Шесть баллов по Рихтеру бесплатное чтение

Екатерина Каретникова
Шесть баллов по Рихтеру

© Каретникова Е., 2023

© ANSTAY, иллюстрации, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Пролог

Мне стало так страшно, что я замерла и вдруг подумала – не смогу. Не смогу ничего больше – ни шагнуть вперед, ни прикрыть глаза, ни сказать хоть что-нибудь, ни заплакать. Останусь здесь, без движения, без дыхания, без жизни. Сначала прохожие еще будут меня замечать и осторожно обходить, но со временем фигура начнет терять цвет, очертания – расплываться, как становятся бесформенными любые силуэты в наступающей темноте. Только виновата в моем исчезновении будет не темнота, а застывшее время и пространство, которое в этом времени не может существовать.

– Узнала? – спросил Вик.

Кажется, он не заметил, что со мной творится. Просто подумал, наверное, что я увидела лицо близкого человека и хочу помолчать.

Да, на афише было лицо самого близкого мне человека. Единственного. Любимого. Его нарисовал удивительный художник, почти не исказив черты, но мне казалось, что Рихтер горит. Горит изнутри и освещает все, до чего может дотянуться. Не рукой дотянуться – взглядом и светом. Там были всего три краски, вернее, две. Черная и алая. Третьей была белая, но ею просто притворялась белизна бумаги.

Растрепанные черные волосы – то ли волны, то ли густые осенние тени. Черные глаза – распахнуты так, что я никогда не смела отвести взгляд первой. И алые отблески, скупые, краткие, но попадающие в самое больное.

Это был Рихтер. Мой. Тот, без которого я не могла жить, но как-то жила уже бессчетное количество дней. И чужой. Потому что под пальцами у него разбегались клавиши.

Мой Рихтер не мог выступать. У него были сломаны пальцы. Давно и безнадежно.

А здесь висела афиша. С афиши смотрел Рихтер. И то ли это было какой-то новой правдой, к которой мне еще придется привыкать, то ли непонятно кем и зачем устроенной мистификацией. Мистификацией в чужом мире, попасть в который нам чуть не стоило жизни. Жизни одной на двоих.

Часть 1. Рихтер и Ангелин

Глава первая. Одна очередь

Мне было так холодно, что я не могла согреться ни чаем, ни пледом, ни прижав руки к батарее. Вспоминалось раннее детство, когда мама задерживалась на работе, а я леденела от ужаса, представляя, как ее автобус перевернулся или что ее сбила машина на нашем перекрестке. У нас был опасный перекресток – ни зебры, ни светофора.

Однажды я успела умереть от страха, поплакать, прячась от отца, и мысленно попрощаться с мамой, когда она задержалась на пятнадцать минут. Зашла в булочную. Зашла после работы в булочную, а меня не предупредила!

Но тогда все страхи рассеивались, стоило только зашуршать ключу в замочной скважине. Страх исчезал, слезы высыхали, я бежала к маме и кричала:

– Ты пришла! Наконец-то ты пришла! Как я соскучилась!

Папа смотрел на меня изумленно. Он во время моих страданий смотрел телевизор и даже не подозревал, до чего мне худо. А я ему не рассказывала. Мне было стыдно.

Но теперь все сложилось не так. В тот день нашу историю собирали как никому неизвестный пасьянс, про который даже не знали, может ли он сойтись в принципе. Как будто прежние карты устарели и тот, кто распоряжался нашими судьбами, выбросил их в мусорное ведро. А новые украл в типографии, пока их толком не успели ни допечатать, ни обрезать до нужного размера.

Когда родители не вернулись с работы как обычно, я до десяти вечера металась по квартире и все льнула к окнам. Я надеялась, что вот сейчас они появятся из-за угла и подойдут к дому. Или с другой стороны, с трамвайной остановки. Мало ли? Вдруг автобусы не ходят? Или, на худой конец, остановится такси и оттуда выйдет кто-нибудь один – мама или папа. А когда поднимется в квартиру, скажет, что второго увезли в больницу. Но это ничего страшного, там он поправится. Я в это верила. До двадцати двух ноль-ноль.

А в двадцать два ноль-ноль мне позвонил наш участковый. Я его почти не знала, но все-таки два раза видела на занятиях по безопасности, которые он вел в школе по приглашению директора. Или, может, завуча старших классов. Точно я не знала.

Он позвонил и первым делом спросил, сколько мне лет.

– Восемнадцать, – честно ответила я.

В тот момент я никак еще не связала в голове, что мамы и папы до сих пор нет и его звонок со странными вопросами. А он продолжал. Могу ли я сейчас одеться и проехать с ним в одно место. Я ответила, что одеться могу, но ехать – никак нет, потому что родители должны вот-вот вернуться, а пока мне даже отпроситься не у кого. В этом месте разговора участковый то ли закашлялся, то ли подавился, но сказал, уже не спрашивая, чтоб я срочно одевалась и через десять минут открыла ему дверь. Он будет в форме – это раз, и когда я спрошу: «Кто?», он ответит, что Игорь Сергеевич.

Я оделась медленно, потому что все равно каждую минуту подходила к окну. Но там никого не было, кроме соседа с лохматой белой собачкой. Видно, вышли в последний раз, перед сном.

Игорь Сергеевич появился не через десять минут, а через полчаса, и выглядел так, будто месяц пролежал в больнице.

– У тебя успокоительное есть? – спросил он.

Я подумала, с каких это пор участковые просят валерьянку, но только уточнила:

– Корвалол подойдет? Сколько капель?

– Бери весь пузырек, – велел он.

А когда я посмотрела на него удивленно, быстро объяснил:

– С собой бери. Там надо будет.

– Там – это где? – наконец спросила я.

– В больнице. Вернее… Ну ладно. Понимаешь, девочка… – он замолчал и махнул рукой. – Ты присядь, вот что.

– То одевайся, то корвалол, то присядь! – не выдержала я.

Нервы и так были на взводе из-за родителей, которые сроду не задерживались до одиннадцати вечера. Тем более, оба и без предупреждения.

– Да я сам не знаю, что сказать, – вдруг признался Игорь Сергеевич. – Думаешь, у меня такое каждый день? Я ж не из убойного отдела.

На этих словах я замерла и почувствовала, как от кончиков пальцев выше и выше поднимается сковывающий холод. А еще я поняла, что если до этой минуты надеялась, что все обойдется и родители вот сейчас позвонят в дверь или откроют ее своими ключами, то теперь надеяться особо не на что. То есть, совсем не на что.

– Говорите, – прошептала я и с шепота тут же сорвалась на крик. – Пожалуйста, говорите!

– Понимаешь… Нет, ты все-таки присядь.

– Да сижу я! – крикнула я и опустилась на пол.

– Они же у тебя в НИИВП работали?

– Да, – кивнула я.

И тогда меня как иглой в сердце кольнуло это прошедшее время.

– Там стрельба была, – коротко рассказал Игорь Сергеевич. – Разборки бандитские. А твои как раз вышли с проходной. Ну и положили их. Одной очередью.

Он замолчал, а я пыталась не свихнуться вот прямо в эти секунды, здесь и сейчас. Я цеплялась взглядом за пыль на краю коврика, за царапину на холодильнике, которую помнила лет с десяти, за грязный след от ботинка на линолеуме. Почему-то мне казалось, что если я перестану смотреть на простое и знакомое, то больше меня с этой землей ничего роднить не будет, и удерживать на ней станет нечему. И я сорвусь и улечу в безумие и безвременье.

Но потом я все-таки посмотрела на участкового и спросила:

– А ехать в морг, опознавать?

Он кивнул.

Я так и не поняла, почему это нужно было делать ночью. Но спрашивать не стала. Страшнее всего, мне казалось, остаться теперь одной в квартире. Лучше я поеду с участковым.

Правда, на половине дороги до меня дошло, куда именно мы едем и что я там увижу. Мне стало так страшно, что зубы застучали, а пальцы свело судорогой. Но участковый не заметил. Или он привык возить таких у себя в машине.

Но оказалось, что в морге не привыкли. Мужик за столом посмотрел на меня и сразу дал отмашку:

– Она – девчонка совсем. Ты с дуба рухнул? Сюда притащил, да еще ночью. Вези обратно.

– Так у них других родственников нет, – начал бубнить Игорь Сергеевич.

Похоже, до него тоже дошло, что тащить меня в морг ночью – дело не совсем правильное.

– Родственников нет, сослуживцев завтра веди! – заорал из-за стола сотрудник морга. – А девчонку, чтоб домой отвез. Сейчас же.

Я представила, как опять поеду в машине участкового, и как он будет молчать и пялиться на меня в зеркало: на месте у меня крыша или уже не совсем, и сказала почти нормальным голосом:

– Не нужно меня никуда везти. Я вызову такси.

Мужики переглянулись удивленно.

– Такси ночью приезжает быстро, – на всякий случай объяснила я, чтоб не вздумали отговаривать.

– Ну вызывай, – разрешил тот, который был за столом.

Я открыла приложение и ткнула пальцем в сразу предложенный программой домашний адрес.

Такси нашлось быстро. Ночь, рабочий день. Предложений много, спрос невелик. Я вызвала самое дешевое и поднялась со скамьи.

– Можно на улице подождать? Тут у вас душно.

У них не было душно на самом деле. Просто я не могла сидеть в этом несчастном здании и знать. Знать, что совсем рядом, за одной из стен, лежат мои мама и папа. Лежат и никогда больше не встанут и не придут домой.

– Можно и на улице, – сказал участковый. – Номер таксиста мне скинь. И ему скажи, что скинула.

– Это чтоб меня было легче искать, если пропаду?

– Это чтоб ему разная дурь в голову не приходила.

Я кивнула и выползла на крыльцо. Пахло табачным дымом и сыростью. Я подавилась запахами, не смогла вздохнуть и в ту же секунду ослепла от слез. А больше ничего не случилось. Я не умерла, не упала в обморок, не закричала. Протолкнула пакостный воздух в себя поглубже, вытерла глаза рукавом и уставилась на экран смартфона.

«Вас ожидает такси».

Такси действительно ожидало, метрах в пятидесяти. Ну да. Кто в нормальном состоянии поедет к двери больничного морга? И кому позволят туда проехать без спецпропуска?

– Здравствуйте, – сказала я, открыв переднюю дверь машины. – Вы на улицу Терехина?

– Да вроде, – кивнул таксист – молодой дядька с жгуче-черной бородой.

Раньше я таких боялась до ужаса, теперь мне было все равно.

Я села сзади (всегда в такси сажусь сзади) и быстро скинула номер машины участковому.

– Я ваш номер дала… – начала я, но таксист перебил.

– Отцу? Правильно, чо. Одна, ночью. Должен знать, с кем едешь.

Я подумала, что мой отец уже никогда не будет знать ни с кем я еду, ни куда, ни когда. Но ничего объяснять не стала. Зачем? Пусть думает, что у меня отец здесь работает. Работает, а не лежит где-то рядом с мамой.

Нет, я не заревела. Сжала зубы, стиснула кулаки, и всё. Плакать можно дома. Долго. Хоть всю оставшуюся жизнь.

Пока мы ехали, я старалась просто смотреть в окно. Темнота темнотой, но фонари и фары освещали улицу и из домов лился слабенький свет. Разноцветные окна напоминали леденцы. Помните, были такие в прозрачных целлофановых обертках? Сначала их никто не мог достать, кроме особо приближенных к леденцовым далям и высям. А потом они стали продаваться в каждом магазине. Правда, дорого.

Мы доехали. Мой дом показался мне совсем чужим и темным. Я расплатилась с таксистом, толком не поняв даже, много дала ему денег или мало. Он, похоже, в конце поездки все-таки заметил, что с пассажиркой что-то не то. Видимо, не зря она вызывала ночью такси к моргу.

– Девушка, может, вас проводить? – спросил он. – А то подъезд у вас темный. И район не для ночных прогулок.

Я прикинула, кого я больше боюсь: таксиста или неизвестных гопников в подъезде, и вдруг поняла, что никого. Меня охватило ледяное безразличие ко всему.

– Спасибо, – сказала я. – В своем дворе я не боюсь.

Это тоже было правдой. Сюда не приходили чужие. Их бы свои разметали по всему двору. Но свои меня знали, мы в одной школе учились, пусть и до девятого класса.

Водитель пожал плечами, вернул лишнюю сотню и пожелал мне спокойной ночи. Я пробормотала в ответ, что и ему. А сама подумала, что спокойная ночь стала бы для меня сейчас несбыточным счастьем.

Закрыв с хлопком подъездную дверь и сделав несколько шагов, я почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Со спины, в упор.

Глава вторая. Судьба музыканта

Раньше я бы испугалась, а теперь просто остановилась и повернула голову. Голова на сто восемьдесят градусов, конечно, не поворачивалась, но боковым зрением я увидела темную мужскую фигуру. Наверное, каждая приличная девушка завизжала бы. Но я не стала. Я крутанулась на каблуке, чтобы рассмотреть человека, стоявшего за спиной.

И тут мне повезло. Первый раз за весь этот проклятый бесконечный день, перекочевавший в ночь. В подъезде стоял единственный человек на свете, которого я сейчас могла видеть без раздражения и злости. Я даже, наверное, в глубине души вспоминала о нем, как о том, кто мог бы меня спасти от самого жуткого черного ужаса этой ночи. Но я же просто вспоминала – не звонила, не звала. А он будто подслушал мысли. Стоял здесь и смотрел на меня. Теперь уже глаза в глаза.

Я подбежала к нему, обняла, прижалась лбом к его куртке и всхлипнула. Раз, другой, третий, а потом слезы полились рекой Волгой. То есть, двумя реками. Они текли, а я никак не могла ничего сказать.

Но он меня просто прижимал к себе, и больше ничего. Прижимал крепко, почти до боли. Но как мне была нужна сейчас именно эта боль! Как нужна!

А потом он все-таки сказал:

– Не говори ничего, я все знаю про твоих. В школу приходили.

Я поняла, что он опять сидел в школе допоздна. Он часто там оставался по каким-то своим делам. Вот, значит, и сегодня остался. А когда полиция пришла сначала в школу, чтобы узнать мой адрес, он все услышал и сложил два и два.

– Я думал, что ты уже дома. И пришел.

– Так я дома, – наконец выдавила из себя я. – Ты не представляешь… Не представляешь, как ты вовремя.

Я плохо помнила, как мы оказались в квартире. Кажется, он сам нашел ключ в моем кармане и сам открыл дверь.

– Мне нужно в ванную. И переодеться, – сказала я.

Он кивнул.

– А ты не уйдешь?

Я спросила, и голос задрожал. Он всегда торопился, всегда куда-то бежал, спешил, опаздывал, и у нас не было времени даже, чтоб спокойно поговорить о чем-нибудь, кроме выпускных экзаменов или контрольной по геометрии. Впрочем, иногда и о контрольной по алгебре тоже.

– Нет, – сказал он ровным голосом. – Я никуда не уйду, даже если ты просидишь в ванной до утра.

В ванной я разделась, включила душ и подумала, что вот сейчас заплачу по-настоящему. Ведь до этой минуты мне непременно кто-то мешал. То участковый, то доктор из морга, то таксист. То он – мой самый любимый человек на свете. Теперь получалось, что так. Больше мне любить было некого.

Но слезы застряли где-то далеко, и я не смогла ни заплакать, ни даже всхлипнуть по-человечески. Несколько раз судорожно хлебнула воды из-под крана, потому что горло горело и казалось, что без воды этот невидимый огонь перейдет на кожу. И я умру, не выдержав болевого шока. Хлебнула воды. Не умерла.

Полотенце показалось жестким и неприятным, но я вытиралась быстро и так, чуть-чуть, оставляя влагу везде, где она могла остаться. Вытерлась, надела махровый халат, затянула пояс на два узла. И, даже не посмотрев в зеркало, вышла.

Он сидел на кухне. Перед ним стояла большая чашка с чаем и еще одна, пустая. Не моя. Но откуда он бы знал, какая – моя?

– Это мамина, – быстро сказала я, пока слезы не прорвались, и убрала пустую чашку в сушилку. А себе достала привычную, с красно-белым цветком.

– Извини, – сказал он и показал на свою. – А эта?

– А эта для гостей. Ты не помнишь? Когда приходил, я тебе наливала в нее.

– Прости, не помню. Или помню, но на подсознательном уровне.

Я кивнула. Он прикоснулся к чашке чуть искривленными пальцами. Эти пальцы с детства оставались его болью. Нет, если не знать, ничего такого ужасного в них не было. Просто они неправильно срослись после перелома. А он всю жизнь мечтал стать музыкантом. И до травмы у него даже получалось что-то, от чего преподавательница становилась серьезной и торжественной и однажды сказала, что такие ученики у нее никогда не занимались. Он был ей наградой за сотни выслушанных гамм и еще за что-то такое, чего никто не запомнил. Но награду быстро отобрали. У преподавательницы награду, у него надежду. Школьные гопники однажды засунули ему руку под дверные петли и закрыли дверь. От боли он потерял сознание. Ненадолго, но испугались все, гопники тоже. Мелкие гопники всегда трусы. Они же поняли, что за убийство придется отвечать не по-детски. А потом оказалось, что он не умер как человек, но умер как музыкант.

– Хороший чай, – сказал он.

– Ага, – кивнула я. – Всегда завариваю свежий.

– Ангелина…

В первый раз за сегодняшний день он назвал меня по имени. Хотя, какой там день? Давно наступила ночь. Странно, что я совсем этого не чувствовала. Я как будто подвисала во времени и пространстве, но это было ни капли не похоже на обычное желание спать.

– Ангелина, – повторил он. – Я сегодня посмотрел такой фильм. Называется «Мир за дождем». Там люди, у которых в нашем мире что-то не так, могут уйти в другой.

– Умереть? – догадалась я.

Он испуганно махнул рукой:

– Нет, что ты! Вовсе нет. Просто уйти в параллельный мир. И там, может быть, стать счастливыми. Но это как повезет. Может, будет и еще хуже.

– А вернуться нельзя? Если хуже?

– Теоретически можно. Но есть один нюанс. В течение двух недель человек теряет память о прошлом мире. Она вытесняется новой памятью – о новом мире. Ну как будто он там родился и жил всю жизнь. То есть, чтобы вернуться, нужно успеть все решить за две недели.

– Ясно, – сказала я.

Мне вдруг стало тоскливо. Так тоскливо, что сердце начало биться тяжелее и медленнее, а во рту появился привкус металла. Я представила, что он – тот, кто сидит сейчас передо мной, всю жизнь будет думать только об одном. Как вернуть прежнюю гибкость пальцам. Сначала он будет об этом думать. Потом искать врачей. Потом колдунов. А потом подсядет на наркотики или сопьется. С горя.

Я прямо увидела эти картинки перед глазами как кадры из фильма. Не «Мира за дождем», другого, куда более грустного. А потом поняла, что это все-таки не картинки, это сон. Самое его начало, робкое и легко рвущееся.

– Прости, – сказала я. – Я, кажется, засыпаю.

– Я тоже, – сразу ответил он. – Покажешь, где мне лечь?

– Пойдем.

Я почему-то сразу решила, что он ляжет в другой комнате. А он встал и вдруг начал меня целовать. Это было так непривычно и так странно, что мне показалось: я опять сплю и вижу сон. Только на этот раз счастливый.

Жаль, что счастье оборвалось сразу, как я вспомнила, что сегодня произошло, и почему у меня дома остался ночевать мой самый любимый человек на свете.

Рихтер. Да, его все так называли, еще с первого класса. И я тоже. Еще тогда, когда его пальцы были гибкими и тонкими, а сам он каждый день ходил в музыкальную школу, а по выходным – к преподавательнице, лучшей в городе. По крайней мере, у нас так говорили.

Счастье оборвалось. Но потом снова стало ткаться по ниточке, по пушинке, как легкая паутина или шар невидимого одуванчика. Когда он прикасался ко мне губами, кончиками пальцев, ладонями. А после всем телом, сухим и горячим, как будто у него была высокая температура, а я, наоборот, замерзала и превращалась в ледяную воду.

Он не дал мне ни застыть, ни замерзнуть. И даже уснуть до половины пятого утра – и то не позволил. Пока не уснул сам.

Глава третья. Еще вместе

Дни тянулись – дождливые, серые, наполненные неизвестностью и тоской. Сначала, оглушенная своим личным горем, я не обращала внимания на то, что творится вокруг. Иногда, если до ушей долетали обрывки новостей, мне казалось, что мир сходит с ума. Но потом я решала, что это я схожу с ума. А на самом деле все, как всегда. Кто-то ворчит, что климат испортился окончательно. Где-то пропадают люди. А кто-то предсказывает, что скоро все закончится. Вот только непонятно, что он имеет в виду. Конец этого мира? Или конец каких-то странных событий, происходящих вокруг нашего города?

Три дня я ревела и не включала ни телевизор, ни радио, вообще. Потом мне позвонили и сказали, что родителей можно похоронить. Но, видимо, позвонили не только мне, потому что люди с их работы тоже связались со мной и объяснили, что я могу не волноваться, они все сделают сами. Мне было больно. Мне было страшно. Мне хотелось исчезнуть или хотя бы уснуть на полгода, чтобы проснуться, а все это давно осталось позади. Рихтер писал мне каждый день по сети, но приходить не приходил. Наверное, мы оба испугались того, что сошлись так близко. Испугались и не знали, что с этим делать дальше, особенно сейчас.

Потом были похороны. Я не буду о них рассказывать. У меня до сих пор начинают трястись руки, когда я пытаюсь восстановить события того дня, и пальцы не попадают на нужные кнопки клавиатуры.

Потом прошла неделя, когда я училась жить одна. Включать и выключать свет, просыпаться под будильник, выносить мусор, покупать еду, готовить себе что-то на завтрак, обед и ужин. С деньгами у меня внезапно оказалось все неплохо. Я нашла родительские банковские карты. И ПИН-коды тоже нашла. Денег там было столько, что при аккуратных расходах хватило бы до конца следующего года. А может, и дольше. Я удивилась. Мне всегда казалось, что родители зарабатывают немного. То есть, на жизнь хватает, а чтобы откладывать или делать крупные покупки – нет. Оказалось, что я ошибалась. Оказалось, что в последние месяцы они оба зарабатывали не просто хорошо, а до странного много. При их-то работе в НИИ на инженерных должностях.

Мне, конечно, повезло еще в одном – мне уже исполнилось восемнадцать, и я могла жить без опекунов. И без попыток устроить меня в детский дом.

Первая неделя после похорон была чудовищной, вторая не сильно лучше.

А потом, когда Рихтер привычно написал коротенькое вечернее сообщение, я попросила: «Приходи, пожалуйста».

Сначала я хотела объяснить ему, что ничего не имею в виду. Что не собираюсь его соблазнять или лезть с бесконечными разговорами. Мне просто было нужно хоть немножко побыть с живым человеком. В одной квартире побыть, а не как-нибудь там. А потом я подумала, что ничего объяснять не буду. Позову и все. Чем больше пишешь слов, тем проще в них запутаться. И вдруг я буду иметь в виду одно, а он поймет все совсем наоборот?

Он пришел. Пришел вечером, усталый, похудевший, с запавшими глазами и почти негнущимися пальцами на правой руке. Нет, они и раньше гнулись не слишком хорошо, я уже рассказывала, но сейчас торчали как-то совсем вызывающе.

– Ты болеешь? – спросила я.

– Весь город болеет, – ответил он.

– Гриппом? – удивилась я. – Вроде не время.

– Алыми дождями.

– Чем?!

Он посмотрел на меня изумленно, а потом, наверное, вспомнил, что мне сейчас простительно. Все простительно. Ничего не знать о том, что творится снаружи моего несчастного мирка, тоже.

И он начал рассказывать о том, что показалось мне началом страшного фильма. Я слушала и мне казалось, что такого просто не может быть. Но то, о чем Рихтер говорил, совпадало с обрывками новостей, которые я краем уха слышала по радио или читала в сети. Меняющийся мир не был моим бредом, вот в чем дело. Он на самом деле менялся, резко и страшно. И правила, по которым люди в нем жили, менялись тоже.

* * *

Рихтер опять пытался разрабатывать руку. Хоть ему и говорили, что нельзя, что бесполезно, что может быть потом. Он каждый день садился за пианино и играл. У меня тоже. Мне казалось, что его «хромающая» музыка все равно прекрасна, столько в ней было боли и света. И чего-то еще, почти невозможного на Земле. Но то мне. Остальные, кому он пробовал посылать свои аудиозаписи, вздыхали, отворачивались и бормотали, что на свете полным-полно других интереснейших занятий. Не одна же музыка есть на свете.

У него глаза стали совсем темными, а скулы начали выступать, как никогда в жизни. И еще пальцы теперь болели. Болели так, что он не мог заснуть по ночам. Садился на кровати, смотрел в одну точку долго-долго. А потом все-таки вставал и шел пить какие-то таблетки и валерьянку. Через час-полтора боль немного отпускала, и он засыпал.

А вокруг мир продолжал сходить с ума, и то, что раньше казалось невозможным, происходило с утра до вечера. Одно, другое, третье. Это было так страшно, что, выглянув в этот большой мир, я тут же пряталась обратно в свой, крошечный. В нем тоже жила и пульсировала боль, но она была понятной, а не той чудовищной неизвестностью, которая, казалось, неумолимо наползала на город, чтобы накрыть его целиком и превратить во что-то склизкое, темное и бесформенное. А потом прогнать через свои внутренности и не оставить ничего прежнего.

Мир сходил с ума, захлебывался новостями, менял правила жизни и документы, без которых нельзя было отойти от дома. А мы пытались не сойти с ума дома, запертые по доброй воле в одной квартире.

На исходе месяца такой жизни я как будто проснулась и поняла, что единственный человек, оставшийся в моей жизни, стал мне совсем близок. Но стал ненадолго, а сейчас из-за своей давней боли начинает отдаляться. Он ищет выход и, если этот выход окажется далеко от меня, он уйдет. Потому что для меня самым главным в жизни сейчас был он, а для него – не я, а все та же музыка, которой он заболел еще в раннем детстве. Музыка как крест, музыка как вечный зов, музыка как благословение и проклятье.

Впрочем, он вспоминал и про меня. Иногда по вечерам мы сидели у телевизора, почти как семейная пара, смотрели какой-нибудь старый фильм, пили чай, и Рихтер рассказывал мне истории о разном. Он знал очень много историй. Смешных, грустных, фантастически-прекрасных и страшных до одури. С ним никогда не было скучно. Даже если он закрывался в комнате, и я опять слышала его музыку, это никак не казалось скучным. Мне хотелось то метаться, то плакать, то вбежать к нему в комнату и говорить, что он все равно самый лучший человек на земле. Даже если его музыка звучит как сейчас. Потому что она и так прекрасна, а те, кто утверждает обратное, ничего не понимают. Или идиоты. Или завидуют.

Но я понимала, что, если зайду к нему в тот момент, он уйдет и никогда больше не вернется. Он решит, что я говорю все это от жалости, а ничего подобного Рихтер терпеть не станет.

И я сидела под дверью, не в силах ни открыть книжку, ни пойти на кухню и заняться какими-нибудь простыми женскими делами. Сидела, пока звуки пианино не умолкали.

Тогда я быстро вставала и убегала куда-нибудь в самый дальний угол квартиры, чтобы Рихтер не знал, что я его слушала. И как слушала.

Но он не только мучил себя, он ухитрялся не дать скатиться в депрессию мне. Захлопнув дверь в комнату с пианино, он становился обычным, остроумным, добрым – в общем, тем самым Рихтером, которого я знала по школе и в которого однажды влюбилась. Он помогал мне решать почти все бытовые проблемы, легко соглашался сходить в магазин или поменять лампочки на горевшие поярче.

Он даже иногда сочинял сказки. Мне и себе. Не знаю, кому они были нужны сильнее. Думаю, что обоим одинаково. Рихтер рассказывал, что однажды его пальцы начнут сгибаться и разгибаться, как в детстве, и он сможет играть все, что захочет. И когда-нибудь на его концерт соберется полный зал. А я буду сидеть в десятом ряду и улыбаться уголками губ, чтобы никто не догадался, что я его жена. Но все будут знать и потихоньку на меня оглядываться, потому что это же очень интересно – посмотреть, какая женщина полюбила его. Полюбила еще совсем юного, когда он толком даже не мог играть.

Еще он рассказывал мне сказки про меня. Как однажды я напишу книгу. Про любовь, конечно. Я же все время что-то пишу. То сообщения ему в мессенджер, то дневник, то блог в соцсети. Так вот, я напишу роман, но там будет не только про любовь. А еще про страшное, которое однажды навалилось на город и чуть не задушило его. Но все закончилось хорошо. Не для страшного, для города. И мой роман непременно опубликуют огромным тиражом и… Вот тут я начинала смеяться и продолжать, что выкупать этот тираж придется… Но он не давал мне договорить. И мы целовались. Просто сидели на диване и целовались. А потом я касалась легко-легко его пальцев и уже долго-долго не убирала руку, жалея только об одном: что не могу передать свою силу и гибкость ему. Я бы пережила. Мне на клавиатуре можно набирать что угодно и одной рукой. Это же не пианино.

Я знала, что люблю его, люблю как-то уж совсем невозможно, и что это еще обернется для меня то ли самым огромным счастьем, то ли самым чудовищным горем. Второе, хоть пока ничто этого не предвещало, мне казалось, случится скорее, чем первое. И я не слишком сильно ошиблась. Если только с местом и со временем.

Глава четвертая. Покинуть территорию

– Ничего не будет, – сказала я. – Ничего не будет, если я не увижу его еще месяц. Или полгода. Или год.

Голос прозвучал странно, как будто и не мой. Тоненький он был, почти звенящий. А я с детства разговаривала басом. Ну ладно, не басом, но не пищала никогда. Только вот сейчас.

Наверное, потому что все менялось. Менялось с головокружительной скоростью. Каждый час, каждую минуту.

Я подошла к зеркалу и увидела, что лицо тоже изменилось. Оно стало бледнее, глаза потемнели, губы распухли. А нечего было кусать и думать, о чем не надо.

Но думать, о чем надо, у меня не получалось уже очень давно. Неделю. Или две. Я точно не помнила.

В последнее время дни слились в сплошную муть и мглу, и я с трудом вспоминала, что случилось вчера, что позавчера, а что в прошлую пятницу. Да это было и не важно, на самом-то деле.

Я открыла окно, посмотрела на голубей, ковылявших по газону, на соседа с грязно-белой собачкой. Как будто все осталось по-прежнему.

