Попутчица. Рассказы о жизни, которые согревают бесплатное чтение

Ольга Савельева
Попутчица. Рассказы о жизни, которые согревают

© Савельева О.А., текст, 2018

© Алейникова А.С., иллюстрации, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Введение

Мне кажется, Бог выбрал меня тренажером.

Он придумал испытания, которые нужно пережить, чтобы потом, когда все будет позади, я могла отдышаться и оглянуться назад на пройденную трассу сложностей, каждое препятствие на которой состоит из слез, неврозов, тревог, псориазов, бессонниц, нервов и искусанных в кровь губ, осознать какую-то новую истину и, окрыленная этим знанием, идти по жизни.

Мне сразу хочется писать о своих открытиях. Будто я что-то поняла, и этим знанием необходимо поделиться.

Я очень часто слышу от читателей две вдохновляющие меня фразы: «Оля, Вы написали про меня» и «Я не знала, как поступить, а тут Ваш текст, и он как знак. Теперь я знаю, что делать».

После этого у меня внутри поднимается флажок с надписью: «Не зря», и хочется написать еще много нужных и полезных текстов.

В этой книге я собрала коллекцию эмоциональных, ярких и добрых рассказов. Все это случилось со мной, моей семьей или близкими людьми.

Каждый рассказ – не просто рассказ. Это маленький тренажер для души. Таблетка добра. И даже если главный герой – не очевидно положительная личность, или описанные события тревожны и неоднозначны, то все равно к кульминации долгожданное солнце взойдет на горизонте.

Многие из этих эссе прошли проверку качества. Они были опубликованы в моем блоге и получили мощный фидбэк от замотивированных ими на хорошие поступки людей.

Я поняла, что мы живем в дефиците добра и вдохновения, именно поэтому так важно иметь дома концентрированный источник положительных эмоций.

Эта книга – ваш личный добробук. Если вам грустно, тревожно и слякотно на душе, откройте ее: там, между страничек, гербарий из ваших потерянных улыбок.

Мне хотелось, чтобы вам было со мной уютно.

Я приглашаю вас в свое купе, и там за чашкой чая в красивом подстаканнике мы будем просто болтать за жизнь. Смеяться, грустить… Жить.

Проходите, пожалуйста. Не дует? Вам сколько сахара? Лимон положить?

Приятного чтения. Ваша попутчица.

Басня

Сделала сегодня макияж. Ярко накрашенные глаза. И накладные ресницы. Утром были съемки.

А сейчас я, не смыв косметику, бегу на родительское собрание в школу к старшему. Младшая со мной. В коляске.

Слышу, как меня окликает Таня. Таня живет через дорогу. Я замедляю шаг, жду ее.

– О, какая ты нарядная, – говорит Таня вместо приветствия, намекая на макияж. И добавляет: – Все стрекозишь?

Стрекоза в басне Крылова лето красное пропела. Оглянуться не успела. Таня намекает, что я стрекоза. И я как бы пою. Хлопаю ресницами и взлетаю. В то время как она, Таня, муравей. И пашет, света белого не видя. Таня работает мамой троих детей.

Работающие и неработающие мамы – это два лагеря. Они, пока не произойдет ротация из одной группы в другую и обратно, проповедуют разные ценности. Как автомобилисты и пешеходы. Пока ты пешеход, ты уверен, что эти понторезы на тачках прут на таран и плюют на зебру, по которой ты красиво шагаешь. А как только садишься за руль, сразу думаешь, что все пешеходы – это зазнавшиеся черепахи, которые будто специально ползут по зебре перед твоим лобовым стеклом. Так и мамы.

Работающие уверены, что они пашут на износ и их участь тяжела и неподъемна.

Неработающие уверены, что сидеть дома с детьми – самая сложная работа на свете, потому что в ней много рутины.

Кашу вари, попу мой. А все эти офисные барышни – просто кокетки и вертихвостки.

Я принадлежу сразу к обеим категориям. И могу судить. Поэтому считаю, что глагол «стрекозить», да еще сказанный таким снисходительным тоном, точно не про меня.

Чтобы «пострекозить» сегодня на съемках, я встала в шесть утра. Приготовила завтрак, собрала и отправила в школу сына, подняла, накормила, собрала дочку, доехала с ней по пробкам до студии, сделала мейк, прическу, отснялась с маленьким своенравным ребенком.

Это была фотосессия для проекта об особенных детках, о том, что жизнь в статусе «инвалид» продолжается. Сейчас, пока я в декрете, писать – моя основная работа. Я лидер мнений, и мне важно говорить правду. Мне есть что сказать этому миру.

Потом дочка заснула в машине, мы приехали домой, и я затащила ее прямо в кресле в квартиру, а пока она спала, приготовила обед и написала пост для блога.

И вот сейчас, пока мультиварка без моего участия доваривает суп, я уже бегу за сыном. И да, я не успела умыться, поэтому бегу с вечерним макияжем. Я выпила первую чашку кофе в шесть утра. Вторую я пью сейчас. И ничего не ела. Потому что некогда.

– Стрекозю, Тань, – отвечаю я. Как говорила Зинаида Гиппиус, если надо объяснять, то не надо объяснять.

– А у тебя как дела? – спрашиваю я вежливо.

– Да нормально. Вот бегу сдать анализ Колькин в лабораторию.

– А что, Коля заболел? – участливо спрашиваю я. Коля – средний сын Тани.

– Нет. Просто у него такой твердый кал. И кругляшками. Я не знаю, это нормально?

Я задумываюсь о том, что совершенно не интересуюсь продуктами жизнедеятельности, производимыми моими детьми. Я не знаю их твердости и консистенции. По меркам Тани, я плохая мать. Все трое Таниных детей – несадовские. Это такой термин, означающий, что ребенок очень любит маму и не хочет ходить в сад. Я уверена, что несадовских детей не существует. Существуют несадовские родители. Это значит, что родитель готов придумать любой психологический термин и выдумать любой повод, чтобы не обрезать пуповину. Таня уже лет пять назад жаловалась мне на свою жизнь. Мол, не могу больше в этом конвейере засранных поп существовать. Не могу варить супы и читать потешки.

Я тогда как раз вышла на работу. Предложила Тане вакансию в министерстве. Это была самая низкая вакансия, на которую можно взять человека без стажа работы на госслужбе.

– Это с девяти до шести пахать за смешные деньги? – спросила Таня с пренебрежением.

– Видишь ли, вакансия министра занята, – съязвила я.

Мне хотелось напомнить Тане, что она за время декрета подрастеряла навыки и умения и вряд ли может рассчитывать на миллион на старте. Но я не стала тыкать ее носом в ее страхи. Просто решила больше ничего ей не предлагать. Спустя еще пару лет Таня пожаловалась, что сейчас у них сложные времена и она ищет подработку, потому что снова беременна. Я обещала себе не помогать ей больше, но… она беременна.

Я предложила ей работу в компании, которая проводит соцопросы: нужно было обрабатывать анкеты. Это муторная и неблагодарная работа. Вбивать в табличку чужие ответы. Но платят хорошо.

– Так я глаза сломаю, – ворчливо сказала мне Таня, когда я озвучила функциональные обязанности. – Да и когда мне? У меня дети! Есть какие-нибудь нормальные предложения?

Я вздохнула. Я же обещала себе. Зачем полезла?

Сейчас Таня родила третьего. Не работает. То есть наоборот, работает на износ. Мамой. Муравьит.

Таня спросила у меня про подработку. Мол, у тебя там ничего нет?

– Нет, Тань, откуда? Я ж стрекозю, – сказала я и побежала дальше.

Вот такая басня.

Блэк

– Мам, – спросил сын перед сном, – а ты любишь Новый год?

– Конечно, разве есть люди, которые не любят праздники?

– А расскажи, как ты праздновала Новый год, когда была маленькая? Как все? Елка, мандарины?

– Да, – киваю я. – Как все.

И молчу. Я очень хорошо помню свое детство. Некоторые моменты так отчетливо, что даже страшно.

Я помню, как вздрогнула, когда полезла за конфетами, трогать которые мне запретили, потому что «это не Новый год», и меня окликнула бабушка.

Помню, как вприпрыжку бежала за дедулей по коридору, который казался мне, маленькой, очень длинным, споткнулась и больно-пребольно ударилась плечом.

А вот я сижу в ванне и смотрю на окошечко в кухню под потолком. На кухне бабуля печет что-то вкусное, и я знаю, что сейчас выйду из ванной и первая попробую вкусноту, и мне так хорошо, так тепло и вкусно…

Я помню эти зарисовки так явно, будто смотрю фильм, в котором снималась только вчера.

У меня мурашки от испуга – когда я ворую конфеты, у меня «болит» несуществующий синяк на плече, или я наяву ощущаю запах выпечки и пытаюсь понять: плюшки или хворост?

Но вот я почему-то совершенно не помню елки, ни одной. Хотя их там, у дедули и бабули, должно было быть как минимум 13 (пока не переехала в Москву), из которых хотя бы десять я должна была запомнить.

Почему так? Где мой Новый год? Почему он растворился в памяти, будто ничего и не было? Я спрашиваю свою двоюродную сестру: там, в детстве, мы, одногодки, все праздники встречали вместе:

– Ты помнишь?

– Да, конечно, – кивает сестра. – Помню.

– Елка была, мандарины, салаты? Все было?

– Было, конечно!

Как же так… Почему я не помню… Как только я вспоминаю зиму, память сразу бросает меня к одной-единственной картинке. Всегда. Вспоминать ее почему-то очень холодно.

Мне лет девять, может, десять. Зима. Вечер. 31 декабря. Уже темно, горят сливочные фонари, идет пушистый снег. Люди спешат домой встречать Новый год. Я смотрю в окно. Мы живем на пятом этаже, и из окна у нас видна крыша магазина «Тысяча мелочей». Там, на крыше, на брошенном ящике для инструментов сжался Блэк.

Блэк – это черный дворовый котенок, любимец всех детей во дворе. Мы все его подкармливаем уже почти месяц. Он живет где придется. Часто ночует на этой крыше. Смотрит в чужие теплые окна и мерзнет.

Сегодня мы с сестрой носили ему суп – куриную лапшу. Он ел в подъезде, смешно лакал бульон маленьким красным язычком. А потом мы ушли домой, в тепло, а он пошел на крышу. Под снег. Встречать Новый год.

Мы с сестрой смотрим в окно, распластав ладошки по стеклу, и плачем. По-моему, мы наказаны, несмотря на праздник.

Прибежав домой с пустым лотком из-под супа, мы в очередной раз стали канючить и просить бабушку и дедушку разрешить взять котенка себе. Ну пожа-а-а-а-луйста. Ну хотя бы на новогоднюю ночь!

– Тысячу раз уже говорили вам – нет! Знаешь, сколько грязи от котов, он сейчас метить все будет, мебель драть, ковры, провоняет вся квартира. Нет и еще раз нет!

– Мы будем убирать, следить, мы приучим к лотку, – хнычем мы с сестрой. – Ничего не будет, ни грязи, ни шерсти…

– Да кого вы обманываете? Через неделю наиграетесь, а дальше мне скинете. Я сказала нет. – Бабуля непреклонна. – Только котов мне тут не хватало. Не трепите нервы.

– Опять скандал? – ругается дедуля. – Бабушку довели, вон валерьянку пьет! Ни стыда ни совести! А ну брысь к себе…

Мы поняли, что Блэк не будет жить с нами, давно уже поняли. Просто на улице мороз минус 18. Если Блэка взять на руки, он все время дрожит…

Мы с сестрой понуро смотрим в окно. За стеклом, в темноте, прикреплен и освещен градусник, шкала на котором предательски ползет вниз. Уже минус 20, и это еще не ночь. Значит, ночью будет еще холоднее….

Почему-то дальше я никогда не вспоминаю. Больно и холодно. Я убегаю от этих воспоминаний.

Сейчас я сама мама, у нас есть кошка. Я учу детей любить ее и заботиться о ней, потому что нельзя научить любить в теории. Любить можно только на практике: согреть, обнять, накормить, спасти.

А тогда… Надо вспомнить, чем все закончилось.

Помню, у меня текут слезы. Я вижу этот комок шерсти на ящике, сжавшийся, спрятавший лапки под себя. Блэк сидит под снегом, и из черного котенка давно превратился в белого.

– А ну-ка отлипли от окон! – велит дедушка.

Мы с сестрой покорно садимся на диван и смотрим телевизор, но я все равно вижу Блэка, не могу о нем не думать. Я иду в прихожую – там телефон – и набираю номер подруг – сестер Нади и Кати. Они обещали поговорить с родителями, вдруг те разрешат взять Блэка домой.

– Нет, – печально говорит трубка голосом Нади. – Нельзя.

– Ты говорила, что просто на одну ночь?

– Да.

– А про мороз говорила?

– Они знают про мороз.

– А про…

– Оль, нас с Катькой наказали за то, что мы «все нервы вытрепали с этим котом»!

– И нас тоже, – вздыхаю я и кладу трубку.

– Сейчас будем провожать старый год, – весело говорит дедуля. – Садитесь все за стол.

Мы садимся. У меня нет аппетита и настроения. Я не могу смотреть на стол, который ломится от еды, и на людей, которые сидят в тепле, в то время как там, в холоде, замерзает маленький черный котенок, который никому не помешает.

Я вздрагиваю от звона бокалов, взрослые смеются, что-то обсуждают. По телевизору идет «Голубой огонек». Одно слово – праздник. Я смотрю в одну точку. В окно.

– Так, вот вы, обе, сколько можно нам нервы трепать? – Вдруг дедушка ударил кулаком по столу.

Я вздрогнула, обернулась на сестру. Она тоже понуро смотрела в окно.

– Да что с ними делать? – вздыхает бабуля. – Ну пусть, что ли, заберут этого кота. Сил никаких нет уже… До завтра хотя бы… Замерзнет же…

– Правда? – Мы с сестрой вскакиваем, синхронно роняя табуретки. – Правда можно?

– Давайте, бегите, как раз полчаса до Нового года… – говорит дедуля, махнув рукой.

– Спасибо! Спасибо! Мы мигом. – Мы с сестрой срываемся с места, застреваем в проеме двери, на ходу напяливаем шапки, забываем шарфы, запрыгиваем в сапоги, хватаем куртки и, еще не веря своему счастью, несемся вниз, перепрыгивая ступеньки.

Я почему-то плачу, но это уже от счастья, слезы такие хорошие, добрые, плачу и смеюсь, только бы успеть, только бы обнять, прижать к себе замерзающее тельце Блэка…

Мы выбегаем на мороз, распахнутые, толком не одетые, несемся к крайнему подъезду: там, если поставить друг на друга три ящика, можно влезть на крышу магазина «Тысяча мелочей».

Мы подбегаем к крыше, судорожно ставим ящики друг на друга, я подсаживаю сестру, а она потом помогает залезть мне.

Тут мы видим, что к нашим ящикам бросаются еще две тени, которые при ближайшем рассмотрении превращаются в сестер Надю и Катю.

– Разрешили! Разрешили! – кричат они, задыхаясь от бега и мороза. – Разрешили забрать Блэка!

– И нам разрешили!

– Мы своих довели….

– А мы – своих! – будто хвастаемся мы, протягиваем руки девчонкам, вытаскиваем их на крышу и вчетвером бежим к тому ящику, в котором нас ждет Блэк, не думая, как будем его делить.

Но его нет… Ящик пуст. Мы переворачиваем ящик, ищем котенка, бегаем по крыше, зовем… Нет, нет его… Мы плачем, все четверо. Нам кажется, что случилось самое худшее. Мы забыли варежки, греем руки своим дыханием и рыдаем в голос. Где ты, Блэк?

Я задираю голову и вижу, как из окна нам машет дедуля. Мол, быстро домой. Нет так нет.

Мы понуро бредем к ящикам, по которым залезли на эту крышу, спрыгиваем вниз, бегаем по двору, пока окончательно не замерзаем, и разбредаемся по подъездам, даже не поздравив друг друга с Новым годом.

Как же так, Блэк?

Мы с сестрой входим в наш подъезд. За нами хлопает, ухнув, входная дверь.

Состояние – хуже некуда. Будто не праздник, а похороны. Вдруг на лестничной клетке нам под ноги бросается темный комок… Блэк! Это ты? Ты, Блэк, ура! Мы же сегодня кормили его супом прямо здесь, он, наверное, проголодался и пришел сюда, на вкусные запахи, погреться!

Мы хватаем котенка на руки, отбираем друг у друга, он насквозь мокрый, дрожит, начинаем его гладить и целовать в холодный нос.

– Бежим домой, а то уже Новый год, – торопит сестра.

Вбегаем в квартиру, веселые, заплаканные, счастливые, все трое, сестра заматывает малыша в теплое полотенце, а я остаюсь в прихожей и торопливо набираю сестрам.

– Он нашелся, Надя! Он у нас. Сам пришел, да! Уже в тепле, вон курочку ест. И вас, и вас с Новым годом!

В это время бьют куранты, все взрослые кричат «ура!», и я громче всех кричу «уррра!», хлопаю в ладоши и бегу всех обнимать, а потом почему-то ем оливье прямо из большой салатницы. Спасибо, спасибо! Ура, с Новым годом всех!

Я такая счастливая! Смотрю, как сестра кутает Блэка, прячет его от фейерверков, а он пугливо выглядывает из мохнатого полотенца – любопытно же! Сестра целует малыша, прижимает к себе, пытается накормить (а он объелся уже), а я… А я засыпаю. Все плывет перед глазами… Спать хочется.

Чувствую, как меня переносят на кровать, как с меня снимают свитер, и я падаю в подушку лицом и бормочу что-то про с Новым годом и про хорошие приметы.

А утром я проснулась первая. На моей кровати рядом с подушками спал Блэк. Я вскочила, взбудораженная и счастливая. Блэк с нами! И он вскочил. Проснулся, потянулся. И мы с ним тихо, чтобы никого не разбудить, пошли в комнату. То есть он пошел, а я за ним кралась – так интересно наблюдать за котом у себя дома, так здорово!

И вот он, обнюхивая все на своем пути, проходит кухню, вот минует шкафчик, из которого я воровала конфеты, вон коридор, где я ударилась плечом, вот проходит дверь в ванную, входит в комнату, где был праздничный стол, обходит его и… начинает играть с шариком, который висит на… елке! Помню! Я помню елку! У дивана стояла, в ведре! И звезду на ее верхушке помню – красную, как будто леденец. Еще помню, что я запретила Блэку играть с шариками, чтобы не разбить.

Иногда память услужливо прячет от нас болезненные воспоминания, а ведь за ними может быть спрятано настоящее счастье!

Вечером я в подробностях рассказываю эту историю сыну.

– А что дальше было с Блэком?

– Он так и остался у нас. В него невозможно было не влюбиться, и нам разрешили его оставить. Бабуля и дедуля его полюбили, так и жил с нами.

– Здорово. А при какой температуре замерзают кошки?

– Дань, ну ты как скажешь что-нибудь, – смеюсь я и целую его в лоб. – Спи давай.

И сын засыпает, укутавшись в одеяло и обнимая свою любимую кошку Ладошку, которую заботливо накрыл одеялом.

Чтобы не замерзла… Ведь при какой температуре замерзают кошки, я ему так и не сказала.

Будущие взрослые

На детской площадке стоит домик. Метровая избушка на курьих ножках. В ней всегда толпится много детей, потому что внутри – просторно и сказочно: резные окошечки, таинственный чердак.

Дочка Катюня немедленно ломится туда, в самую гущу веселья, бесстрашно ползет вверх по лестнице.

Я, естественно, ползу за ней.

В итоге оказываюсь в эпицентре детства. Сижу в ней на корточках. Рядом скачут дети всех возрастов – от трех лет до учеников начальной школы.

Три мальчика едят попкорн у окошка, хохочут, болтают. Две девочки смотрят мультик на телефоне. Малышня играет в куклы. Еще два мальчика ругаются из-за робота. Девочка в смешной шапке поет песенку про облака. Какофония…

– А что у нее на голове? – вдруг спрашивает мальчик, перемазанный мороженым, показывая на Катюню. На ее речевые процессоры от кохлеарной имплантации. Лакомство он съел, но личико не вытер.

– Это ее ушки. Без них она не слышит.

– А почему?

– Она заболела и потеряла слух из-за болезни. Ей не повезло.

– Вообще ничего не слышит? Даже если орать в уши?

– Вообще ничего.

– А почему эти штуки не падают с головы?

– Потому что под кожу вшиты магниты. Они и держат.

– Ей делали операцию?

Я замечаю, что наш диалог слушают все. Мальчишки перестали хрустеть попкорном, девчонки выключили мульт, больше никто не дерется из-за робота и даже песня про облака – белогривые лошаааадки – внезапно закончилась.

– Да, ей делали операцию.

– Ей резали голову?

– Ну, скажем так, ей под кожу вживляли специальный прибор, который помогает ей слышать.

– Ей было больно?

– Во время операции нет. Операция делается под наркозом, и это не больно.

– А мне аппендицит вырезали. Меня рвало три дня после операции.

– Это да. Самое сложное – отходить от наркоза. Ну и потом уколы всякие. Поэтому лучше не болейте.

Дети молчат. Слушают внимательно. Мне даже неловко, будто я погасила веселье, но есть и другая сторона.

Я благодарна детям за их прямоту и честность.

Это лучше, чем косые взгляды взрослых.

Иногда мне хочется подойти к такому взрослому человеку и сказать: хотите, я вам все объясню?

– А ей скоро это снимут? – спрашивает мальчик с роботом.

– Нет. Это теперь навсегда.

– Навсегда-навсегда? Даже когда вырастет и станет взрослой?

– Да. Она снимает их только на ночь. И спит глухая.

– А зачем на ночь снимать? – спрашивает девочка, которая показывала мультик на своем гаджете.

– Ну ты же заряжаешь свой телефон. Вот и ее приборы нуждаются в зарядке. А так как днем она всегда в них, ночью приходится заряжать.

– А она плакала? Ну, тогда, после операции? – тихо спрашивает девочка, которая пела. – После наркоза?

– Да. Она плакала.

Я не хочу врать. Дети молчат. Смотрят на Катюню. Сочувствуют. И вдруг мальчик у окошка протягивает ей свой попкорн. И второй. И третий. Третий мальчик трогательно так отобрал самые вкусные лопнувшие зернышки. Поющая девочка торопливо достает из кармана конфету. Еще одна девчушка отдает куклу. Мальчик с роботом протягивает ей робота. Катюня растерялась, смотрит на меня.

– Бери, – разрешаю я.

Это такой трогательный урок добра, что у меня накатывают слезы. Катюня осторожно берет зернышко попкорна и кладет его в рот.

– Спасибо, ребята. Вы все очень добрые. Это так здорово!

– Ой, а я съел мороженое… – расстроился перемазанный мальчик. – А если бы не съел, я бы дал откусить… А может быть, и все бы отдал…

Я улыбаюсь сквозь слезы.

– Знаете, если бы она умела говорить, она бы обязательно сказала спасибо…

Катюня с роботом и куклой в руках поворачивается ко мне и улыбается ртом, набитым попкорном. Я прыскаю. Это очень смешно. Я рада, что ей предстоит взрослеть среди таких небезразличных детей.

Бутерброд с редиской

Бабушка очень вкусно готовила. Просто пальчики оближешь. При этом чем проще были продукты, тем вкуснее блюдо. Например, для перекуса на даче она готовила фирменные бутерброды с редиской. Для этого она брала свежий черный хлеб, смазывала его тонким слоем сливочного масла, на это солнечное одеяло укладывала кружочек редиски и посыпала солью. Ммм.

В детстве мне казалось это божественным. Редиска была своя, с грядки, яркая, сочная и негорькая.

Секрет вкусной редиски, рассказывала мне бабушка, в грамотном поливе. Воды не должно быть много – чтобы редис не стал водяным, но и не должно быть мало – чтобы он не стал «злым» и горьким.

Если бабушка варила борщ, это была яркая палитра цветов: багряная свекла, желтый лимон, белая сметана, зеленый укроп. Ну как такое есть? Только рисовать!

А окрошка? О, я до сих пор помню эту окрошку. У меня вкусные руки, как у бабушки, но мне ни разу не удалось повторить ее окрошку. Ингредиенты те же, вкусно, но не то…

Бабушка все умела. Все. Когда умер дедушка, она тяжело заболела и резко слегла. Врачи назвали ее болезнь специальным медицинским термином и дали неутешительный прогноз. Но я думаю, она просто не умела жить без дедушки. Не видела смысла.

Лежачий больной в доме – это сложно. Это лампа для просушки пролежней. Это частые просьбы. Запах лекарств. Тяжелая атмосфера. Жизнь в ожидании завешенных зеркал…

А нам с сестрой по двенадцать лет. И мы за главных хозяек. На нас школа, уроки, дом, огород.

Мои родители в Москве, папа сестры работает. А мы совсем девчонки. Смотрим в окно и хотим гулять.

