Вы не авторизовались

О ком плачет Вереск бесплатное чтение

О ком плачет Вереск
Ульяна Соболева

ПРОЛОГ

2005 год

Он нашел меня. Самый страшный палач клана. Его боятся до смерти. В его руках безмерная власть, он безжалостен, жесток и опасен. Одно только имя вызывает ужас и желание стать на колени. Окруженный преданными убийцами Паук, которому никто и никогда не отказывал… Кроме меня.

— Продолжайте церемонию, падре! Жених мертв, да здравствует жених! Шикарная замена! Поверьте!

Он насвистывает марш Мендельсона, а я зажимаю руками уши и смотрю в кровавую темноту. Я знаю, кто это… я знаю, за что… Тяжело дыша, чувствуя, как по щеке стекает струйка чужой крови, я отрицательно качаю головой и смотрю на этого дьявола, на это исчадие ада, на свой самый жуткий кошмар — Сальваторе ди Мартелли. Он направил дуло пистолета в висок падре Алехандро, и библия в руках священника несколько раз дрогнула. Тьма нашла меня. Паук долго полз по тонкой паутине и теперь загнал меня в самый угол, чтобы безжалостно сожрать, но вначале он сожрет все, что мне было дорого.

— Я сказал, продолжайте, или я вышибу вам мозги! И ваше упрямство будет приравниваться к самоубийству, святой отец!

Только не смотреть вниз, не смотреть на пол, не оборачиваться назад. Пусть это будет страшный сон, пусть я сейчас открою глаза, и все исчезнет, а я снова буду стоять у зеркала в своем подвенечном платье и улыбаться. Наконец-то улыбаться. Потому что я свободна, потому что вырвалась из паутины и начала жить, потому что выхожу замуж за прекрасного мужчину, а весь кошмар остался позади. Надо отмотать все назад, куда-то на три или четыре часа. Туда, где я еще счастлива, Роман пьет вино из бокала, а его отец отстукивает палкой незамысловатую итальянскую мелодию. Они ведь не могут быть все мертвы. Не могут. И он…он не может стоять передо мной в своей черной одежде, похожий на саму смерть. Стоять в Храме, стоять там, где его духу быть не должно. Как я молилась, чтобы никогда больше не видеть этого человека, как тщательно пряталась, как надеялась, что больше никогда не посмотрю в его проклятые глаза. Надеялась, что он сдох! Что его мерзкая паутина захлестнулась на бычьей шее и задавила его самого.

— Пришли ли вы сюда добровольно и свободно хотите заключить супружеский союз?

Дрожащий голос и слова священника, как жуткая насмешка, как издевательство над самой святостью, над узами брака, над любовью… ведь он их произносит второй раз за сегодня. На моей руке все еще висит стола, запятнанная темно-бурыми каплями. Только слова клятвы я не успела произнести…

— Неееет! Неееет! Прекратите! Замолчите!

У меня под ногами мертвые тела, на полу лежит мой жених и… он, скорее всего, тоже мертв. По моему подвенечному платью стекает его кровь. И мне страшно, мне жутко обернуться назад… потому что там теперь слишком тихо. Ни шороха, ни звука. Только где-то наверху зловеще играет органная музыка.

— Ее слова не имеют значения. Она со всем согласна. Поверьте. Я знаю.

— Готовы ли вы любить и уважать друг друга всю жизнь?

Громко всхлипывая, чувствуя, что задыхаюсь, с ненавистью и болью смотрю в жутко красивое лицо ди Мартелли и не верю, что он это сделал… не верю, что только что его люди и он сам расстреляли всю эту семью. Всех, кто виноват лишь в том, что приютили и полюбили меня, как родную. Только почему я все еще жива? Почему он не пристрелит и меня вместе с ними? Не растопчет Вереск?

— Никогда…никогда…, — шепотом, давясь слезами.

— Конечно, готовы. До гроба. До самой смерти.

Сальваторе, переступил через чье-то тело и приблизился ко мне. На извращенно чувственных губах играет издевательская усмешка. Когда-то мы дружили… когда-то его мачеха говорила комплименты моей матери, а отцы играли в покер. Когда-то он мне нравился… А потом не было никого в этом мире… никого, кому бы я желала самой жуткой и лютой смерти больше, чем Сальваторе ди Мартелли и всем, кто носит одинаковую с ним фамилию. Всем, кто залили кровью каждую секунду моего существования.

— Да, Юлия? — он всегда произносил мое имя на русский манер, издевательски нарочно подчеркивал то, как меня называли мои родные. — Я же говорил тебе, что это случится! Говорил, что ты принадлежишь мне! Ты — моя собственность.

— Лучше сдохнуть!

Проигнорировал этот вопль, продолжая рассматривать меня и трогать мои волосы.

— Ро-ман…серьезно? Почти Ромео! Как жаль, что он умер… но так будет с каждым, кто прикоснется к тебе. Каждым, кто посмеет думать, что может безнаказанно смотреть на то, что принадлежит мне.

«Что»… он всегда относился ко мне, как к чему-то, а не кому-то. Хуже, чем к скоту, отвратительней, чем к таракану. И я знаю, зачем он устроил это кровавое побоище и цирк с венчанием. С той секунды, как услышала его проклятый свист, пробивающийся сквозь органную музыку и заставивший меня закоченеть от ужаса.

Смуглые пальцы трогают мой дрожащий подбородок, и я крепко зажмуриваюсь, чтобы не видеть это жестокое лицо, не видеть эти циничные глаза с жуткой золотистой каймой вокруг почти черной радужки. Глаза, от которых кровь стынет в жилах. Они слишком жгучие, слишком жестокие, безжалостные. Не понимаю, как могла когда-то считать их красивыми. Мартелли всегда был тварью. Зверем и убийцей. Это у него в крови. У них у всех.

— Готовы ли вы с любовью принять от Бога детей и воспитать их согласно учению Христа и церкви?

Я скорее вырежу себе нутро, чем понесу от него!

— Еще как готовы, да, Вереск? Долеталась, допорхалась и попалась!

— Не называй так! — зашипела, вздрагивая от этого слова.

— Тебя забыл спросить.

Смотреть в его лицо, чтобы запомнить каждую черточку, каждую линию, чтобы никогда не забыть ни одно его слово. Я скажу их…скажу, когда буду его убивать.

— Что там надо говорить дальше, падре? Давайте, не молчите! Меня раздражает медлительность!

Как жутко звучит этот приговор, как страшно и необратимо.

— Я, Сальваторе ди Мартелли, беру тебя, Юлия, — он намеренно не произносит мою фамилию, по правилам Коза Ностры она уже давно вне закона. Моя семья стерта с лица земли, и сделали это они. Проклятые Мартелли, — в жены и обещаю, — оскалился с пренебрежением, давая понять, что все эти клятвы — шелуха, — хранить верность в счастии и в несчастии, в здравии и болезни, а также любить и уважать тебя все дни жизни моей.

Нет, я не стану произносить это, не стану давать клятвы, мне ненавистен каждый его жест, каждое слово. Никакой верности… только ненависть, только жажда смерти.

— Повторила! — ткнул дуло мне в плечо. — Давай! Ты же хорошая девочка? Выучила клятвы?

— Чтоб ты сгорел!

— Это не те слова. Ты перепутала. Давай еще раз. — и улыбается. Умопомрачительная и в то же время гадская улыбка. Ненавижууууу!

— Я сказал — повторяй! Не то в голове падре Алехандро появится маленькая, круглая дырочка! И все будет на твоей совести, Юля. Как и смерть всех этих несчастных.

— Ради бога, Джули, повтори…

Священник с мольбой смотрит мне в глаза. Он хочет жить. И я хочу… очень хочу. Но не так. Не в рабстве. Не в клетке. Раздается выстрел, и я закричала, закрыла глаза, а когда открыла, увидела бледное лицо священника и раскрошенный в щепки алтарь. И я повторила…повторила, так как чужая жизнь священна. Из-за меня столько людей погибло.

Таинство дьявольского брака с самим Пауком свершилось? Или это меня только что похоронили и отпели?

— Венчание произошло пред Христом и пред общиной Церкви. — дрожащим голосом продолжил падре. — Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. И заключённый вами супружеский союз я подтверждаю и благословляю властью Вселенской Церкви во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Какие имена вписать… в свидетельство? У меня здесь указано…

— Аминь. — радостно кивнул Сальваторе, оборвав священника, и швырнул ему столу. Затем повернулся ко мне и насильно схватил за руку, больно выгибая пальцы, сжатые в кулак. — Я не готовился к этой церемонии, так что вместо кольца поносишь веревку.

И завязал на моем пальце бечёвку крепким узлом. Потом протянул кусок веревки мне.

— Завязывай.

Затянула так крепко, как могла, чтоб причинить ему боль, но он даже не моргнул, продолжая сверлить меня своим тяжелым, дьявольским взглядом. Затем подошел к отцу Алехандро, что-то тихо сказал и забрал из его рук свидетельство, сунул за пазуху в карман.

— Вот и все, сладкая. Поехали домой. Отмечать и трахаться.

Глава первая 1995 год

Италия. Палермо… 1995 год.

Любовь нежна? Она груба и зла. И колется, и жжется, как терновник

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Сквозь время, сквозь грани реальности

В вечных сумерках, в темноте

Без понятий о мерах нормальности

Бесполезных надежд пустоте

Через пропасть и расстояния

Босиком по стеклу, к мечте

Очень тонкой, невидимой ниточкой

Пришиваю себя к тебе….

Ульяна Соболева

Любовь нежна? Она груба и зла. И колется, и жжется, как терновник

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Сквозь время, сквозь грани реальности

В вечных сумерках, в темноте

Без понятий о мерах нормальности

Бесполезных надежд пустоте

Через пропасть и расстояния

Босиком по стеклу, к мечте

Очень тонкой, невидимой ниточкой

Пришиваю себя к тебе….

Ульяна Соболева

— Юлия, у нас гости.

— Я сейчас спущусь, пап! Пару минут! Ма меня причесывает! — крикнула по-русски и с удовольствием посмотрела в зеркало. Ма, МамИ, МамИтта — пухлая черная гувернантка, я знала ее с рождения и не помнила себя без нее. Только Ма умела варить вкусную манную кашу и заплетать мне «колоски». Мами шила кукол, вязала зайцев и жила с нами. Мы все ее очень любили. За Ма я могла поколотить кого угодно и даже выцарапать глаза. Она самая любимая, и меня обожает. Нет, не за папины деньги, не потому что ей больше негде жить. А любит, потому что любит, и все. Она приехала в Италию вместе с родителями из Бруклина много лет назад. Мне никто не рассказывает, откуда Ма появилась, но на ее руках, ногах и спине есть бежевые шрамы. Она их прячет, но я все равно видела. Кто-то ее очень сильно обижал. Когда мы молимся по воскресеньям, Ма всегда благодарит мою маму и называет ее ангелом. И еще она говорит, что когда-то мои родители жили в другой стране… а потом сбежали оттуда в Америку. В той стране папу держали в тюрьме, и в той стране умерли мои сестра и брат от какой-то ужасной болезни. Но это секрет, и, если я расскажу кому-то, родители очень обидятся на Ма.

— Дон Альфонсо приехал с женой и сыновьями!

— Вернулись из Нью-Йорка? И сразу к тебе? Какая честь!

В голосе мамы недовольные нотки, и я начинаю прислушиваться.

— Вернулись. Не забывай, кто такой дон Альфонсо и насколько я дорожу нашей дружбой. Давай, подгони Анну, пусть накрывает на стол.

— Я знаю, кто он такой, Миша. И именно потому что я это знаю… мне бы не хотелось такой тесной дружбы.

— Эта дружба залог всего для нас. И я больше не намерен обсуждать это с тобой.

— Знай свое место, женщина?

— Надя! — в голосе отца металлические нотки.

— Любимые блинчики Альфонсо с красной икрой уже готовы.

— Вот и чудненько, и позаботься, чтоб дети нам не мешали, когда мы уйдем в кабинет.

Понятно, маме этот Альфонсо не нравится, а у папы с ним какие-то дела, и этот Альфонсо важная шишка. Отец сказал, он с сыновьями? Интересно, папа действительно думает, что я стану развлекать каких-то мальчишек? Словно в ответ на мои мысли отец заглянул в мою комнату:

— Юлия! — строго сказал он. — Ты вторая хозяйка дома. Будь гостеприимной и без своих выкрутасов! Поняла?!

Когда отец ушел, я посмотрела через зеркало на Ма.

— Противные ди Мартелли! Как я их терпеть не могу!

— Вы их ни разу не видели!

— Из-за них мне нельзя играть на заднем дворе! Пусть катятся в свою Америку!

— Маленькой синьорите не пристало так себя вести! Гости отца — это святое. Вот если бы я своему отцу так сказала…

— Он бы отшлепал тебя по заднице?

Представила себе, как колыхается зад толстухи Ма, и засмеялась.

— Верно! Жаль, ваш этого не делает!

Я фыркнула и тут же ойкнула, когда Ма потуже затянула колоски, вплела в них ленты.

— Чудные у вас волосы. Похожи на свежий мед и пахнут мятой. Мой отец говорил, что нет ничего красивее цвета пчелиных сот. А мой отец знал толк в настоящей красоте, уж поверьте.

— Маааа! Ну хватит! Я не маленькая! Расплети эти ужасные косы!

— Нельзя ходить патлатой!

— Не патлатой! Обрезать их надо! Ненавижу расчесываться! Вот у Даны Торичелли «карэ»! И ей очень идет!

— Вот еще! Синьор Микель обожает ваши волосы!

— А я ненавижу!

Я стащила ленты и тряхнула волосами, которые доставали мне ниже ягодиц. Непослушные, буйные, вечно спутанные коричнево-рыжие космы.

— Дайте соберу сзади заколкой. Да стойте же вы! Что за упрямая девчонка!

— И я надену штаны!

— Ни за что! Только платье!

— Штаны!

— Я сказала, платье, или никакого шоколадного крема с остатков на кухне!

Надула губы. А Ма надула свои в ответ и уперла руки в толстые бока. Полосатый фартук грозно вздулся на огромной груди, и вышитая на нем желтая рожица теперь выглядела не улыбающейся, а злой. Это означало, что спорить бесполезно. Я тяжело вздохнула.

— Ладно. Но без всяких там рюшек.

К столу я спустилась в ужасном настроении. Меня раздражали воланы на розовой юбке, бесили белые носки и туфли с атласными бантиками. И мне совершенно не хотелось развлекать детей какого-то гостя отца. Гостя, из-за которого дом драили по всем углам несколько суток подряд, готовили дня два, зарезали трех кур и запретили мне ходить в конюшню к Смелому.

Сам Альфонсо мне показался страшным и очень носатым, из-за густой седой бороды я видела только его мясистые губы, а хищные желтоватые глаза то и дело сверкали неприятным огнем. А его жена выглядела вычурно красивой, как с обложки журналов. Ее курчавые каштановые волосы пахли какими-то немыслимыми духами, а длинные ресницы то и дело хлопали, как два огромных веера. Странно, как она может быть мамой двух взрослых мальчиков подростков. Потом мне стало известно, что это их мачеха и по совместительству пятая жена ди Мартелли старшего. Первая жена Альфонсо — мать обоих сыновей, умерла пять лет назад от острой пневмонии, а остальные менялись раз в год. Но сами дети Мартелли и были моим дичайшим разочарованием. Увидела их из окна и сложила руки на груди в знак протеста. Какого черта мне с ними делать? Я ожидала, что они будут маленькими. Я смогу командовать и придумывать для нас игры, но самому младшему оказалось двенадцать, а старшему пятнадцать. Они не сели за стол, а бродили где-то по двору, и отец отправил меня к ним.

— Давай, Юлия, иди к мальчикам. Покажи им дикий сад и фонтаны, а мы пока поболтаем о всяком взрослом. Иди. Погуляй.

Хотела возразить, что собираюсь вначале поесть, но отец так на меня посмотрел, что мне пришлось прикусить язык. Нехотя спустилась по ступеням вниз. Куда могли пойти эти мальчишки? Лучше бы я сидела в своей комнате и читала.

Я увидела их возле ограды. Точнее, за ней. Там, где небольшие ворота вели в отцовский заповедник. Они оба наклонились и что-то рассматривали в высокой траве. Я видела лишь курчавые чернявые головы и спины.

— Я говорил, не лазить за ворота! Отец надерет тебе уши, Сальва!

Мальчишки говорили по-итальянски.

— Он сдохнет, если не раскрыть капкан!

— А если ты к нему полезешь, он тебе руку откусит! Идем отсюда! Закроем ворота, и никто не узнает!

— Ссыкло! Накинь на него свой свитер, Марко, держи сзади за шкирку, а я вытащу лапу.

Я старалась не шуметь, мне очень хотелось увидеть, что они там делают, но случайно наступила на ветку. Неудачница! Раздался хруст, и один из братьев обернулся ко мне, а второй продолжил с чем-то возиться. Это «что-то» скулило и рычало.

— Сальва! Мы не одни!

Второй брат поднял голову, и я тихонько вздрогнула. До этого момента мальчики меня интересовали лишь тогда, когда возникала необходимость с ними общаться. Я мало задумывалась об их существовании и самым красивым из мужчин считала своего отца. Ровно до этого самого момента. Момента, когда все во мне вдруг скукожилось и начало казаться убогим, жалким, безвкусным. Начиная с рыжеватых волос и заканчивая дурацкими белыми носками.

— Что стала, как столб?

Черные глаза мальчишки постарше сверкнули и вцепились в меня презрительным взглядом, а внутри моего живота зарождалось что-то особенно острое, что-то, заставляющее молчать и просто смотреть, проглотив язык и забыв все слова по-итальянски. Так болит вверху под самыми ребрами, когда очень хочется есть, и с кухни доносится аромат хрустящих булочек. Только сейчас все скручивает намного сильнее, и я не такая уж и голодная. Он встал в полный рост и показался мне очень высоким и большим. С длинными руками и мускулистыми длинными ногами. Невероятно сильным. Да, именно это слово вертелось на языке при взгляде на парня. И я рядом с ним, как козявка. Маленькая, тусклая и совершенно невзрачная. В пуп дышу, как говорит Ма.

— Давай вали отсюда, малая!

— Куда валить? Это мой дом! — огрызнулась и приготовилась обороняться. Не хватало, чтоб эти мерзкие ди Мартелли меня гнали с моей же земли.

— В дом и вали!

— Это дочка Микеле.

— Та по фиг. Смотрит стоит, рот разинула.

Внизу опять что-то заскулило, и я увидела серое барахтающееся существо.

— Кто там у вас?

— Волчонок. Попался в капкан. Это твой отец капканов наставил? — спросил младший Мартелли.

— Не знаю.

— Откуда ты приехала? С медвежьей страны? Во что там твои играют? В куклы? В матрешки? Давай! Иди поиграй, шмакодявка! Не мешай нам! Брысь!

— Это ты так решил? Я терпеть не могу кукол. Так что заткнись и говори, что надо сделать!

— В дом иди. Поможет она. Сопли вначале подотри. Пищит здесь. Мелочь пузатая!

Не знаю, что было обидней «мелочь» или «пузатая», но меня от злости затрясло.

— Мне десять. Может, я и выгляжу младше, но уже в конце лета мне исполнится одиннадцать! И вообще, я могу тебя поколотить, верзила долговязый!

Я сложила руки в кулаки и стала в стойку, как меня учил Людвиг на уроках самообороны. Верзила оскорбительно заржал, и мне ужасно захотелось пнуть его по сахарной косточке. Чуть позже… я узнаю, что у него есть кличка — Паук. Из-за длинных ног и рук.

— Попробуй, если допрыгнешь, только лапки свои не сломай.

— Сальва, пусть поможет. Пусть инструмент принесет какой-нибудь.

— Да она сейчас побежит папочке своему стучать.

— Не побегу. Какой инструмент нужен?

Взгляд огромных черных глаз с золотистой поволокой изменился с презрительного на заинтересованный.

— КлЕщи принеси или палку найди какую-то. Желательно покрепче. Можно железную. А еще лучше — потеряйся по дороге.

— Придурок, — буркнула себе под нос.

Я нашла садовые ножницы. Старший Мартелли возился с капканом очень долго. Он весь вспотел и даже стянул через голову светло-бежевый свитер, который ткнул мне в руки, а я невольно принюхалась и ощутила легкое головокружение от запаха цитрусов и едва уловимого аромата табака. Во все глаза смотрела, как бугрятся мышцы на широкой спине мальчишки, как курчавятся волосы на затылке. От него пахло терпким потом, взрослым мужчиной, несло за версту какой-то первобытной, агрессивной силой, и я ощущала ее всем своим существом. Как и опасность, исходящую от этого мальчишки.

* * *

— Ни черта не открывается. Я сверну ему шею, и мучения кончатся! Все равно сдохнет здесь!

Я ни на секунду не усомнилась, что он именно так и сделает. Его глаза такие жестокие, колючие, наглые. И в то же время такие красивые…бархатные.

— Не надо! — закричала я. — Не надо! Мы вытащим его! Смотри, замок уже почти поддался, а ты сильный, у тебя получится.

Когда сказала, что он сильный, черные глаза заблестели, и в углу губ появилась самодовольная усмешка.

— А дальше что? Это не щенок! Это волчонок!

— Я его спрячу и попробую выходить. Не убивай его! Пожалуйста!

Мальчишка бросил на меня мрачный взгляд и продолжил пытаться вскрыть капкан.

— Только не ной мне тут.

— Пожалуууйста… он такой маленький.

— Не бубни под руку, малая.

И наконец-то у него получилось. От радости я всхлипнула, а младший Мартелли смачно выругался и с восхищением посмотрел на брата. Рядом с ним Марко казался очень худым и хилым. На лицо похожи и в то же время очень разные.

— Охренеть, Сальва! Вот это силища!

Волчонка мы отнесли на задний двор, я спрятала его за конюшней в старую будку лайки Лаймы. Отец давно привез просторный вольер, а там она жила, пока шел ремонт в доме. Год назад Лайма умерла от старости, и мы больше не брали собак. Я бы не отказалась, но папа не хотел, чтобы мама снова плакала. Все мои просьбы взять собаку оканчивались отказами.

— Тебя как зовут? — спросил верзила и дунул на непослушную курчавую челку, закрывшую пол-лица из-за порыва ветра. Его смуглая кожа казалась бронзовой, а глаза неестественно большими, нарисованными углем, как и широкие брови. Нос с крутой горбинкой портил аккуратные черты, а очень полные сочные губы скорее бы подошли девчонке, как и длинные, сильно закрученные кверху ресницы. Лицо грубое и в то же время по южному знойное, красивое. На скулах пробивается юношеский пушок. Он поразил меня…поразил настолько, что после их отъезда я не могла уснуть всю ночь. Я не знала, что со мной творится и как это называется… Как и не знала тогда — кто такой Альфонсо ди Мартелли… и кто такой мой отец. Мне еще было неизвестно страшное слово мафия. Я была просто маленькой девочкой, которая впервые влюбилась, даже еще не понимая значения этого слова. Но она сильно об этом пожалеет…

— Юлия… ой, Джули. Джульетта.

Как дура запнулась три раза. Впрочем, он не будет меня называть ни одним из них.

— Меня — Сальваторе. А это мой брат — Марко.

— Детиииии! Вы где? Барбекю уже давно готово!

— Давай, малая, пошли. И не болтай. Не то застрелят его. Поняла?

Я кивнула, с трудом глотнув раскаленный воздух, когда Сальваторе остановился напротив меня и посмотрел мне прямо в глаза, выдохнуть я уже не смогла.

— Я терпеть не могу стукачей! Проболтаешься — голову откручу!

— Я не стукач!

— Посмотрим, кто ты. Время покажет, Вереск.

— Кто?

— Ты — Вереск. Глаза у тебя вересковые. Никогда таких не видел.

— Все говорят, что они красивые, между прочим, — дерзко заявила я.

А он подумал и издевательски усмехнулся.

— Тебя обманули — они страшные. Как у мутанта.

Сволочь! Сам ты страшный мутант!

Глава вторая 2003 год

Италия. Сан-Биаджо 2003 год

Я воплощенье ненавистной силы.

Некстати по незнанью полюбила?

Что могут обещать мне времена,

Когда врагом я так увлечена?

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Вакханалия необратимости,

Разум с сердцем рулетку крутит.

Рвется тонкая нить к одержимости.

Правда в голову всех рассудит.

(с) Ульяна Соболева

Он сидел за столом напротив, прокручивая четки темными, сильными пальцами и высокомерно попивая вино. В расстегнутом черном пиджаке и такой же черной рубашке. Мне видна его мощная волосатая грудь с резко выделяющимися кубиками пресса и массивная золотая цепь с крестом на бычьей шее. Изменился за это время. Возмужал. На скулах густая щетина. Если бы моя ненависть не сжирала меня, не испепеляла все мое существо болью, я бы с яростью рыдала о его красоте, потому что это адская насмешка, издевательство и кощунство дать такую внешность подобной твари. И если человек может вообразить самые мерзкие пороки, на какие способны лишь исчадия ада, то все они здесь. В нем. Под его грудной клеткой прямо в гнилом сердце. Я знала о нем все. Знала так много, что уже только ради этого стоило убить. Паук любил рассказывать мне раньше… исповедоваться перед своей жертвой о своих грехах, положив голову ей на колени, а уже через несколько часов вытирать об нее ноги, как о вонючую тряпку. Иногда мне казалось, что он зависим от своей лютой ненависти ко мне, и она его подпитывает.

Наивная дура… решила, что если прошло столько времени, то Паук уже меня не найдет. Позволила себе снова начать жить… позволила любить себя и надеяться стать снова счастливой. Стать кем-то… но не Вереском.

Паук смотрел изредка мрачным, тяжелым взглядом. Пиршество по случаю нашего венчания окончилось, и многие гости разъехались по домам, а некоторые все еще сидели за столом и упивались вином, хватали руками многочисленные десерты, мясо и сыры. Такие же животные, только более примитивные. Его шакалы. Я так и видела на их мордах плотоядный оскал. Скажет им «фас», и они разорвут любого, чтобы раболепно положить к носкам его ботинок куски мяса.

Это была пытка — сидеть здесь, пытка — слышать музыку, видеть веселье, пьяные лица. Мне хотелось заорать, чтобы они прекратили! Это жуткий день! Такой же жуткий, как и восемь лет назад… когда ди Мартелли уничтожили всю мою семью, а меня…меня заперли в клетке и убивали изо дня в день. Он убивал. Как вампир, выкачивал мою кровь и заставлял расплачиваться день за днем, месяц за месяцем за грехи моего отца.

Я ни к чему не притронулась, так и смотрела в тарелку застывшим взглядом, пока не почувствовала, как меня рывком подняли на ноги.

— Я сказал, пошли в спальню! Ты глухая?