Все осталось по-прежнему, только мы оказались на разных планетах. Мы – это я и человек, без которого весь мой придуманный мир тускнел и рушился. А может, вовсе и не придуманный, а единственно настоящий.

Как смешно – Рихтер никогда не верил, что я его люблю. Он находил какие-то логичные объяснения тому, что я делаю. Находил и сам верил в них. Он даже почти придумал меня, но такую, что я сама себя не узнала. Я бы и о том, что придумал, не узнала, если бы он случайно не проболтался. Или не случайно. Может, ему стало интересно, что я скажу. А мне было нечего сказать. Я растерялась так, что забыла обо всем на свете. Забыла обо всем на свете и почти разучилась говорить.

Но теперь мы оказались на разных планетах. Или на разных материках. Или на противоположных сторонах жизни. Я точно не знала. И не понимала – зачем. Видимо, чтобы жили, как все, а не выдумывали какие-то чудеса.

Собственно, в последнее время чудес хватало и без нас. Их так густо раскидало вокруг, что от самой обычности почти ничего не осталось. Разве что газон под окном. Разве что сосед с грязно-белым пуделем.

– Поцелуй меня, – сказала я. – Поцелуй меня, потому что я боюсь.

Рихтер не ответил. Не ответил и не поцеловал. Он смотрел с фотографии странными, почти незнакомыми глазами, и от этого взгляда мне становилось страшнее и страшнее. В его лице не было ни тени улыбки. В его лице не осталось ни капли света. Ничего в нем не осталось, кроме отчаяния.

Если бы я просила не фотографию, он бы, конечно, отозвался. Он всегда отвечал на все вопросы. И никогда не делал вид, что не слышит, как я о чем-то прошу. Но сейчас он не мог ни ответить, ни поцеловать – ничего. Только смотреть с фотографии почти незнакомыми глазами, из которых лилось отчаяние.

* * *

– А если я скажу тебе, чего хочу на самом деле?

Рихтер пожал плечами. У него смеялись глаза, смеялись губы, все лицо смеялось. А я сделала вид, что сейчас обижусь.

– Ну ладно, не скажу. И ты так никогда и не узнаешь. Вообще, никогда, честно.

И вот это было уже действительно честно, потому что я точно никогда бы ему не рассказала правду. Я ее и сама боялась. Пусть бы все происходило без слов. И пусть бы напоминало когда-то дувший между соснами морской ветер. Или солнечные лучи, раскалившие влажный песок так, что на него больно было наступать босыми ногами. Или чтобы летело как волна, накрывающая мир от горизонта до горизонта.

Но так могло быть когда-то, пока он был рядом.

Может быть, когда-нибудь так и будет. Если мир снова перевернется с головы на ноги. Но чем больше проходило времени, тем меньше я верила в это.

Опять почему-то захотелось реветь. Я подошла к его фотографии, посмотрела привычно. Он как будто спрашивал.

– Я не устала, – ответила я. – И у меня полно еще сил. Просто если бы ты мне хоть раз сказал… (тут я поняла, что так говорить нечестно и поправилась), если бы ты мне сейчас сказал, что любишь. Понимаешь? Словами сказал бы, самыми простыми словами, чтобы даже я поняла и не искала никаких подтекстов. Тогда мне было бы легче. Но если нет, ничего, я и так смогу.

Он смотрел с фотографии – все тот же и совсем чужой. Человек, которого я любила. Человек, рядом с которым мне было плевать на все условности, приличия, возможности и невозможности. Человек, который придумал меня, и человек, которого придумала я.

– Я пошла, – шепнула я, потому что голос пропал.

Он не ответил. Я подумала, что забирать фотографию с собой не буду. Пусть она меня ждет здесь. Пусть как будто он меня ждет здесь.

Я надела плащ, влезла в сапоги и минуты три примерялась перед зеркалом: с зонтиком идти, или так. Зонт-трость мог спасти от собаки. Или от соседа, спившегося до мании преследования. Правда, может, и от мании преследования – точно я бы не сказала. Сейчас ничего нельзя было сказать точно, а особенно о том, нормален человек или уже свихнулся и ловит новую, слышимую только ему одному волну.

Про себя я тоже этого не знала и могла только надеяться.

Отбиться от кого-нибудь зонт-трость, может, и помог бы, а вот спастись от дождя – нет. Не те нынче шли дожди, совсем не те. От них не спасали ни зонты, ни плащи, ни склеенные из полиэтилена домики-на-одного, которыми когда-то накрывались на реке местные рыболовы. Впрочем, приезжие накрывались тоже. Это было удобно, дешево и сердито. К тому же полиэтиленовые домики легко помещались в любой рюкзак пешего туриста, а не только в багажник автомобиля. И их не мог промочить насквозь ни один ливень. Тогдашний ливень.

Теперь все изменилось. Изменилось непонятно и страшно. И клееных домиков-на-одного почти не осталось. Если домик не может спасти, зачем его клеить?

В общем, зонт я не взяла. Зато капюшон надвинула так, что мир показался далеким и узким, как из щели.

У первого кордона меня остановили, но я не испугалась. На первом кордоне все было почти как в городе.

– Вы слышали прогноз? – спросил у меня лейтенант в блестящей черной форме, с противогазом на спине.

– Слышала, – кивнула я и попыталась спокойно улыбнуться из-под капюшона.

– Суицидница, что ли? – проворчал он.

Беззлобно, почти равнодушно.

– Нет, что вы, – возмутилась я. – Это не мой профиль.

– Да не останется у тебя с таким прогнозом никакого профиля. Косточек не найдут.

С этим спорить было трудно. Не найдут, да и искать скорее всего не будут. Это первых искали, лихорадочно и долго. Вторых искали, методично и безнадежно. Третьих тоже еще искали, как-то. А теперь – какой смысл?

– Обойдется, – сказала я.

Как будто успокоила. Как будто ему было нужно, чтобы я его успокаивала.

– Ну, вам жить, – вздохнул он.

И вернул мне пропуск.

– Именно, – оптимистично согласилась я.

На втором кордоне светских бесед уже не вели. Пропуск нужно было засунуть в щель и несколько бесконечных минут топтаться под стеной. Топтаться и ждать: то ли пропустят дальше, то ли вернут назад. Впрочем, рассказывали, что есть и третий вариант – самый поганый.

Майка с третьего этажа говорила, что ее Сенечку прихватили на втором кордоне и что-то там заподозрили. Не то в пропуске, не то в лице. Пропуск порезали в лоскуты, лицо – не то, чтоб, но неделю он из дома не выходил, даже в капюшоне.

Я подумала, что, если бы на месте Сенечки был тот, из-за кого я плюнула сейчас на все прогнозы, я бы три раза умерла, но один из этих раз был бы от счастья. Потому что Сенечка остался дома, с Майкой. И пропуск себе новый выправил, и лицо пришло в норму.

Над щелью что-то загудело, мигнула красная лампочка. Сердце дернулось и облилось теплой болью. Красная – «стоп», мы же все это знаем, с самого детства.

Но пропуск выполз из щели вполне целенький, со свежим штампом.

Я схватила его, чуть не промахнувшись, потому что руку свело нервной судорогой и пальцы плохо слушались.

Впереди был третий кордон, а дальше – дальше я не знала. Ни пути, ни прогноза.

* * *

Месяц назад это оказалось странно и больно. Не то, чтоб нестерпимо, но слезы были уже где-то близко.

А ведь я только проснулась. Только проснулась и уже чувствовала, что мышцы ноют, как будто по ним проехал велосипед. Не слишком тяжелый, но и не игрушечный. В голове было пусто и гулко, в ушах шуршала вата, рот пересох так, что не хотелось открывать.

– Ничего, – прошептала я себе.

Рот, кстати, открылся, только губы чуть-чуть занемели.

Я встала, снова помянула недобрым словом велосипед, которого не было, и поплелась на кухню.

На кухне ждал чайник. Пластмассовый, серенький, но вполне рабочий.

Я налила воды до красной черты и, с трудом удерживая новую тяжесть, доползла до подставки с розеткой. Опустила чайник на подставку, нажала на рычажок. Чайник зажег синий глаз и тихонько зашипел.

Это было хорошо и правильно. Привычно.

А потом я сделала шаг назад и плюхнулась на табуретку. И вот это уже оказалось плохой идеей.

Табуретка отшатнулась от меня, как от чумной. Нет, ну просто стояла, наверное, криво, а тут еще я.

Но я не упала, и она не упала. Мы вписались в нишу около стола и отделались легким испугом. И вот тогда я все-таки села.

Сидеть было не больнее, чем стоять, хотя, казалось бы.

Больше всего мне не хотелось думать. Ни о чем, кроме чайника, заварки в шкафу и, может, пары кусков сахара, если нашлись бы в сахарнице. И все.

Потому что мысли сразу же возвращались к Рихтеру и к тому, что он знал, как мне будет плохо. Знал, но его это не остановило.

– Это больно, – сказал он спокойным голосом, – Это больно, но не смертельно. Ты выдержишь.

Мне уже тогда хотелось заорать, почему он решает за меня, выдержу я или сдохну, и надо мне оно, в принципе, или нет. Но он уже решил, а у меня никогда не хватало храбрости с ним спорить. Правда, раньше он ни разу не делал мне больно. По крайней мере, настолько.

– Ты потерпишь, – продолжил он. – Это недолго. Надеюсь, что октовакцина тебе не понадобится, но на всякий случай пусть будет. Чтоб легче было потом.

– Кому? – не выдержала я.

– Тебе, – объяснил он тихо.

– Потом – это когда?

– Когда меня не будет.

И вот тут я как будто рухнула с горы в пропасть.

Так вот он о чем. Так вот, что он решил. Сам.

Без меня. Как всегда.

* * *

С тех пор прошла почти неделя, и я чувствовала себя нормальным человеком. Ничего не болело. Ну если только сердце, но точно по другой причине. Да и не сердце это было, а скорее – душа. Душно ей было и муторно, вот и пыталась сорваться во все тяжкие.

И все было бы хорошо, но он уже ушел. Ушел и не вернулся. Все случилось так, как он и предупреждал, но я не верила. Я не могла поверить, что вот сейчас человек рядом со мной, у него бьется сердце, его глаза смотрят так, что у меня переворачивается все внутри и становится то жарко, то морозно, и нестерпимо хочется обнять его и не отпускать никуда. Вообще, ни на шаг. Так вот. Сейчас он рядом, а через несколько часов окажется неизвестно где, откуда не сможет ни написать, ни позвонить, ни даже присниться. И из-за чего? Из-за чего, объясните вы мне, дуре? Из-за вот этих ваших сбывшихся прогнозов? Или из-за того, что любимый и единственный на свете близкий тебе человек вычитал в сети какую-то чушь, из-за которой ходил последние дни с безумными глазами?

В общем, я не верила, но он оказался прав. Как всегда, прав.

Дни без него слились в удушливо-кислое марево, из которого хотелось вынырнуть хоть на миг, чтобы вдохнуть кислорода. Или увидеть отчетливую линию горизонта. Или прикоснуться лбом к чему-нибудь твердому и холодному, чтобы не так жгло изнутри. Но ничего не получалось. Я бродила из комнаты в кухню и обратно, смотрела в окно на соседа с пуделем и медленно сходила с ума. Или, наоборот, быстро. Кто его знает, какие в этом деле скорости приняты.

А однажды я поняла, что все. Хватит. Я не могу здесь оставаться.

Ночью мне как обычно ничего не снилось. Да я и уснуть-то особо не могла. Лежала и вспоминала, когда мне было с ним лучше всего.

* * *

– Раздевайтесь, – сказали мне.

Я начала послушно расстегивать пуговицы плаща. Наверное, этого будет достаточно? Под плащом у меня рубашка с коротким рукавом, а значит, кожа на руках видна до локтей. Куда им больше?

– Нет, вы не поняли. Рубашку тоже.

Я почувствовала, что начинаю звереть. Зачем им моя рубашка? Если я разденусь окончательно, им станет легче? Никогда и никто не рассказывал, что для осмотра не хватило кожи рук или в крайнем случае ног до колена.

– Это не по правилам, – прошептала я. Возражать было страшно, но снимать одежду еще страшнее.

– Правила изменились. Еще один комментарий, и я выпишу штраф. Или вызову охрану.

– К-кого? – заикаясь, переспросила я.

Ответа не последовало. В комнате раздался звук зуммера и через мгновенье на пороге появился кто-то в сером балахоне. Может быть даже человек, но точно – палач.

– Итак, – продолжил тот, кто начал этот разговор, став совсем скучным, – вы выбираете стандартный осмотр, штраф, заменяемый общественными работами, или…

Про «или» я дослушивать не стала.

«Или» было явно в компетенции палача, а всего моего природного мазохизма не хватило бы на одно его прикосновение.

– Стандартный осмотр, – ответила я.

Это был единственный ответ, который физически ничем мне не грозил.

– Раздевайтесь, – повторил голос.

Я расстегнула рубашку.

– Достаточно, – остановили меня. – Октовакцина сделана. Кожные покровы чистые. Одевайтесь, получайте пропуск.

Голос даже как будто стал похож на человеческий.

– Но вы должны покинуть территорию не позже двадцати ноль-ноль. Понимаете?

Я кивнула. Двадцать ноль-ноль – это вечер. Поздний вечер, когда темнота заливает все и становится густой и вязкой. Это вам не сумерки, не легкий вечерний полумрак. Это всерьез.

Часть 2. Вик и Нора

Глава первая. На берегу Илга

Вик знал, что, если пройти незамеченным мимо патрулей, все станет гораздо проще. И он проходил – раз, другой, третий. Проходил, проползал по траве. Один раз даже проехал на лыжах, но это оказалось неудобно, и лыжи выбрасывать потом было жалко. Но Вик выбросил. Вернее, прикопал в трухе у самого спуска к реке. Река не замерзла. Вик подозревал, что в этом мире вода вообще не способна замерзать. Он никогда не видел ни льда, ни снега. Только сероватую, пахнущую тиной и чем-то еще, резким и незнакомым, воду.

Чтобы пройти мимо патрулей, нужно было готовиться. И Вик готовился. Привычно, тщательно, каждый раз придумывая новые усовершенствования экипировки. В этот раз не придумал. В этот раз он слишком долго думал над тем, что будет делать, когда окажется на берегу Илга. Он сразу поверил Старику, что папоротник на берегу расцветет и расцветет именно в ту ночь. Во-первых, Старик никогда не врал и не выдумывал. Во-вторых, легенда о цветущем папоротнике была настолько живучей, что переходила границы пространств и веков. Вик читал ее еще в прошлой жизни, когда был счастливым обладателем нового ноутбука и комнаты в родительской квартире, а не непонятно кем, как сейчас.

Идти на берег Илга и в обычную ночь решались немногие. А уж в эту, особенную, когда цвело и оживало все, что только могло расцвести и ожить! Оно ведь цвело не просто невинными белыми лепестками, от которых пахло до одури. Запах напоминал аромат хмеля, но был гуще. Казалось, в нем можно повиснуть, как в паутине висят мухи, дожидаясь смерти. Запах вроде бы считался не смертельным. Но точно не знал никто. Одно дело – понюхать маленький цветок, надежно спрятанный в коробке, другое – оказаться в самой гуще гигантских растений. Цветущих. И живых. Или, вернее, возможно, что живых. Да – лишь на одну ночь в году, но разве ночи не хватит, чтобы тебя задушили в объятиях толстые стебли? Или прикрыли нос и рот огромные, пусть и резные, листья?

Зато за цветок папоротника можно было выменять бессрочный пропуск, чтобы переходить кордоны. Или палатку, которая не промокала под алым дождем. По крайней мере, несколько часов точно. Или билет в другой конец другого мира. Вик давно хотел съездить туда. Говорили, что там совсем другая жизнь и смерть другая. Нужно же было на все это посмотреть? Или так и бродить через кордоны, таская за собой то трусов, то лжецов, то доведенных до отчаяния родителей, у которых дети уже ушли, а они вот не успели. Вик утешал: ничего, теперь догоните. Все равно за последним кордоном время идет совсем иначе. Какая разница, пришли вы туда сейчас или год назад? Вы не знаете, а Вик знает. Нет никакой разницы.

В общем, ему до тошноты надоело бродить в одних и тех же кустах, обманывать или покупать молчание одних и тех же караульных. И ничего не ждать. И ни на что не надеяться. А ведь он был человеком, а не бесплатным приложением к программе «Проводник». Когда-то Вик писал смешные миниатюры и ему говорили, что он самый талантливый сатирик нового времени. И самый юный тоже.

Алые дожди начались, когда ему исполнилось семнадцать. Вик сразу понял, что это всерьез и надолго. Друзья смеялись и не верили. Говорили, что это очередная утка, байка, сказка, чтобы привлечь зрителей. Или чтобы отвлечь людей от каких-то серьезных проблем, которые вот-вот на них свалятся. Но алые дожди сами оказались проблемой, которая свалилась на горожан. Вернее, сваливалась каждый раз вместе с каплями воды, которые сначала казались прозрачными, но потом в лужах собирались по краям в толстые красные нитки.

У Вика пропали родители. Они были одними из первых. Их даже сначала искать не хотели. Сказали ему: что ты дергаешься, парень? Ну уехали на дачу, ну не вернулись в срок. Мало ли? Может, приболел кто? А что на звонки не отвечают, так сам знаешь, какая в области связь.

Вик знал, какая в области связь. Нормальная она была в их дачном поселке. Там же не только дачи стояли. Там и коттеджей настроили четыре улицы. А в коттеджах жили и зимой. И интернет был нужен, и мобильная связь не хуже, чем в городе. Вот она там и была. К тому же, у мамы всегда в сумке хранился планшет. На всякий случай. Вик звонил на номер симки из планшета – и ничего. Никаких гудков. Аппарат абонента вне зоны действия сети.

Вик не считал себя смелым. Он в глубине души не сомневался, что трус. И у него даже были причины так думать. Но трусость трусостью, а родители… Это же самые главные люди в его жизни. Он никому не признавался, засмеяли бы, но до сих пор ему трудно засыпалось, когда они куда-нибудь уезжали. На ту же дачу без него.

В общем, выхода у него не было. Он собрался, как мог, и поехал на вокзал. Тогда еще не построили ни кордонов, ничего. Алые дожди только начались, и никто толком не понимал, что это такое.

Вик сел в электричку, и вдруг до него дошло, что в вагоне только он и мужик в темно-зеленом прорезиненном плаще. И никого больше. Вик поежился. Хорошо, что мужик сидел к нему спиной. Так спокойнее. Через три остановки у хозяина плаща зазвонил мобильник. Странненько так, как сирена, не то пожарная, не то автомобильная.

Вик не хотел подслушивать, но мужик говорил громко, попробуй не услышь.

– Нормально все, – басил он хрипло. – Не бойсь, не замочит. У меня химзащита и бахилы до колен.

Какая химзащита? Какие бахилы? Вик сперва подумал, что мужик или не в себе, или нанюхался тараканьей отравы. В городе как-то дико расплодились тараканы, и все их травили, чем могли. Некоторые травились сами раньше тараканов.

Но послушав разговор еще пару минут, Вик понял, что все с дядькой в порядке. А химзащита – это его плащ. Вик подумал, что ему бы плащ тоже не повредил, и сразу вспомнил, что у отца на дачном чердаке валялся скрученный в рулон почти такой же, как у мужика. И сапоги-бахилы для рыбной ловли стояли в сарае. Но это они в нормальное время предназначались для рыбалки, а во времена алых дождей вполне могли пригодиться просто, чтобы ходить.

Родителей на даче не было. Вик сразу увидел, что в эти выходные они туда даже не доехали. Он пару раз сухо всхлипнул, наткнувшись то на мамины тапки, то на отцовские очки на подоконнике. А потом вышел в сад и там уже чуть не завыл по-настоящему. Под старой яблоней стояла сумка, мамина сумка, с которой она никогда не расставалась на улице. Потому что там был паспорт. И кошелек. И планшет с начатой работой. Мама в последние годы набирала рабочие тексты в планшете и все радовалась, что теперь это можно делать, где угодно. Вон, хоть под яблоней.

Вик залез в мамину сумку. Сроду он ее не открывал. А тут залез и обнаружил, что все на месте. Кошелек, карточки, паспорт, планшет. И даже газета с кроссвордами, которые мама с папой обычно решали в электричке. В этот раз, правда, кроссворды попались трудные. Вик увидел, что в газете написано всего пять слов на одной страничке – и все. А может, дело было не в сложности кроссвордов? Может, родителям почему-то стало не до них? Но почему? И все-таки до участка они доехали, раз сумка нашлась. А вот в дом уже не вошли.

Сосед Старик подошел к Вику со спины, и тот чуть не завизжал от страха. Старик и раньше-то выглядел не очень, а сейчас лицо у него покрылось какой-то почти черной сеткой и глаза налились кровью. Нелюдь и нелюдь.

– Чего ты, Витюнь? – просипел Старик. – Не узнал, что ли?

– Узнал, – кивнул Вик.

И подумал, что сейчас бы рвануть в дом, а не разговоры разговаривать. Он увидел зажатый в руке Старика топор, а по острой кромке лезвия расплывающуюся алую кайму. Старик проследил за взглядом Вика и усмехнулся понимающе.

– Я теперь без топора не хожу, – объяснил сосед. – И тебе не советую. И вообще. Мал ты еще, езжай домой. Как первая электричка придет, так и езжай. Я твоим мамане с папаней сразу сказал – нечего тут молодым. Нам, старичью, уже все одно. А у молодых жизнь. А они не послушались. Ты хоть слушай!

Вик постарался хотя бы казаться спокойным.

– А почему молодым надо уходить? – спросил он.

– Потому что пришли дожди, которые смывают всё. И всех.

Глаза у Старика стали прозрачными и безумными. Он посмотрел на Вика, подавился воздухом и начал тяжело кашлять. С каждым новым звуком Вику казалось, что сейчас из Старика вылетят внутренности. Но они не вылетели. Видно, Вик тоже начал заражаться безумием.

– Вам, наверное, к врачу бы нужно, – сказал он, чтобы разбавить то невыносимое, что окутало их обоих.

Это была нормальная фраза нормальных людей.

Старик махнул рукой и вдруг перестал кашлять. Будто отмахнулся от приступа, и тот послушно отступил.

– Какой врач, Витюнь? Какой теперь врач? Теперь от дома не отойду. А если отойду метров на сто, то в химзащите и с топором.

Далась им всем эта химзащита!

– И ты надень, – велел Старик, сгорбившись. – У твоего бати есть, я сам доставал ему. Для рыбалки. А теперь какая рыбалка? Теперь все пригодится строго по назначению.

– Это кислотный дождь, что ли? – осторожно предположил Вик, собрав в голове все воспоминания о дождях из постапа, о которых читал или смотрел кино.

– Не кислотный. Алый. Смывает всех, кто под него попал, – коротко объяснил сосед. – Кто другой начнет сказки рассказывать – не верь. Я – очевидец. Я своими собственными глазами видел. Прости, Витюнь. Их смыло, а я даже с крыльца не посмел сойти. Прости!

Старик сморщился и полез за огромным носовым платком.

– Как смыло?! – взвыл Вик. – Это ж не цунами!

– Если бы сам не видел, тоже бы решил, что…

Старик не договорил и вдруг посмотрел на небо.

– В дом! – заорал он внезапно сильным голосом. – В дом!

* * *

Вик лежал под одеялом и думал, что зря он послушался Старика. Не пошел бы в дом, понял бы на собственной шкуре, что это за алый дождь. А то только и увидел с крыльца, как толстые струи рвали воздух, а потом растекались по земле темными лужами. Лужи как лужи, только по краю каждой тянулась толстая красная не то тина, не то нитка, не то еще какая хрень. Ну и двух воробьев, забившихся в глубь куста, смыло без следа – это Вик тоже рассмотрел. И это было не просто странно, это казалось бредом. Вот сидят птички на ветке, а вот уже растворяются в струях дождя, как в кислоте.

Старик ушел, как дождь закончился, так и ушел. Велел найти плащ-химзащиту и завтра же сваливать в город. Лучше – на первой электричке.

Вик не мог представить, как он уедет, если никого не нашел. Это казалось еще большим бредом, чем история с воробьями. Бредом или плохо написанной статьей в желтой газетенке. То есть, он не думал, что бывают хорошо написанные статьи в желтой прессе. Но все-таки были уж совсем такие, что хотелось на первых же строчках закрыть глаза или перевернуть страницу.

Он ведь сперва метался по крыльцу, пока шел дождь. Хотел на самом деле выскочить, чтобы проверить, что это за струи, которые смывают всех и все, не прикрытое «химзащитой», но Старик схватил его за воротник. Схватил так крепко, что Вик чуть не свалился, а потом чуть не оторвал воротник. Нитки затрещали.

– Стой, дурак! – бормотал Старик. – Стой, не дергайся! Еще тебе не хватало… смыться.

Сначала он бормотал такую вот чушь слабым старческим голосом, но через пару минут голос налился силой, как колодец темной водой, и слова уже звучали совсем другие. Вик не смог бы их пересказать, но суть теперь жила в его мозгу огненной нитью. Нельзя погибать ни за что. Нельзя делать опрометчивые шаги за край, а хоть и по краю. Нельзя позволять панике выносить себя из реальности в гнилую трясину безумия. Нужно осторожно, проверяя все и вся, пройти путь от незнания абсолютного к знанию. Пусть не полному, но достаточному, чтобы если не вернуть тех, кто исчез, то хотя бы не допустить новых исчезновений. И остаться живым самому. Это самое главное, сказал ему Старик. Если ты растворишься, получится, что родители жили зря.

Вик лежал на кровати и думал, думал, думал. Сперва в голову лезли странные мысли о странных существах, которые, наверное, поселились над облаками и цедят теперь на них свое смертельное для людей алое молоко. Потом начал наваливаться сон. Тяжелый, душный, но ненадежный, срывающийся от каждого шороха. А потом Вик вспомнил Нору. И его почти отпустило.

У Норы была горячая шея и теплые пальцы. Она касалась его щеки губами, тоже, кстати, горячими, и на коже как будто загорались крохотные костры. Нора никого не стеснялась. Ну, вернее, когда была рядом с ним, никого не стеснялась и целовала его при всех. А потом коснулась пальцами подбородка и шеи и вдруг замерла, словно не знала, что делать дальше. Вообще-то, и он, Вик, не знал, что можно сделать на глазах у толпы знакомых с девчонкой, которую не видел два года, но о которой думал при каждой возможности. Он уже не боялся, что она изменилась, и ему будет все равно. Он уже не верил, что судьба разведет их в разные стороны, будто не сводила. Не может такого быть, если людей тянет к друг другу с безумной силой.

Он обнял Нору и прижал к себе до боли. Она опустила голову и теперь касалась лбом его плеча. Зато всего, почти всего остального касалось ее тело. И это было чем-то абсолютно новым и, кажется, счастьем.

Вик уснул. Все-таки уснул, и ему снилась Нора. Как будто она была здесь, на даче. И словно им больше ничего не мешало оставаться вдвоем столько, сколько хочется. Во сне она была еще красивее, чем в жизни. И Вик не сомневался, что она его любит. Любит по-настоящему, до капельки, до ниточки, до выдоха и вдоха. И он ее тоже любил. И прикасался и к ее одежде, и к ней осторожно-осторожно. Как будто иначе они бы разбились или исчезли как утренняя дымка над рекой.

Но чем прекраснее был сон, тем больнее оказалось пробуждение. В прямом смысле больнее. От неудобной позы, в которую он зачем-то упаковал себя. У Вика ныли плечи и бедра, а в голове будто стучал запущенный кем-то метроном. И, конечно, рядом не было Норы. И он, как назло, в ту же секунду вспомнил, что ее больше вообще не было. По крайней мере, в его жизни.

Он разрыдался. Прямо там, на кровати. Кажется, до этого в последний раз он плакал в третьем классе, когда ветеринару не удалось спасти подобранного Виком на дороге котенка. Ветеринар честно предупредил, что у котенка чумка и что его не спасти. А Вик все уговаривал попытаться и совал смятые деньги. Ветеринар пытался. Но у него не получилось. На глазах у Вика котенка начали бить судороги, а потом Вик увидел, как с черно-белой шкурки сползла единственная, наверное, оставшаяся у котенка блоха. На мертвых блохи не живут.

Он все решил, когда утро разбавило ночь и темнота показалась жидким синеватым чаем. Это было твердое решение. Может, странное. Может, таившее в себе миллионы опасностей, понятных и непонятных пока еще. Но оно было принято, и Вику стало легче.

Небо оказалось чистым, холодным и очень высоким. Вик собрался быстро, стараясь не смотреть на родительские вещи. Потому что как только взгляд падал на отцовскую куртку или мамин халат, Вик чувствовал в горле такой комок, что хоть вой. Плащ-химзащиту на чердаке он все-таки нашел, хоть сначала думал, не получится. И отцовские высокие сапоги для рыбалки нашел тоже. Надевать сейчас не стал, упаковал в пакет, а пакет – в большой туристический рюкзак. Хорошо, что у отца все это было. И газовый баллончик, и плитка, и металлический термос, и еще множество походных мелочей.

Вик, стиснув зубы, отсортировал то, что могло пригодиться в первую очередь, и тоже сложил в рюкзак. Остальное оставил на даче в столе, до лучших времен. Или до лучших людей, которые сюда явятся вместо него. Вик вовсе не был уверен, что он вернется. Зачем ему дача? Выть от тоски?

Ему и городская-то квартира была теперь не слишком нужна. Он знал, что придет туда один раз – точно. А насчет остальных очень сомневался.

* * *

На берегу Илга все было неправильно. Трава росла выше деревьев, а деревья торчали карликовыми кронами, упираясь в соседние. И никому не хватало места. Вода бежала, серая, мутная, будто разбавленная грязью и молоком. Вик подумал, что если свалится, то уже не выплывет. Значит, нужно крепче держаться за ветки и стебли и не подходить к обрыву. Ничего, папоротников полно и не на обрыве. Они предпочитают сырые низины, а не песок и высоту.

Вик продирался через кусты и траву, не чувствуя, что под ногами. Кажется, трава и грязь. В одном особенно топком месте грязь обхватила левый сапог как щупальца невидимого чудища, а Вик, не успев ничего понять, вытащил босую ногу и босой же ступней уперся в переплетенные стебли. Боль обожгла. Словно он встал на тлеющий алым уголь. Сначала она коснулась кожи, потом за мгновенье проникла вглубь и расползлась по ноге чудовищными витыми стержнями. Вик застонал и чуть не упал. Хорошо, что держался за ветки. Хорошо, что был готов ко всему.