Но есть слово «надо», и оно важнее слова «гулять». Это был сложный период. Двенадцать лет – это прихожая юности, ожидание праздника. И смех без причины, и первые взрослые мысли… И все это смято бабушкиной болезнью. Скомкано, затерто ее стонами. Она стонала тихо, через закушенную от боли губу, и думала, что никто не слышит. Но мы слышали, и это рвало нам сердце.

В меня влюбился рыжий Сашка. Он был красавчик и чемпион области по прыжкам в длину. У него не было недостатков. Разве что он был слеповат, потому что иначе не объяснить, что из всех девочек в школе он выбрал меня: невзрачную, нескладную, в старой вытянутой кофте и курточке, перешитой из бабушкиного пальто.

Девчонки вокруг ходили в красивых нарядах, в джинсах, в юбочках с рюшками и уже подворовывали мамину косметику. Мне не у кого было подворовывать. И нечего. У меня были красивые волосы, спрятанные в толстую косу. И заплаканные от жалости к бабушке глаза.

Но Саша стал носить до дома именно мой портфель. И это существенно повысило мои рейтинги, прежде всего в собственных глазах. Я стала замирать у зеркала. Вглядываться. И что он во мне нашел? Саша нес мой портфель и просто шел рядом. Молча. И это было мучительно. Идти и молчать. Но разговаривать тоже не получалось. Сердце колотилось, слова застревали, непроизнесенные, и изматывали своей бесполезностью, и разговоры выходили натянутые и какие-то бессмысленные. И, казалось бы, раз все так сложно, мучительно, неинтересно, глупо, вообще не ходи за мной. А он ходил, и ждал, и страдал, когда я болела.

Я в тот день ждала Сашу. Он звонил, спросил, пойду ли гулять, и сказал: «Я сейчас зайду». Я сбегала к бабушке, открыла ей окно, поправила подушку, накрыла ноги одеялом.

– Бабуль, надо что-то?

– Нет, я посплю. Голова болит.

– Хорошо. Я гулять.

Раздался звонок в дверь. Саша! Я выпорхнула в прихожую, открыла дверь, сказала Саше: «Я сейчас», схватила курточку, крикнула в комнату бабушке: «Я пошла гулять!», схватила ключи и стала закрывать дверь.

Саша уже вызвал лифт и с лестничной клетки громко и весело что-то говорил мне про ребят во дворе, и вообще весна на улице…

– Оля! Оляяя. – Я услышала голос бабушки за секунду до закрытия двери. Она звала меня. Дверь захлопнулась. Но я… Я слышала.

Я понимала, что надо открыть. И зайти. И разуться. И пройти в комнату. И спросить у бабушки, что случилось. Может, нужно просто воды? Или одеяло упало. Или книгу подать.

– Ну, ты идешь? – спросил Саша нетерпеливо.

И я… Я пошла. Пошла к Саше. Ушла гулять. Хотя слышала, как бабушка меня звала. Почему? Почему я ушла? Мне двенадцать. Мне пробило двенадцать. И жизнь не превратилась в тыкву, скорее наоборот: она расцвела.

Я влюбилась в первый раз и впервые задумалась о том, что я, возможно, совсем не гадкий утенок. В гадких утят не влюбляются чемпионы области по прыжкам в длину. Ведь так?

Мы гуляли почти два часа. Сто минут. Все это время я думала: что? Воды? Одеяло? Бутерброд? Открыть форточку? А вдруг ей было плохо? А вдруг она там… У меня внутри похолодело от страха.

– Саш, я домой.

– Почему?

– Мне еще уроки.

– Да ладно тебе, смотри, какая погода.

– Нет, я домой…

– Я провожу.

– Не надо.

Я влетела в подъезд как ошпаренная. Вызвала лифт, но он забуксовал где-то на верхних этажах, и я стремглав бросилась наверх пешком. Дрожащими руками я открывала дверь, у меня неистово колотилось сердце.

– Оля, ты? – крикнула бабушка.

– Я! – крикнула в ответ и вбежала в комнату.

Бабушка лежала на кровати как ни в чем не бывало, смотрела в окно, встречала ночь.

– Налей мне супу, – попросила она. – Есть хочу.

Суп я сварила утром. Он был вкусный. Бабушка командовала, а я исполняла. Порежь картошку. Добавь морковь. Убавь огонь. Я все делала, как она говорила, и сварила чудесную куриную лапшу. Я подогрела и налила ей суп. Принесла в комнату. Помогла ей приподняться, удобно сесть и поесть.

– С Сашей гуляла? – спросила она.

– Да.

– Он старше тебя, аккуратнее.

– Хорошо.

– Вроде спортсмен. И учится хорошо. Но все равно. Двенадцать лет. Рано еще с мальчиками.

– Бабуль!

– Что бабуль? Я правду говорю.

Ну вот, все обошлось, ничего не случилось. Бабуля даже не вспомнила.

Прошло больше двадцати лет с того момента, а я часто возвращаюсь в него и проживаю все иначе.

Я говорю Саше «подожди» и открываю захлопнутую дверь. Захожу в квартиру и подхожу к бабуле: что, что, бабуль? И открываю форточку. И подаю воды. И выполняю любую пустяковую просьбу. А потом иду гулять. И смеюсь, и наслаждаюсь весной. Все сто минут.

Почему я ушла? Маленькая? Глупая? Эгоистичная? Влюбилась?

Найдите мне это чертово оправдание. Потому что без него эта моя жизненная запятая болит, и зудит, и магнитит меня своей необратимостью. Взрослая женщина в теле ребенка говорит строго: «Как ты могла?» – а маленькая девочка, лишенная детства, плачет и шепчет: «Ну я же не умею еще быть взрослой. Ну прости меня».

Это один из болезненных и безжалостных жизненных инсайтов: своевременность – вот главное свойство помощи.

Очень важно, чтобы вовремя. Бабуля после этого прожила еще два месяца…

Сегодня я купила редиску. И черный хлеб. И даже масло – хотя я сто лет не покупала сливочное масло. И я сделала все как надо, ну что там можно перепутать?

И вот я ем бутерброд с редиской. И мне невкусно. Мне никак. И хлеб не тот. И редис безвкусный. И бабули больше нет. И я никогда не узнаю, что она хотела в тот день.

Она никогда мне не снится, моя бабушка. Та самая, которая растила меня до двенадцати лет. Та самая, которую я иногда случайно называла мамой. Прости меня, бабуль. Прости меня. Может, тогда и я смогу себя простить.

Важное письмо

Бабушка передо мной в очереди на почте отправляла письма. Настоящие, в конвертах. Много, штук шесть или семь. Мне стало интересно, кому эти письма.

– Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему?

– Да… Сейчас все так быстро, мне уже не угнаться за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь.

– Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, может, скорость звука будет очень кстати.

– Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские…. Но главная новость – я еще жива. – Бабушка смеется.

– Тогда понятно. Это чудесная новость, и не важно, когда она доставлена, – соглашаюсь я. – Она всегда кстати.

– Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела.

– Здорово. Простите мое любопытство, а кому эти письма?

Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли доверить мне тайну. И вдруг начинает плакать. Прямо на почте.

Я растерялась. Опешила. Я не хотела ее обидеть.

– Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть…

– Слезы без разрешения текут, – извиняется бабушка. – Воспоминания эти… Видите ли, я перед Девятым мая всегда пишу письма. У моей бабушки было четырнадцать детей. Четырнадцать! Представляете? Двенадцать богатырей и две дочки. Одна из этих дочек – мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все двенадцать ушли на войну. А вернулся только один.

Бабушка закрывает лицо ладонями, пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе сына. Я даже представить не могу. Господи, не допусти войны…

– Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор, я или Родина, выбора нет. Для них не было, понимаете?

Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем. Понимаем ли?

Нет, не понимаем. Просто верим.

– Могилу своего отца я нашла спустя семьдесят лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю. – Она кивает на почтовый ящик.

Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память – не просто слово.

Я переполнена эмоциями. Мне хочется обнять бабушку, но мне неловко.

– Как вас зовут?

– Таина.

– Таина? Какое нежное и необычное имя…

– Да. Тайна, покрытая мраком. – Бабушка наконец улыбается.

Мы вместе выходим с почты. Я совсем забыла, зачем приходила.

Мы с Таиной почти деремся, когда я перекладываю ей пирожные, купленные детям.

– Ну что вы, ну зачем? – сердится Таина.

Ну вот как объяснить ей, что «спасибо» недостаточно, что хочется хоть чем-то отблагодарить ее за эти эмоции, за безжалостную правду, за память, за слезы, за письма, за все.

Я настойчиво предлагаю довезти ее до дома, но Таина отказывается.

– Такая погода хорошая, – говорит она. – Сколько у меня еще будет таких погод…

Я понимаю, о чем она. Возможно, когда-нибудь Таина обманет адресата. Письмо придет и скажет: «Я еще жива», а это будет неправдой. Письма очень долго идут…

– Оля, а хотите, я вам напишу письмо? – вдруг спрашивает Таина.

– Очень хочу. Очень. – Мои глаза снова наполняются слезами.

– Дайте адрес…

Я записываю свой домашний адрес на клочке бумаги, отдаю Таине. Она бережно убирает его в блокнот. Она обязательно напишет мне письмо.

Мы с детьми машем Таине и смотрим, как она неторопливо идет к своему дому. Я буду очень ждать ее письма. Письма, в котором будет написано много разных стариковских новостей. Но я прочту в нем между строк самую главную новость: я еще жива. И буду очень верить, что письмо меня не обмануло…

Венеция

Я живу с мыслью, что каждую минуту жизнь может измениться к лучшему. Мне так проще жить. Я все время жду хороших новостей, притягиваю их. А если случается плохое, я думаю: так-с, это плохое – ступенька к хорошему. Именно на контрасте с этим «плохо» я буду особенно ценить свое наступающее «хорошо», которое уже совсем близко. Очень хочу заразить этой мыслью окружающих.

Вот сейчас забежала в магазин. В очереди передо мной женщина с дочкой. Девочке лет пять.

– Мам, можно я сама выложу продукты на ленту? – спрашивает она. Очень хочет помочь.

Мама нервничает, может, опаздывают куда, может, просто не выспалась.

– Давай, только быстрее… – говорит она дочке рассеянно.

Девочка быстро начинает метать продукты из тележки на ленту. Спешит. Мама доверила такое дело, надо оправдать ожидания! И вдруг пакет с пшеном падает на пол и лопается. Пшено почти не высыпалось, но пакет порван. Девочка в ужасе замерла. Что она натворила!

– Ну вот. – Мама вздыхает. – Так и знала! Вот доверь! Ну, руки-крюки! За что ни возьмешься…. Надо теперь взять новый пакет пшена!

Девочка беззвучно плачет. Она больше не хочет ничего перекладывать. Она неумеха. Руки-крюки. Так сказала мама.

– Давайте сюда этот, крупа почти не просыпалась, я вам в целлофан положу и заберете, вы же порвали! – говорит кассир.

– Мы не порвали, мы уронили. Он сам порвался. Мне нужен целый пакет пшена! – раздраженно говорит мама.

Она сама переложила оставшиеся продукты на ленту. И, к неудовольствию всей очереди, ушла за новым пакетом пшена.

– Дайте пакет, пожалуйста, – говорю я кассиру, беру целлофановый пакет и прошу девочку, застывшую, как мумия, у кассы, помочь собрать пшено.

Она садится на корточки, и мы с ней вместе собираем пшено в целлофановый пакет, пока вернувшаяся мама девочки рассчитывается за покупки.

– А что теперь с этим пшеном? Которое ваша дочь рассыпала?

Мама приготовилась к скандалу.

– У вас тут всегда заложена в стоимость такая ситуация. Что вы мне рассказываете! Я могу вон весь алкоголь перебить, и то не обязана за него платить. А тут пшено!

– А кто за него должен платить, я? – заводится кассир.

Так, остановитесь! Зачем нагнетать на пустом месте? Ну вот зачем тиражировать взаимное раздражение?

– Я куплю это пшено, – говорю я. – При условии, что ваша дочь поможет мне переложить продукты на ленту. Она так здорово это делает. А у меня рука болит.

Мама девочки врезается в мой убедительный взгляд и, будто опомнившись, говорит:

– Да, Лидочка, помоги тете… У нее рука болит.

Я, чтобы девочка не видела, поднимаю вверх большой палец своей совершенно здоровой руки.

Лидочка будто отмирает: начинает аккуратно перекладывать мои продукты на ленту, старается, поглядывает на маму.

– Какая у вас помощница растет! – говорю я маме Лиды громко, чтобы девочка слышала.

– И не говорите! Она и полы у меня умеет мыть, и стирку запускать.

– Ничего себе, настоящая невеста! – подыгрывает нам мужчина, который стоит за нами.

– И пельмени я тебе помогала раскатывать, – напоминает смущенная Лида.

– Ооо, пельмеееени, это просто чудо, а не ребенок! Вот вырастет – отбоя от женихов не будет. Я бы сам прямо сегодня женился на вашей Лиде, да женат уже двадцать четыре года. Вот если б не жена…

Все в очереди смеются. Тем временем мои продукты уже на ленте. Я быстро упаковываю их в пакеты. Мы одновременно с Лидой и ее мамой выходим из магазина.

– Лида, а ты когда-нибудь была в Венеции? – спрашиваю я.

– Где?

– В Венеции.

– Нет. Я в Крыму была.

– Знаешь, я тоже пока не была. Но читала, что там есть площадь, на которой много-много голубей. И они почти ручные: садятся людям на плечи и на голову. И люди с ними фотографируются. Представляешь?

– Здорово!

– Хочешь прямо сейчас оказаться в Венеции?

– Здесь? Сейчас? – удивляется Лида.

– Да. – Я достаю целлофановый пакет с пшеном. – Здесь и сейчас.

Мы отходим от магазина, и я говорю:

– Лида, ты очень скучно уронила пшено. Оно даже не рассыпалось. Урони так, чтобы бабах – и все рассыпалось.

Лида оглядывается на маму. Та уже все поняла, улыбается и кивает. Лида берет у меня пакет с пшеном.

– Прямо на землю?

– Прямо на землю!

Лида радостно плюхает пшено, оно рассыпается желтым салютом, и небо сразу чернеет: с крыш, с проводов, откуда ни возьмись, огромное полчище голодных голубей стремительно пикирует к ногам визжащей от восторга Лиды.

– Мама, мама! Смотри, как их много, они едят наше пшено! Мы в Венеции!

Мы с ее мамой смеемся.

– Здорово, спасибо вам. Прямо отрезвили. А то у меня сегодня плохой день… – говорит мама Лиды.

– Плохой день каждую минуту может стать хорошим. Балашиха каждую минуту может стать Венецией.

– Да, я уже поняла, – смеется мама. – Он уже стал…

Она прижимает к себе скачущую Лиду.

– Я свою дочурку Лиду никому не дам в обиду, – говорит она.

А девочка хлопает в ладоши…

Ну все, здесь я больше не нужна. Фея рассыпанного пшена, голодных голубей и счастливых девочек полетела дальше. Помните: каждую минуту все может измениться к лучшему. Подождите. Или измените сами.

Вера

Когда ты попадаешь в беду, вера в чудо многократно усиливается. Очень хочется верить, что кто-то может взять и вернуть все как было. До того как стало больно. Просто раз – и чудо. И не болит.

Чудо – это обезболивающее для души. Его нужно принять единожды, а эффект останется навсегда.

В обмен на чудо ты готов отдать много. Много денег, например. Иногда больше, чем деньги.

Я верю в Бога. Это моя православная зона чуда. Я верю, что вера в Бога очищает душу от гордыни, цинизма и греховных мыслей. И она необходима для внутреннего баланса подвластных и неподвластных тебе вещей.

В остальном я верю в науку. Медицину. Законы Ньютона. Все приземленное.

Однажды, года четыре назад, у нашего сына очень резко поднялась температура. Мы были на даче. Я пошла к соседке, она врач. Спросила, что делать. Соседка дала мне парацетамол. Велела дать сыну. Я дала половину таблетки, растолкла и влила ее с ложкой воды. Сын заплакал. В комнату вбежал муж.

– Дай его мне, я хочу забрать его боль, – сказал муж, лег на диван и положил сына на живот.

Малыш привык так засыпать и быстро заснул на папе, постанывая, смешно распластав ручки. Я потрогала лоб. Горячий. Спустя десять минут я снова вошла в комнату. Сын дышал глубоко и ровно, температура ушла.

– Я пытался забрать его боль. Кажется, удалось, – сказал муж.

Я хотела рассказать про парацетамол, но не стала. Муж верит, что может облегчать боль своих детей. Это будет мой секрет.

Прошло четыре года. Когда сильно заболела наша дочь, у которой скакнула температура, случилась рвота и даже судорога, мы с ней поехали в больницу, где первые сутки я отказывалась верить, что у нее менингит, и ждала улучшения ее состояния, а врачи настаивали на срочной пункции. Я помню, как вся в слезах смотрела на свою дочку, стонущую во сне, и звонила мужу:

– Срочно приезжай!

– Куда? Ночь же!

– Приезжай и забери ее боль! Ты можешь!

О, как сильно я тогда в это верила, как отчаянно, как вдохновенно!

Муж приезжал так часто, как только мог. Клал дочку себе на живот. И в таком состоянии они переживали вместе капельницы, уколы и самые болезненные процедуры.

Я даже слышала диалог медсестер. Одна поясняла второй:

– Капельницу сделаем на полчаса попозже, там папа задерживается…

– Так там же мама с ребенком.

– Там папа может боль забрать. Без него не начинаем…

Потом мы вылечили менингит. А глухота осталась как осложнение. Беда не закончилась, а просто сменила направление боли. Мне писали люди. Каждый из них верил в свое чудо.

Рейки. Многомерная медицина. Прикладная кинезиология. Гомеопатия. Биорезонансная терапия. Экстрасенсы. Энергетическая вакцинация. Я поверила во все. Сразу. От всей своей измученной души. Люди хотели помочь. Я интуит, я чувствую, что это искренне, и соглашаюсь сразу на все дистанционные сеансы. Только верните дочери слух. Пожалуйста. Мне неважно, как. Через энергию, через ауру, через сладкие шарики…

Люди и правда хотели помочь. Поделиться порцией своей веры. Тут не про рейки.

И не про наложение рук. Тут про энергию поддержки.

Про «ты не одна». Про «я хочу тебе помочь».

Про «все будет хорошо, верь мне».

И я верила. Всей душой верила.

– Я вижу вашу дочку и куклу. У нее есть кукла? – спрашивает меня женщина, которая обещает вылечить дочь от глухоты дистанционно методом… неважно. Методом чуда.

У нее на аватарке солнечные лучики. Я называю ее Солнечная женщина.

– Есть. – Я мгновенно начинаю верить в силу Солнечной женщины. Она же видит куклу через расстояние! У дочки есть кукла.

«У каждой девочки есть кукла», – аккуратно кашлянув, уточняет здравый смысл, но я душу^’ скепсис в зародыше. Тсс. Не мешай.

– Вижу, как она улыбается…

– Да-да, она улыбается! – с готовностью подтверждаю я. Чудо! Ну, чудо же!

«Об этом знают все, кто читает тебя. А эта женщина – твоя подписчица», – гундит внутренний голос, мешает наступлению желанного чуда.

– А вас сейчас тошнит! – продолжает сеанс Солнечная женщина.

– Нет, – виновато говорю я. – Не тошнит.

– А, ну, значит, вибрации…

Я соглашаюсь. Вибрации. Конечно, вибрации.

Внутренний голос с характерной хрипотцой уточняет: «Какие, к черту, вибрации?», но я гоню его: не мешай, голос, лечить ребенка.

– Девочка ваша трогает себя за ушки, – говорит женщина.

– Да, да! – с восторгом говорю я. – Она трогает, трогает!

– Это идет работа…

Моя Катюня слышала девять месяцев. И вдруг кто-то выключил звук. Она трогает ушки и смотрит на меня вопросительно. Мам, верни звук.

Сейчас, моя хорошая. Сейчас.

Я заражаюсь энергией веры в то, что сейчас или очень скоро – без операций и врачей – моя дочь станет слышать. Идет работа, восстановление идет!

Я больше не верю в традиционную медицину. Она обманула меня. Сказала, что моя дочь – глухая.

Сейчас случится чудо, я приду к вам, врачи, и скажу: вот вам, видели? Слышит! И хлопну в ладоши. И дочка обернется. И врачи скажут: «Ну надо же!» – и виновато опустят глаза.

– Вы мне мешаете, в вас сидит страх. Он блокирует всю работу, – сердится Солнечная женщина.

– Вы правы. – Я тяжело вздыхаю.

Внутри меня живет тягучий деготь страха. Черный. Тяжелый. Злой. Он мешает жить и дышать. Но бесполезно говорить «не бойся». Это только хуже. Это имеет обратный эффект и нисколько не купирует страх.

Мой страх уйдет только тогда, когда все закончится хорошо. Операция. Восстановление. Подключение звуков. Реабилитация.

Но если Солнечная женщина вылечит дочку без операции, то страх уйдет раньше. И не будет блокировать. Но тут… замкнутый круг.

– Не бойтесь, – говорит Солнечная женщина. – Вы мешаете работать…

Внутри появляется раздражение.

Мать не может не бояться за ребенка, которого чуть не потеряла и которому предстоит операция.

Я пытаюсь объяснить это Солнечной женщине, но она разочарованно заканчивает сеанс. Отказывает мне в чуде. Вежливо прощается. Дает понять, что «счастье было так возможно», но я все испортила. Сама.

Нет, не уходи, Солнечная женщина. Ты обещала чудо. Ты обещала вылечить дочь без операции. Обещала!

Но время идет. Притупляет боль. Я прозреваю от марева бессилия и непринятия. Оглядываюсь назад и слегка смущаюсь своей наивности. Господи, что я несла, во что поверила…

Но с другой стороны, я поверила в чужую веру. Разве это плохо? Люди дают глотнуть своего кислорода.

«Все будет хорошо, верь мне…»

Это прекрасно и вдохновляюще. Этот кислородный коктейль из чужих вер помог мне прожить самый страшный период жизни, отвлек на надежду.

Спасибо всем и каждому, кто написал и позвонил. Кто захотел помочь, поделиться глотком своей веры.

Всегда-всегда, вопреки обстоятельствам, изо всех сил верьте в чудеса. Любые.

Верьте в те, в которые верится. В те, что отзываются в сердце. В те, верой в которые вы сможете поделиться, когда кому-то рядом будет плохо.

Чудо – оно разное. И у каждого, как выясняется, свое.

А я… Я снова верю в традиционную медицину. Она не обманула меня, когда сказала, что моя дочь – глухая.

Но я приду к вам, врачи, и скажу: умоляю вас, совершите чудо. Возьмите скальпель, имплант, введите наркоз…

Верните ей слух, пожалуйста.

И после операции, спустя месяц, я хлопну в ладоши. И дочка обернется. И я скажу: «Ну надо же!» И я спрошу: «Пойдем домой?» А она услышит. И кивнет. И мы пойдем.

И в мою руку удобно нырнет крошечная ладошка дочки, а я буду идти, счастливая, и мне не будет больно. И я буду думать о том, что вот оно, чудо. Рукотворное чудо.

Воздушный шарик

Выходим с детьми из любимого семейного кафе. При выходе детям вручают воздушные шарики. Сын бежит впереди вприпрыжку.

Дочка Катюня деловито шагает за братом, шарик несет на вытянутой руке как флаг.

И вдруг порыв ветра вырывает дочкин шарик у нее из рук, и он уверенно летит в сторону дороги.

Катюха – в плач. Сын растерялся, застыл, поскольку у него помимо шара в руках еще сумка моя и печенье…

А я, клуша, не сориентировалась, рот разинула, стою как вкопанная, кудахчу что-то про «шарик полетел на небо, он же беленький, он как облачко…»

Катюха заливается плачем. Даня протягивает ей свой, но дочке не нужен чужой, ей нужен тот, ее, который колобочком катится к дороге, взмывая вверх и пикируя вниз.

И тут… Четверо ребят абсолютно с разных точек, не сговариваясь, бегут за этим воздушным шариком. Один, не жалея кроссовок, бежит прямо через лужу.

Другие скачут через декоративный заборчик, огибают случайных прохожих.

Все вокруг замерли, смотрят, чем кончится.

Ребята почти одновременно приближаются к этому шару, и выглядит это со стороны как конкурс баскетболистов.

И вот один парень, уже приземляясь на бордюр, хватает шар в прыжке за секунду до его вылета на шоссе и гибели под колесами грузовика, а остальные почти врезаются в этого победителя, хватают его за руки и втягивают на тротуар с дороги.

Все они хохочут, знакомятся, жмут друг другу руки и что-то обсуждают, видимо, как бежали. Не могут отдышаться.

Это так трогательно и мило. А я чеширю стою, рот до ушей, пока моя дочь орет-надрывается. Мать называется.

И вот победитель, улыбаясь во весь рот, торжественно возвращает шарик хозяйке. По-моему, он промочил ноги, пока бежал напролом через лужу. Надо его поблагодарить.