Он пьян, и его огромные глаза с тяжелыми большими веками жадно смотрят на меня, вызывая ужас и отвращение. Нет ничего страшнее мрачной и черной похоти в его глазах.

— Я еще не поела.

— Ужин окончен. — и вдруг наклонился к моему лицу. — Я хочу, чтоб ты меня поцеловала. Я забыл вкус твоих губ.

От неожиданности судорожно сглотнула.

— А я хочу, чтоб ты сдох прямо сейчас.

Кривая усмешка, одним движением выхватил пистолет из-за пояса и тут же приставил к голове проходящего мимо официанта. От неожиданности я со свистом втянула воздух.

— Фейерверк из мозгов в твою честь, Вереск. Ты знаешь, какого они цвета? Хочешь увидеть прямо сейчас? Они нежно-розовые… иногда серые… давай посмотрим вместе? Тебе разве не интересно?

Официант тихо молится по-итальянски. Он молоденький. Ему едва можно дать двадцать.

— О Господин, спаси, господин, не надо!

Я бросила взгляд на дрожащего мальчишку и снова посмотрела на Мартелли.

— Он младше Марко… зачем? Не трогай мальчика!

— Мы оба знаем, что его возраст не имеет значения. Поцелуй за жизнь. Такая мелочь.

— Конечно, ты ведь привык все покупать. Что есть человеческая жизнь, если Сальваторе ди Мартелли хочет развлечься!

— Ооо, ты назвала мое имя. Давай. Повтори его еще раз. Мне нравится, как ты его говоришь. Я дьявольски соскучился по нему твоим голосом, Вереск!

— Вереск давно умерла!

— Разве я не дьявол из Палермо? Я ее воскресил. Для себя. И, нет, сладкая, это ты покупаешь. Его жизнь. Плати. Не люблю ждать.

Наклонилась и коснулась губами его губ, вздрагивая всем телом, ощущая едкую волну протеста вместе с каким-то оглушительным и ненавистным наслаждением. И вдруг почувствовала, как он вцепился пальцами в мои волосы, отрывая от себя и не давая поцеловать. Такой же непредсказуемый психопат, как и всегда. Ждешь одного, а получаешь настолько противоположное, что от шока еще долго резонансом дрожит все тело.

— А он… твой Ромео целовал тебя? Отвечай, целовал? Как он это делал — с языком или без? Он лизал твое небо, как я?

В глазах дикий блеск, внушающий ужас. Когда у Сальваторе отказывали тормоза, он становился невменяемо опасен. И я знала эти моменты. За все годы моего жуткого заточения я изучила их.

— Господин!

— Не трогай его. Тебе ведь нужна была я? Ты нашел и получил меня. Зачем еще кого-то терзать и мучить?

— Пошел вон! — а сам перехватил мою шею и легонько сдавил. — Вееерно, малая, чертовски верно. Зачем мне кто-то? Я буду терзать и мучить тебя. Так, как он целовал тебя? Покажи мне как!

Официант, не прекращая молиться, выскочил из зала, а Мартелли приставил пистолет к моему лбу.

— Показывай! Не бойся!

Звучит смешно, учитывая, что дуло упирается мне между глаз.

— С тобой все равно никогда не будет, как с ним!

— Твааарь! Что ты дала ему с собой делать? Отвечай! Что позволила? Сосала у него? А? Сосала? Отвечай!

Стало страшно. До судорог, до боли в суставах.

— Трахал тебя? — легко шлепнул по щеке заставляя смотреть на него. — Спрашиваю, трахал?

— Нет…

Отрицательно качнула головой и почувствовала, как он убирает волосы с моего лица пистолетом. Зажмурилась, чтобы не встретиться с ним взглядом.

— Лжешь. Трахал. Знаю, что трахал. Открой глаза и смотри на меня. Смотри, бл*дь, на меня, я сказал!

Медленно приоткрыла, глотая раскаленный воздух.

— Молишься?

Кивнула, содрогаясь от ледяных прикосновений металла.

— О чем молишься?

— Я очень хочу…чтоб ты умер. Прямо сейчас.

Привычная гадская ухмылка. Ненавистная, мерзкая. Только в глазах вспыхнула золотая смерть. Как будто я только что вбила лезвие ножа ему под ребра.

— Плохо молишься, Вереск, твой Бог не слышит тебя. Он глухой. Ты слишком тихо пищишь. Ты ему на хер не нужна. Никому не нужна, кроме меня! И запомни, — наклонился ко мне, — я не умру один. Я заберу тебя с собой. Другому никогда не достанешься. Ты — моя.

— Больной ублюдок! Какой же ты больной…!

— Замолчи… или я поступлю с тобой очень плохо. Так плохо, как никогда не поступал.

— Неужели, а это? Что может быть хуже этого?!

Нервно дернула вверх рукава свадебного платья, тыкая ему в лицо круглыми шрамами на сгибах рук. Он поморщился, как будто это зрелище причинило ему боль. Но я бы никогда не поверила, что этот зверь умеет ее испытывать.

— Так было надо. Хватит болтать. Раздевайся! Я хочу свою награду за все эти долбаные годы поисков. Ты начнешь возвращать мне долги прямо сейчас!

Стянул с себя пиджак и швырнул на пол, принялся расстегивать рубашку одной рукой, другой все еще сжимал пистолет. Сделал несколько шагов ко мне.

— Не подходи! Не смей! Не приближайся!

— А как же брачная ночь, Вереск? Аааа? Как же секс, о котором ты мечтала? Сегодня ночью твой мудак должен был тебя драть до самого утра, лить в тебя свою сперму…

— Он, а не ты! Он!

— Ничего, я побуду на его месте, и ты поорешь для меня. Поорешь так, что он услышит тебя даже на том свете.

— Ты — омерзительное чудовище, и с тобой можно орать только от ужаса! Меня всегда от тебя тошнило!

Мне нравилось это говорить, нравилось заставлять его бледнеть от ярости. Если бы могла, я бы сдавила его проклятое сердце и выдрала у него из груди. Что угодно, лишь бы причинить ему боль.

— Лжешь! Сука! — приподнял в воздухе и резко опрокинул на стол.

Схватила его руку и прижала дуло пистолета к груди.

— Лучше спусти курок. Ты ведь все уже получил. Все активы моего отца, бумаги, земли.

Ткнул дулом мне в горло, опрокидывая на белую скатерть и наклоняясь ко мне. Вьющиеся иссиня-черные волосы упали ему на лоб, на какие-то мгновения возвращая этому жестокому лицу былые юношеские черты. Черты, которые я когда-то любила…

— Я возьму тебя… и, если на скатерти не останется твоей крови, я размозжу тебе череп!

— Сделай это сейчас! Потому что ее там не окажется!

— Ммммм! — взвыл и вдавил дуло в горло так сильно, что я закашлялась. Второй рукой разодрал тонкий шелк на груди. Дешевенькая материя разлезлась на части до самого пояса. — Не окажется — значит я трахну свою жену-шлюху перед смертью и стану вдовцом!

Глава третья 1997 год

Сицилия. Палермо 1997 год

Воспламенившееся море слез,

Раздумье — необдуманности ради,

Смешенье яда и противоядья.

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

С тобой душой и вздохом каждым

Часы, минуты и мгновенья

Взлетев над пропастью однажды,

Рискуя, но без сожаления

Твоя, пусть все ужасно сложно

Болезненно так откровенно

Но отказаться невозможно

Ты мой, во мне, течёшь по венам

— Это ваш цвет, синьорита. Только лиловый. Только он. Под ваши глаза.

— Лучше б они были синие, как у мамы, или зеленые… а то и карие, как у тебя!

— Дуреха. Ох, уж эти вересковые глаза. Поплачет кто-то от вашей прелести, юная сердцеедка, ох, поплачет. Попомните мое слово. Старая Ма знает, что говорит.

— Лгунья!

— Пыф! Еще чего! Мами никогда никому не льстит!

Мои глаза имели необычный цвет. Они были лиловыми. Вначале думали, что это младенческий оттенок, потом испугались, что я слепая, но врач сказал, что у трех процентов населения земли есть разные оттенки фиолетовой радужки. Моя напоминала цветом вереск. Его было здесь много, особенно на Холме Эрикса. Меня этот цвет не радовал, потому что люди всегда пытались меня рассмотреть поближе. А бывало и тыкали пальцами. Конечно, мой отец мог эти пальцы поотрезать, как и дядя Влади, но повышенного интереса это не поубавило бы. Люди любят рассматривать и удивляться чему-то необычному, а иногда и бояться. Когда со мной встречались взглядом где-то в центре города — могли осенить себя крестным знамением и перейти на другую сторону улицы.

— У этой девочки странные глаза. Она ведьма?

— Не знаю. Может, она больная.

На утренней мессе всегда хорошо слышно, о чем многие шепчутся, но еще лучше было слышно, как эта «врач» потом голосила, когда села своей пышной задницей на гвоздь. Пусть теперь едет в травмпункт за диагнозами.

Мами нарядила меня в атласное платье, которое сшили на заказ до грандиозного приема в доме Мартелли. Оно сидело как влитое, имело пышный низ с воланами и кружевным подъюбником и узкий верх, а декольте-лодочка чуть приоткрывало плечи. Выточки подчеркивали едва появившуюся грудь.

Мне исполнилось пятнадцать, у моих сверстниц за пазухой водились теннисные мячи, а у меня едва вылезли две горошинки. Но я и им была рада. Хоть что-то. Надоело быть прямой, как доска.

— Сиськиии, вы где? — заглядывала по утрам под майку и вместо них разочарованно отвечала, — Никого нет дома.

— Волосы заплетать?

— Уложи красиво, Ма.

— Красиво?

Ее черные брови-запятые удивленно поползли вверх.

— Это для кого так старается синьорита? Уж не для этого ли вредного мальчишки?

— Какого такого мальчишки?

Пряча улыбку и поправляя декольте.

— Ди Мартелли старшего! Кого ж еще? Вряд ли вы бы так расстарались для его тщедушного братца!

— Еще чего! Для Паука?! Он долговязый верзила, и он мне совершенно не нравится.

— Конечно, не нравится. Именно поэтому вы тут прихорашиваетесь и просите уложить вам волосы в спиральки, и я должна посвятить этому несколько часов моей жизни.

Ворчала Ма. Но все же укладывала мои длинные космы в спиралевидные локоны. Украдкой от всех я подкрасила маминой тушью ресницы и нанесла немного блеска на губы. Да, я прихорашивалась для него. Для мерзкого Паука, которого видела последний раз почти четыре года назад. Потом он уехал учиться в США… Но до своего отъезда часто приезжал ко мне, проведать Смерча. Того самого волчонка, которого мы спасли.

Если бы отец узнал о том, что зверь продолжает приходить, то организовал бы отстрел. Я выпустила Смерча, когда он начал задирать кур, а потом загрыз ягненка, и управляющий пригрозил зарубить его топором. Но волчонок не прекратил свои набеги. Приходил меня проведать и обязательно «следил» в курятнике. Отец собирался устроить облаву и застрелить Смерча, и мне стало страшно, что он найдет и убьет его.

Мы отвезли его в лес вместе. Я и Сальва. Четыре года назад. Верзила приехал ночью на отцовском внедорожнике и ждал меня за забором со стороны заповедника. Это была наша первая встреча без Марко. Он тогда слег с какой-то болезнью.

— Ты чего там возишься, малая? Давай перелазь!

Легко сказать, когда в тебе метр пятьдесят роста, а ограда два метра. Кое-как я забралась наверх, цепляясь за ветки виноградника, а спрыгнуть не могла. Так и топталась наверху, глядя на задранное ко мне лицо Паука.

— Прыгай!

— Я высоты боюсь!

— Я поймаю!

— А если нет?! Может, ты косоглазый и криворукий!

— Сейчас залезу наверх и сброшу тебя оттуда.

— Только попробуй!

— Прыгай, я сказал! Или ты трусливая девчонка, Вереск?

Он называл меня так с нашей самой первой встречи… и я привыкла. Мне даже нравилось. Чувствовать себя особенной для него. Самого крутого мальчишки в Палермо. Самого заносчивого, драчливого и жестокого. Мальчишки, по которому сохли все девчонки в округе. Это же сам Сальваторе ди Мартелли, у него черный «Порш», кожаная косуха, металл на шее, руках и в ухе. Всегда сбиты костяшки пальцев, за поясом нож и где-то в тачке спрятан ствол. С ним никто и никогда не связывается. Он сын капо*1 Альфонсо ди Мартелли. Его боятся все… только не я. Потому что Паук мой друг. Он и Марко Поло — его брат. По крайней мере я так считала.

Зажмурилась и прыгнула. Горячие, большие руки подхватили под мышки и на какие-то доли секунд я прижалась всем телом к его груди. Уловила аромат лайма, сигаретного дыма и запах его кожи. Слегка закружилась голова, и я подняла на него удивленный взгляд. Какие чудесные глаза вблизи, и эта желтая кайма, как золотой ободок. Захотелось тронуть кончики его бархатных ресниц.

— Что такое? У меня прыщ на носу?

— Два! Один на самом кончике!

— Лгунья! Пошли. Надо найти этого оболтуса, засунуть в машину и вывезти отсюда на хрен, а то твой папаша из него чучело сделает.

— А тебе его жалко?

— Я что зря его из капкана вытягивал и таскал из мясной лавки кости и свиные ноги?

— Просто ты…хороший и любишь животных.

Сальва вдруг схватил меня за плечо и сильно сдавил.

— Я не хороший, Вереск. Запомни хорошенько и заруби на своем курносом носу — я зверь. Если буду голоден, сожру и глазом не моргну. Живьем.

— Даже меня?

— Даже тебя. Если станешь поперек дороги!

Черно-золотые глаза стали злыми и холодными.

— Но мы же друзья!

— Ты заблуждаешься — у меня нет друзей. Пошли.

И он говорил правду, зря я тогда ему не поверила.

* * *

Смерч пришел к нам не сразу, пришлось подождать, а потом долго заманивать его в машину кусочками сырой говядины. Когда Сальва гнал его в лес, я ревела… потому что волк не хотел уходить, Паук швырял в него камни и даже грозился зарезать. Тыкал в его сторону ножом, а волк смотрел грустными глазами с упреком и рвал мне сердце. Когда мальчишка все же попал ему камнем в бок, Смерч убежал, оглядываясь с таким разочарованием и тоской, что я разрыдалась.

— Ты — дура? Чего ревешь? Ему там нормально будет. Пару себе найдет, братанами обзаведется, мелких серых блохастиков нашлепает, а так станет шкуркой у тебя под ногами в прихожей.

Улыбнулась сквозь слезы.

— Он не хотел уходить… Может, надо было по-другому. Спрятать его еще где-то… а не вот так.

— Никто не хочет уходить оттуда, где сытно и тепло. Но приходится. Он большой парень. Выживет.

Неожиданно провел ладонью по моим волосам и вытер слезу. Золотая кайма стала ярче, насыщенней, и глаза внутри уже не казались такими темными.

— Все. Развела тут сырость. Нос красный и распухший, как у алкашки.

— Сам ты алкаш, — а потом с аккуратным любопытством спросила, — А…твоя гитара с тобой?

— Вот же ж сука! Марко…гаденыш!

— Сыграй мне, пожалуйста… Я очень хочу послушать.

Думала, откажет, пошлет меня к черту, но он открыл багажник, достал гитару в кожаном футляре, забрался на машину, поставил одну ногу на капот, а вторую в массивном ботинке спустил вниз.

Как красиво и любовно он держал инструмент. Зажимал пальцами струны, и она исторгала медленную, рвущую душу мелодию… а потом я услышала тихий, бархатный, грубоватый голос Сальвы. Завороженная, с широко распахнутыми глазами, я слушала, как он играет и поет… и летела…летела вверх, у меня все звезды и облака кружились перед глазами.

— Завтра я уезжаю, малая. — вдруг прервался, и гитара жалобно застонала под длинными, умелыми пальцами, оборвал стон нежным шлепком, придавив струны.

— Куда?

— В Нью-Йорк. Отец хочет, чтобы я продолжил учебу там. Ты не грусти. Вереск, Марко здесь останется. Будет тебя развлекать.

И снова заиграл, вытягивая с хрипотцой припев….

Don't you cry tonight

I still love you baby

Don't you cry tonight

There's a heaven above you baby

And don't you cry tonight*2

(с) Don`t cry (Guns N' Roses)

С тех пор прошло четыре года. Он не звонил мне, не отвечал на сообщения в мессенджере и больше не приезжал. Я каждый день заходила на его страницу в соцсети, хотела что-то написать, но не решалась. Если сам не пишет — оно ему не надо. А я гордая. Не надо — значит, и мне не надо.

____________________________________

*1 Капо — Капореджиме (от итал. caporegime — глава «команды», часто сокращается до капо) (ист. Википедия)

Не плачь сегодня

Я по-прежнему люблю тебя, детка

Не плачь сегодня

Небеса над тобой, детка

И не плачь сегодня.

Глава четвертая 1998 год

Сицилия. Палермо 1998 год

Неведомое что-то,

Что спрятано пока еще во тьме,

Но зародится с нынешнего бала,

Безвременно укоротит мне жизнь

Виной каких-то страшных обстоятельств.

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Быть для тебя…всего лишь просто быть,

Быть твоим Раем, а, возможно, Адом,

Быть той, кого не сможешь ты забыть,

Быть в твоей жизни, большего не надо.

(с) Ульяна Соболева

Я спускалась по лестнице, придерживая пышный подол, чувствуя, как тугие длинные кудри бьют меня по спине, и, тяжело дыша, с замиранием сердца представляла себе нашу встречу с Сальваторе. Как же безумно я ждала этот день и считала дни до него, отмечая их в своем дневнике, представляя себе пряди непослушных, вьющихся черных волос, развевающихся на ветру, большие и сочные губы с травинкой между ними, чуть прищуренные глаза с золотым ободком. Сальваторе, Сальваааа… Перекатывается во рту, в гортани и жжет, как соль. Да, не сахар, а соль. Если тронуть кончиком языка, сводит скулы. Мысли о нем казались какими-то острыми, запретными, сумасшедшими, и от них дух захватывало. Есть в них что-то неправильное. Не дружба. Нет. Что-то иное. Мне оно казалось и черным, и светлым одновременно.

Когда проходила мимо кабинета отца, он как раз с кем-то вышел и повел своего гостя к запасной лестнице. Я затаилась за углом. Никогда раньше не видела, чтоб он так озирался и скрывал своих посетителей. Пошла следом, на носочках. Любопытство один из самых губительных пороков. Ведь чем меньше знаешь — тем лучше спишь. Любимое выражение моего отца.

— Поверь, это правильный выбор, — говорил кто-то очень глухо, по-русски, как в трубу, — их давно нужно убрать. Иначе уберут тебя. И довольно скоро.

— Это не должно исходить от меня. Если у вас что-то пойдет не так… я не при делах!

— Обижаешь, Миша. Будет подставной свидетель. Ты слишком нам нужен, чтобы терять.

— Не приезжай сюда больше!

— Если будешь прятаться от нас — приеду… Не зли наших. Не надо. Ты нам много задолжал. Скажи спасибо, что мы приходим к тебе, а не к нему… с предложением убрать тебя, Миша! За твой грешок он бы с тебя кожу скальпелем снял! И ты прекрасно это знаешь…

— Заткнись! Много себе позволяешь!

— Ровно столько, сколько могу, дорогой! Мне нужно время и место сделки! Ты теперь с нами!

Внизу хлопнула дверь. Голоса я больше не слышала, подошла к окну на лестничном пролете и посмотрела украдкой, отодвинув шторку. Отец снова оглянулся на дом, а его гость быстрым шагом шел к калитке, за которой стояла машина, спрятанная за кустами жасмина. Мне показалось, что он слегка прихрамывает на правую ногу. Пожала плечами и уже через несколько минут забыла о них. Моя голова была слишком занята совсем другими мыслями.

Наша машина ехала по серпантинной дороге мимо апельсиновых деревьев, пальм и кипарисов. В воздухе витал насыщенный запах моря и все той же соли. Скоро станет совсем жарко, и можно будет купаться. Радость тут же потухла. Если мы будем ездить на пляж с ди Мартелли, братья увидят меня в купальнике… а там…ТАМ ничего нет. Только горошинки. И рядом со своими сверстницами я — дрищ облезлый.

Но чем ближе мы приближались к роскошной вилле Мартелли, тем быстрее билось мое сердце. И предвкушение встречи вытесняло все остальное.

* * *

— Как же выросла ваша очаровательная девочка, Микеле, а эти глаза, это линзы? Ооох. Мы с Алем надеемся, что и у нас будет девочка, — жена Альфонсо гладит мой подбородок длинными пальцами и улыбается. У нее заметно выпирает «беременный» живот, и она периодически поглаживает его ладонью. А я понимаю, что она даже не помнит, что мы встречались, и она сто раз видела мои глаза. Ее взгляд тут же скользнул по моему отцу, потом она снисходительно улыбнулась матери и пошла к другим гостям, собравшимся на просторной веранде, где официанты разносили алкогольные и прохладительные напитки.

За мной никто не следил, и я быстро устала от толпы, музыки, надоедливых воскликов: «Ох ты ж, какие глазаааа! Это не линзы? Вы красите ей волосы? Божественный оттенок!». Да, мама красит своей пятнадцатилетней дочери волосы и засовывает в глаза линзы. Хотя, чему удивляться, если популярные звезды меняют своим детям пол, то почему бы не покрасить волосы. Это такая невинная шалость. Но нет, мой отец был слишком консервативным и не разрешал мне даже обрезать косы. Я не могла носить слишком короткие юбки, открытые кофты и красить лицо. Даже сейчас он нахмурил брови, когда увидел, что я намазала губы блеском. Быть поздним и единственным выжившим ребенком не просто сложно, это все равно что быть единственным цветком, который поставили под колпак и опутали длинными цепями, чтобы не дай Бог ни один из лепестков не опал.

«Ты — мое сокровище, Юлия, ты все, что у меня есть, — говорил отец и гладил мои волосы, — я сдохну, но сделаю тебя счастливой. Поняла? По трупам пойду, но ты станешь королевой!»

И я ему верила. У меня не было ни одной причины считать иначе.

Дом Альфонсо совершенно белоснежный, утопающий в розарии и декоративных цветах, с выстреливающими в воздух поющими фонтанами, диковинными арками восхищал своей красотой и продуманностью дизайна. Но меня волновал совсем не дом… Я выискивала глазами в толпе Сальву и Марко, но их нигде не было. Они не вышли меня встречать.

Весь последний год мы не встречались. Альфонсо больше не приезжал к нам, и я не слышала, чтобы отец говорил о том, что они виделись. Я выскользнула из просторного зала, набитого гостями, и пошла в сторону сада. Когда проходила мимо беседки, услышала женские голоса.

— В какой раз она беременна?

— Не знаю. Кажется, в третий или четвертый.

— Бедная. Это невероятное горе — потерять стольких детей.

— Она не может их выносить. Единственный нормальный здесь Сальва, и то нормальный — это относительно. Учитывая, какой он псих. Марко болен с рождения…

Чем это болен Марко? Впервые слышу!

— В этот раз она доносила почти до конца срока. Может, повезет и родит.

— Может. Не родит — Аль найдёт ей замену, и так надолго задержалась.

Прошмыгнула мимо беседки в сад. Красота запредельная: бордюры из мелкого кустарника, изумрудно-зеленые, они окружают какие-то неизвестные мне растения. Повсюду лимонные аллеи, как округлые коридоры со стенами из олеандров, а сверху пестреют красные цветы, похожие на гвоздики, и повсюду запах цитруса и меда. Издалека доносится музыка… кто-то играет на гитаре, и по мере того, как я приближаюсь, этот звук пробуждает во мне такой невероятный трепет. Как же сладострастно звучала эта музыка, и мое глупое сердце превратилось в птицу и кажется готово прорвать мою грудную клетку, чтобы взлететь туда… к этому звуку, размахивая окровавленными крыльями. Ускорила шаг… прислушиваясь к голосу, слившемуся с музыкой. Узнавая и трепеща еще сильнее.

Отодвинула дрожащей рукой свисающую вниз бахрому из красных цветов и…моментально вросла в землю. Я даже услышала этот свист, с которым та самая птица летит вниз, потом падает и разбивается насмерть. Сальва сидел на высокой скамье, он играл на гитаре, а к нему льнула какая-то белокурая девчонка, заглядывая в смуглое лицо преданными, собачьими глазами. Он посматривал на нее своими жгучими глазами так, будто хотел ее съесть и, усмехаясь, продолжал играть. Девка гладила его шею, терлась о его спину, как кошка, а мои легкие с такой болью набирали воздух, что я задыхалась и всю эту жгучую соль ощущала теперь у себя в глазах и в горле.

Ничего подобного я никогда раньше не испытывала. Я еще не знала, что значит больно внутри, что значит задыхаться от чего-то мощного. Неуправляемого и страшного, сдавливающего клещами горло. Его голос не должен так звучать для этой драной белой кошки. Вот этими словами….

I'm giving up the ghost of love

And a shadow is cast on devotion

She is the one that I adore

Queen of my silent suffocation

Break this bittersweet spell on me

Lost in the arms of destiny*1

Сальваторе прервался и жадно поцеловал девушку, удерживая за затылок. Я судорожно сглотнула, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы и как мерзко смотреть на то, как их губы елозят и чавкают, как они целуются, засовывая друг другу в рот языки. Парень вернулся к игре, облизывая свой чувственный рот и потряхивая свисающей длинной челкой, а девка томно выдохнула и полезла рукой ему под футболку. Я не смогла сдержать вздоха разочарования, и в ту же секунду Паук вскинул голову, посмотрел прямо на меня. Золотистый ободок вокруг черной радужки видно даже издалека, а пальцы отбивают мощные аккорды, зажимают гриф гитары. Челка трясется им в такт. Какой же он…красивый.

— Ты что здесь забыла, малая? Детская площадка с качелями с другой стороны! — сказал так гадко и насмешливо, что у меня в глазах зарябило от злости.

Девка тут же обернулась ко мне. Ее светлые глаза округлились вместе с распухшим от ЕГО поцелуев, ртом. Захотелось зашить его большими стежками, как в фильмах ужасов, чтоб больше никогда не могла с ним целоваться.

— Это еще кто такая? Она что за нами подглядывала?

— Хрен его знает. Видать, дочь кого-то из гостей. Эй, давай брысь отсюда.

— Подожди… а если она расскажет о нас?

— Не расскажет. Иначе я ей язык отрежу. — и продолжает на меня смотреть из-под своей челки мрачным взглядом, а уголок губ все равно чуть вздернут. — Садовыми ножницами.

— А что у нее с глазами?

— Какая разница, плевать на ее глаза, иди ко мне.

И усадил ее к себе на колени, отложив гитару в сторону.

