Фрейлина. Моя невероятная жизнь в тени Королевы бесплатное чтение

Энн Гленконнер
Фрейлина
Моя невероятная жизнь в тени Королевы

Посвящается моим детям, внукам и правнукам

Anne Glenconner

Lady in Waiting

My Extraordinary Life in the Shadow of the Crown

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © Anne Glenconner 2019

© Новикова Т. О., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022

Пролог

В начале 2019 года я сидела в своей лондонской квартире, и тут зазвонил телефон.

– Алло?

– Леди Гленконнер? Это Хелена Бонэм Картер.

Не каждый день мне звонят голливудские звезды, но этого звонка я ожидала. Когда создатели популярного сериала Netfix «Корона» сообщили, что в третьем сезоне меня будет играть Нэнси Кэрролл, а Хелена Бонэм Картер сыграет принцессу Маргарет, я очень обрадовалась. Меня попросили встретиться с актрисами, чтобы они лучше представили мои отношения с принцессой Маргарет. Я не возражала.

Нэнси Кэрролл приехала ко мне на чай. Мы расположились в моей гостиной и побеседовали. Разговор был фантастический. Я была очень собранной, понимая, что Нэнси нужно стать мной, и сейчас она впитывает каждое слово и каждый жест.

Через несколько дней, когда мне позвонила Хелена, я пригласила на чай и ее тоже. Я не просто восхищаюсь ее актерским талантом. Хелена – двоюродная сестра моего мужа, Колина Теннанта. Ее отец помог мне, когда в 80-е годы мой сын попал в аварию на мотоцикле.

Когда Хелена вошла в гостиную, я сразу заметила, как она похожа на принцессу Маргарет: одинаковый рост, фигура… Хотя у нее оказались другие глаза, но во взгляде я почувствовала тот же игривый, интеллигентный блеск.

Мы уселись в гостиной, я налила своей гостье чай. Она вытащила блокнот – у Хелены оказалось множество вопросов. Она хотела сыграть принцессу как можно лучше, «показать ее настоящей». Многие вопросы касались манер. Хелена спросила, как принцесса курила. Я описала процесс подробно, словно китайскую чайную церемонию. Принцесса доставала из сумочки длинный мундштук, тщательно вставляла сигарету. Закуривала она всегда сама – у нее было немало очень красивых зажигалок. Маргарет терпеть не могла, когда кто-то предлагал ей закурить. Когда кто-то из мужчин спешил на помощь, она делала легкий, но вполне однозначный жест, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в ее желаниях.

Я заметила, что Хелена сразу же сделала легкий, еле заметный жест, чтобы сразу же закрепить только что описанное мной движение, а затем перешла к обсуждению характера принцессы Маргарет. Я попыталась рассказать о неповторимом остроумии принцессы – она всегда умела находить что-то смешное, старалась не сосредоточиваться на плохом, всегда сохраняла позитивное и деловое настроение. Мы беседовали, и постепенно образ принцессы становился таким живым, словно она сама сидела за нашим столом. Хелена слушала очень внимательно, делала массу заметок. Мы проговорили три часа. Когда Хелена ушла, я осталась в твердой уверенности, что она идеально подходит для этой роли.

Обе актрисы написали мне благодарственные письма. Хелена Бонэм Картер выразила надежду, что принцесса Маргарет могла бы стать ей такой же хорошей подругой, какой была для меня. Это меня глубоко тронуло. Мне очень хотелось вновь встретиться с принцессой Маргарет на экране. Я вспомнила наше детство в Норфолке, тридцать лет работы фрейлиной, те моменты, когда мы хохотали, как безумные… Я вспомнила взлеты и падения нашей жизни.

Я всегда любила рассказывать истории, но мне и в голову не приходило написать книгу – пока две гостьи не всколыхнули эти воспоминания. Я росла в те годы, когда нас учили не задумываться, не оглядываться назад и не задавать лишних вопросов. Только сейчас я понимаю, насколько необычными были девять десятилетий моей жизни, сколько поразительных контрастов в ней было. Я оказывалась в самых странных обстоятельствах, веселых или ужасных. Многое даже мне самой кажется невероятным. Но мне очень повезло – у меня прекрасная семья, и я прожила замечательную жизнь.

Глава первая
Величайшее разочарование

Холкем-холл взирает на равнину Северного Норфолка с неким презрением. Это суровый дом. Краше всего он становится к концу лета, когда трава приобретает оттенок коричневого сахара и весь парк сливается с домом. Совсем рядом побережье, где под бескрайним небом дуют сильные ветры. За соляными болотами и дюнами, поросшими темными сосновыми лесами, открывается серо-золотистый пляж Холкем. Мои предки превратили болотистые равнины в место зарождения сельского хозяйства. Здесь, где раньше жили лишь дикие гуси да чибисы, в последние дни правления Тюдоров поселилось семейство Куков. Сэр Эдвард Кук считался лучшим юристом времен правления Елизаветы и Якова – именно он успешно провел процесс над сэром Уолтером Рэли^[1] и участниками Порохового заговора^[2].

Герб нашего семейства – страус, глотающий железную подкову. Герб символизирует нашу способность переварить что угодно. Сохранилась фотография моего крещения летом 1932 года. Меня держит на руках отец, будущий пятый граф Лестер, а рядом стоят родственники-мужчины с торжественными лицами. Я изо всех сил старалась быть мальчиком, даже весила при рождении 11 фунтов^[3]. Но я родилась девочкой, и сделать с этим ничего было нельзя. Я не могла унаследовать графский титул и Холкем, пятое по размерам поместье Англии с 27 тысячами акров^[4] великолепных сельскохозяйственных земель, старинной мебелью, книгами, картинами и серебром. У моих родителей родилось еще двое детей – и снова девочки. Через два года родилась Кэри, а через двенадцать – Сара. Род прервался. Отец явно чувствовал, как сурово и с осуждением смотрят на него предки за четыреста лет существования нашего рода.

Та же судьба постигла и отца моей мамы, восьмого лорда Хардвика. То ли из солидарности, то ли потому, что маме казалось, что мне понадобится сильный характер, она назвала меня Анной Вероникой в честь убежденной феминистки, героини романа Герберта Уэллса. Моя мама, Элизабет Йорк, была женщиной умной, обаятельной – именно о такой невестке всегда мечтал мой дед. Она тоже была дочерью графа из Уимпол-Холла в Кембриджшире.

Отец мой был мужчиной красивым и весьма популярным. Он обожал сельские радости. Наследник графства Лестер, он всегда был завидным женихом. Мои родители познакомились на лыжном курорте Санкт-Мориц, когда маме было пятнадцать, а отцу семнадцать. Они сразу же полюбили друг друга и даже неофициально обручились. «Я точно знаю, что хочу на тебе жениться», – сказал отец. Возможно, он так поспешил, потому что страшно боялся другой девушки из Норфолка, которая имела на него самые серьезные виды. Объявив о своей помолвке, он мог положить конец ее притязаниям.

Мама моя была женщиной очень красивой и абсолютно уверенной в себе. Думаю, именно это и привлекло отца. Сам он был человеком довольно сдержанным и спокойным, и решительная, жизнерадостная мама идеально его дополняла.

Их можно было назвать золотой парой высшего общества. Они близко дружили с герцогом и герцогиней Йоркскими, которые позже, из-за отречения брата герцога, короля Эдуарда VIII, неожиданно стали королем и королевой Англии. Родители мои дружили с сестрами принца Филиппа, принцессами Теодорой, Маргаритой, Сесилией и Софи, которые часто приезжали погостить в Холкеме. Удивительно, но юный принц Филипп, который был намного младше сестер, всегда останавливался с няней не в Холкеме, а в пабе «Виктория», расположенном прямо на пляже. Недавно я спросила его, почему он не останавливался у нас, но он сам этого не понимал, поэтому мы решили, что ему просто хотелось быть максимально близко к пляжу.

Родители мои поженились в октябре 1931 года, а я стала ребенком медового месяца – родилась в день первой годовщины их свадьбы.

Пока мне не исполнилось девять лет, графом Лестером был мой прадед. Он сам и мой дед тоже жили в Холкеме в собственном крыле замка. Дом наш был огромным – особенно для ребенка. Дом был так велик, что лакеи опускали сырые яйца в кастрюльку с горячей водой и несли с кухни в детскую: к моменту их прихода яйца уже были идеально сварены. Мы часто бывали у деда. Я его просто обожала, а он старался проводить со мной побольше времени. Мы сидели в длинной галерее и слушали классическую музыку на граммофоне. Когда я стала чуть постарше, он научил меня фотографии – ему удалось передать мне свою страсть к этому искусству.

Когда отец служил в Шотландском гвардейском полку, мы исколесили всю страну. Мной занимались няни, на плечи которых легли все повседневные заботы. Мама никогда не купала и не одевала меня и мою сестру Кэри. Она не кормила нас и не укладывала спать. Зато она всегда организовывала что-то интересное – поездки или пикники на природе.

Отец отнесся к семейным обязанностям своеобразно. Он был человеком суровым и прямолинейным. Отец всегда требовал, чтобы мы спали с открытыми окнами, и тщательно проверял, строго ли мы соблюдаем правила туалета. Я всегда старалась усесться ему на колени, но была слишком крупной, и он сгонял меня ради Кэри. Кэри он нежно любил и называл «своей маленькой куколкой-мечтательницей».

Отец рос в Викторианскую эпоху, и детство его было вполне типичным для мальчика его происхождения. Его воспитывали няни и гувернантки, потом он отправился в Итон, а оттуда в Сандхерст^[5]. Отец проследил, чтобы его сын узнал все, что должен знать наследник. Мой дед был отцом любящим, но довольно отстраненным. Сентиментальность была ему несвойственна. Он не любил демонстрировать эмоции. Впрочем, в нашей семье такими были все, даже мама. Да, она нас обнимала и говорила добрые слова, но крайне редко говорила о своих чувствах и не интересовалась нашими. Сердечности в отношениях не было. Когда я стала старше, она стала вести со мной воспитательные беседы. Люди ее поколения и социального статуса не привыкли проявлять эмоции.

Но во многих других отношениях мама была полной противоположностью отцу. Будучи всего на девятнадцать лет меня старше, она стала для меня скорее старшей сестрой, веселой и игривой. Мы с Кэри лазили с ней по деревьям с палкой, к которой был привязан половник. Половником мы вылавливали из гнезд яйца галок – они были куда вкуснее яиц зуйков. Мы с мамой устраивали пикники на пляже, ездили в маленький Остин. Я страшно любила тамошнее мороженое – торговцы мороженым ездили на велосипедах и кричали: «Останови меня и купи мороженое!»

Когда это требовалось, мама становилась воплощением красоты и элегантности, но не забывала и о собственных увлечениях, которые зачастую были довольно рискованными. Мама была бесстрашной наездницей и гоняла на «Харли-Дэвидсоне» Мне она привила свою любовь к парусному спорту. Уже в пять лет я начала плавать на байдарке по волшебным речкам Бернэм-Овери-Стейт^[6] и перестала, лишь когда мне исполнилось восемьдесят. Я всегда участвовала в местных гонках, но частенько оказывалась последней и приплывала к финишу, когда все уже расходились по домам.

Холкем был сугубо мужским поместьем, суровым и довольно старомодным. Мой прапрадед, второй граф, унаследовал отцовский титул в 1842 году. Он был графом, когда мой отец был еще мальчишкой. Прапрадед был настоящим брюзгой – даже жена должна была называть его Лестером. В молодости он как-то встретил в коридоре няню с ребенком и строго спросил:

– Чей это ребенок?

– Ваш, милорд, – ответила озадаченная няня.

Хрупкий, старый, прадед провел последние годы на раскладной кровати в парадных покоях. У него были очки в тонкой металлической оправе. Иногда он выбирался на улицу и катался по парку в конном экипаже вместе со своей многострадальной второй женой. Она сидела на подушке, пристегнутой к защитному крылу.

Холкем всегда был домом графов и менялся очень медленно. У мужчин и женщин здесь были строго определенные роли. Летом дамы выезжали в Милз-Хаус, старый особняк на пляже. Здесь они проводили свой «отпуск», когда могли наконец распустить волосы и избавиться от корсетов.

Дед рассказывал мне о наших предках с самого юного возраста. Я узнала, как первый граф Лестер в пятом своем воплощении (линия много раз прерывалась, и отец, у которого не было сыновей, стал очередным разочарованием), Томас Кук, отправился в гран-тур по Европе – в этакие роскошные каникулы длиной в целый год. Из Италии он отправил домой десятки картин и мраморных статуй. Чтобы произведения искусства не повредились при транспортировке, их переложили листьями и желудями дуба Quercus ilex – тогдашний вариант пузырчатой пленки.

Дед рассказывал, что эти желуди потом высадили в поместье – так появилась первая аллея каменных дубов (это вечнозеленое средиземноморское дерево называют еще дубом падуболистным) в Англии. Ландшафт поместья разработал сам прадед. Он отвел болота от дома, насадив сосновые леса, которые сегодня окаймляют пляж Холкем. До него подобными работами занимался первый граф в седьмом воплощении. Его даже прозвали Куком Норфолкским – такое огромное влияние на сельское хозяйства графства он оказал. Он стал одним из инициаторов сельскохозяйственной реформы в Британии.

Жизнь в Холкеме вращалась вокруг возделывания земли, и к этому занятию здесь относились очень серьезно. На землях поместья трудились десятки фермеров-арендаторов. Множество садовников присматривали за огромным садом и огородом. Чтобы персики и нектарины зрели быстрее, кирпичные стены обогревались кострами – по ночам за ними присматривали мальчишки. Жаркими летними днями я любила объезжать сады на велосипеде. Я срывала персик, сломя голову неслась к фонтану перед домом и плюхалась туда, чтобы немного остыть.

Важную роль в жизни Холкема играла охота – мой отец и все его друзья буквально жили этим. Охота соединяла Куков и королевскую семью – ведь Сандрингем находился всего в десяти милях, меньше получаса езды. Королева Мария однажды позвонила моей прапрабабушке, чтобы заехать к ней вместе с королем. Узнав об этом, мой прадед остался очень недоволен: «Заехать?! Господи, конечно же нет! Это не следует поощрять!»

Отец мой охотился с отцом королевы Елизаветы, королем Георгом VI, а мой прадед и дед – с королем Георгом V. Они охотились и в Холкеме, и в Сандрингеме, но Холкем был особенно хорош для охоты: дикие куропатки здесь водились в изобилии. Именно в Холкеме изобрели особый способ охоты – специально была насажена круглая роща, куда охотничьи собаки сгоняли дичь, что повышало эффективность стрельбы.

И здесь же была изобретена шляпа-котелок: один из моих предков настолько не любил непрактичные цилиндры, что отправился в Лондон и заказал совершенно новую шляпу. Качество ее он проверял, топая и прыгая по ней, пока окончательно не удовлетворился. С этого времени егеря стали носить шляпы «билли кук», названные в его честь.

У нашей семьи были и другие связи с королевской семьей. Хорошо известно, что Эдуард, принц Уэльский, а впоследствии король Эдуард VIII, имел немало романов с замужними, зрелыми аристократками, в том числе и с моей бабушкой по отцовской линии, Мэрион.

Отец мой был конюшим герцога Йоркского, а его сестра, моя тетя, леди Мэри Харви, была фрейлиной герцогини Йоркской после того, как та стала королевой. Когда в 1937 году герцог Йоркский стал королем Георгом VI, мой отец стал его главным конюшим. В 1953 году после коронации королевы Елизаветы II мама стала камер-фрау – высший титул фрейлины.

Отец всегда с большой любовью относился к королевской семье и был очень внимателен, когда они приезжали к нам с визитом. Мои первые воспоминания о принцессах Елизавете и Маргарет относятся к очень юному возрасту – мне было года два или три. Принцесса Елизавета была на пять лет старше – а это очень много, в моих глазах она была почти взрослой. Принцесса же Маргарет была старше меня всего на два года, и мы сразу же подружились. Она была озорной, веселой, изобретательной – лучшей подругой, какую только можно придумать. Мы носились по всему Холкему среди больших картин и статуй, устраивали веселые проделки в лабиринтах коридоров или выпрыгивали из дверей прямо на лакеев, которые несли большие серебряные подносы из кухни. Принцесса Елизавета всегда вела себя хорошо и вечно нам выговаривала: «Нельзя так вести себя, Маргарет! Ты не должна так поступать, Энн!»

На одной фотографии мы стоим в рядок. Принцесса Елизавета хмурится на принцессу Маргарет, подозревая ее в очередной проделке, а принцесса Маргарет смотрит на мои туфли. Спустя много лет я показала ей эту фотографию и спросила:

– Мэм, почему вы смотрели на мои туфли?

– Я так завидовала – у тебя были серебристые туфельки, а мне достались коричневые.

Летом принцессы приезжали на пляж Холкем, и мы целыми днями строили замки из песка. На нас были очень некрасивые и закрытые черные купальники, черные резиновые шапочки и туфли. Няни грузили нас в пляжный автобус, загружали корзины для пикника с сэндвичами и напитками, и мы каждый день отправлялись на пляж вне зависимости от погоды. У нас там был собственный домик – взрослые располагались в другом, расположенном среди деревьев. Мы чудесно проводили время – рыли в песке ямы, надеясь, что туда кто-нибудь упадет.

Каждое Рождество наша семья отправлялась на праздник в Букингемский дворец. Нас с Кэри наряжали в платьица с рюшами и серебристые туфельки. В конце праздника детей приглашали к большому столу возле елки за подарками. За столом стояла внушительная королева Мария – я ее немного побаивалась. Королева была высокой и очень импозантной. Принцесса Маргарет никогда не пыталась к ней приласкаться, потому что каждый раз, увидев ее, королева Мария говорила: «Вижу, ты так и не выросла». Принцесса Маргарет очень переживала, что на всю жизнь останется маленькой, и бабушку свою недолюбливала.

Но королева Мария преподнесла мне очень важный жизненный урок. Однажды Кэри подбежала к столу и схватила большого плюшевого мишку, который сидел среди подарков. Прежде чем выбрала подарок я, королева Мария наклонилась ко мне и сказала:

– Энн, чаще всего замечательные и очень ценные подарки лежат в маленьких коробочках.

Я замерла. Я нацелилась на другого плюшевого мишку, но королева так меня напугала, что я не решилась выбрать что-то, кроме маленькой коробочки. Внутри лежало красивое ожерелье из жемчуга и кораллов. Королева Мария была совершенно права. В моей маленькой коробочке лежал подарок, который я ценю и по сей день.

У нас были очень тесные и дружеские отношения с королевской семьей. В юности принц Чарльз был для меня младшим братом – он неделями жил у нас в Холкеме. Его отправляли к нам и во время заразных детских болезней, например, когда он заболел ветрянкой. Дело в том, что королева никогда не ходила в школу, не имела контакта и не болела детскими болезнями. Принц Чарльз был на шестнадцать лет младше меня и по возрасту куда ближе моей младшей сестре, Саре. Но на пляж мы всегда отправлялись все вместе.

Мой отец учил его ловить угрей в озере, а когда он стал старше, моя мама позволяла ему кататься по нашему парку на «Ягуаре» и «Мини-Майноре». Ему это страшно нравилось. Уехав, он засыпал маму благодарственными письмами и твердил, что дождаться не может, когда снова окажется в Холкеме. Он был очень добрым и ласковым мальчиком. Я его очень любила – да и вся наша семья всегда относилась к нему с большой теплотой.

Как только я повзрослела достаточно, чтобы заняться верховой ездой, парк Холкема стал моим. Я отважно скакала повсюду на моем пони Китти. Когда мы стали еще чуть старше, нам с Сарой позволили ездить на пони к одному из самых симпатичных наших арендаторов, Гэри Мофе. Спустя много лет я очень сдружилась с его женой Марит. Гэри скакал по парку на огромном черном жеребце, а за ним трусили наши безнадежные пони. Мы изо всех старались успеть за ним, но получалось не очень.

Не только наша семья была частью Холкема, но и все, кто работал в поместье. Порой это были очень интересные люди. Главный садовник, мистер Паттерсон, по утрам с энтузиазмом играл на волынке – он делал это каждый раз, когда к нам приезжали гости. В конце концов мама теряла терпение и кричала:

– Достаточно, мистер Паттерсон, благодарю вас!

Мое раннее детство было по-настоящему идиллическим, но начало Второй мировой войны изменило все. Мне было семь, Кэри – пять. Отец вместе с Шотландской гвардией отбыл в Египет, и мама поехала вместе с ним, как поступили многие жены. Холкем-холл был частично занят армией. В парковом храме расположился отряд местной самообороны. Садовники и лакеи ушли в армию, а горничные и поварихи работали на военных заводах.

Все считали, что немцы непременно высадятся на побережье Норфолка, поэтому перед отъездом в Египет мама отвезла нас с Кэри в Шотландию, к нашей двоюродной бабушке Бриджет, подальше от подводных лодок Гитлера.

Прощаясь, мама сказала мне:

– Энн, остаешься за старшую. Присматривай за Кэри.

Если бы мы знали, как долго мамы не будет с нами, нам было бы еще тяжелее. Но тогда никто не знал, как долго продлится война. Наша разлука с родителями продлилась три года.

Глава вторая
Война с Гитлером

Мы приехали в Дауни-Парк, где жили наши кузены Огилви. Это было одно из охотничьих поместий Огилви в Ангусе: основной их дом, Кортчи-Касл, был реквизирован и отдан под госпиталь для польских офицеров. Хотя мы с Кэри переживали из-за разлуки с родителями, поездка в Шотландию казалась нам увлекательным приключением. Я любила своих кузенов Огилви. Их было шестеро, и трое младших – Дэвид, Ангус и Джеймс – были примерно нашего с Кэри возраста. Мы хорошо их знали, потому что они приезжали к нам в Холкем каждое лето. Мы отлично проводили время, гуляли, веселились и играли. Мы наблюдали, как мальчишки без конца играют в крикет на террасе в специальных льняных килтах – я и Кэри страшно им завидовали. Наша няня была не слишком довольна гостями, потому что им доставались все лучшие фрукты (довольно редкое лакомство в то время). Она вечно твердила, что им пора бы и домой уехать.

Кузены по-дружески приняли нас в Дауни-Парке. Особенно мне нравился Дэвид, и я следовала за ним повсюду. Я обожала их мать, свою двоюродную бабушку Бриджет, урожденную леди Александру Кук. Она была сестрой моего деда. Бриджет была сторонником «христианской науки» – это религиозное движение в XIX веке разработала Мэри Бейкер-Эдди. В годы Первой мировой войны «христианская наука» приобрела большую популярность среди аристократии, и многие стали ее адептами. «Христианская наука» учила, что все болезни – это иллюзия, от которой можно избавиться с помощью молитвы. Это приносило большое утешение бабушке Бриджет и ее мужу, моему двоюродному деду Джо, графу Эрли. Первая мировая война оказала на деда, как и на многих мужчин, очень тяжелое воздействие. Бабушка Бриджет постоянно говорила о своих убеждениях и давала мне массу полезных советов. Больше всего меня поразил такой: «Все как-то устраивается. Возможно, не всегда так, как ты ожидаешь, но форсировать события не следует». Бабушкин спокойный подход очень помог нам с Кэри, потому что мы очень переживали из-за разлуки с родителями во время войны.

3 сентября 1939 года бабушка Бриджет собрала нас в гостиной Дауни-Парка, и мы вместе слушали по древнему приемнику выступление Невилла Чемберлена с объявлением войны Германии. В голосе премьер-министра слышалась тяжелая серьезность, и атмосфера в комнате была такой же. Слушая радио, я смотрела на ковер, не понимая, что происходит, и думая только о том, когда мы сможем вернуться домой.

Когда в 1940 году принцесса Елизавета обратилась к британским детям, атмосфера была совершенно иной. Мы снова уселись на ковер в гостиной вокруг старого приемника и, вытягивая шеи, прислушивались к голосу Елизаветы – ведь мы все ее хорошо знали. Нам казалось, что она обращается прямо к нам. В заключение принцесса сказала: «Рядом со мной моя сестра, и мы обе хотим пожелать вам доброй ночи. Иди сюда, Маргарет». И принцесса Маргарет произнесла: «Доброй ночи, дети». Мы ответили ей хором. Нам казалось, она слышит нас где-то в таинственном беспроводном эфире. Принцессы были нашими героинями. Многие друзья моих родителей отправили детей в Америку, подальше от ужасов войны, но две принцессы остались в Англии и подвергались той же опасности, что и мы все.

Война означала, что мы с Кэри и принцессы больше не сможем встречаться в Норфолке. Встретились мы лишь однажды, когда все Огилви, Кэри и я отправились в замок Глэмис – поместье королевы-матери, где родилась принцесса Маргарет.

Глэмис считается самым зловещим замком Шотландии. Принцесса Маргарет знала все страшные истории и легенды родного дома. Мы гуляли по замку и парку, а она рассказывала нам истории про призраков, про Серую Даму, которая живет в часовне, и Даму без языка, которая гуляет по газонам. Истории увлекали кузенов, и они рассказывали собственные, про призрака Кортчи, который бил в барабан каждый раз, когда кто-то в семье умирал. После этих историй я тихо радовалась, что тот замок реквизировали. Перед нашим отъездом принцесса Маргарет взяла нас с собой посмотреть поезд, который проезжал по границе поместья. Мы стояли на мосту над железнодорожной веткой, и нас окутывал пар.

Больше мы не виделись. Наша жизнь была довольно ограниченной. Бензина не было, наш дом располагался довольно далеко от ближайшего города, и мы все время проводили в Дауни-Парке. Лишь однажды мы выбрались в Данди – дядя Джо отвез нас в театр.

Зимой мы катались на коньках по замерзшему озеру. А когда у нас не было уроков с гувернанткой, мы занимались «военной работой» – собирали мох сфагнум для Красного Креста (мох использовали для повязок), вязали перчатки для моряков на миноносцах и развлекали польских офицеров в замке Кортчи, разыгрывая для них любительские спектакли и устраивая веселые игры.

