У черта на куличках бесплатное чтение

Я твое царство огнем сожгу, пеплом развею.

Русская народная сказка

Я утверждаю, что мой очередной опус – вовсе не рассказ о какой-то там мистике или религиозной мистификации. Я утверждаю, что это сложный, или многоплановый, чистый и запутанный рассказ о любви.

Д. Д. Сэлинджер

Начало

Как все началось, помнит только Вода. На исходе безвременья великое предвечное Море отступило, и из него на песок вышел первый Колдун. Он принес Огонь. Огонь был свиреп и безжалостен, как первозданный мир. Он был неуправляем. Колдун желал подчинить Огонь, но тот не хотел служить ему – пепел и дым шли подле него. Тогда человек отправился к Воде узнать, как заставить Огонь покориться. Холодное, притаившееся во мраке Море шептало ему о жертве, и Колдун отсек палец руки и бросил его волнам. Кровь обагрила соль и камень. Два дня и две ночи ждал он на берегу ответа у Моря. Два дня и две ночи Море молчало. Но на рассвете третьего дня, в глубине, откуда поднимается солнце, родился Змей – слабый, как ребенок, и сильный, как сын стихии. Море отдало дитя Колдуну, и тот заточил Огонь в нем.

Змей рос подобно дереву, зверю и человеку: долго, дико, подневольно. Он слушался слова, но сам не мог говорить. Когда он сказал Колдуну: «Ты мне никто, я сильнее тебя и не желаю служить тебе», – тот проклял его молчанием, чтобы Огонь в нем не знал голоса. Немое дитя не в силах было ни возразить, ни подчиниться, раздираемое на части запертой в нем стихией – ее возмущенная ярость жгла леса и луга, превращая поля в пустоши, а камни – в угли. Но как ни пыталось пламя обжечь Колдуна, ничего у него не выходило: кожа человека, расцветая лепестками легчайших ожогов, к рассвету вновь становилась белой. Тогда сила Змея обрела руку и разум, но не сердце. Сердце его горело Огнем, мечтая о свободе. Ночью, пока Колдун спал, измученный снами и явью Змей вернулся к Морю – волны жгли ему ноги, не слыша голоса. И он покорился. Змей научился служить Колдуну, спускать Огонь и сдерживать его, и с каждым днем его свирепая сила, послушная чужой воле, слабела.

Остановить Змея могла лишь Вода – проклятье, что лилось с неба, окружало удушливым белым туманом в низинах, таяло под ступнями росой и снегом, жгло, разъедая кожу, впиваясь в тело гнойными язвами. Колдун наложил чары на одежды Змея, чтобы злая влага не ранила его, но в ненастные дни в их доме никогда не гасили очага – зверь погружался в огонь, и тело его облепляла искрящаяся рыжая мошкара.

В первый сухой день поздней осени Змей отправился в Лес к Дереву – жечь всяк облетающий лист, не касаясь Огнем ни одной из ветвей. «И держись подальше от людей!» – повелел Колдун, застегивая на нем плащ и надевая на голову капюшон, чтобы прячущиеся в кронах капли не кусали его. Змей кивнул, обещая исполнить наказ, и скрылся в темнеющей глубине. Там он беспечно резвился с ветром, разевая тихую темную нору рта и радуясь своей привольной игре. Он жег только-только отрывающиеся листы, листы, ложащиеся к самым корням, ловил их силой своей близко-близко к запрету, пока не услышал далекие крики среди безграничной тишины.

Люди были в Лесу, забирая у него то, что он им давал. Неразрывно связанные между собой, они звали друг друга гулкими голосами. Змей хотел послушать их, только послушать. Бесшумный, вне тончайшей паутины имен, он крался среди сырых стволов все ближе и ближе.

Женщина с выцветшими волосами уходила из Леса ни с чем, проклиная дождь и голод, наполнявший пустой живот страхом. Змей слушал ее жалобы в тайнике между рыхлых стволов, щипавших его водой. Стая тощих волков кружила поблизости, втягивая в ноздри запах пришелицы, гневившей Бога роптанием. Лес дарил своим детям мясо случайной жертвы и право выпустить из него ослабевшую душу. Звери ринулись к Женщине, но Змей укрыл ее за стеной Огня, испугавшего волков сильнее, чем голод. Когда пламя угасло – она выскочила из круга золы и бросилась прочь.

Женщина бежала сквозь Лес, не разбирая дороги, разрывая одежды о колкие обломки мертвых стволов, валилась на землю и поднималась вновь. Ее ожоги и слезы призвали охотников, явившихся убить Демона. Сила Змея не была безгранична: прогорая, Огонь оставлял его – отрекшегося – беззащитным. Люди вонзали в Змея острые палки и бросали камни, загоняя исчадье Ада к скалам, где, сорвав с него плащ, скинули в темное ущелье, обрекая на долгую мучительную смерть в сырости.

Колдун искал день, искал ночь, пока жители деревни не рассказали ему о чудовище, замурованном ими в пещерах. Он отправился к скалам, проворно карабкаясь вверх, оставляя кровь на камнях, что впивались в ступни и ладони. Волосы бились в глаза. Ветер слепил потоками ледяной воды. Силой своей Колдун сдвигал валуны, но нигде не мог отыскать Змея. Морозная ночь расползлась по земле, как слизь, и черная стылая тьма пожрала душу Колдуна. Он звал отчаянно, умоляя откликнуться.

Эхо несло его голос по ветру.

Колдун заглянул в бездну, чтобы увидеть там, под толщею мрака, призрачный свет Моря, укрытого веками. Змей был прозрачен, как саламандра, выгоревшие вены вились у него под кожей пересохшими прутьями, все его пальцы, кроме одного, почернели. Он был неподвижен.

И тогда Колдун познал страх.

Он спустился на дно сырой темноты, поднял Змея с камней – тот повис у него на руках, ускользая из них, будто пойманная волна. Колдун снял Проклятие, чтобы Змей никогда больше не был безмолвен, и тот разомкнул уста воем глубинных рыб.

Эхо несло его голос по ветру.

В сердце Колдуна родилась жалость – острая, как игла с серебряной нитью, в сердце Колдуна родилась злоба – беспощадная, как камень, летящий в ребенка. Он ходил за Змеем три дня, лечил его пламенем и дымом целебных трав, а когда зверь обрел силу, первое, что приказал Колдун: уничтожить деревню. Змей уже не умел возразить и сжег каждый дом, сарай и святилище, но не тронул ни одного человека. Ужас наполнил сердца людей – обескровленные, они понесли весть по свету о страшном чудовище, что пожрало Огнем их дома.

Но то была ярость Колдуна – не Змея.

Побег

Вода дрожит на стекле, как чужая слеза, капли собираются вместе, ползут друг к другу, грозят сообща. Яд над головой, словно голова – в пасти змеи. Страшно коснуться ее даже здесь, с этой – сухой – стороны дождя. И глаз не отвесть. Ждать, что ужалит. И ведь жалит.

Шего отпрянул от окна, ошарашенно прижимая пальцы к обожженной коже, – острые капли пробили щеку и с шипением испарились. Крола опустил стекло, чтобы выбросить фантик от леденца, сидевший позади него змей успел проводить взглядом цветной бумажный комок, прежде чем вода обожгла лицо. Рае, до того пребывавший в состоянии глубокой мрачной отрешенности и больше напоминавший морок, нежели человека, среагировал на болезненное шипение у себя под боком и ветреный шум в салоне, приказав водителю:

– Закрой!

– Да я на секунду только.

У Кролы всегда доставало совести для оправданий.

– Черт бы тебя побрал, о чем ты вообще думаешь?

– Вот только не надо сразу бросаться проклятиями, уже закрываю.

У Кролы всегда доставало ума для своевременного согласия.

Рае посмотрел на Шего – тот почувствовал его взгляд кожей, словно был облучен им.

– Покажи! – потребовал Рае.

– Нормально все, – огрызнулся Шего и мазнул пальцами больное место, растирая пятно золы.

Потом извернулся, вытаскивая из кармана коробок, показал скулу длинному узкому зеркалу над лобовым стеклом (игнорируя белый слепой взгляд провидца и внимательный черный взгляд колдуна), спичка вспыхнула в когтях, и Шего поднес ее к поврежденной щеке – золотое сияние пламени облепило края ранки и, нагорая, стянуло ее.

Рае пристально следил за его поспешным самолечением, но змей делал вид, что не замечает этого, пряча спички обратно.

– Ты не должен бояться.

Голос колдуна, участливый и непреклонный, лег на плечо, как ладонь, и зверь, пропустив ремень безопасности сквозь кольцо сложенных пальцев, пробурчал куда-то себе в колени:

– Я и не боюсь.

Рае вытянул руку и хлопнул провидца по плечу: «Дай воды», – тот нагнулся к бардачку и вытащил пластиковую бутылку. Колдун открутил крышку и наполнил салон гремучим шипением растревоженной жидкости. Змей посмотрел на эту бутылку, как на бомбу, и нервно подвинулся, стиснув колени и челюсти. Пузыри, выступившие под пальцами Рае, пугали и притягивали Шего. Наконец этот невозможный стрекот стих, и человек сделал глоток отравы, а потом еще один.

Зверь отвернулся к окну.

