Семь грехов памяти. Как наш мозг нас обманывает бесплатное чтение

Дэниел Шектер
Семь грехов памяти. Как наш мозг нас обманывает

Daniel L. Schacter

The Seven Sins of Memory. How the Mind Forgets and Remembers

© Daniel L. Schacter, 2001

© Измайлов В. А., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2021

КоЛибри®

* * *

Доступно, занимательно и провокационно… Побуждает по-новому осознать сложность и нестабильность человеческой памяти.

The Seattle Times

Нарушения памяти способны вызвать не только легкое раздражение – неверное восстановление событий в свидетельских показаниях может иметь фатальные последствия, как и внушаемость у дошкольников и у взрослых с синдромом ложной памяти… Опираясь на недавние исследования в области нейровизуализации, которые позволяют наблюдать за мозгом в те моменты, когда он учится и запоминает, Шектер приглашает читателей в увлекательное путешествие по человеческому разуму.

Library Journal

Обязательное чтение для правоохранителей, юристов, психологов и всех, кто хочет узнать, насколько значительные сбои способна давать память.

The Atlanta Journal-Constitution

Увлекательное путешествие по тропам памяти, ее широким проспектам и темным тупикам… Доступное, увлекательное и приятное чтение.

Джером Групмэн, доктор медицины

Убедительное в научном плане, тщательное исследование повседневной жизни, восхитительное, живое и ясное повествование.

Chicago Tribune

Посвящается моей семье: Сьюзен, Ханне и Эмили

Благодарности

Иногда кажется несправедливым, что на обложке указано лишь имя автора, ведь с идеей, развитием и созданием книги прямо или косвенно связаны многие люди. И эта книга – не исключение. Мне улыбнулась удача: о темах, раскрытых на страницах моего произведения, я не раз говорил с коллегами и студентами – их слишком много, и мне не хватит места даже на имена, если приводить каждое. Если кто-то из них читает сейчас эти строки – надеюсь, вы знаете, что я говорю о вас, и понимаете, что я очень ценю ваш труд. Особенно я благодарен тем, кто работал в моей лаборатории в последние годы: ваш отклик и идеи были неоценимы и для этой книги, и для прочих моих научных работ.

Я особенно признателен тем, кто нашел время прочесть рукопись и внести в нее свои изменения и дополнения. Четкие, ясные и краткие отзывы на некоторые главы, которые предоставили Моше Бар, Чед Додсон, Марк Хаузер, Лаэль Шулер, Дэвид Шерри и Габриэлла Вильокко, помогли мне переосмыслить важные вопросы и избавили от многих упущений и ошибок. Рэнди Бакнер, Вилма Каутстал, Ричард Макнелли и Энтони Вагнер прочитали книгу от начала до конца, и благодаря их полезным предложениям и критике окончательный вариант стал намного лучше. Некоторые из моих научных сотрудников – Стив Принс, Кэрри Расин, Дэниел Унгер – помогли мне настолько, что здесь не перечислить всех их заслуг: я просто хочу, чтобы они знали, как высоко я ценю их время и усилия.

Лаура ван Дам, мой редактор в издательстве Houghton Mifflin, поддержала замысел книги и сделала важные замечания к черновикам рукописи. Она была очень внимательна и к стилю, и к содержанию: в итоге книга стала намного лучше. Мой агент, Сьюзен Рабинер, поделилась мудрыми замечаниями и вложила в проект немало сил. Я очень это ценю.

Работу над этой книгой я начал в творческом отпуске, при поддержке Мемориального фонда Джона Саймона Гуггенхайма и фонда Джеймса Маккина Кэтелла, удостоившего меня награды; без них я бы не справился. Некоторые главы я написал в Институте когнитивной нейробиологии в лондонском Университетском колледже, где провел несколько месяцев. Я в долгу перед профессором Тимом Шэллисом – именно благодаря ему стало возможным мое пребывание в институте, а также перед коллегами и сотрудниками института, благодаря их поддержке мой визит прошел в очень приятной обстановке и многое мне дал. Я благодарен и спонсорам, поддержавшим мое исследование, в их числе Программа науки передового человечества (Human Frontiers Science Program), Национальный институт проблем старения (National Institute on Aging), Национальный институт психического здоровья (National Institute of Mental Health) и Национальный институт проблем неврологических расстройств и инсульта (National Institute on Neurological Disorders and Stroke). В книге я расскажу о существенной части работы, проведенной с их помощью.

И наконец, я столь многим обязан жене, Сьюзен Макглинн, и дочерям, Ханне и Эмили Шектер, что даже не знаю, с чего начать мои благодарности. Начну с того, что посвящу им эту книгу.

Введение. «Благословенный дар богов»

У Ясунари Кавабаты есть короткий рассказ «Юмиура» – пронизанная трагизмом зарисовка из жизни одного романиста, к которому приходит нежданная гостья. По ее словам, они знакомы уже тридцать лет и впервые встретились в городе Юмиуре во время портового праздника^[1]. Но романист не может ее вспомнить. У него слабеет память, он уже не раз убеждался в этом, вот и сейчас в словах незнакомки ему слышится лишь очередной знак угасания разума. Неловкость перерастает в смятение и страх, когда в порыве откровений женщина вспоминает, как однажды они остались наедине в ее комнате. «Вы звали меня замуж», – с тоской говорит она, и романиста бьет дрожь при мысли о том, как много он забыл. Гостья же признается, что ее воспоминания о времени, проведенном с ним, никуда не исчезли и до сих пор тревожат ее.

Она уходит, и пораженный романист бросается к картам города Юмиуры. Он хочет вспомнить, где это место и зачем он мог туда ездить. Но города нет ни на одной из карт. Ни в одном атласе о нем не написано ни слова. И вдруг герой осознает: в те дни, о которых упоминала гостья, он просто не мог находиться в той части страны. Да, она помнила все до мелочей, она была совершенно искренна, она свято верила в истинность своих воспоминаний, но оказалось, что они ложные.

История Кавабаты – яркий пример того, как богат арсенал памяти на разные трюки, которыми она осложняет нам жизнь. Порой мы можем забыть свое прошлое или исказить его, а иные тревожные воспоминания, напротив, преследуют нас годами. И все же мы полагаемся на память в поразительном разнообразии повседневных дел. В воспоминаниях мы оживляем беседы с друзьями и семейные праздники; в памяти фиксируем встречи, на которых нам следует быть, поручения, которые нам предстоит исполнить; из ее глубин мы вызываем слова, без которых ни к кому не обратиться и никого не понять; благодаря ей помним о том, какая еда нам нравится, а какая нет; она же позволяет нам приобретать знания, необходимые для нового дела, – от нее так или иначе зависит все. В нашей обыденной жизни память играет столь важную роль, что мы часто принимаем ее наличие как должное, – до тех пор, пока чего-то случайно не забудем или не запомним неверно.

В книге я рассмотрю природу несовершенств памяти, представлю новый способ их оценки и покажу, как снизить их пагубное влияние или даже полностью его избежать. Ошибки памяти давно привлекали ученых, а с последней декады минувшего века волнуют нас всех. Дети эпохи беби-бума – немалая часть человеческой популяции – приближаются к старости, и проблем с памятью у них все больше. В 1998 г. журнал Newsweek сделал главной темой номера память, провозгласив ее главной заботой вечно занятых, утомленных и забывчивых беби-бумеров… да, впрочем, и многих других. Забытые встречи, очки, лежащие бог знает где, вылетевшие из головы имена знакомых – обычное явление для многих, кто изо всех сил пытается совместить работу и семью и совладать с лавиной новых технологий. Сколько паролей и идентификационных номеров вам нужно держать в голове, чтобы просто вести дела в интернете? А голосовая почта в офисе? А мобильный телефон? И признайтесь, вам ведь приходилось запрашивать на сайтах временный пароль, потому что постоянный вы не могли вспомнить? Признаюсь: мне приходилось, и не раз.

Мало того что от нарушений памяти страдаешь каждый день – нас подстерегает еще и грозная тень болезни Альцгеймера. Общественность все яснее осознает приближающийся ужас благодаря резонансным случаям, как тот, что описывал отчаянную борьбу Рональда Рейгана с болезнью, а перспектива жить во власти гибельного забвения заставляет еще сильнее тревожиться обо всем, что связано с памятью.

Может показаться, будто в «Юмиуре» память гостьи была искажена до предела и в жизни такая история просто не могла случиться, но оказалось, что могла, да еще какая! Вспомним хотя бы историю Биньямина Вилькомирского, чьи мемуары о холокосте и о жизни в нацистском концлагере были опубликованы в 1996 г. под названием «Осколки» (Fragments)^[2]. Вилькомирский представил на суд читателей резкие, яркие воспоминания об ужасах, свидетелем которых он стал в детстве. Его красноречивая проза достигла такой силы, что в одной из хвалебных рецензий один автор даже утверждал, будто «“Осколки” столь важны для нашей морали и столь свободны от какой-либо литературной фальши», что он не уверен, имеет ли он право даже пытаться их хвалить. Что еще примечательнее, большую часть жизни Вилькомирский совершенно не осознавал этих травмирующих детских воспоминаний: они проявились лишь на сеансах психотерапии. Его история и мемуары вдохновили бесчисленное множество людей, и Вилькомирский стал деятелем мирового масштаба, а те, кто пережил холокост, сочли его героем.

Однако на этом история не закончилась и в конце августа 1998 г. получила продолжение. Даниэль Ганцфрид, швейцарский журналист и сын выжившей в холокост, опубликовал в одной из цюрихских газет сенсационную статью. Он раскрыл, что Вилькомирский, или Бруно Доссеккер, если называть его настоящим именем, родился в 1941 г. и молодая мать, Ивонна Берта Грожан, позже отдала его в приют. Там мальчика усыновили, и всю войну маленький Бруно прожил с приемными родителями, семьей Доссеккер, в безопасной родной Швейцарии, так что истоком его травмирующих «воспоминаний» об ужасах нацистских концлагерей могло быть что угодно, но только не детские переживания. Так что же, Доссеккер-Вилькомирский – просто-напросто лжец? Может, да, а может, и нет: он по-прежнему твердо верит, что все события, сохраненные им в памяти, происходили на самом деле.

Мы все способны искажать прошлое. Вспомните себя классе в шестом и постарайтесь ответить на следующие вопросы^[3]. Поощряли ли вас родители заниматься спортом? Помогала ли вам религия? Вас наказывали за непослушание? Дэниел Оффер, психиатр из Северо-Западного университета, вместе со своей командой опросил 67 мужчин возрастом за сорок, и их ответы оказались особенно интересными: Оффер уже задавал им эти вопросы, только очень давно, тридцать четыре года назад, в тот момент, когда все они перешли в среднюю школу.

Оказалось, что воспоминания взрослых мужчин плохо совпадали с их же ответами, данными в детстве. О том, как родители поддерживали их в стремлении заниматься спортом, вспомнили меньше 40 % мужчин, причем в юности об этом помнили 60 %. О полезности религии заявил в лучшем случае каждый четвертый, иными словами, 25 % против 70 % в юности. О телесных наказаниях, со времени которых прошли десятки лет, вспомнили только треть мужчин – с учетом того, что в юности об этом упомянули почти 90 %.

Ошибки памяти не просто важны. Они восхищают, пленяют, приводят в восторг! Как работает эта система? Чем вызваны ее искажения, отраженные в прозе Кавабаты и проявившиеся в деле Вилькомирского? Почему случаются огрехи, подобные тем, что задокументировал в своем исследовании Оффер? Почему порой мы не в силах вспомнить имена людей, чьи лица нам знакомы? Как объяснить ситуации, когда мы напрочь забываем, куда положили кошелек или ключи, и тому подобные провалы в памяти? Почему некоторые переживания как будто исчезают из сознания, не оставив и следа, а в иные времена мы помним о пережитой боли, хотя больше всего хотим ее забыть? И как избавиться от этих неприятных особенностей наших запоминающих систем? Как предотвратить их проявления или хотя бы свести их к минимуму?