Он знал, что пользоваться фонарем на берегу Илга опасно, особенно в эту ночь. Но все-таки вытащил из кармана тонкую металлическую трубку и передвинул рычажок. Там, где минуту назад стояла босая нога, извивалась черная гадина. Вик точно не знал, насколько она ядовита. Видимо, не как кобра. Иначе он бы уже не смотрел ни на гадину, ни на укус на ноге. Но, может быть, ему оставалось не так уж долго на все это смотреть. Яд замедленного действия – тоже та еще дрянь.

Вик вытащил пузырек с универсальным противоядием, зубами стянул пробку и сделал большой глоток. Горечь разлилась во рту, но это была знакомая горечь. Нужная сейчас больше всего на свете.

Легче стало через несколько секунд. Боль в ноге превратилась в тонкие подергивающие нити, которые увидеть было невозможно, а вот почувствовать – запросто. Страх тоже куда-то ушел. Вернее, Вик только сейчас почувствовал, до какой степени его скрутил этот страх еще пару минут назад, а теперь и дышать, и шевелиться было почти легко.

Гадину он убил. Мог бы не убивать, но подумал, что встретиться с ней еще раз сегодня – выше его сил. Конечно, их могло быть на берегу много, но Вик слышал, что выползают и нападают на людей только самые голодные, спятившие от долгой бескормицы, а их единицы.

После у него тряслись руки и не хотелось уже ничего: ни цветущего папоротника, ни возвращаться к кордонам. Но он посидел на какой-то коряге, предварительно обстучав ее палкой, чтоб никто не выполз втихаря, руки перестали дрожать, мысли в голове больше не плясали, и глаза привыкли к странноватому освещению пасмурного весеннего дня.

Сапог Вик вытащил и снова смог идти по-человечески. Только теперь смотрел внимательнее под ноги и наступал на сплетения стеблей осторожнее. Он прошел метров двести, когда увидел сияющий на высоте его роста белый огонь.

Не очень-то и большой шар, может, сантиметров пять в диаметре, переливался так, что заломило глаза. Вик подошел совсем близко, осмотрел листья и понял – да, это папоротник. Тот самый, цветущий в одну-единственную ночь на берегу Илга.

Вик вытащил из рюкзака металлическую коробку, надел рукавицы и тихо, но отчетливо произнес стишок-оберег:

Такие обереги продавали старушки на вокзалах и у кордона, вместе с семечками и бактерицидным пластырем. В них не очень-то верили, но других все равно не было.

Стишок сработал, потому что ветки с огоньками почти сразу наклонились к Вику, и он осторожно начал их собирать в коробку. Труднее всего было оторвать и положить первый цветок. Видимо, Вик еще не привык ни к запаху, ни к тому свету, который окутывал каждый из них, и они подействовали на него в полную силу. Во-первых, Вик будто ослеп на несколько секунд. А потом увидел не берег Илга, а комнату. Длинную узкую комнату с желто-солнечными занавесками и компьютером на черном столе. Он никогда бы ни с чем не перепутал ее. Это была норина комната, норин компьютер и норины занавески. Однажды Вик стал там самым счастливым человеком в городе, а может и на Земле. О таких историях не забывают. Он подумал, что вот сейчас занавеска шевельнется, и из-за нее со смехом выбежит Нора и начнет рассказывать что-нибудь смешное, а потом затихнет и осторожно прижмется к нему. Вся прижмется, так, что он почувствует и ее руки, и плечи, и – в общем, все. И перестанет думать. Потому что, если рядом такая девушка, думать не хочется и не получается. Хочется заниматься совсем другим. Она опять будет прикасаться пальцами то к его руке, то к губам, то к подбородку. Однажды он с досадой сказал: «Ты любишь меня только руками». А она легко рассмеялась в ответ и ничего не сказала. Может, он правильно угадал?

Но сейчас Нора не вышла. Нора не вышла, а ее комната растворилась, как растворяется изображение на экране, если его выключить. И Вик снова увидел огромный папоротник, усыпанный белыми огнями-цветками, и один цветок уже горел в его коробке.

Вик подумал, что, если каждый цветок будет уносить в такие дали, его надолго не хватит. Он или сойдет с ума, или сядет прямо в грязь и расплачется. Может, зря он пошел за этими несчастными цветками? Ну и что, что им нет цены? Вернее, есть, но столь высокая, что даже страшновато произносить вслух. Вдруг Вику тоже придется за них заплатить куда дороже, чем он в состоянии?

Ежась от страха, он все-таки сорвал второй цветок, но теперь его только накрыло волной сладко-горького аромата, а зрение не пропало, и никаких видений не возникло. С удивлением Вик почувствовал щемящую боль в сердце. Боль-сожаление, боль-тоску о несбыточном.

Остальные цветы рвались еще проще и скоро коробка наполнилась до верха. Вик подумал, что можно было бы прихватить с собой тару и побольше, и в тот же миг ощутил на плече чью-то тяжелую руку. Или лапу.

Он обернулся, не глядя закрывая коробку с цветами плотной крышкой, и подавился криком. На него смотрели желто-зеленые глаза зверя. Зверь стоял на задних лапах и напоминал то ли некрупного медведя, то ли большого волка. Вот только ни волки, ни медведи не кладут лапы на плечи и не усмехаются в лицо человеческими усмешками.

По лесам и берегам, – вспомнил Вик.

Он прочитал это четверостишие и собирался начать второе, но слова, как назло, застряли где-то в горле и не хотели оттуда вылетать.

Зверь выслушал начало стишка, повел носом, будто принюхиваясь к новому человеку, подождал продолжения. Но не дождался и завыл. Он выл грозно и жалобно. Начиная с самых высоких нот и опускаясь все ниже.

Вик почувствовал, что еще чуть-чуть, и барабанные перепонки порвутся.

– Замолчи, – попросил он, понимая всю глупость того, что делает. – Замолчи, пожалуйста!

Зверь замолчал, посмотрел обиженно и вдруг совершенно человеческим движением ударил Вика в лицо. Вик не ожидал удара. Скорее, он ждал прыжка. Или зубов на горле.

Он пошатнулся, проглотил солоноватую слюну. Зубы ударились о губы и потекла кровь. Сейчас зверь почувствует запах крови и окончательно осатанеет, подумал Вик. И вдруг понял, что ему не страшно.

– Серый, кто там? – раздался тоненький голос из-за кустов.

– Вау, – ответил серый.

Вик тоже хотел что-нибудь ответить, но не успел. На берег вышла девчонка лет десяти. На ней были высокие сапоги, куртка и надвинутый почти на глаза платок.

– Привет! – сказал Вик.

Он подумал, что, может, перед ним девчонка, а может – древнее чудовище. Такая ночь на берегу Илга может подарить кому хочешь какое хочешь обличье. Главное, знать нужное заклинание. Это Вик знал всего одно. И то, похоже, не слишком действенное. А девчонка, наверное, знала много. Особенно, если жила поблизости. Местные всегда все знают. Не то, что пришлые.

– Ты чего тут? – не слишком вежливо спросила девчонка в ответ.

– Я шел по берегу, а меня укусила змея, – честно рассказал Вик. – А потом я не умер, но меня поймал твой Серый.

– Серый тебя не ловил, – улыбнулась девчонка. – Если бы ловил, у тебя бы ребра треснули. Все.

– Ну я имел в виду, – начал оправдываться Вик, – что он положил мне лапу на плечо. И дальше я не смог идти.

– Конечно не смог, – кивнула девчонка. – Серый не любит, когда приходят чужаки.

– А кого-нибудь он любит? – невольно вырвалось у Вика. – Тебя, например?

– Меня? – задумалась девчонка. – Вряд ли. Ко мне он просто привык. Я его еще щенком нашла и выкормила.

– Ясно, – кивнул Вик. – Но я не щенок. И меня кормить не нужно. Можно я пойду?

Девчонка посмотрела на него пристально, и он понял, что ничего ей не десять лет. Двенадцать, а то и четырнадцать. Просто она роста маленького и фигуры никакой.

– А это как Серый решит, – сказала она. – Серый, отпустишь? Или заберем?

Глава вторая. Серый Шарик, огненный цветок

У Вика похолодела спина. Он смутно представил, зачем его может забрать Серый.

Серый мотнул головой и вдруг убрал лапу у Вика с плеча.

– Надо же, – удивилась девчонка. – Серый отпускает. Он еще никого не отпускал. Ну, иди. Я слово держу. Наверное, ты добрый. Или умный. Или просто хороший.

Вик осторожно отошел шагов на десять.

– Я не умный. И не добрый. Я просто знаю стишок-оберег.

– Научи, а? – попросила девчонка. – Мы не будем близко подходить. Ты просто научи и иди.

Вик пожал плечами:

– Ладно. Слушай.

Запомнила? Или еще прочитать?

– Серый запомнил, – объяснила девчонка. – Он все с первого раза запоминает. Хороший стишок. Спасибо тебе.

– Я думал, вам не нужно такое, – заметил Вик.

– Нам всякое нужно, – возразила девчонка. – Ладно, иди. А то привыкнем к тебе. А это незачем. Кстати, Серого зовут Шарик. Запомни. Если еще сюда придешь, назови его по имени. Он будет рад.

Вик кивнул, крепче вцепился в лямку рюкзака одной рукой и в коробку с цветками папоротника другой и пошел вдоль берега туда, откуда пришел. То ли полчаса назад, то ли в прошлом месяце. Время в мирах за кордонами шло в каждом по-своему и трудно было определить, как в этом.

Вик шел и спиной чувствовал, что его провожают. Хотелось прибавить шаг, но он знал, что это опасно. Опасно показывать, что боишься. Опасно носиться по неровной дороге, где и дороги как таковой нет, а между стеблями могут дремать ядовитые змеи и ящерицы. Или еще кто-нибудь, о чьем существовании Вик и не подозревал.

* * *

Дома он так и не привык к одиночеству.

Пришел, сбросил плащ на пол в прихожей, переобулся. И первым делом отправился везде включать свет. Пусть хоть свет горит. Так легче. Можно представить, что родители, как раньше, сидят в большой комнате и смотрят телевизор. Зайдешь – начнут ворчать, почему не спишь. Времени – полвторого ночи.

Времени было на самом деле половина второго ночи. Только до этого, как и до того, что Вик не спит, никому не было дела. Потому что никого не было.

Он залез в душ, смыл с себя все, что смог, сначала горячей водой, потом еле теплой. Подумал, что уже третью (вроде бы) неделю не ревет просто так, когда видит родительские вещи. Повзрослел. Или привык. Или просто смирился с тем, что бесполезно.

Это в детстве можно было реветь, в детстве слезы могли избавить от многого. От скандала. От наказания, которое заслужил. От нелюбимой еды.

Хотя нет. От наказания слезы особо не спасали. Просто так легче было терпеть.

Вик ненавидел себя плачущего, но иногда ничего не мог поделать. Слезы текли сами, прорываясь из самой глубины.

Чтобы не слишком долго рассуждать о слезах и не разреветься не ровен час, Вик включил ноутбук. Махровый халат с широкими рукавами слегка мешал привычным движениям, зато в нем было тепло и мягко, почти как под одеялом.

Программа загрузилась быстро, Вик зашел в свой аккаунт и привычно начал набирать ночной пост. Он часто писал ночью о том, что с ним случилось днем. Ночью люди становятся куда более впечатлительными. И легче верят. И проще решаются на странные шаги. Например, отправиться за кордон с проводником. Вик уже знал, что среди проводников он лучший. И его подписчики знали. И еще много кто. Сперва это приятно щекотало самолюбие, потом стало все равно. Лишь бы платили. Лишь бы платили, читали, подписывались, ходили с ним через кордоны или заказывали что-нибудь с той стороны и снова платили. Иначе ему было не выжить.

Но они подписывались, читали и платили. И даже влюблялись. Когда ему в первый раз написала девчонка, что он самый храбрый и самый умелый из всех ее знакомых, он ошалел и рассмеялся. Но она не отставала и продолжала писать каждый вечер. Судя по фотографии, она была ничего себе, но он любил Нору. До сих пор любил. Правда, Нора его больше не любила. Она так и сказала ему: прости, это бывает. Сначала любишь-любишь, а потом раз – и уже нет. Вик сперва не поверил, но она перестала писать, и звонить перестала тоже. Он не любил, когда она звонила, потому что звонят обычно по делу, а поболтать пишут. Или это Вик сам придумал? Может, зря он сказал ей, что не нужно звонить? Или при ней переписывался с другими девчонками зря? Но неужели она не понимала, что это ничего не значит? Не дура же она?

Вик опять вспомнил, какими были ее руки, когда прикасались к нему, и вдруг разозлился. А вот пойдет сейчас и встретится с той, из сети. Что ему теперь, всю жизнь рыдать над разбитой любовью? Может, там и не было никакой любви! Может, Нора играла в него, как девчонки помладше играют в своих медведей и котов Басиков! Фиговый из него получился кот Басик, вот она и ушла.

Девчонка из сети встретиться согласилась сразу. Правда, сказала, что у нее есть парень, два метра ростом и красавец как какой-то актер, но этот ничего не меняет. Она встретится с Виком. В конце концов, она недавно приехала в их город, и у нее почти нет друзей.

Вик написал, что будет ждать ее завтра в шесть вечера в кафе «Бургер-шок» и быстро попрощался. «Бургер-шок» было хорошим кафе. Не слишком дорогим, но и не совсем дешевым. И там стояли удобные кресла. И можно было хоть обедать, хоть пить кофе в любое время. И еще Вик знал, где там запасной выход. Это тоже играло не последнюю роль. Придет девчонка со своим двухметровым парнем, и на фига такая история Вику? Вот именно.

Он еще посидел немного в сети. Набил пару комментариев старым подругам и, не дожидаясь их реакции, выключил ноутбук. Ему хотелось спать. И чтобы не снилась разная фигня. И не вспоминалась змея и берег Илга. И тот Серый не вспоминался тоже. Он знал, что для этого нужно делать. Что всегда помогало.

Он представлял, как они с Норой едут вдоль зимней набережной. Вокруг снег, внизу лед, троллейбус заносит перед остановками. И после остановок заносит тоже. А они сидят рядом и держатся за руки. И все.

С той, первой девчонкой, написавшей ему, Вик так и не встретился. Но писать стали часто. И девчонки, и парни, и взрослые. Только девчонки предлагали встретиться и прочую фигню, парни просили, а то и требовали принести из-за кордонов что-нибудь уникальное, чего здесь днем с огнем не сыщешь, а взрослые, чаще всего, просили отвести их туда, куда дорогу знал только Вик. По крайней мере, он единственный знал дорогу – раз, вернулся – два и написал об этом в своем блоге – три. Взрослые шли за своими детьми. Парни хотели стать круче всех. А девчонкам мечталось о большой и чистой любви. Иногда Вику выть хотелось, до чего все были одинаковыми.

Первый заказ он взял с опаской. От аванса отказался – вдруг ничего не получится. Но все получилось, и денег ему заплатили даже сверх обещанного. Отводить людей за кордоны он не любил, но это стоило дорого, очень дорого. На эти деньги можно было купить самое лучшее снаряжение. И спокойно жить какое-то время, без переходов туда-обратно и без заказов. Поэтому проводником Вик иногда работал. Но только для взрослых. Ни детей, ни подростков не водил никогда.

Однажды к нему в друзья добавилась очередная девица. Звали ее вычурно – Ангелина, и Вик сразу запомнил. Да и лицо у нее на фотографии было как на старинной картине. Тонкое, бледное, с огромными глазами, из которых лилась вечная тревога. Вернее, так казалось, что вечная. Видимо, потому что на снимке лицо не могло бы измениться, никогда. Вик посмотрел-посмотрел и добавил ее в друзья. Она ведь ни о чем не просила, в любви не объяснялась, да и профиль у нее был закрытый, а Вику захотелось посмотреть, чем живут такие девчонки.

Оказалось, что Ангелина вела дневник. Как раньше барышни в тетрадках, так она теперь в сети. Она очень хорошо писала, это Вик почувствовал сразу. У ее заметок был стиль, чуть старомодный, зато такой, который ни с кем не перепутаешь. И еще у Ангелины обнаружилось редкое свойство: она умела писать так, что читать было интересно. Даже о любой мелочи, о любой глупости. И о любви.

Вика резануло всерьез, когда он узнал, что Ангелина безумно влюблена в какого-то парня. В дневнике не было даже его имени. Только прозвище. Но это ничего не меняло. Ангелина умирала от любви к нему. В прямом смысле умирала. Вик никогда бы не подумал, что девчонка может так кого-то любить. Ему казалось, что они больше придумывают, чтобы было красиво, чем чувствуют на самом деле. Но Ангелина не придумывала. В ее словах было столько боли и столько света, что перепутать правду с ложью мог бы только человек с каменным сердцем.

Вик видел, что она любит по-настоящему и, кажется, хочет его попросить, чтобы он отвел ее туда, куда может отвести только он. Потому что ее любимый ушел туда и не собирался возвращаться. Там он надеялся стать музыкантом, а здесь ему мешали сломанные пальцы. Вот такая история. Он променял любовь этой девчонки на возможную карьеру. Вик вдруг со злостью подумал, что девчонки всегда выбирают эгоистов и подлецов. Нормальные люди их не интересуют. С нормальными что? Сиди себе дома у компа, пиши постики в сети или выращивай кактусы. Никакой романтики. А эгоист и подлец непременно бросит. Причем, в самый трудный момент. И девчонке придется сначала рыдать, потом болеть, потом снова рыдать, а потом силой тащить себя на поиски любимого. Любимой сволочи, в смысле. Эгоиста и подлеца. У Ангелины все так и было, как Вик предполагал. Осталось дождаться того дня, когда она напишет и попросит Вика стать проводником.

Вик, кстати, решил, что откажет ей. Категорически. Потому что нечего бегать за тем, кто сам от тебя ушел. Ни к чему хорошему это не приведет.

Но Ангелина ни о чем не попросила. В один совсем не прекрасный день она просто исчезла из сети. У Вика как раз начались неприятности с охранниками, потому что начальник городского караула сменился, и этот новый никак не хотел пропускать Вика туда-сюда. Ни за какие деньги. Вик пытался найти обходные пути и отвлекся от Ангелины. А когда вспомнил о ней, оказалось, что ее нет в сети несколько дней.

Он испугался, что потерял ее окончательно, и сам удивился. Почему испугался? Мало у него было подписчиц? Не одна тысяча. Он ни разу Ангелине не писал. И она ему не писала. Просто он читал ее дневник. Открытый для всех в блоге, конечно. И после этого ему показалось, что Ангелина стала ему близким человеком. Частая иллюзия в сети. Ты читаешь про человека, ты знаешь о нем так много, как не знаешь о родственниках, а он не знает о тебе ничего. И если вы встретитесь, он пройдет мимо, даже голову в твою сторону не повернет.

Вик решил не убиваться зря, а пойти и проверить, ушла Ангелина за своим Рихтером или нет. В конце концов, проверить-то было несложно. Один нормальный выход из города, знакомый Вику до последнего камушка – разве это много? Пойти к нему и узнать, была там Ангелина или нет.

В принципе, Вик не собирался так быстро снова возвращаться за кордоны. Но ничего страшного в этом не видел. Нужно было только выгодно продать оставшиеся цветы папоротника. Не все, конечно. Пару-тройку оставить себе, на черный день.

Для скорости он решил не искать отдельных клиентов, как делал это обычно. Он написал у себя на странице в сети: «Цветы папоротника. Много. Дорого». И стал ждать.

Ждать пришлось недолго.

«Возьму все. Скинь фото», – сообщение пришло через пятнадцать минут. Аватарка человека, приславшего его, была занята рыжим котом в черных очках, а имя значилось женское. Вик посмотрел историю «дружбы» с этой дамой-котом и ничего не обнаружил. Ни памятного, ни подозрительного. Одна из многих, кто числился в списке друзей, но никогда не проявлял свое присутствие.

Он сфотографировал цветы-огни прямо в коробке. Ничего в этом такого не было – через прозрачную крышку цветы и просматривались с подробностями, и считались. Зато не так слепили глаза, как если бы на них пришлось смотреть без крышки.

«Годится», – ответила дама-кот-на-аватарке.

Она рассматривала фотографию с цветами совсем недолго. Наверное, знала, как они выглядят. Это слегка царапнуло Вика. Насколько он был в курсе, никто, кроме него, не ходил за кордоны и не приносил оттуда ничего. Цветов папоротника особенно, ведь папоротник цвел всего одну ночь в году. Откуда же дама-кот-на-аватарке могла знать, как он выглядит? Но думать об этом не хотелось. Толку-то? Все равно ничего путного не придумаешь. Когда не хватает исходных данных, задачу решить невозможно. К тому же, на все эти размышления можно потратить столько времени, что вечер превратится в ночь, и ехать к клиентке будет безобразно поздно.

О цене они договорились сразу. Вик назвал свою, дама-кот-на-аватарке не торговалась. Похоже, действительно знала, что покупает. Да еще в таком количестве.

Вик отложил три цветка в отдельную коробку, убрал ее в шкаф, а остальные сунул в рюкзак. Одеваться нужно было во что-то не запоминающееся. Вик надел джинсы, синюю куртку и черную кепку с длинным козырьком. Потом можно будет накинуть на кепку капюшон, и лица вообще никто не увидит. То есть, дама-кот-на-аватарке его должна узнать, он-то на аватарке ни за чьей чужой фотографией не прятался. А вот остальным, случайным свидетелям и прочим, его лицо видеть было не обязательно.

Привычно глянув прогноз погоды и убедившись, что дождя не предвидится, Вик накинул рюкзак и вышел из дома. Ему нужно было поймать машину, доехать до соседнего квартала и там на скамейке ждать покупательницу. Она обещала не опаздывать, Вик тоже.

Водитель остановившейся машины ему не понравился сразу. Но выбирать было не из чего. Вик сел на заднее сиденье и назвал адрес. Машина рванула так, будто за ней гналась вся полиция города. Вик стукнулся головой о дверь и выругался.

– Не ругайся, – велел водитель. – И так доругались уже.

– Кто доругался? – не понял Вик. – И до чего?

– Мы, – ответил водитель. – До конца света.

Ах, вот оно что! Типичный любитель попугать пассажира концом света, кровавым дождем и людоедами в канализации. Знаем, проходили.

– Так нет никакого конца, – заметил Вик. – Ночь просто. А завтра утром опять свет будет. Солнце взойдет – и будет.

– А не взойдет? – хмыкнул водитель.

Вик пожал плечами. Он всегда считал, что неприятности нужно принимать по мере их поступления, не раньше.

Как бы там ни было, такси доехало до нужного квартала быстро. Вик расплатился и вышел. На скамейке сидела женщина. Чуть старше матери Вика. У нее были серые глаза, так внимательно рассматривавшие Вика, что он почувствовал себя маленьким и глупым. С ним редко такое бывало. Обычно он не терял уверенности в себе ни при каких обстоятельствах.

– Ну здравствуй, охотник за головами! – сказала женщина.

– Я не охочусь на головы, – отказался от нового прозвища Вик. – Я собираю то, что само падает в руки.

– Да ты поэт! – усмехнулась она.

– Я – блогер, – объяснил он. – А это все вместе. И поэт, и прозаик, и психолог.

– Психолог – это хорошо. Психолог – это всегда пригодится. Давай номер телефона, психолог. Я тебе деньги переведу.

– Как? – удивился Вик. – И цветы проверять не будете?

– А зачем их проверять? От тебя на десять метров ими пахнет. Вернее, от твоего рюкзака.

И тут Вик не выдержал. Вот откуда она могла знать, как пахнут цветы папоротника? Да еще так тонко чувствовать аромат?

– Откуда вы знаете? – спросил он.

– Я готовилась к нашей встрече, – ответила женщина.

Вик округлил глаза.

– Ну чему ты удивляешься? Зачем бы я стала покупать кота в мешке? Я давно читала про цветы папоротника. Может, они одни и могут помочь. Не мне, дочке. Мы уже хотели сами за ними ехать. А тут ты.

– Папоротник цветет одну ночь в году. Вы опоздали.

– Вот это я прочитала слишком поздно.

Вик не стал спрашивать, зачем дочке цветущий папоротник. Мало ли? Обычно им интересовались дамы постарше. Он убирал мешки под глазами, разглаживал кожу, лечил давние шрамы. Не все, конечно, было ему под силу. Но кое-что он мог. По крайней мере, об этом писали много раз, и даже кто-то размещал фотографии: до и после. Фотографии отличались сильно. Как будто у тех, кто до, и тех, кто после, разница в возрасте была лет двадцать, не меньше.

Вик продиктовал номер, убедился, что деньги пришли на счет, и вытащил из рюкзака коробку с прозрачной крышкой. Дама взяла ее.

Вик успел удивиться, что машина подъехала сзади совсем близко, прямо на газон, а больше ничему удивиться не успел. Боль вклинилась в спину и плечи, в глазах потемнело и мир рухнул. Почти так, как обещал давешний таксист.

Глава третья. Любовь или кошелек

Он очнулся от того, что нога болела нестерпимо. Как будто кто-то вкручивал в кость здоровенное сверло, а потом, поворачивая по-садистски медленно, вынимал обратно. Вик полежал немного, пытаясь привыкнуть к этому адскому сверлу, но привыкнуть не получилось. Тогда Вик решил сжать зубы и из последних сил позвонить в скорую. Но это тоже не получилось. Телефона не было. Похоже, что тетка, заплатившая за цветки папоротника, не проверив товар, ничем не рисковала. Она сговорилась с водителем той машины, который сбил Вика, и они вместе забрали и цветки папоротника, и телефон.

Ладно, подумал Вик. Ладно. Бывает и хуже. В конце концов, он жив и нога, кажется, не сломана. И ничего не сломано. Сейчас он еще чуть-чуть полежит, а потом встанет и как-нибудь доберется до дома.

Очередная машина ослепила его фарами. «Добивать, что ли, вернулись?» – успел подумать Вик. Водительская дверь открылась, и из-за руля выскочила девица. Совсем молоденькая и до странности напоминавшая кого-то знакомого. Вик почти не поверил, что ей уже восемнадцать. Но не было бы восемнадцати, не ездила бы за рулем?

– Что случилось? – спросила девица. – Напали?

Вик кивнул, не уточняя подробностей.

– У нас ужасный район, – вздохнула она и наклонилась над Виком. – Встать сможешь?

Он смело кивнул. Может, и зря. Нога все же болела всерьез. А потом Вик посмотрел ей в лицо и на секунду онемел. Но девушка смотрела на него в ответ такими глазами, что боль чуть-чуть утихла, и Вик осторожно встал.

Не просто девушка – Нора.

– Молодец, – похвалила Нора. – А теперь давай в машину.

Как будто она не уходила от него. Как будто не говорила всего того, от чего ему потом долго хотелось выть.

Вик с ее помощью доковылял да легковушки и упал на заднее сиденье.

– В больницу? Или домой?

– Домой, – попросил Вик.

Она кивнула и завела двигатель. А потом машина плавно тронулась с места. Вик видел, что коробка у нее не автомат, а старая механическая. Но Нора справлялась с ней так, будто сидела за рулем лет десять. Надо же! А он и не подозревал.

Единственное, что у нее получалось не так хорошо, как остальное – это тормозить. На тормоз она нажимала резковато, и Вику казалось, что он рано или поздно влетит в спинки передних сидений. Хорошо, что дорога оказалась короткой.

У его дома Нора вышла из машины, чтобы помочь Вику выбраться. Вик вылез и стоял около подъезда уже без посторонней помощи. Стоял и смотрел то на Нору, то на машину. Он, конечно, только что терял сознание и вообще был не в лучшей форме. Но номера машины, которая его сбила, Вик запомнил. Так получилось. У него вообще была хорошая память на цифры. Нора привезла его домой на той самой машине.

Вик на миг замер, а потом решил подыграть ей. Она же не знает, что он в курсе. Она не знает и по-прежнему будет изображать добрую самаритянку. А на самом деле, скорее всего, Нора – сообщница тех двоих. Может быть, даже действительно их дочь. Только цветы папоротника ей были ни к чему. Юная, красивая, стройная. Зачем ей папоротник?

Шапку Нора сегодня не надела, только повязку на лоб, и волосы рассыпались по плечам, сверкая в капельках дождя как новогодняя мишура. Все-таки она была очень красивой, и у Вика тоскливо сжалось сердце. Красивая и до сих пор любимая девушка приехала к нему, чтобы – а, кстати, чтобы что? Убить и забрать из квартиры все ценное, вроде цветков папоротника? Или просто напоить чаем со снотворным, но все так же обчистить квартиру? Как это… Ладно! Вик, конечно, был сегодня лохом. Но это просто потому, что торопился. А сейчас он никуда не спешит. Посмотрим, кто кого поставит в патовое положение.

– Заходи, – пригласил Вик, открывая дверь подъезда. – Заходи, Нора.

– Я тогда соврала, что больше тебя не люблю, – без запинки ответила она. – Ты же не поверил, правда?

Похоже, у нее все было отработано. И улыбка, и слова. Да все.

У Вика пробежал холодок по спине. Может, зря он так осмелел, что тащит ее к себе в квартиру?

– Поверил, – сказал он, понимая, что пауза совсем уж затянулась.

– Я – хорошая актриса? Это очень приятно, Вик, – улыбнулась Нора. – И очень неприятно, что ты попал в такую историю.

«Сейчас посмотрим, в какую историю попадешь ты», – усмехнулся про себя Вик. Он решил не тянуть, а сразу действовать. Вот только пусть зайдет в квартиру и отойдет подальше от двери.

В комнате он понял, что не сможет ни ударить ее, ни толкнуть. Вообще прикоснуться к этой девице выше его сил. И тут же Вик почувствовал себя окончательным идиотом.

Нора сбегала на кухню, сделала чай, вернулась в комнату.

Вик подумал, что в чае наверняка или снотворное, или яд.

А потом он подумал, что ему все равно. Денег на новый поход у него нет. На жизнь какие-то копейки наскребет, но это ненадолго. Родителей нет. Никого из родных тоже нет. Нога болит до одури. Нора его предала и продолжает предавать сейчас, страшнее. И что там еще? Ах, да. Он сегодня потерял сознание и, скорее всего, получил сотрясение мозга или какую-нибудь другую травму головы, которая вот-вот начнет себя проявлять.

