Вы не авторизовались

Ангел войны бесплатное чтение

Скачать книгу

Ангел войны

Выживет слабый. И ангел Златые Власы
в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,
в час, когда челюсти дней на запястье смыкая,
остановились часы.
Выживет спящий под лампочкой желтой едва,
забранной проволкой – черным намордником страха.
Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха
он задрожит, как трава.
Выживет смертный, ознобом души пробужден.
Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.
Ангел склонится над ним, и восходят в орбитах
две одиноких планеты, слезами налитых;
в каждой – воскресший, в их темной воде отражен.

1971

1960-е

«Прошла война и кончилась блокада…»

Прошла война и кончилась блокада,
И скверики разбиты на местах,
где до войны – дома, обычные с фасада,
где люди, обитавшие в домах —
таинственной породы существа —
кто с голоду, кто сдуру, кто с бомбежки…
Так вот они – деревья и трава,
твой воздух, Ленинград, насыщен ими,
мы состоим из них, мы носим их же имя
в пластмассовом футляре наготове.
И до сих пор с конца второй войны
повсюду к нам относятся особо,
как будто мы с блокады голодны,
как будто мы – восставшие из гроба, —
и равнодушие, стяжательство и злоба
для нас не существуют, не должны
существовать…

«От фабричного запаха серый…»

От фабричного запаха серый
влажный воздух – улыбка твоя…
Посреди полукруглого сквера
изогнулась над чашей змея.
Две скамейки и символ дурацкий
сквозь больничный туман ленинградский,
где с блокады еще и войны,
даже стены заражены.
Мы приходим сюда на свиданья,
за оградой – больничное зданье,
и в улыбке твоей виноватой
тот же голод и хлеб сыроватый,
слабый хлеб на ладони и ветер,
тот же голос – и год сорок третий.

1967

«Чехословакия, мой друг…»

Чехословакия, мой друг,
так далеко в Европе,
что если в пыль ее сотрут —
у нас и пыль не дрогнет.
Из-под колес грузовика
седое облако клубится,
проходят серые войска,
толпятся люди у ларька
и пыль на них садится.
Такая тихая тоска —
но было б чем напиться,
когда газета шелушится,
как вобла плоская горька.

«Были дни в начале сентября…»

Были дни в начале сентября,
как шуршанье в мертвых листьях воробья,
как пятнистого асфальта шевеленье…
Были дни – и люди в них парили —
сгустки воздуха нагревшегося или
света и теней переплетенья.
Но при этой двойственной погоде
были по-особому странны
толки, возбужденные в народе
страхом и предчувствием войны.

Осень 1968

1970-е

«Мне камня жальче в случае войны…»

Мне камня жальче в случае войны.
Что нас жалеть, когда виновны сами! —
Настолько чище созданное нами,
настолько выше те, кто здесь мертвы.
Предназначенье вещи и судьба
таинственны, как будто нам в аренду
сдана природа, но придет пора —
и каждого потребует к ответу
хозяин форм, какие второпях
мы придали слепому матерьялу…
Предназначенье вещи – тот же страх,
что с головой швырнет нас в одеяло,
заставит скорчиться и слышать тонкий свист —
по мере приближения все резче.
Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,
Окаменеть навеки – мертвый чист.

1970

«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»

Лепесток на ладони и съежился и почернел
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону,
но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…
Словно черви летают они над садами!
Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,
лишь тому приоткроется: рядом —
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города – ужас его и блокада.
Одиночество родины в неком пространстве пустом.

1971

Флейта времени

О времени прохожий сожалеет
не прожитом, но пройденном вполне,
и музыка подобна тишине,
а сердца тишины печаль не одолеет,
ни шум шагов, бесформенный и плоский…
Над площадью, заросшею травой, —
гвардейского дворца высокий строй,
безумной флейты отголоски.
Бегут козлоподобные войска.
Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку.
Вот музыка – не отдых, но одышка.
Вот кожа содранная – в трепете флажка!
Прохожий, человек партикулярный,
парада прокрадется стороной…
Но музыка, наполнясь тишиной,
как насекомое в застылости янтарной,
движенье хрупкое как будто сохраняет,
хотя сама движенья лишена…
Прохожему – ремни и времена,
а здесь возвышенная флейта отлетает!
И зов ее, почти потусторонний,
ее игла, пронзающая слух,
в неслышном море бабочек и мух,
на грядках рекрутов, посаженных в колонны,
царит и плачет – плачет и царит…
И музыки замшелый черный ствол
в прохожего занозою вошел,
змеей мелодии мерцающей обвит.

Январь 1972

Хор

Многоярусный хор на экране
в одиноком эфире влачит
песню-глыбу, тоску пирамид
и песков золотое шуршанье…
Как невнятны слова-египтяне,
как бесформенны всплески харит!
Над казенной армадою глоток —
только лотоса хрупкий надлом,
только локоть, мелькнувший тайком,
только шелест соломенных лодок…
Но военный Египет пилоток —
наша родина, поле и дом.
Да, я слушаю пенье базальта,
и в раствор многотысячных губ,
в бездну времени, в море асфальта
с головой погружаюсь, как труп.
Лишь бессмертник-душа, в похоронный вплетаясь венок,
по течению черному песни течет на восток.
– Государь ты наш сирин!
пес-воитель и голос-шакал!
Хор в бездонном пустынном эфире
пел над падалью, пел – не смолкал.

Март 1972

«Строят бомбоубежища…»

Строят бомбоубежища.
Посередине дворов
бетонные домики в рост человека
выросли вместе со мной.

Страх успокоится, сердце утешится,
станет надежный кров.
Ляжет, как луг, угловая аптека —
зазеленеет весной.

Шалфей и тысячелистники —
ворох лечебных трав,
пахнущих городом, пахнущих домом подземным,
принесет завтрашний день.

И отворятся бетонные лестницы
в залитых асфальтом дворах…
Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,
медленно сходим под сень

гигантских цветов асфоделей,
тюльпанов сажи и тьмы…
Бункер, метро или щель —
прекрасен, прекрасен уготованный дом!

Лето 1972

Клио

Падали ниц и лизали горячую пыль.
Шло побежденных – мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,
Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, —
шли победители – жирного быта обоз,
шла побежденная тысяченожка, и рос
горьких ветров одинокий цветок среди поля.

Клио с цветком. Голубая старуха долин.
Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,
Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,
всех отходящих целуя – войска, и народы, и страны
в серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

Лето 1972

«И убожество стиля, и убежище в каждом дворе…»

И убожество стиля, и убежище в каждом дворе
возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы
неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,
отсидеться в норе —
но любая возможность омерзительна, кроме одной:
сохранить полыханье последнего света на стенке,
да кирпичною пылью насытить разверстые зенки —
красотой неземной!

1973

Стихи на День Победы 9 мая 1973

Шоколадное дерево праздника слабой фольгой шелестит.
Отзвенел патриот, возвратился домой постояльцем.
Что за сладость растаять, прильнуть
к обескровленным пальцам,
что за липкие дни! – и о чем очевидец грустит?
Клейкой – как говорится о зелени мая,
будто правда приклеенной птичьим полетом к стволам, —
клейкой зеленью, значит, но с голубизной пополам
праздник полит обильно, и толпы текут, омывая
исполинские ноги с угрюмым упором ступней.
Как шевелятся пальцы – и люди снуют между ними —
кто по ногтю скользит, кто с колена сползает… Пустыми
всех обводит глазницами вышняя груда камней.
Что же грустен стоит очевидец в сторонке?
Шоколадное дерево праздника плавится, тает за ним…
Вот оркестр полковой прошагал пауком площадным,
но еще напряженно дрожат барабанного дня перепонки.