Катюня берет шар и мгновенно замолкает. А потом вдруг кивает головкой и, опережая меня, говорит ему: «Сиба!»

– Пожалуйста, принцесса, – улыбается спаситель воздушных шариков.

– Ааа. – Меня переполняют эмоции. – Вы представляете, она раньше только кивала в качестве спасибо, а вот чтобы сказать – первый раз! Это же ее первое «спасибо»! Вы же слышали? Дань, ты слышал? Мне же не показалось? Спасибо!

– Я слышал! – говорит сын.

– И я слышал, – говорит парень. – Приятно. Не думал, что буду так радоваться первому слову чужого ребенка. Ужасно приятно! Прямо вот мне хочется, чтобы шар еще раз улетел, а я бы еще раз его поймал.

Мы с ним смеемся, и он уходит по своим делам, а Катюня долго машет ему ладошкой и кричит: «Покааа», и он тоже машет ей и тоже кричит: «Покааа».

Счастье – это так просто. Его можно создать из ничего. Из улетевшего воздушного шарика.

Я смотрю на небо и замечаю, какое сегодня отчаянно желтое солнце. Яркое, весеннее, задорное, свежее! Наверное, все дело в нем… Оно разлило по воздуху, концентрированное счастье, из-за которого взрослые дядьки как мальчишки бегают за большими воздушными шарами. Какая кокетливая осень! Это она подарила нам это солнце… Осень, слышишь, сибо!

Волга

Мы с сыном стоим на автобусной остановке. Никуда не едем, просто шли за продуктами, а на остановке меня застал телефонный звонок, и я разговариваю, а сын присел на скамейку. Автобуса давно не было, поэтому народу много.

Около остановки тормозит старая, разбитая, почти раритетная «Волга».

За рулем забавный дедушка в очках. Кричит со своего водительского места:

– Кого довезти на моем супертакси?

Народ улыбается, но никто не садится к дедушке в «коробчонку».

– Да не бойтесь, садитесь, не развалится экипаж, обещаю! Лет тридцать не развалился и сейчас не развалится! – хохочет неунывающий дедушка.

Народ на остановке стоит как вкопанный. Вдалеке показался автобус. Я понимаю: никто не сядет к дедушке в машину. Я экстренно сворачиваю свой телефонный разговор. Кричу дедуле:

– До метро не подбросите?

– Конечно! Садитесь. Я б вам дверь открыл, но я инвалид, дольше выковыриваться буду.

– Да мы сами, – отвечаю я и киваю сыну, мол, садись.

– Мам, зачем нам к метро? – удивленно спрашивает сын.

– Надо. Потом объясню. Садись, – отвечаю я, пристегивая сына на заднем сиденье. Там нет бустера, но хоть ремень есть. Сама сажусь вперед.

– Анатолий, – представляется дедушка. – Для вас деда Толя.

– Ольга, – представляюсь я. – Для вас Оля.

– Даня, – представляется сын. – Для вас Даня.

Мы втроем смеемся.

– Спасибо за возможность побомбить, – говорит деда Толя. – Сложно сейчас. Вот боремся и не сдаемся, не унываем. Мало кто рискует сесть ко мне. Думают, что развалюха, сломается по пути. А она ласточка!

– Ласточка-ласточка, – соглашаюсь я.

Между тем едем мы медленно, километров двадцать в час.

– Вот это скорость, аж дух захватывает! – шучу я.

Деда Толя понимает юмор, заливисто смеется.

– Часто бомбите, дядь Толь? – Не могу я его дедом звать. Он еще о-го-го.

– Часто. А что дома делать? В ящик лупить? Так с ума сойти можно. Я фильмы советские люблю, рязановские, а их редко показывают, на Новый год только. Я лучше покатаюсь. Сейчас таксистов полно, на любой вкус и кошелек, все на иномарках. Люди избалованы комфортом. Девушки вроде вас никогда ко мне не сядут, в шубе тем более. Стыдно, наверное, в ведре с гвоздями ездить. Я согласен, до «Мерседеса» нам с ласточкой далеко. Только бабули с рынка и соглашаются прокатиться, но с них я не могу денег взять. Я же мужик. Или кто-то прям случайный, залетный. Вот и получается, что я такое бесплатное такси. Пенсии по инвалидности хватает как раз на бензин, – говорит деда Толя и хохочет. Он не жалуется и не прибедняется. Это его такой жизненный стендап. Он меня развлекает историями из собственной жизни.

– У вас с ласточкой служебный роман, – улыбаюсь я.

– Да-да! Это мой любимый фильм!

– И мой! – радуюсь я. – Я его почти наизусть знаю. «По пятьдесят копеек, Новосельцев, сдавайте. На венок и на оркестр. – Если сегодня еще кто-нибудь умрет или родится, я останусь без обеда». Или вот: «Возьмем, к примеру, опята. Они растут на пнях. Если придешь в лес и тебе повезет с пнем, то можно набрать целую гору пней… ой, опят…» Я смеюсь и продолжаю игру в цитаты: «Грибы вас мало интересуют, я так понимаю… – Правильно понимаете. – Ягоды не интересуют? – Только в виде варенья. – А стихи… В виде поэзии… как вы к ним?»

Дедушка улыбается. Говорит:

– Меня вчера муха укусила.

– Да. Я это заметила, – говорю я.

– Или я с цепи сорвался.

– Это уже ближе к истине.

Мы с дядь Толей вдвоем хохочем.

– Никогда не цитировал «Служебный роман» по ролям!

– И я никогда. А вот эту финальную фразу помните? «Куда едем? – Прямо!»

Я с удовольствием смотрю на дедушку, говорю проникновенно:

– Здорово, что вы не унываете.

– Уныние – это грех! – Дядь Толя наставительно поднимает палец. – А вы почему ко мне сели, Оль? Пожалели?

– Нет, ну что вы! Мы к метро спешим просто.

Он смотрит на меня внимательно. Мы стоим на светофоре. Я не отвожу глаз.

– Ты добрая, Оля. Спортсменка, комсомолка и просто красавица. И мне все про тебя понятно. Я так давно не возил красивых. И добрых. А поэтому я денег не возьму. Так и знай.

– Хорошо, дядь Толь, – легко соглашаюсь я. Он тормозит у метро. Там стоянка запрещена. Я велю сыну быстрее выйти из автомобиля, а он замешкался с ремнем.

– Будете у нас на Колыме, милости просим, – говорит мне дедушка в окно.

– Нет, уж лучше вы к нам! – смеюсь я в ответ.

Дядь Толя замечает тысячу рублей на сиденье и меняется в лице.

– Тут деньги выпали, Оля, деньги…

– Вы чудесный человек, дядь Толь. А ваша ласточка – самое лучшее такси на свете. Я так душевно давно не ездила. И это дороже денег, поверьте. Берегите себя, дядь Толь. И ласточку свою берегите, – говорю я, и мы с сыном машем ему в окно.

Он порывается выйти, но сзади сигналит нетерпеливый автобус, а мы с сыном убегаем, спускаемся в метро, ему нас не догнать, и дядь Толя, шутливо погрозив мне пальцем, вынужденно трогается с места. Я бросаю прощальный взгляд на «Волгу». На заднем стекле значок инвалида. Номер «К 420 ОВ». Старенькая, серая, раздолбанная. Курсирует по району Зябликово. Если вдруг встретите дядь Толю на ласточке, друзья, помните: вам куда-то срочно надо! А мы с сынулей бредем домой от метро. Болтаем про то, что такое уныние и что такое грех. И зачем нам так срочно надо было ехать к метро…

Волчонок

Ночью позвонили с плохими новостями: нашу дачу ограбили. Мы, невыспавшиеся, рано утром поехали оценивать масштаб бедствия.

Муж сосредоточенно вел машину, я грустила, смотрела на по-весеннему бесснежные поля, проносящиеся за окном, и вспоминала…

Грабили наши дачи бессистемно, но регулярно. Перед Новым годом кто-то обязательно получал «подарочек».

Мы так вообще отличились семь лет назад. Нас тогда не просто ограбили: воры неделю прожили в нашем доме на полном пансионе: спали в наших постелях, жгли наше электричество, ели наши консервы, грелись нашими обогревателями.

Так как залезли они через окно второго этажа, на котором не было ставень, то ходить в туалет, который на улице, было неудобно. И они – догадливые – чтобы не гадить там, где живут, испражнялись в наши кастрюли, накрывали их крышечками и относили на второй этаж, чтобы не воняло.

Когда пустые «горшки» закончились, воры поняли, что all inclusive подошел к концу, красиво, «как было», застелили кровати и ушли через окно второго этажа, прихватив велосипед. Добрые такие ребята.

Той весной нам пришлось делать ремонт, покупать новую посуду, матрасы и постельное белье… Летом к нам в гости приехали друзья на шашлыки.

– Какая у вас чистенькая, новенькая дача! – восхищались они, доедая мясо.

– Это случайность, – сказала я и поведала историю про воров и горшки. – Еле отмыли тогда посуду после диарейных воров, – добавила я, кивнув на кастрюлю с картошкой.

Лица друзей синхронно вытянулись, дав нам с мужем повод для неудержимого хохота.

А этим летом, в самый разгар дачного сезона, ограбили Наильку из последнего на улице дома. Бесстрашные дерзкие воры высадили окно и забрали добра на триста тысяч: технику, шмотки, золотые украшения.

– Зачем тебе на даче украшения, Наиля? – спросила я. – По грибы ходить?

– У меня гости бывают, у мужа с работы, например, я хочу хорошо выглядеть, а что такого? – Наиля пожимает плечами.

– Ну, не знаю, странно как-то…

У меня полное ощущение, что это из серии «куртка кожаная… две!», но я молчу: у человека неприятности, нехорошо злорадствовать.

Хоть Наилькина «хата с краю», но она устроила скандал в нашем садоводстве и заставила нанять сторожа на общие деньги.

Задача сторожа – быть. Особенно зимой. Разгадывать кроссворды. Дважды в сутки обходить участки по периметру. Топтать снег, чтобы потенциальные воры знали: тут кто-то есть, и не лезли. Если что – звонить председателю. Всё. Несложно.

«Надо нанять кого-то из местных», – решили мы.

На собеседование вереницей потянулись пьяницы из ближайших деревень. Они тряслись от усердия и похмелья. «Толку от таких сторожей с гулькин нос!» – внятно выразила наши мысли Наилька.

Мы приуныли. Что делать, где брать сторожа? И тут пришла она. Представилась: «Машка, двадцать лет». Худенькая, неухоженная, дикая, заросшая. Смотрела исподлобья, из-под длинной челки. Глаза – ножи. Острые, холодные, хитрые. Вообще не верилось, что ей двадцать лет. Взгляд выдавал все сорок, а то и пятьдесят. Глаза старого заматерелого волка, вожака стаи, а не девочки-студентки.

Спросила глухим прокуренным голосом:

– Денег сколько?

Мы назвали сумму.

– Я согласна быть сторожем, – сказала она председателю.

Мы с ним переглянулись.

– Нуу, это вообще-то опасно… – начала я отговаривать девочку.

– У меня водолаз.

– Какой водолаз? При чем здесь водолаз? – удивился председатель.

– Собака такая. Большая. Я сейчас приведу…

– Не надо! – в один голос сказали мы с председателем.

– Меня тут знают, – хрипло сказала Машка. – Я вроде как… авторитет среди местной шпаны. Скажу – и сюда к вам не сунутся…

Мы пообещали подумать. Когда она ушла, председатель нашего садоводства тяжело вздохнул:

– Скоро детей на работу будем принимать. Взрослые все спиваются… Где это видано: бабу – в сторожа!

На следующее утро Машка привела ко мне на участок огромную черную меховую собаку, почти пони.

– Это Меч, – сказала Машка вместо «здравствуйте».

– Ого! – сказала я вместо «здравствуйте».

– Вы не смотрите, что он добрый. Так кажется. Если надо, он человека загрызет, – пояснила Машка.

– Не надо! – испугалась я.

– Ну что, берете нас с Мечом сторожем?

– Нам еще надо посоветоваться, – попыталась я избежать ответственности.

Машка в ответ полоснула меня холодным взглядом, мол, мне что, каждый день к вам на поклоны ходить?

– Слушай, заходи, я тебя чаем напою, а сама пока председателю позвоню, уточню, – говорю я, распахивая калитку.

Машка хмуро кивнула, вошла.

– А можно кофе?

– Можно кофе.

Я пошла в дом первая, они с Мечом – за мной. Машка мялась в прихожей.

– Ну, что ты там замешкалась, проходи за стол, – улыбнулась я, засыпая кофе в турку.

– Я собаку парковала…

– Парковала, – засмеялась я. – Кстати, ей не надо дать воды? Жарко же в такой шубе летом…

– Я дала уже, у тебя там ведро у колодца стояло…

«Да уж, самостоятельная девочка, не пропадет, – подумала я. – И на «ты» перешла без реверансов…»

– А почему Меч? – решила я поддержать беседу. – Типа «кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет?»

– Нет. Меч от слова «меченый».

Его щенком хозяева бросили замерзать, уехали в город на зиму.

А он щенок домашний, охотиться не умеет.

Его местные собаки подрали. Он добрый был, дал себя подрать. Вон весь бок в шрамах.

Я его спасла, забрала себе, накормила, вылечила, объяснила, что нельзя быть добрым…

Машка, чуть стесняясь своей угловатости, села на краешек дивана и с хмурым любопытством зыркала по сторонам.

– Слушай, может, ты голодная? Я могу накормить тебя! Котлеты, правда, вчерашние, но все равно очень вкусные…

– Давай.

Мы как бы сразу определили роли: она главная, я подай-принеси. Я включила режим подогрева в мультиварке.

– Зачем ты в мультиварке греешь, вон же микроволновка есть? – спросила Машка.

– Она сломана, – махнула я рукой. – Перегорело там что-то…

– Ясно.

Машка жадно и сосредоточенно ела котлету с овощным салатом, низко склонившись над тарелкой, будто боялась, что отберут. Ну, волчонок! Чистой воды волчонок! Молчать было неловко.

– Слушай, а почему ты не учишься в институте? Ну или в техникуме? – спросила я.

– У меня два брата младших. Погодки. Три и пять лет. Отец умер, мать спивается. За братья^’ми смотреть некому…

– Ох, – выдохнула я с сочувствием.

– Нормально, – не приняла жалости Машка. – Все так живут, крутятся как могут.

– А парни в деревне есть?

– Неспившиеся? – не поняла вопроса Машка. – Нет, нормальных нет. Все пьют. В деревне остались старики, собаки и пьяницы.

– А как же дальше? Как ты видишь свое будущее?

– Подниму братьев до паспорта и в Москву слиняю… Мужа найду, работу…

– Так это ж когда, к старости?

– Почему же к старости? Мне тридцать будет, как тебе.

– А, ну да. Все время забываю, что тебе всего двадцать…

Машка хмыкнула, сочла за комплимент, хотя любая другая женщина стесняется выглядеть старше.

– А с отцом что? – спрашиваю я как бы невзначай.

– Несчастный случай, – говорит Машка голосом Жеглова. – Нам без него лучше. Никто руки не распускает…

Возможно, Машка и есть несчастный случай, но я не хочу этого знать.

Наконец она поела, протерла мякишем тарелку начисто, отодвинула от себя. Я поставила перед ней чашку кофе, сахар, печенье, шарлотку, которую пекла сама. Она отпивает глоток кофе, жмурится от наслаждения. В Машке сквозь дикие волчьи проступают девичьи черты.

– Страсть как люблю кофе, – доверчиво поясняет она. – В гостях только пью. Сама не могу купить. Дорого. А конфет нет?

Я полезла в буфет, достала шоколадку.

– Вот, вместо конфет…

– Ага! Тоже хорошо. Мы с братья^’ми страсть как конфеты любим!

Машка говорит с характерным деревенским акцентом. Меня это умиляет. На прощание я сгребла ей пакет сладостей в подарок братья^’м и полбанки растворимого кофе.

– Ну что там с председателем? – спросила Машка, с достоинством приняв дары как само собой разумеющееся. А что? Дают – бери.

«Татаро-монгольское иго прям», – подумала я, удивившись отсутствию элементарного «спасибо».

– Ты принята. С октября, – сказала я, хоть и не дозвонилась председателю. Ладно, потом позвоню и договорюсь.

Жалко девчонку. Пусть подработает. Несладко ей, братье^’в поднимать… Это было летом. А сейчас зима. И вот у нас, несмотря на наличие Машки и Меча, ограбили дачу.

…Мы с мужем опасливо входим в разбуженный дом. Воры аккуратно вскрыли ставню на окне, смотрящем в сторону леса, вместе с оконной рамой. Даже стекла целы.

Наши соседи на зиму вывезли с дачи все, что смогли отодрать от пола, даже дверь от холодильника увезли (кому он нужен, холодильник, без двери?), а мы оказались менее предусмотрительными. Понадеялись на сторожа… Поэтому воры вынесли обогреватель, чайник, газовую плитку, шмотки какие-то, посуду по мелочи, тушенку и «Доширак», хранящиеся на чердаке на случай перебоев с электричеством. Вроде все. По-божески.

– Странно, – сказал муж. – Плитку забрали, а микроволновку не тронули…

Микроволновку не тронули? Меня прожгла догадка. Неужели? Я вздохнула. Машка ничего не боялась. Полная безнаказанность. Можно, конечно, заявить в полицию, написать заявление, потратить время и нервы, но зачем? Чтобы Машку и ее сообщников (не одна же она перла обогреватель и чайник) посадили в тюрьму? А кто же будет братье^’в поднимать? Вещи уже наверняка не вернуть, шмотки копеечные, а обиженный волчонок придет и отомстит. Например, сожжет дом. Он уверен: нельзя быть добрым. Бог с тобой, Машка… Живи спокойно. Пей чай из моего чайника, грейся моим обогревателем, носи мои шмотки, корми Меча моей тушенкой. На здоровье…

С Новым годом тебя, Волчонок. Не буду я на тебя заявлять. Знаешь почему?

Потому что можно быть добрым, Машка, можно…

Время любить

Я очень жадная, очень. Первостатейная скупердяйка. Но это что касается времени. Все остальные ресурсы, включая эмоции и деньги, я трачу с легкостью и удовольствием. Но не время.

Я воспринимаю жизнь каждого человека как песочные часы, а каждый прошедший день – это песчинка, безвозвратно упавшая в вечность.

Сегодня понедельник. Я проживу его, и он проскользнет в узкое горлышко моих песочных часов. Впереди будут другие понедельники, и вторники, и даже четверги, но этого понедельника уже не будет никогда.

Однажды подруга рассказала мне, как они купили детям в класс песочные часы на каждого, чтобы их второклашки учились читать тексты на время. И когда привезли заказ – 20 одинаковых на вид песочных часов, – выяснилось, что ни одни из них не текут ровно минуту. У каждых часов была погрешность – плюс или минус 10–15 секунд.

Эта история меня зацепила, хотя не имела ко мне никакого отношения. Я подумала о символизме этой истории. Хорошо, когда у тебя есть запасные десять секунд в каждой минуте. Их можно потратить с толком или бестолку. Их можно вообще не заметить, но они были.

А если наоборот? Твоя минута скоротечнее других? И ты живешь в вечном цейтноте, и прощаешься с досадой с очередным незаконченным и бесполезным понедельником, и злишься на себя за то, что не успел.

Как часто это случается в жизни. Люди беззастенчиво транжирят время, не осознавая ценность минуты.

Содержимое своего бесценного кошелька со временем я стараюсь тратить очень рационально.

Чтобы ни минуты, ни секунды не повисло в безвременье. Стараюсь проживать время качественно, замечать все, что утрамбовано в день: людей, события, чувства. Когда у меня крадут время, я становлюсь хмурой и нетерпимой.

Однажды меня обманом заманили на встречу. Сказали: это важный проект, полезный и добрый. Сказали: он перевернет этот мир. Сказали: без тебя, Оля, никак, приезжай.

Встречу назначили на Шаболовке, рядом с телецентром, что как бы намекало на масштабность проекта.

Я приехала из Балашихи. Выехала из дома в десять, чтобы приехать в 12. Очень старалась хорошо выглядеть и не опоздать. У меня же не будет второго шанса произвести первое впечатление.

Меня усадили в мягкое кресло, угостили вкусным кофе, включили фильм-презентацию. Про крем от старения. Волшебный. Помазал – и нет морщин.

Милая женщина, которая меня пригласила, сказала вкрадчивым, воркующим голосом:

– Мы предлагаем вам, только вам, уникальную процедуру омоложения бесплатно! Вы омолодитесь и расскажете об этом креме вашим читательницам. Вас как раз читают те, кому актуально. Вы обманете время и научите других, как его обмануть…

Эта фраза стала последней каплей.

– Вы только что отняли у меня около пяти часов времени. Два часа сюда, два – отсюда, час – здесь. Мой час стоит десять тысяч рублей. Если бы вы украли у меня кошелек с пятьюдесятью тысячами, я бы заявила на вас в полицию. Когда-нибудь, когда люди научатся ценить свое и чужое время, я смогу засудить вас за эту потерю…

И уже в дверях я обернулась к этой женщине, не скрывающей раздражения в мой адрес, и сказала:

– Запомните: время нельзя обмануть. Оно идет всегда, с кремом или без. Неужели вы думаете, что «те, кому актуально», этого не понимают? Увольте маркетолога к черту. Рекламируйте крем как крем от морщин, а не как машину времени и «проект, который изменит этот мир».

Я шла, кутаясь в разочарование. Я дорожу временем, уважаю его и не могу терпимо относиться к его похитителям. Сейчас я не живу, я жду операции дочери. Мысль об операции распласталась внутри и заслонила всю остальную жизнь. Сложно замечать жизнь, когда ты осознаешь риски. Страх затопил контакты с жизнью, случилось короткое замыкание, мир погас. Это пройдет. После операции. Страх высохнет, и мир, коротнув счастьем, что пережитый ужас позади, снова зажжет иллюминацию событий. Но пока есть всего один глагол настоящего времени – «жду» – и больше нет никаких.

Я живу на автопилоте. Обманываю всех. Выгляжу как вполне себе включенный человек. Источаю свет из последних ресурсов на резервном генераторе. Все думают: с ней все в порядке, держится. Это моя цель: чтоб все так думали. Но внутри – темно. Температурящая страхом материнская любовь, накрытая одеялом ожидания. Озноб. Растерянность. Страх. Ну, потерпи. Осталась неделя. Да-да, потерплю. Куда денусь.

Мой муж любит часы. Разбирается в них, отслеживает новинки, коллекционирует особенно понравившиеся экземпляры, увлеченно рассказывает «часовые байки».

– Ты замечала, – не скрывая восторга, говорит муж, – что в рекламе часов всегда время стрелок установлено на 10:10?

– Нет, не замечала, – удивляюсь я.

– О, этому есть десяток объяснений. И заговор масонов, и что V – виктори – победа, и самое похожее на улыбку время, и…

Муж продолжает рассказывать. Я слушаю вполуха. Он любит часы как аксессуар, а не как воплощенное в минутах расстояние жизни. Время он безжалостно транжирит. Всегда откладывает решения на последний момент, часто срывает сроки и при этом носит на запястье часы – символ убитого времени. Мне тревожно, когда я замечаю очередные не замеченные им, убитые сутки. В этом мы кардинально разные. Время – главный повод наших ссор. Я всегда пытаюсь реанимировать его умирающий день, вдохнуть жизнь, смысл, чтобы он прошел не зря.

– Позвони сейчас, реши сейчас, выясни, – прошу я.

– Завтра решу, – говорит муж, прячась в кокон прокрастинации. – Я устал сегодня…

День умирает на моих руках, я физически страдаю. Но секрет семейного счастья – не ждать от человека того, что он не может тебе дать.

Надо принять. Из кошелька времени моего мужа беспрестанно сыпятся монетки дней, но я не могу остановить эти потери. Он может, но он должен захотеть. А я могу смириться или уйти. Мой выбор – остаться и подставлять ладони под его монетки-песчинки. А вдруг удастся хоть что-то удержать?

Муж часто дарит мне часы, но я их не люблю. Точнее, не так. Я не люблю аксессуары, а время можно посмотреть и на телефоне. Зачем часы? Но он дарит то, в чем разбирается и что любит. Я хотела потренировать мужа в искусстве любви.

«Дарить нужно то, что любит тот, кому ты даришь, а не то, что любишь ты», – хотела сказать я. Но не успела.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал муж с загадочным выражением лица.

Я собиралась на лекцию, только надела новое желтое платье и мысленно вздохнула: «Наверное, опять часы!»

Муж протянул мне футляр. Я открыла. Внутри были красивые женские часы с желтым кожаным ремешком. На циферблате был нарисован Маленький принц. Я открыла рот, чтобы произнести заготовленный текст, но он меня опередил.

