Летающая трудно бесплатное чтение

© В. А. Долина, текст, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Вместо предисловия

Что стоит написать небольшое предисловие к своей книге. Да почти ничего не стоит. Это же просто избранное из множества стихов, написанных за много лет. Это песни. Стихам проще и уютнее жить с музыкой вместе, такова старая наука песенного ремесла. Таким образом – эта книга что-то вроде целого курса «стихи и музыка едины», потому что к каждому из стихов можно придумать собственную мелодию. При желании.

Я писала давно, почти с детства, бесстыдно пользуясь главами книг, их героями – все они становились мне родными. А потом, когда пришла взрослость – научилась обходиться своим средствами. И написалось множество строф о событиях моей собственной жизни.

Мой город. Мои дети. Моя улица. Мои любови. Мои головные боли… Все делалось смыслом стихов и наполняло их. Самые грустные события и самые необыкновенные – все они искали возможности попасть в мои строчки, приняв форму всего то нескольких созвучий.

Нужны человеку воздух, полет, пространство. Как поэту без этого?

И я научилась летать. Совершенно всерьез. Все полеты из детских сновидений сделались реальностью. Самолет – мой друг, аэропорт – мой дом родной. Так не всегда было, но уж давно это так. Я преодолевала неуют и оторванность от дома. Мои дети научились подолгу дожидаться меня, впрочем, с помощью тех же инструментов, что и мне когда-то помогали – книги, музыка и театр были с ними, а потом стали профессиями.

Летать не очень легко, но человек может научиться.

Как там говорила Акка Кнебекайзе из «Путешествия Нильса с дикими гусями»?

«Летать высоко легче чем летать низко». И научиться этому стоит.

Мое избранное об этом.

Вероника Долина

Москва. Май 2023 г.

Когда б мы жили без затей…

А хочешь, я выучусь шить?

А может, и вышивать?

А хочешь, я выучусь жить,

И будем жить-поживать?

Уедем отсюда прочь,

Оставим здесь свою тень.

И ночь у нас будет ночь,

И день у нас будет день.

Ты будешь ходить в лес

С ловушками и ружьем.

О, как же весело здесь,

Как славно мы заживем…

Я скоро выучусь прясть,

Чесать и сматывать шерсть.

А детей у нас будет пять,

А может быть, даже шесть.

И будет трава расти,

А в доме – топиться печь.

И, Господи мне прости,

Я, может быть, брошу петь.

И будем как люди жить,

Добра себе наживать.

Ну хочешь, я выучусь шить?

А может, и вышивать…

Я развлечь вас постараюсь

Старомодной пасторалью.

От немецкой сказки в детской

Веет пылью и теплом.

Кто-то их опять читает

И страницы не считает,

И, незримы, братья Гриммы

Проплывают за стеклом.

«Если ты меня не покинешь,

То и я тебя не оставлю!» —

К этой песенке старинной

Я ни слова не прибавлю.

Там, на лаковой картинке,

Ганс и Гретель посрединке

Умоляют под сурдинку:

«Спой, хороший человек!»

Этот облик их пасхальный,

Их уклад патриархальный —

Позолоченный, сусальный,

Незамысловатый век!

«Если ты меня не покинешь,

То и я тебя не оставлю!» —

К этой песенке старинной

Я ни слова не прибавлю!

Но от этой сказки мудрой

Тонко пахнет старой пудрой.

Ветер треплет Гретель кудри,

Носит новые слова:

«Я сниму остатки грима.

Что вы натворили, Гриммы?

Вы-то там неуязвимы,

Я-то тут – едва жива».

К этой песенке старинной

Я свои слова прибавлю:

«Если ты меня вдруг покинешь,

То я это так не оставлю!»

Я развлечь вас постаралась

Старомодной пасторалью.

От немецкой сказки в детской

Веет пылью и теплом.

Это я опять читаю!

Я их очень почитаю.

И, незримы, братья Гриммы

Проплывают за стеклом…

Гололед – такая гадость,

Неизбежная зимой!

«Осторожно, моя радость!» —

Говорю себе самой.

Ведь в другое время года

Помогает нам судьба,

А в такую непогоду

Затруднительна ходьба.

Я в дому – совсем другая:

Раз на дню, наверно, сто

Я сама себя ругаю

И за это, и за то.

