Дневники: 1925–1930 бесплатное чтение

Предисловие переводчика

Разделение данного издания дневников Вирджинии Вулф на пять томов продиктовано в основном практическими соображениями, однако период, охваченный этой третьей книгой, то есть с 1925 по 1930 год, действительно был особенным в жизни писательницы. Это период, когда она достигла полноценной зрелости как писатель и в то же время заняла видное положение в мире литературы. Как следствие, Вирджиния стала более финансово независимой и социально смелой. Это, пожалуй, самые плодотворные и успешные годы ее жизни.

Третий том начинается с того, что Вирджиния редактирует и готовит «Обыкновенного читателя» и «Миссис Дэллоуэй» к публикации поздней весной 1925 года. Ее предыдущий роман «Комната Джейкоба», вышедший в конце 1922 года, имел определенный успех, но как романист Вирджиния все еще не была уверена в себе. Мнение Миддлтона Марри о том, что в последнем романе она зашла в тупик, являлось постоянным источником беспокойства, и Вирджиния с заметной тревогой ожидала выхода своих новых книг, в том числе «Миссис Дэллоуэй». Колебания настроения по мере выхода рецензий и получения отзывов от близких людей она фиксирует почти навязчиво, но, как позже замечает сама, «правда в том, что писать – это глубокое удовольствие, а быть прочитанным – поверхностное». И нет сомнений, что для нее это было именно так.

Но «быть прочитанным» принесло свои плоды в виде значительно возросшей репутации (то, что Вирджиния осторожно называла «славой»; состояние, которого она жаждала и одновременно опасалась). Читающая по обе стороны Атлантики публика признала, что Вулф – истинный и оригинальный творец, а также выдающийся и проницательный критик. И это, безусловно, успокоило ее и придало уверенности в том, что она может следовать своим собственным путем. Вирджиния едва сдерживала желание немедленно приступить к написанию романа «На маяк», идеи которого кипели в ее мозгу в течение многих месяцев.

Весной 1927 года, в застойный период между завершением романа «На маяк» и его публикацией в мае, Вирджиния начала развлекать себя идеей, которую она предварительно назвала «Невесты Джессами». Эта изменчивая концепция в конце концов трансформировалась посредством «Мотыльков» в роман «Волны», который она практически закончила к концу данного тома; но также ее идея воплотилась и в более легкой форме «Орландо» – романа, написанного с головокружительной скоростью между октябрем 1927-го и мартом 1928 года. Хотя более строгие критики, в том числе и сама Вирджиния, считали это произведение не более чем интеллектуальной забавой, оно привело в восторг огромное количество людей и продавалось значительно лучше любой из ее предыдущих книг. «Орландо», пожалуй, самая понятная из них и ближе всего к простым человеческим страстям.

«Орландо» вполне можно считать признанием в любви Вите Сэквилл-Уэст, которая в эти годы занимала важное место в сердце и воображении Вирджинии. Впервые они встретились в декабре 1922 года, но только в конце 1925 года их сдержанный интерес друг к другу (Вирджинии говорили, что Вита – ярко выраженная сапфистка, которая может положить на нее глаз) перерос во всепоглощающую страсть. Поначалу Вирджиния сдержанно рассказывает в дневнике о своих чувствах к Вите, о чем можно судить по частоте ее упоминания, но со временем первостепенная важность их романа становится очевидной. Этот период жизни Вирджинии вызывает большой интерес, но после публикации писем и дневников мало что можно добавить. И все же они раскрывают кажущийся парадокс: супружеская неверность Вирджинии примечательна тем, что она демонстрирует, насколько крепок был их с Леонардом брак. Ничто в письмах и дневниках периода их с Витой романа не проявляется так отчетливо, как привязанность Вирджинии к мужу, а его – к ней. Вита олицетворяла романтику, шампанское и блеск аристократии, которыми Вирджиния всегда была очарована, но с Леонардом она могла всецело положиться на доверительную привязанность и взаимное уважение, на близость и непринужденность, на стабильность повседневного счастья и комфорт, который она описывала как основу своей жизни. Любопытно, что если Леонарда и выводила из себя какая-то из пассий Вирджинии, то это не Вита, а грозная старая эгоистка Этель Смит. Вита ему действительно нравилась, а вот Этель раздражала Леонарда и одновременно надоедала ему.

Непосредственным поводом для этой более поздней дружбы, которая потребовала и поглотила много времени Вирджинии после их с Этель первой встречи в феврале 1930 года, была «Своя комната». Это небольшое, но убедительное феминистское эссе выросло из двух лекций, прочитанных студенческим обществам двух женских колледжей Кембриджа в октябре 1928 года, и было опубликовано год спустя. Этель Смит, ветеран борьбы за избирательные права женщин, убежденная, что ее провал как музыканта обусловлен предрассудками мужчин, разглядела в авторе «Своей комнаты» единомышленницу и поспешила с ней познакомиться. Изначально предвзятая, Этель сразу же влюбилась в Вирджинию, а та, очарованная и впечатленная энергией и духом старой суфражистки, не смогла ей сопротивляться. Однако в данном томе дневника читатели увидят лишь начало этих отношений.

Отношения Вирджинии с отдельными женщинами и ее интерес к женщинам в целом: к их особым качествам, к их частной и неизвестной жизни, к их недостаткам, к их борьбе и победам в патриархальном обществе, – стали предметом пристального внимания, и справедливо считается, что она внимательно исследовала женщин и одновременно рьяно защищала их права. Однако внимание, уделяемое феминистскому аспекту ее жизни и работы, порой грозит исказить суть, и кажется почти необходимым настаивать на том, что Вирджиния на самом деле не была фанатичной феминисткой. И даже дневник – непосредственная запись действительно интересовавших писательницу вещей – сравнительно мало посвящен вопросам феминизма.

Несмотря на то что Вирджиния по-прежнему чувствовала себя наиболее комфортно именно с близкими друзьями из «Блумсбери», она расширила круг своего общения и, всегда проявляя интерес к другим людям, пользовалась возможностями, которые давала ей растущая слава, чтобы наблюдать за выдающимися личностями или встречаться с ними, особенно с писателями, хотя от приглашения пообедать в компании премьер-министра она тоже не отказывалась. Ее впечатления, например от Томаса Харди и У.Б. Йейтса, от Макса Бирбома, Джорджа Мура и Герберта Уэллса, заполнили одни из самых ярких и интересных страниц данного тома. А ее литературный успех принес много материальных благ: к удобствам и комфорту дома 52 на Тависток-сквер и Монкс-хауса добавилось то, что она могла позволить себе не только красивую новую одежду (вечно волновавшая ее тема) и произведения искусства, но также подарки, вечеринки, подержанный автомобиль и поездки за границу. Леонард и Вирджиния были бережливы по натуре и привычке, и то, что им казалось расточительством, сегодня считалось бы довольно скромной жизнью. Однако годы вынужденной экономии прошли; Вулфы заслужили свободу распоряжаться своей жизнью без каких-либо жестких ограничений финансового характера.

Это действительно был период достижений, изобилия и удовольствий. Досады и уныние, болезни и тревоги, конечно, неизбежны, однако, если учесть склонность Вирджинии использовать дневник как отдушину, в целом данный том – это летопись благополучных лет; это записи женщины, которая счастлива в браке, не обделена дружбой, успешна в работе, обладает богатым воображением, обретает уверенность в собственных способностях к самовыражению и расширяет возможности применения своего таланта.

Аббревиатуры и сокращения

N&A – Nation & Athenaeum

NYHT – New York Herald Tribune

В. или ВВ – Вирджиния Вулф:

ВВ-Д-0 – Дневники: 1897–1909

ВВ-Д-I – «Дневники: 1915–1919»

ВВ-Д-II – «Дневники: 1920–1924»

ВВ-П-I – «Письма: 1888–1912»

ВВ-П-II – «Письма: 1912–1922»

ВВ-П-III – «Письма: 1923–1928»

ВВ-П-IV – «Письма: 1929–1931»

КБ-I – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том I:

Вирджиния Стивен, 1882–1912»

КБ-II – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том II:

Миссис Вулф, 1912–1941»

Л. или ЛВ – Леонард Вулф:

ЛВ-I – «Посев. Автобиография: 1880–1904»

ЛВ-III – «Новое начало. Автобиография: 1911–1918»

ЛВ-IV – «Вниз по склону. Автобиография: 1919–1939»

ЛВ-V – «Путь важнее цели. Автобиография: 1939–1969»

ЛПТ – Литературное приложение «Times»

РФ-П-II – Роджер Фрай «Письма: 1913–1934»

ЧП – Член парламента

1925

Вулфы вернулись в Лондон из Монкс-хауса 2 января. Вирджиния продолжила писать в тетради за 1924 год (Дневник XIII).

6 января, вторник.

Позорная правда заключается в том, что я пишу в старой тетради, так как не могу позволить себе оставить столько пустых страниц.

С каким размахом я начинала 1924 год! Сегодня Нелли1 в 165-й раз дала мне понять, что не намерена подчиняться диктату, а будет поступать так, как и любая другая на ее месте. Таковы плоды жизни в Блумсбери. В целом я склонна верить ей на слово. Необходимость подстраиваться под ее причуды и давление «любых других» – это перебор, пускай она и хорошая кухарка, но также сварливая старая дева, надежная и честная, по большей части ласковая, добрая, хотя неисправимо суетливая, нервная, предъявляющая необоснованные претензии. Как бы то ни было, вопрос о прислуге меня уже не особо волнует.

Вчера вечером мы ужинали в новом особняке Мэри2 на Альберт-роуд 3. Люблю, когда новый год начинается с теплых дружеских встреч, и это был превосходный ужин. К тому же я увидела их милых детей, мальчика и девочку; у девочки прекрасный женский взгляд; она отзывчивая, смущенная и немного диковатая, как и все девчонки. (Я хочу начать описывать свой собственный пол.) Что я имела в виду? Чрезвычайную юность, наверное, и все же, вероятно, женственность, ощущение которой никогда меня не покидает. Сейчас я начинаю сочинять новую историю, хотя я теперь все время что-то придумываю. Короткие сценки, например про Старика (образ Л.С.3), профессора, специалиста по Мильтону4 (попытки критики), и то, как меня отвлекает болтовня женщин. Что ж, вернемся к реальной жизни. Где мы сейчас?

Сегодня утром я писала заметку о елизаветинских пьесах5, ради которой читала пьесы весь прошлый год. Потом обнаружила, что у моих часов отвалилась минутная стрелка (я заметила это во время разговора с Литтоном6 о Ричардсоне7 вчера вечером), спустилась в типографию уточнить время и увидела, что Ангус8 и Леонард составляют смету на печать для «Simpkin9». Задержалась и посмеялась с ними. Л.10 отправился в офис после того, как мы прогулялись с собакой вокруг площади. Я зашла домой и набрала страницу книги Нэнси11. Потом отнесла часы на починку в «Ingersoll12». Выгуляла собаку. Вернулась. Это был суровый пасмурный зимний день; там, где нет фонарей, тротуар выглядел чернильно-черным. Никогда мне не описать все прожитые дни. Никак не могу настроиться, но, возможно, если перечитаю написанное, то все же пойму, что я хотела сказать.

В Родмелле сплошная непогода и наводнение; именно так. Разлилась река. Семь дней из десяти лил дождь. У меня почти не было возможности прогуляться. Л. обрезал деревья, что потребовало героических усилий. Мой героизм был исключительно литературным. Я редактировала «Миссис Дэллоуэй», то есть занималась самой скучной частью писательской работы, самой обременительной и тоскливой. Хуже всего начало (как обычно), где одному только аэроплану уделено несколько страниц, и это надоедает. Л. прочел книгу и считает ее лучшей из всего мною написанного. Но разве он не обязан так думать? И все же я с ним согласна. Он считает ее более целостной, чем «Комната Джейкоба», но говорит, что читается труднее из-за отсутствия очевидной связи между двумя темами.

Так или иначе, роман отправлен в «Clark13», а на следующей неделе уже приедут гранки14. Это для издательства «Harcourt Brace15», в котором книгу взяли не глядя и подняли мой гонорар до 15%.

В Родмелле я почти ничего не видела, так как была вынуждена все время сидеть за печатной машинкой.

Ангус провел с нами Рождество – очень спокойный, внимательный, бескорыстный, сознательный молодой человек с очаровательным чувством юмора; невзрачный, по словам Литтона, и пассивный. Но я все равно о нем хорошего мнения.

18 марта, среда.

Эти последние страницы относятся к «Обыкновенному читателю» и были написаны16, когда я лежала в постели с гриппом. И вот, наконец, отправив сегодня последние правки, я сделала новый дневник и заканчиваю этот с тысячей извинений и зловещим предчувствием при виде всех оставшихся пустых страниц.

Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XIV). Титульный лист подписан:

Тависток-сквер 52

18 марта, среда.

За позор я уже, думаю, извинилась; между чаем и ужином просматриваю две книги, которые идут в печать; грипп и отвращение к перу17.

В данный момент (у меня семь с половиной минут до ужина) я хочу отметить, что прошлое прекрасно, поскольку человек не осознает своих эмоций, когда испытывает их. Они раскрываются позже, поэтому у нас нет целостного ощущения настоящего – только прошлого. Это поразило меня на платформе в Рединге, когда я наблюдала, как Несса целовала на прощание Квентина18; он был смущен и немного взволнован. Я это запомню и дополню, когда отделаюсь от воспоминаний о спуске с платформы, о поиске автобуса и т.д. Вот так, я думаю, мы и зацикливаемся на прошлом.

Мы решили навестить детей в школе – молодых людей, я бы сказала. Джулиан19 был заперт в «клетке» и в качестве наказания от мистера Элиота20 раскатывал покрытие теннисного корта. (Тут я придумала историю о человеке, который мечтал купить поле; это желание поддерживало в нем жизнь; купив его, он умер.) Подошел мистер Годдард21, и Джулиан крикнул: «Я тут до пяти», – как будто они оба студенты. В этом не было ничего школьного. Но как же ужасно быть мистером Годдардом и выходить в такой ненастный день (шел снег) на улицу, чтобы поприветствовать бегунов. Добежав до финиша, они тут же повалились на землю, и их накрыли пледами и куртками. На последнем круге они уже еле волочили ноги. Джулиан и Квентин проявили крайний цинизм и сказали, что никакого удовольствия в этом нет, но так надо. Перо царапает бумагу.

В четверг, 26 марта, Вулфы отправились с вокзала Виктория, по маршруту Ньюхейвен – Дьепп через Ла-Манш, в Париж, а затем ночным поездом добрались до Марселя и Кассиса, где остановились в отеле “Cendrillon”. Они вернулись в Лондон 7 апреля.

8 апреля, среда.

Только что вернулась из Кассиса22. Во время путешествия я частенько думала о том, как запишу здесь некоторые из своих бесчисленных ежедневных впечатлений. Но что же происходит по возвращении? Мы переодеваемся и ныряем в поток, а я одержима глупой идеей, что у меня нет времени садиться и писать или что нужно заниматься чем-то серьезным. Даже сейчас я лихорадочно колеблюсь, половину времени размышляя, но надо остановиться и выгулять Гризель [собаку]; я должна разобраться с американскими книгами23; правда в том, что мне необходимо попытаться выделить полчаса в день на ведение дневника. Дав ему и имя и место, я, возможно, приду к мысли – таков уж разум человека, – что это обязанность, которой нельзя пренебрегать ради других дел.

Я нахожусь под впечатлением, сложным, от возвращения домой с юга Франции в эту просторную мрачную мирную уединенность Лондона (так, по крайней мере, казалось прошлой ночью), полностью уничтоженную несчастным случаем, свидетелем которого я стала сегодня утром, и женщиной, прижатой автомобилем к ограде и еле слышно стонавшей «ой-ой-ой». Весь день мне мерещился ее голос. Я не побежала на помощь; к ней бросились все пекари и продавцы цветов. Меня не покидает жуткое ощущение жестокости и дикости мира; эта женщина шла в своем коричневом пальто по тротуару – и вдруг, как в кино, огромная красная машина переворачивается и приземляется прямо на нее, и слышится только «ой-ой-ой». Я как раз направлялась посмотреть новое жилье Нессы и на площади встретила Дункана, но поскольку он не видел аварии, то и моих чувств не мог представить себе ни в малейшей степени, да и Несса тоже, хотя она вспомнила несчастный случай, который произошел с Анжеликой24 прошлой весной, и пыталась сравнить их. Но я заверила ее, что это всего-навсего случайная незнакомка в коричневом пальто, и мы достаточно спокойно осмотрели дом25.

Со времени моей последней записи, а прошло несколько месяцев, умер Жак Равера26, страстно желавший смерти; он прислал мне письмо о «Миссис Дэллоуэй», и это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Неужели я и правда, наконец, чего-то добилась? Ну, конечно, это не идет ни в какое сравнение с Прустом27, в которого я сейчас погружена. Особенность Пруста в том, что он сочетает в себе предельную чувствительность с предельным упорством. Ему нужны все до последнего оттенки окраса бабочек. Он прочен как кетгут28 и мимолетен как жизнь бабочки. Думаю, он будет и влиять на меня, и выводить из себя каждым своим предложением. Как я сказала, Жак умер, и меня тут же начали захлестывать чувства. Я узнала об этом здесь в компании Клайва [Белла, см. Приложение 1], Би Хоу29, Джулии Стрэйчи30 и Дэди31. Но я больше не чувствую необходимости снимать шляпу перед смертью. Предпочитаю выходить из комнаты на полуслове, с незаконченной случайной фразой на устах. Вот какое впечатление произвела на меня смерть Жака – никаких прощаний и покорности, а просто шаг в темноту. Хотя для нее [вдовы] это ужасный кошмар. Мне лишь остается вести себя с ней естественно, но это, я полагаю, очень важно. Все чаще и чаще я повторяю слова Монтеня32: «Жизнь – вот что главное».

Я жду, чтобы понять, какую форму в итоге приобретет в моей голове Кассис. Там есть скалы. После завтрака мы обычно ходили посидеть на камнях и погреться на солнце. Л., как правило, сидел без шляпы и что-то писал на коленках. Однажды утром он нашел морского ежа – они красные, с шипами, которые слегка подрагивают. После обеда мы ходили гулять по холмам и в лес, где однажды услышали шум машин и обнаружили неподалеку дорогу на Ла-Сьота33. Повсюду были камни и крутые тропинки, а еще очень жарко. Как-то раз мы услышали громкий звук, похожий на птичье щебетанье, и я сразу подумала о лягушках. На лугах распустились неухоженные красные тюльпаны; все поля там напоминали небольшие угловатые ступеньки холма, разлинованные и окаймленные виноградными лозами; то тут, то там виднелись побеги фруктовых деревьев в красных, розовых и даже пурпурных бутонах. Дома тоже угловатые, белые, желтые и голубые, с плотно закрытыми ставнями; вокруг них – ровные дорожки и кое-где ряды левкоев34; повсюду – бесподобная чистота и завершенность. В Ла-Сьота огромные оранжевые корабли плавают по голубым водам в маленьких бухтах. Все эти бухты правильной круглой формы и окружены отштукатуренными бледными домами, очень высокими, облупленными и залатанными, со ставнями; возле одних виднеются горшки и клумбы с зеленью, возле других сушится белье; на каком-то крыльце сидела старуха и смотрела вдаль. На каменистом и голом, словно пустыня, холме сушились сети; на улицах играли дети, прогуливались и сплетничали девицы в выгоревших ярких платках и хлопчатобумажных платьях, мужчины убирали лишнюю землю с главной площади, чтобы вымостить ее камнем. Отель «Cendrillon35» – это белое здание с красной плиткой на полу, рассчитанное человек на восемь. Там были мисс Тугуд, мисс Бетси Робертс, мистер Гурни, мистер Фрэнсис и, наконец, мистер Хью Андерсон36 и мистер Гарроу Томлин37. Все они заслуживают описания на несколько страниц. Да и атмосфера отеля навеяла множество идей, – такая холодная, безразличная, внешне любезная и порождающая очень странные взаимоотношения, как будто человеческая природа сведена к своего роду кодексу, который специально изобретен для подобных ситуаций, когда совершенно незнакомые люди собираются в одном месте и предъявляют права как члены одного племени. На самом деле мы постоянно общались, но в душу к нам никто не лез. А еще мы с Л. были даже слишком счастливы; как говорится, умереть сейчас…38 Никто не скажет обо мне, что я не знала истинного счастья, хотя мало кто может ткнуть пальцем в конкретный момент или объяснить, что именно их осчастливило. Даже я сама, время от времени купаясь в счастье, могу лишь сказать: «Это все, чего я хочу». Ничего лучшего мне было не придумать, и я не без суеверия испытывала те же, наверное, чувства, что и боги, которые, придумав счастье, должно быть, завидуют ему. Хотя это не так, если счастье случайно свалилось вам на голову.

19 апреля, воскресенье.

Мы уже пообедали; сегодня первый по-летнему теплый вечер, а настроение писать покинуло меня, не успев посетить. Однако мои священные полчаса еще не истекли. Но если подумать, то я лучше почитаю дневник, чем буду писать о том, как отшлифовала кусок про мистера Ринга Ларднера39. Этим летом я собираюсь заработать на писательстве £300 и построить в Родмелле ванну с горячей водой. Но тьфу-тьфу – книги еще даже не вышли, а я уже волнуюсь, и будущее мое не определено. Что касается прогнозов – лишь «Миссис Дэллоуэй», вероятно, будет иметь успех (в «Harcourt» ее называют «замечательной») и разойдется двумя тысячами экземпляров. Но я сомневаюсь и скорее ожидаю медленного тихого роста славы, как это чудесным образом произошло после публикации «Комнаты Джейкоба». Мое положение рецензентки укрепляется, хотя еще не продано ни одного экземпляра [«Обыкновенного читателя»]. Но я не очень-то переживаю – если только чуть-чуть; мне, как всегда, хочется погрузиться в свои новые рассказы40, но чтобы в глаза не отсвечивало зазеркалье, то есть Тодд41, то есть Коулфакс42 и др.

Как-то вечером приходил Литтон. Мне показалось, что он на закате жизни; у него очаровательная прямота духа, которой, как мне кажется, никто больше не владеет в таком совершенстве. Критичность разума у него тоже весьма существенна. Христом он, к своему разочарованию, заниматься не будет, ибо становится все более и более требовательным к материалу; говорит, что Христос не существовал, а был лишь плодом воображения; и так много уже известно, что собрать все это в одну книгу просто невозможно. А еще, похоже, отношения с Филиппом Ричи43 идут на спад. Мы говорили о старых содомитах и их непривлекательности для молодых людей. Моя революция против содомии, как я и надеялась, разошлась по миру. Я немного тронута тем, что кажется их раскаянием и стремлением оправдать свои недостатки. Но если я не могу сформулировать мысль и лишь время от времени спорю с полковником Клайва, какой от меня толк?44 Бледная звезда Содомита светила слишком долго. Джулиан категорически с этим согласен. Страстную пятницу45 мы провели в Родмелле46; стояла июньская погода, и как же прекрасны были волнистые холмы; ах, но как же быстро я все забываю; какие, например, полутона, вероятно, неотличимые друг от друга, между чистыми цветами. Но это размышления для рассказа.

Вчера мы ходили на выставку Макса47 с милым, потрепанным стариной-Ангусом, который кажется мне старшим братом, хотя он на 20 лет моложе. Мы вернулись к чаю (по мере того, как я пишу, на все это опускается тень прошлого – оно становится грустным, красивым, незабываемым) и съели много булочек, а потом обсудили Мерфи48. Увы, у нее вспыльчивый характер! Она невоспитанная дворняжка, лишенная обаяния; богемная прохвостка, внешне чем-то напоминающая ирландское рагу; полагаю, надолго она тут не задержится. А вот Ангус, несмотря на всю простоту, ведет себя как настоящий джентльмен; не настаивает и признает недостатки. Леонарду придется вырвать зуб в четверг. Я чувствую какую-то скрытую обиду: подозреваю, что она мысленно ведет им счет.

Сегодня вечером в наш подвал заходили Марджори49 и ее Том50, оба счастливые, по словам Л., и действительно, я считаю, что она должна наслаждаться всеми своими привилегиями: деньгами, едой, безопасностью, штабелями молодых людей и своим верным Томом, возможностью носить облегающие платья, поздними завтраками и вниманием. К тому же она милое надежное создание, и если бы я хотела кого-то видеть, то осмелюсь предположить, что это была бы она.

Все, чего мы хотим сейчас, так это ни с кем не видеться. Завтра я куплю новое платье. Здесь я замечаю, что становлюсь нервной и дерганой, а совесть велит читать мистера Ринга Ларднера, чтобы заработать свои 50 гиней51.

20 апреля, понедельник.

Счастье – это иметь маленькую ниточку, на которую будут нанизываться вещи. Например, пойти к портнихе на Джадд-стрит или, скорее, подумать о платье, которое я бы могла заказать у нее, и представить, что оно уже сшито, – это и есть ниточка, которую как будто опускаешь в сундук с сокровищами, а достаешь с уже нанизанным жемчугом. Бедняжка Мерфи в смятении из-за вспыльчивости и резкости Леонарда – оба эти эпитета он, разумеется, отрицает. У нее нет ни драгоценной ниточки, ни сокровищницы; для нее вещи не нанизываются и не соединяются в очаровательные бусы, которые и есть счастье. А вот мои дни, скорее всего, будут наполнены им. Мне нравится эта лондонская жизнь в начале лета – прогулки по улицам и площадям, – а потом, если мои книги (забываю рассказать про памфлет52 Л.) будут иметь успех, если мы сможем начать ремонт в Монкс-хаусе, и установить для Нелли радио, и поселить Скитсов [неизвестные] в коттедже Шанкса53, и если, если, если… Что будет, так это интенсивное удовольствие, периодически сменяемое глубоким унынием. Плохие отзывы, не стоящие внимания, а потом вдруг восхитительный взрыв аплодисментов. Но на самом деле мне лишь хочется отдать £3 за пару сапог на резиновой подошве и гулять в них за городом по воскресеньям.

Если говорить о моем нынешнем душевном состоянии, есть только одна вещь, которая не подлежит обсуждению, – я наконец-то нашла свою нефтяную скважину, но не могу писать достаточно быстро, чтобы заставить ее бить ключом. Сейчас во мне бурлят по меньшей мере шесть рассказов, и теперь я чувствую, что готова облечь свои мысли в слова. Есть еще, конечно, множество препятствий, но я никогда прежде не чувствовала такого напора и спешки. Я верю, что могу писать быстрее, если писать значит выплескивать фразы на бумагу, а потом печатать их и перепечатывать – переделывать; писательский процесс сейчас напоминает скорее широкие мазки кистью, а пустое пространство я заполню потом. Неужели я могу стать интересной – не скажу великой, но известной – писательницей? Странно, но при всем моем тщеславии я до сих пор не очень-то верила в свои романы и не считала, что смогу в них выразить себя.

27 апреля, понедельник.

«Обыкновенный читатель» вышел в четверг54; сегодня уже понедельник, а я до сих пор не получила ни одного отзыва, ни в частном порядке, ни в прессе; это как бросить камень в пруд и увидеть, что воды сомкнулись над ним без малейшей ряби. Но я вполне довольна и волнуюсь меньше, чем когда бы то ни было, а пишу лишь для того, чтобы потом не забыть о чудесном прогрессе в написании своих книг. Я сидела в студии «Vogue», то есть у Бэков55, в их логове, которое мистер Вулнер56 построил себе для работы, и, возможно, именно там он думал о моей матери, мечтая, полагаю, на ней жениться. Сейчас мне кажется, что у людей множественная структура сознания, и я бы хотела исследовать сознание на вечеринке, сознание человека в платье и т.д. Мир моды Бэков, в котором миссис Гарленд57 руководила процессом, – это, несомненно, целостный мир, объединяющий и защищающий людей от таких, как я, от чужаков. Эта множественная структура очень сложна (мне явно трудно подбирать слова), но мысленно я постоянно возвращаюсь к ней. Сознание на вечеринке, например, или сознание Сивиллы58. Его нельзя расколоть. Это нечто подлинное. Его надо сохранять целостным. И все же я не до конца понимаю, что хочу сказать*. Кстати, я собиралась написать Грейвсу59, а потом забыла.

В пятницу, в 16:30, только представьте себе, стоит у двери, вытаращив глаза, мужчина в синей рубашке, без шляпы, с копной взъерошенных волос. «Миссис Вулф?» Я, опасаясь и подозревая, что это какой-то гений из «Nation», решивший излить душу, отвела его в подвал, где он сказал: «Я Грейвс». «Я Грейвс». Все уставились на него. Казалось, он несся по воздуху со скоростью 60 миль в час [≈ 96,5 км/ч] и вдруг ненадолго приземлился. Потом он поднялся наверх, а я, несмотря на всю свою хитрость, не догадалась заблаговременно вскипятить чайник. Бедный юноша – сплошной протест и позерство. Он как грубая копия Шелли60, за исключением перекошенного носа и невнятных черт лица. Но осознание гениальности плохо сказывается на людях. Он задержался до 19:15 (мы собирались на «Цезаря и Клеопатру» – странную риторически-романтическую пьесу раннего Шоу61) и был наконец вынужден попрощаться, после того как описал нам свой образ жизни столь увлеченно, что и слова не вставишь. Он готовит, его жена убирает; четверо детей учатся в начальной школе; жители деревни снабжают их овощами; они обвенчались в церкви; его жена называет себя Нэнси Николсон62, не хочет ехать в Гарсингтон и говорит, что заслужила дом просто так; на реке; в деревне с квадратной церковной башней; рядом, но не возле железной дороги – все это, понятное дело, он ей обеспечил. Называющая себя Нэнси Николсон делит друзей на овец и коз. Все это звучало для нас по-молодежному, особенно когда Грейвс вдруг выдал, что происходит из семьи настоятеля церкви, епископа, фон Ранке63 и т.д. и т.п., только с одной целью: сказать, что презирает родственников. И все же, все же он милый простодушный пустоголовый молодой человек, но почему в наше время мы должны что-то кому-то доказывать? Ведь можно же было когда-то жить спокойно, без протестов. Возможно, я пыталась расположить его, так как это моя слабость. Л. был непреклонен. Потом нам предложили билет на кубковый матч, чтобы продолжить общение. Грейвс приехал в Лондон после шести лет отсутствия; в поездах его всегда укачивает; он гордится своей чувствительностью. Нет, я не думаю, что он напишет великие стихи. «Ну а вы что пишете?» Чувствительные тоже нужны; недоразвитые, запинающиеся заики, которые, возможно, облагородят свой собственный участок в Оксфордшире64.

А в воскресенье у нас была первая прогулка – в Эппинг65.

* Я имела в виду второе «Я».

29 апреля, среда.