– Я видел, что ты купила желтое платье. Мне кажется, к нему идеально подойдут эти часы… И на них – смотри – Маленький принц…

Я была тронута и не стала ничего говорить мужу, кроме нежного «спасибо». Потому что я подумала: а вдруг он лучше меня знает, что мне надо? Ему видней со стороны. Я люблю фразу Маленького принца: «Взрослые очень любят цифры. Когда рассказываешь им, что у тебя появился новый друг, они никогда не спросят о самом главном. Никогда они не скажут: «А какой у него голос? В какие игры он любит играть? Ловит ли он бабочек?» Они спрашивают: «Сколько ему лет? Сколько у него братьев? Сколько он весит? Сколько зарабатывает его отец?» И после этого воображают, что узнали человека».

Подозреваю, что про самих себя эти взрослые также мало осведомлены. Они воображают, что знают себя. А на самом деле не знают.

Я смотрю на замечательные часы с Маленьким принцем. Они показывают мне не время, а любовь. Показывают, что муж любит меня, думает обо мне и хочет порадовать. Чудесные часы. Муж, мой Маленький Принц, в ответе за меня. Это и есть любовь…

С того момента я взяла за правило носить часы. Почти всегда. Потому что ношу на руке не аксессуар, а любовь и нежность, упакованную в циферблат. Так вот в последний месяц, тот самый, что я не живу, а жду, на мне останавливаются все часы. Я надеваю их на руку, сверяю время, а через десять минут замечаю, что время не изменилось.

Одни, вторые, третьи… И даже желтые, любимые, с Маленьким принцем. Мистика. Может, я ведьма… Но я думаю, что на самом деле мои часы просто чувствуют меня лучше людей. Они тоже не живут и не идут. Пока. Они понимающе замедлили ход и идут на месте. И вместе со мной просто ждут, когда выздоровеет моя дочка…

Когда она подрастет, я прочитаю ей Экзюпери. И в знак того, что взрослые – это маленькие дети, я подарю ей мои любимые часы с Маленьким принцем на циферблате.

Гвоздь

Валера – боксер. И собака у Валеры – боксер. Зовут Гвоздь, потому что ему плевать на правила. Гвоздь живет у Валеры. Иногда у Гвоздя бывает такое страшное выражение морды, что мне становится очевидно: это Валера живет у Гвоздя, а не Гвоздь у Валеры.

Валера вечером гуляет с собакой. Я вечером гуляю с детьми. Про других собачек я говорю дочке: «Смотри, Катюня, собачка лает «гав-гав». Хочешь погладить?»

Про Гвоздя я так не говорю.

Валера похож на своего питомца. Он суровый, как Гвоздь, только без слюней. Мы живем в одном доме, но в разных подъездах. На Пасху я пыталась с ними подружиться. Хотела угостить Валеру куличом. Сказала ему:

– Валера, Христос своскрес.

Валера тяжело посмотрел на меня так, как Гвоздь смотрит на любимый мяч, подранный до дыр, и ответил четко и по делу:

– Знаю. Поздравляю.

Я хотела объяснить Валере, что Христос воскрес не только у меня, а у всех, и даже у Валеры, но не стала. Про пасхальные яйца, которыми нужно стучать друг об друга, даже не заикнулась. Валера слишком буквален и прямолинеен для этой информации.

Валера тренирует Гвоздя злобно, но по-дружески. Учит его злости. Накачивает ненавистью. Команды «Сидеть!» и «Встать!» выполняем всем двором.

– Вот мяч, Гвоздь! Мяч – это большой кожаный пузырь. И ты, Гвоздь, большой кожаный пузырь. Фас, Гвоздь, фас!

Однажды мой сосед по имени Иван Васильевич делал ремонт. С восьми утра до 23 вечера. Штробил, сверлил, стучал, громыхал. Выходные его не останавливали. «На проклятом острове нет календаря, ребятня и взрослые пропадают зря». Я позволила себе сделать замечание Ивану Васильевичу. Встретила его во дворе и попросила шуметь в установленное законом время. У меня был маленький ребенок, и я боролась за право спать по субботам хотя бы до девяти.

Иван Васильевич громко и визгливо объяснил мне, что я курица, мои цыплята для него чужие и мои проблемы ему неинтересны, а деньги в своем кармане интересны, поэтому если я не могу потерпеть, то могу смело переезжать.

Иван Васильевич громко и унизительно кричал на меня на пятачке двора, доступном для обзора всему дому. Я растерялась от чужой наглости, выпяченной так бесстыдно, и понуро молчала. Со стороны мы выглядели как отец и дочь, которая принесла в подоле.

Я отошла в сторону, присела на скамейку, готовая заплакать. Меня оглушили наглостью, а муж на работе и защитить некому.

– Хочешь, мы его накажем? – спросил Валера, внезапно возникший передо мной. У него играли желваки. Гвоздь тяжело дышал рядом, готовый к мести.

У меня сердце ушло в пятки. Я испугалась, хотела сказать «не надо», но Валера не стал ждать моего ответа.

К Ивану Васильевичу подошла процессия из Валеры и Гвоздя. Случилась экспрессия. Иван Васильевич сразу сменил профессию. И агрессию на депрессию. И вероятно, конфессию, ибо стал молиться.

Я не знаю, что сказал ему Валера. Может, он сказал не ему, а Гвоздю. Сказал Гвоздю, что Иван Васильевич – большой кожаный пузырь. И что фас. Не знаю, но с того момента я спала по субботам, сколько хотела.

Вчера вечером мы гуляли на площадке при свете фонарей. Весь день мы были заняты и только в девять вечера вышли на променад. Сын увлеченно бегал по площадке, сбрасывал перебродившую мальчишечью энергию. Я отвлеклась на дочь в коляске, потеряла его из виду.

Вдруг я увидела, как к сыну приближается стремительная тень, и через секунду поняла: это Гвоздь. Сын бегал, чем дразнил Гвоздя, и тот бежал его наказать.

У меня от ужаса пропали голос и здравый смысл, и я бросилась наперерез вместе с младшей спасать старшего. То есть у Гвоздя могло быть сразу три кожаных пузыря: огромный, нормальный и маленький пузырик. И тут раздался стальной голос Валеры, четкий, командный, резкий:

– Свои!

Гвоздь врезался в это слово и мгновенно выстроил новый маршрут, взяв влево. Я застыла на месте. Меня обдали ужасом, и я была овеяна паникой. Ко мне сзади неслышно подошел Валера и приказал в затылок:

– В этом районе никого никогда не бойся! Никого. Никогда. Поняла?

Я кивнула и прошептала пересохшими губами: «Спасибо».

Ангелы-хранители всегда являются в разных обличьях.

Девяносто

Вообще-то мы с детьми шли на школьный двор лепить снеговика. Снег липкий, нежный – нельзя упустить момент.

На пешеходном переходе старенький дедушка, опираясь на костыль, пытается соскользнуть с бордюра на зебру, но предательски скользкий асфальт пугает его своей нестабильностью, а сзади – тележка на колесиках. Дедушка выглядит как танцор балета, который тянет носок, но никак не решится сделать шаг.

Мы всей гурьбой подходим к нему, Даня вежливо предлагает: «Давайте я вам помогу!» – и тянется к тележке.

– Не надо, – пугается дедушка. – Она тяжелая! Я риса да круп по акции накупил, пожадничал. Еле волоку.

– Я вообще-то мужчина! – слегка обиделся сын и упрямо поволок тележку.

Впоследствии выяснится, что она реально тяжелая – я потом тащила ее на третий этаж без лифта и еле донесла, – но это потом, а в тот момент сын не показал вида, и лишь по напряженному его личику было понятно, что он переоценил свои силы.

На колесики тележки налипал мокрый снег, что усложняло дело (я же везла дочку в коляске и тоже буксовала в сугробах).

Дедушка пытался скромно приговаривать «да ну что вы!», но, поскользнувшись, благодарно уцепился за мою руку свободной рукой.

Мы медленно-медленно – пять скользящих шажочков в минуту – пошли к его дому. Впереди Даня с тележкой, сзади мы с дедушкой и коляской.

– Меня Михал Михалыч зовут, – представился дедушка. – А то после такого променада мне, наверное, придется на вас жениться.

– О, нет необходимости, один Михал Михалыч уже сделал это за вас, – поддержала я шутку.

– Да и я женат, так что ни-ни, не скажу жене, что гулял с красоткой по снежной улице, заревнует еще.

– Не забудьте упомянуть, что у красотки было двое детей, незаконченный ремонт, ипотека и кило куриных голеней в сумке, это быстро обнулит ревность и добавит нашей прогулке романтики, – смеюсь я.

Дедушка мне искренне нравится.

– А вот сколько, ты думаешь, мне лет? – кокетливо поправляя шапку, спрашивает Михал Михалыч.

– Нуу, не знаю, шестьдесят? – Я правда не умею определять возраст, хотя, конечно, понимаю, что дедушка старше шестидесяти.

Просто хотела сделать приятное. И сделала. Он залился довольным смехом.

– Скажешь тоже, шестьдесят! У меня сыну шестьдесят! – дедушка смеется так искренне, что моя дочка Катюня, которая сидит в коляске и всегда зеркалит настроение окружающих, тоже смеется.

– Да, а вам тогда сколько? – восклицаю я с неподдельным интересом.

– Может, сто? – совершенно серьезно подсказывает Даня.

Я беру на заметку поговорить с сыном о возрасте и «невоспитанных» вопросах.

– Скажешь тоже, сто! – Дедушка совсем не обиделся и опять хохочет. Катюня немедленно вступает в оркестр своей улыбочкой, от чего дедушка смеется еще заливистей.

Такой он жизнерадостный, несмотря на боль в ногах, из-за которой мы сто метров идем уже десять минут. Несмотря на то, что ему некому помочь купить продукты. Или на то, что рис он вынужден покупать по акции.

– Мне… В этом… году… стукнуло… – Дедушка взял достойную мхатовскую паузу и торжественно объявил: – ДЕ-ВЯ-НОС-ТО!

– Ого! – восклицаем мы с сыном в один голос.

– Ну вот, значит скоро сто, – поясняет Даня.

Нет, я определенно поговорю с ним об этике в разговоре о возрасте.

– А где ваш сын, тот, которому шестьдесят? – аккуратно спрашиваю я. Не хочу обидеть дедушку, но и понять хочу: почему он, еле стоящий на ногах, сам ползает себе за продуктами.

– Сын у меня живет в Лондоне, – с гордостью говорит дедушка. – А другой – в Абхазии. Пораскидало их, конечно. Далековато. Сложно оттуда помогать. – Дедушка понял подтекст вопроса и ответил честно и по существу.

– Ясно. А вы, значит, совсем один? В 90 лет? – уточняю я. – И помочь некому?

– Почему же один? Говорю же: у меня жена! Молодая.

– А, да? – обрадовалась я. – Молодая? Значит, есть кому помочь?

– Ну, скажем так, есть с кем поговорить. Ей восемьдесят пять. Инвалид первой группы. Не ходячая.

– Молодая, – вздыхаю я.

– Ну, в девяносто лет восемьдесят пять кажется почти юношеством. Только не ходит она. Это вот тяжело, да…

– А кто же тогда…

– Сиделка к нам приходит по вторникам. Моет ее. Соседи хорошие. Да и я не позволяю себе раскисать. Сам стараюсь ходить и в магазин, и по делам…

– Вы невероятный молодец, Михал Михалыч!

– Я же участник войны! Ветеран труда. Я в жизни повидал такое, что сегодняшняя трудная жизнь уже кажется мне ерундой, – весело сообщает мне Михал Михалыч. – И вообще у меня семь медалей есть!

– Семь медалей! Ничего себе! – Я не знаю, много это или мало, но мне так нравится зеркалить живой, искренний восторг дедушки, что мы со стороны, наверное, действительно выглядим влюбленной парой: идем с детьми, обнявшись…

Михал Михалыч рассказывает мне свои нехитрые новости. Что зимой гулять сложнее, чем летом. Что мандарины пока невкусные, кислые. Что у жены Варюши (Варюша, как мило) портится характер. Что сосед сверху совсем спился. Что скоро Новый год. Что у него есть елка, и он обязательно нарядит ее для себя и Варюши…

Такой он уютный, такой хороший, этот Михал Михалыч.

Я обожаю людей, способных не видеть плохого там, где его много, и культивировать хорошее там, где его мало. Это талант.

Вот к кому нужно ходить на мастер-классы и учиться оптимизму. К Михал Михалычу.

Ему 90 лет. У него есть опыт. Он может научить простому бытовому счастью. Счастью просто быть. Жить. Идти. Медленно. Но идти. И никуда не торопиться. Потому что все уже успел. Купил рис. Увидел снег. Поболтал с людьми. Поделился хорошим настроением.

А дома его ждет жена, его Варюша. Ей 85, она инвалид, но это не мешает ему любить ее и говорить о ней с нежностью. И варить ей рис. И наряжать елку, чтобы у Варюши в Новый год было хорошее настроение.

А она, наверное, смотрит сейчас телевизор и ждет своего Мишку. Переживает: что он там так долго? А то снег, почти метель. Как бы не упал. Не поскользнулся…

Мы провожаем Михал Михалыча до подъезда. Пока я с трудом затаскиваю тележку на третий этаж, Даня и дедушка присматривают за Катюней.

– А как же вы подниметесь? – переживаю я.

– А я еще погуляю… Не так часто выбираюсь. – Михал Михалыч присел на скамейку перед подъездом. – Посмотрю на небо. Подышу. Все мои друзья уже там, а я еще живу. И хорошо живу. И Варюша моя жива. Чего еще хотеть? Ты иди, детка, иди. Малышка твоя замерзла. А Даня герой. Сильный мальчик. Спасибо, Даня. А я посижу. Снег посмотрю… Подышу. Каждый день, он как подарок…

Мы пошли домой. Катюня и правда замерзла.

Пройдя метров десять, я оглянулась на дедушку и чуть не расплакалась. Он сидел на скамейке, укутанный снежной метелью, такой счастливый, такой неодинокий…

Вот мне говорят, что когда я пишу про такое, занимаюсь самолюбованием. А мне кажется, очень важно рассказывать про таких дедушек. Потому что это история про добро. Такой пиар добра, и он нужен.

Напомнить людям, что наши старики – хранители мудрости. Их надо смотреть, как кино. И учиться у них.

И чтобы мы не забывали своих стариков. И где бы мы ни были, в Лондоне или в Абхазии, чтобы звонили. Спросить, как дела. Чтобы им, нашим старикам, было кому рассказать, какая погода, пьет ли сосед и кислые ли апельсины…

Спасибо, Вселенная, за такой потрясающий подарок.

За знакомство с Михал Михалычем. Замечательным улыбчивым дедушкой. Посланником Вселенной.

Он хочет мне сказать важное. Нет-нет, не про рис. И не про кислые мандарины. Про то, что надо жить. Просто жить. И радоваться. Всегда есть чему радоваться.

Потому что каждый день – он уже подарок. И его надо ценить. И смотреть на снег. И дышать зимой. И любить жену. И идти вперед. И не помнить зла. И не унывать. Просто ждать чудес.

Скоро Новый год…

День домофона

У поликлиники стоит бабушка. Очень милая, и видно, что очень бедная. Но при этом очень гордая. Поэтому она ничего не просит, а продает цветы, выращенные на даче.

Ну я так думаю, что на даче. Цветы такие… осенние. Похожи на цветущий репейник, обернутый в слюду.

Не покупает никто… букеты. Я гуляю с детьми. Вижу несчастную бабушку. Говорю сыну:

– Даня, вот тебе денюжка, иди, узнай у бабушки, сколько стоит букет, и купи один, самый красивый.

– Тебе нравятся эти цветы? – удивляется сын.

– Просто купи, – говорю я. Мне не нравятся эти цветы, но нравится бабушка. Я потом ему все объясню.

Даня идет к бабушке, они общаются, он покупает букет. Мы с дочкой спрятались за палаткой «Мороженое». Сын приносит букет.

– Вот, купил.

– Отлично, Дань, а теперь иди и подари букет бабушке обратно.

– Зачем? – не понял сын.

– Помнишь, ты спрашивал утром, кто такой джентльмен? Так вот джентльмен – это мужчина, который любит делать приятные сюрпризы женщинам. Даже если они не просят. Даже если он их не знает.

– Это же не женщина, это же бабушка!

– Вот про это я с тобой вечером поговорю, – смеюсь я.

– Я стесняюсь дарить обратно, – смутился сын.

– Не стесняйся. Это очень приятно – дарить. Я буду рядом. То есть мы.

Даня, оглядываясь на меня, послушно идет к бабушке и протягивает ей букет.

– Другой хочешь? – спрашивает бабушка.

– Нет, это вам.

– Мне?

– Да, вам!

– А почему?

– А потому что мама сказала!

Я смеюсь, подхожу ближе.

– Мы просто учимся быть джентльменами, – поясняю я бабушке, подмигивая сыну.

– Дочка, это хорошо, только возьми цветы, пожалуйста.

– Бабуль, мне не нужны цветы, правда, мы еще два часа гулять будем, завянут же.

– Я, если честно, замерзла уже. Стою тут с утра, ног не чую. Не берут букеты. Сейчас всем розы подавай, а у меня на клумбе только вот такие…

Я вздыхаю. У бабушки еще пять букетов в вазе.

– Почем они, говорите? – спрашиваю я.

– По двести, – рапортует сын.

– По двести… Давайте-ка нам, бабуль, все букеты. Мы скупаем оптом!

– Да вы с ума сошли, – всплеснула руками бабушка. – Да не придумывайте!

– Нам очень надо! – твердо говорю я, а сама думаю: «И зачем мне пять букетов цветущего репейника?» – Я вспомнила! У нашей соседки сегодня праздник! Ей и подарим!

– У какой соседки? – палит нас сын. – Мы ж еще не знаем никого, только заехали…

Я протягиваю бабушке тысячу рублей, впихиваю деньги ей в ладошку и, остановив лавину ее благодарностей, решительно сгребаю репейник из напольной вазы.

Мы сейчас живем на съемной квартире, и, только став обладателем пяти букетов, я вдруг осознаю, что вазы у меня нет, а значит, я только что приобрела себе на голову цветущий фиолетовый геморрой.

Бабушка мелко перекрестила нас и, подхватив вазу, поковыляла к остановке.

– Мам, тебе правда нравятся эти цветы? – спрашивает сын.

– Правда, – бормочу я, свободной рукой тяжело выруливая коляску с дочкой.

В этот момент проходящий мимо мужик в бейсболке помогает мне с буксующей коляской.

– Спасибо, – говорю я.

– Вам спасибо, – говорит мужик. – Я все видел. Молодцы.

– Что видели?

– Ну, про мальчика вашего. Как он цветы женщине дарил.

– Не женщине, а бабушке! – поправляет Даня.

– Я с тобой вечером поговорю, – перебиваю я сына.

– В общем, вы очень милые. Так держать… – улыбается мужчина и бежит дальше.

Я передаю букеты сыну, берусь за коляску и вдруг вижу на козырьке 1000 рублей. Это не мои! Это… мужик в бейсболке!

Я оборачиваюсь, выхватываю взглядом его в толпе, машу ему растерянно, пантомимой изображая что-то вроде «Ну зачееем?»

А он машет нам в ответ бейсболкой и показывает большой палец вверх. Джентльмен!

Мы, не спеша, идем домой, Даня несет букеты. Болтаем с сыном про мужские поступки и то, что бабушки – это взрослые женщины, а не отдельный вид гомо сапиенс.

У подъезда сидит диаспора местных бабуль. Они всегда открывают мне входную дверь и придерживают ее, чтобы я вписалась с коляской.

Вот и сейчас одна из них не поленилась, встала и полезла за домофонным ключом.

– Дорогие соседи, – говорю я голосом конферансье. – Мы от всей нашей семьи хотим поздравить вас с праздником и подарить эти маленькие букетики.

– С каким праздником? – растерялись бабушки.

– Сегодня день домофона, – с серьезным лицом говорю я.

– Да?

– Да. Предпоследний вторник сентября. День домофона. Даня, вручи подарки.

Сын стал дарить бабушкам букеты и говорил при этом:

– Это вам, женщины…

Понял, значит. Бабушки с достоинством принимали цветы и говорили: «Спасибо, малыш». Наконец мы вошли в подъезд, дверь за нами закрылась медленным доводчиком, и я услышала скрипучий голос одной бабули:

– Лучше б шоколадку подарила, а то репья букет…

И что-то так мне стало смешно…

– Мам, ты что хохочешь? – спрашивает сын.

– Очень люблю этот праздник. День домофона.

Just do it

Девочка была такая худенькая, что смешные розовые плавочки с нее спадали. Тренер сделал замечание. Сказал, что нужно на будущее купить плавки поменьше, потому что эти «не уберегут от неожиданностей». Мама девочки виновато кивнула.

Решили рискнуть и в этот раз поплавать так. Мама девочки, коренастая, но подтянутая, похожая на Наталью Варлей, в модном серебристом купальнике и резиновой шапочке just do it с готовностью полезла в бассейн, в котором тренер уже учил мою трехмесячную дочку нырять.

Худенькая девочка вдруг испуганно разрыдалась, горько и безутешно. Она совсем не хотела плавать. Мама уговаривала ее попробовать, упоминая аргументы «бултых-бултых», «давай как рыбка» и «смотри, вон какая кроха плавает и не плачет». Но девочка в плавочках закрыла личико ладошками и отрицательно закачала головой.

Несмотря на нежелание ребенка купаться, Варлей все-таки затащила девочку в воду. Плач ребенка перерос в истерику. Девочка рыдала, выгибаясь всем телом. Я поймала себя на раздражении.

«Ну что за упрямая мамзель? – хмуро думала я про мамашу. – Ну видишь же, что ребенок не хочет плавать, зачем насильно тащить? Чтобы она вообще воду возненавидела?»

От орущей годовалой девочки и ее суетливой мамаши было много шума, моя Катюня плыла с тренером, но все время оглядывалась и таращила напуганные глазенки в сторону беспокойной парочки.

«Черт, – я окончательно насупилась. – Они и нам мешают плавать…»

– Попробуйте выйти, успокоить ее на берегу и опять зайти, – предложил тренер. – Если не получится, то в другой раз. Не переживайте, денег я не возьму…

Мама вышла в предбанник с девочкой, плохо закутанной в полотенце.

– Ну вот что ты боишься?.. Мама рядом, водичка добрая… Мама твоя вон КМС по плаванию, всю жизнь в воде, ну что ты, бери пример, а? Ты уже большая девочка, два годика, уже надо смелой быть…

Я опешила. Два годика? Ого! Девочка явно отставала в развитии – она почти не говорила и даже на ногах держалась пока неуверенно. Я еще больше обозлилась на эту мамашу и с грустью думала, что она категорически не слышит своего ребенка, и вопреки всему упрямо делает дочку заложником своих слепых желаний и интересов.

Она, видите ли, намечтала, что девочка будет чемпионкой по плаванию, и идет к цели упрямым танком, не замечая очевидного сопротивления ребенка.

Наверное, можно было аккуратно сказать ей это, но совета у меня никто не просил, а потому я вздохнула, мысленно посочувствовав девочке, взяла с батареи теплое, нагретое полотенчико и пошла встречать из воды мою крошечную чемпионку, с радостью покоряющую каждый вторник и четверг «морские глубины». После плавания моя Катюня всегда зверски голодна. Я переодела ее в сухое, высушила феном волосики и поудобней устроилась на кушетке – покормить ребенка.

В это время Варлей все-таки затащила дочку в бассейн: я сквозь незакрытую дверь слышала плеск воды и негромкие команды тренера. Но потом девочка снова захныкала, мамаша принялась ее уговаривать, девочка разрыдалась сильней, и решением тренера занятие было приостановлено…

И вдруг я услышала негромкий умоляющий монолог мамаши:

– Алиска с задержкой сильной, видите. Ей два и два. Мы же когда ее взяли только, она даже не знала, что такое ванна. Их там, в доме малютки, купали в корытцах, под краном подмывали. Она и ванну-то обычную дома боится. Но нам очень показано плавание. И дисплазия у нас, и мышцы слабенькие. Мы на массажики ходим активно, физиотерапию делаем, плаваем вот, кушаем хорошо, восстанавливаемся… Так что я завтра еще раз попробую, вы не против?

Я сидела под дверью и сгорала от стыда за свои мысли и раздражение в адрес этой женщины. Господи, да эта мамочка – героиня! Она удочерила больную брошенную девочку и упрямо тащит ее в нормальную здоровую жизнь. Она борется за нее с полной отдачей, танковой прытью пробивая преграды, не замечая чужих косых взглядов, не давая поблажек ни себе, ни ребенку. Для нее не существует «не смогу» и «не получилось», существует лишь «потерпи» и «прорвемся»!

Многие всю жизнь хотят, но не могут решиться на такой поступок, а она – just do it! – взяла и сделала!

А я смотрела косо и демонстративно хмурилась. Господи, как стыдно!

Я виновато переложила кстати заснувшую дочку в переноску. Прошла в душевые. Обычно мамочки, принимая душ после бассейна, сажают детей в специальный манеж, но Алиса особая девочка, плюс она сегодня не в настроении.

