это часть и моей истории, я должна была это знать! А где теперь этот упырь, как ты его называешь, ведь он мне дедушка, так получается?
– Упырь скончался от рака в тот год, когда ты у нас родилась. Как потом выяснилось, он даже оставил Алечке наследство: в Твери у него была приличная жилплощадь, но она, конечно, вступать в наследство не поехала. Плакала сильно, молоко у нее тогда пропало, и я на молочную кухню бегал. А потом она кормилицу нашла для тебя.
– Боже мой, почему я всего этого не знала! О чем я тут переживаю? Вадик меня бросил! Да все мои страдания кажутся такими глупыми в сравнении с тем, что им досталось!
– Не надо, не ругай себя, дочка, каждому свое. Страдания нельзя взвесить ни на каких волшебных весах. Им досталось свое, а у тебя свое. Нелепо говорить: «Вот наши беды – это настоящие беды, а ваши что?» Глупость какая! Наше субъективное переживание горя и потерь несравнимо и бесценно. Никто не вправе измерять наши потери своими мерками. Еще раз повторю: каждому свое. Недаром говорят: прежде чем судить меня, проживите сначала то, что мне выпало, сносите сначала мои башмаки. Так что тебе выпало, дочка?
– Стыдно говорить, пап… Такое ощущение, что мои башмаки, похоже, стояли на полке все это время, это и есть самое страшное. Рядом с Вадиком я будто бы и не жила. Не было меня – был только он, и я на нем… висела, что ли. В том смысле, что не ходила по земле собственными ногами, решений не принимала, хотеть не хотела, просто плыла-плыла по течению, радуясь, что он всегда рядом и всегда знает, что хочет. Думала, что он видит наше совместное будущее, знает, как нам жить. Мне это так нравилось. Он, конечно, временами хотел всякие глупости, но я думала, ладно, не страшно, потерплю, закрою глаза, ну вот такой он человек, все люди разные. Я такая – он такой. Вот только этого «я такая» почти не было. Мне всего лишь казалось, что есть. Да я просто за его спиной была, как в укрытии, спряталась от жизни, от того факта, что я понятия не имею, как жить. Веришь? Вообще не никакого представления!
– А что плохого в том, что ты плыла с ним рядом, как ты говоришь? Любовь дарует и благословляет. Она…
– Папа, ну о чем ты? Я тебе о том, что не жила на самом деле. Мне почти тридцать, а я не знаю, кто я. Посмотри на эту квартиру, в ней же нет никакого характера, духа, особенности, души. А знаешь почему? Потому что у меня нет особенностей. И характера тоже, видимо, нет. Да и откуда мне его иметь? Характер было позволено иметь только твоей Алечке! Которая увольняла негодных направо и налево. А особенности? Где бы мне было возможно их приобрести? Если я всю жизнь мечтала от них избавиться и слиться с фоном этого чертового города, чтобы все уже перестали меня замечать, обсуждать каждое мое нелепое движение!
Она не заметила, как начала кричать, в клочья порвала салфетку, которую задумчиво крутила все это время. Ей было уже неостановимо не жаль отца, который как-то съежился и опустил глаза.
– Я тебе про любовь, дочка. Ну чего ты кричишь? В любви да, иногда приходится задвигать куда-то свои желания, да и характер попридержать. Ты же другого любишь, не себя.
– Вот именно! А кем ты тогда другого любишь, если себя задвинул? Кто остается? Только тот, на кого ты распространяешь свою, черт побери, долбаную «святую» любовь?
– Таня, прошу тебя, перестань ругаться…
– Да я еще и не начинала ругаться! Пап, меня тошнит, когда ты говоришь о любви, как кисейная барышня из Института благородных девиц! Тошнит от вашей истории с этой сю-сю-сю Лерочкой! Она взрослая женщина, папа! Действительно простая и хорошо знающая, чего хочет. И всегда такой была! Все это видели, кроме тебя, а тебя называли тряпкой, юношей пылким со взором горящим. И это было стыдно, стыдно! Стыдно, что она так лихо тебя окрутила! Она, она! А тебя самого и не было. Как личности, как человека. Исчез! Начисто! Стыдно, ты слышишь?!
Она понимала, что делает больно отцу. У любого защемило бы сердце, глядя на его опущенные плечи. Но она не могла остановиться. Боль и ярость за собственную непрожитую жизнь заставляли ее кричать все громче.
– Прошу тебя, не говори про Лерочку плохо. Да, я виноват перед тобой, но ее, прошу, не трогай. Я по-прежнему люблю эту женщину.
– Как можно так слепо любить, папа! Кого ты в ней любишь? Ну где в тебе хоть капля мужского? Где твои чертовы башмаки?! – в порыве гнева она стукнула ладонью по столу.
– Я пойду, дочка. Видимо, мне нужно идти. Ты извини, я, наверное, расстроил тебя… – он поспешил в прихожую, стал неловко обуваться, ноги никак не лезли в разношенные грязные ботинки.
Таня осталась сидеть в кухне, сжавшись в комок на табуретке. Ей было стыдно, но и ярость не отпускала. Она не могла остановить отца, не находила в себе сил извиниться или хотя бы сказать: «Спасибо, что приехал». Ей снова отчаянно захотелось умереть.
«Ну почему, почему нет никого рядом из взрослых и мудрых, никого!» – кричала каждая клеточка внутри. Никто не спасет, не объяснит и не расскажет. Каждый увяз в своем болоте, и нет такого человека, который бы понял ее, подсказал, что делать, или хотя бы выслушал до конца. Одна. Одна. Одна…
– Эй, ты здесь?
Стукнула дверь, и в прихожей сразу стало шумно: шорох пуховика, грохот сброшенных сапог на платформе, стук тяжелой сумки об пол. Все ясно, Ларка пришла.
– Нет, ты прикинь, до чего я доработалась, – сказала она, заходя в кухню. – Черт-те что мерещится. Показалось, что возле метро я Пал Семеныча увидела, представляешь?
– Тебе не померещилось, – буркнула Таня, уткнувшись в коленки. – Это он и есть, собственной персоной.
– Да ты что?! Тань, отец к тебе приезжал! Надо же, радость какая. А чего ушел так быстро? – Ларка с грохотом выгружала на стол продукты. – Смотри, чего я тебе купила! Свежие огурцы, чуешь, как пахнут? Ммм, сейчас салат забабахаем, я еще укропчик и израильскую редиску купила у той бабки, помнишь, что тебя обсчитывает все время. В этот раз я зорко за ней следила, за ведьмой такой. Три раза перевешивали! Так куда Пал Семеныч пошел-то, когда вернется? Я мясного ничего не купила, чем мы его кормить-то будем? Чего молчишь, надулась?
– Лар, я сволочь неблагодарная. Папа приехал ко мне, потому что я его попросила, а потом, получается, сама и выгнала. Можешь представить?
– Ты чего? Опять, что ли, доктора вызывать, чтобы он тебе успокоительное вколол? За что ты выгнала родного отца?
– Я же сказала, я идиотка. Но я теперь понимаю, почему его оставила Лерочка, и почему Вадим меня оставил, тоже понимаю. Поделом нам, витающим в облаках. Вся в него: романтичная дура, начиталась книг среди провинциальных куполов и церквей. Как же это, оказывается, глупо выглядит со стороны… Господи, стыдно-то как. Глупо и мерзко. Такие все из себя сладенькие, всех любим, мол, «только любовь и всепрощение», достоевщина какая-то, фу. А на самом деле просто боимся жить. В нашем сраном городе все боятся жить! Может, единственным, кто не боялся, был твой отец. Он был воплощением жизни и страсти, ничто его не могло ни запугать, ни остановить. Поэтому на него и смотрели с опаской.
– Слышь, подруга, тебя, по-моему, серьезно занесло. Остановись, пока от меня не схлопотала, и отца моего не трогай! – Ларка помрачнела, но Таню уже невозможно было остановить.
– Даже твоя мать! Она жила! Творила то, что никто не понимал и никто не мог оценить. Над ней смеялись: «блаженная», «не от мира сего»… А она плевала на все это, просто писала свои картины, потому что ей было что сказать. Понимаешь, Ларка, она была тем человеком, которому было что сказать этому миру, и плевать, оценит это как-то мир или не оценит. Она тоже не боялась ни черта.
– Что ты можешь знать про нее, коза щипаная? – Ларка вдруг придвинулась к Тане вплотную и схватила ее за потертый свитер так, что тот натянулся и сдавил ей горло. – Что ты, долбаная принцесса, можешь про нее знать? Ты жизни не нюхала, чтобы судить ее. Она боялась, и боялась так, что не могла спать! Вообще почти не спала. Она росла с сумасшедшей матерью, которая кидалась на нее с ножом, а то и с топором. Благо, бабка моя хилая была, мама легко с ней справлялась, но та и правда могла убить ее в любой момент, особенно ночью. Сколько лет прошло, прежде чем мама все же решилась ее в психушку сдать. Ты представляешь, как жить с таким страхом всю жизнь? Откуда тебе знать, если тебя оберегали от всего? Твоя мать, если б могла, микробов бы всех истребила, лишь бы ты не чихала. Отец приезжает к тебе по первому зову, слушает тебя, писюху такую, слезы твои утирает, а ты его прогоняешь. Ишь, королева недоделанная, мамкины замашки переняла: «Ах, раз так, не по-моему, подите вон!»
– Лар, отпусти, задушишь же, – взмолилась Татьяна. – Ну, прости меня, я дура. Да сядь ты уже. Не буду я больше. Я ведь не знала про твою маму, прости… – злость как-то разом утихла, она подошла к подруге и обняла ее белесую голову. Та забрыкалась, забухтела что-то нечленораздельное, а потом разрыдалась.
Таня растерялась, она редко видела Ларку плачущей. Она не плакала ни когда маму хоронили, ни после суда над отцом. Перед отъездом в Москву они вместе ходили на кладбище; «великанша» встала на колени, обняла небольшой гранитный памятник с фотографией, на которой ее мать выглядела актрисой из старых западных фильмов, и долго гладила холодный камень, что-то нежно шепча. Но она ни слезинки не проронила. А теперь тихо скулила ей в плечо, вот тебе и на!
– Лерка, нам обеим, похоже, досталось. Если ты думаешь, что я и правда ощущаю себя принцессой, то ты ошибаешься. Тебе сложно представить, как это – жить, не имея права расстроить свою мать. Когда все, что ты скажешь или сделаешь, будет исследоваться под микроскопом. Мать за свое реноме боялась, она же должна быть всегда на хорошем счету. Хотя какое ей дело до того, что о ней другие люди подумают? Она же вершительница судеб! Перед ней все заискивают, начиная от мэра, заканчивая уборщицей в гастрономе. Как бы там ни было, она должна быть женщиной с безупречной репутацией. А я должна была соответствовать. Особенно она за меня взялась после бегства отца с этой чертовой куклой, Лерочкой. Блин, они ведь тогда уже несколько лет были разведены! Но в каждой кухне мусолилась животрепещущая тема о том, как ее «Павел Семенович сбежал с заезжей шлюхой». Скажи, тебе никогда не приходило в голову, что наш город ненасытный? Что ни сделай, тебя всегда обсуждают. Особенно если ты выделяешься чем-то. Если хорош, завидуют и ждут, что ты с треском слетишь со своего пьедестала; если сделаешь что-то не так, как все, замусолят, затрут твое имя, наградят нелестными прилагательными, прилепят клички и прозвища, от которых потом не отмоешься. Мне плохо было, а я не имела права хандрить, потому что все считали, что я как сыр в масле катаюсь. Вот и ты туда же, хотя мою мамочку знаешь не хуже меня. Сыр-то сыр, но в золотой мышеловке. Знаешь, почему она меня отпустила в Москву? Не только потому, что боялась наших встреч с отцом, хотя и этого, наверное, тоже. Она устала, я думаю, все время сверяться по городскому компасу. Сама она безупречная, да, но контролировать меня, повзрослевшую, у нее уже не было сил. Да и тебя тоже. Ты, став маминой воспитанницей, должна была демонстрировать блеск ее педагогических талантов. А ты всегда ее в этом разочаровывала: в институт поступать не стала, хорошо хоть, романов не крутила, но… дело молодое. В общем, боялась она. Ты знаешь, отец рассказал мне мамину историю, и теперь мне, конечно, понятно, почему она такая. Оказаться с матерью на Севере, в маленьком поселке, где твое выживание зависит от того, как к тебе относятся окружающие: защитят тебя или прогонят – а твое поведение напрямую зависит от твоего выживания… Страшно ей было, за себя и за меня, всю жизнь безотчетно страшно.
– Ладно, хватит болтать. Телефон твой где? Давай быстро звони отцу, пока он совсем не уехал, а я пока салат нарежу, целый день ничего не жрала, голодная, ужас! Так и похудеть недолго, – Ларка уже успокоилась, смыла расплывшийся макияж (в расплывшемся она выглядела очень трогательно), запихнула в рот оставшийся блин и деловито занялась редиской, обламывая с нее остатки чахлой ботвы.
– Да, позвоню сейчас. И маме нужно позвонить. Вот кого только я не обидела за день! Урожайный денечек выдался, ничего не скажешь. Зато я сегодня столько хлама из квартиры выкинула, и вещи Вадима собрала. Сразу легче стало.
– Ммм, то-то я гляжу, как-то пусто стало. Ничего, нового натащим, да ведь? Видела его сегодня, кстати. Ничего в нем не изменилось, как был придурком, так и остался.
– Ну почему «придурком»? Перестань!
– Чего перестать-то? Есть у меня собственное мнение? Есть. Я соблюдала приличия, пока он был твоим парнем, а теперь чего? А теперь я сказать могу. Вадик твой – маменькин сынок, мамочка вокруг него круги нарезала, по всему видать. Вот ты знала, сколько он денег своей матери в Пермь отсылал? Не знала, поди. А я слышала, как он говорил, что вы не поедете в Аргентину, потому что ему никогда денег не накопить, почти все матери отсылает, а живут на твои.
– Ну, он помогает матери, почему не помогать, он же взрослый сын…
– Так добро бы она нуждалась, на лекарство бы ей не хватало или на хлеб. Ага, щас! Она в Карловы Вары хотела, на курорт! Вот и получается, что ее курорты отчасти тобой оплачивались. Вадик твой такой благодетель, а жили на твои копеечки.
– Ну и ладно, мне не жалко. Я правда не знала, но это же не криминал. Я же у него не спрашивала специально, как у нас будет обстоять с деньгами. Вот деньги как-то и тратились.
– А еще… – Ларка явно вошла в раж, но все же прикусила язык. – Ладно, на сегодня достаточно открытий. – она взялась накрывать на стол. – Давай поедим, Тань. Не могу уже больше, столько разговоров за один день. К тому же не хочу нашим городским кумушкам уподобляться, которые только и трут чужие кости.
Таня, хотя и не хотела есть, поддалась ее напору. Они захрустели салатом, пахнувшим летними надеждами. На удивление, все оказалось очень аппетитным.
– Знаешь, что я подумала? – отложив вилку, сказала Татьяна. – Я съезжу к ним завтра. Поеду и проведу с ними день. С матерью и отцом. По телефону всего не скажешь.
– Угу, ты молодец, но отцу все же позвони, чего ты тянешь. Если ты ему всякой фигни наговорила, да еще из дому спровадила, исправлять надо. – Ларка развернулась всем своим могучим корпусом, схватила телефон и сунула прямо Тане под нос.
– Да не спровадила я… Да, сказала лишнего. Знаешь, когда столько лет молчать о важном, как прорвется, не остановишь.
– Угу, звони давай, – Ларка упорно тыкала в нее телефоном, не переставая жевать, и Таня поддалась.
– Пап, привет… Ты где? К Твери уже подъезжаешь? Ты прости меня, я, знаешь, не права была. Ты, конечно, полное право имеешь любить свою Лерочку, как любил и любишь. Я груба была. Пап, ты прав. Особенно про чужие ботинки. Как я могу тебя судить? Я приеду завтра. У меня осталась еще пара дней отпуска. Я приеду, тебя повидаю и маму. Чтобы так, не по телефону. Хорошо? Давай, пока.