Психологи и нейробиологи написали множество статей о забывании или искажениях памяти, но единой системы взглядов, которая позволила бы осмыслить ее разнообразные «обманки», по-прежнему нет^[4]. Именно такую систему я предлагаю в этой книге. Я попытаюсь представить новый подход к пониманию причин и последствий несовершенств памяти и впервые опишу широкий спектр проблем, которые она способна создать.

Я исследую память более двадцати лет и давно увлечен темой ее нарушений. Но только в 1998 г., солнечным майским утром во время ежедневной прогулки, я задумался над простым вопросом: а сколькими путями память чинит нам неприятности и какие это пути? Внезапно я понял, что именно этот вопрос и нужно разрешить, иначе нам просто не продвинуться, не понять ошибок нашей памяти и не расширить представление о них. А еще я понял другое: никто и не задавался таким вопросом. За несколько месяцев я собрал все, что знал о недостатках памяти, попытался навести порядок в огромном количестве упущений, искажений и ошибок и в стремлении отразить концепцию этих разрозненных наблюдений создал немало схем, но ни одна мне не нравилась, однако со временем все встало на свои места.

Я предлагаю разделить неправильную работу памяти на семь фундаментальных нарушений, или «грехов»^[5]. В их числе: эфемерность, рассеянность, блокада, ложная память, внушаемость, предвзятость, зацикленность. И, как и в случае с семью смертными грехами, известными с древних времен, эта новая семерка часто поджидает нас при занятии самыми обычными делами и может таить немалую опасность.

Эфемерность, рассеянность и блокада – грехи бездействия. Подпав под их влияние, мы не можем вспомнить факт, событие или идею. Эфемерность выражается в том, что память со временем теряется или слабеет. Сейчас вы, скорее всего, с легкостью вспомните, чем занимались в последние несколько часов. Но если я спрошу вас об этом через шесть недель, а потом через шесть месяцев, а потом через шесть лет, вы, вероятно, будете помнить все меньше. Эфемерность – главная черта памяти и виновница многих ее проблем.

Рассеянность приходит, когда нарушена связь памяти с вниманием. Если мы не можем вспомнить, куда положили ключи или очки, или забываем о том, что договорились встретиться с кем-то за ужином, то обычно так происходит лишь по одной причине: нас больше заботят иные проблемы и мы не уделяем внимания тому, что нужно запомнить. Желаемая информация не теряется со временем – она либо изначально не фиксируется в памяти, либо не запрашивается в нужный момент, поскольку внимание всецело занято другими проблемами.

Третий грех, блокада, затрудняет поиск информации, временами очень нужной. Всем случалось забыть имя знакомого. Это тяжело, это злит, и этого порой не миновать даже в том случае, если мы не просто бросаем в бой все силы внимания, но еще и нужное имя сидит в голове и не собирается оттуда исчезать, – это мы ясно осознаем через несколько часов или дней, когда оно вдруг ни с того ни с сего выныривает из глубин памяти.

В отличие от этих трех грехов остальные четыре – ложная память, внушаемость, предвзятость и зацикленность – это грехи действия: в них некая форма памяти проявляет себя, но она либо неверна, либо нежеланна. Грех ложной памяти – неверное соотнесение воспоминаний с их источником: так мы принимаем фантазию за реальность или верим, будто о какой-то мелочи нам рассказал друг, хотя на самом деле мы прочли о ней в газете. Ложная память встречается гораздо чаще, чем кажется, и может повлечь серьезные проблемы, если дело касается закона. Сплетенный с ней грех внушаемости проявляется в воспоминаниях, внедренных путем наводящих вопросов, замечаний или фраз, прозвучавших, пока некто пытается воскресить в памяти прошлый опыт. Внушаемость, как и ложная память, особенно опасна, если проявляется в моментах, связанных с законом, и временами способна нанести немалый вред.

Грех предвзятости отражает сильное влияние наших нынешних знаний и убеждений на то, как мы помним минувшие события жизни. Мы можем не понимать и даже этого не осознавать, но часто мы исправляем или совершенно перекраиваем наш прежний опыт в свете того, что знаем или во что верим сегодня, а в итоге можем получить искаженное отображение эпизода или даже целого периода жизни, и это больше говорит о том, что мы чувствуем сейчас, нежели о том, что случилось тогда.

Седьмой грех, зацикленность, кроется в непрестанных воспоминаниях о чем-то, что нас тревожит, или о страшных событиях, воспоминания о которых, будь на то наша воля, мы предпочли бы совершенно изгнать из разума, – но мы не можем забыть о них, даже если очень хотим. В какой-то мере это знакомо всем: вспомните, как вы вскакивали с постели в три часа ночи, вспоминая служебную оплошность или несданный экзамен. В крайнем случае, когда речь идет о серьезной депрессии или травмирующем переживании, зацикленность может привести к инвалидности и даже поставить под угрозу жизнь.

В книге я рассмотрю открытия, основанные на недавних прорывах в нейробиологии. Они прольют свет на истоки семи грехов памяти, позволят увидеть, что именно происходит в мозге, когда он учится и запоминает, и что творится в голове при фатальных сбоях памяти и ошибках, сильно влияющих на повседневную жизнь. И конечно же, я расскажу о том, как новые знания о семи грехах памяти могут помочь в борьбе с ними. Но чтобы глубже проникнуть в их суть, стоит задать вопрос: а почему наши системы памяти обладают столь неприятными и порой опасными чертами? Может быть, эти семь грехов – ошибки матери-природы в ходе эволюции? Неужели память так испорчена, что подвергает наш вид ненужному риску? Не думаю. И даже напротив, я утверждаю, что каждый из семи грехов памяти – это побочный продукт желательных и адаптивных характеристик человеческого разума.

Здесь можно провести параллель с библейскими семью смертными грехами. Гордыня, гнев, зависть, жадность, обжорство, похоть и лень могут причинить нам немало бед. Но каждый смертный грех можно расценить как неумеренное преувеличение черт, полезных, а порой и необходимых для выживания. Обжорство влечет болезни, но если заметно ограничивать себя в еде, о здоровье можно забыть. Жена может бросить похотливого мужа-изменника, но сексуальное влечение – решающий фактор в сохранении генов. В гневе у вас может подскочить давление – но он же даст вам силы для решительного противостояния угрозе…

Именно так я рассматриваю и грехи памяти. Не желая изображать их как исконные слабости или недостатки в устройстве системы, я предполагаю, что они дают представление об адаптивных достоинствах памяти. Семь грехов позволяют понять, почему большую часть времени память работает так хорошо и почему она развивалась именно так, а не иначе. Да, я обозначу проблемы, порожденные семью грехами в повседневной жизни, но я не намерен ни высмеивать память, ни унижать ее. Я пытаюсь показать, что память – надежный проводник в прошлое и будущее, хотя иногда она и подводит, и эти обличительные «иногда» очень раздражают.

В первой главе я начну с изучения сути и последствий греха эфемерности. К концу XIX в. первопроходцы-психологи впервые измерили, как из памяти уходит заученный материал, и создали знаменитую кривую забывания. Современные исследования показали, какую информацию со временем можно забыть. И это не замедлило повлиять на самые разные сферы: от свидетельских показаний президента Клинтона перед Большим жюри о том, что именно он запомнил из встреч с Моникой Левински и Верноном Джорданом, до предположений о том, какой объем информации мы в силах запомнить после рабочего дня в офисе, и о том, как с возрастом меняется способность забывать… Мы рассмотрим и волнующие успехи нейровизуализации, новейшие технологии, позволившие заснять мозг именно в те мгновения, когда он обучается и обращается к воспоминаниям. Я расскажу и о том, как с помощью этих технологий моя исследовательская группа искала истоки эфемерности в активной деятельности мозга, происходящей при формировании новой памяти. Осознав саму суть эфемерности, мы обретем и новое оружие против нее. Я опишу ряд методик, позволяющих уменьшить ее воздействие, и несколько психологических приемов, призванных повысить нашу способность к успешной обработке новой информации; еще упомяну об эффектах таких популярных продуктов, как гинкго двулопастный; также мы поговорим о недавних достижениях нейробиологов и о том, как они изучают гены, ответственные за запоминание и забывание.

Вторая глава посвящена рассеянности – самому раздражающему из семи грехов памяти. Нам и не вспомнить, сколько раз мы теряли ключи и забывали исполнить поручения. Ошибки по рассеянности могут значительно попортить нам жизнь, как это выяснил великий виолончелист Йо-Йо Ма в октябре 1999 г., оставив свою виолончель стоимостью два с половиной миллиона долларов в багажнике такси^[6]. К счастью для Ма, полиция быстро нашла инструмент. Я приведу аналогичный случай с весьма интересным исходом. Причины непреднамеренных ошибок мы выясним лишь в том случае, если исследуем связь внимания и памяти, изучим роль подсказок и напоминаний, помогающих нам в повседневных делах, и поймем, как важна роль «автоматического» поведения в обычной жизни. Мы, в общем-то, живем «на автопилоте». Это помогает эффективно решать рутинные задачи, но и делает нас уязвимыми перед ошибками, вызванными невниманием. А новая область исследований «проспективной памяти» – так ее назвали психологи – уже начинает раскрывать то, как именно и почему мы что-то забываем по рассеянности.

Мало что так раздражает, как точное знание факта, имени знакомого или ответа на ерундовый вопрос – и невозможность вспомнить информацию, когда она так нужна. Третья глава объяснит, почему нас порой так «клинит». Особенно часто блокируются имена и названия мест; причины, по которым это происходит, помогут объяснить истоки проблемы. Я рассмотрю поразительное неврологическое расстройство – «амнестическую афазию на имена», когда пациенты с повреждениями определенных областей в левом полушарии мозга не могут извлечь из памяти имена (иногда и топонимы), даже несмотря на то, что с легкостью вспоминают названия обычных предметов. Нередко они много знают о людях или о местах, чьих имен или названий не могут вспомнить из-за блокады: например, они могут сказать, кем работает тот или иной человек, или указать расположение города на карте. Их скорбная участь напоминает то знакомое всем состояние, когда слово вертится на языке, а мы не в силах его вспомнить, хотя часто способны рассказать о нем немало, вплоть до того, что знаем первую букву и число слогов. Я сравню теории, призванные объяснить это состояние, и укажу, как противостоять этой форме блокады и подобным, связанным с ней.

Иногда недоступны и личные воспоминания о пережитом. Я рассмотрю необычные случаи, когда пациенты временно теряют доступ к целым периодам прошлого, и приведу новые данные исследований, проведенных на основе нейровизуализации и впервые позволивших увидеть, что происходит в мозге при таких блокировках. Лабораторные исследования более «приземленных» форм блокады – скажем, таких, при которых извлечение из памяти одних слов из недавно прочитанного списка затрудняет доступ к другим, – могут занятно отразиться и на реальных ситуациях, например на опросах очевидцев любого преступления.

В четвертой главе рассмотрен первый из грехов действия: ложная память. Порой мы вспоминаем, как совершили некий поступок, хотя на самом деле лишь представляли его себе. Мы «помним», будто видели человека в определенное время или в определенном месте, а на самом деле встречались с ним совсем не там: мы верно вспоминаем аспекты события, но неверно определяем их источник. Вы увидите, как часто заблуждения ложной памяти фигурируют в таких на первый взгляд разнородных явлениях, как дежавю, непреднамеренный плагиат и неверные свидетельские показания. Помните пресловутого Джона Доу № 2 ^[7], виновника теракта в Оклахома-Сити? Я объясню, почему он почти наверняка был порождением классической ошибки ложной памяти.