А сегодня не ругаю

И напрасно не корю.

«Осторожно, дорогая,

Осторожно», – говорю.

«Как ты справишься с дорогой?

Ведь ее не избежать.

Равновесие, попробуй

Равновесие держать.

Не волнуйся и руками

Без стеснения маши.

Равновесие как знамя,

Равновесие держи!»

Гололед – такая гадость,

Неизбежная зимой.

«Осторожно, моя радость!» —

Говорю себе самой.

Не боюсь его нисколько —

Я всю жизнь иду по льду.

…Упаду! Сегодня скользко.

Непременно упаду!

Помилуй, Боже, стариков,

Их головы и руки!

Мне слышен стук их башмаков

На мостовых разлуки.

Помилуй, Боже, стариков,

Их шавок, васек, мосек…

Пучок петрушки, и морковь,

И дырочки авосек.

Прости им злые языки,

И слабые сосуды,

И звук разбитой на куски

Фарфоровой посуды,

И пожелтевшие листки

Забытого романа,

И золотые корешки

Мюссе и Мопассана.

Ветхи, как сами старики,

Немодны их одежды.

Их каблуки, их парики —

Как признаки надежды.

На них не ляжет пыль веков,

Они не из таковских.

Помилуй, Боже, стариков!

Помилуй, Боже, стариков…

Особенно – московских.

Мне другую ночь не спится.

Невеселые дела!

То ли кошка, то ли птица,

То ли женщина была?

То она в окно глядела,

То, забившись в утолок,

После плакала и пела

Или билась в потолок…

Я подумал: если баба,

Для чего ей два крыла?

А если птица – то она бы

Улететь вполне могла.

Но ходила у окошка

И лежала у огня

То ли птица, то ли кошка,

То ли баба у меня…

Если птица – не годится

Ей стирать и убирать:

Надо же собой гордиться,

Птичью гордость не терять.

Но если вовсе ты не птица

И живешь в моем дому, —

То зачем в окошко биться,

И кричать, и петь – к чему?

А она не только пела.

Ясно помню: по ночам

Все она в огонь глядела —

Жарко делалось очам.

Но если ты – породы дикой,

Для чего тебе крыла?

Ты царапай, ты мурлыкай!

А она вот не могла.

И однажды поздно ночью

Растворил я ей окно.

Ну, раз она свободы хочет,

То добьется все одно.

И – шагнула на окошко.

И – махнули два крыла…

То ли птица, то ли кошка,

То ли женщина была?

И была на целом свете тишина.

И плыла по небу рыжая луна.

И зайчоночка волчиха родила,

И волчоночка зайчиха родила.

И зайчиха была верная жена,

И волчиха была честная жена.

Но зайчиха теперь мужу не нужна,

И волчиха теперь мужу не нужна!

Ты зачем, жена, зайчонка принесла?

Он от голода, от холода помрет.

Ты зачем, жена, волчонка родила?

Он окрепнет, осмелеет – нас пожрет.

Та качает свое серое дитя —

Та качает свое сирое дитя.

Та качает свое хищное дитя —

Та качает свое лишнее дитя.

И стоять на целом свете тишине,

И луне на небо черное всходить.

И зайчоночка родить одной жене,

А другой жене – волчоночка родить.

Картинка иль, может, отметинка?

Отметинка на судьбе…

Кретинка, да это же Сретенка

Висит у тебя на губе!

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Я не то чтобы с нею выросла,

Но она меня родила.

Это палочка детского вируса

Оболочку мою взяла.

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Уж не знаю я, что есть родина,

Но никто меня не украдет,

Ибо Сретенка – это родинка,

Это до смерти не пройдет.

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Дом Чайковского в Клину —

Старая открытка.

Подержи меня в плену,

Старая калитка!

Помнишь, помнишь, как с утра

Пробегала бричка?

И по имени Сестра

Протекала речка?

Дух кувшинки – от болот,

Дух пчелы – от меда.

Кто потом тебя поймет,

Русская природа?

Кто еще, спустившись в сад

На заре дремотной,

Повернет скорей назад,

К рукописи нотной?

Кто споткнется без причин,

Но поймет причину,

Увидав, как птичий клин

Сверху машет Клину?

Где подсвечник отразит

Лаковая крышка —

Там усталость погрозит,

Пальцам передышка.