Вторую половину дня мы проводили на свежем воздухе за физическими упражнениями. Мы уходили на долгие прогулки, потом возвращались домой, и житель ближайшего городка Кирримюир учил нас танцам. Мы с Кэри надевали черные танцевальные туфли и отправлялись в гостиную, где нас уже поджидал наш кузен Джеймс, ровесник Кэри. Он всегда был в килте. Учитель учил нас танцевать шотландские танцы.

Джеймс не всегда был таким галантным. Они с Кэри постоянно на меня нападали. Возможно, их злило, что я большую часть времени проводила в парке – обнимала деревья, забиралась на ветки и притворялась, что они мои друзья. Но однажды я забралась слишком высоко и никак не могла спуститься. Я страшно перепугалась, а Кэри и Джеймс стояли внизу и дразнили меня:

– Трусиха, трусиха! Трусливый заяц!

В Дауни-Парк я приехала довольно застенчивым ребенком, но постепенно выбиралась из своей раковины. Жизнь в окружении энергичных и жизнерадостных Огилви меня закалила.

Мои родители прислали в Дауни нашу гувернантку. Перед отъездом мама сказала мне:

– Ты слишком взрослая, чтобы за тобой смотрела няня, поэтому мы с папой нашли тебе гувернантку, мисс Боннер. Она очень милая, и тебе с ней будет хорошо.

Оказалось, что мисс Боннер совсем не милая. С Кэри она ворковала, но ко мне относилась просто жестоко. Что бы я ни делала, как бы хорошо себя ни вела, она каждый вечер наказывала меня – привязывала за руки к спинке кровати и оставляла так на всю ночь. Я слишком ее боялась, чтобы попросить Кэри развязать меня. Впрочем, Кэри тоже ее боялась и вряд ли помогла бы мне. Из-за этого мы с Кэри очень страдали. Я хотела защитить Кэри – боялась, что мисс Боннер поступит так же и с ней, поэтому мы никому не рассказывали. Хотя с младшей сестрой мисс Боннер так не поступала, Кэри видела, что происходит со мной, и чувствовала себя совершенно беспомощной. Она ничего не могла сделать. Стресс проявлялся в повышенной температуре, которая поднималась у нее безо всякой причины.

Поскольку мисс Боннер выбрала мама, я думала, что она знает, как гувернантка поступает со мной, и не имеет ничего против, а, может быть, даже считает, что мне это полезно. Я страшно мучилась – я не могла понять, почему родители хотят, чтобы со мной так обращались.

К счастью, меня спасла христианская наука бабушки Бриджет. Со временем мисс Боннер уволили – не потому что она плохо ко мне относилась (я была уверена, что бабушка ничего об этом не знала), а за то, что она была убежденной католичкой и водила меня к мессе. В глазах бабушки Бриджет ничего не могло быть хуже католицизма. Когда мисс Боннер уехала, я устроила почти что истерику, притворяясь, что расстроена ее отъездом. На самом деле я боялась, что она обвинит меня в чем-нибудь или сделает что-нибудь еще хуже.

Мисс Боннер оставила неизгладимый шрам в моей душе. Мне до сих пор невыносимо думать, что она делала со мной. Спустя много лет она прислала мне открытку с поздравлением к свадьбе. Это пробудило во мне такие неприятные воспоминания, что я практически заболела.

К счастью, мисс Боннер сменила мисс Билли Уильямс – прекрасная женщина, хотя и слегка устрашающего вида. У нее постоянно текло из носа, а одна нога была короче другой, из-за чего она хромала. Но это была добрейшей души женщина.

Как только Билли Уильямс вошла в нашу с Кэри жизнь, все изменилось. Мы влюбились в нее за считаные дни. Думаю, она понимала, что с ее предшественницей у меня отношения не сложились. Она часто угощала меня чем-нибудь и устраивала нам интересные вылазки. Больше всего я любила охотничий домик Огилви на холме, в окружении вереска. Мисс Уильямс брала на такую прогулку нас всех. Мы шли вдоль очаровательного ручья в нижней части дома, устраивали пикники, рвали вереск, делали из него самокрутки и притворялись, что курим. Это казалось нам безумно смешным.

Месяцы превращались в годы, и мы стали осознавать ужасы войны. Мы слышали, как взрослые обсуждают налеты на Британию. Хотя нас отправили в Шотландию, подальше от опасностей, но Данди находился совсем рядом, а этот город тоже безжалостно бомбили. Нацисты совершили более 500 налетов на Шотландию, так что, похоже, остаться в Норфолке было бы безопаснее. Однажды над поместьем Талкан сбили немецкий самолет. Билли Уильямс решила устроить мне подарок и взяла с собой на место катастрофы. Обломки самолета еще дымились. Тел летчиков мы не видели, но я до сих пор храню кусочек карты, подобранный на том месте, среди вереска.

Няня Джеймса постоянно слушала радио, и мы с Кэри стали понимать все больше и больше. Мы были твердо уверены, что Гитлер со своими сподручными вторгнется в Англию и каждый из них выберет себе дворец для проживания. Гитлер наверняка поселится в Виндзоре, а в Холкеме – Гиммлер или Геринг. И мы были недалеки от истины. Оказалось, что нацисты действительно собирались поселиться в загородных поместьях, хотя Гитлер имел виды на Бленхейм.

Мы с Кэри, как многие дети с развитым воображением, остро ощущали свою беспомощность перед лицом войны. Мы понимали, что вязание перчаток и игры с польскими офицерами мало чем помогают нашей стране. Отец наш воевал, и мама, как нам говорили, занята «военной работой». Мы же не делали ничего, чтобы остановить Гитлера.

Из передач по радио мы с Кэри окончательно убедились, что Гитлер непременно приедет с визитом в Холкем. И тогда мы решили вернуться туда, чтобы убить его. Готовясь к убийству, мы разработали специальный «гитлеровский яд», собрав его из всех банок, где остались какие-то отвратительные объедки – пища, лекарства, протухшая вода, шерсть с ковра. Банку с ядом мы спрятали под кроватью, но средство наше стало так вонять, что Билли Уильямс заставила нас все выбросить. Дело пришлось начинать с нуля.

Мы решили обольстить Гитлера – он же непременно в кого-то из нас влюбится. А потом мы его убьем – довольно решительный шаг для юных девочек. Разумеется, мы не понимали, что происходит, и не могли даже контролировать собственную жизнь. Вот почему мы разработали свой план. Мы знали, что Гитлер любит девушек арийской внешности, а мы обе были светловолосыми – особенно Кэри – и с большими голубыми глазами. Мы считали, что должны использовать свою внешность, чтобы спасти Британию.

Мы начали тренироваться. Гитлера изображал наш плюшевый мишка. Мы приседали перед ним и начинали ворковать:

– Как приятно вас видеть! Мы так рады, что вы приехали в Холкем.

– Вам у нас нравится? Мы приготовили для вас чудесный напиток, мистер Гитлер! Мы готовили его специально для вас…

Мы не думали, что произойдет, если нам действительно удастся убить Гитлера. Впрочем, нас это не волновало – мы были твердо уверены, что сможем это сделать и сделаем.

В 1943 году, когда мне было десять, а Кэри восемь лет, родители вернулись из Египта, и мы снова оказались в Норфолке. Это было странное воссоединение – родители стали нам чужими. Вместо того чтобы обнять их после долгой разлуки, мы с Кэри вцепились в Билли Уильямс и спрятались за ее спиной. Маме лишь через пару дней удалось завоевать нашу любовь. Отцу же потребовалось гораздо больше времени – он никогда не был особо открытым и дружелюбным человеком и никогда не обнимал нас, как мама.

К тому времени мой прадед умер, и дед стал четвертым графом Лестером. Какое-то время мы жили в Ред-Хаусе в Холкеме вместе с пожилой горничной. Горничную прозвали Спиди^[7] – очень уж медленно она ходила. Нам с Кэри нравилось жить в деревне. Мы играли с местными мальчишками в лесу – почему-то лес мы называли «ослиным».

А потом мы вернулись в семейное крыло в Холкеме. Я впервые жила в большом доме. Мысль о том, что теперь это наш официальный дом, мне страшно нравилась.

Деду нравилось со мной заниматься. Он рассказывал мне о сокровищах Холкема и даже показал Лестерский кодекс Леонардо да Винчи – рукопись на 72 страницах, – посвященный воде и звездам. Раз в две недели я доставала его из специального шкафа, где рукопись хранилась вместе с драгоценностями Куков и иллюминированной Библией.

Я лизала палец и переворачивала страницы, хмурясь на неразборчивое зеркальное письмо да Винчи, и с интересом рассматривала маленькие рисунки и чертежи. Кодекс первый граф купил во время гран-тура по Европе. Моя семья владела этим сокровищем не менее двухсот пятидесяти лет. К сожалению, отцу пришлось его продать – деньги нужны были на содержание поместья. На аукционе «Кристи» Лестерский кодекс купил американский бизнесмен Арманд Хаммер. В 1994 году рукопись за рекордные 30,8 миллиона долларов приобрел Билл Гейтс. Лестерский кодекс стал самой дорогой книгой в мире – и в нем сохранилась моя ДНК.

Вскоре жизнь в Холкеме вошла в нормальное русло. Отец продолжал служить в Шотландской гвардии, а мама возглавила женскую организацию Северного Норфолка. Мы с Кэри играли в большом доме. Особенно нам нравилось прятаться на чердаке, среди картин старых мастеров, которые казались слишком скромными, чтобы украшать стены официальных апартаментов.

Но во время войны поместье изменилось. В парке расположился лагерь военнопленных – сначала там держали итальянцев, потом немцев. Егеря помогали их охранять. Нам с Кэри было очень любопытно, и мы постоянно катались вокруг лагеря на наших пони, подглядывая за заключенными. Итальянцы были очень добродушными – они всегда махали нам и улыбались. Они даже подружились с нашей мамой, и та после войны наняла их сестер для работы в Холкеме: многие решили остаться в Англии.

Немцы были не столь дружелюбны, и мы с Кэри их побаивались. На штанах и рукавах у них были нашиты мишени – на случай побега. Егеря мечтали об этом, чтобы записать в своих охотничьих книжках: «14 фазанов, 6 куропаток, 1 немец». Насколько мне известно, военнопленные бежать не пытались – немцы больше боялись наших егерей, чем официальных охранников.

Пляж Холкем тоже изменился. Мы больше не могли устраивать пикники в дюнах, потому что там постоянно тренировались военные. На пляже стояли лондонские автобусы и такси, на которых летчики отрабатывали воздушные удары. После войны разбитые машины так и остались на пляже. Сейчас на их месте большая песчаная дюна. Думаю, большинство людей даже не догадываются, что скрыто под песком и медленно ржавеет в своей могиле.

Военные тренировались повсюду: и в лесу, и на дюнах, и на болоте. На краю болота был пруд, и там построили стену для очередной тренировки: сначала взрывали дымовую шашку, а потом солдаты вслепую должны были преодолеть стену и прыгнуть в пруд. Мы с Кэри обожали смотреть на эти занятия и всегда поддерживали солдат криками:

– Ну же, прыгайте, трусливые зайцы! Там не глубоко! Это всего лишь пруд!

Заслышав наши вопли, прибегал красный, разъяренный сержант:

– Вы что это тут делаете? Немедленно убирайтесь! Вы мешаете нашим тренировкам.

Мы хватали свои велосипеды и, хихикая, возвращались домой.

Мое детство было причудливой смесью беззаботных приключений на великолепной природе и мучительного страха войны. Когда мне исполнилось одиннадцать, играм с Кэри пришел конец. Меня отправили в пансион. Осенью 1943 года, держа в руках кожаный чемодан с написанным на нем моим именем, я села в поезд, идущий в Эссекс – там находилась небольшая школа для девочек Даунхэм. Из-за войны многие учителя ушли в армию или перешли на военные заводы. Учителей в школе почти не было, и я почти ничему там не научилась.

Школа располагалась в большом старинном доме. Первое время нам пришлось спать в подвалах из-за авиаснарядов. Промахнувшись по Лондону, они приземлялись совсем рядом с нашей школой. На наши кровати сыпалась штукатурка. Было очень страшно. После налетов я всегда ощупывала себя, цела ли я. Но никого из родителей это не беспокоило.

Я чувствовала себя очень одинокой и несчастной. Три года я жила без родителей и вдруг снова оказалась в одиночестве – да еще без милой Билли Уильямс и обожаемой Кэри. Но постепенно я освоилась, у меня появились друзья – в том числе Кэролайн Блэквуд. Позже Кэролайн стала писательницей и вышла замуж за Люсьена Фрейда^[8]. Кэролайн вместе со мной ходила на уроки и постоянно пребывала в состоянии странной мечтательности. Чем старше я становилась, тем легче было учиться. А когда через два года ко мне присоединилась Кэри, жизнь совсем наладилась.

Директриса школы, миссис Кроуфорд, была женщиной весьма энергичной. Хотя у нее был муж, но жила она с другой учительницей, мисс Грэм. Когда-то миссис Кроуфорд играла в крикет за Шотландию и теперь старалась приобщить к этой игре и нас. Я подобные игры ненавидела. Я всегда старалась держаться поодаль, молилась, чтобы мяч не пролетел рядом, и безумно боялась криков: «Быстро! Лови, Энн!» Поймать мяч мне никогда не удавалось. Мяч для крикета очень твердый и бьет он очень больно. А вот лякросс^[9] мне нравился. Страшно агрессивная игра – мы носились по полю, стараясь выбить друг другу зубы своими клюшками.

Играми у нас руководила Ма Пи. Мне казалось, что эта женщина – наполовину мужчина. Она постоянно свистела в свисток, и мы никогда не понимали, подзывает ли она собаку или свистит нам. Она же водила нас в плавательный бассейн. Вода всегда была ледяная, но с 1 июня, нравилось нам или нет, мы все должны были «как следует поплескаться». Впрочем, плавание мне нравилось, и я даже получила несколько медалей, в том числе за спасение на водах – роль жертвы вызвалась сыграть Кэри. Она рухнула в бассейн прямо в одежде и скрылась под водой. Я спасла ее, и она осталась в живых.

Прямо перед концом войны, когда мне было двенадцать, родилась моя сестра Сара. Мы с Кэри знали, что мама беременна, но, когда сестра отца, тетя Сильвия, позвонила в школу, чтобы сообщить новости, мы разрыдались. Мы знали, как страстно отец хотел иметь сына и наследника. Мама чуть не умерла в родах и больше не могла иметь детей, а это означало, что отцовская линия Куков пресеклась.

Несмотря на разочарование, все обожали Сару, ворковали над ней и обходились с ней как с куклой. Было здорово иметь еще одну сестру, хотя наше детство не совпало – слишком уж велика была разница в возрасте. Когда занятия в школе закончились, мы поспешили домой, чтобы увидеть нашу сестренку. Мама с гордостью показала нам кроличье пальтишко, сшитое для Сары. Шкурку она выделала плохо, и пальтишко стояло колом. В нем Саре приходилось сидеть в коляске, вытянув перед собой руки – словно она была в смирительной рубашке.

Когда мы вернулись домой, мама принялась за нас всерьез. Она каждый день что-то организовывала, чтобы мы могли провести время вместе. Это было очень неожиданно. Мои школьные подруги запомнили, какой веселой она была. Нам часто говорили: «Как я хотела бы иметь такую маму! Моя мама никогда со мной не играет!» Но после каникул мы с Кэри вернулись в школу на поезде. Мы махали ей из окна, зная, что увидим ее лишь через несколько месяцев.

В те времена родители приезжали в школу раз в год, летом. В этот день устраивались разные развлечения – например, «матч отцов по крикету» или «теннисный турнир матерей». В один из дней открытых дверей директриса собрала всех девочек у себя в кабинете. Она сурово произнесла:

– Во время встречи с родителями произошло серьезное происшествие. Если виновница не признается, вы все будете наказаны. Кто-то выстрелил в сэра Томаса Кука, организатора нашего отдыха, из водяного пистолета.

Воцарилась тишина. Мы переглядывались, не зная, что произойдет дальше. Но потом медленно подняла руку Кэролайн Блэквуд:

– Извините, но это сделала моя мама.

Ее мать Морин, маркиза Дафферин и Эйва, приехала в самой невероятной шляпке – пруд с водой, по которой плавала утка. Каждый раз, когда маркиза склоняла голову, утка окунала клюв в пруд. Когда же она тряхнула головой, вода попала на несчастного сэра Томаса. Впрочем, необыкновенной у маркизы была не только шляпка: пластиковые каблуки ее туфель были прозрачными, и внутри находились рыбки. Конечно, рыбки были не живые, но, увидев маркизу, мы поняли, почему Кэролайн такая эксцентричная.

Я проучилась в школе два года. В 1945 году, когда мне было тринадцать, война наконец-то кончилась. Я испытывала непередаваемое чувство облегчения, хотя атмосфера в стране оставалась напряженной. Нация потеряла еще одно поколение мужчин. И с экономикой в стране было неважно. Чувства праздника не было – было лишь ощущение, что жизнь останется тяжелой.

Большинство работников Холкема после войны не вернулись, и моим родителям неожиданно пришлось задуматься, как оплачивать содержание поместья. Отец мой был очень способным человеком, но война его изменила. Он сражался в битве при Эль-Аламейне^[10], пережил малярию, но чуть не погиб в Лондоне. Утром 18 июня 1944 года мигрень помешала ему пойти на воскресную службу в Гвардейскую часовню, где он часто бывал со своими друзьями по Шотландской гвардии. Во время службы в часовню попала бомба, 121 человек погиб. Среди погибших было немало отцовских друзей. Это был самый тяжелый налет на Лондон в годы войны. Чувство утраты было для отца невыносимым. Его брат Дэвид участвовал в Битве за Британию^[11] и выжил, но потом умер от жажды в Северной Африке, когда его самолет был сбит в пустыне.

После войны отец жил в состоянии постоянной тревоги и стресса. Конец его жизни был омрачен мучительными воспоминаниями о службе в Египте.

Хотя война кончилась, отца отправили в Вену в союзные войска. Во время каникул мы с Кэри погрузились в поезд, организованный Женским институтом, и отправились в Вену. На шеях у нас висели жетоны с именами. Нам предстояло проехать через русскую зону. Нам велели не смотреть в глаза советским солдатам, когда те будут осматривать вагоны. Я безумно боялась этих людей. Завидев их поеденные молью серые шинели и черные сапоги, я затаила дыхание. Когда они проходили мимо нас, говоря по-русски, я дрожала от страха.

Мы жили в британском квартале, в доме, реквизированном союзниками. По странному совпадению, дом этот принадлежал австрийским друзьям моих родителей, и отец сумел договориться, чтобы они остались в собственном доме – правда, им пришлось переселиться в подвал.

Еду распределяли по карточкам. В Вене царило беззаконие. Советские солдаты патрулировали улицы, раскатывали по широким бульварам в конных экипажах, груженных награбленным добром. Единственной радостью было то, что маме удалось очаровать американских офицеров, и те позволили ей покупать молочные продукты и сахар в магазине на их территории – англичане не видели этого годами.

Несмотря на сложную обстановку, няня Сары ходила с нами и отцовским адъютантом в отель «Захер», который славился своими пирожными и фирменным шоколадным тортом с абрикосовой прослойкой. Свежие продукты мы прятали в коляске Сары. Добравшись до отеля, мы несли масло и яйца кондитеру, а тот пек нам пирожные. Мы их забирали, прятали в коляске и возвращались домой. Свежие венские пирожные – особенно в такой момент, когда есть было почти нечего, – были восхитительными. В такие моменты я забывала о страшных советских солдатах и наслаждалась дивным вкусом – это было огромное и драгоценное лакомство.

Когда мы вернулись в Англию, я снова отправилась в школу еще на несколько лет. Это было тяжелое время – зима 1946/47 года выдалась очень холодной. Температура в Англии упала до −21 градуса Цельсия. Ни в школе, ни в Холкеме отопления не было. У всех появились ужасные язвы от обморожения. Они отекали, болели, лопались… Боль не давала спать.

Школу я окончила в 1948 году, когда мне исполнилось шестнадцать. Об университете и речи не было. Равно как и о поездке за границу – на это просто не было денег. Как и всех моих подруг, меня отправили в первый из двух моих старших пансионов, Паудерхем-Касл. Школой управляли граф и графиня Девонские. Они разработали программу, с помощью которой двадцать пять девушек за год должны были научиться управлять большим домом – их собственным большим домом. А еще мы изучали основы «домашней экономики».

Каждые две недели мы менялись, исполняя разные роли, и вскоре стали понимать, что хорошо, а что невыносимо. Больше всего нам нравилось работать с камердинером, потому что он позволял нам допивать вино, которое мы подавали гостям. Кстати, среди гостей часто были друзья наших родителей. Они смотрели на нас с изумлением – не каждый день дочери друзей подливают вам вино за столом. Чем больше мы подливали, тем больше они пили, а чем больше они пили, тем больше оставалось нам. Камердинер учил нас чистить серебро – непростая работа: приходилось долго натирать серебро розовой уксусной пастой голыми руками. Большие пальцы у нас страшно болели, но серебро после этого выглядело идеально.

Мне нравилось помогать поварихе и посудомойке. Иногда нам позволяли самим печь булочки и шоколадные торты. Я с удовольствием помогала садовнику – мне всегда нравилось составлять букеты. А вот экономку я терпеть не могла, потому что она вечно требовала идеально застеленных постелей. Обычно я работала со своей подругой, Мэри Беркбек. Она не любила людей, предпочитая им собак и лошадей. Все, чему нас учили здесь, нам не нравилось. Мужей искать мы не торопились и уж точно не умирали от желания научиться управлять большим домом. Мы быстро заключили договор: я шила и занималась работой в доме, а она занималась садоводством (но не составлением букетов) и чистила порученную мне лошадь. Все свободное время мы проводили на платформе станции Доулиш – курили тайком. Это было единственное место, где мы могли купить сигареты, но приходилось быть осторожными – лорд и леди Девонские всегда могли неожиданно сойти с лондонского поезда.

Через несколько месяцев мы завершили курс, и в 1949 году я вернулась в Холкем. В том году умер дед, и мне очень его не хватало. Я скучала по нашим посиделкам в длинной галерее рядом с граммофоном. После смерти деда отец унаследовал титул и стал пятым графом Лестером. Мне было семнадцать, Кэри пятнадцать, и мы все лето катались на велосипедах, а дважды в неделю с мамой ходили в кино в соседнем городке. Отец возил меня по фермам арендаторов. Он относился ко мне как к сыну и хотел научить управлять поместьем. Я была этому рада. Мне было интересно больше узнать об истинной жизни Холкема.

По вечерам мы с Кэри отправлялись на соседние американские аэродромы, где выступали большие ансамбли. Юбки наши были из фетра – только этот материал не распределялся по карточкам. Американские летчики учили нас джайву, и мы танцевали чуть ли не до ночи. Единственная проблема была в отце – каждый вечер он запирал двери дома в половине двенадцатого, и мы всегда возвращались к запертым дверям. Пробраться в парк при запертых воротах было нелегко. Да и странно это было – ломиться в собственный дом. Но отец стоял на своем. И тогда мы придумали план: мы оставляли машину в деревне, проходили через боковые ворота, шли через парк с факелом, распугивая оленей, и подходили к дому. А там я поднимала решетку угольного погреба, передавала Кэри специально припасенный для этого плащ, она одевалась, и я спускала ее по угольному лотку в подвал. Там она разыскивала старого Криса (его прозвали Кротом – ведь он всю жизнь проводил в подвалах, следя за котлами и запасом дров). Дом наш отапливался каминами в каждой комнате – центральное отопление стоило слишком дорого. Крот относился к нам с симпатией: он отпирал дверь, и мы проникали в дом.

Тем же летом Филипп, герцог Эдинбургский, который в 1947 году женился на принцессе Елизавете и часто приезжал в Холкем поохотиться с отцом, позвонил маме с необычной просьбой. Он объяснил, что придумал новую игру и для нее ему нужны наши с Кэри фотографии в платьях горничных. Мама была не против, а отец, который обожал королевскую семью, согласился бы на что угодно.

Мы с Кэри немного нервничали от перспективы знакомства с очень красивым герцогом. Тот был старше нас, держался уверенно, и мы его побаивались. Но герцог оказался человеком обаятельнейшим. Я оделась горничной и вооружилась метелкой для смахивания пыли, а Кэри повязала фартук, изображая повариху. Мы принимали разнообразные позы. Мама следила за нами, а герцог с энтузиазмом фотографировал. Не знаю, что произошло с той игрой – он никогда больше о ней не заговаривал.

В конце лета я на несколько месяцев уехала в Лондон, во второй старший пансион, где узнала больше, чем за несколько лет в Даунхэме. Домом Гражданства управляла Дороти Невилл-Рольф, потомок Покахонтас. Дом Гражданства был широко известен, не менее известна была и Дороти Невилл-Рольф. Ей принадлежит фраза: «Подлинное искусство разговора не в том, чтобы говорить нужные вещи в нужных местах, но в том, чтобы не сказать лишнего в самый неподходящий момент».

Смысл такого обучения заключался в том, чтобы отточить наши навыки ведения беседы и потренироваться в публичных ролях, которые нам предстояло исполнять, став женами знатных холостяков. Нас водили в суды, на заводы, в больницы и школы – мы были во всех местах, связанных с жизнью страны. Мы изучали историю искусств, чтобы уметь поддержать светскую беседу. Мы обычно сидели в классе, и мисс Невилл-Рольф выбирала одну из нас.

– Энн, – могла сказать она. – Пять минут об одном из мостов Изамбарда Кингдома Брюнеля!^[12]

Я поднималась и пять минут говорила на тему, которой заранее не знала. Нас учили сохранять уверенность, играть важную роль в обществе, произносить небольшие речи и вручать премии. Все эти навыки очень пригодились мне через несколько лет, когда маме пришлось делить время между Холкемом и Лондоном, а я ее заменяла.