Психологи изобрели хитроумные методы, призванные вызывать в лабораторных условиях довольно сильную и яркую ложную память. Да и без лабораторий люди то и дело уверяют, и часто с невероятной убежденностью, будто пережили события, которых на самом деле не происходило. Я расскажу о том, почему возникают такие ложные воспоминания, и исследую вопрос, влекущий важные последствия и для теории, и для практики: возможно ли отличить истинные воспоминания от ложных? Наша исследовательская группа, применив методы нейровизуализации, сканировала мозг людей в то самое время, когда они воскрешали в памяти истинные и ложные воспоминания, и результаты дали некоторое представление о том, почему ложные воспоминания могут быть настолько убедительными для тех, кто их переживает. Мы поговорим и о больных с повреждением мозга, особенно подвластных ложной памяти и ее ошибкам. Один пациент считал, будто «повсюду видит кинозвезд»: он ошибочно принимал незнакомые лица за знакомые. Если понять, что пошло не так у больных людей, возможно, нас озарит, и мы увидим, где кроются истоки ложной памяти у тех, кто вполне здоров.

В пятой главе мы рассмотрим, наверное, самый опасный из семи грехов: внушаемость. Наши воспоминания порой уязвимы для внешних воздействий: наводящие вопросы или замечания, вскользь брошенные другими, могут породить ложные воспоминания о событиях, которых никогда не было. Внушаемость особенно опасна в сфере правосудия. Мы увидим, как наводящие вопросы следователей порой вели к серьезным ошибкам в свидетельских показаниях и как психотерапевтические техники, основанные на внушении, вызывали воспоминания о травматических событиях, на самом деле никогда не происходивших. Такому влиянию значительно подвержены маленькие дети. Это показала трагедия в одном из центров дневного ухода в Массачусетсе, когда целая семья оказалась в тюрьме из-за детских воспоминаний, как мне кажется, искаженных именно наводящими вопросами. Из-за внушаемости люди могут даже сознаться в преступлениях, которых не совершали. Я расскажу и о таких случаях, а еще приведу данные недавних экспериментов, свидетельствующие о том, с какой легкостью можно добиться ложных признаний в ситуациях, совершенно не связанных с преступлениями.

В своей предыдущей книге, «В поисках памяти» (Searching for Memory), я показал: мы склонны думать, что воспоминания – это нечто вроде фотоснимков из семейных альбомов, и если мы правильно их храним, то и извлечь можем такими же, какими спрятали. Но теперь нам известно: мы не записываем впечатления наподобие камеры. Наши воспоминания работают по-другому: мы выделяем ключевые элементы события, которое довелось пережить, и храним их в памяти. А когда хотим вспомнить это событие, мы не извлекаем копии, а воссоздаем его заново – порой добавляя эмоции, убеждения или даже знания, обретенные после того, как оно произошло. Иными словами, мы искажаем свои воспоминания о прошлом и приписываем им эмоции либо знания, полученные впоследствии.

В шестой главе я исследую несколько разных типов предубеждений, время от времени искажающих нашу память. Предубежденность в постоянстве побуждает нас перекраивать былые чувства и убеждения, лишь бы они походили на то, что мы чувствуем и во что верим сейчас. Мы увидим, как она в разных ситуациях придает нашим воспоминаниям облик, и рассмотрим любопытные примеры: как чувствовали себя, по их словам, сторонники Росса Перо, когда он в 1992 г. вдруг решил выйти из президентской гонки, как супружеские пары и друзья по-разному вспоминали те мгновения прошлого, когда они влюбились или же привлекли внимание друг друга. Эгоцентрическая предубежденность ^[8], напротив, покажет, что мы часто вспоминаем прошлое через призму собственной роли и часто эту роль усиливаем. Я покажу, что подобная предвзятость может влиять на извлечение воспоминаний в самых разных ситуациях, начиная с того, что именно помнят разведенные пары о разрушении брака, и заканчивая тем, как именно студенты запоминают свой страх перед экзаменом. Стереотипные предрассудки влияют на память и восприятие в социуме. К развитию таких установок ведет опыт работы с разными группами людей: стереотипы отражают общие свойства этих групп, но именно из-за них может расплодиться масса неверных и необоснованных суждений об отдельных лицах. Я приведу в пример исследования, показавшие, как такая предвзятость питает расовые предрассудки и даже заставляет людей «вспоминать» имена преступников, которых никогда не существовало. И хотя нам пока немногое известно о системах мозга, действием которых обусловлена предвзятость, я расскажу о нескольких любопытных «путеводных дорожках», на которые нас навели пациенты с «расщепленным мозгом» – разделенными полушариями.

Седьмая глава посвящена самому изнурительному из семи грехов: зацикленности. Постарайтесь вспомнить самое большое разочарование в вашей жизни – провал на работе, в школе, в романтических отношениях… Скорее всего, вы не раз вспоминали о нем и после – днями, неделями напролет, даже если хотели обо всем забыть. Зацикленность расцветает на почве депрессии и руминации – тягостных раздумий – и может серьезно сказаться на психическом здоровье: одного бейсболиста, как мы увидим, непрестанные воспоминания о неудачном броске в прямом смысле свели в могилу. Чтобы понять истоки зацикленности, я приведу доказательства того, что чувства тесно связаны с восприятием и фиксацией поступающих данных, а последние, в свою очередь, влияют на то, как будет формироваться новая память.

Зацикленность сильнее всего проявляется после травмирующих переживаний: войн, стихийных бедствий, аварий, пережитой в детстве жестокости… Почти любой зацикливается на болезненном событии сразу после того, как оно произошло, но лишь немногие застревают в прошлом на годы или десятилетия; мы рассмотрим, почему это так. Травмирующие воспоминания могут угнетать нас так сильно, что желание не думать о них совершенно естественно. Парадоксально, но факт: если пытаться изо всех сил забыть о травме, то вы, возможно, лишь увеличите вероятность того, что запомните ее навсегда. Исследования структуры и физиологии мозга откроют нам важные сведения о невральном фундаменте травмирующей зацикленности и предложат новые методы, которые, возможно, сумеют ее ослабить.

Прочитав первые семь глав, вы, возможно, решите, что эволюция наделила людей крайне неэффективной системой памяти – настолько подверженной ошибкам, что та часто ставит под угрозу наше благополучие. Но именно в восьмой главе я оспариваю этот вывод и утверждаю, что семь грехов памяти – побочный итог ее адаптивных качеств. Я покажу, что эфемерность позволяет памяти приспособиться к важным свойствам среды, в которой действует запоминающая система, и рассмотрю необычные случаи извлечения воспоминаний – как иллюстрацию того, почему ограничения памяти, порождающие рассеянность и на первый взгляд предстающие в виде слабостей, на самом деле являются достоинствами. Ложная память, как вы увидите, появляется именно потому, что наши запоминающие системы обрабатывают информацию избирательно и эффективно, а не хранят подробности в хаотичном виде. Еще я расскажу о том, как предвзятость может способствовать психологическому благополучию. А что касается зацикленности на воспоминаниях, то я уверен: это наша плата за то, что система памяти – в наших же интересах – придает первостепенное значение запоминанию событий, грозящих выживанию. И в завершение, призвав на помощь последние открытия в эволюционной биологии и психологии, я помещу эти выводы в широкий понятийный контекст, который позволит нам принять во внимание и яснее представить вероятные истоки семи грехов памяти.

Гостья из «Юмиуры», помнившая о любви, которой не было, говорила и о том, что память – это дар^[9]. «За воспоминания стоит быть благодарными, правда? – спросила она пораженного романиста. – Ведь где бы ни оказались люди, они все так же могут помнить прошлое. Наверное, это благословенный дар богов». Она восхваляла память, даже не зная, что та вела ее обманной дорогой. И путь, избранный в этой книге, в некоем роде именно таков: мы в полной мере оценим «благословенный дар богов», лишь когда заглянем в его самые темные и тайные глубины.

1. Грех эфемерности

Самый сенсационный уголовный процесс нашего времени завершился 3 октября 1995 г. неожиданным приговором: суд присяжных снял с О. Джея Симпсона обвинения в убийстве^[10]. Слух о вердикте – «Невиновен!» – разлетелся в мгновение ока. Одни ликовали, другие полыхали яростью, и многие недели мало кто мог говорить о чем-нибудь еще. Казалось, этот приговор относился к числу событий столь эпохальных, какие запоминаются на всю жизнь, и что мы всегда будем помнить, как восприняли эту весть и где тогда были.

Кстати, вы помните, как узнали, что Симпсон был оправдан? Скорее всего, нет. Или же помните неправильно. Через несколько дней после вердикта группа студентов из Калифорнии предоставила исследователям подробные сведения о том, как они узнали о решении жюри. На повторном опросе, полтора года спустя, точно помнила только половина, а на следующем, проведенном почти через три года после вынесения вердикта, точными были менее 30 % воспоминаний студентов, а почти половина изобиловала серьезными ошибками.

В этом виновен грех эфемерности: со временем мы забываем. Его последствия знакомы всем; что ни день, они проявляют себя и порой причиняют нам боль. Представьте: вы на ежегодной встрече коллег или друзей. И вдруг человек в дальнем конце коридора улыбается вам, идет навстречу, протягивает руку, зовет вас по имени: «Привет, вы тоже здесь? Отлично!» Вы вежливо улыбаетесь, пытаясь выиграть время, но внутри нарастает паника: кто это? Почему я не помню, что встречал его раньше? Он чувствует, что вам неловко, и напоминает: ну помните, мы же кофе вместе пили, вот тут, на встрече в том году, еще эта погода дурацкая все планы испортила… Если бы вы увидели его через час или через день после встречи, вы бы точно его узнали, но прошел год, и вы чувствуете себя растерянным романистом из «Юмиуры», не способным вспомнить женщину, которую, по ее словам, он звал замуж: вы стараетесь изо всех сил – и все же не можете вспомнить, когда с вами такое случалось. И, вяло пробормотав нечто вроде «Ну да, припоминаю», на самом деле вы понимаете, что видите этого человека впервые.

Иногда эфемерность может обернуться для нас позором. Одна моя знакомая была на свадьбе подруги, избранника которой прежде не видела. Прошло несколько месяцев, и та пригласила ее на новый праздник – пятидесятилетний юбилей. Среди гостей был один незнакомец, и гостья осторожно поинтересовалась у подруги: кто это? Им оказался ее муж, тот самый, с которым недавно сыграли свадьбу. Знакомая говорит, что даже сейчас она вспоминает этот случай с содроганием.

Эфемерность, возможно, – самый распространенный из грехов памяти, и она действует тихо, но постоянно: прошлое неумолимо отступает с появлением новых впечатлений. Психологи и нейробиологи раскрыли причины эфемерности и разрабатывают способы борьбы с ней, а путь к современному уровню знаний был проложен в конце 1870-х гг., в тот самый момент, когда на молодого немецкого философа, путешествующего по Европе и пролистывающего книгу в скромной парижской букинистической лавочке, снизошло озарение, изменившее и его будущее, и будущее психологии в целом.

Когда исчезает память

Философа звали Герман Эббингауз, а в книге, что вышла из-под пера великого немецкого философа и ученого Густава Фехнера, приводились экспериментальные методы изучения сенсорного восприятия^[11]. В 1878 г., когда Эббингауз получил первую академическую должность в Берлине, он, последовав за озарением, посетившим его в книжном магазинчике Парижа, пришел к выводу: память можно изучать научными методами, точно так же, как чувственное восприятие! На публикацию выводов ушло семь лет, но монография Эббингауза, вышедшая в 1885 г., сформировала поле работы на десятилетия вперед. Испытывая собственную память на тысячах ничего не значащих буквенных цепочек (психологи называют их «бессмысленными слогами»), которые он старательно выучивал снова и снова, Эббингауз представил первые экспериментальные доказательства эфемерности. Заучив список слогов, он после проверял себя шесть раз: первый раз – через час, а последний – по прошествии месяца. В первых испытаниях он отметил резкую потерю сохраненного в памяти материала: через девять часов после того, как он заучил список, он забыл около 60 %. Потом скорость забывания значительно снизилась. Через месяц оказалось, что он забыл чуть более 75 % от того, что заучил изначально, – немногим хуже, нежели через девять часов.