– Почему у меня не растут волосы, а у тебя растут? – спросил Шего когда-то, еще совсем маленький, больно и нежно дергая Рае за темные прядки.

– Потому что ты не человек.

– Как это?

– Просто.

– Кто же я?

Колдун приложил палец к родинке за ухом у Шего, как бы включая его.

– Змей.

– Но ведь у меня одна голова, а не три.

Зверь передернул плечами так, что будь у него три головы – две скатились бы на пол, как кожаные мячи. Рука Рае слетела.

– И у меня нет ни чешуи, ни хвоста, только когти одни, но ведь пальцы – почти как твои, – он сжал запястье колдуна, предъявляя тому в доказательство их же руки, – а один так совсем человеческий.

– Это старые сказки, где ты их слышал?

– Рэда рассказывала.

Рае подхватил змея – тот повис у него на руках – и усадил к себе на колени.

– А кто ей разрешил? – разозлился колдун, но Шего молчал, прижав руки к бокам, как упрямая птица – крылья.

– Я просил ее.

– Когда?

– Когда тебя не было.

Вечером Рае отчитывал ведьму: «Ты что, совсем дура?» А она ему: «Вас тогда долго не было, и он перестал спать, подходить к огню, слонялся по дому, все больше у входной двери, что мне было делать?»

– И часто она тебе басни рассказывает?

– Нет. Почему ты сердишься?

– Я не сержусь.

– Но ты не отвечаешь мне, а только злишься из-за ерунды.

– Это ерунда для тебя?

– Что? Сказка о трехголовом чудище, которым ты меня крестишь?

– Ты не чудище.

– Не трехголовое.

Змей стукнулся лбом в грудь хозяина, и слова его провернулись в колесе пустоты между ними.

Однажды Шего трясло мелкой дрожью, и Рэда спросила: «Что случилось?» Но змей не ответил. Она потянулась к нему – Шего отпрянул и бросился наверх, перескакивая через ступени. Закрылся в комнате. Упал на кровать. Когда вошел Рае – отвернулся к стене. Колдун сел рядом. Они оба молчали.

– Мы ведь никто, – не выдержал зверь. – Просто батарейки, которые легко можно выбросить, если перестанем работать.

– Нет, все совсем не так, мы обручены, это кровный союз.

– Это только красивые слова, а по сути – простая сделка, чтобы завладеть силой.

Рае смотрел на Шего, повзрослевшего за один день, и ему было жаль времени, когда змей чаще смеялся и больше верил ему.

– Ты вечно повторяешь, что я не должен бояться, но как можно не бояться? У меня есть сила, но у нее же – равная слабость. Я видел, что такое вода и что мы перед ней.

– Мичера жалок и слаб, он не смог совладать ни с чужим огнем, ни со своим гневом.

– Не смог совладать с гневом? – Шего резко сел на постели и отполз в угол, подальше от Рае, откуда начал шипеть на него, как настоящий змееныш. – Он же изуродовал Киру! А вы позволили. Позволили безумцу нарушить закон и держать свою бракованную игрушку в клетке. А Киру живой, ты понимаешь это? Он живой, как любой из нас, почему же вы не защищаете его? Да что вы вообще о себе думаете? Ищете зверя вместо того, чтобы судить хозяина!

Рае слушал, проворачивая на безымянном пальце серебряный наперсток, скрывавший змеиный коготь под ним.

– В этом мире всегда прав господин. Хоть, помяни мое слово, Киру сам за себя еще отомстит.

– Как? Что он может сделать против колдуна, пришитый к нему силой изначального договора? И вообще… спросил кто-нибудь первого змея: хотел он появиться на свет? И последнего – кто спросит?

– Что за мысли у тебя? – нахмурился Рае.

– Почему мы не можем уйти?

– Куда?

– К людям.

– И что мы будем там делать? – Рае поднялся и подошел к двери, теперь и он злился. – Морочить им головы, чтобы тебя в пруд не бросили, а меня на костре не сожгли?

– Я хочу быть человеком! – выпалил Шего и тоже вскочил с кровати.

– Ты не знаешь людей!

– Рэда – человек. Зэй – человек. Ты – человек.

– И что? Ты разве перечислил святых? И при этом воображаешь, что где-то там отыщется кто-то еще лучше? Ты когда в Ад спускался – глаза закрывал, что ли?

– Тебе легко говорить, ты-то не чудище.

Колдун обхватил лицо змея и сжал на щеках пальцы, чувствуя чужие зубы под кожей.

– Да неужели? – прошипел он с такой яростью, что напугал Шего. – Я забираю жизни и у детей. И кто я, по-твоему, если не чудище? А?

Зверь вцепился в руку человека, заставив ее разжаться.

– Я не стану палачом, вы не заставите меня! – убежденно заявил Шего, по щеке побежала тонкая ниточка черной крови, выпущенная острым наперстком колдуна, и эта ниточка не была настолько уверена, как обладатель лица, по которому она стекала.

– У тебя нет выбора. Его просто нет. Как у волка, который никогда не сможет есть сено.

– Только потому, что во мне огонь? – змей перехватил руку хозяина в молящем жесте, в поисках защиты и утешения, но не получил ни того ни другого.

– Огонь – это и есть ты, – Рае сжал маленькую ладонь, но она уже слишком хотела выскользнуть.

– Кто же я без него?

– Этого тебе никогда не узнать.

Рае ослабил пальцы на пластике, раздался зычный хлопок – змей вздрогнул и стиснул веки, прикусив их как губы. Колдун закрутил крышку, положил бутылку на сиденье между ними, и та, откатившись, стукнула Шего в бедро. Зверь брезгливо повел плечом – шея и скула отозвались волной на это движение – но проклятую бутылку, которая холодила и жгла ему ногу, не скинул, как ему ни терпелось, все же сдержался, лишь попросил устало:

– Я знаю, что заслужил, чтобы ты на голову мне ее вылил. Но, прошу тебя, убери это.

– Ты не должен бояться.

Змей сбросил чертову бутылку на пол, к ногам хозяина.

– Должен, еще как должен! А ты бы не боялся? – он посмотрел в глаза Рае, требуя ответа.

Колдун молчал, и лицо его было такое закрытое, такое непроницаемое, такое холодное.

– Зачем мы здесь? Сколько уже времени этот кошмарный дождь не прекращается? Чего ради ты усадил меня в это корыто?

– Корыто? – сквозь зубы прошипел провидец и любовно погладил руль, приговаривая: – Не слушай его, милая, не слушай, хорошая.

– Я могу попасть куда захочу, – настаивал змей, – не замочив рукава, спусти же меня с цепи! Зачем ждать, когда сырость мне кожу разъест? Вода сильнее. Страшнее. И ты – сильнее. Пьешь ее передо мной, все бахвалишься, что ты человек, пока я, чудище, дрожу тут… как осиновый лист. Чем это лучше Острога? Отдал бы меня стерхам – и делу конец.

Шего буравил Рае взглядом – черные-черные зрачки синих-синих глаз горели бессильной яростью, словно мертвые звезды. Рельефная кожа сиденья вокруг колдуна начала пузыриться и плавиться, дым и омерзительный запах паленого поползли по салону.

– Э-э-э, люди! – Крола, поглядывавший на них в зеркало, завертелся – белые пустые глаза провидца метались туда-сюда, как крошечные шарики.

Он протянул свободную руку, бессильно обмахнув веером пальцев коптящее сиденье:

– Вы чего, мать вашу, творите?

– Устанешь чистить, – пригрозил Рае, не обращая внимания на провидца.

Змей тоже не обращал внимания на провидца – он рычал от злости.

– Пить могут все, – сухо добавил колдун.

Крола попробовал опустить стекло, чтобы выгнать сгустившуюся вонь, но окно захлопнулось так, что ни кнопки, ни ручки не смогли вновь открыть его. Провидец ударил по рулю.

– Черт бы тебя побрал, Рае, ты испоганил мне всю машину, а теперь еще велишь задохнуться от этого смрада?

Колдун не ответил, оценив, на чьей стороне Крола, и сказал Шего:

– Некоторые только это и могут. Так выпало.

Но змей устал от предначертаний.

Выпало. Словно снег судьбы.

Он усмехнулся себе под нос – язва на языке не рассасывалась.

Дым исчез.

– Что смешного? – спросил колдун.

– Тебе не понять, – ответил зверь и сжал кулаки, уставившись перед собой.

Щетка волос на затылке провидца уперлась тому в складку на шее, и, глядя на нее, Шего вспомнил о топоре палача.

– Вечно ты мне все запрещаешь, – сказал змей и втер ладони в грубую ткань штанов.

Колдун проводил усталым взглядом это скольжение, поднял с пола бутылку, бросил на пустое сиденье впереди и вернулся к своим бумагам.

– Я всегда позволял тебе больше, чем когда-либо было можно.

– В твоем мире – не в моем.

Тьма подступала сверху и снизу, смыкая в пасти серую полосу горизонта. За окном изредка мелькали плоские черные шары деревьев и углы домов, что были ниже этих деревьев, тут же сменявшихся бесконечными угрюмыми лентами леса. Шего уперся локтем в стекло, поджав подбородок – ладонью.

Дверь била в локоть, ладонь – в лицо.