Кто потом заплачет всласть

Над листом бумаги,

Где еще имеют власть

Точки и зигзаги?

Это птичье колдовство —

Вскрикнет и сорвется.

Эта клинопись его

Музыкой зовется.

Усталость преодолевая,

Бреду домой, едва дыша.

Но тлеет точка болевая —

Ее еще зовут душа.

Сервиз домашний, запах чайный,

Такой знакомый и простой,

И взгляд, нечаянно печальный,

И детский профиль золотой…

Вот настроенье нулевое,

Тоска и смута вновь и вновь.

А вот – раненье пулевое,

Его еще зовут любовь.

Мне жребий выпал бесталанный,

И я над ним три года бьюсь.

Меня не бойся, мой желанный!

Я и сама тебя боюсь.

Гляжу, от боли неживая,

Сквозь черный мрак – на алый круг.

Вот эта рана ножевая —

Твоих же рук, мой бывший друг!

Спеши сложить свои пожитки,

О том, что было, не тужи.

Суши в альбоме маргаритки,

Раз в доме снова ни души.

Усталость преодолевая,

Бреду домой, едва дыша.

Но тлеет точка болевая —

Ее еще зовут душа.

Я знаю: поздно или рано

Умру под бременем грехов.

Но все мои былые раны

Живут под именем стихов.

Ничего не помню больше —

нет и не было покоя.

Нет и не было покоя,

детство билось о края.

Няня, что это такое,

Няня, что это такое?

– Детка, что ж это такое?

Это – Сретенка твоя.

Ничего не помню дальше —

нет и не было покоя.

Нет и не было покоя,

стыла птица у воды.

Няня, что это такое,

Няня, что это такое?

– Детка, что ж это такое?

Это – Чистые пруды.

Ничего не помню кроме —

нет и не было покоя!

Нет и не было покоя,

звезды падали со лба.

Няня, что это такое,

Няня, что это такое?

– Детка, что ж это такое?

Это все – твоя судьба.

Ничего не помню больше!

Голос делается глуше.

Я отстала, я пропала,

я осталась позади.

Няня, няня, баба Груша,

Няня, няня, баба Груша!

Няня, няня, баба Груша,

Подожди, не уходи!..

– Как Ваша Светлость поживает?

Как Ваша Светлость почивает?

О чем она переживает,

Достаточно ли ей светло?

– Ах, худо, друг мой, очень худо!

Мы все надеялись на чудо,

А чуда что-то нет покуда,

А чуда не произошло.

– Что Вашу Светлость удручает?

Что Вашу Светлость огорчает?

Что Вашу Светлость омрачает?

Вас любит люд и чтит ваш двор.

– У черни – что же за любови?

Все время вилы наготове.

А двор, прости меня на слове,

Что ни сеньор – дурак и вор.

– У вас, мой герцог, ностальгия.

Но вас утешит герцогиня!

Она ведь верная подруга.

Ваш брак, я слышал, удался?

– Мой друг! Мы с вами с детства близки.

Скажу вам, женщины так низки!

Супруга мне уж не подруга,

И с ней живет округа вся.

Не нанося стране урона,

Я отрекаюсь, друг, от трона.

Кому нужна моя корона?

А жизнь моя, скажи, кому?

Какой тебе я, к черту, «светлость»?

Долой и чопорность и светскость!

Пойдем-ка лопать макароны

В ту симпатичную корчму!

– Как Ваша Светлость поживает?

Как Ваша Светлость почивает?

О чем она переживает,

Достаточно ли ей светло?

– Ах, худо, друг мой, очень худо!

Мы все надеялись на чудо,

А чуда так и нет покуда,

А чуда не произошло.

– Ах, дочка! О чем ты плачешь?

За что ты платишь?

Ах, дочка! Я в твои годочки

Давно с твоим отцом

Стояла под венцом.

– Ах, мама! Венчаться мало…

Ну обвенчалась ты с отцом,

Совсем юнцом, чужим птенцом…

– Ах, дочка! Я в твои годочки

Уже с твоим отцом

Рассталась, с подлецом.

– Ах, мама! Расстаться мало.

Один подлец, другой глупец…

Да и не о том я, наконец.

– Ах, дочка! Я в твои годочки

Хоть не жила уже с отцом,

А все ж бела была лицом…

– Ах, мама! Лица-то мало.