Электричкой до Твери, а там еще автобус. Маршрут хорошо знакомый, хоть и ездила нечасто. Было такое, они с Вадиком надумали приехать на машине, но мама категорически запретила. «Уволь меня от лицезрения твоего хахаля», – отрезала она. Уверения в том, что это не хахаль, а практически муж, потому что давно живут вместе, она не приняла. «Хочешь приехать, приезжай одна или с Ларкой», – разговор на этом закончился.
Таня взяла билет на «Ласточку»: так значительно быстрее и комфортнее. По крайней мере сохраняется ощущение, что кусочек Москвы какое-то время с тобой, не сразу погружаешься в унылую атмосферу глубинки. До чего же она не любила эту атмосферу. Тоска, неотвязная, жгучая тоска… Дурацкое сравнение, но, садясь в электричку, а тем более в автобус, следующий в их городок, она чувствовала себя заключенным, которого ненадолго выпускали вдохнуть свободы, а теперь заставляют вернуться назад, в неволю.
Но пока она сидела в «Ласточке», под перестук колес думала о том, что рассказал ей отец. О маминой нелегкой судьбе, о том, что и ему наверняка пришлось хлебнуть. Про своего отца. Он всегда молчал, да и когда было спрашивать?
А ведь отец прав, каждый любит как может, пришла мысль. Она вот так: глупо, по-детски доверчиво, вверяя себя другому. Наверное, зря вверяя. Но по-другому не получалось, да и хотела ли научиться?.. Может, и правда глупо стыдиться любви, как бы она ни проявлялась? Это же просто чувство, желание быть с кем-то. Гораздо более тревожным и печальным стало для нее открытие, что желание быть с кем-то вытеснило обуревавшее ее когда-то желание состояться.
«Вспомни, с какими амбициями ты уезжала в Москву. Ты хотела устроиться в хорошую частную школу, хотела учить одаренных детей, думала о работе редактора на телевидении, мечтала еще поучиться журналистике или поступить в литературный институт. Где это все? Встретив Вадима, ты забыла обо всех своих намерениях, остались только его мечты. Он-то, пока вы жили вместе, получил второе высшее по экономике, и сейчас у него есть все возможности построить свой бизнес, как он всегда хотел. С Юлечкиной поддержкой у него теперь точно получится. А ты с чем осталась? С его постерами на стене? И старыми летними рубашками? Не густо… Ну и что. Зато опыт. Такой потрясающий опыт. Когда еще так доподлинно узнаешь, что такое потерять себя».
Когда вот это началось? Подмена своих желаний его желаниями? У нее не было такого ощущения, что она теряет себя. Вообще не было. Просто сначала было очень тревожно, потом – эйфория от счастья, а потом… Потом просто жизнь вдвоем. Работа, поездки, праздники, по утрам – торопливые завтраки и эта его дурацкая привычка подолгу торчать в туалете, что особенно раздражало, когда каждая минута на счету; другая его привычка – немедленно включать телевизор, как только он плюхался на диван; они вместе смотрели какие-то фильмы, она – обычно привалившись к его плечу, он – с вечным телефоном или айпадом в руках.
Тане всегда казалось, что им нравится одно и то же. Она легко соглашалась с тем, что «Антониони – это депрессивный и правдивый ответ на необоснованный оптимизм и вечный обман Феллини», что только Висконти можно было бы доверить экранизацию «Братьев Карамазовых», что Трифонов намного круче любимца публики Мацуева, «которого сделала реклама», что отдыхать нужно только там, где пока еще не ступала нога туриста, а ужинать только у проверенного ресторатора. Вадим так уверенно и веско высказывал свое мнение, что ей даже не приходило в голову размышлять над его суждениями. Она соглашалась даже тогда, когда в некоторых вопросах его взгляды казались ей странноватыми. Для нее он был очевидно умнее, решительнее, взрослее, чем она. Он знал все, в том числе и о ней, по крайней мере она так думала. И она всегда полагалась на него. Например, в ресторане именно он делал заказ, и она соглашалась – да, это самое вкусное и необычное. Он придумывал то, что никогда бы не пришло ей в голову. Он был заботлив, когда замечал, что ей плохо. Он был участлив, когда у кого-то случалась беда, это так трогало. Когда боязнь потерять его отступала, она была спокойна и счастлива. Ценила ли она это? Скорее нет. Но почему так случилось, что страх, потерять его, страх не отпускающий ее ни на минуту в первые месяцы знакомства, в первые годы совместной жизни (ведь прожили они больше шести лет), превратился в странную уверенность, что они вместе навсегда?
Родной город встретил Таню какой-то совершенно удручающей грязью. Если москвичи думают, что у них грязная весна, то они просто никогда не были в марте в глубинке. Что же касается ее города… Даже когда вскрывалась река, даже когда появлялась нежная зелень, он угнетал ее своей убогостью. Если кто хочет застрелиться, думала она, лучшего места и не найти. Самые подходящие декорации для развязки любой житейской трагедии.
Когда кто-то из москвичей отпускал шуточки на тему «нет жизни за пределами МКАД», ей было совсем не смешно. Она знала об этом не из дурацких шуточек, а по собственному опыту. Совсем недавно это была ее жизнь – которой не было. Увы, от этого городишки никуда ей не деться: она здесь родилась, и, где бы ни жила потом, все равно корни останутся корнями. Она уехала отсюда семь лет назад, но все, что она впитала здесь: страх, стыд, состояние, близкое к депрессии, – это уже, наверное, диагноз. Никакое, даже самое смелое перемещение в пространстве, волшебства не совершит.
Таня медленно шла по знакомым улицам. Взгляд скользил по облезлым заборам. Хоть бы покрасили их, что ли… Церкви… Немногие их них стали храмами, большинство так и остались складами, в которые были превращены вскоре после революции. В магазинах пахло прогорклым маслом и залежалым сыром. Грязь, грязь, грязь и разруха. И бедность, конечно, – не та, что определяется зарплатой, а бедность духовная. Таня хорошо помнила принятые здесь подходы: «Если у меня что-то есть, то я тебе не дам», «Если у тебя что-то есть, чего нет у меня, значит ты жулик», «Захотел – значит наглый», «Для себя – значит эгоист», «Сам не сделаю, но того, кто сделает, обязательно обосру с ног до головы» (Она мысленно попросила у отца прощение за нелитературное выражение, но ведь по-другому и не скажешь, да?)
«Ну что, дорогая, не отводи глаз, смотри. Это твоя родина», – сказала она себе.
Сначала к отцу. До четырех еще час, не будем маму отрывать от важных дел. Черт, телефон сел, как всегда некстати. Где там он живет, у Василия Павловича?
Она зашла в гастроном, ведь «все про всех знают» уборщицы и кассирши.
– Не подскажите, Василий Павлович где живет?
– Так вон, дом с белой крышей. Видишь? Там квартира двенадцать, – смутно знакомая ей кассирша, ровесница ее матери, махнув пухлой рукой, сверкнула золотыми зубами. – Ты к отцу, что ль, Татьяна Батьковна?
– Ну да, к нему, он же у Василия Павловича живет?
– Да, у него. Они друг без друга не могут, два старикана. Хотя твой еще ничего, подвял немного, что наш укроп, но все ж не совсем развалина. – она залилась громким смехом. – Стой, ты куда пошла-то? Не ходи туда. Нет там его, – остановила она Таню, которая уже собиралась выйти.
– Как нет? А где он?
– Где, где! В больнице. Как вчера из Москвы вернулся, так на вокзале и прихватило его. Отвезли в больничку, короче. Вечером там докторов никого не было. Но с утра посмотрели твоего папашу, вроде ничего, говорят, оклемается.
– Так я тогда в больницу… – растерялась Таня.
– Ну да, иди, конечно.
Выходя, она услышала в спину:
– Доводят сначала отцов до приступа, а потом приезжают и кудахчут. Вот молодежь пошла!
Сердце так бухало, что мешало ей думать. Где у них больница-то? Как быстрее добежать: проулками или вдоль реки? Побежала проулками, увязая старыми гриндерсами в грязи. Потом поняла, что надо к реке свернуть, там асфальт, быстрее получится.
Подбегая к больнице, она вспомнила, как сама лежала там в инфекционном. В груди все сжалось от предчувствия беды. Если, просто гуляя по городу, хотелось застрелиться, то про больницу что уж говорить. Все в городе знали, наверное даже младенцы, что выздороветь в этих стенах точно нельзя. А вот окончательно потерять здоровье, веру в жизнь и надежду – это пожалуйста.
В больнице были неприемные часы, но Таня, сама себе удивляясь, безапелляционным тоном заявила молодой санитарке: «Мне можно» – сбросила обувь и пуховик и прямо в носках побежала на пост. К счастью, там дежурила баба Даша, которую она хорошо знала.
– Баб Даш, дорогая, здрасте, папа где? Что с ним?
– Тише, чего ты раскричалась, милая, присядь. Тихий час, отдыхают все. Чего примчалась? Нормально все, не переживай. Ну, приступ у него был сердечный, бывает такое. Он хоть и молодой у тебя, но жизнь-то всегда нездоровую вел. Курить вот стал сильно на пару с Палычем своим. Переживательный, опять же. Вот и шалит сердечко. Дочка, он сейчас поспит, а как проснется, ты ему скажи, чтоб не курил больше, а то он же докторов не слушает, шутит все. А шутить нельзя уже. В молодости шутить надо было. Если он хочет, чтобы стучало сердечко, пусть бережет его, сигаретами не травит. Про другое я и не говорю, и так понятно. Никита Сергеевич предлагал ему в профилактории полежать в Твери, прокапаться, диета опять же. Чего удивляешься? Так доктора нашего нового зовут, и все почему-то улыбаются. А он совсем на того Никиту не похож. Тот был боров, а этот щу-у-упленький, интеллигент. К вечеру обход будет делать, посмотришь. Вот что, пойдем пока, чаю тебе сделаю, а то ты вообще на человека не похожа, аж с лица спала, переживательная, что твой отец. Пойдем, заварю тебе мяты с душицею, маленько успокоишься, а эти пусть поспят немного. Им полезно поспать, а то полночи ходят чего-то, ходят…
Таня пошла за бабой Дашей в сестринскую. Ей стало легче. В городе говорили: баба Даша не даст умереть: любого выходит, и доктора не нужны. Как бы там ни было, родственники пациентов надеялись только на бабу Дашу. «Сколько ж ей лет?» – подумала Таня. Уже в ее детстве она была старой. Старая, а работает… И уж если на то пошло, городку их занюханному следовало бы гордиться не золотошвеями, обшивающими генеральские погоны, а бабой Дашей, потерявшей всех своих детей и мужа в послевоенные сталинские годы. Даже это ее не сломило: она сохранила в себе столько любви, что хватило бы на несколько поколений.
У бабы Даши она зарядила телефон, выпила душистого чаю, отогрелась и поверила, что все и правда будет хорошо.
Отец забеспокоился, когда увидел ее серое даже после целительного разговора бабой Дашей лицо:
– Танечка, дочка, ну что ты, не волнуйся, вообще ничего страшного. Я даже в больницу ехать не хотел. Но на скорой фельдшер молодой, перестраховался, говорит: «В больницу надо». А чего в больницу-то? Раз есть сердце, так оно и болеть должно иногда. Поболит и перестанет. Мы же знаем: «У всего есть предел, в том числе у печали…» – так что все пройдет, милая.
– Пап, ты, когда волнуешься, сразу Бродского начинаешь цитировать. Ты не волнуйся, тебе вредно. Тебе покой нужен. – она гладила его по белой руке, казавшейся почти детской на больничном одеяле.
– Правда? Не замечал. Да брось, кому нужен этот покой. Я думал над твоими словами, дочка. И мне кажется, что ты очень права: я застрял в этом покое, я в нем увяз. Я держусь за него, точно он может меня спасти, держусь за прошлое, за воспоминания о Лерочке… хм… о Валерии Дмитриевне…
– Папа, перестань, прости, я была не права. Называй ее как хочешь. Ну да, она взрослая, но любил-то ты в ней Лерочку, вот и люби дальше. – Таню смущало его перевозбужденное состояние, хотелось гладить и гладить его по руке, как ребенка, чтобы он успокоился и затих.
– Зря я себе говорю, Танюшка: «Старый дурак, что уж тебе осталось? Коньяк тебя не прикончил, так жизнь добьет…» Зря говорю: «Мне без нее…» Зря сам себя в болото загоняю. Вот мне доктор сказал, что курить надо бросить. Я сначала посмеялся: ну куда уж привычки менять, в моем-то возрасте. А потом подумал: если все-таки жить решиться, так, пожалуй, он прав – надо бросать. Ты знаешь, что я сделаю первым делом, когда отсюда выберусь?
– Нет. И что ты сделаешь? – она улыбнулась, липкий страх потерять отца все больше отступал.
– Я, Тань, отвечу на их письма… – вид у него стал лукавый и гордый. – Меня каждый год зовут выступить на конференции, а я всегда отказывался. В этом году она будет проходить в Венеции поздним октябрем, в городе, который так любил Иосиф Александрович. Так вот, в этот раз я отвечу согласием! Я поеду! Я сделаю доклад я увижу Венецию своими глазами. Помнишь: «Так смолкают оркестры. Город сродни попытке воздуха удержать ноту от тишины, и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, плохо освещены». Я буду там! Я увижу эти улочки и каналы, узнаю Венецию сам, а не только через элегантные, гениальные, но чужие строфы. Ты знаешь, сколько написано о Венеции? Если собрать все произведения, получится величественное художественное полотно. А я… я буду бродить в тишине и слышать гулкий стук моих башмаков.
– Это прекрасно, пап, замечательная идея! Я очень рада за тебя. Но давай так: сначала лечение, покой, профилакторий…
– Какой профилакторий, дочка? Надо успеть жить! Глупо это – помереть бояться. Жить пора. Я ведь так много не сделал. Отнял у самого себя столько лет жизни. Топил свою жизнь в алкоголе. Как я мог? Транжира, преступник! У меня нет больше ни одной лишней минуты, чтобы тратить впустую. Скоро придет доктор, и я скажу ему, что совершенно здоров. Так ведь, Михаил Степанович, верно? – обратился он к соседу. – Что лежать здесь, ожидая конца, который все равно рано или поздно придет.
– Ну, я так пока полежу, Семеныч, нету уж сил этой краской в цеху дышать да дома постоянный гундеж жены слушать. Здесь как-то спокойнее. Все ж присмотрят, глядишь, еще протяну немного, хоть отосплюсь тут.
Пожилой рабочий, изъеденный морщинами, нарочито перевернулся на другой бок, явно не разделяя оптимизма Таниного отца. А тот продолжал свое:
– Ну да, ну да, может, и не стоит ждать, а прямо сейчас поговорить с доктором? – он стал неловко выбираться из-под одеяла.
– Папа, перестань, пожалуйста. Ложись давай, я сама поговорю с доктором. Если он здесь, то прямо сейчас и поговорю.
Ее стало тревожить неестественное возбуждение отца. Она вышла в больничный коридор в растерянности и пошла искать ординаторскую: баба Даша отлучилась, спросить было не у кого.
Ординаторская оказалась такой же обшарпанной, как и палата, где лежал отец, и до неприличия захламленной. Доктор действительно нисколько не походил на своего знаменитого тезку. Когда Таня вошла, он смущенно оторвал взгляд от вороха бумаг и попытался сделать серьезный вид, выглядело это смешно, и она не сдержала улыбки. Но улыбка получилась доброй. Неуклюжее стремление Никиты Сергеевича казаться старше своего возраста рождало в ней желание защитить его от чего-то, от чего и самой не понять.
– Вы ко мне?
– К вам. Вы ведь лечащий врач моего отца, Павла Семеновича? – спросила она более официально, чем намеревалась, чтобы подыграть ему. – Меня зовут Татьяна. Как вы его находите? Он все время рвется в бой, хочет выписаться чуть ли не сегодня.