Май 1973

Наследующему – 9.5.75

Наследующий ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому.
Послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину —
и темя освещает седину
теплом и светом внутренним… Лежит
апрельский снег на голове старух.
Наследующий ложь находит по следам
свой материнский дом, где голубиный пух
кружит по комнате, слетается к устам.
Забьется в глотку столько тишины,
что рад заговорить, воспомянув
минувшую войну – ее железный клюв,
вскормивший смесью крови и слюны
грудное сердце! Рад бы обсказать,
заговорить огнями, словно Куст, —
но полон рот, но слышен хруст
костей – и голубиная тетрадь
для записи единственной чиста.
Раскроешь – там лежит Наследующий ложь,
он площе фотографий, он похож
на дырку в основании креста.
Вокруг него, истекши из ступней,
извечной крови струйки запеклись…
Как дерево креста, лишенное корней,
он вырос из земли, где мы не прижились,
но блудными детьми вернемся к ней.
Он только след и ржавчина гвоздя —
насквозь его, все явственней сквозя,
все чище и бедней,
минуя речки, пристани, мостки,
ведя наверх и вдаль послушные зрачки,
растет земля холмов и невысоких гор —
так незаметно голос входит в хор,
условный разрывая волосок —
границу горных – горниихъ высот.

Май 1975

Стихи на День авиации и космонавтики

Крошево или судьба? Украшение праха
больно рисуют – как послевоенные дети,
голубые от недоеданья и страха,
синими карандашами по рвущейся возят газете.
Сквозь разрывы клеенка цветет
колокольчиками и васильками —
тысячекратный букетик, осколок высот,
полузатерт, а иного себе не искали…
Крошево или судьба? Неочиненный грифель
не оставляет следов – только в тучах просветы.
Синий сквозит самолет – и в прекрасную гибель,
словно морская звезда с бугреватым излучьем, – воздета!
Так любить неживых не дано
никому – как любили! Как если б
на клеенке прожженная дырка сводила в одно
место всех, кто еще не воскресли.
Если же это судьба, то житейского краха
не убегают – но сгорбясь и голову в плечи,
как выходящая из-под воды черепаха
или же летчик – земле, что рванулась навстречу.
Как мелькает! как мельком! как мел
синевы нутряной не скрывает,
если яркое солнце и ясно увидеть успел —
чем кончается боль роевая!
Как я давно превращен, как надолго я вдавлен
точкой невидимой в тонкослоистую почву,
где и любовь неземная питается давним —
дафниями сухими да мотылем непорочным!
Рисовали бы царствие рыб
либо цельный брикет океана,
или только детей, синеватых и ломких на сгиб,
или водоросли, аэродромы и аэропланы…
Нет! не судьба, не аквариум – нечто напротив!
Автопортреты меня окружают, как точку зиянья.
Стол пробуравлен. В отверстие воздух выходит.
Все нарастающий свист. Разбеганье созвездий. Сиянье.

12 апреля 1975

Тринадцать строк

Как забитый ребенок и хищный подросток,
как теряющий разум старик,
ты построена, родина сна и господства,
и развитье твое по законам сиротства,
от страданья к насилию – миг,
не длиннее, чем срок человеческой жизни…
Накопленье обид родовых.
Столько яду в тяжелом твоем организме,
что без горечи точно отвык
даже слышать, не то чтобы думать о чем-то,
кроме нескольких горечью схваченных книг,
где ломается обруч, земля твоего горизонта,
как Паскалев тростник!

Январь 1976

Запись видения
(фрагмент баллады)

Полигоны отчаянья и озарения,
полуграмотные правдоискатели
(палец на тексте),
встретимся – обязательно
в эвакуации, в море гражданского населения,
два свидетеля бедствий.
Я не бредил.
Я в полноте сознанья своего
сначала не увидел,
но ощутил: четыре дня пути
и голода чужое существо.
Шоссе – в направлении Пскова.
У обочины, возле дренажной канавы,
я вижу отчетливо нас:
капли эвакопотока людского,
капли пота на лбу, или брызги великой державы,
мы – свидетели бегства,
и смертные наши тела
меньше наших расширенных глаз.
Да, я знал его перед войною.
С вечной Библией и деревянной гримасой,
с проповедью косноязычной
в ожиданьи Судного часа,
он казался нелепым и скучным.
Но столкнула судьба —
словно зренье вернулось двойное.
– Мы глаза, – он сказал, – не свои:
нами смотрит любовь на страданье земное…
Я сидел на грязной земле.
Я шептал – не ему – «смотри».
ЭТО медленно двигалось:
люди, машины, тележки.
Город пенсионеров и служащих
вытекал без единого слова,
с молчанием жертвенной пешки.
Длинный гул на Востоке.
Шоссе в направлении Пскова,
а у самого горизонта,
над лесом, – крест и крыло.
– Это ангел, – сказал он, —
ангел смерти, карающий зло.
Я разулся.
Я ступил голубыми ступнями
в полужидкую прорву канавы.
Я – черствая тварь, – я ответил:
– Это ангел, конечно,
это памятник чьей-то воинственной славы,
эта баба чугунная над головою
подняла автомат.
Если издали кажется: крест,
значит, истинно: КРЕСТ
в небо выставлен предгрозовое…
Мы тронулись дальше.

Февраль 1978

«Хиромант, угадавший войну…»

Хиромант, угадавший войну
из ладоней, где линии жизни
пресеклись посредине, —
о, я помню о нем, прилипая к окну:
Подо мною круги световые повисли —
над макушками трех алкашей
и мента, говорящего с ними.
Это видно и больно.
Только под ноги можно смотреть, не рискуя
натолкнуться на лица, покрытые марлей
или тряпкой рогожной… только
под ноги, падая в пыль золотую…
Да и то невозможно!

1978

Стихи, написанные в Станиславе. 1979

«кто защитит народ не взывающий к Богу…»

кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков – одна синева и плывучий
гул – одно непрерывное имя
для картофельной почвы – сплошная вибрация, Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль открытую сердцу замыкая в единый
щит всевидимый – в незащитимый
диск печали

1979

«Есть и у целого народа…»

Есть и у целого народа
трудноскрываемый порыв
к самоубийству. Затворив
ходы, и выходы, и входы,
дыхательная несвобода
свое пространство сотворит
по карте, скатанной в рулон,
когда материки шершавы
на ощупь – ни одной державы
не угадаешь, только слом
картона или же бумаги
разрыв проходит посреди
какой-то – лучше не гляди,
какой земли! пускай во мраке
теряются ее зигзаги
как неразгаданные знаки
твоей же собственной судьбы

«Энергичные жесткие лица старух…»

Энергичные жесткие лица старух.
Обесцветшие губы теряются в складках
отмирающей кожи… Корнями тяжелыми рук
погружаются в землю. Скрипит, надрываясь, песок
под ногтями такой желтизны,
словно мозг пожелтел и усох,
словно мир, что вокруг, не опомнится после войны,
не распустит хотя бы слегка
напряженный по ниточке рот,
где улыбка старух синей судорогой губы сведет —
и отвалится, геометрично-горька…
Сгорбленные в очередях,
в толпах памяти, в топях засохшего теста
неподвижно сидят
вечерами у тусклых подъездов…
Связками голосовыми
переплетаясь, похрустывают и скрипят
петли дверей в коммунальной квартире,
всхрапывает водопровод – и затихает опять, —
и в такой тишине, что дрожанье вольфрама
в электрической лампочке стиснуло слух —
отовсюду мне слышатся скрипы и хруст —
голоса и суставы старух —
и чужие, прошедшие жизни гноятся на мне,
кровоточа – раскрытые раны.

1980-е

«возможно ли? победа из побед…»

возможно ли? победа из побед
победою поражено
поколение послевоенных лет
железной кружкою никто не обнесен
пьют победители квадратное вино
стекающее со знамен
все меньше праздника все тише толчея
как бы сквозь вату бухнул барабан
и вот победа – словно бы ничья
мрачнее пьяного не пьющий ничего
но лучше бы он был смертельно пьян
о, лучше б вовсе не было б его!