А что я не бела лицом,

Так я же балуюсь винцом,

Ведь ты же знала.

– Ах, дочка!

Я в твои годочки

Хоть и жила почти вдовой,

Была румяной и живой.

А ты – девица, не вдова,

А только теплишься едва…

– Ах, мама! Уж осталось мало.

И не жена, и не вдова,

И не жива, и не мертва.

А то, что черное ношу, —

О том не спрашивай, прошу.

– Ах, дочка! О чем ты плачешь?

За что ты платишь?

Чем согрешила?

Куда спешила?

Себя решила…

Когда услышу эхо той молвы —

Едва ли удержусь не разрыдаться.

Не то беда, что отвернетесь Вы,

А то беда, что мне не оправдаться.

И все-таки запомните, молю:

Хотя разлука сердце мне и гложет,

Никто не любит Вас, как я люблю.

Никто как я любить не может.

Да, Вы не подадите мне руки.

А пальцы Ваши так смуглы и нежны…

Не то беда, что встречи коротки,

А то беда, что речи безнадежны.

И все-таки я издали скорблю.

Изгнание надежду преумножит!

Никто не любит Вас, как я люблю.

Никто как я любить не может.

Не достигает Вас моя мольба.

Ни сократить разрыва, ни измерить.

Не то беда, что в мире есть молва,

А то беда, что Вы могли поверить.

И все-таки, я Вас не уступлю,

Пусть солнце жжет, а ветер сердце студит…

Никто не любит Вас, как я люблю,

Никто как я любить не будет.

Не гаси меня, свечу!

Я еще гореть хочу.

Я жива еще покуда.

Не гаси меня, свечу.

Не протягивай ладонь,

Мой дружок прекрасный.

Я пока храню огонь – Маленький, но ясный.

А без света нет ночи.

Без ночи нет света.

Без поэта нет свечи,

Без свечи – поэта.

Для бродячих моряков

Маяков есть пламя.

Я – горящих мотыльков

Маленькое знамя.

Оттого-то и хочу

Я дожить до свету.

Не гаси меня, свечу!

Я свечу поэту.

Памяти Даниила Хармса

Как канули во тьму все алеуты,

Так канули в дыму обэриуты.

Как будто бы жило такое племя,

Но время их прошло, ушло их время.

Фасон широких шляп их выдал.

Весь мир таких растяп не видел.

Их вывели во двор поодиночке,

И не было с тех пор от них ни строчки.

Где голы короли – опасны дети.

Глядят на нас с Земли, а мы в ответе.

Зачем глядишь, дитя, так ясно?

Все сорок лет спустя напрасно.

Покуда голый зад людей дурачит —

Ребенок невпопад заплачет.

Покуда твердый лоб людей морочит —

Ребенок все поймет и напророчит.

Беспечные чижи, стрекозы…

Уж не страшнее лжи угрозы.

Где певчие дрозды, синицы?

Запали как пруды глазницы.

Преданья островов тех алеутских…

Преданья островов обэриутских…

Но жив же алеут на свете!

И жив обэриут в поэте.

Не пускайте поэта в Париж!

Пошумит, почудит – не поедет.

Он поедет туда, говоришь, —

Он давно этим бредит.

Не пускайте поэта в Париж!

Там нельзя оставаться.

Он поедет туда, говоришь, —

Не впервой расставаться.

Не пускайте поэта в Париж!

Он поедет, простудится, сляжет.

Кто ему слово доброе скажет?

Кто же тут говорил, говоришь.

А пройдут лихорадка и жар —

Загрустит еще пуще:

Где ты, старый московский бульвар?

Как там бронзовый Пушкин?

Он такое, поэт, существо —

Он заблудится, как в лабиринте.

Не берите с собою его.

Не берите его, не берите!

Он пойдет, запахнувши пальто.

Как ребенок в лесу, оглядится.

Ну и что, говоришь, ну и что?

Он бы мог и в Москве заблудиться.

Все равно, где ни жить, говоришь.

Кто поймет, говоришь, не осудит.

Не пускайте поэта в Париж!

Он там все позабудет.

Все равно, где ни лечь, говоришь, —

Под плитой да под гомоном птичьим.

Не пустили б поэта в Париж —

Он лежал бы на Новодевичьем.

Какие тут шутки,

Когда улетает семья?