Спешу (Мур66 ждет), но должна зафиксировать факт длительного, эмоционального, довольно трепетного и волнительного визита Тома прошлым вечером; он сообщил нам о своем освобождении («Но я еще не подал заявление об увольнении») от банка; какое-то ниспосланное небесами назначение обеспечило его «четырьмя пятыми от нынешней зарплаты» и определенными «социальными гарантиями», которые вступят в силу в октябре следующего года – идет ли речь о леди Ротермир (которая стала «очень милой») или о четвертом издании журнала, он не уточнил. А еще у него есть на примете дом недалеко от Слоун-сквер, арендная плата всего £58, и Том мечтает начать жизнь с чистого листа, о чем он в одиночестве думал все свое свободное время на протяжении последних нескольких недель67. Он проанализировал свою жизнь и увидел, что его отношение к миру, особенно к Вивьен68, стало скромнее, податливее, человечнее. Этот добрый, чувствительный, благородный человек обвиняет себя в том, что он типичный американский муж, а наедине (Л. ушел за почтой) рассказал, что исключительно по моему совету Вивьен ничего толком не делает по дому с июня прошлого года, только пишет! Затем он выступил в защиту того, чтобы не писать, и, углубившись в психологию жены, назвал это уловкой с ее стороны. Потом он, предупредив нас, что ему приходится тщательно выбирать выражения, спросил Л.: «Знаете ли вы что-нибудь о психоанализе?». Л. с присущей ему ответственностью ответил утвердительно, и тогда он поведал нам странную историю о том, как доктор Мартин заставил Вивьен задуматься о ее детском страхе одиночества, и теперь она не спускает с него, с Тома, глаз. Последние три месяца он сидел и мурлыкал у Вивьен в комнате, бедное бледное создание, а если ему приходилось отлучаться, то по возращении он обнаруживал ее в полуобморочном состоянии69.

«Завтрашний день будет ужасен», – сказал Элиот, поясняя это тем, что он отсутствует дома уже три часа, с 20 до 23. Мы посоветовали другого врача. Но что именно поможет вылечить этот маленький нервный застенчивый комочек: врачи, здравый смысл, отдых, путешествие или какой-нибудь неизвестный радикальный метод, – одному богу известно. Элиот сказал, что у нее абстрактный, а у него исторический склад ума. В итоге я ощутила странное волнение от его визита и искреннего рассказа; каким-то образом это затронуло не только мое тщеславие, но и чувство человеческого достоинства. Симпатия и привязанность к нам, доверие Леонарду и то, что Элиот держался столь непринужденно, каким-то подсознательным образом, как он говорил, но не в разговоре, а мне лично, заставили меня похлопать его по плечу; не ахти какая забота, но это максимум, на что я была способна.

А теперь я немного волнуюсь по поводу «Обыкновенного читателя»; ни слова о нем ни от одной души; возможно, завтра будет рецензия в ЛПТ. Однако чувства мои явно поверхностны; за внешним волнением скрывается существенное спокойствие.

1 мая, пятница.

Это, как говорится, заметка на будущее. «Обыкновенный читатель» вышел 8 дней назад, а до сих пор нет ни одной рецензии, и никто не написал мне, не обсудил со мной книгу и вообще никак не дал понять, что знает о ее существовании, кроме Мейнарда, Лидии и Дункана. Клайв совершенно онемел; у Мортимера грипп и ему не до отзывов70; Нэнси [Кунард] видела, как он читал ее, но умолчала о его мнении; все указывает на отсутствие интереса и полный провал. Я только что миновала стадию надежды и страха, а теперь вижу, что мое разочарование уплывает вдаль, словно старая бутылка с запиской, а я готова к новым приключениям. Не стоит удивляться, если то же самое случится с «Миссис Дэллоуэй». Но мне надо написать Гвен71.

4 мая, понедельник.

Вот температурная кривая книги. Мы ездили в Кембридж, и Голди72 сказал, что считает меня лучшим из ныне живущих критиков; парализованный человек, Хейворд73, в своей резкой неловкой манере спросил: «Кто написал ту необычайно хорошую статью о елизаветинцах, которая вышла два или три месяца назад в ЛПТ?». Я указала пальцем на себя. Итак, в «Country Life74» появилась одна насмешливая рецензия, ужасно слабая и невнятная, пытающаяся объяснить, что такое «Обыкновенный читатель», а другая, говорит Ангус, вышла в «Star75» и высмеивает обложку Нессы. Исходя из этого, я прогнозирую массу критики в том ключе, что я пишу невразумительно и странно; быть может, некоторый энтузиазм; медленные продажи и укрепление репутации. О да, репутация закрепится. Вот только у меня болит голова, и я не могу пойти с Ангусом на концерт, а Леонард устраивает Рэндаллу прощальный ужин76, и какое же это облегчение – посидеть в тишине (избавление от обязательств – высшее счастье), и я бы хотела описать Пернель77, Кембридж, Брейтуэйт78 и Хейворда с постскриптумом о Томсоне79. Прекрасное место, полное, как и все сейчас, дуновений прошлого. Проходя мимо дома Дарвинов, я заметила ивы80; с растущей материнской нежностью, которая сейчас приходит ко мне, я там думала о себе; о Руперте81; потом пошла в Ньюнем и воодушевила миссис Палмер82 разговорами о том, что Пернель выходит замуж за архиепископа.

Ничего не могу закончить; миссис Асквит83 застряла как ком в горле; буду читать Мура до ужина и после него, пока не придет Леонард. Нет, я не хочу слушать Баха84, так что, отдав билеты Ангусу, я обеспечила ему компанию в лице очаровательного молодого человека.

С Пернель было намного проще, чем раньше. Мы сидели у ее камина и сплетничали о смерти Кейт85, которая еще за неделю до своего ухода гуляла с собакой; которая была совершенно замкнутой и напоминала скелет, мертвеца, ходившего с саркомой; никаких врачей. Никаких упоминаний и 58, кажется, сожженных коричневых дневников.

9 мая, суббота.

Только что вернулась из театра «Chiswick86», где вместе с Лидией и Бертой Рак87 смотрела греческую пьесу; прекрасный весенний день, все деревья по пути через парк зацвели; это мимолетное путешествие напомнило мне прогулку с Нессой, Клайвом и Тоби88, с которым мы в один голос назвали Гайд-парк «урбанистическим».

Что касается «Обыкновенного читателя», то в ЛПТ было почти две колонки рассудительных и разумных похвал – ни то ни се – такова моя судьба в «Times». А Голди пишет, что, по его мнению, «это лучшая критика на английском языке – юмористическая, остроумная, глубокая»89. Мои критики ударяются в крайности или называют меня посредственной – такая вот судьба. И то же самое ждет скоро «Миссис Дэллоуэй».

Я измучилась и вымоталась сидеть рядом с моржихой Салли Онион, которая распаляется при виде танцующих молодых людей. Прошлой ночью у нас был скудный ужин с Сэнгерами90, чей посредственный комфорт и вкус меня огорчают; ох, немного эстетики в жизни им бы не помешало, как сказала бы Берта Рак – бесстыдная женщина, которую поселили в непристойном доме в Южном Кенсингтоне; она напоминает всадницу в бледном батисте с гвоздикой, а еще у нее выраженные передние зубы с красным гребнем десны на них. Малышка Лидия мне понравилась; как работает ее разум? Она словно парящий жаворонок, ведомый каким-то великим инстинктом; полагаю, у нее прекрасная натура, обретающая форму в руках Мейнарда.

Вчера вечером у нас были Морган91 и Брейс92; Морган умолял Леонарда приехать в гости; я хотела добавить, что его прооперировали из-за перелома кости запястья, но сейчас…

14 мая, четверг.

Первый день лета, распускаются листья, и Тависток-сквер почти вся в зелени. Ох, как, должно быть, хорошо за городом, где некоторые из моих друзей к тому же читают сейчас «Миссис Дэллоуэй»93.

Я планировала больше писать о судьбе своих книг. «Обыкновенного читателя» мало покупают, зато много хвалят. Мне было очень приятно открыть сегодня утром «Manchester Guardian94» и почитать мистера Фоссетта95 о мастерстве ВВ – о сочетании блеска и честности с глубиной и эксцентричностью. Вот если бы так написали в «Times», но они мямлят, словно люди, говорящие с набитым ртом. Я ведь рассказывала, что в «Times» мне посвятили почти две невнятные колонки? Но вот что странно: я, признаться, совсем не нервничаю из-за «Миссис Дэллоуэй». С чего бы это? Если честно, мне впервые скучно при мысли о том, как много придется говорить о своих книгах летом. Правда в том, что писать – это глубокое удовольствие, а быть прочитанным – поверхностное. Сегодня я вся на взводе от желания отбросить журналистику и приступить к роману «На маяк». Он будет довольно коротким; нужно полностью раскрыть характер отца и матери, Сент-Айвс, детство и все обычные темы, которые я обычно пытаюсь вместить: жизнь, смерть и т.д. Но в центре будет отец, сидящий в лодке и декламирующий «поодиночке гибнем мы в клубящихся пучинах тьмы»96. Однако надо повременить. Сначала я должна написать несколько маленьких рассказов, а «На маяк» пускай настаивается и занимает мысли между чаем и ужином, пока не будет готов к написанию.

Вчера был день бесконечной болтовни – с Дезмондом97 после доктора Лейса98, с лордом Оливье99 после Дезмонда, с Джеймсом100 и Дэди в завершение, а у Л. в это время было множество, я забыла сколько, переговоров по поводу издательства и в придачу комитетов. Лига Наций процветает (Иннес101, я имею в виду). Но я хотела описать милого старину Дезмонда, которого я была рада снова увидеть; он протянул мне обе руки, а я усадила его в кресло, и мы проговорили до семи вечера. Он довольно изможденный и постаревший, смутно, я полагаю, чувствующий, что в свои 45 лет у него нет особых достижений, кроме детей, которых он обожает: пишущего Микки102 и Дермода103 с Рэйчел104, играющих на флейте и фортепиано. Все отношения Дезмонда с людьми очень плодотворны, но, как сам он сказал о Хаусмане105, «боже, не дайте ему бросить зерновую биржу106 и заняться литературой!». В течение пяти лет я слушала его размышления о пятидесяти разных статьях, о множество старых бумаг, пылящихся в ящиках, а теперь – о Джеффри Скотте107, которого повысили, чтобы тот написал о Донне108; Дезмонд собирался сделать это еще в 1912 году. Помню, как он давал обещание на Брунсвик-сквер. А я говорила, что мне не терпится подержать книгу в руках и прочесть ее от корки до корки, и Дезмонд был очень тронут, поскольку одних только детей недостаточно; каждый мечтает сделать что-то исключительно своими руками, а 5 ящиков пыльных бумаг изрядно потрепались и сгнили за 45 лет. А еще он с энтузиазмом хвалил «Обыкновенного читателя» и собирается выпустить рецензию109. Так мы и болтали обо всем подряд: о Вернон Ли110 с ее дешевыми вычурными кольцами, идиоматическим итальянским и злобными взглядами, из-за которых она не осмеливается писать мемуары; о спускавшейся по ступенькам театра Лилли Лэнгтри111 и о ее маячащей сзади дочери112 – «красота, поразившая в самое сердце»; а еще о Логане113 и Оттолин114, о рецидиве рака Элис115 – «самой несчастной на свете женщины». У Логана под боком новая миссис116 Бертран Рассел117, так что соседство с Оттолин его просто добьет, однако он, как дурачок, ничего толком не пояснял, а только жаловался, что Оттолин разрушит деревенский покой Челси, что, разумеется, ее возмущает. Во всем этом Дезмонд выступает в роли платежеспособного посредника, добротой и здравым смыслом которого просто пользуются. Что еще мы обсуждали? Быть может, Елизаветинцев? Феникса; огромный рот и маленькое тело бедняжки Рэй Литвин118; потом вернулся Л., а я как раз успела прогуляться по площади перед званым ужином; и Дэди, и Джеймс, оба были очень веселы и приветливы, а к Дэди я, кстати, очень привязалась – такой он чувствительный и нежный, а в один прекрасный день он возьмет себя в руки и станет менее зыбким. Время шло, и он действительно все более серьезно и взволнованно говорил о своей диссертации119, о том, как поэты используют слова и фиксируются на каком-нибудь одном, наполняя смыслами и символами. Вот только эти ученые хотят понять книги через их написание, а не через прочтение.

В следующий раз надо не забыть написать об одежде, если, конечно, будет желание. Моя любовь к вещам очень волнует меня, но только это не любовь, а нечто такое, в чем я еще хочу разобраться.

15 мая, пятница.

Две негативные рецензии на «Миссис Дэллоуэй» («Western Mail120» и «Scotsman121»); невразумительно, не искусство и т.д., а еще пришло письмо от молодого человека из Эрлс-Корта122. «На этот раз у вас получилось – вы ухватили жизнь и уместили ее в книгу…» Пожалуйста, простите мой порыв, но дальнейшее цитирование излишне, да и это писать не стоило, если бы только не шум в голове. Но чем он вызван? Внезапной жарой, полагаю, и ритмом жизни. Нельзя мне смотреть на свои фотографии. А еще я обедала с Дезмондом и читала журналистику этого старого доброго Филина. Дело в том, что его статьи не бьют в цель. А вот мы с Литтоном, может, и не умнее, и не пишем лучше, но в нас есть напор, который делает статьи цельными. И все же у Дезмонда есть интересные мысли, которые можно оставить, да и сам он становится очень щепетильным и иррациональным, когда думает об этом, а мне важно, чтобы он был доволен. Итак, мы пообедали в гриль-баре «Connaught Rooms123», где другие люди ведут деловые переговоры, выпили бутылку вина и покопались в грязном белье, как он это называет. Дома я обнаружила, что из «Vogue» прислали еще фотографии: одна нужна для «T.P.», вторая для «Morning Post»124. «Обыкновенный читатель» продается по 2–3 экземпляра в день.

В этом Лондоне предзакатных тонов мы собираемся на спектакль. Но журналистика – это, конечно, зло. Как почитаю ее, так не могу писать. Нет времени – надо переодеться, а об одежде я напишу на днях.

17 мая, воскресенье.

Телеграмма от Рэймонда из Парижа – «только что прочел “Миссис Д.”, очень красиво» – и очень хорошая, откровенная, всецело хвалебная рецензия на «Обыкновенного читателя» в «Observer125» – «ни один ныне живущий критик…» и т.д. Но дело не только в тщеславии, я записываю это из любопытства; прослеживаю судьбу книги. Чье мнение я действительно жду с трепетом (преувеличение), так это Моргана. Он скажет что-нибудь поучительное.

Только что вернулась (все мои записи здесь начинаются именно так) из Саттона126. О, стоит по-настоящему летняя погода – так жарко, что невозможно гулять под солнцем, и весь Лондон – даже Лавендер-Хилл в Ламбете127, который заметно выжжен, – преобразился. У нас была плохая прогулка по гаревой дорожке128 c манящими к себе мягкими тропинками, по которым мы не могли пройтись из-за лекции Л. в полурелигиозном святилище с гимнами, молитвами и главой из Библии. Весь Саттон что-то напевал: мягкие напряженные звуки человеческой [пропущено слово] разносились вокруг сидевшей меня; я была тронута и растрогана этим; мир так прекрасен – «Божий дар нам», как сказал председатель, который, бедняга, казалось, ни разу в жизни ни секунды не испытывал счастья. Все это мне очень знакомо, поэтому я иногда представляю себе человечество огромной накатывающей волной – везде одинаковой, я имею в виду; здесь те же эмоции, что и в Ричмонде. «Пожалуйста, выпейте чаю… Нам будет обидно, если вы не примете наше гостеприимство». Мы, разумеется, принимаем, и закипает уже знакомое причудливое варево человеческого общения; люди выглядят и шутят одинаково, а потом приходят к этим странным поверхностным соглашениям, которые, если хорошенько подумать, сохраняются и широко распространены – в джунглях и пустынях, в жизни и смерти – и вовсе не поверхностны, а довольно глубоки, я думаю. Домой мы вернулись за шиллинг на автобусе, как обычно петлявшем по переулкам, мимо ферм, вдоль ручьев, бегущих между виллами и выжженными солнцем желтыми или черными автомобильными дорогами. Маленькая девочка в автобусе спросила у своей мамы, сколько дюймов в миле. Мать адресовала вопрос мне. Я ответила девочке, что она пойдет в школу и там все расскажут. «Но она уже ходит, – сказала мать. – Ей семь лет, а ему (ребенку у нее на коленях) три года». В итоге я отдала им два оставшихся печенья, а маленькая девочка (видите, сколько во мне эгоизма) с ее яркими азартными глазами и стремлением постичь всю вселенную напомнила мне меня, когда я сама задавала вопросы матери. Мы увидели Ламбет129, и я представила себе священнослужителей, резвящихся в роще, довольно густой; пересекли Вестминстерский мост; полюбовались зданиями Парламента и их ажурно-резным видом; миновали Кенотаф130, который Л. скомпрометировал тем, что просидел в шляпе всю дорогу до самого Уайтхолла; и вернулись домой, встретив негра-джентльмена в прекрасном жилете с «ласточкиным хвостом», котелке и с золотой тростью; о чем, интересно, он думал? О наложенном на него проклятье, проявляющемся каждый раз, когда он поднимает руку и видит, что она черная, как у обезьяны, снаружи и оттенка телесного цвета внутри?

Вчера мы пили чай с Маргарет131 в ее новом доме. Там три тополя, а за ними церковь Святого Павла. Но я не хочу больше жить в пригороде. Мы сидели, и я дразнила ее, а Маргарет меня, вот только она немного обиделась, покраснела, а потом побледнела, как будто внутри она гораздо мягче. Маргарет строга к Лилиан132, которая живет в маленькой комнате и которой запрещено сажать цветы, о чем та говорила с горечью, поскольку это беспокоит Маргарет, равно как и то, что сад стоит неухоженный. От этих забот она отвлекает себя книгами Этель М. Делл133 и Диккенса134. «Почему, – спросила она, – персонажи Диккенса похожи на настоящих людей, если он мог создавать своих собственных?». Интересная, на мой взгляд, критика. Мы очень хорошо ладим, в основном благодаря моей дикости и безрассудности, полагаю; я очень люблю и жалею ее, ведь как это ужасно – «выйти на пенсию в 60 лет»; что делать-то – сидеть и смотреть на тополя? Более того, она сказала, что однажды «пошла на компромисс»; отец мешал ей работать; теперь она, похоже, о многом жалеет, например о том, что очень мало путешествовала и не отстаивала до конца свои взгляды. Да и Лилиан ее раздражает сильнее, чем могло бы быть. Но и без этого проблем предостаточно.

Пришло время ужина. Я должна ответить некоторым из своих почитателей. Никогда еще я не чувствовала подобного восхищения, но уже завтра пренебрежение вернет меня с небес на землю.

20 мая, среда.

Ну вот, Морган в восторге. Как гора с плеч. Говорит, что лучше, чем «Джейкоб»; он был скуп на слова, поцеловал мне руку и, уходя, сказал, что ужасно доволен и очень счастлив (или что-то в этом роде). Он думает – нет, не буду вдаваться в подробности; я еще много чего услышу, а он говорил лишь о том, что стиль стал проще, и теперь больше похоже на то, как пишут другие.

Вчера вечером я ужинала с Ситуэллами135. Эдит – старая дева. Я никогда об этом не задумывалась. Мне она казалась суровой, непреклонной и жуткой; с жесткими взглядами. Ничего подобного. Думаю, она немного суетливая, очень добрая, прекрасно воспитанная и немного напоминающая мне Эмфи Кейс136. Эдит уже тоже немолода, почти моя ровесница, робкая, вызывающая восхищение, легкая и бедная, и она скорее нравится мне, чем восхищает или пугает. И все же я очарована ее творчеством, а от меня такое редко услышишь; она умеет слушать, но не чистить ковры; есть в ней сатирическая жилка и некоторая красота. Как же приукрашивают известных личностей! Какими же невосприимчивыми становятся люди к своим взлетам и падениям! Но Эдит скромна; до 27 лет она жила в одиночестве возле парка и поэтому не описывала ничего, кроме видов и звуков; потом переехала в Лондон и теперь пытается привнести немного эмоций в свою поэзию – все это я подозревала и возлагаю на нее большие надежды. Затем она рассказала, как ей не терпелось писать для издательства и что это всегда было ее мечтой. Сложно представить более компромиссного и менее сурового человека, чем она, особенно с ее странной внешностью, насмешливой улыбкой старой девы, полузакрытыми глазами, длинными волосами, нежными руками с огромным кольцом, изящными ножками и парчовым платьем голубого и серебристого цветов. В ней нет ничего от протестанта, памфлетиста или новатора – она, скорее, кажется благовоспитанной викторианской старой девой. Так что мне надо освежить в памяти ее тексты. На ужине были Фрэнсис137, Рэймонд [Мортимер], Уэйли138 и маленький американский лягушонок по фамилии Таун139, напившийся и ставший очень любвеобильным. Во всех трех Ситуэллах чувствуется породистость; мне нравятся их длинные носы и гротескные лица. Что касается дома, то Осберт в душе английский эсквайр-коллекционер, только собирающий бристольское стекло, старомодные тарелки и викторианские футляры с колибри, а не лисьи хвосты и оленьи рога. Все его комнаты завалены этим. Осберт мне тоже нравится. Но почему Ситуэллов считают смелыми и умными? Почему они стали посмешищами в мюзик-холлах и литературными поденщиками?

Говорили мало; после ужина все общались легко и непринужденно; Фрэнсис охал; Уэйли был мрачен и сдержан, а я – снисходительна к комплиментам. Завтра выйдет ЛПТ и тогда (тут вошел Л. и рассказал мне о Р. Макдональде140 на собрании Лейбористской партии).

1 июня, понедельник.

Банковский выходной141, и мы в Лондоне. Мне немного надоело писать о судьбе своих книг, но обе вышли в свет, а дела у «Миссис Дэллоуэй» идут на удивление хорошо. Продано уже 1070 экземпляров. Мнение Моргана я записала; Вита142 в сомнениях; Дезмонд, с которым я часто вижусь из-за его книги, перечеркнул все имеющиеся похвалы, сказав, что Логан считает «Обыкновенного читателя» достаточно хорошим, но не более того. У Дезмонда есть аномальная способность вгонять людей в уныние. Странным образом он умудряется притуплять вкус к жизни; я люблю Дезмонда, но его уравновешенность, доброта и юмор, которые сами по себе божественны, каким-то образом лишают все блеска. Чувствую, это касается не только моей работы, но и жизни в целом. А вот миссис Харди143 пишет, что Томас144 «с превеликим удовольствием» читает «Обыкновенного читателя». Если не считать Логана, этого прожженного американца, то получается, что меня все хвалят. К тому же книгами интересуется и «Tauchnitz145».

Сейчас мы рассматриваем возможность нанять вдову по фамилии Смит, сестру Джонс146; это избавит нас от бедняжки Мерфи, но лучше не сентиментальничать по поводу нее, а нанять спокойную и волевую женщину-профессионала – именно такая позволит нам двигаться вперед. Ангус немного вялый – но не то чтобы мы, спешу заметить, на него жаловались, – а вот Мерфи темпераментная, неопрятная, неряшливая и раздражительная, когда дело касается бухгалтерии.

Неделю назад мы пережили грандиозное вторжение: к нам нагрянули Оттолин, Джулиан147, Филипп148 и Гаторн-Харди149. Оттолин была очень любезной, а из-за привычки и давности отношений я, вероятно, тоже испытываю к ней настоящую привязанность. Но как мне анализировать свои чувства? «Мне все нравятся», – сказала я на днях в доме 46. Дункан ответил, что ему тоже все нравятся и что люди каждый раз открываются с новой стороны. Это было за ужином, во время знакомства с мисс Уорнер150, новой поэтессой «Chatto & Windus151», и действительно, у нее есть некоторые достоинства – думаю, вполне достаточные, чтобы я потратила на ее книгу 2,5 шиллинга. Сегодня солнечный, с переменной облачностью день, и, когда мы слушали, стоя в Гайд-парке, социалистов, этот хитрый еврей Леб152, врывающийся в мою жизнь раз в 10 лет, тронул нас за плечи и сделал две фотографии, измерив расстояние черной лентой, которую ему дала жена. Обычно он велит держать один конец возле сердца, но это шутка. Он слонялся по Ковент-Гарден, фотографируя певцов, и пообедал в 14:30. Я спросила, профессионал ли он, и это задело его гордость; он признался, что проявляет к делу большой интерес и что у него большая коллекция.

Вчера приходил Том, куда более серьезный, не такой раскрасневшийся от эмоций и склонный слишком подробно, как по мне, описывать состояние кишечника Вивьен. Мы оба чуть не рассмеялись – то у нее странное ребро, то большая печень и т.д. Но куда важнее, что Том станет редактором нового ежеквартального журнала, который осенью запустит какая-то старая компания, и все его труды достанутся им – для нас это удар153.

Он ни слова не сказал о моих книгах. Я же с огромным достоинством не стала расспрашивать. Люди часто не читают книги неделями. В любом случае я тоже ненавижу высказывать свое мнение.

5 июня, пятница.

Пишу, чтобы избавиться от сильной депрессии, оставшейся после Дезмонда. Почему так происходит? Хотя я только что придумала прекрасную метафору для него: он как волна, которая никогда не разбивается о берег, а качает тебя то в одну сторону, то в другую, и парус развевается на мачте, и солнце ударяет в голову, – все это результат ужина и разговоров до трех часов ночи с Элизабет Бибеско154, с которой я вчера пила чай. Она толстая домохозяйка, причем отличная, бойкая, экономная, совершенно лишенная нервов, воображения или чувствительности. Но какая же хорошая хозяйка; как она ведет бухгалтерию; какая прекрасная деловая женщина; какой чудесной она была бы трактирщицей: поддерживала бы порядок, развлекала бы посетителей, отпускала бы свои довольно непринужденные шуточки и замечательно смотрелась бы за барной стойкой со сложенными на груди руками*, со всеми своими сверкающими фальшивыми бриллиантами, с маленькими поросячьими глазками, широкими пышными бедрами и круглыми щеками. Это еще одухотворенный портрет Бибеско; правда в том, что она лежит в постели, вся в зеленом крепдешине, с настоящими бриллиантами на пальцах, накрытая шелковым одеялом, и думает, что ведет великолепные разговоры с самыми интеллектуальными людьми Лондона (так оно и есть): с Дезмондом, Мортимером и беднягой Филиппом Ричи. И я была немного зла, что пожертвовала ради нее квинтетом Моцарта155, от которого получила бы тонну чистого удовольствия вместо смешанных чувств на завтрак. Но в этом тоже есть своя прелесть. Там был старый Асквит156 [конец записи] (*руки в боки)

А потом меня разозлила Нелли, но я справилась с этим, потратив £50 на очарование. И теперь думаю (как это трагично – размахивать кулаками после драки), что надо было сказать: «Если ты каждый день видишься с Лотти, почему у меня не должно быть друзей?». Только я не могу, а она ревнует, это правда. Но в следующий раз обязательно скажу… А поссорил нас визит миссис Мэйр157; «опять у нас званый ужин, опять люди». Были также Вита, Эдит Ситуэлл, Морган, Дэди и Китти Лиф158; старушка Вита подарила мне целый куст люпинов и казалась очень неотесанной и неуклюжей, в то время как Эдит напоминала римскую императрицу, такую суровую, властную и все же с юмором торговки рыбой, слишком строгую в отношении своей поэзии и готовую навязывать свое мнение, чрезвычайно довольную комплиментами Моргана (а вот Виту он ни разу не похвалил, и та сидела обиженная, скромная, молчаливая, словно школьница, которую отругали за оценки).

8 июня, понедельник.

Самый жаркий июнь на моей памяти. Не принимайте это всерьез – просто очень жарко. Вчера мы навестили Карин159. Еще там была Ирен160 со своим Филом161. Я слишком сонная, чтобы описывать ее, так как встала без четверти шесть утра. Ирен немного располнела, у нее второй подбородок, выразительный нос и «гусиные лапки» вокруг глаз морского сине-зеленого цвета, а еще пристальный взгляд постаревшего человека. Все ее отличительные черты на месте: прямолинейность, откровенность, приверженность идеалам, любовь к приключениям, – но это уже не привлекает, как раньше. В действительности она стала банальной, закостенелой, суровой; голос у нее дерзкий, а черты лица грубые. Ко мне и к «Блумсбери» она отнеслась с настороженностью, зато боготворила Леонарда и считала, что он может быть очень полезен для Фила, и мы оба заподозрили последнего в намерении стать министром иностранных дел при следующем лейбористском правительстве. Мне больше всего понравилось, когда она говорила о греческих крестьянах, – возможно, эта ее сторона еще сохраняет некоторое очарование. Но она все говорит, говорит, говорит; энергично пробивает себе дорогу в какое бы то ни было будущее, хочет, как по мне, наладить связи, стать великой хозяйкой и знать нужных людей, но вместо этого испытывает ужас перед успехом и хочет сохранить Фила неиспорченным. Еще она, по-моему, мечтает оставаться владычицей мужских сердец и немного возмущена тем, что возраст ей этого не позволит и, собственно, уже не позволяет. Она, как обычно, заговорила о Дезмонде и призналась, что ей ужасно хочется «насолить Молли162 – этому слишком положительному персонажу», а потом чуть было не вывела Л. из себя, спросив его, что он думает о характере каждого политика.

Да, она поизносилась: покрытие сошло, а под ним – холодность и заурядность. Нет нужды говорить, что на меня накатили первобытные эмоции, главным образом от звука ее голоса и вида ее рук, вероятно, напоминающих материнские, но в целом я чувствовала сильную вялость, неспособность поддержать разговор и потому дискомфорт. Я уже молчу про грязный Ист-Энд, шептавшую сиплым голосом женщину и ужасно ухабистый путь домой по раскаленной дороге. Такси не приехало, и нам пришлось две ночи подряд слушать, как добрый и чистый сердцем Фил, принципиальный, способный и атлетичный, допоздна читал Ирен вслух.

14 июня, воскресенье.

Постыдное признание: сейчас утро воскресенья, начало одиннадцатого, а я вместо романов и рецензий пишу дневник, и нет у меня никаких оправданий, кроме состояния рассудка. После написания двух книг просто невозможно сосредоточиться на следующей; к тому же есть еще письма, разговоры и рецензии, и все они распыляют мое внимание. Я не могу успокоиться, взять себя в руки и выключиться из жизни. Написала шесть коротких рассказов, неаккуратно выплеснула их на бумагу, зато довольно основательно, как мне кажется, продумала «На маяк». Обе книги пока пользуются успехом. В этом месяце продано больше экземпляров «Дэллоуэй», чем «Джейкоба» – за год. Думаю, мы дойдем до отметки в 2000 штук. «Обыкновенный читатель» на этой неделе тоже принес прибыль. Пожилые джентльмены пишут мне длинные восторженные письма.