Из Дома Гражданства я вернулась в Холкем почти взрослой. Жизнь графа Лестерского била ключом. Он был занят охотничьими вечеринками конца сезона. Мама отлично организовывала такие пирушки, но никогда не присутствовала на них. Там собирались только мужчины, друзья отца по Шотландской гвардии, которым удалось выжить на войне.

Мы, девушки, были предоставлены сами себе. И мы не возражали – мы набирали еду на подносы, устраивались в гостиной и смотрели телевизор. Телевизор был забавной новинкой: маленький, черно-белый, он показывал единственный канал «Би-би-си» – всего одну программу за вечер.

Никто из нас не задумывался об особых ролях мужчин и женщин. Мы просто принимали их. Я отлично понимала, чего от меня ждут. Я была готова ко всем обязанностям, которые мне, как леди, придется выполнять всю свою жизнь. Я не сравнивала свою роль с ролью мужчины, не обдумывала ее в деталях. Я следовала примеру мамы. Я знала, что выйду замуж за кого-то похожего на отца и проживу жизнь, похожую на жизнь мамы. Как же я ошибалась…

Глава третья
Коммивояжер

В 1950 году я стояла на пороге взрослой жизни. С принцессой Маргарет я не виделась много лет – нашу детскую дружбу прервала война. Ушли в прошлое дни, когда мы вместе выскакивали из-за углов на ничего не подозревающих лакеев. В прошлом осталось и ее восхищение моими серебряными туфельками. С тех пор произошло очень многое. Десять лет вместили в себя целую жизнь. Наши пути неизбежно разошлись: когда мы стали старше, три года разницы в возрасте развели нас по разным траекториям.

Наши отцы по-прежнему дружили. Как старший конюший короля, отец помогал его величеству в публичных обязанностях, а также организовывал приемы иностранных гостей в Англии. Свободное время они часто проводили в Холкеме или Сандрингеме. Когда отцу нужно было находиться в Лондоне, он останавливался в Гвардейском клубе – ему там нравилось, ведь его окружали друзья по Шотландской гвардии. Когда отец не был занят у короля, он занимался делами поместья в Холкеме или разъезжал по поместью с егерями и арендаторами.

А мама тем временем организовала в Холкеме гончарную мастерскую. На эту мысль ее натолкнул один из немецких военнопленных – он устроил в лагере собственную печь. Мама была твердо намерена добиться успеха. Она понимала, что семье нужны деньги – как и все большие поместья в послевоенной Англии, Холкем требовал все больше денег.

Мамина затея произвела фурор: светские дамы редко занимались бизнесом, тем более самостоятельно. Мама была женщиной очень способной и практичной. Кроме того, она придерживалась либеральных взглядов – не просто позволила нам с Кэри участвовать в ее предприятии, но и активно поощряла наши занятия. Отец относился к предприятию цинично:

– Ну, как дела в твоем гончарном сарае? – с раздражающей снисходительностью интересовался он.

Мы с Кэри изо всех сил старались делать горшки и миски, но у нас ничего не выходило. И тогда Кэри начала расписывать наши изделия. А в жизни мамы, которая развивала свой художественный талант в школе искусств Слейда, наступил звездный час. Они с Кэри сделали восхитительный обеденный и чайный сервиз нежно-зеленого цвета со снежинками и еще более красивый бело-голубой сервиз. Мы делали все – от кружек до масленок. Несколько изделий мы сделали специально для Сандрингема.

Я тоже пыталась что-то расписывать, но художественного таланта у меня совсем не оказалось. Мама была твердо намерена поддержать мой интерес к ее бизнесу. Она спросила, чем мне хотелось бы заняться.

– Может быть, продавать? – спросила я, инстинктивно чувствуя, что к этой роли я приспособлена лучше.

Мама согласилась почти сразу же. Я погрузила в свой «Мини-Майнор» чемоданы с образцами посуды, переложенными газетами, и покатила по Англии.

Если рядом с моими разъездами жили друзья, я останавливалась у них, но часто у меня не было выбора и приходилось селиться в отелях для коммивояжеров. Это был шок. Там всегда пахло капустой, и каждое утро я, сжимая в руках мою косметичку, стояла в очереди в ванную с остальными постояльцами. Мне никогда не предлагали пройти без очереди – мне приходилось ждать наравне со всеми, а брились эти мужчины целую вечность.

Я была не только единственной аристократкой в этом мире, но еще и единственной женщиной. Куда бы я ни поехала, везде меня окружали совершенно одинаковые люди: торговцы в плохих костюмах собирались в единственной отапливаемой комнате отеля. Обычно такие комнаты освещала единственная 60-ваттная лампочка, свет которой с трудом пробивался сквозь табачный дым. Вечерами я сидела, пытаясь почитать книгу. Кто-то подсаживался ко мне и начинал задавать вопросы. Чем больше я отвечала, тем больше шокировала своих «коллег». Когда они узнавали, что я дочь графа, у них отвисали челюсти. Я привыкла к выражению смущенного изумления. В девять вечера в гостиной появлялась тележка, а иногда мини-бар. Мужчины неловко предлагали мне выпить.

Подобная жизнь была странной, но она давала мне ощущение полной свободы, и мне это нравилось. Я чувствовала свою независимость, ответственность, удовлетворенность. Впервые в жизни меня воспринимали всерьез. Этот опыт научил меня твердо стоять на своих ногах и приспосабливаться к любым обстоятельствам. Мама отлично владела этим искусством – с торговцами она общалась так же свободно, как и с королевой.

Вместе с мамой мы ездили на торговые ярмарки в Блэкпул, где свои товары предлагали даже такие крупные компании, как «Веджвуд»^[13]. У каждой фирмы был свой стенд в фойе отеля. Мы не могли себе такого позволить, поэтому располагались на чердаке или где-то повыше. Мама твердо решила преодолеть такую незадачу. Она отправила нас с Кэри, чтобы мы приводили ей покупателей. Она говорила: «Используйте свое женское обаяние». Кэри это всегда удавалось. Мы с ней курсировали по фойе, ловили покупателей и поднимались с ними к нашему прилавку, а работники «Веджвуд» провожали нас разъяренными взглядами.

Наша компания развивалась довольно успешно. Со временем у нас появилось сто работников – мы стали крупнейшим предприятием легкой промышленности в Северном Норфолке. Но приближалась весна 1950 года – мой первый сезон. И на керамику времени у меня почти не осталось. В июле мне должно было исполниться восемнадцать, и мне пора было знакомиться с высшим светом – я официально достигла возраста готовности к браку. Давление было косвенным, но очевидным – вся моя жизнь была подготовкой к этому моменту.

Отец хотел, чтобы я вышла замуж за его лучшего друга, лорда Стайра. Лорд был ровесником отца. На Олимпийских играх 1928 года он участвовал в соревнованиях бобслеев-четверок. И это было за четыре года до моего рождения! Отцу он страшно нравился – ведь лорд Стайр был еще и замечательным охотником. Но меня это не интересовало. Я была юной девушкой, а лорду было уже за сорок.

– Но папа, – возмущалась я, – между нами нет вообще никаких чувств! Он хороший человек, но замуж за него я не пойду!

– Что ж, если он тебе не нравится, – ответил отец, – может, выберешь его младшего брата, Колина Далримпла?

Я неохотно согласилась выходить в свет с Колином. Отец достал нам билеты на королевскую регату Хэнли, и мы целый день провели вместе – но и младший брат не произвел на меня особого впечатления. Свидание явно не удалось. Отец был страшно разочарован и надеялся, что я все-таки изменю свое мнение.

Отклонив предложения отца, я погрузилась в светскую жизнь. Для девушек моего положения быть дебютанткой означало знакомиться с кругом холостяков и как можно быстрее выйти за кого-то из них замуж. У девушек не было возможности выбрать себе бойфренда и пожить вместе, чтобы проверить чувства. Дальше серьезного петтинга дело не шло. Я не могла рисковать беременностью, а противозачаточных таблеток тогда не было. Поэтому девушкам безопаснее было сохранять дистанцию.

Сезон был придуман именно для того, чтобы девушки могли найти «подходящих» мужчин. В течение года устраивались балы и разные вечеринки, на которых молодые аристократы могли знакомиться друг с другом. Весной и летом балы устраивались в Англии, а когда наступала зима, все отправлялись в Шотландию.

Для каждой девушки устраивали персональный бал или коктейль либо дома, либо в лондонском отеле. В Лондоне порой на один вечер назначались два или даже три бала, поэтому мне приходилось делать выбор – особенно, если бал устраивал кто-то из моих подруг.

В начале 50-х годов у нас была серьезная проблема: после войны мужчин было очень мало и найти мужа было нелегко. Мужчины моего поколения погибли на войне или все еще служили в армии. А если не выйти замуж до двадцати одного года, можно считать себя старой девой. Мама вышла замуж за отца, когда ей было девятнадцать. Хотя мне было всего восемнадцать, я очень остро чувствовала, что время уходит. Жизнь вдали от столицы не способствовала замужеству, поэтому меня отправили в Лондон, к бабушке по линии матери, Га. Я ее обожала! Урожденная Эллен Расселл, она приехала из Новой Зеландии и, как бабушка Бриджет, увлеклась «христианской наукой». И она, и ее сестры были очень красивы. В Англию они приехали, чтобы найти достойных мужей. Га вскоре вышла замуж за Чарли, восьмого графа Хардвика. В бытность свою виконтом Ройстоном он увлекался спортом и в особенности воздушными шарами. Он занимался исследовательской работой в Западной Австралии, а потом два года работал простым шахтером в США. Моя бабушка вместе с сэром Томасом Маккензи, Верховным комиссаром по делам Новой Зеландии, создали новую больницу для лечения новозеландских солдат, раненных во время Первой мировой войны. Новозеландский госпиталь открылся в Уолтоне-на-Темзе в 1915 году, и бабушка получила орден за помощь раненым в этой больнице. К сожалению, брак продлился недолго. Бабушка подала на развод.

Га нашла мне работу в магазине керамики на Слоун-стрит. Магазин принадлежал человеку, с которым она познакомилась благодаря «христианской науке». Работа там мне не нравилась – большую часть времени я тратила на то, чтобы держаться подальше от хозяина магазина, потому что он буквально терся об меня. Я рассказала об этом маме, но она только возмутилась:

– Энн, ради всего святого, неужели ты не можешь постоять за себя? Просто дай ему по рукам!

По вечерам я ходила на балы. Привыкнув к солидным завтракам во время разъездов, я стала довольно пухленькой, и мама заставляла меня худеть, потому что самое главное на любом балу – первые впечатления. Это чистая удача, и здесь нельзя оставаться незамеченной.

Отельные бальные залы по всему Лондону были заполнены девушками в вечерних платьях. Они увлеченно вальсировали на сверкающем паркете. До войны платья шили из шелка и атласа, но в условиях послевоенных карточек на платья пошли шторы и другие самые невероятные ткани. На свой первый бал я надела бледно-зеленое платье из парашютного шелка – мама сумела как-то получить его у американских офицеров с аэродрома близ Холкема.

На первый взгляд эти балы могли показаться чистой сказкой, фильмом о фантастическом творении Сесила Битона^[14]. Но при ближайшем рассмотрении сразу чувствовалось нервное предвосхищение и безумная тревога девушек и юношей, которые все это время жили отдельно друг от друга в школьных пансионах и неожиданно оказались вместе.

Сезон – это колоссальный всплеск гормонов и ожиданий, который объединяет аристократию. Внешне все выглядит невинно и романтично, но за этим фасадом скрывается острая необходимость в наследнике, какую испытывает каждая титулованная английская семья.

Идея бала заключается в том, чтобы каждый танец дебютантка танцевала с новым партнером. К концу вечера и уж точно к концу сезона кто-то непременно сделает тебе предложение, и ты войдешь в замужнюю жизнь. Это игра вероятностей. Дилемма возникает, когда у тебя не находится партнера. На таких балах свободные девушки собирались в туалетных комнатах, чтобы припудрить носики. Здесь велись долгие разговоры друг с другом и с местными работницами. Мы так увлекались, что порой забывали о главной цели бала. Работниц гардеробных и туалетных комнат мы знали прекрасно.

Я была очень застенчива. Братьев у меня не было, а отец отличался старомодностью. Мне было трудно пройти по тонкой линии отношений с противоположным полом, не потеряв равновесия. С одной стороны, нужно привлекать мужчин. С другой – их нельзя привлекать слишком сильно. Будешь флиртовать слишком слабо, они выберут более привлекательную девушку. Перегнешь палку – испортишь репутацию. Распущенность не красит девушку, вот почему у всех нас были компаньонки. Золоченые кресла стояли вокруг танцевального пространства. В этих креслах сидели матери, тетушки, старшие сестры и другие ответственные женщины, способные предотвратить любой скандал. Они действовали как суровое напоминание, «отпугиватель» не самых удачных идей молодых людей (а порой и юных девушек). Некоторые молодые люди сразу же считались ненадежными – с такими не стоит ездить в такси.

Весной 1950 года меня, как и всех дебютанток, представили ко двору. Мама в свое время надела бы по такому случаю летящее белое вечернее платье с пышной юбкой, но времена изменились. Традиции тоже: мое представление ко двору происходило днем, и на нас были относительно короткие платья.

Накануне моего совершеннолетия, в июне 1950 года, в Холкеме проходил мой личный бал. Первый такой бал был устроен в июне 1740 года в честь Томаса Кука, первого графа Лестера во втором его воплощении. 130 гостей собрались в оранжерее, освещенной тысячами свечей, закрепленных в канделябрах. Прошло более двухсот лет, и Холкем вновь озарился – на сей раз военными прожекторами. Над длинной подъездной дорожкой повесили цветные лампочки. Дом был залит светом. Осветили даже обелиск и лес. Все было, как в диснеевском фильме. Музыка из бального зала доносилась до самых дальних уголков парка.

«Татлер» назвал меня «дебютанткой года», и мне было очень приятно, хотя такой статус еще больше усилил давление. Сезон начался лишь в мае, поэтому на своем балу в июне я почти никого еще не знала.

Когда я собиралась надеть платье из парашютного шелка, которое так нравилось маме, отец сказал:

– Надеюсь, ты не будешь похожа на парашют.

Я страшно расстроилась. Отец всегда умел говорить не то, что нужно, и никогда не вселял в меня уверенность. Через несколько лет в день моей свадьбы он сумел выдавить из себя лишь пару слов: «Надеюсь, ты это сделаешь».

Гости, которые расположились во многих домах Северного Норфолка, сначала устраивали совместные банкеты, а потом отправлялись на балы. Балы начинались в десять-одиннадцать часов и продолжались всю ночь. Принцесса Елизавета находилась на Мальте и к нам не приехала, но в одиннадцать приехали король, королева и принцесса Маргарет. Отец встретил их у Южных ворот и сопроводил по длинной подъездной дорожке до самого дома.

Выйдя на мраморную лестницу, я огляделась вокруг. Что могло бы быть более романтичным, чем знакомство с судьбой всей моей жизни на собственном балу? Но шансы были невелики. Отец позволил мне пригласить только кузин и школьных подружек – мужчин на балу было маловато. Он сам составлял список приглашенных – исключительно «людей нужного сорта», так что на моем балу собралось множество незнакомцев, кузенов и друзей отца.

Бал устроили в парадных апартаментах. Играл ансамбль Томми Кинсмена Deb’s Delight – самый популярный на подобных балах. Томми Кинсмен играл на нескольких балах, где я уже успела побывать, и я знала, что он с удовольствием играет по заявкам. Мы с подружками составили список любимых песен и передали музыкантам. Принцесса Маргарет тоже была поклонницей этого ансамбля – весь вечер она буквально сияла от радости.

Среди ночи подали легкий ужин – яйца, оленину, овощи из нашего поместья и шампанское из наших подвалов. Накануне я много времени провела на кухне, наблюдая, как готовятся деликатесы. Карточки еще никто не отменил, и в таких условиях ужин казался просто роскошным. Вечер стал потрясающим праздником веселья и радости.

Но как бы замечательно все ни было, мне было страшновато. Я немало времени провела у стенки и в парке. Я предлагала шампанское гостям. Я чувствовала себя неловко – кого-то из мужчин я просто не знала, а кое-кого предпочитала избегать. Я с удовольствием смотрела, как принцесса Маргарет танцует с Марком Бонэм Картером, дядей Хелены Бонэм Картер, с другом семьи Билли Уоллесом (позже принцесса даже собиралась выйти за него замуж) и с моим кузеном Дэвидом Огилви. В легком голубом платье принцесса кружилась в вихре танца. Чувствовалось, что вечер доставляет ей большое наслаждение.

Самым приятным для меня в тот вечер стало возобновление дружбы с принцессой Маргарет. На рассвете мы стояли с ней в портике Холкема, любовались пролетающими гусями и болтали. Я поняла, что хотя мы уже выросли, но детская дружба не исчезла. В таких отношениях всегда можно было начать с того, где мы остановились. В жизни Маргарет многое произошло. В моей тоже. И вот мы стояли и встречали рассвет – рассвет нашей взрослой жизни.

Хотя тот вечер стал одним из самых прекрасных в моей жизни, тогда же произошло нечто ужасное, о чем я много лет не догадывалась. Когда гости начали расходиться, чтобы на рассвете лечь спать, Дэвид Огилви, проходя мимо фонтана, который работал всю ночь, заметил в воде куртку. Дотянуться он не смог, поэтому вернулся домой за помощью. Оказалось, что в фонтане утонул молодой садовник. Сотни людей танцевали, смеялись и пили шампанское – а он погиб. Мне об этой трагедии не рассказали. Отец был страшно расстроен, другие садовники тоже. Но никто не хотел меня тревожить. Я много лет даже не представляла, что произошло на моем балу, и вспоминала ту ночь с теплотой. Теперь же воспоминания мои омрачены той трагедией.

Хотя на собственном балу я не встретила любовь всей жизни, за время сезона у меня появилось несколько хороших друзей. Я познакомилась с Найджелом Ли-Пембертоном. Он был очень мил – пожалуй, даже слишком. Найджел был певцом, впоследствии он уехал за границу и стал выступать под именем Найджел Дуглас. Он был очень добр – но симпатизировал мне сильнее, чем я ему. Что бы он ни планировал, что-то всегда шло не так.

Однажды он пригласил меня в оперу. Я согласилась, и он предупредил, чтобы я была готова к определенному времени. К сожалению, я опоздала. Подбегая к дому Га, чтобы собраться в театр, я, к своему ужасу, увидела огромный конный экипаж. «Господи, – подумала я, – неужели это сюрприз Найджела?»

Найджел, разумеется, страшно нервничал, потому что мы уже опаздывали и никак не могли добраться до Ковент-Гардена в экипаже. Мы вызвали такси, а экипаж забрал нас после спектакля. Сидеть в нем было страшно неловко. Мы ехали по Сент-Джеймс-стрит, и все вокруг смотрели на нас. Неожиданно раздался жуткий грохот, который привлек к нам еще больше внимания. Колесо экипажа зацепилось за бампер такси, мы застряли, все машины вокруг засигналили, на улице возникла полная пробка. Я была в ужасе. Мне было страшно жаль Найджела – ведь он хотел устроить мне такой милый сюрприз.

В другой раз он попросил меня помочь ему во время выступления в ночном клубе. В центре сцены была установлена золотая клетка.

– Ты будешь сидеть в клетке на жердочке и станешь раскачиваться – ведь моя песня называется «Птичка в золотой клетке», – сказал Найджел. – Это будет чудесно!

Я согласилась, но это было совсем не чудесно, а очень даже неприятно.

Мы с Найджелом расстались.

Успешнее сложились мои отношения с Роджером Мэннерсом. Он оказался обаятельным и интеллигентным, но, на мой вкус, чрезмерно нервным. Забавно, но мой будущий муж оказался самым нервным человеком в мире! За Роджером последовал Джонни Олторп. Он недавно вернулся из Австралии, где был помощником губернатора Южной Австралии. Отец пригласил его погостить в Холкеме, и стоило ему переступить порог нашего дома, как я безумно в него влюбилась. Он казался мне замечательным: веселый, обаятельный, красивый. Мы вместе ездили в Лондон. Как-то вечером мы гуляли по саду, и он сделал мне предложение. Меня охватила безумная эйфория. Несколько дней мне казалось, что я не хожу, а парю в воздухе. Мы сказали нашим родителям, но все остальные ни о чем не догадывались.

Все было как в тумане. Когда я танцевала с другими (возможно, самыми замечательными) молодыми людьми, мне было совершенно неинтересно. Я смотрела только на Джонни. К этому времени я уже съехала от Га и поселилась у подруги королевы Елизаветы, леди Фермой. Ее семья тоже жила в Норфолке, и их дом располагался на территории Сандрингема.

Леди Фермой была очень общительна.

– Если молодой человек тебя куда-то приглашает, – говорила она, – обязательно пригласи его сначала с гостиную и предложи что-нибудь выпить.

Я так и поступила, и это была моя ошибка. Когда я их познакомила, глаза леди Фермой загорелись. В следующий раз, когда Джонни заехал за мной, в гостиной его ждала не только сама леди, но и ее дочь – она специально вызвала ее из школы. В тот момент дочери леди Фермой, Фрэнсис, было всего пятнадцать, но после знакомства с Джонни она прислала ему письмо и пару собственноручно связанных охотничьих гетр.

Вскоре после этого мы с Джонни должны были встретиться в Аскоте. Он был конюшим короля, и меня пригласили остановиться в Виндзорском замке, чтобы поехать на скачки с королевской семьей. Мне не терпелось увидеться с Джонни. Предстоящий уикенд казался мне волшебным.

С собой я взяла горничную мамы. В Виндзоре нас поселили в башне. Из окна открывался вид на Длинную аллею, а вдали виделся бронзовый конь. Мы распаковали вещи. У меня было четыре платья – по одному на каждый день скачек. Платья были прекрасны. И я была в восторге, но Джонни почему-то не давал о себе знать. Я места себе не находила от беспокойства. Всю ночь я не спала, прислушиваясь к тяжелым шагам караула под окнами.

На следующее утро я завтракала в постели – так поступают все дамы в королевских резиденциях. Я думала, что Джонни приехал, но пока не сообщил об этом. До обеда мы гуляли в саду. Я недоумевала, почему Джонни не дает о себе знать. Обедали мы с принцессой Маргарет и другими гостями, но Джонни так и не появился.

После обеда нужно было ехать на скачки. Мы вышли и расселись по экипажам. Ехать в экипаже восхитительно – словно в огромной коляске под легкой крышей. Завидев членов королевской семьи, толпа разразилась приветственными криками. Вид восторженной толпы произвел на нас огромное впечатление. Мы разместились в королевской ложе, и только там мне сказали, что Джонни не появится – он заболел. Я страшно расстроилась, настроение у меня упало. Что-то случилось.

Весь день я притворялась, что мне так же весело, как и всем остальным. В Виндзор мы вернулись на машинах. Нам предстояло немного отдохнуть перед ужином. Королева Елизавета была восхитительной женщиной. Вечерние платья с кринолинами, какие она всегда носила, казались созданными специально для нее. Она была так приветлива с нами! О, если бы я могла наслаждаться этим вечером… Перед ужином я побеседовала с герцогом и герцогиней Нортумберлендскими, Билли Уоллесом и моим дядей Джо. Кто-то невзначай упомянул, что недавно видел Джонни, и у него все в порядке. Мне стало ясно, что он меня избегает. Я чувствовала себя ужасно. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдать своих чувств и не разрыдаться. Так трудно было оставаться вежливой и казаться веселой. Я не могла понять, что я сделала не так, а Джонни так никогда и не сказал, почему разорвал нашу помолвку.

Но позже я узнала, что от брака его отговорил отец, Джек, граф Спенсер. Граф считал, что у меня «дурная кровь», кровь Трефузис. Девочки Боуз-Лайон (кузины Элизабет и Маргарет), Нерисса и Кэтрин, находились в психиатрической больнице, и члены королевской семьи их почти не навещали. Хотя семейные связи были весьма запутанными, по материнской линии моей бабушкой была Мэрион Трефузис. Несмотря на весьма дальнее родство, никакой граф или будущий граф не хотел рисковать своим графством из-за «дурной крови».

Джонни женился на Фрэнсис, их младшая дочь, леди Диана Спенсер, позже стала принцессой Уэльской.

Развелись Джонни и Фрэнсис со скандалом. Удивительно, но леди Фермой свидетельствовала против собственной дочери, чтобы опеку над Дианой получил Джонни. Позже Джонни женился на моей подруге Рейн, графине Дартмутской. Накануне помолвки Рейн часто звонила мне, спрашивая совета, как склонить Джонни к свадьбе. Уж не знаю, почему она решила советоваться именно со мной – ведь мне это не удалось.

Не знаю, были бы мы с Джонни счастливы. Мне этого никогда не узнать. Но все произошедшее тягостно на меня повлияло. Все лето я пребывала в очень мрачном настроении. Я пыталась отвлечься на керамику, отец привлекал меня к управлению поместьем – мы часто вместе объезжали фермы арендаторов. Но я не могла отделаться от мыслей о Джонни и разорванной помолвке.

Наступила осень. Друзья отца снова съехались в Холкем на охоту. Пришло и прошло Рождество. В январе отец и король охотились на зайцев в Холкеме и Сандрингеме. Все были заняты планированием последних уикендов сезона. Но 6 февраля 1952 года король скоропостижно скончался во сне. Годом раньше ему сделали операцию, удалив часть легкого. Говорили, что операция прошла успешно, поэтому смерть короля стала для всех потрясением. Отец не осознавал, насколько тяжело король болен. Он был сильно подавлен, и мы все переживали. Я так привыкла видеть короля возвращающимся с охоты вместе с отцом… Он был совсем молодым человеком – всего пятьдесят шесть лет, – и от этого смерть его казалась еще более трагической.

Узнав о трагедии, мама написала письмо соболезнования. Ответила принцесса Маргарет. Она писала, что всем им очень грустно, но утешает понимание того, что последние дни жизни король провел в кругу близких, за любимым занятием. В конце письма Маргарет описала февральский рассвет дня смерти короля. Она была уверена, что ему это понравилось бы.