Нора взяла чашку и сделала первый глоток.

– Дашь мне твою? – вдруг спросил Вик.

– Что? – изумленно спросила она.

– Дашь мне твою чашку?

Он ждал чего угодно, только не этого. Нора смущенно улыбнулась, подошла к нему со свой чашкой и поставила на стол. Перед Виком.

– Ты не думай, – сказала она, – я понимаю, что у каждого свои заскоки. А чашка – это ерунда. Хочешь пить из моей – пей. Я возьму ту.

И она действительно взяла вторую чашку и сделала глоток.

– Не отравишься? – усмехнулся Вик.

– Я сама заваривала, вообще-то, – напомнила Нора. – Или у тебя в заварке яд?

– У меня в заварке – заварка.

– Ты запомнил номер машины, – не спросила, а констатировала она.

– Допустим.

– Тогда я все расскажу сейчас.

Вик посмотрел критически. Сейчас она расскажет, ага. У нее наверняка заготовлено несколько историй на каждый непредвиденный случай.

– Ну ладно, – сказал он после паузы. – Рассказывай.

– Мои родители сошли с ума, – просто сказала Нора.

Вик изумленно поднял брови.

– Когда начались эти дожди, они сошли с ума, оба. Ты не поверишь, но до того, как это все случилось, мы жили как нормальные люди. Мама с папой работали, я училась. А потом их работа развалилась. Школа, правда, работала. Но я же в последнем классе, и куда поступать? Да ты сам все знаешь. В общем, ничего хорошего. Я и от тебя тогда ушла, потому что… Потому что зачем тебе депрессивная я? Сам бы бросил. А если бы ты меня бросил, я бы не пережила. Лучше уж самой уйти. А потом еще мы попали в аварию. Да, на этой машине. Как раз возвращались с дачи и дождь начинался. Все рванули по шоссе как сумасшедшие. И какой-то джип нас просто выкинул в кювет. Родителям ничего – ни царапины. Ну они пристегнуты были, все путем. А я на заднем сидении – так. Сзади же мало кто пристегивается. В общем, меня приложило лбом так, что сняло кожу лоскутом. Крови было… Я в больнице неделю пролежала. А потом сказали: все. Теперь только за деньги можно красиво зашить. Косметические швы, все такое. Чтобы следов не осталось. Или бесплатно, как есть. Мы ходили на консультацию. Нам назвали сумму. Это было нереально. Даже если продать квартиру, дачу и машину. А как продать? Жить-то где? Может, надо было что-то придумать. Но почему-то не придумалось. И вот тогда родители сошли с ума. Ну, по-моему. Мама все плакала. А папа сказал, что, если все так, и нам никто не помог, значит, мы сами все сделаем. И плевать на все и на всех. Я сначала не поняла, что он всерьез. Я вообще ничего не поняла. А потом узнала, что он стал возить пассажиров. Пьяных, в основном. Но одетых прилично. Они из ресторанов как раз домой пытались доехать. А как удобнее всего? На машине. А тут папа дежурил. Ну он с ними по-разному. Кому-то цену тройную заряжал, кому-то говорил расплатиться и до поездки, и после. А человек не помнил. А кого-то высаживал где-нибудь, а бумажник забирал. Ну это, если клиент был совсем готов, спал в салоне. Это он маме по вечерам рассказывал, когда думал, что я не слышу. А я слышала. Он не думал, конечно, так мне на операцию накопить. На пластику так не соберешь. Но жить мы на эти деньги жили. А мама все сидела в сети, искала работу. Ну это я сперва думала, что она ищет. А потом увидела, что ищет тоже, конечно, но и читает всякую хрень. Новости, соцсети, да все подряд. Лишь бы со мной не разговаривать. Она меня прямо бояться стала. Может, что я начну спрашивать, что дальше? А я же понимала, что никто этого не знает.

Нора отхлебнула из чашки. Руки у нее дрожали, и чай пролился на платье, но она не обратила внимания.

– А потом мама вычитала где-то про эти самые цветы папоротника. Что они или омолаживают, или шрамы убирают. И ее переклинило. Она отцу рассказала, и они реально стали собираться туда. Ну туда, к Илгу. И пошли бы, наверное. Но мама наткнулась на твой блог. И все упростилось. И они сделали то, что сделали. А я, когда услышала, побежала тебя искать.

– Ясно, – кивнул Вик. – Только странно. Как ты меня нашла?

– А я тоже читала твой блог. Из маминого аккаунта. Я ее пароль еще сто лет назад узнала. Случайно увидела, как она его набирает. Ну и запомнила.

– Тебе что, стыдно стало? Или ты решила, что родителей посадят, если найдут? Ты же не как они, ты не сходила с ума, да?

Вик чувствовал, что зря он это говорит. Слушать – это да, это было можно и нужно, а вот разговаривать с Норой сейчас незачем. Абсолютно.

Нора покраснела и опустила глаза.

– А ты не понял, да?

– Чего не понял? – переспросил Вик.

– Я тебя любила. Ну или ты мне нравился. Точно не знаю, – ответила она и замолчала.

Вик тоже молчал. Он не собирался ей помогать. Ни в чем.

– Ты мне нравился, – повторила она. – А там особенно. Ты же в своем блоге настоящий романтический герой. Ходишь через все кордоны. Возвращаешься. Снова идешь. И еще фотографии эти.

Вик подумал, что, значит, правильно он выкладывал фотографии. А то бы, может, никто его словам и не верил. Или верил, но так, без фанатизма. В смысле, без уверенности. А фотография – какое-никакое доказательство. Или вот – повод привлечь внимание таких, как Нора. И не таких. И самой Норы.

– Нравился? – спросил Вик. – А теперь?

– И теперь нравишься, – просто ответила она и подошла к нему близко-близко.

Вик подумал, что вот сейчас у нее появятся все шансы сделать с ним, что угодно. Но он взял ее за руку, и эти мысли отошли куда-то на самый дальний план сознания. То ли были, то ли нет.

– Но это же не значит, что мы сейчас будем, – Нора не закончила фразу и попыталась осторожно отнять у Вика свою руку.

– А почему? – спросил он.

– А действительно, – медленно проговорила она. – Почему? Тут же никого нет?

Вик подумал, что такие фразы тоже задают неспроста, но ему не хотелось на этом останавливаться. Мало ли, что бывает? У него сейчас, может, случится настоящая любовь. Не всю же жизнь ему плакать по Норе? Нора ушла. А теперь вернулась. И ему нужно жить настоящим. И даже, может быть, немножко – будущим. Нора у него в квартире – чем не настоящее?

У нее, как и раньше, были горячие губы и щеки. Чуть шершавые, пахнущие апельсином. Она целовала его так, как будто собиралась много месяцев и вот, наконец, собралась. Вик чувствовал, что мысли улетают из головы и хочется одного: чтобы это состояние теплого блаженства никогда не заканчивалось. Пусть Нора остается рядом с ним. Пусть целует его, пусть прикасается к щеке, подбородку, груди, ниже, ниже. Кажется, она совсем не стеснялась. Даже когда Вик начал снимать с нее платье. Просто смотрела на него широко раскрытыми сияющими глазами и молчала. Она была совсем не такой, как Нора прежняя. Не просила выключить свет, не прикрывалась одеялом, ничего такого. Стояла перед ним красивая настолько, что он забыл обо всем. И как они встретились сегодня, и что совсем недавно у него адски болела нога, и что он подозревал, что она хочет его убить и обыскивать квартиру ради маленького волшебства из других миров. Такого, как цветки папоротника. Или вода алого дождя, собранная в пробирку. Или что-нибудь еще. Мало ли, что может оказаться в заначке у проводника в чужие миры?

Но Нору ничего не интересовало, кроме того, что должно было произойти. А Вик думал, что, если все случится, значит, ему больше ничего не грозит. А если нет, он сам может натворить такого, что никакой Норе не приснится.

Это было так, как ему снилось тысячу раз. Только во сне Вик не знал, что девушка, которая превращается в его личное счастье, Нора. Он думал, может, Нора. Может, кто-то другой. Но теперь он точно знал, кто. И она знала. Наверное, все было правильно, потому что ни ему, ни ей не было неловко. Им было хорошо. Так хорошо, что не хотелось ни вставать, ни думать, ни даже разговаривать. Хотелось только лежать вот так, тесно прижавшись, дышать запахом друг друга и все.

Первой не выдержала Нора. Она повернулась, выскользнула из-под его руки и осторожно опустила ноги на пол.

– Холодный, – предупредил Вик.

– Ничего, я привыкла. Ненавижу тапки и носки. Всегда хожу так, если можно.

– Тут можно, – разрешил Вик. – Если не простудишься, конечно.

Она вдруг рассмеялась звонким, каким-то русалочьим смехом.

– Я в душ, хорошо?

Вик кивнул.

– Там в шкафчике чистые полотенца. И халат, мамин.

Впервые от слова «мамин» ему не захотелось реветь вот прямо тут и сейчас.

– Спасибо, – улыбнулась Нора. – А она не будет против?

И вдруг поняла, увидев, как меняется у Вика лицо, что спросила лишнее.

– Прости, пожалуйста.

Она наклонилась, сжала его руку и помолчала несколько секунд. А потом ушла. Наверное, в душ.

Вик собрал одежду. Натянул домашние джинсы и футболку и вернулся допивать окончательно остывший чай. Сначала из своей чашки, потом из нориной.

* * *

Из ванной она вышла совершенно одетой, осталось только накинуть куртку и обуться.

– Ты мне оставишь свой телефон? – спросил Вик.

– Я тебя найду в сети, – ответила Нора. – Телефон потеряется или еще что-нибудь случится. А в сети я знаю, где тебя искать.

– Но я собирался уйти на несколько дней.

– Опять туда?

Нора показала рукой вверх, но и так все было понятно.

– Ага, – кивнул Вик.

– Но ты же вернешься?

– Должен.

– Вот тогда, значит, и найду.

Она быстро поцеловала его и ушла, так тихо, будто специально училась бесшумной ходьбе.

А Вик закрыл за ней дверь и подумал, что ведь теперь можно никуда не уходить. Что он, как дурак, будет бегать за Ангелиной, которой нет до него никакого дела? Ей нужен Рихтер. А Вику нужна Нора. Теперь-то это ясно.

И все-таки Вик собрался и вышел в ночь. До утра прогноз был хороший, никаких дождей. Значит, можно было успеть добраться до третьего кордона. Правда, денег у него было совсем мало, но он привык или обходиться без них, или зарабатывать на месте. Он много чего умел, правда.

Нога почти не болела, прихрамывать приходилось совсем чуть-чуть. Вик шел и думал, что вряд ли найдет Ангелину быстро. Если только ему очень повезет. У него была одна зацепка, которая могла помочь. Вик знал, через какие ворота обычно идут все новички. А Ангелина шла в первый раз. Вряд ли она знала тайные ходы и скрытые порталы. Тем более, однажды она написала в своем блоге, что у нее есть пропуск. А с пропуском – прямая дорога через КПП. Иначе, пропуск зачем?

Вик добрался до третьего кордона, когда совсем стемнело. И вот тогда случилось хорошее и плохое. Он понял, что у него поднялась температура. И он увидел Ангелину.

Она шла осторожно, освещая себе путь двумя фонарями. Вик когда-то тоже так ходил. Это теперь он знал все тропинки и даже камушки у дороги. Он, наверное, смог бы пройти через самые узкие места, даже закрыв глаза. И он пошел, быстро и бесшумно. И опустился в траву так, чтобы Ангелина не смогла пройти мимо.

Он лежал, чувствуя спиной даже через куртку холод, идущий от ночной земли. Еще чуть-чуть, и у него начался бы настоящий озноб. Вик вытащил из кармана таблетку парацетамола и проглотил ее. Глотать таблетку без воды – то еще удовольствие, но воды у него не было. Вернее, была, в рюкзаке, но лезть в рюкзак означало бы – издавать лишние звуки. А ему нужно было позарез дождаться Ангелину в полной темноте и тишине. Иначе ничего бы не получилось.

Часть 3. Ангелина и Вик

Глава первая. Перед дождем

У меня было два фонаря. Налобный, не шахтерский, конечно, но при новых батарейках работающий неплохо, и ручной. Единственно-надежный. Фонарь – полицейская дубинка, вот как его называли. Он был тяжелым, но в руку ложился как влитой и выхватывал из темноты круг диаметром не меньше метра. Причем, выхватывал издалека.

Я прошла метров двести. Идти оказалось не слишком трудно. Фонари светили, трава под ногами шуршала, но пригибалась, кусты вдоль дороги к рукавам не цеплялись. И главное – прогноз пока не сбывался, и никакого дождя не было. Не было дождя – был шанс.

Так я бы и шла, то вспоминая детские песенки, то изо всех сил стараясь забыть взрослые страшилки, если бы в высокой траве кто-то не застонал.

Стон был совсем тихим, как будто у человека кончились и силы, и воздух в легких, да и самой жизни оставалось на глоток-другой и этот вот стон, не больше. Мне было страшно смотреть, кто там. Но как не посмотришь? И я свернула с тропы. Свернула, сделала три шага, поняла, что дальше идти не нужно. Вот он. Человек. Живой.

– Прости, – сказала я, наклонившись, – у меня тут фонарь. Я постараюсь не светить в глаза, но снять не смогу.

Конечно, именно о фонаре и нужно было говорить. О чем же еще?

– Ничего, – ответил он.

Голос был слегка хриплым, но вовсе не таким слабым, как стон. Или мне показалось?

– Ты поможешь встать?

– А я смогу?

– Давай попробуем.

Я смогла. И он встал. И оказался парнем чуть старше меня. Наверное, старше. И опытнее. И умнее. Но в его лице даже при свете фонаря я рассмотрела безнадежность и страх.

– Слушай, ты иди, – сказал он. – А я постою немножко и тоже пойду.

– Зачем стоять? – возмутилась я. – А если прогноз сбудется?

– Не сбудется, я знаю.

– Да откуда ты можешь знать?

Он усмехнулся.

– Я чувствую.

– А, ясно, – кивнула я.

Похоже, это был очередной сумасшедший. Их хватало и в городе, и здесь. Немного странно, как ему удалось преодолеть три кордона, но чего в жизни не бывает.

– Да ладно тебе, – вздохнул он, будто прочитав мои мысли. – Думай, что хочешь. Просто я тебе буду мешать. Хожу медленно – и все такое.

– Медленно – не страшно, – возразила я. – Зато вместе веселее.

Кажется, это слово рассмешило его всерьез. Он даже всхлипнул разок.

– Ну если веселее, тогда пошли.

– Меня зовут Ангелина, – сказала я. – Если тебе вдруг интересно.

– А меня Вик, – ответил он. – Легко запомнить, правда?

Я посмотрела на него внимательно. В свете фонарей это было непросто – рассмотреть черты, но хоть как-то, хоть что-то.

Если я не совсем ослепла в этой темноте, он был похож на человека, чье лицо еще пару месяцев назад мелькало везде – в сети, в газетах, по телевизору.

«Вик Томов – человек, которому не нужны прогнозы» – вот, что писали о нем все, кому не лень. «Вик Томов чувствует погоду». «Вик Томов – идеальный сталкер». «Вик Томов – единственный, кто возвращается».

Я даже подписалась в сети на новости о нем, потому что каждый, кто пытался нарушить ход событий, казался мне героем. А Вик Томов не просто нарушил. Он нарушал раз за разом. Он уходил за последний кордон и возвращался. С водой из Илга, с корой вечнозеленых осин и даже однажды с цветком папоротника. Или цветами. Я видела в сети фотографии, но это был не самый надежный источник, поэтому история про цветок могла оказаться эффектной ложью. Но не все же истории про вылазки Вика Томова!

Правда, потом про него писать перестали. По подписке мне пришла одна крохотная заметка, что Вика Томова заподозрили в мошенничестве. То ли никуда он не ходил на самом деле, то ли ничего не приносил с той стороны. Я перечитала заметку раз двадцать, и мне стало тошно. Захотелось что-нибудь разбить, растоптать или хотя бы разорвать на мелкие клочки. Но я, конечно, не стала. Если идти на поводу у своих истерик, от тебя самой скоро ничего не останется. Правда, от меня, может быть, скоро и так ничего не останется. Я отписалась от новостей и читала только его блог. Блог он вел аккуратно. Иногда молчание длилось несколько дней, но потом Вик возвращался и снова писал то о том, куда уходил на этот раз, то о чем-нибудь давнем и мирном.

– Да, – сказала я Вику. – Запоминается легко, забывается трудно.

– Значит, ты в курсе, – констатировал он.

– Не совсем. Я не знаю, чем все закончилось.

– Так ничего не закончилось. Мне запретили ходить через кордоны. И в город возвращаться – тоже.

– То есть, как? – спросила я, чувствуя, что легкий ужас, поселившийся во мне пару часов назад, превращается в нелегкий. – Как не разрешили возвращаться в город? Живому человеку? При прогнозе: дождь – восемьдесят процентов вероятности?

– Ну прогнозы были разные, – вздохнул Вик. – И пятьдесят, и двадцать. Максимальную вероятность ты почти угадала – восемьдесят пять.

– И как же ты?

– Как? – он пожал плечами. – Ты же видишь.

– Да. Даже в темноте. Но ты здесь. Ты не исчез. Или дождя ни разу не было?

Вик усмехнулся:

– На самом деле был. Но у вон той башни прекрасный сухой подвал.

– И там можно переждать?

– Если тебя не увидит охрана, можно.

– Тебя не видела?

– Три недели, представляешь? Вчера увидела.

– Это она тебя так?

Он пожал плечами.

– Делать охране больше нечего. Это я сам. Лестница оказалась слишком крутой, а я – не слишком.

– Ясно. Но, по-моему, дел у охраны не много. Вон, новые правила перехода через кордон придумывают.

– Это какие?

– Ну, – замялась я, – раздеваться при осмотре.

– А это не просто так, – объяснил Вик. – Они смотрят, нет ли аллергии на коже. Если есть, ты рискуешь умереть под этим дождем. Сильно рискуешь. Это недавно узнали, вот правила и изменились.

– Я вообще-то надеюсь попасть под него, – вдруг ляпнула я.

И не хотела, а само вырвалось.

– У тебя кто-то пропал, да? – спросил Вик.

– Да.

– Твой парень?

– Человек, которого я люблю.

– А это не одно и то же?

– У кого как, – хмыкнула я. – Если повезет, может, и одно. Вернее, один.

– Ясно, – кивнул Вик. – В принципе, я так и подумал. Тогда хорошо. Можно пойти вместе.

– Почему? – удивилась я. – Разве тебе нужно под дождь?

– А куда мне? Я – проводник. Вариантов больше нет. Вернее, есть парочка, но они мне совсем не нравятся. Ладно. У нас еще ночь впереди. Ночью дождя не будет.

Теперь я поверила ему сразу. Человек продержался три недели рядом с башней последнего кордона – значит, опыт у него о-го-го. Не чета моему.

– Пойдем? – спросила я и решилась. – Если здесь есть спокойное место, можно поставить палатку.

Вообще-то, ночевать в одной палатке с незнакомым человеком – неоправданный риск, но Вик не был совсем незнакомым. Я читала о нем тысячу и один раз. И потом, он ни капли не напоминал того, с кем нельзя оставаться наедине.

* * *

Это был самый странный сон из всех, которые я видела. Как будто я шла по воде. Ничего волшебного – там было мелко, по щиколотку. Я шла по неровному дну, а впереди светило вечернее солнце. Его свет растекался по водной глади, окрашивая ее в нежно-розовый с едва заметной примесью золота оттенок. Я почему-то знала, что мне нужно пройти метров двадцать, не больше, а потом все исчезнет. Море, солнце, я. Все исчезнет, но зато на этом месте появится что-то другое. То, чему нельзя не появиться. То, чего ждут тысячи людей. То, без чего они не смогут жить. Или смогут, а меня кто-то обманул. Но теперь это уже не играло никакой роли. Я знала, что должна пройти двадцать метров. Иначе перестану быть собой.

И вот, когда я сделала предпоследний шаг (я очень четко знала, что этот шаг именно предпоследний, а не какой-нибудь еще) солнце вспыхнуло ослепительно и жарко. Я зажмурилась, меня обдало холодной волной снизу и теплом сверху. А потом подул ветер. Сильный, почти сбивающий с ног.

– Стой! – закричала я себе.

Больше-то было некому.

И не упала. И проснулась.

У противоположной стены палатки неровно дышал Вик. А снаружи кто-то стоял. Стоял и освещал застегнутую молнию двери так, что она казалась даже не белой, а серебристой.

Я расстегнула спальный мешок почти бесшумно. Нужно, наверное, было разбудить Вика. Но я решила, что пока буду это делать, потеряю время. Поэтому просто вытащила из кармана куртки пропуск и взяла фонарь.

Вряд ли в такой близости от кордона могли бродить грабители. А вот охрана – вполне.

– Эй! – позвали снаружи.

И этот голос был совсем не похож на голос охранника. Он был тоненьким и дрожащим.

– Эй! Вы живые?

Я рванулась ко входу и одним движением расстегнула молнию.

У палатки стояла девушка. Невысокая хрупкая девушка в ярко-розовом комбинезоне.

– П-привет, – слегка заикаясь выдала я. – Мы-то живые. А ты?

Иногда от волнения я начинала заикаться. Не всерьез, но все-таки.

– И я живая.

– А где твои? Ты с кем? Или одна?

Девочка дернула плечом:

– Одна. Родители там.

– Где? – не поняла я.

– Ну мы были у вон той стены, и начался дождь. Но я испугалась и убежала. А они там остались. И пропали.

– Мамочки, – вырвалось у меня. – Это когда тут был дождь?

– Не тут. Тут не было. У стены. Если бы тут был, я бы тоже в нем осталась.

– Это как? – растерялась я. – От нас до стены – метров двести. И что? Там дождь был, а тут нет?

– Так бывает, – хрипло отозвался Вик из своего спальника. – У этих дождей всяко бывает. Я же чувствовал, что тут ничего не будет. Его и не было. Ты, кстати, сны видела?

– Видела, – призналась я.

– Ну, значит, хорошо, что тебя разбудили. А то в этих местах такие сны, что могут затянуть.

– Куда?

– Туда. В сон.

Вик говорил совершенно серьезно. Я поежилась, представив, что могла не проснуться.

– А как ты чувствуешь, что не будет дождя? – спросила вдруг девушка и посмотрела на Вика широко открытыми глазами.

Кажется, она нарочно таращилась, чтобы не зареветь. Знаю я этот способ. Помогает, но ненадолго. Если только не отвлечься всерьез.

Я бы, кстати, тоже не отказалась узнать, как Вик это чувствует. Ну и не врет ли, заодно.

– Да не знаю я! – вздохнул Вик.

Горестно так, искренне.

– Чувствую, и все. Тут будет, там не будет.

– И ни разу не ошибся? – спросила девушка.

– Нет, почему, – покачал головой он. – Сначала очень даже ошибался. А потом как-то натренировался, что ли. Чем горше опыт, тем надежней.

– А если ошибался, – осенило меня. – Значит, попадал. Да? Попадал?

Вик молча кивнул.

– Но если попадал, значит, то, что про тебя писали, правда? А как ты возвращался? Это же невозможно! Все говорят. Все пишут. Никого же не находят! Никто не возвращается! Кроме тебя.

Я почувствовала, что еще чуть-чуть, и окончательно потеряю человеческий облик. Вцеплюсь Вику в рубашку и начну его трясти, обрывая пуговицы и раздирая ткань, лишь бы он сказал. Сказал! Сейчас! А не отмалчивался, как герой немого кино. Зараза.

– Да можно вернуться, – сказал Вик. – Что ты в самом деле? Веришь всем этим байкам из сети. Можно. Просто…

Я никогда не видела, чтобы палатка схлопывалась изнутри. Как будто ее с четырех сторон одновременно потянули чьи-то руки. Сильные, нечеловеческие.

Девушка отскочила от входа, я рванулась к ней. Вылетела из палатки, вдохнула влажный воздух, пахнущий дымом и лесом. А Вик застрял в мешанине опор и шуршащей ткани.

– Ты дура? – спросила у меня девушка, когда я схватила ее за плечи, чтобы убедиться – да кто его знает, в чем убедиться. То ли в том, что она живая и настоящая, то ли в том, что я – это по-прежнему я.

Я оторопела от неожиданной грубости и убрала руки.

– Ты меня чуть не раздавила, – проворчала девушка. – Думать-то надо? Лезешь с такой силой! Лучше бы вон – Вика помогла вытащить. Сейчас совсем запутается.

Я краем сознания успела удивиться, как связно и спокойно она заговорила. И что Вика назвала по имени. Мне-то после того, как палатку сложило, хотелось реветь, забившись под какое-нибудь дерево с листвой погуще. Реветь и подвывать от ужаса. А девушке было как будто нормально – и родителей потерять под этим проклятым дождем, и с нами чуть не оказаться под свалившейся непонятно из-за чего палаткой. Только вот схватила я ее не нормально, все остальное – ничего такого.

Но логика, прямо скажем, в ее словах была, и я начала распутывать шнуры внизу палатки – для начала.

Вик неразборчиво ругался и тоже что-то делал, чтоб вылезти скорее.

У него в темноте, изнутри палатки все получилось гораздо лучше, чем у нас снаружи. Я только распутала один шнурок, а он уже ухитрился добраться до молнии запасного выхода. Добраться, расстегнуть ее и высунуть голову наружу.

– Вы зачем палатку-то того? – спросил он. – Теперь ставить замучаемся.

– Это не мы, – спокойно объяснила девушка. – Это смерч.

– Какой смерч? – взорвалась я. – Не было тут никакого смерча!

– Был, – возразила девушка. – Просто маленький. А ты не видела, конечно. Ты же в палатке была. Свалил палатку и рассыпался.

В этот момент я вдруг поняла, что солнце уже не прячется неизвестно где за горизонтом, а по-летнему быстро выгоняет ночную темноту.

– Смерчей я тут еще не видел, – задумчиво произнес Вик. – Но так-то здесь много чего было.

– Чего? – попыталась уточнить я.

– Ну погоды. Разной. Дождь, град, снег. Гроза.

– Прямо вот все сразу?

– Нет, по очереди. Но особо без интервалов. Утром снег, например, а вечером – гроза. Легко. Сто раз было. Так что и смерч мог быть. Почему нет?

– Да, действительно, – кивнула я. – Ну хорошо, что не унес.

– Это да, – согласился Вик.

Он так и лежал, высунувшись из палатки до пояса и не торопился вылезать. Или не мог, что ли?

Я подошла к нему, наклонилась и подала руку.

– Вылезай давай.

Он взял мои пальцы в свои. Меня как будто обожгло, до чего они были горячими. В груди тоскливо заныло.

– У тебя температура, – сказала я. – Высокая.

– Ну не очень высокая, – возразил он. – Но есть, да.

– Простудился? – спросила я. – Горло болит? Насморк есть?

– Да ничего вроде нет, – ответил Вик. – Нормально все. Чего ты переполошилась-то? Мало ли, температура. С кем не бывает?

Он улыбнулся и с моей помощью вылез из-под палатки. А потом осторожно встал, отряхнулся и посмотрел на небо.

– Так, – сказал Вик. – Так. До дождя у нас есть минут двадцать. Может, двадцать пять.

– Мамочки, – вырвалось у меня.

Я, конечно, мечтала попасть под дождь. Теоретически я только ради этого и пришла сюда. Но почему-то возможность осуществить задуманное вот уже сейчас напугала чуть ли не до икоты. Захотелось бросить тут палатку, подхватить рюкзак с остатками снаряжения, взять девушку и Вика за руки и быстро-быстро топать к кордону. Авось, пропустят обратно. Что они, звери?

Глава вторая. И полетели

Вик сложил палатку так быстро и аккуратно, как будто всю жизнь этим занимался.

– Убирай, – сказал он мне. – Если рюкзак тяжелый…

– Не тяжелый, – перебила я.

Не хватало еще ему с температурой таскать все вот это. Тем более, рюкзак я собирала, рассчитывая только на свои силы, поэтому вполне могла его нести.

Палатку и два спальника незадолго до своего исчезновения мне принес Рихтер. Он сказал: мало ли, пригодится. И еще сказал: легче и прочнее ты не найдешь. И добавил: это экспериментальные образцы.

Тогда мне было не до них. Я мельком глянула на серебристую упаковку, размером сантиметров сорок в длину и двадцать в ширину и толщину. Хорошая оказалась вещь, прав был Рихтер. Он всегда был прав.

Подумав об этой его правоте сейчас, я жутко разозлилась. Это нечестно – быть умным, сильным, знать, как правильно, и бросить меня одну. Пусть даже с экспериментальной палаткой и спальниками. Пусть даже в городской квартире, из которой можно не выходить, или выходить не дальше соседнего продуктового магазина, и тогда никакие дожди мне были бы не страшны. Никакие дожди и никакие прогнозы. Но как я могла там остаться? Одна? Чтобы тихо свихнуться, глядя в окно на соседа с пуделем и слушая рассказы тех, кто «что-то знает»? А мне не хотелось. Ни смотреть, ни слушать, ни разговаривать с единственной фотографией Рихтера, которая у меня осталась. Вернее, «не хотелось» – это было мягко сказано.

С одной стороны меня медленно убивала тоска по Рихтеру, с другой – в квартире как будто поселился другой хозяин. Невидимый, но бесцеремонный. Он не давал мне спать по ночам. Он превратил мой уютный и когда-то любимый дом в тюрьму. По крайней мере, я чувствовала себя там как заключенная, это точно.

– Ну все, – сказала я, надев рюкзак. – Можно идти.

– В дождь? – уточнила девушка и захлопала ресницами часто-часто.

Я вдруг вспомнила, что даже не спросила, как ее зовут. И она меня не спросила. Как будто это не имело никакого значения, потому что мы понимали – долго вместе не будем.

– В дождь, – кивнул Вик. – Да вы так не бойтесь. Только постарайтесь, когда накроет, не сопротивляться и ни о чем не думать. Так будет легче.

– Что накроет? – тихо спросила я.

– Волна, – объяснил Вик. – Когда ты попадаешь под дождь, ну в смысле, под этот дождь, тебя накрывает волна – по крайней мере, ощущается это именно так. Накрывает, подхватывает и уносит, если не сопротивляешься.

– А можно сопротивляться?

Вик помрачнел.

– Лучше не надо. Сил все равно не хватит. И – ну в общем, не надо. Поняли?