Эббингауз проводил эксперименты в стерильных лабораторных условиях, далеких от сложностей повседневной жизни; он изучал бессмысленные цепочки букв, а не богатый личный опыт, и проверял только себя. Но, несмотря на очевидные ограничения, эти находки позапрошлого века, имевшие отношение к тому, как один человек учил и забывал бессмысленные слоги, могут кое-что сказать о том, вспомним ли мы спустя полгода планерку, проведенную на прошлой неделе, и запомним ли прочитанное во вчерашней газете хотя бы на несколько часов или дней. Его вывод о том, что больше всего воспоминаний утрачивается в первые же часы, а потом забывается все меньше и меньше, был воспроизведен в бесчисленных лабораторных экспериментах. Современные исследователи памяти вывели «кривую забывания» Эббингауза за пределы лабораторий и показали, что она определяет основную черту эфемерности.

В начале 1990-х гг. психолог Чарлз Томпсон и его коллеги из Университета штата Канзас исследовали воспоминания студентов: те целый семестр вели дневники, в которые каждый день записывали по одному уникальному событию^[12]. Забывали они не столь стремительно, как Эббингауз свои слоги, но форма кривой для повседневных событий была в целом похожа на то, что другие наблюдали в лаборатории. Студенты Томпсона записывали и пытались вспомнить различные по значимости переживания. Малая доля оказалась лично значимой («Рассталась с парнем, Джейком»), но по большей части все было довольно банально («Смотрели кино у Джима, начали в восемь вечера, закончили утром, без четверти четыре»; «Делали с Марком карамельный попкорн, но обнаружили, что у нас нет соды»). Еще одно свидетельство о ежегодном событии, значимом для большинства, – об ужине на День благодарения – ясно показывает, что даже лично значимые события не защищены от эфемерности, которая и определяет «кривую забывания» Эббингауза.

А вы хорошо помните хотя бы самый недавний свой праздничный ужин? Одно исследование, в котором приняли участие более пятисот студентов, показывает: характер воспоминаний во многом зависит от того, когда именно вам задают этот вопрос. С регулярными перерывами на протяжении полугода со Дня благодарения студентам задавали вопрос: насколько ярки их воспоминания об ужине и что именно они помнят?^[13] Краски быстро выцветали за первые три месяца, за три оставшихся – медленнее. «Кривая забывания» вновь проявилась в базовой форме, но на этот раз для события с заметным личным значением.

Впрочем, спад был не столь резким, как в дневниковых исследованиях Томпсона. Возможно, аспекты недавнего праздничного ужина можно «запомнить» на основе общих знаний о том, как торжества проходили раньше. Индейка у нас была, в этом мы уверены… ну хорошо, почти уверены. Да она всегда была! Куда она денется? И вероятнее всего, мы праздновали в кругу семьи. Это общее знание о том, как обычно проходит День благодарения, за несколько месяцев не исчезает, и этим объясняется, что воспоминания студентов о праздничном угощении и о тех, кто был на ужине, теряют яркость медленно. Но память на детали, характерные для самого недавнего Дня благодарения, – кто во что был одет, кто с кем о чем говорил, – утрачивается гораздо быстрее.

Примерно так же мы вспоминаем и рабочий день^[14]. Постарайтесь подробно ответить на три вопроса: что вы делаете на работе в самый обычный будний день? А что делали вчера? А неделей раньше? Когда на эти вопросы ответили двенадцать сотрудников инженерного отдела крупного производителя офисной продукции, их воспоминания о дне сегодняшнем резко различались с тем, что они помнили о вчерашнем дне и о минувшей неделе. В последнем случае они вспомнили меньше выполненных заданий, да и те, о которых не забыли, как правило, оказывались частью «типичного» дня. Нетипичные действия – отклонения от ежедневного сценария – запоминались гораздо чаще спустя день, нежели спустя неделю. Через день события запоминались почти как дословная запись; через неделю – как общее описание привычных дел. Вот и дневниковые исследования Томпсона показали, что подробности события – место, гости, дата – исчезают из памяти быстрее, нежели его общий смысл. Эти наблюдения подтверждаются и другими исследованиями, проведенными в лабораториях: память о том, когда случилось то или иное событие, где оно произошло, кто что при этом сказал, особенно эфемерна^[15].

На ранних участках «кривой забывания» – впрочем, «ранними» могут быть минуты, часы, дни, а иногда и более долгие периоды, – память хранит довольно подробную запись, что позволяет нам воспроизводить прошлое с приемлемой, а то и с безупречной точностью. Но со временем детали исчезают, и возрастают возможности для помех – похожие переживания, случившиеся позже, размывают наши воспоминания. Так, мы все больше полагаемся на наши воспоминания о том, что произошло, или о том, что обычно происходит, и пытаемся восстановить детали путем умозаключений и даже просто догадок. Эфемерность подразумевает постепенный переход от воспроизведения и специфических воспоминаний к воссозданию и более общим описаниям^[16].

Когда мы пытаемся воссоздать прошлые события на основе общих знаний о том, что происходит обычно, то становимся особенно уязвимыми для греха предвзятости: в нашу память о прошлых событиях проникают наши же нынешние знания и убеждения (см. главу 6). Сочетание эфемерности и предвзятости может грозить нам бедой. Один консультант по управлению рассказал мне о встрече, на которой партнер крупной компании вел презентацию для важного клиента в присутствии генерального директора и нескольких зарубежных инвесторов. Историю он выбрал подходящую: о том, как одна сеть быстрого питания приняла стратегию повышения цен, – и строил ее на событии, которое, по его воспоминаниям, случилось год или чуть больше года назад. Но вместо того чтобы вызвать подробную репродуктивную память, он неосознанно воссоздал детали исходя из нынешних знаний: на самом деле сеть не поднимала цены. Хуже того, менеджер, раньше работавшая в той сети, занервничала. «Она стала гримасничать, пока он выступал, – вспоминал консультант. – А когда он заканчивал, “шепнула” коллеге, да так, что половина зала услышали: “Что он несет? Они цен в жизни не поднимали!”» Да, вышло неловко. Вот так: человек забыл о деталях и сам об этом не знал.

Эфемерность нарушила спокойствие и в другом, гораздо более публичном инциденте, когда вопросы о природе забывания приобрели национальную значимость. Шел 1998 год, и Большое жюри расследовало дело Уильяма Джефферсона Клинтона.

Забыть о Монике

Тот день, 17 августа 1998 г., стал переломным в расследовании дела, связанного с возможным импичментом президента Клинтона. Перед Большим жюри, созванным по инициативе независимого адвоката Кеннета Стара, президент отвечал на вопросы о деталях его отношений с Моникой Левински и о тех свидетельских показаниях, которые он дал в январе 1998 г. по иску Полы Джонс. Его августовские речи, несомненно, запомнятся многим и останутся в учебниках истории – в пример того, с каким рвением он, словно рыцарь на турнире, бился с прокуратурой за точную трактовку термина «сексуальные отношения»^[17].

Но для исследователей памяти буквоедство Клинтона не столь интересно, как его вторая «битва»: она прошла в тот же день и касалась характерных черт и границ эфемерности. Провалы в памяти, на которые Клинтон то и дело ссылался и в показаниях перед Большим жюри, и в более ранних, по делу Джонс, расценивались как корыстные увертки во избежание позорного признания. Попытки прокуроров его обличить основывались на их интуитивном представлении о том, что именно можно и нельзя забыть о событии после того, как оно свершилось.

Этот спор об эфемерности наглядно показан в пикировке, которую устроили Клинтон и обвинитель Соломон Визенберг. Ее мотивом стала встреча президента с Верноном Джорданом вечером 19 декабря 1997 г. В тот же день, только чуть раньше, Джордан встретился с крайне расстроенной Моникой Левински – только что узнавшей, что ее вызвали повесткой к независимому юристу, – и позже рассказал об этом президенту. 17 августа, почти через восемь месяцев, Визенберг привлек внимание к тому, что в январе 1998 г., давая показания, Клинтон упоминал о своей встрече с Джорданом. Тогда от стороны защиты Полы Джонс поступил вопрос: говорил ли президенту еще кто-либо, помимо его адвокатов, о том, что Монику Левински вызвали повесткой к независимым юристам? Клинтон ответил: «Нет, не думаю». И вот именно это утверждение показалось Визенбергу неправдоподобным: «Господин президент, за три с половиной недели до этого мистер Джордан специально направился в Белый дом, имея целью сообщить вам, что мисс Левински вызвали в суд. Она была в душевном смятении. Она была вами одержима. И вы не могли вспомнить об этом по прошествии трех с половиной недель?»

Клинтон отвечает, что его память уже не та, что прежде, и дает ряд возможных объяснений своей недавней забывчивости:

Ну что сказать о моей памяти… она была хорошей… да, мне с ней повезло. И я, и моя семья, да и друзья мои – мы все поражены тем, как много я забыл за последние шесть лет: думаю, это из-за того, что на меня все время давят, и все так быстро, столько событий… да, такова жизнь президента. И на меня все время, уже четыре года, давят и ваше расследование, и все прочие события. Я поражен… я слишком часто в прямом смысле слова не могу вспомнить, что было на прошлой неделе…

Визенберг тут же цепляется за проблемы Клинтона с памятью. «Итак, господин Клинтон, вы утверждаете, что, услышав этот вопрос, вы забыли, как 19 декабря, всего за три недели до дачи показаний по иску, Вернон Джордан приходил к вам и сказал, что встречался с Моникой в тот самый день, когда она получила повестку?» Четкого «да» Клинтон не говорит, но признает, что, возможно, забыл некоторые аспекты визита Джордана. «Может быть, я запутался, – предполагает он и затем чуть более настойчиво утверждает: – Могу только сказать, что я не запомнил всех деталей… всего вот этого».

Если учесть, как вцепились в Клинтона независимые юристы, то вопросы Визенберга можно расценить как хаотичную травлю, устроенную агрессивным прокурором. Но другие показания указывают на то, что Визенберг не ставил под сомнение утверждения Клинтона о забывании, когда те казались более правдоподобными. Сравните перебранку о забывании по прошествии трех недель с тем, что случилось позже, во время показаний перед Большим жюри. Клинтона спрашивают о встрече с его помощником Джоном Подестой: она прошла семь месяцев назад. 23 января, через два дня после того, как дело Левински стало достоянием общественности, Клинтон якобы сказал Подесте, что не занимался с Левински сексом. На вопрос о том обмене репликами Клинтон признает, что осторожно опровергал все обвинения в беседах с большим количеством людей, среди которых, возможно, был и Подеста, но снова ссылается на слабость памяти, когда дело касается деталей:

Клинтон. Я не помню ни конкретной встречи, о которой вы спрашиваете, ни конкретных замечаний, на которые вы сослались.

Визенберг. Вы не помните…

Клинтон. Семь месяцев прошло! Мне этого никак не вспомнить, нет.

Визенберг яростно терзал Клинтона, когда тот вроде как запамятовал о встрече трехнедельной давности, – но это утверждение он оставляет без ответа. Он готов признать, что можно плохо помнить беседу, со дня которой прошло семь месяцев, но сомневается, что можно забыть о чем-то спустя три недели. Суть проблемы возвращается к Эббингаузу: сколь многое человек, переживший некое событие, может со временем забыть?