Прошла вечность, прежде чем их путь подошел к концу. Сотни смазанных унылых картин пронеслись за окнами, пока мгла не стерла границы, выеденные деревьями. Дождь все не прекращался, капли летели в свете фар, как отблески хвоста кометы, высекая фальшивые искры. Это странным образом успокаивало. В конце концов машина остановилась, и вода повалилась плашмя.

Кончилось волшебство.

Крола выдернул ключ зажигания, бубенцы брелоков зазвенели у него под ладонью, но Шего боялся покинуть ставшую привычной безопасность салона. Провидец достал из бардачка зонт, больше похожий на сверток с чьей-то отрубленной рукой. Шего украдкой поглядывал на колдуна, баюкавшего в ладонях трубку из скрученных бумаг. Змей не смел повернуть голову, чтобы только Рае его не заметил, и смотрел тайком, загоняя зрачки в самые уголки глаз (так близко к кости, что становилось больно), но ничего не видел, только темное пятно – след один. Колдун застегнул пуговицу на пиджаке и передал бумажный ворох провидцу – тот спрятал его в бардачок. Замок защелкнулся. Змей тоже стал готовиться к выходу и вынул из мешка заговоренные плащ и перчатки. Тихий Рае ему совсем не нравился. Колдун приказал Кроле: «Проводи его», – и вышел в ночь. Холодная сырость дохнула в лицо – у Шего защипало щеки, но еще сильнее защипало внутри, и ему страшно захотелось безропотно последовать за своим хозяином в мокрую темноту. Дверь за Рае захлопнулась слишком быстро, зверь успел лишь скользнуть ладонью по сиденью, попав в тепло на рельефной коже, где только что был этот ледяной человек.

– Ну как, готов? – спросил Крола.

Шего покачал головой, надел плащ и вылез под дождь.

Избушка на курьих ножках

Шего потянул на себя дверь не дома, а недоросля какого-то, – та упрямо не поддавалась: расшатанные зубы косяков не позволяли ей встать на место, тоненькая щелка обреченно зияла, словно резаная рана, куда темно проглядывало сырое мясо отравленной ночи.

– Не мог бы ты сделать свое пламя безвредным? – поинтересовался провидец, посматривая на пылающую ладонь, которую змей выставил перед собой.

– Интересно как? – удивился Шего.

– Ну, не знаю, как в лампе, – Крола пожал плечами.

– Но и от свечи дом может сгореть.

– Постарайся все же нас не спалить, ладно?

– Да уж постараюсь, – рассердился змей и другой рукой провел по стене, пальцы соскользнули с плотно подогнанных друг к другу бревен. – Черт, тут что – все из дерева? – спросил он то ли у мрака, то ли у провидца и, сжав кулак, погасил пламя.

Во внезапности темноты, будто наступившей на глаза, Шего стукнулся обо что-то и сразу разжег между пальцами спасительного светлячка – не больше капли. Нога наткнулась на чемодан, оскал которого походил на вой, вываленные волчьи языки перекрученных одежд вяло обвивали этот жалкий гроб.

Змей продирался сквозь разворошенный дом. Повсюду его сопровождали тоскливые лики шкафов с изувеченными дверцами и поломанными замками, старые тряпки, сапоги, бутылки, бесформенные тюки подушек и матрасов, в которых мыши спасались от холода. Газеты, газеты, газеты. Их так легко было сжечь. Змей прижал к себе светившуюся руку.

Низкая лестница с вывороченной нижней ступенью вывела его в крошечную каморку с дверью в каждой стене: одна была заперта на тяжелый замок, другая – снята с петель и оставлена лежать на пороге, как могильная плита, третья – скрывала тесную комнату с нависшим над самой головой деревянным настилом.

– Что это за место? – тихо спросил Шего.

– Очень старое, – задумчиво произнес Крола, кисло оглядев комнату. – Поищу дров. А ты давай поаккуратнее тут.

– А ты – там, – змей кивнул в черноту за дверью.

– Провидцу тьма не помеха, – усмехнулся Крола и скрылся где-то во мраке.

Змей переступил порог – низкий проем заставил его поклониться. Комната была бы просторнее, если бы не огромная печь, сделавшая ее тесной, как какой-нибудь раздувшийся и мешавший всем остальным о́рган. Слева висел умывальник, раковины под ним не было, чтобы рассмотреть это, Шего пришлось поднести огонек опасно близко к конструкции. Вдруг где-то в оставшемся мраке грянул гулкий шлепок, и тут же подле той капли взорвалась еще одна. Змей резко отдернул руку от умывальника – от неожиданности огонь у него в ладони подпрыгнул, как вспышка молнии, – он стиснул пальцы, но сияние уже открыло взгляду кровать с прогнившим матрасом, на который сверху – сквозь дыру в потолке и крыше – плевала вода. Первое, что захотелось Шего: сжечь дом дотла и пепел развеять. Но правда заключалась в том, что между нескончаемой жижей снаружи и парой капель внутри выбора на самом деле не существовало.

Ты не должен бояться. Не должен бояться. Тебе просто нельзя бояться. Хватит бояться. Никогда больше не бойся.

Заклинание не действовало – страх не уходил, омерзение тоже, росла одна злость.

Шего отступил от кровати поближе к печи, заглянул в источавшую каменный холод дыру за заслонкой, подтянул рукав до предплечья и позволил огню охватить всю руку. Кирпичи откликались на позабытый зов пламени неохотно, как бы отталкивая его, словно не желали вспоминать. Крошки золы, сажи и глины на чугунной плите были похожи на землю Пустоши. Змей потер соринки горящими пальцами.

Крола, прижавший к груди трухлявые дрова, неуклюже внес их и себя в комнату и сбросил ношу возле подтопка – грохот взметнулся в тишине, как мука, в которую угодило сито. Шего, колупавшийся в печи, стукнулся о каменный свод.

– Что ты делаешь? – спросил змей с укоризной, растирая затылок свободной рукой.

– Дров принес.

Шего поднял одно полено – отсыревшее дерево зашипело в пальцах, обжигая кожу. «Терпимо», – подумал змей. И через мгновение у него в руке вспыхнул факел, восхитительное потрескивание которого отодвинуло зловещий шум дождя. Шего сложил в печь дрова – в три ряда, одно к другому – они тут же схватились, и в комнату клубами поплыл дым.

– Ох ты ж! – вскрикнул Крола, подскочил и выставил две заслонки в трубе.

Черные крошки сажи осыпали лицо, но едкий туман все равно лился в комнату, подобный духу, что не знает дороги домой.

– Засорилась она, что ли? – произнес провидец.

– Кто? – Шего жадно втягивал дым в легкие.

– Труба! Щас придется всю иллюминацию выключать – не на улице же мне спать!

– Погасить огонь? – ужаснулся змей.

– Ну а как?

– Погоди, дай ей прогреться, уйдет дым, – пообещал Шего и направил пламя с ладони в трубу.

– Посмотрю снаружи, будет ли тяга.

Провидец снова ушел, оставив за собой вереницу мокрых следов. Округлые блестящие пятна воды и осклизлые комья грязи переливались на полу закатными отсветами огня. Змей стянул с руки вторую перчатку, спрятал в карман плаща и плащ снял, бросив комком на спинку покореженного стула, потом подставил обе ладони чудесному сиянию, питая им все тело. Труба прогрелась, и призрачный дым свободно потек на улицу. Треск горящих поленьев принес покой, так что Шего уже не замечал размеренного клацанья капель.

– Ну чего, перестало вонять?

Змей вздрогнул: в этот раз провидец вошел так тихо, словно весь он был только голос.

– Спать ложись, – распорядился Крола и сам сонно потянулся. – А я осмотрюсь немного. Давно я тут не был.

Шего снилась Пустошь. И Рэда. В сияющих белых одеждах. Она стирала после зимы огромное алое одеяло. Мутная пена щелока плыла по тазу, собираясь полумесяцем у самой кромки, липла на ткань и кисти ведьмы, покрывая кожу тусклым серебром разводов-браслетов. Рэда вытерла лоб тыльной стороной ладони, оберегая лицо от мокрых пальцев, собрала мешавшие пряди. Солнце било в глаза, обжигая смуглую кожу и выгоревшие волосы, от старания и яркого света она хмурилась – крошечные морщинки белыми лучами расходились вокруг глаз и совсем исчезали, стоило только лицу разгладиться.

Морщины же Рае никогда не уходили. С каждым днем они становились все глубже, а в той, что залегла, как расщелина, у него между бровей, Шего думалось, можно спрятать крыло крошечной птички. Как-то он даже пытался. Много часов змей хранил невесомый расписной листок мертвой бабочки, найденной в Заводи, он хотел показать удивительное существо колдуну и вбежал в хозяйскую комнату, но Рае крепко спал – тревожная складка у него на лице лишь слегка расправилась. Шего тихонько крался к колдуну, между шагами – пауза, когда он вбирал в себя малейший шорох, мельчайшее колебание воздуха, но Рае не шевелился, укрытый пурпурным пухлым щитом, поверх которого лежали две его жилистые руки. Змею казалось, что это на треть отсеченное, суровое и торжественное тело плавает в море собственной крови. Склонившись над казненным, Шего боязливо и спешно сморгнул жуткое видение, сердце его дрожало, он жадно вслушивался – дышит ли Рае – пока когти сжимали сухое тельце насекомого.

