Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной бесплатное чтение

Джон Треш
Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной

© Треш Д., текст, 2023.

© Захватова О., перевод, 2023.

© ООО «Издательство АСТ», 2023.

Дизайнер обложки Д. Агапонов

* * *

Посвящается моей маме, которая читала мне леденящие душу истории

Введение
Тема: Вселенная

В начале февраля 1848 года нью-йоркские газеты объявили о предстоящем таинственном событии: «В четверг вечером Эдгар Аллан По прочтет лекцию в Библиотеке Нью-Йоркского общества… Предмет обсуждения – «Вселенная»». Более грандиозной темы нельзя и придумать! При этом никто не мог знать, чего конкретно ожидать от предстоящего мероприятия: рассказов, стихов, критической диатрибы. Подобная тема могла включать всё и вся.

Журнал Home Journal заявил: «Вопреки любым предположениям, уверенным можно быть только в одном: мы услышим самые свежие, поразительные и наводящие на размышления мысли». Господин По, «прирожденный анатом мысли», «разбирает гений и его имитации с мастерством, равного которому нет». Все эти объявления подстегнули спекуляции о самом человеке, ведь, несмотря на свою известность, Эдгар По больше года не появлялся на публике.

Библиотека, недавно переехавшая на пересечение Леонард-стрит и Бродвея, давала мало подсказок. Знали лишь то, что в совет директоров Общества входили такие светские личности, как банкир Корнелиус Рузвельт, а мероприятия выглядели более изысканными, чем в Американском музее Барнума в десяти кварталах к югу (Ральф Уолдо Эмерсон читал там свою «Лекцию о времени»). За ее дверями проходили всевозможного рода зрелища. Например, недавно там выступали швейцарские звонари, Американская ассоциация дагерротипии и фокусник синьор Блиц.

Будет ли лекция Эдгара По литературной, научной или какой-нибудь неизведанной новинкой? Газета Weekly Universe отметила: «Мистер По – не просто человек науки, не просто поэт, не просто литератор. Он – все вместе взятое; и, возможно, нечто большее».

Эта речь ознаменовала возвращение По после долгого отсутствия. Тремя годами ранее он прославился своим стихотворением «Ворон», его странная, манящая мелодия и припев, произнесенный загадочной птицей в адрес убитого горем ученого, запечатлелись в сознании публики: «Каркнул Ворон: «Никогда»^[1]». Впервые опубликованное под псевдонимом, стихотворение сразу произвело сенсацию, его перепечатывали и пародировали. Gotham Gazette восторгалась: «Стихотворение написано строфой, неизвестной прежде ни богам, ни людям, ни книготорговцам, но оно наполняет и восхищает слух дикой, грохочущей музыкой. Все читают его и восхваляют».

По стал завсегдатаем литературных салонов Нью-Йорка, где он притягивал слушателей напряженными, тихими декламациями. Поэтесса Фрэнсис Сарджент Осгуд вспоминала его «гордо поднятую красивую голову и темные глаза, вспыхнувшие электрическим светом чувств и мыслей». Другой автор сообщал о его репутации практика месмеризма, новой науки о невидимых жидкостях и вибрациях, объединяющих умы: «Люди считают, что в нем есть что-то сверхъестественное, и рассказывают самые странные истории о его месмерических опытах, и, более того, верят в них».

«Ворон» открыл и другие двери. В 1845 году Эдгар По выступил с лекцией «Поэты и поэзия Америки» перед толпой из трехсот человек, обличая слабое состояние американской литературы и критики, ее региональные клики и испорченную репутацию. К концу 1846 года стихи, рассказы, непоколебимые суждения и способность к провокациям приблизили По к его мечте – созданию собственного журнала. Очерк о нем в период первого расцвета славы говорит о том, что это был человек уравновешенный, остроумный и проницательный, имеющий все основания для оптимизма (хотя, возможно, и немного тревожный).

Однако удача ему изменила. Большую часть 1847 года он не появлялся в салонах и лекционных залах. Он переехал в Фордхэм, в двенадцати милях к северу от города, к своей тете и больной жене Вирджинии. Позже он признался другу: «Я стал безумцем с длительными промежутками отсутствия здравомыслия. Во время приступов абсолютной потери сознания я пил, одному Богу известно, как часто и как много».

И союзники, и враги строили догадки о его состоянии. Его друг Джордж Эвелет, студент-медик, писал редактору Эверту Дайкинку: «Где мистер По, что он делает, и что может сделать? Продолжает ли он пить, или исправился?» Его соперник Томас Данн Инглиш, написавший роман со злобной карикатурой на пьяного По, высмеивал его состояние: «Мы знаем, что мистер Э. А. По нанят для изготовления рельс для новой железной дороги через Бродвей. Несколько дней назад его видели идущим по улице, очевидно, прокладывающим путь».

На самом же деле, отстранившись от склок нью-йоркских газет и салонов, в безопасности от общественного внимания и мелких нападок, По замышлял следующий этап своей карьеры. В момент изоляции, в один из самых тяжелых периодов жизни, его воображение воспарило. Бродя по пышным лугам Фордхэма и суровым, каменистым скалам вдоль Гудзона, он брался за новые смелые произведения: эссе с изложением «науки о писательстве»; «Улялюм», балладу, освещенную «туманным сиянием» недавно родившейся звезды; утопический рассказ «Поместье Арнгейм», написанный на одном длинном свитке, где бесконечно богатый художник проектирует огромный ландшафтный сад, напоминающий рай или ад; и самое дерзкое – лекция под названием «Вселенная», о которой нью-йоркские газеты объявили в начале 1848 года.

По^[2] возлагал надежды на эти работы, желая вновь утвердиться в литературном мире. Публикуясь в основном в журналах, он получал не больше двадцати долларов за статью, независимо от ее популярности. А вот лекция с большой аудиторией, заплатившей по пятьдесят центов, могла принести ему довольно крупный доход и покрыть несколько месяцев аренды. После нью-йоркского мероприятия он собирался отправиться в турне, чтобы получить доход от продажи билетов и собрать подписки на возрожденный литературный журнал The Stylus, начав со своих бывших однокурсников из Университета Вирджинии и Военной академии США: «Для начала я должен собрать, по крайней мере, пятьсот постоянных читателей, почти двести у меня уже есть. Я предлагаю, однако, отправиться на юг и запад, навестить моих близких друзей, литературных товарищей и старых знакомых по колледжу и Вест-Пойнту, и посмотреть, что у меня получится».

Опубликованное название его лекции – «Эврика: эссе о материальной и духовной Вселенной». «Эврика!» – воскликнул древний философ Архимед, открыв метод проверки чистоты золота. «Эврика!» – радостно кричали золотодобытчики в Калифорнии. По был убежден, что открытия, сделанные в его эссе, обеспечат ему бессмертную славу, сделают его богатым и, открыв тайны Вселенной, спасут ему жизнь.

Его стратегия была не такой безумной, как может показаться на первый взгляд. По получил математическое и инженерное образование в Вест-Пойнте и провел последующие десятилетия, изучая новейшие достижения в области электромагнетизма, химии, естественной истории и астрономии – он, как никто другой из его современников, мог говорить о космологии. Тема происхождения и устройства Вселенной волновала великие умы того времени – Пьера-Симона Лапласа, Джона Гершеля, Александра фон Гумбольдта – и привлекала внимание американской публики. Шотландский священник и астроном Томас Дик опубликовал популярные книги по астрономии, где гармонично сочетались естественные науки и протестантская теология, а восемь томов «Бриджуотерских трактатов» пересмотрели «естественную теологию», чтобы идти в ногу с научными достижениями.

Бестселлер под названием «Следы естественной истории творения», опубликованный в Эдинбурге в 1844 году, все еще вызывал ожесточенные споры по обе стороны Атлантики. Скандально известная книга рассказывала о происхождении и развитии Солнечной системы, Солнца, Земли и человечества как о результате единого природного закона – без божественного вмешательства. Являлся ли анонимный автор радикалом, чудаком или респектабельным ученым? Никто сказать не мог. Опираясь на дурную славу «Следов», за несколько дней до того, как По должен был выступать в Библиотеке Нью-Йоркского общества в начале 1848 года, Джон Прингл Никол, профессор астрономии из Глазго – один из главных подозреваемых в написании «Следов» – выступил в Нью-Йорке с серией хорошо посещаемых лекций.

Никол сконцентрировал внимание общественности на туманностях – отдаленных, мерцающих пятнах света, которые внимательно изучались с помощью новых мощных телескопов. Согласно выдвинутой им «туманной гипотезе», наше Солнце когда-то являлось вращающимся светящимся облаком газа, а затем сконденсировалось, оставив после себя вращающиеся планеты.

Теологические последствия оказались суровыми: если гипотеза верна, значит, небеса эволюционировали до нынешнего состояния, и история Вселенной заметно отличается от той, что описана в Бытие. Если подобные процессы эволюции происходят в результате действия естественных законов, без вмешательства Творца, то, возможно, они все еще работают за пределами нашей крошечной планеты или даже здесь, на Земле, в процессе образования новых видов.

В коттедже в Фордхэме Эдгара По поддерживала его тетя и бдительная защитница Мария Клемм. «Я сидела с ним, иногда даже до четырех утра. Он писал за своим столом, а я дремала в кресле, – вспоминала она. – Когда он сочинял «Эврику», мы бродили по саду, обнявшись, пока я не уставала настолько, что не могла идти. Он останавливался каждые несколько минут, объяснял мне идеи и спрашивал, понимаю ли я. Я всегда сидела с ним, пока он писал, и приносила ему чашку горячего кофе каждый час или два». Гуляя до поздней ночи, По смотрел на немеркнущие звезды, высившиеся над сельской местностью, и думал, откуда они взялись и какие подсказки они могут содержать для тех, кто живет внизу.

По с детства любил смотреть на звезды: разглядывал их в британский телескоп с балкона особняка своего приемного отца в Ричмонде; полировал линзы, работая артиллерийским инженером в армии США; посвятил одно из самых ранних стихотворений, «Аль-Аарааф», новой звезде, открытой астрономом Тихо Браге. Подобно К. Огюсту Дюпену, джентльмену-следователю, которого По представил в «Убийстве на улице Морг» – первом современном детективном рассказе, – По подозревал, что созвездия, наблюдаемые им во время ночных прогулок, содержат подсказки к ранней истории Вселенной и законам, управляющим ее жизнью и смертью.

Январь 1848 года По провел за пересмотром своей лекции, подобно ученому из «Ворона», «удивляясь, боясь, сомневаясь, мечтая о том, о чем никто из смертных не смел мечтать прежде». Он обратился в Библиотеку Нью-Йоркского общества и пригласил друзей и прессу, чтобы объявить об этом событии. Однако погода оказалась ему неподвластна. В выбранную ночь, 3 февраля, через год и четыре дня после смерти его жены, на город обрушилась буря.

Когда По вышел на трибуну, одетый с простой элегантностью в черный костюм с безупречно чистым, хотя и поношенным, воротничком и шейным платком, и положил перед собой стопку страниц, исписанных мелким ровным почерком, на присутствие отважились всего шестьдесят с лишним человек. И это была «избранная, но весьма благодарная аудитория».

Неустрашимый По разгадал тайну мироздания. «Я еще не видел ни одного портрета По, – заметил один слушатель, – который передавал бы его бледное, нежное, интеллектуальное лицо и великолепные глаза. Его лекция – это рапсодия истинного великолепия. Он выглядел вдохновленным, и его вдохновение почти болезненно отразилось на скудной аудитории». В основе лекции По лежала новая история творения, отмеченная необычными и поэтическими симметриями: теория образования звезд, распространяющая небулярную гипотезу на Вселенную в целом.

Все, по его словам, началось с единой, унитарной частицы, которая взорвалась до пределов «Вселенной звезд» и образовала туманные облака. Затем эти облака сгустились, образовав солнца и планеты. Однако внутренней силе гравитации противостояла конкурирующая, отталкивающая сила, которую По назвал электричеством – причиной всех «феноменов жизненной силы, сознания и Мысли». На протяжении веков эти две силы боролись между собой, порождая разнообразные существа, наполнявшие Землю и другие планеты. В конце концов гравитация взяла верх, и «с электрической скоростью в миллион раз большей» вся материя устремилась к «первозданному Единству» первой сферы.

Репортер газеты Morning Express описал лекцию как «самую продуманную и глубокую» из всех, что он когда-либо слышал. Аудитория, которая слушала с напряженным вниманием, «встретила ее горячими аплодисментами». По считал «Эврику» кульминацией своих трудов, мечтаний и злополучной жизни. Он говорил друзьям, что книге суждено «произвести революцию в мире физической и метафизической науки».

Когда книга была опубликована, он написал свекрови: «Я не желаю жить. С тех пор, как я написал «Эврику», я больше ничего не смогу создать». Эдгар По умер на следующий же год.

Эффект По

Многие преданные поклонники Эдгара По – будь то мастера ужасов, изобретатели детективного рассказа, пионеры научной фантастики, первосвященники символистского искусства или задумчивые принцы готов – никогда не читали «Эврику», космологическую теорию, которую он выдвинул тем вечером 1848 года. Помимо своей длины, сложности формы и аргументации, «Эврика» кажется лишней среди самых известных произведений По, будь то его возмутительные рассказы об ужасе и безумии или гимны неземной красоте.

Эта книга рассказывает полную историю жизни Эдгара Аллана По, но делает это под новым углом зрения. Она ставит космологию на вершину его жизни и мысли и показывает творчество как единственное выражение бурных идей и страстей его эпохи, тесно связанное с зарождением современной науки.

Эдгар По исследовал захватывающие перспективы и коварные слепые пятна новых способов зарождения мира. Понимание его жизни и творчества требует пристального внимания к его связям с научной мыслью и открытиями, потому что этот решающий факт ярко раскрывает современную науку. Историк Томас Кун назвал первую половину девятнадцатого века «второй научной революцией». С помощью методов точных измерений и расчетов исследователи укрепляли программы семнадцатого века – первой «научной революции», отождествляемой с Бэконом, Кеплером, Декартом, Галилеем и Ньютоном, – в то время как научные области диверсифицировались и расширялись. По проливает особый свет на одержимость и противоречия науки начала девятнадцатого века, которая разворачивалась в Америке. В его работах воплощены определяющие ее противоречия: между распространением в народе и контролем элиты, между сочувствием и отстраненностью, между божественным энтузиазмом и ледяным материализмом.

По утверждал, что каждое слово и образ в стихотворении или рассказе должны способствовать достижению единого, сознательно выбранного эффекта. Его произведения вызывают ослепительное множество потрясений и восторгов – эффекты ужаса, юмора, отвращения, возвышенности. Однако за первым ударом зачастую следует и второй. Внимательный читатель может задаться вопросом: как ему это удалось? Какое сочетание слов, ожиданий и публичности позволило ему произвести такое сотрясение в индивидуальном и коллективном сознании? Далее могут последовать вопросы: были ли это приемы высокого и вдохновенного искусства или грубые уловки, созданные для того, чтобы вызвать низменные реакции? В тех случаях, когда По достигал эффекта реальности, или «правдоподобия», читатели могли спросить: является ли это правдивым изложением фактов или мистификацией, шутовством?

Эффект По – это восклицательный знак, за которым следовал знак вопросительный: поразительное, концентрированное воздействие, оставляющее читателя в недоумении из-за целой цепочки причин. Эта цепочка вела к увлекательному, но неуловимому источнику: самому По. Фантастические рассказы, детективные истории и нехудожественные произведения драматизировали акт исследования, а также борьбу, страхи, надежды и заблуждения человека, предпринимающего это исследование. Его изобретение новых эффектов и поиск скрытых причин ставят его в центр водоворота американской науки первой половины девятнадцатого века.

Чувства По и его современников подвергались бомбардировке новыми эффектами: электромагнитными сигналами, яркими световыми шоу, грохотом городских улиц, месмерическими эманациями, машинными печатными словами. Они также столкнулись с новыми методами и теориями анализа Вселенной, лечения болезней, обоснования политических решений, организации общества и формирования сознания. Сегодняшний образ науки – это лаборатории, микроскопы и белые халаты: регламентированное и единообразное занятие, которое в значительной степени финансируется правительством и признается лучшим (а для некоторых и единственным) средством получения достоверных знаний о мире. Однако, когда По начинал свою карьеру в 1830-х годах, такой образ науки являлся в лучшем случае далекой мечтой.

Термин «ученый» появился только в 1833 году, заменив собой обобщающее понятие «натурфилософ». В Европе последствия наполеоновских войн и начавшаяся промышленная революция вызвали жестокие конфликты по поводу прав и собственности, убеждений и опыта. Научная ситуация в Соединенных Штатах была еще более хаотичной, поскольку там не существовало национальных традиций и институциональных рамок. В популярной прессе и лекционных залах самоназначенные эксперты объявляли о сомнительных наблюдениях и вычурных теориях на любую тему. Не существовало достаточно влиятельных органов – ни научных ассоциаций, ни национальных академий, ни рецензируемых журналов, – чтобы отделить достоверные утверждения от ошибок или откровенного мошенничества.

Но течение начало меняться. Во времена Эдгара По ряд активных реформаторов – чьи пути пересекались с По и чьи открытия и изобретения он изучал и пересматривал – начали переделывать науку в набор взаимосвязанных утверждений о жизни на земле. Они хотели сделать их движущей силой материальных улучшений, единым образом знаний и природы.

Как мы увидим, для правнука Бенджамина Франклина Александра Далласа Бейча и его близких союзников – физика Джозефа Генри и математика-астронома Бенджамина Пирса – развитие науки стало основополагающим фактором для построения Америки как единой нации. Они стремились к созданию хорошо организованных, поддерживаемых на федеральном уровне институтов для обучения и исследований. Они считали их важнейшей опорой государственной власти, промышленного развития и территориальной экспансии. Через конфликты той эпохи наука начинала превращаться в мощный, хотя порой и находящийся под угрозой, современный институт.

По часто присоединялся к призывам к институционализации и расширению науки. В то же время он тщательно анализировал и сатирически высмеивал ее подъем. Он давал понять, что наука приживется только в том случае, если убедить людей следовать определенному, утопическому видению, и что границы между истиной и иллюзией, разумом и иррациональностью, здравым смыслом и безумием зыбки и неустойчивы.

Временами По открыто присоединялся к проектам научных реформаторов, таких как Бейч и Генри, повторяя их призывы поставить американскую интеллектуальную жизнь на новую, более прочную основу. В другое время он высмеивал редуктивные упрощения, которые предлагала современная наука, и подтачивал легковерие своих современников мистификациями, не уступая Ф. Т. Барнуму. В широкомасштабных философских работах, включая «Эврику», он предложил альтернативное видение науки и космоса, где главную роль играли интуиция, чувство и воображение. По писал как в согласии с формирующимся научным консенсусом, так и против него, его глубокое знакомство с наукой стало той точкой опоры, на которой балансировала его мысль.

Хотя на работы По в значительной степени опирались более поздние мыслители, включая лингвиста Романа Якобсона, философов науки Чарльза Сандерса Пирса и Гастона Башляра, а также ученицу Фрейда Мари Бонапарт, которая продвигала психоанализ, изучая его мысли, По, конечно же, внес более значительный вклад. Каждый школьник младших классов знает его как требовательного художника атмосферы и тревоги. Он был словесным виртуозом, настроенным на звуки и глубину смысла слов, и убежденным защитником красоты изысканно нестандартного вида.

Работая в потрясающем разнообразии стилей, жанров и тонов, он создавал невероятные пейзажи, гипнотические интерьеры и убедительно тревожных персонажей, демонстрируя последующим писателям все, чем может стать рассказ: психологическим и эстетическим экспериментом, философским исследованием, диким совмещением ужаса и красоты. По говорил от имени мучимых, проклятых, изгнанных и странных людей, даже когда он со строгой ясностью объяснял абстрактные и универсальные принципы искусства.

Через писателей, на которых он оказал глубокое влияние – среди них Бодлер, Достоевский, Верн, Лавкрафт, Конан Дойл, Набоков, Хайсмит и Борхес, – По сформировал курс современной литературы. Сегодня он является одним из самых читаемых авторов художественной литературы на любом языке. Благодаря неистовому, гротескному соседству его произведений, По также можно назвать самым американским автором. Наблюдая за национальным экспериментом с позиций как крайних привилегий, так и крайних лишений, По стал сейсмографом, регистрирующим неустойчивость места и времени. Его произведения, написанные во время погружения в своеобразную культурную активность нескольких крупных городов – Ричмонда, Балтимора, Филадельфии, Нью-Йорка, – высвечивают насилие, тревогу, лихорадочный идеализм и ужас, неотделимые от формирования Соединенных Штатов.

Несмотря на мифы и клише о нем, По нельзя назвать болезненным, меланхоличным мечтателем, склонным при малейшем предчувствии погружаться в сотрясающую землю альтернативную реальность; нет, он – нечто более великое. По пережил огромное несчастье, большую часть которого навлек на себя сам. Но, как следует из его биографии, он встретил жизнь с достоинством, добротой, чувством долга и юмором. Будучи одним из первых американцев, зарабатывавших на жизнь только литературой, он заставлял себя идти на беспрецедентные шаги, чтобы завоевать читателей и славу.

И все же он стремился к большему. Постоянно устремляя взгляд в небо, Эдгар По оставался аналитиком, философом, детективом, стремящимся разгадать код Вселенной. Исключительно зоркими глазами По следил за ослепительным следом странной и противоречивой нации, породившей его, и за возвышенной, пугающей современностью.

Часть 1
От Аллана до По

Сумрак неизмеримый

Гордости неукротимой,

Тайна, да сон, да бред:

Это – жизнь моих ранних лет.^[3]

Глава 1
Юный астроном

Влажным, жарким летом 1825 года любой человек, проходящий мимо особняка на углу Пятой и Мэйн-стрит, мог поднять голову и увидеть на балконе стройного молодого человека, настраивавшего телескопа. Дом располагался на склоне Шоко-Хилл, ведущему к реке Джеймс, которая открывала городу Ричмонд выход к морю. Вглядываясь в инструмент из стекла, дерева и латуни, юноша чередовал осторожные движения с терпеливой неподвижностью. Днем он следил за лодками, приплывающими и отплывающими во время прилива, ночью – за звездами.

Шестнадцатилетнего астронома звали Эдгар Аллан – иногда Эдди, иногда Эдгар По. Он знал созвездия как карты, легенды и вычисляемые движения. Он обладал карими глазами, утонченными чертами лица и гибким умом, некоторые сравнивали его живую, горделивую осанку с птичьей. В академии Ричмонда, школе для молодых джентльменов, которую он посещал с 1821 года, он преуспел в языках, риторике, а также в «астрономии, конических сечениях, алгебре, флюксиях, механике», которые предлагал учебный план.

Эдгар был сиротой, единственным ребенком в приемной семье. Он и его друзья бегали по лесу, испытывая друг друга в боксерских поединках, розыгрышах и дерзостях. Однажды Эдгар проплыл шесть миль по широчайшему простору Джеймса, и этот подвиг он сравнил с греблей лорда Байрона через Геллеспонт. Он, к слову, очень уважал Байрона. Сердце поэта, писал Эдгар, было «хаосом глубокой страсти», которую тот изливал в музыкальных, задумчивых стихах. По терялся в романах, приключенческих рассказах, исторических книгах и журналах, продававшихся в магазине его приемного отца, Джона Аллана.

По внешности и характеру Аллан имел мало общего с Эдгаром. Крупный и грузный, он являлся человеком, озабоченным положением в обществе и удовлетворением своих желаний. Аллан торговал табаком из Вирджинии, который выращивали на плантациях к западу и югу. На землях, захваченных у коренных американцев, африканские рабы собирали листья, связывали их в пучки, грузили на телеги и отправляли в Ричмонд, где его продавали и упаковывали для отправки в северные штаты и Англию. Аллан следил за временем доставки и прибытия, погодой, ценами и расходами.

Особняк, названный Молдавией, располагался в нескольких шагах от ричмондских рынков табака и хлопка. Тем временем рабов покупали и продавали всего через несколько улиц отсюда. Купив особняк в июне 1825 года, Джон Аллан обеспечил себе место среди элиты Ричмонда и самопровозглашенной южной аристократии. Белые колонны и купола самых больших зданий города напоминали об имперских строениях Греции и Рима. Трехэтажное здание с портиком, украшенным колоннами, демонстрировало рост Аллана от испытывающего трудности предпринимателя до владельца плантации и олигарха. Телескоп Эдгара, как и его портреты, роскошные драпировки и богатая мебель, заявляли о богатстве и вкусе. Он также интересовался миром фактов, что был так дорог Аллану – навигацией и картографией, имеющими решающее значение для трансатлантической торговли.

Десятилетиями ранее Аллан приплыл в Ричмонд из Шотландии, присоединившись к своему дяде Уильяму Галту, успешному торговцу. Вместе с партнером, Чарльзом Эллисом, Аллан начал импортировать товары для дома, ткани и журналы для состоятельных клиентов. Женился он на Фрэнсис Килинг Валентайн, дочери плантатора. В годы после войны 1812 года бизнес Аллана и Эллиса пошатнулся, однако после смерти дяди в марте 1825 года Аллан стал одним из богатейших людей Вирджинии. Он унаследовал три больших поместья «с принадлежащими к ним рабами, акциями и имуществом всех видов», а также кафедру Галта в Епископальной монументальной церкви Ричмонда.

Джон и Фрэнсис Аллан взяли двухлетнего Эдгара По в 1811 году, когда его мать, знаменитая актриса и «одна из самых красивых женщин Америки», умерла в Ричмонде. Во многих отношениях они относились к нему как к сыну и будущему члену правящего класса Вирджинии, дав ему надежду на получение собственного наследства. Однако Аллан отказался усыновить мальчика. Детство Эдгара превратилось в неустанное испытание в попытке заслужить любовь и признание приемного отца.

К лету 1825 года, когда По исполнилось шестнадцать лет, напряженность в отношениях между суровым патриархом и его подопечным возросла. Фрэнсис Аллан всегда заботилась об Эдгаре, и он отвечал ей взаимностью. Однако, к досаде Джона Аллана, Эдгар не проявлял склонности к деловой жизни – самое раннее стихотворение, написанное рукой По, появилось на листке бумаги, где Аллан рассчитывал сложные проценты по кредиту.

Аллан стал равнодушен к нежной и требовательной жене. По отношению к Эдгару он проявлял снисхождение, пренебрежение и гнев. Он был суровым воспитателем, порол мальчика за детские проступки. Временами он щедро одаривал его деньгами и подарками, но мог быть и необъяснимо скупым. Прежде всего, он никогда не позволял Эдгару забыть, что тот не являлся ни кровным родственником, ни законным приемным сыном, и не имел права на какие-либо ожидания. Постепенно начали разгораться и новые споры о неверности Аллана и о родной матери Эдгара.

С помощью телескопа Эдгар мог очень далеко путешествовать^[4]. Когда он садился перед объективом, размытый туман превращался в поглощающую темноту, разбитую точечными вспышками света, открывая точное, жутковатое видение неизведанных мест. Он также уходил в поэзию, замышляя небесную драму в строках «Вечерней звезды»:

По льстит луне, владычице ночи. Но после того, как он взглянул на ее «слишком холодную улыбку», он обращается к Венере, вечерней звезде. Его очаровывает «гордая роль», которую она играет на ночном небе:

Хотя царственная луна привлекает внимание всего мира, поэт стремится к более редкому, более отдаленному удовольствию.

Эти точные, потусторонние строки, написанные в подростковом возрасте, предвосхищают более позднюю поэзию По. Они также повторяют мир его тревожного детства: столичный город на воде, коммерческий центр противоречивых ценностей, в котором играли свою роль классические идеалы, увлечение современной наукой, насильственное подчинение, а также тоска, контрасты и страсти романтической поэзии.

