Вы не авторизовались

Машина мышления бесплатное чтение

Доктор Андрей Курпатов
Машина мышления. Заставь себя думать. В 2 томах

Моим замечательным сотрудникам

Лаборатории нейронаук

и поведения человека

книга для интеллектуального меньшинства

абсолютно не рекомендована тем, кто готов по любому поводу оскорбиться

Книга первая

Предисловие

«Хорошо физикам, — не без сарказма замечает выдающийся исследователь разума Майкл Газзанига, незаслуженно обойдённый вниманием Нобелевского комитета, — прохожие, по крайней мере, не ведут себя так, будто бы разобрались в теории струн».

И в самом деле, мы же обладаем психикой, так что логично предположить, что разбираемся в психологии — мы же ею пользуемся, в конце концов! А ещё мы всё время о чём-то думаем, и, согласитесь, глупо звучало бы утверждение, что мы не умеем этого делать.

Но я всё-таки решусь на эту глупость.

Любой мало-мальски компетентный специалист в области психологии скажет вам, что психология — это тёмный лес. Мышление же, если относиться к нему серьёзно и с должным почтением, — и вовсе затерянный мир, специалистов по которому не найти.

Да, есть философы, которые пытаются о нём думать, а есть, например, нейрофизиологи, которые пытаются разглядеть его в мозге. Но пока две части этого недостроенного моста лишь беспомощно тянутся друг к другу, нависая над тёмной бездной мышления.

Хотел бы я сказать, что наука уже разобралась с этой проблемой и нам осталось лишь прильнуть к этому прекрасному источнику знаний о мышлении. Но наукообразное описание феномена, а такие и правда встречаются, ещё не есть его научное понимание. Отнюдь.

Если наука не даёт нам конкретных инструментов работы с исследуемым феноменом (а в случае мышления это именно так), то пока это ещё не наука, а в лучшем случае первый, как говорят в таких случаях, подход к снаряду.

Да, психологи завидуют физикам, которым определённо легче рассказывать о своих открытиях, даже если они жалуются, что законы квантовой механики или, например, туже теорию струн трудно объяснить.

Проблема учёного, занимающегося вопросами мозга, психики и мышления, в том, что эти феномены кажутся нам понятными. Мозг мы считаем своим органом, наши переживания — психикой, а в своих интеллектуальных способностях и вовсе никто не сомневается, включая олигофренов и тех, у кого Альцгеймер.

Однако же правда в том, что это не у нас есть мозг, а мы есть у своего мозга. Психика — это не психические переживания, а работа нейронных сетей, которая лишь «звучит» для нас какими-то чувствами и эмоциями. Что же до мышления, то это, судя по всему, и вовсе процесс, от нас почти не зависящий.

Всё это трудно принять и, честно говоря, просто вообразить. Ну как так — я есть у своего мозга? Понятно, что, может быть, где-то мною эмоции управляют, но не разум. Однако же думаю я сам, «своей головой».

Да, практически всё, что науке достоверно известно о мозге, психике и мышлении, по сути контринтуитивно — то есть, если вам что-то кажется, будьте уверены, что реальность точно не такова.

В «Красной таблетке» я уже приводил эту цитату великого физика Нильса Бора: «Если вы не пришли в ужас, изучая квантовую механику, вы ничего в ней не поняли». И всё дело как раз в этой самой контринтуитивности.

Квантовую реальность можно «рассчитать», но её невозможно представить, вообразить — получаются бессмысленные парадоксы, хорошо известные широкой публике благодаря, например, хрестоматийному коту Шрёдингера.

С мозгом, психикой и мышлением то же самое. Мы можем разложить их на тысячи кусочков, рассмотреть каждый из них в отдельности, но понять, как элементы этого пазла складываются воедино и умудряются так слаженно работать, создавая нас, наши переживания и мысли, — это дело, как кажется, почти гиблое.

Но мы не будем сдаваться, мы попробуем…

Эта книга, по задумке, должна решить несколько задач.

Во-первых, я собираюсь рассказать о том, как наш мозг создаёт нашу с вами психическую деятельность. Мы обсудим, как он думает в нас, создавая при этом нас самих и наше сознание.

Понимаю, насколько трудно принять тот факт, что мы являемся лишь продуктом работы нервных клеток, а эта их работа не зависит ни от наших представлений о самих себе, ни от нашего сознания. Но надеюсь, что эта книга рассеет всякие сомнения на этот счёт, если они у кого-то ещё есть.

Во-вторых, мы обсудим принципы, которые позволяют описать то, как наш мозг собирает интеллектуальные объекты, — то есть то, что является образами и мыслями. Мы также посмотрим, как знание этих принципов помогает работать с инструментом мышления «факт-карты».

Современная компьютерная наука черпает вдохновение в нейрофизиологии и нейробиологии: создавая искусственный интеллект, мы подсматриваем за тем, как работает интеллект естественный, чтобы затем воспроизвести эти же принципы преобразования информации на железе.

Затем, получив искусственный аналог интеллекта, мы получаем возможность проверить, насколько были верны наши предположения о механизмах работы мозга. Тут нам в самом деле открываются огромные исследовательские перспективы, которые мы и обсудим.

В-третьих, мы узнаем о трёх парах «зеркал» в нашем мозге, о том механизме, благодаря которому «разговор» в нашей голове, эта бесконечная работа мысли, никогда не заканчивается.

Александр Сергеевич Пушкин говорил, как известно: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Однако же нам предстоит поправить великого поэта: по поводу «счастья» — не знаю, даже как психотерапевт не могу сказать однозначно, это вопрос весьма субъективный, но вот «покой и воля» — это точно не то, на что мы можем рассчитывать.

В-четвертых, мы разберём ещё один, совершенно новый инструмент мышления — «распаковка смысла», — направленный на улучшение коммуникации, трансляции смыслов, которыми мы обмениваемся в рамках своего общения.

«Факт-карты» — инструмент, который помогает нам выйти из тупика, найти возможности решения задачи. Инструмент мышления «векторное кольцо», основанный на трёх способах сборки интеллектуальных объектов, позволяет нам увидеть ситуацию (пространство знаний) во всём объёме и полноте её внутренних взаимосвязей.

Инструмент «Распаковка смысла» позволяет нам понять, что сообщает нам другой человек (автор, проект, произведение искусства), даже если он сам не в полной мере осознаёт суть и смысл своего сообщения.

Так выглядит краткий план. Два первых пункта мы обсудим в рамках первой части книги, а два вторых — уже, соответственно, во втором её томе.

Да, к сожалению, я не уместился в привычный формат. Когда я брался за эту работу, я не до конца осознавал, насколько сложными и трудноизъяснимыми окажутся поставленные в ней вопросы.

В этом есть, конечно, определённая ирония — то, что, как кажется, ты можешь высказать буквально в двух словах, при появлении другого сознания, которому ты пытаешься соответствующий смысл сообщить, превращается в бесконечное и весьма рискованное жонглирование образами и метафорами.

Впрочем, именно об этом и сама эта книга — о производстве и трансляции смыслов. Поэтому, сколь бы объёмной она ни вышла, я очень надеюсь, что она всё-таки покажется вам достаточно интересной и послужит хорошим практическим пособием в освоении инструментов мышления.

Надеюсь также, что сама работа с содержанием этой книги станет для вас неплохой практикой мышления. Ведь, как я уже сказал, заложенные в ней смыслы контринтуитивны и потому головоломны. Но именно так всегда и сообщает о себе всё по-настоящему новое и интересное.

Что ж, приступим к делу. Я приглашаю вас в путешествие, где само обсуждение механизмов мышления должно, на что я надеюсь, стать его практикой.

Вместо введения: даймон Сократа

Кто хочет сдвинуть мир, пусть сдвинет себя.

Сократ

Погожий весенний день. 399 год до нашей эры, древние Афины.

Величественный Парфенон, ещё совсем недавно отстроенный Фидием, сияет множеством ярких цветов на вершине Акрополя.

Под скалистыми стенами священной горы раскинулась огромная площадь — агора, что по-гречески значит «собирать», «созывать».

Здесь проходит вся городская жизнь — светская, торговая, общественная, политическая: лавки, таверны, святилища, театральные подмостки, площадки для атлетических соревнований, места для интеллектуальных баталий…

Здесь же, в небольшом амфитеатре, расположен и демократический суд Афин.

Пять сотен человек, избранные на сегодня судьями, занимают свои места на каменных скамьях. Им предстоит выслушать обвинения и судить величайшего философа всех времён — Сократа.

Впрочем, кем для этих судей является Сократ? Просто семидесятилетний старик, о котором чего только не говорили…

Жизнь Сократа

По слухам, Дельфийский оракул назвал Сократа «мудрейшим из людей», но происхождения тот был вполне обычного — младший сын скульптора и повитухи, не получивший наследства и определённый в фармаки.

В архаичные времена, чтобы спасти город от эпидемии, голода или другой напасти, фармаков приносили в жертву богам. Теперь же это условная роль «жреца здравия афинского государства без содержания».

И хотя всю свою жизнь он как никто другой служил здравию афинского государства, именно сегодня в изначальном определении юного Сократа в фармаки видится что-то пророческое… Но пока подождём с этим.

Жизнь Сократа внешне ничем особенно не примечательна. Он был женат на Ксантиппе, которая славилась дурным характером, и имел от неё нескольких сыновей.

Впрочем, его истинными сыновьями были его ученики — целая плеяда философов, имена которых мы теперь знаем наизусть — Платон (учитель Аристотеля), Антисфен (наставник Диогена), Федон, Критон, — череда мудрецов, наследовавших Сократу на протяжении двух с лишним тысяч лет.

Когда-то Сократ прославился своими подвигами как воин, сражаясь под Потидеей, при Делии и Амфиполе. Ходили легенды, как в одном из боёв он в одиночку разбил неприятельскую фалангу и спас от верной гибели своего раненого ученика — полководца Алкивиада.

В мирное время, впрочем, Сократ никогда не покидал Афин. Его основным занятием были беседы с горожанами — он вёл с ними разговоры об образе жизни, о верованиях, о справедливости и благе, о последствиях принятых решений…

Сократ учил думать, мыслить, рефлексировать — «заботиться о себе», «познавая самого себя».

Да, Сократ был остёр на язык, особенно если дело касалось человеческой глупости. Так что, конечно, не все афиняне были благосклонны к Сократу.

Например, драматург Аристофан написал пьесу «Облака», в которой из ревности вывел Сократа главным отрицательным персонажем.

Аристофан распекал Сократа за софистику (хотя софистом тот никогда не был) и обвинял его в тлетворном влиянии наумы молодых людей, которые решаются думать тогда, когда им следует просто слушаться.

Пьеса, поставленная ещё за четверть века до описываемых событий, поначалу не имела зрительского успеха, но Аристофан очень ею гордился. И неудивительно, ведь в ней содержался настоящий политический жест!

Именно в «Облаках» впервые был выведен тот негативный публичный образ Сократа — лжеца и самодура, растлителя и пустобрёха, — который теперь, на предстоящем сегодня суде, и в самом деле вменяется философу в вину.

Народная любовь, как известно, переменчива, но лучшие люди Афин всегда ценили философа. Так, например, Сократ был близким другом великого Перикла — одного из отцов-основателей афинской демократии, полководца и государственного деятеля.

В своё время именно стараниями Перикла Афины получили свой флот, победили Спарту в Пелопонесской войне, а Акрополь обрёл тот свой величественный вид, который все мы так хорошо знаем.

Сократ не предавал своих друзей — ни в их славные годы, ни во времена жестоких гонений. Когда Перикл и его жена Аспасия попали в немилость у афинян, Сократ смело и решительно защищал их на суде.

Философ не был ярым поборником демократии — он считал, что полисом должны управлять мудрые и достойные люди, а не жребий.

Но когда в Афинах воцарилась диктатура Тридцати тиранов, Сократ не поддержал её и отказался выполнять преступные приказы.

Вообще-то такое поведение каралось смертью… Но тираны не решились казнить Сократа и позволили мудрецу жить так, как он пожелает.

Мы же возвращаемся в 399 год прошлой эры. Сейчас судьбу Сократа будут решать не просвещённые тираны, а простые афиняне, выполняя тем самым свой «гражданский долг».

Обвинения против Сократа выдвинуты оратором Ликоном, зарабатывавшим составлением речей для своих заказчиков, а также владельцем кожевенных мастерских и влиятельным функционером демократической партии — Анитом.

Третий обвинитель — Мелет, молодой и честолюбивый, но весьма посредственный трагический поэт, чьё имя давно бы забылось, если бы не участие Мелета в процессе над Сократом.

Эта троица и сформулировала, как говорят в таких случаях, «запрос определённых слоёв общества»: Сократ обвинялся в том, что не признаёт афинских богов и вводит других, новых, а также ему вменялось «развращение молодёжи».

По поводу последнего пункта нужно сразу оговориться, дабы избежать кривотолков, связанных с современным пониманием «развращения молодёжи», — речь шла о ментальном, так сказать, «развращении», а не о половом.

Сократ и в самом деле учил молодых людей мыслить критически и подвергать сомнению всякое утверждение, пока оно не разъяснено и не доказано.

Впрочем, сегодня его будут судить «простые люди» — в подавляющем своём большинстве неграмотные, религиозные, не слишком искушённые в политике, — простые афиняне, которым волею жребия предстоит принять это поистине историческое решение.

Так что «интеллектуальный разврат» отошёл в обличительных речах обвинителей на второй план. Они сконцентрировались на введении Сократом «новых богов».

Что же это были за «новые боги», о которых вроде как говорил Сократ?

Честно говоря, про отрицание афинских богов обвинители бессовестно лгали. Сократ относился к традиционным божествам с должным почтением, чему нашлась масса свидетелей.

Но он и в самом деле говорил о некоем своём собственном божестве — «гении», «даймоне», который являлся ему в виде внутреннего предощущения, голоса — как знамение, нисходящее свыше.

«Началось это у меня с детства, — говорит Сократ, — вдруг какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять меня к чему-то никогда не склоняет».

Сократ всегда следовал этому своему «внутреннему голосу».

Например, один из его учеников, Аристипп, сам став учителем, получал за свою работу немалые деньги. Разбогатев, он решил, что было бы справедливо отдавать часть заработанных средств Сократу.

Сократ же никогда не брал денег со своих учеников и, вообще говоря, был очень беден. Так что и от финансовой помощи Аристиппа он тоже отказался, сославшись на того самого даймона.

Часто Сократ упоминал даймона, когда пытался предупредить своих друзей от совершения ими каких-то необдуманных поступков или просто от рискованных затей.

Далеко не всегда они прислушивались к мудрецу, и в этих случаях неизменно происходило что-то трагическое — гибель, поражение, чьё-то предательство…

В Платоновском диалоге «Феаг» Сократ называет даймона своим опекуном и добавляет, что защита даймона распространяется и на тех людей, с кем философ постоянно общается.

То есть даймон Сократа оберегал не только его самого, но и тех, о ком думал и заботился сам Сократ.

Конечно, Сократ — фигура в чём-то мифологическая. Поэтому мы не можем утверждать что-либо наверняка. Но давайте взглянем на то, что очевидцы рассказывали о моментах его глубокой задумчивости — состояниях «одержимости» этим самым его «даймоном».

Вот, например, история, которую описывает Платон в своём знаменитом диалоге «Пир»:

«Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и всё стоял и стоял.

Наступил уже полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чём-то раздумывает.

Наконец, вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы — дело было летом — вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью.

И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушёл».

Свидетелем подобной глубокой задумчивости Сократа был, например, и Аристодем.

Как-то вместе они отправились на обед к общему товарищу — Агафону. Сократ же находился в какой-то рассеянности и по дороге куда-то пропал.

Аристодем с Агафоном, обнаружив пропажу Сократа, послали раба искать его. Тот нашёл философа безмолвно стоящим в сенях соседнего дома. Раб попытался позвать его, но Сократ не откликался.

«Такая уж была у него привычка, — пишет о Сократе Платон, — отойдёт куда-нибудь в сторону и станет там».

Все эти примеры напоминают множество знаменитых историй про рассеянность великих учёных — того же Альберта Эйнштейна, например, который мог выйти из дома и забыть, куда собирался. Или, придя домой, стоять у двери— в той самой «глубокой задумчивости».

Казусы с Эйнштейном случались даже после посещения уборной — великий учёный мог попросту забыть застегнуть ширинку на штанах. Впрочем, Эльза, зная все эти «повадки» своего кузена и мужа, неизменно приходила ему на помощь.

Если мы приглядимся чуть внимательнее, то заметим, что подобные интеллектуальные трансы — явление, по крайней мере в случае безусловно выдающихся личностей, абсолютно естественное, если не сказать — обычное.

Были свои «даймоны» и у «короля математиков» — Карла Фридриха Гаусса, у блистательного Германа фон Гельмгольца и у гениального Анри Пуанкаре.

Впрочем, у каждого они принимали свою форму — Пуанкаре, например, как, кстати, и Карл Маркс, часами ходил из одного угла своего кабинета в другой. Другие, напротив, замирали в почти летаргической задумчивости.

Но что же случилось с внутренним голосом Сократа в этот роковой для него день суда? Почему он не предупредил его о трагических последствиях? Почему не убедил Сократа изменить свою позицию? Почему не предложил покаяться?

«Со мной, мужи судьи, случилось что-то удивительное, — признался Сократ прямо на суде. — Тот вещий голос, который я слышал постоянно и который останавливал меня даже в самых неважных случаях, сегодня молчит во мне.

Он не остановил меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд, ни во время всей речи. Прежде, когда я что-нибудь говорил, мой гений частенько говорил мне остановиться, решить дело иначе.

Но в этот раз он молчит. Как это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что всё это произошло к моему благу, а смерть — вовсе не то зло, которого мне следовало бы бояться».

Смерть Сократа

В афинском суде надлежало каяться и просить о снисхождении — таково было общее правило тогдашней юриспруденции. Но Сократ не только не просил своих судей о снисхождении, но и, наоборот, вёл себя вызывающе — всё говорил как есть, как думал, включая и правду о своих обвинителях.

Так что результат голосования по его делу был вполне закономерен: «виновен» 280 голосами против 221.

Далее Сократ должен был сам избрать себе наказание. Выбор был небольшим, но он был — или штраф, или изгнание из Афин, или смерть.

И Сократ выбрал… Как вы думаете, что именно? Бесплатный обед в пританее — в здании на городской площади, где за общественный счёт могли перекусить должностные лица и почётные граждане Афин.

Полез, как говорят в таких случаях, на рожон.

Забавно, не находите? Кого ещё по нынешним меркам можно было бы назвать почётным гражданином Афин, если не Сократа? То есть снова были правы и сам Сократ, и его даймон.

Но суд, оскорблённый этим предложением, как вы догадываетесь, постановил иначе: Сократ был приговорён к смертной казни — на сей раз 360 голосами против 141. Приговор окончательный, без права обжалования.

Правда в том, что Сократ мог вовсе не являться на суд — он не был арестован, и у него была возможность покинуть город заранее.

Кстати, именно на это изначально, как говорят, и рассчитывали его обвинители — беглый Сократ был бы для них куда большей победой, чем любой другой вариант.

Кроме того, и это логично, Сократ мог воспользоваться профессиональным защитником — в конце концов, можно было бы не унижаться самому, не оправдываться, а отдать это на откуп человеку, который зарабатывал этим на хлеб.

Но Сократ отказался и от этой помощи, и от помощи своих многочисленных и влиятельных друзей, которые были готовы на всё, лишь бы избавить Сократа от предстоящего ему унижения, а тем более — смерти.

Семье — Ксантиппе с детьми — Сократ строго-настрого наказал оставаться дома во время суда и ни при каких обстоятельствах не просить за него, тогда как крики женской мольбы и плач детей — это то, что всегда безотказно работало в афинском суде.

Наконец, Сократу совсем не стоило дергать кота за усы, требуя себе бесплатные обеды. Это по всем меркам было уже слишком. Причём ему настойчиво предлагался штраф, к тому же с возможностью постепенной его оплаты.

Но Сократ был непреклонен: бежать — значит признать вину, защищаться в суде — значит признать вину, просить о снисхождении — значит признать вину. А он был невиновен, потому что всё, в чём его обвиняли, служило людям и являлось благом.

Ученики и друзья Сократа были в отчаянии, их сердца разрывались от горя. Они приготовили план побега из тюрьмы и неделями уговаривали Сократа воспользоваться этим шансом. Но, разумеется, он отказался.

Сократ провёл в заточении месяц, ничуть не раскаявшись в своём решении. И когда афинский корабль, ходивший на остров Делос с дарами Аполлону, вернулся обратно, из-за чего смертные казни были временно отменены, спокойно и с достоинством принял цикуту, навсегда покинув этот мир. Думаю, что всё это звучит как-то странно. Ну правда, зачем человеку сознательно идти на смерть? Что за непреклонность и упрямство?!

Да и как вообще можно было довести этот суд, основанный на очевидном навете, до таких крайних последствий? Почему вообще Сократ так отстаивает своего «даймона» и так ему верит?

Притом что мы знаем: этот «даймон» наделе — даже не «голос» в его голове, а нечто «похожее на голос».

То есть это не какая-то болезненная слуховая галлюцинация. Да и вряд ли бы психическое расстройство предлагало Сократу правильные решения на протяжении всей его жизни до этого самого, рокового момента…

А смогли бы вы отказаться от решений такого голоса или предать его? Или просто допустить, что он лишь наваждение и глупость?

Сократ жил в мире, который нам своим нынешним — христианско-секулярным — умом не понять.

Это был мир, в котором богам приносились жертвы, где их присутствие ощущалось людьми физически — в дуновении ветра, в раскатах грома, в морских волнах. Афиняне жили среди своих богов.

Как в таком случае ещё было Сократу трактовать этот звучащий в нём голос его мысли?

Да, он назвал работу машины своего мышления «даймоном» — мудрым и божественным, каким, надо сказать, и стал для всей нашей будущей цивилизации гений Сократа.

Не удивляет меня и то, что голос его мышления замолчал перед судом.

К этому моменту уже все решения были приняты: каждое слово, каждый жест, каждый поступок, совершённый Сократом с момента его выхода на сцену афинского суда и до последнего глотка цикуты, был выверенным шагом в Вечность.

Сократ никогда не создавал текстов, он лишь общался с другими людьми. И мы знаем о нём именно от этих людей, для которых он стал героем, иконой и великой жертвой, и во многом именно благодаря своему поведению на суде и после него.

Умри Сократ тихой смертью обычного античного мыслителя, может быть, мы бы никогда и не узнали о его существовании, о той философии, которую он создал, о том философском методе, который он изобрёл.

Шок, ужас и трепет учеников, последователей, да и просто неравнодушных людей — всё это стало результатом работы величайшей машины мышления, заключённой в черепной коробке Сократа.

Это был последний, но мощнейший аккорд, благодаря которому его машина мышления сохранила себя в веках — в книгах, диалогах, сказаниях, в нашем с вами сегодняшнем разговоре.

Так молчал ли «даймон» Сократа в то судное утро, когда только отстроенный Фидием Парфенон сиял множеством ярких цветов на вершине Акрополя?

Нет, он не молчал. Он просто всё уже сказал…

Образ сократовского «даймона» хорош тем, что он схватывает главную особенность этих интеллектуальных трансов: человек, находящийся в подобном состоянии, как будто бы не принадлежит себе.

Он ощущает, что мысли завладевают им как бы извне, словно бы по воле какой-то могущественной силы — схватывают и держат его.

Как будто бы это не он думает, а что-то само собой думается в нём. Словно какая-то машина колотит деталями — там, внутри его черепной коробки.

Именно этой «машине» — машине нашего мышления — и посвящена книга, которую вы держите в руках. Мне очевидно, что эта машина есть у каждого из нас. Но умеем ли мы ею управлять?..

Обнаружить эту машину мышления в себе, понять, как она может разгоняться до скоростей, способных парализовать Сократа и Эйнштейна, и научиться управлять ею — вот наша задача.