Какими бы ни были мотивы Клинтона, когда он давал показания, та спутанность воспоминаний о деталях событий, на которой он настаивал, – это как раз тот тип забывания, которого можно ожидать на основании наблюдений и лабораторных исследований. Тем не менее скептицизм Визенберга по поводу того, что Клинтон мог забыть всю встречу с Джорданом всего за три недели, полностью оправдан. Клинтон, с другой стороны, показал, что явно понимает различие между конкретными и общими воспоминаниями. Так, говоря о своих первых встречах с Левински в начале 1996 г., он признает, что, вероятно, виделся с ней раз пять, но точно помнит только две встречи, и проводит четкое различие между детальными и общими воспоминаниями:

Я помню точно… у меня четкие воспоминания о двух встречах. Не помню, когда именно они произошли. Но помню, что дважды, в воскресенье днем, она приносила мне бумаги, оставалась, и мы были наедине.

И я, честно говоря, вполне уверен… хотя у меня нет четких воспоминаний, но да, я вполне уверен… что мы виделись еще несколько раз, может, два или три раза. Да, вот так я бы сказал. Это то, что я помню. И я не помню, когда именно это происходило, в какое время суток, в какой обстановке. Но у меня есть общее воспоминание… Я бы сказал, что определенно видел ее более двух раз с января по апрель 1996 г., пока она работала.

Искажал ли Клинтон свои показания во избежание позора? Может, и да. Но для исследований памяти как в естественных, так и в лабораторных условиях вряд ли можно найти более удачную иллюстрацию к ее ухудшению со временем.

Стенания беби-бумеров

Каким бы ни был источник жалоб 50-летнего Клинтона на память, среди современников он явно не одинок: стареющие беби-бумеры в рекордных количествах сетуют на то, что забывают все подряд, и с каждым днем все чаще. Лабораторные исследования показывают: некоторые из этих проблем, возможно, оправданны^[18]. И многие эксперименты подтверждают: пожилым людям (в основном в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет, а иногда и от пятидесяти) труднее заучивать информацию, полученную от экспериментатора, нежели студентам. Кроме того, даже если по истечении нескольких минут испытуемые пожилого возраста могут вспомнить списки слов (или иных представленных на эксперименте материалов) наравне с молодыми, то по прошествии дней и недель их память ухудшается быстрее. Эти недостатки памяти особенно очевидны, когда людей в возрасте просят вспомнить впечатления – например, когда и где произошло событие. Они теряют определенные детали воспоминаний и даже больше, нежели молодые, склонны полагаться на общее чувство, что нечто просто произошло.

Как рано старение начинает влиять на эфемерность воспоминаний? Этот вопрос важен для миллионов людей, родившихся во время беби-бума (также это имеет отношение и к заявлениям Клинтона, которому в августе 1998 г. было пятьдесят два). В исследованиях памяти по большей части задействуют студентов и пенсионеров, и нам не так много известно о людях среднего возраста. Недавно завершилось одно длительное исследование: люди в возрасте за тридцать, за сорок, за пятьдесят, за шестьдесят и за семьдесят лет проходили различные тесты памяти – в 1978 г. и затем повторно в 1994-м^[19]. Те, кому в дни первого эксперимента было за пятьдесят, позже, в 1994 г., заучивали и вспоминали списки слов и истории хуже, нежели изначально. Те, кому в 1978 г. было за тридцать, во втором эксперименте, через шестнадцать лет, справлялись хуже только с историями. В группе тех, кому в 1978-м было за тридцать, и тех, кому тогда было за пятьдесят, люди старшего возраста запоминали хуже и истории, и слова. Получается, трудности с извлечением историй из памяти начинаются самое позднее на пятом десятке лет, тогда как проблемы с извлечением слов становятся очевидными лишь после того, как пройден полувековой рубеж. Хорошая новость состоит в том, что ни один из спадов не был значительным: старшие группы в целом вспоминали на 10–15 % меньше, чем молодые.

К шестидесяти-семидесяти годам эфемерность воспоминаний становится заметнее и проявляется чаще. Но даже в этой возрастной группе плохая память не является неизбежным следствием старения: эфемерность воспоминаний у пожилых людей значительно вариативна. Например, в одном исследовании значимое меньшинство участников в возрасте за семьдесят (примерно 20 %) вспомнили из недавно представленного им списка столько же слов, сколько удалось запомнить студентам^[20].

Почему у одних в преклонных годах воспоминания более подвержены эфемерности, нежели у тех, кто младше, а у других почти ею не затронуты? В ряде отчетов указано, что роль может играть уровень образованности. Например, недавно в Голландии провели одно исследование: пожилым людям разного возраста (65–69, 70–74, 75–79 и 80–85 лет) дали список слов для заучивания, после чего они пытались их вспомнить, сначала сразу, а затем – через полчаса^[21]. После перерыва информация утрачивалась быстрее, и в «младших» группах у людей с низким уровнем образования эта потеря проявлялась ярче, нежели у более образованных. И если в самой «младшей» группе (65–69 лет) испытуемые после перерыва удержали в памяти около 65 % заученного материала независимо от уровня образования, то в самой старшей (80–85 лет) участники с полным средним образованием сохраняли около 60 %, а те, чей уровень образования был низок, – менее 50 %.

Исследователи также отметили, что их результаты могут отражать более высокую распространенность болезни Альцгеймера или других форм деменции среди людей с более низким уровнем образования, потому что у них меньше «умственного резерва»^[22]. Ученые уже давно проводят различие между нормальным снижением памяти при старении (как иногда говорят, «легкая старческая забывчивость») и более выраженным снижением при состояниях, связанных с патологиями головного мозга, – да с той же болезнью Альцгеймера, при которой мозг пациентов изуродован «сенильными бляшками» (отложениями белка, известного как бета-амилоид) и переплетениями нервных волокон, «нейрофибриллярными клубками», которые препятствуют нормальной работе нервных клеток. Эксперименты показали: по сравнению со здоровыми пожилыми людьми пациенты с болезнью Альцгеймера почти не помнят недавних впечатлений.

Невролог Герман Бушке и его коллеги провели важную серию исследований. Она показывает, что уровни забывания, показанные по итогам теста на запоминание слов, могут помочь специалистам различать здоровых пожилых людей и тех, кто страдает болезнью Альцгеймера^[23]. В простейшей версии теста испытуемым демонстрировали лист с четырьмя словами из разных категорий. Исследователь называл категорию (например, «овощ»), и участник эксперимента указывал на соответствующее ей слово (например, «картофель»). Так можно убедиться в том, что люди обращают внимание на слова и понимают их. Через несколько минут участники пытались запомнить слова самостоятельно, а затем экспериментатор снова оглашал названия категорий – как подсказки для любых забытых предметов. Неспособность озвучить заученное слово, услышав его категорию, вероятно, отражает утрату памяти после краткого перерыва. Если с этим тестом справляются плохо (что определяется показателями критической оценки), это почти однозначно связано с наличием болезни Альцгеймера или какой-либо другой формы деменции. Тест работает, потому что болезнь Альцгеймера значительно усиливает эфемерность памяти по сравнению с любыми изменениями, связанными с нормальным старением.

Психологи и нейробиологи, изучающие память, соглашаются с тем, что эфемерность воспоминаний распространена и с возрастом усиливается. Но они потратили десятилетия, пытаясь ответить вроде бы на простой, а на деле очень сложный вопрос: почему это так?

Свидетельство рождения памяти

Наверное, человеческий мозг – самый сложный объект во Вселенной. В нем примерно сто миллиардов нервных клеток, или нейронов, и еще больше синапсов, или связей между ними. Нейробиологи, изучающие память, как правило, у крыс, кроликов, обезьян, птиц и даже морских слизней, могут записывать электрические или химические сигналы непосредственно от отдельных нейронов или осторожно удалять небольшие участки мозга. Такой беспрепятственный доступ к мозгу всегда вызывал ревность у психологов – да, и себя я тоже имею в виду. У нас не было методик, позволяющих исследовать внутреннюю работу человеческого мозга с той точностью, что доступна нейробиологам, а этика исключает возможность нанести вред мозгу человека ради экспериментов. Такое чувство, что боги науки впустили нейробиологов в святая святых мозга, а психологам отвели местечко поодаль, в коридоре, у смотрового окошка.

Рис. 1. Простой и однозначной взаимосвязи между какой-либо областью головного мозга и конкретным грехом памяти не существует, но некоторые области мозга в высшей степени ответственны за определенные грехи памяти. Начнем с того, что каждое полушарие разделено на четыре основные доли: лобную, височную, теменную и затылочную. На верхнем рисунке показана каждая из долей со стороны поверхности левого полушария. Нижний рисунок позволяет нам проникнуть сквозь поверхность и увидеть ряд структур, занимающих внутренние области головного мозга.

Гиппокамп и близлежащие структуры во внутренних частях височной доли особенно тесно связаны с грехом эфемерности. Зоны лобной доли также играют в нем свою роль; еще сильнее они вовлечены в проявления грехов рассеянности и ложной памяти, а возможно, имеют отношение и к греху внушаемости. Область, расположенная у передней части височной доли (внизу слева), по-видимому, играет роль в грехе блокады. Миндалевидное тело тесно связано с грехом зацикленности. Мало что известно об участках мозга, вовлеченных в грех предвзятости, но есть предположение, что области в левом полушарии могут играть в этом существенную роль. О взаимосвязи между работой мозга и каждым из грехов памяти я подробно рассказываю в главах 1–7

Пытаясь заглянуть в святая святых, психологи в основном опирались на эксперименты, проведенные самой природой: случаи, когда люди страдали от потери памяти в результате повреждения определенных частей мозга. Самый известный из когда-либо зарегистрированных случаев относится к 1953 г., когда молодому человеку Г. М. провели операцию для облегчения трудноизлечимой эпилепсии^[24]. Нейрохирург Уильям Бичер Сковилл удалил внутренние части височной доли с обеих сторон мозга Г. М. (см. рис. 1). После операции Г. М. выглядел вполне нормальным: он мог воспринимать окружающий мир, поддерживать беседу и выполнять тесты на IQ так же, как и до операции. Но была и одна большая проблема: казалось, стоило чему-то случиться, и Г. М. тут же об этом забывал. Он не мог вспомнить, о чем говорил несколько минут назад, не узнавал врачей, работавших с ним каждый день. Пообедав, он забывал об этом, едва со стола убирали тарелки. Г. М. страдал от этой необычной эфемерности почти полвека: его память не улучшилась ни на йоту.

Пример Г. М. показал нам поразительную связь эфемерности памяти и внутренних областей височной доли. Его амнезия была столь глубокой, что удаленные структуры – включая подковообразный гиппокамп и часть находящейся за ним парагиппокампальной извилины – увлекали исследователей памяти с тех самых пор, как случай Г. М. стал известен. Эти структуры – одни из тех, которые в первую очередь страдают от сенильных бляшек и нейрофибриллярных клубков при болезни Альцгеймера, и, вероятно, это объясняет, почему пострадавшим пациентам так трудно вспомнить недавний опыт.

В последнее время боги науки стали благосклоннее к психологам. Появились новые мощные средства нейровизуализации, позволяющие видеть мозг, когда он учится и запоминает. Технология, которой исследователи рады как никогда, – это функциональная магнитно-резонансная томография, или фМРТ^[25]. Она выявляет изменения в кровоснабжении головного мозга. Если некая область мозга становится активнее, то ей требуется больше крови, но, когда кровоток усиливается, происходит нечто странное: наблюдается временный избыток насыщенного кислородом гемоглобина по сравнению с гемоглобином, уже отдавшим кислород тканям, что усиливает эффект фМРТ-сигнала. С помощью этой технологии исследователи могут определить, какие части мозга активируются при когнитивной деятельности.

Сигнал функциональной МРТ позволяет довольно точно локализовать эти изменения в кровотоке – в пределах нескольких миллиметров. Подобно тому как телескоп позволил астрономам увидеть небеса, а микроскоп дал биологам возможность заглянуть в клетки живых организмов, так и фМРТ (и связанный с ней метод нейровизуализации – позитронно-эмиссионная томография, или ПЭТ-сканирование) открыла для психологии и нейробиологии человеческий мозг.