Мощная, грузная, голубоглазая пятидесятилетняя женщина, миссис Картрайт163 хочет стать преемницей Мерфи, а Мерфи хочет остаться. Как же люди стремятся работать! Какая огромная сила притяжения у очень небольших сумм денег! Но я не знаю, какое мы примем решение и чем будем руководствоваться. Здесь я с неослабевающим, поистине детским обожанием полагаюсь на Леонарда. Пока мы с Ангусом будем изворачиваться и колебаться, Л. спокойно и уверенно решит вопрос. Я доверяю ему как ребенок. Проснувшись сегодня утром, я была немного подавлена тем, что «Миссис Дэллоуэй» вчера никто не купил и что вечером к нам приходили Питер164, Эйлин Пауэр165, Нол166 и Рэй167. Для нас это был тяжелый труд, а мне с моим ожерельем из стекляруса за фунт не сделали ни одного комплимента, а еще у меня болело горло и текло из носа, скорее всего из-за погоды, и можно сказать, что я прижалась к ядру своей жизни, суть которой заключается в абсолютном комфорте с Леонардом, и нашла столько радости и спокойствия, что утром я ожила и начала все с чистого листа, почувствовав себя совершенно неуязвимой. Думаю, огромный успех нашей жизни связан с тем, что наши сокровища спрятаны, или, вернее, счастье заключается в настолько простых вещах, что никто не может на него посягнуть. То есть, если человек с удовольствием ездит на автобусе в Ричмонд, сидит на лужайке, курит, вынимает из ящика письма, проветривает шубу из сурка, расчесывает Гризель, готовит мороженое, открывает письма, садится с кем-то после ужина бок о бок и говорит: «Братец, тебе хорошо?», – ну, что может помешать этому счастью? И ведь каждый день полон таких моментов. Если бы мы зависели от речей, денег или приглашений на вечеринки… Это, кстати, напомнило мне об отвратительной вечеринке, которая была на днях у Оттолин. Почему я все время разговаривала с Хелен Анреп168? Отчасти потому, что меня немного раздражает обилие молодых людей. Скажем прямо, светская львица из меня никакая. При всем моем тщеславии я становлюсь немного циничной, иначе почему мне так не нравится восхищение Тернеров169, Китчинов170 и Гаторнов-Харди? Женщины обычно более отзывчивы. Они создают особую атмосферу. Но гостеприимство Оттолин износилось до дыр. Гости сидели далеко друг от друга, и было ощущение звука тикающих часов, а Оттолин все твердила, что это полный провал, и не знала, как исправить ситуацию.

Теперь я должна ответить Джеральду Бренану171 и прочесть «Гэндзи172», потому что завтра получу еще £20 от «Vogue». А я говорила, что Сивилла меня забыла? Из Сивиллы она опять превратилась в леди Коулфакс. Уже месяц никаких приглашений.

16 июня, вторник.

Это конец моей утренней изнурительной работы над «Гэндзи»; рецензия выходит из-под пера слишком вольготно и должна быть ужата. «Дэллоуэй», как и «Джейкоб», уперлась в какую-то невидимую стену общественности и почти не продается вот уже три дня. Однако друзья в восторге – искренне, я полагаю, – и готовы провозгласить меня успешным, заслуженным, триумфальным автором этой книги; Клайв, Мэри, Молли и Роджер последними вошли в ряды моих союзников. Думаю, мы продали 1240 экземпляров, так что волна распространилась дальше, чем от «Джейкоба», и, похоже, до сих пор есть рябь.

Сегодня вечером у Леонарда банкет, праздник братьев-апостолов, и, вероятно, их здесь будет даже слишком много. «Почему люди изобретают все эти способы самоистязания?» – это то, что он скажет в качестве председателя и спикера173. Старина Литтон, как мне напомнили, давно выпал из нашей жизни. Ни слова о моих книгах; никаких визитов после Пасхи. Мне кажется, что когда у него появляется новая любовь, а в данном случае это Ангус, то Литтон становится мрачным как туча; он чувствует себя нелепым, неловким, и ему не по душе компания старых циничных друзей вроде нас. По правде говоря, когда я слушаю рассказы Ангуса о муках, мольбах и отчаянии Литтона, меня немного тошнит. Он вызывает у молодых людей только жалость и смех, и в этом его обнажении есть что-то маразматическое, а любовные похождения и вовсе приводят его в общество наиболее равнодушных и неталантливых посредственностей; ничего, что стимулировало бы его разум или вдохновляло. Взять хотя бы бедного немощного Филиппа [Ричи], который точь-в-точь похож на итонского мальчишку в итонской куртке, – хочется дать ему монетку на мороженое.

«Вот его слова» – это напомнило мне, что я должна вернуться к «Дэвиду Копперфилду»174. Бывают случаи, когда все шедевры не более чем бренчание на расстроенном инструменте. Подходящее настроение для чтения – редкое и своеобразное удовольствие, такое же сильное, как и любое другое, но читать без него – это сущая пытка.

18 июня, четверг.

Нет, Литтону не нравится «Миссис Дэллоуэй», и, что странно, я люблю его еще сильнее за то, что он сказал, и совсем не расстроена. Он говорит, что между орнаментом (невероятно красивым) и сюжетом (довольно посредственным или незначительным) есть диссонанс. По его мнению, проблема во внутренних противоречиях самой Клариссы, которую он считает неприятной и ограниченной; я же то смеюсь над ней, то всецело защищаю, принимая, что любопытно, удар на себя. Итак, книга, на мой взгляд, не кажется целостной, хотя Литтон утверждает обратное и говорит, что в некоторых местах она чрезвычайно хорошо написана.

– Гениально – иначе и не скажешь – это слова Литтона!

– Кто знает, смогу ли я себя превзойти.

– Но это гениальнее, чем все предыдущее, – сказал он, – просто ты, видимо, еще не до конца овладела своим методом. Не надо ограничивать себя рамками, добавь безумия и фантастичности, как в “Тристраме Шенди175”.

– Но тогда я рискую упустить эмоции, – ответила я.

– Да, – согласился он, – тебе нужно отталкиваться от реальности. Бог его знает, как это лучше сделать.

Однако Литтон считает, что я в начале пути, а не в конце. Еще он сказал, что «Обыкновенный читатель» божественен, классика; а вот «Миссис Дэллоуэй», боюсь, бракованная вещь. Он сказал, что там все очень личное и, вероятно, устаревшее; думаю, есть в его словах доля правды. А ведь я помню ту ночь в Родмелле, когда я была готова бросить книгу из-за Клариссы, показавшейся мне в каком-то смысле бутафорией. Тогда я придумала ей воспоминания. Хотя, наверное, некоторое отвращение все равно сохранялось. И вот то же самое касалось моих чувств к Китти176, хотя персонажи могут нравиться и не нравиться независимо того, как хорошо они проработаны, если только происходящее по сюжету не обесценивает их. Но меня это не задевает и не угнетает. Странно, что, когда Клайв и другие (их несколько) называют книгу шедевром, я не испытываю особого восторга, но, когда Литтон тыкает пальцем в недочеты, я вновь обретаю свой рабочий боевой настрой, что для меня вполне естественно. Я не считаю себя успешной. Мне больше нравится ощущение деятельности. Продажи упали до нуля на 3 дня, а сейчас потихоньку возобновляются. Я буду более чем довольна, если мы продадим 1500 штук. Пока их 1250.

* 20 июля. Продано примерно 1550 штук.

27 июня, суббота.

Очень холодный день после промозглого ветреного вечера накануне, когда на пикнике в саду Роджера были зажжены все китайские фонарики. Как же я не люблю себе подобных. Просто ненавижу. Обхожу стороной. Позволяю им разбиваться об меня, словно грязным каплям дождя. Я больше не могу найти в себе энергию, с помощью которой я бы могла подступиться к одной из тех безжизненных бледных оболочек, проплывающих мимо или, вернее, застрявших среди скал, чтобы заполнить ее собой, пропитать, взбудоражить и, наконец, оживить, воскресить в ней жизнь. Когда-то у меня был такой дар и страсть к этому делу, отчего вечеринки становились веселыми и заводными. А теперь я просыпаюсь рано утром и больше всего радуюсь дню, который проведу в одиночестве; дню, когда можно делать что хочешь: немного попечатать, безмятежно погрузиться в глубоководье собственных мыслей и поисследовать внутренний мир, а потом, вечером, наполнить его водами Свифта. Я собираюсь написать о «Стелле» и Свифте177 для Ричмонда178 в знак благодарности, после того как получу все гинеи от «Vogue». Первые плоды «Обыкновенного читателя» (книга, которая теперь высоко оценена) – просьба написать для «Atlantic Monthly179». Так что меня снова подталкивают к критике. Это отличная возможность зарабатывать большие деньги за изложение собственных взглядов на Стендаля180 и Свифта.

Вчера у нас ужинал Джек181, и мы считали, сколько уже лет не оставались наедине втроем в одной комнате. Он, Несса и я ждали ужина и нервничали. На этих встречах я волнуюсь сильнее, чем она. Ее очаровательная сердечность (странное слово) произвела на меня впечатление и напомнила о матери, когда та вела его под руку и смеялась. Несса была такая искренняя и такая спокойная, а потом, на довольно унылом сборище у Роджера182, она стала веселой и задорной, целующей Крисси183 и заигрывающей с миссис Анреп, такой беспечной, непринужденной и седовласой, но хватит об этом. По правде говоря, я слишком рассеяна, чтобы описывать Джека, хотя он того стоит. Разумеется, мы опять смеялись. Он говорил типично «уоллеровские» вещи – «есть два вида биографий, моя дорогая Джиния» – в своей былой самоуверенной нравоучительной и невероятно выразительной манере. Волосы у него медно-рыжие; второй подбородок стянут воротником; доверчивые карие глаза теперь немного замутнены; Джек упомянул, что оглох на одно ухо, и продолжил рассказ о том, как он каждый год лечится у швейцарца и как дарит коробку шоколадных конфет монахиням, которые содержат клинику и постоянно недоедают, а те его очень любят. Он заглядывает в окно и видит, как они передают коробку по кругу и берут по очереди. На обратном пути от Роджера он рассказывал нам – «мой дорогой Леонард, я настаиваю на том, чтобы заплатить за это такси», – как прошлым летом ловил мотыльков на сахар и поймал, наверное, штук сто пятьдесят, а его товарищ (по рыболовному клубу) оставляет электрический свет включенным, поэтому мотыльки слетаются и садятся на занавеску. Джек преувеличивает, просвещает, всех очень щедро хвалит. По словам Л., «он может быстро наскучить». Потом мы обсудили его автобиографию; о ней он говорил очень увлеченно, почти эмоционально. «Но можно ли говорить правду? О своих романах с женщинами, например? О родителях? О матери опять же? Она была способной женщиной – мы всей ей очень многим обязаны, – но суровой». Однажды она сказала Нессе странную вещь – что ненавидит девочек, особенно оставшихся без матери. «Она зашла слишком далеко; это был ужас всей ее жизни – потерять свое очарование. Она не хотела видеть в доме девчонок. Это бы стало трагедий. Она была очень эгоистичной женщиной»184. (Пишу я здесь, а все мысли о книге «На маяк» – на протяжении всего повествования должно слышаться море. Я хочу придумать другое слово для своих книг вместо «романа». Новый … Вирджинии Вулф. Новое что? Новая элегия?)

19 июля, воскресенье.

Взяв этот дневник сюда, в студию, я, как мне кажется, сделаю ему только хуже, ведь по утрам я занята другими делами: Свифтом или письмами. Итак, целая плеяда людей и вечеринок канули в небытие185: вечеринки и жалобы Оттолин; Гвен Равера была у нас вчера в пышном пыльном черном одеянии; Том немного перестраховался в вопросе с банком; Сивилла Коулфакс пьет чай и отнекивается от своего нежелания устраивать вечеринки, на одной из которых, кстати, Ольга Линн186 в ярости прервала выступление, а Бальфуру187 пришлось ее успокаивать; и Оттолин потеряла свою шаль; и сад был освящен как сцена, и Клайв с Мэри были видны во всех деталях; вернулась домой и сразу в постель; миссис Асквит, леди Оксфорд, назвала меня самой красивой женщиной в комнате, и тот же комплимент мне на следующий вечер (настолько насыщенной была неделя) сделал Джек Хатчинсон188 у Дэди, где снова было много людей и выпивки; вернулась домой и сразу в постель; потом был ужин с молодым Эдди Сэквилл-Уэстом189 (я получу его пианино) и Джулиан Моррелл, за которой заехал Филипп; потом вечеринка у Оттолин с Чингом190, игравшим на пианино; новость о смерти Хью Андерсона191 дошла до Ангуса; Мерфи уходит, миссис Картрайт приходит; а еще мои книги – о да, в «Calendar192» оскорбили «Миссис Дэллоуэй», что было немного неприятно, но затем на меня снова обрушился поток похвал, к тому же обе книги прекрасно продаются, а мои опасения были необоснованны; Мейнард принес нам брошюру под названием «Экономические последствия мистера Черчилля193», и мы за неделю напечатаем 10 000 экземпляров и будем продавать их за шиллинг.

В пятницу я отправилась на речную прогулку; мы ужинали в «Formosa»; Эдди играл в круглой гостиной, а Джордж Янг194 плавал на плоскодонке. Ни минуты не колеблясь, я сложила эти факты вместе, ибо никогда не знаешь, какое из увядших воспоминаний оживит весь букет. Этим бесконечно жарким летом они сияли ярко и весело. Впервые за несколько недель я сижу у камина, но на мне тончайшее шелковое платье, а на улице сейчас сыро и ветрено, хотя через окно в крыше я вижу голубое небо. Счастливое лето, очень насыщенное и в каком-то смысле приглушенное необходимостью видеть так много людей. Я не пригласила ни одной души, но они слетаются сюда сами. Сегодня вечером Оттолин, во вторник Джек Хатчинсон, в среду Эдит Ситуэлл, в пятницу ужин с Рэймондом. У меня есть постоянные приглашения, но бывают и непредвиденные. После чая я убегаю, как будто меня преследуют. В будущем я хочу лучше с этим справляться. Но я не думаю ни о будущем, ни о прошлом, а просто наслаждаюсь моментом. Таков секрет счастья, но это понимаешь только в среднем возрасте.

20 июля, понедельник.

Тут открылась дверь, и вошел Морган с приглашением на обед в «Etoile195», которое мы приняли, хотя у нас дома был отличный пирог с телятиной и ветчиной (типичный для журналистики стиль). Это, наверное, от Свифта, с которым я как раз закончила, так что могу потратить оставшееся время на дневник.

Теперь мне надо свериться с планом. Думаю, в ближайшие две недели я напишу небольшой рассказ и, возможно, рецензию; у меня есть суеверное желание начать «На маяк», как только мы будем в Монкс-хаусе. Теперь мне кажется, что там я бы написала его за два месяца. Слово «сентиментальный» встало поперек горла (я выплюну его в рассказе; в среду из Нью-Йорка приезжает Энн Уоткинс196, чтобы обсудить мои рассказы). Но темы-то как раз сентиментальные: отец, мать и ребенок в саду; смерть; отплытие к маяку. Однако не исключено, что стоит мне начать книгу, как я обогащу ее во всех смыслах; она станет толще и отрастит ветви и корни, о которых я сейчас даже не подозреваю. Возможно, в ней будут слитые воедино персонажи; детство; и еще нечто обезличенное, на что меня подбивают друзья, – полет времени и, как следствие, нарушение целостности первоначального замысла. Переходы мне особенно интересны (я задумала три части: 1. у окна в гостиной; 2. семь лет спустя; 3. путешествие). Очередная проблема опять открывает передо мной новые горизонты и не дает идти проторенными путями.

Вчера у нас ужинал Клайв, поэтому Нелли сегодня утром была довольно раздраженной и пыталась уйти еще до прихода Оттолин, но это оказался Адриан; мы поговорили о раке; спустился Клайв; пришла Оттолин – в тафте для чайника, вся в петлях и бахроме, с серебристым кружевом – и говорила о Руперте и Жаке [Равера], а потом с некоторыми изменениями пересказала историю о Кэ197, Генри Лэмбе198 и себе. Так часто она работала над этими старыми историями, что они уже не имеют ни малейшего сходства с правдой, – черствые, переработанные, закрученные так и этак, словно тесто, которое вымешивают до тех пор, пока оно не станет одной большой влажной лепешкой. Потом послышалось тарахтение старого мотора, приехали Филипп и Джулиан [Моррелл], при виде которых, то есть при виде Джулиан, Клайв взбодрился, став очень оживленным и услужливым, как он умеет. Мы спорили об аристократии и среднем классе. Мне это понравилось. Но люди редко говорят что-то действительно глубокое. Мне нравится чувствовать, что людям комфортно, как, например, Морреллам, ведь они теперь прилетают к нам, словно стая ворон, раз в неделю. Как хозяйка, я польщена. Иногда мне бросают маслянистую крошку похвалы – «леди Десборо199 чрезвычайно восхищена твоими книгами и хочет встретиться», – а затем Клайв, рассматривая мои фотографии в «Vogue», говорит об одной из них, прошлогодней: «Это очаровательно, но снято, похоже, очень давно», – так что я постоянно разрываюсь между удовольствием и страданием, а один раз мне, впавшей в полное отчаяние, пришлось даже закончить вечер пораньше, чтобы лечь в постель, словно ныряльщик, задержавший дыхание перед спуском в бездну. Но хватит, хватит! Это словечко помогает мне контролировать свою склонность цеплять одну фразу за другую. Хотя некоторые из них хороши.

Что мне читать в Родмелле? На ум приходит множество книг. Я хочу вдоволь начитаться и собрать материал для «Забытой жизни200», чтобы рассказать историю всей Англии посредством жизней безвестных людей. Хотелось бы дочитать Пруста. Стендаль, а потом – то да се. Восемь недель в Родмелле всегда кажутся бесконечно долгими. Купим ли мы дом в Саутхизе? Думаю, нет.

30 июля, четверг.

Мне ужасно хочется спать, я разбита и поэтому пишу здесь. Я очень хочу начать новую книгу, но готова подождать до тех пор, пока в голове не прояснится. Дело в том, что я колеблюсь между главенствующим и сильным образом отца и более спокойным, но широкомасштабным повествованием. Боб Т.201 говорит, что моя скорость огромна и разрушительна. Мои летние скитания с пером, похоже, привели к открытию пары интересных способов фиксировать мысли. Я сидела здесь и была похожа на импровизатора, чьи руки блуждают по клавишам. Результат совершенно неубедительный и почти безграмотный. Я хочу научиться большему спокойствию и напору. Но если я поставлю перед собой такую задачу, не рискую ли я выдать нечто плоское, как «День и ночь»? Есть ли у меня сила для того, чтобы спокойствие не стало пресным? Эти вопросы я пока оставляю без ответа.

Сейчас мне надо попытаться подвести итоги лета, ведь август завершает сезон, как духовный, так и светский. Что ж, дела идут бодро. Сейчас у меня мало свободного времени, но самые праздные часы, как ни странно, по утрам. Я пока еще не заставляла свой мозг напрягаться и преодолевать препятствия, но в Родмелле придется. Когда меня одолевает послеобеденная сонливость, я всегда иду по магазинам, сажусь печатать или разбираю шрифты; потом чай и, видит бог, у нас достаточно посетителей. Иногда я сижу без дела и задаюсь вопросом, сколько людей свалится мне на голову, если я и пальцем не пошевелю; уже на этой неделе без приглашения и до выходных у нас были Мэри, Гвен, Джулиан и Квентин [Беллы], Джеффри Кейнс202 и Роджер. Тем временем мы разбираемся с памфлетом Мейнарда. Весь понедельник мы с Мерфи работали как рабы до шести вечера, пока я не выдохлась как грузчик угля. Приходят телеграммы и телефонные звонки; смею надеяться, что мы продадим свои 10 000 экземпляров. Во вторник в 12:30 Мейнард с Лидией и Дунканом в качестве свидетеля (против его воли) идут в регистрационное бюро Сент-Панкрас203. Так что эта часть истории подходит к концу. Но, боже мой, я слишком устала писать, поэтому надо пойти и прочесть роман мистера Добри204. Сколько же всего еще я не рассказала. Думаю, в романе «На маяк» я смогу сильнее отделить чувства друг от друга. По крайней мере, я над этим работаю.

В среду 5 августа, после обеда, Вулфы поехали в Монкс-хаус. В воскресенье 16 августа они отправились с новобрачными Кейнсами в Айфорд, где сняли дом. В среду 19 августа, в пятнадцатый день рождения Квентина, Вулфы поехали на велосипедах в Чарльстон на чай и праздничный ужин. Кейнсы тоже были там. Во время ужина Вирджиния упала в обморок, ее отвезли домой на машине, и еще какое-то время она чувствовала себя плохо.

5 сентября, суббота.

Почему я не заметила или не почувствовала, что все это время выбивалась из сил и как будто ехала с проколотыми шинами? Но случилось то, что случилось: я упала в обморок в Чарльстоне – прямо в разгар вечеринки по поводу дня рождения К., – а потом две недели отлеживалась здесь с головной болью, словно рыба, выброшенная на берег. Это проделало огромную дыру в моих восьми неделях, которые были до отказа наполнены разными планами. Неважно. Бери и делай, что можешь. Меня не выбьет из седла эта неуправляемая и ненадежная скотина-жизнь, заезженная моей же собственной странной и сложной нервной системой. Даже в свои 43 года я не понимаю, как она работает, ведь все лето я твердила себе: «Теперь я совершенно несгибаема. Я и сама могу спокойно справиться с бурей эмоций, которая еще два года назад прожевала бы меня и выплюнула».

Я совершила небольшую, но успешную попытку наскоком взять «На маяк», и все же 22 страницы – меньше, чем за две недели. Я до сих пор еле ползаю и быстро устаю, но если бы мне опять удалось разогнаться, то уверена, что с бесконечным наслаждением писала бы на всех парах. Подумать только, каких усилий мне стоили первые страницы «Миссис Дэллоуэй»! Каждое слово безжалостно отфильтровывалось моим мозгом.

Я взялась за перо с намерением писать на тему «Разочарование». Еще ни одна иллюзия так раз и навсегда не разбивалась в пух и прах, как мое заблуждение относительно Ричмондов. Это произошло вчера, между четырьмя и шестью часами вечера. У Елены205 нет ни красоты, ни шарма, ни даже маломальской миловидности! Ей под стать лишь жены сельских священников. Нос красный, щеки надутые, глаза никакие. Ее прежде очаровательные голос и движения, ее утонченность и обаяние – все исчезло; она толстая, неряшливая и потерявшая облик женщина, у которой нет ни чувств, ни симпатий; все сглажено и плоско. Я всерьез сомневаюсь в ее умственной полноценности. Разговор был практически имбецильным. Например:

Е.: Думаю, я бы могла сильно привязаться к дому. Но мне очень повезло. По соседству живут восхитительные люди. Им нравятся те же вещи, что и нам.

Б.: Нам очень повезло. В радиусе четырех миль живут два парня, которые учились со мной в Винчестере. Один уехал на Цейлон выращивать чай. Сейчас они оба фермеры. А вам повезло со священником? В деревне все зависит от него.

Если честно, больше я не помню никаких ее слов. Думаю, все было в том же духе: Елена хочет иметь дом с пианино, и после выхода на пенсию они собираются купить дом с пианино. На цветы, собак, дома и людей она смотрит с тем же спокойным, флегматичным, почти грубым или, во всяком случае, тупым безразличием. У нее толстые руки. Двойной подбородок. На ней было длинное голубоватое пальто американского покроя, невзрачный безвкусный шарф, белая блузка с брошью в виде бриллиантовой ящерицы. Ох, какая же бесцветность, серость и холодность ее личности – той, которую я раньше считала выдающейся, женственной и успокаивающей! А еще она поседела. Брюс весь круглый: голова, глаза, нос, брюхо и даже ум. Его не остановить, когда он перекатывается с одной темы на другую. Он не останавливается, а просто плавно скользит. Его бы шокировало обсуждение писательства, денег или людей. Все должно быть туманно, иносказательно и по-доброму.

Самое любопытное, что эти качества заразили нас обоих до такой степени, что мы были ужасно несчастны. Иногда я чувствую то же самое во время прогулок по пригороду. Как-то раз меня похожим образом разозлил Кастелло-авеню [переулок в Патни]206. А Л. и вовсе был возмущен тем, что люди, как он сказал, способны пасть так низко и вести настолько бесцельную и порочную жизнь – самую презренную, какую он только мог себе представить. Они лишили все красок, эмоций и индивидуальности. Подумать только, я ведь когда-то тратила время на размышления о том, что обо мне и моих произведениях подумает этот добродушный приземленный мелкий торгаш! А вот Е. – это великое разочарование. Отчасти из-за Тоби, отчасти из-за моей собственной восприимчивости к некоторым оттенкам женского обаяния меня до сих пор грели мысли о ней. Теперь ее свеча потухла. И сегодня утром я, будучи не в силах встать с кровати, чувствовала себя измученной, физически вымотанной, психически истощенной; застиранной, прополощенной и отжатой.

14 сентября, понедельник.

Позорный факт – я пишу это в 10 утра, лежа в постели в маленькой комнате с видом на сад; вовсю светит солнце; виноградные листья прозрачно-зеленые, а листья яблони сверкают так, что за завтраком я придумала небольшую историю о человеке, который написал стихотворение, сравнив их, по-моему, с бриллиантами, а паутину (то вдруг вспыхивающую в лучах света, то вновь исчезающую) с чем-то еще; это, в свою очередь, навело меня на мысль о Марвелле207 и его сельской жизни, а также о Геррике208, и вот что я думаю: они зависели от города и городских развлечений. Но я забыла детали. Все это я пишу отчасти для того, чтобы проверить свои несчастные нервы на затылке – выдержат они или снова сдадут, как это часто бывает? – ведь я все еще без сил, то лягу, то встану; отчасти чтобы унять свой писательский зуд («утолить писательскую жажду»!). Великое утешение и ужасное наказание. Леонард в Лондоне в этот единичный идеальный день; в этот необычный сентябрьский день печати он разговаривает с Мерфи в подвале, пока мимо проносятся фургоны, а по площади снуют туда-сюда люди в юбках и брюках. Мы, кстати, подумываем о том, чтобы продать Монкс-хаус и отдыхать летом на юге Франции, подальше от издательства, Нелли, «Nation» и перепадов настроения. Страстное желание мистера Уилкинсона209 заполучить наш дом поколебало наше решение о продаже. Прогулки по низинам в жемчужно-пеструю погоду вызывают у меня очередной приступ любви к дому. К тому же Леонард собрал хороший урожай картофеля, а сейчас распускаются осенние крокусы. Мы переживаем очередной конфликт с прислугой, но на этот раз, правда, другого рода: Нелли говорит, что Лотти хочет вернуться; мы предлагаем ей место; она это отрицает перед Карин, а с Нелли юлит. Я поскандалила с Карин и расплатилась очередной головной болью. Но мы живем как у Бога за пазухой и в любом случае палец о палец не ударим. Любопытно только, что это небольшое напряжение из-за слуг более эффективно воздействует на затылочные нервы, чем любое другое, известное мне. Почему? Отчасти потому, что оно глубинное.

Том поступил с нами подло, во многом так же, как и с Хатчинсонами. В понедельник я получила заискивающее и льстивое письмо с мольбой писать для его нового 4-го издания [«Criterion»] и предложением обсудить возможность издания книги сразу после нашего возвращения; в четверг мы прочли в ЛПТ, что его новая фирма выпускает «Бесплодную землю и другие стихи» – факт, который он не осмелился сообщить, но попытался смягчить с помощью лести*. Точно так же он обошелся с Джеком и рассказом Вивьен в «Criterion»210. «Преисподняя211» со всеми ее уловками и искушениями, с уловками и интригами в основе. Он намерен руководствоваться методами «преисподней», вот только мой мир совсем не таков. И все же есть своего рода веселье в разгадывании хитроумных уловок и планов этого выдающегося человека. Как сильно они подорвут репутацию его поэзии? Во всяком случае, в моем возрасте, когда у меня нет больше подобных иллюзий – я имею в виду иллюзии по поводу величия Тома или любого из нас, или наших способностей влиять друг на друга в интеллектуальном плане, – я остаюсь отстраненной и сдержанной. У меня есть еще много других иллюзий, эмоциональных и личных; удовольствие от решения гулять по средам этой зимой сейчас превыше всего. Я собираюсь в Гринвич212, в Кенвуд213, в Ганнерсбери214, и все это в промозглую осеннюю погоду, с чаем в «A.B.C.215» и горячей ванной дома. На самом деле я собираюсь позволить себе расслабиться в общении и, вместо того чтобы чувствовать угрызения совести из-за отказов лорду Бернерсу216 или леди Коулфакс, с радостью нырну в их общество, успокаивая себя тем, что я таким образом получу отличный материал для романа «На маяк» или хотя бы лишний час старой доброй дружеской болтовни, которая мне нравится больше всего. Буду нырять то в одно общество, то в другое, но без тревоги, подбора нарядов и прочих переживаний. Это дарует мне восхитительное чувство легкости. А я его заслужила, поскольку с умом потратила £35 на одежду и по-спартански выдержала множество вечеринок «из принципа», как сказали бы некоторые. «Принцип», которым я периодически руководствуюсь, заключается в том, чтобы не избегать препятствий. Видит бог, я их ужасно боялась! Теперь, когда моя студия пригодна для жилья и у нас, возможно, появится еще одна служанка, я буду стремиться к случайным богемным обществам, музыке (у нас есть «Algraphone217», и это райская перспектива – слушать его после ужина, пока я вяжу218; сегодня днем я еду в Льюис, чтобы встретиться с Нессой и закупиться шерстью), заглядывающим сюда людям нашего круга; непринужденность, тапочки, курение, булочки, шоколад. Я ведь от природы общительна – с этим не поспоришь.

* А еще Рида219 просят писать для издательства Тома (23 сентября).

22 сентября, вторник.

Как же портится мой почерк! Еще одна жертва издательству «Hogarth Press». Хотя за то, чем я обязана ему, едва ли можно расплатиться даже всей моей писаниной, вместе взятой. Но разве я не отказала только что Герберту Фишеру220 в написании книги о поствикторианской эпохе для серии «Библиотека домашнего университета221»? Ведь я знаю, что могу написать книгу получше, свою собственную, и опубликовать ее, если захочу, сама! От одной только мысли, что меня запрут в клетке этих университетских преподавателей, у меня в жилах стынет кровь. И все же я единственная женщина в Англии, которая вольна писать, что нравится. Другим, по-видимому, приходится думать о сериях и редакторах. Вчера я узнала от «Harcourt Brace», что «Миссис Дэллоуэй» и «Обыкновенный читатель» продаются по 148 и 73 штуки в неделю. Разве это не удивительно для 4-го месяца? Неужели нам хватит денег на ванную и туалет здесь или в Саутхизе? Я пишу на фоне водянисто-голубого предзакатного неба, как будто оправдывающего этот непогожий, ненастный день, который почти закончился и оставил после себя облака, сверкающие золотом над холмами и венчающие их, словно золотые короны.

24 сентября, четверг.