Притворившись, что зашла случайно, я говорю мамочке:

– Хотите, я подержу вашу девочку, пока вы в душ сходите?

– Правда? – обрадовалась Варлей. – Это очень кстати. Спасибо вам. А то она всегда так плачет в этом манеже… Ее Алиса зовут.

«Я знаю!» – хотела сказать я, но не стала: пусть она не знает, что я случайно подслушала ее разговор.

Я взяла Алису на руки. Она трогательно и доверчиво обняла меня худенькой ручонкой за шею, а второй сразу стала играть с заколкой, которой были перехвачены мои волосы.

Заколка была интересная, с бубенчиками и разноцветными кругляшками. Я с готовностью стянула ее с волос, протянула девочке.

– Это тебе. Подарок. Смотри! – Я пригладила ее влажные волосики, собрала их в хвост и закрепила заколкой.

– Касива? – спросила девочка.

– Очень, – с чувством ответила я.

Мы легко нашли общий язык. Спустя пять минут из душа вышла замотанная в полотенце мама.

– О, сорока моя, уже заколку у вас выпросила? – засмеялась она.

– Если вы не против, я подарю ей эту заколку. Она новая совсем, сегодня впервые надела… Смотрите, как ей понравилось!

– Да ну что вы, неудобно…

– Все очень удобно!

Мне не хотелось отпускать Алиску. Она совсем доверилась мне, трогала мое лицо ладошками, а я притворялась, что каждое ее прикосновение имеет свой звуковой маркер:

– Нось! – радовалась Алиса, хватая меня за нос.

– Пиу-пиу!

– Сетьки!

– Вжик-вжик!

– Газки!

– Хлоп-хлоп!

Алиса заливисто хохотала, обнажая смешные зубки с крохотной щербинкой посередине. Мама спешно переоделась и протянула руки забрать дочь:

– Спасибо вам огромное, выручили.

Я нехотя отдала Алиску маме.

Мне захотелось обнять их обеих. Сказать Варлей, какая она невероятная молодец, спортсменка, комсомолка и просто красавица. Что она настоящий герой, каждый день совершающий большой подвиг для маленького человечка.

Что на таких вдохновленных материнством женщинах держится этот мир. Что добро, которое она творит в обычной повседневной жизни, обязательно воздастся ей улыбкой дочери и их счастьем. И пусть ей хватает сил на упрямство – от него зависит так много в судьбе ее малышки!

Здорово, когда жизнь наполнена смыслом, и нет на свете ничего важнее этого выбора: жить для такого хрупкого, златокудрого ангелочка в трогательных розовых плавочках…

Я открыла рот и сказала все вышеупомянутое одной фразой:

– Знаете, она так на вас похожа!

– Да? – Мама резко обернулась и смущенно зарделась. – Правда? Вы правда так думаете?

– Конечно! Я сразу обратила внимание, что вы очень похожи…

– Дело в том, что… – Она хотела признаться, что Алиса приемная, но я ей не дала, перебила.

– Да это же сразу видно – мамина дочка! Вы же как две капли воды – две красотки!

– Спасибо. – Мама улыбнулась и будто по-новому с восторгом посмотрела на свою Алиску. – Ну, помаши тете ручкой и пойдем, я теперь тебя сполосну…

Я весело машу девочке в ответ.

Удачи тебе, Алиса, в твоем жизненном заплыве. С такой мамой тебе никакой шторм не страшен! Ты только обнимай ее почаще своими хрупкими веточками-ручками, трогай ее нось, лот, газки и говори ей на уськи: «Мама, я тебя люблю!»

И тогда у твоей мамы всегда будут силы, чтобы любить тебя сильно-сильно и чтобы горы свернуть и реки вспять повернуть, если понадобится.

Ты только обнимай ее, Алиса… Just do it.

Дядя Степа

Осенняя зима! Ветер колет щеки. Холодное солнце дразнит мандариновыми лучами из-за хмурых низких туч. Тоска отражается в лужах.

Перед железнодорожной станцией сломался канализационный сток. Ночью идут обильные дожди, и вода, которой некуда деваться, смешиваясь с грязью, охотно заполняет ямки в пешеходном переходе, оставшиеся после строительных работ.

Чтобы дойти до остановки, выйдя с электрички, нужно обязательно шагнуть в чавкающее грязное месиво. Иначе никак. Ну или крюк в пару километров.

Кто-то сердобольный кинул через необъятную лужу доски по диаметру половодья. Мост не мост, а хоть какая-то спасительная твердь под ногами. Доски сами почти утонули в нефтяном месиве, но все же видны сквозь грязь.

Люди выстраиваются вынужденной струйкой и по одному, как канатоходцы, широко расставив руки, спешат по доскам, опасливо выбирая место приземления ноги для каждого следующего шага. Идет бычок, качается…

Я сегодня в дутиках – сапогах на плоской подошве. Пройду. Вымажусь, конечно, но не беда. Приду домой и помою свои дутики.

Но прямо за мной бабушка. Она в валенках из светлого войлока, обутых в черные блестяще калоши. Бабушка мерзнет, у нее календарная зима и ревматизм, с которым шутки плохи.

Калоши не спасут – через минуту бабушка вымажет свои светлые войлочные валенки в мясистой, наваристой грязи.

Я оглядываюсь на нее в третий раз. Она замечает мой интерес. Считывает мое сочувствие.

– Э-э-эх! – говорит мне бабушка в ответ.

Это «эх» – про все. Про погоду. Про канализацию. Про судьбу валенок. Про жизнь.

Я, бессильно вздохнув, предлагаю:

– Давайте, может, вместе как-то? Боком?

– Да иди, дочка. Каким уж тут боком. И тебя вымажу только…

– Ну хоть сумку мне давайте! – говорю я, и она доверчиво протягивает мне легкую клетчатую сумку на колесиках, с которой я бесстрашно ступаю на дощатые мостки.

И вдруг сзади я слышу ухающий мужской бас:

– Ну-ка иди сюда, бабуль!

Лысоватый высоченный, под два метра, мужчина в куртке расцветки милитари (военный, наверное) легко подхватывает бабушку на руки, и пока та охает от неожиданности и пытается поправить съехавший с головы платок, смело ставит ногу размера дяди Степы на хлипкие доски.

Бабушка в съехавшем платке, обнажившем седую голову, тоненько визжит, ухватившись за воротник нежданного спасителя.

Очередь позади замерла.

Я уже на спасительном берегу, замерла вместе со всеми.

Рядом женщина в резиновых сапогах закрыла рот ладошкой. Два мужика тоже картинно застыли, как в игре «Море волнуется раз…»

– Посторони-и-ись! – выдохнул дядя Степа.

Он пытается, выглядывая из-за бабушки, понять, куда дальше ставить ногу, но перепуганная бабуля намертво вцепилась ему в воротник, полностью закрывая обзор.

Шаг – два – три.

– Не торопииись, – тоненько кричит ему женщина.

Нога дяди Степы срывается с помоста в самую гущу грязного месива, он теряет равновесие…

– Ах! – слышится со всех сторон.

В воздухе застыл дистиллированный ужас.

Нам навстречу с искаженным от страха лицом несется пикирующий в лужу дядя Степа с зажмурившейся бабушкой на вытянутых руках, тяжело хлюпая ногами с налипшей грязью, создавая каждым шагом фонтаны грязных брызг, и орет:

– Бл…!

С каждым шагом «я» становится все отчетливей и громче.

В последний момент дядя Степа выходит из пике, выравнивает траекторию и вбегает в сети наших рук – мы, все четверо, бросаемся ему навстречу, невзирая на грязь, и уже впятером бережно выносим и ставим зажмурившуюся от ужаса бабушку на ноги.

Дядя Степа заботливо поправляет ей огромной рукой съехавший платок.

Бабушка мелко крестится, видимо, так и не поверив в свое счастливое спасение.

– Господи, прости, Господи, слава Тебе, Господи…

А потом, справившись наконец с платком и забрав у меня спасенную сумку, оборачивается к дяде Степе и, хитро улыбнувшись, от чего лучики морщинок разбегаются штриховкой по ее лукавому лицу, говорит:

– Ну спасибо тебе… трюкач! Нам с этим номером теперь только в цирке выступать!

Спустя минуту чумазая делегация из пятерых людей весело машет на прощанье трогательной бабушке, ковыляющей по своим делам в чистеньких войлочных валенках, обутых в черные калоши….

Мужики жмут дяде Степе руку, женщина советует поискать на стиральной машине режим стирки спортивной обуви, а я стою и просто улыбаюсь, греюсь в тепле человеческого неравнодушия. Спасибо тебе, дядя Степа. Ты даже не представляешь, что ты сегодня сделал! Ты не просто мимоходом спасаешь бабушку от грязи, ты нам, свидетелям твоего поступка, души спасаешь от грязи.

Наши души захламлены обидами, заброшены в бесчувственность, замусорены злостью, разочарованы жизнью, опутаны безверьем.

А ты… Спасаешь веру в человеческую доброту. Будто в старом неухоженном доме окошечко вымыл, и стало видно: а ведь и правда, вон их сколько, хороших людей! Вера нам так нужна! Она иногда согревает лучше, чем светлые войлочные валенки с блестящими калошами…

P.S.

Женечка

За окном истерила метель. Бесноватый ветер озлобленно закидывал редких прохожих мокрым снегом. Ксюша смотрела в окно на этот снежный шабаш, окутавший город, и безумно хотела спать. Заснуть бы прямо здесь, на жесткой кушетке, в кабинете УЗИ…

Тяжелая навязчивая сонливость – защитная реакция организма, который не мог иначе справиться с ужасной новостью, которую только что сообщил беременной Ксюше врач. Организм хотел заснуть, чтобы пережить.

…Внутриутробная патология плода. Сросшиеся нижние конечности. Ребеночек-русалка. Случай – один на миллион. Не сформированы внутренние органы. Он не сможет дышать без специальной аппаратуры. Вероятней всего, погибнет еще в утробе. Это очень опасная патология. Настойчиво рекомендуем медицинский аборт…

– Как такое произошло? Я не пью, не курю… Это из-за меня? Я что-то сделала не так? – Ксюша пыталась понять, за что ей послано такое испытание.

– Бог с вами, милочка. – Немолодая врач бережно стирала с ее живота гель. – Это генетическая патология, никто не виноват. Но у вас уже есть ребенок. Дочка. Подумайте о ней, вы ей нужны. А вынашивать плод с такой патологией очень рискованно. Это может иметь критичные последствия для вашего организма. Я выписываю вам направление на медицинский аборт.

– Мне нужно подумать…

Ксюша вышла в коридор, села на кушетку. Ксюша – верующий человек. Раба Божья Ксения. Верующий – это тот, кто видит в Боге не только узаконенную возможность просить, но и высший Промысел. Ксюша верила всей душой, истово.

Она достала из кармана телефон. Пять пропущенных от мужа. Один от мамы.

Ей не хотелось никому перезванивать и умножать панику.

Муж – большой ребенок. Ему сорок два, но если он видит на улице спортивную тачку, то хватает Ксюшу за рукав и взволнованно говорит:

– Смотри, Ксюня, смотри. Вот такая у меня скоро будет!

Ксюша молчит, потому что знает: не будет. Ты не умеешь зарабатывать. Работаешь без страсти. Деньги в руки идут неохотно, вяло, сложно. Хватает на коммунальные платежи и частный детский сад для дочери. И все. На новую зимнюю резину для старой машины в этом году пришлось копить. До спорткара как до небес. В сорок два это уже должно быть очевидно. Но внутри мужа живет маленький капризный мальчик с пластмассовым грузовичком на веревочке, мечтающий о гоночной тачке. Пассивно мечтающий. Безрезультативно. Ксюша вздыхает…

Маме звонить бесполезно. Мама сразу перевернет ситуацию так, что пострадавшей стороной будет она. У нее прихватит сердце, подскочит давление, заболит в груди. Надо будет отодвинуть свои проблемы на второй план и бежать спасать. Ксюша всегда так и делала, но не сейчас. Сейчас она сама как никогда нуждалась во спасении…

Она пролистала в телефонной книжке номера мамы и мужа. Нашла нужный. На дисплее высветилось «Георгий».

Гоша – бывший одноклассник Ксюши. Ушел в монастырь после гибели его беременной жены, которую ограбили и убили вечером в подворотне так и не пойманные впоследствии отморозки.

Жизнь вывернули наизнанку и заставили жить рубцами наружу. Безнаказанность злодеяния мешала спать, саднила в сердце. Целый год после трагедии Гоша жил идеей мести, проникся ею до маниакальной стадии. Однажды в темной подворотне на него напали подростки, пытаясь отжать телефон.

Гоша через этих отомстил тем. Он не защищался, он убивал. Двое из нападавших попали в реанимацию, один отделался сотрясением мозга и выбитыми зубами, остальные сбежали.

Гоша чудом избежал тюрьмы. Получил условный срок. Молоденький старательный адвокат доказал, что Гоша защищался и не превысил в этом вопросе полномочий. Их было пятеро, а он один…

В принципе так и было: Гоша защищался от бандитов. А ему нужна была защита от самого себя. От критично превышенного уровня ненависти, которая переполняла, лилась через край, бурлила пузырями гнева и спертым запахом отчаянья.

Кто может спасти от самого себя? Бог. Гоша пришел к Богу. Учился у Него прощать. Скорбеть. Терять. Смиряться. Любить. Раскаиваться. Жить.

По крупице возвращалось в душу спокойствие, замещая греховные мысли чистотой помыслов… После жены он не смотрел на других женщин. Целомудрие было осознанным и желанным и возвращало Гоше целостное ощущение, что он нашел свое предназначение. В монастыре у него появилось чувство, что он вернулся домой после долгого и сложного путешествия.

Гоша для Ксюши был как бы ненастоящий настоящий монах. С одной стороны, он не ел мяса, не стриг бороды и носил рясу, а с другой – пользовался интернетом и, выходя в город, переодевался в мирскую одежду и прятал массивный крест под курткой. Не хотел привлекать случайного внимания.

Говорил, что исповедь не должна быть спонтанной. Ее нужно захотеть, пережив и перестрадав, а не «прозреть и раскаяться», увидев священника в соседнем отделе местного продуктового магазина.

Когда Ксюша приезжала к нему в монастырь, он выходил на крыльцо в рясе, такой хрестоматийный, правильный священник, с густыми бровями и бородой, а она видела в нем Гошку, который на спор закрыл завуча в учительской и украл журнал перед контрольной, чтобы ее отменили, а в спортзале на гимнастическое бревно повесил табличку «Эстафетная палочка»…

Ксюше было хорошо с Гошей. С отцом Георгием. Он умел слушать и пропускать через себя. И даже молчание с ним было каким-то наполненным, уютным, обволакивающим спокойствием. А еще с ним можно было смеяться и говорить свободно, как думаешь, не подбирая слова из церковной лексики.

– Я к тебе приезжаю как… в приемную Господа. Ты как бы его секретарь для меня, – говорила Ксюша, смеясь, отцу Георгию.

– Так секретарям положено шоколадки дарить, чтоб быстрее шефу докладывали, – шутил в ответ Гоша. Ну, какой он отец Георгий?

Ксюша стояла в коридоре, наблюдая в окно за центрифугой метели и предновогодней праздничной суетой, так сильно контрастирующей с ее внутренним состоянием, и слушала длинные гудки в трубке.

– Что случилось? – глухо и резко спросил Георгий вместо приветствия. Обычно он начинал разговор совсем другими словами, а здесь он через сотни километров почувствовал: что-то случилось, и спросил что. Он все-таки настоящий…

Ксюша рассказала. Коротко, без эмоций. Одним предложением. «Ребенок, которого я вынашиваю, болен, болен настолько, что он не сможет прийти в этот мир, и чтобы не навредить моему здоровью, нужно сделать медицинский аборт».

Георгий ответил не сразу. Пропустил чужую трагедию через себя и только тогда начал говорить.

– Это трудный случай, Ксюш, – тихо сказал он. – Я как духовное лицо не могу дать тебе благословение на убийство. Ни при каких условиях, Ксюш. Но как Гоша я говорю тебе – делай. Ты нужна мужу и дочери. Ты нужна семье. Ты мне нужна. Я буду молиться за тебя, ты хорошая девочка и делаешь много добра. Ты отмолишь этот грех. Я помогу тебе.

– Ты назначишь мне епитимью? Ну, чтобы искупить…

– Твоя богоугодная жизнь и есть твоя епитимья. Ты только переживи это испытание… без озлобления, с принятием…

Ксюша плакала. Она услышала слова поддержки, именно те, которые ждала и хотела, но внутри нее жил кто-то маленький и беззащитный, не подозревающий, что она только что приговорила его к смерти. И от этой мысли она коченела в хорошо отапливаемом коридоре больницы.

Гоша слышал ее слезы и баюкал ее через расстояние молитвой «Отче наш»… Ксюша успокоилась, вернулась в кабинет врача.

– Я за направлением… – тихо сказала она.

Врач кивнула и протянула ей заранее заполненные документы, она расписалась, где положено, не глядя…

Метель вдохновенно закутала Ксюшу в холодное колючее покрывало. Она стояла у входа в больницу, ждала, когда за ней заедет муж. Ксюша уже сообщила ему о произошедшем в двух словах, и он, переживая за нее, велел никуда не уходить, не ехать на метро, а ждать его: он заберет ее на машине.

Все-таки он хороший. Заботливый. Он говорит «я люблю тебя» через «жди – сейчас заеду».

Ксюша покорно стояла под фонарем, ждала. В руках – документы, в которых написано, где и когда Ксюша должна убить одного своего ребенка, чтобы спасти себя для другого. Она повернулась к свету, чтобы рассмотреть дату.

Седьмое января. Дата медицинского аборта – седьмое января. Рождество Христово. Как можно убить своего ребенка в Рождество? Это же какое-то кощунство! Или… знак?

Ксюшу ощутимо затрясло, пальцы заледенели, она зубами сняла варежки и стала дуть на ладони, которых почти не чувствовала.

Муж неровно припарковал машину с истерически работающими дворниками, вышел, аккуратно и услужливо усадил Ксюшу на заднее сиденье, чтобы она смогла прилечь.

«Знал, что я захочу прилечь, а детское кресло не снял… – нахмурилась Ксюша, безуспешно подавляя раздражение, рвущееся изнутри. – Какой же он… не приспособленный к жизни».

Ехали молча. Муж ждал подробностей, Ксюша это видела, но ей хотелось молчать. Назло. Наконец, не выдержав, муж поймал ее взгляд в зеркале заднего вида:

– Когда делаем аборт?

Внутри взметнулось возмущение глаголом множественного числа. Делаем? Ксюша закрыла глаза и грубо обрезала:

– Никогда!

Она решила не делать аборт, довериться Господу. Пусть все случится так, как задумал Бог, а не люди, убежденные в собственном могуществе.

Это решение примирило ее с действительностью, позволило ровно дышать и не чувствовать себя предательницей по отношению к своему еще не родившемуся ребенку. Осталось только научиться жить, зная, что, выносив дитя положенный срок, после родов ты вернешься домой одна.

Чтобы выжить, Ксюша составляла себе пошаговый план на день, утрамбовывая в него важные и неважные бытовые дела.

Диктовала себе: вот сейчас ты пойдешь и умоешься, выпьешь витамины, потом приберешь квартиру, приготовишь суп, сходишь в магазин, на обратном пути заберешь дочь из сада, вечером почитаешь ей Карлсона, вот и день прошел, слава богу.

Самым сложным было не мечтать о том, как она возьмет младенца на руки, как будет его кормить, говорить с ним, целовать крохотные пальчики, петь ему колыбельные. Ксюша запрещала себе об этом думать. Спасалась молитвой. О, Любвеобильная Матерь Милосердная! Молю Тебя: помилуй бедное дитя мое, болящее и увядающее, и если не противно то воле Божией и его спасению, исходатайствуй ему здравие телесное у Всемогущего Твоего Сына, Врача душ и телес…

Муж весь период существовал в отдельной вселенной. Раздражал. Спал на диване. Был растерян и подавлен. Он искренне любил Ксюшу, страдал от собственной бесполезности и переживал, что вынашивание этого ребенка может причинить ей вред и боль. Поэтому он постоянно спрашивал ее о самочувствии, чем причинял ей вред и боль.

Георгий каждый день слал сообщение из трех слов: «Молюсь за вас». Иногда Ксюша звонила ему и молча плакала в трубку. Он молчал в ответ, но исцелял сочувствием. Ей становилось легче.

Она шла в комнату и обнимала мужа. Гладила его по голове, купала ладонь в его вихрастой прическе. Он замирал в эти мгновения, не понимая, чем они обусловлены и когда повторятся, ловил ее руку, целовал холодные пальцы. Она выдергивала руку и уходила на кухню. Муж жил такими мгновениями и тоже ждал, когда ситуация разрешится волей Господа. Верил, что когда все закончится – все начнется.

В начале апреля, хмурым, слякотным, совсем не весенним днем на седьмом месяце беременности Ксюша почувствовала, как характерно тянет внизу живота. Это были ее вторые роды. Она знала, что это значит. Ксюша вызвала «скорую». Скинула СМС врачу, мужу, маме и Гоше с одним словом: «Началось!»

Она была на удивление спокойна. На все воля Божья. «Скорая» везла ее в условленный роддом, специализирующийся на патологиях беременностей. Туда же ехал муж на старой машине с новой зимней резиной на колесах. Суетливо шла мама к метро (надо посидеть с внучкой). Бежал отец Георгий к шоссе ловить попутку. Спешили со всех концов столицы светила акушерства и гинекологии: патология редкая, ситуация уникальная, предстоит операция, имеющая важное историческое значение, которая, возможно, войдет в медицинские учебники.

Спустя пять часов Ксюша родила ребенка. Он был курносый. Почти без волос. И будто щурился от света. Пол определить невозможно: конечности не сформированы. И самое главное – ребенок был жив вопреки всем прогнозам врачей.

На Западе врачи бы не растерялись. Стали бы спасать. Подключили бы аппарат для искусственной вентиляции легких, датчики на присосках, положили бы в теплый кувез, следили бы за состоянием по мониторам. Стали бы бороться за жизнь всеми возможными способами. Потому что жизнь – это подарок, нужно хватать его, не раздумывая, вцепиться в него и не отдавать…

Наши врачи милосердно бездействовали. Они не ждали эту жизнь, были удивлены такой медицинской удаче, но не хотели удерживать этот неожиданный подарок искусственно.

Неонатологи осторожно обследовали ребенка, измерили, отдали родителям (муж успел приехать к тому моменту). Ксюша смотрела на человечка, которого родила. Любовалась. Впитывала. Запоминала его запах на всю свою жизнь.

В родовой бокс реанимации, тяжело дыша, вбежал Гоша. Он был в белом халате, ярко контрастирующем с черной рясой, медицинской маске, почти не скрывающей бороду, и синих бахилах.

Врачи расступились, пропуская к новорожденному того единственного, кроме матери, человека, который знает, что делать в этой ситуации…

Крестили прямо в реанимации. Человечка нарекли Женей.

Универсальное имя, хорошее и для мальчика, и для девочки. Крещается Раб Божий Евгений во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Он прожил 15 минут…

Женечка. Крохотный ангелочек, ненадолго пришедший в этот мир. Просто заглянувший в него на минутку и заспешивший по своим делам туда, где покой.

У Женечки великая миссия. Он пришел к нам напомнить, как хрупко счастье и как ценно просто жить. Дышать воздухом и ходить по земле сформированными конечностями. Улыбаться новому дню. Обнимать своих детей. Варить будничный суп для любимых людей и через этот суп как бы говорить: «Я тебя люблю!»

Спасибо тебе, Женечка. Ты приходил не зря.

Когда Женечка ушел, Гоша перекрестил рыдающего мужа и, обняв Ксюшу за плечи, сказал ей дрожащим голосом: «Я безмерно горжусь тобой, Ксения. Ты выполнила свой долг: и материнский, и христианский. Ты даже не представляешь, какая ты молодец. Ты самая сильная женщина из всех, кого я знаю…»

Ксюша плакала, прижимая к груди своего Женечку. Муж трясущейся рукой вытирал ей слезы тыльной стороной своей ладони. Он как бы говорил «я люблю тебя» через это несложное действие…

Когда это случилось в семье моей подруги, я сама была на шестом месяце беременности. Ксюша, зная мою зашкаливающую мнительность, берегла меня от своей жизненной трагедии – я узнала обо всем от ее сестры.

Узнала и… не позвонила Ксюше.

Потому что если бы я была на ее месте, пережив подобное, я бы ни с кем не захотела разговаривать. И еще потому, что вопрос «как дела?» в этой ситуации выглядит кощунством. Я просто ходила в церковь и ставила свечки. За здравие рабы Божьей Ксении. И за упокой раба Божьего Евгения.