Когда исследователи памяти впервые начали сканировать мозг при помощи двух видов томографии – фМРТ и ПЭТ, – царило невероятное волнение: наконец-то мы своими глазами увидим, что происходит в тех частях височной доли, которые были удалены у Г. М., явно ключевых для понимания эфемерности памяти! Но первые многообещающие исследования сменились чередой неудач, и радужные надежды поблекли.

В конце 1997 г. моя исследовательская группа нашла новый способ изучения проблемы с помощью фМРТ^[26]. Подумайте: если я измерю активность в вашем мозге, пока вы заучиваете список слов, смогу ли я сказать, какие из них вы запомните, а какие забудете? Позволяют ли измерения мозговой активности, полученные в тот момент, когда восприятие преображается в память, предсказывать будущее запоминание и забывание именно этого события? Если да, то какие именно области позволяют нам делать прогнозы? Из-за технических ограничений ранние исследования, проведенные на основе фМРТ (и ПЭТ), не могли решить этот вопрос. Но к 1997 г. фМРТ настолько усовершенствовалась, что мы уже могли ставить вопросы и получать на них ответы.

Совместными усилиями, под руководством Энтони Вагнера и Рэнди Бакнера, двух юных звезд фМРТ-исследований, наша группа провела эксперимент в центре визуализации Массачусетской больницы общего профиля^[27]. Несомненно, испытуемых наш метод обременил. МРТ-сканер – это вам не номер люкс. Вы ложитесь на спину, техник мягко проталкивает вас головой вперед в узкую трубу, и вы лежите без движения час, а то и два (движение нарушает запись сигнала) и выполняете задания, разработанные экспериментатором, при этом сканер не переставая громко гудит, поскольку для наблюдения за мозговой активностью используется сильное магнитное поле.

И вот, замерев в этом туннеле, среди неутихающей какофонии, участники нашего эксперимента просматривали по нескольку сотен слов, мелькающих перед ними раз в несколько секунд – они передавались с экрана компьютера по хитрой системе зеркал. Чтобы убедиться, что добровольцы обращают внимание на каждое слово, мы просили их указать, относится ли оно к абстрактной («мысль») или конкретной («сад») категории. Через двадцать минут после сканирования мы показали испытуемым слова, которые они видели в сканере, смешав их с таким же количеством слов, которых они не видели, и попросили их указать, какие слова им запомнились, а какие – нет. На основании предварительной работы мы знали: люди запомнят одни слова и забудут другие. Но сможем ли мы сказать по силе сигнала, какие слова запомнятся, а какие забудутся?

Мы смогли. Когда люди разделяли по абстрактным и конкретным классам те слова, которые они позже вспомнили, две области мозга оказались более активными, нежели при распределении по классам других слов, позже забытых. И самое главное, одна находилась в височной доле: то была парагиппокампальная извилина в левом полушарии головного мозга – одна из областей, удаленных у Г. М.

Другая область, активность которой предсказывала, что слово запомнится, располагалась чуть впереди, в нижней левой части лобных долей. Это открытие не было неожиданным. Предыдущие исследования на основе нейровизуализации показали: нижняя левая часть лобной доли работает особенно активно, когда люди обрабатывают поступающую информацию и связывают ее с тем, что им уже известно^[28]. Уже давно когнитивные психологи знали: на эфемерность памяти влияет то, что происходит при фиксировании или обработке полученных данных, и чем эта проработка детальнее, тем, как правило, меньше эфемерных воспоминаний. Предположим, я покажу вам список слов, которые нужно запомнить, включая такие: лев, МАШИНА, стол, ДЕРЕВО. Для половины слов я попрошу вас сказать, обозначают ли они живые существа или неживые предметы; для другой половины – решить, заглавными или строчными буквами они написаны. При прочих равных условиях слова, распределенные по критерию «живое – неживое», будут вспоминаться вам гораздо чаще, нежели те, для которых вы определяли регистр. Когда вы думаете о том, обозначает ли слово живое существо или неживой предмет, вы учитываете и все свои знания о нем, – а оценка регистра мало связана со знаниями о слове. Другие эксперименты продемонстрировали: запоминание улучшается, когда люди создают предложения или истории, благодаря которым новая информация связывается с уже известными фактами и ассоциациями.

Мы думали, что нечто подобное могло происходить и в нашем эксперименте на основе фМРТ. Когда левая лобная доля была активнее, испытуемые, усилив связи или образы с учетом знаний о словах, возможно, могли обработать список слов лучше, нежели в том случае, когда активность доли выражалась слабее. Мы предположили, что левая парагиппокампальная область помогает сохранять эту обработку в памяти, и две зоны мозга, действуя совместно, способствуют преобразованию воспринятого слова в устойчивую память о его представлении.

Примерно в то же время, когда мы проводили свое исследование, группа из Стэнфордского университета завершила похожий проект^[29]. В процессе сканирования люди изучали картинки со сценками из обычной жизни (вместо слов), а затем, через несколько минут, пытались их вспомнить. Результаты оказались практически идентичными нашим, разве что заметно вовлекалось правое полушарие головного мозга. Уровни активности в нижней части правой лобной доли, а также в правой и левой парагиппокампальных извилинах предсказывали, запомнятся изображения или забудутся. Эти выводы имели смысл, ведь более ранние исследования показали, что правое полушарие в первую очередь отвечает за обработку изображений, а левое – слов.

Результаты этих двух исследований впечатляли. Заглядывать прямо в мозг человека и судить о том, что он, вероятно, вспомнит или забудет в будущем, – это нечто из области научной фантастики, и от этого захватывает дух. Помимо этого «научного гадания», мы проследили некоторые истоки эфемерности при обработке впечатлений, которые происходят при зарождении памяти за доли секунды. От того, что происходит в лобной и парагиппокампальной областях в эти критически важные мгновения, и зависит, по крайней мере отчасти, запомнится ли опыт на всю жизнь или пойдет по кривой Эббингауза к забвению.

Наблюдая зарождение памяти

В конце 1950-х гг. в психологических журналах были опубликованы две статьи, поразившие тех немногих ученых, которые в то время специализировались на исследованиях памяти^[30]. По традиции вслед за Эббингаузом они привыкли отмерять траекторию кривой забывания спустя часы, дни и недели. И тут новые исследования показали, что люди, выполняя на первый взгляд простое задание – запомнить три бессмысленных слога, – почти полностью забывали их менее чем за двадцать секунд. Ни о чем подобном никогда прежде не сообщалось.

Ключ к пониманию явной аномалии лежит в ключевом переходе, который совершается в моменты рождения памяти: это переход от кратковременной памяти к долговременной, или более постоянной. Удержание информации на протяжении дней, недель и лет зависит от двух основных форм долговременной памяти. Память эпизодическая, она же событийная, помогает запоминать личные впечатления: нежданную вечеринку по случаю дня рождения на минувшей неделе или бродвейскую пьесу, которую вы видели еще ребенком, когда первый раз в жизни приехали в Нью-Йорк. Семантическая память позволяет нам уяснять и извлекать общие сведения и факты – скажем, благодаря ей мы знаем, что Джон Адамс и Томас Джефферсон были главными создателями Декларации независимости или что Янки-стэдиум – это «дом, который построил Рут» ^[31].

Но есть и третий тип памяти – и он проявляет себя на временно́м интервале от восприятия до вероятной фиксации эпизодических или семантических воспоминаний^[32]. Это «рабочая память»: она удерживает небольшие объемы информации в течение кратких промежутков времени, обычно нескольких секунд, когда люди вовлечены в такие постоянные познавательные действия, как чтение, слушание, решение проблем, рассуждение, мышление… С помощью рабочей памяти вы понимаете каждую фразу из тех, которые я написал. Будь вы не в силах удержать в уме начало развернутой фразы, то в ее конце вы бы не знали, о чем я говорил. Рассмотрим, например, два таких предложения:

Он выбрал курс столь сложный, что теперь не знал, сумеет ли пройти его корабль.

Он выбрал курс столь сложный, что теперь не знал, сумеет ли пройти экзамены.

Вы не сможете сказать, относится ли слово курс к учебе или мореходству, если не удержите его в памяти до самой точки. Рабочая память позволяет это делать, но система должна постоянно отбрасывать ненужные излишки и направлять ресурсы на временное хранение входящих данных. Если не приложить особых усилий – скажем, не повторять предложение снова и снова, – информация потеряется из системы почти сразу после того, как поступила в нее.

Поразительные демонстрации моментального забывания в конце 1950-х гг. задействовали именно это свойство рабочей памяти. Людям давали для заучивания какой-нибудь бессмысленный слог, а потом сразу же заставляли считать от сотни обратно к нулю, каждый раз вычитая тройки. Участники, которым не позволили повторить бессмысленные слоги и удержать их в уме, стремительно утрачивали информацию из рабочей памяти.

Нам всем знакома эта эфемерность. Вспомните: вы звоните в справочное бюро узнать нужный номер, вам его сообщают, а потом «развилка» – заплатить за автонабор или набрать вручную? Будете долго думать – забудете номер! Вы ведь не повторяете его в уме! Возможно, телефонная компания понимает последствия этой эфемерности, проявленной в мгновение ока. Стоит хоть раз забыть номер, гадая, платить или нет, и потом, вероятнее всего, вы будете все время доплачивать сверху за автонабор, лишь бы снова не звонить в справку. И еще эфемерная память подводила нас всех в случайных беседах: вы слушаете друга, внезапно вспоминаете, что вам надо сказать ему нечто важное, – но он резко меняет тему, переходит на сплетни о вашем общем знакомом… и вы внезапно понимаете, что забыли тот важный факт, которым хотели с ним поделиться, – и, возможно, придется потратить немало сил, чтобы восстановить ход мыслей и возродить то, что вы хотели сказать.

Главный виновник стремительной эфемерности – это часть системы рабочей памяти, «фонологическая петля». Ее наличие впервые постулировал британский психолог Алан Бэддели^[33]. Фонологическая петля позволяет нам временно удерживать малый фрагмент лингвистической информации. Бэддели расценивал ее как «подчиненную» подсистему, помощницу «центральной управляющей» системы рабочей памяти. Управляющая система распределяет поток информации, поступающий в долговременную память и исходящий из нее, но из-за постоянной бомбардировки входными данными ей часто нужны помощники. Фонологическая петля и есть такой помощник – она на время предоставляет дополнительное хранилище для слов, цифр и фрагментов речи.

Эту подчиненную подсистему изначально выявили у пациентов с повреждениями головного мозга, чьи проблемы с памятью – почти зеркальное отражение проблем Г. M. с его амнезией. Г. М. не в силах запомнить события дня, но совершенно спокойно повторяет строку предложенных цифр, едва на них взглянув, и может легко воспроизвести последовательность из шести или семи цифр, как все нормальные люди. В начале 1970-х гг. нейропсихологи Тим Шэллис и Элизабет Уоррингтон описали интересного пациента, известного по инициалам К. Ф.^[34]. Он без труда надолго запоминал повседневные впечатления, но не мог запомнить зараз больше одной цифры! К. Ф. (как и другие подобные ему пациенты) перенес черепно-мозговую травму и субдуральную гематому, что разрушило заднюю часть теменной доли на поверхности левого полушария, но не повлияло на внутренние области височных долей (удаленных у Г. М.).

Полная противоположность сильных и слабых сторон у Г. М. и К. Ф. показала, что фонологическая петля может функционировать независимо от долговременной памяти. Но результаты поставили под вопрос ее функции. Если люди с нарушениями в ее работе без проблем помнят все и при этом долго, для чего она им нужна? Запоминать на несколько секунд номера телефонов? К 1980-м гг. функция фонологической петли казалась настолько неясной, что один циник высмеял ее как «прыщ на лице познания»^[35].