—грустно думать, что от этого частично испорченного лета осталась всего неделя; но я не жалуюсь, ведь я опять с головой окунулась в здоровую жизнь и снова чувствую стабильность своих нервов – основы моего существования. Вчера сюда приезжали Мейнард и Лидия; М. в толстовской рубахе и русской шапке из черного каракуля – прекрасное зрелище; оба вернулись из большого путешествия!222 Он охвачен невероятной доброжелательностью и бодростью. Она ему подпевает – жена великого человека. И хотя есть к чему придраться, они оказались хорошей компаний, а мое сердце этой осенью даже слегка потеплело к нему, знакомому столько лет, такому дерзкому, сварливому и неприступному. Мы очень оживленно говорили о России; это такая мешанина, такое безумное нагромождение, говорит М., хорошего и плохого, в том числе самых крайностей, что он не может составить о ней цельного представления и не понимает, куда все движется. Вкратце: повсюду шпионы, никакой свободы слова, алчность искоренена, люди живут общей жизнью, хотя некоторые, например мать Лидии со слугами и крестьяне, довольны тем, что у них есть земля; никаких признаков революции, аристократы устраивают в своих поместьях зрелища, балет в почете, лучшая выставка Сезанна223 и Матисса224 из всех существующих. Бесконечные шествия коммунистов в цилиндрах, цены непомерные, но там производят шампанское и лучшая кухня во всей Европе; банкеты начинаются в 20:30 и продолжаются до 02:30; люди слегка напиваются, скажем, к 23:00, и бродят вокруг столов. Калинин225 встает и расхаживает в сопровождении небольшой группы людей, которые постоянно ему аплодируют; безмерная роскошь старых императорских поездов; едят из царских тарелок; интервью с Зиновьевым226, обходительным, я полагаю, евреем-космополитом, с двумя фанатичными сторожевыми псами с квадратными лицами, охранявшими его и фанатично бормотавшими свои тайны. Среди прочего они предсказывают, что через 10 лет уровень жизни в России будет выше, чем до войны, а во всех других странах – ниже; по мнению М., это вполне возможно. Как бы то ни было, они погружены в мысли и разговоры; Мейнард раздобыл медаль с бриллиантами, а у Лидии есть золотой соверен, который ей разрешили взять из ящика на монетном дворе.

Не знаю, надо ли уточнять, что от Кейнсов у меня опять разболелась голова, и, когда пришел Литтон, я совсем поникла в кресле у камина и не могла долго бороться с этим старым змием. Он сказал, что у них в Хэмспрее227 случился пожар, из-за которого стена пошла пузырями, но книги не пострадали – интересно, что это за пожар, у которого хватило совести их не тронуть? Потом он прочел книгу Банни228: «Это в самом деле очень необычно, так искусно, так сдержанно; потрясающе написано, но… это как идеально отреставрированная и тем не менее очень старая гостиница… Все прибрано и обставлено». В ней нет самого Банни, как в «Человеке в зоологическом саду»; нет юмора; идеальная реконструкция.

По правде говоря, сегодня утром я на взводе. Сейчас 10:25, за окном прекрасный тихий пасмурный день; Лили убирает мою спальню; на яблоне сидят скворцы; Леонард в Лондоне, а Нелли, я полагаю, решает с Лотти величайший вопрос всей своей жизни: что такое замужество для женщины. Лили, девушка с огромными глазами преданной собаки, приехала из Айфорда, чтобы «заниматься домом», но не может ни взбить яйца, ни запечь картошку, и поэтому, насколько я могу судить, к жизни она явно не приспособлена.

Начав в 9:45, я написала две страницы рассказа в качестве проверки, и, как мне кажется, получилось хорошо; во всяком случае, моя голова полна идей. Вернемся к сути: почему я на взводе? Из-за Роджера. Я рассказала ему, что болела все лето. В ответ – молчание по этому поводу, зато обильные описания его собственных передних зубов. Эгоизм или эгоцентризм – это, по-моему, важнейший компонент жизни умного человека. Он защищает; усиливает; поддерживает необходимый запас жизненных сил. К тому же я не могу отделаться от мысли, что Роджер подозревает меня в ипохондрии, и это ужасно злит, да еще Л. в отъезде и не может успокоить меня; приходится выплескивать раздражение на бумагу. Вот! Уже лучше, и мне кажется, будто я слышала, что принесли газеты; пойду заберу их, налью стакан молока и сяду вязать.

30 сентября, среда.

Полагаю, я и правда тогда села вязать, а сейчас уже утро среды, сыро, душно и все напоминает об очередном переезде, о смене одних привычек на другие. Мое осеннее пальто стало мне велико. Я начинаю понимать тоску Нелли по легкости и скорости цивилизованной жизни. Однако я клянусь не впадать в заблуждение, будто это и есть жизнь – нет, это сплошное безумие и напряжение, – но иначе я рискую опять свалиться с головной болью в постель, как в августе.

Сегодня мы весь день обсуждаем Тома, критикуя и понося его. Он не отпускает Рида с этой книгой и преследует его уже три или четыре месяца229. Достоинство – наша сила, а что касается переманивания авторов, то он не причинит нам вреда. К тому же в разрыве отношений есть свои преимущества; я имею в виду, что после постоянного ощущения какой-то недосказанности приятно, наконец, понять, в чем дело. Хотя разрыву я бы предпочла откровенность. Однако Л. считает, что этот странный скользкий тип теперь ускользнет.

Я совсем забыла записать финал драмы Лотти – она влюблена в пастуха из Торп-ле-Сокена230! Это выяснилось в результате многочасового бурного спора с Нелли. Это все объясняет и оправдывает, так что мы по личным соображениям очень довольны. Однако несчастной бедняжке Карин куда хуже: ей во время операции задели лицевой нерв, и теперь ее лицо наполовину парализовано231. Насколько я понимаю, она не может толком говорить. Она отказывается видеть детей, боясь напугать их. Очередной удар судьбы, вероятно, может отправить ее в нокаут, если только она каким-то образом не найдет выход, как это обычно бывает у других людей. Мое отношение к Карин смягчается. Я задумываюсь о ее мужестве. Но как же быстро проходит сильное чувство симпатии, а она вновь становится человеком, которого постоянно и просто мысленно жалеешь. Однако потом симпатия возродится, ведь мы живем на Тависток-сквер, по соседству, и любая встреча лишь усугубит страх за свое собственное лицо.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер в пятницу 2 октября. К понедельнику Вирджиния почувствовала себя настолько плохо, что ей вызвали врача, Элинор Рендел, и до конца ноября она болела, то лежала, то вставала, время от времени совершала прогулки или поездки с Леонардом и принимала очень ограниченное число посетителей. Ей удалось написать эссе “О болезни” для “New Criterion” Т.С. Элиота, а также несколько рецензий для “Nation & Athenaeum”.

27 ноября, пятница.

Какая пустота! По возвращении я рухнула в постель – вернее, Элли232 уложила меня, – и так пролежала полдня. Мой первый вечер вне дома будет на следующей неделе, когда я пойду на балет. Один посетитель в день. Еще два дня назад я ложилась спать в пять вечера. Так что гости опять стали для меня висящими на стенах портретами. В целом я не была несчастна, но и счастьем это не назвать; слишком сильный дискомфорт; недомогание (лечится немедленным приемом пищи); пульсирующая боль в затылке, как будто грызут крысы; один или два приступа страха; а еще усталость всего тела – оно лежало словно мятый халат. Порой я чувствовала себя старой и немощной. Мадж233 умерла. Покопавшись в своих чувствах, я не нашла ничего лучше старых листьев. Ее письма уничтожили реальность, растратили блеск и тепло. Отвратительное время, которое выедает сердце и оставляет тело. Насколько мне известно, в Хайгейте ее похоронили с охапкой веток. Я подъехала к воротам и увидела, как Несса и Леонард, словно пара набитых чучел, вошли внутрь.

Иногда я гуляю аж до Оксфорд-стрит; пока, правда, только один раз; а что насчет разговоров? Дважды приезжала Вита. Она обречена уехать в Персию234, и я так сильно переживала по этому поводу (боялась потерять связь на 5 лет), что пришла к выводу: я искренне ее люблю. Есть какое-то очарование, с которым приходится считаться, в том, что мы мало знакомы; в ее аристократизме (хотя Рэймонд говорит: «Но она же наполовину деревенщина…») и лести. И все же после просеивания и фильтрации многое, я уверена, останется. Остаться ли мне у нее? Поедем ли мы в Чарльстон на Рождество? Самое лучшее в этих болезнях то, что они разрыхляют землю вокруг корней. Они вносят изменения. Люди выражают свою привязанность. Несса хочет, чтобы мы приехали на праздники… Я и правда виделась с ней и Дунканом чаще, чем в предыдущие месяцы. Заходила Гвен; она грозит развалиться; ее добродушие, прямота и ограниченность выражаются в потоке слез, как будто вылетают скрепляющие конструкцию гвозди; обрушившиеся трагедии на мгновение собрали ее воедино, но вдруг она ломается и рассказывает мне то, что никому не говорила. Она находит во мне понимание. Думаю, Гвен влюбилась, или это Маршан235 влюбился, но я не хочу ничего знать.

Продолжаю читать и писать. Но не роман. Я только и думаю о своих недостатках как романиста и размышляю о том, зачем вообще этим занимаюсь, – Литтон усиливает мои сомнения, а Морган уменьшает. Морган пишет обо мне статью236. Это может оказаться очень полезным и снова подтолкнуть меня к работе. Еще я хочу написать «книгу», под которой я подразумеваю сборник критики для «Hogarth Press»237. Но о чем? О письмах? О психологии? Литтон пишет на тему «Любовь знаменитых». Королева Елизавета238 и т.д. Прошлым вечером он, такой пушистый, светящийся, ласковый и выдающийся, показался мне откровенным как никогда. Что-то в нем слегка (слишком сильно) отталкивает Леонарда. «Его характер не так хорош, как у Моргана, – сказал он сегодня во время прогулки по площади под снегопадом. – Что-то подобное есть во всех Стрэйчи…». Потом, поговорив, мы, Л. и я, заметили, что скорее критикуем работы Литтона. Но все это исчезает, когда он приходит, как вчера, поговорить о том, что Несса по-прежнему прекрасна – это и так очевидно. Что Кэ похудела и очень сознательна, но ничто в моем сентиментальном сердце не способно противостоять этим старым привязанностям. В разговоре я не могу сохранять трезвый рассудок. Я начинаю блистать и окутывать людей туманом шампанского. Потом это проходит. На днях я обсуждала это с Рэймондом, чей нос картошкой и кричащая одежда – единственные, по-моему, его недостатки. Говорили о том, что в дружбе нет ничего особенного и что она тускнеет – интересно, печалит ли его отъезд Гарольда [Николсона] в Персию?* – как старые монеты в чьей-нибудь коллекции. Люди умирают; Мадж умерла, и никто не может выдавить ни одной слезинки. Но если бы разом умерли шесть человек, то моя бы жизнь точно прекратилась; я имею в виду, что она могла бы и продолжиться, но какой в ней тогда смысл? Представьте только, что Леонард, Несса, Дункан, Литтон, Клайв и Морган – все мертвы.

* Проницательно предположила, что не печалит.

7 декабря, понедельник.

Я хочу, «как в детстве, наземь повалиться, и плакать, плакать в тишине»239, а этот дневник станет моей пуховой подушкой. Большинство детей не знают, о чем они плачут; не знаю и я. Сейчас 12 часов утра понедельника, очень холодный день, но солнечный, прекрасный и бодрящий. Внизу раздаются звонки, хлопают двери. Я должна расправить крылья, ведь после всех этих сонных недель постельного режима я уже почти в полном порядке, могу читать и писать, умеренно гулять и немного развлекаться. Отчасти это все дьявольская Вита. Ни письма. Ни визита. Никаких приглашений в Лонг-Барн. Она должна была заглянуть еще на прошлой неделе, но так и не приехала. Мне приходит в голову столько веских причин для подобного пренебрежения, что из-за этого стыдно плакать. Вот только если я не увижу ее сейчас, то не увижу никогда, ведь к следующему лету от нашей близости не останется и следа. И я возмущена этим, отчасти потому, что она мне нравится; отчасти потому, что я ненавижу способности жизни разлучать людей. Кроме того, я тщеславна. Клайв выяснит, почему Вита не пришла повидаться со мной*. Эта забившаяся в свою нору старая крыса – Том прислал открытку по поводу «О болезни» – статьи, которую мы с Леонардом называем одной из моих лучших, а Том счел типичной; я имею в виду, что он не в восторге, поэтому я, прочитав недавно гранки, увидела многословие, слабость и все прочие недостатки текста240. Это усугубляет мое отвращение к собственному сочинительству и уныние при мысли о том, что надо браться за новый роман. Какова его тема? Не остановят ли меня личные причины? Он будет слишком напоминать об отце или матери, а я, как ни странно, очень мало знаю о своих способностях. Очередная отговорка. Теперь к новостям.

Рождество мы проведем в Чарльстоне, и Леонарду, боюсь, это не понравится. В субботу мы гуляли в Хампстеде. Было очень холодно, везде катаются на коньках, только не там, и Л. брал с собой свои. Было туманно и по-зимнему красиво. Мы направились к Кенвуду (собак пришлось вести на поводке) и дошли до дуэльной площадки, вокруг которой стоят огромные деревья и где, предположительно, занимались фехтовальщики XVIII века (я начинаю любить прошлое – думаю, это как-то связано с моей книгой), и именно там мы всерьез, как настоящие женатые люди, обсуждали Литтона. Но боже мой – до чего приятно, думаю я, по прошествии двенадцати лет иметь человека, с которым можно говорить так откровенно, как с Л.! Мы обсуждали перемены в характере Литтона. «У него есть черты мелочной натуры, – сказал Л. – Он скуп. Он просит, но ничего не дает взамен». Но я всегда это знала и часто видела, как он закатывает глаза, если кто-то просит слишком многого, – некая оболочка эгоизма, которая защищает его от чрезмерной заботы или от неудобных обязательств. Он осторожен. Он мнителен. Но есть, как обычно, и другие черты, а его закатывание глаз, повторюсь, я заметила еще лет в двадцать. Думаю, ничто и никогда не шокировало меня больше. Однако Л. сказал, что, когда они учились в Кембридже, Литтон с ним себя так не вел. Сначала Литтон отказался писать для «International Review»241; потом был Ральф242; потом ни слова похвалы в адрес других людей. «Морган, – сказал Л., когда мы возвращались по скользким холмам, ничего не замечая из-за разговоров (и все же эта часть Хампстеда напоминает мне о Кэтрин243 – о том бледном призраке с неподвижными глазами, насмешливыми губами и, в конце концов, с венком на голове), – Морган стал лучше». Морган, как мне кажется, по природе своей более близок Л., чем Литтон. Ему нравятся «глупцы»244; ему нравится относительная простота нашего общения. Ему нравится приводить наши мысли в порядок, от чего мы испытываем огромное облегчение. Ну как-то так.

Я читаю «Поездку в Индию», но не буду распространяться о романе здесь, так как это пригодится в другой раз245. Эта книга явно для «Hogarth Press»; думаю, я смогу построить теорию художественной литературы. Вот прочту шесть романов и начну гоняться за зайцами. Тот, который у меня на уме, касается перспективы. Но я не уверена. Моя голова может опять не выдержать. Не могу долго сосредотачиваться на чем-то одном. Но могу, если судить по результатам «Обыкновенного читателя», вынашивать идеи и выдавать их без особой путаницы. (Кстати, Роберту Бриджесу246 нравится «Миссис Дэллоуэй»; он говорит, что никто не будет ее читать, но книга прекрасно написана, и что-то еще, чего Л., который узнал все это от Моргана, уже не помнит).

Не думаю, что дело в «развитии», но есть в романах какая-то связь поэзии и прозы. Например, Дефо247 на одном полюсе, Э. Бронте248 на другом. А реальность находится где-то между ними, и они рассматривают ее с разных сторон. Приходится вникать в условности, в реальную жизнь и так далее. Может этого и хватит в качестве теории, но мне придется ее чем-то подкреплять. И смерть – меня не покидает ощущение – приближается; мне 43; сколько еще я напишу книг?

Приезжала Кэти249; своего рода повидавшая жизнь фигура с остатками былой красоты. Вместе с упругой кожей и голубизной глаз исчезла какая-то значимость. А ведь я помню, какой она была 25 лет назад в доме на Гайд-Парк-Гейт 22; в коротком пальто и юбке; великолепная; глаза полуприкрыты; прекрасный насмешливый голос; прямая осанка; потрясающая; застенчивая. Теперь она болтает без умолку.

«Но ни один герцог не звал меня замуж, моя дорогая Вирджиния. Они называли меня Снежной Королевой.

Почему я вышла замуж за Кромера250? Я ненавидела Египет; ненавидела больных. В моей жизни было два счастливых периода: детство – нет, не когда я росла, а потом, с моим мальчишеским клубом, с моим коттеджем и чау-чау – и сейчас. Теперь у меня есть все, что я хочу. Собственный сад и моя собака».

Не похоже, чтобы ее очень волновал собственный сын251. Она – одна из тех холодных эксцентричных великих англичанок, которые наслаждаются своим титулом и тем положением, которое придает им важности где-нибудь в Сент-Джонс-Вуде [элитный район Лондона]; теперь она может свободно совать свой нос во все пыльные углы и дыры, одетая как уборщица, да еще с такими руками и грязью под ногтями. Она ни на минуту не замолкает. И сильно похудела. Прозрачная, почти как туман. Но я хорошо провела время. Хотя у нее, думаю, мало осталось привязанностей и нет никаких страстных интересов. Теперь, когда я выплакалась и выглянуло солнце, я напишу список рождественских подарков. На чай придет Этель Сэндс252. Но не Вита.

* Бедняжка! Она не смогла приехать из-за тумана и т.д.

21 декабря, понедельник.

Но не Вита! Зато три дня с Витой в Лонг-Барне, откуда мы с Л. вернулись вчера253. Эти сапфистки любят женщин; в дружбе всегда есть примесь влюбленности. Вкратце, мои страхи и сдержанность, моя «несвоевременность», моя обычная застенчивость в общении с людьми, которые могут не хотеть меня и т.д. – все это было, как сказал Л., пустой болтовней, и, отчасти благодаря ему (он заставил меня это написать), я заканчиваю этот несчастный год потрясений с большим шиком. Мне нравится и она сама, и быть с ней, и ее великолепие – в бакалейной лавке Севенокса254 Вита сияет как свеча, вышагивая ножками, похожими на буковые деревья; розовое сияние; она словно гроздь жемчужных виноградин. Полагаю, в этом секрет ее очарования. Как бы то ни было, она считает меня совершенно безвкусной: ни одна женщина не заботится о своей внешности столь мало и не одевается так, как я. И все же я очень красивая и т.д. Как все это повлияло на меня? Непонятно. Есть ее зрелость и целеустремленность: она часто сражается с волнами, тогда как я плыву по течению; я имею в виду способность Виты выступать в любом обществе, представлять свою страну, посещать Чатсуорт255, управляться с серебром, слугами и собаками чау-чау; есть еще материнство (хотя она немного холодна и груба со своими мальчиками256; короче говоря, Вита – настоящая женщина (в отличие от меня). Есть в ней какая-то сладострастность, виноград созрел, но не рефлексия. Нет. В уме и проницательности ей со мной не тягаться. Но она все понимает и потому щедро окутывает меня материнской заботой, которую я по какой-то причине всегда очень хотела получить от других. То, что дают мне Л. и Несса, пытается дать и Вита, но в своей неуклюжей и поверхностной манере. Хотя среди всего этого шика, виноградных гроздьев и жемчужных ожерелий есть, конечно, и некая свобода. Как сильно я буду скучать по ней, когда она окажется посреди пустыни? Напишу об этом в следующем году. Во всяком случае, я очень рада, что она приедет сегодня на чай, и я спрошу, не возражает ли она против того, что я так плохо одеваюсь. Думаю, да. Я прочла ее стихотворение – оно более емкое, продуманное и прочувствованное, чем все ее произведения257.

Боюсь, рассказы Мэри плохи258. Боже мой, Роджер, похоже, влюблен в Хелен Анреп. Статья Моргана меня очень обрадовала259. Л. сейчас занимается резиновым уплотнителем и кроличьим мехом. Рабочие стучат молотками; их инструменты пульсируют снаружи отеля. Завтра мы едем в Чарльстон, не без некоторого трепета с моей стороны, отчасти потому, что я буду витать в облаках великолепия Лонг-Барна, который всегда меня обезоруживает и заставляет нервничать больше, чем обычно, и я становлюсь во многих отношениях очень странной. Одна эмоция сменяет другую.

22 декабря Вулфы отправились в Чарльстон на Рождество, так как строители делали перепланировку в Монкс-хаусе. Они проводили время с Клайвом, Ванессой и тремя детьми, а также Роджером Фраем, который гостил у них 24 декабря. Ванесса написала Дункану, который был с матерью в Твикенхэме, что они провели увлекательный вечер, читая дневник Вирджинии (ВВ-Д-0) и вспоминая былые дни в доме 46 по Гордон-сквер с его насыщенной и «довольно великосветской» жизнью четырех Стивенов. Вирджиния и Квентин снова сотрудничали, работая над пьесой под названием “Мессия”, в которой якобы изображались сцены из жизни Клайва. 26 декабря, в день подарков, на обед приехала Вита Сэквилл-Уэст. Леонард вернулся в Лондон 27 декабря, а Вирджиния – на следующий день.

1926

С 21 декабря 1925 года по 19 января 1926 года Вирджиния Вулф не вела дневник; все сохранившиеся письма этого периода, кроме одного, адресованы Вите Сэквилл-Уэст, что ярко свидетельствует о ее увлеченности этими отношениями. По возвращении из Чарльстона на Тависток-сквер 28 декабря Вирджинии снова стало плохо, и 8 января доктор Элинор Рендел диагностировала краснуху, однако 13 января писательнице позволили гулять. Клайв Белл пригласил и Вулфов, и Виту на ужин в свой любимый ресторан “Ivy” на Вест-стрит 18 января, прямо перед его вечеринкой, на которую Вирджиния не пошла.

Следующая запись – последняя в Дневнике XIV, но после нее есть две страницы черновика лекции, которую Вирджиния планировала прочесть в частной школе для девочек в Кенте 30 января 1926 года; позже текст был опубликован под названием “Как читать книги?”.

19 января, вторник.

Вита только что (20 минут назад – сейчас 19:00) покинула меня; каковы мои чувства? Мрачный ноябрьский туман; огни потускнели и затухли. Я шла на звуки шарманки на Марчмонт-стрит260. Но это пройдет, и тогда я захочу ее – ясно и отчетливо. Потом и это пройдет. И так далее. Думаю, это нормальное человеческое чувство. Все хотят определенности. Хотят окунуться в ту же атмосферу, для меня очень светлую и спокойную. Свой покой и многогранность Вита черпает из самых разных источников жизни – именно так она сказала сама, сидя сегодня вечером здесь на полу при газовом освещении. Вчера вечером мы ужинали в «Ivy» с Клайвом, а потом у них был званый вечер, от приглашения на который я отказалась. Ох, ко всему еще примешивается воодушевление от того, что сегодня утром я в своей студии приступила к новому роману. Все эти фонтаны эмоций играют с моим разумом и смешиваются. Я чувствую недостаток мотивации, упущенные дни (Вита уже уехала) и некоторый пафос во всех этих расставаниях; ей предстоит 4 дня пути сквозь снег.

Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XV). Титульный лист подписан:

Тависток-сквер 52

1926

8 февраля, понедельник.

Только что вернулась из Родмелла, чтобы воспользоваться очередным приливом сил. Думаю, я должна объяснить, почему пропустила почти целый месяц. Во-первых, грипп или краснуха; во-вторых, Вита; потом нежелание чем-либо заниматься, в том числе переплетом нового дневника, вплоть до прошлой недели. Но вот дело сделано, а я поглядываю на свой дневник и думаю о том, какая же, черт возьми, его ждет судьба. Он послужит основой для моих мемуаров. В 60 лет я должна буду сесть и написать их. В качестве набросков для будущего шедевра – я ведь ужасно капризный читатель дневников и никогда не знаю, что именно мне понадобится или взбредет в голову, – напишу о полученных по приезде письмах. 1) Оттолин пишет о том, какое замечательное у меня эссе «О болезни»261. Она как раз лечится. 2) Длинное письмо с истерической лестью от миссис Кейлер, которая переводит «Комнату Джейкоба»262. 3) Открытка, выставляющая отправительницу в невыгодном свете, от мисс Этель Пай263, которая однажды встретила меня в омнибусе и теперь хочет сорвать маску с моего лица. 4) Письмо от «Harcourt Brace» с чеком от «Forum» за эссе «О болезни»264. 5) Письмо с предложением вступить в комитет Английской ассоциации265. 6) Вырезка из «Dial266» о серии «Hogarth Essays». 7) Записка от Клайва с приглашением на ужин ради знакомства с его братом267. Чувствую, я становлюсь важной. Это почта за три дня. Я немного устала от того, что слишком много думала о романе «На маяк». Никогда еще не писала так легко и не воображала так много. Марри268 говорит, что через 10 лет никто не будет читать мои произведения… Ну да, сегодня вечером я получила новое издание «По морю прочь» от «Harcourt Brace», а эта книга вышла 11 лет назад.

23 февраля, вторник.

Вот прозвучал обычный звонок в дверь, и вошла Гвен [Равера], а я была довольно сонной и никчемной, чувствуя, что мне нечего ей дать, тогда как она может попросить что угодно. Я была права: она действительно запуталась в огненной сети, сети любовной, сети того – как там ее звали? – кто получил смертельные ожоги; у нее они более глубокие и болезненные, чем у него269. Но как же плохо мы знаем других людей! Сеть Гвен лежит на мне, но не жжется. И я делаю ей небольшие бессмысленные одолжения, от которых никому не легче, а если не делаю, то чувствую угрызения совести. Из-за всего этого у меня нет особого желания писать, а мое состояние усугубляется тем, что 1) Нелли не хочет делать мармелад; 2) близится какое-то мероприятие; 3) из уважения к желанию Л. я не могу пойти на прощальную вечеринку Мортимера270; 4) Дэди пригласил меня на чай, а я не пошла; 5) я забыла последний пункт – суть в общем дискомфорте; весна и похороны; желтые огни и белые цветы; красивые черно-желтые указательные знаки и т.д. Вита пишет плоские письма, а я скучаю по ней. Я скучаю по сиянию, лести и празднику. Я скучаю по ней, хотя, как мне кажется, не очень сильно. Но все равно скучаю и хочу, чтобы поскорее наступило 10 мая, а потом не хочу – такая вот у меня противоречивая натура, и, встречаясь лицом к лицу, я часто испытываю к людям отвращение.

Новая книга, словно ветер, расправила мои паруса. Речь о романе «На маяк». Думаю, в моих интересах подчеркнуть, что наконец, наконец-то, после борьбы с «Комнатой Джейкоба», после всей той агонии, сопровождавшей написание «Миссис Дэллоуэй», кроме концовки, я сейчас пишу так быстро и свободно, как никогда прежде за всю свою жизнь; пишу раз в двадцать быстрее, чем любой другой роман. Думаю, это и есть доказательство того, что я на правильном пути и что все, долгое время зревшее в моей голове, скоро принесет свои плоды. Забавно, что я теперь изобретаю теории о плодовитости и свободе, тогда как раньше ратовала за некую краткость, немногословность и старание. Как бы то ни было, утром всегда так, и я прикладываю чертовски много усилий, чтобы не забивать себе голову этим еще и после обеда. Я с головой погружена в роман и выныриваю наружу сама не своя, и не знаю, о чем говорить, когда мы гуляем по площади, что, разумеется, плохо. Хотя на книге это, возможно, скажется, положительно. Конечно, со мной такое не впервые: все мои романы были написаны подобным образом. Я чувствую, что могу теперь все отпустить, а под «всем» я имею в виду людей, тяжесть и путаницу в голове.

Еще я виделась с Литтоном, с Эдди и Мэри; забыла сказать, что я теперь сдержанна в общении и наслаждаюсь этим. Хотя после апатии ко мне, похоже, возвращается бодрость. Вот-вот начнется сезон книгопечатания. Несса спрашивает: «Почему бы тебе не бросить это?». Я отвечаю, что мне нравится. Но теперь сомневаюсь. А как же Рим и Сицилия? Вот Мэннинг-Сандерс271 точно не стоит усилий. Неужели я такой же фанатичный трудоголик, как мой отец? Отчасти, наверное, да, но мне это не нравится. Сегодня вечером у нас ужинают Фрэнсис Биррелл и Роза Маколей272. Ради этого я даже купила подставку для тостов и новое покрывало, чтобы прикрыть этот ужасный комод, который раздражает меня вот уже два года. Теперь я так довольна видом, что выхожу на улицу поглядеть, как он смотрится снаружи из окна.

24 февраля, среда.

Пишу второй день подряд, что большая редкость; Фрэнсис и Роза Маколей действительно приезжали вчера вечером – думаю, скоро я начну называть ее просто Розой. Фрэнсис не очень-то обрадовался встрече с ней; мои переживания, словно мелкие мошки, не дают мне покоя; звонила Гвен; я не слишком отзывчива, и ее это настораживает; я раскаиваюсь и перезваниваю. Теперь о Розе: поначалу она слишком болтливая, потом успокаивается; тощая как палка, воздушная и потрепанная. В ней была какая-то напускная интеллектуальность и налет показной литературности, но я думаю, что она просто переволновалась, а еще, несомненно, воспринимала нас любопытствующими чужаками. Как бы то ни было, в середине ужина погас свет; мы зажгли несколько свечей для стола, и я оставила их с Фрэнсисом поговорить с глазу на глаз в полумраке. В общем-то нет в ней ни капли глупости; я представляю Розу выступающей на каких-нибудь съездах; только она покрыта глазурью и довольно дешевой позолотой, но при всем при этом ее просят произносить речи на ужинах, высказываться в газетах и т.д.; она была на обеде в Лиге Наций, ужинала с Иоло Уильямсом273, встречалась с Джеком Сквайром274, который отрастил усы и напоминает жезлоносца.

«Дайте-ка подумать: между Блумсбери и Чизиком275 есть, по-моему, некоторое противостояние», – сказала она. Потом мы дали определение группе «Блумсбери». Она заявила, что ее цель – отстаивать здравый смысл. Она пишет статью о послевоенном Лондоне для американской газеты. Я уточнила, из Кембриджа ли она276. Именно такие вещи заставляют в ней сомневаться. Зачем ей так нарочито и без нужды лезть на рожон? Рискну предположить, что все наши «ведущие леди-романистки» делают то, о чем их попросят, вот только я не совсем одна из них. Мне показалось, что мое самомнение сильно упало, а важность уменьшилась; это часть платы за встречи с новыми людьми, и она еще выше, когда ходишь к ним в гости. Во всяком случае, этих расходов удалось избежать; здесь, в незыблемом Блумсбери, люди, сами того не осознавая, склонны преувеличивать свою важность. Потом пришла Гвен. Мне нравится Фрэнсис, его смех и шальная энергия. Он викторианец. По правде говоря, мы много говорили, пока Л. был в подвале с электриком, о моем отце, который, по словам Фрэнсиса, оказал огромное влияние на XX век. «Он дал мне возможность вести достойную жизнь, – сказал Фрэнсис. – Он, сам того не осознавая, снес старую систему взглядов. Он так и не понял, что если Бога нет, то нет и морали. Выдающийся человек, который, хотя и не верил в Бога, был строже тех, кто верил».