^{Сын сцены}

По родился 19 января 1809 года в Бостоне. Его мать, Элиза Арнольд, приехала из Англии в 1796 году в возрасте девяти лет. Она выросла на сцене, очаровывая зрителей ролями от поющей служанки до Офелии, которую хвалили за красоту и живость. В ранней Америке актерская профессия считалась сомнительной с точки зрения морали; в Бостоне спектакли были запрещены вплоть до 1795 года. Во время гастролей Элиза привлекла внимание Дэвида По, сына уважаемой семьи из Балтимора. Его отец, прозванный «генералом По», служил квартирмейстером Лафайета во время революционной войны. Они поженились и вместе гастролировали, несмотря на его пьянство и бездарность на сцене.

Их первый сын Генри родился в 1807 году, за ним последовал Эдгар. Элиза По родила третьего ребенка, Розали, хотя к моменту ее рождения – а возможно, и задолго до этого – Дэвид оставил семью. Театральные представления миссис По в 1811 году в Вирджинии были очень хорошо приняты. Однако в Ричмонде, где она сыграла Джульетту и другие знаменитые роли, она заболела чахоткой.

Красивая, умирающая актриса в окружении своих маленьких детей, младшую из которых она еще кормила грудью, – это очень печальное зрелище. По словам местного торговца, дамы выражали ей свое почтение: «Сейчас преобладает необычная мода – благотворительность. Миссис По, великолепная женщина, очень больна и, после ссоры и расставания с мужем, живет в нищете. Сейчас для нее самое модное место отдыха – это палата». Газета Richmond Enquirer отметила: «Миссис По, лежащая на одре болезни и окруженная детьми, просит вашей помощи, и просит ее, возможно, в последний раз».

Элиза умерла 8 декабря. Безрассудный Дэвид По умер в Норфолке всего несколько дней спустя. Генри приютили родственники в Балтиморе, малышку Розали удочерили Уильям и Джейн Маккензи, близкие друзья Алланов. По настоянию жены Джон Аллан привез Эдгара домой.

Далее последовала еще одна трагедия: 26 декабря во время представления «Истекающей кровью монахини» в том же театре, где выступала Элиза По, произошел пожар. Погибло семьдесят два человека. Городской совет заказал мемориал. По указанию председателя Верховного суда Джона Маршалла и по проекту ученика Джефферсона на Брод-стрит построили неоклассическую восьмиугольную Епископальную монументальную церковь, а Уильям Галт – дядя Аллана – и несколько сенаторов, конгрессменов и губернаторов купили кафедру. Так рассказы о пожаре и о смерти матери объединились в памяти По.

Ричмонд являлся политическим центром и оказывал влияние на национальное правительство. Владельцы плантаций зависели от торговцев, многие из которых были шотландскими иммигрантами, такими же, как Аллан и его дядя Уильям Галт. Их расчетливая логика и скупость контрастировали с щедростью плантаторов и давно сложившимися кровными узами. Кроме того, семейные связи Фрэнсис и богатство Галта обеспечивали Алланам положение в обществе. Каждое лето семья уезжала из влажного, жаркого Ричмонда в Уайт-Салфер-Спрингс. Там Эдгар «очаровывал всех своей детской грацией» и «откровенным, ласковым и щедрым» нравом. Он был «прелестным малым, с темными кудрями и яркими глазами, одетый как молодой принц».

Общество Вирджинии гордилось традициями чести и иерархии. Они были прописаны в ритуалах балов и дуэлей, навеянных мечтательной актуальностью героических воинских саг Вальтера Скотта «Айвенго» и «Уэверли». Рабовладельческое дворянство Вирджинии посылало своих сыновей представлять свои интересы в Конгрессе, судах и Белом доме. Они ценили хладнокровие и браваду, превозносили женскую чистоту и деликатность и с тревогой следили за расовыми границами. Такие идеалы подрывались сексуальными вольностями, которые мужчины-рабовладельцы допускали по отношению к порабощенным женщинам (постоянная тема сенсационной и аболиционистской литературы).

По перемещался между гостиной, где Алланы принимали друзей и родственников, и комнатами для прислуги. В Ричмонде более трети населения находилось в рабстве. Расы смешивались бесчисленными способами, и большая часть раннего детства По прошла под присмотром чернокожих слуг, включая управляющего домом Алланов, Дэбни Дэндриджа. Воспитатели часто рассказывали ему истории, и в этих африканских сказках – которые передавались из поколения в поколение, изменялись и переосмысливались в ходе «Среднего пути» – очень часто изображались души, одержимые колдовством и опасными наваждениями, ожившие мертвые тела, злобные духи, терзающие живых. Поздние рассказы и стихи По о привидения, могилах и зомбиподобных существах станут отражением африканских и креольских сюжетов.

Некоторые критики считают необычным принятие По готической литературы – европейской традиции, связанной с замками с привидениями и проклятыми аристократами, популяризированной эдинбургским журналом Blackwood’s Magazine и фантастическими рассказами немецкого писателя Э. Т. А. Гофмана. Однако в предисловии к своему первому сборнику рассказов По утверждал, что «ужас – это ужас не Германии, а души». Если говорить более конкретно, то в аристократической атмосфере вирджинского общества и повседневном ужасе рабства По нашел непосредственное вдохновение для создания атмосферы болезненного декаданса в «Падении дома Ашеров» и «Маске красной смерти», сентиментального насилия в «Черном коте» и пыточных приспособлений в «Колодце и маятнике». Центральное место рабства в вирджинском обществе наложило отпечаток на поздние произведения По так же четко, как и на его детство. Возможность восстания была постоянной, а за слухами о восстании следовали безжалостные репрессии.

Будучи подопечным Аллана, По погрузился в привилегии, неразрывно связанные с плантациями. Тем не менее его дважды отстраняли от полноправного членства. Аллан принадлежал к растущему меркантильному классу, недавно появившемуся среди устоявшегося дворянства. Эдгару постоянно напоминали, что он сирота и сын актеров, а происхождение в те времена имело первостепенное значение. Трагедия смерти его родителей, особенно матери, о которой он лелеял смутные, возможно, даже воображаемые воспоминания, также нависла над его детством. Вот так сложились идеальные условия для воспитания мрачного, нервного, чрезвычайно наблюдательного ребенка.

Экспериментальная республика

Белая элита Ричмонда^[7] приветствовала демонстрацию богатства, образованности и эстетической чувствительности. Они также принимали скромный рационализм, провозглашенный в Декларации независимости и Конституции. Здравый смысл – сочетание наблюдательности и обычного расчета – мог раскрыть как глубинные законы природы, так и движущие силы политики. Будучи губернатором Вирджинии во время революции, государственным секретарем Вашингтона и третьим президентом страны, Томас Джефферсон оказывал сильное влияние на общество. Наряду с Бенджамином Франклином он считался одним из самых известных представителей науки в ранней республике.

В колониях наукой занимались в основном джентльмены-энтузиасты. Джефферсон и его друзья-плантаторы обсуждали исторические и естественные вопросы в Ричмонде и отправляли своих сыновей в колледж Вильгельма и Марии для получения классического образования. На Севере ценилось механическое искусство, но науки, за исключением медицины, являлись скорее развлечением, чем профессией: пока ученые в Лондоне и Париже поднимали тосты за «Опыты и наблюдения над электричеством» Франклина, опубликованные в 1751 году, тот зарабатывал на жизнь в Филадельфии, работая печатником. В свободное время, еще до выхода на пенсию в 1747 году, он проводил исследования с молний и лейденскими банками, разрабатывая принципы сохранения электрической силы.

Те немногие имеющиеся научные учреждения финансировались городами и штатами. В колониальных колледжах преобладали древние языки, история и теология, от профессоров ожидали, что они будут преподавать, а не собирать, классифицировать или экспериментировать. Более того, средств на приборы и другое оборудование не хватало. Только медицина предоставляла некоторые научные возможности – многие, кто занимался ботаникой, естественной историей, химией и физикой, в итоге стали врачами. Большая часть обсуждений натурфилософии проходила в неформальных, локально организованных ассоциациях. В 1743 году Франклин основал Американское философское общество (АФО) в Филадельфии, а Джон Адамс – Американскую академию искусств и наук в 1780 году в Кембридже, штат Массачусетс. Несмотря на прославленных участников, они существовали без государственной поддержки, выживая за счет членских взносов и субсидий штатов.

В такой клубной обстановке обменивались астрономическими наблюдениями, естественно-историческими диковинками и новыми методами ведения сельского хозяйства. В АФО Уильям Бартрам обсуждал растения, деревья и лишайники, Дэвид Риттенхаус демонстрировал телескопы, часы и механические модели Солнечной системы. Хотя ученые революционной эпохи лелеяли строгие пропорции ньютоновской теории, большая часть их знаний дошла до людей через выставки, диковинные предметы и сенсорные дисплеи, порой открытые для широкой аудитории, включая женщин и детей. Что касается электричества, соратники Франклина буквально шокировали зрителей, телесно приобщая их к ощущениям просвещенного естествознания.

Революция заключалась в применении рациональных законов к обществу. Этот «смелый, возвышенный эксперимент» стал для Франклина «славной задачей, поставленной перед нами Провидением». В «Правах человека» Томас Пейн утверждал, что Революция «представила в политике то, что в механике являлось лишь теорией». Джефферсон владел портретами Бэкона, Ньютона и Локка, «троицы величайших людей». Мэдисон и Адамс ссылались на ньютоновские законы в своих аргументах в пользу баланса властей в Конституции. Однако попытки представить раннюю республику как приложение науки оставались в основном риторическими, основатели не предусмотрели никакой национальной поддержки исследований, сохранив науку как преимущественно местное дело.

В «Записках о штате Вирджиния» Джефферсон писал как метеоролог, геодезист и натуралист: он был увлечен материалистической философией, поместив пять изданий «О природе вещей» Лукреция рядом с космологическими поэмами Эразма Дарвина «Храм природы» и «Ботанический сад». Особое внимание он уделял уходу за растениями. «Ботанику я причисляю к самым ценным наукам, – говорил он, – поскольку она вносит вклад в средства к существованию, украшения, парфюм и лекарства, а для деревенской семьи она составляет большую часть общественного удовольствия». Будучи президентом, он организовал покупку территории Луизианы у Франции в 1803 году и отправил Мериуэзера Льюиса и Уильяма Кларка исследовать континент до побережья Тихого океана, будучи убежденным в дальнейшем распространении поселения. Льюис и Кларк получили краткий курс картографии и естественной истории, включая инструкции по поиску свидетельств существования крупных животных, вымерших или живых, чтобы доказать, вопреки французскому натуралисту Бюффону, что природа Америки была обширной и динамичной, а не «сморщенной и уменьшенной».

«Записки» Джефферсона печально известны тем, что провозглашают природные различия между расами и представляют африканцев неполноценными по сравнению с европейцами. Бенджамин Баннекер, чернокожий астроном и геодезист, который помог построить округ Колумбия, призвал Джефферсона и других «отучить себя от этих узких предрассудков». Хотя Джефферсон осуждал рабство как «отвратительное пятно», его действия оставались неторопливыми: вместо отмены рабства он предпочитал схемы «колонизации» для переселения чернокожих в Африку.

Понимание ботаники, интерес к использованию науки с целью завоевания континента и нежелание распространять «всеобщие» права на тех, кто не входил в круг мужчин европейского происхождения, сделали Джефферсона довольно типичным примером раннего американского ученого. Строго говоря, энтузиасты не считались «любителями», поскольку «профессионалов» почти не было и сравнивать знания было не с кем. Джефферсон связывал науку с местными практическими проблемами (он спроектировал купол и колонны своего дома в Монтиселло, заполнив его книгами и механическими изобретениями), завоеванием западных земель и коренных народов, а также с международными сетями. Он часто переписывался с европейскими экспертами, хотя утверждал, что предпочитает один вечер с Дэвидом Риттенхаусом, чем неделю вечеринок в Париже.

Джеймс Мэдисон сменил Джефферсона на посту президента в 1809 году, в год рождения По. Двумя годами ранее британский военный корабль обстрелял американский фрегат у берегов Вирджинии и захватил четырех моряков. Пока Британия вела затяжную войну с Наполеоном, ее флот захватил более десяти тысяч американских моряков и призвал их на службу.

Подстрекаемый «ястребами» в Конгрессе – включая Эндрю Джексона, обиженного на плохое обращение с семьей со стороны британских солдат во время революции, – Мэдисон нагнетал напряженность в отношениях с Англией. Желая отвлечь внимание от внутренних разногласий, в 1812 году он объявил войну Великобритании, призвав сто тысяч добровольцев. Джон Аллан и его товарищи из местного ополчения, «Ричмондские стрелки», тоже записались в их ряды. Город война непосредственно не затронула, хотя купцы с тревогой наблюдали за накоплением табака и муки, поскольку на английскую торговлю было наложено эмбарго, и все морские перевозки находились под угрозой.

Война 1812 года, «вторая война за независимость», закончилась тупиком. Мирный договор был заключен в Генте в 1814 году делегацией в составе Джона Куинси Адамса, Альберта Галлатина и Генри Клея. Страна вышла из войны с укрепленным чувством национальной идентичности, поддержкой армии и значительным увеличением военно-морского флота. Война также способствовала политической карьере Эндрю Джексона, победителя в битве при Новом Орлеане.

После снятия эмбарго Джону Аллану предстояло разгрузить свои табачные склады, поэтому он начал искать новых покупателей в Шотландии и Англии. В июне 1815 года он и Фрэнсис, а также Эдгар и сестра Фрэнсис, собрали вещи первой необходимости и продали с аукциона остальное имущество и одного раба, Сципио.

Они отплыли из Норфолка в Нью-Йорк и далее в Ливерпуль. Завершив плавание через Атлантику, Аллан отправил письмо своему деловому партнеру Эллису: «Эдгар говорит: «Пап, скажи мне что-нибудь, чтобы я не боялся плыть»». Штормы и бушующие волны во время переправы разжигали воображение шестилетнего Эдгара. Как, впрочем, и Лондон, нервозный центр растущей империи.

Лондонские годы

Пять лет По провел в Великобритании – с шести до одиннадцати лет. Сначала семья отправилась в Шотландию, посетив Ирвин, Килмарнок и Гринок, родной город Аллана. Там Эдгар нашел драматические пейзажи – обрывистые скалы, холмы и лесистые местности, небо в стиле «кьяроскуро», – прославленные Вальтером Скоттом в его романах того времени. Они проехали через Эдинбург, шумный современный город, центр научных экспериментов, здравой философии и издательского дела.

Но городом, который неизгладимо запечатлелся в памяти По (именно там Джон Аллан купил телескоп, который По будет использовать в Ричмонде), стал Лондон. Аллан писал домой: «Сижу у весело горящего камелька в уютной маленькой гостиной в доме 47 на Рассел-сквер^[8], в то время как Фрэнсис и Нэнси заняты шитьем, а Эдгар читает книжку». Мать одного из его школьных друзей написала: «Я думаю, что Эдгар не знает, чем занять себя в столь крупном городе».

Освещенные газовыми лампами лондонские улицы представляли собой удивительную новинку, однако наполеоновские войны не могли не наложить свой отпечаток. Аллан писал своему другу: «Налоги высокие, долги большие, люди недовольны и в отчаянии… Экипаж принца забросали камнями». Во время их пребывания в Манчестере конные войска разогнали мирную демонстрацию рабочих, устроив бойню в Петерлоо в 1819 году. Рабочие все сильнее отчаивались, а правительство все чаще прибегало к насилию, чтобы их сдержать.

Утомленная путешествиями, Фрэнсис Аллан страдала от ухудшения здоровья. Пока ее муж ездил в Манчестер, Шотландию и Ливерпуль, ее отправили в курортный город Долиш и на остров Уайт. Хотя в своих письмах Джон Аллан часто ссылался на «Бога небес», он оставался человеком мира, поклонником «естественных красот». Фрэнсис писала ему с негодованием: «Надеюсь, что мое здоровье позволит мне принять участие в здешних развлечениях, и я скоро дам тебе знать, что могу быть так же счастлива и довольна без тебя, как ты, кажется, бываешь в мое отсутствие, поскольку я не слышу ничего, кроме разговоров о вечеринках, как дома, так и за границей».

Несмотря на политическое недомогание, Эдгар присутствовал при замечательном моменте в истории Великобритании. Искусство и наука находились в расцвете. Пресса следила за каждым шагом лорда Байрона, самой заметной и скандальной фигуры романтического движения. Исследователи, садоводы, анатомы и геологи собирали и классифицировали живых существ и камни, а химики проверяли фундаментальные строительные блоки природы. В лондонском Королевском институте Хамфри Дэви и Майкл Фарадей демонстрировали возможности химии, электричества и магнетизма. Лондон стал городом в авангарде современности, уверенным в своих искусствах и науках, в своем производственном мастерстве, в своем флоте и военных победах.

Аллан записал Эдгара в ближайшую школу, а затем отправил его в школу Мэнор-Хаус, расположенную в пяти милях к северу, в Сток-Ньюингтоне, деревне, где когда-то жили радикалы, включая Ричарда Прайса, Мэри Уолстонкрафт и ее дочь от Уильяма Годвина – Мэри Шелли. Директор школы, преподобный Джон Брэнсби, охотно, но строго преподавал языки, математику и геометрию. Аллану выставляли счета за «Кембриджскую математику», учебник грамматики и «Оратора» Цицерона. К окончанию школы По «мог говорить на французском языке, толковать любого несложного латинского автора и был гораздо лучше знаком с историей и литературой, чем многие мальчики более зрелого возраста».

Спустя годы По поведает об академии Брэнсби в своем рассказе «Уильям Уилсон», где главный герой живет безрассудной жизнью, преследуемый соперником и двойником, разделяющим имя и дату его рождения. Два Уильяма Уилсона впервые встречаются в школе, двойнике школы Брэнсби, «дворце очарования» с коридорами-лабиринтами: «Наши самые точные представления об особняке не сильно отличались от тех, с которыми мы размышляли о бесконечности». Школьный класс переполнен партами и скамьями, «черными, древними и потрепанными временем, заваленными такими же потрепанными книгами». Над всем этим возвышаются «часы огромных размеров».

Брэнсби вспоминал Эдгара Аллана как «шустрого и умного мальчика», который мог бы превзойти себя, «если бы не был испорчен непомерным количеством денег, которые позволяли ему ввязываться во всякие шалости». И все же Джон Аллан писал домой с отеческим удовлетворением: «Эдгар – прекрасный мальчик, и у меня нет причин жаловаться на его успехи».

Однако, пока они находились в Лондоне, британское отделение табачной торговой фирмы Аллана потерпело крах. Семья собрала вещи и вернулась в Ричмонд. Воспоминания о пребывании в Британии – монархическом зеркале американской республики – стали для будущего поэта и писателя прочной основой.

Олд-Доминион

Когда корабль «Марта» причалил в Нью-Йорке в июле 1820 года, Фрэнсис испытывала настолько сильное недомогание, что Аллан вызвал врача. Они вернулись через Норфолк на пароходе, который был введен в эксплуатацию вскоре после их отъезда, а первое трансатлантическое путешествие на паровой тяге состоялось за год до возвращения.

Тем временем фирма Аллана погрязла в долгах. Эдгар поступил в Академию Кларка, и отныне черты его личности становились все более заметными. Директор, Джозеф Кларк, отметил его «самоуважение, отсутствие надменности, строгую справедливость и корректность в поведении с товарищами, что сделало его любимцем», хотя «в разногласиях с сокурсниками он слишком упорствовал и не уступал». Эдгар также проявлял «способности к воображению» в «юношеских сочинениях, адресованных его молодым подругам». У него было «чувствительное и нежное сердце, и он всеми силами пытался угодить». Томас Эллис – сын делового партнера Аллана – называл Эдгара «лидером среди юношей». Безграничное восхищение, которое он вызывал, вынудило Эллиса «совершить множество запрещенных поступков». Помимо того, что Эдгар научил его плавать, кататься на коньках и стрелять, однажды он долго не выпускал его из дома после наступления темноты, стреляя по птицам, принадлежавшим другому землевладельцу, за что оба получили порку.

Происхождение По тоже оставило отпечаток. Он впитывал любую информацию, полученную от своего брата Генри, который жил у родственников в Балтиморе и строил планы на кругосветное путешествие по морю. Его младшая сестра Розали, за которой по-прежнему следили Маккензи, повзрослела физически, но не умственно, и замуж она так и не вышла. Один из одноклассников, отмечая «аристократические» взгляды По, сказал: «Об Эдгаре По известно, что его родители были актерами, и что он зависел от щедрот, которые полагаются приемному сыну». Эта репутация придавала ему «свирепость, которой он иначе не имел бы».

Хотя Эдгара По и поощряли считать себя членом аристократии, ему постоянно напоминали об отсутствии прав на наследство. Будучи неусыновленным подопечным Джона Аллана, он на всю жизнь приобрел чувство обиды за ожидаемую, но отвергнутую привязанность. Его чувство высокого положения соседствовало с осознанием полного отсутствия безопасности. Он вырос конкурентоспособным, даже агрессивным, убежденным в собственной исключительности, что казалось ему и удачей, и проклятием.

К 1825 году, глядя на звезды с крыльца Молдавии, он все еще был угрюмым подростком – ссорился с приемным отцом, стремился уехать учиться в университет и мечтал отправиться в плавание.

Глава 2
Эксперимент Джефферсона

Летом, в год своего шестнадцатилетия, Эдгар бродил по конторе Аллана, выполняя работу клерка и посыльного. Аллан писал брату По: «Он ничего не делает и кажется совершенно несчастным. Со всей семьей он довольно груб. Я даже не представляю, чем мы могли вызвать подобное поведение». Аллан считал, что Эдгар вел себя неблагодарно, несмотря на то, что ему обеспечили гораздо лучшее образование, чем когда-либо было у самого Аллана. Друзья По в Ричмонде, по мнению Аллана, привели его к «образу мыслей и жизни, совершенно противоположному тому, что он вел в Англии».

Одним из поводов для разногласий послужил выпад Аллана против матери По: мол, Розали – потомок любовной связи. Обвинение (хотя, возможно, и правдивое) привело Эдгара в ярость. Все кругом знали, что Аллан оплачивал обучение незаконнорожденного сына. В конце концов, он станет внебрачным отцом близнецов. Морализаторство Аллана – обидный и лицемерный жест, а слова об измене – оскорбление приемной матери По, Фрэнсис.

Тем летом По ненадолго воссоединился со своим братом Генри. Тот проезжал через Ричмонд, чтобы сесть на корабль, направлявшийся в Южную Америку, а затем в Грецию и Россию. Эдгар позже приукрасит свою биографию приключениями брата.

Британские журналы питали юношеские навязчивые идеи По: история, путешествия, наука, литературные знаменитости, поэзия. Он оставался в курсе европейских событий благодаря изданиям, которые Аллан держал в своем магазине, включая The Spectator, The Edinburgh Review и, что самое впечатляющее, Blackwood’s Magazine – эдинбургский журнал, полный пикантных «сенсационных рассказов», литературных сплетен, научных открытий и философских дебатов. На его страницах Кольридж, Карлайл, Де Квинси и другие эссеисты знакомили читателей с немецкими идеалистами – Кантом, Фихте, Шеллингом и братьями Шлегель – и романтической поэзией.

Поэзия – какая прекрасная идея! Погрузиться в мир, такой же яркий и реальный, как этот, найти образы и звуки, чтобы привести других в совершенное, интимное пространство и вернуть обратно преображенными. Во время прогулок по сельской местности Ричмонда По нашел уединенное место, «прекрасное своим одиночеством»: «дикое озеро с черными скалами». Оно внушало ему особенный по своей природе ужас:

Он представлял водоем как «могилу» – для себя или для любого существа, достаточно странного, чтобы чувствовать успокоение при виде жуткого пейзажа. В невозделанном лесу за фасадами Ричмонда и в эмпатическом сне поэзии он обнаружил смесь удовольствия и ужаса, где смерть обещала утешение и надежду.

Хотя По следовал примеру Байрона, изображая изможденного миром изгнанника, его уныние имело реальные причины. Позже он написал сонет «К Елене» в память о Джейн Стит Стэнард, матери друга, которую он навещал, когда «был несчастлив дома (что случалось часто)». Она сошла с ума и умерла в 1824 году, присоединившись к растущей череде прекрасных покойных женщин в жизни По. Его любовь переключилась на Сару Эльмиру Ройстер, пятнадцатилетнюю девушку с темными кудрями, которая жила через дорогу от Алланов. Летом 1825 года они тайно обручились.

Смерть Галта, дяди Аллана, в начале того же года еще больше омрачила положение Эдгара. Болезненная Фрэнсис мало что могла сделать для защиты Эдгара от гневных вспышек Аллана, усиливавшихся после приступов пьянства. Как позже писала Сара Эльмира Ройстер, По «был приятным, но довольно печальным молодым человеком… Он был предан первой миссис Аллан, а она – ему».

По возлагал свои надежды на грядущие перемены. В начале 1826 года он собирался начать учебу в Шарлотсвилле, где только что открылся новый университет Томаса Джефферсона. Если Аллан признает его сыном, он сможет продолжить эрудированную жизнь, а если нет, тогда он последует за братом в море и погрузится в жизнь, полную приключений.

Лафайет, Гумбольдт и небесные маяки

В 1824 году в Соединенные Штаты вернулся маркиз де Лафайет, француз, сражавшийся во время Американской революции. Теперь он совершал турне по стране. Старого солдата и государственного деятеля приветствовали в столице Вирджинии юные стрелки Ричмонда во главе с лейтенантом Эдгаром Алланом По, который представил войска и обменялся словами о своем деде, старом квартирмейстере Лафайета в Балтиморе, могилу которого, как выяснилось, генерал только что посетил.

Поездка Лафайета по Соединенным Штатам почти через полвека после 1776 года ознаменовала момент национального оптимизма. В десятилетие после войны 1812 года вражда между демократическо-республиканской партией Джефферсона и городской, централизаторской федералистской партией, которую первоначально возглавлял Александр Гамильтон, ослабла. Война убедила президента Мэдисона, союзника Джефферсона, в необходимости более сильной национальной координации в области финансов и производства: после заключения мира он утвердил спонсируемый федералистами Второй национальный банк и защитный тариф. Джеймс Монро (президент с 1817 по 1825 год) не имел соперника на выборах 1820 года. Политический антагонизм возродился в ходе напряженных выборов 1824 года, на которых Джон Куинси Адамс с большим трудом обошел Эндрю Джексона, выиграв Коллегию выборщиков, но проиграв народное голосование.

Лафайета потрясли «огромные улучшения, восхитительные коммуникации и невероятные творения» новой республики. Во время инаугурации Джон Куинси Адамс объявил о планах по дальнейшему совершенствованию страны. Он обещал огромные инвестиции в коммуникации – дороги, каналы, железные дороги и научные ресурсы, основанные на «Американской системе» Генри Клея о внутренних улучшениях. Адамс предложил создать сеть астрономических обсерваторий, чтобы следить за «небесными явлениями». Европа обладала «ста тридцатью небесными маяками», в то время как американцы узнавали о «новом астрономическом открытии лишь из вторых рук». Адамс, бывший профессор риторики, сокрушался по поводу того, что американцы лишены маяков (обсерваторий и наблюдателей), хотя «Земля вращается в вечной темноте для наших непросвещенных глаз».

Противники Адамса высмеяли фразу о «небесные маяках». Джексон победил на всенародном голосовании, но проиграл выборщикам, и его последователи изводили Адамса, препятствуя его планам по улучшению страны. В частности, джексонианцы отвергали научные учреждения как аристократическую роскошь. Однако планы Адамса по организации национальной науки направили в нужное русло широко распространенную жажду знаний.