Мы кивнули – я и девушка. Уже совсем рассвело, и сейчас я рассмотрела ее как следует. Пожалуй, ей было столько же лет, сколько и мне. А на лбу у нее темнел шрам. Широкий. Его слегка прикрывала челка, поэтому я раньше и не заметила, наверное. Ну и из-за темноты еще. Бедная девочка, он же ей мешает ужасно! Но все равно, какая она красивая!

– Поняли, – сказала девушка.

– Но там все не так просто, как здесь, – многозначительно заметил Вик и посмотрел на девушку.

Так смотрят только на людей, которых знают давным-давно, вдруг поняла я. И которые значат очень много.

Я отвернулась, поправила лямки рюкзака.

– Зачем ты здесь? – шепотом спросил Вик.

Не у меня, конечно. Может, надеялся даже, что я не услышу.

– Там мои родители, – ответила девушка тоже шепотом. – А здесь ты и…

– А здесь я работаю. Я – проводник. Забыла?

– Ну-ну, – хмыкнула девушка.

Я решила, что подслушивать это мне совсем ни к чему. И заговорила, будто отвечая Вику.

– Это здесь-то просто! Да я уже полгода перестала вообще хоть что-то понимать! Сначала начали пропадать люди. Просто, неизвестно почему. Потом оказалось, что пропадают, попав под дождь. Потом – что в городе безопасно, за три километра от городской черты – тоже, но не совсем, за пять – как повезет, а за пять с половиной – опасность вырастает в геометрической прогрессии. И это ты называешь просто?

– Ну а что? – удивился Вик. – Ты все правильно рассказала. Так и есть. Что тут сложного?

– Да почему? Почему это вдруг началось? Еще год назад мы спокойно гуляли под дождем, хоть с зонтиком, хоть без. И самое страшное, что могло с нами случиться, была простуда. А теперь люди уходят и не возвращаются! Да еще и не могут не уходить. Их туда манит, как манит дудочка Гамельнского крысолова крыс!

– Да, манит. Поэтому поставили кордоны. Есть пропуск – иди. Нет, сиди дома, пей транквилизаторы или валерьянку.

– Прекрасное мироустройство образовалось, да?

– Я этого не говорил, – вздохнул Вик. – Посмотри на небо.

Я подняла голову и увидела огромную синюю тучу, отливающую по краям лиловым.

– Наша? – спросила я через силу.

– А то, – кивнул Вик.

* * *

Первые капли ударили по лицу, когда я смотрела вверх. Они были холодными, тяжелыми и от них сразу же стало больно коже, как будто это была не вода, а крохотные острые льдинки. Но я видела, что это не град, а дождь, вроде обычный, только свежие лужи на земле почему-то казались слегка красноватыми.

Девушка накинула розовый капюшон и обхватила себя руками. Пыталась прикрыться, что ли? А Вик, наоборот, встал, раскинув руки и смотрел прямо, куда-то туда, где тонул за рябью струй горизонт. Он не боялся. Я подумала, что он был там, куда уносит дождь, уже много раз, и не боится. Значит, и я не буду. По крайней мере, попытаюсь.

На самом деле, получалось плохо. Я зажмурилась и попробовала представить лицо Рихтера. И еще я подумала, что вот же, вот же – случилось то, о чем я мечтала последние недели почти круглосуточно, прерываясь только на рваный короткий сон, от которого не становилось легче. Оно случилось, вернее, случается в эти самые минуты, а я совсем не радуюсь. Хуже того, я даже Рихтера не могу вспомнить по-человечески. Так, чтобы захотелось обнять или прижаться лбом к его свитеру. В голову, как назло, лезли картинки о том, как он разговаривает с соседкой по подъезду, тощей рыжеватой девицей с плоской фигурой, и глаза у него светятся, как будто именно к ней он пришел сегодня вечером. К ней, а вовсе даже не ко мне. И о том, как он сидит в какой-то соцсети, и пишет-пишет-пишет ерунду или вовсе не ерунду, от которой у нормальных людей давно бы сделалась мигрень, а у его подружек по сети никакой мигрени, а исключительно радость от общения. В общем, одни соседки и соцсетки вспомнились, и ничего больше. И в тот же миг несусветной глупостью показалось, что из родного и почти безопасного дома я потащилась сюда, за третий кордон. И рисковала, когда проходила все эти пункты пропуска, один за другим, и даже видела палача. Настоящего палача из настоящей камеры, а не из фильма про древние времена. А теперь стою здесь под этим проклятым дождем и жду, когда он, наконец, меня смоет. В прямом смысле, смоет с лица земли. А рядом со мной только незнакомая девушка и знакомый по газетным статьям и блогу Вик. То ли гениальный сталкер, то ли обычный мошенник.

Эти мысли промелькнули в голове за секунды, и я уже хотела бежать – куда угодно, только прочь из этого дождя. Хотела, но не успела. Меня подхватило как будто щупальцем огромного невидимого существа, встряхнуло пару раз, от чего голова стала пустой и звонкой, и потащило сквозь пелену в становившиеся гуще и гуще ледяные струи.

Я закричала, но крик утонул в шуме ветра и воды, а в рот попало что-то вязкое с привкусом влажной соли. Этот комок нужно было выплюнуть, он лип к нёбу и языку и не давал нормально дышать. Но выплюнуть сразу не получилось, и я испугалась всерьез, что сейчас задохнусь от этой гадости. Задохнусь сразу же, не успев совсем ничего, и тогда получится, что все было зря. Вообще, все.

От обиды на себя и на тех, кто устроил мне эту ловушку, вольно или невольно, я разозлилась так, что сил прибавилось. И я смогла вытолкнуть изо рта языком липкий комок. Мне стало легче. Какое же счастье, когда просто можешь вдыхать воздух, пусть и вперемешку с дождем, пусть даже не с обычным дождем, а с этим – трижды проклятым.

Но как его не проклинать, если он уносил самых родных, самых близких? Или того, кто казался близким, как мне Рихтер.

Да что же это такое? До сегодняшнего утра я не сомневалась, что люблю его. Я готова была идти на край света и дальше, чтобы его найти. А сейчас думаю: только казался близким. Неужели меня на самом деле так бесила та соседка или его девицы из соцсетей? Да мне же всегда было на них наплевать. Что, я сама не сидела в соцсетях или не читала про того же Вика Томова, статью за статьей? Сидела. Читала. Но знала, что Рихтер со мной. Сейчас со мной, а что будет дальше, никто не сумеет предсказать. И вот оно, это дальше, настало. И что? Что?

Меня опять встряхнуло невидимой силой и потащило быстрее. Я открыла глаза, потому что больше не могла жмуриться, но не увидела ничего, кроме серого ливня. Ливень кипел сверху, исходил пузырями внизу, плескался, как столовский компот в стакане, справа и слева. Не бабушкин – в бабушкином всегда фруктов и ягод было до середины кастрюли, и когда она его разливала по чашкам, то и пить было почти нечего, так, несколько глотков, – а именно казенный, где на ведро пара десятков изюмин и три чернослива.

Сейчас вместо чернослива были оторванные от стеблей цветы, кружившиеся в том же потоке ливня, что и я, а вместо изюмин – мелкие листья. Если б их было побольше, то, наверное, это все набилось бы в волосы и за шиворот, но, во-первых, листьев и цветков оказалось совсем чуть-чуть, а во-вторых, от дождя они слиплись и отяжелели.

Нас несло, как лодку, подхваченную гигантской волной. Прав был Вик Томов. Я подумала, что еще чуть-чуть, и меня всерьез укачает, но обошлось. Почти. Потому что укачать не успело, зато успело протащить по кустам и бросить в колючую мокрую траву. Я вскрикнула и пару минут боялась даже подумать о том, что нужно вставать.

А потом ледяная сырость поползла все глубже, глубже, перебираясь с одежды под кожу и дальше, до вен и артерий. Кровь как будто стала гуще и потекла медленнее, а сердце, наоборот, стало биться чаще и сильнее. Каждый его удар я чувствовала всем телом, больнее – в висках.

Я немного полежала на спине, прислушиваясь к новым ощущениям внутри головы и шуму дождя снаружи. Но лежать было невыносимо. И я перевернулась на бок, подтянула к животу колени, оперлась локтем на что-то твердое, выругалась сквозь зубы и встала на четвереньки. Стало легче сразу же. Только локти и колени упирались в омерзительно скользкую траву.

Я вздохнула, с силой вытолкнула из себя мгновенно ставший горячим воздух и встала. Просто встала на ноги, пошатываясь и беззвучно всхлипывая.

Впрочем, через минуту оказалось, что не так уж беззвучно. Увы.

* * *

Я даже не поняла, что это – тюремная камера или комната для гостей. В принципе, могло быть и то, и другое. Вот только способ, которым меня сюда доставили, не слишком сильно напоминал приглашение в гости. А в остальном – шансы казались почти равными. По крайней мере, внешне.

Было в комнате два небольших окна. Без решеток. В углу стояла узкая, но вполне приличная кровать, прикрытая чистым пледом в бежево-серую клетку. От пледа пахло шерстью и чем-то еще, до боли знакомым, но пока мной не опознанным.

Рядом с кроватью стояла тумбочка с тремя ящиками и открытой верхней нишей. На тумбочке лежал пестрый журнал.

Еще в комнате я обнаружила узкий шкаф, рассчитанный на пару вешалок с одеждой, откидной стол-подоконник и деревянный стул. Сто лет таких не видела.

Все это вполне подходило для номера в деревенской гостинице. Не подходило одно, и в этом я убедилась почти сразу – дверь в комнату была заперта на ключ, и я не нашла поблизости ни телефона, ни кнопки громкой связи – ничего, что помогло бы мне позвать того, кто мог бы меня выпустить.

Я никогда не страдала клаустрофобией, но сейчас мне стало не по себе. Я даже подошла к окну и попыталась его открыть. Ничего не вышло. На рамах были только отверстия для съёмных ручек, а самих ручек не было. Ни одной.

Наверное, нужно было сесть на стул и спокойно подождать, пока кто-нибудь за мной не явится. Раз привели, значит, я им зачем-то нужна. А раз нужна, скорее всего, ко мне придут не завтра и не через неделю. К тому же в комнате нет ни раковины, ни туалета. Должны же они понимать, что человек не может долго находиться вдали от всего этого. Или им все равно? Да нет, не может быть. Вик Томов совсем не боялся, когда нас накрыло дождем. Значит, здесь нечего бояться. Слабенькое утешение. Но другого все равно нет.

В комнате было тепло. Моя одежда почти высохла, только рукава остались слегка влажными.

Когда дверь стукнула, открываясь, я успела вскочить со стула, но ни подбежать, ни посмотреть, кто там и что, времени не хватило. Через мгновенье в комнате оказался Вик, а дверь снова с шумом захлопнулась.

Он стоял, покачиваясь, с горящими щеками и растрепанными волосами. Вдоль левой щеки тянулась глубокая царапина. Вик не заметил меня, он смотрел только под ноги, как будто у него не было сил поднять голову.

Почему-то я безумно обрадовалась, увидев этого совершенно чужого мне человека. Вернее, в первые секунды обрадовалась, а потом ужасно испугалась за него. Ведь он еще там, за третьим кордоном, до всякого дождя, казался больным. А теперь почти превратился в собственную тень.

– Вик! – позвала я.

Он все-таки поднял голову и встретился со мной взглядом.

– И ты здесь? – спросил простуженным голосом.

И не было в его тоне ни удивления, ни радости. Одна тоска.

– Здесь, – ответила я быстро. – А это плохо?

– Хуже некуда, – ответил Вик и вдруг сел прямо на пол.

У меня внутри как будто появилась ледяная игла. Толстая и тупая. Она пыталась проткнуть меня насквозь, как бабочку для коллекции, но я сопротивлялась. У меня еще были силы.

– Почему? – спросила я почти спокойно.

– Это карантин. Нам придется просидеть тут две недели. Две проклятых недели в этой комнате.

– А потом?

– А потом нас отпустят, наверное. Если им ничего не покажется подозрительным.

– Им – это кому?

– Ну кто тебя сюда привел?

– Какие-то охранники.

– Значит, каким-то охранникам.

– А что во мне подозрительного? Шпион из меня никакой.

– Да вроде особо-то ничего подозрительного, – кивнул Вик. – Значит, через две недели выпустят. Только ты уже не вспомнишь, что приехала искать этого своего – ну как его? Ты уже ничего не вспомнишь. У нас времени – до завтрашнего вечера, а потом всё. Вот тебе весь секрет – сутки ты помнишь, кто ты и откуда, а потом забываешь. Напрочь. И этого своего, ну как его, через две недели ты просто не вспомнишь.

– Рихтера, – чуть слышно ответила я. – Ты с пола-то встань. Холодно. А у тебя же температура, да?

– Мне уже давно не холодно, – усмехнулся Вик.

Но все же послушался и встал.

– Вон же кровать, – показала я.

Он не стал ни возражать, ни спрашивать ни о чем. Пошатываясь, подошел к кровати, откинул плед и лег, как был. Только кроссовки снял.

Мне было не жалко кровати. И вообще, вопрос «куда ночью лягу спать я?» казался несущественным.

Вик лежал на спине и хрипло дышал. Лицо у него осунулось, нос заострился, и весь он казался намного старше своих лет. То есть, точно я не знала его года рождения, но в сети писали, что он учился в последнем классе школы. А сейчас он смотрелся совсем не как школьник, а как взрослый, измотанный донельзя человек.

– А та девушка? – вдруг вспомнила я. – Которая была с нами? Ты ее не видел здесь?

– Ну как же не видел? Очень даже. Это тебя отнесло в кусты. А она вцепилась в меня, как…

Он махнул рукой, так и не подобрав сравнения.

– И что?

– А потом, уже здесь, она сразу же заорала дурным голосом. Пришли охранники, она бросилась одному из них на шею. Кричала: «Папа! Папа!»

– Она с ума сошла?

– Нет. Это был действительно ее отец.

– Как?!

Вик пожал плечами:

– Думаешь, я все про нее знаю? Я ее просто люблю.

– Любишь? – изумилась я, но быстро пришла в себя. – Тогда понятно.

– Что тебе понятно?

– Почему вы так смотрели друг на друга. И почему мне показалось, что она меня ненавидит. Но ты же мог ей все объяснить. Кто я и кто ты. И что между нами ничего нет. Просто мы случайно встретились. Но шансов на эту встречу было семьдесят из ста. Потому что нормальный выход из города один, я точно решила уйти, а ты… Ты – проводник. Ты все время ходишь туда – сюда.

Вик слушал меня молча. Я остановилась. Нечего мне было больше рассказывать. Не про то же, как я сходила с ума, когда пропали мама с папой. Как надеялась, что они вернутся. А потом пришел участковый и сказал: нет, не вернутся. Никакой надежды, они не пропали. Они погибли, когда какие-то бандиты обстреляли их научно-исследовательский институт.

– Ну ладно, что теперь? – вздохнул Вик. – А откуда у тебя палатка, которой ни в одном магазине не купишь? Кстати, я даже не уверен, что она бы не защитила от дождя. Блин. Надо было проверить.

– Надо.

– Но вы же уперлись, как козы – хочу под дождь, надо под дождь.

– Теперь мы виноваты?

– Да что значит виноваты? Решили так, значит, решили. Никто не виноват. И все.

Я хотела разозлиться, но после этих его слов уже не смогла.

Я вспомнила, как меня трясло и крутило, и подумала, что он прав. В этом. А во всем остальном мы полные идиоты.

– А знаешь, что странно? – сказал вдруг Вик. – Видела шрам у нее на лбу?

– Видела.

– А здесь его не стало. Как будто смыло дождем.

Вик договорил и перевернулся на бок.

– Слушай, что-то мне как-то, – начал почти нормальным голосом и вдруг сполз до шепота. – Совсем не так. У тебя аптечки нет?

– Выпала из рюкзака, пока нас сюда несло. Я карман не закрыла. Ой, и фонари пропали.

– Блин. Значит, придется этих звать.

– А как их звать-то?

Вик усмехнулся. Лицо у него стало совсем бледным, на лбу выступил пот.

– А вот так.

Он повернулся к стене и кулаком изо всех сил стукнул по деревянной панели. Я испугалась, что он разобьет костяшки пальцев, но он не разбил. Зато панель скрипнула и повисла боком.

– Думаю, достаточно, – пробормотал Вик. – Сейчас явятся. Только ты знаешь, что? У двери не стой. Целее будешь.

Глава третья. Двери открывают ночью

Они пришли быстрее, чем я успела спрятаться за шкаф. Вернее, я не успела решить – буду прятаться или не стоит. Двери открылись, и в комнате появились две фигуры в черном. Нет, они совсем не были похожи на тех людей в военной форме, которые привели меня сюда. Они вообще не были похожи на людей. Скорее, на черные сгустки материи, легко меняющей форму.

Но это мне сперва так показалось, от страха. Чуть позже я поняла, что впечатление появилось из-за того, что фигуры были полностью укрыты блестящей тканью. Ни лиц не видно, ни рук, ни ног – ничего.

– У нас не принято ломать, – прошелестела одна фигура. – Понимаете?

Голос был похож на шепот, но звучал отчетливо.

– А у вас принято запирать больных без врача и без лекарств? – спросил Вик.

Я бы тоже, может, о чем-нибудь спросила бы, если б от страха язык не прилип к нёбу.

– Кто болен? – спросила вторая фигура. – Девушка?

Она направилась ко мне, и я отчаянно замотала головой.

– Нет, – ответил Вик. – Я.

– Хорошо, – ответил первый. – Мы пришлем врача. Но если вы что-нибудь еще сломаете или попытаетесь это сделать, из карантинного комплекса вас придется переправить в карцер. И там вам вряд ли будет приятнее болеть.

– Он ничего не будет ломать, – наконец смогла заговорить и я. – Он просто не знал, как вас еще позвать.

Первый кивнул. Ну, по крайней мере, его верхняя часть чуть-чуть наклонилась, как это бы произошло с человеком, если бы тот кивал.

А потом он оказался у стены, прикоснулся к какой-то панели, и та отодвинулась. А мы увидели кнопки. Собственно, с этими кнопками мог бы разобраться кто угодно. Как позвать на помощь. Как открыть дверь в санузел. Как заказать еду. Оказывается, и это было возможно.

– Спасибо, – сказал Вик. – Может быть, тут есть и аптечка? Тогда не стоит беспокоить врача.

– Аптечка есть, – ответила я, глянув еще раз на кнопки.

Пока мы разговаривали, наши гости, а, вернее, хозяева переместились к дверям.

– Надеемся, что с вами все будет в порядке, – сказал первый. – Но, если понадобится помощь, вы знаете, что делать.

– Спасибо, – ответила я.

Фигуры направились к двери, не прощаясь. Я тоже ничего больше не стала говорить, а Вик вообще отвернулся к стене.

Лучше бы я тоже отвернулась. Но я зачем-то смотрела на переливающуюся черную ткань, которая сначала покачивалась, как покачивались бы плащи, накинутые на людей, а потом в одно мгновенье съежились и стекли черными лужицами в щель под дверью.

Я завизжала. Вик вскочил, но тут же схватился за спинку кровати, как будто иначе упал бы.

– Ты что? – спросил он.

– Они не люди, – прохрипела я.

– Да сейчас! – усмехнулся Вик. – Обычные охранники. А это костюмы у них такие, защитные. Оригинальные, конечно. Но визжать-то зачем?

– Это не костюмы! И это не люди! Они у двери превратились в лужу. Понимаешь ты? Превратились в лужу и утекли.

Вик посмотрел на меня внимательно.

– Ты что-нибудь здесь ела? Или пила?

– Ничего, – растерялась я. – Я же не знала, что тут можно. Я думала – потом.

– Значит, это не от еды. Значит, это твоя психика так реагирует на переход. Ничего. Погаллюцинирует и перестанет.

– Это была не галлюцинация! – разозлилась я. – Я все прекрасно видела. В твердом уме и здравой памяти. Тьфу. В смысле, наоборот.

Вик сел на кровать.

– А ты думаешь, тот, кто видит галлюцинацию, понимает, что это не реал?

– Ну не понимает, – согласилась я и резко устала.

– Во-от, – протянул Вик таким тоном, как будто это все объясняло.

– Что тебе стоило на них посмотреть, когда они уходили? Чего ты в эту стену пялился? Сейчас бы не подозревал, что я сошла с ума.

– Я не подозреваю. Я знаю, что у многих после перехода в этот мир бывают галлюцинации. Ну как будто реальность плывет. Но это быстро проходит, не бойся.

– А я, по-твоему, боюсь? Я просто тебе не верю.

– Блин. Я попадал под дождь тридцать три раза.

– Та-ак.

– Но я ни разу не видел тут нелюдей. Понимаешь? А людей с галлюцинациями – очень даже.

– Так ты и не мог видеть, – съехидничала я. – Если почаще смотреть в стену, ты и людей не увидишь.

– Ну все, – не выдержал Вик. – Ты, говорят, зато аптечку видела?

Я кивнула и подошла к откинутой панели.

– Так, вот. Тебе что нужно?

– Антигриппин. Есть?

Я нажала на кнопку с красным крестом. Из стены выехал ящичек с таким же. Я открыла крышку и начала осторожно перебирать пахнущие аптекой упаковки.

– Это бинты, это салфетки, это от сердца. А, вот. Антигриппин. Обычный. Давать?

– Нет, – помотал головой Вик. – Сама съешь.

– Как сама? – растерялась я.

– Ртом! И водичкой запей.

– Зачем?

– А зачем ты идиотские вопросы задаешь?

Вик проглотил таблетку, не запивая. Разжевал ее, как конфету или кусок сахара. Мне даже показалось, что не без удовольствия.

– Тебе не горько? – спросила я.

– За бесцельно прожитые годы? – уточнил Вик.

Я подумала, что где-то слышала эту фразу. Может, в каком-нибудь старом фильме. Мы с мамой раньше часто смотрели старые фильмы. Мне нравилось, ей тоже. Отвлекало от проблем и грустных мыслей. Ведь там была совсем другая жизнь. Жизнь другая, а люди такие же и чувства те же.

Если бы я знала, что тогдашние наши проблемы скоро покажутся смешными и наивными! Если бы я знала, что скоро останусь в той квартире и без мамы, и без отца. Только старые фильмы смогу смотреть по-прежнему. Смогу, но не захочется.

– А еще, – зачем-то сказала я, – горько было на свадьбах.

– А еще, – подхватил Вик, – говорили: до свадьбы заживет. Я бы не отказался. Но лучше бы пораньше.

Он улыбнулся, и я подумала, что есть в нем что-то такое, от чего даже его самые дурацкие шутки не бесят. А если и злишься, то совсем не долго. Ладно, неважно. Я приехала сюда, чтобы найти Рихтера, потому что я его люблю. Или любила. Вот найду – и проверю.

– Ты собираешься тут торчать две недели? – вдруг спросил Вик странным тоном.

– А у меня есть выбор? – удивилась я.

– А если бы был?

– Если бы был, я бы сейчас же отсюда убежала.

– За Рихтером?

– Я сюда пришла за Рихтером. Было б странно на этом остановиться.

Вик кивнул и сел на кровати, скрестив ноги по-турецки.

– А Рихтер – это фамилия?

– Рихтер – это прозвище. С детства еще.

– Он пианист?

– Учился. Потом бросил.

– Почему? Надоело?

– Сломал руку. Вернее, ему сломали руку.

– Нарочно?

Вик напрягся, как будто готовился к прыжку. Как будто это ему сейчас собирались ломать руку.

– Да. Это было в школе. Он открывал дверь, а кто-то ударил по ней с другой стороны. Пальцы защемило. Ну и все. Пока вытащили, они уже распухли и кости сместились. Потом делали операцию. Не одну. Но ничего уже не получалось. В смысле, с музыкой. То есть, играть он мог, но так – для себя. А ему не нужно было для себя.

– Давно это было? – спросил Вик.

– Давно. Мы познакомились позже.

– Но он так и остался Рихтером?

– Так и остался. Да кто его спрашивал? Все привыкли же.

– А он?

– Наверное, тоже привык.

– Наверное?

– Ну раз не возражал.

Вик потер подбородок.

– Я вот, знаешь, чего не могу понять? Ты же говоришь, что его любила. Да? А это прозвище – вряд ли оно ему не причиняло боли. Остальные – ладно. Но ты-то почему его звала Рихтером?

Я посмотрела на Вика ошалевшими глазами. А в самом деле – почему? Потому что так звали все? Потому что выговорить имя не поворачивался язык? А почему он не поворачивался-то? Чтоб не быть одной, как дуре? Но я же хотела быть для него одной! Одной-единственной. Господи. Как же так получилось?

– Не реви, – сказал вдруг Вик. – Смысла нет. Потом поплачешь, когда его найдешь. Или когда не найдешь. А сейчас давай, собирайся.

– Как?

– Ну складывай в рюкзак, что там у тебя осталось? Можешь, кстати, еды попросить. Тоже возьмем.

Я быстро вернулась к панели с кнопками, нажала на ту, которая обещала питание.

И получила вполне приличный сухой паек, причем упакованный – бери и неси куда хочешь. Вик посмотрел на бутылку воды, салат в контейнере, баночку с паштетом, хлебцы и довольно кивнул.

– Хоть с этим удачно получилось.

Я подумала, что с этим удача тоже не слишком большая, потому что нас двое, а паек явно рассчитан на одного, но промолчала. Будем оптимистами. Говорят, оптимистам легче выживать.

– А как твоя температура? – спросила я у Вика.

– Лучше, – ответил он. – То есть, ниже. Таблетки возьми.

– Антигриппин? – уточнила я.

– Да бери всю аптечку, – решил Вик. – Не обнищают они.

Я взяла.

– И вот еще, – сказал Вик и протянул мне плоский приборчик с экраном. – Это навигатор. Они парные, связаны. Если потеряемся, я тебя найду.

Он посидел еще немножко, видимо, дожидаясь настоящей ночи, а потом велел мне обуваться, брать рюкзак и ждать у двери в полной боевой готовности. Ждать пришлось недолго. Через пять минут дверь бесшумно распахнулась, и мы вышли в темноту.

* * *

Мне было не страшно, хоть никогда вот так, почти на ощупь, я не ходила по незнакомым дорогам. А Вик как будто всегда ходил. Он уверенно вел меня куда-то вдоль насыпи. Насыпь я еще кое-как могла различить в темноте, а что там за ней – уже нет. Все было скрыто густой чернильной мглой.

В небе висела луна, но совсем молодая, растущая тонким серпиком, и света от нее было мало.

Где-то далеко включили мотор, и он теперь урчал, сыто и ровно.

– Сейчас поедет, – сказал Вик, прислушиваясь.

– Сюда? – глупо спросила я.

– Или сюда, или отсюда, – проворчал Вик. – Дорога вроде одна.

– А кто?

– Да откуда я знаю? Пошли лучше вон, за насыпь.

Я кивнула и вцепилась ему в рукав, чтобы не свалиться. Лезть на насыпь оказалось совсем трудно, песок под ногами скользил и норовил столкнуть нас вниз. Нужно было изо всех сил вдавливать подошвы и держаться руками – не друг за друга, как я собиралась сначала, а за комья земли и стебли, торчавшие кое-где под ногами.

В общем, наверное, не повредило бы держаться и зубами, и чем-нибудь еще, если бы это что-нибудь у нас было. Но ведь не было.

Стебли мгновенно расцарапали кожу, в сапоги набилась грязь, натирающая и без того горящие ступни.

– Я не могу, – прошептала я, в очередной раз свалившись на колени.

Вик схватил меня за шиворот и подтянул к себе. Я вцепилась в него и встала. И увидела, что до верха насыпи каких-то полметра.

– А-а-а! – выдохнула я и почти прыгнула.

– Тише ты! – прошипел Вик. – Шею свернешь.

И снова подхватил меня.

С другой стороны насыпи мы съехали, раздирая одежду ветками и жесткой травой. Один раз я зацепилась всерьез и, кажется, порвала плащ. Но разбираться и рассматривать себя было некогда. Шум мотора стал громким-громким, и у меня заложило уши. Но это, может, и от страха. Сердце-то билось как ненормальное и ладони вспотели, хоть вытирай.

– Сиди внизу, – велел Вик. – А я гляну.

И быстро вскарабкался обратно на насыпь. Он лез ловко, и мне показалось, что его глаза видят в темноте. Иначе как бы он ни разу не споткнулся и не упал?

Когда Вик оказался наверху, для меня он исчез. Даже тени, даже неясного силуэта не осталось. И я почувствовала, до чего же мне страшно.

Двигатель зазвучал тише. Наверное, машина проехала мимо Вика. Наверное, все хорошо, и сейчас он вернется.

Я осторожно перевела дух и приготовилась ждать. Зря. Вик не вернулся ни через пять минут, ни через десять. Ни к рассвету.

Глава четвертая. Чтоб я провалилась

Когда окончательно рассвело, я вытерла слезы, подобрала рюкзак и пошла вдоль насыпи. Мне было так плохо, что мысли еле ворочались в голове. Думать не хотелось, идти тоже. Но сидеть там, где провела всю ночь, сперва надеясь и вздрагивая от каждого шороха, а потом отупев и ничего не чувствуя, я больше не могла.

И было еще одно – вернее, одна причина. В моем рюкзаке что-то пискнуло и заговорило человеческим голосом. Сперва я решила, что рехнулась. Потом вспомнила про навигатор и стало легче, потому что это на самом деле он разговаривал. Включился и вопил: «Маршрут построен! Маршрут построен!»

Я начала рассматривать карту вокруг этого самого маршрута и, конечно, ничего не поняла. Не было там ни названия шоссе, ни домов, ни улиц, только линии, непонятно что изображающие, насыпь и какой-то красный квадрат на ней. Конечная точка маршрута, не иначе. Ладно, глюк так глюк. Но идти мне куда-то было нужно. Почему не туда?

Насыпь казалась бесконечной, тропа под ней то прерывалась и тогда приходилось идти напрямик по траве, то опять появлялась, и становилось чуть легче. Я промочила ноги, замерзла и, кажется, простудилась. В горле что-то мешало, левое ухо заложило, я слышала ветер и птиц как через слой толстой ткани.

Минут через десять я увидела в склоне насыпи дверь. Когда-то, в другой жизни, в которой были родители и Рихтер, нам попадались на глаза такие под Кольцевой дорогой. Не знаю, что за тайны скрывались под Кольцевой, но те двери всегда были закрыты. А эта скрипела и качалась на ветру.