Быть может, я нахожусь в плену искажённой реальности — всё-таки мышление о мышлении составляет важнейшую часть моей жизни, — но, думая о судьбе Сократа, я полностью уверен в том, что машина мышления — это лучшее, что есть в нас.

И уж точно — самое прекрасное, что в нас есть.

Глава первая
Нейрофизиология даймона

Наука строится из фактов,

как дом строится из кирпичей;

но сумма фактов не есть наука,

так же как груда кирпичей не есть ещё дом.

Анри Пуанкаре

В научной литературе известная всем нам «задумчивость» без конкретного, осознаваемого повода получила название «состояние блуждания».

«Блуждание» свойственно всем. Однако у мудрецов, оно, судя по всему, может быть доведено до какого-то чрезвычайного, крайнего предела.

Благодаря знаменитому исследованию психологов Мэтью Киллингсворта и Даниэля Гилберта мы знаем, что в среднем человек проводит в «блуждании», в этой специфической «задумчивости ни о чём», почти половину своей жизни¹.

Грубо говоря, мы постоянно как бы вываливаемся из реальности и «думаем о чём-то своём».

Причём происходит это спонтанно, непреднамеренно. Просто наш мозг решает, что ему надо о чём-то подумать — осмыслить, так сказать, полученную информацию или какой-то важный вопрос, — и мы погружаемся в своего рода прострацию.

Нам ведь только кажется, что мы постоянно чем-то сознательно заняты. Это иллюзия. На самом деле многие вещи мы делаем на автомате, автопилоте и просто по привычке, что не требует от нашего мозга большой сознательной вовлечённости и концентрации внимания.

Когда же ему не надо сосредотачиваться на внешних раздражителях и задачах, он позволяет себе подумать о наших внутренних проблемах.

Для этих целей он и включает «дефолт-систему мозга», описанную в 2001 году профессором Маркусом Рейчелом из Вашингтонского университета в Сент-Луисе².

Дефолт-система мозга включает в себя медиальную префронтальную кору, заднюю поясную кору, предклинье, угловую извилину теменной доли (рис. 1).

Рис. 1. Основные зоны коры головного мозга, входящие в его дефолт-систему.

Эта базовая нейронная сеть, как мы теперь знаем, эволюционно призвана, кроме прочего, отвечать за наши социальные связи. В книге «Чертоги разума» я как раз и рассказывал о том, как мы смогли приспособить этот, изначально «социальный», функционал нашей дефолт-системы к решению разнообразных жизненных и даже глубоко абстрактных, научных задач.

Здесь же мы поговорим о том, как такое возможно, что дефолт-система, которая работает фактически на подсознательном уровне, способна производить мысли, поражающие своей здравостью, красотой и рациональностью.

С другой стороны, понять бессознательную (подсознательную, неосознанную) деятельность нашего мозга, не учитывая то, что происходит на сознательном уровне, было бы достаточно странно. Оба этих процесса тесно взаимосвязаны, и теперь мы даже знаем, как именно.

Всего существует три базовых нейронных сети, и дефолт-система мозга (или, как её ещё называют, система пассивной работы мозга) лишь одна из них, хотя и самая масштабная.

Две другие базовые нейронные сети, о которых мы ещё будем говорить в этой книге, — это «сеть выявления значимости» и «центральная исполнительная сеть»^[1].

Каждая из них отвечает за определённый, так скажем, режим работы нашего мозга.

Так, например, «сеть выявления значимости» выполняет функции мониторинга значимости сигналов. Причём она учитывает как те значимые раздражители, которые воздействуют на организм извне, так и те, что поступают из внутренней среды организма.

Проще говоря, эта базовая нейронная сеть позволяет нам ориентироваться в окружающем мире, выявляя в происходящем актуальные для нас события. Особенно эта сеть активна, если стимулы внезапны — то есть что-то вдруг резко меняется, и мы тут же, так сказать, собираемся.

Эта сеть включает в себя переднюю область островка, дорсальную переднюю поясную кору, а также три подкорковые структуры — вентральное полосатое тело, черную субстанцию и вентральную область покрышки.

«Центральная исполнительная сеть», как следует из её названия, обеспечивает когнитивный контроль деятельности человека, включая потребление сложной когнитивной информации.

Так называемая оперативная, или рабочая, память, а также «подвижный интеллект» — это как раз функция центральной исполнительной сети. Она включает в себя дорсолатеральную префронтальную кору, заднюю теменную кору в области интрапариетальной борозды.

Согласно недавним данным, центральная исполнительная сеть может быть разделена как минимум на 18 самостоятельных подобластей, каждая из которых имеет свой определённый функционал³.

Итак, у нас три «базовые нейронные сети»:

1) одна позволяет нам ориентироваться в окружающем нас пространстве и ощущать собственное внутреннее состояние (сеть выявления значимости);

2) другая отвечает за сознательную работу, принятие решений в обстоятельствах, определённых сетью выявления значимости (это центральная исполнительная сеть);

3) а где-то под капотом, так сказать, этой сознательной и осознанной деятельности скрывается наша подсознательная, соответственно, интеллектуальная работа, обусловленная дефолт-системой мозга — тот самый сократовский «даймон».

В 2010 году двое стэнфордских профессоров Винод Мелон и Лучина Уддин опубликовали в научном журнале «Функции структур мозга» исторически важную, можно сказать, статью «Важность, переключение, внимание и контроль: сетевая функция островка», где описали взаимодействие этих трёх базовых нейронных сетей⁴.

В книге «Красная таблетка — 2» я уже рассказывал, что если у нас с вами и есть некая «самость», наше личностное «я» — то это в основе своей функция островковой доли (или, как ее ещё называют, островка Рейля): маленькой, спрятавшейся между подкоркой и основными корковыми областями, такой, как я там написал, «недодоли».

Собственно, эта недодоля, как показали Мелон и Уддин, и является своего рода центральным реле — своеобразным переключением трёх базовых нейронных сетей, трёх разных режимов работы мозга:

1) активного внимания;

2) сознательной интеллектуальной деятельности

3) и подсознательного анализа.

Вот так взаимодействие этих сетей — или «теория тройной сетевой функции» — выглядит на схеме, представленной в более поздней работе чешских исследователей под руководством Терезы Нековаровой (рис. 2)⁵.

Рис. 2. Схематичное изображение отношений сети выявления значимости (salience network), центральной исполнительной сети (central executive network) и дефолт-системы мозга (default mode network).

Согласно этой модели, передняя часть островка, принадлежащая к сети выявления значимости, активизирует центральную исполнительную сеть, чтобы мы как можно быстрее пришли в активное состояние и могли принять быстрое решение.

Одновременно с этим активизация этой части островка (и, соответственно, сети выявления значимости) подавляет деятельность дефолт-системы мозга, что вполне логично, если учесть, что нам в момент ощутимых изменений ситуации нужно не «блуждать» где-то, а активно действовать.

Что ж, с этими отношениями нам и нужно прежде всего разобраться.

Перегрузка сетей

Умственная работа, ведущая к впечатлениям, предчувствиям и многим решениям, обычно происходит незаметно.

Даниэль Канеман

Оказавшись в состоянии «блуждания», мы задумываемся — то есть продумываем какие-то внутренние, актуальные для нас жизненные задачи. При этом нам самим, как правило, трудно даже сказать, о чём же именно думает в этот момент наш мозг.

Если нас спросить в этот момент: «О чём задумался?» — мы почувствуем себя неловко и даже чуть встревоженно.

Вернувшись, так сказать, в реальность, мы оглянемся по сторонам и скажем — «да ни о чём», «о разном», «о всякой ерунде».

И в самом деле, в состоянии «блуждания» до нашего сознания долетают лишь обрывки каких-то мыслей, ассоциаций и воспоминаний. Словно что-то «варится» в нас на каком-то более глубоком, подсознательном уровне, но сознанием мы ощущаем лишь «запах» с этой «кухни».

Нам может казаться, что в «блуждании» нам в голову приходят лишь какие-то случайные ассоциации, но это не так. Эта иллюзия возникает по той простой причине, что мы, а точнее наше сознание, просто не видим всей этой нашей внутренней картины целиком.

КОНКУРЕНЦИЯ БАЗОВЫХ НЕЙРОННЫХ СЕТЕЙ

Как так получается, что мы можем не знать, о чём мы в данный момент думаем? Чтобы понять, почему так происходит, обратимся к исследованиям группы учёных из Стэнфордского университета под руководством Эшли Чен.

В специальном эксперименте с использованием транскраниальной магнитной стимуляции ими было доказано, что дефолт-система мозга является по сути антагонистом двух других базовых нейронных сетей — центральной исполнительной сети и сети выявления значимости.

В своём эксперименте Эшли Чен использовала специальную магнитную катушку, чтобы транскра-ниально (то есть не вскрывая испытуемым череп) стимулировать или подавлять активность центральной исполнительной сети и сети выявления значимости ко всему прочему (рис. 3).

Когда возникающее от устройства транскраниальной стимуляции поле активизировало области коры мозга, входящие в центральную исполнительную сеть и сеть выявления значимости, активность дефолт-системы снижалась.

И наоборот, когда активность этих же областей мозга искусственно подавлялась, дефолт-система поднимала, так сказать, голову и заставляла испытуемых «блуждать».

Как мы с вами уже знаем, центральная исполнительная сеть — это нейронная сеть сознательной, осознанной интеллектуальной активности.

То есть в норме она активизируется всякий раз, когда в мозге нет готового автоматизма, а поэтому нам приходится включиться в задачу, осознать её, целенаправленно поискать варианты её решения.

Рис. 3. В столбце А представлена теоретическая модель отношений между центральной исполнительной сетью (CEN), сетью выявления значимости (SN) и дефолт-системой мозга (DMN). В столбце В представлены результаты инструментальной активизации областей, входящих в CEN и SN. В столбце С — результат подавления (ингибирования) активности в CEN и SN областях. В нижнем ряду — D и E- представлены области мозга, активность которых изменялась и замерялась во время исследования⁶.

Если я спрошу вас: «Сколько будет дважды два?», то вы, скорее всего, на автомате ответите мне — четыре. Но если я попрошу вас: «Высчитайте, пожалуйста, квадратный корень из 35», то вы, вероятно, напряжётесь и приметесь сознательно искать решение — что такое корень, как он извлекается и т. д.

Это и есть сознательная, целенаправленная деятельность, которая обеспечивается работой центральной исполнительной сети.

Помогает ей в этом, как мы помним, сеть выявления значимости, та самая, что заставит вас осмотреться вокруг в поисках бумажки и карандаша, чтобы облегчить вам решение задачи. Впрочем, если бы не она, вы бы даже не приняли меня с моим вопросом в расчёт.

Вот что значит сети-антагонисты: в нормальных человеческих мозгах работа дефолт-системы мозга чередуется с работой центральной исполнительной сети и сети выявления значимости — вы или осознаёте какую-то конкретную задачу и решаете её сознательно, или находитесь в состоянии «блуждания», когда в вас думает ваша дефолт-система.

Когда дефолт-система забирает нас в свои «блуждания», наше сознание в каком-то смысле просто выключается. Оно словно бы смещается на периферию нашего внимания, тогда как само наше внимание смотрится куда-то в глубину нас самих.

Временами работающая там — в глубине, так сказать, — дефолт-система сообщает сознанию (центральной исполнительной сети) какие-то промежуточные результаты своей интеллектуальной деятельности, но в основном это лишь какие-то обрывки мыслей.

Однако же время от времени мы и в самом деле слышим свою дефолт-систему, когда переживаем что-то вроде «инсайта» — мы вдруг что-то предельно ясно осознаём, вдруг у нас появляется некое новое видение, прозрение.

Подобно Архимеду, мы вскрикиваем: «Эврика!» Впрочем, случается это с нами не так уж часто. Бывает, на пробежке или во время какого-нибудь нехитрого ручного труда (я, например, использую для этих целей вязание), к нам, конечно, приходят какие-то неплохие мысли-инсайты.

Впрочем, не будем сравнивать себя с Архимедом или тем же Анри Пуанкаре, под авторством которого вышло более тысячи научных работ, посвящённых топологии, теории дифференциальных уравнений, автоморфным функциям, интегральным уравнениям, неевклидовой геометрии, небесной механике, физике, теориям вероятности и чисел. Эврика на эврике!

Да, в таком сравнении наши «инсайты» выглядят, мягко говоря, бедновато. Нетрудно и комплекс неполноценности таким образом заработать…

Возможно ли, что мозг наших рассеянных, захваченных «даймоном» мудрецов работает каким-то другим, особым образом? Вы удивитесь, но это и в самом деле так.

Благодаря исследованиям команды Роджера Бети из Пенсильванского университета, опубликованным в 2014 году, стало известно, что у людей с достоверно более креативными мозгами и так называемым дивергентным мышлением^[2] отмечается странная аномалия…

Оказывается, что в их мозгах могут одновременно включаться и те области коры, которые отвечают за «дефолт-режим», и те отделы, которые отвечают за работу центральной исполнительной сети.

То есть получается, что эти мозги способны сочетать в себе и бессознательное, и целенаправленное мышление: по сути, они вынуждают своё бессознательное работать по заданию, которое ему даёт сознание.

Ну и правда, на это способны далеко не все из нас!

Большинство нормальных людей в состоянии «блуждания» страдают от «умственной жвачки» — им в голову «лезут всякие глупости», вспоминаются, словно без всякого умысла, какие-то события и ситуации.

Заставить же себя думать над какой-то сложной интеллектуальной задачей, глубоко погружаться в предмет исследования, создавать что-то по-настоящему новое и необычное — это нормальному человеку и в самом деле непросто.

То есть мозг обычных людей, как правило, живёт по каким-то своим правилам, по своему распорядку, не согласовываясь с тем, что человек, может быть, и хотел бы от своих мозгов на сознательном уровне.

Не исключено, что такой человек даже говорит себе: «Надо подумать о чём-нибудь важном и значимом!»

Но поскольку существенно повлиять на деятельность своего мозга он не может, после нескольких секунд концентрации на этом вопросе он возвращается к глупостям и иррациональностям, которые подбрасывает ему его дефолт-система, гуляющая сама по себе.

Особенно, кстати сказать, эта самовольность дефолт-системы тяжело переживается человеком, страдающим тревожным или депрессивным расстройством.

Тревожные и депрессивные мысли, как мы теперь знаем, производятся именно нашей дефолт-системой.

Психиатры используют даже такой термин — «наплыв мыслей», когда на уровне сознания (центральной исполнительной сети) человек не может сопротивляться своим депрессивным или тревожным мыслям.

Подобные мысли буквально звучат в человеке, охваченном паникой. Они возникают словно бы сами по себе — эхом работающей дефолт-системы, поражённой болезнью.

Также сами собой у пациентов с депрессиями могут возникать мысли о бессмысленности жизни, собственной никчёмности, самоубийстве.

Но психические заболевания — это не что-то волшебное, и в мозге ничего не происходит само собой и просто так. Так что в пациенте просто говорит злой «даймон» его больной дефолт-системы.

Но вернёмся от обычных людей и психических расстройств к нашим рассеянным мудрецам…

Попробуем представить себе, что случится с человеком, если его мозг отказывается быть нормальным и решает комбинировать разные режимы своей работы, которые у обычных людей работают попеременно.

Ну, как минимум его мозг напряжётся больше обычного. Посмотрите на рис. 4.

Рис. 4. Мозг в трёх разных состояниях:

1) активность дефолт-системы мозга,

2) активность центральной исполнительной сети,

3) активность мозга у испытуемых Роджера Бети⁷.

На рисунке вы видите мозг в трёх разных состояниях:

в первом случае мозг человека находится в дефолт-режиме — то есть сам человек ощущает что-то вроде блуждания по закоулкам своего внутреннего мира;

во втором случае мы видим работу центральной исполнительной сети — человек целенаправленно решает какую-то осознанную им задачу;

• наконец, третье изображение мозга взято мною как раз из упомянутой работы Роджера Бети — это мозг человека, обладающего высокой креативностью и выраженной способностью к дивергентному мышлению.

В последнем случае мы видим, прямо скажем, фантастическую активность мозга талантливого человека. Мощь его оборотов так велика, что заставляет включиться в решение задачи сразу несколько базовых систем — по крайней мере дефолт-систему и центральную исполнительную сеть.

Вполне возможно, что, засунь мы в аппарат фМРТ думающий мозг Сократа, Эйнштейна или Пуанкаре, картина была бы ещё более впечатляющей, нежели даже у очень одарённых подопытных Пенсильванского университета!

«ДУМАЙ МЕДЛЕННО» НА ОГРОМНОЙ СКОРОСТИ…

Можно ли заметить по человеку, что его мозг перешёл в этот удивительный режим высокой интеллектуальной нагрузки и начал городить такой вот креативный огород?

Давайте вспомним замечательную книгу нобелевского лауреата Даниэля Канемана «Думай медленно… Решай быстро».

В ней Канеман описывает два понятия — «Система 1» и «Система 2», которые отвечают в нас за соответственно быстрое и медленное мышление.

При этом он оговаривается, что, когда рассказывает о своих «Системах», речь не идёт о какой-то нейрофизиологии, конкретных функциях мозга и его строении — это скорее некие гипотетические, эмпирически выведенные им состояния мозга.

Но как бы там ни было, если мы посмотрим на описание физических проявлений «Системы 2», которое даёт Канеман, трудно не провести некоторых аналогий…

«Обычно идти и одновременно думать, — пишет в своей книге Даниэль Канеман, — легко и приятно, но в экстремальных ситуациях эти действия, похоже, соперничают за ограниченные ресурсы "Системы 2"».

Это подтверждается простым экспериментом. Гуляя с другом, попросите его немедленно вычислить в уме произведение 23 и 78. Он почти наверняка остановится.

Лично я во время прогулки могу думать, но не могу выполнять умственную работу, которая сильно нагружает кратковременную память. Если мне нужно построить сложную цепочку аргументов за ограниченное время, я предпочту не двигаться и при этом сидеть, а не стоять (выделено мной. — А. К.)».

О чём это нам говорит? Когда человек выполняет хоть сколько-нибудь сложную интеллектуальную работу, требующую от него активации архивной памяти, находящейся в задней части его мозга, и сознательной деятельности, которая обеспечивается лобными долями, ему фактически не хватает ресурсов на обеспечение даже полноценной двигательной активности.

Да, физически гулять — идти, бежать трусцой, катиться на велосипеде — и одновременно ментально «блуждать» — это у большинства из нас, я думаю, получается на ура.

Но стоит нам только сделать своё «блуждание» целенаправленным (что означает вовлечение в работу мозга центральной исполнительной сети) и начать продумывать какую-то серьёзную проблему, пусть даже отчасти и на подсознательном уровне, совершать сложные двигательные акты нам становится, мягко говоря, не с руки.

Впрочем, в этом нет ничего удивительного, поскольку за функцию движения в головном мозге человека в той или иной степени отвечают почти две трети нейронов. Поэтому двигательная активность, особенно нетривиальная, сама по себе вовлекает в работу значительные области мозга.

А тут ещё две, в норме — конкурирующие друг с другом, базовые нейронные сети подключаются: дефолт-система мозга и центральная исполнительная сеть. Конечно, мозгу приходится выбирать, на что потратить свои силы. В конце концов, он же биологический объект, а не какой-то там суперкомпьютер.

Разве не бывало у вас такого, что вы, думая о чём-то как бы подсознательно, отправляетесь в соседнюю комнату или на кухню и понимаете вдруг, что не помните, зачем сюда пришли?

Уверен, нечто подобное случалось с каждым. И вот механика этого «забывания».

Ваша дефолт-система крутит какую-то сложную для вас задачу или проблемную ситуацию. Актуальность задачи заставляет мозг максимально возбудить огромную нейронную сеть для её просчёта. Но вдруг включается, прорывается в сознание какая-то сторонняя мысль — что надо, например, пойти на кухню и включить чайник.

Однако само ваше движение на кухню съедает тот резерв интеллектуальной деятельности вашего мозга, который только что использовался сознанием.

В результате вы пришли на кухню, продолжая думать на подсознательном уровне о том, что по той или иной причине сильно заботит ваш мозг, оглядываетесь по сторонам, включаете центральную исполнительную сеть, а она и сама уже не в курсе!

Ну ничего удивительного — ведь её же так резко вырубили включением соответствующих двигательных зон мозга, необходимых для перемещения в квартире. Так что сознательная задача просто вывалились из оперативной памяти, которая к этому моменту и так уже была перегружена.

Остановленное время

Самое прекрасное, что мы можем испытать, — это ощущение тайны.

Она источник всего подлинного искусства и науки.

Альберт Эйнштейн

Что ж, я снова мысленно возвращаюсь к Сократу, замершему в сенях соседнего дома. К Эйнштейну, который дошёл до своего дома, но настолько интеллектуально занял свой мозг, что просто не в силах подумать о том, что надо достать ключи или хотя бы позвонить в дверь. Домой же он пришёл, в конце-то концов!

Величайшая степень погруженности и сосредоточенности, буквально парализующая всякую прочую деятельность! Ещё какие-то автоматизмы срабатывают, потому что не требуют больших интеллектуальных затрат. Но в общем и целом все имеющиеся ресурсы брошены на решение задачи, на её по сути подсознательное, но целенаправленное продумывание.

Согласитесь — вот это интеллектуальная мощь!

Но нет, не бойтесь, я не предлагаю всем желающим использовать по максимуму свой интеллектуальный ресурс замереть перед входом в собственную квартиру или сутками напролёт, подобно Сократу, смотреть куда-то вдаль ничего не видящим взором.

Не в этом дело, да и простого замирания будет, мягко говоря, для интеллектуальных прорывов недостаточно.

Необходимо научиться разгонять свою машину мышления до таких скоростей в заданной области, по актуальной задаче, чтобы на другую деятельность у вашего мозга просто ресурсов не оставалось. Ведь в этом случае ясно, что вы используете весь свой интеллектуальный потенциал.

Наш мозг — машина, думающая сама по себе, и едет наше мышление тем быстрее, чем больше задействовано в этом направлении ресурсов мозга.

Проблема (и задача) лишь в том, чтобы направить движение этой машины в нужном направлении, то есть умудриться включить дефолт-систему и центральную исполнительную сеть совместно, хотя эволюционно они к этому совершенно не расположены.

БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ, 80-й ЛЕВЕЛ

Вот как этот опыт «включения» описывает выдающийся математик и мыслитель Анри Пуанкаре в своей знаменитой работе «Математическое творчество», которая была написана ещё в начале прошлого века:

«В течение двух недель я старался доказать, что невозможна никакая функция, которая была бы подобна тем, которым я впоследствии дал название фуксовых функций. <…>

Каждый день я усаживался за свой рабочий стол, проводил за ним один-два часа, перебирал большое число комбинаций и не приходил ни к какому результату.

Но однажды вечером я выпил, вопреки своему обыкновению, чашку чёрного кофе; я не мог заснуть; идеи возникали во множестве; мне казалось, что я чувствую, как они сталкиваются между собой, пока наконец две из них, как бы сцепившись друг с другом, не образовали устойчивого соединения.

Наутро я установил существование класса функций Фукса, а именно тех, которые получаются из гипергеометрического ряда; мне оставалось лишь сформулировать результаты, что отняло у меня всего несколько часов…

В эту пору я покинул Кан, где я тогда жил, чтобы принять участие в геологической экскурсии, организованной Горным институтом.

Среди дорожных перипетий я забыл о своих математических работах; по прибытии в Кутанс мы взяли омнибус для прогулки; и вот в тот момент, когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея — хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего, — что те преобразования, которыми я воспользовался для определения фуксовых функций, тождественны с преобразованиями неевклидовой геометрии.

Я не проверил этой идеи; для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, я возобновил начатый разговор, тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной»⁸.

Достаточно объёмный получился фрагмент, но насколько он показательный!

Сначала многократные попытки решить задачу «сознательно»: Пуанкаре усаживает себя за рабочий стол и перебирает множество вариантов, ни один из которых, впрочем, не подходит.