Последствия жутки —

Об этом наслышана я.

Судьба не копейка!

Мне попросту не повезло.

Я Серая Шейка,

И мне перебили крыло.

Семья улетает.

Прощайте, прощайте, семья!

Меня угнетает,

Что сестры сильнее, чем я.

– Взлетай, неумейка! —

Мне эхо с небес донесло.

Я Серая Шейка,

И мне перебили крыло.

Гляжу близоруко,

Гляжу безнадежно во мглу.

Но я однорука

И, значит, лететь не могу.

– Счастливо, счастливо! —

Кричу я вдогонку семье.

Тоскливо, тоскливо

Одной оставаться к зиме.

Тоскливо и жутко

Готовиться к лютой зиме.

Последняя утка!

Последняя утка на этой земле. —

– Судьба не копейка! —

Мне здешние птицы твердят.

Я Серая Шейка!

Пускай меня лисы съедят.

Мне что-то стало трудно дышать.

Что-то со мною нужно решать.

То ли это болезнь суеты,

То ли это боязнь высоты…

О, друзья мои, дышащие легко!

Почему вы все время так далеко?

Если мог чей-то дом над землей парить,

Почему моему это не повторить?

Никто не знает, что мой дом летает.

В нем орущие дети и плачущий пес.

Никто не знает, что мой дом летает…

О, только бы ветер далеко не унес!

Значительно легче стало дышать.

Вот и все, что нужно было решать.

А все-таки чем-то таким грешу,

Что не поддается карандашу.

О, друзья мои, дышащие легко!

Почему вы опять от меня далеко?

Даже здесь, в этой области неземной,

Вы опять не рядом со мной!

Никто не знает, что мой дом летает.

В нем орущие дети и плачущий пес.

Никто не знает, что мой дом летает…

О, только бы ветер далеко не унес!

Вот так я пела, а ты кивал.

А ветер нас относил в океан.

Но, как бы ты ни был самолюбив, —

Я не из породы самоубийц.

О, друзья мои, дышащие легко!

Вы опять далеко…

Даже если отважусь я на прыжок —

Кто постелет внизу лужок?

Никто не знает, что мой дом летает.

В нем орущие дети и плачущий пес.

Никто не знает, что мой дом летает.

О, только бы ветер…

ветер…

ветер…

Не боюсь ни беды, ни покоя,

Ни тоскливого зимнего дня.

Но меня посетило такое,

Что всерьез испугало меня.

Я проснулась от этого крика,

Но покойно дышала семья.

«Вероника, – кричат, – Вероника!

Я последняя песня твоя».

«Что ты хочешь? – я тихо сказала. —

Видишь, муж мой уснул, и дитя.

Я сама на работе устала.

Кто ты есть? Говори не шутя».

Но ни блика, ни светлого лика,

И вокруг – темноты полынья.

«Вероника, – зовут, – Вероника!

Я последняя песня твоя».

Что ж ты кружишь ночною совою?

Разве ты надо мною судья?

Я осталась самою собою,

Слышишь, глупая песня моя!

Я немного сутулюсь от груза,

Но о жизни иной не скорблю.

О, моя одичавшая муза!

Я любила тебя и люблю.

Но ничто не возникло из мрака.

И за светом пошла я к окну.

А во тьме заворчала собака —

Я мешала собачьему сну.

И в меня совершенство проникло,

И погладило тихо плечо

«Вероника, – шепча, – Вероника,

Я побуду с тобою еще…»

Когда б мы жили без затей,

Я нарожала бы детей

От всех, кого любила, —

Всех видов и мастей.

И, гладя головы птенцов,

Я вспоминала б их отцов:

Одних – отцов семейства,

Других – совсем юнцов.

Их не коснулась бы нужда,

Междоусобная вражда —

Уж слишком были б непохожи

Птенцы того гнезда.

Мудрец научит дурака,

Как надо жить наверняка.

Дурак пускай научит брата

Вкушать, как жизнь сладка.

Сестра-простушка учит прясть.

Сестра-воровка учит красть.

Сестра-монашка их научит

Молиться, чтобы не пропасть.

Когда б я сделалась стара,

Вокруг накрытого стола

Всю дюжину моих потомков

Однажды б собрала.

Как непохож на брата брат,

Но как увидеть брата рад!