Я не думала, что в помещении под насыпью сильно согреюсь или что одежда обсохнет, но зато появилась надежда: а вдруг окажусь на той стороне.

Судя по навигатору, именно там была конечная точка моего маршрута. Жаль только, что заряд аккумулятора закончился, и навигатор пискнул и отключился.

Я распахнула дверь. Передо мной открылось сырое помещение, больше похожее на пещеру, чем на комнату. На улице грело солнце, а здесь от стен тянуло холодом, промозглым, пробирающим до костей. И не было никакого тепла, ни сверху, ни снизу. Освещения тоже не было, только свет, попадавший с улицы через дверь, немного разбавлял темноту, и она казалась не сплошной, а полупрозрачной и мерзкой, как слабенький растворимый кофе.

Через несколько шагов я увидела у противоположной стены прямоугольник второй двери, тоже не закрытой. Под ногами что-то захлюпало. Я сперва удивилась, но подумала, что это просто лужа после дождя.

Идти стало неуютно, но я решила не возвращаться. В конце концов, ноги и так промокли, подумаешь. Хуже не будет.

Я сделала шаг, еще шаг, а потом почувствовала, что подошвы скользят, и что еще чуть-чуть, и я упаду. Руки попытались найти, за что схватиться, но пальцы проехались по гладкой влажной стене и не нашли ни выступа, ни ниши. Ничего там не было.

Я попыталась затормозить сапогами, но не успела. Пол закончился то ли высокой ступенькой, то ли обрывом, и последняя опора под ногами исчезла.

Это было страшно, но я настолько отупела от усталости, что даже бояться по-человечески не могла. Вроде бы на щеках появились слезы, но это было не точно. Вроде бы я прикусила губу и, может быть, даже до крови. Но и этого никто бы не смог проверить.

Наверное, со мной случился обморок. Или я уснула. Или сошла с ума. Но на какое-то время сознание провалилось в черную глубину, гораздо более дальнюю, чем яма, в которую я упала. Меня как будто не стало. А может, и не как будто.

Когда я открыла глаза, тут же захотелось зажмуриться. Солнце светило ярко, смотреть на его свет не было никаких сил. Я повернула голову, чтобы не ослепнуть, приподняла ресницы и увидела огромное голубое небо. Мне показалось, что оно везде – надо мной, слева от меня, справа, сзади, впереди. И даже, может быть, я лежу на чем-то таком же голубом и прозрачном. Через минуту, когда глаза немного привыкли, я поняла, что лежу-то как раз не на голубом, а на зеленом. На яркой, почти изумрудной траве, с мягкими короткими стеблями и крохотными листьями. Мне было уютно, тепло и легко, словно я проспала спокойную ночь на удобной кровати, а теперь проснулась, и впереди меня ждет душ, завтрак и много приятных дел.

Тут я подумала, что одно дело меня точно ждет, и это как минимум. Нужно встать, осмотреться и понять, могу ли я идти дальше и, если могу, то куда.

– Привет! – сказал Вик. – Я знал, что ты меня найдешь.

* * *

Я подумала, что если бы это был Рихтер, то сейчас я бы выцарапала ему глаза. Или, по крайней мере, дала такую пощечину, что запомнил бы надолго. Потому что это верх подлости – бросить меня одну ночью, на насыпи, и потом говорить, что знал, что я его найду.

Но то было бы с Рихтером. С моим Рихтером. Который никогда бы так не поступил.

А сейчас передо мной стоял совершенно чужой человек, который ничем был мне не обязан. Значит, и вести себя с ним нужно как с чужим. Мало ли, что я про него миллион раз читала в сети? Это мне он после этого кажется близким знакомым, а я-то ему – нет.

– Хорошо, что знал, – спокойно сказала я. – А я тебя ждала до утра, а потом ушла. Вдоль насыпи.

– Правильно сделала. Я же тебя звал.

– По навигатору? – хмыкнула я.

– По навигатору, – кивнул он.

– Ну вот я пришла. И что дальше?

– А дальше я отведу тебя к твоему Рихтеру.

У меня затряслись руки, и в горле стало тесно и больно. Мне захотелось спросить его, где Рихтер. Спросить и мчаться туда, наплевав на все условности. И вообще на всех. Но я как будто онемела. Только стояла напротив Вика и смотрела на него широко открытыми глазами.

* * *

Мне было все равно, где мы. Мне было наплевать, сколько идти и по каким дорогам. Меня не волновало ни то, как я выгляжу, ни то, что внутри разгорается непонятная боль. Сперва.

Сначала эта боль меня жгла крохотной искоркой, потом искра подросла, но зато будто чуть-чуть остыла, а потом превратилась в огненный шар размером с кулак, не меньше.

Я остановилась и еле смогла сказать:

– Стой. Я сейчас… Всё.

И упала в траву, не соображая, не слыша и почти ничего уже не чувствуя, кроме этого огненного шара.

Вик остановился, обернулся и за мгновение будто стал старше.

– Сейчас, – сказал он. – Потерпи, пожалуйста!

Я не знала, что он сделает сейчас, но ничего, кроме как «потерпеть», мне не оставалось. А он рывком расстегнул карман на груди, вытащил серебристый баллончик и сел на траву рядом со мной.

– Открой рот.

Я хотела спросить, что это у него, но сил не хватило. А вот рот открылся сам, и Вик направил баллончик так, чтобы струя из него попала как можно точнее. И она попала – в рот, в горло, и даже, кажется, глубже, чем это в принципе могло быть.

Я задохнулась, перед глазами поплыли радужные пятна, сердце сжалось, а потом то ли забилось тихонько, то ли вовсе замерло.

Не замерло на самом-то деле. Я вдохнула прохладный, пахнущий почему-то сеном воздух, стряхнула с ресниц слезы и поняла, что нет больше обжигающего шара. Ни шара, ни искры, ничего.

– Отпустило? – спросил Вик.

Я осторожно кивнула. Он помог мне подняться, но я все равно боялась. Вдруг сейчас опять заболит от резких движений или просто закончится действие лекарства?

– Ничего, это бывает, – сказал Вик.

Голос прозвучал ровно, как будто он сам ничего особенного в моем приступе не заметил. Подумаешь, упала девчонка. Вон, говорит, бывает. Не скажу, что меня это успокоило, но, с другой стороны, если бы Вик сейчас надо мной трясся, я бы испугалась еще сильнее.

– Что бывает? – все-таки уточнила я.

– Плохо. От воздуха. От воды. И вообще. Тут же все другое. Думаешь, зря нас на карантин посадили?

– А не зря?

– Ну такое не очень часто случается. Но с теми, кто здесь в первый раз, не так уж и редко. У меня было.

– Так ты уже сколько туда-сюда попадал?

Вик усмехнулся:

– Да я только и делаю, что попадаю. Главное, что лекарство есть. И не те, дурацкие, из аптечки, а нормальное. Местное.

– Откуда, кстати?

Вик прищурился:

– Ну я же сюда тоже не с пустыми руками приходил. У местных тоже кое-чего нет, что у нас есть.

– А чего нет? – не отставала я.

Идти мне было еще страшно, а стоять и болтать – в самый раз. К тому же и узнать хотелось хоть что-нибудь про этот непонятный мир. Или вовсе не мир, а закуток нашего мира, просто хорошо огороженный?

– Ну чего, – как-то сразу потерял энтузиазм Вик. – Я тебе скажу, а ты же меня будешь считать чудовищем.

– Не буду, – пообещала я. – Ты меня сейчас спас, в конце концов.

– Ну спас. Но это для собственного удобства, можно сказать. У меня на тебя большие планы.

Я отшатнулась от него.

– Какие планы? Я думала, что мы сейчас пойдем к Рихтеру.

Даже от одного слова «Рихтер» мне стало чуть теплее и на душе, и в сердце. Как же я его люблю. Как же я без него живу столько времени. Как?!

– Пойдем-пойдем, – успокоил Вик. – Рихтер – это святое.

Ох, как мне не понравилось его выражение лица, которое появилось при этих словах!

– Ну ладно-ладно, – сказал Вик. – Я пошутил. Чего ты? Мои планы очень просты. Я отведу тебя к Рихтеру – сделаю доброе дело. Сам себя опять зауважаю. А то уже как-то перестал. Вот и все.

– Хорошо, – кивнула я. – Но ты и так вполне заслуживаешь уважения.

Мне показалось, что прозвучало это довольно убедительно.

– Пойдем уже?

– Пошли.

– А как ты узнал, где его искать?

Вик посмотрел на меня внимательно:

– Ты мне не веришь, что ли? Все же просто. Этот мир – он как наш, только чуть-чуть другой. Если в нашем мире Рихтер учился в музыкальной школе города N, значит, и в этом мире он в ней учится. Но разница тоже есть, конечно. Скорее всего, здесь у него пальцы не сломаны. Скорее всего, здесь он может стать профессионалом.

– Ясно, – кивнула я. – Пошли.

И мы пошли.

У меня в голове что-то звенело. Негромко, жить особо не мешало, но мне все равно не нравилось. Это напоминало многоголосый писк комаров, который можно услышать в мае, где-нибудь у реки, но там, где нет ветра, зато есть густая тень.

– Как-то мне опять не очень, – честно призналась я Вику. – Даже в ушах звенит.

– Ну ты даешь, – остановился он. – Ты правда, что ли, решила, что это в ушах?

– А где?

– Это от Станции. Она всегда так гудит ближе к полудню. Не парься.

– Какая станция?

– Железнодорожная.

– Тут есть железная дорога? – удивилась я.

– Тут все есть. Просто мы на краю мира. А чем дальше, тем реальней. Да нет, я далеко не был. Но до города доходил. До города нам и с тобой придется дойти. Если, конечно, ты не передумала насчет Рихтера.

Глава пятая. Встреча

– Быстрее! – крикнул Вик.

Я уже задыхалась и не могла не то, что быстрее, я и так же, как сейчас, больше не могла. Но электричка открыла двери и было понятно, что через минуту или две закроет. А следующая электричка приедет на этот край земли только завтра. А для меня это, как только что напомнил Вик, все равно, что никогда.

И я, стараясь не поддаваться панике и боли в боку, побежала дальше по траве. И добежала. И поднялась по корявым ступенькам на перрон. А потом прошла, задыхаясь, по щербатому асфальту и в последний момент успела перешагнуть щель между электричкой и проклятой реальностью, в которой не было ни Рихтера, ни, по сути, меня. Была только моя оболочка, измученная и потерявшая всякую привлекательность.

Я вошла в тамбур, Вик мелькнул за спиной, и двери вагона закрылись. Электричка едва заметно дернулась и поплыла по рельсам, набирая скорость.

Я вдруг подумала, что Рихтер становится мне ближе и ближе с каждым километром, с каждым оставшимся позади верстовым столбом. И с каждой минутой. Вот только я никак не могла представить, что будет, когда мы увидимся.

Пока это было невозможно в принципе или просто невозможно далеко, я представляла встречу легко, как полное и абсолютное счастье. А сейчас, когда до нее оставались считанные часы, а может, и минуты, мне было страшно. Страх начинался в висках и холодил их изнутри так, что голова начала болеть, как при простуде. Страх продолжался в шее, в груди, в животе и, кажется, даже не заканчивался вместе со мной, а тянулся следом бесконечным шлейфом. Мой страх. Он бы, наверное, затопил меня целиком, но я вспомнила – я люблю. Я люблю Рихтера. Рихтер любит меня. И это главное. А остальное, остальное как-нибудь сложится из того, что есть. Из любви, из страха, из возможности преодолеть любые преграды и невозможности превратиться ему и мне в кого-то другого, чужого и чуждого.

– Контролеры! – шепнул мне в ухо Вик.

Я подняла голову и увидела в углу вагона двух мощных теток в черной форме. Тетки подходили к пассажирам по очереди и проверяли билеты. У нас, конечно, билетов не было. Откуда бы?

У меня тоскливо заныло под ложечкой. Вот сейчас они дойдут до нас – и что? Нас высадят посреди лугов и бездорожья? Или начнут проверять документы и убедятся, что мы сбежали из карантина и находимся здесь на птичьих правах?

Но Вик держался уверенно. Он вытащил из кармана небольшую коробочку с прозрачной крышкой и сунул ее под нос первой тетке, которая к нам подошла.

У нее изменилось лицо. Раньше оно было непроницаемым, как каменная глыба, теперь чуть побледнело и покрылось крохотными бусинами пота.

– Это не билет, – чуть заикаясь, сказала она и вцепилась в коробочку.

Я подумала, что бы это ни было, вряд ли Вик сможет отобрать его обратно.

– Это гораздо лучше, – ответил Вик вкрадчиво. – Это гораздо лучше, чем целая пачка билетов.

Я думала, что контролерша разорется, но она посмотрела на Вика доверчивыми глазами маленькой девочки и кивнула.

– Намного лучше. В тысячу раз лучше, – бубнил Вик монотонно, словно читал заклинание или пытался загипнотизировать тетку голосом.

Судя по тому, что тетка молчала и кивала, ему это удалось. Но в этот момент подошла вторая проверяющая.

– Что тут у нас? – спросила она, и по интонации стало понятно, что на мирный исход дела рассчитывать не приходится. – Подкуп должностного лица при исполнении…

Она не договорила. Коллега ткнула ее локтем в бок и выразительно стрельнула глазами на коробочку.

– Мамочки! – охнула вторая контролерша. – Откуда? Как?

– С берега Илга, конечно, – спокойно ответил Вик. – В сезон цветения его открыли. На три дня. Мне хватило.

– Подождите, – попросила первая контролерша. – Но вы действительно отдадите его нам? Просто так?

– Ну почему же просто так? – пожал плечами Вик. – В обмен на билет. Даже на два билета.

– Цветок…

– Тише ты! – перебила вторая контролерша и быстро оторвала от рулона два прямоугольничка.

– Забирайте! Тут до конечной.

– Спасибо. А нам и нужно до конечной, – ответил Вик и улыбнулся улыбкой хорошего мальчика. – Надеюсь, эта маленькая история останется между нами?

Тетки синхронно кивнули и уже обе вцепились в коробочку. Вик отпустил ее.

– Пусть поможет. Но времени у вас немного.

– Мы знаем, сколько у нас времени, – улыбнулась первая контролерша.

И удивительное дело, ее лицо осветилось таким счастьем, как будто у нее сбылась давняя мечта.

– Что это было? – спросила я, когда в вагоне снова остались только пассажиры.

© Каретникова Е., 2023

© ANSTAY, иллюстрации, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Пролог

Мне стало так страшно, что я замерла и вдруг подумала – не смогу. Не смогу ничего больше – ни шагнуть вперед, ни прикрыть глаза, ни сказать хоть что-нибудь, ни заплакать. Останусь здесь, без движения, без дыхания, без жизни. Сначала прохожие еще будут меня замечать и осторожно обходить, но со временем фигура начнет терять цвет, очертания – расплываться, как становятся бесформенными любые силуэты в наступающей темноте. Только виновата в моем исчезновении будет не темнота, а застывшее время и пространство, которое в этом времени не может существовать.

– Узнала? – спросил Вик.

Кажется, он не заметил, что со мной творится. Просто подумал, наверное, что я увидела лицо близкого человека и хочу помолчать.

Да, на афише было лицо самого близкого мне человека. Единственного. Любимого. Его нарисовал удивительный художник, почти не исказив черты, но мне казалось, что Рихтер горит. Горит изнутри и освещает все, до чего может дотянуться. Не рукой дотянуться – взглядом и светом. Там были всего три краски, вернее, две. Черная и алая. Третьей была белая, но ею просто притворялась белизна бумаги.

Растрепанные черные волосы – то ли волны, то ли густые осенние тени. Черные глаза – распахнуты так, что я никогда не смела отвести взгляд первой. И алые отблески, скупые, краткие, но попадающие в самое больное.

Это был Рихтер. Мой. Тот, без которого я не могла жить, но как-то жила уже бессчетное количество дней. И чужой. Потому что под пальцами у него разбегались клавиши.

Мой Рихтер не мог выступать. У него были сломаны пальцы. Давно и безнадежно.

А здесь висела афиша. С афиши смотрел Рихтер. И то ли это было какой-то новой правдой, к которой мне еще придется привыкать, то ли непонятно кем и зачем устроенной мистификацией. Мистификацией в чужом мире, попасть в который нам чуть не стоило жизни. Жизни одной на двоих.

Часть 1. Рихтер и Ангелин

Глава первая. Одна очередь

Мне было так холодно, что я не могла согреться ни чаем, ни пледом, ни прижав руки к батарее. Вспоминалось раннее детство, когда мама задерживалась на работе, а я леденела от ужаса, представляя, как ее автобус перевернулся или что ее сбила машина на нашем перекрестке. У нас был опасный перекресток – ни зебры, ни светофора.

Однажды я успела умереть от страха, поплакать, прячась от отца, и мысленно попрощаться с мамой, когда она задержалась на пятнадцать минут. Зашла в булочную. Зашла после работы в булочную, а меня не предупредила!

Но тогда все страхи рассеивались, стоило только зашуршать ключу в замочной скважине. Страх исчезал, слезы высыхали, я бежала к маме и кричала:

– Ты пришла! Наконец-то ты пришла! Как я соскучилась!

Папа смотрел на меня изумленно. Он во время моих страданий смотрел телевизор и даже не подозревал, до чего мне худо. А я ему не рассказывала. Мне было стыдно.

Но теперь все сложилось не так. В тот день нашу историю собирали как никому неизвестный пасьянс, про который даже не знали, может ли он сойтись в принципе. Как будто прежние карты устарели и тот, кто распоряжался нашими судьбами, выбросил их в мусорное ведро. А новые украл в типографии, пока их толком не успели ни допечатать, ни обрезать до нужного размера.

Когда родители не вернулись с работы как обычно, я до десяти вечера металась по квартире и все льнула к окнам. Я надеялась, что вот сейчас они появятся из-за угла и подойдут к дому. Или с другой стороны, с трамвайной остановки. Мало ли? Вдруг автобусы не ходят? Или, на худой конец, остановится такси и оттуда выйдет кто-нибудь один – мама или папа. А когда поднимется в квартиру, скажет, что второго увезли в больницу. Но это ничего страшного, там он поправится. Я в это верила. До двадцати двух ноль-ноль.

А в двадцать два ноль-ноль мне позвонил наш участковый. Я его почти не знала, но все-таки два раза видела на занятиях по безопасности, которые он вел в школе по приглашению директора. Или, может, завуча старших классов. Точно я не знала.

Он позвонил и первым делом спросил, сколько мне лет.

– Восемнадцать, – честно ответила я.

В тот момент я никак еще не связала в голове, что мамы и папы до сих пор нет и его звонок со странными вопросами. А он продолжал. Могу ли я сейчас одеться и проехать с ним в одно место. Я ответила, что одеться могу, но ехать – никак нет, потому что родители должны вот-вот вернуться, а пока мне даже отпроситься не у кого. В этом месте разговора участковый то ли закашлялся, то ли подавился, но сказал, уже не спрашивая, чтоб я срочно одевалась и через десять минут открыла ему дверь. Он будет в форме – это раз, и когда я спрошу: «Кто?», он ответит, что Игорь Сергеевич.

Я оделась медленно, потому что все равно каждую минуту подходила к окну. Но там никого не было, кроме соседа с лохматой белой собачкой. Видно, вышли в последний раз, перед сном.

Игорь Сергеевич появился не через десять минут, а через полчаса, и выглядел так, будто месяц пролежал в больнице.

– У тебя успокоительное есть? – спросил он.

Я подумала, с каких это пор участковые просят валерьянку, но только уточнила:

– Корвалол подойдет? Сколько капель?

– Бери весь пузырек, – велел он.

А когда я посмотрела на него удивленно, быстро объяснил:

– С собой бери. Там надо будет.

– Там – это где? – наконец спросила я.

– В больнице. Вернее… Ну ладно. Понимаешь, девочка… – он замолчал и махнул рукой. – Ты присядь, вот что.

– То одевайся, то корвалол, то присядь! – не выдержала я.

Нервы и так были на взводе из-за родителей, которые сроду не задерживались до одиннадцати вечера. Тем более, оба и без предупреждения.

– Да я сам не знаю, что сказать, – вдруг признался Игорь Сергеевич. – Думаешь, у меня такое каждый день? Я ж не из убойного отдела.

На этих словах я замерла и почувствовала, как от кончиков пальцев выше и выше поднимается сковывающий холод. А еще я поняла, что если до этой минуты надеялась, что все обойдется и родители вот сейчас позвонят в дверь или откроют ее своими ключами, то теперь надеяться особо не на что. То есть, совсем не на что.

– Говорите, – прошептала я и с шепота тут же сорвалась на крик. – Пожалуйста, говорите!

– Понимаешь… Нет, ты все-таки присядь.

– Да сижу я! – крикнула я и опустилась на пол.

– Они же у тебя в НИИВП работали?

– Да, – кивнула я.

И тогда меня как иглой в сердце кольнуло это прошедшее время.

– Там стрельба была, – коротко рассказал Игорь Сергеевич. – Разборки бандитские. А твои как раз вышли с проходной. Ну и положили их. Одной очередью.

Он замолчал, а я пыталась не свихнуться вот прямо в эти секунды, здесь и сейчас. Я цеплялась взглядом за пыль на краю коврика, за царапину на холодильнике, которую помнила лет с десяти, за грязный след от ботинка на линолеуме. Почему-то мне казалось, что если я перестану смотреть на простое и знакомое, то больше меня с этой землей ничего роднить не будет, и удерживать на ней станет нечему. И я сорвусь и улечу в безумие и безвременье.

Но потом я все-таки посмотрела на участкового и спросила:

– А ехать в морг, опознавать?

Он кивнул.

Я так и не поняла, почему это нужно было делать ночью. Но спрашивать не стала. Страшнее всего, мне казалось, остаться теперь одной в квартире. Лучше я поеду с участковым.

Правда, на половине дороги до меня дошло, куда именно мы едем и что я там увижу. Мне стало так страшно, что зубы застучали, а пальцы свело судорогой. Но участковый не заметил. Или он привык возить таких у себя в машине.

Но оказалось, что в морге не привыкли. Мужик за столом посмотрел на меня и сразу дал отмашку:

– Она – девчонка совсем. Ты с дуба рухнул? Сюда притащил, да еще ночью. Вези обратно.

– Так у них других родственников нет, – начал бубнить Игорь Сергеевич.

Похоже, до него тоже дошло, что тащить меня в морг ночью – дело не совсем правильное.

– Родственников нет, сослуживцев завтра веди! – заорал из-за стола сотрудник морга. – А девчонку, чтоб домой отвез. Сейчас же.

Я представила, как опять поеду в машине участкового, и как он будет молчать и пялиться на меня в зеркало: на месте у меня крыша или уже не совсем, и сказала почти нормальным голосом:

– Не нужно меня никуда везти. Я вызову такси.

Мужики переглянулись удивленно.

– Такси ночью приезжает быстро, – на всякий случай объяснила я, чтоб не вздумали отговаривать.

– Ну вызывай, – разрешил тот, который был за столом.

Я открыла приложение и ткнула пальцем в сразу предложенный программой домашний адрес.

Такси нашлось быстро. Ночь, рабочий день. Предложений много, спрос невелик. Я вызвала самое дешевое и поднялась со скамьи.

– Можно на улице подождать? Тут у вас душно.

У них не было душно на самом деле. Просто я не могла сидеть в этом несчастном здании и знать. Знать, что совсем рядом, за одной из стен, лежат мои мама и папа. Лежат и никогда больше не встанут и не придут домой.

– Можно и на улице, – сказал участковый. – Номер таксиста мне скинь. И ему скажи, что скинула.

– Это чтоб меня было легче искать, если пропаду?

– Это чтоб ему разная дурь в голову не приходила.

Я кивнула и выползла на крыльцо. Пахло табачным дымом и сыростью. Я подавилась запахами, не смогла вздохнуть и в ту же секунду ослепла от слез. А больше ничего не случилось. Я не умерла, не упала в обморок, не закричала. Протолкнула пакостный воздух в себя поглубже, вытерла глаза рукавом и уставилась на экран смартфона.

«Вас ожидает такси».

Такси действительно ожидало, метрах в пятидесяти. Ну да. Кто в нормальном состоянии поедет к двери больничного морга? И кому позволят туда проехать без спецпропуска?

– Здравствуйте, – сказала я, открыв переднюю дверь машины. – Вы на улицу Терехина?

– Да вроде, – кивнул таксист – молодой дядька с жгуче-черной бородой.

Раньше я таких боялась до ужаса, теперь мне было все равно.

Я села сзади (всегда в такси сажусь сзади) и быстро скинула номер машины участковому.

– Я ваш номер дала… – начала я, но таксист перебил.

– Отцу? Правильно, чо. Одна, ночью. Должен знать, с кем едешь.

Я подумала, что мой отец уже никогда не будет знать ни с кем я еду, ни куда, ни когда. Но ничего объяснять не стала. Зачем? Пусть думает, что у меня отец здесь работает. Работает, а не лежит где-то рядом с мамой.

Нет, я не заревела. Сжала зубы, стиснула кулаки, и всё. Плакать можно дома. Долго. Хоть всю оставшуюся жизнь.

Пока мы ехали, я старалась просто смотреть в окно. Темнота темнотой, но фонари и фары освещали улицу и из домов лился слабенький свет. Разноцветные окна напоминали леденцы. Помните, были такие в прозрачных целлофановых обертках? Сначала их никто не мог достать, кроме особо приближенных к леденцовым далям и высям. А потом они стали продаваться в каждом магазине. Правда, дорого.

Мы доехали. Мой дом показался мне совсем чужим и темным. Я расплатилась с таксистом, толком не поняв даже, много дала ему денег или мало. Он, похоже, в конце поездки все-таки заметил, что с пассажиркой что-то не то. Видимо, не зря она вызывала ночью такси к моргу.

– Девушка, может, вас проводить? – спросил он. – А то подъезд у вас темный. И район не для ночных прогулок.

Я прикинула, кого я больше боюсь: таксиста или неизвестных гопников в подъезде, и вдруг поняла, что никого. Меня охватило ледяное безразличие ко всему.

– Спасибо, – сказала я. – В своем дворе я не боюсь.

Это тоже было правдой. Сюда не приходили чужие. Их бы свои разметали по всему двору. Но свои меня знали, мы в одной школе учились, пусть и до девятого класса.

Водитель пожал плечами, вернул лишнюю сотню и пожелал мне спокойной ночи. Я пробормотала в ответ, что и ему. А сама подумала, что спокойная ночь стала бы для меня сейчас несбыточным счастьем.

Закрыв с хлопком подъездную дверь и сделав несколько шагов, я почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Со спины, в упор.

Глава вторая. Судьба музыканта

Раньше я бы испугалась, а теперь просто остановилась и повернула голову. Голова на сто восемьдесят градусов, конечно, не поворачивалась, но боковым зрением я увидела темную мужскую фигуру. Наверное, каждая приличная девушка завизжала бы. Но я не стала. Я крутанулась на каблуке, чтобы рассмотреть человека, стоявшего за спиной.

И тут мне повезло. Первый раз за весь этот проклятый бесконечный день, перекочевавший в ночь. В подъезде стоял единственный человек на свете, которого я сейчас могла видеть без раздражения и злости. Я даже, наверное, в глубине души вспоминала о нем, как о том, кто мог бы меня спасти от самого жуткого черного ужаса этой ночи. Но я же просто вспоминала – не звонила, не звала. А он будто подслушал мысли. Стоял здесь и смотрел на меня. Теперь уже глаза в глаза.

Я подбежала к нему, обняла, прижалась лбом к его куртке и всхлипнула. Раз, другой, третий, а потом слезы полились рекой Волгой. То есть, двумя реками. Они текли, а я никак не могла ничего сказать.

Но он меня просто прижимал к себе, и больше ничего. Прижимал крепко, почти до боли. Но как мне была нужна сейчас именно эта боль! Как нужна!

А потом он все-таки сказал:

– Не говори ничего, я все знаю про твоих. В школу приходили.

Я поняла, что он опять сидел в школе допоздна. Он часто там оставался по каким-то своим делам. Вот, значит, и сегодня остался. А когда полиция пришла сначала в школу, чтобы узнать мой адрес, он все услышал и сложил два и два.

– Я думал, что ты уже дома. И пришел.

– Так я дома, – наконец выдавила из себя я. – Ты не представляешь… Не представляешь, как ты вовремя.

Я плохо помнила, как мы оказались в квартире. Кажется, он сам нашел ключ в моем кармане и сам открыл дверь.

– Мне нужно в ванную. И переодеться, – сказала я.

Он кивнул.

– А ты не уйдешь?

Я спросила, и голос задрожал. Он всегда торопился, всегда куда-то бежал, спешил, опаздывал, и у нас не было времени даже, чтоб спокойно поговорить о чем-нибудь, кроме выпускных экзаменов или контрольной по геометрии. Впрочем, иногда и о контрольной по алгебре тоже.

– Нет, – сказал он ровным голосом. – Я никуда не уйду, даже если ты просидишь в ванной до утра.

В ванной я разделась, включила душ и подумала, что вот сейчас заплачу по-настоящему. Ведь до этой минуты мне непременно кто-то мешал. То участковый, то доктор из морга, то таксист. То он – мой самый любимый человек на свете. Теперь получалось, что так. Больше мне любить было некого.

Но слезы застряли где-то далеко, и я не смогла ни заплакать, ни даже всхлипнуть по-человечески. Несколько раз судорожно хлебнула воды из-под крана, потому что горло горело и казалось, что без воды этот невидимый огонь перейдет на кожу. И я умру, не выдержав болевого шока. Хлебнула воды. Не умерла.

Полотенце показалось жестким и неприятным, но я вытиралась быстро и так, чуть-чуть, оставляя влагу везде, где она могла остаться. Вытерлась, надела махровый халат, затянула пояс на два узла. И, даже не посмотрев в зеркало, вышла.

Он сидел на кухне. Перед ним стояла большая чашка с чаем и еще одна, пустая. Не моя. Но откуда он бы знал, какая – моя?

– Это мамина, – быстро сказала я, пока слезы не прорвались, и убрала пустую чашку в сушилку. А себе достала привычную, с красно-белым цветком.

– Извини, – сказал он и показал на свою. – А эта?

– А эта для гостей. Ты не помнишь? Когда приходил, я тебе наливала в нее.

– Прости, не помню. Или помню, но на подсознательном уровне.