Затем случайность — он на ночь выпивает кофе, который, судя по всему, приводит его в несколько «изменённое состояние сознания». Его центральная исполнительная сеть и дефолт-система мозга начинают работать одновременно…

Пуанкаре описывает переживания этой ночи так, словно бы его охватило как-то безумие — будто бы он оказался лишь пассивным свидетелем работы собственной мысли.

Он рассказывает о своих вроде бы идеях как о сущностях, самостоятельно действующих в его голове: «идеи возникали», «сталкивались друг с другом», «две сцепились между собой».

То есть задача была поставлена сознательно (центральной исполнительной сетью), а думалась она уже подсознательно — с помощью дефолт-системы мозга, которая и превратила самосознание Анри (работающая центральная исполнительная сеть) в пассивного наблюдателя интеллектуальной работы собственного мозга.

Из этого состояния он перешёл в сон, а во сне сознание, мягко говоря, не так активно, как в бодрствующем состоянии. Однако, когда дремлет сознание, мозг вовсе не спит, а, напротив, активно продолжает работать.

Именно во сне мозг доводит, так сказать, до ума — интегрирует и перераспределяет — интеллектуальные объекты, наши мысли и инсайты, появившиеся в нём во время бодрствования.

В этом, кстати, нетрудно убедиться, если сравнить активность бодрствующего мозга, с одной стороны, и мозга, находящего в знаменитой REM-фазе сна, зафиксированную с помощью позитронноэмиссионной томографии (ПЭТ), с другой⁹. Взгляните на рис. 5.

Рис. 5. Активность мозга человека, находящегося в разных состояниях сна и бодрствования, зафиксированная с помощью ПЭТ.

Итак, Пуанкаре просыпается утром с почти готовым решением — садится за стол и осуществляет необходимые расчёты.

В процессе у него возникает ещё несколько предположений (их описание в представленной цитате я пропустил — детали этого математического исследования не играют для нас здесь существенной роли).

Но ему надо ехать — он переключается на дела бытовые, собирается, едет, общается со своими товарищами.

Кажется, что всё, задачка выполнена, а развития последующих идей стоит ждать уже в другой раз, может быть, с очередной ночной чашкой кофе.

Однако же что происходит?.. Пуанкаре садится в омнибус: «Когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея — хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего».

Ему в голову сама по себе приходит совершенно оригинальная мысль! Причём связанная вообще с другим разделом математики!

Проще говоря, Пуанкаре сначала максимально завёл, разогнал свой мозг — потратив на это несколько дней. В какой-то момент его мозг даже дошёл до состояния своеобразного перегрева — так, что даже сам Пуанкаре не ощущал себя более хозяином в собственной голове.

Этот этап работы позволил ему существенно продвинуться и закрыть специфический интеллектуальный гештальт.

Однако само это решение — «установление существования класса функций Фукса» — оказалось на деле лишь промежуточным, потому что сама задача потенциально встраивалась в куда более мощный и объёмный контекст (неевклидова геометрия), над которым Пуанкаре много и тяжело трудился.

Поэтому, расслабившись за бытовыми делами, но на самом деле не прекратив мысленно «блуждать», он позволил своей дефолт-системе найти это совершенно оригинальное и нестандартное решение — соотнести преобразование фуксовых функций с преобразованиями в неевклидовой геометрии, которое пока не давалось ему, так скажем, в лоб — одним только сознательным напряжением.

Вот как Пуанкаре заканчивает эту свою достаточно объёмную, содержащую множество примеров, статью:

«Излагая выше некоторые мои личные наблюдения, я рассказал между прочим об одной бессонной ночи, когда я работал как будто помимо своей воли; подобные случаи бывают нередко, и для этого нет необходимости в том, чтобы нормальная мозговая деятельность была вызвана каким-нибудь физическим возбудителем, как то имело место в описанном мною случае.

И вот в таких случаях кажется, будто сам присутствуешь при своей собственной бессознательной работе, которая, таким образом, оказалась отчасти доступной перевозбуждённому сознанию, но нисколько вследствие этого не изменила своей природе.

Тогда отдаёшь себе в общих чертах отчёт о том, что различает оба механизма или, если вам угодно, методы работы обоих "я"».

И в самом деле, Анри Пуанкаре пишет в своей работе о «подсознательном "я"» и «сознательном "я"», буквально предвидя открытие дефолт-системы мозга и центральной исполнительной сети.

Именно в их взаимодействии, которое может даже приводить наш мозг в состояние своего рода «изменённого сознания», Пуанкаре видит проявление высшей интеллектуальности человека.

По сути, Анри Пуанкаре говорит: когда вы доводите напряжение своего интеллектуального аппарата до максимума, когда у вас одновременно работает и сознательное, и бессознательное мышление, вы можете чувствовать себя как бы непричастным к той интеллектуальной деятельности, которая происходит в вашей голове.

Если у гениев это и в самом деле так, может быть, Сократ и правда слышал «что-то вроде голоса» в своей голове? Голос машины своего мышления…

ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ — НАРУЖУ ИЛИ ВНУТРЬ?

Философы любят объяснять простое сложным образом. У многих это вызывает недоумение, многих раздражает, на большинство же — навевает скуку.

Вообще говоря, это противоречит здравому смыслу — если нечто можно объяснить просто, зачем городить огород?

Всё дело в том, что наряду с такими вещами, которые и в самом деле можно объяснить, не прибегая к сложным умопостроениям, существуют и такие, объяснить которые практически невозможно.

К сожалению, большая часть психических феноменов относятся именно к этой — последней — группе: они необъяснимы, а точнее, неизъяснимы.

Как, например, объяснить такую вещь, как «сознание»? Или что такое, например, наше чувство прекрасного — как его определить, измерить, соотнести с чем-то другим?

Внутри самих себя нам вроде бы всё понятно: сознание — это когда я что-то сознаю, о чём-то думаю, а чувство прекрасного — это когда я испытываю чувство прекрасного…

Звучит логично, но на самом деле это чистой воды тавтология, поскольку ничего нового к изначальному слову я фактически не добавил: «сознание — когда сознаю», «чувство прекрасного — когда испытываю чувство прекрасного».

Вот по этим причинам философы и пытаются выдумать какие-то интеллектуальные инструменты — новые понятия, которые позволили бы им схватить эту несхватываемую, ускользающую от нашего действительного, а не кажущегося понимания реальность.

К числу таких слов, например, относится понятие «квалиа». Это производное от латинского слова qualitas, которое означает — свойство чего-то, его качество.

Аналитические философы выдумали термин «квалиа», чтобы обозначать им то, как вещи выглядят для нас — то есть для каждого из нас в отдельности.

Вот вы смотрите, например, на яблоко, и оно для вас какое-то — в вас есть некое ощущение этого яблока, в котором переплетены чувства цвета, формы, текстуры, вкуса, запаха.

Это ощущение яблока вами индивидуально, так это яблоко ощущаете вы и никто другой — это и значит «квалиа».

Возможно, что кто-то другой ощущает это яблоко так же, как и вы, но мы же не знаем этого. Более того, мы даже не можем это как-то проверить, это абсолютно невозможно, и благодаря понятию «квалиа» мы на этот факт указываем.

Гипотетически — если у вас и у этого другого человека одинаковое количество рецепторов на сетчатке глаза, на коже, в носу, на языке, и т. д., и т. п., идентично их расположение, состояние, одинаковое с вами устройство соответствующих сенсорных анализаторов в коре головного мозга, да и сам мозг точно такой же, до единой связи между нейронами, до их полного физико-химического состояния, — то вы будете иметь с этим человеком одинаковые «квалиа».

Проблема в том, что это и будете вы — причём вы нынешний, здесь и сейчас. Вот затем, чтобы это сказать, философам и понадобился термин «квалиа».

Впрочем, если мы не можем определить индивидуальные ощущения и указываем на это понятием «квалиа», возможно, мы сможем определить хотя бы феномен «сознания» — уж тут-то можно было бы, как кажется, как-то выкрутиться…

К сожалению, нет, не получится. За тысячелетия философам так и не удалось с этим справиться — «сознание» так и остаётся понятием без сколь-либо внятного определения.

Да, в толковых и философских словарях вы найдете разные определения «сознания», но всё это фиктивные определения, потому что каждый читающий такие определения будет вкладывать в них свой смысл, своё понимание «сознания», своё, можно сказать, «квалиа» «сознания».

Так что и в этом случае философы идут на ту же самую уловку — создают понятие, которое пытается сказать о том, о чём сказать нельзя^[3].

Это мудрёное понятие — «интенциональность». В своё время оно было введено в научный обиход австрийским философом и психологом Францем Бретано, а затем получило своё развитие в феноменологии и аналитической философии¹⁰.

Честно говоря, с ним — с понятием «интенциональности» — ещё больше сложностей, чем с «квалиа». Но магическую философскую функцию оно всё-таки как-то выполняет.

Понятие «интенциональность» имеет долгую историю, и произошло оно от латинского слова intentio, что значит «намерение», «интенция».

Так вот, считается, что наше сознание всегда на что-то направлено, то есть — обладает свойством интенциональности.

Как писал сам Франц Бретано в своей «Психологии с эмпирической точки зрения» (хотя какой уж тут эмпиризм!), «каждый ментальный феномен заключает в себе нечто как объект, хотя для каждого ментального феномена это происходит по-разному. В представлении нечто представляется, в суждении — утверждается или отрицается, в любви — любится, в ненависти ненавидится, в желании желается и так далее».

О чём тут идёт речь?

• Во-первых, о том, что всякое нечто, нами сознаваемое (представляемое, мыслимое, любимое и ненавидимое), является чем-то, что обладает содержанием и представляет собой объект сознания.

• Во-вторых, о том, что наше сознание направлено на этот объект (представляемый, мыслимый, любимый и ненавидимый) — мы сознаём данный объект.

Иными словами, когда философы используют слово «интенциональность», они (по крайней мере, большинство из них) указывают таким образом на то, что сознание — это некое психическое действие с неким объектом.

Вопрос в том — что такое этот объект?

Предполагается (большинством философов), что это некий объект, находящийся вне нас, то есть — некая физическая реальность, которую мы сознаём внутри себя. И тут уже у меня возникают вопросы к этим философам…

Вполне естественно думать, что наше внимание имеет направленность вовне — мы, грубо говоря, смотрим куда-то. Но правда в том, что не мы смотрим куда-то, а что-то смотрится в нас.

Это не мы испускаем магические «лучи зрения» вовне, а фотоны света, отскакивая, так сказать, от предметов, залетают нам в глаза. Точно так же и звуковые волны влетают нам в уши, а не мы слушаем что-то.

Проще говоря, мы не можем не смотреть, если наши глаза открыты и здоровы, не можем не слышать, если с ушами у нас всё в порядке. И этот перечень можно продолжать дальше — со вкусами, запахами, тактильными ощущениями.

Да, нам кажется, что мы направляем своё внимание на объекты, но на самом деле мы своего рода датчик, который воспринимает то, что эти объекты ему сообщают.

Вроде бы мы вольны воспринимать то, что хотим, и не воспринимать то, чего не желаем. Но вольны ли?

Полагаю, что большинство философов ответят на этот вопрос положительно, но, боюсь, это лишь будет свидетельствовать об их недостаточной информированности в области нейрофизиологии.

Как мы с вами уже знаем, у нас есть три режима работы мозга, которые обеспечиваются преимущественной активностью от трёх базовых нейронных сетей.

Две из них, можно было бы так сказать, связаны с тем самым интенциональным (направленным вовне) вниманием — это сеть выявления значимости и центральная исполнительная сеть.

Третья же — дефолт-система мозга — напротив, направлена не вовне, а как бы внутрь нас самих. Состояние «блуждания» можно было бы определить как «самопогруженность», и это определение было бы даже точнее — ведь, когда включается дефолт-система мозга, наши мысли захватывают и утягивают нас на глубину неосознаваемого.

Вспомните этот вопрос — «О чём задумался?».

Когда вы его слышите, вы словно бы выныриваете откуда-то из себя:

• дефолт-система тормозится;

• включается сеть выявления значимости — вы обнаруживаете своего собеседника;

• а затем для ответа на этот вопрос вы используете центральную исполнительную сеть.

Но как вы «вынырнете» из себя, если вас ничто снаружи не позовёт? Ни звук, ни свет, ни физическое ощущение? Свободная воля? То есть некое желание-пожелание — то самое «намерение»…. интенция?

А какая сеть её породит, произведёт? Откуда она возникнет? Святой дух? Божественный гений — даймон?

Да, вам может так показаться, как это и казалось Сократу. Но на самом деле эту интенцию произведёт дефолт-система вашего мозга. То есть ваша действительная интенция возникнет из неосознанного!

В основе нашей биологической сущности — базовые эволюционные потребности (в самосохранении, в социальности, в половом инстинкте), которые реализуются в соответствии с моделью реальности, созданной нашим мозгом: мозг как-то представляет себе мир и возможности реализации своих биологических потребностей в нём.

Модель реальности создаётся в нашем мозге за счёт внешних данных, которые, можно сказать, «окликают» нас через сетчатку глаза, рецепторы внутреннего уха, тактильную чувствительность и т. д., активизируя режим работы мозга, обеспеченный сетью выявления значимости.

Мы обрабатываем эти данные на подсознательном уровне, генерируя посредством дефолт-системы мозга гипотезы (чувства, понимания, решения), которые потом могут оцениваться или, точнее, авторизовываться центральной исполнительной сетью. Именно этот акт авторизации и есть то, что мы ощущаем как своё сознание.

Так где же тут интенциональность — намерение и направленность?

Даже наши потребности нельзя назвать в полной мере интенциональными, потому что они разворачиваются и преломляются не во внешнем мире, а в нашей внутренней его модели — зачастую весьма странной, искажённой относительно реального положения дел, причудливой.

Что уж говорить о «сознании»…

Самозарождение мысли

Кто в себе не носит хаоса, тот никогда не породит звезды.

Фридрих Ницше

Конечно, это контринтуитивно, но правда состоит в том, что наша с вами голова думает, так сказать, сама по себе. Впрочем, мы являемся этому живыми свидетелями…

Вспомните, как мы описываем свой собственный мыслительный процесс. Зачастую мы говорим (и проговариваемся): «И тут мне в голову пришла мысль, радующая своей оригинальностью и новизной!»

Правильно я понимаю, что она где-то ходила-бродила во вне — по улицам, набережным, проспектам и переулкам, как та «большая крокодила» Чуковского или «старуха с клюкой» Булгакова, — а тут вдруг нате вам — и заявилась?

Когда же нам надо что-то объяснить другому человеку, мы частенько используем подобную формулу: «В связи с этим мне на ум приходит такой пример…»

И ведь правда же — он именно «приходит»! Но откуда это, интересно узнать? Опять-таки существовал где-то этот пример в параллельной реальности, а тут вдруг решил прийти-перейти в нашу?

Впрочем и тот же пример, и сама мысль могут ведь и не «приходить»: «Мне в голову ничего не идёт!»

Ну казалось бы — ну придумай что-нибудь, раз такое дело! А «оно не придумывается».

И именно так — не «я не придумаю», а «оно не придумывается».

То есть должно вроде бы «само собой» придумываться — «по щучьему веленью, по моему хотенью»… Ан нет! Сижу, пыжусь, пыжусь, а никакого проку!

Но вдруг — раз! — по прошествии 23 минут (это в среднем, если верить исследованиям Глории Марк) пошла мысль…¹¹

Ну не безумие, на ваш взгляд?

Или вот, испытывая выраженный стресс, допустим, из-за какого-то конфликта или тягостного переживания, мы, например, чистосердечно признаёмся: «Я не могу отогнать от себя эту мысль!», «Я просто не могу перестать об этом думать!», «Эти мысли сводят меня с ума!»

Но чьи это мысли, простите? И почему бы не думать о том, о чём и в самом деле хочешь думать? Ну, при условии, конечно, если ты сам управляешь этим процессом…

Тогда, по идее, проблем возникнуть не должно. Но они возникают, причём доводя людей до психиатрических клиник и суицидов.

Так что трудно на самом деле не заметить, что мы не управляем своим мыслительным процессом, что он идёт в нас независимо от нас, сам по себе.

Но почему же мы отказываемся думать, что дело обстоит именно таким образом? То есть сами расписываемся в этом, а затем утверждаем обратное.

Всё дело в той самой контринтуитивности. Уж так мы устроены — считаем, что у всякого события есть причина, а если это событие происходит в нас, то мы и есть причина этого события.

Более того, если мы и впрямь начнём думать, что наши мысли нам не принадлежат, это будет свидетельствовать о тяжёлом психическом расстройстве!

То есть допускать эту ошибку — приписывать себе, своей личности (а не своему мозгу) собственные мысли — это нормально! Хотя и неправильно.

ПРИЧИНА И СЛЕДСТВИЕ

Тут мне на ум, вы удивитесь, приходит замечательный пример!

Дело было в далёком 1827 году. Признанный ботаник, хранитель ботанического отделения Британского музея, почётный член Лондонского королевского общества, получивший, кстати, только что и звание почётного члена Петербургской академии наук, Роберт Броун (точнее — Браун) смотрел в окуляр микроскопа и недоумевал…

Он в очередной раз собрал пыльцу со своих растений и, как в прежние разы, с чрезвычайной аккуратностью разместил её в капельке жидкости на предметном стекле своего микроскопа. Всё, что называется, по инструкции, но наваждение не улетучивалось.

Вот уже битый час в ярко освещённом поле прибора частицы пыльцы продолжали безудержно двигаться — туда-сюда, одни быстрее, другие медленнее!

А какие траектории! Одни частицы беспорядочно меняли направление, словно бы бросаясь из стороны в сторону, другие — степенные, размеренные — медленно дрейфовали в жидкости.

«Они что, живые?!» — именно такой была первая реакция Роберта Броуна на обнаруженный им эффект «броуновского движения».

Но только Броуна озарила эта счастливая мысль и подумалось о лаврах величайшего из первооткрывателей, как научная дисциплина и академическая выучка заставили его провести дополнительный следственный эксперимент.

Очевидно, что глина — неживая материя, она мертва. Что если провернуть тот же трюк и посмотреть на поведение частиц глины под микроскопом?

Если они не будут двигаться на предметном стекле — а как ещё может быть? — то никто не сможет усомниться в том, что Броун сделал выдающееся открытие.

Ну, дальнейшую историю вы все, я полагаю, знаете: частицы глины так же бесновались в капле жидкости, как и частицы пыльцы.

«Броуновское тело» двигалось не потому, что имело свою «волю», и не потому, что оно было «живо», а как раз наоборот.

В чём действительная причина движения его «тела», Броун так и не узнал, а само его открытие в скором времени практически забылось.

Славу Роберту Броуну вернул Альберт Эйнштейн. Именно в его статье 1905 года была сформулирована молекулярно-кинетическая теория, позволяющая количественно описать феномен броуновского движения¹².

«Броуновское тело» лишь кажется живым, потому что живым нам кажется всё, что движется вопреки действию гравитации и прочих видимых нами сил.

Однако мы же можем и не видеть действующие силы, как в случае с пыльцой Броуна.

Беспорядочное движение микроскопических броуновских частиц обусловлено, как теперь всем хорошо известно, тепловым движением молекул жидкости или газа, в среде которых они находятся (рис. 6).

Рис. 6. Воздействие невидимых глазу под микроскопом частиц среды на броуновское тело.

Траектория движения броуновского тела под этими воздействиями.

Мы не видим эти молекулы, не видим эти атомы, мы видим лишь следствие их движения, которое механически передаётся «броуновскому телу». И у нас возникает иллюзия, что «тело» Броуна движется само по себе.

Ничего не напоминает эта аналогия? Да, очень даже.

И в самом деле, мы не видим тех «сил», которые орудуют в нашем мозге. Мы видим лишь их следствие — движение собственной мысли. Возникает ли она спонтанно, сама по себе? Потому что мы взяли и создали, удумали её?

Нет, конечно. Контролируем ли этот процесс?..

Тут опять не будет однозначного ответа. Точнее, он есть, но его опять-таки сложно понять — слишком специфичен этот «контроль». Поэтому давайте я снова вернусь к той же метафоре.

Сколь бы примитивным ни казался феномен «броуновского движения» — вроде бы в школе его изучают, и что ещё о нём думать? — в реальной жизни всё куда сложнее.

Броуновское движение частицы в вязкой среде относится к так называемым немарковским, то есть случайным, процессам. Впрочем, особенность немарковских процессов (в отличие от марковских) в том, что они случайны, но лишь до определённого момента.

По этой причине немарковский процесс ещё называют «случайным процессом с памятью», где под «памятью» понимается то состояние, которое система уже приобрела в своём прошлом.

Проще говоря, сначала на какой-то объект и впрямь оказываются случайные воздействия, что и определяет его «бытие» (например, какую-то траекторию движения в жидкости или газе).

Но постепенно эти случайные воздействия приводят к тому, что у объекта появляется как бы собственное движение, которое уже само по себе начинает влиять на внешние, воздействующие на него факторы.

В случае броуновского движения так всё и происходит: тело, двигаясь в вязкой среде, увлекает за собой частицы, находящиеся в окружающей его среде, а потому их влияние на броуновское тело меняется под воздействием самого этого тела.

То есть характер движения среды, в которой находится броуновское тело, начинает зависеть от того, как до этого — в прошлом — двигалось броуновское тело под воздействием этой среды. Круг отношений как бы замыкается, превращаясь во взаимо-взаимовлияние.

Если представить себе чисто случайный процесс — марковский, — то он будет в определённом смысле линейным, отражающим состояние среды, в которой находится объект.

Однако в случае немарковского процесса возникают, так скажем, эксцессы (рис. 7).

Что ж, эта аналогия вполне подходит для того, чтобы описать «самозарождение» наших с вами мыслей, каждая из которых является таким своего рода эксцессом. Представим себе…

Рис. 7. Появление «эксцессов» на кривой немарковской динамики.

Некий квант информации, находящийся в среде других квантов информации в нашем мозге, испытывает на себе их воздействие. Это воздействие, по сути, случайно — в какой среде он обнаружился, та среда на него и влияет.

Однако под этим воздействием он приобретает некое направление «движения»: объединяется с другими квантами информации, увеличивая таким образом свой объём и удельный, так скажем, вес (возникает более объёмная нейронная сеть).

«Утяжеляясь» («ускоряясь») таким образом, возникающая нейронная сеть начинает влиять на то, как ведут себя ещё какие-то кванты информации в мозге, другие нейронные сети.

Расширяется, с другой стороны, и область воздействующей на данную нейронную сеть среды. Да и она сама сильнее воздействует на среду, которая активнее реагирует, откликается на нейронную сеть, порождённую нашим изначальным квантом.

И в какой-то момент «нам в голову приходит мысль»!

Так что появление именно этой мысли вовсе не случайно. Однако же механизмы её формирования были, технически говоря, случайными, но, с другой стороны, обусловленными предыдущей историей и данного интеллектуального процесса, и данного мозга.

Да, в нашем мировосприятии есть ошибочное представление о том, что мы с вами — это наше сознание, а наш мозг — это просто какое-то желе, безмолвно почивающее в черепной коробке.

В действительности же всё с точностью до наоборот: мы — это наш мозг, а наше сознание — лишь нечто, выхваченное слабым лучом нашего внимания в этом самом «желе», то есть в нас подлинных, настоящих.

Но и там, в этом нашем с вами мозге, мысли родятся не по волшебству, не сами по себе, не потому, что «он так подумал» или «мы так подумали».

Нет, это в определённом смысле стохастический — случайный и вероятностный процесс со множеством «эксцессов» в виде отдельных образов, чувств, представлений.

Будучи осознанными нами, все эти «эксцессы» обретают больший вес и большее влияние в системе. Но само по себе это осознание, в свою очередь, тот же самый процесс, что и появление вышеупомянутых «эксцессов».