Темная змеиная тень нависла над колдуном. След от руки отразился на спящем лице серым пятном. Ломкие крылья коснулись кожи, и… невесомый укол разбил чуткий сон. Рае открыл глаза. От неожиданности змей сжег свой подарок у него на лице. Колдун ударил себя по лбу, как будто его укусил комар, и прохрипел:

– Что ты делаешь?

Шего уставился на него и не мог вымолвить ни слова.

Рае тем временем сел на кровати, рассматривая пепел в руке, – он морщился, касаясь лба кончиками пальцев.

– Что ты делаешь, Шего?

Змей наконец перестал ошарашенно глазеть на него, но так и не смог выдавить ничего вразумительнее, чем:

– Я только хотел узнать.

– Что?

– Ничего.

– Буду ли я выглядеть как поп, причастивший лоб раскаленной просвиркой?

– Что?

– Ничего.

Колдун поднялся с кровати, откинув одеяло, и подошел к тазу с водой, стоявшему на столе возле окна. Он склонил голову, вглядываясь в свое подгоревшее отражение, протер переносицу мокрыми пальцами и сказал:

– Я не спал вечность.

– Прости меня, я не подумал.

– Ты никогда не думаешь, – Рае умылся, снимая с лица обрывки короткого сна.

– Зато ты думаешь слишком много, – выпалил змей, усталость колдуна отзывалась в нем и тоской, и яростью. – Даже во сне тревога так сжимает твое лицо, что они никуда не уходят.

– Кто? – недоумение влажной пленкой переливалось на коже Рае, стекая на рубашку прозрачными каплями, темневшими на светлом полотне.

– Морщины.

– Ты издеваешься, что ли? – колдун очертил подбородок ладонью, стирая лишнюю воду.

– Ты стареешь, неужели ты не видишь? Ты же стареешь.

– Может, мне намазать лицо маслом, как женщине?

– Это совсем не смешно! Ты теперь можешь умереть.

– Что за бред? – Рае откинул полотенце, которым вытер лицо, на плечо.

– Я принес тебе бабочку, мы нашли ее с Эркой в Заводи. Она не шевелилась, я не смог ее разбудить.

– Иногда я тебя совершенно не понимаю.

– Я просто хотел показать тебе… – смутился змей.

– Тебе нужно лучше себя контролировать.

– Ты не шевелился под этим проклятым одеялом.

– Боишься, что я умру?

Шего не ответил.

– У меня есть еще время. И тебе не придется отправляться за мной, когда это время закончится. Забудь об этом.

– Не придется? И как ты сможешь их остановить?

– Я жив, ты тоже, к чему эти вопросы?

– Ни к чему. У тебя лицо обожжено, принесу мазь.

– Не стоит, и так затянется.

Но змей уже вышел за дверь.

К утру дождь успокоился, серая пыль наползла в дом вместо света, в ее мутном мареве все внутри казалось уродливым и унылым. Крола встал первым, тем более что никакого отдыха ему так и не перепало. Спать на сундуке – лишь маяться, прожариваясь на томительном вертеле бессонницы и изредка попадая в хлипкие топи забвения.

На рассвете провидец осторожно сполз с лежака и попытался распрямиться: он кряхтел, силясь вернуть остов телу, и тихонько присвистывал, затягивая воздух сквозь зубы, – этот болезненный звук мешался в нем с проклятиями в адрес чертовой развалюхи, что в равной степени относилось и к сундуку, и к дому, и к самому Кроле. В конце концов провидец проиграл в борьбе с собственным телом за прямую спину и присел отдышаться на краешек стула.

Шего все еще спал. Его располосованная сажей пятка светлела в печи, как бельмо на глазу. Ночью провидец даже испугался, решив, что змей удрал куда-то, как заяц. В комнате его не было, в доме тоже. Крола выкрикивал его имя, пока Шего не промычал в ответ что-то непонятное – звук шел из печи, где забравшийся к углям змей спал тише, чем язык в горле мертвого колокола.

Отдышавшись, Крола попробовал вытянуться еще раз, прижал к боку ладонь, вправляя изгиб, и наконец распрямился, поднялся со стула и вышел из комнаты. Плаксивый скрип половиц преследовал его по всему дому. Он открыл дверь – отсыревшее дерево будто приклеило к пальцам мокрый плешивый бархат. Провидец брезгливо вытер руку о рубаху, усмехнувшись про себя: с волками жить – по-волчьи выть. На улице он в два шага угодил в грязь, нога лихо проехалась по жиже, и Крола едва не упал, выписав в воздухе чудо-кульбит, – он схватился за колышек на гнилом заборе и повис на нем всей своей тяжестью, обрушив в результате и клочок изгороди, и себя самого на землю. Спина треснула пополам, а несколько густых грязных капель брызнули в лицо. Крола опустил лоб на забор и так и застыл, как на плоту посреди океана. Чужие шаги заставили вцепиться в колья, но, как он ни барахтался, не сумел встать. Новое нервное напряжение сковало его.

– Слепцу неловкость простительна, – насмешка приземлилась на спину мягче, чем лист с дерева.

– Фу ты… – выдохнул Крола с облегчением и уткнулся лбом в промежуток между подернутыми мхом досками – к следам на лице у него прибавилось. – Напугал почем зря! Как ты умудряешься прыгать, когда в доме нет ямщика? Никогда этого не понимал.

Рае протянул руку и помог провидцу подняться с земли.

– Благодарю покорно, – съязвил Крола, отирая грязь с живота. – Отвесить бы тебе поклон, да ночь на сундуке меня доконала.

Он взглянул на колдуна, и кривая улыбка сползла с лица.

– Что случилось? Ты похож на моль, что вот-вот подохнет.

Полосы морщин на лбу Рае и пятна теней вокруг его глаз были такими темными, словно их краской нарисовали, на разодранном кончике уха раздавленной ягодой запеклась кровь, а левая рука, казалось, вообще не действовала.

– Все, как ты видел, – ответил колдун.

Шего раскрыл глаза, не понимая со сна, где это он, но, потянувшись из тьмы остывшего горнила к дневному свету, – вспомнил. Чуть приподнялся на локте, разглядывая как картину видневшийся из печи кусочек комнаты, и позвал Рае. Никто не откликнулся.

Змей выбрался из укрытия, перепачкавшись о холодные угли, спустил ноги на пол, что был словно отлит изо льда, и зябко поежился, грея одну ступню о другую. По всему телу тянулись темные полосы, разводы, пятна – змей осмотрел себя, разряженного в звериную шкуру угольных росчерков, провел ладонью по испачканному предплечью, растер грязь и покрыл кожу огнем. Пламя, точно золотистый пушок волосков на ярком свету, очистило ее, но не дало тепла. Шего подхватил сброшенные на стул вещи – от внезапного облегчения тот угрожающе накренился – змей поддержал его пальцами правой ноги и, легко покачиваясь на весу вместе со стулом, перебрал охапку перекрученных тряпок. Откинул плащ и рубашку. Вернул и свою ногу, и ножку стула на пол. Натянул штаны.

Столько всегда мучений приносили проклятые пуговицы. Хорошо хоть Рае согласился на рубашку без этих плоских костяшек, и Рэда сшила сначала черную, а потом и серую робу. Но вот штаны…

– Ты не будешь ходить в детских ползунках всю жизнь! – объявил колдун, выдернув из рук змея ветхие старые «ползунки», которые тут же бросил в огонь.

– Ну теперь подождем, когда эти чертовы пуговицы сделают меня взрослым! – прошипел Шего.

Он сердито размахивал новыми штанами и зашвырнул их в самый пыльный угол норы, как только поднялся в нее и хлопнул дверью.

Рэда звала к ужину, крича на весь дом из кухни, и тихо просила одуматься, не переступая порога комнаты:

– Да что вы опять не поделили?

Шего сидел на кровати, пытаясь застегнуть пуговицы на проклятущих штанах, – когти мешали попадать в петли. Он справился лишь с двумя – излишком стараний оторвав третью – и откинулся на прошлогодний матрас, который сам сшил и набил соломой после того, как сжег все вокруг от злости на Рае. Тогда он лежал на полу в серебре золы, черноте копоти, в тихом гробу и дымном омуте опустевшей комнаты; утром Рае так странно смотрел на него, так странно… а потом приказал вычистить все по-человечески и самому делать койку. И вот теперь Шего вновь лежал в темноте, злой и одинокий, разглядывая замазанный глиной потолок, облизывая пламенем мелкие бугорки и трещинки свода, и даже как будто успокаивался, покоряясь судьбе, но Рае лишил его этого покоя, открыв дверь и встав на пороге. Первым, как всегда, тишины не выдержал змей, он поднялся с постели, подобрал с пола вырванную с хвостом ниток пуговицу и вручил колдуну вместе со словами:

– Эта – лишняя.

С трудом и сейчас одевшись, Шего огляделся, пытаясь при свете дня рассмотреть это печальное место – жилище людей, уместившееся в одной маленькой комнатке, где почти ничего не было: гнилая постель с темной дырой в матрасе, зеленый деревянный сундук со сломанной крышкой, обитой проржавевшими металлическими ремнями, небольшой шкаф, за мутной стеклянной дверцей которого на лестнице полок тускнели разномастные чашки с голубыми и розовыми цветами и многогранные стопки на ножках не намного длиннее ногтя; в выдвижных ящиках валялись ржавые ножницы, пустые жестянки, промасленные свертки старых газет, гребенка с выломанными зубцами, черный сухарь, – зажатые в пасти времени, все вещи в доме казались покрытыми какой-то странной пыльной слюной.