Британия погрузилась в траур. Траурный поезд доставил гроб с телом короля из Сандрингема в Лондон. Вдоль всей дороги молча стояли люди. В Норфолке царила мрачная атмосфера. Тишина поселилась в стенах Холкема. Король был частью жизни Холкема и Норфолка. Казалось, мы потеряли близкого человека. Особенно скорбели по королю наши егеря.

Король Георг VI упокоился в Вестминстере. Три тысячи человек стояли в очереди, чтобы отдать дань уважения суверену, принявшему венец после отречения брата и сумевшему провести страну через испытания Второй мировой войны.

Мы с Кэри и мамой вошли в Вестминстер через боковые врата и увидели отца в почетном карауле возле гроба. Я очень живо помню тот момент: отец стоял, склонив голову в знак уважения и держа в руках медвежью шапку и шпагу.

15 февраля родители отправились на похороны. Я смотрела церемонию по телевизору. Особенно меня тронул звук колокола на Биг-Бене. Колокол прозвонил пятьдесят шесть раз – по удару за каждый год жизни короля.

Коронацию Елизаветы II сознательно отложили. Страна все еще жила по карточкам. Уинстон Черчилль опасался, что такая дорогостоящая церемония в условиях разрушенной послевоенной экономики может повредить популярности монархии.

Жизнь в Холкеме постепенно вернулась в нормальное русло, но я продолжала упиваться жалостью к себе. Прошло несколько месяцев. Маме это надоело, и она решила отправить меня в Америку торговать нашими изделиями. Она полагала, что смена обстановки поможет мне развеяться. При мысли о путешествии я действительно оживилась. За границей я была лишь однажды – на юге Франции, и мне так страшно понравилось. Я мечтала о новых путешествиях.

В ноябре 1952 года на борту лайнера «Куин Мэри» я пересекла Атлантику. В багаже я везла образцы нашей продукции. Мне пришлось стать коммивояжером, потому что денег у нашей семьи было немного, особенно после войны. Родители мои были людьми практичными, не склонными к мотовству, поэтому жила я в каюте с четырьмя соседками. Как только мы вышли в море, начался сильный шторм, и все мучились морской болезнью. Мой желудок оказался крепче, но находиться в каюте с четырьмя страдалицами было невыносимо. И я устроилась ночевать в коридоре, где стоял широкий диван.

К счастью, в первом классе путешествовал мой крестный, Джон Марриотт, друг отца по Шотландской гвардии. Он каждый вечер приглашал меня на ужин. Он женился на очень богатой женщине, Момо Кан. Чемоданы от «Луи Виттон» с ее нарядами громоздились в коридоре. Каждый вечер я уходила от несчастных соседок и проводила вечер с Джоном и Момо, ужинала в роскошном ресторане, где подавали черную икру в огромных серебряных ведерках. А потом я снова возвращалась в третий класс и ночевала в коридоре. Так было всю мою жизнь – то что-то исключительно гламурное, то нечто настолько далекое от гламура, что оставалось лишь дивиться, не приснилась ли мне вся эта роскошь.

В Нью-Йорке меня встретила сестра Момо и подруга моей матери, миссис Райан. Ее дочь Джинни вышла замуж за Дэвида Эйрли, моего любимого кузена Огилви. В Соединенных Штатах я знала только ее одну. Мисс Райан жила в роскошном двойном пентхаусе в Верхнем Ист-Сайде напротив Ривер-Клаб, в том же квартале, что и Грета Гарбо. Окна ее пентхауса выходили прямо на Гудзон.

Когда я сказала мисс Райан, что собираюсь отнести свои образцы в знаменитый универмаг «Сакс», она вежливо промолчала. Когда я вернулась совершенно подавленной, она не удивилась. В «Сакс» никого с улицы не принимают. Возможно, в Англии продукция Холкем уже завоевала репутацию, но в Нью-Йорке я оказалась мелкой рыбкой в пруду. Суровая секретарша сообщила мне, что в ближайшие полгода никого не принимают.

Миссис Райан была постоянной покупательницей в «Сакс». Она кому-то позвонила, и меня приняли на следующий же день. К моей радости, у меня кое-что купили. А потом я побывала в других местах – звонки миссис Райан мне очень помогли. Наибольшей популярностью пользовались кружки с изображением королевы и принца Филиппа, а также свиньи-копилки – не самые изысканные изделия. Миссис Райан ввела меня в свой круг, и меня вскоре взяла под крыло ее подруга, мисс Карлсон. Меня закружила американская светская жизнь. На роскошном поезде мы отправились в Альбукерке, где индейцы продавали украшения из бирюзы, а оттуда – в Лос-Анджелес. Там я познакомилась с С. Дж. Латтой, руководителем лондонского отделения «Уорнер Бразерс». Он тоже оказался сторонником «христианской науки». Он познакомил меня со звездами Голливуда – Бобом Хоупом, Дэвидом Найвеном, Бетт Дэвис и Дэнни Кеем. На Марди Гра^[15] меня отвезли в Новый Орлеан, где я танцевала с отцами города. Это было время открытий и приключений. А потом я объехала всю страну на скоростных и очень дешевых автобусах «Грейхаунд» – от Флориды до Кентукки и назад в Нью-Йорк. Мне страшно понравилось путешествовать. За это время я избавилась от своего наивного взгляда на жизнь.

В феврале 1953 года я завтракала с миссис Райан и другими гостями после бурной ночи танцев. Неожиданно вошла горничная и протянула мне телеграмму. Я подумала, что дома случилось нечто ужасное, но, к моему изумлению, телеграмма гласила: «ЭНН ТЫ ДОЛЖНА ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ ТОЧКА ТЕБЯ ПРИГЛАШАЮТ БЫТЬ ФРЕЙЛИНОЙ НА КОРОНАЦИИ КОРОЛЕВЫ ТОЧКА».

Все пришли в полный восторг. Телеграмму передавали из рук в руки, читали вслух. Я была очень рада, хотя вскоре мне пришлось иметь дело с последствиями чрезмерного внимания. Новости распространились быстро – миссис Райан была в восторге и хотела всем меня показать. Вскоре обо мне писали все американские газеты. Во мне стали видеть члена королевской семьи, меня просили научить правильно делать реверанс и помахивать рукой, как королева. На одном из последних балов мне преподнесли настоящий трон. Я чувствовала себя очень неловко. В газетах появились статьи с фотографиями, на которых я выглядела как олень, оказавшийся в свете фар машины. В «Вашингтон пост» статью озаглавили так: «Девушка с родословной тоже может быть красивой».

Какая ирония судьбы: только что я каталась на автобусах, и вот меня уже ожидают месяцы репетиций самой важной церемонии Британии.

Конечно, я расстроилась, что поездка моя оказалась слишком короткой, но такое предложение привело меня в восторг. В нашей семье многие были конюшими и фрейлинами, а теперь эта роль досталась мне. Я чувствовала, что мне безумно повезло: я стала избранной – потому что оказалась нужного роста и размера и была незамужней дочерью графа, герцога или маркиза. Забавно, но разрыв помолвки с Джонни пошел мне на пользу.

Бедная Кэри страшно завидовала. Завидовали мне и другие семьи. Не только я должна была принять участие в процессии, но и мама – королева попросила ее стать камер-фрау, то есть главной фрейлиной двора.

Событие это имело и неожиданные последствия: мне удалось продать огромное множество наших изделий, особенно кружек. По ним все с ума сходили. Когда мама встречала меня в Саутгемптоне, нас сразу же окружили журналисты и фотографы. Я же радостно размахивала книжкой заказов – я гораздо больше гордилась своими продажами, чем статусом фрейлины. Я сошла с корабля и сразу же оказалась в центре внимания – все хотели взять у меня интервью.

Глава четвертая
Коронация

В мае мы с мамой приехали в Лондон и остановились у Га. Во второй половине мая нам предстояло двенадцать репетиций в Вестминстерском аббатстве. Кэри дулась, зато отец был страшно горд и махал нам на прощание с большим энтузиазмом.

Мне предстояло стать одной из шести фрейлин. Всех я знала очень хорошо: Рози Спенсер-Черчилль была обручена с первым кузеном моей матери; родители Мэри Бейли-Хэмилтон, граф и графиня Эддингтон, были близкими друзьями моих родителей. Лучше всех я знала Джейн Вейн-Темпест-Стюарт: моя тетя Сильвия была замужем за ее дядей, а сестра Джейн, Аннабель, была лучшей подругой Кэри. Они были так близки, что, когда мать Джейн и Аннабель заболела, моя мама организовала в Лондондерри-Хаус общий бал для Кэри и Аннабель. Девушки и там ухитрились отличиться: когда герцог Глостерский попросил маму представить его им на балу, мама с ужасом обнаружила, что девушки сбежали в ночной клуб. Я бы не осмелилась даже подумать о таком, но Кэри всегда была настоящим сорванцом.

С двумя фрейлинами, Джейн Хиткот-Драммонд-Уиллоуби и Мойрой Хэмилтон, я никогда не встречалась. Мы не сразу познакомились, потому что репетиции, организованные герцогом Норфолком, были мероприятиями официальными и времени на болтовню не оставалось. На репетиции мы приходили в черных костюмах, шляпках и перчатках, совсем как наши матери.

Как наследный граф-маршал, герцог Норфолк уже организовывал коронацию Георга VI. Он ничего не пускал на самотек. У него все было строго определено: 94 графика – каждая часть церемонии была расписана по минутам, все движения и перемещения. Он учел даже такую мелочь, что его собственную лысину нужно несколько раз припудривать, поскольку церемонию планировалось снимать с воздуха. Нужно было предусмотреть множество деталей. В репетициях участвовало огромное множество людей, в том числе комментатор «Би-би-си» Ричард Димблби, которому предстояло вести репортаж в прямом эфире. Он был настолько предан своему делу, что переехал из дома на собственную яхту, которую пришвартовали у Вестминстерского причала – Ричард хотел находиться максимально близко к аббатству.

Роль фрейлин заключалась в том, чтобы нести шлейф королевы, пурпурный шестиметровый бархатный шлейф, отороченный горностаем. Таким образом, мы вшестером шли прямо за королевой. Правительница гардеробной, вдовствующая герцогиня Девонширская, шла за нами, а за ней – правитель гардеробной и две камер-фрау, моя мама и графиня Юстон. За ними располагались четыре фрейлины. Роль мамы была сугубо церемониальной, но вдовствующей герцогине досталась роль активная: как правительница гардеробной, она должна была помогать пятому маркизу Чолмондели, лорду обер-гофмейстеру, в организации переодевания королевы.

Маркиз Чолмондели был невероятно красив. Он явно гордился своей красотой – всегда сидел очень прямо, слегка склонив голову набок. Проблема заключалась в том, что сам он совершенно не умел справляться с крючками и петлями. Похоже, что он никогда не одевался сам, не говоря уже о том, чтобы одевать кого-то еще. Герцог Норфолк терпеливо показывал ему, что делать, но с каждым разом у герцога выходило все хуже. Герцог вышел из себя и в конце концов приказал заменить все крючки и петли кнопками.

После коронации я спросила королеву, справился ли маркиз со своей задачей. Она ответила, что это было очень неприятно: каждый раз, застегивая кнопку, маркиз сильно ее толкал.

Казалось, что моей разъездной торговли никогда и не было. Вместо того чтобы разворачивать керамические кружки в американских магазинах, я занялась совсем другим. Меня учили ходить, стоять, держать шлейф, двигаться вместе с королевой и раскладывать шлейф вокруг нее во время церемонии. Королева принимала участие в десятках репетиций, но, поскольку ей нужно было репетировать и другие моменты церемонии, вместе с нами она вышла лишь во время генеральной репетиции. В ее отсутствие мы шли за герцогиней Норфолкской. Позже принц Чарльз сказал мне, что как-то вошел в кабинет матери и увидел ее за столом – с короной на голове. Принц спросил, что она делает, и она объяснила, что корона очень тяжелая и ей нужно привыкнуть к этому весу.

Одна из репетиций с участием королевы проходила в Букингемском дворце. Королева, которая всегда стремилась вникнуть во все мелочи, задавала герцогу Норфолку очень много вопросов и внимательно слушала ответы. Она ходила взад и вперед по Белой гостиной, а мы следовали за ней – шлейф заменяла искусно задрапированная штора.

Вот уже десять дней у нас каждый день были репетиции, на которые мы должны были являться в черных костюмах. Когда наконец появилось мое платье, я пришла в неописуемый восторг. Все шесть фрейлин были одеты в одинаковые платья от Нормана Хартнелла^[16] – из шелка цвета слоновой кости с золотой вышивкой. Платья еще не посадили на подкладку, и изнанка вышивки страшно царапалась. Кроме того, платья были очень узкими. Но, несмотря ни на что, они выглядели великолепно. Мы были счастливы. Очень красивым был и головной убор: золото и жемчуг, как у подружек невесты на свадьбе королевы пятью годами раньше.

Хотя я много раз примеряла платье, впервые надела его по-настоящему на генеральную репетицию в Вестминстерском аббатстве. Герцог Норфолк велел нам всем надеть платья, но прикрыть их, чтобы дизайн остался секретом. К несчастью, в самом конце репетиции я спускалась по лестнице, и ветер распахнул мою шаль, продемонстрировав всем мое платье. Тогда я не понимала, что фотографы дежурят повсюду. И на следующий день моя фотография появилась на первых страницах всех газет с подписью: «Она не знала, что это секрет». Я пришла в ужас. Мне казалось, герцог Норфолк позвонит и сообщит, что меня отстранили. К моему глубокому облегчению, герцог не только не отстранил меня, но и вообще не упоминал об этом происшествии.

За несколько дней до коронации в Лондон приехали мои сестры. Они остановились у Га, и та изо всех сил старалась сделать так, чтобы они не чувствовали себя исключенными из общего празднества. Квартира у нее была невелика, а мама, занятая репетициями, спохватилась слишком поздно – когда она решила забронировать номер в отеле, оказалось, что во всем городе нет ни одного свободного номера. Мы отправились к моему дальнему родственнику Джеку – его квартира удобно располагалась на Беркли-сквер, довольно близко к Букингемскому дворцу. К сожалению, спальня в квартире была всего одна, и ее заняла мама. Мне пришлось спать на матрасе на полу, а бедный дядя Джек вообще съехал. Ему было не привыкать: в бытность свою камергером королевы Марии он следовал за ней по всем резиденциям, избавляя их от лишних деревьев и плюща, чего королева требовала весьма энергично.

Мойре Хэмилтон пришлось еще тяжелее – размер ноги у нее был довольно большим, и ее матери пришлось собственноручно красить золотом коричневые сандалии. Подобрать золотые туфельки ей просто не удалось.

Накануне коронации паж доставил мне бриллиантовую брошь в форме вензеля ER с собственноручно написанной королевой запиской. Королева просила надеть брошь в день коронации. Я была в восторге – мне так повезло стать частью истории.

В ту ночь я почти не спала – я была слишком возбуждена для этого. Да и матрас на полу не способствовал сладким снам. Первые лучи пробились в квартиру и осветили мое платье, висевшее в углу. Я всю ночь пролежала в одиночестве, представляя, каким станет следующий день и прокручивая в голове все полученные инструкции. Но вот наконец наступило утро – и все закрутилось с бешеной скоростью.

К пяти утра маленькая квартирка заполнилась людьми. Нас с мамой безумно накрасили, чтобы мы хорошо выглядели в ярком телевизионном свете. При дневном свете мы обе выглядели дико – румяна такие же яркие, как помада, черные брови, как у Джорджа Роби, который изображал светских дам в комических шоу. Парикмахерша настояла на том, чтобы завить мне волосы. Это длилось целую вечность, а когда я посмотрела в зеркало, то просто ужаснулась – с этой прической я была похожа на овечку.

День выдался пасмурный. Всю ночь шел дождь, и было довольно прохладно – по прогнозу всего 12 градусов, самый холодный июньский день за сто лет. Впрочем, радио быстро вернуло наше внимание к церемонии. Комментатор Джон Снэгг восторженно сообщил, что тысячи людей всю ночь провели на улице и уже заняли места на маршруте движения процессии.

Мы с мамой надели свои платья, а Джон Снэгг напомнил слушателям, чтобы они не переключались, и сообщил, во сколько начнется прямая телевизионная трансляция.

Мысль о том, что нас увидят миллионы зрителей, безумно пугала. Я так нервничала, что не могла и крошки в рот взять. Мама уехала в Букингемский дворец, где ей предстояло позавтракать и занять место в карете рядом с графиней Юстон.

Через несколько минут после ее отъезда прибыла машина, чтобы доставить меня в Вестминстерское аббатство. Это были самые фантастические пятнадцать минут в моей жизни. Лондон являл собой невероятное зрелище. Все улицы были заполнены восторженными зрителями. Люди стояли и сидели, несмотря на дождь. После мрачных послевоенных лет это было нечто особенное. Утром того же дня было получено известие о том, что Эдмунд Хиллари достиг вершины Эвереста, и это сделало день еще более необычным. «Хиллари поднялся на Эверест!» – скандировали собравшиеся толпы. Машина подъехала к аббатству, толпа взревела, я выскользнула из машины и быстро скрылась в специально возведенной пристройке.

Когда я приехала, в аббатстве было довольно пусто. Синие ковры тщательно вычистили, герцог Норфолк занимался последними приготовлениями, тысячи стульев на всех уровнях ожидали гостей, которые должны были собраться в течение часа.

Комментатор «Би-би-си» Ричард Димблби находился здесь с рассвета. Он обозревал аббатство со своего места в трифории, а мальчики-хористы ерзали на своих скамьях. Я сразу же почувствовала их нервную энергию. Реалии предстоящего дня показались мне очень близкими и одновременно очень далекими.

Главная роль среди нас досталась Рози Спенсер-Черчилль и Джейн Вейн-Темпест-Стюарт. Они уехали в Букингемский дворец и должны были участвовать в процессии королевы. Мы вчетвером стояли вместе, наблюдая, как заполняется аббатство. Хотя нам предложили места, но там было так много очень пожилых мужчин в официальных костюмах (почти что в латах!), что мы почувствовали себя обязанными уступить свои места им.

В аббатстве планировалось пять процессий, которые после церемонии должны были соединиться в одну. Премьер-министры стран Содружества, члены королевской семьи и пэры были одеты в свою форму и яркие одеяния. Аббатство было ярко освещено. Свет телевизионных софитов создавал ощущение солнечного света, несмотря на пасмурный день. Витражи сияли, вышивки и украшения сверкали.

В зале царил приглушенный шум. Мы видели, как прибывают все новые гости. Аббатство заполнялось – тысячи людей входили через двери. Мне казалось, что перед глазами оживает сцена со средневекового гобелена. Одновременно происходило множество вещей: люди поправляли одежду или приглушенно беседовали с соседями; альтернативой сумочке стали диадемы – за ними пряталось все, от сэндвичей до маленьких швейных наборов. Надеть диадему можно было только после того, как королева будет коронована.

Среди гостей сидел Сесил Битон. Он делал наброски и фотографировал. Незадолго до десяти часов хор запел литанию. За час атмосфера в аббатстве стала очень напряженной. Предвосхищение великого события стало ощутимо почти физически.

Затем мрачный декан Вестминстера, каноны и другие священники торжественно прошли от алтаря к Большим Западным вратам. Они доставили королевские регалии в пристройку. Каждый предмет разместили на отдельном столе: ампулла^[17], скипетр, держава, корона короля Эдуарда. Эти предметы находились под присмотром лорда обер-гофмейстера с чеканным профилем и его девятилетнего пажа, виконта Алсуотера, который не мигая смотрел на исторические регалии.

Торжественная процессия приближалась к Вестминстеру. Королева в роскошной золотой карете, запряженной восьмеркой серых лошадей, должна была прибыть ровно в одиннадцать часов. Вместе с мужем, герцогом Эдинбургским, она покинула Букингемский дворец в 10:26. Королевскую карету сопровождала тысяча гвардейцев, в том числе Королевская конная гвардия. Среди них был и Джонни Олторп, конюший королевы.

Мама прибыла вместе с правительницей гардероба, вдовствующей герцогиней Девонширской. Ее невестка, герцогиня Девонширская Дебо, надела поверх шелкового платья цвета слоновой кости малиновое бархатное одеяние XVIII века. Мама сказала, что герцогиня нашла его в сундуках Чатсуорта^[18]. Это платье принадлежало пятой герцогине, Джорджиане Кавендиш, которая в свое время считалась «императрицей моды». Хотя этому наряду было уже двести лет, на церемонии оно смотрелось очень уместно – ведь и сама коронация не подвластна времени.

Зрители на улице размещались на специально построенных трибунах и криками приветствовали прибывающих гостей. Чем более знатными были гости, тем громче приветствовала их толпа. Когда в аббатство в одеянии рыцаря ордена Подвязки прибыл Уинстон Черчилль, толпа буквально взорвалась криками. Еще радостнее приветствовали королеву-мать и принцессу Маргарет, вышедших из Ирландской кареты. Принцесса Маргарет была необычайно хороша в расшитом золотом светлом платье. Королева-мать и принцесса выглядели так, словно сошли со страниц сборника сказок. К своим местам в вестибюле их проводили гвардейцы из Гренадерского полка. Там же находился предельно серьезный герцог Глостер с семьей.

Когда прибыли Рози и Джейн, мы вшестером собрались возле ступеней пристройки и приготовились ко встрече королевы. Нам выдали флаконы с ароматической солью – мы спрятали их в наших длинных белых перчатках. К сожалению, когда к нам подошел архиепископ Кентерберийский, Рози слишком энергично пожала ему руку, и ее флакон разбился. Запах распространился непередаваемый.

– Небеса пресветлые! – воскликнул архиепископ. – Что вы наделали?

Мы неприлично захихикали.

Но архиепископу было не смешно. Он вытер руки носовым платком и скрылся.

Когда толпа стала кричать непрерывно и звуковая волна покатилась со стороны набережной Виктории, мы поняли, что королева приближается. Хотя я знала королевскую семью с самого раннего детства, увидев приближающуюся золотую карету, я подумала, что мне это снится. Крики толпы еще более усилили это чувство. Когда карета остановилась, крики достигли крещендо. В этот момент казалось, что вся нация объединилась в восторге и преклонении.

Пажи вышли вперед и открыли дверцу кареты, а герцог Эдинбургский вышел с другой стороны. Он обошел нас, убедился, что все в порядке. Я почувствовала, что он очень нервничает. Он хотел, чтобы этот день стал для королевы идеальным, и был готов помочь всем, чем угодно. Но мы точно знали, что делать, а его поведение лишь усиливало напряжение.

Королева выглядела просто потрясающе. Она была идеально сложена, глаза ее сверкали. Наконец-то мы и вся нация увидели коронационное платье под парламентской мантией из малинового бархата со шлейфом, отороченным горностаем. Платье было великолепно. Норман Хартнелл создал его из шелка цвета слоновой кости, расшитого розами, чертополохом и другими символами Британских островов и стран Содружества.

Меня часто спрашивали, нервничала ли королева. Нет, она была спокойна, как всегда. Она точно знала, что делать. Она видела коронацию отца, и, хотя в тот момент была еще совсем юной, я уверена, что она все запомнила.

Как только королева вышла из кареты, мы подхватили ее малиновый шлейф. С нижней стороны к нему были пришиты специальные шелковые ручки, и бархат покрыл наши руки. На ступенях аббатства стоял герцог Норфолк в герцогском одеянии – точно так же, как в мае 1937 года на коронации короля Георга. В тот день он приветствовал юную принцессу Елизавету, а теперь, шестнадцать лет спустя, встречал ее уже в качестве королевы Елизаветы II.

Поприветствовав королеву, герцог отступил назад. Мы ждали, пока войдет принц Филипп. На него надели церемониальное одеяние. Пэры, которым предстояло нести регалии, приготовились. Герцог Норфолк организовал все так, что королева должна была дойти со своего места, помеченного красной нитью на синем ковре, до готической арки, за пятьдесят пять секунд. И в этот момент должны были раздаться фанфары.

С момента приезда королевы до ее входа в аббатство прошло пятнадцать минут. И вот церемония началась. Я стояла за королевой и чувствовала себя невероятно счастливой. Мне не верилось, что я оказалась в нужное время в нужном месте, прямо рядом с королевой. Вокруг нас воцарилась тишина. Королева стояла перед нами, в десяти ярдах от Больших Западных врат. Она повернулась к нам и спросила:

– Готовы, девочки?

Мы кивнули и пошли вслед за ней в аббатство. Это был очень нервный момент. Когда королева пошла вперед, мы поняли, что она идет чуть медленнее, чем герцогиня Норфолкская, с которой мы репетировали столько недель. Неожиданно нам пришлось подстраиваться под нее. Но мы настолько хорошо узнали друг друга за время долгих репетиций, что это не составило труда.

Через пятьдесят пять секунд королева была под готической аркой. Прозвучали фанфары, и все собравшиеся одновременно поднялись. Мы шли вслед за королевой по проходу. Хор пел семиминутный гимн Хьюберта Пэрри «Возрадовался я». Мальчики-хористы старались изо всех сил, их голоса звенели в честь великого события.

Спустя много лет я вновь пережила этот исторический день, посмотрев фильм. И каждый раз, когда я его смотрю, я подмечаю новые детали. Я каждый раз затаиваю дыхание, надеясь, что ни я, ни кто-то другой не совершит ошибки. Я точно знаю, что никаких катастрофических ошибок не произошло, и все же, когда все заканчивается и я начинаю дышать свободно, меня охватывает чувство величайшего облегчения – как в тот самый день.