Такими «эксцессами» при расчёте данных, имеющихся в нашем мозге, мы и мыслим: множество внешних воздействий, большое количество нейронных активностей, их конкуренция за доступ к сознанию, усиление отдельных «эксцессов» с помощью номинации (называния) и последующего осознания — и вот уже машина нашего мышления вроде как движется сама по себе, производя мысли.

Но неужели же машина такой сложности способна работать сама по себе?..

КРАСОТА ОСМЫСЛЕННОЙ СЛУЧАЙНОСТИ

Не знаю, как вас, но меня всегда впечатляло изящество теории эволюции.

Это и в самом деле удивительно: по сути, Чарльз Дарвин предлагает нам один-единственный принцип — принцип «естественного отбора»^[4], — который способен ответить буквально на любой вопрос эволюционного многообразия.

Креационисты, считающие, что столь сложный и прекрасный мир, как наш, возможен лишь потому, что его создал Кто-то бесконечно мудрый и всеведущий, приводят этот довод в качестве аргумента: мир прекрасен, поэтому его непременно должен был Кто-то создать.

Но ирония состоит в том, что чем более прекрасным и многогранным, сложным и разнообразным является мир, тем меньше шансов, что его создало какое-то существо! Чем сложнее и причудливее система, тем, естественно, меньше шансов у любого возможного демиурга.

Вспомнил я об этом, поскольку, говоря о работе дефолт-системы мозга и о том, как она порождает идеи, нельзя не сказать об «эволюционной эпистемологии» и так называемой селекционистской теории человеческого творчества выдающегося американского психолога Дональда Кэмпбелла.

В 1960 году он сформулировал принцип blind variation and selective retention (BVSR) — или, по-русски, «слепая вариация и избирательное удержание», — который описывает работу не только эволюции, но и любой кибернетической системы, включая культуру, и, как выясняется, даже работу нашего мышления¹³.

Суть принципа проста — чем больше в системе возникает вариаций, тем больше шансов, что какая-то из них окажется для неё удачной, а сама эта «удача» обусловит сохранение этой вариации в системе.

Остальные же, менее удачные, вариации будут естественным образом элиминированы — выбракованы, удалены.

Концепция творчества, основанная на «слепой вариации и избирательном удержании», образована тремя составляющими:

1) принцип слепой вариации (или изменения), который обосновывается хорошо известной «бритвой Оккама» — случайные мутации, рекомбинации и стечения обстоятельства куда проще объясняют сложность системы, чем какой-то отдельный «демиург»,

2) принцип асимметричных переходов заключается в том, что любая система так или иначе стремится к равновесию, поэтому те изменения, которые к нему ведут, предпочтительнее тех, что ведут к обратному результату,

3) принцип удержания, по сути, говорит нам следующее — если вы достигли равновесия, стабильности, то вы в этой стабильности и будете пребывать (этот принцип, конечно, несколько тавтологичен, но при этом логически непротиворечив).

Итак, представим себе теперь интеллектуальный или даже творческий процесс, протекающий в нашем мозге самостоятельно — без какого-то «демиурга», думающего в нём от первого, так сказать, лица: простая, случайная по сути комбинация элементов (интеллектуальных объектов).

Одни элементы связываются с другими по принципу ассоциации (последние же представляют собой существующие нейронные связи) — какие-то сходные черты, выбранные случайно, позволяют мозгу соотнести одни интеллектуальные объекты с другими, потом с третьими и т. д., что приводит его к какому-то решению — такой-то «мысли».

Но тут, понятное дело, возникает вопрос — а зачем, собственно, эти мысли думаются и связываются друг с другом?

Ответ будет достаточно обескураживающим вопросом — «а зачем эволюция создала человека» или «зачем броуновское тело движется на предметном стекле».

Низачем. Просто есть некая энергия, которая стремится к более стабильному состоянию, создавая на пути своего рассеивания новые и новые «сложности» («эксцессы»), которые, в свою очередь, приводят в движение следующие, вновь поступающие в систему потоки энергии.

Причём с мозгом тут и вовсе не должно возникать вопросов:

• с одной стороны, он сам выполняет эволюционную функцию — то есть несёт в себе соответствующие инстинкты-потребности,

• с другой стороны, его деятельность, побуждённая этими инстинктами-потребностями, определяется той самой немарковской динамикой — возникают «эксцессы», которые или решают поставленные потребностями задачи, или нет.

Проще говоря, в нас возникают определённые потребности, которые необходимо удовлетворить, для этого мы должны найти соответствующее решение, а чтобы его найти, мозг рекомбинирует имеющиеся у него знания, создавая таким образом новые, которые, если они приведут к удовлетворению соответствующей потребности, будут удержаны (сохранятся в памяти), а если они оказались неудачными и ничего не выгорело — канут в Лету, то есть произойдёт их селекция.

Понимаю, что всё это может выглядеть как абстрактная теория (а впрочем, так и есть), но — о чудо! — эта абстрактная теория, судя по всему, вполне согласуется с принципами работы нашей нежно любимой дефолт-системы.

Всё это сначала было достаточно подробно описано в научных работах профессора департамента психологии Калифорнийского университета в Дэвисе — Дина Кита Саймонтона¹⁴, а затем сопоставлено с исследованиями дефолт-системы научной группой Университета Нью-Мексико в Альбукерке под руководством профессора Рекса Юнга¹⁵.

Каков результат? Все принципы — «слепой вариации», «асимметричных переходов» и «удержания» — прекрасно работают на уровне ключевых центров дефолт-системы мозга.

Мышление, равно как и творчество, предполагает создание чего-то нового и в каком-то смысле полезного, востребованного. И в этом принципе, как мы понимаем, вся суть эволюционного процесса.

Так что нет ничего странного в том, что Дональд Кэмпбелл, формулируя принцип «слепой вариации и выборочного удержания», считал его универсальным как для биологической эволюции, так и для творческой, продолжающей в каком-то смысле первую.

И в том и в другом случае — и в случае биологической эволюции, и в творческом процессе — необходима дивергенция.

Причём первую мы видим невооружённым взглядом, а вторая, как доказывают исследователи, реализуется в рамках любого мозгового штурма или вообще при решении любой творческой задачи.

И да, это срабатывает. Сталкиваясь с новой задачей, мы должны придумать идеи, варианты её решения, и чем нетривиальнее оказывается наш заход на проблему, тем зачастую изящнее оказывается и итоговое решение.

Впрочем, чьи-то мозги делают этот большой охват возможных вариаций — закидывают невод максимально широко, демонстрируют дивергентное мышление, а чьи-то, напротив, ходят по протоптанным дорожкам уже готовых автоматизмов.

Признаюсь, я и сам, столкнувшись с настолько простым и незамысловатым объяснением творчества, да ещё и без всеведущего творческого демиурга в «душе гения», вероятно, ощутил бы некоторое сомнение.

Но именно действительный гений и не оставляет этому сомнению никаких шансов…

Возвращаемся к «Математическому творчеству» Анри Пуанкаре, где он уподобляет единичные интеллектуальные объекты отдельным «атомам» вещества, их взаимодействие — рекомбинациям, а творчество — выбору (удержанию) тех рекомбинаций, которые соответствуют рационально-обоснованным требованиям:

«Несомненно, что комбинации, приходящие на ум в виде внезапного озарения после длительной бессознательной работы, обычно полезны и глубоки. <…>

Но наша воля выбрала их не случайным образом, цель была определена; выбранные атомы были не первые попавшиеся, а те, от которых разумно ожидать искомого решения (выделено мной. — А. К.).

Атомы, приведённые в движение, начинают испытывать соударения и образовывать сочетания друг с другом или с теми атомами, которые ранее были неподвижны и были задеты при их движении.

Я ещё раз прошу у вас извинения за грубость сравнения, но я не знаю другого способа для того, чтобы объяснить свою мысль»¹⁶.

Эту статью Анри Пуанкаре написал в 1908 году, за четыре года до своей смерти.

И потребовалось ещё полвека, чтобы Дональд Кэмпбелл формализовал уже представленные в ней принципы творческой (мыслительной) работы.

И ещё полвека, чтобы нейробиологическая команда Рекса Юнга показала, как эти принципы «вариации и удержания» работают в нашей с вами дефолт-системе мозга — без всякого специального мыслящего «демиурга».

Глава вторая
Дух из машины

Нейроны не знают, для чего нужны те данные, которые они принимают и передают.

Элиэзер Штернберг

Посадите маму с годовалым младенцем перед простынёй, которая будет играть роль ширмы, и проведите следственный эксперимент…

Допустим, показываем ребёнку банку с красной краской и белую салфетку. Затем прячем банку с салфеткой за нашей импровизированной ширмой и достаём красную салфетку.

Как реагирует ребёнок — хоть в полгода, хоть в год? Нормально, спокойно. Ведь всё логично.

Теперь повторяем первую часть этой антрепризы, а из-за ширмы достаём не красную, а синюю салфетку. Что произойдёт?

На лице ребёнка — тревога, удивление, непонимание. Нелогично.

Следующий предмет — арбуз. В одном случае мы будем демонстрировать его ребёнку вместе с ножом, а в другом — вместе с книгой. Но и в том и в другом случае мы достанем из-за ширмы две половинки арбуза…

Да, даже если ребёнку полгода, он не удивится, что острый и вытянутый предмет вместе с арбузом может дать две половинки арбуза.

Но вот книга не может разделить арбуз пополам — это удивительно, странно, нелогично.

Наконец, усложним эксперимент… Возьмём банку с красной краской и зелёное яблоко, покажем их ребёнку и спрячем за ширмой. Через пару секунд достаём красное яблоко.

Какая будет реакция? Ну, такое… В целом, а почему нет? Норм.

Но дальше — фокус-покус: красная краска и зелёное яблоко исчезают за простыней, а появляются из-за неё два зелёных яблока. Как вам такое?.. Вот это шок. Такого не может быть.

Иными словами, младенцы (да что уж греха таить — и шимпанзе тоже) имеют в каком-то смысле врождённые знания о множестве физических законов и даже, как его называют учёные, чувство числа.

Подобных исследований в детской психологии проводилось огромное множество. Например, профессор Иллинойсского университета Рене Байаржон ставила своих подопытных четырёхмесячных младенцев перед такой задачей.

Мама вместе с ребёнком располагалась перед небольшой сценой, и они наблюдали за представлением…¹⁷

Декорация, расположенная на сцене, представляла собой наклонную горку с рельсами, по которым скатывался игрушечный вагон. При этом посередине сцены стояла небольшая квадратная ширма, которая скрывала происходящее на сцене в этом месте.

То есть видел ребёнок следующее: вагон выкатывается из левой кулисы, в середине сцены пропадает за ширмой, а потом выкатывается из-за неё и удаляется в правую кулису. В общем, всё логично.

Есть, правда, одно но — с той стороны от сцены спрятан помощник экспериментатора.

Помощник может снять движущийся вагон с рельс, пока он находится за ширмой. Тогда получается, что вагон, который до этого беспрепятственно перемещался по сцене, исчезая за ширмой, пропадает навсегда. Это удивительно — ширму поднимают, а там рельсы и ничего больше.

Или другой вариант, куда более сложный: вагон беспрепятственно преодолевает расстояние от одной кулисы до другой, но, когда поднимается ширма, оказывается, что на рельсах стоит большой куб.

Ребёнок недоумевает — как так? Неужели вагон проехал сквозь куб?! Не может быть!

Учёным же остаётся лишь зафиксировать добытый в эксперименте факт — ребёнок, хоть и обладает мистическим мышлением, не верит в невозможное с точки зрения физики.

Несмотря на поразительность этого факта, в целом в этом, наверное, нет ничего удивительного. В конце концов, наши предки на протяжении миллионов лет эволюции жили в мире, где действовали определённые физические законы, и делать мозг, который бы предполагал возможность других физических законов, эволюции было, прямо скажем, не с руки.

Точно таким же — природным — знанием является и наше знание о «живом» и «неживом».

Младенец и шимпанзе вряд ли смогут вам объяснить, чем живое отличается от неживого, но они точно это знают.

Секрет в тех же самых законах физики — неживое их не нарушает, оно инертно и не проявляет активности, а живое делает это постоянно.

Живое вопреки силе земного притяжения тянется вверх, ползёт в гору, встаёт, опираясь на конечности, произвольно взлетает, и т. д., и т. п.

Кроме того, оно реагирует на сигналы, а не на силы, что, как вы понимаете, крайне существенно.

И всему этому ребёнку не надо обучаться, это, по сути, встроенная в нас от рождения программа. И согласно этой же программе, всё живое имеет «душу»…

Об этом со всей очевидностью свидетельствуют, с одной стороны, долгие периоды человеческой истории, прошедшие под знаменем анимизма, тотемизма, шаманизма и прочих верований подобного рода.

А с другой стороны, это доказывает и наш собственный опыт, когда мы относимся к любому животному как к самостоятельному волевому агенту, который, как мы полагаем, способен испытывать чувства и даже как-то мыслить.

Домашние питомцы кажутся нам умными, сообразительными и даже понимающими. И хотя мы в целом все в здравом уме и стараемся сильно их внутренний мир не психологизировать, но от этого наваждения очень трудно избавиться: «Они ведь живые!»

А что это значит «живое»?

Нам могут казаться «одушевлёнными» даже роботы, особенно если их делает знаменитая Boston Dynamics. Но это и неудивительно, ведь они перемещаются в пространстве так, словно законы физики им не писаны.

Но является ли это доказательством «жизни»? Разумеется, нет.

Так что наш с вами интуитивный, эволюционно сформированный в нас детектор «живости» на самом деле не так уж и хорош. С «жизнью» всё куда сложнее, чем кажется годовалому ребёнку или взрослому, имеющему привычку здороваться с роботом.

Мой палец является живым? Вроде как да. А отдельно от меня? Нет. С ногой то же самое…

А на аппарате искусственного кровообращения я, например, буду жив, но без сердца. Наконец, даже в случае смерти коры головного мозга я могу быть вполне себе «живым», хоть и слегка вегетативным.

Если же мы заглянем ещё глубже в «живое» (чего, разумеется, наш эволюционный предок не делал, да и не смог бы сделать), мы обнаружим, что там — в глубине «жизни» — жизненность вообще не то, что мы о ней думаем. И она, прямо скажем, весьма контринтуитивна.

Так, например, у нас нет внутреннего центра управления организмом.

Наш организм состоит из отдельных систем и органов, которые живут, так сказать, по своим правилам, согласовывая свою деятельность друг с другом посредством прямой и обратной связи.

Но это закон работы любой системы, не обязательно «живой».

При этом внутри «живого» все процессы происходят в строгом соответствии с физическими и химическими законами. Сама жизнь начинается с молекулы ДНК, которая производит другие молекулы, а те, в свою очередь, — следующие.

Но в какой момент, на каком этапе этой цепочки начинается «произвольная активность», «неинерционность» и сама «жизнь»?

А могу ли я быть «живым» без окружающей меня среды? Нет.

А могу ли я быть «живым» без других «животных», обитающих, в частности, в моем кишечнике и на коже? Нет.

То есть это всё — тоже «часть» моей «жизни»?

Всё это весьма непростые вопросы, на которые нет однозначного ответа. Неслучайно над ними ломали и до сих пор ломают голову выдающиеся мыслители — Умберто Матурана и Франциско Варела, Бруно Латур и Ричард Докинз, Стюарт Кауфман и Дэвид Чалмерс.

Но мы не пойдём тут в сторону, а остановимся и зафиксируем, что «жизнь» — это, образно говоря, не «кто», а «что», система отношений между элементами системы.

И, как вы, наверное, догадываетесь, этот принцип работает на любом уровне организации «живого». И мозг не исключение: он не «кто», он «что» — система отношений между элементами системы.

Мозг из муравьёв

Наши эксперименты показывают, что «язык» муравьёв достаточно пластичен и отнюдь не примитивен.

Муравьи могут складывать и вычитать небольшие числа.

Жанна Ильинична Резникова

Нет, наверное, ничего более тривиального, чем рассказывать о работе мозга, используя метафору муравейника. Но что поделать — это и впрямь самая удачная метафора.

Где ещё вы отыщете такой сложный организм (читай — муравейник), состоящий из такого количества самостоятельных, отдельных клеток (читай — муравьёв)?^[5]

И в самом деле, интеллект даже самого выдающегося муравья не может быть примечательным. Хотя бы потому, что его нервная система состоит всего лишь из полумиллиона нейронов. По сравнению с нашими миллиардами — просто смешно!

Однако то, на что способны муравьи, действуя сообща, действительно потрясает.

Прежде всего это, конечно, их жилища, которые имеют сложнейшую архитектуру. Но при этом ни у одного муравья в голове нет ни общего замысла сооружения, ни представления о своей роли в команде строителей. Они как-то сами собой понимают, что им делать и как.

Муравьи успешно занимаются «животноводством» — разводят тлей. И это не метафора: они свою тлю защищают от вредителей и других насекомых, переносят её на подходящие участки, строят для тли навесы, защищающие её от солнца, на зиму прячут тлей-самок в муравейник.

И всё это ради медвяной пади, богатой углеводами, которую выделяет тля во время «дойки».

Ещё они умеют делать «заготовки на зиму»: собирают и хранят в сухих хранилищах семена трав, а если случается потоп по время дождя — выносят их на свежий воздух, сушат и убирают обратно.

Перед едой они измельчают семена в муку, а смешанная со слюной муравьёв-кормильцев, она используется для питания личинок.

Об этих чудесах сложного муравьиного поведения можно говорить ещё долго. Но вот, наверное, последний пример, который лично меня почему-то трогает до глубины души.

С наступлением весны очухавшиеся от спячки муравьи вылезают на солнце, нагреваются под его лучами, а затем забираются внутрь муравейника и согревают его своими телами.

Как это трогательно, с одной стороны, и какая, с другой стороны, читается в этом невероятная интеллектуальная мощь природы!

Целенаправленная, системная, невероятно организованная работа миллионов маленьких существ, притом что абсолютно очевидно, что каждое из них — лишь бессмысленный винтик этой огромной машины.

И невольно задаёшься вопросом — как же она может ехать без водителя? Где руководитель? Где тот, кто думает за всех этих малышей?!

Не менее поразителен, впрочем, и жизненный путь муравейника…

Он начинается с того, что в каком-то другом муравейнике из яиц вылупляются самки и самцы, готовые к продолжению рода. Они имеют крылья и разлетаются в разные стороны для спаривания.

После оплодотворения самцы-папы умирают, а самки, получившие за раз сперматозоиды на 20 лет непрерывного деторождения, отыскивают место для новой колонии.

Найдя его, самка отгрызает себе крылья (на собственный прокорм) и начинает откладывать яйца.

Для неё наступают голодные времена, но как только из личинок появятся первые муравьи, они тут же примутся ухаживать и за самкой, и за новыми личинками.

Появившиеся на свет муравьи специализируются, распределяются, так сказать, по командам. Кто-то становится воином-захватчиком, кто-то строителем, кто-то санитаром, добытчиком, разведчиком, охранником, нянькой-сиделкой, пастухами или доильщиками, транспортировщиками, хранителями нектара…

Рис. 7. Внешние различия между муравьями в зависимости от их роли и функции.

Идут годы, пока наконец королева-мать не исчерпает свой ресурс деторождения, после чего и завершится история данного конкретного муравейника. Смерть.

Всё это, как нетрудно заметить, напоминает жизнь нашего с вами мозга. Он появляется из стволовой клетки, которая продолжает делиться, пока не будет сформировано необходимое мозгу количество нейронов.

Каждый из них, по сути, муравей — специализированный, выполняющий определённую функцию элемент целостной системы.

Нейрон — сам по себе ничтожный и бессмысленный, — во взаимосвязи с другими нейронами создаёт невероятной сложности систему, не перестающую восхищать умы учёных (рис. 8).

Рис. 8. Муравьи и нейрон как единичные элементы (А) и создаваемая ими структура (Б).

Устройство муравейника и проводящих путей центральной нервной системы.

СПЕЦИАЛИЗАЦИЯ НЕЙРОНОВ

Все нейроны, как и все муравьи, внешне очень похожи друг на друга. Они обладают телом (сомой), от которого отходят отростки — аксон и множество дендритов, а те, в свою очередь, коммуницируют с другими нейронами через синапсы.

В общем и целом процесс нервной передачи выглядит следующим образом: дендриты собирают информацию от других нейронов, в теле нейрона возникает некий ответ, который отправляется по аксону другим нейронам (или мышцам и железам).

Впрочем, тут всё не так просто. По морфологии нейроны бывают разные (рис. 9):

униполярные, у которых есть только одно удлинение сомы, которое выполняет как функцию ввода, так и функцию вывода информации,

биполярные и псевдоуниполярные нейроны имеют соответственно два цитоплазматических расширения — один отросток действует как дендрит (на вход), а другой — как аксон (на выход),

• и многополярные нейроны, которые имеют большое количество входных дендритов и один аксон (таких нейронов в головном мозге подавляющее большинство).

Рис. 9. Различное морфологическое строение нейронов.

Тут, надо сказать, происходит первое разделение, потому что кроме нейронов в нашей голове живут ещё и клетки глии (или глиальные клетки). Причём их в разы больше, чем нейронов.

Раньше функцией глии пренебрегали. Сейчас же стало понятно, что она принимает достаточно активное участие в работе мозга.

Глия способна регулировать активность тех или иных нейронных ансамблей, выделяя в соответствующий момент нейроактивные химические вещества.

Глия также участвует в формировании долгосрочной памяти. Клетки микроглии, например, выполняют в мозге иммунную функцию. А ещё есть эпендимальные клетки глии, олигодендроциты, астроциты и т. д. Но на них мы останавливаться не будем.

У нас есть специализированные сенсорные нейроны, которые обеспечивают мозгу получение информации из внешней среды. Есть моторные нейроны, которые отдают команды мышцам, включая не только скелетную мускулатуру, но и гладкие мышцы внутренних органов.

Интернейронами называют нейроны, которые взаимодействуют только с другими нейронами, но не с сенсорными рецепторами и не с мышечными волокнами.

Другой важный признак нейрона — его возбуждающая или ингибирующая функция. Возбуждающие нейроны подталкивают другой нейрон к возникновению потенциала действия. Ингибирующий нейрон, напротив, тормозит возбуждение соседа.

Сюда же примыкают так называемые модулирующие нейроны, которые не оказывают возбуждающего или тормозного воздействия на другой нейрон. У них вообще нет передающего сигнала, они лишь модулируют реакцию другой клетки на основной нейромедиатор.

По самим нейромедиаторам нейроны тоже отличаются. Есть серотонинергические нейроны, < дофаминергические, ГАМКергические, глутаматергические, холинергические…

На этом, пожалуй, можно было бы остановиться, хотя это, прямо скажем, не конец.

Нейробиологи и анатомы выделяют множество подтипов нейронов — по месту их локализации, по специфической функции, по гистологическим особенностям, которые, конечно, тоже не случайны и говорят о специализации нейронов (например, рис. 10).

Рис. 10. Различные формы мулътиполярных нейронов коры головного мозга.

Уверен, что о многих таких «специальных» нейронах вы уже где-то слышали:

зеркальные нейроны — клетки моторной коры, которые возбуждаются и при выполнении какого-то действия, и при наблюдении за тем, как аналогичное действие выполняет другое животное,

пирамидальные нейроны, которые и в самом деле похожи на пирамидки, из них самые большие — клетки Беца — находятся в V слое коры, откуда идут длинным аксоном прямо к спинному мозгу,

веретенообразные нейроны — крупные клетки, находящиеся в строго определённых зонах мозга и способствующие, судя по всему, быстрой передаче сигнала по мозгу больших размеров — поэтому обнаруживаются у человека и гоминид, а также у горбатых китов, кашалотов, дельфинов, белух и слонов,

зернистые, или гранулярные, нейроны — наоборот, клетки очень маленьких размеров (есть мозжечковые, а есть, например, в VI слое коры, где они отвечают за связь с таламусом),

клетки Пуркинье, которые находятся в мозжечке и в отличие от других нейронов созревают достаточно долго, из-за чего маленькие дети выглядят зачастую такими неуклюжими,

клетки ретикулярной формации, характеризующиеся спонтанной электрической активностью, выполняющие функцию внутренней динамо-машины нашего мозга.