Теперь-то мы знаем, что стремительное забывание, связанное с повреждениями фонологической петли, имеет значительные и даже мрачные последствия. «Первые звоночки» поступили из исследований еще одной пациентки с повреждением мозга, у нее нарушилась работа фонологической петли. Она могла выучивать пары слов на родном языке, итальянском, так же быстро, как и любой нормальный человек, но не могла заучивать итальянские слова, если те стояли в паре с незнакомыми русскими. Последующие исследования показали: пациенты с неисправной работой фонологической петли почти не могли заучивать иностранную лексику.

Фонологическая петля – врата для обретения словарного запаса. Она помогает нам складывать звуки в новые слова. И если она неправильно работает, нам не удержать эти звуки надолго и не преобразовать восприятие в устойчивые долговременные воспоминания. Последствия такого стремительного забывания распространяются не только на взрослых с повреждением мозга. Исследования показывают: даже маленькие дети способны повторять бессмысленные «слова», что позволяет точно измерить работу фонологической петли. Детям, набравшим высокий балл в подобных тестах, увеличить словарный запас легче, нежели тем, у которых оценка низкая; количество бессмысленных «слов», которые ребенок может повторить, едва услышав, – это отличный прогностический фактор обретения лексикона. Бэддели и психолог Сьюзен Гэтеркол выяснили, что дети с языковыми нарушениями особенно плохо справляются с тестами на проверку фонологической петли^[36]. А другие исследования, напротив, показали, что одаренные полиглоты, освоившие несколько языков, справляются с теми же тестами на удивление хорошо. Фонологическая петля – вовсе не «прыщ на лице познания». Она играет ключевую роль в одной из самых фундаментальных человеческих способностей – изучении нового языка.

В ходе исследований, проведенных на основе нейровизуализации с использованием и фМРТ, и ПЭТ, обнаружились определенные нейронные подсистемы, связанные с процессами моментального забывания^[37]. Например, местоположение «хранилища» фонологической петли сведено до задней части теменной доли. И это важный вывод: как мы уже видели, эта часть системы повреждена у пациентов с нарушениями работы головного мозга, страдающих оттого, что их воспоминания мгновенно тают. Другая часть фонологической петли, необходимая для активного повторения данных, поступивших на кратковременное хранение, зависит от нижних областей префронтальной коры левого полушария – в общем-то близко к вышеупомянутой зоне, способствующей сложной обработке информации. Эта же область играет важную роль в производстве речи. Если человек с нормальным мозгом страдает от эфемерности кратковременных воспоминаний, о которой мы до сих пор говорили, – скажем, запамятовал, что хотел сказать, или забыл номер телефона, только что бывший перед глазами, – это, вероятно, произошло потому, что не активировалась данная область префронтальной коры левого полушария. Затем информация теряется из рабочей памяти и оказывается недоступной для дальнейшей сложной обработки в памяти долговременной. Здоровые люди могут свести на нет эффект эфемерности воспоминаний, если направят согласованные усилия на повтор данных и тем задействуют нижнюю левую часть лобной коры. Но тех, чей мозг поврежден, как в случае К. Ф., эфемерность обрекает на бесконечные муки: в их мозге не хватает нужных структур.

Когда минуют первые секунды

Рабочая память и процессы обработки данных – это ключи к пониманию эфемерности, но ими все не исчерпывается. Забудутся ли впечатления быстро или запомнятся на много лет, зависит и от того, что происходит после тех первых нескольких секунд, когда рождается память.

Люди – великие сказочники. Мы любим рассказывать о себе. Размышления и разговоры о пережитом не только помогают осмыслить прошлое, но и меняют вероятность его запомнить. Те эпизоды и случаи, которые мы обсуждаем снова и снова, защищены от эфемерности, по крайней мере частично; те, о которых мы не думаем и не упоминаем, исчезают быстрее. Конечно, впечатления, которые заставляют нас задумываться и обсуждать их многократно, скорее всего, запомнятся в первую очередь. В 1989 г. в районе Залива произошло землетрясение Лома-Приета, и те, кто оказался в эпицентре, так стремились рассказать об этом страшном событии и о своих впечатлениях, что вскоре все уже были по горло сыты бесконечными рассказами: «А тут как затрясется все, а я…» Появилась даже футболка с надписью: «Люди, не надо про землетрясение!»

В «дневниковом эксперименте» Чарлза Томпсона и его коллег в мельчайших подробностях фиксировались те впечатления, о которых студенты чаще всего говорили и думали^[38]. Многочисленные лабораторные исследования показали: даже когда вероятная разница в изначальной запоминаемости нам подконтрольна, размышления или разговоры о минувшем событии улучшают его запоминание по сравнению с теми, о которых никто ничего не говорит. Эти выводы имеют прямое значение для борьбы с эфемерностью в повседневной жизни: размышления и разговоры о впечатлениях – один из лучших способов их сохранить.

Эфемерность может усугубляться и тем, что происходит после обработки впечатлений. Рассмотрим уже упомянутое исследование, в котором ученые выясняли, что именно помнят люди из своего обычного рабочего дня. На следующий день их воспоминания были яркими и детальными; спустя неделю – общими описаниями серых будней. Но представьте, будто некоторые, покинув офис в понедельник, уехали на всю неделю в отпуск. Велика вероятность, что по возвращении они будут вспоминать о том, какие события произошли на работе в минувший понедельник, ярче и подробнее, нежели те, кто работал всю неделю. Опыт, похожий на тот, который мы хотим запомнить, создает помехи, ухудшающие память. У тех, кто не уезжает в отпуск, много дел во вторник, среду, четверг и пятницу, и дела эти очень похожи на те, которыми они занимались в понедельник, и, таким образом, помехи существенны. А те, кто едет в отпуск, занимаются совершенно другими делами, которые создают мало помех или вообще их не создают.

Но эфемерность долговременной памяти, вероятно, не полностью обусловлена помехами от аналогичных впечатлений. Информация со временем теряется, даже когда у помех почти нет возможности на нее повлиять. Психолог Гарри Бэрик проверил, насколько хорошо помнят испанские слова те, кто изучал испанский в школе и в колледже^[39]. Он проводил тесты в разное время с людьми, которые переставали изучать язык, – одни сразу, другие спустя полвека. Бэрик сообщил, что память на испанскую лексику быстро утрачивалась за первые три года после прекращения занятий; потом потери были незначительны. Утрата памяти в первые годы, вероятно, связана с самопроизвольным разрушением или потерей данных.

Что происходит с теми впечатлениями, которые мы помним спустя день, но не можем вспомнить через год? Исчезают ли они полностью? Или скрываются на фоне, и требуется лишь верный триггер – характерный голос, резкий запах, чтобы они воскресли в памяти вновь? Ученые спорили об этом десятилетиями. Ответ – или, по крайней мере, мой ответ – частичное «да» на оба вопроса. Нейробиологические эксперименты на животных дают все больше доказательств того, что забывание иногда подразумевает в прямом смысле потерю информации. Воспоминания, по мнению большинства нейробиологов, кодируются изменениями в силе нейронных связей^[40]. Когда мы обретаем новые впечатления или узнаем новый факт, на стыках-синапсах происходят сложные химические изменения, которые связывают нейроны друг с другом. Эксперименты показывают: с течением времени эти модификации способны рассеяться, а нейронные связи, кодирующие воспоминания, могут ослабевать, – возможно, в соответствии с кривой забывания, о которой впервые сообщил Эббингауз. И если не рассказывать о воспоминаниях, если не усиливать их постоянным восстановлением в памяти, то связи станут настолько слабыми, что отклик в конце концов пресечется.

Впрочем, многие исследования показали и другое: даже утраченную на первый взгляд информацию можно восстановить с помощью сигналов или подсказок, напоминающих нам о том, как мы изначально закодировали впечатления^[41]. Но со временем, да если еще и нарастают помехи, она может утратиться до такой степени, что только мощное напоминание сумеет преодолеть неумолимое действие эфемерности и выхватить фрагменты впечатлений из слабеющей сети нейронных связей.

Последний момент ясно отражен в дневнике психолога Виллема Вагенара^[42]. Он решил исследовать личные воспоминания и четыре года, каждый день, записывал различные аспекты ярких событий: что, когда и где произошло, кто присутствовал и прочее, что запомнилось. За все четыре года он ни разу не просматривал дневник – и на следующий же день после того, как завершилась фаза записи, начал испытывать себя и исследовать память различными сочетаниями сигналов (в том числе вопросами – кто, что, где, когда?..).

Вагенар выяснил: чем больше подсказок, тем больше у него шансов вспомнить ключевые детали события. Впрочем, многие забывались напрочь, и никакие реплики не могли их воскресить. Увлеченный поисками ответа на вопрос, полностью ли исчез этот опыт из его памяти, Вагенар опросил людей, принимавших участие в десяти «совершенно забытых» им событиях. И каждый раз они сообщали дополнительные сведения, позволившие ему вспомнить детали события!

Исследование Вагенара подводит итог воздействию эфемерности за месяцы и годы: забывание оказалось не абсолютным, а частичным и оставило за собой разрозненные осколки впечатлений. Смутные ощущения знакомства, общее знание о том, что произошло, или отрывочные детали – вот самое частое наследие эфемерности.

Защита от эфемерности

Нам всем хотелось бы помнить больше, чем позволяет эфемерность. Любые усилия против нее должны уходить на получение контроля над тем, что происходит в первые мгновения рождения памяти, когда процессы обработки впечатлений значительно влияют на судьбу новых воспоминаний. На этой истине стоят все общедоступные программы улучшения памяти: они пытаются научить тому, как обрабатывать поток входящих данных. В ряде доступных книг и статей приведены полезные обзоры тех или иных приемов, но чаще всего методика подразумевает некую форму визуальной мнемотехники: если хотите что-то запомнить, уточните сведения и превратите их в яркие и даже причудливые образы^[43]. Например, если хотите запомнить мое имя – Дэниел Шектер, – представьте, как вокруг меня ходят львы ^[44] и плотоядно поглядывают в сторону шахты, куда я надеюсь сбежать.

Образную мнемотехнику впервые открыли греки более двух тысяч лет назад, и теперь ее приемы используют почти все профессиональные мнемоники, когда хотят впечатлить своим мастерством, – запомнить телефонную книгу или имена сотен людей, каждое из которых появляется лишь на несколько секунд. Контролируемые лабораторные исследования тоже ясно показывают: визуальную мнемотехнику могут использовать и обычные люди, чтобы улучшить способность памяти к запоминанию слов, имен и других сведений. Но есть проблема. Многие из образных техник сложны, требуют значительных когнитивных ресурсов, и потому их трудно использовать спонтанно. Сначала, пока вы мысленно создаете причудливые картинки и истории для кодирования новой информации, это может показаться сложным и увлечет вас. Однако со временем придумывание запоминающихся картин станет восприниматься как бремя, да и просто надоест. В одном исследовании пожилые люди применяли мнемотехнику по указанию экспериментаторов, но позже лишь треть сообщила о том, что использует эти приемы в повседневной жизни^[45].

Разрекламированные программы улучшения памяти, в том числе и «Мегапамять» (Mega Memory), полагаются на образы и связанные с ними приемы^[46]. Упомянутый курс сулит «фотографическую память», обещает, что вы без всяких записей научитесь запоминать имена, лица, списки, встречи и даже впечатлите друзей и родных демонстрацией умственной гимнастики. Все это подкрепляется пылкими заверениями тех, кто опробовал программу и добился невероятных успехов.