Двадцать третье июня – день рождения у Ксюшиной дочки. В этот день я лежала в больнице на сохранении и с самого утра готовилась набрать номер Ксюши. Но в полдень у меня начались схватки… Роды были долгие, тяжелые. В два часа ночи уже 24 июня 2009 года на свет появился мой сын Данила. Он был здоров по всем показателям и басовито закричал при своем появлении, протестуя против холода и света…

Я была не в себе от пережитого продолжительного стресса и, отзвонившись мужу с новостью о том, что он стал папой, заснула беспробудным сном до полудня.

Утром, придя в себя и покормив сына, я написала Ксюше сообщение, что сегодня стала мамой и что я поздравляю ее дочку с прошедшим днем рождения. И через минуту получила от нее ответ: «Мать, тебе выговор: ты почему опоздала на сутки? Если бы ты родила вчера, то мы могли бы половинить счет в кафе, празднуя днюхи наших детей…»

Я прочла эту СМС и заплакала, прижимая к себе сына. Через эту СМС Ксюша как бы говорила: «Я справилась, Оля. У меня все в порядке. Жизнь продолжается. Я шучу. Я живу. Я тебя люблю».

Иногда все мы говорим «я тебя люблю» совершенно другими словами…

Заведующая

Я стою перед ее кабинетом и репетирую, как войду и не заплачу.

– Здравствуйте, Людмила Александровна, – скажу я. – Мне нужна помощь. Моя дочь – ей десять месяцев – перенесла гнойный менингит. Осложнение – полная глухота. Я собираю документы для комиссии по инвалидности. Нужно пройти диспансеризацию.

– Ну, записывайтесь через систему и проходите, – скажет мне заведующая. – В чем проблема?

– Проблема во времени. Его нет. Много врачей, много анализов, ЭКГ, все в разные дни, в разных филиалах. Если проходить в общем порядке, то диспансеризация займет пару недель. А у меня нет пары недель. Мне срочно нужно делать дочке операцию. Дело в том, что улитка в ухе может закостенеть, и нужно успеть поставить импланты до того, как это случится. И тогда мой глухой ребенок будет жить полноценной жизнью.

Дома я репетировала этот текст, произносила его с холодной отстраненностью.

Ну, пошла…

– Здравствуйте, Людмила Александровна… – Голос предательски дрожит. – Мне нужна помощь… Моя дочь – ей десять месяцев – перенесла гнойный менингит. Осложнение – полная глухота.

Слезы катятся по щекам, безобразно морщится лицо. Все репетиции – коту под хвост.

– Успокойтесь, – говорит заведующая и идет прикрыть дверь кабинета, в которую кто-то постоянно норовит заглянуть. – Чем можно помочь?

– Диспансеризация, – с трудом выговариваю я и погружаюсь в глухие рыдания.

– Давайте, мамочка, успокаивайтесь. Это жизнь, нельзя сдаваться. Я помогу вам всем, чем могу. Завтра сможете прийти ко мне прямо с утра? Собрать все анализы и прийти с малышкой? Я проведу по всем врачам…

– Я не записана, – бормочу я.

– Понятно, что не записаны. По записи будет очень долго…

Она сама проговорила мой текст. Она все знает. Я вытираю слезы.

– Спасибо вам.

– Все. Успокаивайтесь. Вы нужны дочери. Завтра жду вас в девять. Вот направления на анализы.

Я вспоминаю, что в моем кармане лежат деньги. Это взятка.

Наша страна борется с коррупцией. Нельзя брать и нельзя давать взятки. Это правильно.

«Если каждый начнет с себя и будет осознанно делать выбор не кормить коррупционеров, то мы сможем победить коррупцию», – думала я. И вдохновенно много лет следовала этому правилу.

А потом у меня заболела дочь. И я готова была дать все взятки мира, чтобы врачи отнеслись к ней с большим вниманием, чтобы не случилось халатности, чтобы заметили что-то, что важно для постановки диагноза, чтобы время до закостеневания улитки не было упущено.

Потому что законы про борьбу с коррупцией пишут люди со здоровыми детьми. Когда становится страшно за жизнь ребенка, нормативные формулировки бледнеют в тумане реальности, и становится очевидно, что вылечить ребенка от смертельной болезни и остаться законопослушным гражданином в нашей стране пока невозможно.

– Спасибо вам, Людмила Александровна, – говорю я и пытаюсь переложить деньги из своего кармана в ее.

Мне очень надо пройти диспансеризацию за один день и очень надо, чтобы завтра не выяснилось, что врач на конференции, на встрече или принимает во вторую смену.

– Уберите деньги, – хмуро говорит Людмила Александровна. – За кого вы меня принимаете?

Она и правда обиделась. А я не хочу ее обидеть. Она мне нужна.

– Но вот хоть конфеты возьмите!

– Мамочка, не плодите коррупцию. Я делаю свою работу. И мне за нее платят. А деньги вам на лечение дочери ооочень пригодятся. До завтра!

Я, слегка растерянная, выхожу в коридор. Какая хорошая, порядочная женщина. Надо же…

Я все представляла себе иначе. Я готова к борьбе с равнодушием и бюрократией. А тут человек, а не должностное лицо, и он сам готов помочь…

В девять утра следующего дня я с дочкой стою под ее дверью. Я не боюсь ее и не жду плохого.

Она выходит из кабинета, улыбается моей дочери, говорит мне приветливо:

– Пойдемте!

Мы идем по коридору. С разных сторон к заведующей бросаются люди со своими вопросами. Она мгновенно переключается, отвечает точно и по существу, всех помнит, со всеми любезна.

– А направление Петрову в Филатовскую, Людмила Александровна?

– Подписано, в регистратуре.

– А документы для комиссии?

– Я заверила, в приемной возьмите, поставьте печать…

– А у Королева аллергия опять…

– Пусть ко мне завтра запишутся, я во вторую смену принимаю…

– Там пришли из Департамента…

– Скажи, я сейчас подойду…

И все это разные люди, разные вопросы.

Какая сложная работа – заведовать. Интересно, просто врачом быть проще?

Людмила Александровна помогла нам пройти диспансеризацию за один день. Без денег, конфет и спасиб.

Я рассказала о ней мужу.

– И это обычная поликлиника! Наверняка она копейки получает за эту напряженную и ответственную работу.

– Такие, как она, работают не за деньги. За чистую совесть.

Мы потом периодически с дочкой появлялись в поликлинике: ходили на прием к неврологу (это обязательно после менингита) или делали нейросонограмму (чтобы понять, не навредила ли болезнь сосудам мозга и можно ли делать операцию).

Каждый раз Людмила Александровна, встречая нас в коридоре, спрашивала, как дела, как Катюня. Она помнит нашу историю. Хотя такие истории – это ее работа, и их у нее миллион. А она работает по призванию и получает зарплату чистой совестью. И улыбками выздоровевших при ее участии детей…

Сегодня я купила букет желтых роз и пришла к ней без повода. Она, как всегда, занята, летит по коридору, за ней свита просителей. Я присоединяюсь к свите. Она меня замечает.

– Что-то случилось? – спрашивает. – Как дочка?

– Дочка отлично. Готовимся к операции…

– Дай Бог…

– Да… Людмила Александровна, я хочу подарить вам этот букет. Просто так. Это мое крохотное спасибо, которое просто создаст вам солнечное настроение…

– Ну вот, придумала! Неугомонная, – говорит Людмила Александровна и улыбается. Первый раз вижу ее улыбку – обычно она сосредоточена.

– Возьмите. Это же просто цветы. Желтые розы. Вестники разлуки. Надеюсь, мы больше никогда не увидимся по такому поводу!

– Это точно, – смеется заведующая и, смущаясь, берет букет.

– Людмила Александровна, на совещание, срочно, вас ждут! – кричит ей медсестра, и Людмила Александровна мгновенно становится серьезной и спешит в кабинет…

На ее кабинете, кстати, висит табличка. Там написано, что она – врач высшей категории. Я не знаю, что это значит в медицинской иерархии, но по человеческим меркам это чистая правда. Она человек высшей категории. Таких единицы. Но сам факт их существования дает нашей погрязшей в коррупции стране шанс, что туман рассеется. Просто надо начать с себя…

Я иду домой к дочке. Впереди операция. Реабилитация. Возвращение к нормальной жизни. Внутри меня играет Земфира:

Злотворительность

Я организую поездки в интернат для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей.

Мы возим туда подарки, но теперь чисто символические.

Ну, шоколадки, например. Или книги. Просто не можем приехать к детям с пустыми руками.

Щедрые подарки – в случае с такими детьми – это только во вред.

Они привыкли, что их хотелки падают на них с неба, и усваивают этот паттерн: просто попроси – и приедут сердобольные волонтеры на груженых машинах и все тебе подарят.

Потом, в большой жизни, это сыграет против них.

Вчерашний выпускник интерната, выросший во взрослого инфантильного дядю, будет долго и растерянно искать среди окружающих тех самых щедрых волонтеров, у которых надо просить… Потому что нет паттерна «заработать».

Я не сразу это поняла. Первые годы мы возили подарки, заказанные детьми, особенно на Новый год. Ну как не привезти игрушку, заказанную ребенком Деду Морозу?

Дети принимали подарки с восторгом, жадно разрывали упаковки, хвастались друг другу и через минуту… забывали.

Однажды на моих глазах мальчик пнул ногой только что подаренную машинку на радиоуправлении. Та врезалась в стену и брызнула в разные стороны салютом запчастей.

– Сема, что ты делаешь? – в ужасе спросила я.

– Она галимая, она не работает! – сказал рассерженный Сема и в доказательство потряс у меня перед глазами бесполезным пультом от машинки.

– Конечно, не работает. Там батареек не было! Вот они, их просто вставить надо…

– Я не знал, – не расстроился Сема. – Я другую попрошу.

Сема не знает цену денег, не ощущает ценность подарка, который падает на него не через труд, не через «заслужил», а через жалость волонтера к его судьбе.

Сема хитрый, не надо его недооценивать, он понимает, что его сиротство – это козырь и даже способ манипуляции.

Сема знает: стоит ему попросить – и ему не откажут.

Теперь Сема не просит машинку, Сема просит айфон.

Есть люди, готовые подарить. Но зачем?

– Сема, зачем тебе айфон? Кому ты будешь звонить?

Сема – напоминаю – сирота.

– Витале.

– Витале? Который сейчас на втором этаже?

– Да.

– А просто подняться к нему нельзя?

– Ну позвонить быстрее. И видосы смотреть. И музон качать.

Ясно. Мне нравится Сема. Он хороший парень, обычный подросток, просто он живет в своей парадигме и выжимает максимум выгоды из своего положения.

Я при своей фантазии не смогла подобрать аргументов, почему 11-летнему мальчику из интерната не нужен айфон.

– Сем, ну… вот у меня, например, нет айфона, – выдавила я свой единственный «аргумент».

Знаю, что я для Семы – авторитет. Ну, я так думаю…

Сема скептически оглядел меня с ног до головы:

– Ты что, лохушка? Или не у кого попросить? Ты ж вроде замужем?

Сема тремя штампами обесценил мою жизнь, пригвоздил ярлык неудачницы. Поэтому тут важна грань.

Раньше я собирала одежду в хорошем состоянии: новую или почти новую. Люди охотно сплавляли мне свои баулы, а я копила их в прихожей, захламляла гардероб. Часто ездила в интернат одна на машине, груженной пакетами. Перед поездкой осматривала вещи.

Есть «добряки», которые отдают грязные и нестираные вещи, рваные, дурно пахнущие, с обрезанными пуговицами. Людям жалко выкинуть хлам на помойку, и они «выкидывают» его в детдом.

Однажды мне отдали целый пакет стоптанной в ноль обуви с полуоторванными подошвами. Там были сандалии 43 размера с оторванными застежками. Я не выдержала. Позвонила дарителю. Спросила:

– Вы не перепутали пакеты? Тут обувь…

– Это детям. Пусть доносят.

– Вы видели эту обувь? Тут нечего донашивать…

– Зажрались совсем, ни стыда ни совести, – обрезал благотворитель.

Теперь главное, что мы возим в интернат, – это общение. У этих детей нет дефицита «сникерсов» в организме, а дефицит общения есть. Либо мы просто с друзьями приезжаем поболтать с детьми, либо это организованная поездка с историями успеха. Взрослые рассказывают детям, как стать… взрослыми и ответственными людьми. Это очень полезно и вдохновляюще. Часто это перерастает в долгосрочную дружбу взрослых с детьми.

Так вот. Всегда в пуле взрослых есть такие, которые едут делать добрые дела, не забывая о своих интересах.

– А меня туда отвезут? – спрашивает «добряк».

– Ну, это близко к железнодорожной станции, многие едут своим ходом. Пока туда идут пять машин, я уточню, если будет место.

– Я в Крылатском живу, меня смогут забрать?

– Хм… Не уверена, скорее, вам надо будет куда-то подъехать.

– А это надолго?

– Как получится. Можете уехать в любой момент.

– А меня не отвезут обратно?

– Говорю же, все по ситуации.

– А нас там покормят?

– Это интернат, а не конференция. Мы там попьем чай с детьми…

– Я не ем сладкое…

Серьезно? Знаешь что, благотворитель, сиди-ка ты дома, жри брокколя. Прости, что не сможем организовать трансфер и фуршет твоего уровня.

Не отдавайте то, что не надо.

Смысл благотворительности – отдать то, что надо, но не жалко. Потому что взамен ты получаешь бесценное ощущение, что твоя протянутая рука держит ладонь того, кого ты тянешь из колодца.

Делать добро – это наука, которой можно и нужно учиться. Хотите помочь – помогите. Своими руками. Своими деньгами. Своим временем. Нет другого способа творить добро.

Это микс благодарности и надежды. Надежды, что если ты окажешься в колодце, тебя спасет чья-то неравнодушная протянутая рука, а не втопчет в самое дно колодца нога в рваной стоптанной сандалии….

Квест

Один известный российский актер рассказывал, как на заре своей славы поехал на гастроли.

Заграница. Отель. Ночной портье протягивает ключ от номера. Он поднимается, открывает. Комнатка крохотная: кровать, шкаф, ванная. Но актеру кажется, что все прекрасно: вчерашний студент, он еще не ощущает себя звездой. Вещей у него тоже почти нет, поэтому все в порядке. Одно плохо: окон нет. Ну ничего.

Гастроли длились неделю. Всю неделю он уходил рано и возвращался поздно. Каждый раз персонал отеля смотрел на него с интересом. «Я бы сказал – ошарашенно», – говорит актер.

Однажды он столкнулся при выходе с горничной. Она стала махать руками, кричать: «Биг! Биг!» – но он, скромно потупив глаза, сбежал, прошептав: «Сенкью». Он еще не знал английского.

В день выезда он позвал в номер портье и горничную, чтобы они приняли номер, проверили, что он не украл вешалок и тапочки. Они постучали, улыбнулась, вошли. А дальше произошло удивительное: портье открыл дверцы шкафа и… вошел в него.

Оказалось, что всю неделю актер прожил в прихожей огромного люксового номера с панорамными окнами. И не знал! Ему и в голову не могло прийти, что он достоин чего-то большего, чем эта прихожая. Он спал на узенькой кушетке, предназначенной для переобувания, а два своих свитера даже не вешал в шкаф. Зачем? Они же не мнутся.

Актер рассказывал, как сел и засмеялся. А потом заплакал. Он жалел об упущенной возможности жить с комфортом и смеялся над своими ожиданиями. Он не знал, что заслуживает большего. Он не знал, что нужно всегда хотеть больше, чем дает судьба.

Когда я услышала эту историю, подумала, сколько из нас живет в прихожей жизни и даже не подозревает, что рядом, вот тут, за дверцами, – целый мир, Нарния, огромные панорамные окна.

Мы не ищем, не открываем дверцы, мы заранее довольны тем, что есть.

Мы не гребем, мы ждем, когда нас прибьет к берегу, чтобы сказать: о, я туда и хотел!

А точно туда? Мы не знаем, чего хотим на самом деле, и не пробуем искать. Пассивно плывем, принимая дары судьбы. А ведь можно грести к мечте, можно надувать паруса и ловить попутный ветер. Можно быть благодарными за то, что есть, и все равно искать свое «еще».

Жизнь – это квест. Чтобы найти ответы, надо открыть все двери. Ключ непременно ждет вас за одной из них. И это будет ключ от какой-то следующей дверцы, которую еще предстоит найти.

Клаксоны

Еду на работу. Дворники истерически сгребают с лобового стекла мокрый снег. Погодка та еще, веснябрь. В такую погоду хочется плакать навзрыд, читать Бродского, учить молитвы и слушать виолончель. А я еду на работу.

Впереди сужение дороги из двух полос в одну и прогнозируемая пробка. Прямо перед сужением – пешеходный переход. Обледенелый, неудобный, с горочкой, которую припорошило снегом, что только усугубило ситуацию. Перед пешеходным стоит угрюмая беременная девчонка и никак не решится ступить на дорогу – скользко, страшно.

Машины целеустремленно едут мимо, водители смотрят вперед, никому нет дела до неуклюжей, нерешительной девчонки с шестимесячным пузом.

Торможу перед пешеходным. Включаю аварийку. Считай, закупориваю пробку. Меня нельзя объехать, нет места.

Выхожу из машины, накидывая капюшон. Подбегаю к девушке, протягиваю руку:

– Спускайтесь! Давайте, смелее.

Она благодарно улыбается в ответ, впивается в мою руку двумя руками и начинает аккуратно соскальзывать с бордюра.

– Спасибо вам. А то тут скользко…

Сзади раздается сигнал клаксона. Один, потом еще один. Люди спешат на работу, я задерживаю очередь. Водители недовольны, выражают нетерпение.

– Не обращайте внимания и не спешите, – говорю я девушке голосом мамы. – Две минуты ничего не решат…

Мы переходим дорогу, девушка все же торопится – ей неловко задерживать людей. Живот большой – значит пол ребенка уже известен.

– Кого ждете? – спрашиваю я приветливо.

– Дочку, – расцветает девушка. – Наш первенец.

– Можно я поглажу вас по животу? Я тоже очень хочу дочку…

– Конечно! – Девушка берет мою ладошку, прикладывает к своему животу, накрывает сверху двумя своими ладонями. Мы обе улыбаемся.

– Спасибо вам, – говорит девушка. Она уже на безопасном спасительном бордюре с другой стороны дороги. – А то я бы еще час там стояла.

– И вам с дочуркой спасибо, берегите ее! – говорю я и машу на прощание ладонью, впитавшей энергетику материнства.

Какофония клаксонов продолжается, хотя на все это у меня ушло не больше минуты. Нетерпеливые какие! Я бегом возвращаюсь к своей машине. Из синего «пежо», стоящего прямо за мной, выскакивает мужик в дубленке.

Я сначала испугалась, что он на разборки выскочил, но потом вижу – улыбается. Улыбка – это отсутствие угрозы.

– Маладес, – говорит мужик с армянским акцентом. – Я тоже хотел помочь, но ты опередил. Маладес! Это тебе!

Протягивает три тюльпанчика.

– Да ну что вы, – растерялась я.

– Нет-нет! Это я везу заказ на предприятие. Там будут женщин сегодня поздравлять. У меня палатка цветочный. И букетов у меня как раз с запасом – если помнутся там, то-сё.

– Значит я «то-сё»? – смеюсь я и беру тюльпаны.

– Нэээт, – испугался мужик. – Ты просто женщин! Хотел тебе и ей, но не успел ей. – Мужик махнул в сторону беременной девушки. – Так что только тебе. С васмым мартом!

– Спасибо, – говорю я и машу всем остальным в моей искусственной пробке.

Сейчас поедем, ребята! Народ взрывается симфонией приветливых клаксонов. Оказывается, они бибикали не от нетерпения, они бибикали в поддержку! Как бы говорили: «Мы с вами, девчонки!» Вы замечали, что иногда клаксоны играют неплохие мелодии? Я запрыгиваю в машину и стартую нагонять упущенные минуты. Какая сегодня погода чудесная, снежок танцует. Хочется улыбаться, обнимать людей и нюхать тюльпаны!

P.S. Через неделю я узнала, что беременна, а через девять месяцев родила дочку.

Кофе

Лиля – наркоманка со стажем. Наркоманка и дилер. Она и меня подсадила. Невозможно было не подсесть, когда о чем-то говорят так. Ее наркотик – кофе. Она рассказывала о кофе как о любимом мужчине: глаза светятся вдохновением, руки ласково гладят чашку с насыщенным нефтяным напитком.

Мы познакомились случайно: я гуляла в лесу с коляской, в которой спал мой новорожденный сын, и подошла к компании молодых людей на пикнике спросить, нет ли у кого таблетки от головной боли. Голова болела нестерпимо, и я боялась, что не дойду до дома.

Худенькая девушка с рыжими волосами протянула мне стаканчик и аспирин. Я с благодарностью взяла стакан, решив, что там вода. Но там был кофе. Я вопросительно посмотрела на девушку:

– Не удивляйся, сначала выпей кофе, потом таблетку. Кофеин усиливает действие аспирина и парацетамола. Кофе повышает кислотность желудка, и он принимает и растворяет обезболивающие более охотно.

– Ого, не знала. Но мне нельзя кофе, я кормлю, – киваю я на коляску.

– А когда следующее кормление? Кофе выводится из организма за три часа…

– Да? Ну тогда можно рискнуть…

– Посиди с нами, пусть голова пройдет. А я понянчу пупсика, если ты не против. Очень люблю деток.

– А свои есть?

– Пока нет, очень хочу…

Разговорились. Подружились на почве любви к кофе и детям. Лиля прививала мне любовь к кофе постепенно, заманивала в гости, угощала, в общем, подсаживала.

– Ты пробуй, пробуй, – торопит Лиля. – Чувствуешь ноты пряных трав дикой природы Эфиопии и крепленого вина?

Она спрашивает, закрыв глаза. Сама смакует. Я никогда не была в Эфиопии и никогда не пила крепленого вина, но я чувствую!

– О, а это капучино! – радуюсь я, узнав вкус.

Лиля снисходительно качает головой:

– Это эспрессо кон-панна! Кофе с шапочкой из взбитых сливок, автономно живущих на верхнем лофте кубинского кофе.

И продолжает, жмурясь от удовольствия:

– Существует три основных кофейных дерева – Арабика, Робуста и Либерика. Вот сейчас мы с тобой пьем Арабику.

Все, что я знаю о кофе, я знаю от нее.

Лиля – кофейный сомелье в одном злачном столичном ресторане. Можно не выпендриваться и сказать просто – «Лиля – бариста», но бариста – это тот, кто варит кофе по известной технологии, а Лиля – сомелье: она создает кофе, творит новые вкусы, экспериментирует.

Лиля изобрела свой уникальный вкус соленого кофе. Там чайную ложечку ядреного раствора морской соли с кардамоном нужно добавить в нежную сливочную пену. Соль подчеркивает природную сладость сливок и оттеняет горький вкус кофе. Так объясняет Лиля. Я пробовала – мне не понравилось.

– Нет, Лиль, не доросла я, наверное. Не понимаю. Для меня соленый кофе – слишком фьюжн. Ты еще мне сладкий гороховый суп предложи…

Лиля не обижается. Ее кофе – ее искусство. Не всем дано понять, и это нормально. Кофейный абстракционизм.

Лиля – художник в стиле латте-арт. Она рисует на кофе. Получается очень красиво. Однажды она нарисовала мой шарж на кофейной пенке и поразила меня в самое сердце: вышло очень похоже. Она действительно талант.

Наши беременности (моя вторая, ее первая) практически совпали по времени, но из-за занятости – и ее, и моей – общались мы редко. Иногда переписывались в WhatsApp и обменивались фотками растущих животов.

И вот два месяца назад она перестала выходить на связь. На днях я узнала, что у нее несчастье. Она родила долгожданную дочку, у которой обнаружили редкую гемолитическую болезнь.

Я не знаю, что это значит, не знаю, насколько это серьезно, не знаю даже, правильно ли я написала название болезни, знаю одно: с момента, как это случилось, Лиля превратилась в отшельницу: гуляет с ребенком редко и одна. Ни с кем не общается. Стала нелюдимой.

Я боюсь встречи с ней. Не знаю, как теперь разговаривать. Как ни в чем не бывало? Уместно ли улыбнуться? Или лучше сделать сострадательное лицо? Мол, я понимаю…

«Я понимаю» вправе говорить лишь тот, кто понимает. Не я. Я не знаю, что такое просыпаться и погружаться в липкое марево болезни самого любимого, ни в чем не повинного родного существа. Я не знаю, как холодный кол вопроса «почему я?», воткнутый в самое сердце, сковывает дыхание.

Вчера был снежный дождь, и я увидела, как Лиля, промокшая, шла по лесной дорожке, толкая перед собой розовую коляску. Я стояла на детской площадке, следила за сыном, съезжающим с горки. Увидев Лилю, я решительно сделала шаг ей навстречу. Она дернулась в сторону.

– Лиля!