Стены были зачем-то поклеены полосами цветной бумаги (в одних местах синей, в других – зеленой, в третьих – желтой), по углам она треснула и свисала клочьями, среди сухих лоскутов болталась поседелая паутина и невесомые дохлые мухи. Змей забрался пальцами в липкие нити, сворачивавшиеся в шарики, что так легко вспыхивали в руках. Прижав ладонью занявшуюся было вместе с паутиной труху бумаги, Шего погасил пламя и обернулся в поисках провидца (того, к счастью, нигде не было), неожиданно поймал себя в зеркале, зажатом между двух окон, которое висело внахлест и отражало змея всего: с ног до головы. Шего подошел ближе. Стекло помутнело от времени, покрывшись выбоинами и темными точками, будто родинками. Зверь коснулся его и почувствовал под когтями царапины. Глаза быстро потеряли интерес к самому себе, точно представшему в коже глубокого старика, и сползли к маленьким оконцам с короткими, выгоревшими на солнце тряпками, нанизанными на тонкие веревки так, что верхние части этих маленьких окон всегда были открыты: чернея ночью и белея днем.

Шего отодвинул одну из занавесок и за тусклым стеклом, внутри которого как будто застыли крупицы слез, увидел Рае… и увидел так вдруг, словно напоролся на угол, – даже заболело внутри. Колдун выговаривал что-то Кроле под сияющим нимбом клена – золотой свет лился на них сквозь прозрачную крону, но под пылающим опахалом дерева Рае казался изломанным и больным. Сердце змея уменьшилось, как фитиль под мокрыми пальцами. Он испуганно постучал в стекло – Рае вскинул голову и рассеянно посмотрел на дом. Заметив Шего, колдун кивнул, как бы спросив: «Ну как ты?» – и улыбнулся уголком рта так вымученно, словно его на крючок поймали. Первая капля чиркнула по стеклу. Вторая. Змей бросился к двери, но когда распахнул – сплошная стена дождя отсекла его от хозяина. Рае исчез. В дом криво спешил провидец, защищаясь от ливня ладонями. Кожа Шего горела огнем, а сердце рвалось из ребер, как скользкая рыба из рук.

– Я начинаю думать, что этот дождь колдовской, – объявил змей, устроившись в печи поудобнее и уложив подбородок на пальцы сведенных рук. – Стоит мне задержаться на улице, как появляется морось, ухожу под крышу – принимается поливать, но как заберусь в дом – все сразу прекращается. Что происходит? – Шего, говоривший как будто стене напротив, повернул голову к Кроле, брившемуся перед зеркалом.

– Ка…кая… – провидец тянул слова и бритву – ровные полосы чистой розовой кожи проступали сквозь мыльную пену, – ерунда.

Лезвие плюхнулось в тазик с водой, где еще полчаса назад Крола тщетно пытался рассмотреть будущее.

– Типичная осень в здешних местах – и только. Прогноз, знаешь, неутешительный.

– Сразу и ерунда… – вздохнул Шего. – Ты ведь врешь мне. Не говоришь, где Рае и что с ним, не отвечаешь, почему мы торчим столько времени в этой трухе, ничего вообще не рассказываешь. Я, по-твоему, идиот или узник?

– Что ты городишь так… – провидец не успел досказать – порезался.

Тончайшая алая струйка нарисовалась у него на лице.

– Ну вот полюбуйся, что ты со мной сделал!

– Все на свете идиоты, – змей спрятался в печь.

– Ну не глупи, Шего, – позвал Крола, поднимаясь со стула и стянув со спинки пожелтевшее тонкое полотенце, промокнул им лицо. – Что ты хочешь услышать?

– Что с Рае и где он? – глухо, но твердо спросил Шего.

– Акрмэого? – ткань на лице провидца проглотила его слова.

– А кроме этого – меня ничего не интересует, – прошипел змей.

Расшитое полотно вспыхнуло в руках Кролы, тот вскрикнул, отбросив полотенце на пол, и выплеснул сверху содержимое таза – мутная вода с белыми пузырями сотен ослепших глаз пожрала пламя.

– Ты совсем оборзел? – взбесился Крола.

– Если вы продолжите держать меня в неведении, я спалю вашу гнилую помойку! – пригрозила печь.

– Ты сам-то что будешь делать без этой гнилой помойки под колдовским дождем? – съязвил провидец.

– Да лучше вымокнуть и исчезнуть, чем ждать неизвестно чего!

– То-то ты от углей не вылазишь!

Шего выскочил из чрева печи и угодил босыми ступнями прямо в грязную лужу.

Змей раскачивался на стуле, упираясь ногами в печь, и наматывал на указательный палец торчавшую из потрепанной сидушки бороду ниток.

– Очень больно? – виновато спросил провидец.

– Отстань, ладно? – хмуро ответил Шего, выдрав клок лохмотьев из стула и бросив его в огонь.

Крола присел на сундук.

– Извини.

– Проехали, – промычал змей, почесав когтем под носом.

– Не могу я тебе сказать, просто не могу, – провидец всплеснул руками.

– Почему? – Шего подался вперед, громыхнув стулом об пол, и затих.

– Он меня убьет.

– Это вряд ли. Он даже меня не убил, как видишь.

Крола встряхнул головой.

– О доме скажу.

– Валяй, – змей продолжил раскачиваться, в то время как провидец с трудом подавил в себе желание подсечь ножку стула. – Ну так что с домом? – словно без интереса змей вернулся к подачке. – Разве это не обычный прыгун?

– Ты нашел врата? – абстрактный ужас внутри Кролы в один миг оформился в нечто невыносимо конкретное.

– Кто бы их прятал?

– Там, вообще-то, замок!

– Ты это серьезно?

– Только не говори, что ты прыгнул, – на лбу у провидца выступила испарина.

– Черт, – взъярился Шего, – кончай считать меня идиотом. А замок ваш и ржавым гвоздем открыть – как два пальца.

– Ну для тебя он, может, только символизирует запрет… – Крола выдохнул с явным облегчением, – но и этого достаточно, чтобы держать свой любопытный нос подальше от неприятностей.

– Вы этим и занимаетесь? Символизируете запрет?

Провидец взглянул в окно – в стекло бились серебристые капли.

– Этот дом никогда не был обычным, даже когда был прыгуном.

– Почему?

– Из-за ямщика.

– И где он? – Шего повернулся, вцепившись когтями в спинку накрененного стула, а ногами – в печь.

– Где, где… Кто знает? – Крола открыл стеклянную дверцу буфета и сдвинул чашку, а потом другую так, что ручки обеих стали смотреть в одну сторону. – Убили его, много лет прошло.

– Змееловы? – Шего сжал пальцы и поцарапал дерево под ними.

– Считается, что да, – Крола закрыл шкаф.

– А ты?

Лицо провидца, неясно очерченное стеклом буфета, было строгим и сдержанным.

– Я? Считаю… Свои его убрали, разумеется.

Шего стало не по себе. Он весь сжался на стуле, как на насесте.

– Как это?

– Да вот так, – провидец налил воды в чайник и поставил его к огню, змей еще теснее прижался к стулу. – Надоел он всем. Своенравный был. Вам выбор давал: уйти или остаться. Но никто не уходил, все боялись. Особенно после того, как Лир вернулся.

Шего нахмурился.

– Разве можно обрести свободу? А как же хозяин?

– Ямщик может увести так далеко, что никто не найдет. За тридевять земель.

В окне вдруг проклюнулось солнце, оросив комнату призрачным светом. Шего посмотрел на грязные половицы, как будто подобревшие в золотых пятнах, вытащил из кармана сигарету, затянулся и стряхнул пепел в ладонь.

– Но зачем он вернулся?

– Кто?

– Лир.

На чайнике принялась прыгать крышка – кипящие брызги рвались из-под нее, как грешники из адского пекла. Крола подцепил ручку спущенным с плеча рукавом свитера и унес чайник к столу.

– А ты-то сам далеко ушел? – заметил провидец.

Змей отвернулся к огню.

– И что с ним стало?

– Убили, я же сказал.

– С Лиром, который вернулся.

– Ничего хорошего.

– Почему?

Крола вздохнул, потом выплеснул старую заварку в форточку и налил в чашку свежего кипятка. Чая он так и не нашел и нарвал жухлых листьев смородины, что валялись теперь по всему столу.

– Да потому! Ты что – не понимаешь ничего? – рассвирепел Крола. – В каком мире мы живем? – он взглянул на Шего так, будто змей должен был ответить ему, но тот не отвечал, а все упорнее смотрел в огонь. – Проснись уже, сколько можно? Мы тени, окруженные смертью, и сами – смерть. Если мы будем жить для себя, для радости, то какими же мы окажемся палачами? Мы никому не нужны другими, для нас нет места – ни в одном из миров.

– Ты когда-нибудь убивал? Хоть кого-нибудь? – спросил змей глухо. – Кроме комаров. Например, собаку? Или человека?

Крола криво усмехнулся:

– Знаешь, я, вообще-то, люблю пострелять уток по осени.

Шего снова отвернулся к огню.