1981

«немногорадостный праздник зато многолюдный…»

немногорадостный праздник зато многолюдный
пороха слаще на площади передсалютной
темный пирог мирового огня
и александровская четверня

детство мое освещали надзвездные гроздья
зимний дворец озарялся и потусторонняя гостья
астра или хризантема росла и росла
гасла – и все выгорало дотла

помню ли я толкотню и во тьме абсолютной
свое возвращение к вечности сиюминутной
пересеченье потоков тоску по минувшему дню
и александровскую четверню?

помню ли я разбеганье свистящих подростков
хаос какой-то из шапок обрывков набросков
цепи курсантов морских
помню ли я? – или полубеспамятный скиф

вместо меня это видел и вместе со мною забыл
черные руки отняв от чугунных перил?

1981

Из книги «Время женское и время мужское». Сентябрь 1983

Почти героическое вступление

быдлу – бутылка, начальству – охота
мне – вороненый или хромированный стих
из арсенала деяний мужских
каждому выдано что-то

нету героев – но сила не в них
нету врагов – но враждебна погода
хромовый скрип ледяного похода
все еще в лаврах – и не затих

тысячный дробот сарматской лавины —
ты же оглох, пораженный в поддых,
воздух ловя – как беглых ловили
тут не до мужества – дали вздохнуть бы

конные тучи, цветы полевые
вечной войной искаженные судьбы

Когда полугероями

когда полугероями кишела
страны моей таинственная глушь
и колыхался театральный плюш
над лесом юности замшелой

когда слова стояли как мужчины
(охота, битва – прочее ничто)
в накуренных курятниках лито
на состязаниях блошиных

казалось: это мышца боевая
играет пробуя свою
убойную энергию в краю
где все кричит о вечности без края

тогда бы и задуматься представив
какие окороты предстоят
каких типических оград
бетонные опоры вырастают

из почвы пустырей плодоносимой
не мы одни – подумать бы! – растем:
немые дни, они идут на слом
немые годы набирают силы

В тоске по имперскому раю

недостаточно еще остервенели
но кругом тоска по сталинской струне
духовая музыка одетая в шинели
марширует как во сне

ей пока что некуда приткнуться
округленно-блещущим плечом —
но войска восстанут мертвые проснутся
призрачная жизнь забьет ключом

слышишь гул из ямы оркестровой?
все настроено для гибели всерьез
в батальоны строится в гимнические строфы
мирной жизни временный хаос

светло-серая шагающая вечность
нас равняет – мы в порядке мы в строю
мы прощаемся но я-то знаю встречусь
в императорском раю

с любяще-слепящим долгим взглядом
вот мы входим гипнотической толпой
поквадратно выстроенным стадом
в сад надежды неземной

перед нами луг вечнозеленый
барабанные шеренги царских лип
излучая свет волнуются знамена
и от металлического звона

сотрясается душа. излучина, изгиб
жизни – вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом:
«ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ»

Время женское время мужское

довоенное закрыли казино
превратили в бункер винный ледник
спорото линялое сукно
со столов игорных летних

сколько из него пошито гимнастерок
сколько воинских штанов – не сосчитать
на курортный мусор наползает морок
полдевицы смотрит с пляжного щита

было женское – теперь мужское время!
пусть надеются томятся ждут:
заскрипят ремни запахнет кожей, семя
брызжет – и солдаты новые взойдут

первое что помню – патефон из тира
однорукий тирщик под эмблемой ДОСААФ
духовая пневматическая сила
переполнила пустой его рукав
и со щелканьем счастливым исходила

кто из них, фанерных, Тито или Даллес
вверх тормашками летит?
кто из нас живых прицелился – притих
с каждым залпом заново рождаясь?

Тетраптих

I. Гражданская война. Адам

Мелким бесом завилась дорога.
Не летит – петляет символическая тройка:
Даль белым-бела и даль полога.
– Слушай, дядя, придержи, постой-ка!
Седока мутит. Возница в богатырке
подмигнул, поворотясь, присвистнул.
На глазастых, на живых колесах, как бы в цирке,
Наш ли Цезарь переходит Вислу?
Или ихний островерхий Кайзер
катит гаубицы вопреки движенью солнца,
вперекор истории? не все ль едино – кайся.
Кайся, память, ничего не остается.
Глянь-ка, пыль последней лошадиной битвы.
Перед гибелью лихой не легче ль пыли
барские твои грехи? И детский пар молитвы,
пар идет к Престолу – чтобы нас простили.
Здесь мешаются орудья, люди, кони.
Там – начальство крепкое, тройное.
Голубь, генерал святой Духонин,
среди свиты, в окружении конвоя,
сабля наголо, привстав на стременах
жертвенного первенца встречает.
Сердце Мира – сердце вырвано в сердцах,
но краснознаменный орден полыхает
и улыбка белозубая в усах.

II. На параде. Ева

С тех пор как техникой сменился дробный грохот,
не цоканье копыт, но ровный гул
царит над площадью, где вечный караул
и где не взвизгнет, не завьется в хохот,
слезу не пустит кружевную
девица светская – домашнее растенье.
Не вырвется она, прорвавши оцепленье,
обвить в экстазе дулю броневую.
Теперь толпа напрасно ждет своей
красивой радости – в буденовке, в плюмаже
не прогарцует моложавый царь зверей,
и новые кентавры наши
не въедут в сердце женское рысцой.
Идут моторизованные силы,
осьмиколесные консервные могилы.
– Что медлишь, Ева? Яблочко с гнильцой?

III. Когда-то в Голландии. Ева-Мария

Бог милостив. Меня коснулась милость.
Какие солнечные дни!
Вошла служанка: что-нибудь случилось?
Вы звали? На, голубушка, взгляни —
письмо из Индии, ах да, читаешь по складам,
так вот – письмо из Индии, он пишет:
вернусь в июле, деньги льнут к деньгам.
Я – памятью к тебе и черепичной крыше.
Патент купил. Теперь он лейтенант.
В его распоряженьи восемь пушек.
Представь: мундир, и перевязь, и бант,
и офицерский шарф! и тьма других игрушек.
Я счастлива, ты знаешь, я ревную
его – к его одежде, к наглой ткани,
что ластится к нему и, кожу неземную
бесстыже гладя, у меня ворует
легчайшее тепло моих касаний.
Вернется офицером! нет, подумай:
сюда войдет как ливнем золотым
осыпанный! смешаюсь. Дура дурой.
Его не вижу – океан за ним.
Какие запахи – муската, парусины,
тропических цветов и темных потных тел.
Благословен Господь, во образе мужчины
являющийся нам! ты слушаешь? задел
меня крылом не голубок почтовый,
но целый мир – необъяснимый, новый,
не ведающий, где его предел.

IV. Война в горах. Новый Адам

Не ходят письма. И война в горах
(он говорил, когда пустили в отпуск) —
занятие пустое, так, рутина.
Безвылазно в казарме. Вечный страх —
а вдруг дизентерия? все опрыскать!
Повсюду хлорка. Видишь ли, мужчины
народ неаккуратный. Так дичаешь
за первую неделю, а вторая
и сотая уже неразличимы.
Я до того дошел, что дней не различаю —
где пятница? где воскресенье? – Рота,
построиться! Какие развлеченья?
Случается, придет приказ
об усиленьи воспитательной работы.
Читаешь, радуясь: пока что не про нас.
В соседней части были два таджика,
бежать пытались – их потом нашли
с глазами выколотыми, орущих безъязыко,
валяющихся, как мешки в пыли.
Там – самострел, здесь лейтенант подстрелен —
есть подозренье, кем-то из своих…
Туземцев не видал. От всей природы
одна жара. Жара уже в апреле,
и прелая вода – в любое время года.
И прорва прочих радостей простых.