– Слушай, я не хочу ни о чем говорить, ладно? – раздраженно сказала она и глубоко накинула капюшон. Спрятала лицо. Она – в чуриках…

Обдав холодом, она стремительно прошла мимо. Сбежала. Теперь я боюсь ее еще больше. Это не Лиля, это концентрированная боль в капюшоне и с коляской. Она учится с этим жить…

Девочки на площадке рассказали, что она по утрам гуляет у церкви: подолгу ходит кругами вокруг церковного забора. Сегодня утром, пока мои муж с сыном спали, я собралась, положила дочку в коляску и пошла к церкви. Лиля стояла ко мне спиной и смотрела на церковные пристройки. Я выдохнула, подошла, решительно припарковала свою коляску рядом с ее. Достала термос. Два бумажных стаканчика. Протянула их Лиле. Она растерянно и нерешительно взяла. Я налила дымящийся кофе в стаканчики, взяла у нее из рук свой и чокнулась своим об ее. Чин-чин. Мы обе молча сделали по глотку.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Как думаешь, что я сделала не так? За что?

– Ничего.

– Почему я?

– Это не возмездие, дорогая. Это испытание. Оно не за что-то, а для чего-то…

– Думаешь?

– Уверена.

– Я очень люблю свою дочь.

– Я знаю.

– Я буду бороться.

– Я знаю.

– Я хочу, чтобы она была счастливой.

– Я знаю. Она будет. Она есть.

– Что есть?

– Она уже счастливая. Ей повезло родиться у такой матери, как ты. И ты тоже счастливая.

– Я пока не поняла, что это счастье. Часто плачу.

– Жизнь похожа на твой кофе. Она разная. В ней, как в кофе, смешано черное и белое, горькое и сладкое.

– Весь мой кофе сейчас соленый. С привкусом слез.

– Ты сама говорила, соль подчеркивает вкус. Вкус жизни.

– Раньше говорила. А теперь проживаю.

– Ты справишься, ты сильная. И не прячься от людей. Среди них найдутся те, кто сможет помочь вам с дочкой.

– Те, кто любит кофе?

– Те, кто любит кофе.

…Мы обе за время этого диалога не произнесли ни слова. За нас говорил кофе. Языком кофейных зерен, выходит, можно так много сказать…

Мы допили кофе одновременно. Забирая у Лили стакан, я наконец поймала ее взгляд.

– Вкусный, спасибо, – хрипло сказала Лиля не своим голосом.

Я кивнула.

– Я завтра часов в десять гулять буду… Здесь.

Я назначала Лиле свидание. Она стушевалась:

– Не знаю… У нас нет графика… По-разному… Ночью спит плохо…

– Я буду ждать вас, Лиль, – твердо сказала я. – Я и твой кофе.

Твой кофе, через который я хочу тебе сказать, что ты не одна. Я хочу тебе помочь. Не прячься от жизни в свой капюшон. Борись. За свою девочку, за свое счастье, за жизнь, которая полна не только диагнозов и преодолений.

Заполни каждое утро бодрящим кофейным ароматом, разгоняющим тягость сомнений и заряжающим силами для борьбы. Это аромат жизни, символ несломленной женщины и полного нежности и страсти, целеустремленного материнства…

Лиля снимает капюшон, поднимает на меня ясные, полные решимости глаза и твердо говорит:

– Ну, тогда до завтра!

Лижбы

Однажды мой сын писал мне записку. Он провинился, был наказан и написал: «Я на все готов, лижбы ты простила».

Я рассмеялась. Простила еще до того, как он написал, но это неважно. Важно, что нет слова «лижбы». Есть другое – «лишь бы».

Я понимаю, что если прямо сейчас скажу ему об этом, то у него в одно ухо влетит, а из другого вылетит. А у меня какая задача? Ткнуть ребенка в ошибку или на-у-чить?

Впихнуть информацию, которая ему не нужна? Или донести, объяснить, причем так, чтобы когда в следующий раз встретится это слово, он уже знал и помнил, как оно пишется?

Дети хорошо «слышат» через игру.

– Дань, если в течение минуты найдешь ошибку в своем письме, поедем в веревочный парк. Время пошло!

Сын бросился к словарю… И нашел! Был очень счастлив. Всем потом рассказывал, и папе, и дедушке, как он написал «лижбы», а надо «лишь бы».

Мы стараемся учить детей через игру и азарт, потому что это впечатления. А знания, вмонтированные во впечатления, запоминаются лучше.

Однажды мы поехали на выходные в санаторий. Приехали, заселились, пошли на обед. Сидим едим. Муж вытащил из салата лист рукколы и говорит сыну:

– Если ты за одну минуту узнаешь, как называется эта трава, я подарю тебе двадцать минут игры на планшете.

– А как я узнаю?

Муж пожал плечами.

– А спрашивать можно?

Муж молчит.

– А где мне взять такую траву? Откуда я знаю, где ты ее взял? Я же не могу во все салаты заглядывать…

Муж демонстративно ест салат с рукколой и брынзой. Молча. Наконец сын встает из-за стола, идет к шведскому столу, находит салат, который ест папа, вытаскивает оттуда нужную траву, бежит к администратору, возвращается и кричит:

– Руккола! Руккола!

– Здорово, – говорит муж. – Только минута давно закончилась. И бóльшую ее часть ты потратил на то, что выяснял условия задачи. Ты не решал, ты не действовал, ты просто сидел на месте. И доказывал нам, что задачу эту никак не решить.

У сына глаза на мокром месте.

– Ну вот слезами точно горю не поможешь, – говорю я. – Ты все равно в плюсе. У тебя же ничего не отобрали, просто дали шанс приобрести. Ну, не смог, значит, в следующий раз сможешь…

Сын вяло ковыряет вилкой в тарелке.

– Ладно, даю еще один шанс, – говорит муж. Он ест солянку, вылавливает каперс и протягивает сыну. – У тебя одна минутка узнать, что это!

– Блин, я же снял кроссовки, предупреждать надо.

Муж молчит. Сын начинает обуваться.

– А как я должен найти какую-то маленькую штучку в огромном чане с супом?

Муж молчит.

– Прям налить половником? Он же горячий.

Муж молчит.

– Можно кого-то попросить? Повара вон того, да?

Муж молчит.

– А можно вообще не ходить никуда, можно я просто у мамы попрошу телефон и через инет поищу?

Муж молчит.

– Мам, дай телефон…

– Минута закончилась, сын, – говорит муж.

Сын опять хнычет.

– Дань, вот смотри, был второй шанс, – подключаюсь я. – После первого у тебя был опыт, что тратить время на вопросы неэффективно. Совсем. Что проще действовать. Искать ответы: у людей, через интернет. В кроссовках или босиком. Тут ковры везде, зачем вообще было тратить время на обувание? Сестра вон гоняет босиком. В этот раз ты всю минуту потратил на сидение на одном месте. Это как сидеть перед пятью закрытыми дверями, зная, что одна из них открыта, и думать: может, эта? Или та? А надо встать и подергать ручку. И поймешь – эта или та.

Муж ест десерт. Он красивый. Не муж, а десерт. То есть и муж тоже красивый, конечно. Но десерт…

Десерт украшен физалисом.

– Третий шанс, – говорит муж и показывает сыну физалис. – Одна минута. Что это?

Сын вскакивает с места, бежит босиком, соображает, что ему к стойке с десертами, бежит туда, хватает прямо рукой (о, простите нас, другие отдыхающие) физалис с другого десерта и бежит к администратору, но, понимая, что тот может и не знать, разворачивается и бежит уже к поварам, через секунду вылетает с кухни и бежит к отцу:

– Папа, физалис! Физалис!

– Здорово, – говорит муж. – Ты справился за двадцать секунд! И заработал двадцать минут планшета.

Сын ликует и танцует макарену.

– Вот видишь! Без предыдущих двух неудачных попыток эта, третья, не была бы такой удачной, – радуюсь я за сына.

– Там еще сельдерей вкусный, Даня его явно не знает, но я больше не могу есть, – смеется муж.

Мы поднимаемся в номер. Даня заходит и видит около унитаза биде.

– Мам, а что это такое?

Мы с мужем переглядываемся и хором говорим:

– У-тебя-одна-минута!

На что только не пойдешь, «лижбы» впихнуть в ребенка информацию!

Лук

Я не ем лук. С детства не люблю, не переношу. Нет, не аллергия. Просто невкусно до тошноты. Каждый раз в гостях хозяева радушно предлагают фирменные блюда.

– Там есть лук? – вежливо уточняю я, заранее зная ответ.

Я его чувствую. И свежий, и жареный. Сквозь подушку сыра, соусы и любые ароматы. Бывает, что кто-то, зная мою луковую нелюбовь, сразу врет: нет, лука там нет. Кто-то неловко увиливает:

– Совсем чуть-чуть. Ты попробуй, это божественно. Лука капля совсем, не поймешь даже.

Мне неважно, сколько. Важно, что я лук чувствую, и он – мой деготь в бочке меда. Если есть лук, то он перебьет и испортит для меня вкус любого блюда. Но я не хочу обижать хозяйку. Она старалась, готовила. И я ем, тщательно жую. Говорю: очень вкусно. И глотаю то, что не люблю. А вечером меня тошнит.

И в этом вся я, меня так научили в детстве. Сказали: если твои интересы ущемлены в ущерб другим – это по-христиански хорошо. Это правильно, это праведно. Это «жить для других». Я не против «жить для других». Я даже хочу жить и правильно, и праведно. Только меня не предупредили, что это следующий уровень, как в компьютерной игре.

Сначала нужно научиться жить для себя, слышать себя, понимать. Это сделает тебя целостным и самодостаточным. И уже тогда можно для других, потому что нужно наполнить себя чем-то, чтобы что-то отдавать.

Тогда то, что ты отдашь, будет ценным и нужным для того, кто возьмет. А не надоедливой ерундой, впихнутой на скорую руку, как флаер у метро.

Здравствуйте, я Оля. Мне 36. И я впервые в жизни учусь слышать себя. Осознавать, что я действительно хочу. Когда делаешь что-то, идущее вразрез с желаниями, ты ловишь себя на стойком ощущении внутренней пустоты. Тебя тошнит. Ты же ешь лук, который не хочешь. И движешься ты не по своей траектории, а существуешь на ускорении, которое придали тебе еще в детстве. Запустили, как шар для боулинга. Ты катишься и стараешься выполнять все заповеди. И делать то, что мама сказала. А страйка все нет. Нет страйка. Когда же он?

Вчера я шла по улице и вдруг поняла: хочу в кино, облепиховый чай и писать книгу. Да, вот прямо сейчас я хочу писать, и нет ничего важнее моего вдохновения. А я спешила на встречу. Не очень важную. Вдохновение – важнее.

Я перенесла встречу, села в кафе, заказала облепиховый чай и начала писать. Это был кайф. Знаете, слова «я хочу» – это не обязательно эгоизм. Иногда это необходимый, слегка запоздалый этап принятия себя. А я, оказывается, так много всего хочу.

Хочу яркий лак на ногтях. Хочу на море. Хочу придумать мой собственный соус. Хочу уюта. Хочу на праздник в качестве гостя. Хочу не дружить с теми, кто говорит глупости и не умеет поддерживать. Хочу перестать быть отличницей. Хочу говорить «нравится», если нравится. И «не нравится», если не нравится. Хочу спокойствия. Хочу выздороветь. Хочу супа с фрикадельками. Хочу жить с теми, с кем я могу быть сама собой. Хочу дружить с теми, с кем мне не скучно молчать. Хочу слушать себя всегда.

Сегодня я слегка опоздала на встречу: пробки. Влетела в кафе, страшно голодная, расцеловалась с подругой и спросила у официанта, не глядя в меню:

– У вас есть суп с фрикадельками?

– Нет, у нас блюдо дня – фасолевый.

– Ясно, тогда не надо. Принесите карбонару.

Мы вдохновенно болтали с подругой. Официант принес макароны. Я сразу почувствовала неладное. Запах лука.

В традиционную карбонару не добавляют лук. Но тут у повара, видимо, свое представление о том, что такое вкусно. Вчерашняя я была готова попробовать карбонару с луком ради неизвестного мне шеф-повара, только бы его не расстраивать. Но сегодня – нет.

Я знакомлюсь сама с собой. Какая же все-таки капризная и требовательная баба Ольга Савельева. Я решительно отодвинула тарелку, не стала есть. Подошел официант.

– Все хорошо? Вы не стали даже пробовать. Шеф-повар переживает.

– Все нормально. Я просто не ем лук.

– Как жаль.

– Ничего. Я сама виновата, не посмотрела меню. А принесите что-нибудь самое быстрое, что без лука. А то я сейчас хлопнусь в голодный обморок.

– Фасолевый суп?

– Ох, никуда от него не денешься, – засмеялась я. – Несите. И я заплачу за карбонару. Заверните ее с собой. И приборы положите. Пластмассовые…

Оказывается, горячий наваристый фасолевый суп в конце промозглого февраля в обществе приятного тебе человека – это почти счастье. Оля Савельева, оказывается, очень это любит.

А бездомный в порванном пальто, которого я заметила еще при входе в ресторан, сегодня на обед ел карбонару. Когда я протянула ему ланч-бокс, он, не скрывая изумления, сказал:

– Это просто божественно пахнет луком…

Я усмехнулась. Сказала ему:

– Так и есть. Приятного вам аппетита!

– А почему вы… Вот просто так? – уточнил мужчина. До этого он сидел на картонке, а тут встал по стойке смирно.

– Нет, не просто. Есть повод. Вчера я познакомилась с одним человеком. Ее зовут Оля Савельева, она любит делать подарки и не любит лук.

– Какая Оля Савельева? – спросил мужчина.

– Да неважно.

– Ну, передайте ей «спасибо».

– Обязательно.

Я вручила ему обед и убежала в машину к подруге. Мы с ней едем на педикюр. Знаете, какой будет лак? Яркий.

Слышать себя – это целая наука. Очень важная. Очень ценная.

Маникюр

У меня сломался ноготь. Не велика беда, но настроение портит. Женщины поймут. Сегодня день вообще как-то не складывается: химчистка не успела вернуть платье, которое мне нужно было на вечер, теперь вот этот ноготь… Ты злишься на меня, Вселенная?

Я заскочила в ТЦ взять кофе, а заодно заглянула в сетевой маникюрный салон. Говорю, девчонки, ноготь, печаль-беда, прямо десять минут есть, сделайте, пожалуйста…

И вот сижу с кофе, правлю ноготь. Вижу, как к администратору подходит бабушка, такая опрятная. Одета скромно, но продуманно. С шарфиком под цвет шапочки. Спрашивает:

– А маникюр стоит двести девяносто девять рублей?

– Да.

– А это с покрытием?

– Нет.

Бабушка отошла. Постояла. Подумала. Совершенно очевидно: у нее последние триста рублей. И миллион «дырок», которые ими можно заткнуть. Но она не бабушка, она женщина. А женщина хочет иметь ухоженные руки в любом возрасте. Она опять подходит к администратору.

– А покрытие стоит пятьдесят рублей?

– Нет, двести двадцать.

– Сколько? – Бабушка испуганно отпрянула.

Нет, пятьсот рублей ей не потянуть. Она решительно поправляет шапочку и идет прочь, прижимая к себе пальтишко. Как же унизительна бедность, как же обидно, когда надо выбирать между нужным и необходимым.

Когда побаловать себя – это непредвиденная трата бюджета, прореха, которую потом неизвестно откуда восстанавливать…

Но женщина, женщина живет внутри. Она хочет обычных, приземленных радостей, таких как чистые ногти в форме оливки, хочет нравиться себе в зеркале, хочет быть красивой. Не казаться женщиной, а быть ею.

Нет у женщин возраста, есть состояние души. Состояние весны. Или нет. Вот у бабушки не хватило на весну пятьсот рублей. Ну как же так? Мою руку держит мастер маникюра Гуля. Простите меня, Гуля, я сейчас все испорчу, но… Я срываюсь с места, бегу за бабушкой, то есть за женщиной.

– Подождите, подождите! Не уходите!

Она растерянно оборачивается.

– Пойдемте, пойдемте на маникюр. – Я обнимаю ее за плечи, разворачиваю в сторону салона.

– Вы кто? – пугается бабушка.

– Я? Фея маникюра

© Савельева О.А., текст, 2018

© Алейникова А.С., иллюстрации, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

КНИГИ, КОТОРЫЕ ВДОХНОВЛЯЮТ

Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви

Что делать, если жизненный свет исчезает под завалами проблем? Как сохранить веру в себя и свои силы? В этой книге Ольга Савельева, популярный блогер и автор бестселлеров «Апельсинки» и «Попутчица», делится секретами семейного счастья и искренней любви.

Апельсинки. Честная история одного взросления

Книга Ольги Савельевой – удивительная история взросления маленькой девочки, которая превратится во взрослую женщину прямо на ваших глазах. Искренние рассказы о непростых взаимоотношениях с родителями и о собственном опыте материнства не оставят вас равнодушными.

Ты поймешь, когда повзрослеешь

Потеряв отца, Джулия устраивается психологом в дом престарелых, чтобы спрятаться от своих проблем и разобраться в себе. Её история – это долгий путь к душевному исцелению, который покажет вам, как поверить в себя, перестать цепляться за прошлое и начать новую полноценную жизнь.

День, когда я начала жить

Домохозяйка Мари решает порвать с угнетающей рутиной и отправляется увлекательное путешествие вокруг света. Вместе с ней вы поймете, чего хотите на самом деле, и узнаете, как расстаться со старыми привязанностями, избавиться от страха и вырваться из замкнутого круга повседневности.

Введение

Мне кажется, Бог выбрал меня тренажером.

Он придумал испытания, которые нужно пережить, чтобы потом, когда все будет позади, я могла отдышаться и оглянуться назад на пройденную трассу сложностей, каждое препятствие на которой состоит из слез, неврозов, тревог, псориазов, бессонниц, нервов и искусанных в кровь губ, осознать какую-то новую истину и, окрыленная этим знанием, идти по жизни.

Мне сразу хочется писать о своих открытиях. Будто я что-то поняла, и этим знанием необходимо поделиться.

Я очень часто слышу от читателей две вдохновляющие меня фразы: «Оля, Вы написали про меня» и «Я не знала, как поступить, а тут Ваш текст, и он как знак. Теперь я знаю, что делать».

После этого у меня внутри поднимается флажок с надписью: «Не зря», и хочется написать еще много нужных и полезных текстов.

В этой книге я собрала коллекцию эмоциональных, ярких и добрых рассказов. Все это случилось со мной, моей семьей или близкими людьми.

Каждый рассказ – не просто рассказ. Это маленький тренажер для души. Таблетка добра. И даже если главный герой – не очевидно положительная личность, или описанные события тревожны и неоднозначны, то все равно к кульминации долгожданное солнце взойдет на горизонте.

Многие из этих эссе прошли проверку качества. Они были опубликованы в моем блоге и получили мощный фидбэк от замотивированных ими на хорошие поступки людей.

Я поняла, что мы живем в дефиците добра и вдохновения, именно поэтому так важно иметь дома концентрированный источник положительных эмоций.

Эта книга – ваш личный добробук. Если вам грустно, тревожно и слякотно на душе, откройте ее: там, между страничек, гербарий из ваших потерянных улыбок.

Мне хотелось, чтобы вам было со мной уютно.

Я приглашаю вас в свое купе, и там за чашкой чая в красивом подстаканнике мы будем просто болтать за жизнь. Смеяться, грустить… Жить.

Проходите, пожалуйста. Не дует? Вам сколько сахара? Лимон положить?

Приятного чтения. Ваша попутчица.

Басня

Сделала сегодня макияж. Ярко накрашенные глаза. И накладные ресницы. Утром были съемки.

А сейчас я, не смыв косметику, бегу на родительское собрание в школу к старшему. Младшая со мной. В коляске.

Слышу, как меня окликает Таня. Таня живет через дорогу. Я замедляю шаг, жду ее.

– О, какая ты нарядная, – говорит Таня вместо приветствия, намекая на макияж. И добавляет: – Все стрекозишь?

Стрекоза в басне Крылова лето красное пропела. Оглянуться не успела. Таня намекает, что я стрекоза. И я как бы пою. Хлопаю ресницами и взлетаю. В то время как она, Таня, муравей. И пашет, света белого не видя. Таня работает мамой троих детей.

Работающие и неработающие мамы – это два лагеря. Они, пока не произойдет ротация из одной группы в другую и обратно, проповедуют разные ценности. Как автомобилисты и пешеходы. Пока ты пешеход, ты уверен, что эти понторезы на тачках прут на таран и плюют на зебру, по которой ты красиво шагаешь. А как только садишься за руль, сразу думаешь, что все пешеходы – это зазнавшиеся черепахи, которые будто специально ползут по зебре перед твоим лобовым стеклом. Так и мамы.

Работающие уверены, что они пашут на износ и их участь тяжела и неподъемна.

Неработающие уверены, что сидеть дома с детьми – самая сложная работа на свете, потому что в ней много рутины.

Кашу вари, попу мой. А все эти офисные барышни – просто кокетки и вертихвостки.

Я принадлежу сразу к обеим категориям. И могу судить. Поэтому считаю, что глагол «стрекозить», да еще сказанный таким снисходительным тоном, точно не про меня.

Чтобы «пострекозить» сегодня на съемках, я встала в шесть утра. Приготовила завтрак, собрала и отправила в школу сына, подняла, накормила, собрала дочку, доехала с ней по пробкам до студии, сделала мейк, прическу, отснялась с маленьким своенравным ребенком.

Это была фотосессия для проекта об особенных детках, о том, что жизнь в статусе «инвалид» продолжается. Сейчас, пока я в декрете, писать – моя основная работа. Я лидер мнений, и мне важно говорить правду. Мне есть что сказать этому миру.

Потом дочка заснула в машине, мы приехали домой, и я затащила ее прямо в кресле в квартиру, а пока она спала, приготовила обед и написала пост для блога.

И вот сейчас, пока мультиварка без моего участия доваривает суп, я уже бегу за сыном. И да, я не успела умыться, поэтому бегу с вечерним макияжем. Я выпила первую чашку кофе в шесть утра. Вторую я пью сейчас. И ничего не ела. Потому что некогда.

– Стрекозю, Тань, – отвечаю я. Как говорила Зинаида Гиппиус, если надо объяснять, то не надо объяснять.

– А у тебя как дела? – спрашиваю я вежливо.

– Да нормально. Вот бегу сдать анализ Колькин в лабораторию.

– А что, Коля заболел? – участливо спрашиваю я. Коля – средний сын Тани.

– Нет. Просто у него такой твердый кал. И кругляшками. Я не знаю, это нормально?

Я задумываюсь о том, что совершенно не интересуюсь продуктами жизнедеятельности, производимыми моими детьми. Я не знаю их твердости и консистенции. По меркам Тани, я плохая мать. Все трое Таниных детей – несадовские. Это такой термин, означающий, что ребенок очень любит маму и не хочет ходить в сад. Я уверена, что несадовских детей не существует. Существуют несадовские родители. Это значит, что родитель готов придумать любой психологический термин и выдумать любой повод, чтобы не обрезать пуповину. Таня уже лет пять назад жаловалась мне на свою жизнь. Мол, не могу больше в этом конвейере засранных поп существовать. Не могу варить супы и читать потешки.

Я тогда как раз вышла на работу. Предложила Тане вакансию в министерстве. Это была самая низкая вакансия, на которую можно взять человека без стажа работы на госслужбе.

– Это с девяти до шести пахать за смешные деньги? – спросила Таня с пренебрежением.

– Видишь ли, вакансия министра занята, – съязвила я.

Мне хотелось напомнить Тане, что она за время декрета подрастеряла навыки и умения и вряд ли может рассчитывать на миллион на старте. Но я не стала тыкать ее носом в ее страхи. Просто решила больше ничего ей не предлагать. Спустя еще пару лет Таня пожаловалась, что сейчас у них сложные времена и она ищет подработку, потому что снова беременна. Я обещала себе не помогать ей больше, но… она беременна.

Я предложила ей работу в компании, которая проводит соцопросы: нужно было обрабатывать анкеты. Это муторная и неблагодарная работа. Вбивать в табличку чужие ответы. Но платят хорошо.

– Так я глаза сломаю, – ворчливо сказала мне Таня, когда я озвучила функциональные обязанности. – Да и когда мне? У меня дети! Есть какие-нибудь нормальные предложения?

Я вздохнула. Я же обещала себе. Зачем полезла?

Сейчас Таня родила третьего. Не работает. То есть наоборот, работает на износ. Мамой. Муравьит.

Таня спросила у меня про подработку. Мол, у тебя там ничего нет?

– Нет, Тань, откуда? Я ж стрекозю, – сказала я и побежала дальше.

Вот такая басня.

Блэк

– Мам, – спросил сын перед сном, – а ты любишь Новый год?

– Конечно, разве есть люди, которые не любят праздники?

– А расскажи, как ты праздновала Новый год, когда была маленькая? Как все? Елка, мандарины?

– Да, – киваю я. – Как все.

И молчу. Я очень хорошо помню свое детство. Некоторые моменты так отчетливо, что даже страшно.

Я помню, как вздрогнула, когда полезла за конфетами, трогать которые мне запретили, потому что «это не Новый год», и меня окликнула бабушка.