«Он любил причитать», – заявил Л. по возвращении. Р.М. сказала, что ее родители всегда называли его «беднягой Лесли Стивеном», ведь он потерял веру. К тому же они считали его очень благородным и обаятельным. Гвен сказала, что ее отец и дяди испытывали к нему огромное уважение. А к моей матери у них были сильные романтические чувства277.

«Потому что она была очень красивой», – сказала я, гордясь тем, что дала это понять Р.М., и почувствовала себя довольно странно, осознав, как много от моих родителей в романе «На маяк» и что люди при прочтении наверняка узнают в героях «беднягу Лесли Стивена» и миссис Стивен278. Потом мы говорили о том, как разбираться в людях. Р.М. заявила, что она всегда понимает, чем ей нравится тот или иной человек. Гвен, вероятно, устала и говорила путанно, но, быть может, у нее просто изменились взгляды, и их пока трудно сформулировать. Как бы то ни было, Леонард назвал ее «почти слабоумной». Они выясняли, кто лучше разбирается в живописи и литературе. Р.М. довольно хорошо показала себя в споре, утверждая, что книга – вещь субъективная; она нападает на авторитетных литераторов. Но в живописи люди якобы разбираются лучше, поскольку это искусство ближе к ремеслу. Затем она рассказала (что наводит меня на мысль, будто она не против стать для нас просто Розой) свой сон о том, как она живет с нами в коттедже в Суррее, в доме XV века из старого дерева и со свечным освещением. В каком-то смысле у нее самые прекрасные глаза из всех нас, выдающихся писательниц; утонченность, ясность ума, терпение и скромность. Ее голос и манера поведения заставляют нервничать.

27 февраля, суббота.

Думаю, я положу начало новой традиции в этом дневнике и буду начинать каждый день с новой страницы – так я пишу серьезную литературу. Конечно, у меня есть возможность не экономить здесь листы. Что же касается души – почему я решила оставить ее в стороне? Не помню. А правда в том, что о душе нельзя писать прямо. Если на нее смотреть, она исчезает, но стоит взглянуть на потолок, на Гризель [собаку], на зверей в зоопарке, выставленных задешево на обозрение гуляющим в Риджентс-парке279, и душа возвращается на свое место. Вот и сегодня днем тоже. Уставившись на зубра и отвечая Л. невпопад, я сказала, что буду писать, но что я собиралась написать?

Книга миссис Вебб280 заставила меня призадуматься о том, что бы я могла рассказать о своей жизни. Сегодня утром у меня опять немного разболелась голова, и я читала фрагменты из 1923 года281, наслаждаясь глотком восхитительной тишины. Но в ее жизни были цели, молитвы, принципы. В моей их нет. Сплошная возбудимость и вечные поиски. Огромное удовлетворение; почти всегда наслаждение от процесса, но постоянные перепады настроения. Думаю, мне почти никогда не бывает скучно. Иногда я немного выдыхаюсь, но у меня есть проверенная способность к восстановлению, которую я сейчас наблюдаю раз в пятидесятый. Мне по-прежнему приходится внимательно следить за своим состоянием, но я, по словам Л., наслаждаюсь эпикурейским282 образом жизни: пробую по чуть-чуть и закрываю глаза, чтобы прочувствовать вкус. Я наслаждаюсь почти всем. Однако есть во мне какой-то неугомонный исследователь. Почему в жизни нет открытий? Чего-то, что можно добыть своими руками и сказать: «Вот оно!». Моя депрессия – это истощение сил; я ищу, ищу, ищу, но все не то. А что – то? Неужели я умру, так и не найдя то самое? Идя вчера вечером по Рассел-сквер [площадь в Блумсбери], я увидела в небе горы, большие облака, и луну, взошедшую над Персией, и у меня возникло невероятно сильное чувство, будто это и есть «то самое», и дело не только в красоте. Я говорю о самодостаточности, удовлетворении, достижении. Ощущение собственной странности, пока я брожу по земле, тоже есть; бесконечная странность положения человека; бежишь себе в спешке по Рассел-сквер, а над головой – луна и горы-облака. Кто я? Что я? И так далее. Все эти вопросы постоянно крутятся у меня в голове, а потом я натыкаюсь на что-нибудь конкретное, на письмо или человека, и возвращаюсь к людям посвежевшая, обновленная. Так и живу. Но я, как мне кажется, довольно часто натыкаюсь на «то самое» и тогда чувствую себя совершенно спокойной.

Это ли то, что я собиралась написать? Ни в малейшей степени. Я думала о своем характере, а не о Вселенной. И еще об обществе – о нем меня заставил задуматься ужин с лордом Бернерсом у Клайва283. Я хотела рассказать о том, как в определенные моменты вижу свои слова насквозь; как презираю себя и мечтаю оказаться на обратной стороне Луны, то есть за чтением в одиночестве. Сколько же всего происходит с человеком между супом и десертом! Я хочу, отчасти как писатель, найти для своих впечатлений какую-то незыблемую основу. Лорду Б. я заявила: «В писательстве нужно делать лишь одно: выплескивать содержимое своего разума». Клайв с Рэймондом рассмеялись и сказали: «Именно этим ты и занимаешься». Но я не хочу ограничивать себя. Отнюдь. В моих книгах очень много структуры и сочинительства. Однако основная цель именно такова, и мне это не нравится.

Лорд Б., коренастый решительный сообразительный человек, проанализировал свою нестабильность. Его отец был морским капитаном и ни в коем случае не хотел, чтобы сын стал длинноволосым художником. А его мать говорила: «Мой маленький мальчик так хорошо играет… Вы бы слышали, как он играет», – но все равно заставляла сына заниматься охотой и верховой ездой. Таким образом, его музыкальность, как он сам говорит, притеснялась. Его талант цеплялся (кажется, так он выразился) как ползучее растение за край обрыва. Однажды лорд Б. просто ради развлечения написал два марша. Стравинский284 увидел их и счел хорошими, и тогда они были опубликованы. Именно так его признали серьезным музыкантом, хотя у него было лишь 4 урока контрапункта285 с Тови286. Лорд Б. обладал выдающимися способностями. Он мог писать неплохие вещи. И вдруг, в прошлом году, он потерял всякое удовольствие от процесса. Он познакомился с художником и поинтересовался, как тот пишет картины; купил кисти из свиной щетины и холст, скопировал итальянскую картину, и, по словам Клайва, получилось просто блестяще, мастерски. Он сказал, что у него есть художественные способности, но они, как и все остальные, ни к чему не приведут.

О чем мы говорили? О Томе [Элиоте] и Ситуэллах, об Эдди Марше287 и леди Коулфакс, и я чувствовала, что мы можем бесконечно обсуждать их, но все это не имеет особого значения. Разумеется, он пригласил меня на ужин, но я из-за головной боли теперь отказываюсь.

3 марта, среда.

У меня тогда немного разболелась голова; эти постоянные боли выматывают. Закреплять флаг на мачте в шторм – именно так я описала работу над романом в письме Вите288. Впечатления от моего визита к Герберту289 и Фреде290 в Кукхем сильны; очень запоминающийся день. Из их окон видно лысую макушку старого мистера Уоткинса291, склонившегося над Темзой; два переплетенных деревянных сваи в реке, которые я приняла за журавлей; и какие-то холмы за Марлоу292. Они отвезли нас на холмы, и там было странно тихо, светло, пусто и много нераспустившихся цветов. Мы видели дом времен королевы Анны293 под названием – забыла; такой высокий и отдаленный, с газоном у переднего входа, с широкими аллеями, просторными окнами и женщиной. Что ж, никто не получает большего удовольствия от этих достопримечательностей, чем я; вот только волна удовольствия проходит и оставляет после себя какую-то печаль; красота постепенно стирается из памяти и исчезает, а на Тависток-сквер я ничего подобного не вижу. Да и в духовном плане это было очень интересно. Мне показалось, будто я обнаружила во Фреде настоящего человека, настолько простого и приспособленного к окружающей среде, что почти несклонного к рефлексии. Она ближе к людям, чем я; она находит путь в их сердца, а я не умею. Ее бедра манят мужчин. Но одни впечатления, как обычно, сменяются другими: потерей маленькой перламутровой броши, покупкой за 16 шиллингов шляпки, которая мне совсем не нравится и завтрашним походом на чай к Этель [Сэндс]. Но в чем же я пойду? Недостаток собственной красоты меня сегодня угнетает. Как долго просуществуют старые представления о красоте? Я думаю о людях, которых когда-то знала. Красивы ли они по сегодняшним меркам? Этот вопрос остается без ответа.

В воскресенье вечером Рэймонд устроил костюмированную вечеринку. Меня немного сморило от снотворного, и я задремала, когда к дому № 6 как раз подъезжали экипажи294. Но я позавидовала им и поняла, что в общем-то пропустила величайшее зрелище сезона, особенно когда Рэймонд позвонил по поводу моего подарка, экземпляра «Старого Кенсингтона295», и рассказал, как прекрасно выглядела Нэнси [Кунард]. К счастью, на чай приходил Лукас, который заявил, что, по его сведениям, вечеринка оказалась ужасно скучной и там было не протолкнуться; это меня утешило. Лукас – Питер, как я должна называть его, – пришел по дружбе, которую, полагаю, немного стимулировала моя похвала в адрес его романа296. Он костлявый розовощекий маленький аскетичный священник, такой цельный, здравомыслящий и простой, что его невозможно не уважать, хотя в вопросах литературы мы расходимся во мнениях. Он говорит, что Том и прочие выбросили интеллект на ветер и отказались от души, а настоящими поэтами считает Хаусмана и Де Ла Мара297. Я говорю, что поэзия умерла, а Том и прочие пытаются ее воскресить. Ситуэллы, по его словам, просто хотят славы. Они аристократы, отвечаю я, и считают критику дерзостью выскочек из челяди. Он говорит, что в их произведениях в любом случае нет ничего хорошего. А что насчет этого любителя Де Ла Мара, спрашиваю я. Самый очаровательный из мужчин. Ну допустим. С учетом того, что у Питера нет никакой связности, он вечно гоняется за странными существами – золотыми рыбками в мисках, как я их называю. Да, но мы ведь не можем все быть великими поэтами-философами, отвечает он. Во всяком случае, Том не любитель, говорю я. Том читал лекции, и, как мне кажется, не произвел хорошего впечатления в Кембридже298. Наедине он рассказывает молодым людям, как в Париже готовят рыбу; опять эта его застенчивость, я полагаю. Однако Питер, на мой взгляд, слишком категоричен в суждениях; в их основе – начитанность и еще тяга к эстетике. У него невыдающийся ум; он не был и никогда не будет личностью, а это, на мой взгляд, самое главное в критике и в любом другом виде писательства, ведь все мы субъективны настолько, насколько это вообще возможно. Но главное – личность.

9 марта, вторник.

Потом я была на двух вечеринках: чай у Этель и ужин у Мэри.

У Этель была ужасная жуткая духота. Я болтала в ярком свете, словно на сцене.

– Ну что, – спросила Оттолин, – как поживаешь? Выглядишь просто замечательно, как будто никогда и не болела.

(Зачем она это говорит? Чтобы вызвать жалость к себе, конечно.)

– Не могу сказать, что мне лучше.

Сама же она была одета как 18-летняя девушка; платье из жоржета томатного цвета, отороченное мехом.

Этель говорит, хихикая:

– Какая милая шляпка.

А я в своей старой фетровой шляпе вся продрогла, пока шла вместе с Дэди сквозь снег.

«Что ж, – говорю я себе, – все равно доведу дело до конца: займу свое место, сяду будто на трон и сперва заговорю о самодовольном юнце Ли Эштоне299: “Гляньте, что сегодня написали в “Times” на передовице”» (они цитируют меня и Джойса300, чтобы продемонстрировать хорошую прозу в сравнении с «Королевой Викторией»301).

– Мне бы очень хотелось узнать, действительно ли вы считаете, что этот очаровательный человек так уж хорошо пишет.

Потом Этель нас отвлекла; в разговоре о Перси Лаббоке302 Оттолин спросила:

– А русские более страстные, чем мы?

– Нет, – ответила я, – уж точно не по сравнению со мной. Меня попросили привести пример. Когда я принимаю приглашения Оттолин, Леонард постоянно говорит: «Я думаю о тебе хуже некуда». Внезапно вспоминаю, что меня пригласила именно Оттолин. «Будь у мистера Лаббока дочь, он бы нашел, о чем писать», – ужасно эгоистичная жестокость со стороны Оттолин, так что я отправилась домой, держа Дэди за руку; обсуждая с ним стипендиатов, которых объявят в субботу (Питер считает, что Дэди ничего не получит303); оскорбляя Челси и Оттолин; причитая, как же низко я пала.

Что касается вечеринки у Мэри, то там, если не считать обычного стеснения по поводу пудры и румян, туфель и чулок, я была счастлива благодаря главенству темы литературы. Она помогает нам оставаться милыми и здравомыслящими – я имею в виду Джорджа Мура304 и себя.

У него розовое глуповатое лицо; голубые глаза, похожие на твердые камешки; копна белоснежных волос; худые слабые руки; покатые плечи; большой живот; хорошо подогнанный и выглаженный фиолетовый костюм; и, на мой взгляд, идеальные манеры. То есть он говорит без заискивания или давления на собеседника и принимает меня такой, какая я есть; да и ко всем остальным у него тот же подход. Несмотря на свой возраст, он по-прежнему непоколебим, непобедим, бодр и проницателен. А что насчет Харди и Генри Джеймса305?

– Я довольно скромный человек, но, признаться, считаю, что “Эстер Уотерс306” лучше “Тэсс307”. Но что тут скажешь об этом человеке? Он не умеет писать. Он не может рассказать историю. Вся суть художественной литературы в том, чтобы рассказывать. Потом он заставляет женщину признаваться. Но как именно? От третьего лица! А ведь эта сцена должна быть трогательной и сильной. Представьте, как бы ее написал Толстой308!

– Но “Война и мир”, – сказал Джек [Хатчинсон], – это величайший роман. Я сразу вспоминаю сцену, в которой Наташа приклеивает усы, а Ростов, впервые обратив на Соню внимание, влюбляется.

– Нет, мой добрый друг, нет в этом ничего особенного. Самое обыкновенное наблюдение. Ну, мой добрый друг, – сказал он мне, замешкавшись на мгновение, прежде чем так обратиться, – а вы что думаете о Харди? Вам нечего добавить. Художественная – худшая часть английской литературы. Сравните ее с французской, с русской. Генри Джеймс написал несколько прелестных рассказов, прежде чем изобрел свой жаргон. Но они о богатых людях. Нельзя писать о богачах, потому что, – вроде бы сказал он, – у них нет инстинктов. Но Генри Джеймса, похоже, вообще интересовали только описания мраморных балюстрад. Ни в одном из его персонажей нет страсти. А вот Энн Бронте309 была величайшей из всех Бронте; Конрад310 не умел писать и т.д.

Но все уже в прошлом.

20 марта, суббота.

Вчера я спрашивала себя, что будет со всеми этими дневниками. Если я умру, что с ними сделает Лео? Сжигать он не захочет, но и опубликовать не сможет. Думаю, ему надо составить из них одну книгу, а остальное сжечь. Рискну предположить, что на небольшой сборник хватит, особенно если разобрать все каракули и собрать фрагменты воедино. Бог с ними.

Это все из-за легкой меланхолии, которая иногда наваливается на меня и заставляет думать, будто я уродливая старуха. Повторяю одно и то же. И все-таки мне кажется, что только сейчас я начала излагать свои мысли как настоящая писательница.

Вчера вечером ужинала с Клайвом, чтобы познакомиться с лордом Айвором Спенсером-Черчиллем311 – элегантным, утонченным юношей, похожим на комара; очень гладким и гибким; с полупрозрачным лицом-бутоном и ногами газели; в белом жилете с модными бриллиантовыми пуговицами; и с типичным для всех американцев желанием понять психоанализ. Именно он и заставил меня задуматься о своем возрасте. Я допустила ужасную оплошность еще в начале вечера, сказав, будто мне нравится картина, которая мне не нравится, а потом поняла, что ошиблась и имела в виду совсем другую. Если бы я чаще слушала интуицию, ничего подобного бы не произошло. По какой-то необъяснимой причине эта ситуация немного испортила мне вечер. Лорд очень оригинально все подмечал и анализировал – умный мальчик. Меня впечатлила сообразительность мужчин и их способность быстро и уверенно переходить с темы на тему туда-обратно; никаких осечек, все четко. Пришел Адриан Бишоп312, румяный лягушонок; потом я начала собираться домой, и Клайв с присущей ему проницательностью и лаской, но не вполне уместно извинился за то, что мне не удалось вдоволь наговориться; я ответила какую-то ерунду и была немного расстроена из-за этого. В остальном вечер меня позабавил, и я, как ребенок, хотела остаться и подискутировать. Правда, тема спора вышла за пределы моей компетентности: как, если Эйнштейн313 прав, мы сможем предсказывать жизнь наперед?! Гадалки теперь умеют точно читать мысли людей, по словам лорда Айвора, который, кстати, не читал ни Генри Джеймса, ни ВВ; ему примерно 23 года, и сегодня утром он послушно явился в типографию, чтобы купить полное собрание моих сочинений. Ни один интеллектуал так бы не поступил. Они слишком озабочены спасением своих душ, эти аристократы; вот, например, лорд Бернерс на днях посылал за Пикоком314 по моей рекомендации.

Кроме этого, у нас ужинала Би Хоу, а в один из теплых прелестных дней мы ездили к Филиппу315, увидев и дом, и лошадей, и башни-перечницы в Уоддесдоне, и мне понравилась Бэбс316, но, как говорит Эдди, который приезжал на чай в воскресенье, это, «уверяю вас», все мое воображение. Если узнать ее поближе, она наверняка окажется очень скучной. Он знает десятки таких, как она. Но кто не скучен? По словам Эдди, только «блумсберийцы».

Потом была Сивилла Коулфакс, которая быстро смирилась с тем, что я к ней больше ни ногой; дешевого чая можно выпить и здесь, что она с благодарностью и делает. Она в привычной ей манере, безрадостно сухо, описывала свою поездку в Америку; никакого анализа – просто отчет. Чарли Чаплин317 – этакая смесь утонченности и обыденности. Но почему? Примеров нет, из чего я делаю вывод, что она лишь за кем-то повторяет, возможно, за Эсме Говардом318, Кулиджем319, Дугласом Фэрбенксом320 или итальянским мальчишкой-водителем. Как хорошая домохозяйка, которой она, собственно, и является, леди Коулфакс готовит Питера321 к тяжелой жизни, стряпая ему завтрак к девяти утра на Уолл-стрит322. В ней есть нотка жесткого профессионализма, совершенно не смягченная великолепием Аргайл-хауса.

24 марта, среда.

– Сегодня я напишу заявление на увольнение, – сказал Л., готовя кофе.

– Где именно? – спросила я.

– В «Nation».

Дело сделано, и впереди еще только шесть месяцев работы. Я чувствую себя на 10 лет моложе; опять гора с плеч и абсолютная свобода. В любом случае я не могу притворяться, будто потери существенны. То была временная работа, подработка, сначала забавная, потом надоевшая, а вчера вечером, после обычного спора о литературных статьях, верстке и т.д. с Мейнардом и Хьюбертом323, Л. принял решение уволиться. Никаких разногласий у нас не возникло. Как ни странно, когда мы пили чай с Нессой, она натолкнула меня на ту же мысль. Фил Ноэль-Бейкер сказал ей, будто считает Л. лучшим из ныне живущих писателей и ему жаль, что подобные люди тратят так много времени на «Nation» и издательство. Я уже начала было спрашивать, не думает ли она, что мы может бросить все это, когда вошел Л. и внес свою лепту в данный вопрос. Он ужинал с Клайвом, так что обсуждение отложили до сегодняшнего утра; решение было принято в десять и озвучено Шефу к одиннадцати; теперь, слава богу, нет больше никаких начальников и, надеюсь, не будет до конца наших дней324.

Ситуация, по-видимому, такова: Л. будет зарабатывать £300, а я – £200, но мне, честно говоря, кажется, что нам хватит; кстати, заниматься правками и гранками, поиском авторов и налаживанием связей можно и в другом месте, если понадобится. Я ужасно рада чувству освобождения. Перестраивать жизнь раз в три-четыре года – вот мой рецепт счастья. Нужно постоянно менять курс, чтобы ветер был попутным. Но благоразумная жизнь, как отметил Л., прямо противоположна этому. Нужно держаться за свое место. Но зачем, если гарантированы £400 и нет детей, подражать чиновникам или наслаждаться безопасной жизнью моллюска в раковине. Полагаю, теперь мы будем обсуждать издательство. Стоит ли нам отказаться и от него тоже – бросить все? Не такой уж простой вопрос, но и не такой насущный. Иногда мне хочется бросить. Ведь это, если рассуждать эгоистично, пошло бы мне на пользу и дало бы шанс писать самостоятельно, и я уже сомневаюсь, что «Heinemann325» или «Cape326» меня запугают. Это может быть весело, и даже очень. С такими темпами настанет время, когда нам не от чего будет отказываться, и тогда, чтобы добиться эффекта перемен, придется смириться. Мы мечтаем путешествовать по миру. В любом случае мой очередной прогноз таков: в следующем году мы будем богаче без «Nation», чем с ней.

Мне, пожалуй, нравится чувствовать, что я должна зарабатывать деньги, но категорически не нравится работать в офисе и занимать какой-либо руководящий пост. Мне не нравится быть на зарплате у других людей. Это, конечно, одна из причин, по которой я люблю писать для нашего издательства. Но свобода, полагаю, становится очередным фетишем. Эти бессвязные размышления я нацарапала в божественный, хотя и ветреный день; собираюсь почитать «Анну Каренину» [Толстого], а потом поужинать в трактире с Розой Маколей – не самое веселое развлечение, но, пожалуй, неплохой опыт.

Сегодня утром, когда Л. разговаривал с Мейнардом, в комнату вошла Лидия, чтобы показать мужу свои туфли-зебры, которые стоили 5 фунтов и 8,5 шиллингов; по словам Л., они были из кожи ящерицы. Любопытно, как подобные моменты разрушают формальность обстановки и меняют атмосферу.

27 марта, суббота.

Продолжение: не знаю, зачем мне рассказывать историю «Nation», ведь она не играет большой роли в нашей жизни. Однако Леонард встретил Фила Бейкера, который сказал, что он легко заработает £300, если захочет, на должности лектора в школе экономики327. Тем же вечером Л. рассказал мне об этой возможности, а затем мы, несмотря на ветер, отправились ужинать с Розой Маколей в «пивную», как я ошибочно назвала заведение. Там был десяток второсортных писателей во второсортной одежде: Линды328, Гоулды329, О’Донован330 – нет, не стану я в порыве лицемерной гуманности причислять к ним и Вулфов. Л., кстати, надел свой красно-коричневый твидовый костюм. Потом началась болтовня-трескотня, словно ощипанные куры кудахтали на старом дворе. Дело в том, что у нас не было общих интересов, за исключением литературы, и, хотя я люблю часами говорить о ней с Дезмондом или Литтоном, когда дело доходит до клевания зерен с этими активными жилистыми птицами, у меня встает ком в горле. Что вы думаете о Готорнденской премии331? Почему Мейсфилд332 не так хорош, как Чосер333? Или почему Джерхарди334 не так хорош, как Чехов335? Как мне обсуждать подобные темы с Джеральдом Гоулдом? Он запоем читает одни только романы, а три года назад взял отпуск и гордился тем, что не открывал ничего, кроме Чехова; чтобы все понять о романе, ему якобы достаточно первой главы. Сильвии, Джеральды, Роберты и Розы – все они звонко переговаривались за столом. Дородная женщина по фамилии Гоулд в течение вечера становилась все более и более пунцовой. Не расслышав, я переспросила: «Боже правый?», – когда мистер О’Донован сказал «побережье справа». Расположившись на низком диванчике в прохладной, подземной, наполненной весельем и здравомыслием комнате Розы, я беседовала с культурным молодым человеком, который оказался Роджером Хинксом336, сотрудником Британского музея, умеренным эстетом, этакой разновидностью Ли Эштона, но, слава богу, не второсортным журналистом. Весь вечер я твердила себе: «Слава богу, что я выбралась из этого, из “Nation”, и что я больше не в одной обойме с Розой, Робертом и Сильвией». Эти тонкокожие люди такие «милые», «добрые», респектабельные, умные и осведомленные.

Наш вчерашний вечер у Нессы едва ли можно считать одним из лучших. Л. и Адриан были молчаливы и саркастичны; старик Сикерт337 довольно беззуб и неподвижен; мне пришлось болтать, но вышло не очень хорошо; да и Несса с Дунканом не объединяют и не организовывают своих гостей; так что я вернулась домой в приступе ущемленного тщеславия, но не сильном, ведь я хотя бы старалась, пускай и недостаточно, а Л. нет. На следующий день он уехал рано утром в Родмелл, где у работников «Philcox338» самый разгар ремонта и прокладки канализации, так что мне некогда было расправлять крылья, а пришлось напрячься и закончить довольно затянувшуюся сцену ужина [«На маяк»]; я как раз поймала вдохновение, когда вошел Ангус и сообщил, что звонит Эдди и спрашивает, не пойду ли я с ним на Римского-Корсакова339 во вторник. Я согласилась и, более того, пригласила его на ужин. Потом меня охватили сомнения; я пожалела о своем обещании; не могла успокоиться; внезапно встряхнулась как ретривер; взглянула фактам в лицо; отправила Эдди телеграмму и письмо со словами «не могу приехать – отменяю договоренность» и задумалась о том, где провести день. Выбрала Гринвич, добралась туда в час дня; все прошло гладко; выкурила сигарету на набережной; смотрела, как из дымки выплывают корабли: один, второй, третий; обожала все это, даже собачонку смотрителей; увидела серые здания Рена340, выходящие окнами на реку; потом был еще один корабль, серо-оранжевый, с женщиной на палубе; потом в госпиталь; сначала в музей, где я увидела перо и посуду сэра Джона Франклина341 (чтобы распознать в экспонате ложку, требуется богатое воображение). Я играла со своим воображением, наблюдала за ним и чуть не разрыдалась при виде пальто, в котором Нельсон342 был у Трафальгара, с медалями, которые он прикрывал рукой (чтобы матросы не узнали), когда его, умирающего, несли вниз. Там была и его маленькая пушистая косичка из золотисто-седых волос, перевязанная черной лентой, и длинные белые чулки, один из которых очень грязный, и белые бриджи с золотыми пряжками, и его шарф – все это, я полагаю, они сняли, пока он лежал при смерти. «Поцелуй меня, Харди343», «Якорь, якорь», – прочла я, когда только пришла, и, клянусь, будто перенеслась туда, в день Победы, так что в моем случае чары, похоже, сработали. Потом начался мелкий дождь, но я все равно отправилась в парк, который был весь неровный, пересеченный многочисленными дорожками; затем поехала домой на двухэтажном автобусе и вернулась к чаю. Пришла Молли [Маккарти] (теплый верный медвежонок), которую я очень люблю, если судить по неуклонному росту на протяжении трех-четырех недель желания увидеть ее, кульминацией чего стало мое приглашение, а ведь я редко кого-то зову. Саксон принес дневник своего прадеда344, который, как он считает, понравится мне так же, как и ему; почитаю перед сном и лягу. Нельзя сказать, что я воспряла духом, но стало лучше. Конечно, я буду вспоминать выплывающие из дымки корабли (тут позвонил Томлин345, но мы не увидимся; одиночество – моя невеста, и сегодня вечером ее обесчестят Клайв с Мэри) и пальто Нельсона еще долго после того, как забуду, насколько глупо и неловко я чувствовала себя у Нессы в пятницу.

9 апреля, пятница.

Жизнь была очень добра к Лифам346. Я бы даже сказала, что она у них идеальна. Зачем тогда вся эта суета вокруг жизни? Она может породить старика Уолтера, болтуна и пухляка; старушку Лотту, статную и приятную; маленькую Китти, настолько хорошенькую и милую, насколько это вообще возможно; и красавчика Чарльза, такого любящего и нежного. Окунитесь с головой в жизнь Уолтера, и вы увидите лишь достаток и благополучие. Сын целует его и говорит: «Благослови тебя господь, отец». Посмеиваясь, он откидывается на подушки. Берет миндальное печенье. Рассказывает истории. Лотта мурлычет в своем черном бархатном платье. И только я лишена этого глубокого естественного счастья. Именно так я всегда себя чувствую, по крайней мере в последнее время, – и именно этого мне ужасно не хватает. Конечно, у меня случаются приступы счастья, но это не то. Вот почему я больше всего завидую добродушию, семейной жизни и вовлеченности в поток жизни. Действительно, если отбросить преувеличения, это прекрасная форма существования. И тысячи людей живут именно так – без падений. Но почему же не все мы? Старики и молодежь соглашаются жить вместе и остаются адекватными, и не тупеют, и не скупятся, и даже не стесняются своих эмоций. Возможно, это поверхностное впечатление о мнимой гармоничности незнакомых людей. Возможно, я бы поменяла свою точку зрения, если бы виделась с ними чаще. Возможно, писатели так не живут. Но бесполезно оспаривать свое впечатление, которое к тому же очень сильно. А еще я все время думаю: «Они жалеют меня. Им интересно, ради чего я живу». Потом я отбрасываю эти мысли и заставляю себя заговорить с Китти. А еще я знаю, что все наши с Леонардом достижения: издательство и книги, – ничего не значат для Лотты, Уолтера и Чарльза и почти ничего не значат для Китти. У ворот стоит автомобиль Чарльза. Совершенно счастливые, они едут в Беркхамстед347; это занимает час, так что они уже там. Весенняя ночь и т.д.

11 апреля, воскресенье.

Не могу читать миссис Вебб, поскольку вот-вот придет С. Томлин. Еще я хотела продолжить рассказ о Лифах, но уже почти забыла свое впечатление о них. Я снова погрузилась в собственную личность. Как это происходит? Я имею в виду внезапные смены перспективы. Возможно, моя жизнь, когда я пишу сочиняя, необычайно осознанна и очень ярка для меня, а чай с Лифами разрушает ее быстрее, чем встречи с другими людьми, ведь внутри себя я слышу: «Вот это – жизнь, и только это». Но когда я попадаю в совершенно отдельный мир, где Уолтер шутит, то понимаю, что все это существует независимо от того, существую ли я, и поражаюсь. Какими бы сильными они ни были, эти впечатления быстро проходят, оставляя после себя осадок идей, которые я обсужу с Л., возможно, по пути в Юэрн-Минстер348. Идеи о естественном счастье: как его разрушает наш образ жизни.