Во время церемонии был один момент, который мог привести к катастрофе. Служба началась идеально. Архиепископ представил королеву собравшимся – этот этап церемонии называется Признание. Королева сделала полупоклоны на все четыре стороны аббатства – жест красивый и очень редкий (хотя королева дважды кланяется пэрам на церемонии открытия парламента). Затем королева принесла присягу на Библии, после чего началась самая торжественная часть церемонии: помазание. Помазание считается основной частью любой коронации, потому что без этого священного момента новый король или королева не могут быть коронованы. Этот момент настолько важен и священен, что, несмотря на традиционный полог, который держали над королевой четыре рыцаря ордена Подвязки, телевизионные камеры отвели в стороны. Лишь немногие – и в том числе я – видели этот священный момент.

Затем камеры вновь вернулись к королеве, а полог убрали. Хор запел коронационный гимн «Садок-священник», лорд обер-гофмейстер с помощью правительницы гардероба помогли королеве снять мантию и поверх коронационного платья надеть простое белое платье. Мы с фрейлинами стояли двумя рядами возле колонны аббатства и наблюдали, как королева подходит к алтарю и трону. И тут у меня закружилась голова.

К счастью, я стояла во втором ряду, то есть не совсем на виду. Рядом со мной стоял герольдмейстер, с головы до ног одетый в черный бархат. В руках он держал черный жезл, похожий на бильярдный кий. И он, и остальные фрейлины смотрели только на королеву, а я изо всех сил старалась справиться с головокружением, хотя в глазах у меня быстро темнело.

Как только началась церемония освящения, я почувствовала, что падаю в обморок. Понимая, что могу нарушить церемонию, я вытащила флакон нюхательных солей. К моему отчаянию, действия они не возымели. Не помогло и перебирание пальцами ног. Я думала только об одном: «Я не должна упасть в обморок! Я не должна упасть в обморок!» Я знала, что трансляцию смотрят миллионы, а то и миллиарды человек. Я не могла упасть в обморок перед всей Британской империей.

Я пошатывалась, и это заметили Джейн Вейн-Темпест-Стюарт и герольдмейстер. Герольдмейстер обнял меня и подвел к ближайшей колонне, чтобы я могла опереться на нее. Уж и не знаю, что подумал этот несчастный. Герольдмейстером был генерал-лейтенант, сэр Брайан Хоррокы, герой войны, которого Эйзенхауэр назвал самым «выдающимся британским генералом под командованием Монтгомери». И вот этому человеку нужно было сделать все, чтобы я не упала в обморок и все не испортила. С этой задачей он справился так же хорошо, как со сражениями в пустыне во время Второй мировой войны. Он буквально спас меня. Он поддерживал меня, пока я не пришла в себя – к нашему общему облегчению.

Адреналин сыграл свою роль, и мне больше не пришлось бояться обморока. Время побежало стремительно. На королеву надели золотую мантию, затем преподнесли ей шпоры, которых она, как суверен-женщина, никогда не носила. Мы стояли на одном и том же месте, пока произносили благословения и вручали регалии. Затем обер-гофмейстер застегнул кнопки на королевском одеянии и выпрямился, в очередной раз демонстрируя свой красивый профиль.

Когда королева получила регалии, настала очередь коронации. 8006 человек, собравшихся в аббатстве, одновременно поднялись на ноги. Настал момент, которого ждал весь мир. Уверена, что в конце церемонии все затаили дыхание. Архиепископ держал корону короля Эдуарда над головой королевы в вытянутых руках. Когда он возложил корону на голову новой королевы, тишину нарушило громкое пение гимна «Боже, храни королеву!». Все кричали от радости. Пэры и дамы-пэры единым жестом надевали свои диадемы и венцы.

Прозвучали фанфары. На улице раздались приветственные крики. До нас донеслись звуки артиллерийского салюта в отдалении.

Дальше все смешалось. После коронации началась церковная служба. Помню, с каким энтузиазмом я пела гимн «Восславим Господа». Затем мы отправились в часовню святого Эдуарда. В часовне королева сняла корону святого Эдуарда, которая весила два килограмма. Какое облегчение! Там же королева сменила королевскую мантию на красную бархатную мантию со шлейфом и надела более легкую Имперскую корону – ту самую, в какой она приезжает на церемонию открытия парламента.

Во время этого перерыва архиепископ Кентерберийский достал маленькую фляжечку с бренди и предложил присутствующим. Королева и другие фрейлины отказались, но я сделала глоток. Я не завтракала и все еще чувствовала себя странно. Я надеялась, что это мне поможет.

От мысли о том, что церемония почти закончилась, я почувствовала себя невероятно счастливой. Под звуки «Великолепия и пышности» Элгара мы шли по проходу вслед за королевой. Эта музыка идеально отражала радостное настроение дня. Но еще более потрясающее чувство охватило меня, когда мы вышли из аббатства и королеву приветствовал весь мир. Крики стали настолько громкими, что мне казалось, вся нация в едином порыве приветствует королеву.

Хотя на ступеньках пришлось сосредоточиться, чтобы не совершить ошибки, я очень живо помню свои чувства. Я чувствовала себя частью истории. Королева справлялась со своей ролью с блеском. К счастью, никто из нас не упал. Мы прошли в пристройку, где гостям подали «коронационного цыпленка» – рецепт был специально создан для этого дня. Я должна была умирать от голода, но могла думать только об одном: я должна находиться на своем месте и поддерживать шлейф королевы, когда она движется.

К этому времени дождь в Лондоне совсем разошелся, но люди стояли на улицах, ожидая появления королевы. Долго ждать им не пришлось. Мы помогли королеве сесть в золотую карету, а собравшиеся приветствовали ее криками. Карета поехала, и я видела, как тысячи людей машут своей королеве под проливным дождем.

Королева проехала половину Лондона. За ней в другой карете следовали Рози Спенсер-Черчилль и Джейн Вейн-Темпест-Стюарт. Нас же доставили в Букингемский дворец, где мы ожидали возвращения королевы после долгой процессии.

Во дворце мы стояли у входа, ожидая возвращения королевы и наблюдая, как прибывают гости. Мимо нас прошли все. Королева Тонга^[19] Салоте приехала в юбке из национального нетканого материала тáпа, сделанного из коры дерева. Прическу она украсила красными перьями священной птицы кула. Королева совсем промокла: она опустила крышу своего экипажа, чтобы собравшиеся ее видели – необычное, но очень популярное решение. Она прошла мимо нас с широкой улыбкой.

Люди прибывали и прибывали. И вот наконец появилась королева Елизавета. Выйдя из кареты, она повернулась к нам с волшебной улыбкой и поблагодарила за все, что мы сделали. Она сказала, что мы справились прекрасно. Мы вздохнули с облегчением. Тревожная сосредоточенность мгновенно сменилась восторгом.

В Букингемском дворце царило то же приподнятое настроение, что и в Вестминстерском аббатстве, но атмосфера была более расслабленной. Хотя событие все еще оставалось формальным, нам уже не казалось, что вся нация затаила дыхание. Без телевизионных камер было легче наслаждаться происходящим. Роль фрейлин дарила нам редкую привилегию – мы находились рядом с королевой и могли увидеть всех.

Привели принца Чарльза и принцессу Анну, и дети тут же спрятались под юбками матери. Королева не возражала. Она буквально парила в воздухе. Но, когда она сняла корону и положила на специальный столик, принц Чарльз выскочил и схватил ее с большим энтузиазмом. Кто-то (возможно, моя мама) выхватил корону из ручонок наследного принца и вернул ее на столик.

Как и в аббатстве, во дворце время текло по-своему. Вскоре мы последовали за королевой по длинному и широкому коридору к месту официальной фотосессии. Королева была так возбуждена, что бросилась бежать, и мы побежали вместе с ней. Так же неожиданно она села на красный диван в галерее, и юбки платья красиво улеглись вокруг нее. Мы сели рядом с ней. Королева принялась болтать ногами от радости, и мы сделали то же самое. Это был счастливейший момент.

Пока мы все наслаждались радостным моментом нашей жизни, принцесса Маргарет не выглядела счастливой – я заметила это в приватном фильме, который снимали специально для королевы. Много лет спустя я спросила ее об этом.

– Конечно, мне было грустно, Энн, – ответила Маргарет. – Я только что потеряла любимого отца. А в тот день я потеряла сестру, потому что у нее появились другие обязанности и она уже переехала в Букингемский дворец. Остались только я и королева-мать.

Ни принцесса Маргарет, ни кто другой не знали, что всего через пару недель после коронации ее надежды рухнут. Пресса узнает, что она влюблена в конюшего своего отца, полковника авиации Питера Таунсенда. Питер Таунсенд был отважным героем войны. Он был на шестнадцать лет старше Маргарет. Увидев, как принцесса снимает пушинку с его мундира возле Вестминстерского аббатства, журналисты этого не упустили. Разгорелся скандал, который потряс основы монархии и расколол нацию.

Но в день коронации я совершенно не замечала печали принцессы Маргарет. Я последовала за королевой в Белую гостиную, где были сделаны официальные фотографии. Сесил Битон прибыл из аббатства и подготовил два фона. Одна группа могла располагаться должным образом, пока он фотографировал другую. Королева снова надела корону. Мы стояли рядом с ней и ждали инструкций.

Герцог Эдинбургский хотел, чтобы фотографии сделал его друг Бэрон, но королева-мать так любила Сесила Битона, что настояла на своем. Герцог разозлился и начал всеми командовать. Он указывал нам, где стоять и когда улыбаться. Но и Сесил Битон становился настоящим командиром за камерой. Он терпеть не мог, когда ему мешали. Чем больше герцог пытался настоять на своем, тем напряженнее становилась атмосфера.

Герцог настаивал. То ли он не понимал, что нервирует фотографа, то ли ему просто не было до этого дела. В конце концов Битон взорвался. Он отложил камеру, посмотрел на принца Филиппа и сказал:

– Сэр, если вы хотите сделать фотографии самостоятельно, пожалуйста…

Он указал на камеру и направился к дверям. Королева была в ужасе, равно как и королева-мать. Поняв, что он зашел слишком далеко, Филипп отступил.

Когда фотографии были сделаны, королева вышла на балкон, и мы последовали за ней. Это был один из самых потрясающих моментов дня. Перед дворцом собралась огромная толпа людей. Все стояли плечом к плечу от дворца до арки Адмиралтейства и в Сент-Джеймсском парке. Как только королева вышла, толпа буквально взревела. Я почувствовала, как звуковая волна захлестывает нас на балконе.

Я стояла и думала, что начинается новая, елизаветинская эпоха. Мы пережили войну и все еще справлялись с ее последствиями, но этот день был настоящим праздником.

Мне посчастливилось увидеть такую же толпу в день шестидесятилетия коронации. И я сразу почувствовала разницу между этими людьми и теми, кто стоял здесь в 1953 году. Я поняла, что в тот день толпа не была яркой – война давала знать о себе. В стране все еще были карточки, и многие пришли в военной форме. Много лет мы с Кэри, как и многие другие, шили юбки из войлока, потому что его было много, и шить из него было легко. И когда я стояла на балконе в шелковом платье от Нормана Хартнелла, рядом с королевой, все казалось мне совершенно невероятным.

Королева явно была тронута народной любовью. Глаза ее сияли. Мы все подняли глаза к небу, когда над дворцом пролетели самолеты, покачивая крыльями в знак приветствия. Пилоты были героями войны. Они прошли через огонь и смерть, чтобы спасти нас всех от опасности. Это знали все. Благодаря их героизму этот день стал возможным. Пролет самолетов стал настоящим событием – и взглядом в будущее, и напоминанием о том, чего нам удалось избежать. Мы были свободны, и на земле царил мир. Это событие было подтверждением того, что война осталась позади. Я чувствовала гордость королевы. Нас всех объединяло чувство единства и надежды.

Когда самолеты улетели, внимание вновь переключилось на королеву: каждый раз, когда она поворачивалась, чтобы уйти, толпа начинала кричать, и она возвращалась. Люди остались у дворца, даже когда королева окончательно скрылась из виду.

Радостные крики доносились до залов Букингемского дворца. День близился к концу. Из дворца я уехала поздно вечером, но не вернуться я не могла. Зная, что после ужина королева снова выйдет на балкон приветствовать толпу, я уговорила подругу пойти со мной и присоединиться к празднующим. Несколько часов назад я стояла на балконе рядом с королевой, а теперь стала одной из толпы. Я стояла в своей войлочной юбке, махала руками и радостно кричала вместе со всеми. Конечно, королева не знала, что я была там, – я рассказала ей об этом намного позже. Она вышла на балкон в красивом вечернем платье, а мы стояли и кричали от восторга.

На этом день не кончился. Произошло нечто странное. Все придворные должны были позаботиться о ком-то из иностранных гостей. Отцу досталась королева Греции Фредерика, и она мгновенно его очаровала. Мой дядя, майор Том Харви, который в то время был придворным королевы-матери, был прикреплен к правителю Бахрейна, шейху Салману бен Хамаду бен Исе аль-Халифа, и правителю Кувейта, шейху Абдулле аль-Салиму аль-Сабаху.

Дядя Том решил отвезти их в клуб «400» – прокуренный, темный ночной клуб на Лестер-сквер. Музыка играла всю ночь. На рассвете подали завтрак. Если спиртное оставалось недопитым, на этикетке писали имя гостя и сохраняли до следующего визита. Место пользовалось огромной популярностью у тех, кто любил располагаться на бархатных креслах и пьянствовать до самого утра.

Поскольку английские аристократы это очень любили, дядя Том решил, что и шейхам это тоже понравится. Он попросил меня помочь ему развлекать гостей. Коронация настроила меня на гламурный, романтический лад. Я никак не думала, что закончу этот день в темном, прокуренном клубе с двумя шейхами. Я чувствовала себя не в своей тарелке, и поддерживать разговор мне было очень трудно.

Не знаю, что чувствовали эти люди, потому что по их лицам понять ничего было невозможно. Они не танцевали, не пили, хотя дядя Том надеялся именно на это. Почувствовав, что что-то идет не так, дядя Том принялся советоваться со мной, как же их развлечь. Шейхи щедро подарили нам дорогие золотые часы. Я не привыкла к таким подаркам, но, смутившись, приняла часы. Теперь мне стало еще более неловко – мы никак не могли отплатить им за такой подарок качественными вечерними развлечениями.

Когда я наконец улеглась на свой матрас в квартире дяди Джека, мне показалось, что весь этот день мне приснился. Но я точно знала, что запомню его на всю жизнь.

И сегодня, спустя столько лет, меня постоянно спрашивают про этот день. Я изо всех сил стараюсь передать свои ощущения, но не нахожу подходящих слов. Это был уникальный день. Когда мы вспоминаем его с другими фрейлинами, каждая вспоминает его по-своему. Но больше всех нас потрясла торжественная клятва королевы. Она поклялась посвятить свою жизнь нации. Этой клятве она остается верна всю жизнь. Она не совершила ни единой ошибки. Она – самая замечательная королева, которая действительно посвятила свою жизнь нации.

Глава пятая
В болезни и здравии

После коронации меня фотографировали для журнальных обложек. Я даже получила несколько очень странных любовных писем от незнакомцев, которые предлагали мне руку и сердце. Но я по-прежнему была одинока. Подходящего мужчину я еще не нашла.

У меня не было братьев, и противоположный пол оставался для меня загадкой. Мужчины казались старомодными, традиционными и предсказуемыми. Днем их увлекали сельские радости, а по вечерам они собирались со своими военными друзьями – естественно, женщин никуда не приглашали. Во время сезона у меня состоялись десятки коротких знакомств: Найджел Ли-Пембертон показал мне, что и мужчины бывают очень чувствительны, но Джонни Спенсер опроверг это нашим жестоким разрывом. Я уже начала думать, что все дело во мне и, пожалуй, следует согласиться выйти замуж за кого-то из зрелых друзей отца по Шотландской гвардии.

Летом 1955 года мне исполнилось двадцать два года. И тогда же на вечеринке в отеле «Ритц», устроенной лордом и леди Нортберн для своей дочери Сары, я впервые встретилась с Колином Теннантом. Я расположилась в баре с друзьями, а они знали Колина. Колин приехал со своей мачехой, Элизабет Гленконнер, которую он просто обожал: она всегда была для него идеальной матерью и ко мне тоже относилась очень хорошо. Колину я явно понравилась, потому что после той встречи он мне позвонил, и мы стали встречаться. Я испытывала чувство облегчения и восторг. Мало того что мужчина обратил на меня серьезное внимание, так это еще оказался мужчина, каких я никогда не встречала.

Колин был высоким и невероятно красивым. Мне он казался очень привлекательным. Сын второго барона Гленконнера, он рос в шотландском поместье Глен и в Лондоне – мальчишкой он жил в Адмирал-Хаусе в Хампстеде^[20]. Колин учился в Итоне, где занимался греблей, потом поступил в Нью-Колледж в Оксфорде, где пользовался большой популярностью из-за своих завтраков, куда собиралось огромное множество студентов.

После Оксфорда он поступил в Ирландскую гвардию, затем перешел в Шотландскую гвардию, а потом стал работать в семейном банке C. Tennant & Sons. Семья его была очень богата, что позволяло Колину быть щедрым. Он пользовался любой возможностью, чтобы устроить вечеринку. Он часто развлекал друзей в частном клубе своего дяди Дэвида «Гаргулья», что на Дин-стрит в Сохо. А рядом располагался еще один популярный клуб «Мандрагора». Колин входил в «круг принцессы Маргарет», состоявший почти исключительно из мужчин, которые долгие часы проводили в клубах типа «400».

У Колина были и другие интересные друзья, в том числе Люсьен Фрейд и Ян Флеминг. За несколько лет до моего знакомства с Колином он жил в Лондоне с Яном. Как-то вечером после ужина Колин с гостями читали только что написанный роман Яна, сопровождая чтение взрывами хохота. Никто не догадывался, какой культовой станет эта книга – первый роман о Джеймсе Бонде, «Казино „Рояль“».

Хотя происхождение Колина было вполне традиционным, но сочетание невероятного шарма, остроумия и интеллекта делало его уникальным. Он мало пил и не прикасался к наркотикам. Его энергия была совершенно естественной, он был веселым, творческим человеком, не похожим на других мужчин, с которыми я встречалась.

Стоило ему войти в комнату, и он оказывался в центре внимания. Люди к нему тянулись – в том числе и принцесса Маргарет. Их дружба была чисто платонической, но до знакомства со мной у Колина было несколько романов – Айви Николсон, модель, которая страстно любила Энди Уорхола; Пандора Клиффорд, бабушка Саманты Кэмерон^[21]; дочь одиннадцатого герцога Аргайла, Жанна Кэмпбелл, у которой было немало известных любовников, среди которых были президент Кеннеди и Фидель Кастро.

Обаяние Колина редко его подводило, хотя однажды такое случилось: в клубе «400» он потерпел полное фиаско с принцессой Мариной, вдовой герцога Кентского. Колин заявил, что проверить подлинность сапфира можно одним способом: его нужно опустить в воду и посмотреть, сохранит ли камень свой цвет. Чтобы доказать, что настоящие сапфиры сохраняют цвет, он предложил принцессе Марине опустить ее огромное кольцо с сапфиром в стакан с водой. Она сделала это, но, к ужасу Колина, цвет сапфира побледнел. Колин тут же заявил, что теория неверна, но принцессе это совершенно не понравилось.

И вдруг этот харизматичный мужчина обратил внимание на меня. Все лето он катал меня на своем «Тандерберде» – садиться в эту машину было страшно тяжело, настолько она была низкой. Это было не слишком весело, потому что ездил Колин со страшной скоростью, не признавая никаких правил. Мы ездили в Брей, Беркшир, устраивали там долгие обеды, гуляли по лугам и валялись в траве. В Лондоне Колин приглашал меня на ужины, знакомил с друзьями, а потом мы возвращались в его квартиру, но наши отношения никогда не заходили дальше дозволенного.

Мое представление о любви и романтических отношениях основывалось исключительно на черно-белых голливудских блокбастерах с Грейс Келли и Кэри Грант. Когда-то мама водила нас с Кэри на такие фильмы в Уэллс-некст-Си^[22]. Реальность оказалась совсем другой: романтика Колину была не близка. Хотя он был невероятно обаятелен, но совсем не романтичен. Он совсем не походил на Хитклиффа из «Грозового перевала», который был моим романтическим идеалом.

Колин обладал весьма неприятным характером, и в первые дни нашего знакомства я не раз становилась свидетелем этого. В такие моменты он всегда говорил: «Энн, когда мы поженимся, у меня не будет повода выходить из себя». Перспектива замужества меня радовала. Я не хотела отпугнуть Колина из-за таких мелочей и уговаривала себя, что именно так все и будет. Ведь он был таким замечательным человеком – и совершенно не походил на степенных друзей моего отца.

Впрочем, несмотря на лучшие намерения, Колин не переставал устраивать сцены. Когда мы впервые ужинали с его отцом, Колину почему-то показалось, что он не уделил мне достаточно внимания. Мы ехали домой, и Колин всю дорогу твердил, что отец безобразно отнесся и к нему, и ко мне. Мне же казалось, что его отец был вполне доброжелателен, но переубедить Колина мне не удалось.

Моя мама тоже была свидетельницей сцен Колина. Они отдыхали на Багамах, и она видела его истерику на яхте. Мама слышала о выходках Колина в Балморале^[23] прошлым летом. Королевская семья и придворные его недолюбливали, считая слишком взбалмошным и непредсказуемым. Мама предупреждала меня, но Колин успокаивал все тем же обещанием: когда мы поженимся, все будет по-другому.

В конце лета мы приехали в Холкем, чтобы познакомиться с моим отцом. Отец смотрел на Колина сурово и с подозрением. Но это не помешало нам в скором времени обручиться. Я приехала домой, чтобы сообщить новости отцу. Он был к этому готов и сделал вид, что не обратил ни на меня, ни на мои слова никакого внимания. Мы были в Холкеме, я гонялась за ним по бесконечным коридорам и залам, а он твердил: «Нет, нет, Энн, не сейчас». В конце концов я загнала его в угол и выложила новости. Он не отреагировал и даже не поздравил меня. Он все еще хотел выдать меня замуж за кого-то из своих друзей. Кроме того, семейство Теннантов казалось ему недостаточно знатным. Хотя семья была известна с XV века и сделала состояние на юриспруденции, а затем на землях, главным источником весьма значительных богатств стало изобретение отбеливателя в годы промышленной революции. Они были не просто торговцами – на взгляд моего отца, они были настоящими нуворишами.

Не впервые юный Кук привозил в Холкем любимого человека и наталкивался на полное неприятие родных. Когда мой дед, будущий четвертый граф Лестер, влюбился в Мэрион Трефузис, он привез ее знакомиться со своим дедом, вторым графом. Бабушка была настоящей красавицей и замечательной женщиной. Я всегда вспоминаю о ней с теплотой. Но во время знакомства второй граф Лестер притворился, что ничего не слышит и не может говорить. Взглянув на Мэрион, он нацарапал записку: «Отошли ее прочь!» – и протянул моему деду.

16 декабря 1955 года о нашей помолвке объявили в «Таймс». Отец сразу же написал Колину письмо, в котором недвусмысленно заявил, что он и дальше должен называть его и мою мать лордом и леди Лестер. Колина это совсем не порадовало. Мне было очень неловко – ведь мама давно разрешила Колину называть ее по имени.

Спустя годы я узнала, что до официального объявления принцесса Маргарет написала маме о Колине. Она разделяла мамино беспокойство, называла Колина «довольно распущенным типом», впрочем, замечала, что он «проявил хороший вкус, влюбившись в Энн», а это означает, что «он, похоже, уже исправился».

Мне об этом письме никогда не говорили, и я узнала о нем только после смерти матери. Я поняла, почему принцесса Маргарет называла Колина «распущенным». Но, как это было очень типично для них, ни она, ни мама не стали вмешиваться, а приняли мой выбор. Я понимаю, почему мама не показала мне это письмо. Трудно сказать, заставило бы оно меня задуматься или, наоборот, вызвало раздражение.

До свадьбы оставалось три месяца. Мне пришлось потрудиться – я составляла списки, организовывала все – от цветов до музыки. Кэри придумывала платья для подружек невесты. Сама я изучала свадебные платья Нормана Хартнелла и Виктора Стибела (еще один известный модельер, который шил платья принцессы Маргарет для медового месяца). Но все же я остановилась на Хартнелле: расклешенное платье из расшитого шелка было просто восхитительно.

Отец готовился к свадьбе так, словно я была его сыном. Он считал, что нужно пригласить всех работников поместья и фермеров-арендаторов. Для них устроили три шатра в парке, и в каждом был свадебный торт. Основной прием должен был проходить в парадных апартаментах замка.

Перед свадьбой стали съезжаться гости, в том числе множество работников поместья Глен в Шотландии – многих из них Колин вообще ни разу не видел. В длинной галерее выставили свадебные подарки. Королева и принц Филипп подарили нам серебряную чернильницу, а королева-мать – небольшое золотое зеркальце. Посмотреть на подарки приходили все, кто жил поблизости.

21 апреля 1956 года мы поженились в церкви Святой Витбурги в поместье Холкем. Я снова стояла на мраморных ступенях, как на первом балу, но на сей раз на мне было свадебное платье Нормана Хартнелла и очень красивое бриллиантовое колье Куков, а не платье дебютантки из парашютного шелка. И мне не нужно было разносить шампанское работникам, лишь бы меня не пригласили танцевать. В тот день я была невестой Колина Теннанта, настоящей звезды светского мира. И я вот-вот должна была стать независимой замужней дамой.

Отцовский «Роллс-Ройс» сверкал. Наш шофер Смит провез нас через парк к церкви. Отец очень нервничал из-за всяких мелочей. Мама уже была в церкви – она проследила за цветочным убранством, и все было очень красиво.

Служба прошла как в тумане, но я помню, как мы вышли из церкви и как нас приветствовала огромная толпа. Посмотреть на нас пришли жители соседних деревень. Всем хотелось увидеть не только нас, но главным образом принцессу Маргарет и королеву-мать. Королева-мать в мехах улыбалась и приветливо махала собравшимся. Королева на свадьбу не приехала – она отмечала день рождения, отец не учел этого, когда назначал дату.