Список можно и продолжить, но для того, чтобы увидеть схожесть между специализацией клеток в мозге и муравьёв в муравейнике, этого вполне достаточно: нейроны разных групп так же выполняют в мозге разные функции, как и муравьи разных муравьиных каст в своём огромном семействе.

Это важно понимать, потому что, когда мы говорим о машине мышления, нам придётся упрощать логику работы мозга до ограниченного числа принципов.

В конце концов, каждый нейрон — это просто нейрон, как и каждый муравей в муравейнике — просто муравей, мало чем, по сути, отличающийся от других.

Но не надо забывать, что в действительности мозг как биологический объект намного-намного сложнее, чем просто 87 миллиардов сцепленных друг с другом нервных клеток.

Может быть, самое в этом сопоставлении муравейника с мозгом трогательное и даже забавное — химическая связь, которая используется в коммуникации как между нейронами, так и между муравьями.

В случае человеческого мозга химическими веществами, обеспечивающими контакт между клетками, являются нейромедиаторы: ГАМК, глутамат, глицин, норадреналин, ацетилхолин, дофамин, серотонин и десятки других.

У каждого из них свои функции и свои, так скажем, психологические эффекты.

Муравьи общаются между собой с помощью специфических феромонов: какие-то служат для сородичей сигналом тревоги, другие заставляют их чистить муравейник или побуждают к каким-то ещё действиям, причём самым разным — где-то собраться, подключиться к ухаживанию за королевой и её потомством и т. д.

Наблюдая за слаженными коллективными действиями муравьёв, и правда трудно отделаться от мысли, что они умеют друг с другом разговаривать.

Это и в самом деле происходит, причём есть в этом какое-то удивительное сродство с «общением» наших нейронов друг с другом (рис. 11).

Рис. 11. Химическая передача в синапсе и при взаимодействии между муравьями.

Рассмотрим хотя бы один пример. Обнаружив что-то съедобное, муравей-разведчик устремляется к дому, оставляя за собой химический след из выделений специальных желёз.

Теперь ему не надо показывать собратьям дорогу к пище, они найдут её сами — по запаху с помощью своих антенн-усиков.

Впрочем, выделяемое сигнальное вещество достаточно быстро улетучивается, чтобы следы не путались друг с другом, что важно.

И вот первое математическое обстоятельство: количество выделяемого муравьём экстракта железы напрямую коррелирует с размером добычи (если она большая, то выделений больше, если нет — меньше).

Таким образом, количество муравьёв, привлечённых соответствующим запахом, тоже разнится: к большой добыче отправится большая команда, а к маленькой — только единицы.

Прибавьте сюда ещё и привлечённых запахом муравьёв: они будут оставлять химические следы, которые дадут знать другим муравьям — кончилось лакомство или ещё можно успеть поучаствовать в охоте.

Однако в коммуникации важна не только химия, но и частота взаимодействия между муравьями. Согласитесь, трудно понять, как эти бестолковые, в сущности, существа умудряются не растеряться в лесу… Учитывая соотношение масштабов, мы бы с вами мгновенно заблудились!

Тут уже начинается и вовсе высшая математика…

Чем ближе к муравейнику, тем, понятное дело, чаще муравьи одного семейства наталкиваются друг на друга. С другой стороны, чем дальше муравей удаляется от муравейника, тем — чисто математически — количество его контактов с соплеменниками уменьшается.

Соответственно, учитывая эту математическую вероятность, конкретный муравей всегда знает, насколько далеко он от своей основной группы, от муравейника.

Как только он замечает, что его случайных контактов с соплеменниками стало непозволительно мало, он может успеть вернуться к группе по своему же собственному химическому следу.

Конечно, нейроны в нашем мозге взаимодействуют чуть иначе, но принципы очень похожи:

• количество нейромедиаторов является для нейрона критерием активности, которую он произведёт, и кроме того, выделение большого количества соответствующих нейромедиаторов способствует вовлечению в решение данной задачи ещё большего количества нейронов;

• синхронный ритм разрядов групп нейронов, создающий специфические ЭЭГ-волны (альфа, бета, тета, дельта, гамма), является эффективным инструментом коллективной работы нейронов, по сути — они таким образом подзаводят друг друга и настраиваются на одну, так сказать, волну.

Но всё-таки самое главное в «муравьиной метафоре» мозга — это пример удивительной биологической самоорганизации системы, не имеющей единого центра управления. Системы, кажущейся разумной, но без демиурга, которому бы этот разум принадлежал. Просто умная система…

Время разума

Для эффективного поведения необходимо получать информацию посредством какого-нибудь процесса обратной связи, сообщающего о достижении цели.

Пётр Кузьмич Анохин

В 2014 году профессор теоретической физики, знаменитый популяризатор науки Митио Каку опубликовал книгу с амбициозным названием «Будущее разума. Научный способ понять, улучшить и расширить возможности разума».

В ней он сформулировал «пространственно-временную теорию сознания», суть которой заключается в том, что сознание представляет собой процесс создания моделей мира с использованием множества обратных связей по разным параметрам.

Что такое обратная связь? Митио Каку приводит простую и достаточно изящную, на мой вкус, аналогию — кондиционер с термостатом.

Он работает, пока не достигнута определённая температура, и останавливается, получив обратную связь, что это произошло. Ну и конечно, включается вновь, когда получает обратную связь о том, что температура перестала отвечать заданной.

Впрочем, обратная связь — это механизм существования всех «живых» систем, причём самого разного уровня.

Эволюционная теория Чарльза Дарвина стоит на этом фундаменте «обратной связи»: если мутация способствует выживанию вида, то она сохраняется, если нет — выбраковывается вместе с носителем.

Любая экосистема — например, количество бактерий разного типа в вашем кишечнике — определяется обратными связями между их колониями. Наконец, жизнь любого организма — это бездна обратных связей.

Муравейник — это пример и своего рода организма, и экосистемы.

Он не живёт, как когда-то Советский Союз, в «плановой экономике», где производство тех или иных товаров определялось решениями коммунистической партии и специальным органом управления — Госпланом СССР.

Нет, его деятельность подчиняется, как говорили реформаторы 90-х, «невидимой руке рынка». Каждый муравей лишь реагирует на конкретные сигналы, значительная часть которых — это обратные связи, отклик окружающей среды на действия самого муравья.

Системе под названием «муравейник» не нужен план, не нужен ему и талантливый управленец. Ему достаточно обратной связи, сообщающей ему: он «жив» и «жить будет».

Если же обратные связи сообщают муравьям, что что-то пошло не так, они экстренно предпринимают меры, призванные вернуть ситуацию в то состояние, когда их муравейник «жив» и «жив будет».

Объясняя свою теорию, Митио Каку сформулировал положение о разных «уровнях сознания». Согласно этому принципу, от того, какие обратные связи создаёт организм, зависит и то, на каком «уровне сознания» он находится.

Так, например, рептилии способны отслеживать своё текущее положение в пространстве — это «первый уровень сознания» по Митио Каку.

Млекопитающие способны принимать во внимание и реагировать на поведение сородичей, что, как считает Митио Каку, свидетельствует о том, что у них уже «второй уровень сознания».

Наконец, человек, «который, — как пишет Каку, — единственный в царстве животных понимает концепцию "завтра”», то есть моделирует окружающий его мир не только в пространстве и социальных связях, но и во времени, — это уже «третий уровень сознания», наивысший (пока его, конечно, не превзойдёт искусственный интеллект).

«Пространственно-временная теория» физика Митио Каку, безусловно, достаточно интересна. Однако же странным образом маэстро не учитывает того факта, что функция «обратной связи» сама по себе является временной.

Человек, потерявший вследствие черепномозговой травмы или болезни способность представлять своё «завтра», не лишается сознания. По крайней мере, того сознания, каким мы все его себе представляем.

Мыслит такой пациент, конечно, не лучшим образом, но это не вопрос «сознания» как такового.

Так что если время и имеет значение для «уровня сознания», то именно в рамках петли обратной связи: любое действие живого существа (или системы как таковой) приводит к изменениям во внешней среде, информация о которых, если организм может её считать, моделирует его последующие действия.

Циклы обратной связи способны определять саму логику существования организма: для кондиционера с термостатом необходимо лишь электричество на «входе» и окружающая среда на «выходе», а всё остальное сделает обратная связь.

«Генетически» заданная температура — это цель, к которой перманентно стремится система термостата. Но системе можно задать и другие изначальные цели, стремление к которым в условиях меняющей среды неизбежно приведёт систему в движение.

И в этом смысле Митио Каку, конечно, прав — чем больше и разнообразнее будут петли обратной связи конкретной системы, тем более разумной и осмысленной мы будем её считать.

То есть принцип, в сущности, прост, как всё гениальное, он, можно сказать, почти механический. Но в случае живых систем он, конечно, существенно модернизируется дополнительными, так скажем, опциями.

В своё время, значительно раньше Митио Каку и даже опережая в чём-то основателя кибернетики Норберта Винера, наш выдающийся соотечественник Пётр Кузьмич Анохин показал, насколько сложной может быть эта система…

ЖИВОЙ ТЕРМОСТАТ

В книге «Красная таблетка — 2», в главе «Как захотеть?», я уже рассказывал о том, что такое «акцептор результата действия» Петра Кузьмича Анохина, и даже описывал принцип его действия18.

Поэтому здесь я лишь очень кратко коснусь этого вопроса, чтобы показать, насколько может усложняться принцип обратной связи в живых системах (оставаясь, впрочем, всё той же обратной связью).

Посмотрите на рис. 12, где изображена схема «функциональной системы», разработанная Петром Кузьмичом.

Рис. 12. Функциональная система по П. К. Анохину.

Если посмотреть только на правую половину схемы, то мы видим классическую петлю обратной связи:

• цель, которой нужно достичь (акцептор результата действия);

• действие для достижения этой цели (программа действий);

• результат действия;

• оценка результата действия (насколько параметры поставленной цели достигнуты);

• следующее, модифицированное действие, если искомая цель не достигнута.

То есть с этой частью всё просто — как с тем самым кондиционером. Ситуацию усложняет левая сторона схемы.

По идее, цель может быть запрограммирована генетически — например, системы нашего организма настроены таким образом, чтобы температура тела равнялась 36,6 градуса по Цельсию.

В этом случае всё понятно — множество факторов, множество петель обратной связи и как результат — стабильная температура тела.

Однако нам эта система не кажется «умной» (что, конечно, несправедливость вышей пробы!). И лишь потому, что 36,6 °C — это не мы выдумали, а природа.

Умной мы считаем систему, которая, как нам кажется, ставит перед собой цели самостоятельно. Но давайте внимательнее присмотримся к той самой левой стороне схемы «функциональной системы». <

Здесь вроде бы речь идёт о процессе формирования «цели» (или «акцептора результата действия», или, как говорил сам Пётр Кузьмич, — «потребного будущего»):

• состояние среды (обстановочная афферентация и пусковой стимул);

• восприятие среды организмом;

• оценка ситуации в среде с точки зрения «памяти» (прошлого опыта) и актуальных потребностей (мотивация);

• принятие решения о необходимости действовать (мышление);

• формирование цели (план и программа действий).

Всё, как кажется, предельно логично: состояние среды, оценка ситуации, формирование цели и план, как действовать, чтобы её достичь.

Но сам ли организм ставит себе цели? Возникает стойкое ощущение, что да. Более того, конкретные цели он и в самом деле ставит себе сам.

Но вот одна загвоздка: не будь в этой системе потребностей, заложенных как раз «генетически» (или потребностей, сформированных на их основе), эта машина не сдвинулась бы с места.

Более того, она бы даже была не способна оценить состояние среды.

Иными словами, схема Петра Кузьмича Анохина, описывающая сложные организмы (функциональные системы), на самом деле ничем не отличается от общей формулы петли обратной связи.

То, что некая система кажется нам «разумной», «сложной» или «живой», ещё не значит, что она обогатилась каким-то чудесным элементом, вдохнувшим в неё «жизнь», «дух», «сознание» или ещё что-то в этом роде.

Нет, то, что у нас возникает такое ощущение, свидетельствует ни о чём другом, как о нашей ограниченности, интеллектуальной бедности — система так сложна, что мы не в силах её понять.

И естественно, не понимая её, мы начинаем приписывать этой системе мистические свойства, как когда-то наши предки приписывали их своим тотемам, шаманским фетишам и природным стихиям.

Если бы мы могли увидеть все петли обратной связи, усложнённые многоуровневой иерархией системы, мы, можете быть уверены, не обнаружили бы ни в жизни, ни в сознании ничего из ряда вон выходящего.

В просто организованной системе обратные связи работают в одном времени со средой: ситуация — оценка — решение — действие. И они нам понятны, поскольку наша обыденная жизнь протекает именно в таком — линейном — времени.

А в таких сложных системах, как биологический организм или, например, наш мозг, время имеет множество дополнительных измерений.

Как так? Откуда там берётся такое дополнительное… «нелинейное» время?

Можно попытаться объяснить это таким образом… Чем сложнее система, тем больше в ней подпроцессов, каждый из которых и сам в определённом смысле является полноценным процессом. И для каких-то процессов «ситуация» — это уже «решение» или «действие», а «оценка» — «ситуация» или «действие» и т. д.

Вот и получается, что одновременно происходит множество накладывающихся друг на друга процессов, создающих специфическую плотность нелинейного времени. И разумеется, это очень сложно понять мозгам, которые созданы для существования в мире линейного времени.

Впрочем, об одной существенной инновации, которую подарило нам это усложнение систем, нельзя не сказать отдельно. Возвращаясь к левой части анохинской схемы, мы видим здесь такую опцию, как «память».

Да, разумеется, память не самостийна, не имеет ни своей воли, ни права выбора. То, что сохраняется, удерживается в ней, определяется теми потребностями, которые двигают, направляют систему в целом.

Однако после того, как память сформировалась, она сама по себе может стать своего рода новой плоскостью соприкосновения со средой. И этот факт стал предметом самого глубокого изучения в современной нейробиологии.

В своё время и Пётр Кузьмич писал об «опережающем отражении» — то есть о способности мозга предсказывать будущее. Но сейчас этот феномен приобрёл ещё больший вес и статус в академической науке, получив новое название «предиктивное кодирование».

Одними из первых за пределами нашей страны с этим эффектом столкнулись когнитивные психологи-Джеймс Макклелланд, который работал тогда в Гарвардском университете, и Дэвид Рамелхарт из Калифорнийского университета в Сан-Диего.

Они показывали своим испытуемым существующие и несуществующие слова и следили за тем, сколько им потребуется времени на то, чтобы опознать в них конкретные буквы19.

Выяснилось, что, глядя на существующее слово (например, «взбудоражить»), мы быстрее находим нужную букву, нежели в несуществующем (например, «идскутнрудал»).

То есть наш мозг заранее предсказывает, есть нужная буква в ряду других или нет, если мы знаем это слово.

Или вот ещё один пример предиктивного кодирования на уровне знаков. Попробуйте прочитать вот этот текст:

94НН03 С006Щ3НN3 П0К4ЗЫ8437, К4КN3 У9N8N73ЛЬНЫ3 83ЩN М0Ж37 93Л47Ь Н4Ш Р4ЗУМ! 8П3Ч47ЛЯЮЩN3 83ЩN! СН4Ч4Л4 Э70 6ЫЛ0 7РУ9Н0, Н0 С3ЙЧ4С, Н4 Э70Й С7Р0К3, 84Ш Р4ЗУМ ЧN7437 Э70 4870М47NЧ3СКN, Н3 З49УМЫ84ЯСЬ 06 Э70М. Г0Р9NСЬ. ЛNШЬ 0ПР393Л3ННЫ3 ЛЮ9N М0ГУ7 ПР0ЧN747Ь Э70^[6].

На первый взгляд выглядит как абсолютная абракадабра, но мозг достаточно быстро адаптируется к задаче и начинает считывать не те знаки, которые фактически набраны на странице, а те, которые должны были бы, по идее, там быть, чтобы текст получился осмысленным.

Конечно, 9 не очень похоже на букву Д, 4 — на А, 3 — на Е, 6 — на Б, а 7 — на Т.

Но что-то общее в них, согласитесь, есть. И если вы знаете, что перед вами текст, а не математическая формула, мозг быстро перестраивается и начинает видеть то, что должно быть написано согласно его ожиданиям, а не то, что он и в самом деле видит.

Теперь давайте представим себе ситуации, в которых, полагаю, каждый из вас когда-то оказывался. Они позволят нам убедиться в том, как механизм предиктивного кодирования может в буквальном смысле менять восприятие нами реальности.

Допустим, вы находитесь на улице или где-то в большом здании и замечаете на значительном удалении от себя знакомого вам человека. Вы испытываете какие-то чувства — приятные, если рады его увидеть, или, например, тревогу, если не хотите с ним пересекаться.

Но вдруг вам начинает казаться, что это не тот человек. Вы снова приглядываетесь — нет, тот! Или всё-таки показалось, не тот?

При этом сам человек, на которого мы смотрим, в эти моменты словно бы меняет свой облик в вашем восприятии — он то похож на вашего знакомого, то нет.

Вот предиктивное кодирование: мозг помнит, как должен выглядеть ваш знакомый, и он как бы подсказывает вам нужную визуализацию.

Если же перед вами незнакомец, то ваш мозг его не помнит и вынужден ориентироваться только на внешние данные, что тут же делает человека непохожим на вашего знакомого.

Другой пример — из моего личного опыта, пережитого только что. Впрочем, не сомневаюсь, что вы сталкиваетесь с чем-то подобным по нескольку раз на дню, но даже не замечаете этого.

В задумчивости я ходил по квартире и в какой-то момент обнаружил себя на кухне. Там, практически на автомате, я заглянул в холодильник, размышляя, видимо, над тем, стоит ли мне перекусить или нет.

Подвигал содержимое, ничто меня не заинтересовало, я захлопнул дверцу и направился к дверному проёму.

Но там меня вдруг словно что-то остановило. Можно даже сказать — одёрнуло. Что произошло?..

И тут меня начинает догонять произошедшее: дверца холодильника закрылась уже секунду назад, но только сейчас я понял/услышал, что не прозвучало того характерного тихого хлопка, который обычно сопровождает его нормальное закрытие.

Жду ли я этого звука, закрывая холодильник?

Нет, конечно. Я даже не вспомнил бы, что такой есть, если бы меня о нём спросили. Однако мой мозг это помнит, это для него часть динамического стереотипа моего взаимодействия с холодильником.

То есть мозг предиктивно кодирует — ожидает, что дверца закроется со специфическим звуковым сопровождением.

В этот раз я был в задумчивости, быстро отвернулся от холодильника и, честно говоря, думать о нём толком не думал. Для меня холодильник закрыт. По крайней мере, необходимое движение рукой я для этого сделал.

Но мой мозг имел предиктивное ожидание характерного звука, и для него холодильник остался незакрытым. Именно это и остановило меня в проходе.

Непрозвучавший звук догнал меня через эту паузу: я услышал, что не услышал его. Динамический стереотип не закрылся, мозг поднял тревогу и вернул меня к дверце, чтобы я привёл содержимое холодильника в порядок и дверца могла закрыться как надо.

То есть, по сути, тот же фокус: я нахожусь в уверенности, что закрыл холодильник, но предиктивное кодирование вносит поправки в моё представление о реальности, корректируя его.

Нечто подобное может случаться, конечно, не только с холодильником, но и с дверным замком, который вы, как вам показалось, закрыли, а потом вдруг с чувством недоумения и дискомфорта обнаруживаете, что осталась ещё пара пропущенных вами поворотов ключа.

Или с краном горячей воды, когда из него вдруг льётся холодная: мозг предиктивно кодировал одно, реальность оказалась другой, и ошибка результата возвращает вас на один, а то и два хода назад.

Вы отдёргиваете руку, проверяете, какой кран открыт, осознаёте, что что-то произошло с водоснабжением вашей квартиры.

Очевидно, впрочем, что мы замечаем только те случаи предиктивного кодирования, когда мы допускаем какую-то ошибку или сталкиваемся с каким-то исключением, чрезвычайной ситуацией.

Но процесс предиктивного кодирования всего и вся производится нашим мозгом постоянно, неустанно. Просто мы осознаём его лишь в случаях, когда что-то, как говорится, идёт не так.

Или вот такая ситуация: вы находитесь на работе, допустим, в офисе своей компании, и вдруг видите в коридоре своего товарища, с которым вы связаны, например, соседством — он ваш сосед по даче, а к вашей работе он не имеет никакого отношения.

«Что ты тут делаешь?!» — в недоумении спросите вы. «А ты?..» — спросит он.

«Как что? Я тут работаю…» — ответите вы, неуверенно оглядываясь по сторонам.

«Вот как! А я пришёл сделку оформить…» — выдохнет ваш сосед, начиная постепенно привыкать к мысли, что вас можно встретить не только на даче, но и в офисе компании, где, как оказывается, вы работаете.

Вы, в свою очередь, тоже от состояния крайнего недоумения постепенно перейдёте к состоянию умиротворения и даже, не исключено, порадуетесь возможности помочь своему хорошему знакомому в его делах.

Но откуда взялось это сильное недоумение в момент описанной встречи?

Посмотрим ещё раз на левую часть схемы функциональной системы на рис. 12, где значится: «обстановочная афферентация» и «пусковой стимул».

В последнем примере обстановочная афферентация — это ваша работа в одном случае и ваша дача — в другом.

А теперь подумайте: какова вероятность встретить вашего соседа (пусковой стимул) в своём офисе и какова вероятность встретить его на даче?

Очевидно, что встретиться с соседом по даче вполне естественно в обстановочной афферентации вашего дачного посёлка, а вот обнаружить его в обстановочной афферентации вашей работы — это событие, несмотря на свою тривиальность, лично для вас уже из ряда вон выходящее, нетипичное как минимум.

То есть наш мозг, ориентируясь на обстановочную афферентацию (в одном случае — дача, в другом случае — ваш рабочий офис), считает какие-то пусковые стимулы более релевантными для неё, а какие-то — менее.

Ведь точно так же, если ваш коллега по работе (пусковой стимул) вдруг появится в обстановочной афферентации вашего дачного посёлка, это опять-таки приведёт ваш мозг в некоторое замешательство, потому что подобное событие трудно, а то и невозможно было предсказать.

Вот это «трудно было предсказать, что» и есть результат предиктивного кодирования.

Мозг постоянно рассчитывает вероятности будущих событий с учётом актуальной ситуации (обстановочной афферентации) и предсказывает будущее — то есть предиктивно его кодирует («опережающе отражает»).

Если прогноз, сделанный нашим мозгом, оправдывается, то ему и нет нужды особенно напрягаться — он работает на автоматизмах, особенно даже не вовлекаясь в процесс.

О чём тут задумываться, если «всё как обычно», «типично», «рутинно»?

Однако же, если вы сталкиваетесь с пусковым стимулом, который нетипичен для данной обстановочной афферентации, срабатывает сигнал тревоги, и вы судорожно пытаетесь понять, как вам действовать в этой непривычной для вас ситуации. И тут мозг включается на все сто.

То есть если наш прогноз не оправдывается, это повергает нас в стресс, что включает целый комплекс адаптационных механизмов, о чём, собственно, и говорил Иван Петрович Павлов, учитель Петра Кузьмича Анохина, рассказывая о феномене динамической стереотипии.

ВЕРОЯТНАЯ ВЕРОЯТНОСТЬ

Томас Байес, пресвитерианский священник и сын пресвитерианского священника, кроме богословия, освоил в Эдинбургском университете ещё и логику, что стало, судя по всему, закладным камнем всем нам известной теперь теории вероятности.

В 1764 году, уже после смерти Байеса, в «Трудах Лондонского королевского общества» была опубликована его работа «Эссе о решении проблем в теории случайных событий», которая рассказывала о «теореме Байеса»20.