И то, что этим братья схожи,

Дороже во сто крат.

Когда б мы жили без затей,

Я нарожала бы детей

От всех, кого любила, —

Всех видов и мастей.

Невинград

Ты то мерещишься, то чудишься.

Хотя я чуда не ищу.

Когда-то ты совсем забудешься.

Тогда-то я тебя прощу.

Тебя, такого звонко-медного,

Над теплой ямкой у плеча…

И лихорадящего, бледного,

Растаявшего как свеча.

Нет, все не так теперь рисуется,

Не надо ближнего стращать!

Что выпадет, что подтасуется —

И станет некого прощать.

Но ты мерещишься, ты чудишься,

Полуразмытый, видный чуть…

Когда-нибудь и ты забудешься!

Когда-нибудь, когда-нибудь.

Вместо крикнуть: «Останься,

Останься, прошу!» —

Безнадежные стансы

Тебе напишу… И подумаю просто:

Что же тут выбирать?

Я на теплый твой остров

Не приду умирать.

Но в углы непокорного рта

Твоего

Дай тебя поцелую —

Всего ничего…

Я сама ничего тут не значу.

Запою – и сейчас же заплачу.

Хоть маленький сон, хоть малюсенький…

Взгляну на тебя, ничего?

Вот видишь, молюсь и молюсь тебе,

Беспечное ты божество.

За дымной завесой, за пыльною,

И губы ладонью закрыл.

Боишься, я крикну: «Забыл меня?»

А ты – ничего не забыл.

На мое «когда?» говоришь «всегда!».

Это трогательно, но неправда.

Нет-нет, – повторяю себе, – да-да…

Это обморок, но не травма.

В этом облаке-обмороке плыву,

Едва шевеля руками.

И зову тебя, и зову, и звоню

С бесконечными пустяками.

И ленивенько процедив:

«Как дела, дружок, как дела?» —

Я, мой миленький, поняла,

Что закончился рецидив.

Не хочу с тобой говорить

Ни о деле, ни о душе.

А прочувствовать, воспарить —

Не хватает меня уже.

И, со вскинутой головой,

Я, чужая в миру жена,

Вот стою тут перед тобой —

Абсолютно разоружена.

Абсолютно, абсолютно,

Абсолютно разоружена.

Да я сама такой же тонкости в кости.

Возьми и скомкай, и сломай меня в горсти.

Но я не хлипкая, взгляни в мои глаза!

Скорей я гибкая стальная полоса.

…Не слушай, миленький, все это болтовня.

Уж как обнимешь, так отпразднуешь меня.

Не бойся алого дразнящего огня,

А бойся маленькой, заплаканной меня.

А вот теперь другая женщина

Пускай слова мои споет.

А я писала между жестами,

Навзрыд, навылет, напролет.

Слова обуглятся, оплавятся

И – канут в дымчатый песок.

Но, может быть, тебе понравится

Чужой высокий голосок?..

Хочу увидеть тебя в костюме.

В волшебно-серо-стальном костюме…

Конечно, прежде иного хотелось,

Но это было вотще, вотще…

А я уже и не рвусь на части!

Чего ж я буду рваться на части?

Ведь ты теперь – большое начальство.

Да и вообще, и вообще, и вообще, и вообще,

И вообще!

«Ну, как вообще?» – говоришь ты уверенно,

Дрожащие губы мои пригубя.

«Да видишь, жива!» – отвечаю растерянно.

Жива без тебя.

Без тебя.

Без тебя.

Без тебя.

Мы другие, но все же мы те же.

Все давно в тайниках, в дневниках.

Мы встречаемся реже и реже.

Реже некуда, реже никак!

Я твой день, уже позавчерашний,

Но – целую твой ветреный лоб,

И – мурашки, мурашки, мурашки, мурашки,

Мурашки – и полный озноб.

Чем мельче, чем меньше подробность,

Тем паче, тем чутче огонь.

Но вздрогнуть, но тихо потрогать

Такую чужую ладонь —

И вот он, морозец по коже,

И ртуть подползает к нулю.

Едва ли тебя перемножу,

Скорее – опять разделю.

Ты меня попрекаешь везучестью?

Иногда мне ужасно везет!

Вот и сделался чуть ли не участью

Небольшой путевой эпизод…

То рассеянно смотришь, то пристально.