Жизнь миссис Вебб заставляет меня сравнивать ее с моей собственной. Разница в том, что она пытается соотнести весь свой опыт с историей. Она очень рациональна и последовательна. Она всегда думала о своей жизни и смысле мироздания; это началось у нее в четыре года. Она изучает себя как феномен. Поэтому ее автобиография кажется частью истории XIX века. Она – продукт науки и отсутствия веры в Бога; она – явление Духа Времени349. Во всяком случае, она так считает и старается этому соответствовать, что весьма любопытно. У нее необузданный поток мыслей. В отличие от позера Уолтера Рэлея350, ее гораздо больше интересуют факты и правда, чем то, что шокирует людей и что не должен говорить профессор. Похоже, Томлин не придет, а Л. в Стейнсе351, так что я попробую немного почитать.

Во вторник 13 апреля Вулфы отправились на поезде в город Бландфорд в Дорсете и на автомобиле добрались до гостиницы Тальбот-Инн в Юэрн-Минстере, где провели пять ночей. На обратном пути 18 апреля они доехали на автобусе до Борнмута352, а оттуда на поезде вернулись домой через вокзал Ватерлоо.

18 апреля, воскресенье.

(Это написано)

Это написано, но, очевидно, не всерьез, а для того, чтобы опробовать перо, я полагаю. А сегодня уже 30 апреля [пятница], последний день дождливого ветреного месяца, если не считать внезапной летней жары на Пасху, когда мы открыли все двери и впустили тепло внутрь; солнце, я полагаю, светит всегда, но часто за облаками. Я ничего не рассказала об Юэрн-Минстере. А мне теперь интересно, что я запомнила. Крэнборн-Чейз353: низкорослые вековые деревья, редкие, не сгруппированные дополнительными посадками; анемоны, синие колокольчики, фиалки – все бледные, разрозненные, блеклые, безжизненные, ибо солнца почти нет. Затем долина Блэкмор: огромный воздушный купол над распростертыми внизу полями; солнце то светит, то исчезает; короткие проливные дожди, словно струящаяся с неба вуаль; возвышающиеся холмы, очень сильно изрезанные (если так можно сказать) выступами, так что они кажутся ребристыми и шершавыми; потом надпись в церкви «искал покой и нашел его» и вопрос «кто же писал такие высокопарные эпитафии?»; удивительная чистота деревни Юэрн, ее счастье и благополучие заставляли меня задавать вопросы, вместо того чтобы отпускать колкости, как нам того хотелось. Но это нормально, так и должно быть; потом чай со сливками, а еще я помню горячие ванны; мое новое кожаное пальто; Шафтсбери354, такой низкий и куда менее величественный, чем я себе представляла; поездку в Борнмут, и собаку, и даму за скалой, и вид на Свонедж355, и возвращение домой.

А потом наступил кошмар: Нелли решила уйти; я была тверда и в то же время опустошена. Во вторник она остановила меня на лестнице и сказала: «Мэм, пожалуйста, позвольте извиниться?». В этот раз мы были настолько решительны и убеждены в ее намерениях, что я написала целых 6 писем. Однако, поварихи не явились, а я так погрузилась в «вопрос прислуги», что была ужасно рада, когда Нелли решила остаться. Отныне я клянусь больше никогда и ни за что ей не верить. «Я слишком люблю вас, чтобы быть счастливой с кем-то еще», – сказала она. Это, пожалуй, лучший комплимент, который я когда-либо получала. Но мысли мои беспорядочны. Все дело в одежде. Кстати, вот что унизительно для меня – идти по Риджент-стрит, Бонд-стрит и т.д. и быть одетой явно хуже, чем другие люди.

Вчера я закончила первую часть романа «На маяк», а сегодня начала вторую. Пока не могу разобраться – это самый трудный и абстрактный кусок, – мне надо показать пустой дом, отсутствие персонажей, течение времени, все обезличенное и невыразительное, не за что зацепиться; что ж, я с наскока написала две страницы. Глупость это или гениальность? Почему я так легко управляюсь со словами и чувствую себя способной делать все что хочется? Понемногу перечитывая текст, я чувствую в нем одухотворенность, правда, хочется его сократить, но немного. Сравниваю свою нынешнюю лихую скорость с мучительно долгими и тяжелыми сражениями, которые я вела с «Миссис Дэллоуэй» (кроме концовки). И это не выдумка, а самый что ни на есть факт. К тому же я обрела некоторую славу. Мы много времени тратим на обсуждение «Nation». Вернулся Мейнард, одетый в легкое пальто; он говорит, что собирается баллотироваться на должность провоста356 Кингс-колледжа. Мы отвечаем, что Лидия одобрит. Он называет это средним возрастом и респектабельностью. Я испытываю к нему некоторую симпатию. «Из-за его седины», – поясняю я Клайву. Клайв вернулся; Несса уезжает357, а я беспокоюсь о своей одежде и о том, как Роджер вчера вечером расстроил меня, сказав, что Несса за спиной обсуждает недостатки моего характера. Затем (в доме Ральфа с его новой пассией358) Инес359, весьма похожая на Вивьен [Элиот], встречается со мной взглядом, у нее зеленоватые глаза и очки в розовой оправе, и говорит: «Мне надо сказать вам две вещи», – а потом сообщает, что восхищается мной. Проглотив это (с сомнением), я слышу: «У вас когда-нибудь был роман с Оливером?». Смысл таков: она невзлюбила меня из-за ревности. Я отрицала, что когда-либо целовалась с ним, да и сам он никогда не смотрел в мою сторону. Она не верит. И это длится уже много лет – странная сцена, срежиссированная Оливером*, и вот наконец-то она осмелилась спросить. Я призвала на помощь Л. и, кажется, убедила ее.

* Оливер отрицал, что приложил к этому руку, и назвал все выдумкой с ее стороны, предлогом для интимной беседы со мной. «Таких женщин очень много», – сказала Роза Маколей, сидя в своем кресле, изящная и тощая, словно мумифицированная кошка (это написано 12 августа).

5 мая, среда.

Было бы интересно вести подробный отчет о Забастовке360. Сейчас, например, без четверти два; бурый туман; никто ничего не строит; моросит дождь. Первым делом с утра мы подходим к окну и наблюдаем за движением на Саутгемптон-роу361. Оно безостановочно. Все на велосипедах; машины набиты людьми до отказа. Автобусов нет. Ни плакатов, ни газет. Мужчины работают на дороге; вода, газ и электричество разрешены, но в 11 часов отключили свет. Я сидела в типографии, вглядываясь в бурый туман, пока Л. писал статью для «Daily Herald362». Из «British Gazette363» на велосипеде приехал весьма революционный на вид молодой человек. Л. собирался дать им комментарий. Все было по-военному и держалось в строжайшей тайне. Потом вошел Клайв – дверь оказалась не заперта. Он предлагает себя в помощь правительству. Мейнард взволнован и хочет, чтобы издательство «Hogarth Press» выпустило листовку «Nation»364. Все это утомительно, уныло и очень напоминает ожидание поезда на платформе. Ходят слухи, что в час отключат газ, – вранье, разумеется. Не знаешь, что делать. Да и погода сегодня соответствующая: туман, дождь, холод. Голос, довольно заурядный и официальный, хотя никакого другого нет, желает нам доброго утра в 10 часов. Это голос Британии, на которой мы не может ответить. Голос банален и сообщает нам лишь о том, что принц Уэльский365 возвращается [из Франции] и что происходящее на улицах Лондона беспрецедентно.

6 мая, четверг.

(Любопытная особенность Забастовки в том, что трудно помнить день недели.) Все без изменений, но мы по какой-то причине, из-за погоды или по привычке, веселее обычного, меньше обращаем внимание на ситуацию и периодически думаем о других вещах. Такси сегодня не работает. Продаются различные газеты-листовки366. Никто ничему не верит. Клайв ужинает в Мэйфэйре367, и все поддерживают бастующих; я иду к Харрисону [дантисту], и он кричит мне: «Это красная тряпка368 против британского флага, миссис Вулф!» – а потом рассказывает, как Томас369 получил £100 000. Фрэнки ужинает в ресторане и говорит, что у всех проправительственное настроение. Приходит Боб [Тревельян] и рассказывает, что Черчилль370 за мир, но Болдуин371 и с места не сдвинется. Клайв утверждает, что Черчилль выступает за бомбы со слезоточивым газом, борьбу не на жизнь, а на смерть, и что именно он стоит за всем в происходящем. Так мы и живем, запертые в своих клетках. Я замечаю, как часто наши разговоры заканчиваются словами «ну, я не знаю». По словам Л., это подвешенное состояние ума вызвано отсутствием газет. Похоже, обе стороны в тупике и ситуация может оставаться такой неделями. О чем сейчас все молятся, так это о чуде, о Короле, божестве или каком-нибудь беспристрастном человеке, который скажет «миритесь и не деритесь», чего мы все, собственно, и хотим.

Только что вернулась с прогулки по Стрэнду [центральная улица Лондона]. Разумеется, всюду грузовики, полные пожилых мужчин и девушек, которые едут стоя как пассажиры в старых вагонах третьего класса. Дети копошатся. Они собирают куски старой деревянной брусчатки. Кажется, что жизнь кипит и все заняты делом. Магазины открыты, но пусты. Над всем царит какая-то странная бледная неестественная атмосфера – большая активность, но никакой нормальной жизни. Думаю, со временем мы станем более независимыми и стойкими. Я участвую в покупке платья вместе с Тодд и в ужасе вздрагиваю при мысли о непомерной задаче, которую я на себя взвалила, – пойти к рекомендованной портнихе, но не одной, а с той самой Тодд, из-за чего у меня в жилах стынет кровь. Хотя, возможно, это подстегивает меня сильнее, чем Забастовка. Это (положение дел) немного похоже на ранее утро, когда ты не спал всю ночь. Дела сегодня лучше. Мы продали несколько книг. Боб встал в пять утра, чтобы избежать толпы, и ехал на велосипеде от холма Лейт-Хилл. Час спустя он проколол шину, встретил своего портного, который помог ему с починкой, продолжил путь, чуть не погиб в толпе на подъезде к Лондону и с тех пор бродит по городу, из Челси в Блумсбери, собирая сплетни и бессвязно бормоча об эссе Дезмонда и собственной поэзии. У него в заначке есть еще два произведения, которые «должны быть опубликованы». Он ненасытен и похож на обезьяну, но обладает каким-то грубоватым сельским шармом и напоминает собаку, которую дразнят. Он жаловался на то, как его дразнил Логан. Клайв заходит обсудить сводки – да, больше всего это похоже на дом, в котором кто-то смертельно болен; друзья проведывают; ждешь новостей от врача. Приходил поэт Кеннелл372, худощавый парень, нервный, заунывный, довольно симпатичный; он ищет работу и решил податься к Вулфам, которые, полагаю, считаются авторитетами в данном вопросе. Мы посоветовали обратиться к Дезмонду. Через час он ушел… Тут меня прервал Клайв. Он ходил с Мэри по магазинам Вест-Энда [западная часть центра Лондона]. Ему нечего было рассказать об этом. В семь часов они с Л. включили радио, но ничего особенного не услышали. Рассказ о ситуации на улицах, о том, как люди «добираются на работу» – стандартная фраза; о том, что завтра будет холодно и ветрено (сегодня промозгло) и что в Палате общин идут жаркие дебаты…

Среди толпы людей на Кингсуэй373 были старик Притчард374, беззубый, с возрастом отощавший, доброжелательный, потрепавший Л. по плечу и сказавший, что «готовился пристрелить его», а также старая мисс Притчард, столь же хрупкая, розовощекая, потрепанная.

– Как долго это продлится, миссис Вулф?

– Недели четыре.

– О боже!

И они пошли дальше, через мост в Кеннингтон375, я полагаю; потом был старый потрепанный клерк, которому предстояло пройти пешком еще 5 миль. Мисс Талбот шла несколько часов, миссис Браун – два часа376. Но все они приходят и суетятся как обычно. Притчард не берет денег с бедняков, как мне кажется, и называет себя тори377.

Еще мы боремся за то, чтобы выгуливать собак на площади. Нам говорят, что нельзя, а в теннис играть можно. Л. готов воевать и выводит пекинеса на площадь. Мы не получаем новостей из-за границы, и отправить туда ничего не можем. Посылок нет. Молоко, овощи и т.д. подорожали на несколько пенсов. Карин купила четыре огромных куска мяса.

Сейчас прохладный светлый вечер; очень тихо, только мелодия шарманки вдалеке. Кирпичи как лежали у стройки, так и лежат. Виола Три378 собирается помочь нам сколотить состояние. Она ужинала здесь в понедельник вечером, накануне забастовки.

7 мая, пятница.

Никаких изменений. «Лондон вызывает Британские острова. Всем доброе утро». И так каждый день в 10 часов. Единственная новость в том, что архиепископы ведут переговоры и просят всех молиться за благоприятный исход дела. Идет ли речь о действиях, мы не знаем. Мы вообще ничего не знаем. Миссис Картрайт пришла пешком из Хампстеда. У них с Л. был жаркий спор: она против рабочих, ибо не понимает, зачем их поддерживать, и видит, как мужчины на улицах бездельничают, вместо того чтобы работать. Сегодня все мы почти ничего не делали. Холодный и сырой день с мимолетными мгновениями солнечного света. Все договоренности остаются без изменений. Девушка пришла из Шордича379, чтобы сшить чехлы для стульев, но пешая прогулка ей даже понравилась. Из «Times380» поступил запрос на 25 книг Виолы. Вопрос в том, выпускать ли «Nation». Леонард ходил в офис, а я – в Британский музей, где царили спокойствие, благородство и строгость. Там везде начертаны имена великих людей, а мы все будто крохотные мыши, тихонько и скрупулезно грызущие свои крохи. Мне нравится эта пыльная книжная атмосфера. Большинство читателей, похоже, воротят носы и взгляды. Но все же они любят свою жизнь и, полагаю, верят в важность книг; они проверяют, сравнивают и читают другие книги, и так будет всегда. Последний раз я читала там лет пятнадцать назад. Пришла домой и обнаружила Л., вернувшегося из офиса с Хьюбертом [Хендерсоном], который, что называется, «остался на чашечку чая», а в действительности задержался на час-полтора ради обсуждения Забастовки. Вот его прогноз: если дело не решится к понедельнику, то затянется на 5 недель. Зарплату сегодня не выплатили. Леонард говорит, что это его волнует больше, чем война, а Хьюберт рассказывал нам о своем путешествии по Германии и о том, какими животными были немцы в 1912 году381. Он считает, что скоро могут отключить газ и электричество; он был на собрании журналистов, где все выступали против трудящихся (то есть против всеобщей забастовки) и пророчили победу правительства. Л. говорит, что если государство победит и разгромит профсоюзы, то он посвятит свою жизнь труду, а если архиепископ добьется успеха, то примет крещение. А теперь – на ужин с Клайвом в «Commercio».

9 мая, воскресенье.

Новостей о забастовке нет. Диктор только что велел нам сегодня молиться. Вчера вечером мы с Л. поссорились. Мне в нем не нравится буйнопомешанный, а ему во мне – иррациональный христианин. Я напишу об этом позже – о чувствах по поводу Забастовки, – а сейчас хочу проверить свою теорию о том, что если вылить чувства на бумагу, то можно обрести успокоение. Я опрометчиво отказалась пообедать с Ноэль-Бейкерами, которые увезли Л. на своей машине. Минут десять назад я внезапно пожалела об этом. Как бы мне хотелось поболтать, посмотреть их дом и помериться умами. Сейчас разумнее всего было бы сделать что-то себе в удовольствие – то, чем я бы не смогла заняться, если бы поехала с ними. На ум пришло только сделать запись в дневнике и прогуляться по площади. Непонятно почему, но у меня есть комплекс по поводу моей одежды. Когда меня куда-то зовут, я первым делом думаю: «Но у меня же нет подходящего наряда». Тодд так и не прислала мне адрес ателье, а я, возможно, разозлила ее своим отказом вместе пообедать. Однако Вирджиния, которая отказывается, – очень инстинктивная и потому сильная личность. Рефлексия и общительность проявляются позже. Тогда возникает конфликт.

Вчера вечером в эфире был Болдуин; он спекулирует на религиозности и пытается вложить в свои слова все, будто говорит в последний раз. «Верьте в меня. Вы избрали меня 18 месяцев назад. Чем я подорвал к себе ваше доверие? Неужели вы не верите, что я смогу добиться справедливости для обеих сторон?» Как ни поразительно слышать голос премьер-министра, потомка Питта382 и Чатама383, я все же не могу найти в себе должное количество благоговения. Я представляю сгорбленного атланта, несущего на плечах весь мир. И вдруг его самоуверенность становится нелепой. Она превращается в манию величия. Я не доверяю ни одному человеку, как бы громко он ни вопил о своей религиозности.

10 мая, понедельник.

Ссора с Л. разрешилась в типографии. О, как же все спорят и перебивают друг друга! Пока я пишу, Л. разговаривает по телефону с Хьюбертом. Мы готовим петицию384. Вчера вечером, как нам показалось, ситуация явно улучшилась. Архиепископ385 и Грей386 оба были настроены на примирение, так что мы легли спать счастливыми. Сегодня опять тупик, но есть всевозможные глубинные изменения, о которых мы получаем самые противоречивые сведения. Дорогой старина Фрэнки рассказал (у камина в книжном магазине) о переговорах между Асквитом и Редингом387, настроивших второго враждебным по отношению к мужчинам [рабочим?]. Позже через Клайва и Дезмонда пришла информация, что Асквит был в Уорфе388, в 60 милях от лорда Рединга. Леди Уимборн389 устроила вечеринку, на которой встретились Томас и Болдуин. Сегодняшняя встреча таинственным образом отменена. Иначе проблема с забастовкой была бы урегулирована. Сегодня утром я отнесла в Палату общин статью Л., чтобы уже днем она легла в основу выступления Хью Далтона390. Вся эта шумиха с полицией и мраморными статуями вызывает смутное недовольство. Но правительство обеспечило меня автобусами в оба конца и даже не закидало камнями. Серебристо-малиновый караул на Уайтхолл391; Кенотаф; мужчины снимают возле него шляпы. Дома я обнаружила заговорщиков, Тома Маршалла и Л. После обеда – в книжный магазин [«Birrell & Garnett»], где слушала сплетни «не для телефонного разговора»; в Лондонскую библиотеку, где встретила Гуча392 – высокого бледного упрямца, приветливого и долговязого, – и Молли, всю в пыли, прилежно изучавшую «Dublin Review393» за 1840 год; прогулялась до дома; Клайв опроверг сплетни; Джеймс пытается заставить Сент-Лоу394 подписать [петицию]; потом звонит Мейнард и дает указания печатать «Nation» по образцу «New Statesman»; я согласилась, а Л. нет; затем обед; автомобильная авария; сейчас полдесятого, а телефон не перестает звонить.

11 мая, вторник.

Я могу писать – этот дневник привык к вопиющим издевательствам, – пока жду… Тут меня несколько раз прерывали (с 12:30 до 15:00); мы с Джеральдом Бренаном мучительно долго сочиняли письмо мистеру Голсуорси395. Спорить об архиепископе Кентерберийском с Джеком Сквайром в полночь кажется теперь нормальным, но не таким интересным, часто повторяю я, как писать «На маяк» или статью о де Квинси396. Думаю, это самообман – думать, что годы спустя подробности происходящего будут кому-то интересны. В конце концов, от войны остались бесплодные воспоминания. Но никогда не знаешь наверняка, а ожидание и писательство снижают тревогу посредством выплескивания на бумагу всех этих бесчисленных деталей и мыслей о них. Сквайр не хочет «вставать на колени». Коленопреклонению место в церкви. Церковь не имеет никакой связи с народом. События складываются так, что работники типографии «Nation» отказываются от статьи Л., в которой он говорит, что забастовка законна и конституционна. Полагаю, это происки загнанного правительства397. Мистер Болдуин посетил зоопарк398. В середине обеда приехала очаровательная миссис Булли399, безуспешно посетившая Конуэя400. Сент-Лоу подписал петицию, а еще Роза Маколей и Литтон. Сегодня вечером назовут имена, и тогда, возможно, на нас снизойдет тишина. Ральф и Джеральд – наши разведчики. Но телефон разрывается; звонят самые неожиданные люди, например, Брейс и Кан401; женщина привезла новый чехол для дивана. Вчера Ральф и Фрэнсис Маршалл попали в аварию402. Ей чуть не выбило зубы. Один человек погиб, у другого сломана нога – результат управления поездами без сигналов, усилиями пылких оптимистов-старшекурсников. Приходил Биллинг403 – он готов напечатать что угодно, ибо все его люди вернулись и нуждаются в работе. Таким образом, поскольку бедняга Макдермотт404 умер еще в январе, возможно, именно они будут печатать «Nation». Если подумать, почти весь наш шрифт занят, так что делать это у нас точно не вариант. Позвонить ли мне Джеймсу? На мальчика из библиотеки «Days405» напали задиры и сбросили его с велосипеда; к счастью, шесть книг [Виолы] Три, за которыми он заезжал, не пострадали. Они продаются вяло. Их редко заказывают. Миссис Картрайт приехала на ржавом велосипеде Фейт406.

12 мая, среда.

Забастовка окончена (звонят в колокола).

Проблема была улажена примерно в 13:15 – вернее, в это время в радиоэфире прозвучало сообщение. В час дня я была на Тоттенхэм-Корт-роуд и услышала, как в мегафон «Bartholomew & Fletcher407» объявили, что лидеры БКТ408 находятся на Даунинг-стрит. Придя домой, я обнаружила, что ни Л., ни Нелли этого не слышали; через 5 минут то же самое объявили по радио. Нам велели быть наготове и ждать важных новостей. Потом заиграло фортепиано. Затем диктор невероятно помпезно и мрачно, произнося по слову в минуту, зачитал: «Сообщение с Даунинг-стрит 10. Лидеры БКТ согласились прекратить забастовку». Л. немедленно бросился звонить в офис; Нелли – сообщить клерку Притчарда, а я – миссис Картрайт (однако Нелли меня опередила); потом мы закончили обед; я позвонила Клайву – он предложил нам выпить вечером. Сегодня утром я видела 5–6 бронеавтомобилей, медленно ехавших по Оксфорд-стрит; в каждом сидели по два солдата в жестяных касках, а третий целился из пушки, словно готовясь стрелять. Но в одной из машин я также заметила полицейского, который курил сигарету. Подобных зрелищ, рискну предположить, я больше никогда не увижу, да и не хотелось бы. У отеля уже (сейчас 14:10) появились рабочие с водосточными трубами. Кроме того, Гризель отвоевала себе право выгуливаться на площади.

13 мая, четверг.

Думаю, при перечитывании дневника я буду пропускать все страницы, посвященные Забастовке. «Ох уж эта скучная старая глава», – скажу я. Волнение по поводу того, что важно, а что нет, всегда недолговечно. И все же сегодня тоска – Л. как и я, угрюм, – ведь забастовка продолжается; ни один железнодорожник не вернулся на работу; теперь мстительность овладела нашими рабочими. Правительство молчит. Видимо, БКТ согласился на условия, которые шахтеры сейчас отвергают. В любом случае на то, чтобы запустить механизм Англии, уйдет неделя. Поезда встали по всей стране. Кажется очевидным, что лейбористов опять обведут вокруг пальца и, возможно, лишат права на забастовки в будущем. Типография «Nation» до сих пор не работает. Короче говоря, напряжение спало, мы все ссоримся, спорим и злословим409. Такова человеческая натура, а я не люблю ее, если только она не промаринована искусством. Вчера вечером мы ужинали с бастующими и заглянули к Клайву. Там было много разговоров об искусстве. К нам присоединилась добрая зануда Джанет Воган410, напомнившая мне Эмму411. Я ходила к своей портнихе, мисс Брук, и мне это показалось самых спокойным, дружелюбным и даже приятным занятием. У меня страсть к красивым вещам и предметам, которую я не удовлетворяла с тех пор, как умерла Салли Янг412. Это смелый шаг, но теперь я свободна от беспокойства по поводу одежды, ее стоимости и необходимости выставлять себя напоказ на Оксфорд-стрит.

20 мая, четверг.

Жду, когда Л. вернется после шахмат с Роджером; сейчас 23:25. Думаю, нет нужды говорить о Забастовке. После кризиса разум обычно затуманивается, и я понятия не имею, как именно урегулируют ситуацию, если этого еще не произошло.

Теперь нам надо снова взяться за книги. Виола Три и Фил Бейкер терпят неудачу. Виола приходит после ужина и тактично просит дружеского, по ее словам, совета. Виола – жар-птица и в значительной степени актриса, над которой издеваются всякие Уэйли и Марджори, но мне она нравится. У нее огромный эгоизм, чувство собственного величия, которое, как мне кажется, проявляется и телесно. Она оценивает женщин по их бедрам и лодыжкам, словно лошадей. Быстро возвращается к теме своих достоинств и тому, что ей следовало выйти замуж за герцога Ратленда413. «Лорд… (его дядя) сказал, что я была женщиной, которую Джон действительно любил. Герцогиня советовала мне: “Влюбитесь в Джона и уведите его от… Во всяком случае, ты хотя бы высокая и красивая…”. Иногда я думаю, что если бы вышла замуж, хотя он никогда не предлагал, то папочка414 бы не умер. Я бы предотвратила эту операцию, а как бы он полюбил герцога в качестве зятя! Вся его жизнь была сплошным притворством – ну вы понимаете». И вот она уже бежит дальше, в своей лучшей одежде; непринужденная и фамильярная, но в то же время сдержанная; с лукавством и настороженностью светской женщины; в чем-то неприятная, в чем-то великолепная; не чувствующая себя в своей тарелке с нами, но все же радующаяся месту, где она может делиться своими историями, и новым, незнакомым слушателям. Она говорит без умолку, но очень осторожничает, чтобы не надоесть; хорошая деловая женщина, действительно обладающая недюжинным обаянием. Однако все это, как говорится, не способствует продажам ее книги.

На чай приходил Эдди. Он мне нравится. Из-за его лести? Из-за благородства? Не знаю, мне он кажется энергичным и легким. А завтра на обед приедет Вита, что принесет много радости и удовольствия. Меня забавляют наши с ней отношения; расставание в январе было таким пылким, а теперь что? Влюблена ли я в нее? Но что такое любовь? То, что она «влюблена» (здесь надо бы прошедшее время) в меня, возбуждает, льстит и подогревает интерес. Что это за «любовь»? О, а потом она удовлетворит мое вечное любопытство и расскажет о том, кого видела и чем занималась, ведь я невысокого мнения о ее поэзии415. Как я могу такое говорить – я, которая с таким удовольствием хвалит далеко не самое лучшее творчество даже самых близких своих друзей. Сегодня вечером я собиралась читать ее стихи, но вместо этого закончила Шэрона Тернера416 – прозаичный, простой старик; само воплощение Саксона, безграничный зануда, осмелюсь сказать, с величайшим «рвением к самосовершенствованию», с самыми святыми привязанностями, с тринадцатью детьми и без характера или внутреннего импульса, с любовью к долгим прогулкам и музыке; он скромный, но тщеславный, как муравей. Я имею в виду, что у него есть трудолюбие и упорство муравья, но так мало темперамента, что его трудно назвать тщеславным!

25 мая, вторник.

Наступила жара, принесшая с собой невыразимо неприятные воспоминания о вечеринках и Джордже Дакворте417; страх преследует меня и сейчас, когда я еду на втором этаже автобуса по Парк-лэйн и думаю о леди Артур Рассел418 и т.д. Я все это разлюбила, но влюбляюсь снова, когда автобус подъезжает к Холборну. Любопытный переход от тирании к свободе. К этому примешивается обычное «я думала, что, когда ты умер в мае прошлого года, Чарльз [?], многое умерло вместе с тобой»; смерть прячется среди листьев, а день рождения Нессы – среди маленьких твердых розовых майских бутонов, которые мы обычно нюхали у тротуара в верхней части Гайд-Парк-Гейт, а я спрашивала, почему, если цветы майские, они не распускаются 1-го числа; зато распускаются сейчас, а день рождения Нессы, который будет ее 47-м, через несколько дней. Она в Италии; Дункан, говорят, «совершил проступок», за что был оштрафован на 10 лир.

Л. подхватил жуткую простуду от Нелли, которую заразила Лотти… Это его голос я слышу? Гризель утвердительно виляет хвостом. Она права. Вита тоже заболела, иначе мы бы ужинали…

Сейчас мы на Тависток-сквер. Л. стало лучше. Я счастливее, чем раньше. Завтра едем в Родмелл, чтобы оценить ванну, туалет и просторную гостиную без старой стены. Эта мечта так часто дразнила меня и ускользала, что я с трудом верю в ее осуществление. Замечу, что из-за забастовки мне до сих пор приходится уточнять расписание поездов на вокзале Виктория.

Признаюсь, я закончила черновик второй части романа «На маяк» и, возможно, допишу книгу к концу июля. Если так, то в сумме выйдет семь месяцев – рекорд.

Итак, приходила Вита, и я ощутила шок после разлуки; как же я застенчива; как разочарована собственным телом; как чувствительна к новым оттенкам чувств – я уловила нечто «женственное» и более зрелое; она приехала прямиком с вокзала, не переодевшись, и была изможденной, не такой красивой, как обычно. Мы сидели и разговаривали на диване у окна, вернее, она молчала, а я болтала, отчасти чтобы отвлечь ее внимание от меня, отчасти, чтобы она не подумала: «Ну, и это все?», – как она, должно быть, думала, после того как всецело раскрылась мне в письменном виде. Таким образом, каждый из нас испытал разочарование, но, возможно, и некоторую уверенность… Одной встречей это может не ограничиться. Но я справедливо сравнила ее состояние со стаей птиц, летающих взад-вперед, мечущихся, сбитых с толку, возвращающихся после долгого путешествия обратно в гущу событий. Она была более спокойной, застенчивой и неловкой, чем обычно. Она не готова к разговорам с Нелли или миссис Картрайт и стоит как школьница у доски. Думаю, она вполне может заставить Гарольда уйти с работы. Хотя ей с ее «великой жизнью», как мне кажется, с Дотти419 и всеми остальными, кого я почти не знаю, необязательно быть в центре внимания. А я не могу писать. Хотя до этого могла. Внезапно меня покинуло то, что называют инстинктом. Большинство людей, несомненно, всю жизнь так живут. Мейнард встретил Джорджа и леди Маргарет [Дакворт] у Дарвинов; пишет, что он притворщик, а она исчадие ада. Она теперь ходит с палкой. Что за унылый мир, где эти простачки встречаются раз в 20 лет или около того.

9 июня, среда.