После 1812 года публичные лекции и экспериментальные постановки оказались на подъеме. Лекторы ездили из города в город, рассказывая о том, как интересно собирать и классифицировать растения, камни и окаменелости, наблюдать за птицами и другими животными, обитающими в Америке, изучать процессы образования почв. Некоторые привозили машины с грузами на шкивах для демонстрации законов Ньютона. Другие приносили стеклянные диски для создания статического электричества, чтобы шокировать аудиторию. Третьи проводили химические эксперименты, производящие дурные и ароматные запахи, искры и взрывы. Кто-то использовал оптические приборы, например, цветные слайды, проецируемые свечой или масляной лампой. Некоторые демонстрировали изобретения, включая автоматы, сложные музыкальные шкатулки и калейдоскоп, изобретенный в 1816 году эдинбургским оптиком Дэвидом Брюстером, который представлял взору фантастическую, симметричную игру цветных огоньков.

По всей стране появлялись лектории, предназначенные для информирования и поднятия настроения местных жителей. Бостон и другие города Новой Англии проявили особую активность в лицейском движении. Одним из первых стал нью-йоркский Лицей естественной истории, открытый в 1819 году. Женщины играли важную роль – как слушатели, организаторы и ораторы. Лицейское движение показало, что «интеллектуальные, моральные и социальные способности не ограничиваются лишь избранными представителями нашей расы, что наука не сосредоточена в каком-то благоприятном месте под небесами, что интеллект и привязанности присущи всему человеческому роду, и что наука безгранична, как земля и небеса». Непосредственный опыт науки – через образцы, приборы, свет и звуки – позволил мужчинам и женщинам, не имеющим достаточного образования, выйти на сцену знаний. Один теолог увидел, что «страна нашего рождения и наших связей так же быстро поднимается в научной славе, как в богатстве и политической власти».

В 1803 году научные проекты Америки получили мощный импульс благодаря визиту еще одного представителя европейского Просвещения – эпатажного прусского эрудита Александра фон Гумбольдта. В качестве последней остановки после своей многолетней экспедиции по испанской части Америки Гумбольдт причалил в Филадельфии и продолжил путь в Вашингтон для встречи с Джефферсоном. Исследовав реку Ориноко дальше, чем любой европейский предшественник, поднявшись на головокружительную вершину горы Чимборасо (вернее, почти), преодолев бури, болезни, враждебность испанских чиновников и настороженность коренных американцев, теперь он отдавал дань уважения «стране будущего».

Пользуясь ошеломляющим арсеналом точных приборов, некоторые из которых потерялись в море, и потрясающей сокровищницей растений, животных, карт и тетрадей для наблюдений, Гумбольдт излагал свои мысли и наблюдения в Американском философском обществе и кабинетах президента. В своих монологах он рассказывал о формировании облаков, разнообразии почв, повадках ящериц, магнитной энергии Земли, об унизительном обращении испанцев с коренными жителями и африканскими рабами, а также о своих надеждах на революцию в Европе. Гумбольдт выступал против рабства, и, будучи ярым республиканцем, он позже станет призывать Симона Боливара возглавить революцию в Новой Испании.

Подход Гумбольдта к изучению природной среды был одновременно локальным и глобальным. Он анализировал изменения флоры, фауны и атмосферных явлений – температуры, давления, состава воздуха, голубизны неба – в зависимости от широты, долготы и высоты над уровнем моря. Он изобразил эти среды в их вариациях, выявив закономерности в распределении растений, геологических образований, животных, а также погоды, беспрецедентно используя диаграммы и карты. Одним из его открытий стали «изотермические полосы», регионы на планете, которые имели схожую температуру – например, северная Европа и северная часть Соединенных Штатов, – что впоследствии использовалось для обоснования экспансии белых поселенцев в Северной Америке. Джефферсон хотел услышать отчеты Гумбольдта об испанских владениях и о том, могут ли они поддаться влиянию – или вторжению – со стороны Соединенных Штатов.

Во время своего визита в 1803 году Гумбольдт поразил как ученых, так и государственных деятелей, включая Альберта Галлатина, Чарльза Пикеринга и молодого Джона Куинси Адамса. Двадцать два года спустя планы президента Адамса по созданию сети «небесных маяков» и единой национальной научной инфраструктуры совпали с видением Гумбольдта о будущем международной науки. Глобально распределенные сети приборов и наблюдателей образовали бы динамичное, живое целое, сплетающее воедино природу и знания. Благодаря этому визиту Гумбольдт стал крестным отцом американской науки. Четыре десятилетия спустя По посвятит ему свою космологию «Эврика».

Гумбольдт для американской науки являлся тем же, кем Лафайет для американской политики. Каждый из них способствовал формированию просвещенного, республиканского видения, характерного для бывших колоний и в то же время связанного с прогрессивными движениями в Европе. Джефферсон принял старшего государственного деятеля так же тепло, как и молодого исследователя. Он видел, что они указывали путь к будущему страны.

Самая либеральная учебная программа

Когда в 1809 году Джефферсон перебрался на свою плантацию в Монтиселло, он сосредоточился на улучшении состояния образования в Соединенных Штатах. Венцом его плана стал Вирджинский университет в Шарлотсвилле, куда По поступил в 1826 году.

Это был смелый эксперимент: национально ориентированный университет с современной учебной программой и без теологического надзора. По плану Джефферсона начальные школы переходили в колледжи, где преподавались навигация, геодезия, языки и «высшие разделы числовой арифметики». На вершине этой «лестницы обучения» находился университет. В письме, предлагая профессорскую должность астроному из Массачусетса Натаниэлю Боудичу, Джефферсон объяснил свой замысел: «Это будет некая «академическая деревня» из зданий, каждое в своем стиле, все расположены на открытом четырехугольнике, образуя миниатюрное, независимое, гостеприимное, корректное и добрососедское общество». По совету архитектора Бенджамина Латроба Джефферсон разместил в центре библиотеку: миниатюрный Пантеон, повторяющий форму Монтиселло, его близлежащего дома. Красный кирпич и белые деревянные рамы ротонды перекликались с колониальным стилем, а приверженность Джефферсона и Латроба классическому рационализму проявилась в колоннах, куполе и пропорциях.

Аксиома Декларации независимости о том, что «все люди созданы равными», противоречила терпимости Джефферсона к рабству и его вере в «естественную аристократию», основанную на наследуемых различиях в талантах и добродетелях. Хотя Джефферсон считал европейские аристократии почвой для коррупции, в его университете предпочтение будет отдаваться тем, кто «создан для ученых профессий» и «богатым, которые, обладая независимым состоянием, могут претендовать на участие в управлении делами нации» – то есть сыновьям плантаторов и рабовладельцев.

В отличие от колониальных колледжей, в учебном плане Вирджинии акцент делался на естественные науки, хотя языки и риторика по-прежнему поощрялись. Университет Джефферсона позволял студентам «выбирать лекции, которые они будут посещать», и требовал «элементарной квалификации». Как и в Берлинском университете, недавно основанном Вильгельмом фон Гумбольдтом (братом Александра), руководящим принципом в Шарлотсвилле стало «позволение каждому приходить и слушать все, что, по его мнению, улучшит состояние ума».

На Западном рубеже

Молодой человек с таким социальным положением, образованием и талантами, как у По, мог рассчитывать на блестящее будущее. После окончания университета он мог жениться на Саре Эльмире Ройстер и заняться каким-нибудь мелким делом – возможно, юриспруденцией или политикой, – а если повезет, то унаследовать состояние отца и поступать по своему усмотрению.

Однако его отношения с Алланом уже несколько месяцев оставались натянутыми. В феврале 1826 года он приехал в Шарлотсвилл в экипаже, которым управлял порабощенный Алланом слуга Джеймс Хилл. Шел второй год обучения По в университете. В Шарлотсвилле он присоединился к богатым молодым белым мужчинам, которые наводили последний джентльменский лоск перед возвращением к управлению унаследованными поместьями. Они выезжали на лужайку в экипажах, сопровождаемые слугами-африканцами, в дорогих одеждах, с дуэльными пистолетами и большими пособиями.

По стал свидетелем грандиозных амбиций эксперимента Джефферсона в области свободы и добродетели, а также его первых неудач. Его учили профессора, нанятые из Европы: он изучал древние языки у Джорджа Лонга из Кембриджа и современные языки у немца Георга Блеттермана. В библиотеке он брал труды по древней истории, тома Вольтера и учебник Дюфифа с примерами из астрономии, естественной истории и математики. По вступил в Литературное и дискуссионное общество Джефферсона. Вероятно, он даже обедал с Джефферсоном, который регулярно приглашал студентов в Монтиселло, а также стал свидетелем похорон этого великого человека в 1826 году.

Студенты университета играли в азартные игры, сквернословили, выходили на дуэли и устраивали пьяные бунты. Раннее произведение Эдгара По «Мистификация» – жанр литературных подделок, призванных заставить читателя пересмотреть свои предубеждения, – написано на основе университетского опыта. Хотя действие повести происходит в немецком университетском городе Гёттингене, эти же события могли происходить в Шарлотсвилле в 1826 году, где «ничего не делалось помимо еды, питья и веселья», дуэли были в моде, а один лишь намек на то, что «чье-то мнение не соответствует статусу джентльмена», становился поводом для вызова.

По писал Аллану:

«Колонны портика достроены, что значительно улучшает внешний вид дома. Книги убраны в библиотеку (у нас, к слову, очень хорошая коллекция).

В последнее время у нас много драк – вчера вечером факультет исключил Уиклиффа за плохое поведение, вернее за то, что во время перепалки он укусил за руку одного из студентов. Я видел своими глазами: все происходило прямо перед моей дверью. Хотя Уиклифф намного сильнее, останавливаться он и не думал – как только соперник оказался в его власти, он начал кусаться (я видел руку – похоже, дело серьезное)».

Вот так обстановка классической эстетики и образованности разрушается актом безжалостной жестокости: это и станет фирменным стилем По. Кроме того, это была точная транскрипция ранней американской действительности.

Сокурсник считал По «очень возбудимым и беспокойным, временами своенравным, меланхоличным и угрюмым, но в лучших своих настроениях веселым, жизнерадостным и самым приятным собеседником». Он прославился тем, что «цитировал поэтов и читал поэтические произведения собственного сочинения, которыми наслаждались его друзья», пока «внезапно в нем не произошла перемена», и он не стал рисовать на стенах общежития «причудливые, фантастические и гротескные фигуры». Среди набросков оказались и иллюстрации к произведениям Байрона, автора бестселлеров в Шарлотсвилле в те времена.

В лаконичной, мелодичной поэзии Байрона нашли отражение остроумие, тоска и болезненная печаль. Славу ему принесло «Паломничество Чайльд Гарольда», длинная поэма, повествующая о путешествии смелого и чувствительного героя, втянутого в скандальные дела и во многом непонятого. Последующие произведения, включая «Манфреда» и «Дон Жуана», писались в трагическом и сатирическом направлениях. Байрон играл со своей публикой, разжигая вокруг себя слухи, в том числе о кровосмесительной связи со своей сводной сестрой. В конце концов он бежал на континент. В Женеве, во время сессии рассказов о призраках с Мэри и Перси Шелли, родился Франкенштейн. После того как Перси утонул, Байрон скончался от лихорадки во время участия в греческой революции.

В университете По вжился в байроническую роль беспутного, одержимого поэта. Чтобы выглядеть соответствующим образом, он купил в кредит три ярда синей ткани, набор «лучших позолоченных пуговиц» и «бархатный жилет». Кроме того, он часто принимал предложение выпить. Как сказал один друг: «Чтобы утихомирить чрезмерную нервную возбудимость, от которой он страдал, По слишком часто подвергал себя влиянию невидимого духа вина».

Алкоголь, особенно персиковый бренди, который любили студенты, оказывал пагубное воздействие. По словам одного из однокурсников, «на него влиял не вкус напитка; не желая смаковать или хотя бы распробовать вкус, он брал полный стакан – без воды и сахара – и за один присест отправлял его в желудок. Эта привычка часто доводила его до изнеможения». Даже небольшое количество спиртного влияло на По не самым лучшим образом. Кроме того, первые месяцы он играл в азартные игры – привычка, более простительная для тех, у кого имелось состояние. Однажды, обнаружив книгу гравюр Хогарта, которую он очень хотел, По заключил пари, но в итоге ему пришлось купить ее другому человеку.

В более поздней повести Эдгара По «Уильям Уилсон» подтверждается обращение героя к разврату во время обучения в Оксфорде:

«Нерасчетливое тщеславие родителей снабдило меня таким гардеробом и содержанием, что я по желанию предавался роскоши, уже столь дорогой моему сердцу, – соперничать в расточительстве с самыми высокомерными наследниками богатейших графств Великобритании. Возбужденный возможностью грешить, я мог придаваться пороку, отчего мой пылкий нрав вспыхнул с удвоенной силой. Отбросив все приличия, я бросился в омут разгула. Я изобрел множество новых безумств и тем самым дополнил длинный список пороков, которыми славился в то время самый развратный университет Европы».

Двойник рассказчика – воплощение нечистой совести – разоблачает его в карточном шулерстве, с позором изгоняет из университета и побуждает к дальнейшему вероломству.

По считал, что корень его бед в Шарлотсвилле – не чрезмерная щедрость Аллана, а скорее его «ошибочная скупость». По, конечно, не слишком экономил, однако пособие Аллана покрывало только два курса и питание, оставляя ему немного на книги, постель и мебель. На его просьбу о дополнительных средствах ему отвечали «в самых грубых манерах». Эта тяжелая ситуация, признался он Аллану, привела к краху: «Для учебы мне нужны были книги, и они покупались в кредит… Затем я впал в отчаяние и стал играть в азартные игры, пока не втянулся в безвозвратный процесс».

Через несколько месяцев По взял себя в руки и успешно сдал экзамены, но скупость Аллана решила его судьбу. Он снова прибегнул к игре, чтобы расплатиться с долгами, и снова проиграл. По был лучшим в классе, но оказался в бездонной финансовой яме: его долги оценивались в двадцать пять сотен долларов – почти шестьдесят тысяч на сегодняшний день.

Слишком мало, слишком поздно

Наконец, осознав масштаб проблем Эдгара, через восемь месяцев Аллан приехал в Шарлотсвилл. Он «вник в его дела, заплатил долги, которые счел нужными». Его отказ выплачивать игорные долги опозорил По перед однокурсниками и университетскими чиновниками и оставил после себя несколько разгневанных кредиторов.

Аллан забрал Эдгара в Ричмонд и запретил ему возвращаться. Он устроил его на работу в счетную палату Эллиса и Аллана «в надежде дать ему знания в области бухгалтерии, счетов и коммерческой корреспонденции». Вскоре он лишил его даже этой возможности, оставив По без всякого дела. Затем Эдгар узнал, что отец его тайной невесты, Сары Эльмиры Ройстер, прятал письма Эдгара, в результате чего она вышла замуж за другого. Эти события привели к написанию лирики: «Я видел: в день венчанья».

В начале 1827 года вражда между Алланом и его подопечным перешла на новый уровень. В порыве гнева По подробно изложил обвинения против Аллана, включая унижения как публичные, так и частные. Как и его товарищи сквайры, По остро осознавал свой ранг, и в рамках глубоко укоренившейся в Вирджинии идеологии превосходства белых он считал подчинение семье и слугам Аллана невыносимым унижением: «Этим обидам я не мог подчиниться, и я ушел».

Он снял комнату в гостинице, зарегистрировавшись под псевдонимом Генри Ле Ренне – в знак уважения к своему брату в Балтиморе. Эдгар писал Аллану: «Наконец-то я решился покинуть дом и отправиться на поиски места в мире, где со мной будут обращаться иначе».

По не мог смириться с тем, что Аллан забрал его из университета. «С тех пор как я научился думать, мои мысли стремились к знаниям. Ты научил их тянуться к выдающемуся положению в общественной жизни, чего нельзя достичь без хорошего образования, такого, которое я не могу получить в начальной школе… Университет был тем, чего я страстно желал. Но в один момент ты разрушил мою надежду».

Другие раны оказались столь же глубоки: «Я слышал (когда ты полагал, будто я не слышу) твое признание о нелюбви ко мне. Ты приказал покинуть дом и постоянно упрекаешь меня в безделье, хотя ты – единственный, кто мог исправить это зло, заняв меня делом». Он попросил дать ему дорожный сундук и немного денег, чтобы отправиться «в один из северных городов» и кормиться в течение месяца, пока не сможет «добыть себе пропитание».

В ответ Аллан укорил Эдгара за то, что он тратил время на литературу: «Я учил тебя стремиться, даже к выдающемуся положению в общественной жизни, но я никогда и не ждал, что Дон Кихот, Жиль Блас, Джо Миллер и подобные произведения поспособствуют [этой] цели <…> Обвинение в безделье должно было побудить тебя к настойчивости и усердию в изучении классики, в совершенствовании математики, в овладении французским языком».

Бездомный По скитался по улицам. Он снова написал Аллану письмо с просьбой дать ему небольшую сумму на проезд и 24 марта на угольном судне отправился в Норфолк.

Три дня спустя Джон Аллан со смертельной небрежностью заметил в письме к сестре: «Я думаю, что Эдгар отправился в море искать свою судьбу». Так в возрасте семнадцати лет Эдгар По стал самостоятельным.

Глава 3
Изгнанник, ремесленник, кадет

Далее Эдгар По переправился на корабле в Грецию, где, подобно Байрону, присоединился к отрядам революционеров, боровшихся за независимость от османов. После ряда героических сражений и захватывающих злоключений он очутился в Санкт-Петербурге, спасенный из морских глубин послом США в России.

Так он рассказывал впоследствии. Правда же оказалась более мрачной и обыденной – голод.

Эдгар По отправился в Бостон, взяв с собой сборник рукописных стихов, куда входила его эпопея «Тамерлан», повествующая о гордом турецком военачальнике четырнадцатого века, который бросает свою первую любовь – по имени Ада, как дочь Байрона, – ради жизни завоевателя.

Мать По написала на обороте акварельной картины, оставленной сыну вместе с портретом-медальоном, что Бостон всегда был к ней добр. Эдгар же убедился в обратном. Дискриминационные социальные и интеллектуальные круги города оказались для него закрыты. Бывший одноклассник, Питер Пиз, столкнулся с ним возле гавани. По был «довольно сутулым, плечистым, неряшливо одетым клерком». Эдгар поспешил за ним в переулок, умоляя не называть его имени. Пиз вспоминал: «Он покинул дом в поисках состояния и пока не добился успеха, посему предпочитал оставаться инкогнито». Два месяца По проработал на складе на набережной «за очень маленькое жалованье, просить о большем ему не позволяла гордость». Затем он трудился рыночным репортером в «малоизвестной газете», но «владелец оказался человеком с сомнительной репутацией, и контора вскоре влезла в долги».

Это не последний раз, когда По работал за гроши, и не последняя полоса его невезения. И тем не менее именно в Бостоне он осуществил свою мечту: опубликовал первый поэтический сборник. Тираж «Тамерлана и других стихов» составил от сорока до максимум двухсот экземпляров, был напечатан на грубой бумаге, а титульный лист набран коммерческим шрифтом. Несмотря на тему завоевания и славы в заглавном стихотворении, публикация канула в безвестность.

Не имея других вариантов, По пошел по стопам деда Лафайета, квартирмейстера, и вступил в армию США с пятилетним контрактом. Ему было всего восемнадцать лет, но он солгал о возрасте и имени и записался как Эдгар А. Перри, клерк из Бостона, в возрасте двадцати одного года.

По поселился в казармах Первого артиллерийского полка в форте Индепенденс, штат Массачусетс. Армейская жизнь показалась ему делом тяжким: базовая подготовка длилась неделями, затем следовали учения, тяжелый труд и скука. Кроме того, половина солдат армии, вероятней всего, оказалась неграмотной. В октябре 1827 года вспышка малярии вынудила батальон перебраться в Южную Каролину, в форт Молтри на острове Салливан: большой кирпичный форт неправильной формы, окруженный пляжами и деревьями. Покинуть Юг оказалось сложнее, чем он думал.

Для тех, кто знает только стихи По и его рассказы о «тайнах и воображении», его служба в армии может стать неожиданностью; некоторые биографы обходят этот период стороной, считая его незначительным для жизни писателя. Тем не менее, По провел почти четыре года в качестве солдата. Он работал в условиях жесткой дисциплины и иерархии, где вопросы деталей и процедур считались вопросами жизни и смерти. Кроме того, благодаря Корпусу инженеров, сформированному во время революции и вновь учрежденному Джефферсоном в 1802 году, армия США являлась самым надежным органом для получения технических знаний. Его сотрудники составляли карты территории Луизианы, строили форты, прокладывали дороги, каналы и железные дороги, а также занимались исследованием западных земель для дальнейшего заселения. Они были главными экспертами нации в создании ресурсов для промышленности, обороны и завоеваний.

Технические способности По сослужили ему хорошую службу. В конце года он получил звание «артиллериста», став старшим среди четырехсот других солдат в батальоне. Занимая ответственную должность, артиллерист следил за поставками боеприпасов. Работа требовала внимания, постоянного осознания того, что промах может привести к смертельному взрыву. Он инвентаризировал, обслуживал, ремонтировал, а иногда и конструировал оборудование, используемое его артиллерийским полком, – от пуль, винтовок, пушек и повозок до геодезического оборудования, включая полевые телескопы.

В свободное время По работал над другой поэмой, «Аль-Аарааф», вдохновленной астрономией и исламской мифологией с ее взглядами на загробную жизнь, красочной и благоухающей грезой потусторонней красоты и страсти. Он также собирал материалы для будущих работ (песчаные берега острова Салливан с ракушками и отличными условиями для любительской энтомологии станут местом действия рассказа «Золотой жук»).

В конце 1828 года Эдгар По подавил свою гордость и написал Джону Аллану. Полтора года армейской жизни оказали на него огромное влияние, он больше не был «мальчишкой, метавшимся по миру без цели и последовательности». Однако эксперимент уже закончился: «Я пробыл в американской армии столько, сколько требовали цели или склонности, и теперь настало время уйти». Все, что требовалось, – это согласие Аллана. Он также послал «теплый привет маме» в надежде, что «она не позволит моей своенравной натуре истощить любовь, которую она ко мне питала».

Даже если Аллан и прислал ответ, он был утерян, поскольку полк Эдгара снова передислоцировался, на этот раз в Форт-Монро у южного берега Вирджинии. Там он подружился с полковником Хаусом, литератором, который знал деда По. Хаус повысил его до сержант-майора – высшего звания для унтер-офицера – и назначил «главным во всех аспектах обучения батальона, начиная с азов и заканчивая движениями в боевой линии». После менее чем двух лет службы его восхождение – сглаженное родословной – стало поистине головокружительным.

Теперь По нашел кратчайший путь к восстановлению сословных привилегий своего детства: поступление в корпус при военной академии Вест-Пойнта. Большинство мест доставалось сыновьям офицеров, политиков и прочих вельмож. Он еще раз попробовал обратиться к Аллану, попросив лишь о двух услугах: разрешении уйти из армии и слове поддержки от хорошо расположенных друзей Аллана.

Временное примирение между Эдгаром и Алланом принесла смерть любимой приемной матери Эдгара, Фрэнсис Аллан, которая скончалась 28 февраля 1829 года. По получил увольнение и поспешил в Ричмонд, но прибыл уже после того, как ее похоронили на кладбище Шоко-Хилл. Аллан встретил Эдгара со свойственной щедростью, купив ему гардероб, подходящий для офицера и джентльмена: «костюм из черной ткани, три пары носков, лондонскую шляпу», а также нож, подтяжки и пару перчаток.

Вскоре По вернулся в Форт-Монро. Пока полковник Хаус находился в Вашингтоне, поздравляя новоизбранного президента Эндрю Джексона – сменщика Джона Куинси Адамса, – Эдгар решил добиваться назначения в Вест-Пойнт. Он нашел замену, «опытного солдата и одобренного сержанта» по имени Булли Грейвс, заплатил ему несколько долларов, пообещав еще пятьдесят, чтобы тот дослужил до конца срока По в армии.

15 апреля «Эдгар Перри» прекратил свое существование. На его место пришел Эдгар А. По – начинающий офицер, инженер и поэт.

Два пути к репутации

По отправился в Балтимор, чтобы пожить там у родственников, пока он будет вести кампанию для поступления в Вест-Пойнт. Его тепло встретила сестра отца, Мария Клемм, теперь вдова с восьмилетней дочерью Вирджинией. Клемм была хорошо образована, практична, чувствительна и эмоционально устойчива. Она вела хозяйство в строгости и не гнушалась выторговывать самое необходимое, чтобы прокормить семью. Она приняла Эдгара как сына, а сам он называл ее Мадди.

Его брат, Генри, вернулся из моря и рассказывал ему истории об экзотических странах, трудных испытаниях и отваге. Они вместе сочиняли стихи, которые печатались под именем Генри в газетах Балтимора и Филадельфии. По ясно выразил ощущение собственной уникальности в стихотворении, написанном им в книге автографов Люси Холмс, дочери балтиморского врача:

Весной 1829 года, в возрасте двадцати лет, По с упорством стремился к двум профессиям, и оба пути вели к «выдающемуся положению в общественной жизни», которого он так жаждал. Один начался в Вест-Пойнте и сделал его армейским офицером и инженером. Другой – поэзия.

Сочинение стихов – это не строительство моста. Однако и поэт (или беллетрист), и военный инженер (или ученый), являлись в Америке профессиями новыми. До поколения Эдгара По, чтобы стать писателем художественной литературы или поэтом, человек должен был родиться в богатой семье или пользоваться поддержкой аристократов-покровителей, в противном случае он мог заниматься искусством лишь в качестве подработки. Никто из современников Эдгара не зарабатывал на жизнь одним писательством: Готорн работал в таможенном управлении Бостона, Лонгфелло был адвокатом и профессором, Купер стал дипломатом. Ученые по-прежнему занимались наукой в свободное от работы время. Многие из них трудились врачами, и лишь несколько университетов обучали натурфилософии. Армейский инженерный корпус предлагал один из немногих путей трудоустройства, который зависел от формальной научной подготовки.

Будь то поэт или инженер, в любом случае Эдгару По предстояло заручиться влиятельными сторонниками. Для поступления в Вест-Пойнт требовалось прямое одобрение военного министра Джона Итона. Командиры в Форт-Монро свидетельствовали, что «привычки По хороши, и он совсем не пьет», а его образование «очень высокого уровня». Более значимые письма приходили из влиятельного круга Аллана. Полковник Джеймс Престон писал: «По родился в обстоятельствах, полных больших испытаний», и отмечал «несомненные доказательства того, что он – молодой человек, обладающий гением и талантами», который «в будущий день вознаградит правительство своими услугами». Спикер Палаты представителей Эндрю Стивенсон подтвердил свидетельства «высочайшего авторитета». Майор Джон Кэмпбелл заявил, что По – это «джентльмен, слову которого можно полностью доверять». Встретившись с Эдгаром лично, министр Итон впечатлился – и не в последнюю очередь потому, что По собственноручно доставил пачку рекомендательных писем, проделав путь от Балтимора до Вашингтона пешком. Однако мест не было, и ему пришлось ждать.

Вернувшись в Балтимор, По представился ричмондскому политику и адвокату Уильяму Вирту, надеясь как на покровительство в Вест-Пойнте, так и на литературную поддержку. Хотя Вирт нашел, что сноски к «Аль-Аараафу» содержат «много любопытной и полезной информации», он сомневался, «примет ли поэму старомодный читатель». Тем не менее, он связал По с издателями в Филадельфии. По отправил еще один экземпляр «Аль-Аараафа» Исааку Леа, который вместе со своим тестем Мэтью Кэри руководил известным издательством и был уважаемым геологом и экспертом по ракушкам. По заявил: «Если поэму опубликуют, удачно или нет, я безвозвратно стану поэтом».

Воодушевленный успехами, По спросил разрешения у Аллана взять его имя в качестве страховки от любых потерь при публикации «Аль-Аараафа». «В юном возрасте, – объяснил он, – очень важно оставаться на виду у мира. Если меня однажды заметят, я смогу запросто проложить путь к репутации, что, конечно же, выгодно, поскольку не помешает реализовывать и другие задуманные цели».