– У вашего отца стенокардия, и мы пока не провели все необходимые обследования. Нам необходимо снять ЭКГ при физической нагрузке, еще не пришел анализ на тропонин, и ему надо сдать анализы на гормоны: мы должны исключить дисфункцию щитовидной железы. Так что ему лучше остаться здесь, пока у нас не будет полной клинической картины, на основе которой ему будет предложено соответствующее лечение. Конечно, если выяснится, что ваш отец нуждается в операции, мы направим его в Тверь, а возможно, в Москву или Санкт-Петербург. У нас, к сожалению, недостаточно оборудования для полноценной диагностики и лечения, – ближе к концу монолога решимость молодого доктора слегка уменьшилась.
– Никита Сергеевич, я в этом городе родилась и хорошо знаю, как тут все устроено. А вы, видимо, у нас недавно. Скорее всего, учились в одной из столиц – в Москве или в Петербурге…
– Нет, в Твери, – он покраснел. – Я сам из Ржева, но учился в Тверской медицинской академии. И да, я здесь недавно. У вас, я бы сказал, неплохая больница, только оборудования ей недостает и ремонт, конечно, требуется.
Он вдруг улыбнулся, и Таня поняла, что они примерно ровесники, может быть, он чуть постарше. Волосы взлохмачены, сразу видно, что непослушные, тщательно выскобленный подбородок с крошечным порезом на левой щеке, серьезные беспокойные глаза, кажется серые, и тонкая шея, торчащая из белого халата. Красивые длинные пальцы, такие бывают у музыкантов. Ее так и подмывало спросить: «Музыкалка? Мама заставляла?» – но она решила не смущать парня и все-таки сохранять дистанцию. В конце концов, от него зависела жизнь ее отца.
– Я волнуюсь о папе… Не знаю, как его уговорить полежать у вас и пройти все, что нужно. Он так перевозбужден, все время куда-то рвется. Может, дать ему успокоительное? Вы знаете, ведь это я виновата, после разговора со мной он так… расстроился.
– Ну что вы! Он не выглядит расстроенным, наоборот… Можно сказать, что у него маниакально-приподнятое настроение. Знаете, прекрасно, что ему сразу дали нитроглицерин, еще на вокзале. Сам-то он с собой не носит, а надо бы. Но да, на ночь седативные препараты ему прописаны. Не волнуйтесь, люди в его возрасте часто болеют, вероятно, образ жизни сказывается. Ему бы двигаться побольше, диета, конечно, нужна, и курение нужно бросить. Но вы, конечно, понимаете, если он захочет уйти отсюда, написав расписку, я не смогу его удержать. Так что уговорить его полежать у нас – это ваша работа, Татьяна… Павловна.
В это время резко и настойчиво зазвонил ее мобильник.
– Извините меня, спасибо, доктор, большое, – Таня в спешке покинула кабинет, так как на экране высветилось: «Мама».
– Да, мама, – она старалась говорить как можно тише, но голос все равно гулко разносился по пустому коридору. – Да, я приехала. Конечно, приду. Вот прямо сейчас и иду. Извини, не успела позвонить тебе, потому что я у папы в больнице. Ты, вероятно, знаешь, что он в больницу попал. Я понимаю, что тебя не интересует его здоровье, но меня оно интересует. У него вчера был приступ, но сейчас ему уже лучше. Да, я иду к тебе. Зайти в магазин, купить что-нибудь к чаю?
Она заглянула к отцу, рассказала о разговоре с врачом, попросила слушаться его (отец не сразу, но согласился остаться), записала названия книг, которые ему «срочно нужны для подготовки к докладу», и, морально готовясь к нескончаемому потоку обвинений, пошла к матери.
Нимало не ностальгируя, она подходила к деревянному дому, в котором прошло ее детство. Он прекрасно сохранился, разве что краска немного облупилась да совсем обветшала детская площадка неподалеку: ржавый остов качелей, штырь, торчащий из земли на том месте, где была карусель, на которой она любила кататься, если мама не видела, ведь это было «строжайше запрещено», и облезшие пеньки (раньше они были разноцветными), выстроившиеся в ряд, словно лесенка. Все было таким маленьким и устаревшим, что вызывало умиление с угнетенностью пополам.
Она все-таки купила торт по дороге в тайной надежде немного подсластить предстоящую разборку. Подойдя к двери, она колебалась: открыть ее своим ключом, который у нее, конечно же, сохранился, или позвонить. Даже такая мелочь, если не угадаешь, могла вызвать недовольство матери.
Решила все же позвонить.
Мама открыла с показной дружелюбной улыбкой, но, увидев ее, помрачнела и обиженно поджала губы.
– Здравствуй, мамочка, – Таня попыталась обнять ее и всунуть торт одновременно.
– Явилась, проходи, – Мать не ответила на объятия, но торт из рук забрала. – Что стоишь-то?
– Мам, прохожу, не язви. Такая грязища в городе, куда лучше поставить ботинки, чтобы пол тебе не напачкать? – она отметила, что ее серые мохнатые тапочки, похожие на состарившихся мышек, стояли на видном месте, как будто только и ждали, что она вернется насовсем.
– А у вас в столице что, тротуары шампунем моют?
– Не моют, мам, у нас тоже грязно, но как-то по-другому. Можно я шарф не буду снимать? У тебя прохладно.
Алевтина Андреевна, никогда не признававшая растянутой свободной одежды, в которой ходят большинство людей дома, была в отглаженном, безупречно сидящем на ее уже не девичьей фигуре темно-синем халате с белой окантовкой. Спина прямая, голова поднята.
– А что же Лара? Не смогла приехать? – спросила она, удаляясь на кухню.
Таня двинулась за ней. В кухне, можно сказать, проходила ее детская жизнь. Несколько лет назад здесь поменяли плиту и поставили новую раковину, и они выглядели как вставные зубы среди пожелтевших остальных. Мебель прежняя, когда-то она была модной, из разряда «не достать», а мама была аккуратисткой, и все эти шкафчики, этот деревянный уголок с голубой обивкой прекрасно сохранились, хоть сейчас продавай любителям советской старины.
Сколько же за этим столом было пролито слез над недоеденными завтраками! Таня ненавидела каши, которые мама каждое утро варила ей, потому что «полезно». И если бы только каши… Раннее утро, темень за окном, трудно проснуться, поспать бы еще чуть-чуть, но только попробуй скажи: «Я не хочу в школу,» – страшно подумать, что за этим последует. Таня должна была все хотеть: хотеть есть кашу, хотеть идти в школу, хотеть делать уроки. Не хотеть было нельзя. Но искренне хотеть не получалось, получалось только делать вид, что с радостью делаешь и то, и это. Маму это устраивало: как и большинство взрослых, наверное. Что на самом деле у ребенка на душе, мало кого интересует слишком много хлопот.
– Ларка, мам, работает. Это у меня до послезавтра отпуск, а у нее нет, – ответила Таня маминой спине.
– Из чувства вины собралась, да? Одного вчера довела, теперь за мать возьмешься?
– Мама, не надо, я никого не хочу доводить. Мне очень стыдно, что я вчера накричала на папу, правда. Мам, я хочу поговорить с тобой, чтобы ты успокоилась, чтобы ты убедилась: я в порядке.
– Вижу, в каком ты порядке: кожа да кости. Лариса, вероятно, плохо следовала моим рекомендациям. Оно и понятно, витает в облаках, как ее мать.
– Мам, Ларка все сделала, как ты велела. И блины мне пекла, и ночевала у меня несколько ночей, забросив своего бедного кота. Я просто есть не хотела. Но сейчас уже все позади. Давай тортика поедим? Я купила, продавщица сказала, что свежий.
– Какая из них? Светка? Она всегда врет прямо в глаза, и не стыдно ей, шалаве?
– Не Светка, мам, Валентина… как ее… Петровна, что ли.
– А, ну эта всегда правду говорит. Совестливая.
Алевтина Андреевна поставила электрический чайник. Он тоже был времен Таниного детства, странно, что еще работает. Таня убеждала маму купить новый, современный, новые, они и закипают быстро, и красивые, есть, вон, прозрачные, в них видно, как вода кипит, но та отказалась: «Зачем менять, если работает». У мамы был принцип: покупать новое, только когда сломается старое.
– Как дела в школе, мам? Каникулы весенние уже начались или скоро заканчиваются?
– В школе у нас все по-прежнему, нужны учителя, и ты об этом знаешь, давно могла бы уже у нас работать. Старые педагоги работают на износ, требуются новые кадры.
– Они в твоей школе давно требуются, но ты же сама не берешь молодых. Сколько к тебе пытались устроиться, а ты за своих держишься.
– Да, держусь, – вздернула подбородок Алевтина Андреевна. – Старые кадры хотя бы имеют представление о том, как учить детей. А эта молодежь с ее «передовыми гуманистическими концепциями» быстро разрушит годами выстраиваемую систему. Нет, ты слышала? Была у нас одна. Сама еще и пяти лет не проработала в школе, а говорит мне, что мы «в детях детей не видим»! Неслыханное дело! Яйца курицу учат.
– Может, она просто предложить что-то свое хотела.
– Предложить! Я больше тридцати лет в педагогике. Вот сначала бы поработала с мое, а потом предлагала. Предложить она хочет… – мать в ярости резала торт, словно это была та самая молодая учительница, осмелившаяся высказать свои взгляды опытному директору. Видимо, не местная, не знала, с кем связалась.
– Мамочка, как же тебе, бедной тяжело… – вздохнула Таня.
– О чем это ты? – сразу насторожилась та.
– Ну, трудно тебе… Столько лет управлять школой, так переживать за всех, все держать под контролем… – ей захотелось обнять мать, успокоить, поговорить с ней по душам, посмотреть в глаза. Но она знала, что не получится. Как будто между ними минное поле, и невозможно приблизиться.
– А что прикажешь делать? Кто еще детей будет учить, если все упорхнут в столицу за красивой жизнью? – мать посмотрела на нее с укоризной и очевидным намеком.
– Ты опять обо мне? Ну какая у меня красивая жизнь? У меня там тоже работа, и вот, неудавшееся замужество. Квартиры нет, съемная, в любой момент Маринка выселить может. Пробки, давка, метро. Час на работу добираться. Я же не актриса, чтобы жизнь красивая. О чем ты, мам? Ты что, до сих пор злишься, что я уехала?
– Бросила мать одну, чего злиться, да? Живи, мать, в провинции, грязь меси, детей учи, а я поеду искать новые возможности. Ты лимон будешь к чаю? У меня лимон есть, – без паузы предложила она.
– Не буду, спасибо. Мам, я же тебе предлагала переехать, но ты не захотела бросать школу. И что мне теперь, из-за твоей школы жизни не видеть?
– Ну и как, довольна жизнью? Мальчишка твой тебя бросил, этого до приступа довела, мать без конца волнуется за тебя. Вот такие «новые возможности»? Слушай, может, ты в аппарате президента работаешь, а я и не знаю?
– Не работаю. И куда двигаться дальше, пока тоже не знаю. С работы уйти вот так сразу не могу. Чем тогда платить за квартиру? Но я разберусь со своей жизнью, мама, не переживай, – торт не лез, она сидела и ковыряла его ложкой, налегая на чай.
– И когда же ты разберешься? Позволь спросить. Тебе уже скоро тридцать, а у тебя ни семьи, ни детей. Что ты там не видела, в этой столице? Там ведь жить невозможно: толпы людей, машины, ужас!
– Ты-то откуда знаешь, ты же до Москвы так и не доехала.
– В Ленинграде была, этого достаточно. Тоже большой город, и так все понятно. Но главное – у вас другая молодежь. Вот этот твой, как его, Вадик, к чему стремился? Чего он хорошего сотворил для общества в свои тоже, как я понимаю, тридцать?
– Ну, он в компании работает, бизнес хочет свой открыть.
– А кому от этого хорошо, я спрашиваю?
– Ну, тому, кто покупает услуги нашей компании, рекламодателям.
– Все, что нужно, я могу купить сама, без этой навязчивой рекламы. Вот об этом я и говорю: никакой от него пользы. А вот у нас новый врач приехал в больницу работать – Никита Сергеевич, так вот от него есть польза. И очень понятная. Серьезный и ответственный молодой человек, – говоря о новом докторе, мама даже порозовела, глаза заблестели, раздражение сменилось странным воодушевлением.
– Ты что, сватаешь меня, что ли, мам? Видела я этого Никиту Сергеевича, смешной такой, трогательный…
– «Смешной»! Прекрасный, образованный врач! Много читает, это сразу видно. У него хорошо поставленная, грамотная речь.
– Важнее, чтобы он лечил хорошо, мам, и чтобы сил у него хватило папу вылечить.
– У него и так полно пациентов, он не должен относится к этому как-то особенно.
– А по мне, пусть отнесется, у меня один отец, и я терять его не намерена, учитывая, что совсем недавно обрела. И почему ты его так не любишь? Что он тебе сделал?
– Ты еще спрашиваешь? – мать вскочила и стала нервно выгружать из холодильника банки с вареньем.
– Все из-за Лерочки этой, что ли? Но вы уже были в разводе, ведь так? Ты же сама его за то, что он пил, выгнала. Ну полюбил другую, ну уехал за ней.
– Другую полюбил? Да эта шлюха взяла его за яйца и увела, он даже пить бросил! Все сделал для этой стервы! Я его просила бороду сбрить, так для меня – ни боже мой, а для шлюхи – пожалуйста. Ради меня он от своей матери отлепиться не мог, каждый день к ней ездил, а ради той – снова пожалуйста. Мать его и трех месяцев, как он уехал, не прожила. Он ведь, уезжая, еще и тебя хотел забрать с собой в «колыбель культуры». Нет, ты подумай: его шлюха будет тебя в «культуре» воспитывать! Каково! Чтобы ты такой же стала, тьфу, позор, да и только!
– Мама, ну успокойся, что ты заладила: «шлюха» да «шлюха». Ну да, она красивая была, сексуальная, никто в этом городе так не выглядел. Может, даже эпатажно немного, шляпы эти ее, перчатки до локтя… Наш папа романтик, вот и влюбился в почти что блоковскую Незнакомку, ту, которая «дыша духами и туманами».
– Вот только от поэзии меня уволь. Я после него не могу слышать ни одной рифмованной строчки! Да и ей он, судя по всему, своими стихами надоел до чертиков. И поделом. Вернулся, понимаешь. К могиле собственной матери. Если его сердце от вины и стыда разрывается, так ему и надо, кобель старый.
– Мама, ты же директор школы, а ругаешься. Так нельзя.
– У меня в этой жизни на все право есть! И к тому же я не при детях. Чего торт не ешь?
– Не хочется. Да и не любила я такой никогда, слишком много крема. Я сметанники люблю, а такой – нет. Это тебе он нравился.
– Не любила? Неправда, ты всегда любила именно этот торт, что ты мне рассказываешь?!
– Нет, мама, ты любила, я – нет. Самый вкусный торт делала мама Верочки Горчаковой – сметанный. Вот его я любила.
– Еще этих вспомнила, приплела. Сыночек, поди, уголовником стал, шпана такая. Ешь тогда варенье вишневое, в этот раз купила у Варвары Никитишны.
– Да брось, мам, ну почему уголовником. Наверняка Севка стал крутым каким, дома погуглю, наверняка найду, вот ради интереса.
– Что ты сделаешь дома?
– Погуглю, это такая поисковая система – Гугл. В ней все найти можно, это Интернет, мам… ну, компьютер. Могу в телефоне, хочешь, прямо сейчас посмотрю?
– Вот еще, время на этого Севку тратить! Сама-то что собираешься делать?
– Сама я собираюсь домой, мам. Через сорок минут автобус, а мне еще к Василию Павловичу с папиным списком книг забежать нужно.
– До завтра не останешься, что ли?
– Мне послезавтра на работу, мам. Нужно как-то в себя прийти. Подготовиться. На работе же Вадик будет, да и новая пассия его, Юлька, ведь тоже у нас работает.
– Вот же предатель! Нет, ну ты хоть одного мужика не предателя ты знаешь? Я – нет! Разве что Никита Сергеевич наш. По всему видно: человек приличный, и холостой он.
– Вот и подозрительно, что холостой в его-то возрасте, не иначе, мама где-то рядом.
– Ты маму не трогай! При чем тут мать? Матери все для вас, а вы…
– Не начинай, пожалуйста, я знаю, сколько ты для меня сделала, и всегда тебе за это благодарна. Ты у меня герой, мамочка. Учитывая твое прошлое…
– Что значит – прошлое? Ты о чем?