1984

Из книги «Стихи из Кировского района». 1984

Идея России

Деревья, утопшие в сером снегу,
и две одиноких вороны…
Идея России, насколько могу
проникнуть сознаньем за ровный,
открытый, казалось бы, даже врагу
остриженный холм уголовный, —
идея России не где-то в мозгу,
не в области некой духовной —
а здесь, на виду, в неоглядной глуши,
в опасном соседстве с душою
не ведающей, где границы души,
где собственное, где – чужое.

Еще настанет наша другорядь

Еще настанет наша другорядь,
И новое тоскующее знанье
коснется шеи, рвущейся узнать
и холод лезвия, и жаркое зиянье,
и розовый пузырь – и бронзовую стать
посмертного живописанья.

Мне кажется средь мускульных сует,
что гибель где-то за горами…
Проваливается прозрачный пистолет
сквозь бедную ладонь. Искрит, перегорая,
проводка в бункере… А мы до старых лет
предполагаем жить, резвяся и играя.

Похоже, обманул Афганистан
И заграница утекает
уже в товарищеский будущий туман
с ее компьютерами и поющими часами…
Как чешутся глаза не видеть лучших стран,
Ни родины, чья боль не ослепляет!

И сколько может времени протечь
в такой растерянности и в таком бессмертье?!
Чем больше тяжести я сбрасываю с плеч —
тем выше, выше, не по смете
дороговизна временных долей!
Вот золото. Расплавь его и пей,

и, может быть, еще настанет миг —
мы кровью хлынем из остывших книг.

Кто что помнит

никто ни шиша не помнит за древностью лет
душа народа из прошлого избяного
из барачной ночи
в новый, кубический свет

впрыгнула
но от Vita Nuova
избави нас Боже
империя не перенесет

прыжка над бездной козлиной прыти
и теперь бичевидно-хлесткое «Время, вперед!»
звучит иначе: «Стоять! Как, болваны, стоите!
Не шевелиться. Убрать животы. Выгнуть дугою грудь»

есть неподвижное мужество строя
всей жизни, которую не повернуть
фронтом на будущее
тылами в былое

историк ныряя в метель
попадает на дно
областного архива

но и допуск не вечен – бедняге
ни шиша не выдадут
(хоть бы свечное пятно
с гербовой, купчей, на сгибах черной бумаги!)

нет

ни кто эту землю продал
ни кто купил
мы уже не узнаем насильно ее населяя
измышленной мышиной тьмой родовых могил
воплощенной мечтой футуриста о равностороннем Рае

Дочь Колымы

До чего это грустно, что – побочная дочь Колымы —
расправляет свои запоздалые крылья вполнеба словесность
над немыми людьми, составлявшими некогда «МЫ»
их бесчисленных «я», умножаемых как бы на вечность.
До чего это грустно, что сегодня возможно сыграть
поощрительный реквием и, не рискуя ни сердцем,
ни шкурой,
помянуть за полводкой из тел человеческих гать,
намощенную щедро над жидко-болотной культурой.

Новый Верещагин

Наверное, из недр болотной армии
подымется новейший Верещагин…
Удары кисти, шаг за шагом,
за боевыми следуют ударами
десантных групп. Они вернутся, выстояв.
Они построятся в пятнистые колонны
у входа в Министерство обороны,
где их портрет неизъяснимый выставлен.
Пройдут по залу маршевой походкою,
не узнавая ни себя, ни командиров, —
один полувоенный Киров
пошлет на выходе напутствие короткое,
назвавши каждого отечески, по отчеству,
отпустит потрясенным на гражданку,
на жизнь обычную: зарядка спозаранку
и водка вечером – когда ее не хочется.

1987–1988

Из книги «Концерт по заявкам». 1989–1990

«по струнной плоскости народного оркестра…»

по струнной плоскости народного оркестра
посты рогатки будки ворота
с армейской звездочкой – такая простота
что нету человеческого средства

ни защититься от нее ни оторваться
а тут еще малороссийский альт
приподымается и забирает выше
границ водоразделов наций —

и от Урала до Савойских Альп
гуляет радио переполняя ниши
звукоубежища подполье слуховое

где прячутся остатки тишины
без электричества – коптилки зажжены
и пламя слабое, живое

с малейшим дуновением дрожит

На празднике народном

напрасно я на празднике народном
ищу мистериальный поворот
на красный свет или назад к животным
или в неведомый перед

мне повезло в отличие от многих:
родители меня больного привезли
в Столицу Бывшую откуда всех безногих
неслышно вывезли на самый край земли

пустынны улицы… предчувствие парада
звук не включен еще, кого-то молча бьют
возле моей парадной – и не надо
иных предутренних минут

я знаю что прошла, пережита блокада
мы счастливы, меня – я чувствую – возьмут
сегодня вечером туда, к решетке Сада
где утоленье голода – салют

В секторе обстрела

не зря из рук вываливалось дело —
нельзя ведь безнаказанно вести
игру с тенями в секторе обстрела
в бомбоубежище
а ну-ка пригвозди

рисунок на стену, когда ее шатает
когда кирпичная горячая пыльца
из-под карандаша испуганно взлетает
висит, как музыка, за голосом чтеца

плешивое отчетливое чтенье
гомеровского перечня
по списку
оставленных поселков, городов

угадываешь контур отступленья
свистящее дыхание врагов
в громовой тишине
и то, насколько близко

обещанное воскресенье

На отдыхе

палач по вечерам после работы
пьет молоко до одури до рвоты
парное пенное приправленное спиртом
из уцелевшей докторской мензурки

по радио то вальсы то мазурки
товарищи солдаты патриоты
и страх во сне что слишком сладко спит он
что все проспал – побудку по тревоге

ночное построенье второпях
бег по железным лестницам – а ноги
его как ватные – другие в сапогах
подкованных – а он босой младенец

в одной рубахе долгой, аж до пят
и без оружия и плачет не надеясь
проснуться – выровняться – остальных ребят
нагнать – проснуться с книгой ли с наганом
с молочной пеленою на очах

когда стога, предутренним туманом
наполовину съедены, торчат
обложенными дивными кремлями
над поймой обесформленной, над лугом
лишенным плоскости… ну, точно, киевляне
воинственным возвышенные духом
над половодьем половцев, над валом

завоевателей – и страх что сладко спит он
накрытый с головою одеялом
как будто притворяется убитым
или смертельно, дьявольски усталым
средь боя вечного и вечного покоя
бок о бок с пепельной невидимой рекою

Последняя книга

я-то молчу да вокруг не становится легче
ни тишины по ночам ни потрескивания свечи

если умрет электричество
газ отключат
восстановят буржуйские печи
из матерьялов подручных (жестянки стекло кирпичи) —
станет ли тише? очистит ли нас одичанье?..