Втянув глубоко удушливый угарный газ, вместо воздуха, я бросилась прочь, отталкивая от себя ветки кустарников, спотыкаясь бежала в сторону дома, подворачивая лодыжки, проклиная себя, идиотку, и мысленно пиная ту птицу, вонзая в нее нож и кромсая на куски так, чтоб перья летели во все стороны. Пока не добежала до дома и не согнулась, переводя дух, вытирая слезы.

__________________________________

*1 Я сдаюсь призраку любви,

А на преданность брошена тень.

Она единственная, кого я обожаю,

Королева моего молчаливого удушья.

Разрушь эти сладостно-горькие чары надо мной,

Вырвись из рук судьбы…

Bittersweet (Apocalyptica) перевод

* * *

Я не знала, почему бежала и почему плакала. Он ведь не обидел меня, ничего мне не сделал, но казалось, что ту птицу колол ножом именно он. Потому что забыл обо мне.

— Вереск! Ты здесь?

Вскинула голову и увидела Марко. За время, что мы не виделись, он вырос еще больше, и казался ужасно длинным каланчой с вьющимися до плеч волосами, огромными глазами с коричневыми кругами под ними и длинным носом. Рядом с Сальвой он бы выглядел, как палка.

— Угу.

— Твой отец сказал поискать тебя в саду. Привет.

— Привет.

Отвернулась, чтоб не рассмотрел дорожки от слез на моих щеках.

— Нашла Сальву?

— Нет.

— А я тебя нашел. Пошли погуляем.

— Не хочу!

Вскочила со скамейки и быстрым шагом пошла к дому.

— Эй, ты чего?

— Ничего! Отстань от меня!

— Вереск!

— Я сказала, отстань!

Не знаю, почему я его обижала, он был совершенно не виноват в том, что у меня внутри саднили миллион заноз, но и сидеть рядом с ним и слушать его болтовню мне не хотелось.

Весь остаток вечера я провела с отцом и матерью за столом, а когда стемнело, и гости вышли на улицу смотреть на фейерверк, Марко снова увязался за мной.

— Успокоилась?

— Это опять ты?

— Что с тобой не так? Кто-то обидел?

Можно подумать, что, если бы меня кто-то обидел, этот очкарик смог бы меня защитить. Но вслух я этого не сказала. Я любила Марко. Очень. Как друга. Но иногда он был ужасным занудой.

— Со мной все прекрасно. Хочу прогуляться одна.

— Пошли, я тебе покажу поющие фонтаны, ночью они меняют цвета. Их построили совсем недавно.

— Я и без тебя могу посмотреть.

Он меня раздражал. Именно сейчас мне не хотелось ни с кем говорить. Я должна была побыть одна. Но Марко не ушел. Он плелся за мной сзади, как хвостик. А я пробиралась все дальше и дальше вглубь сада, откуда слышались голоса, смех, музыка и дребезжало пламя от костра. Стало до боли в костях интересно, что там происходит. Там будто свое веселье, отдельное от взрослых.

— Не ходи туда. — одернул Марко.

— Чего это?

— Там Джино с Сальвой развлекаются.

— Кто такой Джино?

— Наш кузен. Он с некоторых пор живет с нами.

Я подалась вперед, не слушая Марко, всматриваясь в толпу молодежи у костра. С чьего-то смартфона орет музыка. Какой-то парень поднял бутылку шампанского вверх и взмахнул так, что из горлышка вырвался пенистый фонтан.

— Ну что? Поиграем? Правда или действие? — заорал он.

— Дааа, Джино. Поиграем.

— Давай, Патлатый, поиграем!

Голос Сальваторе заставил меня выпрямиться и бросить взгляд в его сторону. Он обнимал все ту же белобрысую девку. И занозы впились в сердце еще сильнее. Какой-то черт дернул меня тогда, и я ступила на освещенное место.

— Я тоже хочу с вами играть.

Парень с бутылкой в руках обернулся ко мне. На вид ему лет двадцать. Выглядит старше Сальваторе. Его волосы очень коротко пострижены, он накачанный, здоровый бугай.

— Это что такое?

Ткнул в мою сторону пальцем.

— Я — Джули и тоже хочу играть с вами в игру. Или здесь принимают только своих?

Брови парня поползли вверх, а потом он усмехнулся и спросил.

— Тебе сколько лет, кукла?

— Достаточно.

— А не передумаешь… вдруг тебя заставят сделать что-то плохое, принцесса?

— Не передумаю.

Джино повернулся к Мартелли младшему.

— А ты, Марко? Будешь играть?

Марко поправил пальцем очки.

— Нет…не буду.

— Тогда проваливай отсюда, — насмешливо сказал его старший брат и прижал к себе свою белую крысу, — и шмакодявку с собой прихвати.

— Вереск, идем!

— Сам иди. А я играть хочу.

Упрямо заявила и стиснула челюсти.

— Мало ли, чего ты хочешь. Вали отсюда. Песочница там, — Сальва кивнул куда-то в сторону дома, — Марко, покажи ей.

— Та ладно, Паук, пусть играет. Поразвлекаемся…, смотри, какая сладкая малышка, — Джино заржал и отхлебнул шампанское из горлышка. И когда Сальва толкнул его в грудь, от неожиданности захлебнулся и пролил шампанское на себя.

— Ты че? Охренел?

— Я сказал — она не хочет играть! Пошла отсюда, малая! Быстро!

— ХОЧУ!

Упрямо заявила и стиснула руки в кулаки.

— Ну видишь, малышка хочет. — подмигнул мне и повернулся к Пауку. — Ты чего занервничал? Или правильным стал…. Там, в Нью Йорке…

— Хлеборезку завали! Она не играет!

— Кто сказал?

— Я сказал!

— Срать я хотел на то, что ты сказал! А эта малышка никуда не пойдет!

Джино усмехнулся и протянул мне ладонь.

— Не бойся его. Со мной играть будешь.

Я нагло взяла Джино за руку и с вызовом посмотрела на Верзилу.

— Убери от нее лапы!

Сальва вдруг со всей силы ударил Джино кулаком в лицо, а меня схватил за плечо и отшвырнул в сторону с такой силой, что я упала на спину.

— Тыыыыы, — Джино ринулся на Сальву, размазывая кровь под носом.

Сальваторе выхватил нож из-за пояса и, перекинув его из руки в руку, ухмыльнулся:

— Сначала поиграй со мной!

— Паук! Ты че! Остынь!

— Она сама пришла! Успокойся!

— Сальва!

Ребята пытались его успокоить, но он передернул плечами и скинул черную косуху на землю. Джино тоже сбросил куртку. Теперь они стояли друг напротив друга злые, набыченные, и мне стало страшно… Нет, не за Сальву…а за Джино. Потому что я увидела жуткий взгляд Паука исподлобья. Там жила смерть. Пряталась в черноте за золотой каймой.

— До первой крови, — зарычал Сальва.

— До первой крови! Твоей! И она будет играть!

— Не будет! Скорее ты сдохнешь!

Глава пятая 1998 год и 2003 год

Сицилия. Палермо 1998 год

Как сразу, несмотря на слепоту,

Находит уязвимую пяту!

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

От бессилия ломались крылья,

Разбивались надежды, мечты,

Но я верила очень сильно

Где-то есть в этом мире ТЫ.

(с) Ульяна Соболева

— Остановиииись!

Закричал Марко и бросился на спину Сальваторе, не давая вонзить нож в Джино. Но старший брат его с легкостью отшвырнул. Окровавленный, весь в кровоподтёках после изнурительной и безжалостной драки, сжимающий рукоять сбитыми пальцами, он сидел сверху на Джино, придавив его к земле и дрожа от напряжения, пытался перебороть сопротивление кузена. Кончик ножа дергался у самого горла Джино.

— Ты…в моем доме… И если я, Паук, сказал, что она не станет играть — значит так и будет. Понял? Повтори, мразь!

— Да…пошел ты!

— Повтори, или я уши тебе отрежу!

— Попробуй!

Напрасно он злил Сальву, напрасно дергал перед ним красной тряпкой. Мне вдруг стало невыносимо страшно, что Паук так и сделает — отрежет ему ухо. Из-за меня.

— Не надооо. Не режь его. Я не стану играть. Не стану. — повисла на руке Сальвы, от неожиданности он обернулся и прочесал лезвием по моему плечу. Тут же его глаза расширились, округлились, и нож выпал на землю. Было больно, и меня тут же затошнило от вида собственной крови. Хлынув по лиловому рукаву вниз к ладони, она закапала в траву.

— Придурооок! Ты ее зарезал? Тыыыы!

— Заткнииись, бл*! Все заткнулись!

Голос Марко оглушительно зазвенел в ушах, но мне было наплевать на него, у меня сильно кружилась голова, а Сальваторе подхватил меня и быстро понес в сторону дома. Какие сильные у него руки, как гулко бьется сердце в груди, и сквозь густую вату я слышу, как он шепчет по-итальянски:

— Сейчас, Вереск, сейчас. Все хорошо будет… сейчас, маленькая. Я нечаяннооо…. Бл***… я не хотел… слышишь, малая, я не хотел!

И в волосы мои ладонью зарывается, прижимая мою голову к своей груди. Бежит со мной, торопится… а мне хочется, чтоб не торопился, чтоб вот так у него на груди лежать бесконечно.

Занес меня в дом, взбежал со мной по лестнице… а мне было так хорошо, я ужасно хотела, чтоб это не прекращалось, но Сальваторе положил меня на постель, приглаживая мои волосы, обхватывая ладонями щеки.

— Сейчас рану посмотрят… слышишь, Вереск? Ты только не умирай, ладно?

И в черных радужках больше нет колючей злости, нет глубокой и безнадёжной бездны. Там страх и отчаяние. Ему страшно. За меня. В комнату набились люди. Все охали и ахали. Ко мне тут же подбежала мама. Бледная от испуга, ее губы дрожали, и она металась возле постели, пока ждали врача.

— Все хорошо… мам, все хорошо. — шептала я и сжимала ее руку. — Это просто царапина. Ничего серьезного. Правда.

Потом приехал врач. Он осматривал мое плечо при Альфонсо, Сальве, его мачехе и Марко, при моих родителях. Это было больно и очень неприятно. У врача оказались очень холодные руки. Когда он прикасался, меня подбрасывало, как от удара током.

— Что произошло? Кто нанес тебе этот порез? — спрашивал отец, пока врач дезинфицировал порез, и я старалась терпеть и не ойкать, чтобы не сводить маму с ума еще больше.

— Никто. Я упала на стекло.

И встретилась с горящим взглядом Сальваторе. Он стиснул челюсти так, что я увидела играющие на скулах желваки.

— Такое ровное стекло, что вспороло тебе плечо до кости?

— Не знаю. Я его не рассматривала.

— Надо отвезти ее в больницу и зашить рану. — сказал доктор. — Но там начнут задавать лишние вопросы, притащат полицейских. А здесь у меня нет с собой анестезии. И шить придется наживую. Так что решать вам — или больница, или здесь.

— Не надо полицейских, — вскрикнула я и подскочила на постели. Они могут узнать, что это сделал Сальва, и посадят его в тюрьму. Наивная… я еще не знала, что даже если бы он убил меня, никто б его не посадил. Таким, как Мартелли, можно все. Мама тут же аккуратно положила меня обратно на подушки.

— Тише, милая. Не надо переживать. Мы просто поедем, чтоб тебе зашили рану и дали обезболивающего.

— Мне не больно. Зашивайте здесь. Я потерплю!

Отец бросил взгляд на Альфонсо. Тот стоял, как изваяние, с такими же сжатыми челюстями, как и у Сальвы. На старшего сына не смотрел. Он вообще никуда не смотрел и от этого казался еще ужаснее.

— Зашивайте здесь.

— Дайте ей вина или снотворного. Будет в задурманенном состоянии, и спокойно зашьем.

* * *

Когда меня зашивали, я чувствовала головокружение и покалывание во всем теле. Боль была где-то вдалеке, но моментами приближалась и вспарывала мне нервы. А я сильно раскрывала глаза и стонала. Чувствовала руки мамы, как они гладят мне голову, как ласкают и убаюкивают.

— Еще немного… совсем чуть-чуть, моя малышка. Скажи мне… кто это сделал?

— Я сама…, — едва произнося слова и теряя ее лицо в пьяном тумане.

— Неправда… Это кто-то из детей Альфонсо? Не бойся. Мы сумеем тебя защитить. Скажи маме… скажи мне. Их надо наказать!

— Нет! Я сама! Я же сказала!

— Хорошо…хорошо. Ты только не нервничай.

Врач закончил зашивать, меня накрыли белоснежным, хрустящим одеялом и оставили одну. Посетителей ко мне не пустили. Я лежала в темноте, пока там внизу шумели гости, звенели бокалы. Рука ныла и саднила… И я постоянно видела перед глазами лицо Сальваторе с этим удивленным взглядом, когда лезвие вспороло мне кожу. Он смотрел на меня с таким неподдельным ужасом, с такой болью и сожалением.

А потом стало грустно и даже обидно. Они там все веселятся, играют в свои дурацкие игры, а я здесь одна валяюсь. И он… наверное, со своей мымрой белой сидит в обнимочку. Хотела отвернуться к стене, дернула пораненной рукой, и от боли с обидой слезы на глаза навернулись… а где-то вдалеке застонала гитарная струна. Один аккорд, потом другой. За самым окном. Открыла один глаз, потом другой. Уставилась в темноту.

Красиво плачет гитара. Переливисто, нежно. Никогда эту мелодию не слышала… Дышать становилось все сложнее. Как будто там, под кожей мое сердце начало сходить с ума и биться, как ненормальное. Вскочила с кровати и к окну бросилась, прижалась лицом… А он на ветке акации сидит и брынчит по струнам, поглядывая на мое окно. Сумасшедший, он же может упасть. На меня поглядывает, у грифа зажимает струны, трясет в такт головой. И я стою, распластав по стеклу ладонь. Заворожено слушаю музыку… которую он играет для меня. Вернулась в постель, положила голову на подушку и уснула. Сквозь сон мне казалось, я продолжаю слышать, как он поет мне….

Меня разбудил шум внизу. Превозмогая боль, я выбралась из постели, чтобы посмотреть в окно, и чуть не заорала от ужаса.

Сальву пороли. Привязали к дереву, и сам дон Альфонсо наносил удары по голой спине своего сына. Поднимал руку и опускал длинный хлыст на тут же вздувающуюся кожу. Никто из родственников и гостей и слова не сказали, они стояли там внизу и смотрели. Я забыла о своем плече. Я больше его не чувствовала. Выскочила на улицу босиком, но подбежать к хозяину белоснежного дома и вцепиться ему в руку не дал отец, он перехватил меня и придавил к себе.

— Отпусти, — зашипела я, но он и не подумал разжать руки. — Это жестоко! Это ненормально! Останови его!

— Нет! Он отец, и только он решает, как наказать своего сына! А ты, — он посмотрел на меня прищурившись и просверливая во мне дырку, — ты там была, да?

— Где?

— Видела, как Сальва избил Джино? Как сломал ему все пальцы?

Боже! Когда он успел ему еще и пальцы сломать?

— Нет! Я ничего не видела!

— Лжешь! Видела! Это Сальва тебя ножом полоснул!

— Нет!

— За ложь и я тебя выпорю, Юлия! Не смей врать отцу!

Тяжело дыша, я смотрела на него. Впервые он был в такой ярости. Меня никогда не били, но я вдруг поверила, что отец может это сделать, и отшатнулась от него назад.

— Выпори! У тебя теперь есть пример, как это делать!

— Молчиии! — выпучив на меня глаза.

— Не буду!

Вырвалась из отцовских рук и бежала куда глаза глядят, на задний двор, куда угодно, лишь бы не слышать и не видеть, как старый Альфонсо бьет своего сына. Я свалилась на стог сена и рыдала там от бессилия. Пока не пришел Марко. Добрый и застенчивый Марко. Он принес мне воды и кофту, которую передала моя мама.

— Так у нас положено. За провинность десять плетей. Ничего. Он привык. Не впервой получает.

— Какую провинность? Драку с Джино?

— За твое плечо… Твоя мать устроила скандал и истерику…

Я резко подняла заплаканное лицо.

— Кто сказал, что это Сальва? — Марко отвернулся в сторону, и я толкнула его изо всех сил.

— Ты? Ты сказал?

— Нет. Он сам.

— Зачем?

— Иначе там бы стояла ты.

Я его не понимала. А я здесь при чем?

— Ты! За то, что лжешь и не выдаешь виновного! У отца такие правила! Он бы заставил тебя говорить!

Парень выдрал травинку из стога сена и так же, как его старший брат, сунул ее в рот.

— Мой бы отец ему не позволил!

— Думаешь?

Прищурился и посмотрел на меня.

— Твой отец ходит под капо, а капо — это Альфонсо ди Мартелли. Никто не может ему противоречить. Он — Бог и судья в семье.

— Капо?

— Маленькая еще… когда-нибудь поймешь. У нас свои законы, а твой отец — один из нас.

— Нас?

Марко встал с сена и подал мне руку.

— Пошли в дом, скоро будет обед, а потом скачки. Праздник продолжается.

Сказал как-то мрачно, и я ужаснулась этим порядкам и правилам. После всего, что произошло, у них продолжается праздник. Джино избит, со сломанными пальцами, я с порезом на руке, а Сальву хлестали, как животное.

За обедом было уже не так много гостей. Остались лишь избранные. Я искала взглядом Сальваторе, но его за столом не было.

— Отец наказал его. Сутки без еды и воды.

Когда мужчины ушли, а рядом остались одни женщины, увлеченно обсуждающие какие-то сплетни и беременность Марии. Я стащила со стола кусок буччеллато, завернула в салфетки и сунула в карман джинсового сарафана. Обычно этот национальный пирог готовят на сочельник, но у дона Альфонсо рождество тогда, когда он этого захотел.

Оставалось только принести свои трофеи Сальве… а найти его в этом доме все равно что иголку в стоге сена, и я придавила к стене Марко, который не собирался мне признаваться, где держат его старшего брата.

— К нему нельзя!

— Бред. Скажи, где он, и сама схожу раз ты такой трус.

— Я не трус, — серьезно заявил Марко и протер очки белой рубашкой.

— Самый настоящий. И черт с тобой, сама найду.

— Не найдешь! — упрямо заявил Марко.

— Так покажи!

— Не могу!

— Ну и иди к черту!

Около часа я обыскивала весь двор. Осмотрела все, кроме самого дальнего места за беседкой у ограды. Где росли дикие акации и жасмин. Я пробралась к задней стороне дома, к большой летней беседке. Там собрались все мужчины. В широком плетеном кресле сидел дон Альфонсо и курил сигару, рядом с ним стоял его брат Лоренцо, кузен Диего, мой отец, дядя и еще несколько мужчин, которых я не знала. Я затаилась за кустами дикой розы, пытаясь пробраться незамеченной. До меня отчетливо доносился голос Альфонсо:

— Их надо проучить. Убить всех, кто приедет на эту встречу, а самому главному отрезать язык и отправить его вдове.

— Копов будет слишком много. Это национальный праздник.

— Порка должна быть показательной, но неожиданной. Этот сукин сын должен сдохнуть на глазах у всех…. вместе с копами.

Я судорожно сглотнула, и кто-то вдруг накрыл мне рот ладонью. Марко. Он потащил меня в сторону домиков для прислуги.

— Это что…это…

— Не знаю. Может, игры такие.

— Игры?

— Да. Квест там какой-то или…

Все он прекрасно знал. Это я ничего не знала. Это я жила в своем розовом мире, где добро побеждает зло, а парень, который любит животных, не может стать серийным маньяком. А ведь все очень просто… кто сказал, что серийные маньяки не любят животных?

— Где он?

— Здесь. У ограды.

Марко привел меня к яме, выкопанной под самым забором. Я глянула вниз и тихо вскрикнула, увидев там Сальваторе в окровавленной рубашке.

— Пришла посмотреть — не сдох ли я, малая? К краю не подходи, а то труселя твои увижу.

Крикнул Сальва снизу, усмехаясь своей самодовольной ухмылочкой.

— Придурок! Я в шортах!

— Вылезу уши надеру! За придурка!

— Ты вылези сначала, верзила! На вот! Сил наберись!

Швырнула ему в яму кусок пирога, завернутый в салфетки и в полиэтиленовый пакет.

— Мммм, буччеллато. Люблю.

— Пошли! Кто-то идет!

— Верзилааа, — крикнула, но Марко потянул меня снова в сторону, — я ночью приду!

— Та ладно, а от страха в трусишки не наделаешь?

— Сдались тебе мои трусы!

— Беспокоюсь о тебе, малая! Я заботливый!

— Идем! Я же сказал, что он в порядке!

Марко утянул меня за кусты, и мы укрылись в высокой траве, когда мимо ямы прошел Альфонсо со своей делегацией.

Глава шестая 1998 год и 2003 год

Италия. Сан-Биаджо 2005 год

Сицилия. Палермо 1998 год

Да, мой убийца, я тебя люблю!

Люблю до дикости, до ран, до униженья,

До одержимости, отчаянно, порочно

и до безумного по лезвию скольжения,

Когда порезы счастьем кровоточат.

От ревности, захлебываясь болью,

Ты режешь наши души на куски,

Со мною рядом истекаешь кровью,

А без меня подохнешь от тоски.

Они не расходились спать и, как назло, допоздна сидели за столом уже на улице в беседке. Прямо под разноцветной гирляндой играли музыканты, и пел какой-то худосочный, хвостатый певец, завывая на луну. Его голос перебудил собак на псарне, и они перекликались с ним после каждой рулады. Мужчины играли в карты, а женщины обсуждали новую коллекцию от Армани. Мне это было неинтересно, и я со скучающим видом думала только об одном, как отсюда смыться и отнести Сальве фрукты и сок. Я даже умудрилась спрятать в карман платья несколько яблок, банан и печенье.

— Как там тебя называл Марко, Гладиолус… Эй…

Обернулась и увидела ту самую белобрысую. Она сидела напротив меня и ковыряла вилкой в пустой тарелке. Рядом еще две подружки. Поглядывают то на меня, то на нее.

— Джули.

— Нет. Тебя назвали, как какое-то дурацкое растение.

Подружки хохотнули, а я осторожно положила вилку возле тарелки.

— Не думала, что деменция настигает уже в столь юном возрасте.

— О чем ты, малявка?

— Склероз. Нужно непременно обратиться к врачу.

— Ты что там бормочешь себе под нос?

Она начинала злиться, и ее кукольное лицо приобретало хищно-уродливые черты.

— Еще и плохой слух. Что будет лет через пять?

Я пожала плечами, а она подалась вперед и прошипела.

— Ты — мелкая, уродливая дрянь. Не лезь к Пауку, ясно? Он мой! Еще раз тебя возле него увижу, обломаю твои тонкие ручки и ножки.

Она не успела договорить, я толкнула в ее сторону стакан с гранатовым соком, и он аккурат вылился ей на подол белого платья между ног. Она вскочила из-за стола.

— Упс…какая неожиданность. Ты прокладки не забыла?

— Тыыыы!

На нас все обернулись, и девка бросилась в сторону дома, но я успела поставить ей подножку. Она прокатилась на животе по траве, и в добавок к красному пятну появились зеленые разводы.

— Мэрион, дочка… что случилось? — закудахтала вокруг нее тучная женщина в немыслимом красном наряде.

— Не трогай меня… отстань! — грубо оттолкнула ее блондинка, вставая с колен. — Она облила меня, а потом толкнула! Уберите отсюда эту психопадочную!

— Юлия! — грозно прикрикнул отец.

За девкой бросились ее подружки и мать.

— Немедленно встань из-за стола и иди в свою комнату! Сейчас же!

Это то, что мне и было нужно.

— С удовольствием!

Я прокралась к ограде, когда веселье было в самом разгаре. Притащила пакет с фруктами, прихватив также перекись, вату и замораживающий крем, который притащил для меня из аптечки Марко. Сам он со мной не пошел. Сказал, что по вечерам всегда проверяют в постели он или нет. Трус. Я же сказала.

— Эй, Верзила, скучаешь?

Парень задрал голову и улыбнулся.

— Та нет. Это охрененно веселое место.

— На. Лови ужин.

Швырнула ему вниз пакет.

— А теперь меня лови.

— Э неет, малая. Так не пойдет. Тебе здесь нечего делать. Давай, чеши в свою комнату.

— Ты чего раскомандовался? Я спину тебе намажу.

Улыбка пропала. Я нахмурилась, глядя на бледное лицо и темные, почти черные глаза, которые сухо блестели в полумраке.

— Я видела, как тебя били… твой отец, он… не должен был так. Это неправильно и.… мне жаль, что он так с тобой поступил из-за меня.

По мере того, как я говорила, у него кулаки сжимались, а на лице появлялась отталкивающая гримаса.

— Вон пошла, я сказал!

Уже грозно, сцепив зубы.

— Не хер меня жалеть! Засунь свою жалость себе в задницу и чеши отсюда!

Я приподнялась с земли, отступила назад, но вместо того, чтобы уйти, прыгнула к нему в яму.… И он поймал. Подхватил на лету, сдавил огромными руками.

— Дурааа! Ну ты и дура, Вереск!

— А ты грубый и злобный Верзила! Отпусти — задавишь!

Огромные лапы осторожно поставили меня на землю.

— Поворачивайся и снимай свою рубашку.

Смотрит мне в глаза, стиснув челюсти, а я ему. И никто взгляд не отводит.

— И не думаю тебя жалеть. Понял? Даже дуть не стану! Пусть щиплет! Буду наслаждаться твоими стонами боли.

Ухмыльнулся косо, а во взгляде вызов.

— Нужно очень постараться, чтобы сделать мне больно, малая.

— Я постараюсь.

Повернулся ко мне спиной и спустил вниз рубашку. Тусклый свет фонаря, который стоял от нас в нескольких метрах, осветил вздувшиеся рубцы, а рядом с ними и старые шрамы. Внутри у меня у самой защипало. Так, как будто это мне на открытые раны плеснули спиртом.

Сколько раз его вот так били… не счесть. Альфонсо — изверг проклятый! Если б он был сейчас рядом, я бы точно вылила ему в лицо склянку с дезинфицирующим раствором.

— Ты чего там? Засмотрелась, что ли?

А у меня слезы на глаза навернулись. Сколько боли он перенес. От родного человека. Неожиданно для себя протянула руку, чтобы тронуть шрам.

— Чего застыла, малая? Ты вроде обещала мне больно сделать, или кишка тонка? Пожалела, да?

— Пусть твоя кошка белобрысая тебя жалеет!

Я тут же одернула ладонь. Еще чего, жалеть его. Особенно после того, как зажимался со своей мерзкой Мэрион. Налила на ватку спирт и прижала к открытым рубцам. Кулаки Сальвы сжались, но он не издал ни звука, а я не удержалась и подула. Сильно-сильно.