Работу, кстати сказать, обнаружил в архиве Байеса его друг — Ричард Прайс. Обнаружил — и вписал тем самым байесовское имя в историю (впрочем, как и своё собственное).

Теорема Байеса в этом эссе определяет вероятность наступления события в условиях, когда на основе наблюдений известна лишь некоторая информация о событиях.

То есть мы знаем, что было такое-то количество наблюдений (замеров) и такое-то количество попаданий (событий), и из этого можем высчитать, какова вероятность того, что при следующем наблюдении искомое событие будет иметь место.

Энное количество раз я закрывал холодильник в своей кухне, и, видимо, такое же количество раз за этим следовал тихий хлопок. Количество замеров, произведённых моим мозгом, и соответствующих совпадений делает этот хлопок обязательным элементом ситуации, а его вероятность — практически стопроцентной.

Если всё максимально упростить, то теорема Байеса утверждает: вероятность какого-либо события — это то же самое, что и частота наступления этого события, где частота — это количество измерений.

Таким образом, если разделить число известных случаев события на общее количество измерений, мы получим вероятность события.

Феномен предиктивного кодирования — это и есть механизм предсказания вероятности будущих событий, который с математической точки зрения описывается как раз вариационными байесовскими методами.

Последние учитывают и поступающие данные, и скрытые переменные с различными потенциальными вариантами отношений между ними. То есть это уже многоуровневая байесовская модель, которая позволяет аппроксимировать расчёт вероятностей до конкретных предсказаний.

Над этой темой, если вы захотите разбираться в ней более детально, работают Карл Фристон и Саша Ондобака из Университетского колледжа Лондона, Анил Сет из Университета Сассекса, а также канадка Лиза Фельдман Барретт из Северо-Восточного университета в Бостоне и Кайл Симмонс из Университета Оклахомы.

А упоминаю я обо всём этом только потому, что возможность подобной математизации имеет чрезвычайно большое методологическое значение…

Фактически мы видим, что в основе психической функции предиктивного кодирования лежит не «мысль», как мы привыкли её понимать, а алгоритм.

Так что нет ничего удивительного в том, что предиктивное кодирование определяется сейчас уже как универсальный механизм адаптации множества различных систем к средам, в которых они могут оказаться.

Клетка биологического организма с помощью предиктивного кодирования предсказывает поступление веществ из межклеточной среды и заранее готовится к этому, продуцируя необходимые для такого случае белки.

Нейроны зрительной коры прогнозируют то, что внешняя среда покажет им в ближайшее мгновение. На высоком когнитивном уровне мы точно так же постоянно прогнозируем то, что ещё не произошло, но с большой вероятностью может случиться.

Или вот посмотрим, как этот механизм работает на уровне конкретного нейрона.

Допустим, у нас есть нейрон В, который возбуждается от нейрона А и передаёт соответствующий сигнал нейрону С.

Допустим, что нейрон В привык, что нейрон А возбуждает его сотней синапсов. Соответственно, активация ста синапсов на нейроне А создаёт потенциал действия, который передаётся по цепи нейрону С.

В результате, согласно принципу предиктивного кодирования, нейрон С предсказывает, что получит привычный для него потенциал действия от нейрона А, и живёт с этим счастливым ощущением предопределённости.

Но в один прекрасный момент нейрон А передаёт нейрону В слабый сигнал, в результате чего достаточного потенциала действия не возникает и нейрон С вообще не получает никакого сигнала.

В другой прекрасный момент нейрон А перевозбуждается и перевозбуждает нейрон В, а С получает сигнал, который совершенно не ожидал получить.

Итак, вот она, реальная жизнь, полная неопределённости и вероятностей.

Нейрон С, желая справиться с возможной ошибкой, начинает готовиться к неопределённости: он экспрессирует больше рецепторов для захвата нейромедиаторов или, наоборот, уменьшает их количество, изменяет число ионных каналов на своей мембране (об этом мы поговорим чуть позже), отращивает или, наоборот, элиминирует шипики, налаживает контакты с другими нейронами, чтобы перераспределять полученный потенциал, и т. д., и т. п.

Если нейрон не сумеет адаптироваться и не сможет эффективно играть в эту «угадайку», то мы получим ошибку, которая может даже привести к психическому недугу. Впрочем, с нейроном А и с нейроном В происходит то же самое…

Мы с вами рассмотрели взаимодействие лишь одного нейрона с двумя другими, оставив в стороне все прочие его взаимосвязи. Для протокола и для полноты картины: таких нейронов в мозге 87 миллиардов, каждый из них связан тысячами синапсов с тысячами других нейронов.

Теперь представьте себе этот граф… Впрочем, нет. Даже не пытайтесь!

И вот ещё одна важная вещь, которую нам следует отметить, чтобы окончательно утвердить приоритет отечественной науки в вопросе «предиктивного кодирования».

Давайте ещё раз взглянем на схему функциональной системы по Петру Кузьмичу Анохину. Посмотрим опять-таки на её левую часть. Не замечаете здесь две плоскости ввода информации? Их и в самом деле две:

1) извне на организм действует внешняя среда — обстановочная афферентация и пусковой стимул, и с этим вроде бы всё понятно,

2) но есть ещё и второй источник ввода данных, внутренний, — это «память», собственно, она, в самом широком понимании этого слова, и отвечает за предиктивное кодирование.

В самом деле, «память» (то или иное внутреннее знание системы) — как и внешняя среда, — источник данных для системы. Можно даже назвать её «ментальной афферентацией», которая создаёт во мне ожидание тех или иных событий.

Поэтому предиктивность — это, по сути, имплицитная функция системы.

Другое дело, что эта предиктивность может быть:

• пассивной — система всегда готова к какому-то определённому сигналу (событию) какого-то свойства и качества,

• и активной — система целенаправленно производит расчёт вероятности того или иного сигнала (события).

Если сигнал (событие) и состояние системы комплементарны друг другу, то система реагирует согласно заданной программе.

Если сигнал как-то отличается от предзаданного (предполагаемого системой), системе нужна уже другая программа, которая собирается из элементов существующих в системе программ.

Разумеется, на такую пересборку необходимо время, и тут-то как раз выручает вероятностное предиктивное кодирование:

• мозг на ближних, так сказать, подступах держит программы, которые, согласно расчётам, подходят более вероятному стимулу (ситуации);

• а на дальних — программы, подходящие для стимулов (ситуаций), которые тоже возможны, но менее вероятны (эти программы актуализируются, но не так активно и не настолько полно).

Таким образом, наш мозг несёт в себе множество программ, но держит на полной изготовке программу под наиболее вероятный, по его расчётам, сигнал.

Менее вероятные программы актуализируются им пропорционально рассчитанной для них вероятности.

Получая первую информацию о сигнале, мозг дорассчитывает вероятность того, с каким сигналом (ситуацией) ему придётся иметь дело в этот раз. И как только прогноз достигает определённого уровня достоверности, включает соответствующую ему программу, не дожидаясь полной информации о стимуле (ситуации).

Именно таким образом происходит победа над временем. Если бы природа не придумала «опережающее отражение» (предиктивное кодирование), то мы бы всегда запаздывали, отвечая на стимул (сигнал, событие).

Пока этот стимул полностью получишь, пока детально обработаешь и интерпретируешь, пока решишь, как на него реагировать, пока актуализируешь соответствующие структуры, тебя уже и нет — съели.

Очевидно, что революция благоприятствовала тем мозгам, которые совершенствовались в предиктивном кодировании и работали, так скажем, на опережение.

Да, мы можем ошибиться в своём предсказании, но, как говорят мудрые врачи неопытным медикам, «то, что случается чаще, случается чаще».

И правда, если у вас разболелась голова, то, скорее всего, у вас просто разболелась голова. Хотя, конечно, есть какая-то минимальная вероятность, что это симптом рака головного мозга.

С другой стороны, эта предиктивность играет с нами иногда злую шутку.

Представьте, что вы собрались посмотреть в зеркало. Кого там ожидают увидеть кортикальные колонки вашей зрительной коры?

Разумеется, вас — стопроцентная вероятность. Но вот нюанс — они увидят то ваше лицо, которое они помнят.

В самом деле, зачем тратить силы, чтобы всякий раз заново пересчитывать, прорисовать и дорабатывать образ вашего лица — там же никаких радикальных изменений не ожидается, правильно?.. Правильно.

Теперь представьте это: вы смотритесь в зеркало здесь и сейчас, а видите в нём не своё актуальное отражение (если брать его в целом, а не конкретный прыщик или порез), но программу.

Стоит вам только направить свой взгляд на зеркало — визуализация вашего лица, которая была прописана загодя, будет диктовать вам то, что вы будете видеть.

Если воспользоваться языком программирования, то это реализация процесса «сверху вниз» — когда программа более высокого уровня, можно сказать, диктует программам более низкого уровня, что они должны делать (что воспринимать, как реагировать и т. д.). Это и есть сущность предиктивного кодирования.

Да, система, работающая «снизу вверх», будет точнее, поскольку в данном случае программы, имеющие непосредственный контакт с реальностью, сообщат о том, что они видят, а программам более высокого уровня придётся как-то перестраиваться под эти данные.

Но реализация принципа «снизу вверх», как вы понимаете, занимает куда больше времени и сил, чем принципа «сверху вниз».

Поскольку в дикой природе и время реакции, и трата сил — это критерии зачастую определяющие, принцип «сверху вниз», как правило, выигрывает.

Однако это не значит, что верхнеуровневые программы не меняются. Хоть и постепенно, отсроченно, они должны модифицироваться, чтобы не потерять связь с реальностью полностью.

Поэтому принцип «снизу вверх» тоже работает в системе, но не в моменты, когда от нас требуется немедленная реакция (тут как раз срабатывают шаблоны), а когда мозг перерассчитывает свои модели с учётом обратных связей.

И вот в чём злая шутка, если вернуться к нашему отражению в зеркале…

Так как вероятность увидеть своё лицо, глядя в зеркало, равна 100 %, наш мозг не стремится постоянно пересчитывать свой прогноз и пользуется тем, что был создан когда-то.

И, глядя в зеркало, мы видим своё отражение, которому в среднем год, а то и два. Поэтому, если вам перевалило за сорок, практически каждый из вас считает, что выглядит лучше своих одногодков.

То есть из-за предельно высокой вероятности данной ситуации — увидеть своё лицо, глядя в зеркало, — системе нет нужды активно использовать принцип «снизу вверх», всё же полностью предсказуемо (ну, кроме тех самых порезов и прыщиков, разумеется).

Поэтому модель нашего лица в коре нашего же мозга меньше подвержена уточнениям и корректировкам. А глядя на него «сверху вниз», мы видим то, каким оно было, а не то, каким оно является сейчас.

С одной стороны, обидно, наверное, осознавать, что ты выглядишь старше, чем привык о себе думать. Но, с другой стороны, если забыть об этом факте, в самом зеркале, согласитесь, обнаруживается буквально психотерапевтический эффект.

Чудны дела твои, Мозг!

Невозможное возможно

Человеку, исследующему истину, необходимо хоть один раз в жизни усомниться во всех вещах.

Рене Декарт

Муравьиная королева хуже английской: и не царствует, и не правит. Она только бесконечно рожает…

Самоопределение муравьёв — какая программа в нём включится (разведчика, охранника или няньки) — определяется генетически: кто на что оказывается более годным.

В муравейнике нет ни центра власти, ни, как бы сказали бизнес-коучи, миссии. Есть лишь ограниченный набор потребностей и средства их реализации — то есть поведенческие программы конкретных муравьёв, подготовленные эволюцией и подстраивающиеся под условия среды.

Предложи нам сделать ставку на такое «общество», мы бы, разумеется, отказались. Однако же его «примитивность» не помешала ста миллионам лет героической муравьиной истории, ознаменовавшейся колонизации всего мира (Антарктиду в счёт не берём).

Я уж не говорю про численность: несмотря на микроскопические размеры муравьёв, их общая масса сопоставима с массой всего человечества^[7].

То есть никакой «души», никакого «разума», никакой «вершины эволюции» и «венца творенья», а такой грандиозный репродуктивный успех! В чём же тут хитрость?

Хитрость в отсутствии хитрости.

Упомянутые поведенческие программы у конкретных муравьёв (и, к слову, у конкретных нейронов) достаточно чёткие. А вот насколько они будут реализовываться — это определяется количеством вовлечённых в процесс нейронов… Ох, нет, извините, муравьёв! Постараюсь больше не сбиваться.

Итак, количество вовлечённых в конкретную деятельность муравьёв зависит от влияния ряда внешних факторов: их поведенческие программы могут запускаться температурными условиями, влажностью, количеством созревающих личинок, запасами пищи, и т. д., и т. п. Всё это прямые внешние влияния на поведенческие программы.

Кроме того, конечно, на муравьёв воздействуют сигнальные вещества, выделяемые другими муравьями. Пока одни муравьи заняты одними делами, другие заняты другими (что естественно, потому что в них, как мы уже знаем, заложены разные поведенческие программы).

Впрочем, о достигнутых результатах в рамках своей деятельности они, конечно, сигнализируют друг другу, что влияет на поведение тех и других.

Таким образом, поведение конкретного муравья определяется, с одной стороны, его собственной поведенческой программой, с другой — той информацией на химической основе, которую ему передают муравьи, занимающиеся в этот момент какими-то другими делами.

Теперь давайте проведём мысленный эксперимент и представим себе это пространственно…

Допустим, у нас муравейник в 200 тысяч муравьёв. Немного, конечно, ведь в среднем в муравейнике порядка 2 миллионов особей, но я взял это число намеренно, хотя и чисто символически — из тех соображений, что совокупное количество нейронов у муравьёв такого муравейника будет примерно равно количеству нейронов нашего с вами мозга.

Итак, каждый муравей занят своим делом — от королевы, которая производит потомство, до последнего солдата, охраняющего рубежи или запасы своей родины.

Рабочие муравьи разных специальностей исследуют территорию на предмет пищи (разведчики), разделывают и переносят эту пищу в муравейник (охотники), разводят тлю, мелют семена, ухаживают за королевой, и т. д., и т. п.

Между всеми муравьями действует сложная система коммуникации, позволяющая организовывать отдельные группы муравьёв под определённые задачи.

Внешние факторы — температура, количество пищи, влажность и т. д. — определяют ту муравьиную активность, которая оказывается более предпочтительной в сложившихся условиях.

То есть есть некая территория, на которой происходит охота, собирательство и ведётся сельское хозяйство. Пища усваивается в центре — в самом муравейнике, и там же формируются запасы на будущее (на зиму, например).

Муравейник как целостный организм растёт — количество муравьёв увеличивается, сам «дом» тоже разрастается.

На зиму организм муравейника территориально сжимается — все муравьи возвращаются «домой» и впадают в спячку. По пришествии тёплого времени года муравейник снова возвращается к своей обычной деятельности.

Муравьи возвращаются к своим привычным муравьиным делам, обеспечивающим дальнейший рост и выживание этого целостного организма.

Теперь вопрос: является ли деятельность муравейника целенаправленной и целесообразной в рамках его — биологических — задач?

Мне кажется, вполне.

Можно ли сказать, что он рационально и даже в каком-то смысле разумно подходит к решению своих жизненных задач?

Можно так сказать.

Наконец, является ли он живой системой?

Безусловно.

Итак, перед нами живой организм, рационально и целесообразно решающий поставленные перед ним природой задачи, действуя предельно целенаправленно.

Никого не напоминает? Нас, например?

Но позвольте, а где же «дух» в этой машине?

При этом, согласитесь, всё происходит так, как и в нашей с вами жизни. Причём как на уровне индивидуума, так и на уровне всего человечества, расселившегося по континентам (Антарктиду в счёт не берём) и недавно обогнавшего муравьёв по совокупной живой массе…

Да, всё точно так же. А никакого нет, простите, руководства и центра силы!

Руководящий центр, центр силы и центр принятия решений — это лишь психологическая иллюзия. И в случае отдельно взятого мозга, и в случае конкретной человеческой «личности», и тем более если смотреть на человечество в целом всякая наша деятельность является результатом сложения множества сил, где мы — лишь точка, через которую эти силы проходят.

Всё это лишь разные подвиды «муравейников».

ФИЛОСОФИЯ В РАСТЕРЯННОСТИ

Проблема сознания, мышления, чувствования постоянно оказывалась в центре философии и философских споров.

Как нечто физическое (тело), находящееся здесь и сейчас, может охватывать своим сознанием прошлое и будущее?

Как оно может чувствовать, если это всего лишь тело, а мы знаем, как оно выглядит на столе патологоанатома?

Эти вопросы ставили в тупик многие великие умы.

Возможно, самой знаменитой иллюстрацией этого тупика является мысленный эксперимент блистательного философа, математика, учёного Готфрида Вильгельма Лейбница, предложенный им в 1714 году в работе «Монадология»:

«…Если мы вообразим себе машину, устройство которой производит мысль, чувство и восприятия, в увеличенном виде с сохранением тех же отношений, так что можно будет входить в неё, как в мельницу.

Предположив это, мы при осмотре её не найдём ничего внутри неё, кроме частей, толкающих одна другую, и никогда не найдём ничего такого, чем бы можно было бы объяснить восприятие»21 (рис. 13).

Рис. 13. Готфрид Вильгельм Лейбниц и его «бессмысленная» мельница.

Да, думающая машина кажется какой-то полной ерундой — Лейбниц прав.

И уж ему ли этого не знать, учитывая, что именно он создал в 1673 году механический арифмометр — первый настоящий калькулятор из цилиндра, разнообразных ручек и шестерёнок, который позволял выполнять операции сложения, вычитания, умножения, деления и даже извлечения корней и возведения в степень.

Итак, откуда может возникнуть «дух» в машине?

Да ниоткуда. Нужно чудо!

Первым паранаучное объяснение «духу» в нашем мозге изобрёл выдающийся французский философ XVII века и мультипрофессионал — математик, физик, физиолог и бравый вояка Рене Декарт^[8].

Впрочем, чем бы он там ни занимался, большинству из нас он известен своей сакраментальной фразой «Cogito ergo sum», что буквально означает — «я мыслю — следовательно, я есть».

Основная идея этой формулы такова: сам факт моего осознания собственной мысли (любого моего психологического чувствования) означает, что есть этот мыслящий (чувствующий), чьё мышление я осознаю, а значит, есть он, то есть я. Следовательно — ура, мы существуем!

Красиво, ничего не скажешь. Но тут, как вы могли заметить, появляется и мыслящий, и тот, кто за этим мыслящим следит… А этот соглядатай в таком случае кто?

В общем, ситуация усложнилась. Но Декарт ограничился лишь указанием того сакрального места в нашем материальном мозге, где он контачит с духом.

Должна же быть какая-то область контакта между душой и телом, правильно?

Отрежь у вас ногу — вы сами никуда не денетесь, отрежь хоть все конечности — вы остаётесь, хотя количество вашего тела уже существенно уменьшилось! Так где же в нас с вами седалище души?

Аристотель считал, что орган души — сердце, а носителем души является органическая пневма крови (что бы это ни значило).

Декарт же решительно назвал седалищем «души» единственную известную ему непарную структуру мозга — шишковидную железу, или эпифиз (рис. 14).

Рис. 14. Гравюра, иллюстрирующая изыскания Рене Декарта, с демонстрацией шишковидной железы.

На самом деле, как мы теперь знаем, эта железа отвечает за выработку серотонина и мелатонина, обеспечивающих регуляцию циклов сна и бодрствования. То есть никакого божественного присутствия. К великому, признаюсь, и моему тоже — сожалению.

Впрочем, в предположении Декарта всё-таки что-то есть…

Информация о свете, которую мы воспринимаем глазом, через множество переходов по мозговым структурам и в самом деле докатывается до эпифиза, который, узнав про свет, начинает вырабатывать серотонин, и в результате мы бодримся.

Если же вокруг нас становится темно, то серотонин в эпифизе начинает перерабатываться в мелатонин, и мы засыпаем. Но как только в шишковидное образование снова придёт информация о свете, железа начнёт восстанавливать серотонин.

В общем, со светом в каком-то смысле шишковидная железа и в самом деле находится в контакте. Однако это точно не тот Божественный Свет, о котором грезил Картезий.

Представить себе, что «мельница» или «муравейник» может думать (переживать, представлять, чувствовать), казалось философам невозможным. Предельный абсурд!

Уверен, впрочем, что так кажется не только мудрейшим людям прошлого, но и подавляющему большинству моих читателей. Куда легче списать всё на какой-нибудь загадочный эпифиз…

Вы эпифиз видели? Если нет — посмотрите. И всё на этом. Через него наш дух наблюдает за всем, что мы думаем, понимаем, чувствуем, в общем — над чем рефлексируем. Это же так логично!

И разве задались вы естественным вопросом, который должен был возникнуть у вас, когда вы смотрели знаменитый эпизод «Людей в чёрном», где герой Уилла Смита обнаруживает в голове инопланетянина другого инопланетянина?

Нет, не задались? А следовало бы, потому что, если чьей-то головой управляет существо со своей головой, то и в его голове, по идее, тоже должен быть кто-то, кто управляет тем, кто управляет управляемым, — правильно?

В голове инопланетянина — инопланетянин, у которого в голове свой инопланетянин, который, по нисходящей, управляется инопланетянами всё меньшего и меньшего калибра… Один, и ещё один, и ещё, и до бесконечности — нескончаемая матрёшка.

Эту дурную бесконечность в 1991 году системно разоблачил в своей знаменитой книге «Объяснённое сознание» выдающийся философ современности Дэниел Деннет.

Он чётко формулирует эту проблему: если мы с вами на самом деле маленький человечек внутри «картезианского театра», где нам показываются наши собственные мысли, переживания, воспоминания, то что за человечек сидит уже в нашей голове?

Посмотрите на рис. 15, как художник визуализирует «картезианский театр» Картезия — Деннета.

Деннет сокрушается: «Убедительный образ "картезианского театра" продолжает давать знать о себе — как у дилетантов, так и у научных сотрудников — даже после того, как этот призрачный дуализм был осуждён и изгнан».

Впрочем, в отличие от Деннета, меня это совершенно не удивляет. Наоборот, мы и не можем мыслить по-другому!

Рис. 15. «Картезианский театр».

Действительное положение дел, то, как дела обстоят на самом деле, — это чистейший бред и безумие с точки зрения нашего бытового сознания.

Пытаясь представить реальность такой, какова она в действительности, мы чувствуем, как почва уходит у нас из-под ног!

Вы понимаете, что эта книга и вы сами, покоящиеся, как кажется, на месте, где я вас с этим рассуждением застал, на самом деле несётесь сейчас с огромной скоростью вокруг земной оси, вокруг солнечной оси, вокруг оси нашей галактики?

Вряд ли вы это чувствуете или способны ощутить траекторию этого — вашего — движения. Но это так.

А понимаете ли вы, что книга, которую вы держите, или даже вы сами — предельно пустотный волновой объект?

Если вас с книжкой сжать как следует в чёрной дыре, то оставшееся от вас «мокрое место» нельзя будет рассмотреть даже под микроскопом — столько в вас пустоты!

Ну нет, конечно, так вы тоже о себе не думаете. Вы думаете, что в вас много лишнего (ну, большинство из нас так думает), а вовсе не что мы слишком пусты.

Реальность контринтуитивна, а значит, и непредставима. Поэтому если мы что-то не можем себе представить — это ещё не значит, что этого нет.

Это, конечно, не значит, что всё, что мы не можем представить, существует, но об этом тут и речи не идёт.

Как же найти выход из этой бессмыслицы? Что ж, мы, мне кажется, подошли к самому важному вопросу: когда мы говорим о «муравейнике» или «мельнице», что мы имеем в виду, утверждая, что они «не могут думать» (чувствовать, переживать и т. д.)?

О чём мы, собственно, говорим?

НЕВОЗМОЖНАЯ ПРОБЛЕМА СОЗНАНИЯ

В далёком уже 1995 году австралийский философ Дэвид Чалмерс опубликовал статью «Лицом к проблеме сознания»22, а уже через год развил представленную в ней идею о «трудной проблеме сознания» в книге «Сознательный разум».