И сидим, к голове голова…

Наклонись ко мне – вот и истина.

Остальное – чужие слова.

Мои дни не похожи на праздники.

Мои ночи свирепо скупы.

И пускай уж чужая напраслина

Не найдет между нами тропы.

Эти встречи от случая к случаю,

Разлитые по телу лучи…

Ради Бога, скажи, что я лучшая.

Ради Бога, скажи, не молчи.

Таковы церемонии чайные,

Не в Японии, так на Руси.

Положение чрезвычайное.

Если можешь – то просто спаси.

Вот гитара на гвоздик повешена.

Не туда, а сюда посмотри.

Поцелуй меня – буду утешена

Года на два. А то и на три.

Все дело в Польше, все дело все-таки в Польше.

Теперь-то ясно, из этого жаркого лета.

А все, что после, что было позже и после, —

Всего лишь поиск того пропавшего следа.

Ну, от субботы до субботы,

Быть может, я и доживу.

Дожить бы, милый, до свободы,

Да до свободы наяву.

Быть может, воздух? Рукой дотянусь, все в шаге.

Да, это воздух, – вон как меня прищемило…

А может, возраст? В прохладной сырой Варшаве,

Допустим, возраст, но было смешно и мило.

Ну, от субботы до субботы,

Быть может, я и доживу.

Дожить бы, милый, до свободы,

Да до свободы наяву.

Но как же Польша, где мы заблудились,

Польша? И этот поезд – на выручку и навырост?

А все что после – то тоньше, гораздо тоньше…

Душа не врет, и история нас не выдаст.

Ну, от субботы до субботы,

Быть может, я и доживу.

Дожить бы, милый, до свободы,

Да до свободы наяву.

Ежели забрезжило – слушай, голубок! —

Чего хочет женщина – того хочет Бог.

Впроголодь да впроголодь – что за благодать?

Дай ты ей попробовать! Отчего не дать?

Много ль ей обещано? Иглы да клубок.

Чего хочет женщина – того хочет Бог.

Если замаячило, хочет – пусть берет.

За нее заплачено много наперед.

Видишь, как безжизненно тих ее зрачок?

Кто ты есть без женщины – помни, дурачок.

Брось ты эти строгости, страшные слова.

Дай ты ей попробовать. Дай, пока жива!

Дай ей все попробовать. Дай, пока жива…

Тебя, как сломанную руку,

Едва прижав к груди, несу,

Дневную дрожь, ночную муку

Поддерживая на весу.

Могла бы стать обыкновенной

Сегодня же, в теченье дня.

Но и тогда в твоей вселенной

Не будет места для меня.

Тебя, как сломанную руку,

Качать, укачивать хочу,

Дневную дрожь, ночную муку

Удерживая как свечу.

Безвременный, всенепременный,

Всего лишь гипс – твоя броня.

И все равно в твоей вселенной

Не будет места для меня.

Тебя, как сломанную руку,

Должно быть, вылечу, сращу.

Дневную дрожь, ночную муку

Кому-то перепоручу.

«Все бесполезно, мой бесценный», —

Скажу, легонько отстраняя.

И никогда в твоей Вселенной

Не будет места для меня.

Я звоню тебе из Невинграда

Сообщить, что я еще жива.

В Невинграде – все, что сердцу надо:

И невиноватость, и Нева,

И моя премьерная простуда,

И моей гримерной суета.

Мне никто не позвонит – оттуда,

Если я не позвоню – туда.

Я себя сегодня постращаю,

Теплый диск покруче раскручу.

В Невинграде я тебя прощаю,

А в Москве, должно быть, не прощу.

Я звоню тебе сюжета ради…

Я жива, и тема не нова.

В Невинграде все, как в Ленинграде —

И невиноватость, и Нева.

И снова упаду на дно конверта,

Да так, как я не падала давно.

Омерта, говорю себе, омерта!

Омерта, итальянское кино.

А немота поет нежней свирели —

Мотивчик прихотливый, не любой.

Утихли мои песни, присмирели.

Да ты меня не слышишь, Бог с тобой.

Не слышишь и опять проходишь мимо,

Не слышишь, отворя чужую дверь.

Омерта, вот и все, аморе мио.

Омерта, и особенно теперь…

Заплаканную, вид неавантажный,

Озябшую, как ни отогревай,

Увиденную в раме эрмитажной —

Запомни, никому не отдавай.