— Смотри не надуйся, как шарик, и не улети, малая. Там я тебя хрен поймаю.

И засмеялся, и я вместе с ним.

— Не улечу. А ты не дергайся.

Смазала все раны, обработала обезболивающим гелем и подняла вверх рубашку.

— А теперь давай залазь ко мне на плечи и топай отсюда, пока тебя здесь не нашли.

— Вот и потопаю. Верзила неблагодарный.

В глаза мне посмотрел.

— А за что благодарить? Запомни, малая, никогда не делай то, о чем тебя не просят, и не жди того, чего не обещают… А вообще, не жди даже, когда дали клятву. И в жизни меньше болеть будет, ясно?

— А ты теперь жизненные советы раздаешь? Гуру заделался?

— Что ж ты языкатая такая?! Бессмертная, что ли? К Джино, дура, полезла!

— Ничего, ты ж заступился!

— Просто Джино выбесил. А так играла бы со всеми и пошла навоз лошадиный есть. Я б только поржал. Так, все. Давай. Тебе пора. На плечи ко мне залазь, я подсажу, и вылазь отсюда.

А вот он причинил мне боль. Я даже скривилась. Значит, не за меня заступился, а Джино его взбесил, потому что выступил против. Посмел перечить самому Мартелли. Гад он, этот Сальва. Паук мерзкий.

— Еще чего? На плечи не полезу.

— Лезь сказал. По-другому ты, шмакодявка, туда не достанешь.

— Я не шмакодявка! Я уже выросла!

— Ага! На один сантиметр?

Посадил меня к себе на плечи, взялся за стену ямы.

— Вставай на ноги и пытайся подтянуться.

— А ты вверх не смотри!

Забралась к нему на плечи ступнями, но до края ямы достать не могу. Он выше от меня на голову. Этот проклятый край.

— Та ладно. Я уже видел твои труселя. Белые в горошек.

— А вот и нет. Они в цветочек… Черт!

— Дуууураааа, вот ты дура!

И ржет, сволочь. Пошатнулась, упала обратно в яму, соскользнув вниз.

— Что такое, малая? Не доросла? Я ж говорил, что ты шмакодявка! Могу попытаться зашвырнуть наружу, как мяч. Как думаешь? Долетишь?

— Что здесь смешного?! Придурооок!

— Зато я теперь знаю, что ты носишь трусы в цветочек!

Набросилась на него с кулаками. Но они о мощную грудь бьются, и больно мне, а не ему.

— Думаешь, ты самый крутой? Ни хрена! Был бы умнее, как Марко, молчал бы и не получил хлыстом от отца! Это потому, что ты придурооок!

— Рот закрыла!

— Сам заткнись!

Сальва вдруг схватил меня за порезанное плечо и дернул к себе, от боли слезы из глаз полились. Его лицо тут же изменилось. Мгновенно. Исчезло это выражение презрительного цинизма, и брови вверх приподнялись, глаза округлились.

— Что такое, малая? Больно? Прости…где? Там, где порез?

— Не трогай меня! Не прикасайся!

Сцапал в охапку и принялся раскачивать.

— Сейчас пройдет… вот увидишь. Сейчас пройдет. Маленькая моя… Вереск…я не хотел.

Качал на руках, как ребенка, что-то пел, бормотал. Его голос обволакивал, успокаивал, забирался под кожу и порхал там микроскопическими прозрачными бабочками. Я так и уснула у него на руках в холодной яме, под звуки его голоса. Плечо, и правда, перестало болеть, особенно после того, как длинные пальцы Сальвы поглаживали меня чуть ниже раны… убаюкивали и ее. Его пальцы, дивные, волшебные пальцы, умеющие извлекать из гитары такую пронзительную музыку… если бы я знала, какую боль они могут причинять. Наверное, уже тогда бежала бы от этого чудовища без оглядки, но Паук плел тоненькую вересковую паутинку и оплетал ею мое крохотное детское сердечко. Так сладко я еще никогда не спала. Так сладко мне еще никогда раньше не было.

Проснулась я от криков. Кричала моя мать, и ей вторил отец. Я слышала ярость в их голосах.

— Он взрослый! Ему девятнадцать! Она провела здесь целую ночь! С ним! Наедине!

— Твой сын затащил мою дочь к себе в яму, Аль!

— Ноги моей не будет в этом доме! Достаньте ее немедленно!

— Грязный подонок твой Сальва!

Альфонсо молчал. Стоял в нескольких метрах от ямы и молчал. Меня вытащили. Приставив лестницу. Мать тут же сжала меня в объятиях, заворачивая в плед. Она целовала мои щеки, гладила волосы и шептала по-русски:

— Боже-боже, малышка моя… мы всю ночь тебя искали… девочка моя… как он тебя заставил это сделать… запугал, да?… Моя маленькая.

Я вырывалась из ее рук, но она меня словно не слышала. Сжимала, гладила. А я увидела, как сильно и безжалостно пнул Сальваторе отец, едва тот показался у края ямы, пытаясь вылезти. Пнул изо всех сил ногой в лицо, так, что тот обратно упал. Альфонсо развернулся, чтобы идти в дом, и я услышала голос своего отца.

— И это все? Все, что ты скажешь, Аль? В твоем доме… под твоей крышей! Таково гостеприимство великого капы?

— Тебе заплатят золотом и проводят до ворот.

— Я не нищий, чтоб ты бросал мне в лицо золото после того, как твой сын…

— Не хочешь золото? Не будет золота! Выпроводите их. И проследите, чтоб уехали.

Сицилия. Палермо 2003 г.

— Приперлись. Никто их не звал. И этот ублюдок приехал.

— Вы о ком, моя птичка?

Для Ма моя мама всегда была маленькой. Она и относилась к ней, как к ребенку или младшей сестре, и это несмотря на то, что Ма была у нас прислугой, но никто бы не осмелился так ее назвать.

— О ком…о ком… о малолетнем отморозке ди Мартелли. Терпеть его не могу. На физиономии написано, что он серийный маньяк. Не хочу, чтоб даже смотрел на мою дочь. Он, как проклятие. Я чувствую. Вот здесь чувствую, что он опасный для нее!

— Конечно, особенно теперь, когда она стала такой красавицей. У мужчин головы сворачиваются, когда ее видят.

— Замуж ее надо срочно. Вот приедет Коста, и тут же сосватаем. Пусть увезет ее в Бруклин. Мне спокойней будет.

Коста? Серьезно? Они собираются меня отдать этому прыщавому, картавящему придурку с брекетами? Какому-то там сыну русско-американского друга отца? Ни за что!

— Ну зачем сразу замуж нашу ласточку?… Вы ведь тогда погорячились и теперь знаете, что Паук этот ничего юной синьорите не сделал. Чистенькая она, нетронутая. Можно еще подождать.

Это знание стоило мне унизительных визитов к врачу и всяких идиотских вопросов, на которые я не думала отвечать еще лет десять. Как же сильно это тогда запачкало мое первое и светлое чувство, что захотелось его спрятать от всех, как и образ Сальвы в своем сердце.

— Это чудо! Просто чудо! Ты не знаешь, какой он! Его все боятся! Он дьявол, а не человек. Страшнее своего чудовища-отца. Помнишь ту статью в газете… Ладно… тебе-то это зачем. Блины приготовь с икрой. Как любит Альфонсо.

Какую статью? О чем она? Надо посмотреть в ворохе газет, который относят в дом для прислуги. Что он уже натворил, верзила этот?

— Ма, может, и не разбирается ни в чем… может, она и глупа, но она вам так скажет, синьора, дон Альфонсо серьезный человек, с большой властью… Да простит меня дон Микеле… намного большей, чем у него. Нельзя с ним ссориться. Дружить надо. Врагов при себе держат. Так еще мой отец говорил. Он умный был, грамотный. Книг много прочел. Если бы его до смерти не забили, адвокатом мог стать. Но кому-то помешал цвет его кожи…

— Может, и не будет скоро этого Альфонсо. Пойду запру Юлию в комнате. Нечего им встречаться.

— Заприте-заприте…

Можно подумать, меня можно вот так закрыть. Наивные. Я прекрасно умею лазать по деревьям и по нашему дикому винограду. Голоса Альфонсо и отца я услышала, когда выбралась через окно на карниз, увитый дикой розой. Любопытство взяло верх, и я пробралась к окну, ведущему в кабинет.

— Мой сын теперь контролирует поставки из России.

Я заглянула за раздвинутые шторы, балансируя на тонком помосте и думая о том, как не свалиться вниз на розовые кусты и не ободрать физиономию накануне своего совершеннолетия. Мне было видно только спину моего отца и суровый профиль Альфонсо ди Мартелли, а также его родного брата. Они сидели за дубовым столом, из-за сигаретного дыма в комнате повисла густая завеса.

— Он разве не слишком молод для таких дел?

— Сальваторе принял посвящение еще пять лет назад, я отдаю ему под контроль весь трафик из бывших союзных республик.

— Вся эта территория раньше была под моим началом. Какого черта все должно измениться теперь?

— Не тебе оспаривать мои решения, Микеле. Я так решил, и значит так будет. Твой процент не изменится, но все сделки будешь согласовывать с моим сыном.

— Твой сын — сопливый щенок.

Удар кулака по столу, и отец вздрогнул, а Альфонсо подался вперед.

— Я не пришел спросить твоего мнения. Я пришел за ответами по трем последним кварталам. И впредь фильтруй свою речь и говори о моем сыне уважительно. Однажды он унаследует мое место в семье, и ты преклонишь перед ним колени, Мик.

Я подвинулась чуть дальше, пытаясь разглядеть Сальваторе. Они же приехали все вместе. Но в кабинете его не было. И я разочарованно вытягивала шею, кусала губы, пока внизу не присвистнули, и я тут же опустила голову.

Он стоял на узорчатой плитке под окнами и, задрав голову, смотрел прямо на меня. Люцифер, сливающийся с сумраком. Черная рубашка, расстегнутая на груди, узкие штаны подчеркивают его атлетическое сложение. Все такая же дико-непослушная шевелюра и взгляд… Все могло меняться, могли пролетать годы, но только не взгляд Сальваторе ди Мартелли. Ни эта черная заводь с сотнями демонов, запутавшихся в трясине его мрачных мыслей.

— Все еще в цветочек? Как предсказуемо, Вереск!

Он смотрел прямо на мои ноги, точнее, мне под юбку. Я тут же прижала ее одной рукой к своим ногам, чувствуя, как щеки стали пунцовыми, другой рукой вцепилась в листья и все же соскользнула вниз, мешком. В голове промелькнуло, что сейчас раздастся грохот, я обдеру все колени, выбежит отец и… Не упала. Подхватил.

Меня никогда в жизни не било током, и я не знаю, что это такое, но, наверное, это то, что я ощутила, когда сильные руки Сальвы сжали мою талию, а лицо оказалось в нескольких миллиметрах от моего лица. Он изменился. Стал мужчиной. Красивым, ярким, знойным, с влажным бархатным взглядом и легкой щетиной на скулах. От него все так же пахло лаймом и сигарами. И золотое кольцо вокруг черных радужек расширилось, затягивая меня все глубже куда-то, где я точно не смогу выжить. Этот смерч сломает и сотрет в порошок маленький сиреневый вереск.

— Подслушивать нехорошо, малая!

Грозно сказал, сканируя взглядом мое лицо, и я опять почувствовала себя мелким, невзрачным тараканом. Особенно рядом с ним… таким взрослым, высоким, сильным и таким красивым. Вдруг мелькнула мысль, что девушки сходят по нему с ума. Стало больно. Как будто я прямо сейчас увидела его со всеми девушками с гламурной внешностью, виснущими на нем в соцсетях. Захотелось его стукнуть. Каблуком по коленке. Как в детстве.

— А если бы меня здесь не было, кто бы поймал тебя?

— Хватает желающих, поверь, Верзила!

Радостный блеск в его глазах тут же погас, и они царапнули, как ржавым лезвием, так, что невольно поежилась.

— Желающих потрогать твои кости?

Продолжал все еще удерживать меня своими горячими руками.

— И не только кости.

Вырвалась наконец-то из его объятий и ощутила на себе этот взгляд. Тяжелый, мрачный, мужской. С головы до ног. Задерживаясь на талии, на груди, возвращаясь к лицу.

— Больше я ничего не заметил, малая. Ешь побольше капусты и виси на турнике. Как была шмакодявкой, так и осталась.

Сволочь! Какая же он наглая, мерзкая сволочь! Не удержалась и пнула по ноге.

— Ах ты ж маленькая дряяяянь…, — скривился от боли и потянулся ко мне, чтобы сцапать, но тут же выпрямился, складывая руки за спиной.

— А вот ты где, сын. Мы устали тебя ждать и вышли на свежий воздух.

Альфонсо и мой отец. Я даже не заметила, как они оказались на улице под окнами кабинета. Судорожно сглотнула и стиснула руки, боясь посмотреть на отца, который смирил меня яростным взглядом.

— Добрый вечер, синьорита. — Альфонсо мне улыбнулся и тут же повернулся к папе. — Это твоя дочь, Микеле? Какая красавица выросла! Редкостный цветок. Ты нарочно ее прячешь от всех?

— Юлия сосватана, после ее Дня рождения состоится помолвка, и через месяц она поедет к своему жениху в Бруклин.

Я быстро посмотрела на Сальваторе и увидела, как он стиснул челюсти.

— Мои поздравления тебе, Мик. Невиданная красота. Надеюсь, ее жених достоин такого счастья.

— Более, чем достоин. Он уважаемый человек. Честный и порядочный…

Прозвучало двусмысленно. Как будто эту фразу можно было бы продолжить «не то что вы»… Я поежилась, ощущая эти невидимые флюиды враждебности, или мне показалось? Они же помирились. И даже приезжали к нам с Марко.

— Да, порядочность в наше время весьма редкое качество, а преданность и подавно. Идемте в дом. Думаю, твой управляющий уже нашел все нужные документы.

Я ждала, спрятавшись за шторкой, пока уедет их машина… а точнее, ждала, когда увижу его издалека. Как распахивает дверь перед отцом, давая ему первым сесть в машину, как садится сам за руль.

Издалека он совсем не похож на Сальву, которого я знала… издалека он Паук. С вкрадчивыми движениями накачанного, спортивного тела, хищным поворотом головы и таким же профилем с носом с небольшой горбинкой, который делал его лицо еще более мужественным.

Внутри все сжалось от тоскливой мысли, что я его больше не увижу. Что меня на самом деле отдадут за Косту и увезут в Америку.

Весь оставшийся вечер я так и не вышла из комнаты. Я рисовала в своем скетч-буке полупаука-получеловека, удивительно похожего на Сальваторе ди Мартелли, пока не услышала под окнами тихий свист. Вначале думала, мне показалось, но свист послышался снова. Какая-то знакомая классическая мелодия. И только один человек мог ее насвистывать…

Подошла к окну, отодвинула шторку и закусила нижнюю губу, когда увидела темный силуэт внизу.

— Спускайся, малая.

— Здесь высоко и нет виноградника.

— Прыгай… первый раз, что ли.

Сердце забилось, затрепетало, ухнуло в низ живота. Бабочки стали жутко огромными и с такой силой махнули крыльями, что у меня перед глазами вспыхнули фейерверки радости.

Глава седьмая 2003 год

Сицилия. Палермо 2003 год

Зовись иначе как-нибудь, Ромео,

И всю меня бери тогда взамен!

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Порочно, слишком откровенно.

В твоих глазах и рай, и ад…

Кто в них тонул уже наверно,

Не возвращается назад…

(с) Ульяна Соболева

— Идем!

И за руку тянет. Пальцы у него горячие, сильные, и высвободить ладонь не хочется, а хочется так сжать, чтоб больно стало. Мне. Чтобы ощутить, что это по-настоящему.

— Куда?

— Показать что-то хочу.

Я остановилась, и Сальва обернулся, нахмурился. И мне захотелось провести пальцами по двум складкам над переносицей, чтобы разгладить.

— Не доверяешь?

— А можно доверять? — спросила, попыталась освободить руку, но он удержал.

— Нельзя, малая. Ни мне, ни кому-либо еще, — а потом зловеще добавил, — мне особенно. Так что беги обратно.

И отшвырнул мою ладонь.

— Не командуй мной. Кому захочу, тому и буду доверять. Показывай. Что там?

И сама за руку схватила. Закусил нижнюю губу, улыбается. Довольный.

— Любопытная. Как была, так и осталась.

— А ты — зануда и умник. Каким был, таким и остался. Давай показывай, а то скучно с тобой.

— Скучно? — спросил яростно, сдавил мою руку и побежал, потащил меня за собой по заповеднику, вглубь лесопосадки. Ветки по лицу бьют, по рукам, а я бегу, что есть силы. Можно подумать, у меня был выбор не бежать.

Пока не выбежали на берег узкой речки, скорее похожей на темную вьющуюся зигзагами бурлящую ленту. Именно в этом месте Орета больше напоминала ручей. Я запыхалась так, что пришлось опереться на колени, чтобы отдышаться.

— Слабачка.

— Я в узких туфлях…

— Отмазки. Просто слабачка.

Поднялась, все еще тяжело дыша, а он взгляд ниже опустил, к бешено вздымающейся груди, и вся краска к лицу прилила, я даже ощутила, как покалывает кожу.

— Ты решил показать мне достопримечательности Палермо? Я их знаю лучше тебя.

— Ну давай блесни эрудицией.

Наклонился сорвал какую-то травинку и сунул в рот… между своими умопомрачительными полными губами. Такими мягкими на вид. Чувственными. Какие они… если тронуть их пальцами или своими губами?

— Во времена господства на Сицилии арабов река называлась Вади аль-Аббас, о чём сохранилось упоминание в сочинениях арабского географа Ибн-Хаукаля, — я подошла к воде и бросила камушек под таким углом, чтобы он запрыгал, — в котором он рассказывал о своём путешествии по Сицилии в 973 году. Прежнее название реки было возвращено ей между XII и XIV веками.

Резко обернулась, а он сзади стоит. В миллиметрах от меня.

— Ходячая википедия.

— Ты зачем меня сюда притащил, Верзила? Экзамен по истории мне устроить?

— По географии.

Смотреть сверху вниз, и в его жутко-красивых глазах блики от воды пляшут. И мой взгляд то на губы опускается, то снова к глазам возвращается.

— Мне потом из-за экзамена твоего прилетит. Как в прошлый раз. По врачам затаскали.

Он вдруг меня схватил за плечо и сдавил.

— И как?

— Что как?

— Каков бы был вердикт врачей… как и тогда?

— Ты о чем?

Не улыбается. И взгляд стал страшным, как тогда… на заднем дворе его дома… когда Джино пальцы сломал.

— Твой жених, ты с ним… трахалась?

— Чтоооо? — от злости чуть с ума не сошла. Так вот он о чем. — Придурооок!

Наклонилась к воде и плеснула ему в лицо со всех сил.

— Еще раз мне такое скажешь!….

— И что? Если скажу? — мокрый весь, вода по смуглым скулам стекает, капает на воротник рубашки, катится прозрачными дорожками по сильной шее. Сдавил мое плечо с такой силой, что у меня перед глазами потемнело. — Отвечай, когда я спрашиваю! Трахалась?

— Ты…ты больной на голову?

Ударила его по груди кулаками.

— Отойди. Я домой хочу!

— Скажи — да или нет!

— Пошел вон!

Не пропускает, стоит, как стена. Набыченный, злой, мокрый и смотрит на меня, как дикий зверь.

— Не ответишь — утоплю!

— Попробуй! Верзила чокнутый!

Я не ожидала, что он схватит меня за талию и потащит к воде, наклонится вместе со мной. Поскользнется на дне и упадет, роняя меня, придавливая всем телом так, что я вся ушла под воду.

Выдернул за шею наружу.

— Да или нет?

На доли секунд стало страшно, что, и правда, утопит.

— Нет!

И ударила изо всех сил по щеке. А он вдруг схватил меня в охапку и к себе насильно прижал.

— Не выйдешь ни за кого. Я запрещаю!

— Еще чего! — а злость стихает, и я во все глаза смотрю на его губы и снова в глаза. Мокрые волосы упали на лицо, и мне невыносимо хочется их убрать.

Время вдруг остановилось, закружилось вокруг нас застывшими в воздухе каплями воды. Как же бесконечно долго он опускает ко мне свое лицо. Не целует. Нет. Едва касается губами моих губ. А мне так жарко и так страшно. Сердце готово остановиться.

— Вереском пахнешь, — какое горячее у него дыхание. Я глаза закрыла, предвкушая поцелуй, но его не последовало. Только смешок издевательский.

— Ты уснула?

Удивленно распахнула глаза. Лыбится гад. Толкнула в грудь, пытаясь отпихнуть, но он расхохотался.

— Что? Думала, поцелую тебя, шмакодявка?

— Ничего я не думала! Отпусти! Придурок!

Схватил за затылок.

— Еще раз придурком назовешь…пожалеешь!

— И что ты сделаешь?

Когда его губы накрыли мой рот, смяли, жадно, сильно, я застыла… Никто и никогда меня не целовал. Я не знала, что делать… хотелось одновременно и вырваться… и целовать в ответ. Не просто целовать, а кусать его мягкие, сочные губы, терзать их. Делать с ними что-то немыслимое. Отчаянно попыталась отстраниться, хватаясь за рубашку, царапая спину, обманывая себя, что хочу… чтобы отпустил. Но вместо этого я как-то неловко ткнулась губами в его рот, приоткрыла свой и тут же ощутила, как наглый язык скользнул внутрь и сцепился с моим языком. Задохнулась, втягивая его дыхание. Как соль моря, лайм и горький табак.

Вот и все. Больше я себе не принадлежу. Сальва ди Мартелли поставил на мне свое проклятое клеймо. А я позволила.

Отстранился, тяжело дыша. Кажется, он весь дрожит от напряжения, и ладони стискивают мое тело с такой силой, что мне самой тяжело дышать.

А он рывком к себе прижал. Спрятал мое лицо у себя на груди, впился лапой своей огромной мне в волосы.

— Ты ужасно целуешься, малая.

— Научи…, — шепотом, какая-то вся слабая, онемевшая с невесомым телом, с глазами, наполненными каким-то адским блаженством, — поцелуй меня еще раз.

Задрала к нему лицо, и дух перехватило от осознания, что только что мы с ним целовались. Не так пошло и липко, как у него с той белобрысой было. Совсем не так.

— Обойдешься.

Глаза округлились от неожиданности. Захотелось опять его ударить. От бессильной ярости и понимания, насколько я слабая и глупая.

— Ну и ладно. У других попрошу.

— Каких других?

Вот и нет улыбки. Стерлась. И глаза кровью наливаются.

— Просто других. Тебе какая разница?

Внезапно пятерней меня за лицо схватил.

— Запомни, малая, я убью каждого, кто на тебя посмотрит. Каждого, кто до тебя дотронется.

— Чего это? Ты мне никто, чтоб распоряжаться мною!

Попыталась вырваться, но безуспешно.

— Ты делаешь мне больно. Я не пойму, чего ты хочешь? Зачем привел меня сюда?

— Утопить!

Совершенно серьезно ответил Сальва. Так мрачно, что мурашки побежали по коже.

— Пошли. Я отведу тебя домой.

Встал из воды и меня поднял. Ноги после поцелуя ватные. Мокрое платье прилипло к телу, и я вижу скользящий по нему черный, голодный взгляд Сальвы. Обхватила себя за плечи.

— Сама дойду.

Потом резко к нему повернулась.

— И никогда больше не смей меня целовать и приближаться ко мне! Придурок!

Подхватил меня под руки и дергающуюся, сопротивляющуюся потянул к дереву, вмял в ствол.

— Посмею… завтра придешь сюда, и я буду тебя целовать, малая. Так целовать, что губы опухнут.

— Ни за что! Задолбаешься ждать!

И снова взгляд плывет от его близости, кажется, я не могу оторвать этот взгляд от его рта.

— Придешь, — шепчет у самого моего лица, — еще как придешь.

— Не приду!

Едва касается губами моих губ.

— Придешь!

— Нет!

— Даааа!

Его ладонь властно легла на мою грудь и легонько сжала. Какой порочный взгляд, черный, страстный. Большой палец коснулся соска и слегка потер. Из-за холодной материи прикосновение было настолько чувствительным, что я приоткрыла рот, не в силах оторваться от его взгляда. Пальцы сдавили набухший кончик, покрутили. А губы скользят по моим, но не целуют. Рот широко открыт, и я жду, когда набросится, когда вопьется зверем. И все мысли там, в его пальцах, ласкающих грудь, сжимающих ее.

И вдруг резко отпустил.

— А теперь давай! Домой! Спать!

С трудом разбираю его слова, взгляд пьяный, все тело дрожит, и сосок горит от его прикосновений, болит, ноет, и внизу живота тоже, и там. Между ног. Там пульсирует и саднит, как в ожидании и предвкушении. Стыдно. Черт! Как же стыдно!.. Сволочь! Ненавижу его!

— Завтра в полночь, малая. Здесь же.

Крикнул вслед, а я отбежала на несколько шагов и обессиленно прислонилась к дереву. Не приду! Ни за что!

Надо вместо себя под одеяло вещи положить, а то Ма заметит, и тогда будет грандиозный скандал.

Всегда боялась темноты, боялась леса, а сейчас сама иду, приподняв подол платья, выглядывая из-за деревьев и оборачиваясь назад, чтобы убедиться — никто не видел, как я сбежала.

Ма сегодня, как назло, поздно легла и ко мне несколько раз заходила. То окно закрыть, то одеяло поправить. А я лежу и на часы смотрю, а у самой щеки горят и от предвкушения сердце колотится, как бешеное. Как стихло все, вылезла из кровати, к двери подошла, прислушалась, потом осторожно окно открыла и выбралась на улицу. Когда мимо спальни родителей проходила, услышала их голоса и затаилась. Не спят. Могут мой силуэт за окном увидеть, а проскочить только по розовым кустам под окнами.

Стала на четвереньки, проползая по витым стеблям, чувствуя, как шипы впиваются в кожу, как царапают лицо и руки. На секунду застыла, прислушиваясь.

— А Марко? Почему никак не вылечат? С его-то связями и деньгами!

— Не знаю… мне не докладывают, что там с этим вторым ублюдком не так. Карма у них дрянная.

— Жена Альфонсо проговорилась как-то, что у него проблемы с кровью. Кажется, у твоего брата что-то подобное было. Гемофилия, или как это называлось?

— Талассемия. Валера умер в детском возрасте. Оставим его прах в покое. А у них у всех там проблемы. У нее в том числе.

— Да… какой по счету выкидыш. Это божья кара, Миша. За все, что они творят. Скажи… а их старший сын, этот зверь, уехал уже? Я его больше всех боюсь. Мне кажется, он страшнее и опасней своего отца.