Помню, как вприпрыжку бежала за дедулей по коридору, который казался мне, маленькой, очень длинным, споткнулась и больно-пребольно ударилась плечом.

А вот я сижу в ванне и смотрю на окошечко в кухню под потолком. На кухне бабуля печет что-то вкусное, и я знаю, что сейчас выйду из ванной и первая попробую вкусноту, и мне так хорошо, так тепло и вкусно…

Я помню эти зарисовки так явно, будто смотрю фильм, в котором снималась только вчера.

У меня мурашки от испуга – когда я ворую конфеты, у меня «болит» несуществующий синяк на плече, или я наяву ощущаю запах выпечки и пытаюсь понять: плюшки или хворост?

Но вот я почему-то совершенно не помню елки, ни одной. Хотя их там, у дедули и бабули, должно было быть как минимум 13 (пока не переехала в Москву), из которых хотя бы десять я должна была запомнить.

Почему так? Где мой Новый год? Почему он растворился в памяти, будто ничего и не было? Я спрашиваю свою двоюродную сестру: там, в детстве, мы, одногодки, все праздники встречали вместе:

– Ты помнишь?

– Да, конечно, – кивает сестра. – Помню.

– Елка была, мандарины, салаты? Все было?

– Было, конечно!

Как же так… Почему я не помню… Как только я вспоминаю зиму, память сразу бросает меня к одной-единственной картинке. Всегда. Вспоминать ее почему-то очень холодно.

Мне лет девять, может, десять. Зима. Вечер. 31 декабря. Уже темно, горят сливочные фонари, идет пушистый снег. Люди спешат домой встречать Новый год. Я смотрю в окно. Мы живем на пятом этаже, и из окна у нас видна крыша магазина «Тысяча мелочей». Там, на крыше, на брошенном ящике для инструментов сжался Блэк.

Блэк – это черный дворовый котенок, любимец всех детей во дворе. Мы все его подкармливаем уже почти месяц. Он живет где придется. Часто ночует на этой крыше. Смотрит в чужие теплые окна и мерзнет.

Сегодня мы с сестрой носили ему суп – куриную лапшу. Он ел в подъезде, смешно лакал бульон маленьким красным язычком. А потом мы ушли домой, в тепло, а он пошел на крышу. Под снег. Встречать Новый год.

Мы с сестрой смотрим в окно, распластав ладошки по стеклу, и плачем. По-моему, мы наказаны, несмотря на праздник.

Прибежав домой с пустым лотком из-под супа, мы в очередной раз стали канючить и просить бабушку и дедушку разрешить взять котенка себе. Ну пожа-а-а-а-луйста. Ну хотя бы на новогоднюю ночь!

– Тысячу раз уже говорили вам – нет! Знаешь, сколько грязи от котов, он сейчас метить все будет, мебель драть, ковры, провоняет вся квартира. Нет и еще раз нет!

– Мы будем убирать, следить, мы приучим к лотку, – хнычем мы с сестрой. – Ничего не будет, ни грязи, ни шерсти…

– Да кого вы обманываете? Через неделю наиграетесь, а дальше мне скинете. Я сказала нет. – Бабуля непреклонна. – Только котов мне тут не хватало. Не трепите нервы.

– Опять скандал? – ругается дедуля. – Бабушку довели, вон валерьянку пьет! Ни стыда ни совести! А ну брысь к себе…

Мы поняли, что Блэк не будет жить с нами, давно уже поняли. Просто на улице мороз минус 18. Если Блэка взять на руки, он все время дрожит…

Мы с сестрой понуро смотрим в окно. За стеклом, в темноте, прикреплен и освещен градусник, шкала на котором предательски ползет вниз. Уже минус 20, и это еще не ночь. Значит, ночью будет еще холоднее….

Почему-то дальше я никогда не вспоминаю. Больно и холодно. Я убегаю от этих воспоминаний.

Сейчас я сама мама, у нас есть кошка. Я учу детей любить ее и заботиться о ней, потому что нельзя научить любить в теории. Любить можно только на практике: согреть, обнять, накормить, спасти.

А тогда… Надо вспомнить, чем все закончилось.

Помню, у меня текут слезы. Я вижу этот комок шерсти на ящике, сжавшийся, спрятавший лапки под себя. Блэк сидит под снегом, и из черного котенка давно превратился в белого.

– А ну-ка отлипли от окон! – велит дедушка.

Мы с сестрой покорно садимся на диван и смотрим телевизор, но я все равно вижу Блэка, не могу о нем не думать. Я иду в прихожую – там телефон – и набираю номер подруг – сестер Нади и Кати. Они обещали поговорить с родителями, вдруг те разрешат взять Блэка домой.

– Нет, – печально говорит трубка голосом Нади. – Нельзя.

– Ты говорила, что просто на одну ночь?

– Да.

– А про мороз говорила?

– Они знают про мороз.

– А про…

– Оль, нас с Катькой наказали за то, что мы «все нервы вытрепали с этим котом»!

– И нас тоже, – вздыхаю я и кладу трубку.

– Сейчас будем провожать старый год, – весело говорит дедуля. – Садитесь все за стол.

Мы садимся. У меня нет аппетита и настроения. Я не могу смотреть на стол, который ломится от еды, и на людей, которые сидят в тепле, в то время как там, в холоде, замерзает маленький черный котенок, который никому не помешает.

Я вздрагиваю от звона бокалов, взрослые смеются, что-то обсуждают. По телевизору идет «Голубой огонек». Одно слово – праздник. Я смотрю в одну точку. В окно.

– Так, вот вы, обе, сколько можно нам нервы трепать? – Вдруг дедушка ударил кулаком по столу.

Я вздрогнула, обернулась на сестру. Она тоже понуро смотрела в окно.

– Да что с ними делать? – вздыхает бабуля. – Ну пусть, что ли, заберут этого кота. Сил никаких нет уже… До завтра хотя бы… Замерзнет же…

– Правда? – Мы с сестрой вскакиваем, синхронно роняя табуретки. – Правда можно?

– Давайте, бегите, как раз полчаса до Нового года… – говорит дедуля, махнув рукой.

– Спасибо! Спасибо! Мы мигом. – Мы с сестрой срываемся с места, застреваем в проеме двери, на ходу напяливаем шапки, забываем шарфы, запрыгиваем в сапоги, хватаем куртки и, еще не веря своему счастью, несемся вниз, перепрыгивая ступеньки.

Я почему-то плачу, но это уже от счастья, слезы такие хорошие, добрые, плачу и смеюсь, только бы успеть, только бы обнять, прижать к себе замерзающее тельце Блэка…

Мы выбегаем на мороз, распахнутые, толком не одетые, несемся к крайнему подъезду: там, если поставить друг на друга три ящика, можно влезть на крышу магазина «Тысяча мелочей».

Мы подбегаем к крыше, судорожно ставим ящики друг на друга, я подсаживаю сестру, а она потом помогает залезть мне.

Тут мы видим, что к нашим ящикам бросаются еще две тени, которые при ближайшем рассмотрении превращаются в сестер Надю и Катю.

– Разрешили! Разрешили! – кричат они, задыхаясь от бега и мороза. – Разрешили забрать Блэка!

– И нам разрешили!

– Мы своих довели….

– А мы – своих! – будто хвастаемся мы, протягиваем руки девчонкам, вытаскиваем их на крышу и вчетвером бежим к тому ящику, в котором нас ждет Блэк, не думая, как будем его делить.

Но его нет… Ящик пуст. Мы переворачиваем ящик, ищем котенка, бегаем по крыше, зовем… Нет, нет его… Мы плачем, все четверо. Нам кажется, что случилось самое худшее. Мы забыли варежки, греем руки своим дыханием и рыдаем в голос. Где ты, Блэк?

Я задираю голову и вижу, как из окна нам машет дедуля. Мол, быстро домой. Нет так нет.

Мы понуро бредем к ящикам, по которым залезли на эту крышу, спрыгиваем вниз, бегаем по двору, пока окончательно не замерзаем, и разбредаемся по подъездам, даже не поздравив друг друга с Новым годом.

Как же так, Блэк?

Мы с сестрой входим в наш подъезд. За нами хлопает, ухнув, входная дверь.

Состояние – хуже некуда. Будто не праздник, а похороны. Вдруг на лестничной клетке нам под ноги бросается темный комок… Блэк! Это ты? Ты, Блэк, ура! Мы же сегодня кормили его супом прямо здесь, он, наверное, проголодался и пришел сюда, на вкусные запахи, погреться!

Мы хватаем котенка на руки, отбираем друг у друга, он насквозь мокрый, дрожит, начинаем его гладить и целовать в холодный нос.

– Бежим домой, а то уже Новый год, – торопит сестра.

Вбегаем в квартиру, веселые, заплаканные, счастливые, все трое, сестра заматывает малыша в теплое полотенце, а я остаюсь в прихожей и торопливо набираю сестрам.

– Он нашелся, Надя! Он у нас. Сам пришел, да! Уже в тепле, вон курочку ест. И вас, и вас с Новым годом!

В это время бьют куранты, все взрослые кричат «ура!», и я громче всех кричу «уррра!», хлопаю в ладоши и бегу всех обнимать, а потом почему-то ем оливье прямо из большой салатницы. Спасибо, спасибо! Ура, с Новым годом всех!

Я такая счастливая! Смотрю, как сестра кутает Блэка, прячет его от фейерверков, а он пугливо выглядывает из мохнатого полотенца – любопытно же! Сестра целует малыша, прижимает к себе, пытается накормить (а он объелся уже), а я… А я засыпаю. Все плывет перед глазами… Спать хочется.

Чувствую, как меня переносят на кровать, как с меня снимают свитер, и я падаю в подушку лицом и бормочу что-то про с Новым годом и про хорошие приметы.

А утром я проснулась первая. На моей кровати рядом с подушками спал Блэк. Я вскочила, взбудораженная и счастливая. Блэк с нами! И он вскочил. Проснулся, потянулся. И мы с ним тихо, чтобы никого не разбудить, пошли в комнату. То есть он пошел, а я за ним кралась – так интересно наблюдать за котом у себя дома, так здорово!

И вот он, обнюхивая все на своем пути, проходит кухню, вот минует шкафчик, из которого я воровала конфеты, вон коридор, где я ударилась плечом, вот проходит дверь в ванную, входит в комнату, где был праздничный стол, обходит его и… начинает играть с шариком, который висит на… елке! Помню! Я помню елку! У дивана стояла, в ведре! И звезду на ее верхушке помню – красную, как будто леденец. Еще помню, что я запретила Блэку играть с шариками, чтобы не разбить.

Иногда память услужливо прячет от нас болезненные воспоминания, а ведь за ними может быть спрятано настоящее счастье!

Вечером я в подробностях рассказываю эту историю сыну.

– А что дальше было с Блэком?

– Он так и остался у нас. В него невозможно было не влюбиться, и нам разрешили его оставить. Бабуля и дедуля его полюбили, так и жил с нами.

– Здорово. А при какой температуре замерзают кошки?

– Дань, ну ты как скажешь что-нибудь, – смеюсь я и целую его в лоб. – Спи давай.

И сын засыпает, укутавшись в одеяло и обнимая свою любимую кошку Ладошку, которую заботливо накрыл одеялом.

Чтобы не замерзла… Ведь при какой температуре замерзают кошки, я ему так и не сказала.

Будущие взрослые

На детской площадке стоит домик. Метровая избушка на курьих ножках. В ней всегда толпится много детей, потому что внутри – просторно и сказочно: резные окошечки, таинственный чердак.

Дочка Катюня немедленно ломится туда, в самую гущу веселья, бесстрашно ползет вверх по лестнице.

Я, естественно, ползу за ней.

В итоге оказываюсь в эпицентре детства. Сижу в ней на корточках. Рядом скачут дети всех возрастов – от трех лет до учеников начальной школы.

Три мальчика едят попкорн у окошка, хохочут, болтают. Две девочки смотрят мультик на телефоне. Малышня играет в куклы. Еще два мальчика ругаются из-за робота. Девочка в смешной шапке поет песенку про облака. Какофония…

– А что у нее на голове? – вдруг спрашивает мальчик, перемазанный мороженым, показывая на Катюню. На ее речевые процессоры от кохлеарной имплантации. Лакомство он съел, но личико не вытер.

– Это ее ушки. Без них она не слышит.

– А почему?

– Она заболела и потеряла слух из-за болезни. Ей не повезло.

– Вообще ничего не слышит? Даже если орать в уши?

– Вообще ничего.

– А почему эти штуки не падают с головы?

– Потому что под кожу вшиты магниты. Они и держат.

– Ей делали операцию?

Я замечаю, что наш диалог слушают все. Мальчишки перестали хрустеть попкорном, девчонки выключили мульт, больше никто не дерется из-за робота и даже песня про облака – белогривые лошаааадки – внезапно закончилась.

– Да, ей делали операцию.

– Ей резали голову?

– Ну, скажем так, ей под кожу вживляли специальный прибор, который помогает ей слышать.

– Ей было больно?

– Во время операции нет. Операция делается под наркозом, и это не больно.

– А мне аппендицит вырезали. Меня рвало три дня после операции.

– Это да. Самое сложное – отходить от наркоза. Ну и потом уколы всякие. Поэтому лучше не болейте.

Дети молчат. Слушают внимательно. Мне даже неловко, будто я погасила веселье, но есть и другая сторона.

Я благодарна детям за их прямоту и честность.

Это лучше, чем косые взгляды взрослых.

Иногда мне хочется подойти к такому взрослому человеку и сказать: хотите, я вам все объясню?

– А ей скоро это снимут? – спрашивает мальчик с роботом.

– Нет. Это теперь навсегда.

– Навсегда-навсегда? Даже когда вырастет и станет взрослой?

– Да. Она снимает их только на ночь. И спит глухая.

– А зачем на ночь снимать? – спрашивает девочка, которая показывала мультик на своем гаджете.

– Ну ты же заряжаешь свой телефон. Вот и ее приборы нуждаются в зарядке. А так как днем она всегда в них, ночью приходится заряжать.

– А она плакала? Ну, тогда, после операции? – тихо спрашивает девочка, которая пела. – После наркоза?

– Да. Она плакала.

Я не хочу врать. Дети молчат. Смотрят на Катюню. Сочувствуют. И вдруг мальчик у окошка протягивает ей свой попкорн. И второй. И третий. Третий мальчик трогательно так отобрал самые вкусные лопнувшие зернышки. Поющая девочка торопливо достает из кармана конфету. Еще одна девчушка отдает куклу. Мальчик с роботом протягивает ей робота. Катюня растерялась, смотрит на меня.

– Бери, – разрешаю я.

Это такой трогательный урок добра, что у меня накатывают слезы. Катюня осторожно берет зернышко попкорна и кладет его в рот.

– Спасибо, ребята. Вы все очень добрые. Это так здорово!

– Ой, а я съел мороженое… – расстроился перемазанный мальчик. – А если бы не съел, я бы дал откусить… А может быть, и все бы отдал…

Я улыбаюсь сквозь слезы.

– Знаете, если бы она умела говорить, она бы обязательно сказала спасибо…

Катюня с роботом и куклой в руках поворачивается ко мне и улыбается ртом, набитым попкорном. Я прыскаю. Это очень смешно. Я рада, что ей предстоит взрослеть среди таких небезразличных детей.

Бутерброд с редиской

Бабушка очень вкусно готовила. Просто пальчики оближешь. При этом чем проще были продукты, тем вкуснее блюдо. Например, для перекуса на даче она готовила фирменные бутерброды с редиской. Для этого она брала свежий черный хлеб, смазывала его тонким слоем сливочного масла, на это солнечное одеяло укладывала кружочек редиски и посыпала солью. Ммм.

В детстве мне казалось это божественным. Редиска была своя, с грядки, яркая, сочная и негорькая.

Секрет вкусной редиски, рассказывала мне бабушка, в грамотном поливе. Воды не должно быть много – чтобы редис не стал водяным, но и не должно быть мало – чтобы он не стал «злым» и горьким.

Если бабушка варила борщ, это была яркая палитра цветов: багряная свекла, желтый лимон, белая сметана, зеленый укроп. Ну как такое есть? Только рисовать!

А окрошка? О, я до сих пор помню эту окрошку. У меня вкусные руки, как у бабушки, но мне ни разу не удалось повторить ее окрошку. Ингредиенты те же, вкусно, но не то…

Бабушка все умела. Все. Когда умер дедушка, она тяжело заболела и резко слегла. Врачи назвали ее болезнь специальным медицинским термином и дали неутешительный прогноз. Но я думаю, она просто не умела жить без дедушки. Не видела смысла.

Лежачий больной в доме – это сложно. Это лампа для просушки пролежней. Это частые просьбы. Запах лекарств. Тяжелая атмосфера. Жизнь в ожидании завешенных зеркал…

А нам с сестрой по двенадцать лет. И мы за главных хозяек. На нас школа, уроки, дом, огород.

Мои родители в Москве, папа сестры работает. А мы совсем девчонки. Смотрим в окно и хотим гулять.

Но есть слово «надо», и оно важнее слова «гулять». Это был сложный период. Двенадцать лет – это прихожая юности, ожидание праздника. И смех без причины, и первые взрослые мысли… И все это смято бабушкиной болезнью. Скомкано, затерто ее стонами. Она стонала тихо, через закушенную от боли губу, и думала, что никто не слышит. Но мы слышали, и это рвало нам сердце.

В меня влюбился рыжий Сашка. Он был красавчик и чемпион области по прыжкам в длину. У него не было недостатков. Разве что он был слеповат, потому что иначе не объяснить, что из всех девочек в школе он выбрал меня: невзрачную, нескладную, в старой вытянутой кофте и курточке, перешитой из бабушкиного пальто.

Девчонки вокруг ходили в красивых нарядах, в джинсах, в юбочках с рюшками и уже подворовывали мамину косметику. Мне не у кого было подворовывать. И нечего. У меня были красивые волосы, спрятанные в толстую косу. И заплаканные от жалости к бабушке глаза.

Но Саша стал носить до дома именно мой портфель. И это существенно повысило мои рейтинги, прежде всего в собственных глазах. Я стала замирать у зеркала. Вглядываться. И что он во мне нашел? Саша нес мой портфель и просто шел рядом. Молча. И это было мучительно. Идти и молчать. Но разговаривать тоже не получалось. Сердце колотилось, слова застревали, непроизнесенные, и изматывали своей бесполезностью, и разговоры выходили натянутые и какие-то бессмысленные. И, казалось бы, раз все так сложно, мучительно, неинтересно, глупо, вообще не ходи за мной. А он ходил, и ждал, и страдал, когда я болела.

Я в тот день ждала Сашу. Он звонил, спросил, пойду ли гулять, и сказал: «Я сейчас зайду». Я сбегала к бабушке, открыла ей окно, поправила подушку, накрыла ноги одеялом.

– Бабуль, надо что-то?

– Нет, я посплю. Голова болит.

– Хорошо. Я гулять.

Раздался звонок в дверь. Саша! Я выпорхнула в прихожую, открыла дверь, сказала Саше: «Я сейчас», схватила курточку, крикнула в комнату бабушке: «Я пошла гулять!», схватила ключи и стала закрывать дверь.

Саша уже вызвал лифт и с лестничной клетки громко и весело что-то говорил мне про ребят во дворе, и вообще весна на улице…

– Оля! Оляяя. – Я услышала голос бабушки за секунду до закрытия двери. Она звала меня. Дверь захлопнулась. Но я… Я слышала.

Я понимала, что надо открыть. И зайти. И разуться. И пройти в комнату. И спросить у бабушки, что случилось. Может, нужно просто воды? Или одеяло упало. Или книгу подать.

– Ну, ты идешь? – спросил Саша нетерпеливо.

И я… Я пошла. Пошла к Саше. Ушла гулять. Хотя слышала, как бабушка меня звала. Почему? Почему я ушла? Мне двенадцать. Мне пробило двенадцать. И жизнь не превратилась в тыкву, скорее наоборот: она расцвела.

Я влюбилась в первый раз и впервые задумалась о том, что я, возможно, совсем не гадкий утенок. В гадких утят не влюбляются чемпионы области по прыжкам в длину. Ведь так?

Мы гуляли почти два часа. Сто минут. Все это время я думала: что? Воды? Одеяло? Бутерброд? Открыть форточку? А вдруг ей было плохо? А вдруг она там… У меня внутри похолодело от страха.

– Саш, я домой.

– Почему?

– Мне еще уроки.

– Да ладно тебе, смотри, какая погода.

– Нет, я домой…

– Я провожу.

– Не надо.

Я влетела в подъезд как ошпаренная. Вызвала лифт, но он забуксовал где-то на верхних этажах, и я стремглав бросилась наверх пешком. Дрожащими руками я открывала дверь, у меня неистово колотилось сердце.

– Оля, ты? – крикнула бабушка.

– Я! – крикнула в ответ и вбежала в комнату.

Бабушка лежала на кровати как ни в чем не бывало, смотрела в окно, встречала ночь.

– Налей мне супу, – попросила она. – Есть хочу.

Суп я сварила утром. Он был вкусный. Бабушка командовала, а я исполняла. Порежь картошку. Добавь морковь. Убавь огонь. Я все делала, как она говорила, и сварила чудесную куриную лапшу. Я подогрела и налила ей суп. Принесла в комнату. Помогла ей приподняться, удобно сесть и поесть.

– С Сашей гуляла? – спросила она.

– Да.

– Он старше тебя, аккуратнее.

– Хорошо.

– Вроде спортсмен. И учится хорошо. Но все равно. Двенадцать лет. Рано еще с мальчиками.

– Бабуль!

– Что бабуль? Я правду говорю.

Ну вот, все обошлось, ничего не случилось. Бабуля даже не вспомнила.

Прошло больше двадцати лет с того момента, а я часто возвращаюсь в него и проживаю все иначе.

Я говорю Саше «подожди» и открываю захлопнутую дверь. Захожу в квартиру и подхожу к бабуле: что, что, бабуль? И открываю форточку. И подаю воды. И выполняю любую пустяковую просьбу. А потом иду гулять. И смеюсь, и наслаждаюсь весной. Все сто минут.

Почему я ушла? Маленькая? Глупая? Эгоистичная? Влюбилась?

Найдите мне это чертово оправдание. Потому что без него эта моя жизненная запятая болит, и зудит, и магнитит меня своей необратимостью. Взрослая женщина в теле ребенка говорит строго: «Как ты могла?» – а маленькая девочка, лишенная детства, плачет и шепчет: «Ну я же не умею еще быть взрослой. Ну прости меня».

Это один из болезненных и безжалостных жизненных инсайтов: своевременность – вот главное свойство помощи.

Очень важно, чтобы вовремя. Бабуля после этого прожила еще два месяца…

Сегодня я купила редиску. И черный хлеб. И даже масло – хотя я сто лет не покупала сливочное масло. И я сделала все как надо, ну что там можно перепутать?

И вот я ем бутерброд с редиской. И мне невкусно. Мне никак. И хлеб не тот. И редис безвкусный. И бабули больше нет. И я никогда не узнаю, что она хотела в тот день.

Она никогда мне не снится, моя бабушка. Та самая, которая растила меня до двенадцати лет. Та самая, которую я иногда случайно называла мамой. Прости меня, бабуль. Прости меня. Может, тогда и я смогу себя простить.

Важное письмо

Бабушка передо мной в очереди на почте отправляла письма. Настоящие, в конвертах. Много, штук шесть или семь. Мне стало интересно, кому эти письма.

– Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему?

– Да… Сейчас все так быстро, мне уже не угнаться за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь.

– Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, может, скорость звука будет очень кстати.

– Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские…. Но главная новость – я еще жива. – Бабушка смеется.

– Тогда понятно. Это чудесная новость, и не важно, когда она доставлена, – соглашаюсь я. – Она всегда кстати.

– Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела.

– Здорово. Простите мое любопытство, а кому эти письма?

Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли доверить мне тайну. И вдруг начинает плакать. Прямо на почте.

Я растерялась. Опешила. Я не хотела ее обидеть.

– Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть…

– Слезы без разрешения текут, – извиняется бабушка. – Воспоминания эти… Видите ли, я перед Девятым мая всегда пишу письма. У моей бабушки было четырнадцать детей. Четырнадцать! Представляете? Двенадцать богатырей и две дочки. Одна из этих дочек – мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все двенадцать ушли на войну. А вернулся только один.

Бабушка закрывает лицо ладонями, пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе сына. Я даже представить не могу. Господи, не допусти войны…

– Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор, я или Родина, выбора нет. Для них не было, понимаете?

Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем. Понимаем ли?

Нет, не понимаем. Просто верим.

– Могилу своего отца я нашла спустя семьдесят лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю. – Она кивает на почтовый ящик.

Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память – не просто слово.

Я переполнена эмоциями. Мне хочется обнять бабушку, но мне неловко.

– Как вас зовут?

– Таина.

– Таина? Какое нежное и необычное имя…

– Да. Тайна, покрытая мраком. – Бабушка наконец улыбается.