Таня замялась.
– Ну… Папа все рассказал про твою маму, Светлану Яковлевну, про северный поселок, в котором ты росла…
– Что?! – Антонина Андреевна резко побледнела, хотя всегда была розовощекой. Теперь перед Таней сидела не крепкая, уверенная в себе и своей власти женщина, а потерянная, несчастная, резко побледневшая уже немолодая девочка.
– Мамочка, что ты? Ты дыши, дыши, пожалуйста. Господи, ну что ты так переживаешь? Нитроглицерин у тебя есть? Скажи, есть? Вот, на, нашла, выпей, нет, под язык надо, доктор сказал. Слышишь, твой любимый Никита Сергеевич сказал, надо нитроглицерин под язык. Вот так… Легче?.. Может, лечь?
– Легче. Все, не мельтеши, Татьяна. Оставь меня.
– Ну мама, ну что такого он рассказал? Это же твоя история. И часть моей истории тоже. Когда папа мне рассказал, сразу стало понятно, почему ты такая. Мне так легче тебя понять… – она еще держала мать за плечи, и ее собственное сердце от испуга готово было выпрыгнуть в форточку.
– Незачем меня понимать, твое дело почитать и любить мать, – Алевтина Андреевна высвободилась из ее объятий; обеим стало неловко.
– Мам, я люблю и почитаю. Но я хочу знать о тебе хоть что-то, хочу знать, какой ты была девочкой, о чем мечтала, чего боялась, как справлялась с трудностями. Ведь если я буду знать, как ты прошла свой путь, так и я смогу свой пройти. Я всегда видела тебя сильной и всех поучающей… ты… прости, но ты подавляла меня. Рядом с тобой очень трудно было представить, что я тоже смогу что-то в жизни совершить.
– Почему трудно? – нахмурилась Алевтина Андреевна. – Я воспитывала тебя личным примером!
– Мам, но я была маленькая девочка, а ты – взрослая женщина, директор. Это небо и земля. Если бы ты хотя бы изредка рассказывала мне о себе, о своем детстве, делилась своими переживаниями и тем, как ты с ними справлялась и справляешься, мы могли бы стать ближе, потому что я бы знала, какая ты на самом деле, а ты помогла бы мне узнать, какая я. Мы бы разговаривали, мама. Знаешь, некоторые люди так делают. Спасибо папе, что он рассказал мне твою историю, благодаря ей я к тебе приехала. Не потому, что нужно, а потому, что мне захотелось. Захотелось сказать тебе, мамочка, что ты у меня герой. Мне жаль, что тебе в жизни так досталось. Что ты рано осиротела, что справлялась со всем сама. И я, мам, рада, что вы с папой живы, хотя и норовите загреметь в больницу. Мне важно, что вы у меня есть, потому что у каждого человека должен быть кто-то, кто стоит у него за спиной. С вами мне легче. Мне ничего не нужно, только одно – знать, что вы есть. Остальное я сама смогу. Веришь мне? Ну что ты молчишь, мама?
– Ты слишком много слов произнесла, – Алевтина Андреевна поджала губы, но Таня видела, что она смутилась, и это тронуло ее до глубины души.
– Хорошо, мам. Ты подумай об этом, ладно? Я побежала, уже на самый последний автобус с трудом успеваю.
Она обняла мать, к которой вернулся привычный цвет лица, и та впервые за долгое время не отстранилась. Пока Таня с трудом натягивала грязные гриндерсы и в спешке зашнуровывала их, Алевтина Андреевна смотрела на нее так, как иные матери регулярно смотрят на дочерей, провожая их в дорогу.
В гулкой полупустой электричке Таня водила пальцем по запотевшему стеклу. Ей грезились объятия, то ли мамины, то ли мужские. На память пришли строки: «Навсегда расстаемся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри». Не только отец любит и помнит Бродского.
Спала она крепко и без снов. Спала бы и дольше, но разбудил телефонный звонок.
– Марина? Ты чего так рано? Девять тридцать? Ну да… сплю, последний день отпуска, вчера поздно приехала. Как дела? Ну так дела, сложно. А у тебя? Что? Ты хочешь, чтобы я съехала? Подожди… – весь сон как рукой сняло, Таня вмиг проснулась и села на кровати. – Но почему? Ты сдавала нам вместе, а по сути ему, Вадиму? Но ему сейчас не нужно, он же к Юльке наверняка переедет. А мне-то некуда деваться. Марин, я буду тебе платить, как прежде. Ну хочешь, подними цену, я согласна. Подожди. Тебе она срочно нужна? Но по договору… ой, да, не было у нас никакого договора, только на словах. Но до конца месяца еще три дня. Через три дня?! Как я квартиру найду за три дня? Ну да, не твоя забота… Что случилось, Марин? Ну как «ничего»? Боже, рехнуться можно. Ладно, пока.
Она тут же набрала Ларку, но та была вне зоны доступа, видимо, ехала в метро. Ее охватила легкая паника. Найти в Москве квартиру и переехать за три дня нереально, особенно ей, никогда такими вопросами не занимавшейся. Конечно, можно напроситься пожить к Ларке, и она не откажет, но все равно с квартирой надо что-то решать. И с работой.
Таня застонала. Голова шла кругом, куда бежать?
Штаны, сапоги, пуховик. Стоп. Если ты собралась на работу, то сначала приведи себя в порядок. Ни к чему доставлять им удовольствие видеть этакое чучело. Раздевайся. В душ. Фен. Надо было давно послушаться Ларку и сделать «убедительный блонд», мышь серая. Косметика. Черт, куда запропастилась вся эта косметика? Вот. Так лучше. Замшевая юбка, плотные колготки, вот этот… черт, где этот свитер? Так… Вот этот платок на шею, нет, все же лучше тот, первый. Неплохо… Ногти… Что у нас с ногтями? Отвратительно! Давай сама маникюр быстро, хотя бы так, экспресс-метод. Вот. И лак обязательно. Вот этот, кирпичный. Да что же это такое, засох совсем… Ну хорошо, вишневый. Не совсем в тему, но хоть придаст блеску. Не ногти, а беда настоящая… Готово. Машем… еще машем, не высохло. Теперь вспоминай, куда ты засунула нормальные сапоги. Ага, вспомнила. Достанешь через пять минут, пусть еще лак посохнет. А пока сумка: ключи, телефон, пропуск на работу, деньги. Все. Сапоги, пальто… шапку не надо, шарф большой намотай, до метро добежишь, не развалишься. Вперед.
«А кофе?» – подумала она уже в метро с легкой тоской.
На работе выпьешь! Да и какой тебе кофе, и так сердце выпрыгивает!
Офис жил своей прежней жизнью. Пахло кофе, гудел принтер, однако знакомая смесь запахов и звуков почему-то пугала, захотелось спрятаться в самом дальнем углу, чтобы никто не заметил и не захотел выгнать ее с позором.
Таня прошла мимо своего старого стола, на котором так и валялись ненужные бумаги, покрытые пылью. Цветка уже не было, она сама его выкинула, когда стала работать у Вадима. Запущенный этот угол не добавил оптимизма. Оказывается, она прекрасно помнит ощущение ненужности, оно никуда не ушло, не стерлось.
Нет-нет, нельзя раскисать.
Изо всех сил сохраняя решительность во взоре, она пошла к Маринке, только пальто сбросила да налила себе кофе, чтобы руки чем-то занять и не делать ненужных жестов. Ей никогда раньше не приходилось задавать прямых вопросов. С мамой это было бесполезно, но когда-то пора начинать.
– Привет, Марин.
Маринка откинула свои длинные русые волосы, которые никогда не убирала ни в какие хвосты, с трудом оторвалась от экрана компьютера и с нарочитой томностью повернулась к ней.
– Привет. Ты чего тут? Ты ж вроде только завтра выходишь? – в ее голосе не было ни удивления, ни враждебности – какое-то странное равнодушие с ноткой превосходства.
– Я пришла узнать, что произошло. Почему ты гонишь меня из квартиры? Ты сдавала ее нам, но в первую очередь Вадиму, это я поняла. Получается, что ты с Вадимом дружила, не со мной? Но мы же с тобой вместе ездили отдыхать, общались, ты была на моих днях рождения…
– Получается так.
Марина смотрела на нее по-прежнему спокойно, и от этого унижение казалось умноженным на тридцать. От затянувшейся паузы Таня терялась все больше. Она уже с трудом держала чашку кофе в руке. Непринужденного вида не получалось. Иллюзии о дружбе и хорошем отношении осыпались прямо на глазах у новоиспеченного врага. Как это пережить? Кому после такого верить, во что?
– Что ж, хорошо, значит, я все себе придумала. Не волнуйся, я съеду не позже чем через три дня. Письменного договора у нас не было, что было большой ошибкой.
Она поставила кофе на Маринкин стол и пошла в направлении студии в надежде найти там Ларку.
– Подожди, – догнал ее голос неподруги. – Во-первых, могла бы сказать мне спасибо за квартиру, ведь за копейки вам сдавала, во-вторых, забери свою чашку, а в-третьих, если ты все равно здесь, зайди к Валерию Сергеевичу, там для тебя тоже новости.
Маринкино превосходство холодило ей спину, а упоминание босса навевало самые мрачные предчувствия. Остатки самообладания быстро улетучивались. Сначала все-таки к Ларке: нужно в себя прийти.
В Ларкином закутке ярко горели лампы над зеркалом. Значит, она работает, а при модели ничего не обсудишь. Можно и не заходить. То есть не следует заходить. Если Ларка что-то знает, то тут же при всех и вывалит. Вот тогда будет полный провал. О господи, как же ей пережить этот кошмар? Впервые захотелось закурить. Люди курят, чтобы успокоиться и с мыслями собраться. Но курить она не умеет… тогда… тогда можно зайти хотя бы в туалет.
Зашла. Посмотрела на себя в зеркало: и кого ты хотела обмануть? Вид растерянный и ошалелый. Подожди, успокойся. И что такого случилось? Как это унизительно – обнаружить, что Маринка, оказывается, вовсе не считала тебя подругой? Ну что за беда! ДА НЕТ ЖЕ! Все воспринимали тебя лишь как придаток Вадима, и это так стыдно, так мерзко! Это означает, что тебя самой как будто бы нет! Сама по себе ты никому не интересна! Стыд-то какой…
Ну подожди, хватит драматизировать. Ну да, неприятно. Но вспомни, что сказал тебе отец на прощание, после того как ты вернулась от доктора. Хорошие слова: «Если тебя кто-то не любит, милая, это еще не значит, что ты недостойна любви. Возможно, этот кто-то немного слеп, а может быть, ты сама прячешься и от всех, и от самой себя».
Да, во мне есть что любить. И да, я прячусь. Прячусь, черт побери! Никто из вас не жил в таком захолустье. Я – жила! Вы не можете меня судить! Вы не носили мои башмаки. Вы не знаете меня, потому что я и сама себя не знаю. Но у меня еще есть шанс узнать. И я сделаю это! Хотя бы потому, что ничего другого мне уже не остается.
Все, теперь успокоились, макияж подправила, волосы… да бог с ними, с волосами, все равно висят как попало. И к боссу. Выпьем эту чашу позора до дна.
– Валерий Сергеевич, здравствуйте. Марина сказала, чтобы я зашла к вам, – Таня, как ей казалось, уверенно и бодро, а на самом деле робко вползла в стильный кабинет, обставленный, как на обложке журнала по дизайну интерьеров.
– Танечка, здравствуй! – плохой признак. Если босс слишком вежлив, значит новости будут неприятными. – Как твой отпуск? Как отдохнула? Где была? Сейчас, конечно, не лучшее время для отпуска, март все-таки, но в Майями сейчас хорошо, и на Мальдивах тоже.
Издевается прямо. Ведь все знает, сто процентов, но зачем этот спектакль: «Ах, какие мы благополучные, у нас лишь одна проблема: Майями выбрать или Мальдивы для мартовского отпуска»? Ну что ж, подыгрывать не будем. Уже противно всего бояться и подстраиваться.
Она села напротив шефа за стол из цельного куска какой-то необычной древесины.
– Тяжелый отпуск, Валерий Сергеевич. Вадим меня бросил, с квартиры съезжать срочно придется, папа угодил в больницу. Трудно.
– Ну да… понимаю. У нас, видишь ли, Танечка, тоже трудные времена. Приходится сокращать кадры, ты же понимаешь, кризис в стране, мало заказов, приходится увольнять сотрудников, даже таких замечательных, прекрасно себя зарекомендовавших, – босс источал мед, но голубые глаза смотрели на нее холодно.
– Да бросьте. Я поняла. Не утруждайте себя утешениями. Если вы меня сокращаете, то должны выплатить мне три зарплаты, потому что сама я заявление не напишу.
– Та-а-анечка, ну откуда мы возьмем такие деньги? Что ты говоришь? У нас нет такой возможности.
– Валерий Сергеевич, есть. Идиотку из меня не делайте. Хотя бы сэкономленные от аренды помещения средства. По закону увольнять меня замучаетесь, я же исполнительная, на работу хожу как штык и делаю все, что потребуется. Вы меня хотите уволить без выходного пособия, короче, вышвырнуть за порог, как ветошь ненужную. Не получится. Вы выплачиваете мне пособие – и я тут же ухожу. С благодарностью за прошедшие годы.
Она сама удивлялась своей наглости, своему напору в этом непростом для нее вопросе. Босс вдруг подался вперед и стал всматриваться в нее, будто видел в первый раз.
– Хорошо, Татьяна Павловна, завтра приходите за расчетом. Успехов вам на новом месте, – он впервые за все время ее работы встал и подал ей руку.
Таня, как ей казалось, триумфально покинула кабинет. На самом деле ее трясло, как перекосившуюся центрифугу при отжиме белья. Она вышла на воздух, чтобы подышать и прийти в себя. Хотелось дождаться Ларку. Написала ей эсэмэску, чтобы, как освободится, вышла к ней, она подождет в кафе по соседству. До обеда, когда туда набегут сотрудники, еще полтора часа, и хорошо бы свалить оттуда пораньше. Видеть их по понятным причинам ей совсем не хотелось.
Взяла какой-то кислющий чай с клюквой, стала понемногу успокаиваться, хотя все время нервно смотрела в телефон.
– Принесите мне счет, девушка, – сказал официантке взлохмаченный молодой парень, сидящий за соседним столом; он тоже все время пялился в телефон.
Таня подумала: «Мне, похоже, уже принесли. Такой вот счет не за чай, а за прожитые в Москве почти семь лет жизни. Пора платить. Тебе казалось, что ты хорошо пряталась за чужие спины? Тебе казалось, что все прочно? Ну вот и получи. Хотя нет, проблема в другом: в том, что ты вообще не задумывалась о том, как ты живешь, кто ты такая. Вот и счет. Теперь придется голову включить, и, главное, срочно».
Прошло полчаса, Ларки не было, и Таня занервничала: а вдруг и Ларка ей не подруга? Вот сейчас позвонит и скажет: «Я тебя поддерживала, потому что твоя мать просила, а я ей обязана. Но теперь я крепко стою на ногах, ни в чем не нуждаюсь, так что…»
Таня понимала, что это глупость несусветная, но ей уже хотелось бежать в офис, чтобы увидеть Ларку, поговорить с ней, но тут она наконец появилась. Крутыми бедрами задевая стулья, маленькая «великанша» двигалась к ней с суровым видом вдовы несправедливо убитого викинга.
– Вот ублюдок! Нет, ну ты видала таких ублюдков!!! – тяжелая сумка приземлилась на свободное кресло, сверху ее накрыл темно-фиолетовый пуховик. – Да пусть радуется, что я его, ***, не задушила!
– Ларис, ты чего? Не кричи так. Ты чего материшься на все кафе? Потише.
– Потише? Да пусть все знают, что он подонок! – громогласно заявила она, и головы редких посетителей, как по команде, повернулись в их сторону.
– Садись уже, – Таня смущенно дернула подругу за край кофты. – Кто подонок?