— Нет. Не уехал. Он теперь здесь надолго. Аль все дела ему передать собрался, нового капу с него лепит. Если к власти придет, мы все кровью умоемся. Да, это страшный тип. Алю до него далеко.

— Надо держать Джули от него подальше. Ты видел, как он смотрел на нее? Видел? А я видела! Все мысли этого подонка читаю. Всеее! Еще тогда в яме. И не говорите мне, что я не права. Не дружба это была. Я точно знаю. Год назад… я тебе не рассказывала, Эльба дочку похоронила после подпольного аборта. От него. С провинции девочек к себе возит, потом их в публичные дома продают. Я узнавала.

— Надя… меньше болтай и меньше слушай сплетни! Не суйся, куда не просят.

— Послушай меня, Миша. Он полезет к ней. Вот увидишь. Он захочет нашу дочь. Когда получит достаточно власти. Я подумала… нам надо засватать ее за Косту, как можно быстрее. Справим совершеннолетие, и пусть уезжает. Я сама ее отвезу.

— Напрасно ты нервничаешь… поверь, можно и не торопиться. Скоро все уладится.

— Как уладится, как?

— Уладится. Спи.

— Слышишь? Какой-то шорох за окном.

— Тебе показалось.

— Нет. Там кто-то есть. Я посмотрю.

Чеееерт. Продралась что есть мочи через кусты к тропинке и едва успела юркнуть за клумбу, как мама распахнула окно и осмотрелась по сторонам.

— Кто-то розы сломал.

— Коты, наверное. Иди в постель, простудишься.

К реке вышла с опозданием, прошла к берегу и разочарованно выдохнула. Сальвы там не оказалось. Никого не оказалось. Тишина гробовая. Я усмехнулась уголком рта. Сволочь. Просто взял и обманул меня. Подонок. Можно было и не сомневаться, что он не придет. Разыграл меня, поиздевался. Зачем такая, как я, этому наглому зверю. Любую заполучить может. Верзила мерзкий, паук длиннолапый.

А словам мамы про Сальваторе я не поверила. Люди разное болтать умеют. Про меня тоже много чего говорят. Особенно в деревне. Вдалеке послышался какой-то топот, и я резко обернулась, и сама не поняла, как улыбаюсь, и глаза от радости распахиваются все шире.

Он был верхом на красивом коричневом жеребце. Прогарцевал рядом, осаждая коня и объезжая меня с разных сторон. В седле держится так, будто всю жизнь только этим и занимался. На цыгана похож. Волосы чернющие и глаза эти дьявольские, а белая рубашка ярким пятном выделяется на смуглом теле. И дух захватило, как только увидела.

— Опоздала, малая.

— Могла вообще не прийти.

Он вокруг меня гарцует и сверху вниз смотрит, поводья в руках смотрятся божественно дерзко. Какие же у него красивые пальцы. Длинные, мощные с выступающими костяшками.

Сальваторе ко мне наклонился, ладонь протянул.

— Поехали!

Я даже не спросила куда, схватилась за него и тут же оказалась впереди в седле. Посадил легко, как невесомую пылинку. Мужская рука тут же требовательно обхватила за талию, по-хозяйски, властно. Коня пришпорил, и от скорости, от понимания, что я творю нечто ужасно недозволительное, нечто преступное, закружилась голова.

— Не могла, — шепнул мне в затылок и обжег своими чувственными губами, коснулся языком ямочки на затылке, повел вверх к кромке волос. Не знаю, как для кого, а для меня это было даже больше, чем секс, которого у меня никогда не было. И он прав, не могла. Я настолько увлеклась им, что тогда готова была на что угодно.

— Не спросишь, куда мы скачем?

— Если не утопил, то что может быть страшнее?

— Думаешь, нет ничего страшнее, Вереск?

— Ты хочешь меня напугать?

Рука сильнее сжала мою талию, и я всей спиной ощутила его мощную, горячую грудь.

— Нет… предупредить.

— Разве уже не поздно?

Спросила нагло и накрыла его ладонь своей рукой, сплетая наши пальцы. Ощутила, как шумно выдохнул мне в волосы, и закусила губу.

— Ты права, — шепнул мне в ухо, — поздно. У тебя был выбор сегодня. Если бы не пришла…

— Но я пришла.

— Доверяешь?

— Да…

Ладонь накрыла мне глаза. И дальше я ничего не видела. Мне и не надо было. Лишь ощущать его запах, слышать, как свистит ветер в ушах, как скрипит под нами седло. Ветер свободы, ветер любви, ветер первого сумасшествия. Сильного, как ураган, и безбашенного, как сама юность.

Осадил коня, а рука все еще закрывает мне глаза.

— Чувствуешь запах?

Да, я чувствовала. Пахло вереском. Сильно, ярко, сочно.

— Когда я приезжаю сюда… Я могу тебя почувствовать.

Убрал руку от моих глаз, и я чуть не задохнулась от красоты. Целые поля вереска. Колышущиеся сиреневые волны, освещенные луной так ярко, что видно каждый колосок. Сердце забилось быстрее, стало тяжело дышать. И я буквально ощущала, как вздымается моя грудь.

— Меня почувствовать? — переспросила завороженно, не веря, что слышу это от него.

— Представить твои страшные, уродливые, фиолетовые глаза. Как у мутанта, и жалеть жениха твоего, придурка. Он хоть видел, на ком женится?

— Что?

Я пнула его локтем в живот. От неожиданности задохнулась.

— А что?

Скалится сзади. Доволен собой. Похож на того ублюдка в саду, который лапал сучку белобрысую.

— Ничего не изменилось. Как была страшной шмакодявкой, так ею и осталась. Или ты думала, я тебя на свидание привез?

— Я о тебе вообще не думаю! Отпусти! Руки убрал! Сам ты страшный! И, да, видел! Сто раз видел. Стихи мне пишет. Умирает от любви ко мне. Потому что любить умеет. Не то что эгоистичные, никому не нужные придурки!

Отцепила от себя его руку и соскочила вниз с седла. Слегка подвернула ногу. Урод! От обиды хотелось…хотелось убить кого-то. Привез, чтобы гадости говорить, чтобы издеваться. Сволочь. Просто насмехается надо мной. Наслаждается властью своей! Ненавижу! Зря с ним поехала! Надо было не приходить! Ублюдок ди Мартелли! Точно, ничего не изменилось.

— Куда?

Рыкнул позади меня.

— Домой!

— А пришла тогда зачем?

— Сказать, чтоб не ходил сюда, ясно?! Или думал, я на свидание с тобой пришла?

Догнал верхом, плетется рядом.

— А чего возле реки не сказала? Кататься поехала!

— Ты не дал. Пожалела тебя, убогого. Вдруг расстроишься. У тебя и так жизнь не сладкая. Пауков не любит никто.

Получи, сволочь. Ощутила наслаждение, когда он побледнел.

— Ну так говори сейчас! — голос стал жестче, мягкие нотки исчезли. — Хватит жалеть!

— Я и говорю! Папа все еще бьет тебя? Загоняет в яму? — дергается, как от пощечин. — Не таскайся ко мне! Я замуж выхожу скоро! И тоже тебя не…

Соскочил с коня, догнал и за руку к себе развернул. Челка кудрявая на глаза упала, сверкают так, что страшно становится, и рот перекосило, ноздри раздуваются от едкой злости.

— Не выйдешь! — зашипел мне в лицо.

— Выйду! Понял? Выйду! Уеду к нему и любить его буду. Он красивый и хороший, не то что ты. Паук мерзкий! Тебя все ненавидят!

Пока говорила, Сальва за шею меня держал и со мной шел. Наступая. Он вперед, а я спиной назад. Так, что едва носочками земли касалась, посреди вереска, колосья с цветами по ногам бьют, путаются в юбке.

— Не выйдешь, сказал!

— Выйду! Еще как выйду!

Назло. И чем сильнее перекашивается его лицо, тем больнее мне хочется ударить. Могла б, разодрала б в кровь.

— Нравится он тебе?

— Еще как нравится! Не то, что ты! Каждую ночь о нем думаю!

Оступилась, и мы вместе в заросли упали, я навзничь на спину, и он сверху, успел ладонь мне под голову положить. Молчим оба, и я ощущаю тяжесть его сильного тела, вижу так близко черные глаза и губы.

— Я больше нравиться буду. Обо мне думать будешь, поняла?!

— Ни за что!

— Будешь, Вереск, будешь.

Ладонью лицо мое гладит, щеку, скулу, шею. Слышу, как дыхание учащается и взгляд глубже становится, страшнее.

— Отпусти…

А сама вперед подалась и, пытаясь освободиться, нечаянно губами в губы его ткнулась, в ответ он громко застонал и набросился на мой рот. Сильно, безжалостно, грубо. Словно я его сорвала своим прикосновением. Так, что в глазах потемнело и стало больно. Я за губу укусила и ощутила, как прокусила. Но он не оторвался от моего рта. Продолжил терзать, пока я не ответила на поцелуй, пока не начала толкаться языком в его наглый язык. Пальцы сами в волосы непослушные впиваются, треплют их, мнут. Оторваться не могу. От переизбытка эмоций хочется разрыдаться, но он вдруг отпрянул назад и рассмеялся нагло мне в лицо.

— Уже лучше целуешься, малая!

Я пощечину влепила и тут же застыли оба. Стало страшно, что даст сдачи. Опустила взгляд на его нижнюю губу — кровоточит. Внутри все защемило, перевернулось. Приподнялась и нежно прижалась к ней губами, попробовала на вкус его кровь. Сладко-горькая. Как слезы. Сальва тут же смял меня руками, бросил обратно на примятый вереск. Навис сверху… Красивый, порочный, опасный. Я бы отдала ему свою девственность прямо сейчас, если бы он захотел.

Глава восьмая 2003 год

Сицилия. Палермо 2003 год

Одним тобой душа моя полна.

В ней нет краев, нет времени и дна.

Лишь одному открытая она,

Другим так недоступна и темна.

Её не нужно брать или держать,

В ней только ты и даже нет меня.

Я не могу назад её забрать…

Я не владею ей, она давно твоя.

И только ты имеешь все права,

Права хранить, разбить её на части.

Но если прикоснешься к ней едва,

Душа моя заходится от счастья.

Одним тобой душа моя полна…

Я не скажу "надолго" — ты реши.

Она твоя, пока тебе нужна,

А после…я останусь без души.

(с) Ульяна Соболева

В его руках сиреневый колосок вереска, ведет им по моей щеке, рисует линию бровей. Смотрит то на колосок, то на мои глаза. Словно сравнивает. Зубами перехватил посередине и пальцами повел по моей шее вниз, к пуговкам платья. Одну дернул, другую. А я дышу часто-часто, и взгляд от его глаз отвести не могу. Как же они обжигают, его глаза. Черные, мрачные и такие красивые.

Когда хотел распахнуть ворот платья, я всхлипнула и перехватила его запястье.

— Не трогай…, — шепотом, с мольбой. Но как же безумно хотелось, чтобы тронул. Много трогал, сильно, до боли. Так трогал, чтоб на мне остались следы от его пальцев.

— Не трону, — наклонился прямо к моим губам, — руками не трону. Обещаю. Слово Мартелли. Веришь?

Хрипло, взволнованно. И я поверила, позволила расстегнуть платье почти до пояса, но оголить себя не дала, дернулась вверх, но он властно уложил обратно в душистую зелень. Сочные. Полные губы клеймили поцелуями мои глаза. Щеки, кромку волос у уха, терзали мочку, закусывая, играя с ней наглым языком, вызывая мурашки. Повел колоском по моей щеке, по губам, по шее вниз, к ключицам. Какой дикий взгляд, когда смотрит на мою грудь, едва прикрытую тонкой тканью. Стоит слегка откинуть в сторону уголок, и увидит ее. Он не улыбается, он серьезный, напряженный, сосредоточенный и в то же время словно безумный. И я впервые ощутила, как сильно напряглась моя грудь. Как она ноет, как зудит от жажды ласки. Именно ЕГО ласки, его рук и губ. Колосок скользит под ткань, щекочет кожу, касается соска, и меня прошибает как электричеством, я ощущаю, как сильно и болезненно он окаменел от дразнящего трепета и как сильно сдавили мужские пальцы мой затылок, не давая пошевелиться.

Ласкает так утонченно, опытно, уверенно и смотрит мне в глаза. Моя грудь не обнажена, он ее не трогает руками, как и обещал, и в то же время от этой безумной ласки меня всю выгибает, низ живота опаляет диким жаром. Все как будто наливается, тяжелеет. Между нижними губами дергается и дрожит какая-то предательски пульсирующая точка. И хочется сильно сжать колени и бедра, чтобы унять эту пульсацию. Коснуться этой точки. Сдавить ее. Растереть. О, как же сильно мне этого хочется, и по взгляду Сальваторе я понимаю, что он знает об этом.

Сальва убрал колосок от моей груди, снова повел вверх к шее, обвел мои губы, скользнул им ко мне в рот.

— Попробуй на вкус… сладкий, как ты.

Шумно выдохнул, когда я облизала цветок и обхватила его губами, медленно забрал и взял его в свой рот, провел языком по лепесткам. От этого зрелища перехватило дыхание, захотелось застонать. Я не могла оторваться от этого порочного языка, трогающего нежные лепестки, проникающего между ними. Захватывающего бутон в рот. Как же это грязно и…завораживающе. Соски тут же сильно заныли, как будто я ощутила на них его губы. Сомкнувшиеся вокруг моих бутонов. В ответ на мои мысли они вытянулись и начали пощипывать от адского желания оказаться на месте цветка. До безумия хотелось… чтобы он их точно так же. Этими своими губами. О Боже… это так ужасно, что я об этом думаю.

Засмотрелась и охнула от неожиданности, когда Сальва задрал мою юбку до пояса, а он тут же накрыл мой рот своим, так сильно и жадно, что мы оба застонали. Удерживает за волосы, а сам тянет трусики вниз, к щиколоткам. Засопротивлялась, начала отталкивать. Отпрянула назад, тяжело дыша, сгорая от стыда.

— Ты обещал, — почти со слезами, — обещал не трогать.

— Не трону, — выдохом мне в губы, и снова лаская их своими губами, скользя языком по моему языку. И мне хочется ему верить… но он стягивает трусики и толкает мою ногу в сторону, — тссс… не трону, Вереск… руками… собой не трону. Клянусь. Просить будешь — не трону.

— Не буду, — упрямо, глядя в его глаза.

— Будешь, — уверенно, с усмешкой.

По внутренней стороне бедра скользит кончик колоска, вызывая множество острых, колючих мурашек. Голая плоть пульсирует и сжимается от прохлады. Если наклонит голову и увидит, я умру. На месте.

— Не смотри, — хрипло ему в губы.

— Не смотрю. — так же хрипло в губы мне. Как сильно потемнели его глаза, какими глубокими и жуткими стали. Колосок все наглее, все ближе, пока не коснулся там, и меня не подбросило, не выгнуло дугой. Удержал за волосы. Грубовато, властно, а губы моих касаются нежно, осторожно. Обводя языком верхнюю и нижнюю.

— Вереск… ласкает Вереск… вот так.

Обжигающее касание и ловит мой всхлип жадными губами. Я не знаю, почему так больно, почему хочется расплакаться, и сильнее сжимаю его плечи, всматриваясь в черные бездны. Касания такие дразнящие, такие тягучие. Они задевают где-то так чувствительно, что меня начинает знобить от наслаждения, стыда и…желания получить больше. Сама не понимаю, как с губ срываются стоны, а он их ловит, и вот уже колосок нагло двигается вверх и вниз, раздвигая меня, проникая между складками плоти, трепеща на самом чувствительном месте. То нежно, то сильно. И мои глаза закатываются, а колосок двигается все быстрее и быстрее, и Сальва пожирает меня бешеным черным взглядом. Впился в мой рот своими горячими губами, и я в ответ впилась так же дико, кусая его за язык… уже в примитивном, первобытном желании получить, достичь того самого… нарастающего внутри, там, где цветок щекочет, трогает, царапает, но недостаточно, чтоб стало легче.

А он все сильнее стискивает зубы, выдыхая шумно через нос. Мне кажется, что я умираю. Мне больно… сладко и очень больно. Потому что оно все не наступает… облегчение. Я вся мокрая, пьяная, растерянная, дрожащая.

— Сальва…, — как стон о помощи, как мольба чего-то, о чем сама не знаю.

— Я обещал…

— Сальваааа, — чуть не плача.

— Тронуть тебя… скажи, чтоб тронул. Попроси… меня.

— Тронь…тронь меня, пожалуйста.

— Нет, — с усмешкой уголком рта, — нееет… не трону.

Вцепилась пальцами в его волосы в ярости и в ту же секунду ощутила последнее касание цветка, хлёсткое, сильное, стеблем вверх, и, изогнувшись, широко открыла рот, хватая губами воздух, который вдруг исчез, растворился в острой вспышке, в каком-то адском сиянии наслаждения, сотрясшего все мое тело. Сама не понимаю, как шепчу его имя, запутанно, сбивчиво, вздрагивая от самого первого оргазма в своей жизни.

Долго еще смотрели в глаза друг другу, пока я подрагивала от удовольствия, и стыдливый румянец заливал мои щеки. А ведь он сдержал слово. Не трогал и не видел, и при этом все было так пошло, так порочно и красиво… Подалась вперед и спрятала лицо у него на груди.

— Один — ноль, Вереск… ты мне теперь должна.

Стыдливо прячусь, потираясь щекой о его сильную, мощную грудь, не хочется больше смотреть ему в глаза, руки одергивают юбку, шарят в поисках трусиков, а он нагло шепчет мне на ухо:

— Я забрал их себе… мой трофей.

— Придурооок, — шепчу в ответ и трогаю пальцами его губы, они искусаны мною, опухшие и такие сладкие. Теперь я знаю, насколько они сладкие.

— Не поедешь в Бруклин. Моей будешь, поняла?

Кивнула и колосок из его пальцев забрала. Улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Вдруг сжал мой подбородок.

— Скажи. Я буду только твоей, Сальваторе ди Мартелли! Говори!

— Зачем?

— Говори. У нас так принято, малая.

— Я буду только твоей, Сальваторе ди Мартелли!

Мы просидели там до утра. Я плела венки из вереска, а он пел мне своим бархатным голосом… мы смотрели на небо, и мне казалось, что так будет всегда, мне хотелось принадлежать только ему. Хотела надеть венок ему на голову, но он перехватил мои руки.

— Поверье у нас есть такое. Наденешь и уже никогда не избавишься от меня. Наваждением твоим стану. Из-под земли найду. Никому не отдам! *1

— Не отдавай.

И снова поцелуи до боли, до умопомрачения, такие, что кажется, губы онемели от них, ободрались до мяса. Какие опрометчивые обещания давала маленькая Вереск… даже не думая, какими зловещими они были на самом деле. Как и жуткие слова Паука, который оплел ее своей черной, липкой паутиной. И присвоил себе.

Я вернулась домой под утро, пробралась через окно. Но в доме никто не спал. У отца в кабинете горел свет. Меня разбудили, едва я успела уснуть.

— Вставай, Юлия. Мы уезжаем.

— Куда?

— Это срочно. Ничего не спрашивай. Собирайся.

— Я никуда не поеду!

От одной мысли, что меня пытаются разлучить с Сальваторе, стало не просто плохо, меня затошнило, и сердце перестало биться.

— Никто не спрашивает твое мнение. Сейчас же собирайся. У нас нет времени, самолет вылетает через два часа.

— Зачем? Какой самолет?

— Не твое дело.

— Мы уезжаем в Америку, Юлия. Сейчас же. И нет времени что-то обсуждать.

— Но почемууу?

На этот вопрос мне никто не ответил. Заплаканную, с опухшим лицом меня затолкали в машину. Мы словно бежали, словно за нами гнался сам Сатана.

Когда ехали по трассе, навстречу пронеслись три полицейские машины.

— Что? Что там такое? Мам… папаааа, там ведь дом Мартелли? Да? Что-то случилось?

Мне никто не ответил. Только в аэропорту, когда у меня в руках оказался планшет с доступом в интернет, я увидела жуткую новость. Ночью машину Альфонсо Ди Мартелли вместе с женой, братом и младшим сыном расстреляли неизвестные. Брат Альфонсо и жена убиты на месте, сам Альфонсо в тяжелом состоянии доставлен в больницу, а Марко впал в кому после ранения в голову.

Я не могла понять только одного — почему мы бежим, а не едем к ним на помощь, не едем им помочь. Они ведь друзья. Как мы можем вот так уезжать, когда они в беде? Но на каждый мой вопрос отец отвечал суровым молчанием, а мать грубо обрывала меня. Уже в Бруклине, когда я опять спросила про Альфонсо, отец посмотрел на меня, как на сумасшедшую, и спросил:

— А кто это? Я понятия не имею, о ком ты говоришь! И слышать это имя больше не желаю.

Он так же не имел понятия и о нашей прежней фамилии. Теперь у нас были другие документы, а мама остригла и покрасила волосы. До моего дня рождения оставалась неделя.

Глава девятая 2003 год

Америка 2003 год

Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!

Отринь отца да имя измени,

А если нет, меня женою сделай,

Чтоб Капулетти больше мне не быть.

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Мольба и крики, стоны, хрипы, раны,

Под кожей пенится давно уже не кровь,

А обжигает серной кислотой, отравой

Моя… к тебе… опасная любовь…

(с) Ульяна Соболева

— Совершеннолетие — это великий праздник, маленькая госпожа. Наряд надо выбрать тщательно и аккуратно. Мами считает, что надо надеть платье.

— Мне все равно. Хоть мешок надень.

Покачала головой и посмотрела на меня через зеркало, накручивая мои волосы в тугие локоны.

— Сегодня отец объявит о вашей помолвке с Костой.

— Это будет его позором — я не пойду за Косту.

Мами всплеснула полными руками и покачала головой.

— Перечить отцу? Унизить его, превратив слово в ничто? Вы что себе позволяете? И так целый месяц истерили, не ели ничего. Кожа да кости. Глаза провалились, ни одни румяна не спасут. Бог свидетель, мама ваша извелась вся. Вокруг комнаты вашей скачет и скачет. А вы…. Нашли по кому сохнуть.

Я содрала с волос заколку и обернулась к ней.

— Не пойду ни за кого другого! Не могу! Я обещала… Сальваторе обещала его быть!

Фыркнула и снова за волосы мои взялась.

— Обещала она. Кому интересны ваши обещания. Вы не из простых людей, Юлия. Вы дочь Микеле…

— У нас даже фамилии нет. Сбежали, как крысы, как…как насекомые трусливые. Как будто это мы виноваты, как будто… наши руки в крови.

— Не смейте так говорить. Мы уехали, потому что так лучше. Совсем голову вам задурил подонок этот. Знали бы, по кому вздыхаете, бежали бы без оглядки.

— По кому? Что ты вообще можешь знать, Ма? Что ты видела кроме кухни и нашего дома? Ты вообще на улицу не выходишь! Ты жизни не знаешь!

Отшвырнула утюжок для волос и оттолкнула Ма. Вскочила со стула.

— Без прически обойдусь.

Но Ма было не так-то просто обидеть или испугать.

— Это я жизни не знаю?

Она схватила меня за руки и насильно усадила в кресло.

— Вы очень маленькая и наивная, Юлия. Я видела то, что вам видеть не придется никогда. Поверьте, судить об опыте человека можно, лишь надев его башмаки и протопав по его дороге ровно столько, сколько протопал он.

Я хотела встать, но она придавила меня за плечи.

— Вы не знаете, кто такой ваш Сальваторе! Но я вам скажу. Скажу, несмотря на запреты госпожи, несмотря на то, что она запретила мне показывать вам газету.

— Какой? Все вранье! Все! Вы не знаете его! Никто из вас его не знает! Он хороший, он добрый, он…

— Хороший и добрый? Слышали про Клаудию Розетти?

— Да, слышала. Она заблудилась в лесу, и ее загрызи дикие звери.

— Да… так потом сказали. А что с ней сделали по-настоящему, знаете?

Я фыркнула на манер Мами и отрицательно качнула головой. Не знаю и знать не хочу. Я знаю только одно, что через неделю меня здесь не будет. Через неделю я сяду на самолет и вернусь в Сицилию. И никто из них мне не сможет помешать, и я не выйду за их Косту.

— Ее изнасиловали. Несколько человек. Над ней глумились целую ночь, а потом голую вышвырнули в лесу умирать. Как думаете… кого арестовали по обвинению в ее смерти?

— Это ложь! Он на такое не способен!

— С чего вы взяли? Любовь застит глаза. Вы смотрите на жизнь через розовые очки! Снимите и увидите, что они кроваво-красные!

— Уже приехали первые гости, а ты не одета, Юлия?

Отец заглянул в комнату, и я сразу же отвернулась. Я ни с кем из них не разговаривала. Ни с матерью, ни с ним. Они распорядились мной, как вещью, а я человек. И если отец думает, что сможет принудить меня стать женой Косты — он сильно ошибается.

— Твой жених уже здесь и ждет тебя внизу. Не зли меня… я терпелив с тобой. Я более чем спокойно воспринимаю твои капризы… но, если ты что-то выкинешь сегодня, я перестану быть добрым и понимающим отцом, а стану деспотом и запру тебя.

— Станешь?

Я снова сдернула заколку с волос.

— Ты уже им стал! Ты думаешь, что можешь вершить мою судьбу, что ты мой Бог, что я принадлежу тебе. Но ты ошибаешься, ребенок — не собственность родителей. Я — человек, я — личность. И ты и так деспот и тиран. Ты… самый худший отец из всех, что могли бы у меня быть. Ты подлый и… и трусливый!

Он ударил меня по лицу. Сильно, наотмашь. Впервые в жизни.

Я прижала к щеке ладонь, а Мами вскрикнула и схватилась за голову, бросилась между мной и отцом.

— Господин, не надо. Меня бейте. Бейте свою Ма. Она привыкла, она стерпит. Ягодку не троньте!

Отец опустил руку, и его взгляд погас. Если бы я знала, что это наш последний разговор, и это в последний раз мы смотрим друг другу в глаза.

— Чтоб через пять минут спустилась к гостям!

Мами долго замазывала синяк на моем подбородке тональным кремом, потом заплела мои волосы в роскошную полукосу. Когда застегивала на мне платье, сквозь слезы причитала.

— Кожа да кости. Всех довели. И господина довели. Глупая ягодка, какая же вы глупая. Первый раз вижу его таким злым, и ударил вас впервые…

— Больше не ударит! Никогда! Ненавижу его!

И это правда. Отец больше никогда меня не ударит… Но тогда я знала, что скоро уеду, и что Марко мне поможет купить билеты.