Я была рада, что приехала принцесса Маргарет. После моего первого бала мы виделись нечасто. Она много времени проводила в Лондоне, любила бывать в ночных клубах, а я предпочитала заниматься нашей керамикой в Холкеме.

Нас сблизил Колин – так возобновилась дружба, которая продлилась всю жизнь. Но на свадьбе принцесса была довольно мрачной. Она сказала, что ненавидит свадьбы подруг – круг неженатых мужчин, с которыми можно было отправиться в ночной клуб, неуклонно сокращался, и каждая свадьба напоминала ей, что сама она все еще не замужем. На нашей свадьбе она напоминала суровую медсестру в темно-синем пальто, синей шляпе и перчатках. Тогда она еще не знала, что через четыре года выйдет замуж за Тони Армстронга-Джонса, который делал фотографии на свадьбе.

Хотя Тони учился в Итоне и Кембридже, мой отец считал фотографов ремесленниками и довольно грубо называл его «Тони Щелкун». Он не пригласил его на свадебный обед. Тони обед подали внизу, а его будущая невеста была почетным гостем на банкете. Тони сделал чудесные фотографии. Мы пригласили его именно по этой причине – он считался одним из лучших фотографов своего времени и был буквально нарасхват. Но и ему сразу не понравился Колин, и эта неприязнь с годами стала все более заметной. Должна сказать, что официальным фотографом на свадьбе хотел быть Сесил Битон, когда же отец сказал, что уже пригласил Тони, Сесил был очень разочарован. Отец решил пригласить его в качестве гостя, и Сесил сделал замечательные фотографии, но потом прислал отцу счет, чем очень его огорчил.

Мы с Колином вернулись домой из церкви на «Роллс-Ройсе». По традиции мы объехали весь парк и деревню, чтобы нас все видели. На холме в деревне машина заглохла. Сразу же собралась большая толпа. Все старались заглянуть в окна машины. Я почувствовала себя очень неловко и сказала:

– Смит, пожалуйста, поторопитесь. Вы не можете завести машину? Сидеть здесь довольно неприятно.

Смит был смущен, но ему все же удалось завести машину, и мы благополучно поехали дальше.

Мы поприветствовали гостей, произнесли тосты и разрезали торты во всех трех шатрах, а потом и в парадных апартаментах. Затем сделали фотографии – солнечный день подходил для этой цели как нельзя лучше. Мне было очень хорошо, хотя чем дальше, тем больше я нервничала. Думаю, у каждой невесты в день свадьбы бывает такой сюрреалистический момент. Я с тревогой думала о первой брачной ночи – тревога еще больше усилилась, когда мы с Колином покидали Холкем. Большинство невест моего происхождения в те годы были девственницами. За исключением неудачного романа с Джонни Олторпом, у меня вообще не было никаких романтических отношений.

Мама рассказывала мне про секс. Мне тогда было одиннадцать лет, и я должна была ехать в пансион. У меня еще не начались месячные, поэтому мама рассказала мне и об этом тоже. Рассказ она начала с нашей собаки, Бисквит:

– Помнишь, как мы отослали Бисквит из дома, когда у нее начала течь кровь? И с тобой тоже вскоре произойдет то же самое.

А потом мама добавила:

– Когда ты станешь взрослой, то выйдешь замуж. Помнишь, как папин лабрадор забрался на Бисквит? Вот то же самое происходит, когда ты выходишь замуж и занимаешься сексом – только при этом ты, скорее всего, будешь лежать в постели.

И ничего больше мне никто не рассказывал.

Наступил вечер. Я поднялась в мамину спальню, чтобы сменить свадебное платье на синее шелковое. Я надела легкое пальто, шляпу и перчатки, и тут меня охватил ужас: я поняла, что покидаю не просто родной дом, а всю мою привычную жизнь. Моя истерика маму не удивила.

– Я думала, что так и будет, – сказала она. – Это начало совершенно новой жизни.

Она сказала, что понимает мои чувства. Она сама чувствовала то же самое, когда выходила замуж в девятнадцать лет – я же была намного старше, мне было уже двадцать три. Когда я спустилась, Колин заметил мои покрасневшие глаза. Думаю, его это расстроило, потому что всю дорогу от Холкема до небольшого аэродрома он молчал. Маленький частный самолет доставил нас в Кройдон, там наши паспорта проверили, и мы вылетели в Париж – первый пункт назначения нашего полугодового медового месяца. До отеля «Лотти» рядом с Триумфальной аркой мы добрались среди ночи. Я была измучена, и больше всего мне хотелось рухнуть в постель. Но у Колина были другие планы. Увидев, что в нашем номере две односпальные кровати, он пришел в ярость.

Он спустился в вестибюль и привел в ужас несчастного ночного портье. Тот никак не мог понять, почему этот импозантный англичанин потрясает кулаками и орет во все горло, не заботясь о том, что его крики перебудят всех гостей. Вскоре портье понял, что успокоить буйного гостя можно только одним способом – доставить из подвала двуспальный матрас. Матрас пришлось тащить на пятый этаж по лестнице. Колин орал, не переставая, и разбуженные гости стали выглядывать в коридоры. В конце концов на две наши кровати водрузили грязный, продавленный двуспальный матрас, а несчастный француз буквально с ног свалился от усталости.

Все это время я молча сидела в номере, сжимая свою шелковую сумочку обеими руками. Я не знала, чего ждать дальше. К моему изумлению, Колин рухнул на кровать и через пару минут захрапел. Я ничего не понимала. Колин уже нарушил свое обещание – прошло несколько часов после свадебной церемонии, и я уже стала свидетельницей его первой истерики.

Хотя первая брачная ночь не удалась, все произошло утром. И первая попытка секса оказалась не такой приятной, как я рассчитывала. Все было неловко, больно и совсем не романтично. Колин явно был недоволен, и я чувствовала себя ужасно. Я знала, что у него было немало женщин, что он был завсегдатаем у миссис Фезерстонхо, которая управляла одним из самых роскошных борделей Лондона, «дамами» которого были жены викариев^[24] – они так подрабатывали днем, а вечерами возвращались к цивилизованной жизни.

Думаю, он никогда еще не был в постели с девственницей. Вместо того чтобы научить меня, он только ругался. Он не облегчил мне физическую сторону брака. У него имелся альтернативный план. День мы провели в Лувре, хотя особого удовольствия от этого не получили.

– Вечером тебя ждет сюрприз, – объявил Колин.

Я думала, что меня ждет «Ритц», «Палас» или «Ле Гран Вефур», поэтому надела лучшее платье и с радостью ждала сюрприза. Но машина поехала куда-то на окраину, и я начала нервничать.

Еще вчера я стояла в церкви в свадебном платье и произносила брачные обеты в присутствии королевы-матери, принцессы Маргарет и сотен гостей, а теперь такси везло меня куда-то на окраину Парижа, все дальше от того места, где я надеялась оказаться. Колин всю дорогу твердил только, что меня ждет сюрприз, и от этого я нервничала еще больше.

Мы остановились возле совершенно отвратительного, грязного маленького отеля, где странно пахло. Мы поднялись по лестнице, вошли в комнату и уселись на красные бархатные кресла. И тут Колин преподнес мне «сюрприз»: прямо перед нами обнаженная пара занималась сексом.

Я получила консервативное воспитание. Я приехала в изысканном вечернем шелковом платье. Это был первый день моего медового месяца – и тут такой сюрприз! Почему Колин решил, что это хороший сюрприз, почему он решил, что мне это понравится, я не знаю до сих пор. Мы сидели рядом, но, к счастью, не видели друг друга в креслах. Я откинулась на спинку и сидела очень прямо, зажмурив глаза и боясь увидеть, что Колин делает рядом со мной.

Сплетенные бледные тела французской пары на постели были самым непривлекательным зрелищем, какое только можно представить. Мне это показалось просто отвратительным. Нас спросили, не хотим ли мы присоединиться. Я вежливо отказалась. Они с недоумением продолжили. Закончив, они поднялись и вышли. Мы с Колином остались в креслах. Мы не произнесли ни слова. Я думала только о том, что такой медовый месяц должен продлиться шесть месяцев. Шесть месяцев. Как это выдержать?!

Из Парижа мы на лайнере «Королева Мария» отправились в Нью-Йорк. В первый же вечер на борту Колин вышел из себя. Он кричал и ругался. Мне следовало бы к этому привыкнуть, но в тот момент это стало для меня настоящим шоком. На сей раз все дело было во мне. Мой отец всегда был сторонником свежего воздуха. Он вечно требовал, чтобы я спала с открытым окном. Как только мы вошли в каюту, я открыла маленький круглый иллюминатор. Ночью, когда мы вышли в открытое море, волна захлестнула корабль – и нас в нашей каюте. Колин буквально взбесился. Он орал, что я сделала это нарочно. А потом он простудился – естественно, пока он не почувствовал себя лучше, он постоянно напоминал мне о той злосчастной волне. Пока Колин лежал в постели, я была предоставлена сама себе, и это было большим облегчением. Я ходила в кино, по магазинам и ресторанам. Иногда я просто сидела и с удовольствием наблюдала за людьми – десятки очень зрелых дам прогуливались по палубе в роскошных драгоценностях в сопровождении молодых жиголо. К моменту прибытия в Нью-Йорк Колин выздоровел, и мы отправились прямо на Кубу, охваченную политическими беспорядками. Популярность Фиделя Кастро росла, но президент Батиста все еще удерживал власть в своих руках. Хотя отель, где мы остановились, был недостроен, и комаров повсюду было огромное множество, медовый месяц стал налаживаться. Больше никаких неприятных сюрпризов – мы с Колином наконец поладили. Он немного успокоился, но все изменилось, когда он потащил меня на петушиные бои.

Петушиные бои играют важную роль в социальной жизни Кубы (или, по крайней мере, играли в то время). Мы вместе с другими зрителями сидели вокруг круглого ринга в темной комнате, освещенной лишь несколькими тусклыми лампочками. На ринге бились два петуха, их подбадривали хозяева. Я не ощущала ни азарта, ни восторга: петушиные бои оказались развлечением не для меня. Да и атмосфера в зале царила весьма напряженная. Памятуя о печальном парижском опыте, я опасалась чего-то худшего. Мне неприятно было смотреть, как мужчины жестоко провоцируют петухов – дергают их за перья, кричат на них, заставляя раздувать грудь. Разъярив петухов в достаточной степени, они выпустили их на ринг – просто швырнули друг на друга, чтобы началась драка. И драка должна была начаться. Но на этот раз один из петухов не бросился на противника, а взлетел и кинулся ко мне. Я была единственной светловолосой зрительницей. Думаю, петух принял мои светлые волосы за солому. Я и моргнуть не успела, как петух уселся мне на голову и вцепился в скальп. По моей щеке потекла кровь. Колин пришел в ярость. Он орал, что я все ему испортила, что он сделал большую ставку и из-за меня лишился денег. Вскоре вся толпа орала на меня, петух все сильнее вцеплялся мне в волосы, а я была в полном ужасе.

Но на этом мои испытания не кончились. Медовый месяц превратился в череду неприятных ситуаций. Мы решили отправиться в Йеллоустон, штат Вайоминг. Дорога была длинной, и в поезде Колин снова вышел из себя – на сей раз во время карточной игры. Поезд совсем не напоминал Восточный экспресс, так что заняться в дороге было нечем. Большую часть времени мы проводили в своем купе. Там было очень тесно, даже когда Колин сидел, а я лежала на полке, которую можно было поднимать с помощью рычага, чтобы освободить место. Мы оба любили играть в карты, но оставалась одна проблема: Колин не любил проигрывать. Мне выпали удачные карты – намного лучше, чем у него. Я молилась, чтобы плохие карты выпадали мне, но удача была на моей стороне. Я выигрывала и чувствовала, как меняется настроение Колина. В конце концов он взорвался, вскочил и сознательно дернул рычаг. Полка, на которой я лежала, поднялась, придавив меня к стене. Руки и ноги мне буквально расплющило, и я больно ударилась головой.

К счастью, на этот раз Колин понял, что причинил мне боль – это было удивительно после всех тяжелых событий нашего медового месяца. Он извинился, проявил сочувствие, поспешил за помощью. К счастью, Йеллоустон был последним в программе нашего медового месяца. Так закончилось мое боевое крещение. Медовый месяц пришлось сократить, потому что я почувствовала себя неважно – я забеременела. Это стало для меня облегчением. Я так боялась, что наше путешествие затянется, и домой возвращалась с радостью. Когда мы уезжали из Йеллоустона, меня охватило мучительное чувство. Я боялась, что такой будет вся моя оставшаяся жизнь – сплошная череда неприятных ситуаций.

Все началось в Париже, и с тех пор в этом городе я никогда не могла почувствовать себя комфортно. Когда мы с Колином приехали туда снова, он отвел меня на шоу, где мужчина занимался сексом с ослом.

Глава шестая
Абсолютная ярость

Колин был человеком крайностей. Его поступки трудно было объяснить, еще труднее понять. Одно можно было сказать определенно: он никогда не был скучным. Он знал огромное множество историй, любил устраивать вечеринки и обожал яркую одежду. Его любимый костюм был сшит из разной шотландки – он называл его «сборищем кланов». Он мог несколько раз за вечер переодеться, причем весьма экстравагантно. Как-то раз мы обедали с нашим другом, Патриком Планкетом. Колин был с головы до ног одет в ПВХ. Я видела, что ему очень жарко, но он категорически отказывался снять пиджак. Через несколько минут он упал в обморок. Но это лишь добавило ему театральности. Ему нравилось привлекать внимание и шокировать людей. В самолетах он переодевался прямо в проходе, не обращая внимания на других пассажиров. Ему не составляло труда устроить сцену на людях. Но я вышла за него замуж и должна была принимать его таким, каков он есть. Колин мог быть обаятельным, злым, приветливым, безумно веселым, хрупким, интеллигентным, испорченным, чутким или любителем манипулировать окружающими. Мне пришлось узнать все стороны его натуры.

Мы вернулись из нашего медового месяца через три месяца вместо шести, и нам негде было жить. Я ждала нашего первого ребенка, и Колин предложил поселиться у его матери, Памелы. Памела мне нравилась, но я опасалась начинать семейную жизнь в обществе свекрови, которая отличалась весьма резким характером.

Памела тоже любила наряжаться, рассказывать анекдоты и быть в центре внимания. Машину она водила еще хуже, чем Колин. Она могла стремительно развернуться, не посмотрев в зеркала. Если на дороге оказывались пешеходы, она не обращала на них никакого внимания – вообще не замечала. Как-то раз мы с Колином шли по дороге рядом с ее домом. Мимо нас пронеслась машина, сбивая зеркала у всех припаркованных машин.

– Господи! – воскликнул Колин. – Этот водитель хуже моей матери!

И он тут же понял, что это была машина его матери.

Памела показывала плохой пример сыну, который и без того не признавал никаких границ. Мне казалось, что ее буйный характер, равно как и характеры других членов семьи, вплелись в ДНК Колина наряду с острым деловым чутьем, сформировавшимся еще в годы промышленной революции. Прапрадед Колина, Чарльз Теннант, первый барон Гленконнер, в 1798 году придумал отбеливающий порошок, на котором сколотил огромное состояние. Семье удалось не только сохранить, но и приумножить богатство, несмотря на безумные выходки представителей других поколений.

Семья была чрезвычайно эксцентричной: здесь ломтики поджаренного бекона могли использовать в качестве книжных закладок, по ночам любили лазить по крышам Глена, а в дом могли въехать прямо на лошади. Бабушка Колина по отцовской линии, Памела Виндэм, была одной из трех сестер, которых Джон Сингер Сарджент увековечил на картине «Три грации», ныне хранящейся в нью-йоркском музее Метрополитен. Хотя две Памелы не были кровными родственницами, они были поразительно похожи. Как все родственники Колина, они обладали невероятным шармом и с легкостью могли очаровать любого. Они вели себя как избалованные дети, вне зависимости от возраста. Памела Виндэм могла молча выскочить из-за стола, если ей казалось, что ей уделяют недостаточно внимания. Колин часто рассказывал, что в ярости она могла упасть на пол и вцепиться зубами в ковер. Своего сына, дядю Колина Стивена Теннанта, она долго одевала как девочку, потому что хотела иметь дочь, а не сына.

Когда вскоре после свадьбы Колин впервые познакомил меня с дядей Стивеном, я была в шоке. Мы приехали в его особняк в Уилтшире, Уилсфорд-Мэнор. Нас встретили управляющий и экономка, мистер и миссис Скалл. Они говорили о Стивене как о ребенке, хотя ему было уже за шестьдесят.

– Мистер Стивен наверху, – сказали нам. – Он жаждет видеть вас.

Дом был очень старым. Повсюду я видела пыльные рыбацкие сети, ракушки, коллекции перьев, искусственные цветы и огромные канделябры. Мы поднялись наверх и подошли к спальне дяди Стивена.

– Входите же! – раздался голос из-за двери. – Входите же, дорогие! Как приятно вас видеть.

Мы вошли. Дядя Стивен лежал на постели. Наверное, в молодости он был красив, но все это осталось в прошлом. Толстый, сильно накрашенный, он демонстрировал себя в окружении ракушек и цветов. Следом за нами вошел мистер Скалл. Он поднялся по лестнице с большим подносом, на котором стояли серебряный заварочный чайник, чайник с кипятком, чашки и блюдца. Дядя Стивен томно посмотрел на меня и сказал:

– О, Энн, дорогая, у меня просто нет сил. Вы не можете стать мне матерью?

Я с трудом подняла тяжелый чайник и принялась разливать чай, а дядя переключился на Колина.

– Ты что-то бледен, мальчик мой. Ты забыл, что я тебе говорил? Нужно слегка подкрашивать веки и пользоваться розовой помадкой.

Дядя Стивен потянулся за своей косметичкой и поманил Колина к себе. Я с ужасом смотрела на них.

– Иди же сюда, дорогой! – с этими словами дядя Стивен накрасил Колину губы.

Я думала, что он слишком слаб, чтобы подняться с постели, но оказалось, что он совершенно здоров, но не любит подниматься с постели. Из дома он выходил только в июне, чтобы полюбоваться своими розами.

– В мире не на что смотреть, но перед розами устоять я не могу, – пояснил он.

Я думала, что Колин – человек необычный, но сразу же поняла, что переоценивала собственного мужа.

Когда мы уезжали, дядя Стивен стиснул мои руки и сказал:

– Энн, вы чудесная малышка. Я общаюсь только с теми, кого люблю по-настоящему. Думаю, вы получите от меня пару писем.

К моему ужасу, он начал засыпать меня письмами. Письма отвратительно пахли – он прилагал к этому большие усилия: в каждом конверте лежал шелковый платок, пропитанный духами. Уж и не знаю, что думал почтальон. Письма сопровождали непристойные рисунки, изображавшие моряков в облегающих брюках. Похоже, дядя Стивен думал, что мне будет приятно любоваться крупными пенисами. Я прятала эти письма, не желая, чтобы горничная подумала, что я поощряю вульгарную переписку с пожилыми родственниками Колина.

Мать дяди Стивена, Памела, входила в группу аристократов «Души». Они отличались свободой нравов, острым интеллектом и не желали являться частью традиционного светского общества. В молодости дядю Стивена считали «самым ярким» в кругу «яркой молодежи». Прежде чем остепениться в браке, Колин был душой «кружка принцессы Маргарет». Он жил так, как вся его семья, и его эксцентричности не следовало удивляться.

Неудивительно, что жизнь с Колином и его матерью в первые три месяца нашего брака оказалась почти такой же тяжелой, как и медовый месяц. Однажды я спросила у Памелы, как обращаться с Колином, когда он выходит из себя. И она объяснила, что успокоить его очень легко:

– Достаточно лишь сварить ему чашку какао перед сном.

Я не могла понять, то ли она ничего не хочет видеть, то ли Колин позволяет себе подобное только в отношениях со мной. Я точно знала, что какао мне не поможет.

К счастью, довольно быстро наш друг Патрик Планкет, который был настоящим фаворитом королевы, ее конюшим, а впоследствии дворцовым экономом, предложил нам поселиться в доме его брата, пока тот находится в Африке. Оставив Памелу в Лондоне, мы переехали в Кент, и там в феврале 1957 года родился наш старший сын, Чарльз.

Мы с Колином были в восторге. Чарли был прекрасным ребенком, да еще и мальчиком. Я мгновенно обеспечила Колина наследником. Все испытывали подлинное облегчение.

Жизнь постепенно устоялась. Каждое утро Колин отправлялся с вокзала Вест-Мейлинг в Сити, где работал в банке отца. Он носил котелок и всегда брал с собой зонтик – типичная форма Сити в то время. Я оставалась дома с Чарли и организовывала различные благотворительные мероприятия – благотворительность очень меня увлекала. Такой и должна была быть наша жизнь.

Но за пристойным фасадом у Колина скрывалась тайная личность, которой я так и не сумела понять. До свадьбы мне никто не сказал, что у него было два нервных срыва, и любимая его (и тоже весьма эксцентричная) тетушка Клер лечила его в швейцарской клинике. Однажды он босиком и в пижаме прибежал через весь Лондон в больницу, утверждая, что у него остановилось сердце. Похоже, своим заявлением он немало удивил врачей – вряд ли он бы добежал до больницы, если бы это действительно было так.

Но в Колине было немало хорошего. Он научил меня такому, чего я никогда не знала. Он был лучшим собеседником в мире, и его истории всегда были очень живыми и яркими. Когда он пребывал в хорошем настроении, сравниться с ним не мог никто. Проблема заключалась в том, что, даже когда он был веселым и интересным человеком, я не переставала думать, когда его настроение изменится. А менялось оно очень быстро. Колин, как оборотень, мог взорваться в любую минуту. Любая мелочь могла вызвать его яростный гнев. Однажды в офисе банка он так пнул витражное стекло, что перерезал себе артерию на ноге. Вот так он пытался бросить курить.

Обычно его выводило из себя что-то тривиальное. Стоило ему завестись, и он требовал, чтобы я не шевелилась, пока он не успокоится. Если я двигалась, это бесило его еще сильнее. Я научилась замирать, как кролик, и затаивать дыхание, пока он не успокаивался. А потом он вел себя так, словно ничего не случилось. Во время газовой атаки люди надевают противогазы, под дождем раскрывают зонтики – у любой проблемы есть свое решение и защита. Но с Колином мне ничего не помогало.

Вскоре после нашей свадьбы, выведенная из себя истериками Колина, я уехала к маме. Я думала, что совершила ужасную ошибку, выйдя за него замуж. Не знаю, чего я ждала от мамы, но она мгновенно пресекла любые мысли о разводе, однозначно заявив мне:

– Возвращайся домой. Ты – его жена.

Думаю, она понимала: стоит ей проявить хоть малейшее сочувствие, я уцеплюсь за это. Но я была замужем, ожидала ребенка, и развод в таких обстоятельствах был не лучшим решением. Так мама справлялась со всем: она просто подхватывала все, что швыряла в нее жизнь. Так делали все. Мама демонстрировала мне хороший пример – практичность у нее всегда брала верх над сентиментальностью, а отрицание она предпочитала конфликтам.

И я послушалась. Я вернулась к Колину и смирилась с судьбой. Он всю ночь не давал мне спать – улегся на полу, свернулся калачиком и что-то бесконечно говорил. Я к такому не привыкла. И неудивительно – ведь у меня не было опыта общения со взрослым мужчиной, который ведет себя подобным образом. Колин никогда не вел себя нормально. Он не принимал ничего, что всем остальным казалось совершенно разумным. Он терпеть не мог театр, потому что не мог выдержать антрактов, и всегда уходил со второго действия. Он редко ел с тарелки, предпочитая есть из бумажных пакетов. Одно время он не ел ничего, кроме мармеладных яиц, чего я понять никак не могла. А еще он любил покупать домá. Мне пришлось научиться принимать и мириться с этим, как и с другими его выходками – у меня просто не было выбора. В любой момент он мог заявить, что купил новый дом и нам нужно переезжать – порой сразу же после переезда в очередной дом. Он никогда со мной не советовался, и я просто привыкла. Не могу сосчитать, сколько домов у нас было в Лондоне.

Отец это заметил и предложил мне купить одну из освободившихся ферм в Холкеме, чтобы у меня был собственный дом. Он думал, что это облегчит мою жизнь. Свободны были две фермы. Одна находилась прямо на болотах – красивый дом в голландском стиле. Но я представила себе мрачные, промозглые зимы и болотных ведьм и выбрала другую, расположенную в нескольких милях от Холкема. Я купила этот дом со значительной скидкой. Колин, который полностью контролировал наши дома в Лондоне и отделывал их по своему вкусу, не спешил приезжать в мой дом. Но когда я закончила отделку, то мне захотелось показать ему свой дом – я им по-настоящему гордилась.

Ванные в доме были совершенно новыми, и полы в них были застланы коврами. Когда Колин впервые приехал в мой дом, я накрыла ковры пленкой: в ванне Колин всегда так сильно плескался, что все полы вечно были залиты водой. Но, увидев в ванной комнате пленку, Колин пришел в ярость.

– Ты постелила пленку из-за меня?! – шипел он. – Ковры тебя дороже меня! Как это типично!

С этими словами он оделся и выскочил из дома. Я не знала, куда он отправился. Потом я вышла на улицу и услышала стоны, доносившиеся из ветхой сельскохозяйственной постройки на другой стороне дороги. Я пошла на шум и, к своему ужасу, увидела Колина. Он сидел на корточках за двумя ржавыми тракторами. Выходить он категорически отказался. Меня охватила паника – не дай бог, жители деревни увидят, что у нас происходит.

Я позвонила маме, и она приехала с врачом. Ему пришлось проползти под тракторами, чтобы сделать Колину укол. Стонать он перестал, но потом доктору пришлось вытаскивать его обмякшее тело из-за тракторов. Мы с мамой помогли втащить его в дом, уложили на кровать и поблагодарили доктора, который постарался уехать побыстрее. На следующий день Колин вел себя так, словно ничего не случилось. И мама тоже.