– Могла бы и не спрашивать. Вадим твой, вот кто! Да и Сергеич, манишка холеная, да и Юлька, дылда эта мажорская! Ты столько лет жизни этому серпентарию отдала! А теперь эти суки решили тебя уволить, чтобы в глаза тебе не смотреть. Вадиму, видите ли, неловко стало, он не хотел тебя расстраивать своим счастливым видом. Еще и вывернули все так, будто о тебе заботятся, суки! НЕНАВИЖУ! А эта гадина длинноволосая, Маринка, выгоняет тебя из квартиры. Мне сказала секретарша с утра, я не стала тебе звонить, думала, доработаю, сама пойду эту русалку встряхну как следует. Гадюшник какой, етить вас, колотить!
– Не кричи так, ну пожалуйста. Про Вадима, скажи, это ты сама придумала?
– Тебе бы хотелось, чтоб сама? Все его до сих пор выгораживаешь? Говорю же тебе, он Юльке пожаловался, что ему трудно будет ходить на работу и тебя, несчастную, страдающую, видеть. Ну, Юлька к Сергеичу, тот и уволил тебя, ублюдок и жополиз.
– Ну, уволил, и черт с ними со всеми. Значит, так я им нужна была. А Вадик… Наверное, ему и правда было тяжело, пока я ныла и удержать его пыталась.
– Слушай, хоть ты меня не зли! Тварь малодушная – всегда так о нем думала. Ты ему просто удобна была! А теперь ему удобна эта красавишна. Ему плевать на людей и их чувства, а ты столько лет была близкой ему! Сраная Москва, все здесь только о себе думают! – Ларка патетично воздела руки к потолку.
– Ну и правильно, что о себе думают. О ком еще думать? О других, что ли? Я тоже должна сама о себе подумать. Главное, что я не одна, у меня есть ты, подруга. Ларка, можно, пока я работу и квартиру не найду, поживу у тебя немного?
– Да можно, конечно, о чем речь! Только работу нам придется искать срочно. У меня малёк отложено денежек, но за ипотеку нужно платить.
– Нам?!
– Ну да, я ж тоже уволилась из этого гадюшника. Нет, ну как ты себе это представляешь, Тань? Они такую свинью подкладывают, а я на них работай! Я уже и заявление написала, положила этому жополизу на стол. И манишку ему слегка помяла, – добавила она, расплываясь в довольной улыбке.
– Ну ты даешь! – представив, как маленькая Ларка сгребла в охапку Валерия Сергеевича, Таня не выдержала и рассмеялась. Манишки у него, конечно, никакой не было, но рубашечки всегда супермодные, приталенные. Приятно сознавать, что Ларка внесла коррективы в его безупречный образ.
– А что, знай наших! Мы ж кто? Про-вин-ци-я! У нас с такими разговор короткий. Ведешь себя не по-людски, подставляй шею. Пусть спасибо скажет, что удержалась, не треснула, хоть треснуть очень хотелось. Чтой-то я в этой Москве хватку теряю, тоже, блин, интеллигентной становлюсь.
– Это ты-то? – Таня расхохоталась в голос. Та подхватила и загоготала басом. – А я вот тоже совсем не интеллигентно выторговала у нашего босса выходное пособие.
– Красава! Дай пять! Вот это я понимаю. Растешь, принцесса. На глазах. Мне даже в голову не пришло.
– Так тебя и не увольняли, ты ж сама. Он, поди, локти кусает, что ты уйти решила. Ты на него наехала, запугала, а так бы не отпустил.
– Да попробовал бы, нутро трухлявое. Ладно, чего о них! Они наше прошлое. Поняла? Гнилое, с запашком, прошлое. Нам надо жизнь свою дальше строить. Сегодня гуляем, а завтра я Нежельской позвоню, давно меня хотела заполучить, схожу посмотрю, как там у них. Но это все завтра. С нами так нельзя, Тань. Они так со своим дерьмом не обращаются, как с нами. Вот и не будем доставлять им удовольствия. Давай дохлебывай чай и идем в магазин. Новая жизнь – новые шмотки. Нужно немного взбодриться, а шмотки подбирать тебе будем с учетом «золотого блонда», согласна?
– Согласна, менять так менять!
Наверное, каждая женщина знает, что ходить в магазин с горя – не самая лучшая затея. Все кажется не твоим, неподходящим. Дорогое покупать страшно, дешевое – зачем? Ларка настаивала на том, чтобы кардинально изменить имидж. Она ей все уши прожужжала: «Ты должна знать, что ты хочешь сказать миру о себе, выразив это через свой имидж». В офисе, что ли, таких слов нахваталась?
Сама Таня смутно представляла, как хотела бы выглядеть.
– Слушай, что ты пристала ко мне со своим имиджем! Что я хочу сказать, что я хочу сказать! А сейчас я что, по-твоему, говорю?
Подруга отошла на два метра и окинула ее внимательным взглядом.
– Ну, ты немного похожа на Настасью Кински в молодые годы. Ну, когда она Тэсс играла. В тебе тоже такое есть: «Ах, я девушка нежная, сексапильность свою запрятала, но не очень далеко. Зубки у меня крепкие, но вы все равно меня защищайте, без вас я пропаду». Хотя нет, сегодня ты девочка-подросток. Юбка у тебя дорогая, замшевая, но ты типичный подросток, лет двенадцать, не больше. Взрослеть пора, дорогая, тебе ж почти тридцать, – Ларка бросила пакеты с обновками и уперла руки в боки. – Надо же, Тань, привыкла к тебе, не замечала очевидного! Понимаю теперь, почему ты не хотела красить волосы. Потому что блонд – это заметно, ярко, броско, это заявление: «Я интересная нежная женщина!» Женщина! Поняла?
– Блонд – это пошло, нет разве? Это ж отчаянный вопль: «Ну полюбите меня кто-нибудь!» Это: «Смотрите, сколько денег я вкладываю, чтобы быть красивой».
– А что в этом такого? Ты же женщина, а женщина должна уметь ухаживать за собой, особенно если Бог чем-то обделил… Ну, я это не про тебя, не смотри на меня так. У тебя-то, Тань, все путем. Ты стройная, лодыжки у тебя худые и запястья, а это главное. Тебе, что ни купи, все сидит отлично. Это мое тельце попробуй подать интересно: выпирает отовсюду, великан в миниатюре. Приходится другим брать.
Уставшие и опустошенные (не о деньгах речь), они пришли в Маринкину квартиру, которую нужно было сдавать. По дороге заглянули в магазин, выпросили несколько коробок, чтобы упаковать Танин нехитрый скарб.
Еще три недели назад ее жизнь была совсем другой. У нее был любимый, было где жить, были друзья, работа, был здоровый отец, и, если на то пошло, пусть размытое, но позитивное представление о себе. А теперь пустота… и, как ни странно, пока что слабое, но крепнущее ощущение, что все наладится. Даже не так – что все будет по-другому. Теперь она больше знает о себе. Правильно Ларка сказала, она – так и не повзрослевшая девочка-подросток, и, наверное, придется взрослеть.
Знает она и то, что ее мама не просто жесткая авторитарная женщина, а по сути несчастный человек, искалеченный своим прошлым, а папа не отшельник, не чудак, не городской сумасшедший, а настоящий профессионал; оказывается, его даже на симпозиум каждый год приглашали, и с ним можно говорить о важном. На работе ее не ценили, но, видимо, это совсем не ее работа. Были липовые друзья, но это значит, что она не очень хорошо разбирается в людях, выдает желаемое за действительное. Есть и настоящие друзья: Ларка за нее горой. Что касается Вадима, которому она отдала шесть с половиной лет своей жизни… Его тоже можно понять: он получил еще одно образование, поднялся на ступеньку выше и захотел другой жизни.
Ладно, фигурка, как сказала Ларка, у нее стройная, а «золотой блонд» поможет ей стать взрослой женщиной с «нужным посланием миру».
Спала Таня плохо, она всегда завидовала Ларкиному умению крепко спать при любых обстоятельствах. Вот и в эту ночь, еще на съемной квартире, она ворочалась, сбивала простыню, завидуя уютному сопению подруги.
В третьем часу она вспомнила про Севку Горчакова, встала и загуглила. Ну точно. Вот он, красавец. Ой, какой симпатичный… И кто он у нас теперь? Директор крупной компании по производству охранного оборудования. Кто бы сомневался, что у него все получится. Жаль, не написано, женат или холост. Наверняка женат, не будет же такой красавец ходить в холостяках. Интересно, а Верку можно найти? Она теперь, скорее всего, не Горчакова, сменила фамилию, нет, не найти.
Севка… На что бы только она ни пошла в детстве, чтобы получить Севкино одобрение… В третьем классе она уже хорошо знала английский, мама с пяти лет учила ее языку, не сама, конечно, репетиторша приходила. А у Севки английский был никакой, он ведь столько школ поменял. И она ему с английским помогала, объясняла тонкости по схеме, усвоенной от репетиторши. «Ну ты даешь, Танька! Шпрехаешь, как по-нашему!» – говорил он. Или еще круче: «Пацаны, вы у Таньки спросите, она все знает». Как же она сияла, как гордилась! Не передать! Она и китайский выучила бы, лишь бы Севка называл ее по имени и превозносил ее таланты.
Кстати, английский она не забыла. Пожилая англичанка прочно заложила основы, не убив при этом любви к языку. И потом, она дочь своего отца, а он профессиональный переводчик, филолог. А мать педагог, да и сама педагогический закончила. Могла бы преподавать язык детям. А что если попытаться устроиться в частную школу или просто давать уроки малышам? У нее аж щеки загорелись. Она схватила бумажку и стала шарила в необъятной сумке, пытаясь найти ручку.
«Ты помнишь, как ты мечтала работать в другой школе, отличной от маминой, которая воспринималась как неизбежное зло? – закрутились мысли. – Ты же всегда любила маленьких, находила с ними общий язык и на переменках всегда бегала в началку, особенно после того, как Верку Горчакову перевели в другую школу. Там, в началке, была любимая Елена Ивановна, но любовь к ней нужно было всячески скрывать, опасаясь материнской расправы. Ты играла с ее малышами, мечтая поймать добрую улыбку. А уж если она по головке погладит, то ты даже голову мыть не хотела, чтобы вот так, по-детски, сохранить ощущение счастья.
Потом ты стала вожатой, официально, но все равно Елену Ивановну приходилось любить на расстоянии, напуская на себя серьезный вид. Ты с удовольствием плела косички, утирала носы, разнимала мальчишечьи драки, искала потерянные пеналы и сменку. Еще ты помогала Елене Ивановне проверять тетради, хотя побаивалась: мать узнает обоим не поздоровится.
А помнишь придуманную тобой школу, в которую ты всегда играла? Еще название ей придумала, незатейливое такое: “Счастливая школа для счастливых детей”. Про своих воображаемых учеников ты знала все: кого как зовут, у кого какие способности, кто о чем мечтает, кому нужно помочь. Ты придумала для них игры, играя в которые, легко можно было выучить все что угодно, включая язык. Вероятно, поэтому тебе и самой было легко учиться, ведь все, что вы проходили, ты объясняла своим воображаемым ученикам.
Наверное, мама права: тебе надо работать в школе. Только не в ее школе, а в той, которая была бы близка к той, что ты придумала. А потом, когда-нибудь потом, можно будет набраться духу, поднакопить опыта, денег и открыть свою школу. Например, школу для маленьких детей “Счастливый английский”».
Мечты так захватили Таню, что она перебралась на кухню и писала, писала, боясь хоть что-нибудь упустить. Почему она раньше не вспоминала об этом? То есть вспоминала, но редко. Может, просто не считала важным? Думала, это детские глупости, как язвительно выражалась ее мама. Маме она старалась ничего не рассказывать, потому что, если проговоришься, критики не избежать. Обидной, злой критики. Но когда скрываешь самое дорогое, самое важное, невольно забываешь об этом. Это как с кладом: куда-то закопала, а куда – забыла.
О «счастливой школе» она даже Елене Ивановне не рассказывала. Это была ее тайна, положенная в саркофаг ее надежд. Сколько их там, в саркофаге? Хорошо хоть эту извлекла.
Изредка Таня отрывалась от бумаг и смотрела в темноту уходящего марта. За окном белесая чернота московского неба и спящий дом напротив. И снова два горящих окна.
Ну привет вам, мама младенца и мужик-работяга, не спите? Вот и я не сплю. У вас, я вижу, все по-прежнему. Одному пора вставать и идти на завод, а другой в полусне шлепать на кухню, греть бутылочку, кормить младенца. Это ваша жизнь, устоявшаяся жизнь, а у меня все изменится. Да что «изменится» – уже необратимо изменилось. Несколько дней назад был запущен отсчет. И вот теперь остается перестать сопротивляться привычке удерживать изо всех сил равновесие, которого давно уже нет. Надо шагнуть – отсидеться уже не получится.
Таня подумала, что каких-то три дня назад она бы многое отдала за возможность вернуть прошлое. А теперь ей не хочется его возвращать. Пусть ее идея о «счастливой школе» пока сыра, главное, она нашла то, что поднимает ее среди ночи и не дает спать. Есть ради чего сердцу стучать. Да, все еще очень больно, да, страшно: веры в то, что она сможет осуществить задуманное, никакой. У нее нет опыта, она всегда полагалась на кого-то. Сначала мама за нее все решала, потом Вадим. И вот парадокс, почему ей всегда казалось, что у нее самой ничего не получится? Без подпорки ни за что не получится… Ей и сейчас страшно сделать шаг, ведь получается, что она никогда не стояла на собственных ногах.
До самого рассвета она вспоминала и записывала свои детские игры. Так можно целую книжку составить, методическую, а на ее основе создать программу. Программа – это уже кое-что. Можно будет…
Все, голова совсем опухла. Спать. Надо поспать хотя бы немного, впереди трудный день: сборы, переезд, планы.
Но и потом Таня почти не спала. Тревога не давала заснуть даже под беспечное Ларкино сопение, поднимала ее в три, в пять утра. Она закутывалась в одеяло, шла на кухню и садилась за свои записи. От этого ей становилось легче. Но бывало и так, что она просто вертелась на диване или стояла у окна, таращась в темноту, где уже не было знакомых окон.
Казалось, что она вернулась к исходной точке, к тому времени, когда они с Ларкой только-только приехали в Москву, в этот муравейник, где кругом дома и машины. Ларка жила в новом районе, за семь лет он стал комфортнее, магазинов теперь было несколько, а не один, как прежде, где очередь в кассу на полчаса. Появились скверики, поставили лавочки, было где пройтись, но Тане-то что от этого? Она чувствовала себя неприкаянной. А тревога все росла и росла.
Все было не так уж и плохо: весна с каждым днем набирала силу; ШИВА расплатилась с ней, и на выходное пособие можно было протянуть до самой осени; Ларка устроилась на новое место буквально на следующий день после увольнения, ездить чуть ближе, да и денег больше. Время от времени подруга все еще вспоминала недобрым словом то Маринку, то Вадима, но особенно часто доставалось Валерию Сергеевичу. Рассказывала она и о своем новом месте работы, о людях, которых Таня и в глаза не видывала. Ларка предлагала «устроить ее туда же, чтобы без дела не сидела», но Таня отвечала решительным отказом: жизнь по протекции в прежнем офисе далась ей тяжело.
Мечты мечтами, но все равно надо было искать работу. Сначала она, уступая Ларкиному напору, хотела устроиться в какое-нибудь похожее агентство. Опыт работы у нее был немаленький, но стоило ей представить офис, где сидит надутая секретарша, ревниво охраняющая шефа, где старожилы-сотрудники, как ей почему-то казалось, будут посматривать на нее свысока, где каждый наверняка постарается спихнуть на нее свои обязанности, ее тут же начинало трясти. Ну нет, этот путь она для себя закрыла раз и навсегда!
– Подумаешь, принцесса, трясет ее, – фыркнула Ларка, когда она сказала ей об этом. – Работа как работа.
– Это у тебя так. Твои задачи всегда понятны. Пришла, есть модель, есть образ, стрижка, укладка, макияж. Все. А я все эти годы непонятно чем занималась. Знаешь, я сейчас все больше удивляюсь тому, как жила. Я другого хочу.