– Почему ты не спас его?

Провидец выругался, уронив чайник на чашку, и принялся собирать осколки в ладонь.

– От трибунала? Интересно как?

– Ямщика. Ты мог предупредить его. Он бы ушел. За тридевять земель.

Крола сел на стул рядом с быстро растекавшимся и быстро остывавшим блестящим пятном.

– Я и сам тогда был как ты – глупый ребенок. Сила еще не проснулась толком. Видел его уже мертвым, но мига смерти не видел.

– Как это? – удивился Шего.

– Вообще-то, я не все вижу.

– Странно.

– Странно то, что его смерть не видел никто. Понимаешь? Ни один провидец.

– И что? Если ты видишь не все, значит, и другие видят не все.

– Так это не работает.

Крола сложил осколки на краю стола, поднялся со стула, подошел к буфету и вытащил одну из тех чашек, что недавно перевернул, ополоснул ее, выплеснув горячую воду со дна в форточку, заполнил до краев смородиновыми листами и залил кипятком.

– У нас есть общее поле зрения, и в этом едином поле мы зрим и прошлое, и будущее. В нем нет ни черных дыр, ни белых пятен. Все кристально чисто и ясно, но как замысел, целиком, оно ото всех скрыто, доступно же лишь частями. Каждый провидец видит свою крупицу в общей чаше с водой. Когда же все видения складываются в определенный промежуток времени, мы, можно сказать, исповедуемся и получаем доступ к тому, что видел каждый из нас. Как книгу читать, склеенную по страницам.

– То есть… – протянул было Шего, но на самом деле не смог бы продолжить начатое предположение, потому что не знал, что думать.

– Нельзя скрыть совершившееся видение, оно откроется рано или поздно. Можно попробовать предотвратить его, ослепив смотрящего… Но как?

Крола сделал глоток настоя и молча допил всю чашку. Вытащил из нее листок, попробовал жевать с хмурым видом – в животе у него пронзительно заурчало. Шего встал со стула, нырнул в печь и, достав уголек, зажал в ладони.

– Как же Рае пользуется порталом?

– Понятия не имею.

– Все равно не понимаю. Это же не единственный такой дом, их же много, что даст смерть одного ямщика? В конце концов на его место разве не может прийти другой?

– Понимаешь, какая штука… Смерть змея при живом колдуне – явление крайне редкое. Могут пройти сотни лет, прежде чем это повторится. Тогда строят дом и портал из костей зверя, а человек, чтобы продолжать управлять им, обретает жизнь вечную и становится ямщиком. Без него дом – не имеет силы. Чужой, сменщик, не сможет стать ямщиком, потому что не сможет управлять домом.

Крола потянулся к чайнику, но тот оказался пуст – несколько капель упало на дно чашки.

– Но как бессмертный был убит? – недоумевал змей.

– На всякую мышку – своя мышеловка.

Провидец вновь наполнил чайник и поставил к огню.

– А мы-то чего тут делаем, в мышеловке?

Шего смотрел, как языки пламени обвивают жестянку, бьются об нее, как какие-нибудь морские создания.

– Бессилие – тоже сила, – Крола присел на корточки рядом с печью и уставился на огонь. – Мы здесь, потому что место это давно стерто со всех карт. И все еще невидимо для провидцев. По большому счету – о нем мало кто помнит. Считается, что дом этот – груда бессмысленных бревен, – он повернулся к Шего и взглянул ему прямо в глаза. – В целом так оно и есть, но это безопасное место.

Змей спрятал ноги в ботинки, стоявшие на полу, и, не завязывая шнурков, прошел к окну, шаркая по полу тяжелыми подошвами, оттянул занавеску, посмотрел во двор – шары деревьев темнели в угрюмой синеве.

– Твои скачки оставляют следы, любой ямщик отыщет тебя, но только не здесь.

– Это мы так бесследно исчезли? – спросил Шего, считывая каждую вонзившуюся в стекло дождинку.

– Насколько это возможно, – Крола обтер пальцем золоченый фарфоровый край пустой чашки.

– Мы никогда не сможем вернуться, да?

– Что ты хочешь услышать?

Рае вошел в темную комнату. Тусклый свет фонаря резал глаза так, что дальше собственного носа ничего нельзя было разглядеть. Колдун приблизился к печи, откуда, точно подломленный цветок, свешивалась маленькая рука, – и нежно подхватил лепестки острых пальцев.

– Кто здесь? – заспанный голос провидца пробил испуганно и резко, но нож в его руке не дрожал.

– Тише ты, разбудишь его, – Рае выпустил змеиные коготки, и они безвольно повисли в воздухе. – Спи, – приказал он зверю.

– Чертов дом, ничего в нем не вижу, – уже громче досадовал Крола, прикрыв ладонью глаза. – Да и свет этот – заслонка какая-то.

Колдун поставил лампу в печь к спящему и долго-долго смотрел, как раздувает и сжимает дыхание хрупкое тельце, а после широким медленным жестом вытер ладонью лоб, выглаживая кожу, умасливая усталость.

– Есть хочешь? – спросил Крола, Рае покачал головой. – А я ну так очень хочу, ты не принес ничего?

Колдун вытащил из-за пазухи жухлый цветок, мерцавший в полумраке.

– Это что, распустившийся папоротник? – провидец отступил на шаг, указывая на ветку пальцем. – Где ты его достал?

– Не такое это и трудное дело, – вздохнул Рае.

– Да уж конечно! Это осенью-то. Зачем он тебе? – Крола с подозрением вгляделся в темное лицо колдуна.

– Он не для меня, – Рае провернул сокровище в пальцах, от этого лепестки раскрылись и трепетный робкий свет разлился по всему цветку.

– Что ты хочешь сделать? – возмутился Крола, уже зная ответ.

– Подарить.

– Да кому нужны такие подарки? – провидцу хотелось схватить колдуна и дико его встряхнуть, чтобы тот очухался от своего безумного наваждения, но Рае был непреклонен.

– Он всегда хотел только этого.

– Ты с ума сошел? Что ты будешь без него делать?

Тонкий, чуть теплящийся стебель, увитый поникшими листьями и алыми лепестками, лег на запястье зверя, как на снег – раскаленный меч, легко погружаясь внутрь, проникая под кожу, вплетаясь в вены.

Цветок отравил кровь и память.

Звериные пальцы обернулись человеческими, гладкое тело покрылось тончайшим пушком, волоски выступили густой темной щетиной, прорезались брови, ресницы… Колдун подхватил превращенного мальчика на руки, слегка встряхнул безмолвное тело, отчего маленькая голова уткнулась в плечо и жесткие волосы кольнули шею. Рае вдохнул чужой новый запах и вынес ребенка из комнаты, приказав провидцу:

– Поехали.

Человек человеку

Вода, просеянная точно сквозь сито, бросается на кожу разобщенно, бессвязно, впиваясь каждой отдельной, опережающей другую каплей. Все вместе они текут и текут по лицу и шее, обвивая руки, забираясь под майку, питают ткань, отяжеляя ее, и та, словно умоляя о чем-то, липнет и льнет к телу.

Ваня выворачивает руки к небу, набирая целые горсти клокочущей воды, подносит сочащуюся чашу к губам и жадно глотает дождь.

– Господи! Да ты что, совсем дурачок? Простудишься! Забирайся в дом!

– Сколько можно повторять, чтобы ты не ходил под ливень вот так! Ну посмотри только, на кого ты похож! – ругается Рита, заслонившая весь свет своим бесконечным халатом с огромными цветами, что вспыхивают на линялом хлопке, как бледные ладони в сумерках, отзываясь на каждое движение. – Скажи мне, кто должен тебя лечить, когда ты опять заболеешь? – дикие рыжие волосы, в царапинах седины, парят над ее белым тоскливым лицом вместе с регистровым хриплым голосом.

– Да переоденусь я щас, че ты? – обещает Ваня и попадает босыми ногами в грязные крошки от сброшенных мокрых ботинок, вытирает пятки о штанины и тянет со спины майку, оголяя хребет с белыми пятнами выступивших косточек и голубыми – впадинок, тут же покрывшихся мурашками.

Дрожь катается по тощему тельцу, прокалывая кожу иглами. Густая снежная масса, как свежесваренный творог, безвольно отекает в пальцах. Рита вырывает из рук мокрую майку и уносит в ванную.

– Что мне теперь прикажешь – пол этим за тобой затирать? – ворчит она, закручивая тряпку над раковиной, и та на раз выплакивается в ее тугой хватке. – Ничего не бережешь.

Ване совсем не хочется спорить, и он молча стягивает джинсы. Рита, высунувшись из ванной, возвращает майку.

– Вытри ноги!

Он вытирает.

Она бросает и майку, и джинсы в таз и присыпает пригоршней порошка. Кран обрушивает сверху струю горячей воды, пена вскипает над ними, как облако.

Ваня делает шаг в сторону своей комнаты, но Рита, почуяв этот рывок, приказывает: «Стоять!» – и, быстро замесив стирку, стаскивает с веревки огромное полотенце.

– Да я сам, что ты, ей-богу, – ворчит Ваня.