Аллан не разделял представления Эдгара о светлом литературном будущем. Он яростно написал в ответ: «Гениальные люди не должны обращаться за помощью».

Поэтическая кампания имела скромный успех. Писатель из штата Мэн Джон Нил прокомментировал отрывок из «Аль-Аараафа» в Boston Literary Magazine, сказав, что автор «может создать прекрасную и, возможно, великолепную поэму». По послал ему отрывки из «Тамерлана» и с благодарностью признался: «Я молодой – мне еще нет двадцати – поэт, если, конечно, глубокое поклонение прекрасному способно сделать меня таковым». Отрывки появились в балтиморской газете, а в декабрьском Yankee Нил написал: «Если остальные части “Аль-Аараафа” и “Тамерлана” будут так же хороши, как приведенные здесь отрывки <…>, он заслужит очень высокую оценку братства».

10 декабря Эдгар По опубликовал второй поэтический сборник в небольшой балтиморской типографии: «Аль-Аарааф, Тамерлан и другие стихи». Его работу отметили в бостонском «Catalogue of American Poetry», однако сдержанно встретили в «American Ladies’ Magazine» Сары Джозефы Хейл: «Часть стихов слишком мальчишеская, слабая и совершенно лишена общих признаков поэзии, но есть и такие <…>, которые напоминают поэта не менее великого, чем Шелли».

Впоследствии имя По появилось в анонимной сатире на современных поэтов в Балтиморе: «По, который смеялся над разумом, смеялся и над законом». Что может быть лучше для молодого поэта, чем быть признанным достойным сатиры – а тем более в роли романтического шута, высмеивающего разум и закон?

Ода новой богине

Взгляд Эдгара По на разум и науку уже был непростым, о чем свидетельствует первое стихотворение сборника. Классический сонет – четырнадцать строк ямбического пентаметра с перекрестной рифмой и заключительным двустишием. На протяжении жизни стихотворение пересматривалось несколько раз и в конечном итоге получило название «Сонет к науке». В 1830 году По писал:

Стихотворение стало одой не вечному божеству, а науке, продукту истории – «дитя Седых Времен». На рубеже семнадцатого века Фрэнсис Бэкон писал: «Истина – дочь времени, а не власти». Другими словами, истина не высечена на вечных скрижалях, а постепенно возникает в результате человеческих действий, таких как наблюдение, эксперимент и обсуждение – программы исследований, которую Бэкон изложил в своей работе «Великое восстановление наук».

Но если Бэкон считал, что наука открывает скрытую реальность, то По звучал иначе: реальность изменяют «соглядатаи» науки. Именно наука «остановила коней Дианы» – когда современные люди смотрят на луну, они видят кратерный спутник, а не олимпийскую женщину, отправившуюся в ночное путешествие. Именно наука прогнала божеств природы и муз, «Гамадриаду из леса», «из веток Эльфа». Этот хищник вонзается зубами в сердце поэта, точно стервятник, заменяя вымысел и миф фактами. Для поэта такое божество не кажется ни мудрым, ни любящим.

Многие критики сочли его сонет «атакой на науку». По настаивал на том, что он поэт, «глубоко преклоняющийся перед прекрасным». Но к моменту написания сонета он также был солдатом, опытным в технических и научных вопросах. Стоя на каждом пути, он искал способ продвигаться вперед по двум направлениям. Рассмотрим пунктуацию сонета: после четырех восклицательных знаков в первых четырех строках, в остальной части стихотворения появляются только вопросительные знаки^[12]. В пятой строке По задает науке главный вопрос: «Тебя любить? и мудрой счесть тебя?»

Вопрос может показаться риторическим и предполагать простой ответ: истинный поэт не может любить науку. Подобное заключение приводит к знакомому романтическому толкованию: стихотворение является полемикой против науки, оплакивающей ее враждебность по отношению к мечтам, мифам и воображению, что напоминает сетования Ламии Джона Китса: «Философия подрежет крылья Ангелу, /Победит все тайны правилом и линией, /Опустошит призрачный воздух, а гномья шахта/ Расплетет радугу».

Но что если вопрос По прозвучал искренне? Быть может, По от сердца спрашивал, как поэзия может противостоять, вовлекать, бросать вызов, переосмысливать или согласовывать свои действия с наукой? Как поэзия может оставаться верной мудрости науки, не будучи уничтоженной ею?

Эдгар По дал ответ в «Аль-Аараафе», длинном стихотворении, которое в его сборнике следует сразу за «Сонетом к науке». Его название взято из исламской мифологии: Аль-Аарааф – это место, куда попадали души после смерти, «нечто среднее между раем и адом, где люди не несут наказания, но и не достигают спокойствия и даже счастья». Как он объяснил Исааку Леа, он представлял себе Аль-Аарааф как реальное место, расположенное на «знаменитой звезде, открытой в 1572 году Тихо Браге, которая появилась и так же внезапно исчезла».

Таким образом, ключевой образ «Аль-Аараафа» – планета – основан на решающем событии в современной науке. Тихо Браге являлся самым финансируемым звездочетом в Европе. Хотя астрономы еще не пользовались телескопами, король Дании подарил Тихо остров для обсерватории, гигантские квадранты и секстанты которой позволяли проводить самые точные наблюдения в Европе. Его сообщение о новой звезде вызвало всеобщее изумление. По мнению Аристотеля и средневековых философов, Луна и расположенные над ней области двигались по кристаллическим сферам, совершенным и неизменным, и только на Земле существовало несовершенство, трансформация и смерть. Открытие Браге – внезапно появляющаяся и исчезающая звезда – вопреки всем общепринятым представлениям предполагало, что небеса – это часть истории.

В своем письме Исааку Леа Эдгар По назвал Аль-Аарааф «звездой-посланником», вспомнив эпитет пророка Мухаммеда, а также событие, заложившее основу современной науки. В «Звездном вестнике» Галилея от 1610 года сообщается о наблюдениях, сделанных им с помощью «перспициллума», или телескопа. Как и новая звезда Браге, наблюдения Галилея – неровности на Луне, а также четыре спутника, вращающиеся вокруг Юпитера, – указывали на несовершенство и изменения в «сверхлунном» мире.

Время, изменения и разрушение – все это часть небес: таково было послание Бэкона, Тихо Браге и Галилея. В «Аль-Аараафе» Эдгар По сравнивает новую звезду – взорвавшуюся и вскоре угасшую – с чистилищем, «местом между раем и адом», где расцветают странные новые формы красоты и желания.

Как поэт может любить науку или считать ее мудрой при видимой враждебности между «скучной реальностью» науки и «летним сном» поэзии? «Аль-Аарааф» ответил: если наука «изменила» человеческие представления о ночном небе и мире природы, поэзия способна сделать ответный жест. Воображение способно взять факты науки – наблюдения за звездами, открытия истории и сравнительной мифологии, странные растения и насекомых, величие космоса – и соткать из них новый опыт красоты, новые эмоции и образы, новые мифы.

Сонет «К науке» заложил программу работы всей жизни По. Даже исследуя внешние границы воображения и иррациональности, он продолжал спрашивать, как поэт может любить науку и как считать ее мудрой. Он пришел к целому ряду ответов, всегда продуманных, часто противоречивых, нередко возвышенных.

Весной 1830 года, сразу после публикации «Аль-Аараафа», будущее По наступило. После последнего кумовства – рекомендательного письма от сенатора Поухатана Эллиса из Миссисипи, брата делового партнера Джона Аллана, – По получил назначение в Вест-Пойнт.

У доски

Вероятно, желая скорее избавиться от приемного сына, в конце мая Аллан принял По в Ричмонде, где купил ему одежду и одеяла и проводил до пароходной пристани. Эдгар По снова адресовал свои письма отцу, отчаянно пытаясь сохранить его расположение. Хотя долги По в Шарлотсвилле уже были выплачены или забыты, он все еще не расплатился со сменщиком в армии, Булли Грейвсом. Аллан отказался выплачивать долг, о чем По откровенно написал Грейвсу: «Мистер А. нечасто бывает трезв».

В июне Эдгар По прибыл в Вест-Пойнт после однодневного путешествия на север из Нью-Йорка. Он поселился в палатке на утесе, откуда открывался потрясающий вид на извилистый Гудзон и уходящие вдаль лесистые горы. Как и в Шарлотсвилле, По снова присоединился к избранной группе молодых белых мужчин из обеспеченных семей. Но теперь они должны были продемонстрировать «желание и способность стать полезными стране», сдав вступительный экзамен по письму, чтению и основным правилам арифметики: сокращение, простая и сложная пропорция, обыкновенные и десятичные дроби. По сдал экзамен с легкостью, однако многие кадеты из хороших семей были «отвергнуты как неполноценные», включая сына губернатора Вирджинии. «Один парень, когда его послали к доске решать задачу, зарыдал». Более того, из ста тридцати кадетов, назначаемых каждый год, выпускались только тридцать или тридцать пять.

Эдгар По и другие студенты, которые сумели сдать экзамены, провели лето в учениях и военной подготовке, включая строительство и изготовление боеприпасов, чему поспособствовал его опыт техника в армии. 30 августа они разбили лагерь и перешли в казармы, чтобы начать занятия, организовав полтора часа учений во второй половине дня и вечерний парад.

После неудачного эксперимента Джефферсона по адаптации немецкой университетской модели к Вирджинии, в Вест-Пойнте По вступил в совершенно иной эксперимент по созданию республиканской элиты. За создание национальной школы для офицеров сначала выступали Гамильтон и федералисты, в то время как Джефферсон считал, что оборона страны должна зависеть от местных ополчений. Академия открылась в 1802 года и доказала свою ценность, отправляя инженеров на войну 1812 года. Новый начальник, полковник Сильванус Тейер, был назначен в 1817 году и направлен военным министерством во Францию для обследования Политехнической школы – инженерной школы, основанной во время революции. Наполеон превратил ее в военную академию. Политехническая школа стала образцом, которому подражали во всем мире. Она готовила математиков и механиков для службы современным государствам и империям.

Тейер привез из Франции крупнейшую в США коллекцию научных учебников и план реформ. Как и в Политехнической школе, его студенты назывались «кадетами», их готовили и как ученых, и как солдат. Все они изучали французский язык, который для Тейера являлся «единственным средством открыть студенту научные труды Европы». Уроки грамматики и математики преподавались с той же строгостью, что и строевая подготовка.

Реформы Тейера были направлены на то, чтобы стереть из памяти кадетов «неблагоприятный период обучения, когда им позволяли вести себя так, будто у них есть права, требующие защиты». В спартанских казармах не было ни водопровода, ни отопления, а еда была неаппетитной. Тейер заполнял каждую минуту пятнадцатичасового дня кадетов учениями и работой. Его «Общий список заслуг» зависел от почти всевидящего ока: каждый профессор готовил о студентах еженедельные отчеты.

По находил эти правила «жесткими до крайности». Он и его сокурсники изучали французскую математику, геометрию и инженерное дело по учебному плану, куда внесли свой вклад Лакруа, Лежандр, Лагранж и Гаспар Монж, почитаемый основатель Политехнической школы. В библиотеке также хранились книги инженера и популяризатора науки Шарля Дюпена, включая недавний перевод «Математики в изящных искусствах» – предшественника детектива По, К. Огюста Дюпена, который стал одновременно математиком и поэтом.

Значительное место на полках занимали работы Пьера-Симона Лапласа, одного из директоров Политехнической школы, олицетворявшего рациональность и космологический размах французской математики. В своем «Философском эссе о вероятностях» Лаплас представил всезнающий разум, который может предсказать любое будущее состояние Вселенной, зная лишь начальные условия. Это и стало основой для идеи детерминистской Вселенной. Его «Механическая Вселенная» усовершенствовала «Часовой механизм» Ньютона, изобразив саморегулирующуюся солнечную систему, части которой взаимодействуют по единым законам. Книгу перевел Натаниэль Боудич, более известный как автор «Американского практического навигатора».

Другая работа Лапласа, «Изложение системы мира», выдвинула теорию о том, что Солнечная система образовалась в результате постепенной конденсации вращающегося облака газа, или туманности. Эта противоречивая идея, предложенная также астрономом Уильямом Гершелем, позже была названа небулярной гипотезой. Механическая теория Лапласа об образовании Солнца, Земли и планет рассматривалась как революционная и теологически опасная замена истории сотворения мира в Бытие. Наполеон спросил его, почему в такой длинной книге о Вселенной он ни разу не упомянул Бога. Лаплас, как говорят, ответил: «У меня не было нужды в этой гипотезе».

Вест-Пойнт – один из первых американских учебных заведений, где стали использовать доски (еще один импорт из Политехнической школы). Курсанты решали задачи и доказывали их у доски, зачастую одновременно. Один из студентов, проучившийся три года в Пенсильванском университете, писал своим родителям после трех недель обучения в Вест-Пойнте: «Мы уже прошли столько алгебры, сколько я в жизни не видел». Каждая лекция требовала освоения дюжины страниц текста, «которые не только нужно вывести на доску, но и объяснить все детали».

Лаплас создал образ Вселенной, управляемой механическими законами, идеально познаваемыми с помощью разума и математики. И курсанты Вест-Пойнта были достаточно дисциплинированы, чтобы привести себя, тело и разум в соответствие с этой космической машиной.

Наследник Франклина

Одним из первых студентов, усвоивших учебный план Тейера, стал Александр Даллас Бейч, который окончил школу без единого порицания – неслыханный подвиг, учитывая высокие стандарты поведения и постоянное наблюдение. От Александра ожидали великих свершений. И неудивительно, ведь прадедом Бейча был Бенджамин Франклин, а отец – сыном единственной дочери Франклина. Дед по материнской линии, Александр Даллас, работал секретарем казначейства.

Бейч родился в 1806 году. У него были большие глаза, мягкий подбородок, который он позже покрыл огромной бородой, и уверенное, знающее, иногда скептическое выражение лица. Его «превосходство в учености признавалось каждым членом класса, а непритязательные манеры, дружелюбное поведение и верность долгу обеспечили расположение и уважение» как студентов, так и офицеров. Когда нужно, Бейч был очарователен, однако не терпел дураков, а если ему противостояли, его решимость оставалась непреклонной, а нрав – яростным.

В 1825 году, когда он окончил университет, военный министр Джеймс Барбур написал матери Бейча, Софии: «Меня очень порадовали доказательства, приведенные вашим сыном на экзамене, о совершенстве его достижений <…> Я знал и любил вашего отца [Далласа]. Его великого предка по отцовской линии [Франклина] я знал лишь по его работам. Я убежден, что в вашем сыне присутствует совершенство обеих ветвей, которые вот-вот объединятся». Сокурсники Бейча, среди которых был его друг Джефферсон Дэвис, заключили договор, чтобы удержать его от любых глупостей, способных помешать славным достижениям, для которых он, казалось, был предназначен.

В Вест-Пойнте Бейч приобрел военную перспективу, которую на протяжении всей жизни он будет применять в проектах научных исследований. После окончания университета он на три года остался там преподавателем, работая вместе с влиятельным нью-йоркским химиком и ботаником Джоном Торри и своим однокурсником астрономом и математиком Ормсби Митчелом, который впоследствии основал обсерваторию в Цинциннати. Незадолго до приезда Эдгара По Бейч вернулся в Филадельфию, где они оба прожили с 1838 по 1842 год – решающие годы для обоих.

С ранней юности Бейча призывали к тому, чтобы он оправдал надежды своих предков. В результате он продемонстрировал образцовую карьеру кадета Вест-Пойнта. Начальные условия жизни По, как сироты с мучительными семейными связями, отличались от условий жизни Бейча, как и его конечная траектория. Но он тоже усвоил программу обучения в Вест-Пойнте и применил ее уроки в будущей карьере. Несмотря на их конечное расхождение, жизнь По и Бейча часто шла параллельно.

По писал Аллану о своих успехах: «Учеба непрерывно продолжается, но дисциплина здесь очень жесткая». Эдгар беседовал с генералом Уинфилдом Скоттом, героем войны 1812 года из Вирджинии, с которым познакомился в Ричмонде. За свою любовь к пышности и церемониям Скотт, переводчик учебных пособий Наполеона, получил прозвище «Суета и Перья». «Я очень доволен полковником Тейером, – писал По домой, – как и всем в этом заведении».

Более двух лет зарабатывая себе на жизнь собственным трудом, По был старше и опытнее однокурсников. Один кадет заметил его «измученный, усталый, недовольный вид, который нелегко забыть», хотя его сосед считал его «самым лучшим парнем на земле», опытным искателем приключений, чьи «амбиции, казалось, заключались в том, чтобы лидировать в классе во всех исследованиях». У него были «способности к математике, так что он без труда готовил доклады и получал самые высокие оценки».

По также заслужил репутацию за счет «сильных и порочных стихов», которые он распространял по казармам. Кроме того, он принимал участие в чтениях философских и литературных лекций. «Курс обучения здесь чисто научный, – заметил один из курсантов, – что не очень хорошо для светских бесед». К другим изданиям, доступным курсантам, относились «Американский журнал науки и искусства» Силлимана и «Североамериканское обозрение».

Периодические увеселения Вест-Пойнта – буйное празднование 4 июля, маскарад в конце летнего лагеря – давали кадетам взрывную разрядку от суровости учебных будней. Один из одноклассников считал, что По «уже приобрел опасную привычку пить». Ходила шутка, что «он добился назначения кадета для своего сына, а когда мальчик умер, отец заменил его собой».

Поступая в университет, По полагал, что полученное ранее образование и служба в армии позволят ему завершить двухгодичный курс обучения за шесть месяцев. Он ошибался. Ему предстоял долгий путь.

Смертельный удар его солдатской решимости пришел из Ричмонда: Джон Аллан снова женился, на Луизе Паттерсон, дочери из богатой семьи в Нью-Джерси. Формировалась новая семья Алланов, где не было места для взрослого приемного сына.

Сжигая мосты

Свадьба состоялась в октябре в Нью-Йорке, и Эдгара не пригласили. «Дорогой сэр, – писал он Аллану (уже на «вы»), – я очень надеялся, что вы приедете в Вест-Пойнт, пока вы находились в Нью-Йорке, и был очень разочарован, когда узнал, что вы уехали домой, не дав мне о себе знать». В заключение он выразил формальное «почтение миссис А.» – новой жене, с которой ему еще предстояло познакомиться.

Вскоре после этого заместитель По, Булли Грейвс, обратился к Аллану в Ричмонде с требованием вернуть долг в пятьдесят долларов. Он показал письмо, где По назвал Аллана пьяницей. Аллан в ярости написал Эдгару письмо, отрицая какие-либо обязательства.

По ответил, защищаясь: «Разве я, будучи младенцем, просил у вас милосердия и защиты, или вы по собственной воле вызвались оказать мне услуги?» Он вполне мог остаться в Балтиморе со своим дедом, генералом По, но тот поверил обещаниям Аллана усыновить и воспитать Эдгара. «При таких обстоятельствах можно ли сказать, что я не имею права ожидать чего-либо из ваших рук?»

Что касается «либерального образования», которое Аллан все же дал приемному сыну, то восемь неоплаченных месяцев в Университете Вирджинии вряд ли можно считать таковым. «Если бы вы позволили вернуться, я бы исправился: мое поведение в последние три месяца давало все основания полагать, что я готов к переменам». По сожалел лишь о том, что слишком поздно вернулся в Ричмонд и не смог повидаться с Фрэнсис перед ее смертью. «Вашу любовь я никогда не ценил, но она, как я полагал, любила меня как собственного сына». После смерти жены Аллан обещал простить всех, но: «Вы вскоре забыли о данном обещании. Вы отправили меня в Вест-Пойнт, как нищего». Также он признался, что написал письмо о пьянстве Аллана: «Что касается истинности его содержания, я оставляю это на волю Бога и вашей собственной совести».

По заявил, что его «будущая жизнь пройдет в нищете и болезнях». Вест-Пойнт и отсутствие «предметов первой необходимости» его измотали, ему нужно было лишь письменное разрешение Аллана на отставку.

В тот же день, когда он написал Аллану письмо, он начал сдавать экзамены. Из восьмидесяти семи студентов он занял семнадцатое место по математике и третье по французскому языку. Если бы По продолжил учебу, он мог бы сделать выдающуюся карьеру офицера и инженера. Однако равнодушие Аллана и его собственные уязвленные чувства подтолкнули его к другому: с 7 января он перестал посещать лекции, учения и церковные службы, а в конце месяца его вызвали в военный суд за неисполнение служебных обязанностей. Секретарь Итон утвердил решение суда: «Кадет Э. А. По уволен со службы в Соединенных Штатах».

Несколько дней спустя один из кадетов обратился к своей матери в Филадельфию – литературному редактору Саре Джозефе Хейл, которая написала «У Мэри был маленький ягненок» и опубликовала хвалебный отзыв на «Аль-Аарааф»: «По талантливый парень, но слишком безумный поэт, чтобы любить математику». Другой солдат позже писал: «Эдгар По был не на своем месте – хотя с интеллектуальной точки он стоял высоко». По словам одного из биографов, «пребывание По в Вест-Пойнте следует рассматривать как прерывание его настоящей карьеры».

Подобные наблюдения носят поверхностно верный характер: с того момента, как Эдгар По покинул Вест-Пойнт, он зарабатывал на жизнь как писатель и редактор, а не как член инженерного корпуса армии. Однако даже без поддержки семьи и непоколебимого социального статуса, как, например, у Александра Далласа Бейча, По однозначно преуспел. В разгар полного крушения надежд он закончил первый семестр в числе лучших в своей группе, в академии, выпускавшей лучших математиков и инженеров страны.

Аналитическое, стандартизированное и систематическое обучение в Вест-Пойнте подготовило кадетов к тому, чтобы сыграть решающую роль в интеллектуальном и промышленном развитии Соединенных Штатов. В инженерном корпусе армии и частных фирмах они строили дороги и каналы и составляли карты западных территорий. Некоторые, как Александр Даллас Бейч и Ормсби Митчел, стали исследователями и научными работниками. Другие систематизировали производство ткани, железа и оружия. Инженеры Вест-Пойнта в большом количестве отправились работать в государственные и частные партнерства, строившие железные дороги. Их подготовка позволяла им оценивать эффективность маршрутов и решать логистические задачи, связанные с поставками и расписанием. В этих корпорациях они копировали управленческие и дисциплинарные структуры Вест-Пойнта. В результате, будучи служащими и директорами железных дорог, многие из них сколотили состояния.

Хотя По пошел совсем другим путем, обучение в Вест-Пойнте в решающей степени определило его карьеру поэта, критика и писателя. Он постоянно прибегал к знаниям в математике, геометрии, астрономии, а также к методам анализа, тщательной реконструкции, разработке стратегий и командованию.

Вест-Пойнт стал для По поворотным пунктом, и не только потому, что ознаменовал конец его надежд на поддержку Аллана. В Вест-Пойнте он погрузился в современный, механический образ мышления и жизни, и этот пьянящий социальный эксперимент стал непоколебимой частью его поэтического и интеллектуального оснащения. Он приобрел инструменты, которые все последующие годы будут служить ему в литературных кампаниях.

Начиная литературную карьеру, он как поэт, автор рассказов и журналов, продолжал задаваться вопросом: как ему любить науку? Как считать ее мудрой?

Часть 2
Отправляясь в плавание^[13]

Я был честолюбив. Ты знал ли,

Старик, такую страсть? О, нет!

Мужик, потом не воздвигал ли

Я трон полмира? Мне весь свет

Дивился, – я роптал в ответ!^[14]

Глава 4
Учеба в Балтиморе

Поселившись в жалкой комнатушке в Нью-Йорке после отчисления из Вест-Пойнта, По дрожащей рукой написал Аллану: «У меня нет средств, нет друзей, я писал брату, но он не может мне помочь. Я не могу встать с постели, ибо у меня жесточайшая простуда легких, а из уха течет кровь». На что Аллан ничего не ответил.

К весне Эдгар По уже строил планы. Он написал полковнику Тейеру письмо с просьбой выдать ему «свидетельство о состоянии здоровья», чтобы «получить, в интересах маркиза де Ла Файетта, назначения в польскую армию (если это возможно)». Из этой просьбы ничего не вышло, но зато 131 курсант Вест-Пойнта из 232 выделил по 1,25 доллара из своего жалования, чтобы стихи По появились в печати. В апреле был опубликован его третий сборник «Стихи», который По посвятил «Корпусу кадетов США».

Однако товарищи по учебе разочаровались: это была «жалкая книга в жестком зеленом картоне, напечатанная на плохой бумаге и, очевидно, набранная по самому дешевому тарифу». В сборник не вошли саркастические стихотворения По, которые они читали в казармах. Вместо них они нашли средневековый монгольский эпос «Тамерлан», астрономическую фантазию «Аль-Аарааф» и более короткие, столь же непонятные произведения, такие как «Долина Ниса» и «Осужденный город», описывающие скорбные пейзажи. Также туда вошли любовные сонеты, включая «К Елене».

Литературные критики встретили том несколько более благосклонно. Он был замечен в филадельфийских The Saturday Evening Post и The Casket и получил скупую рецензию в The New-York Mirror: «Язык свидетельствует о поэтическом вдохновении, хотя, скорее, напоминает развеянные ветром листья герани». Другой рецензент назвал По «товарищем прекрасного гения» и несмотря на содержащиеся в книге отрывки «полной бессмыслицы», отметил, что автор «обладает даром и искренностью», что видно по первым строчкам «К Елене»:

Однако отрывки «чистой поэзии» контрастировали с тем, что критик считал «чистым абсурдом» «Сонета к науке».

В предисловии По объявил о своем серьезном намерении. По его словам, великим препятствием на пути американского писателя стало негативное сравнение с европейскими поэтами: «С литературой дело обстоит так же, как с законом или империей: известное имя – это наследство в собственности». В Америке «пижоны смотрят с переплета на нижнюю часть титульного листа, где мистические символы, выведенные в такие имена, как Лондон, Париж или Генуя, представляют собой такое же количество рекомендательных писем».

И все же английские поэты сбились с пути: Вордсворт, по словам По, ошибочно использовал поэзию для преподавания морали, а стих Кольриджа погряз в метафизике. Поэзия, утверждал По, требует особой формы внимания – если рассматривать ее слишком пристально, исчезают и красота, и истина. «Поэзия – это прекрасная картина, оттенки которой при детальном рассмотрении сливаются еще сильнее»; напротив, «беглый взгляд знатока» учится отбрасывать детали и замечать прекрасное единство. Эта мысль справедлива и для астрономии: «Тот, кто смотрит прямо и пристально, видит звезду, однако эта звезда без луча. Тот, кто рассматривает ее менее пытливо, осознает все, для чего звезда полезна внизу, – ее блеск и красоту».

Предисловие объявило о намерении По утвердиться среди великих поэтов. При этом оно затрагивало все три области. Если поэзия нацелена на неопределенное удовольствие, роман или беллетристика – на представление уловимых образов с определенными ощущениями, то наука – на истину. Первыми опубликованными произведениями По стали стихи, вскоре он обратился и к рассказам. Однако его увлечение наукой никогда не ослабевало.

Механикс-Роу

Весной 1831 года По уехал из Нью-Йорка в Балтимор к своей больной бабушке, вдове генерала По. Там же жили его тетя Мария Клемм, ее дочь Вирджиния, а также брат Эдгара Генри. Находясь в поисках работы, Эдгар написал редактору, заявив о том, что он «хотел бы остаться и обосноваться».

В 1830 году Балтимор^[16] с населением чуть более восьмидесяти тысяч человек стал вторым по величине городом страны, на несколько сотен человек опережая Филадельфию и значительно отставая от двухсоттысячного Нью-Йорка. Город гордился своей промышленностью. Помимо верфей на Чесапикском заливе и дробовых башен – больших дымовых труб, в которые спускали расплавленный свинец, – город стал отправной точкой для первой в стране межштатной железной дороги, открытой незадолго до приезда По в 1830 году: линии Балтимор-Огайо.