толпы у воинских кухонь
бесплатные каша и хлеб
слухи о каннибализме и споры: что было в начале?
Слово Еда или Топливо? —
раньше
пока не ослеп
неба кусок между крыш уцелевший зачем-то
так и повиснул – во рвани в тревоге в дыму

Книга осталась
роскошный альбом Кватроченто
но и раскрыв
ничего не увижу
почти ничего не пойму

У костра

«Копни любого русского – найдешь
немца, татарина, финна, еврея…»

газ еще не отрублен, теплы батареи, в тылу
магазины торгуют и не опасаясь обстрела
высыпает на улицу публика. рано еще – не созрела
та большая тоска по косматому злому теплу
по космически-цельному телу

чтобы свет развалился на доли по линиям спектра…
в очи – звездная крошка, разбойный костер во дворе
двери, снятые с петель, разрублены – жгут на костре
подхожу к ним… на корточки (банда они или секта?)…
над печеной картошкой о голоде все,
о Семене или о Петре…

петушиное пенье и здесь повторяется трижды
ночь ничуть не теплее, все та же в углях синева
ну привяжется баба какая-то будто бы видела…
я-то сперва
невпопад, не о том: не отсюда, мол, беженец лишний
нет – уперлась – ты был с Ним! помимо желанья, слова
из меня выползают нерусские, с шипом и хрустом…
эти как-то внезапно умолкли, уставились, даже сосед
бородатый, в застиранных джинсах,
не чуждый искусствам,
от меня отодвинулся – нечеловечески пусто
неестественно тихо… играет негреющий свет

на их лицах обрывочных

В ночь Диониса Господню

живчик такой, человечек, во всяком режиме
знавший и вкус винограда и возраст вина
где он теперь, если всё наконец разрешили?
всё обнаружили, выпили, съели, достали со дна
даже афинское судно с амфорами в рост гренадера
возле Сухума где нынче дурная, сухая стрельба —
где он, ценитель, убийца с душой винодела
с кем он гуляет, обнявшись? по-прежнему ли неслаба
пьяная песня его над разрушенным пирсом
в ночь Диониса Господню с карающим тирсом?!

Степное число

ну да, из Киева из Харькова а то и
Херсон совсем уже – являются с винтом
в затылке: Хлебников, мычание святое
гомеровских степей, протославянской Трои
о вечном Юге об овечьем о живом

добро бы только в гости из гимназий
в именье на каникулы на связь
фамильную с корнями… нету связи!
живи себе среди вселенской смази
«г» фрикативного по-девичьи стыдясь

тогда-то и находится учитель
библиотекарь школьный или так:
читали вы зангези? а прочтите!
сияет медный таз подвешенный в зените
каштаны жарят на стальных листах

и в углях синий жар и давленые вишни
усыпавшие узкий тротуар
и ход истории где ты уже не лишний
ты знаешь механизм и то что сроки вышли
и то что между немцев и татар

качнулся маятник наверх полезла гиря
а ты хозяин времени, пока
царит южнороссийское четыре
священное число с предощущеньем шири
и вкусом козьего парного молока

Одесская волна

сарматская лавина одесситов
жизнелюбивые, губастые (наган
ладонями согретый) обессилев
на реквизированный валятся диван

и пишут – и в журнал! и давятся от смеха
а там уже одышка, эскадрон
за гробом с дроботом, гороховое эхо
прощального салюта… с похорон

кто возвращается в редакцию, кто к делу:
допросы фельетоны вечера
в Колонном зале пенье a capella
в сортире по утрам… посмертная игра

в живые классики и превращенье в шутку
соленую, прибрежную, в союз
Воды и Гибели, Восторга и Рассудка
под сенью гипсовых недружественных Муз

На дороге у креста

то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки – там русские поют
на языке своем прощальном

почти по-аглицки – нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный – в оплату за проезд

из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье

решительный и тихий разговор

Из книги «Предграничье». 1994

Скит на перешейке

неестественно-чистобородый в одной лишь холстине
объявляется старец на пальцах учить по-немому
о невидимом ангельском чине
о надежде на вкус приближенной к лимону
собираются в кучку адепты на выходе из электрички
добираются долго, теряя сомнительный транспорт
наконец – Голубиная речка и громоподобные птички
и запрет жестяной над мостом недорушенным распят
и о чем они спросят когда со ступенек ледащих
их какая-то сила под землю швырнула?
бывший финский блиндаж,
посредине пластмассовый ящик —
сам как лунь восседает и время его не согнуло

У нас и у них

Судили у них, а сидели у нас —
и разные вышли герои:
у них адвокат по-шекспировски тряс
Евангелием над головою,
у нас подсудимый просил карандаш,
а когда не давали – царапал
известку ногтями (ну как передашь
иначе – по камерам и по этапам?):
Он жив еще, уничтожаемый, наш…
По слухам, расстрелян. Казался распятым,
но видел сегодня: Его в коридоре
вели под конвоем. Меня оттеснили к стене
успел различить над Его головою
движение круглое, ставшее Светом во мне.

Церетели и судейские

«племя бывших ветеранов —
пламя будущих бойцов!
а повереннный Баранов
и присяжный Жеребцов
не уверенные в деле —
так, судейский инвентарь…» —
думал тайный Церетели
сам потенциальный царь
пламя там же где и племя
и другие племена
под обломками полемик
истина погребена
Церетели в ценном склепе
притворяется что спит
в стенах – кольца в кольцах – цепи
гроб качается скрипит
но Баранов с Жеребцовым
сквозь бумажную метель
опоясанные словом
невредимые досель
шествуют по коридору
появляются в дверях
и наводят на Контору
первоиудейский страх

Господне лето

Господне лето! ни шмелев ни шестов
такую не застали благостынь:
аресты в мае в райскую теплынь
в июле в пору дачного блаженства
конвейерный допрос, поток слепящей тьмы!
здесь папоротник цвел над протоколом
и торф горел подкожный и такого
гримасничанья девы-Костромы
не ведал даже ремизов со сворой
своей прелестной нечисти…
но вот
переломился август и народ
на освященье под крыло собора
антоновские яблоки несет —
и запредельна виза Прокурора
поверх постановления ОСО

Пятое марта

среди вселенского смеха и всяческой гили
правда лубочна, и даже на пересменке эпох
той же картинкой любуюсь как мыши кота хоронили
как щекотали его камышинкой – неужто издох?
серых теней вереницы, впряженные в сани
челядь со стен фараоновых тесных гробниц
вышла на волю – дурными пищит голосами
переполняя мышиную даль без границ
мы уже знаем как пахнет загробный морозец
как серебрятся полозья как сужен кошачий зрачок
по-генеральски, лазоревым ромбом, и ветер матросит
в шерсти его полосатой – плыви, мол, себе, морячок
он-то плывет уплывает по мартовском лужам
и не поймаешь его не возьмешь в оборот
разве прикинешься будто и вовсе не нужен
место пустое,
но центр композиции —
Кот

Похороны

выдь на яузу, глянь – кого
повезли на Ваганьково!
благодетеля нашего
генерала Ненашева
и не спрашивай: кто ж его
господина хорошего?
проститутки преступники
собрались и пристукнули
чтобы Гостелерадио
било жгло лихорадило

По течению песни

не увозили в марусях
катюшами не оглушали
что же я бедный боюсь их
девически-слабых имен
чьи звуковые скорлупы
флотилии чьих полушарий
вниз по теченью плывут
по державинской речке времен
жаль не устроили их
не уладили не удержали
ветер как будто бы стих
но отпущенный сверху маршрут
в тесную вылился песню
от края до края
площади полной знамен
я уже слов ее не понимаю
или не помню
одно лишь мычанье немое
невытравляемый тихий мотив
молча от моря до моря
всемирные крылья раскрыв
хищная птица летела
а все-то ей не оторваться
от вегетарьянской росистой травы
не возвратиться домой
в непривычное новое тело

Мальчики

времена какие поздние!
с дикой осенью оружия
входят новости из Боснии
ничего кругом не слушая
ни весны им ни жемчужного
перебора капель сводчатых
среди света безоружного
в недоразделенных вотчинах
среди света слишком резкого
сослепу темно – и щурятся
из трактира Достоевского
вывалившие на улицу
недоспорившие мальчики
обведенные по контуру
линией кровавой начерно —
и понурые покорные…

Из книги «Купание в Иордане и другие тексты времен чеченской кампании». 1995–1996

Эти

этим – купанным на кухне в оцинкованных корытах
со младенчества играющим у церкви без креста
не писать на Пасху золотых открыток
серебристой корюшки не ловить с моста

оловянная свинцовая а то и в каплях ртути
их несла погода спеленав сукном
а теперь и некому просто помянуть их
голубиным словом на полуродном

языке церковном языке огней
отраженных волнами с такой холодной силой
что прижаться хочется крепче и больней

к ручке двери – двери бронзовой двустворчатой резной
где изображен свидетель шестикрылый
их небытия их жизни жестяной

Первое свиданье

если после политеха
ты россии не спасал
инженерствовать не ехал
со святыми за урал
если к тайному оружью
ты руки не приложил
или же с чертежной тушью
кровь из отворенных жил

не смешал заради блага
главной родины твоей —
станет пострашней гулага
первое свиданье с Ней

Воскресение под Нарвой

омоновцы охранники бандиты
однояйцовые зачем вы близнецы
размножены откормлены забиты
и похоронены близ Ниццы
и в жирный прах обращены
и воскресаете под Нарвой
для новой славы кулинарной
яичницы и ветчины!