Она действительно часто теперь вспоминала эти почти семь лет с Вадимом и поражалась тому, что, будучи с ним так близко, как будто не замечала очевидного. Ни того, какие они разные, ни того, что происходило с ним, стоило ей только не согласиться с его мнением хотя бы в мелочах. Он немедленно давал ей понять, насколько она его разочаровывает, заявляя о своих представлениях. Теперь она понимала: боязнь разочаровать кого-то и, как следствие, полное послушание были с ней с самого детства. Трудно замечать то, к чему привыкаешь.
Теперь, живя без матери и Вадима рядом, она могла ощутить, как много невольного и почти автоматического приспособления к кому угодно было в ее жизни. Как мало было себя, своих решений, ошибок, глупостей и побед. За всю свою жизнь она отважилась на единственный бунт: уехала в Москву. Если бы она не решилась и на этот, тогда казалось весьма отчаянный шаг, и отец не помог бы ей уговорить маму, то депрессии ей было бы не миновать, а то, может быть, наложила бы на себя руки, даже не побоявшись подвести мать. Город бы не простил той самоубийства дочери, немедленно и злорадно сверг бы засидевшуюся императрицу от образования с пьедестала.
А Вадим… Оказывается, когда кого-то сильно любишь, можно совсем забыть о себе. Лишь бы не потерять, лишь бы не разочаровать его… На самом деле это жизнь в постоянном страхе, который заползает тебе в кишки и не дает ни слова сказать. Может, и хочешь возразить, но сто раз себя одернешь. Зачем возражать? Для Тани немыслимо было выбирать между «худым миром» и «доброй ссорой». Конечно, мир – мир любой ценой, даже ценой отказа от себя.
Она смотрела с ним Антониони, хотя сама любила Звягинцева, она «предпочитала» морепродукты, хотя с удовольствием съела бы мясо. Она стала стричься, а не носить длинные волосы, она презрительно отзывалась о шубах, хотя всегда мерзла и шубку хотела купить, она ходила заниматься танцами, хотя ей нравилась йога. По выходным они обедали в кафе, хотя она любила готовить. Все эти отступления от своих собственных желаний казались ей такой мелочью. Пустяки, о которых не стоит и спорить. Зачем настаивать на своем по таким ничтожным поводам? Все можно полюбить, ко всему приспособиться. И она достигла в этом почти совершенства, сделав все, чтобы избежать разочарования с его стороны. А он просто взял и ушел. К другой. К Юльке, которая не подстраивается ни под кого, а, наоборот, весь мир готова подстроить под себя.
Он ушел к свободолюбивой Юльке, а она осталась. С дырой в душе размером с ее рост. Вот и живи теперь, латай дыру, собирай свою жизнь заново, по крошечкам, по тем самым мелочам, от которых ты когда-то так легко отказалась.
Таня стала чаще ругаться – возможно, от отчаяния, того самого, когда уже нечего терять. Поругалась с мамой. Они расстались на теплой ноте в тот мартовский приезд, но мать не простила ей нежелания капитулировать. Мать сначала нетерпеливо и недвусмысленно ожидала возвращения дочери в родной город. В конце концов Алевтина Андреевна перестала отвечать на Танины телефонные звонки. Разъяренная очередным маминым наказанием, дочь приехала в родной город и в который раз бушевала на родной кухне.
– Мама, мне и так тяжело, я не знаю, что мне делать, чем заниматься, как зарабатывать, я все еще плачу по Вадиму каждую ночь, а если еще и ты будешь мучить меня своими обидами, я вообще не знаю, как я справлюсь!
– Ты прекрасно знаешь, что нужно сделать, чтобы не мучиться. Возвращайся домой, школа тебя ждет. У тебя здесь все: и дом, и я, и работа будет. Что ты забыла в этой Москве? Чего ты там ищешь? Себя? Ты же знаешь, кто ты такая. Чего еще искать? – мать нервно ходила по кухне, даже не замечая принесенный торт.
– Ну и кто я? Кто? Что ты обо мне знаешь, если я сама себя не знаю?
– Вот новости! Кому, как не матери, тебя знать? Я же вырастила тебя! Я знала каждый твой шаг, каждую, даже самую маленькую твою ошибку! Ты всегда была защищена моим взглядом. На тебя тут никто даже дунуть не посмел!
– Вот именно! Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что, ограждая меня от всего, ты оградила меня от жизни! Я вообще не знаю, как устроена жизнь, потому что сначала ты меня оберегала от всего, потом Ларка, а потом Вадим. А я сама? Я что? Растение из теплицы? Цыпленок двух дней от роду? Почему меня надо было так опекать? Как жить-то мне теперь? У меня такое ощущение, что я вообще не могу стоять на своих ногах. А мне надо на них стоять, мама! Надо! Иначе как жить?
– Неблагодарная! Другая на руках бы носила мать за такую заботу. А от тебя только обвинения и слышу. Всю жизнь тебе отдала, замуж больше не вышла, лишь бы тебе было хорошо.
– Да я же не просила тебя! Ну и вышла бы, хоть на кого-то еще направила бы свою энергию. Ты же не из-за меня не вышла, а потому что сама не хотела. То ли из-за отца, то ли…
– Убирайся отсюда!
– Мама!
– Я сказала убирайся! Сейчас же! Два раза повторять не буду! Вон!
– Господи, мама… – ей стало так больно! И не потому, что родная мать выгоняет ее из дома, а от того, что никак не удается рассказать матери так, чтобы она поняла весь масштаб ее потери, чтобы отпустила, разрешила жить.
Отца навещать не было сил. Она знала, что его подлечили в Твери и он благополучно вернулся домой. Теперь, когда как будто был снят великий запрет на то, чтобы они общались, он частенько ей звонил, и ей было так трогательно и приятно быть хотя бы немного в курсе того, как он поживает. Теперь сообщения от отца, впрочем как всегда заполненные поэтическими измышлениями Бродского, относительно внятно описывали его состояние. Своих слов он по-прежнему то ли не находил, то ли от волнения и перевозбуждения ввиду новых перспектив, несмотря на дозы успокоительных, продолжал изъясняться цитатами.
В электричке Таня плакала, отвернувшись к окну, смущаясь старика (ну может, он и не такой уж старик), сидевшего напротив, рассматривающего ее без всякого стеснения. «Мамочка, ты мне так нужна, я так хочу, чтобы ты у меня была, мне же так страшно самой, одной, но ты, как всегда, переживаешь что-то свое, и я не могу. Не могу быть с тобой только на твоих условиях. Как же быть тогда, не знаю».
Ощущение чудовищного одиночества никак не удавалось выплакать. Да еще эта грязь за окном… Из окна электрички Таня не видела, что под прошлогодней листвой и тающим снегом уже пробивается свежая трава.
Внезапно старик, что сидел напротив и давно уже пристально разглядывал ее, обратился к ней:
– Девушка, вы такая красивая. Не плачьте, ничто не стоит ваших слез. Что-то мне подсказывает, раз вы плачете, значит оплакиваете что-то очень дорогое. Что бы это ни было, отпустите. Иногда невозможно удержать то, что уходит.
– А если это собственная мать? Как отпустить? Разве такое возможно? – ответила она, сама себе удивилась: раньше она ни за что не вступила бы в разговор в электричке.
– Мать нельзя отпустить, мать – это навсегда, – кивнул старик. – Но иллюзии, связанные с ней, да, отпустить можно.
«Неужели он что-то знает? Откуда? Сосед? Слышал через стенку? Паранойя у меня… Просто мудрый старик. И чужим детям всегда легче помочь, чем своим».
– А у вас дети есть? – решила она окончательно все прояснить.
– Сын есть, милая. Взрослый уже. Немногим старше тебя, наверное. Вот ездил к нему в город, навещал, жена нагрузила меня припасами, говорит, что он там совсем есть не успевает. Доктор он. Хороший, говорят. Так мне без разницы, что говорят. Я и сам знаю. Устает только, работы у него много, и ответственность на нем, потому как он главный кардиолог, специалист по сердцам, так сказать.
– Уж не Никита ли Сергеевич?
– Он. Знакомы с ним?
– Нет, ну немножко. Он моего папу лечил.
– И как? Вылечил?
– Ну да, папа сейчас в порядке. Моей маме ваш сын �
Скачать книгу
© Млодик И., текст, 2018
© Скобелкина К., иллюстрация, 2018
© ООО «Издательство «Э», 2018
* * *
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ БЕСТСЕЛЛЕРЫ
Хватит быть хорошим! Как прекратить подстраиваться под других и стать счастливым
Боитесь говорить «нет»? Хватит игнорировать собственные потребности! Все беды от того, что мы так и норовим перекроить себя под ожидания окружающих, считает Тома Д’Ансембур. Эта книга научит вас улучшать отношения с окружающими, оставаясь самим собой.
Не рычите на собаку! Книга о дрессировке людей, животных и самого себя
Эта уникальная книга способна сделать ваши взаимоотношения с любым человеком, животным и даже самим собой гораздо лучше. Речь идёт о положительном подкреплении – самом надёжном и действенном способе влиять на поведение других. Вы узнаете, как заставить супруга раз и навсегда перестать ворчать; как научить трёхлетнего ребёнка вести себя прилично; как объяснить кошке, что не надо залезать на кухонный стол; как сподвигнуть начальника регулярно повышать вам зарплату; как улучшить свои собственные результаты в любой деятельности или избавиться от вредных привычек!
Нежное искусство посылать. Открой для себя волшебную силу трех букв
Сложно передать словами, какую эйфорию может испытать человек, просто послав в задницу то, что его достало. «Так почему бы не делать это регулярно?» – спрашивает немецкая писательница Александра Райнварт. Склочные коллеги, родительские чаты, офисные посиделки во внерабочее время, заморочки по поводу объема талии – все это заслуживает быть посланным всерьез и надолго. Главное – подойти к делу с умом. Расставить приоритеты, взвесить «за» и «против» и технично посылать куда подальше все, что отравляет жизнь, и при этом не испытывать угрызений совести.
Жить на полную. Выбери лучший сценарий своего будущего
У каждого из нас не мало целей, которые пылятся на полке с табличкой «когда-нибудь». Когда-нибудь я построю дом, свожу родителей за границу, выучу иностранный язык, напишу книгу, встречу настоящую любовь, заведу ребенка. А что если взять и все «когда-нибудь» превратить в «когда» – с точной датой и временем? Авторы этой книги предлагают раз и навсегда отказаться от «заплыва по течению» и создать план своей жизни. Такой, который позволит сократить бессмысленную рутину и заняться тем, что по-настоящему важно.
Часть первая. Слияние. История Тани
Разрешите мне не дышать. Вдох – боль. Я не могу дышать пустотой. Как это больно – вакуум. Хочется скулить, кричать или убить. Найти правозащитную организацию, в которую подать петицию. Нельзя помещать людей в вакуум. Это слишком мучительно. Лучше убейте…
Он ушел… Она все пытается перевести слова в реальность. Не получается. Наверное, потому, что это не те слова. «Ушел» – это так буднично и просто, и это совсем не отражает случившегося. Он выпотрошил ее тело. Вскрыл, забрал все, что ему нужно, оставив лишь пустую, гулкую оболочку. Все, что ему нужно, – глупая надежда. Если бы ему было нужно хоть что-то от нее, она и сама отдала бы радостно и добровольно. Бери все что хочешь, только будь рядом. Не оставляй.
Сколько же дней прошло с той идиотской эсэмэски? Неужели всего пять? Кто после шести с половиной лет вместе пишет короткое и внезапное сообщение: «Нам нужно расстаться»? Кто поверит в то, что эти три слова не просто чушь, набранная вспотевшим пальцем кем-то в глупом телефоне, а внезапно всплывшая правда – кит-убийца из глубины чьих-то тайных желаний? Вот и она не поверила. Сначала. Так не бывает. На пустом месте. Между ее отпуском и его грядущей командировкой. В эпицентре их планов о том, чтобы снять «двушку», найти подарок на юбилей его отца, съездить в Аргентину следующей осенью, поменять его машину. Эта эсэмэска не от него. Глупая случайность, розыгрыш, шутка.
«Слушай, зачем так шутишь?»
«Я не шучу».
«Скажи, что это неправда».
«Это правда».
«С чего вдруг так резко?»
«Не резко, я все обдумал».
«У тебя кто-то появился?»
«Нет».
«Тогда зачем?»
«Я так решил».
«Ну что же случилось?»
«Ничего не случилось, просто я понял, что нам нужно расстаться».
«Как ты можешь решить что-то за меня, за нас?»
«Я за нас и не решаю, просто я ухожу».
«Ты не можешь уйти просто так, не поговорив».
Полтора часа бесполезных вопросов и дурацких, пластиковых, ни на что не отвечающих ответов. Ни один из них не укладывался в ее голове. Не могла поверить, что живое (так ей казалось) на ее глазах превращается в пластик. Не то! Не то! Она ждала других ответов. Бессмысленность ничего не значащих слов топила ее, повергала в отчаяние. Чужой, замкнутый, закрытый. Как будто заколдован. Она тянулась, гладила его по щеке, но он отодвигался быстро и инстинктивно, как от чужой руки. Сейчас она подберет слова, что-то сделает, и чары рассеются – не может быть, чтобы нельзя было разрушить это чудовищное колдовство.
Сейчас уже стыдно вспоминать те отчаянные попытки, вопросы, мольбы, прикосновения… В своей борьбе за сохранение прежнего она даже не заметила, как он начал смотреть на нее с суровой отчужденностью, а потом и вовсе стал опускать глаза, неприкрыто тяготиться каждой минутой и уходить, уходить…
Зачем ты так со мной? Это же по-прежнему я. Вспомни! Чужой, чужой, чужой… Как это мучительно, когда кто-то еще рядом, но уже недосягаем. Подводная лодка, которую ты считал своим домом, оставляет тебя на необитаемом острове и медленно погружается в воду. И даже когда остаются лишь круги на воде, ты не можешь поверить, что тебя покинули навсегда. Оставили. Здесь. Одну.
Она не помнила той минуты, когда он ушел, перед этим собрав самые нужные ему вещи. Сидела, вцепившись в кухонную табуретку, и почему-то боялась пошевелиться. Тогда она еще могла дышать, только тихонько, чтобы не спугнуть, не разозлить его еще больше. Вдруг он успокоится и останется? Она же может сидеть тихо-тихо и совсем не мешать ему жить.
Тяжелее всего было по утрам. Ей почти каждую ночь снилось, что они вместе. Обычная жизнь, то на рынок идут, то почему-то на рыбалке вдвоем. Самое ужасное было просыпаться и понимать, что его нет рядом. Никакого «рядом» уже не будет. Одна. И вот тогда ей не хотелось дышать, точнее, она хотела бы разучиться. Перестать. Потому что нечем и незачем дышать. Нет внутри ни легких, ни сердца, ни смысла. Ничего. Пустая, несуществующая без него, лучше убейте. Но… никто не приходил убивать, наоборот, вокруг периодически кучками сбивались сочувствующие.
– Ну что ты так убиваешься по нему, брось. Ой, не первый и не последний. Сколько еще у тебя таких Вадиков будет! – бодро вещала Ларка, по-хозяйски замешивая блины, а потом шлепая тесто на шипящую сковородку на их кухне.
Наша кухня – какие сладкие слова, как больно от них – наша. Эту скатерть с дурацкой геометрией они покупали вместе перед каким-то Новым годом вечность назад. Кто лепит на скатерть такое? – возмущалось ее эстетическое чувство. Но ему тогда понравится цвет. «Голубое с желтым, смотри, как красиво!» – говорил он с блестящими от возбуждения глазами. Разве она могла не согласиться? Привычная трель капающего кран: так и не починил, сколько она ни ворчала. А занавески сама выбирала и потом еще страшно обижалась, когда он не испытал особого восторга от того, как здорово сочетается голубая кайма на них с фоном его дурацкой скатерти.
Господи… тошнит ее от этой кухни. Не их теперь – ее кухни, в которой все напоминает о нем. Так невыносимо напоминает. Надо, видимо, менять квартиру. В этой тошно. Мысли ползут медленно, их тягучий ритм разбивает лишь шипение раскаленной сковородки. А вдруг вернется? Хватит! Не стоит вскармливать пустые надежды, слишком уж тяжело от этих надежд, особенно когда ждешь-ждешь и уже устаешь ненавидеть соседей, которых привозит лифт, потому что, когда слышишь гудение лифта, все время думаешь, что это он.