Город также мог похвастаться литературными и научными обществами: в 1830-х годах там появилось более семидесяти журналов и газет. Кроме того, здесь находился Американский музей Чарльза Уилсона Пила, которым руководил сын Пила, Рембрандт. Как и в других городах США, около 1830 года в Балтиморе произошло несколько запусков воздушных шаров. Полеты совершались как в научных целях – как в случае с подъемом Гей-Люссака и Александра фон Гумбольдта для измерения химического состава атмосферы на небывалой высоте, – так и для получения острых ощущений.

Семья По жила недалеко от гавани в Феллс Пойнт на улице Уилкс, известной как Механикс-Роу. Маленький тесный дом располагался в нескольких кварталах от здания, где жил Фредерик Бейли – позже известный как Фредерик Дуглас. Дуглас находился в рабстве у брата своего хозяина, который нанял его в судостроительную фирму.

Конфликт вокруг рабства становился главным национальным вопросом. После своего избрания в 1828 году Эндрю Джексон воспользовался преимуществами пребывания у власти, внедрив «систему добычи» и заменив правительственных чиновников верными последователями. В ходе вытеснения коренных индейцев военным путем земли стали дешевыми и доступными для поселенцев, а воинственные призывы к превосходству белых и нативизму усилили чувство беззакония, часто выливавшегося в насилие. Джексон представлял себя как самодержавного защитника демократии и простых людей – то есть белых мужчин и рабовладельцев, особенно его друзей.

В 1831 году, вдохновленный пророческими видениями и солнечным затмением, Нат Тернер возглавил восстание рабов в округе Саутгемптон, штат Вирджиния, в ходе которого было убито шестьдесят белых и вдвое больше черных. Южные плантаторы, а также северные ткачи и торговцы, зависящие от хлопка, поддерживали все более суровое обращение на плантациях и спонсировали законодательные кампании, направленные на укрепление и расширение прав рабства.

Движение за отмену рабства тоже разрасталось с религиозной силой. В «Обращении к цветным гражданам мира», написанном в 1829 году Дэвидом Уокером, бостонским торговцем, связанным с Африканской методистской епископальной церковью, критиковались расовые теории Джефферсона и содержался призыв к активному сопротивлению для создания условий равенства. Когда Уокер внезапно умер в 1830 году – возможно, был отравлен, – его кампанию продолжили белые публицисты Уильям Ллойд Гаррисон и Артур Таппан в Нью-Йорке. Они привнесли в аболиционистское движение милленаристскую энергию Второго Великого пробуждения. Движимая ожиданием скорого возвращения Христа, эта волна религиозного энтузиазма началась на севере штата Нью-Йорк. На собраниях пробуждения Святой Дух вызывал конвульсии и крики. На Западе и Юге баптисты подхватили эту лихорадку, хотя многие южные евангелисты подавляли идеи равенства и реформ.

Мэриленд являлся самым северным из южных штатов. Для Фредерика Дугласа Балтимор означал временную передышку от ужасов плантационного рабства. «Городской раб – почти свободный человек по сравнению с рабом на плантации, – вспоминал он в своей автобиографии. – Его лучше кормят и одевают, и он пользуется привилегиями, совершенно неизвестными рабу на плантации». В свободные часы Дуглас обучался, подстегиваемый наблюдениями: «Идея научиться писать пришла мне в голову на корабельной верфи. Я часто видел, как плотники, обтесав и подготовив к использованию кусок древесины, писали на нем название той части корабля, для которой он предназначался». После побега на север он стал писателем, издателем и ведущей фигурой аболиционистского движения – сторонником интеллектуального и технического совершенствования и яростным противником американской науки о расах.

Для По Балтимор означал не только жизнь среди заботливых родственников, но и бедность. Его брат, Генри, помнил их покойную мать и мог ее описать. В результате он обзавелся связями в газетном бизнесе, а также пристрастился к алкоголю. Работал он в лучшем случае урывками. Их бабушка получала небольшую пенсию в знак признания заслуг генерала в военное время. Другие балтиморские ветви семьи По жили в достатке, однако состояние Марии Клемм пошло на спад после смерти ее мужа, она стала нерегулярно работать в качестве учительницы. У бедняков не было никакой социальной поддержки, кроме помощи друзей и соседей. Хуже того, в 1832 году на Восточном побережье началась эпидемия холеры, унесшая тысячи жизней. Каждое прикосновение и вздох буквально пропитались страхом заражения.

По искал работу в качестве учителя и помощника редактора. Однажды один из выпускником Вест-Пойнта заметил Эдгара за работой: он делал кирпичи. Помимо прочего Эдгар По писал рассказы. Его вдохновил конкурс, объявленный в филадельфийском Saturday Courier в июне 1831 года, с призом в сто долларов. Своему другу Ламберту Уилмеру, журналисту из газеты Baltimore Saturday Visiter, По казался «одним из самых трудолюбивых людей в мире»: «Когда бы я ни пришел, я всегда находил его занятым».

Работая над рассказами на Механикс-Роу, По размышлял об общих условиях литературного производства. Что делает журнал успешным, а рассказ – лауреатом премии? Его главными литературными образцами стали эдинбургский журнал Blackwood’s Magazine, где публиковались рассказы об опасных происшествиях – По называл их «эффектными историями» или «сенсацией», – а также юмористические рассказы, высмеивающие литературную моду и преувеличивающие слабости высшего общества, которые По называл «гротесками».

На конкурс Saturday Courier По представил не один, а целых пять разнообразных рассказов, каждый из которых основывался на его широком кругозоре. Среди них была сатира на рассказы американского писателя Натаниэля Уиллиса, где повествование шло о монархе в аду, который спасается, обманув дьявола в карты, и «Происшествие в Иерусалиме» – басня, написанная в библейском стиле.

1 августа 1831 года Эдгар По столкнулся с новой трагедией. Его брат Генри, измученный алкоголем и тяжелой жизнью, умер в возрасте двадцати четырех лет. Смерть Генри сблизила его с тетей и юной кузиной Вирджинией, которую он ласково называл Сисси. Уилмер навестил По и застал его за преподаванием алгебры Вирджинии. Во время похорон Вирджиния «растрогалась и пролила больше слез, чем главный скорбящий. В итоге ее эмоции передались и По».

После смерти своего брата Эдгар меланхолично писал Джону Аллану: «Когда я думаю о тех долгих годах, когда я называл вас отцом, а вы называли меня сыном, я плачу как ребенок при мысли, что все это закончилось настолько прискорбно». По уже избавился от долгов и ни в чем не нуждался. Он продолжает: «Только в такое время, как сейчас, когда я могу писать с осознанием, что не обращаюсь за помощью, я осмеливаюсь открыть свое сердце». И все же он «искренне понимал, что лучшие чувства пришли слишком поздно».

К ноябрю Эдгар задолжал восемьдесят долларов, и к нему стали стучаться кредиторы. Он снова написал Аллану, и прежнее спокойствие вмиг исчезло: «Я нахожусь в самом тяжелом положении, и у меня нет иного друга на земле, кроме вас. Если вы откажетесь помочь, я не знаю, что делать. Одиннадцать дней назад меня арестовали за долг, который я никак не ожидал, что придется выплачивать» (потому что он принадлежал Генри). Записи о заключении По в тюрьму отсутствуют, однако половина заключенных балтиморской тюрьмы находилась там за неоплаченные долги. В декабре он умолял Аллана: «Не дайте мне погибнуть из-за суммы, о какой вы никогда не станете грустить». Аллан начал письмо 7 декабря, вложив в него сто долларов, но не отправлял его вплоть до 12 января.

В декабре Эдгар По проиграл писательский конкурс. Его истории обошел сентиментальный рассказ Делии С. Бэкон, ведущей сторонницы теории, что произведения Шекспира написаны ее предком Фрэнсисом Бэконом. Тем не менее, Courier опубликовал рассказы По в течение следующих нескольких месяцев, начиная с «Метценгерштейна» – готической истории «в немецком стиле» о мести и одержимом демоном жеребце (без какой-либо оплаты, помимо рекламы). Впрочем, это тоже был ценный приз, хотя и досадный. Газета Baltimore Saturday Visiter заметила: «Немногие американские авторы, по нашему мнению, сумели достичь столь высокого уровня». По преследовали голод, болезни и тюрьма, но, как бы то ни было, его работы вызывали бесспорный интерес.

Фолио-клуб

Воодушевленный откликом, Эдгар По послал рассказ в журнал The New England Magazine, описав его как часть большого сборника, «предназначенного для чтения за столом одиннадцатью членами литературного клуба». Каждый член клуба создавался по образцу известного литературного деятеля, а их комментарии должны были стать «бурлеском критики». Он предложил весь сборник: «Если вам понравится присланный экземпляр, я перешлю остальные».

Эдгар По назвал его «Фолио-клуб». Каждый рассказ написан в особом стиле, утрируя условности и клише устоявшихся жанров и авторов, часто с язвительностью. Отправной точкой послужил рассказ «Без дыхания». Он повествует о мужчине, у которого захватывает дух во время крика на жену. И что с ними потом только не происходит: его душит пассажир, люди принимают его за мертвого, готовят к погребению, кошки обгладывают его, в конце концов его ставят на место осужденного преступника и вешают. Маниакальная игра на тему взаимоотношений между телом и духом скрывает мрачную автобиографическую правду: это исповедь тревожного, чрезмерно образованного человека, чьи унижения наталкиваются на безразличие мира.

Другие рассказы По, предложенные «Фолио-клубом», написаны по образцу немецких фантастических историй, библейских притч и модных романов, наиболее яркими представителями которых являлись романы Эдварда Бульвера-Литтона и «Вивиан Грей» Бенджамина Дизраэли (хотя впервые он был опубликован анонимно). «Вивиан Грей» проследил путь амбициозного молодого человека от бедности до литературной славы, попутно сатирически описывая представителей высшего света Лондона, мужчин-знаменитостей, женщин-авторов и читателей.

В рассказе «Знаменитость» герой Эдгара По строит карьеру на восхищении, вызванном его замечательным носом, он пишет трактат под названием «Носология», который приводит в восторг литературный мир:

«– Прекрасный писатель! – сказал Эдинбург.

– Из наших! – сказал Блэквуд.

– Кто бы это мог быть? – сказала миссис Синий Чулок».

В этом бурлеске сатиры на тему непостоянства славы успех означает однодневную литературную коронацию.

Место, где По сочинял рассказы, и рядом не стояло с элегантными гостиными Вивиана Грея. В 1833 году они с семьей переехали с Механикс-Роу в дом на Эмити-стрит, расположенный в пяти кварталах к северу от железнодорожной станции линии Балтимор-Огайо.

Как бы то ни было, но промышленная обстановка находилась в особой гармонии с литературными экспериментами «Фолио-клуба». По относился к литературным «жанрам» как к форме массового производства. Применяя навыки инженерного образования к написанию художественной литературы, он изучал область, анализировал конструкцию предыдущих продуктов и применял эти формулы в серии собственных произведений. В результате истории «Фолио-клуба» стали витриной образцов его продукции. В основе первой партии рассказов лежала логика, схожая с системой стандартизированного производства в Харперс-Ферри, которую Эли Уитни позаимствовал из французских прецедентов, так же как и По опирался на европейские литературные образцы.

Выявление и воспроизведение принципов жанра или стиля не обязательно означало скучное повторение. По оптимизировал формулы, увеличивая их до «гротесков» или сокращая до более концентрированных форм. Пока Конгресс обсуждал «Американскую систему» Генри Клея – проект использования федерального правительства для финансирования и координации единой инфраструктуры дорог, каналов, железных дорог и коммуникаций, – По возился с пружинами и движущими силами американской системы литературы.

Рукопись, найденная в бутылке

Еще один конкурс, объявленный в газете Baltimore Saturday Visiter в июне 1833 года, подарил По шанс проверить свои формулы. Одним из судей выступал Джон Латроб – сын Бенджамина Латроба, отца американской архитектуры, который помогал проектировать город Вашингтон, округ Колумбия, Капитолий, Белый дом, Национальный банк Филадельфии, а также масштабные работы в Балтиморе и Новом Орлеане. Джон Латроб учился в Вест-Пойнте и внес технические усовершенствования в паровые двигатели. Также он работал юристом и советником в компании B&O Railroad. Другим судьей стал Дж. Х. Миллер, врач и основатель Вашингтонского медицинского колледжа в Балтиморе. Третьим был Джон Пендлтон Кеннеди, тридцативосьмилетний бывший морской офицер и писатель, чей роман «Суоллоу Барн», опубликованный в 1832 году, представлял радужную картину жизни на южной плантации (хотя, услышав выступление Фредерика Дугласа, он позже обратился в аболиционизм). Он стал конгрессменом и министром военно-морского флота и рассматривался как возможный кандидат на пост вице-президента.

Все трое судей были озабочены национальным улучшением и рациональными реформами. Связанные с партией вигов, они продолжали видение федералистов о сильном национальном правительстве, возглавляемом интеллектуальной и моральной элитой. Виги поднялись в 1830-х годах в ответ на «демократический республиканизм» Джексона с его локалистскими тенденциями и решительной поддержкой рабства. Латроб и Кеннеди участвовали в строительстве линии Балтимор-Огайо, а также помогли Сэмюэлу Морзе получить федеральный патент на телеграф.

Эти сторонники американских инноваций прекрасно подготовились к тому, чтобы признать сочетание научной остроты, классической образованности, остроумия и смелого воображения По. По словам Латроба, сборник рассказов, представленный По, «настолько превосходил прошлые работы, что мы без труда присудили автору первое место». Второе место они присудили его классическому стихотворению «Колизей» (просто чтобы не награждать его дважды, как думал сам По). Единственной трудностью для них стал выбор одного из его рассказов.

Судьи вызвали его к себе в кабинет. Латроба заинтриговал курсант Вест-Пойнта, «который держался статно, как человек, прошедший обучение». Эдгар был «в черной одежде. Его сюртук был застегнут до самого горла, где примыкал к черному шарфу, который в те времена носили почти повсеместно. Даже проблеска белого на нем не виднелось». И пусть его одежда пережила не самые лучшие времена, «в этом человеке было что-то такое, что не позволяло критиковать его гардероб». Его достоинство оставалось выше похвал: «Все в нем как будто кричало: «Джентльмен»».

Латроб очаровался воображением По: «Судя по внешнему виду, мир с ним не считался… Однако внешность тотчас уходила на задний план, когда вы сталкивались с необузданной фантазией, логической истиной, математическим анализом и удивительной комбинацией фактов». Латроба поразило его умение «отождествлять себя с описанным»: «Он рассказал мне все факты о путешествии на Луну и предлагал изложить их на бумаге с точностью до мельчайших деталей и правдивостью в отношении физических явлений, что невольно наводило на мысль, будто он сам недавно вернулся из путешествия».

Судьи присудили ему первое место за рассказ «Рукопись, найденная в бутылке»^[17], захватывающую реалистичную историю о кораблекрушении и встрече с Летучим Голландцем, кораблем-призраком из легенды. Скептически настроенный ученый, плывущий с острова Суматра, верит только своим чувствам. После кораблекрушения он попадает на корабль, пилотируемый сверхчеловеческими моряками, которые выполняют миссию, руководствуясь «необычными приборами и потрепанными навигационными картами». Когда корабль приближается к ужасающему водовороту, он обнаруживает, что «спешит навстречу к захватывающему знанию – неизведанной тайне, достижение которой – гибель».

Мощь рассказа достигнута контрастом между решительной фактологией и невероятными, сверхъестественными событиями – подобно полярным исследованиям и альпийским погоням в романе Мэри Шелли «Франкенштейн», который также перенес готическую сказку из особняка в природные экстремальные условия. В умелых руках По научный язык и концепции усиливали жуткое ощущение грядущего катастрофического откровения.

Благодаря этому рассказу у По появилось пятьдесят долларов, чтобы успокоить кредиторов. Кроме того, он обзавелся новыми влиятельными союзниками. И все же, как бы то ни было, По все еще находился в опасности. После двух лет молчания Эдгар написал Джону Аллану, что «погибает – абсолютно погибает из-за отсутствия помощи».

Сам Аллан был уже болен и прикован к кровати, «сильно страдая от водянки». Эдгар По отправился в Ричмонд с последним визитом. Сначала ему отказали во входе, но он проскочил мимо второй миссис Аллан и поднялся в спальню, где, согласно местным слухам, «мистер Аллан поднял трость и, угрожая ударить его, если он приблизится, приказал выйти, после чего По удалился, и это была их последняя встреча».

Аллан умер 27 марта 1834 года, владея восемью домами, плантациями, десятками рабов и миллионами долларов. Он завещал значительные средства своим сыновьям от второй миссис Аллан, гораздо меньше своим трем незаконнорожденным детям, и ничего Эдгару. От сироты окончательно отказались.

Тогда По написал Джону Пендлтону Кеннеди письмо с просьбой помочь найти работу учителя. Когда Кеннеди пригласил его на обед, По признался: «Приглашение ранило меня до глубины души. Я не могу прийти – и по причинам самого унизительного характера, связанным с моим внешним видом». Ему просто-напросто не хватало минимального набора для выхода в свет. Кеннеди «нашел его в состоянии голода»: «Я дал ему одежду, свободный доступ к столу и лошадь для упражнений – фактически поднял его с самой грани отчаяния».

Эксперимент «Береника»

Поддержка Кеннеди открыла еще одну дверь. Томас У. Уайт, печатник из Ричмонда, запускал новое ежемесячное периодическое издание Southern Literary Messenger. Заручившись добрым словом Кеннеди, Уайт поручил По написать рецензии и рекламу.

Когда Уайт согласился рассмотреть один из рассказов, По послал ему шокирующую повесть «Береника» – еще одну «сенсацию». По сравнил ее с «Исповедью англичанина, употреблявшего опиум» Томаса де Куинси и «Рукописью, найденной в доме сумасшедших», опубликованными в популярном лондонском журнале New Monthly Magazine.

«Береника» вводит читателя в сознание нервозного ученого, страдающего от «мономании» – диагноза, недавно объявленного французским психиатром Эскиролем. Герой рассказа стал болезненно одержим зубами своей жены: «Господи, лишь бы я никогда их не видел». Его жена, Береника, точно бы не возражала, потому что в итоге ее постигла ужасная участь. Эта история передавала мутные состояния сознания, питающегося собственными зацикленностями. Герой стал одним из наиболее тревожных из всех ненадежных рассказчиков Эдгара По.

По признался Уайту, что тема «Береники» оказалась «слишком ужасной»: он колебался, прежде чем послать ее в качестве «образца своих возможностей». Однако По предлагал эту повесть даже не из-за ее содержания, а для проверки теорий популярной литературы.

«История всех журналов, – уверенно объяснял он, – ясно показывает, что те из них, которые достигли известности, обязаны статьям, подобным «Беренике»». Они состоят из «сюжета смехотворного, усиленного до гротеска; страшного, окрашенного в ужасное; остроумного, преувеличенного до бурлеска; необычного, превращенного в странное и мистическое». «Береника», по его словам, стала результатом тщательного исследования рынка: «Неважно, являются эти статьи дурным вкусом или нет. Чтобы вас оценили, вас должны читать, а эти вещи неизменно пользуются жадным интересом. Они, если вы обратите внимание, попадают в периодические издания и газеты», укрепляя репутацию журнала, который первым их опубликовал.

По описывал условия успеха как журналов, так и авторов. Путь к повышению авторитета заключался в публикации ярких, запоминающихся произведений (даже если они пугающие или написаны в дурном вкусе), а также в том, чтобы другие газеты обсуждали их и перепечатывали. По логике, знакомой нам по сегодняшней экономике социальных сетей – клики, лайки и ретвиты, – ценность текста зависела от того, как часто о нем говорили другие, сколько выдержек приводили, и перепечатывали ли.

Не всякое произведение подойдет для этой роли, утверждал По: «Оригинальность – вот что необходимо: важно уделять большое внимание стилю и тратить много сил на сочинение, иначе рассказ превратится в скучный и абсурдный». Таким образом, «Береника» оказалась искусным произведением, довольно редким и ценным товаром. По заявил, что отыскал хороший рецепт и был готов использовать его от имени Уайта.

В результате он предложил ежемесячно снабжать Southern Literary Messenger новым рассказом: «Ни один из них не будет иметь ни малейшего сходства друг с другом ни по содержанию, ни по манере изложения». Результаты скажут сами за себя: «Эффект – если таковой будет – лучше оценивать по тиражу журнала, чем по любым комментариям к его содержанию».

По принял ожидаемую критику рассказа, превратил ее в аргумент, необходимый для создания хорошей репутации, а дальше заключил пари. Он предлагал свой товар в качестве сделки, хвастовства, делового предложения и, конечно же, прекрасно подготовленного эксперимента.

В июне 1835 года Уайт заговорил о возможности работы в Ричмонде. «Ничто не доставит мне большего удовольствия, – восхищался По. – Мне не терпится поселиться в том городе».

В итоге он оставил тетю и кузину, планируя вскоре перевезти их к себе. После смерти Джона Аллана Эдгар По, двадцати шести лет от роду, мог теперь претендовать на место в городе своего детства на собственных условиях.

Глава 5
Ричмонд: Осязаемая неизвестность

Возвращение блудного сына

Томас Уайт, спокойный, круглолицый, кудрявый мужчина, обладал необходимыми средствами и энергией для запуска издания Southern Literary Messenger, но сомневался в собственных суждениях. Ему приходилось полагаться на советы авторов, многие из которых являлись видными фигурами в интеллектуальных и политических кругах. Когда приехал По, Уайт нуждался в совете и помощи, хотя и был готов к возражениям.

Уайт рассматривал Messenger как часть лицейского движения: высокоумный, но популярный инструмент для повышения интеллектуальной жизни города, штата и региона. По его мнению, литературный прогресс был сродни экономическому развитию: «Журнал придает такую же энергию и оказывает такое же влияние на умственное совершенствование, как и железная дорога на сельскохозяйственный труд». Однако «к югу от Вашингтона, – жаловался он, – есть только два литературных периодических издания».

Уайт охотно публиковал отчеты недавно основанного Вирджинского историко-философского общества, надеясь подстегнуть движение «по созданию чего-то похожего на литературный и научный стиль Олд-Доминиона»: «Неужели кроме политики больше нет ничего стоящего?» Он хотел, чтобы Messenger включил его регион в национальный марш прогресса, а Север и Юг навсегда связали себя узами взаимной доброты и привязанности.

Подобная национальная миссия означала, что Уайт и его редакторы должны были тщательно избегать «спорного богословия» и «политики» – особенно рабства. Аболиционизм набирал обороты, как и движение за дальнейшее укоренение рабства. В Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне и Балтиморе белые рабочие, боявшиеся конкуренции, устраивали беспорядки и нападали на свободных негров и аболиционистов, подстрекаемые, а иногда и оплачиваемые промышленниками, которые предвидели рост цен на южные товары. Борьба за рабство превращалась в поляризующий конфликт жизни и смерти, который в итоге перерос в Гражданскую войну.

Уайт не хотел, чтобы его журнал воспринимался как проводник взглядов сторонников рабства. Messenger лишь изредка обращался к этой теме. Иногда там публиковались работы в поддержку африканской колонизации (чтобы отправить освобожденных негров в Африку – миссия, которую аболиционисты считали неприемлемой полумерой). В 1836 году, что необычно, газета опубликовала неподписанную рецензию на две книги, защищающие «особый институт»: «Юг, оправданный от измены и фанатизма северных аболиционистов», авторство которой впоследствии приписывалось Уильяму Дрейтону, и «Рабство в США» нью-йоркского романиста Джеймса Кирка Полдинга. Рецензент – вероятно, Натаниэль Беверли Такер, романист, судья и профессор права в колледже Вильгельма и Марии – утверждал, что рабство улучшает условия жизни и характер африканцев. Как заявил Джон Кэлхун: «Рабство – это не обязательно зло. Рабство – это позитивное благо».

После восстания Денмарка Визи – заговора с целью освобождения тысяч рабов в Чарльстоне в 1822 году – мнение элиты Юга ужесточилось. Аргументы в пользу рабства стали более агрессивными. Между тем, вездесущая идеология превосходства белых оставалась практически бесспорной даже для многих противников рабства. В Messenger и после него По в основном избегал высказывать свое мнение о рабстве, оставаясь в рамках того, что литературный критик Теренс Уэйлен назвал «средним расизмом»: базового уровня отношения к рабству среди белых как Севера, так и Юга до Гражданской войны. Как и Томас Уайт – и все белые американцы, – По извлекал выгоду из системы рабства и расовой изоляции множеством способов. В 1940 году один журналист нашел в здании суда Балтимора свидетельство того, что в 1829 году По, в возрасте двадцати лет, действовал как «агент Марии Клемм» и продал двадцатиоднолетнего раба по имени Эдвин «рабочему» Генри Риджвэю, который в городском справочнике значился как «цветной мужчина». Счет за продажу на сумму в сорок долларов свидетельствует о соучастии.

Поляризация между «белыми и черными», которая так жестко определяла социальный порядок США, глубоко запечатлелась в воображении По. Некоторые из его рассказов содержат грубые стереотипы об афроамериканцах, а использование им порой светлых и темных образов для изображения противопоставлений между разумом и невежеством, между духом и материей, резонировало с ощущением грозного «африканского присутствия», над которым стоит возвыситься хрупкой белой американской личности. Как писала Тони Моррисон: «Ни один ранний американский автор не имеет такого значения для концепции американского африканизма, как По».

Однако если в произведениях По часто повторялись расовые, половые и классовые иерархии его эпохи, он также остро осознавал насилие, угрозу и страх, скрывающиеся за «вежливыми» разделениями, и жестокость, с которой они навязывались. Будучи вечным аутсайдером, в своих произведениях он неоднократно инсценировал диверсии и перестановку лицемерных и несправедливых иерархий. Хотя По в основном избегал открытых политических заявлений, он сочувствовал угнетенным, признавая «порочные» и разрушительные импульсы, которые движут даже предполагаемыми образцами разума и добродетели. Будучи далеко не приверженцем Юга, не националистом, слепым к недостаткам Соединенных Штатов, и даже не защитником того, что называлось современной цивилизацией, По получал страшное удовольствие, представляя себе падение – или апокалиптическое разрушение – мира в его нынешнем состоянии.

Поднятие уровня

Приступая к работе в редакции Southern Literary Messenger^[18], расположенного всего в нескольких улицах от дома его детства на Мэйн-стрит, По в первую очередь беспокоился о состоянии американской литературы и образования. Он послушно подхватил проект Уайта по просвещению – его рецензии призывали к реформе образования и финансируемому государством школьному обучению.

Эдгар По пропагандировал доступные произведения общего характера, например, «Вводную лекцию к курсу химии и натуральной философии» Джона У. Дрейпера. Дрейпер, энергичный молодой профессор физики, переехавший из Англии в вирджинский колледж Хэмпден-Сидней, увлекал читателей новыми открытиями в химии и оптике, астрономии Лапласа, механике и физиологии. Практически прыгая за кафедрой, Дрейпер заявлял: «Последние полвека прибавили к человеческим знаниям больше, чем предыдущие тысячи лет. Я и мои современники трепещем на пороге открытия элементарной структуры материального мира. Мы почти ощущаем молекулы света, самой тонкой из всех материй. Почти чувствуем его стороны и края и можем фактически контролировать, регулировать и упорядочивать составные части солнечного луча!» Вскоре Дрейпер перейдет в Нью-Йоркский университет, чтобы руководить преподаванием естественных наук и использовать солнечные лучи в исследованиях фотографии.