Да, я общалась с Марко. Он писал мне в соцсети под другим именем. Из больницы. Но о себе и своем здоровье говорить не хотел. Я спрашивала у него о Сальваторе, только отвечал мне Марко пространственно, уходил от темы. Говорил о чем угодно, только не о своем старшем брате.

— Расскажи мне, что случилось?

— Авария. Ничего такого. Не волнуйся.

— Ты все еще в больнице?

— Да. Я, как всегда, отличился.

— А… твой дядя и твой отец?

— Дядя умер… отец в инвалидном кресле, и мачеха… умерла… ее ребенок тоже не выжил.

— Ребенок?

— Да. Она почти доносила до срока, но авария убила их обоих.

— Мне так жаль… ужасно жаль. Безумно жаль.

— А ты? Куда тебя увезли?

— В Америку. В Бруклин. Отец зачем-то сменил фамилию… теперь мы Сиверсы. Чувствую себя, как крыса в клетке. Не знаю, почему так быстро уехали. Ненавижу их… они хотят выдать меня замуж за слизняка Косту сразу после моего дня рождения.

— Вереск, а ты не хочешь от них сбежать?

— Хочу больше всего на свете, но у меня нет денег. Отец лишил меня карманных и отобрал сотовый. У меня просто ни копейки. Куда я пойду. Даже мои документы у них.

— Я знаю людей, которые сделают для тебя новые документы за сутки.

— Правда?

— Правда. И я могу купить тебе билет на самолет. Уезжай оттуда, Вереск. Как можно скорее.

— Тогда займись этим, Марко.

Наш разговор состоялся почти неделю назад. Документы уже ждали меня в ячейке в аэропорту. Мне нужно было лишь выбрать подходящий момент и удрать из дома. Но пока шли приготовления к пиршеству в честь моего совершеннолетия и помолвки, дом был полон прислуги, и родители не отлучались ни на минуту. Зато после праздника отец поедет вместе с отцом Косты по бизнесу, а мать укатит на фестиваль фарфоровых кукол в Майами.

Перед тем, как выйти из комнаты, я услышала звук пришедшего сообщения, но мама заглянула в комнату и с мрачным выражением лица схватила меня за руку….

Если бы я прочла тогда его сообщение. Если бы открыла ноут… возможно, все было бы по-другому, и моя семья осталась бы в живых… Но о содержании этого сообщения я узнаю только через много лет.

«Вереск… беги. Уезжай сегодня. Беги сейчас. Вереск… они вас всех убьют. Всех до одного».

Жених был похож на Гарри Поттера, только с волосами Уизли и зелеными глазами. Его лицо было усыпано веснушками, но не просто точками, а пятнами. Веснушка жила на веснушке и сливалась в нечто бесформенно рыжее. Низенький рост, сутулая спина и вдобавок ко всему круглые очки, через которые он рассматривал меня взглядом блаженного идиота. Вот-вот потечет слюна. Кажется, придется выйти в окошко до того, как меня ему сосватают официально. От гадливости передернуло, но уже через секунду отец потянул меня за руку и заставил обернуться.

— Это Фрэнки, дорогая. Ты видела его на фото у меня в альбоме. Его бабушка из Одессы. Он наш земляк. А с его отцом мы съели не один пуд соли. А вот и его двоюродный брат — Коста. С его отцом мы съели десять пудов соли, и он скоро станет твоим свекром. Помнишь, он приезжал к нам, когда тебе исполнилось десять?

Это было мгновенное облегчение. Окошко может подождать. Нет, я не помнила. Но ужасно удивилась. Гарри Уизли тут же стерся с горизонта, и передо мной возник высокий, рыжеволосый парень. Статный, красивый, плечистый. Похож на баскетболиста, и его рыжесть ему очень даже идет. Он улыбнулся мне и подмигнул рыжим левым глазом. Да, даже они были у него рыжие. Как у кота. Как и весь его внешний вид. Красивый, породистый котяра. Намного лучше Уизли. Если выбирать меньшее из зол. В любом случае им обломится, и я не пойду ни за одного из них.

— Привет, невеста.

Раздражения не возникло, а симпатия — да. По крайней мере мне не подсунули урода и мерзкого слизняка, каким я представляла себе Косту. И парень не смотрел на меня, как на кусок колбасы.

— Ну, я еще своего согласия не давала.

— Пыф, у нас никто не спрашивает. Так что придется смириться и получать удовольствие. Пошли прогуляемся. Давно не бывал в этом доме. Папа его продал? Или дал во временное пользование?

— Не знаю. Меня это не волнует.

— Или не касается? Честно? Мне тоже по фиг!

Подтолкнул меня локтем, предлагая взять его под руку. И я взяла. Напряжение начало спадать, как и страх, с которым я шла сюда. Косте на вид было примерно столько же, сколько и мне. Или максимум на пару лет старше.

— Папа сказал, что я должен жениться. Знаешь, меня волнует моя спортивная карьера, и в мои планы не входило окольцевание. Я собирался слинять за пару дней до венчания.

— Я тоже.

— Серьезно?

Посмотрел на меня, улыбаясь во все свои белоснежные зубы.

— Серьезно.

— Ну если вдруг я покажусь тебе ужасно мерзким, сбежим вместе. Каждый в свою сторону.

Теперь уже рассмеялась я. Каким потом будет далеким весь этот смех, музыка, воздушные шары…

— Да, было бы неплохо.

— А ты красивая. Уверена, что хочешь сбежать? Может, обломаем всех и заживем долго и счастливо?

Взял меня за руку, а я не одернула. Зачем? Он мне был симпатичен.

— Уверена. Долго и счастливо я планирую не с тобой.

— Тогда сделаем вид, что у них все получилось и слиняем за день до знаменательной даты. Умеешь играть?

— Играть?

— Ну да. Играть, как в кино.

— Умею!

— Вот и отлично. Тогда пошли потанцуем. Из меня, правда, хреновый танцор.

Где-то совсем рядом послышался треск веток, и я резко обернулась. Мне показалось, что какая-то тень мелькнула возле забора. Как будто там кто-то прятался, а потом скрылся за деревьями.

— Здесь полно бродячих котов. Моя мама их часто подкармливает, и они нагло гуляют у нас по двору. Ты любишь котов?

Тряхнула головой, продолжая всматриваться в полумрак. Стало не по себе. Внутри слегка похолодело, и сердце пропустило несколько ударов.

— Да. Люблю.

— Я подарю тебе британского вислоухого малыша.

— Тебе не кажется, что там кто-то есть?

Я высвободила руку из его ладони и показала в сторону ограды, неподалеку от беседки.

— Там — нет, а здесь — да.

Снова взял меня за руку и повернул к себе.

— Возможно, за нами наблюдает охрана, подосланная твоими родителями, давай сыграем для них любовь с первого взгляда, и они отстанут.

— Зачем?

— Нас оставят в покое, и мы сможем спокойно готовиться к побегу.

Я усмехнулась.

— А ты хитрец!

— Ну не зря же я рыжий.

— Лис?

— О даааа…

Коснулся моей щеки и слегка наклонился вперед:

— Удивительные глаза. Никогда не видел ничего подобного. Они действительно фиолетовые?

— Угу. Действительно. Только не надо пытаться ткнуть в них пальцем.

Когда Коста поцеловал меня, я от неожиданности не успела его оттолкнуть, а потом услышала голос мамы:

— Юлияяяяя! Костааа! Торт принесли!

— Еще раз так сделаешь, я тебе глаза выцарапаю, — прошипела и сдавила его руку ногтями, — понял?

— Та ладно. Всего-то поцеловал невесту.

— Я тебе не невеста! Я другому обещана!

— Ну кто в наше время держит обещания?

— Я!

Пошла в сторону дома, а он поплелся за мной.

— Да ладно тебе. Я просто попробовал.

Тогда я на него злилась, меня трясло от ярости, а губы хотелось вытирать наждачной бумагой. Если бы я знала, чего это будет стоить Косте… я бы кричала ему сквозь слезы «Бегииии, не смей ко мне прикасаться!». Тогда еще из-за меня никто не умирал… Тогда я еще была маленькой, наивной Вереск, влюбленной в Паука, с розовыми мечтами о побеге к нему.

Когда мы вернулись к гостям, наши родители многозначительно посмотрели друг на друга и улыбнулись. Ничего. Пусть радуются, а я действительно уеду отсюда. Никакой свадьбы не будет.

Торт был величиной с мой рост. Огромный, белый, с красными бантами по сторонам и карамельными бусинами, утыкан восемнадцатью полосатыми свечками. Пламя слегка колыхалось, и белый цвет отдавал перламутром.

Отец поднял бокал.

— Давайте выпьем за мою единственную и замечательную дочь, которая стала совсем взрослой. За мою бусинку, жемчужину, смысл моей жизни! Доченька…, — повернулся ко мне, — я хочу сказать тебе, что в моем сердце есть место только для двух женщин: для тебя и для твоей мамы. Ты навсегда останешься для меня моей маленькой куколкой, моим звоночком…

На глаза навернулись слезы, и я стиснула руки. Злость отступала… перед глазами проносились воспоминания, в которых я на плечах у отца, верхом впереди него на лошади. Мне кажется, я даже могла его простить.

— Так же, я хочу объявить всем о помолвке моей прекрасной дочери и Косты Рамбау. Их венчание состоится…

Он словно поперхнулся словами, замолчал на какое-то время и удивленно посмотрел на меня. Приоткрыл рот, и из него вдруг хлынула кровь прямо на белую рубашку. Отец завалился вперед на праздничный торт.

Я смотрела на него остекленевшим взглядом, как и все гости. Смотрела, как по его спине расплывается красное пятно. Становится все больше и больше. Потом раздались выстрелы и дикие крики. Люди бросились к двери, но ее заблокировали снаружи. Они падали, как тряпичные куклы, подкошенные короткими очередями, валились к подножию торта, и по полу ручьями текла кровь. Я не кричала, я смотрела на тело отца и лежащую рядом с ним маму. Голова к голове, раскинув руки, с удивленными взглядами в потолок. Пули свистели возле ушей, проносились где-то совсем рядом, обрывая крики. Я видела людей в черном, в масках-чулках на лицах, они безжалостно расстреливали всех, кто подавал признаки жизни. Всех, кроме меня. Я стояла посреди этой вакханалии смерти, с широко распахнутыми глазами. И только шевелила белыми губами.

— Папа…мама…папа…мама. Простите….Мама…папа…

Ко мне приблизился один из убийц в чёрной маске на все лицо. Я посмотрела в круглые прорези и увидела его глаза. Мне ведь кажется. Там не может быть золотой каймы. Они не могут быть похожими на ЕГО глаза. Мне кажется. Это не правда. Я не выдержу… я с ума сойду. Пусть мне кажется. Господи, пожалуйста!

Он подошел почти вплотную, потом вдруг опустил пистолет и безжалостно выстрелил куда-то вниз.

Я опустила взгляд и беззвучно заорала — Коста упал навзничь, вместо его рта зияла огромная дыра.

— Пристрели эту суку!

Голос показался мне смутно знакомым. Но это уже не имело никакого значения. Я не могла отвести взгляда от черных глаз убийцы.

— Они все должны сдохнуть! Таковы законы омерты!

— Нет! Я сказал!

Узнала голос, и сердце зашлось от боли. Невозможно поверить, только отрицательно качала головой, только пятилась назад и онемела от горя и ужаса. Палач медленно содрал маску с головы, и черная шевелюра упала ему на лицо, жестокие дьявольские глаза смотрели исподлобья. Ничего человеческого. Только жажда крови и лютая ненависть. В окровавленной руке пистолет, челюсти сжаты.

— Давай, раскроши ей мозги! Чего ты ждешь?!

Вопил Джино и прыгал рядом, как обезьяна. Но Сальва отшвырнул его в сторону.

— НЕТ! Она нужна Марко!

А потом наотмашь ударил меня по губам так, что в глазах потемнело.

— Чтоб никогда не клялась своими грязными, лживыми губами! Уведите!

Кивнул, как на вещь и, переступая через тела, пошел к дверям. Я смотрела ему в спину и мысленно орала, я вопила, я разрывалась от дикого крика. По моим щекам градом текли слезы, а боль была настолько острой, что казалось я задохнусь.

— Будь ты проклят… — беззвучно ему в спину.

Глава десятая 2005 год

Италия. Сан-Биаджо

2005 год

Нет, не любовь,

А одержимость между нами.

Больна хронически тобой,

Неизлечимо…

И намертво прикована цепями

К тебе навечно и необратимо…

Пришита, красной нитью…

На живую

Душой и сердцем,

Рваными стежками.

Иду… на ощупь,

Медленно, вслепую

По лезвию с неровными краями.

(с) Ульяна Соболева

— Помнишь? Когда-то…, помнишь, ты говорил, что не сделаешь мне больно?

Пытаясь его остановить, пытаясь заставить перестать раздирать на мне белье и грубо раздвигать мои ноги. Горящий, пьяный, голодный взгляд сосредоточился на моем лице.

— Не помню. У меня херовая память, Юля!

Да! Пусть так! Пусть не Вереск!

Его ладони разводят мои колени широко, сильно. И мне страшно. До безумия, до дрожи во всем теле. Эти руки прикасались ко мне по-другому. Когда-то…

— Когда в твоих пальцах был вереск, и ты ласкал меня. Я вспоминаю ту ночь…

Застыл, нависая надо мной, опираясь на сильные ладони, продолжая удерживать пистолет у горла. Брови сошлись на переносице, взгляд стал невыносимо тяжелым. С неверием, с проблесками опасной горечи. Я знаю, что за этим последует. В нем нет жалости, в нем нет сострадания. В нем нет его даже к себе. А к другим и подавно.

— Что именно вспоминаешь? — повел дулом между моих грудей, ниже к пупку, от касания холодного железа я дернулась, вернулся к груди, царапнул железом сосок. Моя рука шарит по столу в поисках ножа или вилки. Может быть, вдовцом станет не он, а я стану вдовой. Если повезет. А еще меня трясло от понимания, что все еще могу уколоть его, сделать больно. Как когда-то в детстве. Все еще могу увидеть, как темнеют его и без того черные глаза. И где-то там, очень далеко становится горько… а ведь у нас все могло быть по-другому.

— Какими могут быть твои пальцы…

— Только с той ночи ты вспоминаешь мои пальцы? — дуло трет сосок все сильнее, с нажимом, а полные губы приоткрылись с алчным и порочным выражением.

— Она…она была первой.

Моя рука продолжает шарить по скатерти, пока не находит такой же холодный металл, как и тот, что ласкает мой сосок, отвердевший и напряженный. Не только от холода и страха. И это было предательством по отношению ко всему, что я любила и во что верила. Сдавила рукоять вилки.

— Потом были другие… но эта была особенной.

— Особенной, — вторит мне и ведет дулом по животу вниз к лобку, к нижним губам, касается клитора железом, и меня обдает током, подбрасывает от этого прикосновения, — невероятно особенной. И эта могла бы быть…

Могла бы. Я знаю, кто он и как сводит женщин с ума. Знаю, на что способна его изощренная адская фантазия. Обвел налившийся узелок, и я ощутила этот едкий прилив ненависти к себе и к нему. Сильный, оглушительный. Все мышцы влагалища сжались от ожидания вторжения. А он вдруг подался вверх, заскользил, касаясь рубашкой моего обнаженного тела. Прижался губами к моей скуле, опускаясь ниже, пока вдруг не выдохнул мне в ухо:

— Вонзи ее поглубже, иначе я выживу, и будет очень больно!

И я вонзила. Со всей дури. В плечо. Так глубоко, как могла. Заорал, взревел и водрался в мое тело со всей дикой ярости. И все же это было неожиданно. Ощущение словно разорвали. Чувствуя стенками каждую выпуклость на его члене. Я выгнулась, запрокинула голову, и из горла вырвался вопль. Не просто боли, а какой-то сумасшедшей агонии, потому что не просто растянул, он словно разорвал все внутри. Как будто сейчас пойдут трещины. Никакой ласки, никакого привыкания к себе. Толкается в меня быстро, мощно, безжалостно, и, мне кажется, эта пытка никогда не закончится, эта боль никогда не прекратится.

«Первый раз девушкам не нравится. Это неприятно. Зато потом…»

— Я тоже… ее вспоминаю постоянно, с такой ядовитой отчетливостью. Ночь, когда ты отвлекала меня, пока твой долбаный отец убивал мою семью!

И никакой красоты, никакого наслаждения, никакой радости. И эта вилка в его плече, от нее растекается красное пятно, она трясется в такт его толчкам, и эти глаза зверя. Застывшие, злые и в то же время сумасшедшие.

— Тыыы, — уже не двигаясь и глядя в потолок, — убил мою семью дважды!

— У тебя нет семьи! У тебя есть я! — приостановился, и, мне кажется, моя промежность горит, растерта и вся опухла, если двинется еще раз, я заплачу. — А он тебя не еб*л… не дала.

— Дала бы… мечтала дать, но не успела, — выкриком ему в лицо и тут же стоном, и слезы по щекам потекли, когда толкнулся с такой силой, что я ударилась головой о стол и замычала. — Кому угодно… только не тебе!

— Суууууука! Врешь! Мне дала бы! Мнееее! — бешено, яростно врезаясь в меня. Мои ноги свело судорогой, а низ живота тянет, как будто я эти толчки ощущаю всем телом.

— Думал…думал, для тебя хранила?… Ты, правда, так думал, жалкий Верзила? Лучше дьяволу дать! Все, чего я хотела — это никогда тебя не видеть, и чтоб ты сдох!

— Заткнись!

Закрыл мне рот ладонью и двигался сильно, грубо. По его бледному лицу стекали капли пота, а взгляд застыл на моей груди, которая колыхалась в такт каждому его толчку.

— Я. И. Есть. Дьявол.

Подхватил под поясницу, ускоряя темп толчков, запрокидывая голову и закатывая глаза, широко раскрывая рот. И я буквально чувствую, как в меня выливается его сперма. Как она выстреливает внутри, выжигая новые клейма ненависти.

Какое-то время смотрел вниз, приходя в себя, потом убрал ладонь от моего рта, выдернул вилку из своего плеча и швырнул на стол. Казалось, ему было плевать на текущую по руке кровь. Когда вышел из моего тела, я почувствовала, как по внутренней стороне бедер потекла влага, и растертая промежность засаднила еще сильнее, словно ее обожгло.

— То, что ты моя жена — ни хера не значит. И то, что целкой была, тоже. Не обольщайся!

Тяжело дыша, вытирается белоснежной салфеткой, которая тут же пачкается моей кровью. Я не смотрю вниз на его член. Я думаю о том, что мне больно свести ноги вместе, и о том, что не дойду даже в комнату. Но я лучше доползу, чем попрошу его о помощи.

Я приподнялась на локтях, скрестила колени и с вызовом смотрю на него.

— Ты прав. Не обольщайся. Совершенно ни хера не значит. С таким успехом я могла быть чьей угодно! Не я выбирала!

И это ложь… потому что всегда хотела быть только его и в то же время готова была дать разрезать себя на куски, чем признать это и покориться.

Прищурился, глядя мне в глаза, стискивая руки в кулаки.

— Ты будешь либо только моей, либо мертвой.

— Мертвой лучше!

— Да, малая, мертвой лучше! — констатировал он и сдернул меня со стола, а когда чуть не упала, не устояв на дрожащих ногах, не удержал, и я рухнула к нему под ноги. Смотрит на меня сверху вниз. — Но тебе не повезло! Ты МОЯ!

— Сможешь удержать? Уверен? — сидя на полу. Жалкая, полуголая, оттраханная им и выброшенная, как тряпичная кукла.

— Сама за меня держаться будешь!

Сицилия. Палермо 2003 год

— Она должна была сдохнуть! Вместе со всеми! Омерта! Как ты смел нарушить правила?!

Лицо отца исказило ненавистью, и правая часть, застывшая после паралича, начала подергиваться, а уцелевший указательный палец — нервно давить на кнопку инвалидного кресла. Сальваторе прошел по кабинету, подошел к окну, распахнул шторы, впуская ясный, ослепительный дневной свет и удушливый запах акаций.

— Почему ты молчишь? Слишком много начал брать на себя! Ты еще не капо! И если я отдал приказ — его надо было исполнить!

Сдает старик. Много эмоций, ярости. Сальве это на руку.

— Смерть… что значит смерть, отец? Это конец. Это жирная точка, после которой больше ничего нет. Так себе наказание. Никчемная, жалкая жизнь намного страшнее.

— Твоя идиотская философия не изменит мнения людей, которые знают, что ты пощадил маленькую сучку.

— Не только пощадил, — постучал большим пальцем по стеклу, привлекая внимание небольшой птицы, сидящей на ветке акации. Потом сильно хлопнул по стеклу, и та, испугавшись, резко вспорхнула и напоролась на острый шип. — Я привез ее в наш дом, папа.

Проследил взглядом, как птица, то падая, то поднимаясь в кривом полете, исчезла за деревьями.

— Что? — презрительно, с ноткой все той же ненависти. — Что ты сказал? Куда привез?

— То, что слышишь. Она останется здесь и будет персональным, бесплатным и всегда доступным донором крови для Марко. Нулевая отрицательная, как и у него. Идеально. Смерть — это слишком просто… пусть приносит пользу своим существованием.

Раздался хохот, и отец размеренно захлопал в ладоши.

— Ну ты…ну ты и подонок, Сальва. В кого эта издевательская гниль? А? Унаследовал от деда, наверное.

«Нет, папа, гниль я унаследовал от тебя. Так много гнили, что самому иногда от нее воняет»

— Мне нравится твоя идея. Пусть отдает свою жизнь по частицам моему сыну, пока не сдохнет.

Развернулся в кресле и выехал из кабинета, но на пороге остановился.

— Они должны выбрать тебя, сын. Ты станешь на мое место, как только я выйду из игры. Ты — будущий капо нашего клана. Не разочаруй меня.

Сальва перевел взгляд на окно, потом распахнул его и выпрыгнул, как дикая кошка, во двор. Давал себе слово, что сегодня туда не пойдет. Ему нет до нее дела. Дочь мразоты, такая же мразота…

Но мразь и нежное имя Вереск никак не сочетались вместе. Он достал из кармана потертый фантик от шоколадной конфеты, посмотрел на него и сунул обратно в карман.

Ранее

Ей было тогда почти одиннадцать, когда он увидел ее впервые. И так и не понял, что с ним произошло в этот момент.… Любовь или проклятье, или какая-то черная, грязная дрянь, навалившаяся камнем и придавившая его сердце. Любовь не может быть такой страшной. Она ведь другая. Наверное. Но в нем поселилось ЭТО. Нечто живое, похожее на голодного зверя, мрачное, дикое и неподдающееся контролю. Нечто, намертво связанное с НЕЙ. Жаждущее ее всем своим жутким существом, всей своей алчной утробой, готовой сожрать даже воздух, пропитанный ее запахом.

И он смотрел на маленькую девочку с медовыми волосами и огромными сиреневыми глазами и чувствовал, как сердце бьется сильнее. И хочется дотронуться до ее силуэта, чтобы убедиться, что она ему не кажется. Таких красивых девчонок не бывает. Не должно быть. Ветер треплет ее ровные, длинные волосы, завязанные в два хвоста за маленькими ушами, а тонкие мышиные ручки сжимают какую-то бумажку и вертят в разные стороны. Она меньше его ростом на три головы. И за вот это ощущение, за какое-то понимание, что в его сердце вдруг стало больно и тесно, ему захотелось причинить ей боль. Когда кому-то больно, он становится жалким. А жалкого можно лишь жалеть. Жалость не вызывает черных эмоций, жалость не давит.

Но она бросилась на него с кулаками. Любая другая уже летела бы так далеко, насколько ее откинула бы нога Сальвы. У него не было сантиментов. Женщина, мужчина. Не важно кто. Если враг — значит, получит ответку.

Сука-баба не должна думать, что может, как шавка, вцепиться клыками ему в ногу и не отлететь на несколько метров. Это были моменты его взросления. Моменты отрицаний, протеста, агрессии и жестокости. Гормоны и адреналин шпарили на всю катушку. Ему хотелось драться и трахаться. Как можно больше трахаться и как можно кровожаднее драться.

Но вместо того, чтобы отшвырнуть, он долгое время рассматривал ее глаза. Какие они на самом деле? Это свет так падает? Они действительно сиреневые? И он приходил к ним снова и снова, чтобы посмотреть на них. Убедиться, что не изменили цвет, и зацепить ее, как всегда, побольнее и посильнее. Увидеть, как в этих глазах расцветет боль, но она не расцветала. Вереск давала сдачи, и ему казалось, что боль расцветает внутри него, и оттого тянуло еще сильнее.

И тот фантик, что она крутила в тонких пальцах. Он тогда подобрал его и спрятал в карман.

Никто и никогда не хамил и не смеялся над Сальваторе ди Мартелли. Никто не смел поднять голос или косо взглянуть. Можно было только ей.

Почему? Тогда у него не было ответов на этот вопрос. Приходил и часами смотрел, как она играет со Смерчем. Кормит с ладошки, треплет за ушами и даже завязывает ленты на шее.

— Когда он уйдет, то каждый, кто увидит его, будет знать, что Смерч мой друг и он под моей защитой.

Наивная простота. Волчище, дикое зверье под ее защитой. Кто кого защищает. Но волк слизывал крошки от печенья с ее ладони, и Сальва понимал, что точно так же укрощен этой наглой русской девчонкой с сиреневыми глазами. И рядом с ней перестает быть зверьем. Ему хочется, чтоб ее тонкая ручка почесала его за ухом и повязала ему на шею ленточку. Он хотел быть ее другом… и защищать ее. Рвать за нее, калечить за нее, убивать за нее.

Никто не знал, за что его отправили в Америку. Никто, кроме него самого, отца, доверенного лица и…того, кто остался без рук за то, что ударил Вереск.

— Малая, если кто обидит, говори.

— Я без тебя справлюсь, Верзила. Нашелся мне рыцарь.

— Та нах ты мне сдалась, помахаться хочется.

— Вот и махайся со своими дружками.

Гордая, наглая, смелая. Ее гордость доводила его до точки кипения, до трясучки и до желания шваркнуть ее о стену. Заставить сломаться, согнуться, признать, что она слабее. Но рядом с ней он ощущал, что слабее он. В десятки раз, в тысячи… потому что один ее взгляд мог испортить ему настроение на весь день, а одна улыбка заставить чувствовать себя счастливым идиотом.

Роберто Грофа, сын одного из людей Аля, толкнул ее с лестницы в частном лицее, и на следующий день его нашли в парке с завязанными глазами и с раздробленными руками. Кто-то переехал их на мотоцикле. Дом Грофа сгорел дотла в пожаре сразу после того, как Роберто привезли из больницы. На месте особняка стоит красивый мраморный памятник с аркой в виде радуги и золотой плитой, подписанной каждым из членов клана. Никто и никогда не сказал вслух о том, как на самом деле погибли все члены семьи Грофа. Все молчали. Но это не значит, что не знали. Просто никто не хотел, чтобы его дом стал фундаментом для очередного памятника.