В прошлую субботу я заболела гриппом; сидела под палящим солнцем на стадионе «Lord’s420» и тряслась от озноба; поэтому ни с кем толком не виделась, кроме обитателей типографии, и отменила поход на «Дон Жуана»421; Дэди и Хоуп422 придут сегодня вечером, а Осберт [Ситуэлл] – завтра на ужин. Вся моя кипучая энергия разом покинула меня. Я понемногу, с большим трудом переделываю эту вечную лекцию «Как читать?», поскольку «Yale Review423» купил ее, и не могу понять, о чем вообще «На маяк». В эти выходные я надеюсь проветрить мозги либо у Виты, либо в Родмелле.

Да, я считаю, что Родмелл – это абсолютный триумф, хотя Л. советует мне так не говорить. Особенно хороша наша расширенная гостиная с пятью окнами, балками посередине, цветами и зеленью со всех сторон. Вода для ванны греется быстро, в унитазах сливается вода (правда, недостаточно быстро). Погода опять подвела, и у нас было странное путешествие домой через Ньюхейвен, Писхейвен и Брайтон424. Поезда ходят медленно и редко. В каком-то смысле Забастовка до сих пор продолжается. Потом мы ходили на вечеринку Эдит Ситуэлл (я в новом платье), «чтобы познакомиться с мисс Стайн425» – дамой, очень похожей на Джоан Фрай426, но более крупной, в парче с голубыми разводами, довольно грозной. Там были Морган, Зигфрид427, Тодд (которой я в порыве дикого безумия предложила написать книгу, и она согласилась!428), и Виола [Три] (которую так сильно критиковали строгие авторитеты Хэм-Спрей-хауса), и Эдит в смятении; и горы вишни, и ячменная вода, – как Л. блестяще описал все это Сивилле [Коулфакс] на следующий день. Она пришла одна, больше никого не было, мы сидели и смеялись. «Ну а что плохого в этой глуповатой, добродушной, довольно забавной женщине?» – спрашивала я себя. Потом она выразила желание поужинать с нами. Л. сегодня обедает с Уэллсом429.

[Тот же день] Леонард вернулся от Уэллса, болтавшего до 15:45 о любви к прогулкам по улицам и своем доме во Франции, за которым ухаживает очень умная бразильянка430. Он называет меня «слишком умной, что плохо»; не умеет критиковать; выдвигает социальные теории, поскольку в эпоху, когда общество якобы распадается, социальное государство – это часть личности. Они обедали в «Boulestein431». Леонард спросил о нем в Автомобильном клубе432. «Очень знакомое имя», – ответил мужчина. Пыл и отголоски славы Уэллса, похоже, настигли меня этим прохладным дождливым вечером, и я думаю, что если бы я пошла на обед вместе с ними, как просил Уэллс, то он бы меня покорил. (Кстати, мы очень проголодались; Нелли готовит на ужин жареную курицу и мороженое, которые мне наверняка понравятся. Потом мы включим граммофон). Рада заметить, что я окончательно поправилась, хотя и не знаю теперь, остаться мне с Витой или же поехать в Монкс-хаус.

Л. собирается выпустить сборник своих эссе433. Я подумываю о том, чтобы попросить леди Хорнер434 написать мемуары. Сегодня мы обсуждали даты отпуска Нелли… Так и живем.

После того, как Вирджиния переболела гриппом или “головной болью от нервного истощения” (см. ВВ-П-III, №1646), Вулфы отправились в Родмелл в субботу 11 июня. Леонард вернулся в Лондон в воскресенье днем, оставив жену с Витой, которая приехала на обед и задержалась погостить до вторника. Следующие две недели были полны общения и включали в себя званый ужин у Хатчинсонов, где Вирджиния встретилась с Олдосом Хаксли, как раз вернувшимся из кругосветного путешествия, а также визит в Гарсингтон, где она познакомилась с Робертом Бриджесом, 26–27 июня.

30 июня, среда.

Сегодня последний день июня, а я в полнейшем отчаянии, потому что Клайв посмеялся над моей новой шляпкой; Вита пожалела меня, но я все равно погрузилась в пучину уныния. Это случилось вчера вечером у Клайва, после того как мы с Витой побывали у Ситуэллов. О боже, я надела шляпу, даже не задумавшись, подходит она или нет; все было очень эффектно и непринужденно, но потом я увидела одного мужчину с заплетенными в косу волосами, а другого с длинными красными шипами в петлице; я сидела рядом с Витой и хохотала с ней. Когда мы вышли, было только 22:30 – теплая звездная ночь; я отказалась ехать к Коулфакс, так как для нее было еще слишком рано. Тогда Вита сказала: «Может, поедем к Клайву и заберем его?». И у меня снова стало так беззаботно на душе, когда мы ехали через парк, а люди разбегались перед нами. Кроме того, мы увидели весь Мэйфэйр и наконец добрались на Гордон-сквер, где заметили Нессу, бредущую в темноте в своей неброской черной шляпке. У нас состоялся оживленный разговор. Она сообщила, что Дункан ест сэндвич в пабе; потом он вернулся с яйцом в руке. «Пойдемте все вместе к Клайву», – предложила я, и они согласились. А позже, когда мы все сидели и разговаривали, Клайв вдруг сказал, вернее, прокричал: «Какая на тебе удивительная шляпка!». Потом он спросил, откуда она. Я напустила туману и попыталась сменить тему, но меня загнали в угол; никогда не чувствовала себя такой униженной. Клайв спросил: «Это Мэри выбрала?». Нет. Тодд указала на Виту. «А платье?» Платье, разумеется, выбирала Тодд; после этого мне пришлось вести себя как ни в чем не бывало, хотя на самом деле я чувствовала себя ужасно униженной. Вот почему я много болтала и смеялась. Дункан, как всегда чопорный и колкий, сказал мне, что в такой шляпе совершенно невозможно ничего делать. А я отшучивалась на тему вечеринки у Сквайра. Леонард молчал; я ушла глубоко удрученная и несчастная, какой не была уже лет десять, и прокручивала это во сне всю ночь, и сегодняшний день тоже испорчен.

1 июля, четверг.

По-моему, эти размышления о шляпе довольно забавны. Какой же я чувствительный флюгер! Какое же удовольствие или (поскольку я была ужасно несчастна и унижена), по крайней мере, интерес вызывают у меня эти колебания, особенно если знаешь, что их контролирует сильная рука – Леонард, короче говоря. Пообедав сегодня с Мейнардом, я (в шляпке и платье) вышла на улицу и столкнулась с Клайвом и Мэри; мне пришлось выдержать поток их комментариев: платье превознесли до небес, про шляпку промолчали. Ну и ладно. Можно сказать, что вчера в семь вечера тучи начали рассеиваться.

Но все это затмило собой Гарсингтон, Бриджеса и Уэллса. Эти великие люди так похожи на нас. Уэллс примечателен лишь сочетанием приземистости и резкости; у него острый нос, скулы и подбородок мясника. Насколько я поняла, ему нравится бродить и фантазировать о жизни других людей; он размышлял о Веббах; говорил, что их книги – это великолепные яйца правильной формы, но протухшие. Он описал Беатрису как цыганку и еврейку; яркое создание, ставшее квакершей435, как и все мы по мере взросления. Это не имеет ничего общего с христианством (с Богом). «Вы квакер?» – спросила я. «Конечно, да. Человек верит, что у всего есть причина» (кажется, ответил он). Но Уэллс недолго топтался на одном месте. Обед с ними в жару – утомительное времяпрепровождение. По слезливо-жалобному выражению лица миссис Уэллс436 (у нее большие щели между зубами, и в состоянии покоя она выглядит очень обеспокоенной, но в то же время отстраненной) я поняла, что в личной жизни он высокомерен, похотлив и груб437. Из добродетелей он предпочитает смелость и жизнерадостность. «Какой ужас!» – сказала я. (Это в контексте истории борьбы Дороти Ричардсон438.) «Нет. Нет ничего ужасного там, где есть мужество», – сказал он. Невероятно интересно, хотя и довольно бессвязно он пробежался по ее жизни и рассказал о том, как она вышла замуж за Одла439, человека, который создает символические рисунки – пузыри, выходящие из человеческого рта и превращающиеся в женские ноги, например, и т.д. «Это так похоже на жизнь, – сказал Уэллс, – неоднородность, когда одно перетекает в другое, да и нарисовано просто прекрасно». Но их творчество не продается. И Дакворт440 больше не будет выпускать ее книги.

Что касается Бриджеса, он выскочил из-за куста рододендрона, очень худой высокий старик в изогнутой серой шляпе, с красноватым суровым лицом, свирепыми мутными глазами и затуманенным взглядом; очень активный, с довольно хриплым голосом, болтающий без умолку. Мы сидели в его просторной комнате и любовались холмами, возвышавшимися над голубыми цветами в саду, но все это исчезало, стоило им заговорить, и он, Бриджес, сказал одну поразительную для меня вещь – единственное его поэтическое изречение. Мы говорили о почерке и критике441; о том, как Гаррод442 писал о Китсе443; о том, что они знают сонет Петрарки444, но не понимают, зачем его менять. «Потому что они не пишут сонетов», – предположила я и призвала его писать критику. Он, прямолинейный и шустрый, очень резкий во всех своих движениях, таскал меня по саду, чтобы похвастаться гвоздиками; потом повел в свою библиотеку, где показал книги французских критиков; потом сказал, что Мишле445 – его любимый историк; потом я попросила показать рукописи Хопкинса446 и сидела, разглядывая их с этим гигантским кузнечиком Олдосом447, свернувшимся рядом в кресле. Оттолин рассекала между гостей, словно волна.

Он попросил меня прийти еще раз и сказал, что прочтет мне свои стихи, но не ранние, которые требуют красивого голоса и неинтересны, а поздние, написанные гекзаметром448. Он сорвался с места и придержал для нас ворота. Я сказала, что мне очень понравились его стихи, хоть они и короткие, но в целом я была довольна и рада, что он оказался таким услужливым, непринужденным и интересным. Оттолин польстила мне, назвав это моей заслугой. Но и у нее были свои достоинства, раскрытые ее угасающим очарованием, когда мы сидели на берегу озера, обсуждая жизнь Мэри и Клайва, правду и литературу. Потом все начали собираться, в том числе Олдос, Эдди, Филипп Николс449 и мисс Спендер-Клей450, которая, по словам Джулиан [Моррелл], вполне может зарабатывать £100 в год, если захочет.451

4 июля, воскресенье.

Уэллс приходил к нам еще раз и задержался до четырех452, когда ему нужно было идти на встречу с американцем. Он уже в том возрасте, 60 лет, когда становишься вялым. Он кажется здоровым, но уже не таким бойким, как раньше. Он говорил о своей новой книге и о мыслях, которые возникают у человека в 60 лет. Он использует в тексте все, например, человека по фамилии Любин453, который изобрел институт сельского хозяйства (так, кажется); человека, который умер в нищете и безвестности и был похоронен в Риме в тот самый день, когда приехал Вильсон454 – «этот поверхностный претенциозный пустоголовый профессор»; Любин – настоящий борец за мир. «Какие еще у него были идеи?» – спросил Дезмонд. Отменить воскресенье. Выходные должны быть раз в 10 дней. Его расчет таков: 10 дней работы и 4–5 дней отдыха. Нынешняя система якобы неэффективна. Ощущение выходных появляется в пятницу, а исчезает лишь к полудню понедельника. Уэллс рассказал, что иногда он пишет днями напролет, а иногда вообще не пишет. Он опять поразил меня странным сочетанием дурашливости и солидности, привычкой неожиданно вставлять какую-нибудь фразу. Мы познакомили его с Харди – очень простым и проницательным старым крестьянином, на которого умные и при этом пишущие люди производят большое впечатление; очень скромный, он был в восторге, когда Уэллс навестил его вместе с Ребеккой Уэст455, и прошел с ними полпути до Дорчестера456; Уэллс называл ее «дерзкой молодой журналисткой». Харди слышал о ней. Он гостил у Барри457, чтобы посмотреть на воздушный налет, и писал свои книги по главам, как того хотели печатники. Потом он встал, чтобы уйти, а мы попросили его остаться и рассказать нам о Генри Джеймсе. И он опять сел. «О, я с удовольствием останусь и буду говорить хоть целый день», – ответил Уэллс. Генри Джеймс был формалистом. Он всегда переживал по поводу одежды. Он никогда ни с кем не был близок, даже со своим братом458, и никогда не влюблялся. Однажды его брат захотел поглазеть на Честертона459, взобрался на стремянку и заглянул через забор. Это разозлило Генри; он позвал Уэллса и попросил его высказать свое мнение. «Как будто оно у меня было!» Уэллс ничему не научился у Пруста – «его книга как Британский музей». Люди знают, что в нем есть восхитительно интересные вещи, но не ходят туда. Однажды в непогожий день я тоже скажу «боже, чем мне сегодня заняться?» и буду читать Пруста так, словно оказалась в Британском музее. А вот Ричардсона – мужчину, который знает все о женской психологии (сказано с некоторым презрением), хотя никто не должен знать этого, – Уэллс читать не стал бы. Я сказала, что тот, напротив, знал очень мало, одни лишь условности. Честь, целомудрие и т.д. Уэллс ответил, что мы полностью изменили наши представления. Идея целомудрия исчезла. Женщины были еще более внушаемы, нежели мужчины. Теперь они не думают об этом, а целомудренная пара (он говорил о парах в целом) неотличима от распутной. Он сказал, что мы, возможно, более счастливы – «дети, безусловно, чувствуют себя более непринужденно со своими родителями». Однако он считает, что люди начинают скучать по ограничениям. Раньше они задавались вопросом о предназначении всего вокруг. Они были неугомонны; обсуждали Генри Джеймса и Элиота, их формализм и чрезмерную строгость нравов (он рассказал, как Г.Д. подсовывал письмо, которое он написал, чтобы заговорить с Уэллсом в «Reform460»). Я ответила: «Это что-то американское». Они были чужды нашей цивилизации. Уэллс сказал, что и сам был таким. Его отец работал садовником, а мать – горничной. Ему казалось очень странным знакомиться с людьми, которые ходят на вечеринки и носят парадную одежду. Генри Джеймс не умел описывать любовь – все заканчивалось охами-вздохами и возложением рук461. Это Уэллс умел и сам. «Я журналист. И горжусь этим, – сказал он. – Мне кажется, что все написанное мною должно быть журналистикой (и делаться с этой целью), ведь никто не знает, что понадобится потомкам – возможно, путеводитель. Я говорю Арнольду462, что его будут читать за его резкость».

Во всем этом, как сказал потом Дезмонд, Уэллс проявил себя самодовольным человеком, осознающим свой талант и не имеющим причин для беспокойства, ведь у него великий дар.

22 июля, четверг.

Лето стремительно утекает, словно песок сквозь пальцы. Много ночей подряд я просыпаюсь в ужасе от того, что совершила какое-то злодеяние. Я возвращаюсь домой с мелкими неприятностями, напоминающими мелкие ссадины, которые посреди ночи вдруг превращаются в зияющие раны. Тем не менее, отложив «На маяк» до Родмелла, по утрам я прохожусь своим пером по де Квинси. Это пристанище добродетели и всего хорошего. В остальном одни хлопоты: поход к дантисту и покупка расчески; приглашение Мейнарда и Боба к нам на чай, Ральфа и Фрэнсис [Маршалл] – на ужин, а потом – Эдди и Китчина. Но мы оба вымотаны и не получаем никакого удовольствия от мелькания лиц, хотя сегодня вечером должны поужинать с Осбертом Ситуэллом, а завтра пойти к Харди. Такова человеческая жизнь: это бесценный материал, выданный нам в виде одного небольшого рулона без возможности докупить второй, а мы его еще и растрачиваем вот так. Дни без ярких впечатлений – худшие из всех; дни, когда заставляешь себя терпеть то одно, то другое. Но зачем?

Сейчас нет ничего важного, о чем стоило бы написать, а если и есть – о чрезвычайной важности душевного равновесия, например, – то я и это приберегу для Родмелла. Там я вплотную займусь последней частью своего романа; столько усилий и напряжения, что время от времени я удивляюсь, как вообще позволила себе ввязаться в это. Роза Маколей сказала: «Ну а что еще делать со своими мыслями?!». Больше я не виделась ни с ней, ни с Гвен; не писала Вайолет463; не учила французский и не дочитывала «Клариссу464».

Приходил Дезмонд; говорили о Шекспире465. Теперь мне надо сосредоточиться на «Suspiria466».

25 июля, воскресенье.

Сначала я подумала, что пришел Харди, но это была горничная, маленькая худенькая девушка в специальном чепце. Она принесла серебряные подставки c пирожными. Миссис Харди говорила с нами о своей собаке467. «Долго ли нам ждать?», «в состоянии ли мистер Харди совершать длительные прогулки?» и т.д. – спрашивала я, пытаясь, как и полагается, завязать разговор. У нее большие печальные, лишенные блеска глаза бездетной женщины; невероятная покорность и готовность отвечать на все вопросы, как будто она выучила роль наизусть; она не очень расторопная, зато смиренно принимающая очередных посетителей; на ней легкое платье в цветочек, черные туфли и ожерелье. «Мы теперь не можем далеко ходить, – сообщила она, – хотя гуляем каждый день, но нашего пса нельзя брать далеко. Он кусается». Она стала более естественной и раскрепощенной в разговоре о собаке, которая, очевидно, занимает все ее мысли. Опять явилась горничная. Затем дверь открылась, на этот раз более аккуратно, и вошел маленький пухлощекий жизнерадостный старичок, бодрый и деловитый, обращавшийся к нам скорее как врач или солиситор. Пожимая нам руки, он сказал «ну-с, как поживаете?» или что-то в этом вроде. Он был одет в грубый серый костюм с полосатым галстуком. Нос у него с горбинкой и крючковатый. Круглое бледноватое лицо, глаза уже потускневшие и довольно водянистые, но вид в целом бодрый и жизнерадостный. Он сидел на треугольном стуле (я слишком устала от всех этих гостей и походов в гости, чтобы делать больше, чем просто излагать факты) за круглым столом с подставками для пирожных и другими приборами, шоколадным рулетом и хорошим чаем, но он выпил лишь одну чашку, сидя на своем треугольном стуле. Он был чрезвычайно приветлив и отлично выполнял обязанности хозяина, не допуская пауз и не пренебрегая активным участием в разговоре. Харди говорил об отце и сказал, что видел меня младенцем, и, хотя это могла быть сестра, он уверен, что в колыбели лежала именно я. Он бывал на Гайд-Парк-Плейс, то есть на Гайд-Парк-Гейт. Очень тихая улица. Вот почему она так нравилась моему отцу. Странно думать, что за все эти годы Харди ни разу не приезжал туда снова. Раньше он часто бывал там. «Ваш отец согласился напечатать мой роман – “Вдали от обезумевшей толпы”. Мы стояли плечом к плечу против британской общественности в некоторых вопросах, затронутых в этой книге – вы, наверное, в курсе». Потом он рассказал, что накануне публикации с книгой произошел казус: посылка с рукописью потерялась по пути из Франции – «маловероятная вещь, как сказал ваш отец, а потом он попросил выслать еще раз. Думаю, он нарушил все законы «Cornhill468», когда начал публикацию, не взглянув на роман целиком; я отправлял по одной главе без единой задержки. Как же чудесна молодость!». Я, конечно, задумалась об этом, но ненадолго. Главы романа выходили каждый месяц. Думаю, они нервничали из-за мисс Теккерей469. Она сказала, что ее парализует и что она не может написать ни строчки, чуть только слышит печатный станок. Осмелюсь сказать, что публикация по частям плохо сказывается на романе. Начинаешь думать о том, что хорошо для журнала, а не для книги. «Хочется сделать концовку посильнее», – шутливо добавила миссис Харди. Она облокотилась на чайный столик, но ничего не ела, а просто смотрела в окно.

Потом мы заговорили о рукописях. Во время войны миссис Смит нашла в ящике стола рукопись романа «Вдали от обезумевшей толпы» и продала ее на нужды Красного Креста470. Недавно он получил свою рукопись обратно, но печатник убирает все пометки. А ему хочется оставить их в качестве доказательства подлинности.

Он опускает голову как старый зобатый голубь. У него вытянутая голова и лукавые светлые глаза, которые во время разговора кажутся ярче. Он сказал, что 6 лет назад оказался на Стрэнде и едва понял, где находится, тогда как раньше знал весь район вдоль и поперек. Он рассказал нам, что покупал подержанные книги – ничего ценного – на Уик-стрит. Еще он удивился, почему Грейт-Джеймс-стрит такая узкая, а Бедфорд-Роу такая широкая. Он часто задавался этим вопросом. «Такими темпами Лондон скоро будет неузнаваем. Но я больше туда не поеду». Миссис Харди пыталась убедить его, что поездка туда-обратно проста и занимает всего 6 часов или около того. Я спросила, нравится ли ей Лондон, и она ответила, что Грэнвилл-Баркер471 твердил, будто пребывание в лечебнице было «лучшим временем в ее жизни». В Дорчестере она знала всех, но считала, что в Лондоне есть куда более интересные люди. Часто ли я бывала в квартире Зигфрида [Сассуна]? Я ответила, что нет. Тогда она принялась расспрашивать о нем и о Моргане, которого назвала неуловимым; им, похоже, нравятся его визиты. Я сказала, что слышала от Уэллса, будто мистер Харди ездил в Лондон посмотреть на воздушный налет. «Чего только не придумают! – воскликнул он. – Это все моя жена. Однажды ночью, когда мы гостили у Барри, начался налет. Мы лишь услышали небольшой хлопок вдалеке. Прожекторы были очень красивые. А я подумал, что если бомба сейчас упадет на эту квартиру, то сколько же разом погибнет писателей». И он улыбнулся в своей странной манере, искренней и одновременно немного саркастичной; в любом случае, он хитрец. Действительно, от образа простого сельского мужика, каким я его себе представляла, не осталось и следа. Казалось, он все прекрасно понимает; не испытывает никаких сомнений и колебаний; он все для себя решил и сделал все для того, чтобы не сомневаться в своих решениях. Его мало интересуют и свои, и чужие романы; он ко всему относится легко и непринужденно.

– Я никогда не затягивал с ними, – сказал он. – Дольше всего работа шла над “Династами472”» (так он произнес).

– Но ведь это, по сути, три книги, – сказала миссис Харди.

– Верно, и они заняли у меня 6 лет; правда, я не работал над ними все время.

– А стихи вы пишете регулярно? – спросила я (охваченная желанием услышать хоть что-нибудь о его книгах).

Но в разговоре постоянно всплывал пес: как он кого-то укусил и как приходил инспектор; как он заболел и ему ничем не могли помочь.

– Не возражаете, если я его впущу? – спросила миссис Харди, после чего в комнату вбежал Уэссекс, очень лохматая, невоспитанная коричнево-белая дворняга. – Его взяли, чтобы сторожить дом, поэтому, естественно, он кусается, – объяснила миссис Харди.

– Ну не знаю, – совершенно невозмутимо ответил мне Харди, которому и стихи его, видимо, тоже не интересны.

– А вы писали стихи, когда работали над романами? – спросила я.

– Нет, – ответил он. – Я писал очень много стихотворений и отправлял их куда попало, но они всегда возвращались, – усмехнулся он. – В те времена я верил редакторам. Многое утеряно – все чистовики пропали. Но я нахожу заметки и черновики, переписываю их. Я постоянно что-то нахожу. Вот и вчера тоже, но вряд ли найду еще.

– Зигфрид снял жилье недалеко отсюда и сказал, что будет очень много работать, но вскоре уехал.

– Э.М. Форстеру требуется много времени, чтобы хоть что-то сочинить, лет семь, – усмехнулся он. Создавалось впечатление, будто ему самому все дается очень легко. – Рискну предположить, что роман “Вдали от обезумевшей толпы” был бы намного лучше, работай я по-другому, – сказал он. Но было ощущение, что если ничего нельзя изменить, то это и не важно.

Харди бывал у Лашингтонов473 на Кенсингтон-сквер и встречал там мою мать. «Она входила и выходила, пока я разговаривал с вашим отцом».

Я хотела, чтобы он сказал еще хоть пару слов о своей писательской деятельности, прежде чем мы уедем, но смогла лишь спросить, какую из своих книг он порекомендовал бы мне для чтения в поезде. Я взяла с собой «Мэра Кэстербриджа474». «Из него сейчас делают пьесу», – вмешалась миссис Х. и принесла «Маленькие насмешки жизни475».

– И вам это интересно? – спросил он.

Я пробормотала, что не могу перестать читать его, и это правда, но мои слова прозвучали как-то неправильно. В любом случае он не придал им большого значения и перешел к вопросу о том, что подарить на свадьбу молодой леди.

– Мои книги не подходят для свадебного подарка, – сказал он.

– Ты должен подарить одну из них миссис Вулф, – заявила миссис Харди.

– Конечно, подарю. Но боюсь, у меня остались только брошюры в мягком переплете, – ответил он. Я уверила их, что этого будет достаточно, если он подпишет книгу (и тут же мне стало неловко).

Потом мы заговорили о Де Ла Маре. Его последний сборник рассказов476 показался им очень жалким. Но Харди понравились некоторые стихи. Люди говорят, что он, должно быть, жуткий человек, раз пишет такие истории, но в действительности он очень милый.

Он сказал другу, который умолял его не бросать поэзию: «Боюсь, что поэзия бросает меня». Правда в том, что он очень добрый человек и не отказывает во встрече никому, кто хочет с ним увидеться. Иногда у него бывает по 16 гостей в день.

– Полагаете, невозможно писать стихи, если видишься с большим количеством людей? – спросила я.

– Возможно – почему нет?! Это вопрос физической выносливости, – ответил Харди. Но было очевидно, что сам он предпочитает уединение. И все же Харди постоянно говорил что-то искреннее и разумное, из-за чего обычные комплименты казались абсолютно неуместными. Похоже, он совершенно не зависит от них; предпочитать много думать; любит описывать людей, а не вести абстрактные разговоры; например, полковник Лоуренс477 проехал со сломанной рукой, «держа ее вот так», от Линкольна до дома Харди, а потом стоял у двери и прислушивался, на месте ли хозяева.

– Надеюсь, он не покончит с собой, – задумчиво произнесла миссис Харди, все еще склонившись над чайными чашками и уныло глядя на них. – Он часто говорит подобные вещи, хотя никогда напрямую. Но у него синяки под глазами, и он называет себя “Шоу в армии”. Никто не должен знать, где он находится. Но это попало в газеты.

– Он обещал мне отказаться от полетов, – сказал Харди.

– Мой муж не любит все, что связано с высотой, – сказала миссис Харди.

С этого момента мы начали поглядывать на старинные напольные часы в углу. Мы начали прощаться и признались, что приехали только на день. Я забыла упомянуть, что Харди предложил Л. разбавленный виски, и это поразило меня, ведь он, как хозяин, знает толк в приеме гостей, причем во всех отношениях.

Итак, мы встали и расписались в гостевой книге миссис Харди, а мистер Харди взял мой экземпляр «Маленьких насмешек жизни» и быстро подписал; вместо «Woolf» он написал «Wolff», что, рискну предположить, вызвало у него некоторое беспокойство. Потом снова прибежал Уэссекс. Я спросила, может ли Харди погладить его. Он наклонился и по-хозяйски погладил пса. Уэссекс тяжело дышал.

Я не нашла в Харди ни намека на уважение к редакторам или званиям – лишь предельную простоту; что меня поразило, так это его свобода, легкость и жизненная сила. Он казался невероятно «именитым викторианцем», который все делает одним мановением руки (у него самые обыкновенные маленькие морщинистые руки), не придает большого значения литературе, но в высшей степени интересуется фактами и событиями; и почему-то представляешь себе, как он естественным образом погружается в воображение и творчество, не задумываясь о том, насколько это трудно или важно, но становясь одержимым и живущим в воображении. Миссис Харди сунула ему в руки старую серую шляпу, и он чуть ли не вприпрыжку провожал нас до дороги. «Что это?» – спросила я, указав на покрытую деревьями верхушку холма напротив, ибо их дом находится за городом, на открытой местности (с покатыми массивными холмами, увенчанными маленькими коронами из деревьев, спереди и сзади). И он с интересом ответил: «Это город Уэймут. По вечерам мы видим огни – не сами огни, а их отражение». И вот мы ушли, а он побежал обратно.

Еще я спросила Харди, можно ли посмотреть на портрет Тэсс, который описывал мне Морган. Тогда он подвел меня к ужасающей гравюре c картины Геркомера478, изображающей Тэсс, которая входит в комнату. «Примерно так я ее себе представлял», – сказал он. Я ответила, что, по моим сведениям, у него есть сама картина. «Это выдумка», – ответил Харди. – Раньше я время от времени встречал людей, похожих на нее».

Еще миссис Харди спросила меня: «Вы знакомы с Олдосом Хаксли?». Я ответила, что знакома. Они читали его книгу, которая показалась им «очень умной», но Харди не мог вспомнить название479. Он сказал, что жене пришлось читать вслух, – зрение у него стало совсем плохое. («Это была та книга, в которой…») «У них теперь все по-другому, – сказал он. – Раньше мы думали, что есть начало, середина и конец. Мы верили в теорию Аристотеля480. А теперь один из своих рассказов он заканчивает тем, что женщина вышла из комнаты». Он усмехнулся. Он больше не читает романов.

Все это – литература, романы и т.д. – казалось ему забавой, далекой от него и едва ли стоящей внимания. И все же он с сочувствием и жалостью относится к тем, кто до сих пор этим занимается. Но каковы его тайные увлечения и чем он занялся после нашего ухода, я не знаю.

Маленькие мальчики пишут ему из Новой Зеландии – приходится отвечать им. Еще нам показали «номер Харди», выпущенный японской газетой. Поговорили и о Бландене481. Думаю, миссис Х. держит мужа в курсе творчества молодых поэтов.

Накануне своего 11-недельного летнего отдыха от Лондона Вирджиния провела ночь понедельника 26 июля в Лонг-Барне с Витой Сэквилл-Уэст, которая на следующий день отвезла ее в Родмелл. Они приехали раньше Леонарда, который также был на машине вместе с Клайвом и Джулианом Беллами. Вита подарила Вулфам щенка суки-спаниеля по кличке Фанни, позже переименованного в Пинки (Пинкер).

Приведенные ниже заметки с заголовками написаны в разные дни между концом июля и началом сентября и лишь изредка датированы. Судя по всему, Вирджиния избегала общения, чтобы работать над романом “На маяк”, хотя Рэймонд Мортимер провел у них выходные. В пятницу 20 августа Вулфы ужинали с Кейнсами в Тилтоне, фермерском доме в полумиле от Чарльстона, арендованном вместе с сельскохозяйственными угодьями Мейнардом на 99 лет у виконта Гейджа482. После ужина все они отправились на уже традиционный фейерверк в Чарльстоне в честь дня рождения Квентина Белла.