По высоко оценил «Американский альманах и хранилище полезных знаний» и «Кабинетную циклопедию» Дионисия Ларднера, популярного англо-ирландского лектора по науке и механике. Он счел «Западный журнал медицинских и физических наук» «весьма достойным Цинциннати», а также рекомендовал «Американский журнал науки и искусства» – единственное национальное научное периодическое издание, выходящее одновременно в нескольких городах под редакцией йельского химика Бенджамина Силлимана, – за его «хорошо написанные статьи по чистой науке», представляющие «универсальный и практический интерес».

В Messenger По начал собственную информационную серию «Пинакидия», предлагая ее как кладезь знаний, которые можно «подсыпать в любую работу» для придания ей глубины (как, например, произведение Эразма Дарвина о любви растений во многом позаимствовало свое содержание из французской предшественницы Connubia florum). Факты о древних и редких текстах По черпал из других справочников, включая филологические таблицы профессора Колумбийского университета Чарльза Энтона и «Элементы универсальной эрудиции» барона Билфилда – самого популярного источника для поиска интеллектуальных арканов.

Также Эдгар По ежемесячно печатал новые рассказы. Один из первых, «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля», продемонстрировал новый способ любить науку и считать ее мудрой – в нем использовались научные факты, чтобы усилить реализм легкомысленной небылицы. Ганс Пфааль, натурфилософ, улетает от кредиторов в Роттердаме на воздушном шаре. Освободившись от земного притяжения, его аппарат попадает на Луну с ее странной флорой и разумными четвероногими. По возвращении летающего голландца астрономы Роттердама назвали его подвиги мистификацией. «Однако мистификация для таких людей, насколько я полагаю, является общим термином для всех вопросов, недоступных их пониманию».

Газета Richmond Whig одобрительно отозвалась об истории: «Мы никогда не читали произведения, способного вызвать настолько сильное головокружение от впечатлений. Рассуждения автора принимают истинно философский характер, демонстрируя гениальность и изобретательность». По опирался на различные научные и литературные источники и особо отметил «Трактат по астрономии» Джона Гершеля 1833 года. Гершель – сын Уильяма Гершеля, астронома, открывшего Уран и описавшего сотни туманностей, – недавно переехал в британскую колонию в Южной Африке, чтобы руководить одной из крупнейших в мире обсерваторий. «Ганс Пфааль» расширил имперский охват науки до самой Луны.

Поначалу По думал об этой истории как о сатире: она была представлена как «бурлеск на воздухоплавание, которое в последнее время доведено до смешного». Две основные характеристики рассказа – его невозможная абсурдность в сочетании с точными и правдоподобными деталями – тянули в противоположные стороны: он становился то пародией, высмеивающей легковерный энтузиазм науки, то мистификацией, использующей это самое легковерие, чтобы заставить читателей поверить в невероятное. Такая резкая нестабильность делала историю скорее предметом восхищения, чем любви, – хотя, как вскоре узнает По, она также стала историей, которой можно подражать.

Семейные узы

По прошествии нескольких месяцев эксперимент Эдгара По с «Береникой» – ежемесячная печать поразительно оригинального рассказа – привел к предсказанному им эффекту. Репутация Southern Literary Messenger и список постоянных читателей заметно возросли. По и Уайт печатали положительные отзывы о Messenger на зеленой бумаге, в которую заворачивался каждый номер, чтобы читатели осознавали ценность предмета, который они держали в руках. Джеймс Кирк Полдинг свидетельствовал: «Messenger решительно превосходит все периодические издания в Соединенных Штатах, а мистер По – лучший из всех наших писателей». Другой рецензент описал Эдгара По как художника: «Он делает лишь набросок – то, что обязательно заинтересует читателя, – а остальное направлено на ваше воображение». Критик из Вирджинии писал, что «мистер По обладает необыкновенной способностью: с удивительный силой он изображает осязаемую неизвестность».

Писатель Филип Пендлтон Кук адресовал Уайту письмо, где восхвалял По, называя его первым гением в своей области в Вирджинии, и призывал ценить Эдгара «в соответствии с его достоинствами, которые чрезвычайно велики». В конце 1835 года Уайт повысил По до редактора с ежемесячным окладом в шестьдесят долларов.

Живя в Балтиморе, Эдгар По стал зависеть от удобств, предоставляемых тетей и кузиной. Веселой, умной и любящей Вирджинии^[19] было тринадцать лет, ровно половина возраста По. Они планировали пожениться, исходя из соображений удобства и семейных чувств, а также из того, что По называл преданной страстью (страстью, противоречащей современным представлениям и воспринимавшейся в то время с некоторым подозрением).

Хотя браки между кузенами, иногда даже с большой разницей в возрасте, были довольно распространены, Вирджиния была «мала для своего возраста» и выглядела ребенком. Даже семья По считала эту пару не самой идеальной. После смерти бабушки Мария Клемм объявила об изменении планов: Вирджиния не приедет в Ричмонд, а переедет к другому двоюродному брату, Нейлсону По. Нейлсон, преуспевающий адвокат из Балтимора, мог предоставить Вирджинии образование и доступ в общество, а также направить ее к более подходящему браку.

Эдгар По эмоционально отреагировал на заявление Клемм. «Моя дорогая тетушка, – писал он, – я ослеп от слез, пока вам писал… У меня нет желания жить и отныне не будет. Вы знаете, как сильно и страстно я предан Вирджинии. Я не могу подобрать слова, чтобы должным образом выразить свою любовь к дорогой маленькой кузине – моей возлюбленной». Далее он описал уютный маленький домик в уединенном месте на Церковном холме и гордость, которую он будет испытывать, оберегая их обеих и называя Вирджинию своей женой. Он обещал, что его зарплата обеспечит им достойные условия и счастье. Он не мог обещать богатства, но при этом спросил: «Вы думаете, кто-либо сможет любить ее крепче, чем я? Здесь у нее гораздо больше возможностей попасть в общество, чем у Н. П. Здесь все встречают меня с распростертыми объятиями».

И все же он оставил решение за Вирджинией: «Позвольте мне получить письмо, где она попрощается со мной. Я буду умирать, сердце станет разрываться от тоски, но я больше ничего не скажу».

Мелодраматический ответ Эдгара По, как и попытка эмоционального шантажа, чем-то обязаны «Полициану», трагедии о любви, предательстве и убийстве, названной в честь ученого и поэта эпохи Возрождения и основанной на известном скандале в Кентукки. Первые части пьесы, опубликованные в Messenger, подверглись столь резкой критике, что он оставил ее, хотя впоследствии он вернется к аналогичному сюжету в рассказе о чуме «Маска красной смерти». Вполне возможно, По приобщился к местному обычаю пить по утрам джулеп – бренди с мятой, сахаром и льдом. Более того, ему требовалось совсем немного, чтобы не только опьянеть, но и впасть в дурное настроение. По словам молодого печатника из офиса Уайта, «в трезвом виде мистер По был прекрасным джентльменом»: «Он всегда был любезен и обходителен, и в такие моменты он всем нравился. Но когда он пил, он становился одним из самых неприятных людей, с кем мне довелось повидаться». Уайт, который никогда не пил, нашел По «довольно рассеянным», и в сентябре 1835 года, после того как Эдгар наделал шуму, Уайт велел ему уйти.

Находясь в Балтиморе, По попросил дать ему второй шанс. Уайт счел его обещания искренними, однако боялся, что решимость Эдгара пошатнется, и он «снова пристрастится». Тогда Уайт поставил жесткие условия: «Вы должны четко понимать, что все обязательства с моей стороны будут расторгнуты, как только вы напьетесь. Безопасность и распитие алкоголя перед завтраком – вещи несовместимые!»

В итоге Эдгар По вернулся в Messenger. Вскоре после этого в Ричмонд прибыли Мария Клемм и Вирджиния. Они сняли комнаты в пансионе на Бэнк-стрит рядом с Капитолийской площадью. В личном и профессиональном плане дела шли в гору. В январе 1836 года По писал Джону Пендлтону Кеннеди: «Мое здоровье лучше, чем в последние годы, ум полностью занят, а материальные трудности исчезли. Меня, верно, ждет успешное будущее – словом, все в порядке».

16 мая 1836 года Эдгар и Вирджиния поженились по пресвитерианской церемонии. Свидетелями стал Уайт и члены его семьи. К свидетельству о браке прилагался аффидевит, где говорилось, что Вирджиния «достигла возраста двадцати одного года» (округлили на восемь лет в большую сторону). По говорил Кеннеди, что ей было пятнадцать.

Неизвестно, какую роль сыграли желания самой Вирджинии в решении выйти замуж за своего гораздо более старшего кузена. И все же, какую бы физическую форму ни принял брак в самом начале или с годами (исторические записи столь же немы, сколь экстравагантны предположения), по всем свидетельствам современников, любовь между По и Вирджинией была терпеливой и нежной, эмоциональной и интеллектуальной, щедрой и взаимной. Для По, после жестоких столкновений в доме Алланов и долгих лет изоляции, семейные узы – какими бы странными они ни были – стали незаменимыми.

Раздувание

В Southern Literary Messenger По погрузился в неформальную экономику журналистики, которая исчислялась рецензиями, заметками, аллюзиями и выдержками. Каждый журнал рецензировал другие, обмениваясь похвалами, а иногда и оскорблениями. Блоки текста, фразы или целые эссе и рассказы брались из одного журнала и перепечатывались в другом, зачастую без указания авторства. Важнейшим элементом этих обменов стало «раздувание»: создание ажиотажа вокруг произведений друзей и союзников посредством благоприятных предварительных отзывов и поверхностных рецензий – «хайп» девятнадцатого века.

Вдохновленный ожесточенными литературными баталиями британских журналов, таких как Blackwood’s и The Spectator, По время от времени приправлял ежемесячную порцию рассудительных рецензий в Messenger яркой язвительной критикой. Хотя он был бенефициаром и участником раздувания, он позиционировал себя как независимый голос, стоящий вне системы.

Одной из первых его мишеней стала книга «Норман Лесли: История настоящего времени». Ее автор, Теодор Фэй, зарекомендовал себя как редактор газеты The New-York Mirror, которая хвалила и приводила отрывки из книги Фэя в четырех номерах подряд до ее публикации. Редактор нью-йоркского The Knickerbocker Льюис Гейлорд Кларк восторженно отзывался о «сильных сценах» и «спокойной легкости стиля и чистоте дикции» романа, признаваясь при этом, что на самом деле не положил на него глаз.

«Итак, что мы имеем. Книга. Книга высшего качества. Книга раздутая, напыщенная, освещенная в Mirror, – начиналась рецензия По. – Но, ради всего раздутого и раздуваемого, давайте взглянем на ее содержание!» Он безжалостно высмеял неправдоподобный, запутанный сюжет – историю любви, разыгрываемую в Америке и Европе, – и счел стиль Фэя «недостойным школьника». Далее он заключил: «Так заканчивается “История настоящего времени”, и так заканчивается самый неоценимый вздор, которым когда-либо так открыто оскорблялся здравый смысл добрых людей Америки».

Журналы по всей стране рукоплескали По за то, что он осмелился напасть на нью-йоркскую литературную элиту. Фэй ответил ему комедийным скетчем «Успешный роман!!», в котором высмеял По, изобразив его разгневанным «Бульдогом Пассажира». Такие расправы принесли Messenger скандальный успех. Эдгар По стал и дальше нападать на популярных писателей, которых можно было опустить на ступеньку ниже. В эпоху, когда публичная критика приводила к дуэли или физическому нападению, самые резкие отзывы По изображались как гладиаторское развлечение и беззаконное насилие: его писания уподоблялись «выжиганию», «разрезанию» и «препарированию» с использованием «скимитара» или «железной дубинки». В конце концов, когда программа Джексона по выселению индейцев продолжилась, подпитываемая пугающими историями о зверствах, его стали называть «Томагавком».

Однако, как утверждал По в свое оправдание, большинство его рецензий оставались осторожными и руководствовались четкими критическими принципами. Его руководящим принципом являлась тотальность или единство эффекта: каждый элемент стихотворения или рассказа должен способствовать единому, целенаправленному воздействию. Например, похвалив роман о путешествии к Ниагарскому водопаду Натаниэля Уиллиса – нью-йоркского автора, который разгромил первую книгу стихов По, – он в то же время отметил его перепады между сухой комедией, романтикой и возвышенной природой. Кроме того, он предупреждал, что любой писатель, «пренебрегающий тотальностью», вскоре будет «вычеркнут из памяти человечества».

Также он применил критерий единства и к стихам. По определял поэзию как предвосхищение неземного идеала: «Чувство Интеллектуального Счастья в настоящем и надежда на более высокое Интеллектуальное Счастье в будущем». В другом тропе романтической эстетики – навеянным такими важными для трансценденталистской философии источниками, как немецким идеализм, Кольридж и Виктор Кузен, – По утверждал, что поэзия в своей «неосязаемой и чисто духовной природе» направлена за пределы «бурного хаоса человеческого разума», к «вечнозеленому и сияющему раю, знакомому истинному поэту». Более того, он отводил высшую роль способности воображения: «Воображение – это душа [поэзии]. Оно не имеет неизбежного и даже необходимого сосуществования со страстями человечества».

Несмотря на этот возвышенный идеализм, в творчестве По звучали и более приземленные, даже механические ноты. Он выступал против влиятельного взгляда Кольриджа на воображение как на квазибожественную способность. В рецензии на книгу Джеймса Дальтона «Питер Снук» По преуменьшил представление о том, что художественное воображение творит ex nihilo (с лат. – «из ничего»). «Зародить, – утверждал он, – значит тщательно, терпеливо и с пониманием соединить». Мэри Шелли выдвинула аналогичный материалистический взгляд на воображение во введении к своему изданию «Франкенштейна» в 1831 году, заявив: «Изобретение, надо смиренно признать, заключается не в создании из пустоты, а в хаосе. Материалы должны быть в первую очередь доступными: они могут придавать форму темным бесформенным веществам, но не могут создавать само вещество».

По решал парадокс. Посредством звуков и смысла образное письмо вело слушателя к не�

© Треш Д., текст, 2023.

© Захватова О., перевод, 2023.

© ООО «Издательство АСТ», 2023.

Дизайнер обложки Д. Агапонов

* * *

Посвящается моей маме, которая читала мне леденящие душу истории

Введение

Тема: Вселенная

В начале февраля 1848 года нью-йоркские газеты объявили о предстоящем таинственном событии: «В четверг вечером Эдгар Аллан По прочтет лекцию в Библиотеке Нью-Йоркского общества… Предмет обсуждения – «Вселенная»». Более грандиозной темы нельзя и придумать! При этом никто не мог знать, чего конкретно ожидать от предстоящего мероприятия: рассказов, стихов, критической диатрибы. Подобная тема могла включать всё и вся.

Журнал Home Journal заявил: «Вопреки любым предположениям, уверенным можно быть только в одном: мы услышим самые свежие, поразительные и наводящие на размышления мысли». Господин По, «прирожденный анатом мысли», «разбирает гений и его имитации с мастерством, равного которому нет». Все эти объявления подстегнули спекуляции о самом человеке, ведь, несмотря на свою известность, Эдгар По больше года не появлялся на публике.

Библиотека, недавно переехавшая на пересечение Леонард-стрит и Бродвея, давала мало подсказок. Знали лишь то, что в совет директоров Общества входили такие светские личности, как банкир Корнелиус Рузвельт, а мероприятия выглядели более изысканными, чем в Американском музее Барнума в десяти кварталах к югу (Ральф Уолдо Эмерсон читал там свою «Лекцию о времени»). За ее дверями проходили всевозможного рода зрелища. Например, недавно там выступали швейцарские звонари, Американская ассоциация дагерротипии и фокусник синьор Блиц.

Будет ли лекция Эдгара По литературной, научной или какой-нибудь неизведанной новинкой? Газета Weekly Universe отметила: «Мистер По – не просто человек науки, не просто поэт, не просто литератор. Он – все вместе взятое; и, возможно, нечто большее».

Эта речь ознаменовала возвращение По после долгого отсутствия. Тремя годами ранее он прославился своим стихотворением «Ворон», его странная, манящая мелодия и припев, произнесенный загадочной птицей в адрес убитого горем ученого, запечатлелись в сознании публики: «Каркнул Ворон: «Никогда»[1]». Впервые опубликованное под псевдонимом, стихотворение сразу произвело сенсацию, его перепечатывали и пародировали. Gotham Gazette восторгалась: «Стихотворение написано строфой, неизвестной прежде ни богам, ни людям, ни книготорговцам, но оно наполняет и восхищает слух дикой, грохочущей музыкой. Все читают его и восхваляют».

По стал завсегдатаем литературных салонов Нью-Йорка, где он притягивал слушателей напряженными, тихими декламациями. Поэтесса Фрэнсис Сарджент Осгуд вспоминала его «гордо поднятую красивую голову и темные глаза, вспыхнувшие электрическим светом чувств и мыслей». Другой автор сообщал о его репутации практика месмеризма, новой науки о невидимых жидкостях и вибрациях, объединяющих умы: «Люди считают, что в нем есть что-то сверхъестественное, и рассказывают самые странные истории о его месмерических опытах, и, более того, верят в них».

«Ворон» открыл и другие двери. В 1845 году Эдгар По выступил с лекцией «Поэты и поэзия Америки» перед толпой из трехсот человек, обличая слабое состояние американской литературы и критики, ее региональные клики и испорченную репутацию. К концу 1846 года стихи, рассказы, непоколебимые суждения и способность к провокациям приблизили По к его мечте – созданию собственного журнала. Очерк о нем в период первого расцвета славы говорит о том, что это был человек уравновешенный, остроумный и проницательный, имеющий все основания для оптимизма (хотя, возможно, и немного тревожный).

Однако удача ему изменила. Большую часть 1847 года он не появлялся в салонах и лекционных залах. Он переехал в Фордхэм, в двенадцати милях к северу от города, к своей тете и больной жене Вирджинии. Позже он признался другу: «Я стал безумцем с длительными промежутками отсутствия здравомыслия. Во время приступов абсолютной потери сознания я пил, одному Богу известно, как часто и как много».

И союзники, и враги строили догадки о его состоянии. Его друг Джордж Эвелет, студент-медик, писал редактору Эверту Дайкинку: «Где мистер По, что он делает, и что может сделать? Продолжает ли он пить, или исправился?» Его соперник Томас Данн Инглиш, написавший роман со злобной карикатурой на пьяного По, высмеивал его состояние: «Мы знаем, что мистер Э. А. По нанят для изготовления рельс для новой железной дороги через Бродвей. Несколько дней назад его видели идущим по улице, очевидно, прокладывающим путь».

На самом же деле, отстранившись от склок нью-йоркских газет и салонов, в безопасности от общественного внимания и мелких нападок, По замышлял следующий этап своей карьеры. В момент изоляции, в один из самых тяжелых периодов жизни, его воображение воспарило. Бродя по пышным лугам Фордхэма и суровым, каменистым скалам вдоль Гудзона, он брался за новые смелые произведения: эссе с изложением «науки о писательстве»; «Улялюм», балладу, освещенную «туманным сиянием» недавно родившейся звезды; утопический рассказ «Поместье Арнгейм», написанный на одном длинном свитке, где бесконечно богатый художник проектирует огромный ландшафтный сад, напоминающий рай или ад; и самое дерзкое – лекция под названием «Вселенная», о которой нью-йоркские газеты объявили в начале 1848 года.

По[2] возлагал надежды на эти работы, желая вновь утвердиться в литературном мире. Публикуясь в основном в журналах, он получал не больше двадцати долларов за статью, независимо от ее популярности. А вот лекция с большой аудиторией, заплатившей по пятьдесят центов, могла принести ему довольно крупный доход и покрыть несколько месяцев аренды. После нью-йоркского мероприятия он собирался отправиться в турне, чтобы получить доход от продажи билетов и собрать подписки на возрожденный литературный журнал The Stylus, начав со своих бывших однокурсников из Университета Вирджинии и Военной академии США: «Для начала я должен собрать, по крайней мере, пятьсот постоянных читателей, почти двести у меня уже есть. Я предлагаю, однако, отправиться на юг и запад, навестить моих близких друзей, литературных товарищей и старых знакомых по колледжу и Вест-Пойнту, и посмотреть, что у меня получится».

Опубликованное название его лекции – «Эврика: эссе о материальной и духовной Вселенной». «Эврика!» – воскликнул древний философ Архимед, открыв метод проверки чистоты золота. «Эврика!» – радостно кричали золотодобытчики в Калифорнии. По был убежден, что открытия, сделанные в его эссе, обеспечат ему бессмертную славу, сделают его богатым и, открыв тайны Вселенной, спасут ему жизнь.

Его стратегия была не такой безумной, как может показаться на первый взгляд. По получил математическое и инженерное образование в Вест-Пойнте и провел последующие десятилетия, изучая новейшие достижения в области электромагнетизма, химии, естественной истории и астрономии – он, как никто другой из его современников, мог говорить о космологии. Тема происхождения и устройства Вселенной волновала великие умы того времени – Пьера-Симона Лапласа, Джона Гершеля, Александра фон Гумбольдта – и привлекала внимание американской публики. Шотландский священник и астроном Томас Дик опубликовал популярные книги по астрономии, где гармонично сочетались естественные науки и протестантская теология, а восемь томов «Бриджуотерских трактатов» пересмотрели «естественную теологию», чтобы идти в ногу с научными достижениями.

Бестселлер под названием «Следы естественной истории творения», опубликованный в Эдинбурге в 1844 году, все еще вызывал ожесточенные споры по обе стороны Атлантики. Скандально известная книга рассказывала о происхождении и развитии Солнечной системы, Солнца, Земли и человечества как о результате единого природного закона – без божественного вмешательства. Являлся ли анонимный автор радикалом, чудаком или респектабельным ученым? Никто сказать не мог. Опираясь на дурную славу «Следов», за несколько дней до того, как По должен был выступать в Библиотеке Нью-Йоркского общества в начале 1848 года, Джон Прингл Никол, профессор астрономии из Глазго – один из главных подозреваемых в написании «Следов» – выступил в Нью-Йорке с серией хорошо посещаемых лекций.

Никол сконцентрировал внимание общественности на туманностях – отдаленных, мерцающих пятнах света, которые внимательно изучались с помощью новых мощных телескопов. Согласно выдвинутой им «туманной гипотезе», наше Солнце когда-то являлось вращающимся светящимся облаком газа, а затем сконденсировалось, оставив после себя вращающиеся планеты.

Теологические последствия оказались суровыми: если гипотеза верна, значит, небеса эволюционировали до нынешнего состояния, и история Вселенной заметно отличается от той, что описана в Бытие. Если подобные процессы эволюции происходят в результате действия естественных законов, без вмешательства Творца, то, возможно, они все еще работают за пределами нашей крошечной планеты или даже здесь, на Земле, в процессе образования новых видов.

В коттедже в Фордхэме Эдгара По поддерживала его тетя и бдительная защитница Мария Клемм. «Я сидела с ним, иногда даже до четырех утра. Он писал за своим столом, а я дремала в кресле, – вспоминала она. – Когда он сочинял «Эврику», мы бродили по саду, обнявшись, пока я не уставала настолько, что не могла идти. Он останавливался каждые несколько минут, объяснял мне идеи и спрашивал, понимаю ли я. Я всегда сидела с ним, пока он писал, и приносила ему чашку горячего кофе каждый час или два». Гуляя до поздней ночи, По смотрел на немеркнущие звезды, высившиеся над сельской местностью, и думал, откуда они взялись и какие подсказки они могут содержать для тех, кто живет внизу.

По с детства любил смотреть на звезды: разглядывал их в британский телескоп с балкона особняка своего приемного отца в Ричмонде; полировал линзы, работая артиллерийским инженером в армии США; посвятил одно из самых ранних стихотворений, «Аль-Аарааф», новой звезде, открытой астрономом Тихо Браге. Подобно К. Огюсту Дюпену, джентльмену-следователю, которого По представил в «Убийстве на улице Морг» – первом современном детективном рассказе, – По подозревал, что созвездия, наблюдаемые им во время ночных прогулок, содержат подсказки к ранней истории Вселенной и законам, управляющим ее жизнью и смертью.

Январь 1848 года По провел за пересмотром своей лекции, подобно ученому из «Ворона», «удивляясь, боясь, сомневаясь, мечтая о том, о чем никто из смертных не смел мечтать прежде». Он обратился в Библиотеку Нью-Йоркского общества и пригласил друзей и прессу, чтобы объявить об этом событии. Однако погода оказалась ему неподвластна. В выбранную ночь, 3 февраля, через год и четыре дня после смерти его жены, на город обрушилась буря.

Когда По вышел на трибуну, одетый с простой элегантностью в черный костюм с безупречно чистым, хотя и поношенным, воротничком и шейным платком, и положил перед собой стопку страниц, исписанных мелким ровным почерком, на присутствие отважились всего шестьдесят с лишним человек. И это была «избранная, но весьма благодарная аудитория».

Неустрашимый По разгадал тайну мироздания. «Я еще не видел ни одного портрета По, – заметил один слушатель, – который передавал бы его бледное, нежное, интеллектуальное лицо и великолепные глаза. Его лекция – это рапсодия истинного великолепия. Он выглядел вдохновленным, и его вдохновение почти болезненно отразилось на скудной аудитории». В основе лекции По лежала новая история творения, отмеченная необычными и поэтическими симметриями: теория образования звезд, распространяющая небулярную гипотезу на Вселенную в целом.

Все, по его словам, началось с единой, унитарной частицы, которая взорвалась до пределов «Вселенной звезд» и образовала туманные облака. Затем эти облака сгустились, образовав солнца и планеты. Однако внутренней силе гравитации противостояла конкурирующая, отталкивающая сила, которую По назвал электричеством – причиной всех «феноменов жизненной силы, сознания и Мысли». На протяжении веков эти две силы боролись между собой, порождая разнообразные существа, наполнявшие Землю и другие планеты. В конце концов гравитация взяла верх, и «с электрической скоростью в миллион раз большей» вся материя устремилась к «первозданному Единству» первой сферы.

Репортер газеты Morning Express описал лекцию как «самую продуманную и глубокую» из всех, что он когда-либо слышал. Аудитория, которая слушала с напряженным вниманием, «встретила ее горячими аплодисментами». По считал «Эврику» кульминацией своих трудов, мечтаний и злополучной жизни. Он говорил друзьям, что книге суждено «произвести революцию в мире физической и метафизической науки».

Когда книга была опубликована, он написал свекрови: «Я не желаю жить. С тех пор, как я написал «Эврику», я больше ничего не смогу создать». Эдгар По умер на следующий же год.

Эффект По

Многие преданные поклонники Эдгара По – будь то мастера ужасов, изобретатели детективного рассказа, пионеры научной фантастики, первосвященники символистского искусства или задумчивые принцы готов – никогда не читали «Эврику», космологическую теорию, которую он выдвинул тем вечером 1848 года. Помимо своей длины, сложности формы и аргументации, «Эврика» кажется лишней среди самых известных произведений По, будь то его возмутительные рассказы об ужасе и безумии или гимны неземной красоте.

Эта книга рассказывает полную историю жизни Эдгара Аллана По, но делает это под новым углом зрения. Она ставит космологию на вершину его жизни и мысли и показывает творчество как единственное выражение бурных идей и страстей его эпохи, тесно связанное с зарождением современной науки.

Эдгар По исследовал захватывающие перспективы и коварные слепые пятна новых способов зарождения мира. Понимание его жизни и творчества требует пристального внимания к его связям с научной мыслью и открытиями, потому что этот решающий факт ярко раскрывает современную науку. Историк Томас Кун назвал первую половину девятнадцатого века «второй научной революцией». С помощью методов точных измерений и расчетов исследователи укрепляли программы семнадцатого века – первой «научной революции», отождествляемой с Бэконом, Кеплером, Декартом, Галилеем и Ньютоном, – в то время как научные области диверсифицировались и расширялись. По проливает особый свет на одержимость и противоречия науки начала девятнадцатого века, которая разворачивалась в Америке. В его работах воплощены определяющие ее противоречия: между распространением в народе и контролем элиты, между сочувствием и отстраненностью, между божественным энтузиазмом и ледяным материализмом.