Я кивнула. Он прикоснулся к чашке чуть искривленными пальцами. Эти пальцы с детства оставались его болью. Нет, если не знать, ничего такого ужасного в них не было. Просто они неправильно срослись после перелома. А он всю жизнь мечтал стать музыкантом. И до травмы у него даже получалось что-то, от чего преподавательница становилась серьезной и торжественной и однажды сказала, что такие ученики у нее никогда не занимались. Он был ей наградой за сотни выслушанных гамм и еще за что-то такое, чего никто не запомнил. Но награду быстро отобрали. У преподавательницы награду, у него надежду. Школьные гопники однажды засунули ему руку под дверные петли и закрыли дверь. От боли он потерял сознание. Ненадолго, но испугались все, гопники тоже. Мелкие гопники всегда трусы. Они же поняли, что за убийство придется отвечать не по-детски. А потом оказалось, что он не умер как человек, но умер как музыкант.

– Хороший чай, – сказал он.

– Ага, – кивнула я. – Всегда завариваю свежий.

– Ангелина…

В первый раз за сегодняшний день он назвал меня по имени. Хотя, какой там день? Давно наступила ночь. Странно, что я совсем этого не чувствовала. Я как будто подвисала во времени и пространстве, но это было ни капли не похоже на обычное желание спать.

– Ангелина, – повторил он. – Я сегодня посмотрел такой фильм. Называется «Мир за дождем». Там люди, у которых в нашем мире что-то не так, могут уйти в другой.

– Умереть? – догадалась я.

Он испуганно махнул рукой:

– Нет, что ты! Вовсе нет. Просто уйти в параллельный мир. И там, может быть, стать счастливыми. Но это как повезет. Может, будет и еще хуже.

– А вернуться нельзя? Если хуже?

– Теоретически можно. Но есть один нюанс. В течение двух недель человек теряет память о прошлом мире. Она вытесняется новой памятью – о новом мире. Ну как будто он там родился и жил всю жизнь. То есть, чтобы вернуться, нужно успеть все решить за две недели.

– Ясно, – сказала я.

Мне вдруг стало тоскливо. Так тоскливо, что сердце начало биться тяжелее и медленнее, а во рту появился привкус металла. Я представила, что он – тот, кто сидит сейчас передо мной, всю жизнь будет думать только об одном. Как вернуть прежнюю гибкость пальцам. Сначала он будет об этом думать. Потом искать врачей. Потом колдунов. А потом подсядет на наркотики или сопьется. С горя.

Я прямо увидела эти картинки перед глазами как кадры из фильма. Не «Мира за дождем», другого, куда более грустного. А потом поняла, что это все-таки не картинки, это сон. Самое его начало, робкое и легко рвущееся.

– Прости, – сказала я. – Я, кажется, засыпаю.

– Я тоже, – сразу ответил он. – Покажешь, где мне лечь?

– Пойдем.

Я почему-то сразу решила, что он ляжет в другой комнате. А он встал и вдруг начал меня целовать. Это было так непривычно и так странно, что мне показалось: я опять сплю и вижу сон. Только на этот раз счастливый.

Жаль, что счастье оборвалось сразу, как я вспомнила, что сегодня произошло, и почему у меня дома остался ночевать мой самый любимый человек на свете.

Рихтер. Да, его все так называли, еще с первого класса. И я тоже. Еще тогда, когда его пальцы были гибкими и тонкими, а сам он каждый день ходил в музыкальную школу, а по выходным – к преподавательнице, лучшей в городе. По крайней мере, у нас так говорили.

Счастье оборвалось. Но потом снова стало ткаться по ниточке, по пушинке, как легкая паутина или шар невидимого одуванчика. Когда он прикасался ко мне губами, кончиками пальцев, ладонями. А после всем телом, сухим и горячим, как будто у него была высокая температура, а я, наоборот, замерзала и превращалась в ледяную воду.

Он не дал мне ни застыть, ни замерзнуть. И даже уснуть до половины пятого утра – и то не позволил. Пока не уснул сам.

Глава третья. Еще вместе

Дни тянулись – дождливые, серые, наполненные неизвестностью и тоской. Сначала, оглушенная своим личным горем, я не обращала внимания на то, что творится вокруг. Иногда, если до ушей долетали обрывки новостей, мне казалось, что мир сходит с ума. Но потом я решала, что это я схожу с ума. А на самом деле все, как всегда. Кто-то ворчит, что климат испортился окончательно. Где-то пропадают люди. А кто-то предсказывает, что скоро все закончится. Вот только непонятно, что он имеет в виду. Конец этого мира? Или конец каких-то странных событий, происходящих вокруг нашего города?

Три дня я ревела и не включала ни телевизор, ни радио, вообще. Потом мне позвонили и сказали, что родителей можно похоронить. Но, видимо, позвонили не только мне, потому что люди с их работы тоже связались со мной и объяснили, что я могу не волноваться, они все сделают сами. Мне было больно. Мне было страшно. Мне хотелось исчезнуть или хотя бы уснуть на полгода, чтобы проснуться, а все это давно осталось позади. Рихтер писал мне каждый день по сети, но приходить не приходил. Наверное, мы оба испугались того, что сошлись так близко. Испугались и не знали, что с этим делать дальше, особенно сейчас.

Потом были похороны. Я не буду о них рассказывать. У меня до сих пор начинают трястись руки, когда я пытаюсь восстановить события того дня, и пальцы не попадают на нужные кнопки клавиатуры.

Потом прошла неделя, когда я училась жить одна. Включать и выключать свет, просыпаться под будильник, выносить мусор, покупать еду, готовить себе что-то на завтрак, обед и ужин. С деньгами у меня внезапно оказалось все неплохо. Я нашла родительские банковские карты. И ПИН-коды тоже нашла. Денег там было столько, что при аккуратных расходах хватило бы до конца следующего года. А может, и дольше. Я удивилась. Мне всегда казалось, что родители зарабатывают немного. То есть, на жизнь хватает, а чтобы откладывать или делать крупные покупки – нет. Оказалось, что я ошибалась. Оказалось, что в последние месяцы они оба зарабатывали не просто хорошо, а до странного много. При их-то работе в НИИ на инженерных должностях.

Мне, конечно, повезло еще в одном – мне уже исполнилось восемнадцать, и я могла жить без опекунов. И без попыток устроить меня в детский дом.

Первая неделя после похорон была чудовищной, вторая не сильно лучше.

А потом, когда Рихтер привычно написал коротенькое вечернее сообщение, я попросила: «Приходи, пожалуйста».

Сначала я хотела объяснить ему, что ничего не имею в виду. Что не собираюсь его соблазнять или лезть с бесконечными разговорами. Мне просто было нужно хоть немножко побыть с живым человеком. В одной квартире побыть, а не как-нибудь там. А потом я подумала, что ничего объяснять не буду. Позову и все. Чем больше пишешь слов, тем проще в них запутаться. И вдруг я буду иметь в виду одно, а он поймет все совсем наоборот?

Он пришел. Пришел вечером, усталый, похудевший, с запавшими глазами и почти негнущимися пальцами на правой руке. Нет, они и раньше гнулись не слишком хорошо, я уже рассказывала, но сейчас торчали как-то совсем вызывающе.

– Ты болеешь? – спросила я.

– Весь город болеет, – ответил он.

– Гриппом? – удивилась я. – Вроде не время.

– Алыми дождями.

– Чем?!

Он посмотрел на меня изумленно, а потом, наверное, вспомнил, что мне сейчас простительно. Все простительно. Ничего не знать о том, что творится снаружи моего несчастного мирка, тоже.

И он начал рассказывать о том, что показалось мне началом страшного фильма. Я слушала и мне казалось, что такого просто не может быть. Но то, о чем Рихтер говорил, совпадало с обрывками новостей, которые я краем уха слышала по радио или читала в сети. Меняющийся мир не был моим бредом, вот в чем дело. Он на самом деле менялся, резко и страшно. И правила, по которым люди в нем жили, менялись тоже.

* * *

Рихтер опять пытался разрабатывать руку. Хоть ему и говорили, что нельзя, что бесполезно, что может быть потом. Он каждый день садился за пианино и играл. У меня тоже. Мне казалось, что его «хромающая» музыка все равно прекрасна, столько в ней было боли и света. И чего-то еще, почти невозможного на Земле. Но то мне. Остальные, кому он пробовал посылать свои аудиозаписи, вздыхали, отворачивались и бормотали, что на свете полным-полно других интереснейших занятий. Не одна же музыка есть на свете.

У него глаза стали совсем темными, а скулы начали выступать, как никогда в жизни. И еще пальцы теперь болели. Болели так, что он не мог заснуть по ночам. Садился на кровати, смотрел в одну точку долго-долго. А потом все-таки вставал и шел пить какие-то таблетки и валерьянку. Через час-полтора боль немного отпускала, и он засыпал.

А вокруг мир продолжал сходить с ума, и то, что раньше казалось невозможным, происходило с утра до вечера. Одно, другое, третье. Это было так страшно, что, выглянув в этот большой мир, я тут же пряталась обратно в свой, крошечный. В нем тоже жила и пульсировала боль, но она была понятной, а не той чудовищной неизвестностью, которая, казалось, неумолимо наползала на город, чтобы накрыть его целиком и превратить во что-то склизкое, темное и бесформенное. А потом прогнать через свои внутренности и не оставить ничего прежнего.

Мир сходил с ума, захлебывался новостями, менял правила жизни и документы, без которых нельзя было отойти от дома. А мы пытались не сойти с ума дома, запертые по доброй воле в одной квартире.

На исходе месяца такой жизни я как будто проснулась и поняла, что единственный человек, оставшийся в моей жизни, стал мне совсем близок. Но стал ненадолго, а сейчас из-за своей давней боли начинает отдаляться. Он ищет выход и, если этот выход окажется далеко от меня, он уйдет. Потому что для меня самым главным в жизни сейчас был он, а для него – не я, а все та же музыка, которой он заболел еще в раннем детстве. Музыка как крест, музыка как вечный зов, музыка как благословение и проклятье.

Впрочем, он вспоминал и про меня. Иногда по вечерам мы сидели у телевизора, почти как семейная пара, смотрели какой-нибудь старый фильм, пили чай, и Рихтер рассказывал мне истории о разном. Он знал очень много историй. Смешных, грустных, фантастически-прекрасных и страшных до одури. С ним никогда не было скучно. Даже если он закрывался в комнате, и я опять слышала его музыку, это никак не казалось скучным. Мне хотелось то метаться, то плакать, то вбежать к нему в комнату и говорить, что он все равно самый лучший человек на земле. Даже если его музыка звучит как сейчас. Потому что она и так прекрасна, а те, кто утверждает обратное, ничего не понимают. Или идиоты. Или завидуют.

Но я понимала, что, если зайду к нему в тот момент, он уйдет и никогда больше не вернется. Он решит, что я говорю все это от жалости, а ничего подобного Рихтер терпеть не станет.

И я сидела под дверью, не в силах ни открыть книжку, ни пойти на кухню и заняться какими-нибудь простыми женскими делами. Сидела, пока звуки пианино не умолкали.

Тогда я быстро вставала и убегала куда-нибудь в самый дальний угол квартиры, чтобы Рихтер не знал, что я его слушала. И как слушала.

Но он не только мучил себя, он ухитрялся не дать скатиться в депрессию мне. Захлопнув дверь в комнату с пианино, он становился обычным, остроумным, добрым – в общем, тем самым Рихтером, которого я знала по школе и в которого однажды влюбилась. Он помогал мне решать почти все бытовые проблемы, легко соглашался сходить в магазин или поменять лампочки на горевшие поярче.

Он даже иногда сочинял сказки. Мне и себе. Не знаю, кому они были нужны сильнее. Думаю, что обоим одинаково. Рихтер рассказывал, что однажды его пальцы начнут сгибаться и разгибаться, как в детстве, и он сможет играть все, что захочет. И когда-нибудь на его концерт соберется полный зал. А я буду сидеть в десятом ряду и улыбаться уголками губ, чтобы никто не догадался, что я его жена. Но все будут знать и потихоньку на меня оглядываться, потому что это же очень интересно – посмотреть, какая женщина полюбила его. Полюбила еще совсем юного, когда он толком даже не мог играть.

Еще он рассказывал мне сказки про меня. Как однажды я напишу книгу. Про любовь, конечно. Я же все время что-то пишу. То сообщения ему в мессенджер, то дневник, то блог в соцсети. Так вот, я напишу роман, но там будет не только про любовь. А еще про страшное, которое однажды навалилось на город и чуть не задушило его. Но все закончилось хорошо. Не для страшного, для города. И мой роман непременно опубликуют огромным тиражом и… Вот тут я начинала смеяться и продолжать, что выкупать этот тираж придется… Но он не давал мне договорить. И мы целовались. Просто сидели на диване и целовались. А потом я касалась легко-легко его пальцев и уже долго-долго не убирала руку, жалея только об одном: что не могу передать свою силу и гибкость ему. Я бы пережила. Мне на клавиатуре можно набирать что угодно и одной рукой. Это же не пианино.

Я знала, что люблю его, люблю как-то уж совсем невозможно, и что это еще обернется для меня то ли самым огромным счастьем, то ли самым чудовищным горем. Второе, хоть пока ничто этого не предвещало, мне казалось, случится скорее, чем первое. И я не слишком сильно ошиблась. Если только с местом и со временем.

Глава четвертая. Покинуть территорию

– Ничего не будет, – сказала я. – Ничего не будет, если я не увижу его еще месяц. Или полгода. Или год.

Голос прозвучал странно, как будто и не мой. Тоненький он был, почти звенящий. А я с детства разговаривала басом. Ну ладно, не басом, но не пищала никогда. Только вот сейчас.

Наверное, потому что все менялось. Менялось с головокружительной скоростью. Каждый час, каждую минуту.

Я подошла к зеркалу и увидела, что лицо тоже изменилось. Оно стало бледнее, глаза потемнели, губы распухли. А нечего было кусать и думать, о чем не надо.

Но думать, о чем надо, у меня не получалось уже очень давно. Неделю. Или две. Я точно не помнила.

В последнее время дни слились в сплошную муть и мглу, и я с трудом вспоминала, что случилось вчера, что позавчера, а что в прошлую пятницу. Да это было и не важно, на самом-то деле.

Я открыла окно, посмотрела на голубей, ковылявших по газону, на соседа с грязно-белой собачкой. Как будто все осталось по-прежнему.

Все осталось по-прежнему, только мы оказались на разных планетах. Мы – это я и человек, без которого весь мой придуманный мир тускнел и рушился. А может, вовсе и не придуманный, а единственно настоящий.

Как смешно – Рихтер никогда не верил, что я его люблю. Он находил какие-то логичные объяснения тому, что я делаю. Находил и сам верил в них. Он даже почти придумал меня, но такую, что я сама себя не узнала. Я бы и о том, что придумал, не узнала, если бы он случайно не проболтался. Или не случайно. Может, ему стало интересно, что я скажу. А мне было нечего сказать. Я растерялась так, что забыла обо всем на свете. Забыла обо всем на свете и почти разучилась говорить.

Но теперь мы оказались на разных планетах. Или на разных материках. Или на противоположных сторонах жизни. Я точно не знала. И не понимала – зачем. Видимо, чтобы жили, как все, а не выдумывали какие-то чудеса.

Собственно, в последнее время чудес хватало и без нас. Их так густо раскидало вокруг, что от самой обычности почти ничего не осталось. Разве что газон под окном. Разве что сосед с грязно-белым пуделем.

– Поцелуй меня, – сказала я. – Поцелуй меня, потому что я боюсь.

Рихтер не ответил. Не ответил и не поцеловал. Он смотрел с фотографии странными, почти незнакомыми глазами, и от этого взгляда мне становилось страшнее и страшнее. В его лице не было ни тени улыбки. В его лице не осталось ни капли света. Ничего в нем не осталось, кроме отчаяния.

Если бы я просила не фотографию, он бы, конечно, отозвался. Он всегда отвечал на все вопросы. И никогда не делал вид, что не слышит, как я о чем-то прошу. Но сейчас он не мог ни ответить, ни поцеловать – ничего. Только смотреть с фотографии почти незнакомыми глазами, из которых лилось отчаяние.

* * *

– А если я скажу тебе, чего хочу на самом деле?

Рихтер пожал плечами. У него смеялись глаза, смеялись губы, все лицо смеялось. А я сделала вид, что сейчас обижусь.

– Ну ладно, не скажу. И ты так никогда и не узнаешь. Вообще, никогда, честно.

И вот это было уже действительно честно, потому что я точно никогда бы ему не рассказала правду. Я ее и сама боялась. Пусть бы все происходило без слов. И пусть бы напоминало когда-то дувший между соснами морской ветер. Или солнечные лучи, раскалившие влажный песок так, что на него больно было наступать босыми ногами. Или чтобы летело как волна, накрывающая мир от горизонта до горизонта.

Но так могло быть когда-то, пока он был рядом.

Может быть, когда-нибудь так и будет. Если мир снова перевернется с головы на ноги. Но чем больше проходило времени, тем меньше я верила в это.

Опять почему-то захотелось реветь. Я подошла к его фотографии, посмотрела привычно. Он как будто спрашивал.

– Я не устала, – ответила я. – И у меня полно еще сил. Просто если бы ты мне хоть раз сказал… (тут я поняла, что так говорить нечестно и поправилась), если бы ты мне сейчас сказал, что любишь. Понимаешь? Словами сказал бы, самыми простыми словами, чтобы даже я поняла и не искала никаких подтекстов. Тогда мне было бы легче. Но если нет, ничего, я и так смогу.

Он смотрел с фотографии – все тот же и совсем чужой. Человек, которого я любила. Человек, рядом с которым мне было плевать на все условности, приличия, возможности и невозможности. Человек, который придумал меня, и человек, которого придумала я.

– Я пошла, – шепнула я, потому что голос пропал.

Он не ответил. Я подумала, что забирать фотографию с собой не буду. Пусть она меня ждет здесь. Пусть как будто он меня ждет здесь.

Я надела плащ, влезла в сапоги и минуты три примерялась перед зеркалом: с зонтиком идти, или так. Зонт-трость мог спасти от собаки. Или от соседа, спившегося до мании преследования. Правда, может, и от мании преследования – точно я бы не сказала. Сейчас ничего нельзя было сказать точно, а особенно о том, нормален человек или уже свихнулся и ловит новую, слышимую только ему одному волну.

Про себя я тоже этого не знала и могла только надеяться.

Отбиться от кого-нибудь зонт-трость, может, и помог бы, а вот спастись от дождя – нет. Не те нынче шли дожди, совсем не те. От них не спасали ни зонты, ни плащи, ни склеенные из полиэтилена домики-на-одного, которыми когда-то накрывались на реке местные рыболовы. Впрочем, приезжие накрывались тоже. Это было удобно, дешево и сердито. К тому же полиэтиленовые домики легко помещались в любой рюкзак пешего туриста, а не только в багажник автомобиля. И их не мог промочить насквозь ни один ливень. Тогдашний ливень.

Теперь все изменилось. Изменилось непонятно и страшно. И клееных домиков-на-одного почти не осталось. Если домик не может спасти, зачем его клеить?

В общем, зонт я не взяла. Зато капюшон надвинула так, что мир показался далеким и узким, как из щели.

У первого кордона меня остановили, но я не испугалась. На первом кордоне все было почти как в городе.

– Вы слышали прогноз? – спросил у меня лейтенант в блестящей черной форме, с противогазом на спине.

– Слышала, – кивнула я и попыталась спокойно улыбнуться из-под капюшона.

– Суицидница, что ли? – проворчал он.

Беззлобно, почти равнодушно.

– Нет, что вы, – возмутилась я. – Это не мой профиль.

– Да не останется у тебя с таким прогнозом никакого профиля. Косточек не найдут.

С этим спорить было трудно. Не найдут, да и искать скорее всего не будут. Это первых искали, лихорадочно и долго. Вторых искали, методично и безнадежно. Третьих тоже еще искали, как-то. А теперь – какой смысл?

– Обойдется, – сказала я.

Как будто успокоила. Как будто ему было нужно, чтобы я его успокаивала.

– Ну, вам жить, – вздохнул он.

И вернул мне пропуск.

– Именно, – оптимистично согласилась я.

На втором кордоне светских бесед уже не вели. Пропуск нужно было засунуть в щель и несколько бесконечных минут топтаться под стеной. Топтаться и ждать: то ли пропустят дальше, то ли вернут назад. Впрочем, рассказывали, что есть и третий вариант – самый поганый.

Майка с третьего этажа говорила, что ее Сенечку прихватили на втором кордоне и что-то там заподозрили. Не то в пропуске, не то в лице. Пропуск порезали в лоскуты, лицо – не то, чтоб, но неделю он из дома не выходил, даже в капюшоне.

Я подумала, что, если бы на месте Сенечки был тот, из-за кого я плюнула сейчас на все прогнозы, я бы три раза умерла, но один из этих раз был бы от счастья. Потому что Сенечка остался дома, с Майкой. И пропуск себе новый выправил, и лицо пришло в норму.

Над щелью что-то загудело, мигнула красная лампочка. Сердце дернулось и облилось теплой болью. Красная – «стоп», мы же все это знаем, с самого детства.

Но пропуск выполз из щели вполне целенький, со свежим штампом.

Я схватила его, чуть не промахнувшись, потому что руку свело нервной судорогой и пальцы плохо слушались.

Впереди был третий кордон, а дальше – дальше я не знала. Ни пути, ни прогноза.

* * *

Месяц назад это оказалось странно и больно. Не то, чтоб нестерпимо, но слезы были уже где-то близко.

А ведь я только проснулась. Только проснулась и уже чувствовала, что мышцы ноют, как будто по ним проехал велосипед. Не слишком тяжелый, но и не игрушечный. В голове было пусто и гулко, в ушах шуршала вата, рот пересох так, что не хотелось открывать.

– Ничего, – прошептала я себе.

Рот, кстати, открылся, только губы чуть-чуть занемели.

Я встала, снова помянула недобрым словом велосипед, которого не было, и поплелась на кухню.

На кухне ждал чайник. Пластмассовый, серенький, но вполне рабочий.

Я налила воды до красной черты и, с трудом удерживая новую тяжесть, доползла до подставки с розеткой. Опустила чайник на подставку, нажала на рычажок. Чайник зажег синий глаз и тихонько зашипел.

Это было хорошо и правильно. Привычно.

А потом я сделала шаг назад и плюхнулась на табуретку. И вот это уже оказалось плохой идеей.

Табуретка отшатнулась от меня, как от чумной. Нет, ну просто стояла, наверное, криво, а тут еще я.

Но я не упала, и она не упала. Мы вписались в нишу около стола и отделались легким испугом. И вот тогда я все-таки села.

Сидеть было не больнее, чем стоять, хотя, казалось бы.

Больше всего мне не хотелось думать. Ни о чем, кроме чайника, заварки в шкафу и, может, пары кусков сахара, если нашлись бы в сахарнице. И все.

Потому что мысли сразу же возвращались к Рихтеру и к тому, что он знал, как мне будет плохо. Знал, но его это не остановило.

– Это больно, – сказал он спокойным голосом, – Это больно, но не смертельно. Ты выдержишь.

Мне уже тогда хотелось заорать, почему он решает за меня, выдержу я или сдохну, и надо мне оно, в принципе, или нет. Но он уже решил, а у меня никогда не хватало храбрости с ним спорить. Правда, раньше он ни разу не делал мне больно. По крайней мере, настолько.

– Ты потерпишь, – продолжил он. – Это недолго. Надеюсь, что октовакцина тебе не понадобится, но на всякий случай пусть будет. Чтоб легче было потом.

– Кому? – не выдержала я.

– Тебе, – объяснил он тихо.

– Потом – это когда?

– Когда меня не будет.

И вот тут я как будто рухнула с горы в пропасть.

Так вот он о чем. Так вот, что он решил. Сам.

Без меня. Как всегда.

* * *

С тех пор прошла почти неделя, и я чувствовала себя нормальным человеком. Ничего не болело. Ну если только сердце, но точно по другой причине. Да и не сердце это было, а скорее – душа. Душно ей было и муторно, вот и пыталась сорваться во все тяжкие.

И все было бы хорошо, но он уже ушел. Ушел и не вернулся. Все случилось так, как он и предупреждал, но я не верила. Я не могла поверить, что вот сейчас человек рядом со мной, у него бьется сердце, его глаза смотрят так, что у меня переворачивается все внутри и становится то жарко, то морозно, и нестерпимо хочется обнять его и не отпускать никуда. Вообще, ни на шаг. Так вот. Сейчас он рядом, а через несколько часов окажется неизвестно где, откуда не сможет ни написать, ни позвонить, ни даже присниться. И из-за чего? Из-за чего, объясните вы мне, дуре? Из-за вот этих ваших сбывшихся прогнозов? Или из-за того, что любимый и единственный на свете близкий тебе человек вычитал в сети какую-то чушь, из-за которой ходил последние дни с безумными глазами?

В общем, я не верила, но он оказался прав. Как всегда, прав.

Дни без него слились в удушливо-кислое марево, из которого хотелось вынырнуть хоть на миг, чтобы вдохнуть кислорода. Или увидеть отчетливую линию горизонта. Или прикоснуться лбом к чему-нибудь твердому и холодному, чтобы не так жгло изнутри. Но ничего не получалось. Я бродила из комнаты в кухню и обратно, смотрела в окно на соседа с пуделем и медленно сходила с ума. Или, наоборот, быстро. Кто его знает, какие в этом деле скорости приняты.

А однажды я поняла, что все. Хватит. Я не могу здесь оставаться.

Ночью мне как обычно ничего не снилось. Да я и уснуть-то особо не могла. Лежала и вспоминала, когда мне было с ним лучше всего.

* * *

– Раздевайтесь, – сказали мне.

Я начала послушно расстегивать пуговицы плаща. Наверное, этого будет достаточно? Под плащом у меня рубашка с коротким рукавом, а значит, кожа на руках видна до локтей. Куда им больше?

– Нет, вы не поняли. Рубашку тоже.

Я почувствовала, что начинаю звереть. Зачем им моя рубашка? Если я разденусь окончательно, им станет легче? Никогда и никто не рассказывал, что для осмотра не хватило кожи рук или в крайнем случае ног до колена.

– Это не по правилам, – прошептала я. Возражать было страшно, но снимать одежду еще страшнее.

– Правила изменились. Еще один комментарий, и я выпишу штраф. Или вызову охрану.

– К-кого? – заикаясь, переспросила я.

Ответа не последовало. В комнате раздался звук зуммера и через мгновенье на пороге появился кто-то в сером балахоне. Может быть даже человек, но точно – палач.

– Итак, – продолжил тот, кто начал этот разговор, став совсем скучным, – вы выбираете стандартный осмотр, штраф, заменяемый общественными работами, или…

Про «или» я дослушивать не стала.

«Или» было явно в компетенции палача, а всего моего природного мазохизма не хватило бы на одно его прикосновение.

– Стандартный осмотр, – ответила я.

Это был единственный ответ, который физически ничем мне не грозил.

– Раздевайтесь, – повторил голос.

Я расстегнула рубашку.

– Достаточно, – остановили меня. – Октовакцина сделана. Кожные покровы чистые. Одевайтесь, получайте пропуск.

Голос даже как будто стал похож на человеческий.

– Но вы должны покинуть территорию не позже двадцати ноль-ноль. Понимаете?

Я кивнула. Двадцать ноль-ноль – это вечер. Поздний вечер, когда темнота заливает все и становится густой и вязкой. Это вам не сумерки, не легкий вечерний полумрак. Это всерьез.

Часть 2. Вик и Нора

Глава первая. На берегу Илга

Вик знал, что, если пройти незамеченным мимо патрулей, все станет гораздо проще. И он проходил – раз, другой, третий. Проходил, проползал по траве. Один раз даже проехал на лыжах, но это оказалось неудобно, и лыжи выбрасывать потом было жалко. Но Вик выбросил. Вернее, прикопал в трухе у самого спуска к реке. Река не замерзла. Вик подозревал, что в этом мире вода вообще не способна замерзать. Он никогда не видел ни льда, ни снега. Только сероватую, пахнущую тиной и чем-то еще, резким и незнакомым, воду.

Чтобы пройти мимо патрулей, нужно было готовиться. И Вик готовился. Привычно, тщательно, каждый раз придумывая новые усовершенствования экипировки. В этот раз не придумал. В этот раз он слишком долго думал над тем, что будет делать, когда окажется на берегу Илга. Он сразу поверил Старику, что папоротник на берегу расцветет и расцветет именно в ту ночь. Во-первых, Старик никогда не врал и не выдумывал. Во-вторых, легенда о цветущем папоротнике была настолько живучей, что переходила границы пространств и веков. Вик читал ее еще в прошлой жизни, когда был счастливым обладателем нового ноутбука и комнаты в родительской квартире, а не непонятно кем, как сейчас.

Идти на берег Илга и в обычную ночь решались немногие. А уж в эту, особенную, когда цвело и оживало все, что только могло расцвести и ожить! Оно ведь цвело не просто невинными белыми лепестками, от которых пахло до одури. Запах напоминал аромат хмеля, но был гуще. Казалось, в нем можно повиснуть, как в паутине висят мухи, дожидаясь смерти. Запах вроде бы считался не смертельным. Но точно не знал никто. Одно дело – понюхать маленький цветок, надежно спрятанный в коробке, другое – оказаться в самой гуще гигантских растений. Цветущих. И живых. Или, вернее, возможно, что живых. Да – лишь на одну ночь в году, но разве ночи не хватит, чтобы тебя задушили в объятиях толстые стебли? Или прикрыли нос и рот огромные, пусть и резные, листья?

Зато за цветок папоротника можно было выменять бессрочный пропуск, чтобы переходить кордоны. Или палатку, которая не промокала под алым дождем. По крайней мере, несколько часов точно. Или билет в другой конец другого мира. Вик давно хотел съездить туда. Говорили, что там совсем другая жизнь и смерть другая. Нужно же было на все это посмотреть? Или так и бродить через кордоны, таская за собой то трусов, то лжецов, то доведенных до отчаяния родителей, у которых дети уже ушли, а они вот не успели. Вик утешал: ничего, теперь догоните. Все равно за последним кордоном время идет совсем иначе. Какая разница, пришли вы туда сейчас или год назад? Вы не знаете, а Вик знает. Нет никакой разницы.