Орел с Решкой

вот тебе и в оттепель
колотун
и терпи терпи теперь
Калиту
князя нового кленового
решетчатого
князя в клеточку линованного
по решенью Зодчего
жизни прежней
жизни бедной
безутешный
грошик медный
решкой кверху
лежа в луже
как бы свегнут
и как бы нужен

Легкие игры

о легка игра
в олега ли в игоря
и горя не мыкая
даже голь немытая
выгоряне —
а туда же, играют
во дворян водворение:
володей нами княже
сидай на коня же
ну!
а мы и пешком на войну

Военно-полевая церковь

восстановленные в попранных правах
пуля-дура и судьба слепая
девки со свечами в головах
с каплей воска на подоле облетая
полевую церковь свежей кладки
бог из бетономешалки
бог усвоивший армейские порядки
по ускоренному курсу в караулке
рядом с Маршалом чугунным на лошадке
как собачка с госпожою на прогулке!

Памятник полководцу

мы за нашим генералом
генералом на коне
двинем хоть и пешедралом
с животом пустым и впалым
но довольные вполне

раз – побудка два – приборка
три – оружье за плечо
и в окрестностях нью-йорка —
прима беломор махорка —
сразу станет горячо!

Плачущая бомба

из-за маршальской гармошки
из-под пушкинской морошки
выпростать хотя ладонь бы
выпросить слезу у бомбы
ах пускай она поплачет
ей ничего не значит
что пескарь на сковородке
скоморошничает скачет

На руинах межрайонного Дома Дружбы

тоска периферийная по центру
сидеть среди отмеченных Системой
пока ансамбль готовится к концерту
и режиссер свирепствует за сценой

не реже раза в год наполнившись как церковь
под Пасху помещенье Дома Дружбы
рукоплескало прибалтийскому акценту
носило на руках кавказ полувоздушный

примеривалось к тюбетейкам
рядилось в украинские шальвары…
увы! одёжка стала не по деньгам
полезли трещины, облупленный и старый

стоит как насмерть на своем восторге
мир вечной молодости, праздник урожая
колесный трактор сталинградской сборки
чихнул, заглох из фрески выезжая

на развороченные плиты вестибюля
где ватники строительной бригады
послеполуденными фавнами уснули —
им больше ничего уже не надо

Метампсихоза

Метампсихоза – это значит мне
по меньшей мере выпадет родиться
близ моря, в маленькой воюющей стране,
чей герб лазорево-червленый
подобен допотопному зверинцу
сплошные львы орланы и грифоны
и черт-те что на небесах творится

у горизонта – горб супердержавы
как тени сизые, смесились корабли…
на крабьих отмелях, в ракушечной пыли
сияло детство ярко, среди ржавой
подбитой техники искали что взорвать
куда прицелиться для смерти и для славы
посмертной – чтобы как-нибудь опять

воскреснуть в государстве островном

Киев зимой

под снегом киев как во сне
и век бы спать ему и свет мешая с ватой
спохватываться с вечностью хвостатой
в обнимку на днепровском дне

что видно снизу? взгорья да холмы
под снегом, как во сне, —

в пещерные утробы
все возвращается от ежедневной злобы
от холщевитой банковской сумы

и нищета приняв парадный вид
над спящим материнским городищем
распяливает руки шевелит

губами жестяными и по тыщам
чьих – рыщи хоть по дну —
имен уже не сыщем —
молитву поминальную творит

Торжество часов песочных над механическими

заунывное сперва по кругу бормотание
возрастанье темпа выкрики приплясывания —
и свистящая спираль маго-метания
с силой расправляется разбрасывая

комья почвы сапогами утрамбованной
камни арматуру со строительства
брошенной лечебницы психованной
для придурков из последнего правительства

это их – не наша остановка времени
в механических часах подвисших черной гирею
над вокзалом где столпотворение
где поют сирены и снуют валькирии

где на месте кровли – ночь прямоугольная
светлые дымки на фоне звезд бесчисленных
так работает подмога дальнобойная
что вокруг песок, один песок бесчинствуя

из ладони на ладонь пересыпается
это ли не есть развеиванье прошлого
по пространствам где не просыпаются
без молитвенного воя полуношного?

Гибель вертолетчика

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный…

Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной —
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь – не надышишься и снова
глядишь насквозь его – не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть —
его обнять не в силах до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда
и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада

Плачьте дети, умирает мартовский снег

в марте – хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:
вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы

черной грудой растет, Ататуев Казбек,
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутами белья в несводимых казарменных клеймах…

Каждый снег дотянувший до марта – уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи
а родители пишут ему о каких-то проблемах

да и письма их вряд ли доходят

Судьба поэта

В юности был стихотворец
нынче священник обремененный
детьми и собственным домом
без телевизора. Дети о фильме «Горец»
услышали только в классе, на уроках
Закона Божьего, только шепотом. Шепот казался громом.

Война ведется в горах. Самолеты,
говорят, бесполезны. Оттуда приходят люди
с лицами хищных полуподбитых птиц
и шепчутся с их отцом и варенье из красной смороды
нахваливают но оставляют на блюде
горы окурков. И до утра имена европейских столиц

под потолком невысоким
в сизом дыме висят
в доме без телевизора но с огородом и садом

Балканский тополь

балканский тополь карточный Восток
за горизонтом взорванная впрок
сначала церковь а затем мечеть
сейчас там госпиталь пекарня время печь
армейский хлеб из кукурузной шелухи —
и в общем перспективы широки
а среди прочего не так уж там нелеп
американец пишущий стихи
суфийские – о Мельнице Судеб

ты спрашиваешь – чья это земля
чей зелен виноград чей горько-солон хлеб
она ответит чуть пошевеля
плечом упертым в берега Босфора:

землетрясение побочное дитя
Резни и Распри, человеческого спора
о Боге и земле
ребенок-щель
этническую карусель
он обожает и глазенками блестя
следит как рушатся казармы и опоры
как накренился тополь-минарет
над пропастью неотомщенных лет

Горец

не витать никому в облаках над балканами
безнаказанным – и для двоих
мало одной земли а одному человеку
вообще как слону дробина
весь этот свет с облаками его и собаками
одичалыми в тех деревнях
откуда люди ушли
никого не прислав на замену

Враги

горстка их – но какая!
их разбойничья горская красота
не спасает

их «нивы» лихие
не плодоносят

но из них только ленивый
лунной ночью не ходит
на минированный перекресток
вооруженным
русских денег не просит

на прокорм голодающим женам
на проезд до Ростова
их сиротам
их обожженным подросткам

Вслед за тройкой

пули птицей полетели
вслед за полевой за тройкой —
не догнать конца недели
не прогнать тоски настойкой

степь рожающая горы
ширь забитая в теснину —
оттого здесь кони скоры
что вокруг едят конину

бел-поток шипя в каменьях
вывернулся весь наружу —
а нутро-то в черных змеях
в язвах измотавших душу

но скалистою волчбою
раздираемый терновник
видит небо над собою
словно волю – уголовник

Письмо на деревню

не казали б нам больше казаков рычащих: «РРРоссия!»
утрояющих «Р» в наказание свету всему
за обиды за крови за прежние крымы в дыму…

бэтээр запряженный зарею куда он к чему
на дымящейся чешет резине
тащит рубчатый след за холмы

а для раненой почвы одна только анестезия —
расстоянье доступное разве письму
в молоко на деревню в туман поедающий домы

В День Ксении-весноуказательницы

О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!