От запаха блинчиков ее затошнило, да и не ела она давно. Похудела сильно и резко, килограммов на семь, что ли. Мама убеждена, что на пятнадцать. Так ей Ларка описала ее худобу, но Ларка всегда преувеличивает. Вот, подрядила подругу следить за ее питанием: «Блинчики Таньке приготовь. Блинчики-то она непременно съест, все детство от стола не могла ее отогнать, когда блинчики пекла, из-под руки выхватывала и съедала, обжигаясь!» (Просто готовила их мама раз в несколько лет, как же тут не выхватить.)
Послушная Ларка (а кто бы посмел перечить ее матери!), колдуя над блинами, повернувшись к ней крупным задом, крепко схваченным вызывающе алой юбкой, все повторяла и повторяла свой утешающий речитатив, перечисляя ее многочисленные достоинства, которые в ближайшее время непременно оценят мужчины.
Ларку она слушала вполуха. Смотрела в окно на мартовскую унылую весну и никак не могла понять, зачем ей кто-то еще, если ей нужен этот, а все остальные для нее не существуют.
Ей нужен этот, с кем ей нравилось делать все, включая решение нудных бытовых проблем. Даже прибираться ей хотелось вместе с ним, хотя у Вадика в семье мужчины вообще уборкой не занимались и ей с трудом приходилось уговаривать его хоть что-нибудь сделать, пока она пылесосит или отмывает унитаз. Было, конечно, досадно, если он в день уборки собирался идти играть в теннис. Но ведь у него всегда было так много желаний!
– А помнишь, как на корпоративе Вадик здорово придумал с шашлыками? Всем так понравилось… – сказала она, тоскливо водя пальцем по чашке. Эту чашку она ему подарила: из Греции привезла, когда его не отпустили в отпуск и она поехала туда на неделю с Маринкой.
– Тебе мяса, что ли, захотелось? Так давай я на рынок сбегаю, тут недалеко совсем, за полчаса управлюсь.
– Да нет, при чем тут мясо, – обиженно вздохнула она. – Просто вспомнила.
Ей просто очень хотелось снова и снова произносить его имя, слушать, как оно звучит. Хотелось хоть с кем-то поговорить о нем, рассказать обо всех этих дурацких мелочах, которые сейчас казались полными значения.
– А вот и нечего вспоминать. Что он придумал-то? В листьях каких-то мясо замариновал. Потом же шашлык не ел никто из-за этого странного запаха. Вечно он у тебя экспериментировал, вот и доэкспериментировался. Новатор, понимаешь… Садись давай, блины ешь, с чем ты их будешь? С маслом, сметаной, вареньем? – Ларка по-хозяйски рылась в холодильнике, который сама же и наполнила.
– Я не хочу блины…
– Не, ну здрасте, а для кого же я их пекла тут битый час? Давай садись. Молоко будешь? Или чай? Лучше с чаем, а то я масла не пожалела. А между прочим, он мне никогда и не нравился!
– Ну при чем тут ты?
– Как при чем? Я же человек со стороны. Я все вижу. Это вам, дурехам, как влюбитесь, так любовь пеленой глаза застилает. А я сразу видела: предатель. Вот до всего ему было дело. Все хотел узнать, даже образования у него два было. Вот скажи, зачем ему два?
– А что тут такого? Умный просто, учиться любит.
– И что, в первый раз его плохо выучили?
– Ларка, слушай. Может, мне ему позвонить, спросить, когда оставшиеся вещи заберет? Вдруг я переезжать надумала и мне его вещи девать некуда.
– Что это ты надумала? Зачем тебе переезжать? У тебя до метро три минуты. Кто из такой квартиры переезжает? Да и Маринка с вас плату брала по-божески, где ты найдешь отдельную квартиру за такие деньги? Разве что за Кольцевой, а у тебя почти центр! – Ларка, домывавшая сковородку, повернулась к ней с угрожающим видом.
– Да я не про это… Ну как будто я переезжаю, понимаешь? Просто чтобы повод был позвонить. Чтобы голос его услышать… Как ты думаешь, что он сейчас делает?
– Повод! Вот так он и поверит, что ты съехать собралась! Как будто он не знает, как вам эта квартира досталась. Что если б не Маринкина доброта…
– Ну что ты все про квартиру! Я ж тебе про него.
Про него, про него… Когда же покинет ее это навязчивое желание говорить про него хоть с кем-то. Она даже думала кошку завести или собаку, чтобы с ними разговаривать. Но не было сил, за животными же ухаживать нужно. А ей самой хотелось стать кошкой в чьем-то чужом доме… Хотелось тереться о хозяйские ноги, а потом свернуться калачиком на чьих-то надежных коленях и почувствовать теплую руку у себя на спине…
Слезы опять полились против воли, ну когда же она перестанет реветь?
– Та-а-ак, нет, ну вы посмотрите, снова нюни распустила! – переполошилась Ларка. – Слушай, перестань уже по нему убиваться! Гос-по-ди… Ну хочешь звонить, на, звони.
Ларка быстро схватила свой телефон, нажала на кнопку набора и протянула ей.
– Зачем! – заорала она в панике и отбросила телефон, словно он был гремучей змеей.
– Вот чокнутая! – Ларка на лету подхватила трубку – Алё, Вадик, привет. Это Ларка. Чего делаешь? А… Слышь чего, тут Танюшка с тобой поговорить хочет. Почему сама не наберет? Да кто ж ее поймет… Страдает она по тебе, дураку… И чего страдает? На, даю тебе ее.
– Привет… – от звука родного голоса кишки свернулись в животе в тугой клубок, что-то внутри разбухло, и звук вышел сиплый, как из-под земли. Кровь гулко застучала в голове, она согнулась, пряди упали на лицо, захотелось спрятаться, свернуться, чтобы никто не видел. – Я хотела тебя спросить, когда ты заберешь свои вещи?.. Мешают? Да нет, не очень. Когда переезжаешь? В мае? К кому?.. Ну да, конечно, до мая не помешают. Да, пока.
Ей захотелось выть, или закричать и кричать долго-долго, пока не кончатся силы, пока стремительно образующая внутри нее дыра не разорвет ее на клочки, или что-нибудь расколошматить, расцарапать, например это глупое белесое лицо, которое зачем-то придвигается к ней близко-близко…
Очнулась она среди ночи, тело какое-то не свое и отзывается болью. Расстроилась: значит, все еще жива. Внутри что-то мешает. Наверное, сердце. Хорошо бы вынуть его и отправить в холодильник. Пусть лежит там, замороженное, и никому не причиняет боли. Зачем ей сердце? Только мешает, пусть бы и лежало отдельно. Встать все равно нет сил.
Она таращилась в темноту, думая о том, как бы перестать ощущать себя по-прежнему живой. Настолько живой. Сбоку, на гостевом матрасе, завозилась Ларка. Она осталась у нее ночевать, а это значит, что утром снова придется терпеть ее навязчивые попытки «поднять в ней боевой дух». Папа, большой начальник, «великий дэв», похоже, вылепил из Ларки настоящего бойца. Работала она парикмахером-визажистом, была востребованной, но чувствовалось, что ей «королевство маловато, развернуться негде».
Вылезти из постели, натянуть на себя в темноте что попалось под руку и выйти за порог – задача несложная, но почему-то отняла много сил. Лифт вызывать страшно, своим гудением он перебудит весь дом. Стала спускаться по лестнице. Шла, будто древняя старушка: ноги дрожат, подгибаются, держат плохо…
А на улице – холод и темнота. Вот чего она на самом деле хотела. Не разговоров, не блинчиков. Пустота. Темнота. Холод. Чтобы заморозить сердце. Зачем ей оно? Ни к чему, только все время причиняет боль. Устала уже.
Тихо на улице, хорошо. Правильно. Как у нее на душе. Подтаявший и снова замерзший, грязный даже в темноте снег. Мерзлые лужи и колдобины. Редкая гадостность московской весны, которая только начинается. Тяжело идти. Ноги не слушаются. Она и не знала, как тут тихо ночью. До проспекта далеко, там машины ездят, шуршат шинами, а здесь тихо. Спят все. Задрала наверх голову. Белесо-темное небо без звезд, темные силуэты домов, только парочка светящихся окон. Вон там… и там еще одно.
Интересно, почему люди за этими окнами не спят? Наверное, вон там живет мужчина, и ему приходится рано вставать, чтобы выйти в утреннюю смену, а может, наоборот, только пришел с ночной. Наверное, завод, цех, товарищи… Унылая такая жизнь, каждый день приходится вставать ночью. Унылая жизнь, зато никаких мучений и не надо все время ощущать, где у тебя сердце. А за другим окном, наверное, живет семья, и у них младенец не спит, колики наверное, и юная мать готовит ему укропную водичку. Да нет, если б младенец кричал, она бы услышала. А так – тишина. Может, мамочка просто кормит его или встала бутылочку подогреть. Сейчас покормит и снова ляжет в теплую постель, где крепко спит ее муж, ведь сегодня ее очередь вставать к ребенку, не его.
Да, муж, черт ее дери! Татьяна с непонятно откуда взявшейся яростью пнула полузамерзший сугроб. Даже у этой молодой дуры есть муж, который хочет от нее детей. А что есть у нее? Где ее муж? Почему она, как все, не мечтала женить его на себе? Не предпринимала попыток? Вот и был бы у нее сейчас муж, и не услышала бы она, как неповторимый бархатный баритон в телефоне сообщает о том, что в мае собирается жениться и переезжать к своей Юльке.
От этого имени у нее опять подкосились ноги. Наверное, никого в своей жизни она не ненавидела так сильно, как Юльку в этот момент. Чертова «почти главный босс» Юлька! Под два метра ростом (на самом деле всего 182, но кому они нужны, точные цифры), с бюстом почти как у Памелы Андерсон (до ее медицинского апгрейда), ноги срослись с ушами, рыжая кудрявая грива, диплом МГУ то ли по социологии, то ли по маркетингу. Папочка, руководитель большой строительной компании, за недорого сдал им помещение под офис в аренду. Благодетельница, понимаешь! Ненавижу!
От злости даже ноги как будто окрепли, и она пинала сугробы с непонятно откуда взявшимся воодушевлением. Она и не подозревала, что может так ненавидеть. Юлька, королева офиса, всеобщая любимица, «наша опора и надежда», ездит на BMW, отдыхает на Ибице, дружит с великими мира сего. Такую не то что переплюнуть, даже приблизиться невозможно. Куда ей, с ее провинциальным педагогическим, с ее зажатостью, с ее стандартным метр семьдесят, с «модной», по мнению Ларки, стрижкой на тонких и гладких, невнятного цвета волосах, которые Ларка все мечтала покрасить в «убедительный золотой блонд». С мамой, директором школы, с добрым, но пьющим отцом, с которым все детство нельзя было видеться под страхом смертной казни. Ведь в их семье он был человеком, «чье имя нельзя произносить», потому что ушел к «бесстыжей шлюхе», когда Тане не исполнилось еще и восьми.
Стыд от такого невыгодного сравнения потушил в ней ярость, и ноги опять потеряли силу, пришлось даже присесть на промерзшую скамейку. Она никогда не боролась за Вадика, даже когда и представить не могла, что Юлька перейдет ей дорогу. Она не умела бороться. Никогда не задавала вопросов: а когда мы поженимся? Не спрашивала: что же дальше? Ей просто казалось, что все хорошо: идет как идет. Весна сменяет зиму, лето – весну. Он рядом, работают вместе, вместе домой, в магазин, на рынок возле дома, праздники, тусовки, авралы, отпуска.
На пару с Ларкой они всегда высмеивали желание офисных девчонок непременно выскочить замуж, она – потому что ей претила тотальная гламуризация всей страны, претили разные, но невероятно похожие в своей простоте «шесть надежных способов выйти замуж»; казалось, главное – это просто любить. Ларке, однако, гламур вовсе не казался лишним, в конце концов, подруга была «работницей индустрии красоты», как она пафосно про себя говорила, особенно если рядом вырисовывался какой-нибудь субъект, интересовавшийся ее профессиональной деятельностью. Но с идеями замужества у Ларки тоже было непросто, потому что она, по крайней мере на словах, отрицала мужчин как класс, необходимый женщине для счастья. «А когда придет пора размножиться, уж поверь мне, я найду от кого!»
– Я никогда у него ничего не просила! – зачем-то сообщила Татьяна светящемуся окну, тому, за которым, может быть, жил мужик с завода. – Вот и дура! Вот и получи. Любовь у нее, видите ли, главное! Ты что, думаешь, Юлька вот так взяла и внезапно полюбила твоего Вадима, когда вокруг нее артисты, музыканты, всякие парни с телевидения вьются? Что ей Вадим? Может, он еще надоест ей быстро, а?
В этот момент она поняла, насколько замерзла. Черт, в темноте натянула Ларкин пуховик, а он короче, руки из рукавов вон как торчат, и попу совсем не прикрывает, задубела совсем. Надо возвращаться.
– Пока, мужик, – буркнула она горящему окну и, с трудом поднявшись и потирая замерзшие колени, побрела обратно к своему подъезду. Странно, но стало почему-то немного легче. Во всяком случае, захотелось согреться, и она бы даже выпила чаю.
На кухне еще пахло блинами, и, заварив любимый зеленый, она намотала один блинчик на вилку, думая, во что бы его макнуть. В этот момент в проеме двери появилось всклокоченное, с предельно недовольной физиономией чудище: руки на пышной груди, плотным спелым плечом привалилась к косяку.
– Ну что, принцесса, оклемалась? Сметана в холодильнике на верхней полке.
– Я так, с вареньем. Разбудила? Ты прости, что побеспокоила, я хотела тихо.
– Тихо она хотела! Как в обморок брякаться, так ты не думала про беспокойство. Конечно, какое тут беспокойство: скорую пришлось вызывать, нашатыря-то в доме нет, да и кто знает, что с тобой, вдруг окочуришься, меня ж потом твоя мать съест с потрохами. «Какая нервная, чувствительная девушка, что за стресс такой вы ей устроили?» Нет, ну ты прикинь, это я стресс тебе устроила! Ну я ему все рассказала, этому докторишке, кто тут стрессы устраивает. Он аж попятился, мне тоже успокоительное предложил. А мне-то зачем? Я ж не нервная. А тебе покой прописал. Так что давай ешь быстрее и спать. Мне бы кто покой прописал! И почему все другим достается? – ворча и вздыхая, Ларка направилась в комнату, к теплоте оставленной постели. – Скажи спасибо, что матери твоей звонить не стала. А то ведь держала телефон наготове, со страху чуть не обделалась, мало ли что с тобой, – добавила она на ходу.
– Спасибо, Ла-а-арочка, вот за это, правда, тебе самое горячее спасибо. Или самое нежное. Ты какое хочешь?
– Ишь, разнежничалась. Оживает, значит. Оба давай. А за блины? А за спасение твоей никому не нужной жизни?
– За это подумаю еще.
Больше одного блина в нее все равно не влезло, но чай казался спасением: отогревал, возвращал к жизни. Замерзшие, с обломанным ногтем руки обнимали чашку так крепко и вожделенно, будто держали Святой Грааль.
– Вот же сокровище неблагодарное! Утром домой поеду, и так из-за тебя кот не кормлен, соседей пришлось попросить. Иди спать уже, на часах пять тридцать, а тебе доктор покой прописал, твое, блин, высочество.
Она искренне любила этого «маленького великана» – не очень счастливую дочь «великого дэва», она была ей все равно что сестра.
Ларка училась с ней в школе, но классом младше. Когда подруга только перешла в девятый, в ее семье разыгралась трагедия. «Великий дэв» убил свою жену, Ларкину мать. Белла (по отчеству ее никто и не называл) была потрясающе красивой женщиной: белокурая, тонкие и нежные черты лица, хрупкое, почти подростковое тело. А Ларкин отец был огромным, будто высеченным из огромного монолитного камня. Глядя на него, казалось, что безвестному горе-скульптору вдруг надоело возиться с материалом и он решил бросить работу на начальном этапе. Получилось то, что получилось: огромное грубовато-бесформенное тело, крупные черты лица, а к этому – глубокий бас с командными нотками. Он был начальником большого и важного завода, депутат какого-то местного совета, как говорят, «уважаемый человек». В Танюшкином представлении – настоящий «дэв», страшный великан из восточных сказок. Он всегда страшно пугал ее, хотя видела она его нечасто.