Рита протряхивает его внутри махрового кокона, как бы продолжая ругать, затем выпускает полотенце и возвращается к веревке, сдергивает чистые рубашку и спортивки – с дырками на локте и колене. Ваня с комком белья, воткнутым ему в грудь, одевается на ходу, быстро застегнув все пуговицы, и задумчиво проводит ладонью по выпуклым бугоркам на груди.

– Поставь чайник и выпей горячего! – кричит Рита, выполаскивая одежду.

– Так ведь не зима же! – сердито вздыхает Ваня.

– И побыстрее!

Он сидит на табуретке за кухонным столом, покрасневшие ноги по щиколотку погружены в таз с горячей водой – ногти стали какими-то мутно-прозрачными, а самые кончики распарились и побелели; Ваня, свесив голову в кольцо сложенных на стол рук, смотрит на свои разомлевшие пальцы, слабо очерченные неясной дымкой. Тяжелый удар молота руки и посуды заставляет его подскочить. Рита обрушивает на стол чашку, полную курящегося свежим дымком душистого чая. Ваня заглядывает внутрь: черные обломки сохлых щепочек медленно опускаются на дно и окрашивают воду, в которой слепым пятном отражается потолочная лампочка. Ваня спешит, и первый глоток жжет ему небо, он сплевывает горячий сгусток обратно в чашку и ощупывает кончиком языка припухшие бугорки за зубами, а после дует на воду – рябь искажает круг света. Он берет ложку и, отмерив сахар, ссыпает твердый снег в жидкость – крупинки летят на стол; вторую же ложку затапливает в почерневшей воде и начинает размешивать – темные мурены чаинок и белые тающие точки сладости поднимаются со дна, скорбно вальсируя.

– Да перестань так брякать, у меня от тебя голова кругом, – просит Рита сквозь зубы, отмечая каждый слог качанием во рту незажженной сигареты.

Она сгибается и прикуривает от горящей конфорки, долго затягивается, а когда выдыхает, сигарета повисает у нее на губе и, кажется, вот-вот упадет.

Рита снимает с плиты чайник, подносит его к Ване и к тазу, предупреждая:

– Осторожнее, кипяток!

– Да ты мне уже сварила их!

Ваня выворачивается со стула и выпрыгивает из круга Риты и таза прочь в свою комнату, оставляя на полу мерцающие следы.

В комнате он падает на кровать, прямо на смятые простыни, закидывает ноги на взгорья одеяла – с потолка тянется тонкая нить паутины, слабо покачиваясь, как слюна призрака. Ваня дует на нее – паутина плывет. Он подскакивает на матрасе и срывает с потолка штрих липкой невесомости, тут же съежившийся в руках в тугую форму. Ваня крутит плотный комочек в пальцах (недоумевая, как это воздух, из которого тот, казалось, состоит, сделался таким плотным и некрасивым), смотрит на потолок – тончайший, спряденный из густого тумана волосок остается струиться у самой побелки.

Он валится обратно на простыни – кровать, подпертая стопкой книг, накреняется набок, он съезжает вместе с ней на пол.

– Черт!

Ваня открывает глаза, вырвавшись из тяжелого морока, который вдруг отпускает его, позволяя наконец вынырнуть из темноты. Сон отлетает от тела, как лист от ветки, оборвавшись так резко, будто его и не было никогда. И ночи не было. Закрыл глаза, открыл – утро. И трудное тягостное пробуждение, наступившее как-то вскользь – в одно мгновение. Словно это всего лишь обман, фокус. Отвернулся и все пропустил – проморгал.

Запястье нещадно горит. Ваня смотрит на него – расцарапано. Подсохшие вздувшиеся полоски, сочащиеся сукровицей, старые незажившие и вновь сколупнутые болячки – все это вместе ноет, как растревоженный адский улей.

Бывали такие ночи, когда Ваня просыпался сам не свой от жуткого наваждения, он почти мог ухватить его, словно за хвост жар-птицу, почти мог понять, в чем тайна. Но свет рассеивал тьму, и все оставалось в ней. Явь обагряла кровь. Свежие алые капли на простыне и подушке и вместе с ними старые, потемневшие. А больше никаких следов не было.

Ваня смотрит на шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев, – глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда этот след – он никак не мог вспомнить? Рита тоже не знала.

Так и отвечала всегда:

– Не знаю.

– Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

Но Рита лишь пожимала плечами.

Отца его она тоже не знала: ни кем тот был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе – не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении этом был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтавшуюся в воздухе над самой водой.

Боялся он только одного, что отец его где-то умер один.

О матери Ваня никогда не думал.

Он открывает кран – вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая рану, и отдергивает руку.

– Ой, ты проснулся уже? – Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет из горлышка, потом ставит его назад, стирая ладонью влажный блеск с губ. – Есть хочешь? – интересуется она, завязывая фартук на талии. – Пусти-ка, – отодвигает Ваню от раковины, умывается, промокая лицо воротом халата, приглаживает руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то. – Кашу сварю? – спрашивает, не ожидая ответа. – Поставь чайник, раз уж ты тут.

Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки – искра срывается. Чиркает еще раз – пламя разгорается. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке – рыже-голубые лепестки, как звериные языки, принимаются мягко лакать молоко эмали. Ваня касается их пальцами и кривится от боли и удивления: с чего только ему почудилось, будто огонь – не враг?

– Ну что ты все такое делаешь, глупый? – Рита перехватывает его запястье, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает израненную руку.

– Господи! – возмущается Рита так, будто Ваня виноват в чем-то; она всегда ругает его от испуга. – Да что же это такое? – она тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает, помогая себе зубами.

Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует на ранки – и становится легче.

– Все будет хорошо, – уверяет она, промокая болезненный пурпур на голубых венах зеленкой. – Все будет хорошо.

Нет дыма без огня

Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны гитары, – подсохшие неровные багровые бусины поют для него, зудя, и зуд этот заглушает чужие голоса.

Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре – звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос – слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.

Ваня устраивает голову на плече и разглядывает класс. В первом ряду сидят штампованные, как куклы (у них даже имена одинаковые), Светки и списывают друг у друга задания; на большом подоконнике развалились дворовые псы Егор, Мешок и Борозда, все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и дремлющая на стульях Осиповская.

Три ряда парт. Класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых. Облупившиеся стены. Суровые взоры косматых путешественников. Портреты – как окна. У каждой науки – свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально глядел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза – сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.

Эрка просачивается в класс, как всегда, нарочито скрытно и, как всегда, слишком приметно. Чтобы он ни делал – это привлекает внимание. Даже его странное имя. Ярмарочное любопытство и холодная судорога страха и омерзения преследуют его, как проклятие. Совершенно безволосый, он ходит в капюшоне, пряча уродливые руки – не человека, а хладнокровного – в карманы, садится позади всех, никогда не бывает готов к урокам, ничего не пишет на них: для этого нужны пальцы, на которые все таращатся так, словно они отделены от тела и лежат рядом с ним прямо там, на парте.

Эрка чует чужой интерес, безошибочно точно определяя, откуда тот исходит, и смотрит на Ваню в упор. Ваня же почти осязает странную робость под этим взглядом, растягивая губы в смутной гримасе – скорее извиняющейся, нежели улыбающейся, и отворачивается к окну.

Солнце бьется в стекло безумной жар-птицей. Осенний день – близнец весеннего – напирает, может, в последний раз перед долгой зимой, отчаянной силой и жаждой жизни, которые вот-вот будут отняты. Он похож не столько на невиновного, сколько на слишком молодого преступника, склонившего голову над плахой.

– Всем доброго дня, – радостно сообщает вошедшая в класс Таблетка – без нее, конечно, невозможно было и предположить, что день именно таков.

За строгим цоканьем каблуков разносится рев звонка, возвещающего начало урока. Гулкий, болезненный звук долго не унимается, словно заколдованный колокольчик бешено бьется о стенки решетки. В конце концов звон сменяется тишиной, и под мерный учительский бубнеж Ваня засыпает, думая о том, что глаза у Эрки – сами небеса.

Он висит на перилах моста и смотрит в воду – маленькая тонкая речка полощет пласты блестящей живой материи: перекручиваясь все вместе, как склизкие змеи, волны уходят на дно и поднимаются на поверхность, соревнуясь друг с другом, несутся от берега к берегу внутри тесной канавы. Ваня смотрит и смотрит вниз, не в силах оторваться, чем глубже он старается проникнуть взглядом под воду, тем дальше становится дно, опаснее и гуще поток, пытающийся стереть его тень, упрямым флажком развевающуюся подле тяжелой массивной полосы моста. Безвольные утки болтаются внутри водной симфонии, как случайные ноты, позволяя нести себя и одновременно удерживаясь на месте. Крошечные живые ладьи. Голодные.

Ваня вытаскивает из кармана подсохший кусочек хлеба, ломает его на части и кидает в воду – птицы подхватывают не успевшие размокнуть сухари и жадно глотают их плоскими клювами. Он снова запускает пальцы в карман, но те, как волки в снегу, ничего не находят, кроме мелкой монетки. Ваня бросает ее в воду – сильный и наглый селезень, поглотивший почти весь хлеб, ныряет за ней. Ваня улыбается, ощущая колючую радость от этого воздаяния. И вместе с ним – сожаление. Это ведь только птицы.

– Че скалишься, ты – змееныш?