По утверждал, что каждое слово и образ в стихотворении или рассказе должны способствовать достижению единого, сознательно выбранного эффекта. Его произведения вызывают ослепительное множество потрясений и восторгов – эффекты ужаса, юмора, отвращения, возвышенности. Однако за первым ударом зачастую следует и второй. Внимательный читатель может задаться вопросом: как ему это удалось? Какое сочетание слов, ожиданий и публичности позволило ему произвести такое сотрясение в индивидуальном и коллективном сознании? Далее могут последовать вопросы: были ли это приемы высокого и вдохновенного искусства или грубые уловки, созданные для того, чтобы вызвать низменные реакции? В тех случаях, когда По достигал эффекта реальности, или «правдоподобия», читатели могли спросить: является ли это правдивым изложением фактов или мистификацией, шутовством?

Эффект По – это восклицательный знак, за которым следовал знак вопросительный: поразительное, концентрированное воздействие, оставляющее читателя в недоумении из-за целой цепочки причин. Эта цепочка вела к увлекательному, но неуловимому источнику: самому По. Фантастические рассказы, детективные истории и нехудожественные произведения драматизировали акт исследования, а также борьбу, страхи, надежды и заблуждения человека, предпринимающего это исследование. Его изобретение новых эффектов и поиск скрытых причин ставят его в центр водоворота американской науки первой половины девятнадцатого века.

Чувства По и его современников подвергались бомбардировке новыми эффектами: электромагнитными сигналами, яркими световыми шоу, грохотом городских улиц, месмерическими эманациями, машинными печатными словами. Они также столкнулись с новыми методами и теориями анализа Вселенной, лечения болезней, обоснования политических решений, организации общества и формирования сознания. Сегодняшний образ науки – это лаборатории, микроскопы и белые халаты: регламентированное и единообразное занятие, которое в значительной степени финансируется правительством и признается лучшим (а для некоторых и единственным) средством получения достоверных знаний о мире. Однако, когда По начинал свою карьеру в 1830-х годах, такой образ науки являлся в лучшем случае далекой мечтой.

Термин «ученый» появился только в 1833 году, заменив собой обобщающее понятие «натурфилософ». В Европе последствия наполеоновских войн и начавшаяся промышленная революция вызвали жестокие конфликты по поводу прав и собственности, убеждений и опыта. Научная ситуация в Соединенных Штатах была еще более хаотичной, поскольку там не существовало национальных традиций и институциональных рамок. В популярной прессе и лекционных залах самоназначенные эксперты объявляли о сомнительных наблюдениях и вычурных теориях на любую тему. Не существовало достаточно влиятельных органов – ни научных ассоциаций, ни национальных академий, ни рецензируемых журналов, – чтобы отделить достоверные утверждения от ошибок или откровенного мошенничества.

Но течение начало меняться. Во времена Эдгара По ряд активных реформаторов – чьи пути пересекались с По и чьи открытия и изобретения он изучал и пересматривал – начали переделывать науку в набор взаимосвязанных утверждений о жизни на земле. Они хотели сделать их движущей силой материальных улучшений, единым образом знаний и природы.

Как мы увидим, для правнука Бенджамина Франклина Александра Далласа Бейча и его близких союзников – физика Джозефа Генри и математика-астронома Бенджамина Пирса – развитие науки стало основополагающим фактором для построения Америки как единой нации. Они стремились к созданию хорошо организованных, поддерживаемых на федеральном уровне институтов для обучения и исследований. Они считали их важнейшей опорой государственной власти, промышленного развития и территориальной экспансии. Через конфликты той эпохи наука начинала превращаться в мощный, хотя порой и находящийся под угрозой, современный институт.

По часто присоединялся к призывам к институционализации и расширению науки. В то же время он тщательно анализировал и сатирически высмеивал ее подъем. Он давал понять, что наука приживется только в том случае, если убедить людей следовать определенному, утопическому видению, и что границы между истиной и иллюзией, разумом и иррациональностью, здравым смыслом и безумием зыбки и неустойчивы.

Временами По открыто присоединялся к проектам научных реформаторов, таких как Бейч и Генри, повторяя их призывы поставить американскую интеллектуальную жизнь на новую, более прочную основу. В другое время он высмеивал редуктивные упрощения, которые предлагала современная наука, и подтачивал легковерие своих современников мистификациями, не уступая Ф. Т. Барнуму. В широкомасштабных философских работах, включая «Эврику», он предложил альтернативное видение науки и космоса, где главную роль играли интуиция, чувство и воображение. По писал как в согласии с формирующимся научным консенсусом, так и против него, его глубокое знакомство с наукой стало той точкой опоры, на которой балансировала его мысль.

Хотя на работы По в значительной степени опирались более поздние мыслители, включая лингвиста Романа Якобсона, философов науки Чарльза Сандерса Пирса и Гастона Башляра, а также ученицу Фрейда Мари Бонапарт, которая продвигала психоанализ, изучая его мысли, По, конечно же, внес более значительный вклад. Каждый школьник младших классов знает его как требовательного художника атмосферы и тревоги. Он был словесным виртуозом, настроенным на звуки и глубину смысла слов, и убежденным защитником красоты изысканно нестандартного вида.

Работая в потрясающем разнообразии стилей, жанров и тонов, он создавал невероятные пейзажи, гипнотические интерьеры и убедительно тревожных персонажей, демонстрируя последующим писателям все, чем может стать рассказ: психологическим и эстетическим экспериментом, философским исследованием, диким совмещением ужаса и красоты. По говорил от имени мучимых, проклятых, изгнанных и странных людей, даже когда он со строгой ясностью объяснял абстрактные и универсальные принципы искусства.

Через писателей, на которых он оказал глубокое влияние – среди них Бодлер, Достоевский, Верн, Лавкрафт, Конан Дойл, Набоков, Хайсмит и Борхес, – По сформировал курс современной литературы. Сегодня он является одним из самых читаемых авторов художественной литературы на любом языке. Благодаря неистовому, гротескному соседству его произведений, По также можно назвать самым американским автором. Наблюдая за национальным экспериментом с позиций как крайних привилегий, так и крайних лишений, По стал сейсмографом, регистрирующим неустойчивость места и времени. Его произведения, написанные во время погружения в своеобразную культурную активность нескольких крупных городов – Ричмонда, Балтимора, Филадельфии, Нью-Йорка, – высвечивают насилие, тревогу, лихорадочный идеализм и ужас, неотделимые от формирования Соединенных Штатов.

Несмотря на мифы и клише о нем, По нельзя назвать болезненным, меланхоличным мечтателем, склонным при малейшем предчувствии погружаться в сотрясающую землю альтернативную реальность; нет, он – нечто более великое. По пережил огромное несчастье, большую часть которого навлек на себя сам. Но, как следует из его биографии, он встретил жизнь с достоинством, добротой, чувством долга и юмором. Будучи одним из первых американцев, зарабатывавших на жизнь только литературой, он заставлял себя идти на беспрецедентные шаги, чтобы завоевать читателей и славу.

И все же он стремился к большему. Постоянно устремляя взгляд в небо, Эдгар По оставался аналитиком, философом, детективом, стремящимся разгадать код Вселенной. Исключительно зоркими глазами По следил за ослепительным следом странной и противоречивой нации, породившей его, и за возвышенной, пугающей современностью.

Часть 1

От Аллана до По

Сумрак неизмеримый

Гордости неукротимой,

Тайна, да сон, да бред:

Это – жизнь моих ранних лет.[3]

Глава 1

Юный астроном

Влажным, жарким летом 1825 года любой человек, проходящий мимо особняка на углу Пятой и Мэйн-стрит, мог поднять голову и увидеть на балконе стройного молодого человека, настраивавшего телескопа. Дом располагался на склоне Шоко-Хилл, ведущему к реке Джеймс, которая открывала городу Ричмонд выход к морю. Вглядываясь в инструмент из стекла, дерева и латуни, юноша чередовал осторожные движения с терпеливой неподвижностью. Днем он следил за лодками, приплывающими и отплывающими во время прилива, ночью – за звездами.

Шестнадцатилетнего астронома звали Эдгар Аллан – иногда Эдди, иногда Эдгар По. Он знал созвездия как карты, легенды и вычисляемые движения. Он обладал карими глазами, утонченными чертами лица и гибким умом, некоторые сравнивали его живую, горделивую осанку с птичьей. В академии Ричмонда, школе для молодых джентльменов, которую он посещал с 1821 года, он преуспел в языках, риторике, а также в «астрономии, конических сечениях, алгебре, флюксиях, механике», которые предлагал учебный план.

Эдгар был сиротой, единственным ребенком в приемной семье. Он и его друзья бегали по лесу, испытывая друг друга в боксерских поединках, розыгрышах и дерзостях. Однажды Эдгар проплыл шесть миль по широчайшему простору Джеймса, и этот подвиг он сравнил с греблей лорда Байрона через Геллеспонт. Он, к слову, очень уважал Байрона. Сердце поэта, писал Эдгар, было «хаосом глубокой страсти», которую тот изливал в музыкальных, задумчивых стихах. По терялся в романах, приключенческих рассказах, исторических книгах и журналах, продававшихся в магазине его приемного отца, Джона Аллана.

По внешности и характеру Аллан имел мало общего с Эдгаром. Крупный и грузный, он являлся человеком, озабоченным положением в обществе и удовлетворением своих желаний. Аллан торговал табаком из Вирджинии, который выращивали на плантациях к западу и югу. На землях, захваченных у коренных американцев, африканские рабы собирали листья, связывали их в пучки, грузили на телеги и отправляли в Ричмонд, где его продавали и упаковывали для отправки в северные штаты и Англию. Аллан следил за временем доставки и прибытия, погодой, ценами и расходами.

Особняк, названный Молдавией, располагался в нескольких шагах от ричмондских рынков табака и хлопка. Тем временем рабов покупали и продавали всего через несколько улиц отсюда. Купив особняк в июне 1825 года, Джон Аллан обеспечил себе место среди элиты Ричмонда и самопровозглашенной южной аристократии. Белые колонны и купола самых больших зданий города напоминали об имперских строениях Греции и Рима. Трехэтажное здание с портиком, украшенным колоннами, демонстрировало рост Аллана от испытывающего трудности предпринимателя до владельца плантации и олигарха. Телескоп Эдгара, как и его портреты, роскошные драпировки и богатая мебель, заявляли о богатстве и вкусе. Он также интересовался миром фактов, что был так дорог Аллану – навигацией и картографией, имеющими решающее значение для трансатлантической торговли.

Десятилетиями ранее Аллан приплыл в Ричмонд из Шотландии, присоединившись к своему дяде Уильяму Галту, успешному торговцу. Вместе с партнером, Чарльзом Эллисом, Аллан начал импортировать товары для дома, ткани и журналы для состоятельных клиентов. Женился он на Фрэнсис Килинг Валентайн, дочери плантатора. В годы после войны 1812 года бизнес Аллана и Эллиса пошатнулся, однако после смерти дяди в марте 1825 года Аллан стал одним из богатейших людей Вирджинии. Он унаследовал три больших поместья «с принадлежащими к ним рабами, акциями и имуществом всех видов», а также кафедру Галта в Епископальной монументальной церкви Ричмонда.

Джон и Фрэнсис Аллан взяли двухлетнего Эдгара По в 1811 году, когда его мать, знаменитая актриса и «одна из самых красивых женщин Америки», умерла в Ричмонде. Во многих отношениях они относились к нему как к сыну и будущему члену правящего класса Вирджинии, дав ему надежду на получение собственного наследства. Однако Аллан отказался усыновить мальчика. Детство Эдгара превратилось в неустанное испытание в попытке заслужить любовь и признание приемного отца.

К лету 1825 года, когда По исполнилось шестнадцать лет, напряженность в отношениях между суровым патриархом и его подопечным возросла. Фрэнсис Аллан всегда заботилась об Эдгаре, и он отвечал ей взаимностью. Однако, к досаде Джона Аллана, Эдгар не проявлял склонности к деловой жизни – самое раннее стихотворение, написанное рукой По, появилось на листке бумаги, где Аллан рассчитывал сложные проценты по кредиту.

Аллан стал равнодушен к нежной и требовательной жене. По отношению к Эдгару он проявлял снисхождение, пренебрежение и гнев. Он был суровым воспитателем, порол мальчика за детские проступки. Временами он щедро одаривал его деньгами и подарками, но мог быть и необъяснимо скупым. Прежде всего, он никогда не позволял Эдгару забыть, что тот не являлся ни кровным родственником, ни законным приемным сыном, и не имел права на какие-либо ожидания. Постепенно начали разгораться и новые споры о неверности Аллана и о родной матери Эдгара.

С помощью телескопа Эдгар мог очень далеко путешествовать[4]. Когда он садился перед объективом, размытый туман превращался в поглощающую темноту, разбитую точечными вспышками света, открывая точное, жутковатое видение неизведанных мест. Он также уходил в поэзию, замышляя небесную драму в строках «Вечерней звезды»:

• Был полдень в июне
• И полночь в ночи;
• С орбит своих звезды
• Бледно лили лучи
• Сквозь холодные светы
• Царицы Луны.
• Она была – в небе,
• Блеск на гребнях волны.[5]

По льстит луне, владычице ночи. Но после того, как он взглянул на ее «слишком холодную улыбку», он обращается к Венере, вечерней звезде. Его очаровывает «гордая роль», которую она играет на ночном небе:

• Ее диск туманный,
• Как саван обманный,
• Проплыл, – и обернулся я
• К Звезде Вечерней…
• О, как размерней
• Ласкает красота твоя!
• Мечте так милы,
• Полные силы,
• Сверканья твои с вышины.
• Пью, умиленный,
• Твой огонь удаленный,
• А не бледные блики Луны.[6]

Хотя царственная луна привлекает внимание всего мира, поэт стремится к более редкому, более отдаленному удовольствию.

Эти точные, потусторонние строки, написанные в подростковом возрасте, предвосхищают более позднюю поэзию По. Они также повторяют мир его тревожного детства: столичный город на воде, коммерческий центр противоречивых ценностей, в котором играли свою роль классические идеалы, увлечение современной наукой, насильственное подчинение, а также тоска, контрасты и страсти романтической поэзии.

^{Сын сцены}

По родился 19 января 1809 года в Бостоне. Его мать, Элиза Арнольд, приехала из Англии в 1796 году в возрасте девяти лет. Она выросла на сцене, очаровывая зрителей ролями от поющей служанки до Офелии, которую хвалили за красоту и живость. В ранней Америке актерская профессия считалась сомнительной с точки зрения морали; в Бостоне спектакли были запрещены вплоть до 1795 года. Во время гастролей Элиза привлекла внимание Дэвида По, сына уважаемой семьи из Балтимора. Его отец, прозванный «генералом По», служил квартирмейстером Лафайета во время революционной войны. Они поженились и вместе гастролировали, несмотря на его пьянство и бездарность на сцене.

Их первый сын Генри родился в 1807 году, за ним последовал Эдгар. Элиза По родила третьего ребенка, Розали, хотя к моменту ее рождения – а возможно, и задолго до этого – Дэвид оставил семью. Театральные представления миссис По в 1811 году в Вирджинии были очень хорошо приняты. Однако в Ричмонде, где она сыграла Джульетту и другие знаменитые роли, она заболела чахоткой.

Красивая, умирающая актриса в окружении своих маленьких детей, младшую из которых она еще кормила грудью, – это очень печальное зрелище. По словам местного торговца, дамы выражали ей свое почтение: «Сейчас преобладает необычная мода – благотворительность. Миссис По, великолепная женщина, очень больна и, после ссоры и расставания с мужем, живет в нищете. Сейчас для нее самое модное место отдыха – это палата». Газета Richmond Enquirer отметила: «Миссис По, лежащая на одре болезни и окруженная детьми, просит вашей помощи, и просит ее, возможно, в последний раз».

Элиза умерла 8 декабря. Безрассудный Дэвид По умер в Норфолке всего несколько дней спустя. Генри приютили родственники в Балтиморе, малышку Розали удочерили Уильям и Джейн Маккензи, близкие друзья Алланов. По настоянию жены Джон Аллан привез Эдгара домой.

Далее последовала еще одна трагедия: 26 декабря во время представления «Истекающей кровью монахини» в том же театре, где выступала Элиза По, произошел пожар. Погибло семьдесят два человека. Городской совет заказал мемориал. По указанию председателя Верховного суда Джона Маршалла и по проекту ученика Джефферсона на Брод-стрит построили неоклассическую восьмиугольную Епископальную монументальную церковь, а Уильям Галт – дядя Аллана – и несколько сенаторов, конгрессменов и губернаторов купили кафедру. Так рассказы о пожаре и о смерти матери объединились в памяти По.

Ричмонд являлся политическим центром и оказывал влияние на национальное правительство. Владельцы плантаций зависели от торговцев, многие из которых были шотландскими иммигрантами, такими же, как Аллан и его дядя Уильям Галт. Их расчетливая логика и скупость контрастировали с щедростью плантаторов и давно сложившимися кровными узами. Кроме того, семейные связи Фрэнсис и богатство Галта обеспечивали Алланам положение в обществе. Каждое лето семья уезжала из влажного, жаркого Ричмонда в Уайт-Салфер-Спрингс. Там Эдгар «очаровывал всех своей детской грацией» и «откровенным, ласковым и щедрым» нравом. Он был «прелестным малым, с темными кудрями и яркими глазами, одетый как молодой принц».

Общество Вирджинии гордилось традициями чести и иерархии. Они были прописаны в ритуалах балов и дуэлей, навеянных мечтательной актуальностью героических воинских саг Вальтера Скотта «Айвенго» и «Уэверли». Рабовладельческое дворянство Вирджинии посылало своих сыновей представлять свои интересы в Конгрессе, судах и Белом доме. Они ценили хладнокровие и браваду, превозносили женскую чистоту и деликатность и с тревогой следили за расовыми границами. Такие идеалы подрывались сексуальными вольностями, которые мужчины-рабовладельцы допускали по отношению к порабощенным женщинам (постоянная тема сенсационной и аболиционистской литературы).

По перемещался между гостиной, где Алланы принимали друзей и родственников, и комнатами для прислуги. В Ричмонде более трети населения находилось в рабстве. Расы смешивались бесчисленными способами, и большая часть раннего детства По прошла под присмотром чернокожих слуг, включая управляющего домом Алланов, Дэбни Дэндриджа. Воспитатели часто рассказывали ему истории, и в этих африканских сказках – которые передавались из поколения в поколение, изменялись и переосмысливались в ходе «Среднего пути» – очень часто изображались души, одержимые колдовством и опасными наваждениями, ожившие мертвые тела, злобные духи, терзающие живых. Поздние рассказы и стихи По о привидения, могилах и зомбиподобных существах станут отражением африканских и креольских сюжетов.

Некоторые критики считают необычным принятие По готической литературы – европейской традиции, связанной с замками с привидениями и проклятыми аристократами, популяризированной эдинбургским журналом Blackwood’s Magazine и фантастическими рассказами немецкого писателя Э. Т. А. Гофмана. Однако в предисловии к своему первому сборнику рассказов По утверждал, что «ужас – это ужас не Германии, а души». Если говорить более конкретно, то в аристократической атмосфере вирджинского общества и повседневном ужасе рабства По нашел непосредственное вдохновение для создания атмосферы болезненного декаданса в «Падении дома Ашеров» и «Маске красной смерти», сентиментального насилия в «Черном коте» и пыточных приспособлений в «Колодце и маятнике». Центральное место рабства в вирджинском обществе наложило отпечаток на поздние произведения По так же четко, как и на его детство. Возможность восстания была постоянной, а за слухами о восстании следовали безжалостные репрессии.

Будучи подопечным Аллана, По погрузился в привилегии, неразрывно связанные с плантациями. Тем не менее его дважды отстраняли от полноправного членства. Аллан принадлежал к растущему меркантильному классу, недавно появившемуся среди устоявшегося дворянства. Эдгару постоянно напоминали, что он сирота и сын актеров, а происхождение в те времена имело первостепенное значение. Трагедия смерти его родителей, особенно матери, о которой он лелеял смутные, возможно, даже воображаемые воспоминания, также нависла над его детством. Вот так сложились идеальные условия для воспитания мрачного, нервного, чрезвычайно наблюдательного ребенка.

Экспериментальная республика

Белая элита Ричмонда[7] приветствовала демонстрацию богатства, образованности и эстетической чувствительности. Они также принимали скромный рационализм, провозглашенный в Декларации независимости и Конституции. Здравый смысл – сочетание наблюдательности и обычного расчета – мог раскрыть как глубинные законы природы, так и движущие силы политики. Будучи губернатором Вирджинии во время революции, государственным секретарем Вашингтона и третьим президентом страны, Томас Джефферсон оказывал сильное влияние на общество. Наряду с Бенджамином Франклином он считался одним из самых известных представителей науки в ранней республике.

В колониях наукой занимались в основном джентльмены-энтузиасты. Джефферсон и его друзья-плантаторы обсуждали исторические и естественные вопросы в Ричмонде и отправляли своих сыновей в колледж Вильгельма и Марии для получения классического образования. На Севере ценилось механическое искусство, но науки, за исключением медицины, являлись скорее развлечением, чем профессией: пока ученые в Лондоне и Париже поднимали тосты за «Опыты и наблюдения над электричеством» Франклина, опубликованные в 1751 году, тот зарабатывал на жизнь в Филадельфии, работая печатником. В свободное время, еще до выхода на пенсию в 1747 году, он проводил исследования с молний и лейденскими банками, разрабатывая принципы сохранения электрической силы.

Те немногие имеющиеся научные учреждения финансировались городами и штатами. В колониальных колледжах преобладали древние языки, история и теология, от профессоров ожидали, что они будут преподавать, а не собирать, классифицировать или экспериментировать. Более того, средств на приборы и другое оборудование не хватало. Только медицина предоставляла некоторые научные возможности – многие, кто занимался ботаникой, естественной историей, химией и физикой, в итоге стали врачами. Большая часть обсуждений натурфилософии проходила в неформальных, локально организованных ассоциациях. В 1743 году Франклин основал Американское философское общество (АФО) в Филадельфии, а Джон Адамс – Американскую академию искусств и наук в 1780 году в Кембридже, штат Массачусетс. Несмотря на прославленных участников, они существовали без государственной поддержки, выживая за счет членских взносов и субсидий штатов.

В такой клубной обстановке обменивались астрономическими наблюдениями, естественно-историческими диковинками и новыми методами ведения сельского хозяйства. В АФО Уильям Бартрам обсуждал растения, деревья и лишайники, Дэвид Риттенхаус демонстрировал телескопы, часы и механические модели Солнечной системы. Хотя ученые революционной эпохи лелеяли строгие пропорции ньютоновской теории, большая часть их знаний дошла до людей через выставки, диковинные предметы и сенсорные дисплеи, порой открытые для широкой аудитории, включая женщин и детей. Что касается электричества, соратники Франклина буквально шокировали зрителей, телесно приобщая их к ощущениям просвещенного естествознания.

Революция заключалась в применении рациональных законов к обществу. Этот «смелый, возвышенный эксперимент» стал для Франклина «славной задачей, поставленной перед нами Провидением». В «Правах человека» Томас Пейн утверждал, что Революция «представила в политике то, что в механике являлось лишь теорией». Джефферсон владел портретами Бэкона, Ньютона и Локка, «троицы величайших людей». Мэдисон и Адамс ссылались на ньютоновские законы в своих аргументах в пользу баланса властей в Конституции. Однако попытки представить раннюю республику как приложение науки оставались в основном риторическими, основатели не предусмотрели никакой национальной поддержки исследований, сохранив науку как преимущественно местное дело.

В «Записках о штате Вирджиния» Джефферсон писал как метеоролог, геодезист и натуралист: он был увлечен материалистической философией, поместив пять изданий «О природе вещей» Лукреция рядом с космологическими поэмами Эразма Дарвина «Храм природы» и «Ботанический сад». Особое внимание он уделял уходу за растениями. «Ботанику я причисляю к самым ценным наукам, – говорил он, – поскольку она вносит вклад в средства к существованию, украшения, парфюм и лекарства, а для деревенской семьи она составляет большую часть общественного удовольствия». Будучи президентом, он организовал покупку территории Луизианы у Франции в 1803 году и отправил Мериуэзера Льюиса и Уильяма Кларка исследовать континент до побережья Тихого океана, будучи убежденным в дальнейшем распространении поселения. Льюис и Кларк получили краткий курс картографии и естественной истории, включая инструкции по поиску свидетельств существования крупных животных, вымерших или живых, чтобы доказать, вопреки французскому натуралисту Бюффону, что природа Америки была обширной и динамичной, а не «сморщенной и уменьшенной».

«Записки» Джефферсона печально известны тем, что провозглашают природные различия между расами и представляют африканцев неполноценными по сравнению с европейцами. Бенджамин Баннекер, чернокожий астроном и геодезист, который помог построить округ Колумбия, призвал Джефферсона и других «отучить себя от этих узких предрассудков». Хотя Джефферсон осуждал рабство как «отвратительное пятно», его действия оставались неторопливыми: вместо отмены рабства он предпочитал схемы «колонизации» для переселения чернокожих в Африку.

Понимание ботаники, интерес к использованию науки с целью завоевания континента и нежелание распространять «всеобщие» права на тех, кто не входил в круг мужчин европейского происхождения, сделали Джефферсона довольно типичным примером раннего американского ученого. Строго говоря, энтузиасты не считались «любителями», поскольку «профессионалов» почти не было и сравнивать знания было не с кем. Джефферсон связывал науку с местными практическими проблемами (он спроектировал купол и колонны своего дома в Монтиселло, заполнив его книгами и механическими изобретениями), завоеванием западных земель и коренных народов, а также с международными сетями. Он часто переписывался с европейскими экспертами, хотя утверждал, что предпочитает один вечер с Дэвидом Риттенхаусом, чем неделю вечеринок в Париже.

Джеймс Мэдисон сменил Джефферсона на посту президента в 1809 году, в год рождения По. Двумя годами ранее британский военный корабль обстрелял американский фрегат у берегов Вирджинии и захватил четырех моряков. Пока Британия вела затяжную войну с Наполеоном, ее флот захватил более десяти тысяч американских моряков и призвал их на службу.

Подстрекаемый «ястребами» в Конгрессе – включая Эндрю Джексона, обиженного на плохое обращение с семьей со стороны британских солдат во время революции, – Мэдисон нагнетал напряженность в отношениях с Англией. Желая отвлечь внимание от внутренних разногласий, в 1812 году он объявил войну Великобритании, призвав сто тысяч добровольцев. Джон Аллан и его товарищи из местного ополчения, «Ричмондские стрелки», тоже записались в их ряды. Город война непосредственно не затронула, хотя купцы с тревогой наблюдали за накоплением табака и муки, поскольку на английскую торговлю было наложено эмбарго, и все морские перевозки находились под угрозой.

Война 1812 года, «вторая война за независимость», закончилась тупиком. Мирный договор был заключен в Генте в 1814 году делегацией в составе Джона Куинси Адамса, Альберта Галлатина и Генри Клея. Страна вышла из войны с укрепленным чувством национальной идентичности, поддержкой армии и значительным увеличением военно-морского флота. Война также способствовала политической карьере Эндрю Джексона, победителя в битве при Новом Орлеане.

После снятия эмбарго Джону Аллану предстояло разгрузить свои табачные склады, поэтому он начал искать новых покупателей в Шотландии и Англии. В июне 1815 года он и Фрэнсис, а также Эдгар и сестра Фрэнсис, собрали вещи первой необходимости и продали с аукциона остальное имущество и одного раба, Сципио.