Джули обходили теперь десятой дорогой. С ней даже не разговаривали. Не сидели рядом. Не стояли рядом. Не дышали в ее сторону.

— У меня нет подруг. Они все шарахаются от меня.

— Зачем тебе подруги? Запомни, малая, друзей не существует. Тебя просто потребляют, пока ты им нужна в тот или иной отрезок твоей жизни.

— Ты тоже меня потребляешь?

— Я тебе не друг!

Потрепал Смерча за ушами и развалился на траве, глядя вверх в небо.

— А кто?

И правда, кто?

— Какая разница? Зачем вообще об этом думать?

Пожала худыми плечами.

— Вот тебе нет разницы, а я хочу дружить с другими детьми. Раньше у меня было много друзей. Саманта, Лесси, Сандра, а теперь они стараются держаться от меня подальше, а мальчишки…

Именно. Было. Не нужны они.

— Тебе надо дружить с мальчишками?

И снова эта злость. Вихрем, торнадо так, чтоб дух захватило. Адская ревность. Злая, черная. Ко всему, что прикасается к ней даже взглядом.

— Конечно. А какая разница? У меня есть друг. Лоренцо. Сын Франко. Он старше меня на год. Мы вместе сбегали с занятий.

Сдавил пальцами траву и выдернул с корнем. Какой еще к черту Лоренцо?

— Лоренцо красивый, он пишет стихи, у него дома маленький пони, и он пригласил меня в гости в эти выходные. Они устраивают пикник в честь его Дня рождения.

— И?

— В эти выходные мы не сможем выпустить Смерча.

Пикника не состоялось, Лоренцо упал с пони и сломал позвоночник. У пони под подковой оказался гвоздь.

Капо тогда долго бил старшего сына тростью. Так бил, что у него от боли темнело перед глазами, и он, сцепив зубы, смотрел в одну точку, а когда сломанная о его спину трость отлетела в разные стороны, Аль прорычал:

— Тебе пятнадцать! Пятнадцать, мать твою! И я из-за тебя уже уничтожил одну семью! Затыкать рот второй уже слишком! Ты кем вообразил себя? Богом? На хер уедешь отсюда. И если не образумишься, я тебя убью собственными руками. До смерти забью! Какого черта ты подставил мальчишку? Где взял деньги подкупить конюха? Откуда, мать твою, эта изощренная жестокость?

— Не важно.

— Важно! Этот человек был моим партнером! Это как-то связано с ней? С дочерью Микеля? Это она тебя настраивает? Ты бегаешь туда каждый чертов день!

Приподнялся на дрожащих ногах, еле переставляя их.

— Она здесь не при чем. Меня никто и никогда не настраивает. Я не радио. Я захотел — я сделал!

— Щенок!

Отец схватил его за вихры и дернул наверх, тряхнул несколько раз.

— Еще раз захочешь, я тебе голову откручу. А теперь вон отсюда. Чтоб глаза мои тебя не видели. В Америку, к дядьке. Он быстро тебе мозги вправит. И еще, — злобно посмотрел прямо в глаза, — про эту…забудь. Не пара она тебе. Даже для дружбы. Ее отец — шавка позорная, и рано или поздно я вышвырну его из клана.

— Когда она вырастет, я на ней женюсь.

— Она не вырастет, если ты не перестанешь о ней думать.

Их глаза встретились, и Сальва понял, о чем говорит отец. Еще было не время перечить. Еще было не время показывать клыки.

— Я уеду в Америку. Не трогай их.

Сицилия. Палермо. 2003 год

Ее посадили в яму, ту саму, в которой отец любил закрывать их в детстве. Посадили по его приказу. Ему нравилось смотреть на нее сверху вниз и ощущать свою власть, ощущать себя ее полновластным хозяином. И испытывать извращенное удовольствие от этого осознания. Еще никогда человек не был настолько беспомощен, как она в эту секунду.

Для всего мира ее больше нет. Для всего мира нет никого из ее проклятой, вонючей семейки, которая посмела возомнить себя неприкосновенными и думали избежать наказания.

Он видел на тот момент много жестокости, но та, с которой растерзали его семью, раздробила ему сердце. Мачеха умирала на его руках… Она умерла, а ее живот еще продолжал ходить ходуном… пока и там не стало тихо. Скорая не ехала очень долго. Как будто специально. Не ехали долбаные, сраные менты, которые появляются только тогда, когда не нужны. Рядом корчился в агонии дядя, и неподвижно лежали отец с Марко. Тогда Сальва думал, что все они мертвы и он остался один.

Не знал, кого выносить первого, кого хватать на руки, что делать? Он орал. Стоял там на дороге весь в крови и просто орал. Потом будет расследование, потом они выйдут на след Микеле… Но это было и идиоту понятно. Понятно, что это их рук дело, что это они слили информацию Ториче, и те решили уничтожить ди Мартелли, чтобы прийти к власти. А пока расстреливали его родных, он ласкал эту маленькую дрянь и чуть ли не выл от похоти и понимания, что не станет ее трахать сейчас… что сделает это позже. Когда женится на ней. Тогда он был зациклен на этой мысли. Назло всем, назло отцу, родне. Даже если его после этого вышвырнут из клана. Хотел ее себе. Хотел, чтобы ее живот раздуло от его семени, чтобы в ней были его дети. Хотел построить ей дом. Нет, не купить, а построить своими руками. Кирпич за кирпичом. Он мог бы ради неё рыть собственными когтями шахту и добывать золото.

Много раз потом Сальва будет спрашивать себя — любовь ли это, и столько же раз отвечать, что нет. Не любовь. Любовь созидает, творит, ваяет, а он разрушал. Ее, себя и все, что вокруг них. То светлое чувство уже давно раздавило кирпичами от рухнувшего, не выстроенного для нее дома.

Паук стоял над ямой, а потом спрыгнул вниз и с удовлетворением увидел, как Вереск отскочила назад, прижалась к стене, выложенной кирпичом, обхватив плечи худыми руками. На ней вечернее платье, залитое кров

Скачать книгу

Пролог

2005 год

– Продолжайте церемонию, падре! Жених мертв, да здравствует жених! Шикарная замена! Поверьте!

Он насвистывает марш Мендельсона, а я зажимаю руками уши и смотрю в кровавую темноту. Я знаю, кто это… я знаю, за что… Тяжело дыша, чувствуя, как по щеке стекает струйка чужой крови, я отрицательно качаю головой и смотрю на этого дьявола, на это исчадие ада, на свой самый жуткий кошмар – Сальваторе ди Мартелли. Он направил дуло пистолета в висок падре Алехандро, и библия в руках священника несколько раз дрогнула. Тьма нашла меня. Паук долго полз по тонкой паутине и теперь загнал меня в самый угол, чтобы безжалостно сожрать, но вначале он сожрет все, что мне было дорого.

– Я сказал, продолжайте, или я вышибу вам мозги! И ваше упрямство будет приравниваться к самоубийству, святой отец!

– Пришли ли вы сюда добровольно и свободно хотите заключить супружеский союз?

– Неееет! Неееет! Прекратите! Замолчите!

– Ее слова не имеют значения. Она со всем согласна. Поверьте. Я знаю.

– Готовы ли вы любить и уважать друг друга всю жизнь?

– Никогда…никогда…, – шепотом, давясь слезами.

– Конечно, готовы. До гроба. До самой смерти.

– Да, Юлия? – он всегда произносил мое имя на русский манер, издевательски нарочно подчеркивал то, как меня называли мои родные. – Я же говорил тебе, что это случится! Говорил, что ты принадлежишь мне! Ты – моя собственность.

– Лучше сдохнуть!

Проигнорировал этот вопль, продолжая рассматривать меня и трогать мои волосы.

– Ро-ман…серьезно? Почти Ромео! Как жаль, что он умер… но так будет с каждым, кто прикоснется к тебе. Каждым, кто посмеет думать, что может безнаказанно смотреть на то, что принадлежит мне.

– Готовы ли вы с любовью принять от Бога детей и воспитать их согласно учению Христа и церкви?

Я скорее вырежу себе нутро, чем понесу от него!

– Еще как готовы, да, Вереск? Долеталась, допорхалась и попалась!

– Не называй так! – зашипела, вздрагивая от этого слова.

– Тебя забыл спросить.

– Что там надо говорить дальше, падре? Давайте, не молчите! Меня раздражает медлительность!

Как жутко звучит этот приговор, как страшно и необратимо.

– Я, Сальваторе ди Мартелли, беру тебя, Юлия, – он намеренно не произносит мою фамилию, по правилам Коза Ностры она уже давно вне закона. Моя семья стерта с лица земли, и сделали это они. Проклятые Мартелли, – в жены и обещаю, – оскалился с пренебрежением, давая понять, что все эти клятвы – шелуха, – хранить верность в счастии и в несчастии, в здравии и болезни, а также любить и уважать тебя все дни жизни моей.

– Повторила! – ткнул дуло мне в плечо. – Давай! Ты же хорошая девочка? Выучила клятвы?

– Чтоб ты сгорел!

– Это не те слова. Ты перепутала. Давай еще раз. – и улыбается. Умопомрачительная и в то же время гадская улыбка. Ненавижууууу!

– Я сказал – повторяй! Не то в голове падре Алехандро появится маленькая, круглая дырочка! И все будет на твоей совести, Юля. Как и смерть всех этих несчастных.

– Ради бога, Джули, повтори…

Таинство дьявольского брака с самим Пауком свершилось? Или это меня только что похоронили и отпели?

– Венчание произошло пред Христом и пред общиной Церкви. – дрожащим голосом продолжил падре. – Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. И заключённый вами супружеский союз я подтверждаю и благословляю властью Вселенской Церкви во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Какие имена вписать… в свидетельство? У меня здесь указано…

– Аминь. – радостно кивнул Сальваторе, оборвав священника, и швырнул ему столу. Затем повернулся ко мне и насильно схватил за руку, больно выгибая пальцы, сжатые в кулак. – Я не готовился к этой церемонии, так что вместо кольца поносишь веревку.

И завязал на моем пальце бечёвку крепким узлом. Потом протянул кусок веревки мне.

– Завязывай.

– Вот и все, сладкая. Поехали домой. Отмечать и трахаться.

Глава 1

Сицилия. Палермо… 1995 год.

Любовь нежна? Она груба и зла. И колется, и жжется, как терновник

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Сквозь время, сквозь грани реальности

В вечных сумерках, в темноте

Без понятий о мерах нормальности

Бесполезных надежд пустоте

Через пропасть и расстояния

Босиком по стеклу, к мечте

Очень тонкой, невидимой ниточкой

Пришиваю себя к тебе....

Ульяна Соболева

– Юлия, у нас гости.

– Я сейчас спущусь, пап! Пару минут! Ма меня причесывает! – крикнула по-русски и с удовольствием посмотрела в зеркало. Ма, МамИ, МамИтта – пухлая черная гувернантка, я знала ее с рождения и не помнила себя без нее. Только Ма умела варить вкусную манную кашу и заплетать мне «колоски». Мами шила кукол, вязала зайцев и жила с нами. Мы все ее очень любили. За Ма я могла поколотить кого угодно и даже выцарапать глаза. Она самая любимая, и меня обожает. Нет, не за папины деньги, не потому что ей больше негде жить. А любит, потому что любит, и все. Она приехала в Италию вместе с родителями из Бруклина много лет назад. Мне никто не рассказывает, откуда Ма появилась, но на ее руках, ногах и спине есть бежевые шрамы. Она их прячет, но я все равно видела. Кто-то ее очень сильно обижал. Когда мы молимся по воскресеньям, Ма всегда благодарит мою маму и называет ее ангелом. И еще она говорит, что когда-то мои родители жили в другой стране… а потом сбежали оттуда в Америку. В той стране папу держали в тюрьме, и в той стране умерли мои сестра и брат от какой-то ужасной болезни. Но это секрет, и, если я расскажу кому-то, родители очень обидятся на Ма.

– Дон Альфонсо приехал с женой и сыновьями!

– Вернулись из Нью-Йорка? И сразу к тебе? Какая честь!

В голосе мамы недовольные нотки, и я начинаю прислушиваться.

– Вернулись. Не забывай, кто такой дон Альфонсо и насколько я дорожу нашей дружбой. Давай, подгони Анну, пусть накрывает на стол.

– Я знаю, кто он такой, Миша. И именно потому что я это знаю… мне бы не хотелось такой тесной дружбы.

– Эта дружба залог всего для нас. И я больше не намерен обсуждать это с тобой.

– Знай свое место, женщина?

– Надя! – в голосе отца металлические нотки.

– Любимые блинчики Альфонсо с красной икрой уже готовы.

– Вот и чудненько, и позаботься, чтоб дети нам не мешали, когда мы уйдем в кабинет.

– Юлия! – строго сказал он. – Ты вторая хозяйка дома. Будь гостеприимной и без своих выкрутасов! Поняла?!

Когда отец ушел, я посмотрела через зеркало на Ма.

– Противные ди Мартелли! Как я их терпеть не могу!

– Вы их ни разу не видели!

– Из-за них мне нельзя играть на заднем дворе! Пусть катятся в свою Америку!

– Маленькой синьорите не пристало так себя вести! Гости отца – это святое. Вот если бы я своему отцу так сказала…

– Он бы отшлепал тебя по заднице?

Представила себе, как колыхается зад толстухи Ма, и засмеялась.

– Верно! Жаль, ваш этого не делает!

Я фыркнула и тут же ойкнула, когда Ма потуже затянула колоски, вплела в них ленты.

– Чудные у вас волосы. Похожи на свежий мед и пахнут мятой. Мой отец говорил, что нет ничего красивее цвета пчелиных сот. А мой отец знал толк в настоящей красоте, уж поверьте.

– Маааа! Ну хватит! Я не маленькая! Расплети эти ужасные косы!

– Нельзя ходить патлатой!

– Не патлатой! Обрезать их надо! Ненавижу расчесываться! Вот у Даны Торичелли «карэ»! И ей очень идет!

– Вот еще! Синьор Микель обожает ваши волосы!

– А я ненавижу!

– Дайте соберу сзади заколкой. Да стойте же вы! Что за упрямая девчонка!

– И я надену штаны!

– Ни за что! Только платье!

– Штаны!

– Я сказала, платье, или никакого шоколадного крема с остатков на кухне!

– Ладно. Но без всяких там рюшек.

Сам Альфонсо мне показался страшным и очень носатым, из-за густой седой бороды я видела только его мясистые губы, а хищные желтоватые глаза то и дело сверкали неприятным огнем. А его жена выглядела вычурно красивой, как с обложки журналов. Ее курчавые каштановые волосы пахли какими-то немыслимыми духами, а длинные ресницы то и дело хлопали, как два огромных веера. Странно, как она может быть мамой двух взрослых мальчиков подростков. Потом мне стало известно, что это их мачеха и по совместительству пятая жена ди Мартелли старшего. Первая жена Альфонсо – мать обоих сыновей, умерла пять лет назад от острой пневмонии, а остальные менялись раз в год. Но сами дети Мартелли и были моим дичайшим разочарованием. Увидела их из окна и сложила руки на груди в знак протеста. Какого черта мне с ними делать? Я ожидала, что они будут маленькими. Я смогу командовать и придумывать для нас игры, но самому младшему оказалось двенадцать, а старшему пятнадцать. Они не сели за стол, а бродили где-то по двору, и отец отправил меня к ним.

– Давай, Юлия, иди к мальчикам. Покажи им дикий сад и фонтаны, а мы пока поболтаем о всяком взрослом. Иди. Погуляй.

– Я говорил, не лазить за ворота! Отец надерет тебе уши, Сальва!

Мальчишки говорили по-итальянски.

– Он сдохнет, если не раскрыть капкан!

– А если ты к нему полезешь, он тебе руку откусит! Идем отсюда! Закроем ворота, и никто не узнает!

– Ссыкло! Накинь на него свой свитер, Марко, держи сзади за шкирку, а я вытащу лапу.

– Сальва! Мы не одни!

– Что стала, как столб?

– Давай вали отсюда, малая!

– Куда валить? Это мой дом! – огрызнулась и приготовилась обороняться. Не хватало, чтоб эти мерзкие ди Мартелли меня гнали с моей же земли.

– В дом и вали!

– Это дочка Микеле.

– Та по фиг. Смотрит стоит, рот разинула.

Внизу опять что-то заскулило, и я увидела серое барахтающееся существо.

– Кто там у вас?

– Волчонок. Попался в капкан. Это твой отец капканов наставил? – спросил младший Мартелли.

– Не знаю.

– Откуда ты приехала? С медвежьей страны? Во что там твои играют? В куклы? В матрешки? Давай! Иди поиграй, шмакодявка! Не мешай нам! Брысь!

– Это ты так решил? Я терпеть не могу кукол. Так что заткнись и говори, что надо сделать!

– В дом иди. Поможет она. Сопли вначале подотри. Пищит здесь. Мелочь пузатая!

Не знаю, что было обидней «мелочь» или «пузатая», но меня от злости затрясло.

– Мне десять. Может, я и выгляжу младше, но уже в конце лета мне исполнится одиннадцать! И вообще, я могу тебя поколотить, верзила долговязый!

Я сложила руки в кулаки и стала в стойку, как меня учил Людвиг на уроках самообороны. Верзила оскорбительно заржал, и мне ужасно захотелось пнуть его по сахарной косточке. Чуть позже… я узнаю, что у него есть кличка – Паук. Из-за длинных ног и рук.

– Попробуй, если допрыгнешь, только лапки свои не сломай.

– Сальва, пусть поможет. Пусть инструмент принесет какой-нибудь.

– Да она сейчас побежит папочке своему стучать.

– Не побегу. Какой инструмент нужен?

Взгляд огромных черных глаз с золотистой поволокой изменился с презрительного на заинтересованный.

– КлЕщи принеси или палку найди какую-то. Желательно покрепче. Можно железную. А еще лучше – потеряйся по дороге.

– Придурок, – буркнула себе под нос.

***

– Ни черта не открывается. Я сверну ему шею, и мучения кончатся! Все равно сдохнет здесь!

– Не надо! – закричала я. – Не надо! Мы вытащим его! Смотри, замок уже почти поддался, а ты сильный, у тебя получится.

Когда сказала, что он сильный, черные глаза заблестели, и в углу губ появилась самодовольная усмешка.

– А дальше что? Это не щенок! Это волчонок!

– Я его спрячу и попробую выходить. Не убивай его! Пожалуйста!

Мальчишка бросил на меня мрачный взгляд и продолжил пытаться вскрыть капкан.

– Только не ной мне тут.

– Пожалуууйста… он такой маленький.

– Не бубни под руку, малая.

– Охренеть, Сальва! Вот это силища!

– Тебя как зовут? – спросил верзила и дунул на непослушную курчавую челку, закрывшую пол-лица из-за порыва ветра. Его смуглая кожа казалась бронзовой, а глаза неестественно большими, нарисованными углем, как и широкие брови. Нос с крутой горбинкой портил аккуратные черты, а очень полные сочные губы скорее бы подошли девчонке, как и длинные, сильно закрученные кверху ресницы. Лицо грубое и в то же время по южному знойное, красивое. На скулах пробивается юношеский пушок. Он поразил меня…поразил настолько, что после их отъезда я не могла уснуть всю ночь. Я не знала, что со мной творится и как это называется… Как и не знала тогда – кто такой Альфонсо ди Мартелли… и кто такой мой отец. Мне еще было неизвестно страшное слово мафия. Я была просто маленькой девочкой, которая впервые влюбилась, даже еще не понимая значения этого слова. Но она сильно об этом пожалеет…

– Юлия… ой, Джули. Джульетта.

Как дура запнулась три раза. Впрочем, он не будет меня называть ни одним из них.

– Меня – Сальваторе. А это мой брат – Марко.

– Детиииии! Вы где? Барбекю уже давно готово!

– Давай, малая, пошли. И не болтай. Не то застрелят его. Поняла?

– Я терпеть не могу стукачей! Проболтаешься – голову откручу!

– Я не стукач!

– Посмотрим, кто ты. Время покажет, Вереск.

– Кто?

– Ты – Вереск. Глаза у тебя вересковые. Никогда таких не видел.

– Все говорят, что они красивые, между прочим, – дерзко заявила я.

А он подумал и издевательски усмехнулся.

– Тебя обманули – они страшные. Как у мутанта.

Сволочь! Сам ты страшный мутант!

Глава 2

Италия. Сан-Биаджо

200 год

Я воплощенье ненавистной силы.

Некстати по незнанью полюбила?

Что могут обещать мне времена,

Когда врагом я так увлечена?

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Вакханалия необратимости,

Разум с сердцем рулетку крутит.

Рвется тонкая нить к одержимости.

Правда в голову всех рассудит.

(с) Ульяна Соболева

Это была пытка – сидеть здесь, пытка – слышать музыку, видеть веселье, пьяные лица. Мне хотелось заорать, чтобы они прекратили! Это жуткий день! Такой же жуткий, как и несколько лет назад… когда ди Мартелли уничтожили всю мою семью, а меня…меня заперли в клетке и убивали изо дня в день. Он убивал. Как вампир, выкачивал мою кровь и заставлял расплачиваться день за днем, месяц за месяцем за грехи моего отца.

– Я сказал, пошли в спальню! Ты глухая?

– Я еще не поела.

– Ужин окончен. – и вдруг наклонился к моему лицу. – Я хочу, чтоб ты меня поцеловала. Я забыл вкус твоих губ.

От неожиданности судорожно сглотнула.

– А я хочу, чтоб ты сдох прямо сейчас.

– Фейерверк из мозгов в твою честь, Вереск. Ты знаешь, какого они цвета? Хочешь увидеть прямо сейчас? Они нежно-розовые… иногда серые… давай посмотрим вместе? Тебе разве не интересно?

Официант тихо молится по-итальянски. Он молоденький. Ему едва можно дать двадцать.

– О Господин, спаси, господин, не надо!

Я бросила взгляд на дрожащего мальчишку и снова посмотрела на Мартелли.

– Он младше Марко… зачем? Не трогай мальчика!

– Мы оба знаем, что его возраст не имеет значения. Поцелуй за жизнь. Такая мелочь.

– Конечно, ты ведь привык все покупать. Что есть человеческая жизнь, если Сальваторе ди Мартелли хочет развлечься!

– Ооо, ты назвала мое имя. Давай. Повтори его еще раз. Мне нравится, как ты его говоришь. Я дьявольски соскучился по нему твоим голосом, Вереск!

– Вереск давно умерла!

– Разве я не дьявол из Палермо? Я ее воскресил. Для себя. И, нет, сладкая, это ты покупаешь. Его жизнь. Плати. Не люблю ждать.

– А он… твой Ромео целовал тебя? Отвечай, целовал? Как он это делал – с языком или без? Он лизал твое небо, как я?

– Господин!

– Не трогай его. Тебе ведь нужна была я? Ты нашел и получил меня. Зачем еще кого-то терзать и мучить?

– Пошел вон! – а сам перехватил мою шею и легонько сдавил. – Вееерно, малая, чертовски верно. Зачем мне кто-то? Я буду терзать и мучить тебя. Так, как он целовал тебя? Покажи мне как!

Официант, не прекращая молиться, выскочил из зала, а Мартелли приставил пистолет к моему лбу.

– Показывай! Не бойся!

Звучит смешно, учитывая, что дуло упирается мне между глаз.

– С тобой все равно никогда не будет, как с ним!

– Твааарь! Что ты дала ему с собой делать? Отвечай! Что позволила? Сосала у него? А? Сосала? Отвечай!

Стало страшно. До судорог, до боли в суставах.

– Трахал тебя? – легко шлепнул по щеке заставляя смотреть на него. – Спрашиваю, трахал?

– Нет…

– Лжешь. Трахал. Знаю, что трахал. Открой глаза и смотри на меня. Смотри, бл*дь, на меня, я сказал!

Медленно приоткрыла, глотая раскаленный воздух.

– Молишься?

Кивнула, содрогаясь от ледяных прикосновений металла.

– О чем молишься?

– Я очень хочу…чтоб ты умер. Прямо сейчас.

– Плохо молишься, Вереск, твой Бог не слышит тебя. Он глухой. Ты слишком тихо пищишь. Ты ему на хер не нужна. Никому не нужна, кроме меня! И запомни, – наклонился ко мне, – я не умру один. Я заберу тебя с собой. Другому никогда не достанешься. Ты – моя.

– Больной ублюдок! Какой же ты больной…!

– Замолчи… или я поступлю с тобой очень плохо. Так плохо, как никогда не поступал.

– Неужели, а это? Что может быть хуже этого?!

– Так было надо. Хватит болтать. Раздевайся! Я хочу свою награду за все эти долбаные годы поисков. Ты начнешь возвращать мне долги прямо сейчас!

– Не подходи! Не смей! Не приближайся!

– А как же брачная ночь, Вереск? Аааа? Как же секс, о котором ты мечтала? Сегодня ночью твой мудак должен был тебя драть до самого утра, лить в тебя свою сперму…

– Он, а не ты! Он!

– Ничего, я побуду на его месте, и ты поорешь для меня. Поорешь так, что он услышит тебя даже на том свете.

– Ты – омерзительное чудовище, и с тобой можно орать только от ужаса! Меня всегда от тебя тошнило!

– Лжешь! Сука! – приподнял в воздухе и резко опрокинул на стол.

Схватила его руку и прижала дуло пистолета к груди.

– Лучше спусти курок. Ты ведь все уже получил. Все активы моего отца, бумаги, земли.

– Я возьму тебя… и, если на скатерти не останется твоей крови, я размозжу тебе череп!

– Сделай это сейчас! Потому что ее там не окажется!

– Ммммм! – взвыл и вдавил дуло в горло так сильно, что я закашлялась. Второй рукой разодрал тонкий шелк на груди. Дешевенькая материя разлезлась на части до самого пояса. – Не окажется – значит я трахну свою жену-шлюху перед смертью и стану вдовцом!

Глава 3

Сицилия. Палермо 1997 год

Воспламенившееся море слез,

Раздумье – необдуманности ради,

Смешенье яда и противоядья.

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

С тобой душой и вздохом каждым

Часы, минуты и мгновенья

Взлетев над пропастью однажды,

Рискуя, но без сожаления

Твоя, пусть все ужасно сложно

Болезненно так откровенно

Но отказаться невозможно

Ты мой, во мне, течёшь по венам

– Это ваш цвет, синьорита. Только лиловый. Только он. Под ваши глаза.

– Лучше б они были синие, как у мамы, или зеленые… а то и карие, как у тебя!

– Дуреха. Ох, уж эти вересковые глаза. Поплачет кто-то от вашей прелести, юная сердцеедка, ох, поплачет. Попомните мое слово. Старая Ма знает, что говорит.