И поплывет конверт во время оно,

В размякшую, расслабленную даль,

Где пьется амаретто ди сароно,

Не горестный, а сладостный миндаль…

И знаешь, эта музыка не смертна,

Пока ты светишь у меня внутри.

Омерта, говорю себе, омерта!

Омерта, дорогой мой, – повтори.

Туда меня фантомы привели,

Где нет, не ищет женщина мужчину…

Привиделись озябшие Фили,

Где я ловлю попутную машину,

Чтоб через четверть, может быть, часа,

Московское припомнив сумасбродство,

Внутри себя услышать голоса

Филевского ночного пароходства.

Туда ведут нечеткие следы,

Где люди спят и к сказочкам не чутки.

Где я у самой глины, у воды,

Приткнувшись лбом к стеклу какой-то будки,

Звонила, под собой не чуя ног,

Но знала – выход будет нелетальный.

Подумаешь, всего один звонок

От женщины какой-то нелегальной…

Так что ж, до самой смерти неправа?

Весь город, как ладонь, уже изучен.

…Но выхватит судьба из рукава

Гостиницу в сети речных излучин,

Мужчину, прилетевшего с Земли,

И женщину, поверившую чуду…

Привиделись застывшие Фили —

В которых не была, не есть, не буду.

Клекотала, курлыкала, гулила.

Становилось ясней и ясней:

Я три года тебя караулила —

Как-никак, это тысяча дней.

Раскрутилась во мне эта тысяча,

Натянулась, морозно звеня.

И пускай еще кто-то отыщется —

Караульщица вроде меня.

Обмерев от ключиц и до щиколоток,

С незабудкой в усталой руке,

Я как раз эту тыщу досчитывала,

Когда ключ повернулся в замке.

Опускаю все птичьи подробности

Этой тысяча первой ночи.

Сумасшедшая птица под ребрами,

Успокойся, не плачь, не стучи.

На три года еще запечатываю.

Закрываю тебя, как вино.

За своей сиротливой перчаткою

Ты ведь явишься, все равно?

И когда еще кто-то научится

Добыванию треньем огня…

Вот и будет тебе караульщица,

Караульщица лучше меня.

Разве ради прогулки по лестнице

Ты приехал бы в город К.?

Для тебя это бесполезица,

Бесполезица и тоска,

Ты найдешь городок поформеннее,

Улетишь на исходе дня.

Но – попомнишь меня, покорную,

Переплавленную меня.

Ну так ради моей покорности,

Ради музыки поутру —

Разбери апельсин по корочкам,

А я долечки разберу.

Я не знаю жара и холода.

Я не знаю зла и добра.

Говорю тебе: вся я из золота,

Только горло из серебра.

Расстегни мне цепочку нашейную,

Я снимаю с себя табу.

Может, этих цепей ношение

Сотворило твою рабу?

…Разве ради прогулки по лестнице

Ты приехал бы в город К.?

Для тебя это безболезненно,

Разве будет саднить слегка.

Я живу как живу.

Я пою как поется.

Может быть, и могла б жить еще как-нибудь…

У меня твоего

Ничего не остается —

Ни на руку надеть, ни повесить на грудь.

Ты живешь как живешь.

Ты поешь как поется.

Может быть, ты бы мог жить еще как-нибудь…

У тебя моего

Ничего не остается —

Ни на руку кольца, ни цепочки на грудь.

А пора бы понять,

Время, время научиться:

Из всего выйдет толк, от всего будет прок.

Что теперь как песок

Между пальцев просочится,

То еще – погоди! – соберется между строк.

От этих мальчиков с их окаянной смуглостью

Мне не спастись со всей моей премудростью.

У них прохладный лоб, во лбу горение:

Ну сочини со мной стихотворение!

От этих мальчиков с загадочною внешностью

Такою веет непотраченною нежностью,

Когда они от слез, от полудетской робости

Вдруг переходят к каменной суровости.

Ах, этих мальчиков в цепях непогрешимости

Мне не спасти при всей моей решимости.

В глазах зеленый лед, в губах смирение:

Ну сочини со мной стихотворение!

Все, худо-бедно, все идет как полагается.

К моей любви всегда блокнотик прилагается.

Но с тем, кто музыке моей не подчиняется, —