Они отплыли из Норфолка в Нью-Йорк и далее в Ливерпуль. Завершив плавание через Атлантику, Аллан отправил письмо своему деловому партнеру Эллису: «Эдгар говорит: «Пап, скажи мне что-нибудь, чтобы я не боялся плыть»». Штормы и бушующие волны во время переправы разжигали воображение шестилетнего Эдгара. Как, впрочем, и Лондон, нервозный центр растущей империи.

Лондонские годы

Пять лет По провел в Великобритании – с шести до одиннадцати лет. Сначала семья отправилась в Шотландию, посетив Ирвин, Килмарнок и Гринок, родной город Аллана. Там Эдгар нашел драматические пейзажи – обрывистые скалы, холмы и лесистые местности, небо в стиле «кьяроскуро», – прославленные Вальтером Скоттом в его романах того времени. Они проехали через Эдинбург, шумный современный город, центр научных экспериментов, здравой философии и издательского дела.

Но городом, который неизгладимо запечатлелся в памяти По (именно там Джон Аллан купил телескоп, который По будет использовать в Ричмонде), стал Лондон. Аллан писал домой: «Сижу у весело горящего камелька в уютной маленькой гостиной в доме 47 на Рассел-сквер[8], в то время как Фрэнсис и Нэнси заняты шитьем, а Эдгар читает книжку». Мать одного из его школьных друзей написала: «Я думаю, что Эдгар не знает, чем занять себя в столь крупном городе».

Освещенные газовыми лампами лондонские улицы представляли собой удивительную новинку, однако наполеоновские войны не могли не наложить свой отпечаток. Аллан писал своему другу: «Налоги высокие, долги большие, люди недовольны и в отчаянии… Экипаж принца забросали камнями». Во время их пребывания в Манчестере конные войска разогнали мирную демонстрацию рабочих, устроив бойню в Петерлоо в 1819 году. Рабочие все сильнее отчаивались, а правительство все чаще прибегало к насилию, чтобы их сдержать.

Утомленная путешествиями, Фрэнсис Аллан страдала от ухудшения здоровья. Пока ее муж ездил в Манчестер, Шотландию и Ливерпуль, ее отправили в курортный город Долиш и на остров Уайт. Хотя в своих письмах Джон Аллан часто ссылался на «Бога небес», он оставался человеком мира, поклонником «естественных красот». Фрэнсис писала ему с негодованием: «Надеюсь, что мое здоровье позволит мне принять участие в здешних развлечениях, и я скоро дам тебе знать, что могу быть так же счастлива и довольна без тебя, как ты, кажется, бываешь в мое отсутствие, поскольку я не слышу ничего, кроме разговоров о вечеринках, как дома, так и за границей».

Несмотря на политическое недомогание, Эдгар присутствовал при замечательном моменте в истории Великобритании. Искусство и наука находились в расцвете. Пресса следила за каждым шагом лорда Байрона, самой заметной и скандальной фигуры романтического движения. Исследователи, садоводы, анатомы и геологи собирали и классифицировали живых существ и камни, а химики проверяли фундаментальные строительные блоки природы. В лондонском Королевском институте Хамфри Дэви и Майкл Фарадей демонстрировали возможности химии, электричества и магнетизма. Лондон стал городом в авангарде современности, уверенным в своих искусствах и науках, в своем производственном мастерстве, в своем флоте и военных победах.

Аллан записал Эдгара в ближайшую школу, а затем отправил его в школу Мэнор-Хаус, расположенную в пяти милях к северу, в Сток-Ньюингтоне, деревне, где когда-то жили радикалы, включая Ричарда Прайса, Мэри Уолстонкрафт и ее дочь от Уильяма Годвина – Мэри Шелли. Директор школы, преподобный Джон Брэнсби, охотно, но строго преподавал языки, математику и геометрию. Аллану выставляли счета за «Кембриджскую математику», учебник грамматики и «Оратора» Цицерона. К окончанию школы По «мог говорить на французском языке, толковать любого несложного латинского автора и был гораздо лучше знаком с историей и литературой, чем многие мальчики более зрелого возраста».

Спустя годы По поведает об академии Брэнсби в своем рассказе «Уильям Уилсон», где главный герой живет безрассудной жизнью, преследуемый соперником и двойником, разделяющим имя и дату его рождения. Два Уильяма Уилсона впервые встречаются в школе, двойнике школы Брэнсби, «дворце очарования» с коридорами-лабиринтами: «Наши самые точные представления об особняке не сильно отличались от тех, с которыми мы размышляли о бесконечности». Школьный класс переполнен партами и скамьями, «черными, древними и потрепанными временем, заваленными такими же потрепанными книгами». Над всем этим возвышаются «часы огромных размеров».

Брэнсби вспоминал Эдгара Аллана как «шустрого и умного мальчика», который мог бы превзойти себя, «если бы не был испорчен непомерным количеством денег, которые позволяли ему ввязываться во всякие шалости». И все же Джон Аллан писал домой с отеческим удовлетворением: «Эдгар – прекрасный мальчик, и у меня нет причин жаловаться на его успехи».

Однако, пока они находились в Лондоне, британское отделение табачной торговой фирмы Аллана потерпело крах. Семья собрала вещи и вернулась в Ричмонд. Воспоминания о пребывании в Британии – монархическом зеркале американской республики – стали для будущего поэта и писателя прочной основой.

Олд-Доминион

Когда корабль «Марта» причалил в Нью-Йорке в июле 1820 года, Фрэнсис испытывала настолько сильное недомогание, что Аллан вызвал врача. Они вернулись через Норфолк на пароходе, который был введен в эксплуатацию вскоре после их отъезда, а первое трансатлантическое путешествие на паровой тяге состоялось за год до возвращения.

Тем временем фирма Аллана погрязла в долгах. Эдгар поступил в Академию Кларка, и отныне черты его личности становились все более заметными. Директор, Джозеф Кларк, отметил его «самоуважение, отсутствие надменности, строгую справедливость и корректность в поведении с товарищами, что сделало его любимцем», хотя «в разногласиях с сокурсниками он слишком упорствовал и не уступал». Эдгар также проявлял «способности к воображению» в «юношеских сочинениях, адресованных его молодым подругам». У него было «чувствительное и нежное сердце, и он всеми силами пытался угодить». Томас Эллис – сын делового партнера Аллана – называл Эдгара «лидером среди юношей». Безграничное восхищение, которое он вызывал, вынудило Эллиса «совершить множество запрещенных поступков». Помимо того, что Эдгар научил его плавать, кататься на коньках и стрелять, однажды он долго не выпускал его из дома после наступления темноты, стреляя по птицам, принадлежавшим другому землевладельцу, за что оба получили порку.

Происхождение По тоже оставило отпечаток. Он впитывал любую информацию, полученную от своего брата Генри, который жил у родственников в Балтиморе и строил планы на кругосветное путешествие по морю. Его младшая сестра Розали, за которой по-прежнему следили Маккензи, повзрослела физически, но не умственно, и замуж она так и не вышла. Один из одноклассников, отмечая «аристократические» взгляды По, сказал: «Об Эдгаре По известно, что его родители были актерами, и что он зависел от щедрот, которые полагаются приемному сыну». Эта репутация придавала ему «свирепость, которой он иначе не имел бы».

Хотя Эдгара По и поощряли считать себя членом аристократии, ему постоянно напоминали об отсутствии прав на наследство. Будучи неусыновленным подопечным Джона Аллана, он на всю жизнь приобрел чувство обиды за ожидаемую, но отвергнутую привязанность. Его чувство высокого положения соседствовало с осознанием полного отсутствия безопасности. Он вырос конкурентоспособным, даже агрессивным, убежденным в собственной исключительности, что казалось ему и удачей, и проклятием.

К 1825 году, глядя на звезды с крыльца Молдавии, он все еще был угрюмым подростком – ссорился с приемным отцом, стремился уехать учиться в университет и мечтал отправиться в плавание.

Глава 2

Эксперимент Джефферсона

Летом, в год своего шестнадцатилетия, Эдгар бродил по конторе Аллана, выполняя работу клерка и посыльного. Аллан писал брату По: «Он ничего не делает и кажется совершенно несчастным. Со всей семьей он довольно груб. Я даже не представляю, чем мы могли вызвать подобное поведение». Аллан считал, что Эдгар вел себя неблагодарно, несмотря на то, что ему обеспечили гораздо лучшее образование, чем когда-либо было у самого Аллана. Друзья По в Ричмонде, по мнению Аллана, привели его к «образу мыслей и жизни, совершенно противоположному тому, что он вел в Англии».

Одним из поводов для разногласий послужил выпад Аллана против матери По: мол, Розали – потомок любовной связи. Обвинение (хотя, возможно, и правдивое) привело Эдгара в ярость. Все кругом знали, что Аллан оплачивал обучение незаконнорожденного сына. В конце концов, он станет внебрачным отцом близнецов. Морализаторство Аллана – обидный и лицемерный жест, а слова об измене – оскорбление приемной матери По, Фрэнсис.

Тем летом По ненадолго воссоединился со своим братом Генри. Тот проезжал через Ричмонд, чтобы сесть на корабль, направлявшийся в Южную Америку, а затем в Грецию и Россию. Эдгар позже приукрасит свою биографию приключениями брата.

Британские журналы питали юношеские навязчивые идеи По: история, путешествия, наука, литературные знаменитости, поэзия. Он оставался в курсе европейских событий благодаря изданиям, которые Аллан держал в своем магазине, включая The Spectator, The Edinburgh Review и, что самое впечатляющее, Blackwood’s Magazine – эдинбургский журнал, полный пикантных «сенсационных рассказов», литературных сплетен, научных открытий и философских дебатов. На его страницах Кольридж, Карлайл, Де Квинси и другие эссеисты знакомили читателей с немецкими идеалистами – Кантом, Фихте, Шеллингом и братьями Шлегель – и романтической поэзией.

Поэзия – какая прекрасная идея! Погрузиться в мир, такой же яркий и реальный, как этот, найти образы и звуки, чтобы привести других в совершенное, интимное пространство и вернуть обратно преображенными. Во время прогулок по сельской местности Ричмонда По нашел уединенное место, «прекрасное своим одиночеством»: «дикое озеро с черными скалами». Оно внушало ему особенный по своей природе ужас:

• Я часто на рассвете дней
• Любил, скрываясь от людей,
• В глухой забраться уголок,
• Где был блаженно одинок
• У озера, средь черных скал,
• Где сосен строй кругом стоял.

• Но лишь стелила полог свой
• Ночь надо мной и над землей
• И ветер веял меж дерев,
• Шепча таинственный напев,
• Как в темной сонной тишине,
• Рождался странный страх во мне;
• И этот страх мне сладок был —
• То чувство я б не объяснил
• Ни за сокровища морей,
• Ни за любовь, что всех сильней, —
• Будь даже та любовь твоей.
• Таилась смерть в глухой волне,
• Ждала могила в глубине
• Того, кто здесь, томим тоской,
• Мечтал найти душе покой
• И мог бы, одинок и нем,
• У мрачных вод обресть Эдем.[9]

Он представлял водоем как «могилу» – для себя или для любого существа, достаточно странного, чтобы чувствовать успокоение при виде жуткого пейзажа. В невозделанном лесу за фасадами Ричмонда и в эмпатическом сне поэзии он обнаружил смесь удовольствия и ужаса, где смерть обещала утешение и надежду.

Хотя По следовал примеру Байрона, изображая изможденного миром изгнанника, его уныние имело реальные причины. Позже он написал сонет «К Елене» в память о Джейн Стит Стэнард, матери друга, которую он навещал, когда «был несчастлив дома (что случалось часто)». Она сошла с ума и умерла в 1824 году, присоединившись к растущей череде прекрасных покойных женщин в жизни По. Его любовь переключилась на Сару Эльмиру Ройстер, пятнадцатилетнюю девушку с темными кудрями, которая жила через дорогу от Алланов. Летом 1825 года они тайно обручились.

Смерть Галта, дяди Аллана, в начале того же года еще больше омрачила положение Эдгара. Болезненная Фрэнсис мало что могла сделать для защиты Эдгара от гневных вспышек Аллана, усиливавшихся после приступов пьянства. Как позже писала Сара Эльмира Ройстер, По «был приятным, но довольно печальным молодым человеком… Он был предан первой миссис Аллан, а она – ему».

По возлагал свои надежды на грядущие перемены. В начале 1826 года он собирался начать учебу в Шарлотсвилле, где только что открылся новый университет Томаса Джефферсона. Если Аллан признает его сыном, он сможет продолжить эрудированную жизнь, а если нет, тогда он последует за братом в море и погрузится в жизнь, полную приключений.

Лафайет, Гумбольдт и небесные маяки

В 1824 году в Соединенные Штаты вернулся маркиз де Лафайет, француз, сражавшийся во время Американской революции. Теперь он совершал турне по стране. Старого солдата и государственного деятеля приветствовали в столице Вирджинии юные стрелки Ричмонда во главе с лейтенантом Эдгаром Алланом По, который представил войска и обменялся словами о своем деде, старом квартирмейстере Лафайета в Балтиморе, могилу которого, как выяснилось, генерал только что посетил.

Поездка Лафайета по Соединенным Штатам почти через полвека после 1776 года ознаменовала момент национального оптимизма. В десятилетие после войны 1812 года вражда между демократическо-республиканской партией Джефферсона и городской, централизаторской федералистской партией, которую первоначально возглавлял Александр Гамильтон, ослабла. Война убедила президента Мэдисона, союзника Джефферсона, в необходимости более сильной национальной координации в области финансов и производства: после заключения мира он утвердил спонсируемый федералистами Второй национальный банк и защитный тариф. Джеймс Монро (президент с 1817 по 1825 год) не имел соперника на выборах 1820 года. Политический антагонизм возродился в ходе напряженных выборов 1824 года, на которых Джон Куинси Адамс с большим трудом обошел Эндрю Джексона, выиграв Коллегию выборщиков, но проиграв народное голосование.

Лафайета потрясли «огромные улучшения, восхитительные коммуникации и невероятные творения» новой республики. Во время инаугурации Джон Куинси Адамс объявил о планах по дальнейшему совершенствованию страны. Он обещал огромные инвестиции в коммуникации – дороги, каналы, железные дороги и научные ресурсы, основанные на «Американской системе» Генри Клея о внутренних улучшениях. Адамс предложил создать сеть астрономических обсерваторий, чтобы следить за «небесными явлениями». Европа обладала «ста тридцатью небесными маяками», в то время как американцы узнавали о «новом астрономическом открытии лишь из вторых рук». Адамс, бывший профессор риторики, сокрушался по поводу того, что американцы лишены маяков (обсерваторий и наблюдателей), хотя «Земля вращается в вечной темноте для наших непросвещенных глаз».

Противники Адамса высмеяли фразу о «небесные маяках». Джексон победил на всенародном голосовании, но проиграл выборщикам, и его последователи изводили Адамса, препятствуя его планам по улучшению страны. В частности, джексонианцы отвергали научные учреждения как аристократическую роскошь. Однако планы Адамса по организации национальной науки направили в нужное русло широко распространенную жажду знаний.

После 1812 года публичные лекции и экспериментальные постановки оказались на подъеме. Лекторы ездили из города в город, рассказывая о том, как интересно собирать и классифицировать растения, камни и окаменелости, наблюдать за птицами и другими животными, обитающими в Америке, изучать процессы образования почв. Некоторые привозили машины с грузами на шкивах для демонстрации законов Ньютона. Другие приносили стеклянные диски для создания статического электричества, чтобы шокировать аудиторию. Третьи проводили химические эксперименты, производящие дурные и ароматные запахи, искры и взрывы. Кто-то использовал оптические приборы, например, цветные слайды, проецируемые свечой или масляной лампой. Некоторые демонстрировали изобретения, включая автоматы, сложные музыкальные шкатулки и калейдоскоп, изобретенный в 1816 году эдинбургским оптиком Дэвидом Брюстером, который представлял взору фантастическую, симметричную игру цветных огоньков.

По всей стране появлялись лектории, предназначенные для информирования и поднятия настроения местных жителей. Бостон и другие города Новой Англии проявили особую активность в лицейском движении. Одним из первых стал нью-йоркский Лицей естественной истории, открытый в 1819 году. Женщины играли важную роль – как слушатели, организаторы и ораторы. Лицейское движение показало, что «интеллектуальные, моральные и социальные способности не ограничиваются лишь избранными представителями нашей расы, что наука не сосредоточена в каком-то благоприятном месте под небесами, что интеллект и привязанности присущи всему человеческому роду, и что наука безгранична, как земля и небеса». Непосредственный опыт науки – через образцы, приборы, свет и звуки – позволил мужчинам и женщинам, не имеющим достаточного образования, выйти на сцену знаний. Один теолог увидел, что «страна нашего рождения и наших связей так же быстро поднимается в научной славе, как в богатстве и политической власти».

В 1803 году научные проекты Америки получили мощный импульс благодаря визиту еще одного представителя европейского Просвещения – эпатажного прусского эрудита Александра фон Гумбольдта. В качестве последней остановки после своей многолетней экспедиции по испанской части Америки Гумбольдт причалил в Филадельфии и продолжил путь в Вашингтон для встречи с Джефферсоном. Исследовав реку Ориноко дальше, чем любой европейский предшественник, поднявшись на головокружительную вершину горы Чимборасо (вернее, почти), преодолев бури, болезни, враждебность испанских чиновников и настороженность коренных американцев, теперь он отдавал дань уважения «стране будущего».

Пользуясь ошеломляющим арсеналом точных приборов, некоторые из которых потерялись в море, и потрясающей сокровищницей растений, животных, карт и тетрадей для наблюдений, Гумбольдт излагал свои мысли и наблюдения в Американском философском обществе и кабинетах президента. В своих монологах он рассказывал о формировании облаков, разнообразии почв, повадках ящериц, магнитной энергии Земли, об унизительном обращении испанцев с коренными жителями и африканскими рабами, а также о своих надеждах на революцию в Европе. Гумбольдт выступал против рабства, и, будучи ярым республиканцем, он позже станет призывать Симона Боливара возглавить революцию в Новой Испании.

Подход Гумбольдта к изучению природной среды был одновременно локальным и глобальным. Он анализировал изменения флоры, фауны и атмосферных явлений – температуры, давления, состава воздуха, голубизны неба – в зависимости от широты, долготы и высоты над уровнем моря. Он изобразил эти среды в их вариациях, выявив закономерности в распределении растений, геологических образований, животных, а также погоды, беспрецедентно используя диаграммы и карты. Одним из его открытий стали «изотермические полосы», регионы на планете, которые имели схожую температуру – например, северная Европа и северная часть Соединенных Штатов, – что впоследствии использовалось для обоснования экспансии белых поселенцев в Северной Америке. Джефферсон хотел услышать отчеты Гумбольдта об испанских владениях и о том, могут ли они поддаться влиянию – или вторжению – со стороны Соединенных Штатов.

Во время своего визита в 1803 году Гумбольдт поразил как ученых, так и государственных деятелей, включая Альберта Галлатина, Чарльза Пикеринга и молодого Джона Куинси Адамса. Двадцать два года спустя планы президента Адамса по созданию сети «небесных маяков» и единой национальной научной инфраструктуры совпали с видением Гумбольдта о будущем международной науки. Глобально распределенные сети приборов и наблюдателей образовали бы динамичное, живое целое, сплетающее воедино природу и знания. Благодаря этому визиту Гумбольдт стал крестным отцом американской науки. Четыре десятилетия спустя По посвятит ему свою космологию «Эврика».

Гумбольдт для американской науки являлся тем же, кем Лафайет для американской политики. Каждый из них способствовал формированию просвещенного, республиканского видения, характерного для бывших колоний и в то же время связанного с прогрессивными движениями в Европе. Джефферсон принял старшего государственного деятеля так же тепло, как и молодого исследователя. Он видел, что они указывали путь к будущему страны.

Самая либеральная учебная программа

Когда в 1809 году Джефферсон перебрался на свою плантацию в Монтиселло, он сосредоточился на улучшении состояния образования в Соединенных Штатах. Венцом его плана стал Вирджинский университет в Шарлотсвилле, куда По поступил в 1826 году.

Это был смелый эксперимент: национально ориентированный университет с современной учебной программой и без теологического надзора. По плану Джефферсона начальные школы переходили в колледжи, где преподавались навигация, геодезия, языки и «высшие разделы числовой арифметики». На вершине этой «лестницы обучения» находился университет. В письме, предлагая профессорскую должность астроному из Массачусетса Натаниэлю Боудичу, Джефферсон объяснил свой замысел: «Это будет некая «академическая деревня» из зданий, каждое в своем стиле, все расположены на открытом четырехугольнике, образуя миниатюрное, независимое, гостеприимное, корректное и добрососедское общество». По совету архитектора Бенджамина Латроба Джефферсон разместил в центре библиотеку: миниатюрный Пантеон, повторяющий форму Монтиселло, его близлежащего дома. Красный кирпич и белые деревянные рамы ротонды перекликались с колониальным стилем, а приверженность Джефферсона и Латроба классическому рационализму проявилась в колоннах, куполе и пропорциях.

Аксиома Декларации независимости о том, что «все люди созданы равными», противоречила терпимости Джефферсона к рабству и его вере в «естественную аристократию», основанную на наследуемых различиях в талантах и добродетелях. Хотя Джефферсон считал европейские аристократии почвой для коррупции, в его университете предпочтение будет отдаваться тем, кто «создан для ученых профессий» и «богатым, которые, обладая независимым состоянием, могут претендовать на участие в управлении делами нации» – то есть сыновьям плантаторов и рабовладельцев.

В отличие от колониальных колледжей, в учебном плане Вирджинии акцент делался на естественные науки, хотя языки и риторика по-прежнему поощрялись. Университет Джефферсона позволял студентам «выбирать лекции, которые они будут посещать», и требовал «элементарной квалификации». Как и в Берлинском университете, недавно основанном Вильгельмом фон Гумбольдтом (братом Александра), руководящим принципом в Шарлотсвилле стало «позволение каждому приходить и слушать все, что, по его мнению, улучшит состояние ума».

На Западном рубеже

Молодой человек с таким социальным положением, образованием и талантами, как у По, мог рассчитывать на блестящее будущее. После окончания университета он мог жениться на Саре Эльмире Ройстер и заняться каким-нибудь мелким делом – возможно, юриспруденцией или политикой, – а если повезет, то унаследовать состояние отца и поступать по своему усмотрению.

Однако его отношения с Алланом уже несколько месяцев оставались натянутыми. В феврале 1826 года он приехал в Шарлотсвилл в экипаже, которым управлял порабощенный Алланом слуга Джеймс Хилл. Шел второй год обучения По в университете. В Шарлотсвилле он присоединился к богатым молодым белым мужчинам, которые наводили последний джентльменский лоск перед возвращением к управлению унаследованными поместьями. Они выезжали на лужайку в экипажах, сопровождаемые слугами-африканцами, в дорогих одеждах, с дуэльными пистолетами и большими пособиями.

По стал свидетелем грандиозных амбиций эксперимента Джефферсона в области свободы и добродетели, а также его первых неудач. Его учили профессора, нанятые из Европы: он изучал древние языки у Джорджа Лонга из Кембриджа и современные языки у немца Георга Блеттермана. В библиотеке он брал труды по древней истории, тома Вольтера и учебник Дюфифа с примерами из астрономии, естественной истории и математики. По вступил в Литературное и дискуссионное общество Джефферсона. Вероятно, он даже обедал с Джефферсоном, который регулярно приглашал студентов в Монтиселло, а также стал свидетелем похорон этого великого человека в 1826 году.

Студенты университета играли в азартные игры, сквернословили, выходили на дуэли и устраивали пьяные бунты. Раннее произведение Эдгара По «Мистификация» – жанр литературных подделок, призванных заставить читателя пересмотреть свои предубеждения, – написано на основе университетского опыта. Хотя действие повести происходит в немецком университетском городе Гёттингене, эти же события могли происходить в Шарлотсвилле в 1826 году, где «ничего не делалось помимо еды, питья и веселья», дуэли были в моде, а один лишь намек на то, что «чье-то мнение не соответствует статусу джентльмена», становился поводом для вызова.

По писал Аллану:

«Колонны портика достроены, что значительно улучшает внешний вид дома. Книги убраны в библиотеку (у нас, к слову, очень хорошая коллекция).

В последнее время у нас много драк – вчера вечером факультет исключил Уиклиффа за плохое поведение, вернее за то, что во время перепалки он укусил за руку одного из студентов. Я видел своими глазами: все происходило прямо перед моей дверью. Хотя Уиклифф намного сильнее, останавливаться он и не думал – как только соперник оказался в его власти, он начал кусаться (я видел руку – похоже, дело серьезное)».

Вот так обстановка классической эстетики и образованности разрушается актом безжалостной жестокости: это и станет фирменным стилем По. Кроме того, это была точная транскрипция ранней американской действительности.

Сокурсник считал По «очень возбудимым и беспокойным, временами своенравным, меланхоличным и угрюмым, но в лучших своих настроениях веселым, жизнерадостным и самым приятным собеседником». Он прославился тем, что «цитировал поэтов и читал поэтические произведения собственного сочинения, которыми наслаждались его друзья», пока «внезапно в нем не произошла перемена», и он не стал рисовать на стенах общежития «причудливые, фантастические и гротескные фигуры». Среди набросков оказались и иллюстрации к произведениям Байрона, автора бестселлеров в Шарлотсвилле в те времена.

В лаконичной, мелодичной поэзии Байрона нашли отражение остроумие, тоска и болезненная печаль. Славу ему принесло «Паломничество Чайльд Гарольда», длинная поэма, повествующая о путешествии смелого и чувствительного героя, втянутого в скандальные дела и во многом непонятого. Последующие произведения, включая «Манфреда» и «Дон Жуана», писались в трагическом и сатирическом направлениях. Байрон играл со своей публикой, разжигая вокруг себя слухи, в том числе о кровосмесительной связи со своей сводной сестрой. В конце концов он бежал на континент. В Женеве, во время сессии рассказов о призраках с Мэри и Перси Шелли, родился Франкенштейн. После того как Перси утонул, Байрон скончался от лихорадки во время участия в греческой революции.

В университете По вжился в байроническую роль беспутного, одержимого поэта. Чтобы выглядеть соответствующим образом, он купил в кредит три ярда синей ткани, набор «лучших позолоченных пуговиц» и «бархатный жилет». Кроме того, он часто принимал предложение выпить. Как сказал один друг: «Чтобы утихомирить чрезмерную нервную возбудимость, от которой он страдал, По слишком часто подвергал себя влиянию невидимого духа вина».

Алкоголь, особенно персиковый бренди, который любили студенты, оказывал пагубное воздействие. По словам одного из однокурсников, «на него влиял не вкус напитка; не желая смаковать или хотя бы распробовать вкус, он брал полный стакан – без воды и сахара – и за один присест отправлял его в желудок. Эта привычка часто доводила его до изнеможения». Даже небольшое количество спиртного влияло на По не самым лучшим образом. Кроме того, первые месяцы он играл в азартные игры – привычка, более простительная для тех, у кого имелось состояние. Однажды, обнаружив книгу гравюр Хогарта, которую он очень хотел, По заключил пари, но в итоге ему пришлось купить ее другому человеку.

В более поздней повести Эдгара По «Уильям Уилсон» подтверждается обращение героя к разврату во время обучения в Оксфорде:

«Нерасчетливое тщеславие родителей снабдило меня таким гардеробом и содержанием, что я по желанию предавался роскоши, уже столь дорогой моему сердцу, – соперничать в расточительстве с самыми высокомерными наследниками богатейших графств Великобритании. Возбужденный возможностью грешить, я мог придаваться пороку, отчего мой пылкий нрав вспыхнул с удвоенной силой. Отбросив все приличия, я бросился в омут разгула. Я изобрел множество новых безумств и тем самым дополнил длинный список пороков, которыми славился в то время самый развратный университет Европы».

Двойник рассказчика – воплощение нечистой совести – разоблачает его в карточном шулерстве, с позором изгоняет из университета и побуждает к дальнейшему вероломству.