Чалмерс предложил разделить все проблемы сознания на две категории — множество «лёгких» и одну «трудную».

«Лёгкие» проблемы, по Чалмерсу, это те, что можно исследовать естественно-научным путём — благодаря чему, например, мы (наш мозг) можем способны воспринимать то, что мы воспринимаем, как мы интегрируем информацию, как узнаём о своих психических состояниях, фокусируем внимание и т. д.

Эти проблемы являются «лёгкими», потому что в конечном счёте для их решения нужно просто указать механизм, который способен выполнять соответствующую функцию.

И пусть пока многие «лёгкие проблемы сознания» далеки от своего разрешения — учёные пока не открыли соответствующие механизмы, с философской точки зрения они р�

Скачать книгу

книга для интеллектуального меньшинства

абсолютно не рекомендована тем, кто готов по любому поводу оскорбиться

Книга первая

Предисловие

«Хорошо физикам, – не без сарказма замечает выдающийся исследователь разума Майкл Газзанига, незаслуженно обойдённый вниманием Нобелевского комитета, – прохожие, по крайней мере, не ведут себя так, будто бы разобрались в теории струн».

И в самом деле, мы же обладаем психикой, так что логично предположить, что разбираемся в психологии – мы же ею пользуемся, в конце концов! А ещё мы всё время о чём-то думаем, и, согласитесь, глупо звучало бы утверждение, что мы не умеем этого делать.

Но я всё-таки решусь на эту глупость.

Любой мало-мальски компетентный специалист в области психологии скажет вам, что психология – это тёмный лес. Мышление же, если относиться к нему серьёзно и с должным почтением, – и вовсе затерянный мир, специалистов по которому не найти.

Проблема учёного, занимающегося вопросами мозга, психики и мышления, в том, что эти феномены кажутся нам понятными. Мозг мы считаем своим органом, наши переживания – психикой, а в своих интеллектуальных способностях и вовсе никто не сомневается, включая олигофренов и тех, у кого Альцгеймер.

Однако же правда в том, что это не у нас есть мозг, а мы есть у своего мозга. Психика – это не психические переживания, а работа нейронных сетей, которая лишь «звучит» для нас какими-то чувствами и эмоциями. Что же до мышления, то это, судя по всему, и вовсе процесс, от нас почти не зависящий.

Всё это трудно принять и, честно говоря, просто вообразить. Ну как так – я есть у своего мозга? Понятно, что, может быть, где-то мною эмоции управляют, но не разум. Однако же думаю я сам, «своей головой».

Да, практически всё, что науке достоверно известно о мозге, психике и мышлении, по сути контринтуитивно – то есть, если вам что-то кажется, будьте уверены, что реальность точно не такова.

Квантовую реальность можно «рассчитать», но её невозможно представить, вообразить – получаются бессмысленные парадоксы, хорошо известные широкой публике благодаря, например, хрестоматийному коту Шрёдингера.

С мозгом, психикой и мышлением то же самое. Мы можем разложить их на тысячи кусочков, рассмотреть каждый из них в отдельности, но понять, как элементы этого пазла складываются воедино и умудряются так слаженно работать, создавая нас, наши переживания и мысли, – это дело, как кажется, почти гиблое.

Но мы не будем сдаваться, мы попробуем…

Эта книга, по задумке, должна решить несколько задач.

Во-вторых, мы обсудим принципы, которые позволяют описать то, как наш мозг собирает интеллектуальные объекты, – то есть то, что является образами и мыслями. Мы также посмотрим, как знание этих принципов помогает работать с инструментом мышления «факт-карты».

Александр Сергеевич Пушкин говорил, как известно: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Однако же нам предстоит поправить великого поэта: по поводу «счастья» – не знаю, даже как психотерапевт не могу сказать однозначно, это вопрос весьма субъективный, но вот «покой и воля» – это точно не то, на что мы можем рассчитывать.

В-четвертых, мы разберём ещё один, совершенно новый инструмент мышления – «распаковка смысла», – направленный на улучшение коммуникации, трансляции смыслов, которыми мы обмениваемся в рамках своего общения.

«Факт-карты» – инструмент, который помогает нам выйти из тупика, найти возможности решения задачи. Инструмент мышления «векторное кольцо», основанный на трёх способах сборки интеллектуальных объектов, позволяет нам увидеть ситуацию (пространство знаний) во всём объёме и полноте её внутренних взаимосвязей.

Так выглядит краткий план. Два первых пункта мы обсудим в рамках первой части книги, а два вторых – уже, соответственно, во втором её томе.

В этом есть, конечно, определённая ирония – то, что, как кажется, ты можешь высказать буквально в двух словах, при появлении другого сознания, которому ты пытаешься соответствующий смысл сообщить, превращается в бесконечное и весьма рискованное жонглирование образами и метафорами.

Впрочем, именно об этом и сама эта книга – о производстве и трансляции смыслов. Поэтому, сколь бы объёмной она ни вышла, я очень надеюсь, что она всё-таки покажется вам достаточно интересной и послужит хорошим практическим пособием в освоении инструментов мышления.

Вместо введения: даймон Сократа

Кто хочет сдвинуть мир, пусть сдвинет себя.
Сократ

Погожий весенний день. 399 год до нашей эры, древние Афины.

Под скалистыми стенами священной горы раскинулась огромная площадь – агора, что по-гречески значит «собирать», «созывать».

Здесь проходит вся городская жизнь – светская, торговая, общественная, политическая: лавки, таверны, святилища, театральные подмостки, площадки для атлетических соревнований, места для интеллектуальных баталий…

Здесь же, в небольшом амфитеатре, расположен и демократический суд Афин.

Пять сотен человек, избранные на сегодня судьями, занимают свои места на каменных скамьях. Им предстоит выслушать обвинения и судить величайшего философа всех времён – Сократа.

Жизнь Сократа

По слухам, Дельфийский оракул назвал Сократа «мудрейшим из людей», но происхождения тот был вполне обычного – младший сын скульптора и повитухи, не получивший наследства и определённый в фармаки.

Впрочем, его истинными сыновьями были его ученики – целая плеяда философов, имена которых мы теперь знаем наизусть – Платон (учитель Аристотеля), Антисфен (наставник Диогена), Федон, Критон, – череда мудрецов, наследовавших Сократу на протяжении двух с лишним тысяч лет.

В мирное время, впрочем, Сократ никогда не покидал Афин. Его основным занятием были беседы с горожанами – он вёл с ними разговоры об образе жизни, о верованиях, о справедливости и благе, о последствиях принятых решений…

Сократ учил думать, мыслить, рефлексировать – «заботиться о себе», «познавая самого себя».

Именно в «Облаках» впервые был выведен тот негативный публичный образ Сократа – лжеца и самодура, растлителя и пустобрёха, – который теперь, на предстоящем сегодня суде, и в самом деле вменяется философу в вину.

Народная любовь, как известно, переменчива, но лучшие люди Афин всегда ценили философа. Так, например, Сократ был близким другом великого Перикла – одного из отцов-основателей афинской демократии, полководца и государственного деятеля.

Сократ не предавал своих друзей – ни в их славные годы, ни во времена жестоких гонений. Когда Перикл и его жена Аспасия попали в немилость у афинян, Сократ смело и решительно защищал их на суде.

Философ не был ярым поборником демократии – он считал, что полисом должны управлять мудрые и достойные люди, а не жребий.

Третий обвинитель – Мелет, молодой и честолюбивый, но весьма посредственный трагический поэт, чьё имя давно бы забылось, если бы не участие Мелета в процессе над Сократом.

По поводу последнего пункта нужно сразу оговориться, дабы избежать кривотолков, связанных с современным пониманием «развращения молодёжи», – речь шла о ментальном, так сказать, «развращении», а не о половом.

Впрочем, сегодня его будут судить «простые люди» – в подавляющем своём большинстве неграмотные, религиозные, не слишком искушённые в политике, – простые афиняне, которым волею жребия предстоит принять это поистине историческое решение.

Что же это были за «новые боги», о которых вроде как говорил Сократ?

Но он и в самом деле говорил о некоем своём собственном божестве – «гении», «даймоне», который являлся ему в виде внутреннего предощущения, голоса – как знамение, нисходящее свыше.

«Началось это у меня с детства, – говорит Сократ, – вдруг какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять меня к чему-то никогда не склоняет».

Сократ всегда следовал этому своему «внутреннему голосу».

Далеко не всегда они прислушивались к мудрецу, и в этих случаях неизменно происходило что-то трагическое – гибель, поражение, чьё-то предательство…

То есть даймон Сократа оберегал не только его самого, но и тех, о ком думал и заботился сам Сократ.

Конечно, Сократ – фигура в чём-то мифологическая. Поэтому мы не можем утверждать что-либо наверняка. Но давайте взглянем на то, что очевидцы рассказывали о моментах его глубокой задумчивости – состояниях «одержимости» этим самым его «даймоном».

Вот, например, история, которую описывает Платон в своём знаменитом диалоге «Пир»:

Наконец, вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы – дело было летом – вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью.

И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушёл».

Свидетелем подобной глубокой задумчивости Сократа был, например, и Аристодем.

Как-то вместе они отправились на обед к общему товарищу – Агафону. Сократ же находился в какой-то рассеянности и по дороге куда-то пропал.

«Такая уж была у него привычка, – пишет о Сократе Платон, – отойдёт куда-нибудь в сторону и станет там».

Все эти примеры напоминают множество знаменитых историй про рассеянность великих учёных – того же Альберта Эйнштейна, например, который мог выйти из дома и забыть, куда собирался. Или, придя домой, стоять у двери— в той самой «глубокой задумчивости».

Казусы с Эйнштейном случались даже после посещения уборной – великий учёный мог попросту забыть застегнуть ширинку на штанах. Впрочем, Эльза, зная все эти «повадки» своего кузена и мужа, неизменно приходила ему на помощь.

Если мы приглядимся чуть внимательнее, то заметим, что подобные интеллектуальные трансы – явление, по крайней мере в случае безусловно выдающихся личностей, абсолютно естественное, если не сказать – обычное.

Были свои «даймоны» и у «короля математиков» – Карла Фридриха Гаусса, у блистательного Германа фон Гельмгольца и у гениального Анри Пуанкаре.

Впрочем, у каждого они принимали свою форму – Пуанкаре, например, как, кстати, и Карл Маркс, часами ходил из одного угла своего кабинета в другой. Другие, напротив, замирали в почти летаргической задумчивости.

«Со мной, мужи судьи, случилось что-то удивительное, – признался Сократ прямо на суде. – Тот вещий голос, который я слышал постоянно и который останавливал меня даже в самых неважных случаях, сегодня молчит во мне.

Но в этот раз он молчит. Как это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что всё это произошло к моему благу, а смерть – вовсе не то зло, которого мне следовало бы бояться».

Смерть Сократа

В афинском суде надлежало каяться и просить о снисхождении – таково было общее правило тогдашней юриспруденции. Но Сократ не только не просил своих судей о снисхождении, но и, наоборот, вёл себя вызывающе – всё говорил как есть, как думал, включая и правду о своих обвинителях.

Так что результат голосования по его делу был вполне закономерен: «виновен» 280 голосами против 221.

Далее Сократ должен был сам избрать себе наказание. Выбор был небольшим, но он был – или штраф, или изгнание из Афин, или смерть.

И Сократ выбрал… Как вы думаете, что именно? Бесплатный обед в пританее – в здании на городской площади, где за общественный счёт могли перекусить должностные лица и почётные граждане Афин.

Полез, как говорят в таких случаях, на рожон.

Но суд, оскорблённый этим предложением, как вы догадываетесь, постановил иначе: Сократ был приговорён к смертной казни – на сей раз 360 голосами против 141. Приговор окончательный, без права обжалования.

Правда в том, что Сократ мог вовсе не являться на суд – он не был арестован, и у него была возможность покинуть город заранее.

Кстати, именно на это изначально, как говорят, и рассчитывали его обвинители – беглый Сократ был бы для них куда большей победой, чем любой другой вариант.

Кроме того, и это логично, Сократ мог воспользоваться профессиональным защитником – в конце концов, можно было бы не унижаться самому, не оправдываться, а отдать это на откуп человеку, который зарабатывал этим на хлеб.

Семье – Ксантиппе с детьми – Сократ строго-настрого наказал оставаться дома во время суда и ни при каких обстоятельствах не просить за него, тогда как крики женской мольбы и плач детей – это то, что всегда безотказно работало в афинском суде.

Но Сократ был непреклонен: бежать – значит признать вину, защищаться в суде – значит признать вину, просить о снисхождении – значит признать вину. А он был невиновен, потому что всё, в чём его обвиняли, служило людям и являлось благом.

Притом что мы знаем: этот «даймон» наделе – даже не «голос» в его голове, а нечто «похожее на голос».

Сократ жил в мире, который нам своим нынешним – христианско-секулярным – умом не понять.

Это был мир, в котором богам приносились жертвы, где их присутствие ощущалось людьми физически – в дуновении ветра, в раскатах грома, в морских волнах. Афиняне жили среди своих богов.

Как в таком случае ещё было Сократу трактовать этот звучащий в нём голос его мысли?

Да, он назвал работу машины своего мышления «даймоном» – мудрым и божественным, каким, надо сказать, и стал для всей нашей будущей цивилизации гений Сократа.

Не удивляет меня и то, что голос его мышления замолчал перед судом.

Шок, ужас и трепет учеников, последователей, да и просто неравнодушных людей – всё это стало результатом работы величайшей машины мышления, заключённой в черепной коробке Сократа.

Это был последний, но мощнейший аккорд, благодаря которому его машина мышления сохранила себя в веках – в книгах, диалогах, сказаниях, в нашем с вами сегодняшнем разговоре.

Нет, он не молчал. Он просто всё уже сказал…

Он ощущает, что мысли завладевают им как бы извне, словно бы по воле какой-то могущественной силы – схватывают и держат его.

Как будто бы это не он думает, а что-то само собой думается в нём. Словно какая-то машина колотит деталями – там, внутри его черепной коробки.

Именно этой «машине» – машине нашего мышления – и посвящена книга, которую вы держите в руках. Мне очевидно, что эта машина есть у каждого из нас. Но умеем ли мы ею управлять?..

Обнаружить эту машину мышления в себе, понять, как она может разгоняться до скоростей, способных парализовать Сократа и Эйнштейна, и научиться управлять ею – вот наша задача.

Быть может, я нахожусь в плену искажённой реальности – всё-таки мышление о мышлении составляет важнейшую часть моей жизни, – но, думая о судьбе Сократа, я полностью уверен в том, что машина мышления – это лучшее, что есть в нас.

И уж точно – самое прекрасное, что в нас есть.

Глава первая
Нейрофизиология даймона

Наука строится из фактов,
как дом строится из кирпичей;
но сумма фактов не есть наука,
так же как груда кирпичей не есть ещё дом.
Анри Пуанкаре

Грубо говоря, мы постоянно как бы вываливаемся из реальности и «думаем о чём-то своём».

Причём происходит это спонтанно, непреднамеренно. Просто наш мозг решает, что ему надо о чём-то подумать – осмыслить, так сказать, полученную информацию или какой-то важный вопрос, – и мы погружаемся в своего рода прострацию.

Рис. 1. Основные зоны коры головного мозга, входящие в его дефолт-систему.

Две другие базовые нейронные сети, о которых мы ещё будем говорить в этой книге, – это «сеть выявления значимости» и «центральная исполнительная сеть»[1].

Каждая из них отвечает за определённый, так скажем, режим работы нашего мозга.

Проще говоря, эта базовая нейронная сеть позволяет нам ориентироваться в окружающем мире, выявляя в происходящем актуальные для нас события. Особенно эта сеть активна, если стимулы внезапны – то есть что-то вдруг резко меняется, и мы тут же, так сказать, собираемся.

Эта сеть включает в себя переднюю область островка, дорсальную переднюю поясную кору, а также три подкорковые структуры – вентральное полосатое тело, черную субстанцию и вентральную область покрышки.

Так называемая оперативная, или рабочая, память, а также «подвижный интеллект» – это как раз функция центральной исполнительной сети. Она включает в себя дорсолатеральную префронтальную кору, заднюю теменную кору в области интрапариетальной борозды.

Итак, у нас три «базовые нейронные сети»:

3) а где-то под капотом, так сказать, этой сознательной и осознанной деятельности скрывается наша подсознательная, соответственно, интеллектуальная работа, обусловленная дефолт-системой мозга – тот самый сократовский «даймон».

В книге «Красная таблетка – 2» я уже рассказывал, что если у нас с вами и есть некая «самость», наше личностное «я» – то это в основе своей функция островковой доли (или, как ее ещё называют, островка Рейля): маленькой, спрятавшейся между подкоркой и основными корковыми областями, такой, как я там написал, «недодоли».

Собственно, эта недодоля, как показали Мелон и Уддин, и является своего рода центральным реле – своеобразным переключением трёх базовых нейронных сетей, трёх разных режимов работы мозга:

1) активного внимания;

2) сознательной интеллектуальной деятельности

3) и подсознательного анализа.

Вот так взаимодействие этих сетей – или «теория тройной сетевой функции» – выглядит на схеме, представленной в более поздней работе чешских исследователей под руководством Терезы Нековаровой (рис. 2)⁵.

Что ж, с этими отношениями нам и нужно прежде всего разобраться.

Перегрузка сетей

Умственная работа, ведущая к впечатлениям, предчувствиям и многим решениям, обычно происходит незаметно.
Даниэль Канеман

Оказавшись в состоянии «блуждания», мы задумываемся – то есть продумываем какие-то внутренние, актуальные для нас жизненные задачи. При этом нам самим, как правило, трудно даже сказать, о чём же именно думает в этот момент наш мозг.

Если нас спросить в этот момент: «О чём задумался?» – мы почувствуем себя неловко и даже чуть встревоженно.

Вернувшись, так сказать, в реальность, мы оглянемся по сторонам и скажем – «да ни о чём», «о разном», «о всякой ерунде».

КОНКУРЕНЦИЯ БАЗОВЫХ НЕЙРОННЫХ СЕТЕЙ

В специальном эксперименте с использованием транскраниальной магнитной стимуляции ими было доказано, что дефолт-система мозга является по сути антагонистом двух других базовых нейронных сетей – центральной исполнительной сети и сети выявления значимости.

Как мы с вами уже знаем, центральная исполнительная сеть – это нейронная сеть сознательной, осознанной интеллектуальной активности.

Рис. 3. В столбце А представлена теоретическая модель отношений между центральной исполнительной сетью (CEN), сетью выявления значимости (SN) и дефолт-системой мозга (DMN). В столбце В представлены результаты инструментальной активизации областей, входящих в CEN и SN. В столбце С – результат подавления (ингибирования) активности в CEN и SN областях. В нижнем ряду – D и E- представлены области мозга, активность которых изменялась и замерялась во время исследования⁶.

Если я спрошу вас: «Сколько будет дважды два?», то вы, скорее всего, на автомате ответите мне – четыре. Но если я попрошу вас: «Высчитайте, пожалуйста, квадратный корень из 35», то вы, вероятно, напряжётесь и приметесь сознательно искать решение – что такое корень, как он извлекается и т. д.

Вот что значит сети-антагонисты: в нормальных человеческих мозгах работа дефолт-системы мозга чередуется с работой центральной исполнительной сети и сети выявления значимости – вы или осознаёте какую-то конкретную задачу и решаете её сознательно, или находитесь в состоянии «блуждания», когда в вас думает ваша дефолт-система.

Временами работающая там – в глубине, так сказать, – дефолт-система сообщает сознанию (центральной исполнительной сети) какие-то промежуточные результаты своей интеллектуальной деятельности, но в основном это лишь какие-то обрывки мыслей.

Однако же время от времени мы и в самом деле слышим свою дефолт-систему, когда переживаем что-то вроде «инсайта» – мы вдруг что-то предельно ясно осознаём, вдруг у нас появляется некое новое видение, прозрение.

Благодаря исследованиям команды Роджера Бети из Пенсильванского университета, опубликованным в 2014 году, стало известно, что у людей с достоверно более креативными мозгами и так называемым дивергентным мышлением[2] отмечается странная аномалия…

Ну и правда, на это способны далеко не все из нас!

Большинство нормальных людей в состоянии «блуждания» страдают от «умственной жвачки» – им в голову «лезут всякие глупости», вспоминаются, словно без всякого умысла, какие-то события и ситуации.

Заставить же себя думать над какой-то сложной интеллектуальной задачей, глубоко погружаться в предмет исследования, создавать что-то по-настоящему новое и необычное – это нормальному человеку и в самом деле непросто.

Не исключено, что такой человек даже говорит себе: «Надо подумать о чём-нибудь важном и значимом!»

Тревожные и депрессивные мысли, как мы теперь знаем, производятся именно нашей дефолт-системой.

Психиатры используют даже такой термин – «наплыв мыслей», когда на уровне сознания (центральной исполнительной сети) человек не может сопротивляться своим депрессивным или тревожным мыслям.

Подобные мысли буквально звучат в человеке, охваченном паникой. Они возникают словно бы сами по себе – эхом работающей дефолт-системы, поражённой болезнью.

Но психические заболевания – это не что-то волшебное, и в мозге ничего не происходит само собой и просто так. Так что в пациенте просто говорит злой «даймон» его больной дефолт-системы.

Но вернёмся от обычных людей и психических расстройств к нашим рассеянным мудрецам…

Ну, как минимум его мозг напряжётся больше обычного. Посмотрите на рис. 4.

Рис. 4. Мозг в трёх разных состояниях:

1) активность дефолт-системы мозга,

2) активность центральной исполнительной сети,

3) активность мозга у испытуемых Роджера Бети⁷.

На рисунке вы видите мозг в трёх разных состояниях:

в первом случае мозг человека находится в дефолт-режиме – то есть сам человек ощущает что-то вроде блуждания по закоулкам своего внутреннего мира;

во втором случае мы видим работу центральной исполнительной сети – человек целенаправленно решает какую-то осознанную им задачу;

• наконец, третье изображение мозга взято мною как раз из упомянутой работы Роджера Бети – это мозг человека, обладающего высокой креативностью и выраженной способностью к дивергентному мышлению.

В последнем случае мы видим, прямо скажем, фантастическую активность мозга талантливого человека. Мощь его оборотов так велика, что заставляет включиться в решение задачи сразу несколько базовых систем – по крайней мере дефолт-систему и центральную исполнительную сеть.

«ДУМАЙ МЕДЛЕННО» НА ОГРОМНОЙ СКОРОСТИ…

В ней Канеман описывает два понятия – «Система 1» и «Система 2», которые отвечают в нас за соответственно быстрое и медленное мышление.

При этом он оговаривается, что, когда рассказывает о своих «Системах», речь не идёт о какой-то нейрофизиологии, конкретных функциях мозга и его строении – это скорее некие гипотетические, эмпирически выведенные им состояния мозга.

«Обычно идти и одновременно думать, – пишет в своей книге Даниэль Канеман, – легко и приятно, но в экстремальных ситуациях эти действия, похоже, соперничают за ограниченные ресурсы "Системы 2"».

Да, физически гулять – идти, бежать трусцой, катиться на велосипеде – и одновременно ментально «блуждать» – это у большинства из нас, я думаю, получается на ура.

А тут ещё две, в норме – конкурирующие друг с другом, базовые нейронные сети подключаются: дефолт-система мозга и центральная исполнительная сеть. Конечно, мозгу приходится выбирать, на что потратить свои силы. В конце концов, он же биологический объект, а не какой-то там суперкомпьютер.

Уверен, нечто подобное случалось с каждым. И вот механика этого «забывания».

Ваша дефолт-система крутит какую-то сложную для вас задачу или проблемную ситуацию. Актуальность задачи заставляет мозг максимально возбудить огромную нейронную сеть для её просчёта. Но вдруг включается, прорывается в сознание какая-то сторонняя мысль – что надо, например, пойти на кухню и включить чайник.