– Лгунья!

– Пыф! Еще чего! Мами никогда никому не льстит!

Мои глаза имели необычный цвет. Они были лиловыми. Вначале думали, что это младенческий оттенок, потом испугались, что я слепая, но врач сказал, что у трех процентов населения земли есть разные оттенки фиолетовой радужки. Моя напоминала цветом вереск. Его было здесь много, особенно на Холме Эрикса. Меня этот цвет не радовал, потому что люди всегда пытались меня рассмотреть поближе. А бывало и тыкали пальцами. Конечно, мой отец мог эти пальцы поотрезать, как и дядя Влади, но повышенного интереса это не поубавило бы. Люди любят рассматривать и удивляться чему-то необычному, а иногда и бояться. Когда со мной встречались взглядом где-то в центре города – могли осенить себя крестным знамением и перейти на другую сторону улицы.

– У этой девочки странные глаза. Она ведьма?

– Не знаю. Может, она больная.

– Сиськиии, вы где? – заглядывала по утрам под майку и вместо них разочарованно отвечала, – Никого нет дома.

– Волосы заплетать?

– Уложи красиво, Ма.

– Красиво?

Ее черные брови-запятые удивленно поползли вверх.

– Это для кого так старается синьорита? Уж не для этого ли вредного мальчишки?

– Какого такого мальчишки?

Пряча улыбку и поправляя декольте.

– Ди Мартелли старшего! Кого ж еще? Вряд ли вы бы так расстарались для его тщедушного братца!

– Еще чего! Для Паука?! Он долговязый верзила, и он мне совершенно не нравится.

– Конечно, не нравится. Именно поэтому вы тут прихорашиваетесь и просите уложить вам волосы в спиральки, и я должна посвятить этому несколько часов моей жизни.

– Ты чего там возишься, малая? Давай перелазь!

– Прыгай!

– Я высоты боюсь!

– Я поймаю!

– А если нет?! Может, ты косоглазый и криворукий!

– Сейчас залезу наверх и сброшу тебя оттуда.

– Только попробуй!

– Прыгай, я сказал! Или ты трусливая девчонка, Вереск?

Он называл меня так с нашей самой первой встречи… и я привыкла. Мне даже нравилось. Чувствовать себя особенной для него. Самого крутого мальчишки в Палермо. Самого заносчивого, драчливого и жестокого. Мальчишки, по которому сохли все девчонки в округе. Это же сам Сальваторе ди Мартелли, у него черный «Порш», кожаная косуха, металл на шее, руках и в ухе. Всегда сбиты костяшки пальцев, за поясом нож и где-то в тачке спрятан ствол. С ним никто и никогда не связывается. Он сын капо*1 Альфонсо ди Мартелли. Его боятся все… только не я. Потому что Паук мой друг. Он и Марко Поло – его брат. По крайней мере я так считала.

– Что такое? У меня прыщ на носу?

– Два! Один на самом кончике!

– Лгунья! Пошли. Надо найти этого оболтуса, засунуть в машину и вывезти отсюда на хрен, а то твой папаша из него чучело сделает.

– А тебе его жалко?

– Я что зря его из капкана вытягивал и таскал из мясной лавки кости и свиные ноги?

– Просто ты…хороший и любишь животных.

Сальва вдруг схватил меня за плечо и сильно сдавил.

– Я не хороший, Вереск. Запомни хорошенько и заруби на своем курносом носу – я зверь. Если буду голоден, сожру и глазом не моргну. Живьем.

– Даже меня?

– Даже тебя. Если станешь поперек дороги!

Черно-золотые глаза стали злыми и холодными.

– Но мы же друзья!

– Ты заблуждаешься – у меня нет друзей. Пошли.

И он говорил правду, зря я тогда ему не поверила.

***

– Ты – дура? Чего ревешь? Ему там нормально будет. Пару себе найдет, братанами обзаведется, мелких серых блохастиков нашлепает, а так станет шкуркой у тебя под ногами в прихожей.

Улыбнулась сквозь слезы.

– Он не хотел уходить… Может, надо было по-другому. Спрятать его еще где-то… а не вот так.

– Никто не хочет уходить оттуда, где сытно и тепло. Но приходится. Он большой парень. Выживет.

– Все. Развела тут сырость. Нос красный и распухший, как у алкашки.

– Сам ты алкаш, – а потом с аккуратным любопытством спросила, – А…твоя гитара с тобой?

– Вот же ж сука! Марко…гаденыш!

– Сыграй мне, пожалуйста… Я очень хочу послушать.

– Завтра я уезжаю, малая. – вдруг прервался, и гитара жалобно застонала под длинными, умелыми пальцами, оборвал стон нежным шлепком, придавив струны.

– Куда?

– В Нью-Йорк. Отец хочет, чтобы я продолжил учебу там. Ты не грусти. Вереск, Марко здесь останется. Будет тебя развлекать.

И снова заиграл, вытягивая с хрипотцой припев….

Don't you cry tonight

I still love you baby

Don't you cry tonight

There's a heaven above you baby

And don't you cry tonight*2

() Don`t cry (Guns N' Roses)

С тех пор прошло четыре года. Он не звонил мне, не отвечал на сообщения в мессенджере и больше не приезжал. Я каждый день заходила на его страницу в соцсети, хотела что-то написать, но не решалась. Если сам не пишет – оно ему не надо. А я гордая. Не надо – значит, и мне не надо.

____________________________________

*1 Капо – Капореджиме (от итал. caporegime – глава «команды», часто сокращается до капо) (ист. Википедия)

Не плачь сегодня

Я по-прежнему люблю тебя, детка

Не плачь сегодня

Небеса над тобой, детка

И не плачь сегодня.

Глава 4

Сицилия. Палермо 1998 год

Неведомое что-то,

Что спрятано пока еще во тьме,

Но зародится с нынешнего бала,

Безвременно укоротит мне жизнь

Виной каких-то страшных обстоятельств.

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

Быть для тебя…всего лишь просто быть,

Быть твоим Раем, а, возможно, Адом,

Быть той, кого не сможешь ты забыть,

Быть в твоей жизни, большего не надо.

(с) Ульяна Соболева

Когда проходила мимо кабинета отца, он как раз с кем-то вышел и повел своего гостя к запасной лестнице. Я затаилась за углом. Никогда раньше не видела, чтоб он так озирался и скрывал своих посетителей. Пошла следом, на носочках. Любопытство один из самых губительных пороков. Ведь чем меньше знаешь – тем лучше спишь. Любимое выражение моего отца.

– Поверь, это правильный выбор, – говорил кто-то очень глухо, по-русски, как в трубу, – их давно нужно убрать. Иначе уберут тебя. И довольно скоро.

– Это не должно исходить от меня. Если у вас что-то пойдет не так… я не при делах!

– Обижаешь, Миша. Будет подставной свидетель. Ты слишком нам нужен, чтобы терять.

– Не приезжай сюда больше!

– Если будешь прятаться от нас – приеду… Не зли наших. Не надо. Ты нам много задолжал. Скажи спасибо, что мы приходим к тебе, а не к нему… с предложением убрать тебя, Миша! За твой грешок он бы с тебя кожу скальпелем снял! И ты прекрасно это знаешь…

– Заткнись! Много себе позволяешь!

– Ровно столько, сколько могу, дорогой! Мне нужно время и место сделки! Ты теперь с нами!

***

– Как же выросла ваша очаровательная девочка, Микеле, а эти глаза, это линзы? Ооох. Мы с Алем надеемся, что и у нас будет девочка, – жена Альфонсо гладит мой подбородок длинными пальцами и улыбается. У нее заметно выпирает «беременный» живот, и она периодически поглаживает его ладонью. А я понимаю, что она даже не помнит, что мы встречались, и она сто раз видела мои глаза. Ее взгляд тут же скользнул по моему отцу, потом она снисходительно улыбнулась матери и пошла к другим гостям, собравшимся на просторной веранде, где официанты разносили алкогольные и прохладительные напитки.

«Ты – мое сокровище, Юлия, ты все, что у меня есть, – говорил отец и гладил мои волосы, – я сдохну, но сделаю тебя счастливой. Поняла? По трупам пойду, но ты станешь королевой!»

И я ему верила. У меня не было ни одной причины считать иначе.

– В какой раз она беременна?

– Не знаю. Кажется, в третий или четвертый.

– Бедная. Это невероятное горе – потерять стольких детей.

– Она не может их выносить. Единственный нормальный здесь Сальва, и то нормальный – это относительно. Учитывая, какой он псих. Марко болен с рождения…

Чем это болен Марко? Впервые слышу!

– В этот раз она доносила почти до конца срока. Может, повезет и родит.

– Может. Не родит – Аль найдёт ей замену, и так надолго задержалась.

I'm giving up the ghost of love

And a shadow is cast on devotion

She is the one that I adore

Queen of my silent suffocation

Break this bittersweet spell on me

Lost in the arms of destiny*1

– Ты что здесь забыла, малая? Детская площадка с качелями с другой стороны! – сказал так гадко и насмешливо, что у меня в глазах зарябило от злости.

– Это еще кто такая? Она что за нами подглядывала?

– Хрен его знает. Видать, дочь кого-то из гостей. Эй, давай брысь отсюда.

– Подожди… а если она расскажет о нас?

– Не расскажет. Иначе я ей язык отрежу. – и продолжает на меня смотреть из-под своей челки мрачным взглядом, а уголок губ все равно чуть вздернут. – Садовыми ножницами.

– А что у нее с глазами?

– Какая разница, плевать на ее глаза, иди ко мне.

И усадил ее к себе на колени, отложив гитару в сторону.

__________________________________

*1 Я сдаюсь призраку любви,

А на преданность брошена тень.

Она единственная, кого я обожаю,

Королева моего молчаливого удушья.

Разрушь эти сладостно-горькие чары надо мной,

Вырвись из рук судьбы …

Bittersweet (Apocalyptica) перевод

***

– Вереск! Ты здесь?

– Угу.

– Твой отец сказал поискать тебя в саду. Привет.

– Привет.

Отвернулась, чтоб не рассмотрел дорожки от слез на моих щеках.

– Нашла Сальву?

– Нет.

– А я тебя нашел. Пошли погуляем.

– Не хочу!

Вскочила со скамейки и быстрым шагом пошла к дому.

– Эй, ты чего?

– Ничего! Отстань от меня!

– Вереск!

– Я сказала, отстань!

– Успокоилась?

– Это опять ты?

– Что с тобой не так? Кто-то обидел?

– Со мной все прекрасно. Хочу прогуляться одна.

– Пошли, я тебе покажу поющие фонтаны, ночью они меняют цвета. Их построили совсем недавно.

– Я и без тебя могу посмотреть.

– Не ходи туда. – одернул Марко.

– Чего это?

– Там Джино с Сальвой развлекаются.

– Кто такой Джино?

– Наш кузен. Он с некоторых пор живет с нами.

– Ну что? Поиграем? Правда или действие? – заорал он.

– Дааа, Джино. Поиграем.

– Давай, Патлатый, поиграем!

– Я тоже хочу с вами играть.

– Это что такое?

Ткнул в мою сторону пальцем.

– Я – Джули и тоже хочу играть с вами в игру. Или здесь принимают только своих?

Брови парня поползли вверх, а потом он усмехнулся и спросил.

– Тебе сколько лет, кукла?

– Достаточно.

– А не передумаешь… вдруг тебя заставят сделать что-то плохое, принцесса?

– Не передумаю.

Джино повернулся к Мартелли младшему.

– А ты, Марко? Будешь играть?

Марко поправил пальцем очки.

– Нет…не буду.

– Тогда проваливай отсюда, – насмешливо сказал его старший брат и прижал к себе свою белую крысу, – и шмакодявку с собой прихвати.

– Вереск, идем!

– Сам иди. А я играть хочу.

Упрямо заявила и стиснула челюсти.

– Мало ли, чего ты хочешь. Вали отсюда. Песочница там, – Сальва кивнул куда-то в сторону дома, – Марко, покажи ей.

– Та ладно, Паук, пусть играет. Поразвлекаемся…, смотри, какая сладкая малышка, – Джино заржал и отхлебнул шампанское из горлышка. И когда Сальва толкнул его в грудь, от неожиданности захлебнулся и пролил шампанское на себя.

– Ты че? Охренел?

– Я сказал – она не хочет играть! Пошла отсюда, малая! Быстро!

– ХОЧУ!

Упрямо заявила и стиснула руки в кулаки.

– Ну видишь, малышка хочет. – подмигнул мне и повернулся к Пауку. – Ты чего занервничал? Или правильным стал…. Там, в Нью Йорке…

– Хлеборезку завали! Она не играет!

– Кто сказал?

– Я сказал!

– Срать я хотел на то, что ты сказал! А эта малышка никуда не пойдет!

Джино усмехнулся и протянул мне ладонь.

– Не бойся его. Со мной играть будешь.

Я нагло взяла Джино за руку и с вызовом посмотрела на Верзилу.

– Убери от нее лапы!

– Тыыыыы, – Джино ринулся на Сальву, размазывая кровь под носом.

Сальваторе выхватил нож из-за пояса и, перекинув его из руки в руку, ухмыльнулся:

– Сначала поиграй со мной!

– Паук! Ты че! Остынь!

– Она сама пришла! Успокойся!

– Сальва!

– До первой крови, – зарычал Сальва.

– До первой крови! Твоей! И она будет играть!

– Не будет! Скорее ты сдохнешь!

Глава 5

Сицилия. Палермо 1998 год

Как сразу, несмотря на слепоту,

Находит уязвимую пяту!

(с) Шекспир. Ромео и Джульетта

От бессилия ломались крылья,

Разбивались надежды, мечты,

Но я верила очень сильно

Где-то есть в этом мире ТЫ.

(с) Ульяна Соболева

– Остановиииись!

– Ты…в моем доме… И если я, Паук, сказал, что она не станет играть – значит так и будет. Понял? Повтори, мразь!

– Да…пошел ты!

– Повтори, или я уши тебе отрежу!

– Попробуй!

Напрасно он злил Сальву, напрасно дергал перед ним красной тряпкой. Мне вдруг стало невыносимо страшно, что Паук так и сделает – отрежет ему ухо. Из-за меня.

– Не надооо. Не режь его. Я не стану играть. Не стану. – повисла на руке Сальвы, от неожиданности он обернулся и прочесал лезвием по моему плечу. Тут же его глаза расширились, округлились, и нож выпал на землю. Было больно, и меня тут же затошнило от вида собственной крови. Хлынув по лиловому рукаву вниз к ладони, она закапала в траву.

– Придурооок! Ты ее зарезал? Тыыыы!

– Заткнииись, бл*! Все заткнулись!

– Сейчас, Вереск, сейчас. Все хорошо будет… сейчас, маленькая. Я нечаяннооо…. Бл***… я не хотел… слышишь, малая, я не хотел!

– Сейчас рану посмотрят… слышишь, Вереск? Ты только не умирай, ладно?

– Все хорошо… мам, все хорошо. – шептала я и сжимала ее руку. – Это просто царапина. Ничего серьезного. Правда.

– Что произошло? Кто нанес тебе этот порез? – спрашивал отец, пока врач дезинфицировал порез, и я старалась терпеть и не ойкать, чтобы не сводить маму с ума еще больше.

– Никто. Я упала на стекло.

– Такое ровное стекло, что вспороло тебе плечо до кости?

– Не знаю. Я его не рассматривала.

– Надо отвезти ее в больницу и зашить рану. – сказал доктор. – Но там начнут задавать лишние вопросы, притащат полицейских. А здесь у меня нет с собой анестезии. И шить придется наживую. Так что решать вам – или больница, или здесь.

– Не надо полицейских, – вскрикнула я и подскочила на постели. Они могут узнать, что это сделал Сальва, и посадят его в тюрьму. Наивная… я еще не знала, что даже если бы он убил меня, никто б его не посадил. Таким, как Мартелли, можно все. Мама тут же аккуратно положила меня обратно на подушки.

– Тише, милая. Не надо переживать. Мы просто поедем, чтоб тебе зашили рану и дали обезболивающего.

– Мне не больно. Зашивайте здесь. Я потерплю!

– Зашивайте здесь.

– Дайте ей вина или снотворного. Будет в задурманенном состоянии, и спокойно зашьем.

***

– Еще немного… совсем чуть-чуть, моя малышка. Скажи мне… кто это сделал?

– Я сама…, – едва произнося слова и теряя ее лицо в пьяном тумане.

– Неправда… Это кто-то из детей Альфонсо? Не бойся. Мы сумеем тебя защитить. Скажи маме… скажи мне. Их надо наказать!

– Нет! Я сама! Я же сказала!

– Хорошо…хорошо. Ты только не нервничай.

– Отпусти, – зашипела я, но он и не подумал разжать руки. – Это жестоко! Это ненормально! Останови его!

– Нет! Он отец, и только он решает, как наказать своего сына! А ты, – он посмотрел на меня прищурившись и просверливая во мне дырку, – ты там была, да?

– Где?

– Видела, как Сальва избил Джино? Как сломал ему все пальцы?

Боже! Когда он успел ему еще и пальцы сломать?

– Нет! Я ничего не видела!

– Лжешь! Видела! Это Сальва тебя ножом полоснул!

– Нет!

– За ложь и я тебя выпорю, Юлия! Не смей врать отцу!

– Выпори! У тебя теперь есть пример, как это делать!

– Молчиии! – выпучив на меня глаза.

– Не буду!

– Так у нас положено. За провинность десять плетей. Ничего. Он привык. Не впервой получает.

– Какую провинность? Драку с Джино?

– За твое плечо… Твоя мать устроила скандал и истерику…

Я резко подняла заплаканное лицо.

– Кто сказал, что это Сальва? – Марко отвернулся в сторону, и я толкнула его изо всех сил.

– Ты? Ты сказал?

– Нет. Он сам.

– Зачем?

– Иначе там бы стояла ты.

Я его не понимала. А я здесь при чем?

– Ты! За то, что лжешь и не выдаешь виновного! У отца такие правила! Он бы заставил тебя говорить!

Парень выдрал травинку из стога сена и так же, как его старший брат, сунул ее в рот.

– Мой бы отец ему не позволил!

– Думаешь?

Прищурился и посмотрел на меня.

– Твой отец ходит под капо, а капо – это Альфонсо ди Мартелли. Никто не может ему противоречить. Он – Бог и судья в семье.

– Капо?

– Маленькая еще… когда-нибудь поймешь. У нас свои законы, а твой отец – один из нас.

– Нас?

Марко встал с сена и подал мне руку.

– Пошли в дом, скоро будет обед, а потом скачки. Праздник продолжается.

– Отец наказал его. Сутки без еды и воды.

– К нему нельзя!

– Бред. Скажи, где он, и сама схожу раз ты такой трус.

– Я не трус, – серьезно заявил Марко и протер очки белой рубашкой.

– Самый настоящий. И черт с тобой, сама найду.

– Не найдешь! – упрямо заявил Марко.

– Так покажи!

– Не могу!

– Ну и иди к черту!

– Их надо проучить. Убить всех, кто приедет на эту встречу, а самому главному отрезать язык и отправить его вдове.

– Копов будет слишком много. Это национальный праздник.

– Порка должна быть показательной, но неожиданной. Этот сукин сын должен сдохнуть на глазах у всех…. вместе с копами.

– Это что…это…

– Не знаю. Может, игры такие.

– Игры?

– Да. Квест там какой-то или…

– Где он?

– Здесь. У ограды.

– Пришла посмотреть – не сдох ли я, малая? К краю не подходи, а то труселя твои увижу.

Крикнул Сальва снизу, усмехаясь своей самодовольной ухмылочкой.

– Придурок! Я в шортах!

– Вылезу уши надеру! За придурка!

– Ты вылези сначала, верзила! На вот! Сил наберись!

Швырнула ему в яму кусок пирога, завернутый в салфетки и в полиэтиленовый пакет.

– Мммм, буччеллато. Люблю.

– Пошли! Кто-то идет!

– Верзилааа, – крикнула, но Марко потянул меня снова в сторону, – я ночью приду!

– Та ладно, а от страха в трусишки не наделаешь?

– Сдались тебе мои трусы!

– Беспокоюсь о тебе, малая! Я заботливый!

– Идем! Я же сказал, что он в порядке!

Марко утянул меня за кусты, и мы укрылись в высокой траве, когда мимо ямы прошел Альфонсо со своей делегацией.

Глава 6

Сицилия. Палермо 1998 год

Да, мой убийца, я тебя люблю!

Люблю до дикости, до ран, до униженья,

До одержимости, отчаянно, порочно

и до безумного по лезвию скольжения,

Когда порезы счастьем кровоточат.

От ревности, захлебываясь болью,

Ты режешь наши души на куски,

Со мною рядом истекаешь кровью,

А без меня подохнешь от тоски.

– Как там тебя называл Марко, Гладиолус… Эй…

– Джули.

– Нет. Тебя назвали, как какое-то дурацкое растение.

Подружки хохотнули, а я осторожно положила вилку возле тарелки.

– Не думала, что деменция настигает уже в столь юном возрасте.

– О чем ты, малявка?

– Склероз. Нужно непременно обратиться к врачу.

– Ты что там бормочешь себе под нос?

Она начинала злиться, и ее кукольное лицо приобретало хищно-уродливые черты.

– Еще и плохой слух. Что будет лет через пять?

Я пожала плечами, а она подалась вперед и прошипела.

– Ты – мелкая, уродливая дрянь. Не лезь к Пауку, ясно? Он мой! Еще раз тебя возле него увижу, обломаю твои тонкие ручки и ножки.

– Упс…какая неожиданность. Ты прокладки не забыла?

– Тыыыы!

– Мэрион, дочка… что случилось? – закудахтала вокруг нее тучная женщина в немыслимом красном наряде.

– Не трогай меня… отстань! – грубо оттолкнула ее блондинка, вставая с колен. – Она облила меня, а потом толкнула! Уберите отсюда эту психопадочную!

– Юлия! – грозно прикрикнул отец.

За девкой бросились ее подружки и мать.

– Немедленно встань из-за стола и иди в свою комнату! Сейчас же!

Это то, что мне и было нужно.

– С удовольствием!

– Эй, Верзила, скучаешь?

Парень задрал голову и улыбнулся.

– Та нет. Это охрененно веселое место.

– На. Лови ужин.

Швырнула ему вниз пакет.

– А теперь меня лови.

– Э неет, малая. Так не пойдет. Тебе здесь нечего делать. Давай, чеши в свою комнату.

– Ты чего раскомандовался? Я спину тебе намажу.

– Я видела, как тебя били… твой отец, он… не должен был так. Это неправильно и.… мне жаль, что он так с тобой поступил из-за меня.

По мере того, как я говорила, у него кулаки сжимались, а на лице появлялась отталкивающая гримаса.

– Вон пошла, я сказал!

Уже грозно, сцепив зубы.

– Не хер меня жалеть! Засунь свою жалость себе в задницу и чеши отсюда!

– Дурааа! Ну ты и дура, Вереск!

– А ты грубый и злобный Верзила! Отпусти – задавишь!

Огромные лапы осторожно поставили меня на землю.

– Поворачивайся и снимай свою рубашку.

Смотрит мне в глаза, стиснув челюсти, а я ему. И никто взгляд не отводит.

– И не думаю тебя жалеть. Понял? Даже дуть не стану! Пусть щиплет! Буду наслаждаться твоими стонами боли.

Ухмыльнулся косо, а во взгляде вызов.

– Нужно очень постараться, чтобы сделать мне больно, малая.

– Я постараюсь.

Сколько раз его вот так били… не счесть. Альфонсо – изверг проклятый! Если б он был сейчас рядом, я бы точно вылила ему в лицо склянку с дезинфицирующим раствором.

– Ты чего там? Засмотрелась, что ли?

– Чего застыла, малая? Ты вроде обещала мне больно сделать, или кишка тонка? Пожалела, да?

– Пусть твоя кошка белобрысая тебя жалеет!

– Смотри не надуйся, как шарик, и не улети, малая. Там я тебя хрен поймаю.

И засмеялся, и я вместе с ним.

– Не улечу. А ты не дергайся.

Смазала все раны, обработала обезболивающим гелем и подняла вверх рубашку.

– А теперь давай залазь ко мне на плечи и топай отсюда, пока тебя здесь не нашли.

– Вот и потопаю. Верзила неблагодарный.

В глаза мне посмотрел.

– А за что благодарить? Запомни, малая, никогда не делай то, о чем тебя не просят, и не жди того, чего не обещают… А вообще, не жди даже, когда дали клятву. И в жизни меньше болеть будет, ясно?

– А ты теперь жизненные советы раздаешь? Гуру заделался?

– Что ж ты языкатая такая?! Бессмертная, что ли? К Джино, дура, полезла!

– Ничего, ты ж заступился!

– Просто Джино выбесил. А так играла бы со всеми и пошла навоз лошадиный есть. Я б только поржал. Так, все. Давай. Тебе пора. На плечи ко мне залазь, я подсажу, и вылазь отсюда.

– Еще чего? На плечи не полезу.

– Лезь сказал. По-другому ты, шмакодявка, туда не достанешь.

– Я не шмакодявка! Я уже выросла!

– Ага! На один сантиметр?

Посадил меня к себе на плечи, взялся за стену ямы.

– Вставай на ноги и пытайся подтянуться.

– А ты вверх не смотри!

– Та ладно. Я уже видел твои труселя. Белые в горошек.

– А вот и нет. Они в цветочек… Черт!

– Дуууураааа, вот ты дура!

И ржет, сволочь. Пошатнулась, упала обратно в яму, соскользнув вниз.

– Что такое, малая? Не доросла? Я ж говорил, что ты шмакодявка! Могу попытаться зашвырнуть наружу, как мяч. Как думаешь? Долетишь?

– Что здесь смешного?! Придурооок!

– Зато я теперь знаю, что ты носишь трусы в цветочек!

Набросилась на него с кулаками. Но они о мощную грудь бьются, и больно мне, а не ему.

– Думаешь, ты самый крутой? Ни хрена! Был бы умнее, как Марко, молчал бы и не получил хлыстом от отца! Это потому, что ты придурооок!

– Рот закрыла!

– Сам заткнись!

– Что такое, малая? Больно? Прости…где? Там, где порез?

– Не трогай меня! Не прикасайся!

Скачать книгу

О ком плачет Вереск бесплатное чтение

О ком плачет Вереск Ульяна Соболева

ПРОЛОГ

Глава первая 1995 год

* * *

Глава вторая 2003 год

Глава третья 1997 год

* * *

Глава четвертая 1998 год

* * *

* * *

Глава пятая 1998 год и 2003 год

* * *

Глава шестая 1998 год и 2003 год

Глава седьмая 2003 год

Глава восьмая 2003 год

Глава девятая 2003 год

Глава десятая 2005 год

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

О ком плачет Вереск
Ульяна Соболева