В общем, ему до тошноты надоело бродить в одних и тех же кустах, обманывать или покупать молчание одних и тех же караульных. И ничего не ждать. И ни на что не надеяться. А ведь он был человеком, а не бесплатным приложением к программе «Проводник». Когда-то Вик писал смешные миниатюры и ему говорили, что он самый талантливый сатирик нового времени. И самый юный тоже.

Алые дожди начались, когда ему исполнилось семнадцать. Вик сразу понял, что это всерьез и надолго. Друзья смеялись и не верили. Говорили, что это очередная утка, байка, сказка, чтобы привлечь зрителей. Или чтобы отвлечь людей от каких-то серьезных проблем, которые вот-вот на них свалятся. Но алые дожди сами оказались проблемой, которая свалилась на горожан. Вернее, сваливалась каждый раз вместе с каплями воды, которые сначала казались прозрачными, но потом в лужах собирались по краям в толстые красные нитки.

У Вика пропали родители. Они были одними из первых. Их даже сначала искать не хотели. Сказали ему: что ты дергаешься, парень? Ну уехали на дачу, ну не вернулись в срок. Мало ли? Может, приболел кто? А что на звонки не отвечают, так сам знаешь, какая в области связь.

Вик знал, какая в области связь. Нормальная она была в их дачном поселке. Там же не только дачи стояли. Там и коттеджей настроили четыре улицы. А в коттеджах жили и зимой. И интернет был нужен, и мобильная связь не хуже, чем в городе. Вот она там и была. К тому же, у мамы всегда в сумке хранился планшет. На всякий случай. Вик звонил на номер симки из планшета – и ничего. Никаких гудков. Аппарат абонента вне зоны действия сети.

Вик не считал себя смелым. Он в глубине души не сомневался, что трус. И у него даже были причины так думать. Но трусость трусостью, а родители… Это же самые главные люди в его жизни. Он никому не признавался, засмеяли бы, но до сих пор ему трудно засыпалось, когда они куда-нибудь уезжали. На ту же дачу без него.

В общем, выхода у него не было. Он собрался, как мог, и поехал на вокзал. Тогда еще не построили ни кордонов, ничего. Алые дожди только начались, и никто толком не понимал, что это такое.

Вик сел в электричку, и вдруг до него дошло, что в вагоне только он и мужик в темно-зеленом прорезиненном плаще. И никого больше. Вик поежился. Хорошо, что мужик сидел к нему спиной. Так спокойнее. Через три остановки у хозяина плаща зазвонил мобильник. Странненько так, как сирена, не то пожарная, не то автомобильная.

Вик не хотел подслушивать, но мужик говорил громко, попробуй не услышь.

– Нормально все, – басил он хрипло. – Не бойсь, не замочит. У меня химзащита и бахилы до колен.

Какая химзащита? Какие бахилы? Вик сперва подумал, что мужик или не в себе, или нанюхался тараканьей отравы. В городе как-то дико расплодились тараканы, и все их травили, чем могли. Некоторые травились сами раньше тараканов.

Но послушав разговор еще пару минут, Вик понял, что все с дядькой в порядке. А химзащита – это его плащ. Вик подумал, что ему бы плащ тоже не повредил, и сразу вспомнил, что у отца на дачном чердаке валялся скрученный в рулон почти такой же, как у мужика. И сапоги-бахилы для рыбной ловли стояли в сарае. Но это они в нормальное время предназначались для рыбалки, а во времена алых дождей вполне могли пригодиться просто, чтобы ходить.

Родителей на даче не было. Вик сразу увидел, что в эти выходные они туда даже не доехали. Он пару раз сухо всхлипнул, наткнувшись то на мамины тапки, то на отцовские очки на подоконнике. А потом вышел в сад и там уже чуть не завыл по-настоящему. Под старой яблоней стояла сумка, мамина сумка, с которой она никогда не расставалась на улице. Потому что там был паспорт. И кошелек. И планшет с начатой работой. Мама в последние годы набирала рабочие тексты в планшете и все радовалась, что теперь это можно делать, где угодно. Вон, хоть под яблоней.

Вик залез в мамину сумку. Сроду он ее не открывал. А тут залез и обнаружил, что все на месте. Кошелек, карточки, паспорт, планшет. И даже газета с кроссвордами, которые мама с папой обычно решали в электричке. В этот раз, правда, кроссворды попались трудные. Вик увидел, что в газете написано всего пять слов на одной страничке – и все. А может, дело было не в сложности кроссвордов? Может, родителям почему-то стало не до них? Но почему? И все-таки до участка они доехали, раз сумка нашлась. А вот в дом уже не вошли.

Сосед Старик подошел к Вику со спины, и тот чуть не завизжал от страха. Старик и раньше-то выглядел не очень, а сейчас лицо у него покрылось какой-то почти черной сеткой и глаза налились кровью. Нелюдь и нелюдь.

– Чего ты, Витюнь? – просипел Старик. – Не узнал, что ли?

– Узнал, – кивнул Вик.

И подумал, что сейчас бы рвануть в дом, а не разговоры разговаривать. Он увидел зажатый в руке Старика топор, а по острой кромке лезвия расплывающуюся алую кайму. Старик проследил за взглядом Вика и усмехнулся понимающе.

– Я теперь без топора не хожу, – объяснил сосед. – И тебе не советую. И вообще. Мал ты еще, езжай домой. Как первая электричка придет, так и езжай. Я твоим мамане с папаней сразу сказал – нечего тут молодым. Нам, старичью, уже все одно. А у молодых жизнь. А они не послушались. Ты хоть слушай!

Вик постарался хотя бы казаться спокойным.

– А почему молодым надо уходить? – спросил он.

– Потому что пришли дожди, которые смывают всё. И всех.

Глаза у Старика стали прозрачными и безумными. Он посмотрел на Вика, подавился воздухом и начал тяжело кашлять. С каждым новым звуком Вику казалось, что сейчас из Старика вылетят внутренности. Но они не вылетели. Видно, Вик тоже начал заражаться безумием.

– Вам, наверное, к врачу бы нужно, – сказал он, чтобы разбавить то невыносимое, что окутало их обоих.

Это была нормальная фраза нормальных людей.

Старик махнул рукой и вдруг перестал кашлять. Будто отмахнулся от приступа, и тот послушно отступил.

– Какой врач, Витюнь? Какой теперь врач? Теперь от дома не отойду. А если отойду метров на сто, то в химзащите и с топором.

Далась им всем эта химзащита!

– И ты надень, – велел Старик, сгорбившись. – У твоего бати есть, я сам доставал ему. Для рыбалки. А теперь какая рыбалка? Теперь все пригодится строго по назначению.

– Это кислотный дождь, что ли? – осторожно предположил Вик, собрав в голове все воспоминания о дождях из постапа, о которых читал или смотрел кино.

– Не кислотный. Алый. Смывает всех, кто под него попал, – коротко объяснил сосед. – Кто другой начнет сказки рассказывать – не верь. Я – очевидец. Я своими собственными глазами видел. Прости, Витюнь. Их смыло, а я даже с крыльца не посмел сойти. Прости!

Старик сморщился и полез за огромным носовым платком.

– Как смыло?! – взвыл Вик. – Это ж не цунами!

– Если бы сам не видел, тоже бы решил, что…

Старик не договорил и вдруг посмотрел на небо.

– В дом! – заорал он внезапно сильным голосом. – В дом!

* * *

Вик лежал под одеялом и думал, что зря он послушался Старика. Не пошел бы в дом, понял бы на собственной шкуре, что это за алый дождь. А то только и увидел с крыльца, как толстые струи рвали воздух, а потом растекались по земле темными лужами. Лужи как лужи, только по краю каждой тянулась толстая красная не то тина, не то нитка, не то еще какая хрень. Ну и двух воробьев, забившихся в глубь куста, смыло без следа – это Вик тоже рассмотрел. И это было не просто странно, это казалось бредом. Вот сидят птички на ветке, а вот уже растворяются в струях дождя, как в кислоте.

Старик ушел, как дождь закончился, так и ушел. Велел найти плащ-химзащиту и завтра же сваливать в город. Лучше – на первой электричке.

Вик не мог представить, как он уедет, если никого не нашел. Это казалось еще большим бредом, чем история с воробьями. Бредом или плохо написанной статьей в желтой газетенке. То есть, он не думал, что бывают хорошо написанные статьи в желтой прессе. Но все-таки были уж совсем такие, что хотелось на первых же строчках закрыть глаза или перевернуть страницу.

Он ведь сперва метался по крыльцу, пока шел дождь. Хотел на самом деле выскочить, чтобы проверить, что это за струи, которые смывают всех и все, не прикрытое «химзащитой», но Старик схватил его за воротник. Схватил так крепко, что Вик чуть не свалился, а потом чуть не оторвал воротник. Нитки затрещали.

– Стой, дурак! – бормотал Старик. – Стой, не дергайся! Еще тебе не хватало… смыться.

Сначала он бормотал такую вот чушь слабым старческим голосом, но через пару минут голос налился силой, как колодец темной водой, и слова уже звучали совсем другие. Вик не смог бы их пересказать, но суть теперь жила в его мозгу огненной нитью. Нельзя погибать ни за что. Нельзя делать опрометчивые шаги за край, а хоть и по краю. Нельзя позволять панике выносить себя из реальности в гнилую трясину безумия. Нужно осторожно, проверяя все и вся, пройти путь от незнания абсолютного к знанию. Пусть не полному, но достаточному, чтобы если не вернуть тех, кто исчез, то хотя бы не допустить новых исчезновений. И остаться живым самому. Это самое главное, сказал ему Старик. Если ты растворишься, получится, что родители жили зря.

Вик лежал на кровати и думал, думал, думал. Сперва в голову лезли странные мысли о странных существах, которые, наверное, поселились над облаками и цедят теперь на них свое смертельное для людей алое молоко. Потом начал наваливаться сон. Тяжелый, душный, но ненадежный, срывающийся от каждого шороха. А потом Вик вспомнил Нору. И его почти отпустило.

У Норы была горячая шея и теплые пальцы. Она касалась его щеки губами, тоже, кстати, горячими, и на коже как будто загорались крохотные костры. Нора никого не стеснялась. Ну, вернее, когда была рядом с ним, никого не стеснялась и целовала его при всех. А потом коснулась пальцами подбородка и шеи и вдруг замерла, словно не знала, что делать дальше. Вообще-то, и он, Вик, не знал, что можно сделать на глазах у толпы знакомых с девчонкой, которую не видел два года, но о которой думал при каждой возможности. Он уже не боялся, что она изменилась, и ему будет все равно. Он уже не верил, что судьба разведет их в разные стороны, будто не сводила. Не может такого быть, если людей тянет к друг другу с безумной силой.

Он обнял Нору и прижал к себе до боли. Она опустила голову и теперь касалась лбом его плеча. Зато всего, почти всего остального касалось ее тело. И это было чем-то абсолютно новым и, кажется, счастьем.

Вик уснул. Все-таки уснул, и ему снилась Нора. Как будто она была здесь, на даче. И словно им больше ничего не мешало оставаться вдвоем столько, сколько хочется. Во сне она была еще красивее, чем в жизни. И Вик не сомневался, что она его любит. Любит по-настоящему, до капельки, до ниточки, до выдоха и вдоха. И он ее тоже любил. И прикасался и к ее одежде, и к ней осторожно-осторожно. Как будто иначе они бы разбились или исчезли как утренняя дымка над рекой.

Но чем прекраснее был сон, тем больнее оказалось пробуждение. В прямом смысле больнее. От неудобной позы, в которую он зачем-то упаковал себя. У Вика ныли плечи и бедра, а в голове будто стучал запущенный кем-то метроном. И, конечно, рядом не было Норы. И он, как назло, в ту же секунду вспомнил, что ее больше вообще не было. По крайней мере, в его жизни.

Он разрыдался. Прямо там, на кровати. Кажется, до этого в последний раз он плакал в третьем классе, когда ветеринару не удалось спасти подобранного Виком на дороге котенка. Ветеринар честно предупредил, что у котенка чумка и что его не спасти. А Вик все уговаривал попытаться и совал смятые деньги. Ветеринар пытался. Но у него не получилось. На глазах у Вика котенка начали бить судороги, а потом Вик увидел, как с черно-белой шкурки сползла единственная, наверное, оставшаяся у котенка блоха. На мертвых блохи не живут.

Он все решил, когда утро разбавило ночь и темнота показалась жидким синеватым чаем. Это было твердое решение. Может, странное. Может, таившее в себе миллионы опасностей, понятных и непонятных пока еще. Но оно было принято, и Вику стало легче.

Небо оказалось чистым, холодным и очень высоким. Вик собрался быстро, стараясь не смотреть на родительские вещи. Потому что как только взгляд падал на отцовскую куртку или мамин халат, Вик чувствовал в горле такой комок, что хоть вой. Плащ-химзащиту на чердаке он все-таки нашел, хоть сначала думал, не получится. И отцовские высокие сапоги для рыбалки нашел тоже. Надевать сейчас не стал, упаковал в пакет, а пакет – в большой туристический рюкзак. Хорошо, что у отца все это было. И газовый баллончик, и плитка, и металлический термос, и еще множество походных мелочей.

Вик, стиснув зубы, отсортировал то, что могло пригодиться в первую очередь, и тоже сложил в рюкзак. Остальное оставил на даче в столе, до лучших времен. Или до лучших людей, которые сюда явятся вместо него. Вик вовсе не был уверен, что он вернется. Зачем ему дача? Выть от тоски?

Ему и городская-то квартира была теперь не слишком нужна. Он знал, что придет туда один раз – точно. А насчет остальных очень сомневался.

* * *

На берегу Илга все было неправильно. Трава росла выше деревьев, а деревья торчали карликовыми кронами, упираясь в соседние. И никому не хватало места. Вода бежала, серая, мутная, будто разбавленная грязью и молоком. Вик подумал, что если свалится, то уже не выплывет. Значит, нужно крепче держаться за ветки и стебли и не подходить к обрыву. Ничего, папоротников полно и не на обрыве. Они предпочитают сырые низины, а не песок и высоту.

Вик продирался через кусты и траву, не чувствуя, что под ногами. Кажется, трава и грязь. В одном особенно топком месте грязь обхватила левый сапог как щупальца невидимого чудища, а Вик, не успев ничего понять, вытащил босую ногу и босой же ступней уперся в переплетенные стебли. Боль обожгла. Словно он встал на тлеющий алым уголь. Сначала она коснулась кожи, потом за мгновенье проникла вглубь и расползлась по ноге чудовищными витыми стержнями. Вик застонал и чуть не упал. Хорошо, что держался за ветки. Хорошо, что был готов ко всему.

Он знал, что пользоваться фонарем на берегу Илга опасно, особенно в эту ночь. Но все-таки вытащил из кармана тонкую металлическую трубку и передвинул рычажок. Там, где минуту назад стояла босая нога, извивалась черная гадина. Вик точно не знал, насколько она ядовита. Видимо, не как кобра. Иначе он бы уже не смотрел ни на гадину, ни на укус на ноге. Но, может быть, ему оставалось не так уж долго на все это смотреть. Яд замедленного действия – тоже та еще дрянь.

Вик вытащил пузырек с универсальным противоядием, зубами стянул пробку и сделал большой глоток. Горечь разлилась во рту, но это была знакомая горечь. Нужная сейчас больше всего на свете.

Легче стало через несколько секунд. Боль в ноге превратилась в тонкие подергивающие нити, которые увидеть было невозможно, а вот почувствовать – запросто. Страх тоже куда-то ушел. Вернее, Вик только сейчас почувствовал, до какой степени его скрутил этот страх еще пару минут назад, а теперь и дышать, и шевелиться было почти легко.

Гадину он убил. Мог бы не убивать, но подумал, что встретиться с ней еще раз сегодня – выше его сил. Конечно, их могло быть на берегу много, но Вик слышал, что выползают и нападают на людей только самые голодные, спятившие от долгой бескормицы, а их единицы.

После у него тряслись руки и не хотелось уже ничего: ни цветущего папоротника, ни возвращаться к кордонам. Но он посидел на какой-то коряге, предварительно обстучав ее палкой, чтоб никто не выполз втихаря, руки перестали дрожать, мысли в голове больше не плясали, и глаза привыкли к странноватому освещению пасмурного весеннего дня.

Сапог Вик вытащил и снова смог идти по-человечески. Только теперь смотрел внимательнее под ноги и наступал на сплетения стеблей осторожнее. Он прошел метров двести, когда увидел сияющий на высоте его роста белый огонь.

Не очень-то и большой шар, может, сантиметров пять в диаметре, переливался так, что заломило глаза. Вик подошел совсем близко, осмотрел листья и понял – да, это папоротник. Тот самый, цветущий в одну-единственную ночь на берегу Илга.

Вик вытащил из рюкзака металлическую коробку, надел рукавицы и тихо, но отчетливо произнес стишок-оберег:

• – Илг, храни меня от бед,
• Я – не завтрак, не обед
• Тем, кто бродит по лугам,
• По лесам и берегам.
• Я – не маг и не колдун,
• Не несу тебе беду,
• Память Илга берегу
• Я на левом берегу.
• И на правом сохраню,
• Верю ночи, верю дню.
• Дай, прошу, чуть-чуть цветов.
• Я – слуга твой, я готов.

Такие обереги продавали старушки на вокзалах и у кордона, вместе с семечками и бактерицидным пластырем. В них не очень-то верили, но других все равно не было.

Стишок сработал, потому что ветки с огоньками почти сразу наклонились к Вику, и он осторожно начал их собирать в коробку. Труднее всего было оторвать и положить первый цветок. Видимо, Вик еще не привык ни к запаху, ни к тому свету, который окутывал каждый из них, и они подействовали на него в полную силу. Во-первых, Вик будто ослеп на несколько секунд. А потом увидел не берег Илга, а комнату. Длинную узкую комнату с желто-солнечными занавесками и компьютером на черном столе. Он никогда бы ни с чем не перепутал ее. Это была норина комната, норин компьютер и норины занавески. Однажды Вик стал там самым счастливым человеком в городе, а может и на Земле. О таких историях не забывают. Он подумал, что вот сейчас занавеска шевельнется, и из-за нее со смехом выбежит Нора и начнет рассказывать что-нибудь смешное, а потом затихнет и осторожно прижмется к нему. Вся прижмется, так, что он почувствует и ее руки, и плечи, и – в общем, все. И перестанет думать. Потому что, если рядом такая девушка, думать не хочется и не получается. Хочется заниматься совсем другим. Она опять будет прикасаться пальцами то к его руке, то к губам, то к подбородку. Однажды он с досадой сказал: «Ты любишь меня только руками». А она легко рассмеялась в ответ и ничего не сказала. Может, он правильно угадал?

Но сейчас Нора не вышла. Нора не вышла, а ее комната растворилась, как растворяется изображение на экране, если его выключить. И Вик снова увидел огромный папоротник, усыпанный белыми огнями-цветками, и один цветок уже горел в его коробке.

Вик подумал, что, если каждый цветок будет уносить в такие дали, его надолго не хватит. Он или сойдет с ума, или сядет прямо в грязь и расплачется. Может, зря он пошел за этими несчастными цветками? Ну и что, что им нет цены? Вернее, есть, но столь высокая, что даже страшновато произносить вслух. Вдруг Вику тоже придется за них заплатить куда дороже, чем он в состоянии?

Ежась от страха, он все-таки сорвал второй цветок, но теперь его только накрыло волной сладко-горького аромата, а зрение не пропало, и никаких видений не возникло. С удивлением Вик почувствовал щемящую боль в сердце. Боль-сожаление, боль-тоску о несбыточном.

Остальные цветы рвались еще проще и скоро коробка наполнилась до верха. Вик подумал, что можно было бы прихватить с собой тару и побольше, и в тот же миг ощутил на плече чью-то тяжелую руку. Или лапу.

Он обернулся, не глядя закрывая коробку с цветами плотной крышкой, и подавился криком. На него смотрели желто-зеленые глаза зверя. Зверь стоял на задних лапах и напоминал то ли некрупного медведя, то ли большого волка. Вот только ни волки, ни медведи не кладут лапы на плечи и не усмехаются в лицо человеческими усмешками.

– Илг, храни меня от бед,

Я – не завтрак, не обед

Тем, кто бродит по лугам,

По лесам и берегам, – вспомнил Вик.

Он прочитал это четверостишие и собирался начать второе, но слова, как назло, застряли где-то в горле и не хотели оттуда вылетать.

Зверь выслушал начало стишка, повел носом, будто принюхиваясь к новому человеку, подождал продолжения. Но не дождался и завыл. Он выл грозно и жалобно. Начиная с самых высоких нот и опускаясь все ниже.

Вик почувствовал, что еще чуть-чуть, и барабанные перепонки порвутся.

– Замолчи, – попросил он, понимая всю глупость того, что делает. – Замолчи, пожалуйста!

Зверь замолчал, посмотрел обиженно и вдруг совершенно человеческим движением ударил Вика в лицо. Вик не ожидал удара. Скорее, он ждал прыжка. Или зубов на горле.

Он пошатнулся, проглотил солоноватую слюну. Зубы ударились о губы и потекла кровь. Сейчас зверь почувствует запах крови и окончательно осатанеет, подумал Вик. И вдруг понял, что ему не страшно.

– Серый, кто там? – раздался тоненький голос из-за кустов.

– Вау, – ответил серый.

Вик тоже хотел что-нибудь ответить, но не успел. На берег вышла девчонка лет десяти. На ней были высокие сапоги, куртка и надвинутый почти на глаза платок.

– Привет! – сказал Вик.

Он подумал, что, может, перед ним девчонка, а может – древнее чудовище. Такая ночь на берегу Илга может подарить кому хочешь какое хочешь обличье. Главное, знать нужное заклинание. Это Вик знал всего одно. И то, похоже, не слишком действенное. А девчонка, наверное, знала много. Особенно, если жила поблизости. Местные всегда все знают. Не то, что пришлые.

– Ты чего тут? – не слишком вежливо спросила девчонка в ответ.

– Я шел по берегу, а меня укусила змея, – честно рассказал Вик. – А потом я не умер, но меня поймал твой Серый.

– Серый тебя не ловил, – улыбнулась девчонка. – Если бы ловил, у тебя бы ребра треснули. Все.

– Ну я имел в виду, – начал оправдываться Вик, – что он положил мне лапу на плечо. И дальше я не смог идти.

– Конечно не смог, – кивнула девчонка. – Серый не любит, когда приходят чужаки.

– А кого-нибудь он любит? – невольно вырвалось у Вика. – Тебя, например?

– Меня? – задумалась девчонка. – Вряд ли. Ко мне он просто привык. Я его еще щенком нашла и выкормила.

– Ясно, – кивнул Вик. – Но я не щенок. И меня кормить не нужно. Можно я пойду?

Девчонка посмотрела на него пристально, и он понял, что ничего ей не десять лет. Двенадцать, а то и четырнадцать. Просто она роста маленького и фигуры никакой.

– А это как Серый решит, – сказала она. – Серый, отпустишь? Или заберем?

Глава вторая. Серый Шарик, огненный цветок

У Вика похолодела спина. Он смутно представил, зачем его может забрать Серый.

Серый мотнул головой и вдруг убрал лапу у Вика с плеча.

– Надо же, – удивилась девчонка. – Серый отпускает. Он еще никого не отпускал. Ну, иди. Я слово держу. Наверное, ты добрый. Или умный. Или просто хороший.

Вик осторожно отошел шагов на десять.

– Я не умный. И не добрый. Я просто знаю стишок-оберег.

– Научи, а? – попросила девчонка. – Мы не будем близко подходить. Ты просто научи и иди.

Вик пожал плечами:

– Ладно. Слушай.

• Илг, храни меня от бед,
• Я – не завтрак, не обед
• Тем, кто бродит по лугам,
• По лесам и берегам.
• Я – не маг и не колдун,
• Не несу тебе беду,
• Память Илга берегу
• Я на левом берегу.
• И на правом сохраню,
• Верю ночи, верю дню.
• Дай, прошу, чуть-чуть цветов.
• Я – слуга твой, я готов.

Запомнила? Или еще прочитать?

– Серый запомнил, – объяснила девчонка. – Он все с первого раза запоминает. Хороший стишок. Спасибо тебе.

– Я думал, вам не нужно такое, – заметил Вик.

– Нам всякое нужно, – возразила девчонка. – Ладно, иди. А то привыкнем к тебе. А это незачем. Кстати, Серого зовут Шарик. Запомни. Если еще сюда придешь, назови его по имени. Он будет рад.

Вик кивнул, крепче вцепился в лямку рюкзака одной рукой и в коробку с цветками папоротника другой и пошел вдоль берега туда, откуда пришел. То ли полчаса назад, то ли в прошлом месяце. Время в мирах за кордонами шло в каждом по-своему и трудно было определить, как в этом.

Вик шел и спиной чувствовал, что его провожают. Хотелось прибавить шаг, но он знал, что это опасно. Опасно показывать, что боишься. Опасно носиться по неровной дороге, где и дороги как таковой нет, а между стеблями могут дремать ядовитые змеи и ящерицы. Или еще кто-нибудь, о чьем существовании Вик и не подозревал.

* * *

Дома он так и не привык к одиночеству.

Пришел, сбросил плащ на пол в прихожей, переобулся. И первым делом отправился везде включать свет. Пусть хоть свет горит. Так легче. Можно представить, что родители, как раньше, сидят в большой комнате и смотрят телевизор. Зайдешь – начнут ворчать, почему не спишь. Времени – полвторого ночи.

Времени было на самом деле половина второго ночи. Только до этого, как и до того, что Вик не спит, никому не было дела. Потому что никого не было.

Он залез в душ, смыл с себя все, что смог, сначала горячей водой, потом еле теплой. Подумал, что уже третью (вроде бы) неделю не ревет просто так, когда видит родительские вещи. Повзрослел. Или привык. Или просто смирился с тем, что бесполезно.

Это в детстве можно было реветь, в детстве слезы могли избавить от многого. От скандала. От наказания, которое заслужил. От нелюбимой еды.

Хотя нет. От наказания слезы особо не спасали. Просто так легче было терпеть.

Вик ненавидел себя плачущего, но иногда ничего не мог поделать. Слезы текли сами, прорываясь из самой глубины.

Чтобы не слишком долго рассуждать о слезах и не разреветься не ровен час, Вик включил ноутбук. Махровый халат с широкими рукавами слегка мешал привычным движениям, зато в нем было тепло и мягко, почти как под одеялом.

Программа загрузилась быстро, Вик зашел в свой аккаунт и привычно начал набирать ночной пост. Он часто писал ночью о том, что с ним случилось днем. Ночью люди становятся куда более впечатлительными. И легче верят. И проще решаются на странные шаги. Например, отправиться за кордон с проводником. Вик уже знал, что среди проводников он лучший. И его подписчики знали. И еще много кто. Сперва это приятно щекотало самолюбие, потом стало все равно. Лишь бы платили. Лишь бы платили, читали, подписывались, ходили с ним через кордоны или заказывали что-нибудь с той стороны и снова платили. Иначе ему было не выжить.

Но они подписывались, читали и платили. И даже влюблялись. Когда ему в первый раз написала девчонка, что он самый храбрый и самый умелый из всех ее знакомых, он ошалел и рассмеялся. Но она не отставала и продолжала писать каждый вечер. Судя по фотографии, она была ничего себе, но он любил Нору. До сих пор любил. Правда, Нора его больше не любила. Она так и сказала ему: прости, это бывает. Сначала любишь-любишь, а потом раз – и уже нет. Вик сперва не поверил, но она перестала писать, и звонить перестала тоже. Он не любил, когда она звонила, потому что звонят обычно по делу, а поболтать пишут. Или это Вик сам придумал? Может, зря он сказал ей, что не нужно звонить? Или при ней переписывался с другими девчонками зря? Но неужели она не понимала, что это ничего не значит? Не дура же она?

Вик опять вспомнил, какими были ее руки, когда прикасались к нему, и вдруг разозлился. А вот пойдет сейчас и встретится с той, из сети. Что ему теперь, всю жизнь рыдать над разбитой любовью? Может, там и не было никакой любви! Может, Нора играла в него, как девчонки помладше играют в своих медведей и котов Басиков! Фиговый из него получился кот Басик, вот она и ушла.

Девчонка из сети встретиться согласилась сразу. Правда, сказала, что у нее есть парень, два метра ростом и красавец как какой-то актер, но этот ничего не меняет. Она встретится с Виком. В конце концов, она недавно приехала в их город, и у нее почти нет друзей.

Вик написал, что будет ждать ее завтра в шесть вечера в кафе «Бургер-шок» и быстро попрощался. «Бургер-шок» было хорошим кафе. Не слишком дорогим, но и не совсем дешевым. И там стояли удобные кресла. И можно было хоть обедать, хоть пить кофе в любое время. И еще Вик знал, где там запасной выход. Это тоже играло не последнюю роль. Придет девчонка со своим двухметровым парнем, и на фига такая история Вику? Вот именно.

Он еще посидел немного в сети. Набил пару комментариев старым подругам и, не дожидаясь их реакции, выключил ноутбук. Ему хотелось спать. И чтобы не снилась разная фигня. И не вспоминалась змея и берег Илга. И тот Серый не вспоминался тоже. Он знал, что для этого нужно делать. Что всегда помогало.

Он представлял, как они с Норой едут вдоль зимней набережной. Вокруг снег, внизу лед, троллейбус заносит перед остановками. И после остановок заносит тоже. А они сидят рядом и держатся за руки. И все.

С той, первой девчонкой, написавшей ему, Вик так и не встретился. Но писать стали часто. И девчонки, и парни, и взрослые. Только девчонки предлагали встретиться и прочую фигню, парни просили, а то и требовали принести из-за кордонов что-нибудь уникальное, чего здесь днем с огнем не сыщешь, а взрослые, чаще всего, просили отвести их туда, куда дорогу знал только Вик. По крайней мере, он единственный знал дорогу – раз, вернулся – два и написал об этом в своем блоге – три. Взрослые шли за своими детьми. Парни хотели стать круче всех. А девчонкам мечталось о большой и чистой любви. Иногда Вику выть хотелось, до чего все были одинаковыми.

Первый заказ он взял с опаской. От аванса отказался – вдруг ничего не получится. Но все получилось, и денег ему заплатили даже сверх обещанного. Отводить людей за кордоны он не любил, но это стоило дорого, очень дорого. На эти деньги можно было купить самое лучшее снаряжение. И спокойно жить какое-то время, без переходов туда-обратно и без заказов. Поэтому проводником Вик иногда работал. Но только для взрослых. Ни детей, ни подростков не водил никогда.