время тмится на часах без циферблата
вот уже и первая седмица
февраля и пленного солдата
вывели менять на пойманную птицу
на диковинную птицу-адвоката

и не спрашивают нужен ли защитник
время тлеет на часах без циферблата,
и хрипит их рация пищит их
частота нечистая от мата
а весна – весна мне только мстится!

без конца блок-посты и без края
вечная мечта – растаять раствориться,
отлететь резвяся и играя
в даль безвременья в надмирные станицы
в бой часов без циферблата

Слова слова

и стали русские слова
как тополя зимой
черней земли в отвалах рва
во рту у тьмы самой

меж ними слякотно гулять
их зябко повторять
дорогой от метро домой
сквозь синтаксис хромой

Эхо в горах

эхо в горах
это от голоса крови
дыбом встает каменный этнос
дымом черным пятнает
белые облака

Напутствие

а лермонтову скажи:
пусть говорит аккуратно
строго по тексту
Библии или Корана

о нагорных малых народах
о черкешенках и о чеченках
стройных печальнооких
чтобы ни слова худого!

и вообще ни слова

Из книги «Стихи после стихов». 1999–2000

Прометей раскованный

на своем на языке собачьем
то ли радуемся то ли плачем —
кто нас, толерантных, разберет
разнесет по датам, по задачам
и по мейлу пустит, прикрепив аттачем,
во всемирный оборот
зимний путь какой-то путин паутина
мухи высохшее тельце пародийно —
в сущности она и есть орел,
на курящуюся печень Прометея
спущенный с небес, – и от кровей пьянея
в горних видах откровение обрел
оттащите птицу от живого человека
пусть он полусъеденный пусть лает как собака —
нету у него иного языка!
летом сани а зимой телега
но всегда – ущельем да по дну оврага
с немцем шубертом заместо ямщика
путь кремнистый, путь во мрак из мрака
в далеко – издалека

Мусор

русский флаг еще вчера казался красным
а сегодня сине-красно-бел
но приварок цвета не указ нам
те же мы кого когда-то на расстрел
уводили на рассвете конвоиры
кто расстегивая кобуру
по ночам врывается в квартиры
и кровавым следом по ковру
тянется из той литературы
что с лотков у станции метро
начисто исчезла как задули
ветры новые – не ими ли смело
красный мусор мусор белый мусор синий

За ларьками

отойдем человек ненапрасный
за ларьки от заряженных водок
территория мира, пустырь
где заря да лазурь да солдат-первогодок
(вечно полуголодный расхристанный старообразный)
горсть патронов меняет на дурь

Стихи в форме госгерба

весь мир
весь мир которого нет
весь на экране как на ладони
поле гадания… что выпадает? валет
или шестерка треф но вали вперед!
хлопоты злая дорога худые кони
иные версты иные дни
берег твой дальний
там и живу я
где вертухай виртуальный
круговую песню поет
сторожевую

Надежда и опора

опора наша и надежда наша
о дети поврежденные войной
одетые в подобье камуфляжа
с нагрудной наградной дырой

водили их как скот на водопой
по тронным залам эрмитажа
пускай потрогают хоть отблеск золотой
той роскоши и славы чья пропажа

волнует меньше их чем гильза в кулаке
чем почернелый угол позолоты
в подножии колонн

тайком назло тоске
там даже можно выцарапать что-то —
козел басаев или хуй наполеон —

и тихо раствориться меж своими
и – к выходу… что остается? имя?

Сущие дети

сущие дети они
ладони в цыпках
заусеницы ссадины шрамы
гусеничные следы
колени да локти в зеленке
под ногтями – воронеж тамбов
пенза или зола арзамаса
там я не был но все поправимо
буду быть может
еще не вечер

Блин

такие вот брат блины
глядя со стороны

то ли полет шмеля
то ли парад планет
тихий дурак поет
шумный дурак шумит
да и мы неумны
слушая то и то
как бы с той стороны
где подкладка пальто
перелицована в плащ
с кровавым подбоем, блин

Империя пала

вот уж повеселимся
Империя пала
нынче только ленивый
не спешит к ней вприпрыжку

чтобы изловчиться
и как следует вмазать
носком сапога
в бок тяжкодышащий

благо на складах
армейской обуви прорва

Мы здесь по-прежнему

пропади они пропадом говоришь
ну и что?
они и пропали

мы-то по-прежнему здесь
мытари и полудурки
сволочь Богоспасаемая

сволочь а до чего Ему жалко —
даже подумать стыдно

На чукотку

умерли не все – но изменились
кажется что все кого я знал
словно бы заранее простились
с цепью фонарей уроненной в канал

и отправились – кто степью кто чугункой
кто по воздуху пройдя через магнит
на чукотку жизни где звенит
вечноюный снег а древняя трава

расступается и обнажает вид
на блаженные чужие острова
за проплешиной родного океана

Бах на баяне

помнишь баха на баяне?
убаюканный чаконой
волк-чабан смежает веки

и подпав под обаянье
темы точной как в аптеке
мыслит ядерщик ученый

о грядущей тьме о точке
первотворческого взрыва…
ты рожденная в сорочке

вся страна сплошное ухо
для единого мотива
для общеизвестной вести

слышно плохо в горле сухо
но глаза увлажнены
если мы приникли вместе

к репродуктору больному
и не слушать не вольны
будто ждем: прервав дремоту

музыки бредущей к дому,
наконец-то скажет кто-то:
Кончилось. Вы – спасены

Переход на летнее время

яд – сократу, мед – платону
нам бы солнышка да пчелку
или кошку на окне!

зря держали оборону
заряжая как двустволку
книгу взятую с плеча

не держал я оборону
не прилаживал двустволку
у плеча и страшно мне

что вокруг сезон охоты
прошивают вертолеты
воздух – царскую парчу —

для нагой своей свободы
строят платье из погоды
райской – дескать, облачу

в солнце, празеленью трону
и гуляй себе в траве
но цивильно по закону

Государство – по платону
время суток – по Москве
время летне время оно

Где же наш новый Толстой?

странно две уже войны
минуло и третья на подходе
а Толстого нет как нет
ни в натуре ни в природе

есть его велосипед
ремингтон его, фонограф
столько мест живых и мокрых
тот же дуб или буфет

но душевные глубины
будто вывезли от нас
в Рио или в Каракас
в африканские малины

прапорщик пройдя афган
разве что-нибудь напишет
до смерти он жизнью выжат
и обдолбан коль не пьян

или вижу в страшном сне —
старший лейтенант спецназа
потрудившийся в чечне
мучится: Не строит фраза
Мысль не ходит по струне

Пирог с начальником
(сонет)

пирог с начальничком румяный
с несытым ножичком народ
скрипя армейскими ремнями
наедет набежит сожрет

и вот внутри у нас живет
сознанье что обороняли
власть живота – но сам живот
как шостакович на рояли

играет вам не трали-вали
а марш походный марш вперед
и в барабаны гулко бьет

и если так – зачем сонет
где связанные да и нет
напрасно строили нещадно рифмовали

отцы – производители побед

Медвежья охота

или слопают нас как мед
или снова ломать комедь
всероссийский пошел медведь
на дыбах – и его поймет

только в шубе медвежьей тот
чьей рогатины двоеперст
под малиновый благовест
как по маслу войдет

в азиатское брюхо – там
все черно от фабричных труб —
только тронут багрянцем клуб
да на Троицу зелен Храм

Миллениум на пересменке

кто пил из черепа отца
кто ел с чужой тарелки
но тоже не терял лица
не портил посиделки
и даже кто не ел не пил
а просто был допущен
стоять на стреме у перил
да кланяться идущим
на пир ли с пира ли где спирт
с бандитом жрал есенин
где мордою в салате спит
испытанный хозяин —
все провожая каждый год
в небытие к монахам
как радовались мы что вот
живем под новым знаком
год уходил а век торчал
с новорожденным студнем
в обнимку и мороз крепчал
и штамп стучал по судьбам
он пропуск выписал себе
в тысячелетье третье
по блату, по глухой алчбе
по страсти к малым детям
и думаешь после всего
что он сплясал на цырлах
отпустят беленьким его
с переговоров мирных?