Ну ничего удивительного – ведь её же так резко вырубили включением соответствующих двигательных зон мозга, необходимых для перемещения в квартире. Так что сознательная задача просто вывалились из оперативной памяти, которая к этому моменту и так уже была перегружена.

Остановленное время

Самое прекрасное, что мы можем испытать, – это ощущение тайны.
Она источник всего подлинного искусства и науки.
Альберт Эйнштейн

Согласитесь – вот это интеллектуальная мощь!

Не в этом дело, да и простого замирания будет, мягко говоря, для интеллектуальных прорывов недостаточно.

Наш мозг – машина, думающая сама по себе, и едет наше мышление тем быстрее, чем больше задействовано в этом направлении ресурсов мозга.

БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ, 80-й ЛЕВЕЛ

Среди дорожных перипетий я забыл о своих математических работах; по прибытии в Кутанс мы взяли омнибус для прогулки; и вот в тот момент, когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея – хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего, – что те преобразования, которыми я воспользовался для определения фуксовых функций, тождественны с преобразованиями неевклидовой геометрии.

Достаточно объёмный получился фрагмент, но насколько он показательный!

Затем случайность – он на ночь выпивает кофе, который, судя по всему, приводит его в несколько «изменённое состояние сознания». Его центральная исполнительная сеть и дефолт-система мозга начинают работать одновременно…

Пуанкаре описывает переживания этой ночи так, словно бы его охватило как-то безумие – будто бы он оказался лишь пассивным свидетелем работы собственной мысли.

То есть задача была поставлена сознательно (центральной исполнительной сетью), а думалась она уже подсознательно – с помощью дефолт-системы мозга, которая и превратила самосознание Анри (работающая центральная исполнительная сеть) в пассивного наблюдателя интеллектуальной работы собственного мозга.

Именно во сне мозг доводит, так сказать, до ума – интегрирует и перераспределяет – интеллектуальные объекты, наши мысли и инсайты, появившиеся в нём во время бодрствования.

Итак, Пуанкаре просыпается утром с почти готовым решением – садится за стол и осуществляет необходимые расчёты.

В процессе у него возникает ещё несколько предположений (их описание в представленной цитате я пропустил – детали этого математического исследования не играют для нас здесь существенной роли).

Но ему надо ехать – он переключается на дела бытовые, собирается, едет, общается со своими товарищами.

Однако же что происходит?.. Пуанкаре садится в омнибус: «Когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея – хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего».

Проще говоря, Пуанкаре сначала максимально завёл, разогнал свой мозг – потратив на это несколько дней. В какой-то момент его мозг даже дошёл до состояния своеобразного перегрева – так, что даже сам Пуанкаре не ощущал себя более хозяином в собственной голове.

Этот этап работы позволил ему существенно продвинуться и закрыть специфический интеллектуальный гештальт.

Однако само это решение – «установление существования класса функций Фукса» – оказалось на деле лишь промежуточным, потому что сама задача потенциально встраивалась в куда более мощный и объёмный контекст (неевклидова геометрия), над которым Пуанкаре много и тяжело трудился.

Поэтому, расслабившись за бытовыми делами, но на самом деле не прекратив мысленно «блуждать», он позволил своей дефолт-системе найти это совершенно оригинальное и нестандартное решение – соотнести преобразование фуксовых функций с преобразованиями в неевклидовой геометрии, которое пока не давалось ему, так скажем, в лоб – одним только сознательным напряжением.

Вот как Пуанкаре заканчивает эту свою достаточно объёмную, содержащую множество примеров, статью:

ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ – НАРУЖУ ИЛИ ВНУТРЬ?

Философы любят объяснять простое сложным образом. У многих это вызывает недоумение, многих раздражает, на большинство же – навевает скуку.

Вообще говоря, это противоречит здравому смыслу – если нечто можно объяснить просто, зачем городить огород?

К сожалению, большая часть психических феноменов относятся именно к этой – последней – группе: они необъяснимы, а точнее, неизъяснимы.

Как, например, объяснить такую вещь, как «сознание»? Или что такое, например, наше чувство прекрасного – как его определить, измерить, соотнести с чем-то другим?

Внутри самих себя нам вроде бы всё понятно: сознание – это когда я что-то сознаю, о чём-то думаю, а чувство прекрасного – это когда я испытываю чувство прекрасного…

Звучит логично, но на самом деле это чистой воды тавтология, поскольку ничего нового к изначальному слову я фактически не добавил: «сознание – когда сознаю», «чувство прекрасного – когда испытываю чувство прекрасного».

Вот по этим причинам философы и пытаются выдумать какие-то интеллектуальные инструменты – новые понятия, которые позволили бы им схватить эту несхватываемую, ускользающую от нашего действительного, а не кажущегося понимания реальность.

К числу таких слов, например, относится понятие «квалиа». Это производное от латинского слова qualitas, которое означает – свойство чего-то, его качество.

Аналитические философы выдумали термин «квалиа», чтобы обозначать им то, как вещи выглядят для нас – то есть для каждого из нас в отдельности.

Вот вы смотрите, например, на яблоко, и оно для вас какое-то – в вас есть некое ощущение этого яблока, в котором переплетены чувства цвета, формы, текстуры, вкуса, запаха.

Это ощущение яблока вами индивидуально, так это яблоко ощущаете вы и никто другой – это и значит «квалиа».

Гипотетически – если у вас и у этого другого человека одинаковое количество рецепторов на сетчатке глаза, на коже, в носу, на языке, и т. д., и т. п., идентично их расположение, состояние, одинаковое с вами устройство соответствующих сенсорных анализаторов в коре головного мозга, да и сам мозг точно такой же, до единой связи между нейронами, до их полного физико-химического состояния, – то вы будете иметь с этим человеком одинаковые «квалиа».

Проблема в том, что это и будете вы – причём вы нынешний, здесь и сейчас. Вот затем, чтобы это сказать, философам и понадобился термин «квалиа».

Впрочем, если мы не можем определить индивидуальные ощущения и указываем на это понятием «квалиа», возможно, мы сможем определить хотя бы феномен «сознания» – уж тут-то можно было бы, как кажется, как-то выкрутиться…

К сожалению, нет, не получится. За тысячелетия философам так и не удалось с этим справиться – «сознание» так и остаётся понятием без сколь-либо внятного определения.

Так что и в этом случае философы идут на ту же самую уловку – создают понятие, которое пытается сказать о том, о чём сказать нельзя[3].

Это мудрёное понятие – «интенциональность». В своё время оно было введено в научный обиход австрийским философом и психологом Францем Бретано, а затем получило своё развитие в феноменологии и аналитической философии¹⁰.

Честно говоря, с ним – с понятием «интенциональности» – ещё больше сложностей, чем с «квалиа». Но магическую философскую функцию оно всё-таки как-то выполняет.

Так вот, считается, что наше сознание всегда на что-то направлено, то есть – обладает свойством интенциональности.

Как писал сам Франц Бретано в своей «Психологии с эмпирической точки зрения» (хотя какой уж тут эмпиризм!), «каждый ментальный феномен заключает в себе нечто как объект, хотя для каждого ментального феномена это происходит по-разному. В представлении нечто представляется, в суждении – утверждается или отрицается, в любви – любится, в ненависти ненавидится, в желании желается и так далее».

О чём тут идёт речь?

• Во-вторых, о том, что наше сознание направлено на этот объект (представляемый, мыслимый, любимый и ненавидимый) – мы сознаём данный объект.

Иными словами, когда философы используют слово «интенциональность», они (по крайней мере, большинство из них) указывают таким образом на то, что сознание – это некое психическое действие с неким объектом.

Вопрос в том – что такое этот объект?

Предполагается (большинством философов), что это некий объект, находящийся вне нас, то есть – некая физическая реальность, которую мы сознаём внутри себя. И тут уже у меня возникают вопросы к этим философам…

Вполне естественно думать, что наше внимание имеет направленность вовне – мы, грубо говоря, смотрим куда-то. Но правда в том, что не мы смотрим куда-то, а что-то смотрится в нас.

Проще говоря, мы не можем не смотреть, если наши глаза открыты и здоровы, не можем не слышать, если с ушами у нас всё в порядке. И этот перечень можно продолжать дальше – со вкусами, запахами, тактильными ощущениями.

Вроде бы мы вольны воспринимать то, что хотим, и не воспринимать то, чего не желаем. Но вольны ли?

Две из них, можно было бы так сказать, связаны с тем самым интенциональным (направленным вовне) вниманием – это сеть выявления значимости и центральная исполнительная сеть.

Третья же – дефолт-система мозга – напротив, направлена не вовне, а как бы внутрь нас самих. Состояние «блуждания» можно было бы определить как «самопогруженность», и это определение было бы даже точнее – ведь, когда включается дефолт-система мозга, наши мысли захватывают и утягивают нас на глубину неосознаваемого.

Вспомните этот вопрос – «О чём задумался?».

Когда вы его слышите, вы словно бы выныриваете откуда-то из себя:

• дефолт-система тормозится;

• включается сеть выявления значимости – вы обнаруживаете своего собеседника;

• а затем для ответа на этот вопрос вы используете центральную исполнительную сеть.

Но как вы «вынырнете» из себя, если вас ничто снаружи не позовёт? Ни звук, ни свет, ни физическое ощущение? Свободная воля? То есть некое желание-пожелание – то самое «намерение»…. интенция?

А какая сеть её породит, произведёт? Откуда она возникнет? Святой дух? Божественный гений – даймон?

В основе нашей биологической сущности – базовые эволюционные потребности (в самосохранении, в социальности, в половом инстинкте), которые реализуются в соответствии с моделью реальности, созданной нашим мозгом: мозг как-то представляет себе мир и возможности реализации своих биологических потребностей в нём.

Так где же тут интенциональность – намерение и направленность?

Даже наши потребности нельзя назвать в полной мере интенциональными, потому что они разворачиваются и преломляются не во внешнем мире, а в нашей внутренней его модели – зачастую весьма странной, искажённой относительно реального положения дел, причудливой.

Что уж говорить о «сознании»…

Самозарождение мысли

Кто в себе не носит хаоса, тот никогда не породит звезды.
Фридрих Ницше

Правильно я понимаю, что она где-то ходила-бродила во вне – по улицам, набережным, проспектам и переулкам, как та «большая крокодила» Чуковского или «старуха с клюкой» Булгакова, – а тут вдруг нате вам – и заявилась?

И ведь правда же – он именно «приходит»! Но откуда это, интересно узнать? Опять-таки существовал где-то этот пример в параллельной реальности, а тут вдруг решил прийти-перейти в нашу?

Впрочем и тот же пример, и сама мысль могут ведь и не «приходить»: «Мне в голову ничего не идёт!»

Ну казалось бы – ну придумай что-нибудь, раз такое дело! А «оно не придумывается».

И именно так – не «я не придумаю», а «оно не придумывается».

То есть должно вроде бы «само собой» придумываться – «по щучьему веленью, по моему хотенью»… Ан нет! Сижу, пыжусь, пыжусь, а никакого проку!

Но вдруг – раз! – по прошествии 23 минут (это в среднем, если верить исследованиям Глории Марк) пошла мысль…¹¹

Ну не безумие, на ваш взгляд?

Всё дело в той самой контринтуитивности. Уж так мы устроены – считаем, что у всякого события есть причина, а если это событие происходит в нас, то мы и есть причина этого события.

То есть допускать эту ошибку – приписывать себе, своей личности (а не своему мозгу) собственные мысли – это нормально! Хотя и неправильно.

ПРИЧИНА И СЛЕДСТВИЕ

Тут мне на ум, вы удивитесь, приходит замечательный пример!

Дело было в далёком 1827 году. Признанный ботаник, хранитель ботанического отделения Британского музея, почётный член Лондонского королевского общества, получивший, кстати, только что и звание почётного члена Петербургской академии наук, Роберт Броун (точнее – Браун) смотрел в окуляр микроскопа и недоумевал…

Вот уже битый час в ярко освещённом поле прибора частицы пыльцы продолжали безудержно двигаться – туда-сюда, одни быстрее, другие медленнее!

А какие траектории! Одни частицы беспорядочно меняли направление, словно бы бросаясь из стороны в сторону, другие – степенные, размеренные – медленно дрейфовали в жидкости.

«Они что, живые?!» – именно такой была первая реакция Роберта Броуна на обнаруженный им эффект «броуновского движения».

Очевидно, что глина – неживая материя, она мертва. Что если провернуть тот же трюк и посмотреть на поведение частиц глины под микроскопом?

Если они не будут двигаться на предметном стекле – а как ещё может быть? – то никто не сможет усомниться в том, что Броун сделал выдающееся открытие.

Однако мы же можем и не видеть действующие силы, как в случае с пыльцой Броуна.

Рис. 6. Воздействие невидимых глазу под микроскопом частиц среды на броуновское тело.

Траектория движения броуновского тела под этими воздействиями.

Ничего не напоминает эта аналогия? Да, очень даже.

И в самом деле, мы не видим тех «сил», которые орудуют в нашем мозге. Мы видим лишь их следствие – движение собственной мысли. Возникает ли она спонтанно, сама по себе? Потому что мы взяли и создали, удумали её?

Нет, конечно. Контролируем ли этот процесс?..

Тут опять не будет однозначного ответа. Точнее, он есть, но его опять-таки сложно понять – слишком специфичен этот «контроль». Поэтому давайте я снова вернусь к той же метафоре.

Сколь бы примитивным ни казался феномен «броуновского движения» – вроде бы в школе его изучают, и что ещё о нём думать? – в реальной жизни всё куда сложнее.

То есть характер движения среды, в которой находится броуновское тело, начинает зависеть от того, как до этого – в прошлом – двигалось броуновское тело под воздействием этой среды. Круг отношений как бы замыкается, превращаясь во взаимо-взаимовлияние.

Если представить себе чисто случайный процесс – марковский, – то он будет в определённом смысле линейным, отражающим состояние среды, в которой находится объект.

Однако в случае немарковского процесса возникают, так скажем, эксцессы (рис. 7).

Рис. 7. Появление «эксцессов» на кривой немарковской динамики.

Некий квант информации, находящийся в среде других квантов информации в нашем мозге, испытывает на себе их воздействие. Это воздействие, по сути, случайно – в какой среде он обнаружился, та среда на него и влияет.

И в какой-то момент «нам в голову приходит мысль»!

Да, в нашем мировосприятии есть ошибочное представление о том, что мы с вами – это наше сознание, а наш мозг – это просто какое-то желе, безмолвно почивающее в черепной коробке.

В действительности же всё с точностью до наоборот: мы – это наш мозг, а наше сознание – лишь нечто, выхваченное слабым лучом нашего внимания в этом самом «желе», то есть в нас подлинных, настоящих.

Нет, это в определённом смысле стохастический – случайный и вероятностный процесс со множеством «эксцессов» в виде отдельных образов, чувств, представлений.

Такими «эксцессами» при расчёте данных, имеющихся в нашем мозге, мы и мыслим: множество внешних воздействий, большое количество нейронных активностей, их конкуренция за доступ к сознанию, усиление отдельных «эксцессов» с помощью номинации (называния) и последующего осознания – и вот уже машина нашего мышления вроде как движется сама по себе, производя мысли.

Но неужели же машина такой сложности способна работать сама по себе?..

КРАСОТА ОСМЫСЛЕННОЙ СЛУЧАЙНОСТИ

Не знаю, как вас, но меня всегда впечатляло изящество теории эволюции.

Это и в самом деле удивительно: по сути, Чарльз Дарвин предлагает нам один-единственный принцип – принцип «естественного отбора»[4], – который способен ответить буквально на любой вопрос эволюционного многообразия.

В 1960 году он сформулировал принцип blind variation and selective retention (BVSR) – или, по-русски, «слепая вариация и избирательное удержание», – который описывает работу не только эволюции, но и любой кибернетической системы, включая культуру, и, как выясняется, даже работу нашего мышления¹³.

Суть принципа проста – чем больше в системе возникает вариаций, тем больше шансов, что какая-то из них окажется для неё удачной, а сама эта «удача» обусловит сохранение этой вариации в системе.

Остальные же, менее удачные, вариации будут естественным образом элиминированы – выбракованы, удалены.

1) принцип слепой вариации (или изменения), который обосновывается хорошо известной «бритвой Оккама» – случайные мутации, рекомбинации и стечения обстоятельства куда проще объясняют сложность системы, чем какой-то отдельный «демиург»,

3) принцип удержания, по сути, говорит нам следующее – если вы достигли равновесия, стабильности, то вы в этой стабильности и будете пребывать (этот принцип, конечно, несколько тавтологичен, но при этом логически непротиворечив).

Итак, представим себе теперь интеллектуальный или даже творческий процесс, протекающий в нашем мозге самостоятельно – без какого-то «демиурга», думающего в нём от первого, так сказать, лица: простая, случайная по сути комбинация элементов (интеллектуальных объектов).

Одни элементы связываются с другими по принципу ассоциации (последние же представляют собой существующие нейронные связи) – какие-то сходные черты, выбранные случайно, позволяют мозгу соотнести одни интеллектуальные объекты с другими, потом с третьими и т. д., что приводит его к какому-то решению – такой-то «мысли».

Но тут, понятное дело, возникает вопрос – а зачем, собственно, эти мысли думаются и связываются друг с другом?

Ответ будет достаточно обескураживающим вопросом – «а зачем эволюция создала человека» или «зачем броуновское тело движется на предметном стекле».

Причём с мозгом тут и вовсе не должно возникать вопросов:

• с одной стороны, он сам выполняет эволюционную функцию – то есть несёт в себе соответствующие инстинкты-потребности,

• с другой стороны, его деятельность, побуждённая этими инстинктами-потребностями, определяется той самой немарковской динамикой – возникают «эксцессы», которые или решают поставленные потребностями задачи, или нет.

Проще говоря, в нас возникают определённые потребности, которые необходимо удовлетворить, для этого мы должны найти соответствующее решение, а чтобы его найти, мозг рекомбинирует имеющиеся у него знания, создавая таким образом новые, которые, если они приведут к удовлетворению соответствующей потребности, будут удержаны (сохранятся в памяти), а если они оказались неудачными и ничего не выгорело – канут в Лету, то есть произойдёт их селекция.

Понимаю, что всё это может выглядеть как абстрактная теория (а впрочем, так и есть), но – о чудо! – эта абстрактная теория, судя по всему, вполне согласуется с принципами работы нашей нежно любимой дефолт-системы.

Всё это сначала было достаточно подробно описано в научных работах профессора департамента психологии Калифорнийского университета в Дэвисе – Дина Кита Саймонтона¹⁴, а затем сопоставлено с исследованиями дефолт-системы научной группой Университета Нью-Мексико в Альбукерке под руководством профессора Рекса Юнга¹⁵.

Каков результат? Все принципы – «слепой вариации», «асимметричных переходов» и «удержания» – прекрасно работают на уровне ключевых центров дефолт-системы мозга.

И в том и в другом случае – и в случае биологической эволюции, и в творческом процессе – необходима дивергенция.

Впрочем, чьи-то мозги делают этот большой охват возможных вариаций – закидывают невод максимально широко, демонстрируют дивергентное мышление, а чьи-то, напротив, ходят по протоптанным дорожкам уже готовых автоматизмов.

Но именно действительный гений и не оставляет этому сомнению никаких шансов…

Возвращаемся к «Математическому творчеству» Анри Пуанкаре, где он уподобляет единичные интеллектуальные объекты отдельным «атомам» вещества, их взаимодействие – рекомбинациям, а творчество – выбору (удержанию) тех рекомбинаций, которые соответствуют рационально-обоснованным требованиям:

Эту статью Анри Пуанкаре написал в 1908 году, за четыре года до своей смерти.

И ещё полвека, чтобы нейробиологическая команда Рекса Юнга показала, как эти принципы «вариации и удержания» работают в нашей с вами дефолт-системе мозга – без всякого специального мыслящего «демиурга».

Глава вторая
Дух из машины

Нейроны не знают, для чего нужны те данные, которые они принимают и передают.
Элиэзер Штернберг

Как реагирует ребёнок – хоть в полгода, хоть в год? Нормально, спокойно. Ведь всё логично.

На лице ребёнка – тревога, удивление, непонимание. Нелогично.

Следующий предмет – арбуз. В одном случае мы будем демонстрировать его ребёнку вместе с ножом, а в другом – вместе с книгой. Но и в том и в другом случае мы достанем из-за ширмы две половинки арбуза…

Но вот книга не может разделить арбуз пополам – это удивительно, странно, нелогично.

Какая будет реакция? Ну, такое… В целом, а почему нет? Норм.

Но дальше – фокус-покус: красная краска и зелёное яблоко исчезают за простыней, а появляются из-за неё два зелёных яблока. Как вам такое?.. Вот это шок. Такого не может быть.

Иными словами, младенцы (да что уж греха таить – и шимпанзе тоже) имеют в каком-то смысле врождённые знания о множестве физических законов и даже, как его называют учёные, чувство числа.

Мама вместе с ребёнком располагалась перед небольшой сценой, и они наблюдали за представлением…¹⁷

Есть, правда, одно но – с той стороны от сцены спрятан помощник экспериментатора.

Помощник может снять движущийся вагон с рельс, пока он находится за ширмой. Тогда получается, что вагон, который до этого беспрепятственно перемещался по сцене, исчезая за ширмой, пропадает навсегда. Это удивительно – ширму поднимают, а там рельсы и ничего больше.

Ребёнок недоумевает – как так? Неужели вагон проехал сквозь куб?! Не может быть!

Учёным же остаётся лишь зафиксировать добытый в эксперименте факт – ребёнок, хоть и обладает мистическим мышлением, не верит в невозможное с точки зрения физики.

Точно таким же – природным – знанием является и наше знание о «живом» и «неживом».

Младенец и шимпанзе вряд ли смогут вам объяснить, чем живое отличается от неживого, но они точно это знают.

Секрет в тех же самых законах физики – неживое их не нарушает, оно инертно и не проявляет активности, а живое делает это постоянно.

Кроме того, оно реагирует на сигналы, а не на силы, что, как вы понимаете, крайне существенно.

1 Надо отметить, что различные исследователи выделяют и множество других «крупномасштабных нейронных сетей», отвечающих за различные режимы работы мозга. Так что если попытаться понять общее их количество, то оно превышает пятьдесят штук. Впрочем, все они так или иначе или непосредственно включены в три базовые нейронные сети, или же сопрягаются с их работой.

2 Термин «дивергентное мышление» ввёл в научный обиход выдающийся американский психолог Джой Пол Гилфорд. Он понимал это мышление как «мышление, идущее в разных направлениях». То есть речь идёт о способности человека решать задачи разными способами, креативно.

3 Мой любимый философ Людвиг Витгенштейн прямо запрещал говорить о том, о чём сказать нельзя, поэтому лично я ни понятием «квалиа», ни понятием «интенциональность» не пользуюсь.

4 Справедливости ради надо отметить, что теоретическое наследие Ч. Дарвина содержит и второй эволюционный принцип – «полового отбора», но в данном случае можно считать его вариацией естественного отбора.

Скачать книгу

Машина мышления бесплатное чтение

Доктор Андрей Курпатов Машина мышления. Заставь себя думать. В 2 томах

Книга первая

Предисловие

Вместо введения: даймон Сократа

Жизнь Сократа

Смерть Сократа

Глава первая Нейрофизиология даймона

Перегрузка сетей

Остановленное время

Самозарождение мысли

Глава вторая Дух из машины

Мозг из муравьёв

Время разума

Невозможное возможно

Книга первая

Предисловие

Вместо введения: даймон Сократа

Жизнь Сократа

Смерть Сократа

Глава перваяНейрофизиология даймона

Перегрузка сетей

Остановленное время

Самозарождение мысли

Глава втораяДух из машины

Доктор Андрей Курпатов
Машина мышления. Заставь себя думать. В 2 томах

Глава первая
Нейрофизиология даймона

Глава вторая
Дух из машины

Глава первая
Нейрофизиология даймона

Глава вторая
Дух из машины