Ваня оборачивается, принимая слова на свой счет. Голос вздымается над рекой, как мост, но бьет далеко. Ваня выискивает того, кому это прокричали. С одного берега на другой проносится свора парней – под бешеное улюлюканье они загоняют Эрку. Ваня бросается следом за ними. Камни скрипят под подошвами. В ушах стучит и во всем мире вокруг стучит, словно он бежит внутри собственного сердца.

Пятеро оттесняют в угол шестого. Паруса их грудных клеток неровно вздымаются, натягиваемые силой клокочущих легких. Солнце палит лица, отпечатывая на каждом свет и прищуренную гримасу. Вожак, что пригнал стаю, бездействует, наблюдая за тем, как успокаивается гонка и легкие. Как останавливается время. Загнанный зверь еще чуть-чуть отступает, медленно отодвигая тело к стаканам помоек.

– Ну что, допрыгался, уродец?

Эрка вытаскивает руки из карманов – обнаженные когти повисают вдоль тела, словно инструменты, – и усмехается. Зубы у него острые, глаза горят, как звезды, взгляд злой, но лицо красивое, хоть и кажется больным из-за страшной бледности. Ваня вцепляется в острый край дома и ждет, что будет. Кровь бьется у него в ушах – брызги и пена омывают кости, сердце вопит под ребрами, продолжая бежать, дыхание прерывистым паром выскальзывает изо рта. Он обвивает пальцами шершавые кирпичные выступы, всматриваясь в танец темных теней: как пешки оттесняют ферзя, как тот пятится, не переставая улыбаться. Ваня не знает, что ему делать, как прекратить игру. Вдруг уныло и празднично гирлянда мусорных баков позади Эрки вспыхивает, подняв крыло огня за его спиной. Гончие, вздрогнув, отпрыгивают от зверя. Ваня отчаянно кричит: «Пожа-а-ар!» – и выходит на свет. Все разом поворачиваются. Он замирает под прицелами бессмысленных взглядов, все еще оглушенный собственным воплем. Где-то наверху грохочет окно, разворачивая глаза и головы. Морщинистый голос звенит в тишине: «Ироды проклятые, что ж вы делаете?» Ваня вытягивает руку и палец, указуя перстом на свору: «Это все они». Один Ирод замахивается, но голос, к счастью, добавляет: «Я вызвала милицию!»

– Ты еще получишь свое, – гавкает Серый, злобно глядя на Эрку, потом переводит взгляд на Ваню и добавляет: – Ты тоже.

Огонь гаснет быстрее, чем вспыхнул. Дым растворяется в подрагивающем холодном воздухе вместе с участниками несостоявшейся потасовки. Порозовевшее солнце раскрашивает стены двора, оголяя раны и трещины, будто вновь причиняя вред. «Битва всегда где-нибудь продолжается», – думает Ваня, наблюдая за превращениями, пока взгляд его не спускается с крыш на землю и не останавливается на Эрке, который как ни в чем не бывало цепляет пинцетом когтей жесткий шов капюшона и встраивает в него голову, точно укладывает в расщелину, а после выпутывает из кармана помятую пачку (надпись на упаковке: «СЛЕПОТА»), вытряхивает на фарфоровую ладонь обломки трех сигарет (они темнее, чем его кожа), прихватывает самый длинный, треснувший по линии (остальные отбрасывает), пристраивает к губам, надорвав зубами поврежденный фильтр и сплюнув его на землю (туда же летят налипшие на язык крошки табака), и просто так – без зажигалки, без спичек – прикуривает. Кончик короткой белой соломинки загорается сам собой, сухо потрескивая.

Ваня хмурится, отсматривая весь ритуал.

– Как это возможно? – спрашивает он.

Эрка пожимает плечом.

– Сила желания? – предлагает он с какой-то неуверенной интонацией, как бы говоря: «Знаешь, лень что-то выдумывать».

– Надо будет сказать Рите, чтобы в следующий раз сильнее хотела, когда у нее опять закончатся спички.

Ваня смотрит на дымящийся кончик сигареты и на самого Эрку, чье лицо кажется ему смутно знакомым.

– Как вариант, – отвечает Эрка и уходит, выдыхая в воздух беспомощные струйки дыма, похожие на тощие хвосты.

Ваня идет домой, утюжа асфальт подошвами кед и подгоняя вперед мелкие камешки. Перед глазами плывут всполохи пламени, прыгающие по земле, по окнам, по крышам домов. Они принимают формы людей и деревьев, и все вокруг покрывается рыжим сиянием, превращаясь в огромный костер. Дым бьется в небеса, унося с собой закручивающиеся седыми клубами и растворяющиеся друг в друге лица Эрки. Ваня чешет веки ладонями, отгоняя видения, сметает с ресниц кончиками пальцев.

Сумерки наливаются цветом, завариваясь все гуще. Рассеянная днем тьма медленно наползает со всех сторон. Прохладу сменяет колкий морозный воздух. Ваня ежится, но не прибавляет шаг. Он засовывает руки в карманы куртки, натягивая ее так, чтобы ткань сильнее прижалась к телу, и продолжает задумчивое движение, высекая искры вечерних шорохов. Пугает женщину, особенно смачно пнув камень, который отскакивает от поребрика рядом с ней, потом выбирает пивную крышку и гонит перед собой два квартала, пока та не проваливается в трещину на асфальте, откуда нет никакого смысла ее доставать. Ноги как будто осиротели. Через несколько порожних шагов Ваня подходит к луже, перечеркнутой серым чулком мертвой змеи, смотрит в воду, но не видит своего отражения, лишь густую зловещую тень себя, как кровь в темноте, подцепляет руками безжизненную отяжелевшую оболочку в рытвинах жестких чешуек, повисшую в ладонях осклизлой полосой, – свободной рукой приподнимает крошечную змеиную шею, гладит по кромке среза и, удерживая на весу неподвижную ленту, спускается к реке, предавая воде обезглавленное тело.

Ваня открывает ящик, дернув его на себя (ножи и ложки тревожно вскрикивают), запускает внутрь руку – глубина шкафа съедает ее до локтя. Он нащупывает где-то в неизвестности блестящую плотную пачку, но возвращает ее на место нетронутой, потом тянется к кофейной банке на подоконнике, доверху забитой зловонными кривыми бычками с желтыми сердцевинами, аккуратно вынимает один (тот, что длиннее других), разглаживает в пальцах и, примерив огарок к губам, чиркает спичкой – крошечный пламенный флажок взвивается на почерневшем древке. Ваня набирает в себя едкий дым, высвобожденный игрой пляшущей рыжей точки, и закашливается.

– Что ты делаешь? – спрашивает Рита, щелкая выключателем.

Отражение огня в зеркале окна пропадает: свет превращает стекло в прямоугольник. Ваня открывает створку, возвращая глубину ночи, и выбрасывает в нее звезду непогасшего окурка.

– Да и сам не знаю, – признается он, навалившись на подоконник и глядя в черноту, где пропал огонек.

– Ну и как?

– Так себе пряники, – он пытается запереть окно, но защелка никак не попадает в паз.

Рита повязывает фартук на талии.

– Есть будешь?

Ваня пожимает плечами – в животе у него гулко рыкает.

– Будешь.

Рита чиркает спичкой, выкручивает конфорку и ставит на огонь кастрюлю; режет хлеб прямо на столе – добавляя царапин (в сухих каплях рассыпавшихся крошек эти росчерки вызывают у Вани мелкий зуд в кисти); разворачивается, как флигель, – цветастый халат замирает на миг, – и, прихватив из холодильника банку сметаны, ставит ее на стол рядом с тарелкой.

Ваня смотрит на незамысловатый орнамент, змеящийся по кругу, мужчина склоняется перед женщиной в глубоком поклоне на неглубоком дне, красная вода затапливает обоих. Рита зачерпывает еще супа, Ваня преграждает путь второму половнику ладонью – пар от тарелки щекочет кожу.

– Ты что-то тихий сегодня, – говорит она и приглаживает его волосы. – Оброс совсем.

Ваня слизывает с руки упавшую с черпака каплю, потом поднимает на Риту глаза и отрицательно качает головой, отказываясь и от собственной молчаливости, и от стрижки.

– О чем задумался?

Она ждет ответа, но не получает его.

– Вань, ну? Не молчи, – терпение ее сменяется досадой, и она уже не просто ждет ответа, а требует.

– Я хочу спать.

Рита вздыхает и стягивает берега халатного ворота, кутаясь в ткань, как в панцирь.

– Доедай и иди.

Ночью Ваня вертится на кровати, как уж на сковороде, а утром его простыня и одеяло, вымазанные красными всполохами, сияют так, словно картина, написанная безумцем. Запястье горит. Ваня обхватывает пальцами здоровой руки кожу над рассаженной кистью и вцепляется в нее, стараясь задержать боль, зажать ее, отодвинуть от себя остального. Черт, черт, черт. Он идет в ванную, где отдает больную руку струе ледяной воды и шипит в ожидании, когда же отступит боль, потом вымывает из-под ногтей багровые сгустки крови и мяса и закрывает кран. Кожа вокруг ссадин синеет. На кухне он обматывает вспухшую рану бинтом, пряча уродливые шрамы под сухой сеткой, что тревожит коросты и возвращает зуд. Ваня с трудом затягивает в узел дохлые кончики шаткой ткани.

– Что с рукой? – спросил Эрка.