Ее маме нравилось, что «такой человек» иногда приходит в школу, интересуется поведением и успехами своей дочери в учебе. Успехов, собственно, не было никаких. Ларкино поведение тоже частенько выходило за пределы нормального: мальчишек она лупила нещадно, особенно если те начинали «нюнить» или «наезжать» на девчонок; ни возраст, ни рост, ни мускулатура для Ларки значения не имели, могло достаться любому. От матери она унаследовала светлые волосы и невысокий рост, а в остальном походила на своего небрежно отесанного скульптором отца.
Так вот, Ларкина мама работала художником при кинотеатре, рисовала афиши. Она всегда ходила слегка отрешенная, могла забыть о времени и засидеться в мастерской допоздна, особенно если принималась за что-то свое, за какие-то картины, которые никто не мог понять: линии, пятна, точки… Ларка была классическим ребенком с ключом на шее: приходила домой из школы, разогревала обед, ела, делала уроки. Но когда время близилось к семи, шла за матерью и приводила ее домой. Нельзя было допустить, чтобы отец вернулся, а дома ни жены, ни ужина. Грозы тогда было не избежать.
«Дэв» не просто ревновал жену, как тысяча дэвов, – он все время боялся за нее. Маленькая, худенькая, погруженная в себя женщина казалась ему неприспособленной к жизни, а потому хотелось запереть ее дома и никуда не выпускать. Когда в очередном приступе яростного беспокойства он действительно запер ее, она совсем увяла, перестала есть и все время лежала на диване лицом к стене. Видеть ее худую спину было невыносимо, и он сжалился, разрешил ей работать в мастерской. «Но чтобы по окончании рабочего дня была дома как штык, слышишь?» – гремел он над ней.
Поэтому Ларка и «страховала» мать. Кому нужны дома бури и ненастья? И вот в начале девятого класса, на дне рождения Светки Кравченко в одну ненастную пятницу, Ларка познакомилась с Васильком, Светкиным двоюродным братом. Этот Василек аж в самом Санкт-Петербурге толкал штангу и был тем еще здоровяком. Ларка внезапно влюбилась так, что начисто забыла обо всем. Взявшись за руки, они гуляли до одиннадцати у всего города на виду, не смущаясь, не чувствуя холода, и все никак не могли расстаться, ведь назавтра Василек снова уезжал в Северную столицу, в свой спортивный институт.
Когда Ларка очнулась и прибежала домой, ее встретила гулкая тишина, от которой она сразу оглохла. Переулками – так быстрее, – увязая в грязи, она помчалась к кинотеатру, и ей казалось, что ноги, как в дурном сне, увязают, будто в болоте, что она бежит, но никак не может добежать. Уже на скрипучих деревянных ступенях она услышала приглушенный рык и в страхе остановилась перед дверью – никак не могла повернуть ручку. Как будто уже точно знала, что за картина предстанет перед ее глазами.
Отец сидел на полу, обнимал хрупкое, обмякшее тело в рабочем, заляпанном краской халате и рыдал в родное плечо. Приехавшая милиция и санитары никак не могли расцепить его руки, это было выше его сил – расстаться с ней. Не найдя жену дома поздним вечером, «дэв» так накрутил себя, был так взбешен, что прибежал в мастерскую и задушил ее то ли от ревности, то ли от страха потерять. Не зря Танюшка его всегда боялась.
Так Ларка осталась одна. Ни маминых родственников: мамина мама, Ларкина бабушка, уже давно умерла, а болела она чем-то психиатрическим, ни папиных: он рос в приюте. И теперь получалось, что ее, Ларку, ждет та же участь. Но вышло по-другому. Танина мать, впечатленная этой историей, потом еще несколько лет носила передачи «великому дэву» и все приговаривала: «Как же так, такой был уважаемый человек, и ни капли спиртного в рот не брал, и надо ж, какая любовь, какое горе…» Над Ларкой мать оформила опекунство и бдительно присматривала за ней. Добилось, чтобы за Ларкой осталась родительская квартира, регулярно навещала ее, так как Ларка жила одна: сама на этом настояла, поклялась Танюшкиной матери всеми школьными богами, что будет гораздо лучше учиться, не стукнет больше ни одного пацана, а дом будет содержать в идеальном порядке.
Ларка забрала из мастерской все картины матери, развесила их по стенам, и квартира теперь стала напоминать галерею. По окончании школы Ларка, при ее успеваемости не способная претендовать ни на какой институт, пошла на курсы парикмахеров и визажистов. Начала стричь, начала зарабатывать и быстро стала самым востребованным мастером города. К ней было непросто попасть, и временами она ездила в Питер повышать квалификацию. С Васильком она никогда больше не встречалась, ни с кем другим на свидания не ходила, слушалась Танюшкину мать, а за саму Танюшку могла, как сама говорила, «отдать почку», ну или то, что могло бы понадобиться. Прямота, простота и сила, унаследованные от отца, каким-то немыслимым способом сочетались в ней со своеобразным эстетическим видением ее матери. Ларку побаивались, уважали, и уж конечно, запоминали мгновенно, потому что такого человека, как она, невозможно было не заметить и по-своему не полюбить.
В их отношениях все время сквозило какое-то неравенство: Ларка считала Танюшку «принцессой», немного завидуя тому, как Алевтина Андреевна вьется вокруг своей уже такой взрослой «деточки». Грозный директор, будучи не в силах оставить свою любимую школу, мучительно переживала расставание с дочерью, когда той после окончания института захотелось уехать покорять Москву. Так что довольно скоро она спровадила в столицу и Ларку «присматривать за Татьяной». Ларке она помогла продать квартиру и картины и дала ей взаймы немного денег, чтобы та на ипотеку приобрела небольшую квартирку-студию на дальних московских окраинах. Дочери ни на какую ипотеку она давать и не думала: была уверена, что «столица быстро ее обломает» и Танюшка вернется, сожалея, что была такой непослушной.
Картины Ларкиной мамы, к слову, купила одна московская галерея, предложив немалую сумму за все сразу. «Видать, хорошие были, раз такие деньги дали, правда ж, Тань?» – не зная, радоваться ей или огорчаться, причитала растерянная Ларка, обескураженная заносчивой снисходительностью хозяйки галереи. Старательно упаковав две картины, что оставила на память, дочь «дэва» растерянно простилась с материнским наследством, оставленным в галерее.
Вот так они и оказались «рядом», хотя на самом деле их разделяла вся Москва: одна жила на севере, другая – на юге. Что касается работы, то Лариска первая устроилась в их компанию, им был нужен визажист-парикмахер для постоянных рекламных съемок. Потом она уговорила Валерия Сергеевича, их главного босса, взять «сестру хоть в чернорабочие», – вот так Таня и оказалась в ШИВЕ, сначала младшим помощником младшего помощника по написанию рекламных текстов, а потом… познакомилась там с Вадимом.
Вот если бы уже тогда она знала, что будет так больно, согласилась бы снова влюбиться в него? Кто знает? Наверное, да. В Вадика невозможно было не влюбиться. Красив, умен, кудрявые черные волосы, лазурного цвета глаза… Ну да, ростом не вышел, так и она не великанша, как раз вровень с ним и получалось. Но самым главным было другое – то, как он смотрел на нее: тепло и немного снисходительно, как будто заранее прощая все ее возможные промахи, глупости и ошибки. Она все бы отдала за один такой взгляд. А уж как он заботился о ней, как обнимал… В минуты близости называл ее «малыш», а в минуты особой нежности, когда она становилась растерянной, напуганной или расстроенной – «мой крошик», что означало «крошечная».
Подушка снова намокла, и Таня перевернула ее другой стороной. Главное – не всхлипывать, носом не шмыгать, чтобы Ларка опять не проснулась и не начала ее неуклюже утешать. Все же хорошо, что рядом с ней эта дочь «дэва», с ней не страшно, потому что она сама ничего не боится. Хотя нет, боится, что кто-то может умереть на ее глазах или сойти с ума от горя. Можно представить, как Ларка испугалась ее обморока. Надо же, сама она почти ничего не помнит. Помнит только, что имя Юлька прозвучало в ее телефонной трубке так нежно и радостно, что от ярости и боли она забыла, как дышать.
Почему она ничего не замечала? Вряд ли у них начался стремительный роман после ужасных слов Вадика «нам нужно расстаться». Видимо, что-то такое уже давно происходило, а она ничего не видела, была чудовищно слепа. Когда? Когда это началось? На зимнем корпоративе в Новый год? Или когда отмечали этот идиотский гендерный праздник 23 февраля? Нет, это вряд ли. Двадцать третьего был мальчишник, а она тогда ездила с девочками обмывать новую Маринкину машину. Юльки с ними не было, но Юлька же не могла быть на мальчишнике, верно? И когда, спрашивается?
Почему, почему ей так важно ответить на этот идиотский вопрос?
Все же зря Ларка сразу позвонила маме. «На тебя поглядеть, ты с ума сходишь от горя, – все твердила она. – А я не могу одна нести такую ответственность. Алевтина Андреевна знает, что с тобой делать. Не сердись, лучше спасибо скажи, что я ей твердо так: “Не приезжайте, я сама все улажу, просто скажите, что делать”».
Хорошо, конечно, что мама не приехала, но Ларка ее здорово переполошила. Теперь она звонила каждый день, и было просто невыносимо слушать эти бесконечные причитания по телефону: «Доченька, может, ты наконец вернешься? Ведь теперь тебя ничего не держит в этой Москве!»
«Мама, – хотелось крикнуть в телефонную трубку, – я никогда не вернусь в наш город, слышишь, НИКОГДА!»
Но вместо этого она давила из себя:
– Да я нормально, мам, нормально. Да, ем. Что ем? Ну что есть в холодильнике, то и ем. Да, похудела немного. Ну что он? Нет, не приходит. Думаю, да, окончательно. Нет, в каникулы не надо, не приезжай. Я уже вполне хорошо, мам, справилась. Проверяй там спокойно свои тетради, обо мне не волнуйся. Ларка да, рядом.
Ей казалось, что она должна каким-то неимоверным усилием излучать спокойствие и уверенность, чтобы утешить мать. Это было так же тяжело, как думать о том, что скоро закончится ее отпуск и придется выйти на работу, туда, где он… Слышать, как он разговаривает не с ней, видеть, как он не ей улыбается, знать, что не с ним она поедет вечером домой.
Это какой-то абсурд! Идиотский сон, она сейчас проснется, и все будет как раньше.
А ведь кроме него еще эта Юлька! Она тоже будет там, на работе. Пересекаются на работе они нечасто, но ведь пересекаются. И что теперь будет, когда столкнутся нос к носу? Нужно будет сказать этой счастливой сопернице: «Доброе утро», «Привет»? Или с губ сорвется: «Какая же ты сука, Юлька», «Катилась бы ты к черту, Мисс Два Метра Совершенства»?
И потом… Таня аж вспотела от этой дикой мысли: ей же придется увидеть их вместе. Все понятно: ей просто нельзя выходить на работу. Нужно сидеть дома до последнего, а потом она что-нибудь придумает.
Всю жизнь она чувствовала себя невыносимо нелепой, за что бы ни бралась, что бы ни делала. И мать только усиливала это чувство. Она даже никогда не ругала ее. Учителям в школе доставалось от матери будь здоров, да и все школьные хулиганы трепетали. Но с Таней она всегда была снисходительно-поучающа: «Доча, ну что же ты, дай я сделаю, раз у тебя не выходит» – а потом она, конечно же, добавляла: «Вот видишь, вот та-а-ак нужно было, видишь? Усвоила?»
Как же она ненавидела это ее «усвоила», кто бы знал! «Дай я сделаю, как сделаю! Ну и пусть получится хреново, но это же я сделаю!» – всегда хотелось ей крикнуть матери, но в их доме нельзя было кричать, тем более кричать на мать. Вообще нельзя было не слушаться, непослушание люто каралось.
Как-то, лет в десять, наверное, она ушла в гости к подружке, к Вере Горчаковой. Ох, это была печальная история…
Надо сказать, настоящих подруг у нее никогда не было. А где их завести? В садик она не ходила, сидела с няней – уволившейся по здоровью из школы учительницей литературы, которой мама дала «такую прекрасную возможность подзаработать». Если няня по каким-то причинам не могла прийти, Алевтина Андреевна брала дочку с собой, и, пока шли уроки, Таня сидела в директорском кабинете, с упоением стуча на старой машинке: клац, клац, клац, буквы превращаются в слова, а слова – в предложения. Красиво! А потом – вжжжик, и другая строчка, такая же красивая.
Ее собственная школьная жизнь началась в неполные семь. Записана она была в мамину школу, конечно же, другие варианты даже не рассматривались. И опять с подругами не сложилось. Во-первых, она не знала, как знакомиться, опыта не было. Во-вторых, дети ее избегали, все ведь знали, что она дочка директрисы (а школа была самая престижная в городе). То ли завидовали ей другие дети, то ли боялись с ней дружить, непонятно. Даже взрослые относились к ней как к хрустальной статуэтке, с которой надо пыль сдувать, но руками лучше не трогать. Особенно тяжело было ее первой учительнице: что бы Таня ни говорила у доски, та слушала ее с каким-то неестественным воодушевлением и всегда завышала оценки: щедро ставя четверку там, где другому ребенку поставила бы три. Возможно, еще и за это Таню недолюбливали другие дети.
И вот где-то в третьем классе к ним пришла Вера Горчакова, ее папу-военного перевели в гарнизон рядом с городом откуда-то с границы с Казахстаном. Верочка быстро оценила расклад (все-таки это была уже ее третья школа) поняла, что из не занятых осталась только она, одинокая и потерянная дочка директора школы, довольно быстро перебралась за ее парту, несмотря на слабые протесты молодой учительницы, и они стали дружить. Вспоминая те годы, она всегда испытывала горячую благодарность к Верочке за простоту, с какой та сделала ее своей подругой. Благодаря Верочке она наконец-то почувствовала себя нормальной, «как все». Вдвоем они бегали на переменках, хихикали над мальчишками, наблюдая, как те смешно выпендриваются перед девчонками из параллельного класса, собирали одуванчики по весне, фантазировали про красивых женщин, которые выходили из парикмахерского салона «Венера», что возле их школы, искали оброненные монетки, чтобы купить в соседнем магазине жвачку или ванильную теплую булку.
У Верочки был старший брат, учился он в другой школе, в мамину его не взяли «из-за низкого уровня знаний». Дома, на кухне, Алевтина Андреевна все ворчала: «И куда только смотрят родители, совсем запустили парня». Севка был неугомонным подростком, отчаянным выдумщиком, да и за девочками приударить был не дурак. В съемной квартире Горчаковых все время толпились Севкины приятели и подружки, справлялись все мыслимые и немыслимые праздники, звучали песни под гитару, декларировались идеи о том, как изменить мир, – в общем «дым коромыслом».
Алевтина Андреевна не одобряла дочкины визиты к Горчаковым: «Ни к чему тебе приобщаться к разгульному образу жизни! Не удивлюсь, если они там курят и выпивают, у таких до противоправных поступков рукой подать». И все равно Таня бывала в Верочкином доме, благо он от школы был недалеко. Там всегда было так классно! Можно было говорить о чем угодно, и всегда пахло съестным. Верочкина мама не работала, денег у них, скорее всего, было немного, но там все равно всегда было тепло, свободно, шумно и весело. Всегда было что-то вкусненькое, приготовленное с выдумкой и любовью. Таня до сих пор вспоминает задорный голос этой милой женщины: «А ну-ка, мальчики, кому пироги с капустой? Севка, дуй за пепси, чай вы все равно пить не будете». В этом доме можно было быть собой, не стараться, не бояться кого-то обидеть. Всем и всему было место.
Скачать книгу