Несмотря на это, такое поведение мужа меня беспокоило, и я уговорила Колина обратиться к врачу в надежде, что это ему – и мне – поможет. Врачи объяснили его состояние чрезмерной чувствительностью и напряженностью. Но такое вежливое объяснение нам не помогло. Я несколько месяцев уговаривала его обратиться к психиатру, и со временем он согласился. Он очень быстро побывал у нескольких врачей, не возвращаясь к ним после первого же сеанса. Наконец он нашел пожилого специалиста, который его устроил. Когда я спросила, как проходят сеансы, он ответил:

– Я ничего не делаю. Просто лежу. Очень сердито. Очень сердито и молча.

Мне это не понравилось. Смысл посещения психиатра – это разговаривать. Но Колин утверждал, что он просто сердито лежит и молчит, и это ему помогает. И это действительно какое-то время помогало. Но потом старый доктор умер, и мне снова пришлось справляться с истериками Колина, которые продолжались всю его жизнь.

Однажды мы вместе с его кузиной, писательницей Сюзанной Джонстон, или просто Занной, отправились в Россию. Колину предстояло выступить по русскому телевидению – в России открывали мемориальную доску в честь его бабушки, леди Мюриэль Педжет, которая внесла большой вклад в работу Красного Креста на Балканах. Колин был в восторге. Он рассказывал нам с Занной, как во время поездки по России его бабушка прятала первого президента Чехословакии Томаша Масарика под собственной юбкой.

– Когда советские солдаты осматривали вагоны, они приказали всем подняться, но бабушка отказалась, – с восхищением рассказывал Колин. – Она ответила: «Как вы смеете приказывать леди Педжет вставать?!» – и замахала зонтиком.

Колин пребывал в возбуждении, и когда мы приступили к репетициям. Табличку планировалось установить на дворце Белосельских-Белозерских, где в годы Первой мировой войны леди Мюриэль открыла англо-русский госпиталь для раненых. Но по дороге мы заблудились. Колин во всем обвинил меня и начал кричать. Проходившие мимо японские туристы воззрились на него в изумлении.

Я перешла мост, чтобы спросить дорогу в сувенирном магазинчике. Сзади раздавались крики и проклятия. Я обернулась и увидела, что Колин свернулся клубочком прямо на тротуаре, а Занна склонилась над ним. Японские туристы наблюдали за ними и яростно фотографировали. В конце концов Колин вскочил и убежал. Мы с Занной поняли, что нам его не найти и мы уже опаздываем, поэтому вдвоем отправились ко дворцу. Организаторы спросили, где Колин. Я быстро ответила: «У него разболелась голова». А Занна одновременно со мной заявила: «У него заболел живот». На нас посмотрели с подозрением, но делать было нечего. Колина они так и не увидели.

На следующий день на открытии таблички Колин был страшно зол на переводчика. Публика никак не реагировала, и он решил, что переводчик не переводит его шутки. Хотя церемония транслировалась в прямом эфире, Колин остановился, выругал переводчика и пожаловался организаторам, что его речь безнадежно испорчена. Теперь я понимаю, что в этом не было ничего удивительного, но в тот момент я была просто в ужасе.

Спустя много лет, когда мы с Колином и тремя младшими детьми отправились в Индию и там встретились с нашим американским другом Митчем Критсом, Колин устроил колоссальный скандал. В центре Дели мы взяли тук-туки^[25] и отправились за покупками. Колин и Митч приехали в магазин первыми. Когда подъехали мы с детьми, я сразу услышала доносившиеся из магазина крики Колина. Оказалось, что он ухитрился страшно разругаться с хозяином магазина и буквально сцепился с ним. Улица мгновенно заполнилась разозленными ин�

Посвящается моим детям, внукам и правнукам

Anne Glenconner

Lady in Waiting

My Extraordinary Life in the Shadow of the Crown

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © Anne Glenconner 2019

© Новикова Т. О., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022

Пролог

В начале 2019 года я сидела в своей лондонской квартире, и тут зазвонил телефон.

– Алло?

– Леди Гленконнер? Это Хелена Бонэм Картер.

Не каждый день мне звонят голливудские звезды, но этого звонка я ожидала. Когда создатели популярного сериала Netfix «Корона» сообщили, что в третьем сезоне меня будет играть Нэнси Кэрролл, а Хелена Бонэм Картер сыграет принцессу Маргарет, я очень обрадовалась. Меня попросили встретиться с актрисами, чтобы они лучше представили мои отношения с принцессой Маргарет. Я не возражала.

Нэнси Кэрролл приехала ко мне на чай. Мы расположились в моей гостиной и побеседовали. Разговор был фантастический. Я была очень собранной, понимая, что Нэнси нужно стать мной, и сейчас она впитывает каждое слово и каждый жест.

Через несколько дней, когда мне позвонила Хелена, я пригласила на чай и ее тоже. Я не просто восхищаюсь ее актерским талантом. Хелена – двоюродная сестра моего мужа, Колина Теннанта. Ее отец помог мне, когда в 80-е годы мой сын попал в аварию на мотоцикле.

Когда Хелена вошла в гостиную, я сразу заметила, как она похожа на принцессу Маргарет: одинаковый рост, фигура… Хотя у нее оказались другие глаза, но во взгляде я почувствовала тот же игривый, интеллигентный блеск.

Мы уселись в гостиной, я налила своей гостье чай. Она вытащила блокнот – у Хелены оказалось множество вопросов. Она хотела сыграть принцессу как можно лучше, «показать ее настоящей». Многие вопросы касались манер. Хелена спросила, как принцесса курила. Я описала процесс подробно, словно китайскую чайную церемонию. Принцесса доставала из сумочки длинный мундштук, тщательно вставляла сигарету. Закуривала она всегда сама – у нее было немало очень красивых зажигалок. Маргарет терпеть не могла, когда кто-то предлагал ей закурить. Когда кто-то из мужчин спешил на помощь, она делала легкий, но вполне однозначный жест, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в ее желаниях.

Я заметила, что Хелена сразу же сделала легкий, еле заметный жест, чтобы сразу же закрепить только что описанное мной движение, а затем перешла к обсуждению характера принцессы Маргарет. Я попыталась рассказать о неповторимом остроумии принцессы – она всегда умела находить что-то смешное, старалась не сосредоточиваться на плохом, всегда сохраняла позитивное и деловое настроение. Мы беседовали, и постепенно образ принцессы становился таким живым, словно она сама сидела за нашим столом. Хелена слушала очень внимательно, делала массу заметок. Мы проговорили три часа. Когда Хелена ушла, я осталась в твердой уверенности, что она идеально подходит для этой роли.

Обе актрисы написали мне благодарственные письма. Хелена Бонэм Картер выразила надежду, что принцесса Маргарет могла бы стать ей такой же хорошей подругой, какой была для меня. Это меня глубоко тронуло. Мне очень хотелось вновь встретиться с принцессой Маргарет на экране. Я вспомнила наше детство в Норфолке, тридцать лет работы фрейлиной, те моменты, когда мы хохотали, как безумные… Я вспомнила взлеты и падения нашей жизни.

Я всегда любила рассказывать истории, но мне и в голову не приходило написать книгу – пока две гостьи не всколыхнули эти воспоминания. Я росла в те годы, когда нас учили не задумываться, не оглядываться назад и не задавать лишних вопросов. Только сейчас я понимаю, насколько необычными были девять десятилетий моей жизни, сколько поразительных контрастов в ней было. Я оказывалась в самых странных обстоятельствах, веселых или ужасных. Многое даже мне самой кажется невероятным. Но мне очень повезло – у меня прекрасная семья, и я прожила замечательную жизнь.

Глава первая

Величайшее разочарование

Холкем-холл взирает на равнину Северного Норфолка с неким презрением. Это суровый дом. Краше всего он становится к концу лета, когда трава приобретает оттенок коричневого сахара и весь парк сливается с домом. Совсем рядом побережье, где под бескрайним небом дуют сильные ветры. За соляными болотами и дюнами, поросшими темными сосновыми лесами, открывается серо-золотистый пляж Холкем. Мои предки превратили болотистые равнины в место зарождения сельского хозяйства. Здесь, где раньше жили лишь дикие гуси да чибисы, в последние дни правления Тюдоров поселилось семейство Куков. Сэр Эдвард Кук считался лучшим юристом времен правления Елизаветы и Якова – именно он успешно провел процесс над сэром Уолтером Рэли[1] и участниками Порохового заговора[2].

Герб нашего семейства – страус, глотающий железную подкову. Герб символизирует нашу способность переварить что угодно. Сохранилась фотография моего крещения летом 1932 года. Меня держит на руках отец, будущий пятый граф Лестер, а рядом стоят родственники-мужчины с торжественными лицами. Я изо всех сил старалась быть мальчиком, даже весила при рождении 11 фунтов[3]. Но я родилась девочкой, и сделать с этим ничего было нельзя. Я не могла унаследовать графский титул и Холкем, пятое по размерам поместье Англии с 27 тысячами акров[4] великолепных сельскохозяйственных земель, старинной мебелью, книгами, картинами и серебром. У моих родителей родилось еще двое детей – и снова девочки. Через два года родилась Кэри, а через двенадцать – Сара. Род прервался. Отец явно чувствовал, как сурово и с осуждением смотрят на него предки за четыреста лет существования нашего рода.

Та же судьба постигла и отца моей мамы, восьмого лорда Хардвика. То ли из солидарности, то ли потому, что маме казалось, что мне понадобится сильный характер, она назвала меня Анной Вероникой в честь убежденной феминистки, героини романа Герберта Уэллса. Моя мама, Элизабет Йорк, была женщиной умной, обаятельной – именно о такой невестке всегда мечтал мой дед. Она тоже была дочерью графа из Уимпол-Холла в Кембриджшире.

Отец мой был мужчиной красивым и весьма популярным. Он обожал сельские радости. Наследник графства Лестер, он всегда был завидным женихом. Мои родители познакомились на лыжном курорте Санкт-Мориц, когда маме было пятнадцать, а отцу семнадцать. Они сразу же полюбили друг друга и даже неофициально обручились. «Я точно знаю, что хочу на тебе жениться», – сказал отец. Возможно, он так поспешил, потому что страшно боялся другой девушки из Норфолка, которая имела на него самые серьезные виды. Объявив о своей помолвке, он мог положить конец ее притязаниям.

Мама моя была женщиной очень красивой и абсолютно уверенной в себе. Думаю, именно это и привлекло отца. Сам он был человеком довольно сдержанным и спокойным, и решительная, жизнерадостная мама идеально его дополняла.

Их можно было назвать золотой парой высшего общества. Они близко дружили с герцогом и герцогиней Йоркскими, которые позже, из-за отречения брата герцога, короля Эдуарда VIII, неожиданно стали королем и королевой Англии. Родители мои дружили с сестрами принца Филиппа, принцессами Теодорой, Маргаритой, Сесилией и Софи, которые часто приезжали погостить в Холкеме. Удивительно, но юный принц Филипп, который был намного младше сестер, всегда останавливался с няней не в Холкеме, а в пабе «Виктория», расположенном прямо на пляже. Недавно я спросила его, почему он не останавливался у нас, но он сам этого не понимал, поэтому мы решили, что ему просто хотелось быть максимально близко к пляжу.

Родители мои поженились в октябре 1931 года, а я стала ребенком медового месяца – родилась в день первой годовщины их свадьбы.

Пока мне не исполнилось девять лет, графом Лестером был мой прадед. Он сам и мой дед тоже жили в Холкеме в собственном крыле замка. Дом наш был огромным – особенно для ребенка. Дом был так велик, что лакеи опускали сырые яйца в кастрюльку с горячей водой и несли с кухни в детскую: к моменту их прихода яйца уже были идеально сварены. Мы часто бывали у деда. Я его просто обожала, а он старался проводить со мной побольше времени. Мы сидели в длинной галерее и слушали классическую музыку на граммофоне. Когда я стала чуть постарше, он научил меня фотографии – ему удалось передать мне свою страсть к этому искусству.

Когда отец служил в Шотландском гвардейском полку, мы исколесили всю страну. Мной занимались няни, на плечи которых легли все повседневные заботы. Мама никогда не купала и не одевала меня и мою сестру Кэри. Она не кормила нас и не укладывала спать. Зато она всегда организовывала что-то интересное – поездки или пикники на природе.

Отец отнесся к семейным обязанностям своеобразно. Он был человеком суровым и прямолинейным. Отец всегда требовал, чтобы мы спали с открытыми окнами, и тщательно проверял, строго ли мы соблюдаем правила туалета. Я всегда старалась усесться ему на колени, но была слишком крупной, и он сгонял меня ради Кэри. Кэри он нежно любил и называл «своей маленькой куколкой-мечтательницей».

Отец рос в Викторианскую эпоху, и детство его было вполне типичным для мальчика его происхождения. Его воспитывали няни и гувернантки, потом он отправился в Итон, а оттуда в Сандхерст[5]. Отец проследил, чтобы его сын узнал все, что должен знать наследник. Мой дед был отцом любящим, но довольно отстраненным. Сентиментальность была ему несвойственна. Он не любил демонстрировать эмоции. Впрочем, в нашей семье такими были все, даже мама. Да, она нас обнимала и говорила добрые слова, но крайне редко говорила о своих чувствах и не интересовалась нашими. Сердечности в отношениях не было. Когда я стала старше, она стала вести со мной воспитательные беседы. Люди ее поколения и социального статуса не привыкли проявлять эмоции.

Но во многих других отношениях мама была полной противоположностью отцу. Будучи всего на девятнадцать лет меня старше, она стала для меня скорее старшей сестрой, веселой и игривой. Мы с Кэри лазили с ней по деревьям с палкой, к которой был привязан половник. Половником мы вылавливали из гнезд яйца галок – они были куда вкуснее яиц зуйков. Мы с мамой устраивали пикники на пляже, ездили в маленький Остин. Я страшно любила тамошнее мороженое – торговцы мороженым ездили на велосипедах и кричали: «Останови меня и купи мороженое!»

Когда это требовалось, мама становилась воплощением красоты и элегантности, но не забывала и о собственных увлечениях, которые зачастую были довольно рискованными. Мама была бесстрашной наездницей и гоняла на «Харли-Дэвидсоне» Мне она привила свою любовь к парусному спорту. Уже в пять лет я начала плавать на байдарке по волшебным речкам Бернэм-Овери-Стейт[6] и перестала, лишь когда мне исполнилось восемьдесят. Я всегда участвовала в местных гонках, но частенько оказывалась последней и приплывала к финишу, когда все уже расходились по домам.

Холкем был сугубо мужским поместьем, суровым и довольно старомодным. Мой прапрадед, второй граф, унаследовал отцовский титул в 1842 году. Он был графом, когда мой отец был еще мальчишкой. Прапрадед был настоящим брюзгой – даже жена должна была называть его Лестером. В молодости он как-то встретил в коридоре няню с ребенком и строго спросил:

– Чей это ребенок?

– Ваш, милорд, – ответила озадаченная няня.

Хрупкий, старый, прадед провел последние годы на раскладной кровати в парадных покоях. У него были очки в тонкой металлической оправе. Иногда он выбирался на улицу и катался по парку в конном экипаже вместе со своей многострадальной второй женой. Она сидела на подушке, пристегнутой к защитному крылу.

Холкем всегда был домом графов и менялся очень медленно. У мужчин и женщин здесь были строго определенные роли. Летом дамы выезжали в Милз-Хаус, старый особняк на пляже. Здесь они проводили свой «отпуск», когда могли наконец распустить волосы и избавиться от корсетов.

Дед рассказывал мне о наших предках с самого юного возраста. Я узнала, как первый граф Лестер в пятом своем воплощении (линия много раз прерывалась, и отец, у которого не было сыновей, стал очередным разочарованием), Томас Кук, отправился в гран-тур по Европе – в этакие роскошные каникулы длиной в целый год. Из Италии он отправил домой десятки картин и мраморных статуй. Чтобы произведения искусства не повредились при транспортировке, их переложили листьями и желудями дуба Quercus ilex – тогдашний вариант пузырчатой пленки.

Дед рассказывал, что эти желуди потом высадили в поместье – так появилась первая аллея каменных дубов (это вечнозеленое средиземноморское дерево называют еще дубом падуболистным) в Англии. Ландшафт поместья разработал сам прадед. Он отвел болота от дома, насадив сосновые леса, которые сегодня окаймляют пляж Холкем. До него подобными работами занимался первый граф в седьмом воплощении. Его даже прозвали Куком Норфолкским – такое огромное влияние на сельское хозяйства графства он оказал. Он стал одним из инициаторов сельскохозяйственной реформы в Британии.

Жизнь в Холкеме вращалась вокруг возделывания земли, и к этому занятию здесь относились очень серьезно. На землях поместья трудились десятки фермеров-арендаторов. Множество садовников присматривали за огромным садом и огородом. Чтобы персики и нектарины зрели быстрее, кирпичные стены обогревались кострами – по ночам за ними присматривали мальчишки. Жаркими летними днями я любила объезжать сады на велосипеде. Я срывала персик, сломя голову неслась к фонтану перед домом и плюхалась туда, чтобы немного остыть.

Важную роль в жизни Холкема играла охота – мой отец и все его друзья буквально жили этим. Охота соединяла Куков и королевскую семью – ведь Сандрингем находился всего в десяти милях, меньше получаса езды. Королева Мария однажды позвонила моей прапрабабушке, чтобы заехать к ней вместе с королем. Узнав об этом, мой прадед остался очень недоволен: «Заехать?! Господи, конечно же нет! Это не следует поощрять!»

Отец мой охотился с отцом королевы Елизаветы, королем Георгом VI, а мой прадед и дед – с королем Георгом V. Они охотились и в Холкеме, и в Сандрингеме, но Холкем был особенно хорош для охоты: дикие куропатки здесь водились в изобилии. Именно в Холкеме изобрели особый способ охоты – специально была насажена круглая роща, куда охотничьи собаки сгоняли дичь, что повышало эффективность стрельбы.

И здесь же была изобретена шляпа-котелок: один из моих предков настолько не любил непрактичные цилиндры, что отправился в Лондон и заказал совершенно новую шляпу. Качество ее он проверял, топая и прыгая по ней, пока окончательно не удовлетворился. С этого времени егеря стали носить шляпы «билли кук», названные в его честь.

У нашей семьи были и другие связи с королевской семьей. Хорошо известно, что Эдуард, принц Уэльский, а впоследствии король Эдуард VIII, имел немало романов с замужними, зрелыми аристократками, в том числе и с моей бабушкой по отцовской линии, Мэрион.

Отец мой был конюшим герцога Йоркского, а его сестра, моя тетя, леди Мэри Харви, была фрейлиной герцогини Йоркской после того, как та стала королевой. Когда в 1937 году герцог Йоркский стал королем Георгом VI, мой отец стал его главным конюшим. В 1953 году после коронации королевы Елизаветы II мама стала камер-фрау – высший титул фрейлины.

Отец всегда с большой любовью относился к королевской семье и был очень внимателен, когда они приезжали к нам с визитом. Мои первые воспоминания о принцессах Елизавете и Маргарет относятся к очень юному возрасту – мне было года два или три. Принцесса Елизавета была на пять лет старше – а это очень много, в моих глазах она была почти взрослой. Принцесса же Маргарет была старше меня всего на два года, и мы сразу же подружились. Она была озорной, веселой, изобретательной – лучшей подругой, какую только можно придумать. Мы носились по всему Холкему среди больших картин и статуй, устраивали веселые проделки в лабиринтах коридоров или выпрыгивали из дверей прямо на лакеев, которые несли большие серебряные подносы из кухни. Принцесса Елизавета всегда вела себя хорошо и вечно нам выговаривала: «Нельзя так вести себя, Маргарет! Ты не должна так поступать, Энн!»

На одной фотографии мы стоим в рядок. Принцесса Елизавета хмурится на принцессу Маргарет, подозревая ее в очередной проделке, а принцесса Маргарет смотрит на мои туфли. Спустя много лет я показала ей эту фотографию и спросила:

– Мэм, почему вы смотрели на мои туфли?

– Я так завидовала – у тебя были серебристые туфельки, а мне достались коричневые.

Летом принцессы приезжали на пляж Холкем, и мы целыми днями строили замки из песка. На нас были очень некрасивые и закрытые черные купальники, черные резиновые шапочки и туфли. Няни грузили нас в пляжный автобус, загружали корзины для пикника с сэндвичами и напитками, и мы каждый день отправлялись на пляж вне зависимости от погоды. У нас там был собственный домик – взрослые располагались в другом, расположенном среди деревьев. Мы чудесно проводили время – рыли в песке ямы, надеясь, что туда кто-нибудь упадет.

Каждое Рождество наша семья отправлялась на праздник в Букингемский дворец. Нас с Кэри наряжали в платьица с рюшами и серебристые туфельки. В конце праздника детей приглашали к большому столу возле елки за подарками. За столом стояла внушительная королева Мария – я ее немного побаивалась. Королева была высокой и очень импозантной. Принцесса Маргарет никогда не пыталась к ней приласкаться, потому что каждый раз, увидев ее, королева Мария говорила: «Вижу, ты так и не выросла». Принцесса Маргарет очень переживала, что на всю жизнь останется маленькой, и бабушку свою недолюбливала.

Но королева Мария преподнесла мне очень важный жизненный урок. Однажды Кэри подбежала к столу и схватила большого плюшевого мишку, который сидел среди подарков. Прежде чем выбрала подарок я, королева Мария наклонилась ко мне и сказала:

– Энн, чаще всего замечательные и очень ценные подарки лежат в маленьких коробочках.

Я замерла. Я нацелилась на другого плюшевого мишку, но королева так меня напугала, что я не решилась выбрать что-то, кроме маленькой коробочки. Внутри лежало красивое ожерелье из жемчуга и кораллов. Королева Мария была совершенно права. В моей маленькой коробочке лежал подарок, который я ценю и по сей день.

У нас были очень тесные и дружеские отношения с королевской семьей. В юности принц Чарльз был для меня младшим братом – он неделями жил у нас в Холкеме. Его отправляли к нам и во время заразных детских болезней, например, когда он заболел ветрянкой. Дело в том, что королева никогда не ходила в школу, не имела контакта и не болела детскими болезнями. Принц Чарльз был на шестнадцать лет младше меня и по возрасту куда ближе моей младшей сестре, Саре. Но на пляж мы всегда отправлялись все вместе.

Мой отец учил его ловить угрей в озере, а когда он стал старше, моя мама позволяла ему кататься по нашему парку на «Ягуаре» и «Мини-Майноре». Ему это страшно нравилось. Уехав, он засыпал маму благодарственными письмами и твердил, что дождаться не может, когда снова окажется в Холкеме. Он был очень добрым и ласковым мальчиком. Я его очень любила – да и вся наша семья всегда относилась к нему с большой теплотой.

Как только я повзрослела достаточно, чтобы заняться верховой ездой, парк Холкема стал моим. Я отважно скакала повсюду на моем пони Китти. Когда мы стали еще чуть старше, нам с Сарой позволили ездить на пони к одному из самых симпатичных наших арендаторов, Гэри Мофе. Спустя много лет я очень сдружилась с его женой Марит. Гэри скакал по парку на огромном черном жеребце, а за ним трусили наши безнадежные пони. Мы изо всех старались успеть за ним, но получалось не очень.

Не только наша семья была частью Холкема, но и все, кто работал в поместье. Порой это были очень интересные люди. Главный садовник, мистер Паттерсон, по утрам с энтузиазмом играл на волынке – он делал это каждый раз, когда к нам приезжали гости. В конце концов мама теряла терпение и кричала:

– Достаточно, мистер Паттерсон, благодарю вас!

Мое раннее детство было по-настоящему идиллическим, но начало Второй мировой войны изменило все. Мне было семь, Кэри – пять. Отец вместе с Шотландской гвардией отбыл в Египет, и мама поехала вместе с ним, как поступили многие жены. Холкем-холл был частично занят армией. В парковом храме расположился отряд местной самообороны. Садовники и лакеи ушли в армию, а горничные и поварихи работали на военных заводах.

Все считали, что немцы непременно высадятся на побережье Норфолка, поэтому перед отъездом в Египет мама отвезла нас с Кэри в Шотландию, к нашей двоюродной бабушке Бриджет, подальше от подводных лодок Гитлера.

Прощаясь, мама сказала мне:

– Энн, остаешься за старшую. Присматривай за Кэри.

Если бы мы знали, как долго мамы не будет с нами, нам было бы еще тяжелее. Но тогда никто не знал, как долго продлится война. Наша разлука с родителями продлилась три года.

Глава вторая

Война с Гитлером

Мы приехали в Дауни-Парк, где жили наши кузены Огилви. Это было одно из охотничьих поместий Огилви в Ангусе: основной их дом, Кортчи-Касл, был реквизирован и отдан под госпиталь для польских офицеров. Хотя мы с Кэри переживали из-за разлуки с родителями, поездка в Шотландию казалась нам увлекательным приключением. Я любила своих кузенов Огилви. Их было шестеро, и трое младших – Дэвид, Ангус и Джеймс – были примерно нашего с Кэри возраста. Мы хорошо их знали, потому что они приезжали к нам в Холкем каждое лето. Мы отлично проводили время, гуляли, веселились и играли. Мы наблюдали, как мальчишки без конца играют в крикет на террасе в специальных льняных килтах – я и Кэри страшно им завидовали. Наша няня была не слишком довольна гостями, потому что им доставались все лучшие фрукты (довольно редкое лакомство в то время). Она вечно твердила, что им пора бы и домой уехать.