Родмелл, 1926

Поскольку я не собираюсь доить свой мозг целую неделю, то напишу здесь первые страницы величайшей в мире книги. Именно такой она была бы, если создать ее из одних лишь мыслей. Представим, что их можно уловить до того, как они «пройдут переработку», поймать мысли свежими и внезапными, когда они только возникают в сознании – например, во время прогулки по холму Эшема. Разумеется, это невозможно, поскольку вербализация – медленный и обманчивый процесс. Нужно остановиться и подобрать слова, а ведь есть еще конструкция предложений, требующая соблюдения определенных правил.

Искусство и мысль

Я подумала вот о чем: если искусство основано на мысли, то каков процесс преобразования? Я рассказывала себе историю поездки к Харди и начала формировать ее, то есть акцентировала внимание на миссис Х., облокотившейся на стол и апатично, рассеянно смотревшей в окно, и вскоре факты гармонично выстроились вокруг этой доминирующей темы. Но в действительно все было по-другому. Далее…

Творения живых людей

Я почти не читаю их, но благодаря тому, что он дал мне книги, я сейчас читаю «К» М. Бэринга483. Я удивлена тому, насколько она хороша. Но насколько же она хороша? Легко сказать, что это не великая книга. Но чего ей не хватает? Возможно, того, что она ничего не добавляет к видению жизни. И все же трудно найти в ней серьезный недостаток. Меня удивляет, что у такой совершенно второсортной работы, а в год подобные книги выпускают человек двадцать, есть столько достоинств. Никогда не читая их, я привыкла думать, что они и вовсе не существуют. Если уж совсем честно, так оно и есть. Я имею в виду, что в 2026 году никто о ней и не вспомнит, но сейчас она определенно существует, что меня немного озадачивает. Сейчас «Кларенс» наводит на меня скуку, хотя я чувствую важность этой книги. Но почему?

31 июля, воскресенье.

Мой мозг

Вот короткая история целого нервного срыва. Мы приехали во вторник. Я опустилась в кресло и не могла встать; все казалось пресным, безвкусным, бесцветным. Непреодолимое желание отдыхать. В среду – лишь стремление побыть одной на свежем воздухе. Погода восхитительна; избегала разговоров; не могла читать. С благоговением думала о своей способности писать, как о чем-то невероятном, принадлежащем кому-то еще; никогда мне больше не получить удовольствие. В голове пустота. Спала в кресле. Четверг. Никакого удовольствия, зато, возможно, чуть большая тяга к жизни. Отличительные особенности и характер Вирджинии Вулф полностью исчезли. Непритязательность и смирение. Не могла придумать, что сказать. Читала автоматически, как корова, жующая жвачку. Спала в кресле. Пятница. Чувство физической усталости, зато появилась небольшая активность мозга. Начинаю что-то замечать. Составляю какие-то планы. Нет сил строить фразы. Не могу написать леди Коулфакс. Суббота (сегодня) намного яснее и светлее. Думала, что могу писать, но сопротивлялась или считала это невозможным. В пятницу появилось желание читать стихи. Это вернуло мне ощущение индивидуальности. Немного почитала Данте484 и Бриджеса, не вникая особо в текст, но все равно получила удовольствие. Теперь у меня появилось желание писать заметки, но не роман. Однако сегодня чувства ожили. Нет пока сил сочинять, нет желания придумывать сцены для книги. Возвращается интерес к литературе: хочу прочесть Данте, Хэвлока Эллиса485 и автобиографию Берлиоза486; еще хочу сделать зеркальце в рамке из ракушек. Иногда эти состояния длятся несколько недель.

Изменение пропорций

По вечерам или в серые дни пропорции пейзажа внезапно меняются. Я видела людей, игравших в стулбол487 на лугу; они как будто опустились вниз, стоя на чем-то плоском, а холмы увеличились и окружили их словно горы. Детали были смазаны. Невероятно красивый эффект; цвета женских платьев казались очень яркими и чистыми на почти однотонном фоне. И я понимала, что пропорции ненормальные – будто я наклонилась и смотрела между ног.

Второсортное искусство

То есть роман «К» Мориса Бэринга. В своих пределах он не второсортный, вернее, в нем нет ничего такого, что сразу бросалось бы в глаза. Пределы и есть доказательство его незначительности. Автор может делать только одно – быть самим собой, обаятельным незапятнанным скромным чувствительным англичанином, – но он не способен выйти далеко за свои пределы или рассказать больше; все у него именно такое, каким оно и должно быть: легкое, бесспорное, пропорциональное и даже трогательное; текст гладкий, ничто не преувеличено, все взаимосвязано и пропорционально. Я сказала, что могла бы читать такое хоть всю оставшуюся жизнь. Л. возразил, что очень скоро мне это надоест до смерти.

Wandervögeln488

Из племени воробьев. Две решительные, загорелые, запылившиеся девушки в блузках и коротких юбках, с ранцами на спине, городские клерки или секретарши, бредут по дороге под палящим солнцем в Райп489. Я инстинктивно ставлю между нами ширму и осуждаю девушек, считая их во всех отношениях угловатыми, неуклюжими и самоуверенными. Большая ошибка! Эта ширма заслоняет меня саму. Не надо ширм, ведь они становятся нашей внешней оболочкой, не имеющей ничего общего с внутренней сущностью. Но привычка заслоняться настолько универсальна, что, вероятно, именно она и сохраняет наше здравомыслие. Не будь у нас этого способа не подпускать людей к своим чувствам, мы полностью растворились бы в них. Обособленность была бы невозможна. Но ширм гораздо больше, чем чувств.

Выздоровление

Проявляется в способности создавать образы; невероятно возрастает способность видеть окружающее и владеть словом. Шекспир, должно быть, обладал этим в такой степени, что даже в своем нормальном состоянии я больше похожа на слепо-глухо-немого человека, на каменную статую или рыбу. Бедняжка миссис Бартоломью490 почти такая же в сравнении со мной, как и я в сравнении с Шекспиром.

2 августа, понедельник.

Банковский выходной

Очень толстая женщина, девушка и мужчина проводят банковский выходной – совершенно прекрасный солнечный день, – навещая могилы родственников на церковном кладбище. Двадцать три человека, мужчины и женщины, таскаются с уродливыми черными ящиками и делают фотографии. Высокомерным и немного презрительным тоном мужчина говорит женщине: «Похоже, не все в этих деревнях знают, что сегодня вообще-то выходной».

Супружеские отношения

Арнольд Беннетт говорит, что ужас брака заключается в его «повседневности». Она сводит на нет остроту ощущений. На самом деле все обстоит примерно так. Жизнь – скажем, четыре дня из семи – протекает автоматически, но на пятый день образуется комок ощущений (между мужем и женой), который становится все больше и чувствительнее из-за автоматических привычных бессознательных дней, прожитых обеими сторонами. То есть год отмечен определенным количеством мгновений накала чувств. «Мгновения видения491» Харди. Если этого нет, то о каких отношениях может идти речь?

3 сентября, пятница.

Женщины в чайном саду в Брамбере492; душный знойный день; шпалера с розами; выбеленные столы; низший средний класс; постоянно курсирующие моторные омнибусы493; серые камешки валяются на зеленой траве среди бумажного мусора – все, что осталось от замка.

Облокотившаяся на стол женщина заказывает угощения для двух пожилых дам, за которых она платит, у официантки (толстушки, которой суждено вскоре выйти замуж, хотя ей пока примерно 16 лет, с золотистым цветом кожи и телом, похожим на нежнейшее сало).

Женщина: Что бы вы предложили к чаю?

Девушка (со скучающим видом, руки в боки): кекс, хлеб с маслом, чай. Джем?

Женщина: У вас тут много ос? Они обычно слетаются на джем (она как будто понимала, что джем лучше не брать).

Девушка соглашается.

Женщина: Ах, в этом году столько ос!

Девушка: Это правда.

В итоге женщина не берет джем.

Меня это немного позабавило.

Еще были Чарльстон, Тилтон [дом Кейнсов], «На маяк», Вита, поездки; летом преобладает ощущение купания в безбрежном теплом свежем воздухе – такого августа не было уже много лет; каталась на велосипеде; не засиживалась за работой, зато вдоволь надышалась чистым воздухом, пока ездила к реке или за холмы. Конец романа уже виден, но, как ни странно, ближе не становится. Пишу о Лили на лужайке, но не знаю, последняя ли это сцена с ней. Сомневаюсь я и в качестве текста, а уверена лишь в том, что, проветриваясь по утрам в течение часа под открытым небом, я обычно пишу с жаром и легкостью до 12:30, и выходит по две страницы.

5 сентября, воскресенье.

Итак, я закончу роман, то есть допишу его, по моим прогнозам, через 3 недели, начиная с сегодняшнего дня. Что может помешать? Сейчас я размышляю о концовке. Проблема в том, как свести Лили и мистера Рэмзи вместе и соединить их интересы. Я мечусь между разными идеями. Последняя глава, к которой я приступлю уже завтра, называется «В лодке»; хочу закончить тем, что Р. взбирается на скалу. Если так, то что делать с Лили и ее картиной? Посвятить ли последнюю страницу тому, как они с Кармайклом смотрят на картину и обсуждают характер Р.? Но тогда потеряется острота момента. А если вставить это между Р. и маяком, то получится, по-моему, ни к селу ни к городу. Может, писать в скобках в виде отступлений? Чтобы создать ощущение, будто читаешь две истории одновременно.

Полагаю, я найду какое-нибудь решение. А потом передо мной встанет вопрос качества текста. Думаю, повествование бежит слишком легко и быстро, поэтому роман может показаться довольно коротким. Но в то же время я считаю его более утонченным и человечным, чем «Комнату Джейкоба» и «Миссис Дэллоуэй». Изобилие идей в голове вдохновляет меня писать. Думаю, уже не надо доказывать – то, что я хочу сказать, должно быть сказано именно так и никак иначе. Как обычно, пока я дописываю книгу и доделываю персонажей, прорастает множество побочных сюжетных линий; целый рассказ может вырасти из одного какого-нибудь предложения, из фразы Клары Патер494, например: «Вы не находите, что булавки Баркера совершенно тупые?». Думаю, я бы могла расписать это, но меня останавливает безнадежное отсутствие драмы. Все это oratio obliqua495. Не все, конечно, – есть и прямая речь. Лирическая часть романа «На маяк» выстраивалась 10 лет, и она не сильно мешает тексту, как это обычно бывает. На сей раз мне кажется, будто все соединилось идеально, но я и представить себе не могу, что скажут критики. Сентиментально? По-викториански?

Потом я должна составить план моей книги о литературе для «Hogarth Press». Будет шесть глав. Почему бы не сгруппировать все идеи под какими-нибудь заголовками, например: Символизм; Бог; Природа; Сюжет; Диалог. Берем роман и смотрим, какие у него составные части. Выделяем их, называем и к каждой подбираем примеры книг, в которых соответствующая часть представлена наиболее ярко. Вероятно, получится подобрать примеры из разных эпох. Можно придумать теорию, которая объединит все главы. Но чувствую, что мне будет не очень интересно перечитывать ради этого книги. Скорее я хочу разобраться с накопившимися во мне идеями.

Потом я хочу написать серию статей, чтобы заработать денег (ведь по новому соглашению мы будем делить все мои доходы сверх двухсот фунтов), но это я оставлю на волю случая, в зависимости от того, какие мне попадутся книги. Кстати, последние несколько дней я ужасно довольна. Не совсем понимаю почему. Возможно, причина отчасти в состоянии моего рассудка. Чарльстон и Тилтон на какое-то время выбили меня из колеи; Несса и ее дети; Мейнард и его ковры. Мои подарки и отведенная мне роль казались очень скромными, чего не скажешь о чувстве вины – имей я чуть больше самоконтроля, и к этому времени у нас уже был бы двенадцатилетний мальчик или десятилетняя девочка; такие мысли всегда выбивают меня из колеи по утрам. Тогда я сказала себе, что не ценю и порчу все, что у меня есть. Именно после этого я решила выжать максимум из своих возможностей: я могу зарабатывать деньги и покупать ковры; могу получать массу удовольствия от жизни, если буду осмотрительной. Без сомнения, это рационализация состояния, в котором я на самом деле сейчас не нахожусь. Думаю, я очень везучая. Миссис Эллисон496 говорит, что хотела бы походить на меня. Мэри говорит, что я единственная женщина, которую она любит. Нелли превосходно готовит. Еще я невероятно счастлива, когда гуляю по склонам. В Чарльстоне мне не хочется разговаривать с Эдди. Люблю иметь пространство, где можно разложить свои мысли по полочкам. К удивлению Л., я всегда могу неожиданно поделиться с ним всеми своими мыслями. Мы как-то очень беспристрастно, свободно и гармонично общаемся. Мне совершенно не хочется торопить время и уезжать отсюда. Здесь я никуда не тороплюсь и не спешу возвращаться в Лондон. Хочется съездить в Сифорд497 и вернуться пешком через холмы; посмотреть дом в Восточном Чилтингтоне498; вдохнуть побольше воздуха, впитать побольше света, увидеть побольше серых лощин, золотистых пшеничных полей и сверкающей вспаханной земли, над которой мелькают чайки. И нет, я не хочу, чтобы кто-то приходил и мешал мне. Я очень занята. Здесь я сформулировала для себя мораль: просто наслаждайся тем, что тебе действительно нравится и не дразни себя недостижимым. Ох, но ведь у Нессы есть дети, а у Мейнарда ковры. Я могла бы поехать к Этель и погостить у нее. Мои собственные желания всегда достаточно определенны, чтобы вести меня тем или иным путем, а главная радость в жизни – следовать за этими огоньками; сейчас я окружена одними овцами. Видит бог, я мечтаю о том, чтобы мы купили террасу и разбили вокруг коттеджа сад, но это ничуть не умаляет моего счастья499.

Клайв и Мэри приехали вчера в самый разгар солнечного дня. Мы сидели на жерновах (у одной овцы хвост как колокольная веревка, у остальных коротковаты). Уэллс. Харди. Мейнард. С. Ричардсон. Кристабель едет на месяц в Грецию с Лесли Джоуитт500. Метафоры Мопассана501. «Опросник502». Гарем Литтона; скука у них; Кэррингтон503 – повариха, которая не выходит на работу по воскресеньям. Обсуждали, умен Эдди или нет. Тонкс504, Стэр505 и Мур. Клайв настаивает, что Тонкс влюблен в Мэри; она сдержанна. Вот о чем мы говорили. Потом я поехала с ними в Лэй [?], прогулялась под солнцем по холму за Эшемом и позволила сильному ветру дуть в безумные паруса моей старой ветряной мельницы, которая до сих пор приносит мне массу удовольствия. Я забыла, о чем думала во время прогулки; полагаю, вообще не думала, а вся трепетала от мысли, что нравлюсь Мэри, от своего успеха и т.д. Дома слушали музыку; у меня новый стол за 15 шиллингов; разговор с Л.; ощущение огромного счастья и легкости. Пошла посмотреть на звезды, но не смогла добиться нужного чувства восхищения (иногда это получается легко), потому что Л. сказал: «Иди домой. На улице слишком холодно».

13 сентября, понедельник.

Какое блаженство заканчивать дело, стенаю я. Это похоже на длительный, довольно болезненный и в то же время естественный волнительный процесс, который ужасно хочется оставить позади. О, какое облегчение просыпаться и думать, что все кончено, – облегчение и разочарование, я бы сказала. Речь о романе «На маяк». Меня злит тот факт, что на прошлой неделе пришлось потратить 4 дня на то, чтобы добить статью о де Квинси, которая завалялась с июня; пришлось даже отказаться от £30 за эссе об Уилле Кэсер506; надеюсь, через неделю я завяжу с этой убыточной беллетристикой и успею вникнуть в Уиллу до возвращения в Лондон. Таким образом, к октябрю я планирую заработать £70 из своих годовых двухсот. (Жадность моя безмерна, поскольку мне нужны свободные £50 на персидские ковры, горшки, стулья и т.д.). Будь проклят [Брюс] Ричмонд, будь проклята «Times», будь прокляты моя медлительность и мои нервы. Но я все равно займусь Кобденом-Сандерсоном507 и миссис Хеманс508 и что-нибудь напишу о них. Теперь о книге [«На маяк»]. Закончив «Поездку в Индию» Морган чувствовал, что «это полный провал». Я же чувствую… Что? Немного выдохлась за последнюю неделю или две от постоянного писательства. Но в то же время есть слабое чувство триумфа. Если мои ощущения верны, то это самый большой текст, написанный моим методом, который, я уверена, выдержал проверку. Я имею в виду, что мне удалось докопаться до более глубоких чувств своих персонажей. Одному Богу известно пока, каков результат. У меня лишь разрозненные впечатления от процесса. Странно, что меня до сих преследует проклятая критика Джанет Кейс509, которая сказала, что «это все наносное… техника (про «Миссис Дэллоуэй»), а вот у “Обыкновенного читателя” есть нечто сущностное». Но когда ты весь в напряжении, то тебя легко задевает любая муха – чаще всего какой-нибудь слепень. У Мюир510 умная похвала, но недостаточно сильная, чтобы приободрить, когда я работаю, то есть когда мне не хватает идей. А еще этот последний фрагмент, в лодке, очень трудный, потому что материала не так много, как в сцене с Лили на лужайке; приходится писать прямолинейно и более напористо. Я замечаю, что использую символизм, но прихожу в ужас от сентиментальности. Может, все дело в теме? Но я сомневаюсь, что темы могут быть хорошими или плохими сами по себе. Они лишь дают тебе возможность продемонстрировать мастерство – вот и все. А еще я колеблюсь, ехать ли к Этель Сэндс; покупать платье или нет. К тому же я удивительно счастлива в деревне, и если бы я не испытывала неприязни к дефисам, то написала бы через дефис «состояние души», дабы подчеркнуть, что деревня – это само по себе особое состояние.

Вчера мы прогулялись с Ангусом по холмам в сторону Фалмера511. После стольких лет мы открыли для себя один из самых красивых, уединенных и удивительных районов в этих краях – он даже прекраснее, чем холм Сифорд-Тилтон, по которому мы гуляли под палящим солнцем в прошлый четверг. Лучи били прямо в голову, а бедный щенок пыхтел, высунув язык. Лидия и Мейнард пришли на чай.

15 сентября, среда.

Время от времени я буду снова использовать форму заметок.

Душевное состояние

Проснулась около трех часов ночи. О, опять начинается – ужас – как будто волна боли захлестывает сердце – оно вот-вот выскочит из груди. Я несчастна, ужасно несчастна! Боже, лучше бы я умерла. Пауза. Но чем вызваны эти чувства? Пытаюсь понять, откуда взялась волна. Размышляю. Ванесса. Дети. Неудача. Да, вот в чем дело. Неудача, полный провал. (Волна поднимается.) О, они еще и смеялись над моим выбором зеленой краски! Волна разбивается. Лучше бы я умерла! Надеюсь, мне осталось жить всего несколько лет. Я не могу больше терпеть этот кошмар (волна накрывает меня с головой).

Это повторяется несколько раз, с различными проявлениями ужаса. Затем, на пике кризиса, боль, вместо того чтобы достигнуть максимума, вдруг становится довольно расплывчатой. Я дремлю. Вздрагиваю и просыпаюсь. Следующая волна! Иррациональная боль, чувство неудачи; обычно это связано с чем-то конкретным, например, с моим выбором зеленой краски, или с покупкой нового платья, или с приглашением Дэди на выходные; одно накладывается на другое.

Наконец, наблюдая за своим состоянием так бесстрастно, как только могу, я говорю: «Возьми себя в руки. Хватит!». Я рассуждаю. Перебираю в голове счастливых людей и несчастных. Готовлю себя к тому, что надо собраться с силами, отбиться, вырваться. Я будто ослепла и иду на ощупь. Чувствую, как рушатся преграды. Говорю себе, что это не важно. Ничто не имеет значения. Я деревенею и выпрямляюсь; снова засыпаю и просыпаюсь, чувствуя приближение очередной волны; вижу, как начинает светать, и думаю, спасут ли меня дневной свет и завтрак; затем слышу шаги Л. в коридоре и имитирую как для себя, так и для него абсолютную жизнерадостность, а к концу завтрака становлюсь в целом бодрой. Всем ли знакомо подобное состояние? Почему я так плохо себя контролирую? Это не заслуживает ни похвалы, ни любви. Это причина многих моих потерь и страданий.

28 сентября, вторник.

Я планировала ежедневно описывать свое душевное состояние. Но оно всегда исчезало (типично) и в то же время возвращалось достаточно часто, чтобы считаться важным. Сегодня вечером льет дождь; у нас затишье в связи с отъездом Нелли. Поэтому я попытаюсь, пока пальцы не замерзли, а мысли не устремились к камину, записать здесь все, что смогу вспомнить.

Сильная депрессия. Должна признаться, она одолевала меня несколько раз, начиная с 6 сентября (или около того). Как же странно, что я не могу разобраться в причинах, – то есть она возникает не из-за чего-то определенного, а на ровном месте. «Ничего там нет» – именно эта фраза пришла мне на ум, когда я сидела за столом в гостиной. Очень любопытно; к тому же поймала себе на мысли, что впервые за много лет я бездельничаю, не будучи больной. Мы гуляли, а в хорошую жаркую погоду совершали дальние вылазки. Я писала последние страницы романа «На маяк» (предварительная версия закончена 16 сентября). Как-то так вышло, что я перестала читать. Охоту на зайцев пропустила. Однажды вечером мне в руки попала книга Джеффри Скотта об архитектуре512, и во мне вспыхнула искра движущей силы. Это важный урок: никогда не прекращать использовать свой мозг. Так я и сделала. По причине моей бесхозяйственности я осталась без гостей и почти без писем; изо дня в день стояла жара; нарастало ощущение пустоты, и тогда я начала подозревать, что моя книга тоже пуста; а где-то там, за холмом, жужжала, цвела и пахла Несса; а однажды вечером у нас случился долгий спор. Начала его Вита, которая явилась вместе с Планком513, а Л. (я так считаю) испортил встречу, нахмурившись после моих слов о том, что он недоволен приходом гостей. Л. замолчал и сидел с кислой миной. Он отрицал, что был зол, но признал, что моя привычка приписывать ему и другим людям чувства часто вызывает такой эффект. Я увидела себя со стороны и почувствовала, как мой блеск, гениальность, обаяние, красота (и т.д. – все то, в чем я была уверена столько лет) тают и исчезают. По правде говоря, я всего лишь пожилая неряшливая суетливая уродливая некомпетентная женщина, тщеславная, болтливая и никчемная. Это было отчетливо и доходчиво. Потом он заявил, что в последнее время наши отношения в целом не так уж безоблачны. Проанализировав свое душевное состояние, я призналась, что была раздражена, во-первых, необходимостью уделять много внимания собакам (Гризель страдает от жары514); во-вторых, уверенностью Л., что мы можем позволить себе нанять садовника на полный рабочий день, построить или даже купить ему коттедж и приобрести террасу под сад. Я сказала, что мы в таком случае свяжем себя обязательствами приезжать сюда и не сможем путешествовать, а жизнь только и будет крутиться вокруг Монкс-хауса. Я заявила, что это, конечно, не для меня и что я не хочу тратить такие деньги на сады, когда мы не можем позволить себе ковры, кровати или хорошие стулья. Думаю, Л. обиделся, а я пожалела о своих словах, но все же сказала их не со злостью, а в интересах свободы. Слишком много женщин держат язык за зубами и втайне осуждают свое бескорыстие, а это портит отношения. Потом атмосфера в доме заметно улучшилась, на выходные приехал Томми [Томлин], а меня снова захлестнула работа, но напряжение оказалось настолько сильным, что я, как выяснилось, даже не заметила погружение в пучину уныния.

Если я хочу избежать этого в будущем, то рекомендую, во-первых, непрерывную мозговую деятельность, чтение и планирование; во-вторых, систематическое приглашение в дом гостей (это возможно, если Нелли покорна и в хорошем настроении); в-третьих, повышенную мобильность. В следующем году я, возможно, организую себе поездку к Этель Сэндс. Имея собственную машину, я буду более мобильной.

Но всегда возникает вопрос, а хочу ли я избежать уныния. Отчасти оно является результатом уединения и представляет интерес с точки зрения психологии, чего не хватает обычному состоянию работы и счастья. Прошедшие 9 недель дали возможность погрузиться в глубины сознания, что немного опасно, но очень интересно. Весь остальной год приходится обуздывать и контролировать (рискну сказать, успешно) эту странную непостижимую душу. Когда она берет верх, хотя ты напуган, истощен и мрачен, это, говорю я, ужасно странное ощущение. В нем есть некая острота, которая кажется мне очень важной. Ты как будто спускаешься в колодец, но любая сказанная в лицо правда – и ты падаешь вниз. Там, на дне, я не могу ни писать, ни читать, но продолжаю существовать. Я есть. Тогда я спрашиваю себя: кто я? И получаю более честный, хотя и менее лестный ответ, чем на поверхности, где меня хвалят сильнее, чем следует. Но похвалы пройдут, а я останусь один на один с этим странным состоянием до конца жизни. Я рада, что нахожу его таким интересным, хотя и крайне неприятным. К тому же я могу приложить усилия и быть куда более внимательной к чувствам Л., чтобы лучше поддерживать наш обычный уровень близости и легкости общения – уровень, который, по-моему, ни одна другая пара, так долго состоящая в браке, не достигает и не удерживает.

30 сентября, четверг.

Хотелось бы добавить несколько замечаний о мистической стороне этого одиночества – о том, что остаешься наедине не с самим с собой, а с чем-то вселенским. Именно это пугает и возбуждает, когда оказываешься в глубоком унынии, депрессии или скуке, что бы это ни было. Видишь проплывающий вдалеке плавник. Какой образ поможет мне передать то, что я имею в виду? Думаю, такого не существует. Самое интересное, что в своих мыслях и чувствах я никогда прежде не сталкивалась ни с чем подобным. Если судить трезво, жизнь – очень странная штука; в ней заключена суть реальности. Я часто испытывала это в детстве; помню, как не могла переступить через лужу, потому что думала: как странно – кто я? И все в таком роде. Но писательством я ничего не достигаю. Все, чего мне хочется, – передать свое странное состояние ума. Рискну предположить, что это может послужить толчком к написанию еще одной книги*. В настоящее время мой разум совершенно пуст и свободен от идей. Хочу понаблюдать и понять, как зарождается идея. Хочу проследить весь процесс.

Сегодня я опять была подавлена из-за того, что Вита не приехала (и в то же время испытала облегчение); пришлось держать стремянку для Л. в саду, когда мне хотелось писать или мерить платье Нессы; немного переживала, что оно не очень удачное.

Но я откладываю проблему одежды в долгий ящик по следующим причинам. У меня есть дешевая повседневная одежда и хорошее платье от мисс Брук; к тому же мне легче переносить ограничения, когда нужно писать и быть расторопнее, чтобы зарабатывать; держу пари, что смогу обеспечить себе дополнительные £50 в год на свои причуды. Я больше не позволю пальто за £3 сводить меня с ума по ночам, перестану бояться обедать вне дома из-за того, что «мне нечего надеть». Более широкий и смелый подход – вот что мне нужно. Тут я подхожу к вопросу о порядке и т.д., как запасливая хозяйка. Скоро, уже на следующей неделе, у меня не останется времени на уныние и самоанализ. Только и буду слышать: «Когда я могу прийти и увидеться с вами?». Бетти Поттер515 уже интересуется.

Теперь мне надо поразмыслить над своей книгой критики.

* Возможно, «Волны» или «Мотыльки» (октябрь, 1929)

Вулфы вернулись в Лондон 4 октября; в дневнике Вирджинии нет никаких записей вплоть до 30 октября.

30 октября, суббота.

Только и буду слышать: «Когда я могу прийти и увидеться с вами?» – буквально сбывшееся пророчество, хотя и сделанное в унынии и одиночестве в Родмелле. Понедельник – Оззи Дикинсон516, среда – леди Коулфакс, четверг – Морган, встреча с Абелем Шевалье517, ужин с Уэллсом ради встречи с Арнольдом Беннеттом; с пятницы по понедельник – Лонг-Барн. Неделя пролетает, ускользает как песок сквозь пальцы; гнев, страдание, радость, уныние, эйфория смешиваются друг с другом; я, как обычно, поле битвы эмоций; попеременно думаю о покупке стульев и одежды; отчаянно ищу способ внесения правок в роман «На маяк»; ссорюсь с Нелли (которая сегодня должна была успеть на дневной поезд, потому что я соврала насчет телефона) и так далее. Морис Бэринг и Ситуэллы присылают мне свои книги518; Леонард работает в поте лица и теперь занимается тем, что называет «перепиской»; дела издательства идут, но немного со скрипом; миссис Картрайт ушла с моими очками – «я нахожу содомитов такими же скучными, как и обычных мужчин», – и сейчас, должно быть, готовит мою книгу к печати. Все эти вещи сменяют друг друга в поле моего внимания. Между делом я думаю (отмечаю это, ибо слежу за тем, как рождается новый роман) об одинокой женщине, размышляющей над книгой идей о жизни. Эта весьма расплывчатая мысль приходила мне на ум раз или два – она обыгрывает мое настроение в Родмелле. Это будет попытка найти нечто мистическое или духовное – то, что существует вне нас.

Еще мы ездили в Кембридж на выходные и останавливались в «Bull519»; тема отеля очень интересна. Многие люди из Маклсфилда [город в Чешире] говорили об автомобилях. Матери казались мне жалкими и стыдливо смотрели на своих сыновей, словно стесняясь возраста. Передо мной открылась целая жизнь: отец, мать, сын, дочь. Вино пьет только отец. Огромный мужчина, как бы символизирующий могущество, сидит в кресле. «Папочка, тебе будет в нем ужасно неудобно», – говорит девочка, которая и сама немалых размеров. Мать, сущая тростинка, сидит с закрытыми глазами; я часами представляла себе характеры горничных. Запомню ли я хоть что-нибудь из этого?

Потом Госс520 представил Виту в «Royal521». Я никогда прежде не видела, чтобы вся иерархия литераторов была выставлена на всеобщее обозрение. Эдмунд Госс – главный атрибут этого мероприятия, а уже потом – ряды за рядами старых пышных вдов, чьи мужья были профессорами, специалистами по насекомым и, несомненно, заслуженными преподавателями; все эти люди, попивавшие чай и представлявшие разные слои пригородного общества, пропитанного литературой, были, по словам милой Виты, «полыми людьми»522. Свое обращение она зачитала печальным, угрюмым тоном школьницы; ее живое лицо зажиточной женщины, выделявшееся из-под черной шляпы в конце прокуренной мрачной комнаты, выглядело очень аристократично и напоминало музейную картину за стеклом. Перед ней заискивал маленький щеголеватый бакалейщик Госс, который постоянно поворачивался к ней, чтобы сказать очередной комплимент или критику в адрес большевиков своим ироничным голосом, который, казалось, все сильнее отталкивал от него и сгущал атмосферу респектабельности в зале с роскошными красными портьерами. Там были Вита, слишком невинная, чтобы все это замечать, Гедалла523