Об этой книге

В 1943 году вышел указ, предписывающий супругам, воевавшим на разных фронтах и в разных частях, воссоединиться, дабы пресечь увеличивавшееся количество гражданских браков с ППЖ – «походно-полевыми женами», боевыми подругами разлученных со своими семьями офицеров. Причем надлежало отправлять не жену к мужу, а младшего по званию – к старшему по званию. Война оказалась долгой, и на моральное разложение армии опасно было закрывать глаза. Так что беби-бум в СССР начался не в первые послевоенные годы, а на пару лет раньше. Несколько моих знакомых 1944–1945 годов рождения появились на свет благодаря этому циркуляру, в военных госпиталях – кто в Будапеште, кто в Варшаве. Мальчикам часто давали победительное имя – Виктор.

Об этом не слишком известном указе впервые поведал нам брат Виктора, Карл Борисович Кривулин, подполковник в отставке, человек героический, исключительного благородства офицер. Сам он ушел на фронт в неполные 14 лет и прошел всю войну с честью и достоинством, под конец командуя теми, кто годился ему в отцы и даже в деды. Их мать, фельдшер, единственный раз на медкомиссии превысила служебные полномочия и приписала старшему лишние 2,5 года. В блокадном Ленинграде она не смогла бы спасти сына, которому после двенадцати лет полагалась «иждивенческая», а не «детская» карточка, а на фронте был армейский паек и мизерный, но шанс остаться в живых. Мужество этой суровой женщины меня всегда восхищало. Я у нее в долгу. В 39 лет, воссоединившись с мужем, выносить второго ребенка в блокадном городе, родить его в военном госпитале под Краснодоном, куда их с Борисом Афанасьевичем, офицером, отвоевавшим на Ленинградском фронте, перевели, и, преодолев ужас воспоминаний о блокаде, вернуться после войны в Ленинград, в свой старый дом, потому что там была надежда на врачей, которые помогут больному сыну. (Их комнату в коммунальной квартире занял наглый тыловик, и старший Кривулин в качестве последнего аргумента расстегнул кобуру.) Все это казалось нормальным для поколения железных людей, неверующих праведников. Евгения Львовна Беляцкая спасла обоих сыновей.

Виктор не с молоком матери даже, а с кровью, через пуповину, впитал знание о войне. Война была не за спиной и даже не рядом, каждая клетка хранила генетическую память. И каждая клетка отторгала этот яд, память о насилии, жестокости, убийствах, страданиях и голоде. Не ненависть была сокрытым движителем его поэзии, но боль и жалость ко всем живущим и всем ушедшим, которые тоже живы, пока мы их помним.

«– Мы глаза, – он сказал, – не свои:
нами смотрит любовь на страданье земное…» —

строки из стихотворения «Запись видения (фрагмент баллады)» – ключевые для понимания текстов, здесь собранных. Для большего понимания приведу дневниковую запись 1978 года, этому стихотворению сопутствующую:

«В ночь на 14 февраля (вторник), после собрания у Ю. Н., был толчок: образ или видение, очень отчетливое, слишком отчетливое, чтобы быть плодом воображения. Я увидел место: шоссе под Лугой и стал свидетелем ситуации – в колонне эвакуированных из Ленинграда (новая война) встретил знакомого баптиста. Мы отделились от запрудившего шоссе потока беженцев и сошли с откоса к канаве, проложенной вдоль шоссе.

Вели какой-то бессвязный (символический?) разговор. В эту ночь закончить ничего не смог, вышло полторы строфы (работы часа три), но „виденье“ врезалось, и следующей ночью, после того как с мукой и ужасом минут сорок шел какую-то сотню метров от бывшего физфака до остановки троллейбуса на Биржевой, – после этого, преодолевая боль в правом боку и руке, – к утру дописал. Впервые за долгое время – доволен».

Ольга Кушлина

* * *

Жаркой крымской осенью 1974 года, в середине дня, я впервые увидел Виктора Кривулина – довольно ловко, хотя и опираясь на палку, он соскочил с облучка трехколесной инвалидной коляски, за рулем которой стоял мощный Юра Киселев, будущий создатель первой в СССР Инициативной группы защиты прав инвалидов. Киселев, в 13 лет лишившись обеих ног, и на своей тележке, и в своей мотоколяске всегда стоял. И всю жизнь так и простоял в самом высоком смысле этого слова. Дело было в коктебельском доме Киселева, известной всей Москве и всему Ленинграду Киселевке, и вечером на какой-то то ли веранде, то ли в недостроенной, без четвертой стены, гостиной Кривулин читал стихи. Среди многих поразивших и запомнившихся строк были и эти: «…согревает халатом сиротства, пеленает колени шинелью». Веявшим от этих слов холодом казарменной бесприютности теплый, наполненный эманациями приятельства, любви, винопития воздух Киселевки не то чтобы остужался, но как будто отчуждался от сиюминутных радостей крымского раздолья и повисал колеблющимся полупрозрачным занавесом, за которым скрывались совсем другой мир, другая реальность. Этот мир не мог осознать себя здоровым, полноценным, освободившимся от памяти войны и страдания. Тем летом Кривулину исполнилось тридцать, и хотя хозяин дома и некоторые слушатели были много старше Виктора, его стихи, голос и его облик внушали окружающим ощущение тайного трагического опыта, которым он хотел поделиться, преодолевая собственное сомнение в возможности такого обмена. Казалось, что визуальным слепком его стихов был некий сложный орнамент из архитектурных украшений, растений, музыкальных инструментов, воинского снаряжения… и орнамент этот был, как сказал однажды Мандельштам, «строфичен». Поэтическая мысль Кривулина широкими мазками воплощала замысел отдельного стиха, чтобы затем включить его в целостную картину стиховой речи. Рожденный в предпоследний год той большой войны, Виктор ощущал себя неотделимой ее частью, бессознательным еще свидетелем, призванным понять войну как состояние длящееся, пронизывающее сегодняшний, а может быть, и завтрашний день. Судьба нашего поколения – последних военных и первых послевоенных лет – сделала нас свидетелями еще нескольких войн, в которые Кривулин, раз и навсегда осознавший свою «страдательную роль певца и очевидца», вглядывался собственными жадными глазами и глазами многоликой Клио, равно беспощадной и сострадательной. По наблюдениям Виктора, очень многие поэты, писатели, художники его круга, то есть представители второй, неофициальной культуры, происходят, как и он сам, из семей профессиональных военных или людей, для которых военный опыт был главным и определяющим. Поэтому, помня о войне, обращаясь к ней, заклиная ее, Кривулин говорит от имени своего поколения, от имени культуры, замковым камнем которой он был. Эта книга и стихи, в нее включенные, не предотвратят и не остановят войну, но позволят заглянуть ей в лицо, понять ее, ее разоблачить и ей противостоять.

Михаил Шейнкер