Кузены по-дружески приняли нас в Дауни-Парке. Особенно мне нравился Дэвид, и я следовала за ним повсюду. Я обожала их мать, свою двоюродную бабушку Бриджет, урожденную леди Александру Кук. Она была сестрой моего деда. Бриджет была сторонником «христианской науки» – это религиозное движение в XIX веке разработала Мэри Бейкер-Эдди. В годы Первой мировой войны «христианская наука» приобрела большую популярность среди аристократии, и многие стали ее адептами. «Христианская наука» учила, что все болезни – это иллюзия, от которой можно избавиться с помощью молитвы. Это приносило большое утешение бабушке Бриджет и ее мужу, моему двоюродному деду Джо, графу Эрли. Первая мировая война оказала на деда, как и на многих мужчин, очень тяжелое воздействие. Бабушка Бриджет постоянно говорила о своих убеждениях и давала мне массу полезных советов. Больше всего меня поразил такой: «Все как-то устраивается. Возможно, не всегда так, как ты ожидаешь, но форсировать события не следует». Бабушкин спокойный подход очень помог нам с Кэри, потому что мы очень переживали из-за разлуки с родителями во время войны.

3 сентября 1939 года бабушка Бриджет собрала нас в гостиной Дауни-Парка, и мы вместе слушали по древнему приемнику выступление Невилла Чемберлена с объявлением войны Германии. В голосе премьер-министра слышалась тяжелая серьезность, и атмосфера в комнате была такой же. Слушая радио, я смотрела на ковер, не понимая, что происходит, и думая только о том, когда мы сможем вернуться домой.

Когда в 1940 году принцесса Елизавета обратилась к британским детям, атмосфера была совершенно иной. Мы снова уселись на ковер в гостиной вокруг старого приемника и, вытягивая шеи, прислушивались к голосу Елизаветы – ведь мы все ее хорошо знали. Нам казалось, что она обращается прямо к нам. В заключение принцесса сказала: «Рядом со мной моя сестра, и мы обе хотим пожелать вам доброй ночи. Иди сюда, Маргарет». И принцесса Маргарет произнесла: «Доброй ночи, дети». Мы ответили ей хором. Нам казалось, она слышит нас где-то в таинственном беспроводном эфире. Принцессы были нашими героинями. Многие друзья моих родителей отправили детей в Америку, подальше от ужасов войны, но две принцессы остались в Англии и подвергались той же опасности, что и мы все.

Война означала, что мы с Кэри и принцессы больше не сможем встречаться в Норфолке. Встретились мы лишь однажды, когда все Огилви, Кэри и я отправились в замок Глэмис – поместье королевы-матери, где родилась принцесса Маргарет.

Глэмис считается самым зловещим замком Шотландии. Принцесса Маргарет знала все страшные истории и легенды родного дома. Мы гуляли по замку и парку, а она рассказывала нам истории про призраков, про Серую Даму, которая живет в часовне, и Даму без языка, которая гуляет по газонам. Истории увлекали кузенов, и они рассказывали собственные, про призрака Кортчи, который бил в барабан каждый раз, когда кто-то в семье умирал. После этих историй я тихо радовалась, что тот замок реквизировали. Перед нашим отъездом принцесса Маргарет взяла нас с собой посмотреть поезд, который проезжал по границе поместья. Мы стояли на мосту над железнодорожной веткой, и нас окутывал пар.

Больше мы не виделись. Наша жизнь была довольно ограниченной. Бензина не было, наш дом располагался довольно далеко от ближайшего города, и мы все время проводили в Дауни-Парке. Лишь однажды мы выбрались в Данди – дядя Джо отвез нас в театр.

Зимой мы катались на коньках по замерзшему озеру. А когда у нас не было уроков с гувернанткой, мы занимались «военной работой» – собирали мох сфагнум для Красного Креста (мох использовали для повязок), вязали перчатки для моряков на миноносцах и развлекали польских офицеров в замке Кортчи, разыгрывая для них любительские спектакли и устраивая веселые игры.

Вторую половину дня мы проводили на свежем воздухе за физическими упражнениями. Мы уходили на долгие прогулки, потом возвращались домой, и житель ближайшего городка Кирримюир учил нас танцам. Мы с Кэри надевали черные танцевальные туфли и отправлялись в гостиную, где нас уже поджидал наш кузен Джеймс, ровесник Кэри. Он всегда был в килте. Учитель учил нас танцевать шотландские танцы.

Джеймс не всегда был таким галантным. Они с Кэри постоянно на меня нападали. Возможно, их злило, что я большую часть времени проводила в парке – обнимала деревья, забиралась на ветки и притворялась, что они мои друзья. Но однажды я забралась слишком высоко и никак не могла спуститься. Я страшно перепугалась, а Кэри и Джеймс стояли внизу и дразнили меня:

– Трусиха, трусиха! Трусливый заяц!

В Дауни-Парк я приехала довольно застенчивым ребенком, но постепенно выбиралась из своей раковины. Жизнь в окружении энергичных и жизнерадостных Огилви меня закалила.

Мои родители прислали в Дауни нашу гувернантку. Перед отъездом мама сказала мне:

– Ты слишком взрослая, чтобы за тобой смотрела няня, поэтому мы с папой нашли тебе гувернантку, мисс Боннер. Она очень милая, и тебе с ней будет хорошо.

Оказалось, что мисс Боннер совсем не милая. С Кэри она ворковала, но ко мне относилась просто жестоко. Что бы я ни делала, как бы хорошо себя ни вела, она каждый вечер наказывала меня – привязывала за руки к спинке кровати и оставляла так на всю ночь. Я слишком ее боялась, чтобы попросить Кэри развязать меня. Впрочем, Кэри тоже ее боялась и вряд ли помогла бы мне. Из-за этого мы с Кэри очень страдали. Я хотела защитить Кэри – боялась, что мисс Боннер поступит так же и с ней, поэтому мы никому не рассказывали. Хотя с младшей сестрой мисс Боннер так не поступала, Кэри видела, что происходит со мной, и чувствовала себя совершенно беспомощной. Она ничего не могла сделать. Стресс проявлялся в повышенной температуре, которая поднималась у нее безо всякой причины.

Поскольку мисс Боннер выбрала мама, я думала, что она знает, как гувернантка поступает со мной, и не имеет ничего против, а, может быть, даже считает, что мне это полезно. Я страшно мучилась – я не могла понять, почему родители хотят, чтобы со мной так обращались.

К счастью, меня спасла христианская наука бабушки Бриджет. Со временем мисс Боннер уволили – не потому что она плохо ко мне относилась (я была уверена, что бабушка ничего об этом не знала), а за то, что она была убежденной католичкой и водила меня к мессе. В глазах бабушки Бриджет ничего не могло быть хуже католицизма. Когда мисс Боннер уехала, я устроила почти что истерику, притворяясь, что расстроена ее отъездом. На самом деле я боялась, что она обвинит меня в чем-нибудь или сделает что-нибудь еще хуже.

Мисс Боннер оставила неизгладимый шрам в моей душе. Мне до сих пор невыносимо думать, что она делала со мной. Спустя много лет она прислала мне открытку с поздравлением к свадьбе. Это пробудило во мне такие неприятные воспоминания, что я практически заболела.

К счастью, мисс Боннер сменила мисс Билли Уильямс – прекрасная женщина, хотя и слегка устрашающего вида. У нее постоянно текло из носа, а одна нога была короче другой, из-за чего она хромала. Но это была добрейшей души женщина.

Как только Билли Уильямс вошла в нашу с Кэри жизнь, все изменилось. Мы влюбились в нее за считаные дни. Думаю, она понимала, что с ее предшественницей у меня отношения не сложились. Она часто угощала меня чем-нибудь и устраивала нам интересные вылазки. Больше всего я любила охотничий домик Огилви на холме, в окружении вереска. Мисс Уильямс брала на такую прогулку нас всех. Мы шли вдоль очаровательного ручья в нижней части дома, устраивали пикники, рвали вереск, делали из него самокрутки и притворялись, что курим. Это казалось нам безумно смешным.

Месяцы превращались в годы, и мы стали осознавать ужасы войны. Мы слышали, как взрослые обсуждают налеты на Британию. Хотя нас отправили в Шотландию, подальше от опасностей, но Данди находился совсем рядом, а этот город тоже безжалостно бомбили. Нацисты совершили более 500 налетов на Шотландию, так что, похоже, остаться в Норфолке было бы безопаснее. Однажды над поместьем Талкан сбили немецкий самолет. Билли Уильямс решила устроить мне подарок и взяла с собой на место катастрофы. Обломки самолета еще дымились. Тел летчиков мы не видели, но я до сих пор храню кусочек карты, подобранный на том месте, среди вереска.

Няня Джеймса постоянно слушала радио, и мы с Кэри стали понимать все больше и больше. Мы были твердо уверены, что Гитлер со своими сподручными вторгнется в Англию и каждый из них выберет себе дворец для проживания. Гитлер наверняка поселится в Виндзоре, а в Холкеме – Гиммлер или Геринг. И мы были недалеки от истины. Оказалось, что нацисты действительно собирались поселиться в загородных поместьях, хотя Гитлер имел виды на Бленхейм.

Мы с Кэри, как многие дети с развитым воображением, остро ощущали свою беспомощность перед лицом войны. Мы понимали, что вязание перчаток и игры с польскими офицерами мало чем помогают нашей стране. Отец наш воевал, и мама, как нам говорили, занята «военной работой». Мы же не делали ничего, чтобы остановить Гитлера.

Из передач по радио мы с Кэри окончательно убедились, что Гитлер непременно приедет с визитом в Холкем. И тогда мы решили вернуться туда, чтобы убить его. Готовясь к убийству, мы разработали специальный «гитлеровский яд», собрав его из всех банок, где остались какие-то отвратительные объедки – пища, лекарства, протухшая вода, шерсть с ковра. Банку с ядом мы спрятали под кроватью, но средство наше стало так вонять, что Билли Уильямс заставила нас все выбросить. Дело пришлось начинать с нуля.

Мы решили обольстить Гитлера – он же непременно в кого-то из нас влюбится. А потом мы его убьем – довольно решительный шаг для юных девочек. Разумеется, мы не понимали, что происходит, и не могли даже контролировать собственную жизнь. Вот почему мы разработали свой план. Мы знали, что Гитлер любит девушек арийской внешности, а мы обе были светловолосыми – особенно Кэри – и с большими голубыми глазами. Мы считали, что должны использовать свою внешность, чтобы спасти Британию.

Мы начали тренироваться. Гитлера изображал наш плюшевый мишка. Мы приседали перед ним и начинали ворковать:

– Как приятно вас видеть! Мы так рады, что вы приехали в Холкем.

– Вам у нас нравится? Мы приготовили для вас чудесный напиток, мистер Гитлер! Мы готовили его специально для вас…

Мы не думали, что произойдет, если нам действительно удастся убить Гитлера. Впрочем, нас это не волновало – мы были твердо уверены, что сможем это сделать и сделаем.

В 1943 году, когда мне было десять, а Кэри восемь лет, родители вернулись из Египта, и мы снова оказались в Норфолке. Это было странное воссоединение – родители стали нам чужими. Вместо того чтобы обнять их после долгой разлуки, мы с Кэри вцепились в Билли Уильямс и спрятались за ее спиной. Маме лишь через пару дней удалось завоевать нашу любовь. Отцу же потребовалось гораздо больше времени – он никогда не был особо открытым и дружелюбным человеком и никогда не обнимал нас, как мама.

К тому времени мой прадед умер, и дед стал четвертым графом Лестером. Какое-то время мы жили в Ред-Хаусе в Холкеме вместе с пожилой горничной. Горничную прозвали Спиди[7] – очень уж медленно она ходила. Нам с Кэри нравилось жить в деревне. Мы играли с местными мальчишками в лесу – почему-то лес мы называли «ослиным».

А потом мы вернулись в семейное крыло в Холкеме. Я впервые жила в большом доме. Мысль о том, что теперь это наш официальный дом, мне страшно нравилась.

Деду нравилось со мной заниматься. Он рассказывал мне о сокровищах Холкема и даже показал Лестерский кодекс Леонардо да Винчи – рукопись на 72 страницах, – посвященный воде и звездам. Раз в две недели я доставала его из специального шкафа, где рукопись хранилась вместе с драгоценностями Куков и иллюминированной Библией.

Я лизала палец и переворачивала страницы, хмурясь на неразборчивое зеркальное письмо да Винчи, и с интересом рассматривала маленькие рисунки и чертежи. Кодекс первый граф купил во время гран-тура по Европе. Моя семья владела этим сокровищем не менее двухсот пятидесяти лет. К сожалению, отцу пришлось его продать – деньги нужны были на содержание поместья. На аукционе «Кристи» Лестерский кодекс купил американский бизнесмен Арманд Хаммер. В 1994 году рукопись за рекордные 30,8 миллиона долларов приобрел Билл Гейтс. Лестерский кодекс стал самой дорогой книгой в мире – и в нем сохранилась моя ДНК.

Вскоре жизнь в Холкеме вошла в нормальное русло. Отец продолжал служить в Шотландской гвардии, а мама возглавила женскую организацию Северного Норфолка. Мы с Кэри играли в большом доме. Особенно нам нравилось прятаться на чердаке, среди картин старых мастеров, которые казались слишком скромными, чтобы украшать стены официальных апартаментов.

Но во время войны поместье изменилось. В парке расположился лагерь военнопленных – сначала там держали итальянцев, потом немцев. Егеря помогали их охранять. Нам с Кэри было очень любопытно, и мы постоянно катались вокруг лагеря на наших пони, подглядывая за заключенными. Итальянцы были очень добродушными – они всегда махали нам и улыбались. Они даже подружились с нашей мамой, и та после войны наняла их сестер для работы в Холкеме: многие решили остаться в Англии.

Немцы были не столь дружелюбны, и мы с Кэри их побаивались. На штанах и рукавах у них были нашиты мишени – на случай побега. Егеря мечтали об этом, чтобы записать в своих охотничьих книжках: «14 фазанов, 6 куропаток, 1 немец». Насколько мне известно, военнопленные бежать не пытались – немцы больше боялись наших егерей, чем официальных охранников.

Пляж Холкем тоже изменился. Мы больше не могли устраивать пикники в дюнах, потому что там постоянно тренировались военные. На пляже стояли лондонские автобусы и такси, на которых летчики отрабатывали воздушные удары. После войны разбитые машины так и остались на пляже. Сейчас на их месте большая песчаная дюна. Думаю, большинство людей даже не догадываются, что скрыто под песком и медленно ржавеет в своей могиле.

Военные тренировались повсюду: и в лесу, и на дюнах, и на болоте. На краю болота был пруд, и там построили стену для очередной тренировки: сначала взрывали дымовую шашку, а потом солдаты вслепую должны были преодолеть стену и прыгнуть в пруд. Мы с Кэри обожали смотреть на эти занятия и всегда поддерживали солдат криками:

– Ну же, прыгайте, трусливые зайцы! Там не глубоко! Это всего лишь пруд!

Заслышав наши вопли, прибегал красный, разъяренный сержант:

– Вы что это тут делаете? Немедленно убирайтесь! Вы мешаете нашим тренировкам.

Мы хватали свои велосипеды и, хихикая, возвращались домой.

Мое детство было причудливой смесью беззаботных приключений на великолепной природе и мучительного страха войны. Когда мне исполнилось одиннадцать, играм с Кэри пришел конец. Меня отправили в пансион. Осенью 1943 года, держа в руках кожаный чемодан с написанным на нем моим именем, я села в поезд, идущий в Эссекс – там находилась небольшая школа для девочек Даунхэм. Из-за войны многие учителя ушли в армию или перешли на военные заводы. Учителей в школе почти не было, и я почти ничему там не научилась.

Школа располагалась в большом старинном доме. Первое время нам пришлось спать в подвалах из-за авиаснарядов. Промахнувшись по Лондону, они приземлялись совсем рядом с нашей школой. На наши кровати сыпалась штукатурка. Было очень страшно. После налетов я всегда ощупывала себя, цела ли я. Но никого из родителей это не беспокоило.

Я чувствовала себя очень одинокой и несчастной. Три года я жила без родителей и вдруг снова оказалась в одиночестве – да еще без милой Билли Уильямс и обожаемой Кэри. Но постепенно я освоилась, у меня появились друзья – в том числе Кэролайн Блэквуд. Позже Кэролайн стала писательницей и вышла замуж за Люсьена Фрейда[8]. Кэролайн вместе со мной ходила на уроки и постоянно пребывала в состоянии странной мечтательности. Чем старше я становилась, тем легче было учиться. А когда через два года ко мне присоединилась Кэри, жизнь совсем наладилась.

Директриса школы, миссис Кроуфорд, была женщиной весьма энергичной. Хотя у нее был муж, но жила она с другой учительницей, мисс Грэм. Когда-то миссис Кроуфорд играла в крикет за Шотландию и теперь старалась приобщить к этой игре и нас. Я подобные игры ненавидела. Я всегда старалась держаться поодаль, молилась, чтобы мяч не пролетел рядом, и безумно боялась криков: «Быстро! Лови, Энн!» Поймать мяч мне никогда не удавалось. Мяч для крикета очень твердый и бьет он очень больно. А вот лякросс[9] мне нравился. Страшно агрессивная игра – мы носились по полю, стараясь выбить друг другу зубы своими клюшками.

Играми у нас руководила Ма Пи. Мне казалось, что эта женщина – наполовину мужчина. Она постоянно свистела в свисток, и мы никогда не понимали, подзывает ли она собаку или свистит нам. Она же водила нас в плавательный бассейн. Вода всегда была ледяная, но с 1 июня, нравилось нам или нет, мы все должны были «как следует поплескаться». Впрочем, плавание мне нравилось, и я даже получила несколько медалей, в том числе за спасение на водах – роль жертвы вызвалась сыграть Кэри. Она рухнула в бассейн прямо в одежде и скрылась под водой. Я спасла ее, и она осталась в живых.

Прямо перед концом войны, когда мне было двенадцать, родилась моя сестра Сара. Мы с Кэри знали, что мама беременна, но, когда сестра отца, тетя Сильвия, позвонила в школу, чтобы сообщить новости, мы разрыдались. Мы знали, как страстно отец хотел иметь сына и наследника. Мама чуть не умерла в родах и больше не могла иметь детей, а это означало, что отцовская линия Куков пресеклась.

Несмотря на разочарование, все обожали Сару, ворковали над ней и обходились с ней как с куклой. Было здорово иметь еще одну сестру, хотя наше детство не совпало – слишком уж велика была разница в возрасте. Когда занятия в школе закончились, мы поспешили домой, чтобы увидеть нашу сестренку. Мама с гордостью показала нам кроличье пальтишко, сшитое для Сары. Шкурку она выделала плохо, и пальтишко стояло колом. В нем Саре приходилось сидеть в коляске, вытянув перед собой руки – словно она была в смирительной рубашке.

Когда мы вернулись домой, мама принялась за нас всерьез. Она каждый день что-то организовывала, чтобы мы могли провести время вместе. Это было очень неожиданно. Мои школьные подруги запомнили, какой веселой она была. Нам часто говорили: «Как я хотела бы иметь такую маму! Моя мама никогда со мной не играет!» Но после каникул мы с Кэри вернулись в школу на поезде. Мы махали ей из окна, зная, что увидим ее лишь через несколько месяцев.

В те времена родители приезжали в школу раз в год, летом. В этот день устраивались разные развлечения – например, «матч отцов по крикету» или «теннисный турнир матерей». В один из дней открытых дверей директриса собрала всех девочек у себя в кабинете. Она сурово произнесла:

– Во время встречи с родителями произошло серьезное происшествие. Если виновница не признается, вы все будете наказаны. Кто-то выстрелил в сэра Томаса Кука, организатора нашего отдыха, из водяного пистолета.

Воцарилась тишина. Мы переглядывались, не зная, что произойдет дальше. Но потом медленно подняла руку Кэролайн Блэквуд:

– Извините, но это сделала моя мама.

Ее мать Морин, маркиза Дафферин и Эйва, приехала в самой невероятной шляпке – пруд с водой, по которой плавала утка. Каждый раз, когда маркиза склоняла голову, утка окунала клюв в пруд. Когда же она тряхнула головой, вода попала на несчастного сэра Томаса. Впрочем, необыкновенной у маркизы была не только шляпка: пластиковые каблуки ее туфель были прозрачными, и внутри находились рыбки. Конечно, рыбки были не живые, но, увидев маркизу, мы поняли, почему Кэролайн такая эксцентричная.

Я проучилась в школе два года. В 1945 году, когда мне было тринадцать, война наконец-то кончилась. Я испытывала непередаваемое чувство облегчения, хотя атмосфера в стране оставалась напряженной. Нация потеряла еще одно поколение мужчин. И с экономикой в стране было неважно. Чувства праздника не было – было лишь ощущение, что жизнь останется тяжелой.

Большинство работников Холкема после войны не вернулись, и моим родителям неожиданно пришлось задуматься, как оплачивать содержание поместья. Отец мой был очень способным человеком, но война его изменила. Он сражался в битве при Эль-Аламейне[10], пережил малярию, но чуть не погиб в Лондоне. Утром 18 июня 1944 года мигрень помешала ему пойти на воскресную службу в Гвардейскую часовню, где он часто бывал со своими друзьями по Шотландской гвардии. Во время службы в часовню попала бомба, 121 человек погиб. Среди погибших было немало отцовских друзей. Это был самый тяжелый налет на Лондон в годы войны. Чувство утраты было для отца невыносимым. Его брат Дэвид участвовал в Битве за Британию[11] и выжил, но потом умер от жажды в Северной Африке, когда его самолет был сбит в пустыне.

После войны отец жил в состоянии постоянной тревоги и стресса. Конец его жизни был омрачен мучительными воспоминаниями о службе в Египте.

Хотя война кончилась, отца отправили в Вену в союзные войска. Во время каникул мы с Кэри погрузились в поезд, организованный Женским институтом, и отправились в Вену. На шеях у нас висели жетоны с именами. Нам предстояло проехать через русскую зону. Нам велели не смотреть в глаза советским солдатам, когда те будут осматривать вагоны. Я безумно боялась этих людей. Завидев их поеденные молью серые шинели и черные сапоги, я затаила дыхание. Когда они проходили мимо нас, говоря по-русски, я дрожала от страха.

Мы жили в британском квартале, в доме, реквизированном союзниками. По странному совпадению, дом этот принадлежал австрийским друзьям моих родителей, и отец сумел договориться, чтобы они остались в собственном доме – правда, им пришлось переселиться в подвал.

Еду распределяли по карточкам. В Вене царило беззаконие. Советские солдаты патрулировали улицы, раскатывали по широким бульварам в конных экипажах, груженных награбленным добром. Единственной радостью было то, что маме удалось очаровать американских офицеров, и те позволили ей покупать молочные продукты и сахар в магазине на их территории – англичане не видели этого годами.

Несмотря на сложную обстановку, няня Сары ходила с нами и отцовским адъютантом в отель «Захер», который славился своими пирожными и фирменным шоколадным тортом с абрикосовой прослойкой. Свежие продукты мы прятали в коляске Сары. Добравшись до отеля, мы несли масло и яйца кондитеру, а тот пек нам пирожные. Мы их забирали, прятали в коляске и возвращались домой. Свежие венские пирожные – особенно в такой момент, когда есть было почти нечего, – были восхитительными. В такие моменты я забывала о страшных советских солдатах и наслаждалась дивным вкусом – это было огромное и драгоценное лакомство.

Когда мы вернулись в Англию, я снова отправилась в школу еще на несколько лет. Это было тяжелое время – зима 1946/47 года выдалась очень холодной. Температура в Англии упала до 21 градуса Цельсия. Ни в школе, ни в Холкеме отопления не было. У всех появились ужасные язвы от обморожения. Они отекали, болели, лопались… Боль не давала спать.

Школу я окончила в 1948 году, когда мне исполнилось шестнадцать. Об университете и речи не было. Равно как и о поездке за границу – на это просто не было денег. Как и всех моих подруг, меня отправили в первый из двух моих старших пансионов, Паудерхем-Касл. Школой управляли граф и графиня Девонские. Они разработали программу, с помощью которой двадцать пять девушек за год должны были научиться управлять большим домом – их собственным большим домом. А еще мы изучали основы «домашней экономики».

Каждые две недели мы менялись, исполняя разные роли, и вскоре стали понимать, что хорошо, а что невыносимо. Больше всего нам нравилось работать с камердинером, потому что он позволял нам допивать вино, которое мы подавали гостям. Кстати, среди гостей часто были друзья наших родителей. Они смотрели на нас с изумлением – не каждый день дочери друзей подливают вам вино за столом. Чем больше мы подливали, тем больше они пили, а чем больше они пили, тем больше оставалось нам. Камердинер учил нас чистить серебро – непростая работа: приходилось долго натирать серебро розовой уксусной пастой голыми руками. Большие пальцы у нас страшно болели, но серебро после этого выглядело идеально.

Мне нравилось помогать поварихе и посудомойке. Иногда нам позволяли самим печь булочки и шоколадные торты. Я с удовольствием помогала садовнику – мне всегда нравилось составлять букеты. А вот экономку я терпеть не могла, потому что она вечно требовала идеально застеленных постелей. Обычно я работала со своей подругой, Мэри Беркбек. Она не любила людей, предпочитая им собак и лошадей. Все, чему нас учили здесь, нам не нравилось. Мужей искать мы не торопились и уж точно не умирали от желания научиться управлять большим домом. Мы быстро заключили договор: я шила и занималась работой в доме, а она занималась садоводством (но не составлением букетов) и чистила порученную мне лошадь. Все свободное время мы проводили на платформе станции Доулиш – курили тайком. Это было единственное место, где мы могли купить сигареты, но приходилось быть осторожными – лорд и леди Девонские всегда могли неожиданно сойти с лондонского поезда.

Через несколько месяцев мы завершили курс, и в 1949 году я вернулась в Холкем. В том году умер дед, и мне очень его не хватало. Я скучала по нашим посиделкам в длинной галерее рядом с граммофоном. После смерти деда отец унаследовал титул и стал пятым графом Лестером. Мне было семнадцать, Кэри пятнадцать, и мы все лето катались на велосипедах, а дважды в неделю с мамой ходили в кино в соседнем городке. Отец возил меня по фермам арендаторов. Он относился ко мне как к сыну и хотел научить управлять поместьем. Я была этому рада. Мне было интересно больше узнать об истинной жизни Холкема.