Несомненно, подобные программы принесут пользу тем, кто будет применять их методы. Но подозреваю, что некоторые не понимают: для достижения успеха они должны делать упражнения каждый раз, когда хотят запомнить конкретное событие или факт. Помню, я давал интервью на радио, и одна из позвонивших спросила, правда ли «Мегапамять» натренирует ее мозг, и она сможет «делать снимки», которые останутся в памяти? Женщина ожидала или, по крайней мере, надеялась, что этот метод улучшит память подобно тому, как очки улучшают зрение: надеваете их – и никаких больше усилий! К ее сожалению, я объяснил, что мнемонические методы – не «очки для памяти»: улучшения возможны, но для этого нужно интенсивно заниматься техникой и кодировать каждое лицо, каждое имя и каждое событие или факт.

Коммерческие программы тренировки памяти нечасто попадали в сферу контролируемых исследований. Впрочем, недавно ученые изучили, помогают ли в обучении пожилым людям аудиокассеты с курсом «Мегапамяти» и аналогичной программы «Мощь памяти» (Memory Power)^[47]. Участники сначала проверяли память на различных заданиях, а потом проходили одну из двух учебных программ или заносили свое имя в список кандидатов. Большая часть смогла пройти аудиокурсы – люди сообщили, что очень довольны и что у них возникло субъективное ощущение улучшения памяти. Но, к несчастью, успешно завершив обучение по каждой программе, никаких признаков улучшения памяти по сравнению с другими участниками они не показали, и ученые пришли к выводу, что преимущества этих программ для пожилых людей «весьма преувеличены».

Чтобы извлечь выгоду из мнемотехники – да и из любой техники, призванной улучшить сложную обработку данных, – метод должен быть простым, и его надо использовать регулярно. Один из подходов, соответствующих таким критериям, был зафиксирован в многочисленных лабораторных исследованиях: это создание сложных схем, которые связывают информацию, которую вы хотите запомнить, с тем, что вы уже знаете. Проще всего достичь этой цели, задавая вопросы о том, что вы хотите запомнить: какие черты лица отличают мою новую знакомую? А кого она мне напоминает? В чем их сходства и различия?

Обнадежил один эксперимент, в котором применили вариант этого метода. В нем исследовали способы обработки данных, используемые представителями весьма нестандартной группы – профессиональные актеры. В начале 1990-х гг. психологи Хельга и Тони Нойс сделали интересное открытие, изучая приемы, которыми пользуются актеры для запоминания строк^[48]. Они не заучивали сценарий дословно, а думали о том, как реплики героя раскрывают его образ и цели. Точная грамматика, пунктуация и другие лингвистические элементы служили ключами к планам, мотивам и намерениям персонажа. Например, когда один актер увидел краткий ответ: «Да, сделал», – он отметил: «Я говорю лишь то, что нужно. Рубленые фразы». Еще один актер, увидев строчку: «Э-э-э… спасибо. Спасибо», подумал: «Я тут пытаюсь быть крутым, такой вроде стреляный воробей, да только вот заикаюсь».

Чета Нойс решила установить, могут ли студенты и пожилые люди извлечь пользу из такого приема обучения актеров, как «активное переживание»^[49]. Результаты пока радуют. Ряд исследований показал, что после кратких курсов студенты-психологи и пожилые люди запомнили дословный сценарий лучше, нежели те участники, которые просто пытались его заучить. Как и образная мнемотехника, «активное переживание» требует немалых усилий, и еще неизвестно, будет ли человек регулярно ее применять. Но многообещающие первые результаты напоминают: основной принцип противодействия эфемерности – усиление сложного кодирования – наряду с некоторыми средствами для его воплощения экспериментально найден. Главный камень преткновения – эффективное внедрение методов обработки данных в повседневную жизнь.

И все-таки сложное кодирование, образная мнемотехника и связанные с ними подходы требуют когнитивных усилий. А мы, бесспорно, ищем легкое и постоянное противоядие от эфемерности воспоминаний – мнемонический эквивалент корректирующих линз. Судя по обилию рекламы, можно предположить, что такие «волшебные линзы» найдены в экстракте листьев одного из древнейших деревьев – гинкго двулопастного. Реклама гинкго знакома нам всем: усиливает работу мозга, улучшает память… Действительно, многие исследования показали: препарат на основе этого растения благотворно влияет на мозговое кровообращение. Но в немногих хорошо контролируемых экспериментах над памятью, в ходе которых воздействие гинкго сравнивали с эффектом плацебо, у тех, кто перед приемом препарата сообщил о серьезных проблемах с памятью, были умеренные улучшения, а если эти проблемы были не слишком выраженными, тогда состояние памяти если и улучшалось, то незначительно. В других исследованиях удалось выяснить, что у пациентов с болезнью Альцгеймера после приема гинкго наблюдалось некоторое улучшение по ряду симптомов – возможно, из-за общего усиления внимания. Но нет никаких доказательств того, что гинкго оказывает специфические эффекты, способные ослабить действие эфемерности воспоминаний. И если у вас есть выбор – принимать гинкго или потратить время и усилия на разработку стратегий обработки информации, здоровым людям целесообразнее сосредоточиться на последнем варианте^[50].

Масса иных трав и витаминов также рекламировались как вспомогательные средства для улучшения памяти, но по большей части доказательства, подтверждающие их эффективность, недостаточны либо вообще отсутствуют. В какой-то мере положительные результаты были замечены при исследованиях пищевой добавки под названием фосфатидилсерин ^[51], или PS^[52]. Как и гинкго, PS, по-видимому, оказывает полезное действие широкого спектра, что повышает эффективность при выполнении разного рода задач, в том числе и некоторых тестов на память. Иные зашли так далеко, что рекламируют его как «панацею для памяти», излечивающую все возрастные проблемы последней. Впрочем, явная универсальность воздействия PS – небольшое увеличение внимания, концентрации и скорости реагирования – позволяет предположить, что он главным образом усиливает возбуждение и бдительность, подобно чашке крепкого кофе. И кстати, авторы шестиступенчатой программы лечения памяти, предусматривающей прием регулярных доз PS, одобряют и использование разных сложных способов обработки информации, о которых мы говорили выше. Можно держать пари, что именно это и влечет за собой некоторые клинические успехи, о которых упоминают создатели этой программы.

Другие подходы были сосредоточены на гормонах, которые, по-видимому, связаны с эфемерностью памяти. Например, ученые исследовали возможные преимущества заместительной терапии эстрогенами у женщин после менопаузы^[53]. Миновав этот рубеж, женщины часто жалуются на проблемы с памятью, и экспериментальные данные, полученные в лабораторных исследованиях, в которых принимали участие женщины преклонного возраста, позволяют предположить, что низкий уровень эстрогена связан с плохим запоминанием вербальной информации – тех же списков со словами или парами слов, – по прошествии некоторого времени. Недавние результаты показали, что заместительная терапия эстрогенами, возможно, улучшает способность удерживать в памяти слова и образы.

Методы лечения, снижающие эффект эфемерности, вероятно, воздействуют именно на физиологические процессы, ответственные за сохранение воспоминаний. Группа нейробиологов во главе с Джозефом Циенем недавно сделала в этом направлении шаг вперед: идентифицировала ген, значительно улучшающий у лабораторных мышей способность к сохранению воспоминаний. Ген кодирует синтез белка для «нейронного шлюза», играющего ключевую роль в памяти – NMDA-рецептора (NMDA расшифровывается как «N-метил-D-аспартат»)^[54]. Этот рецептор помогает формировать поток информации, текущий от одного нейрона к другому через промежуток – синапс. Несколько десятилетий тому назад канадский психолог Дональд Хебб предположил, что воспоминания формируются, когда среди нейронов, одновременно проявляющих активность, возрастает сила синаптических связей. Иными словами, «активны вместе – связаны вместе».

NMDA-рецептор открывает ионный канал, когда получает два разных сигнала примерно в одно и то же время, и запускает облегченную обработку данных в нейронной сети – «долговременную потенциацию», которая, как полагают, помогает увеличить число синаптических связей и тем способствует формированию памяти. В отличие от людей старшего возраста у молодых рецептор держит канал открытым дольше, и в молодых организмах усиливает долговременную потенциацию и облегчает формирование новых связей. Группа Циеня сверхэкспрессировала критический ген у лабораторных мышей, вызвав более выраженную активность в NMDA-рецепторах. Мыши с дополнительными копиями гена выполняли несколько различных видов задач: изучали расположение предметов в пространстве, узнавали знакомые объекты и вспоминали шок, некогда вызвавший страх. В сравнении с обычными мышами мыши-мутанты демонстрировали повышенную долговременную потенциацию при обучении, а также более высокую эффективность при выполнении каждой из трех задач, направленных на проверку памяти, и сохраняли эти преимущества во взрослой жизни, что позволило старым мышам учиться наравне с молодыми.

Группа Циеня завершила свою статью обнадеживающим предположением о том, что благотворный эффект экспрессии генов у мышей «открывает перспективную стратегию для создания других генетически модифицированных млекопитающих с улучшенными интеллектом и памятью». Но какими бы захватывающими ни были результаты, никто еще не знает, когда такой подход приведет к разработке методов лечения, противодействующих воздействию эфемерности на пациентов с нарушениями памяти или даже на людей с нормальными воспоминаниями. Возможности и манят, и тревожат. Тим Талли, нейробиолог, проводивший новаторское исследование генетической основы памяти, задается вопросом: что, если препараты, улучшающие память, в конечном счете будут применяться в сфере, против которой он так выступает?^[55] «Представьте: генерал, на него давят со всех сторон, а у него только полчаса, чтобы сообщить авиагруппе массу данных о специфике миссии, прежде чем те полетят сбрасывать бомбы! Как думаете, он будет зубрить – или примет дозу усилителя памяти? Они зубами вцепятся в препарат, способный вот так менять память!» Талли – пацифист, и в таком подходе он видит извращение собственных намерений и стремлений других ученых. «Не хочу видеть, как эти знания работают на искусство войны, на все те тайные и явные злодейства, которые люди причиняют друг другу».

Препараты, улучшающие память, могут повлиять и на систему образования, и это тоже открывает перед нами ряд и благоприятных, и тревожных перспектив. «Ну будем мы ежедневно пичкать ребенка таблетками для памяти перед школой, и что? – вопрошает Талли. – Что будет твориться в его голове после двенадцати лет обучения? Чего достигнет ребенок с таким багажом данных?» Возможность создать поколение суперучеников, свободных от ограничений эфемерности, представляется весьма желанной. Но сможет ли мозг справиться с таким наплывом информации? И что будет с теми детьми, у которых не окажется доступа к новейшему усилителю памяти? Останется ли для них место в школе и в жизни? «Мы не знаем», – признает Талли. Ряд таких же вопросов касается взрослых – например, рабочие места. Представьте: если вы способны узнать и удержать больше информации, связанной с работой, вас, скорее всего, могут выбрать кандидатом на повышение. Но для этого вам нужен усилитель памяти, а отказ от приема препарата поставит вас в невыгодное положение по сравнению с конкурентами. Будете ли вы его принимать, даже если препарат вызывает тревожные побочные эффекты или если они неизвестны? И если учесть темпы прогресса в исследованиях нейробиологии памяти, нам придется решать эти вопросы.

Волнение широкой публики по поводу генов и лекарств, способных уменьшить или устранить эфемерность памяти, возможно, отражает наш базовый страх перед катастрофическими последствиями болезни Альцгеймера или даже более умеренными последствиями нормального ухудшения памяти, связанного с возрастом. В своей тревожной короткой истории «Почти без памяти» (Almost No Memory) Лидия Дэвис описывает женщину, чьи воспоминания обо всех прошлых событиях – даже о тех, что произошли вчера или час назад, – подернуты поволокой забвения, приходящей и к нам, но далеко не сразу^[56]. Страдающая от «полуамнезии» героиня Дэвис оставляет свои мысли и идеи в записных книжках и обращается к ним с надеждой узнать о себе, но они не проливают свет на ее прошлое – скорее его окутывает туман.

И она осознала: эти тетрадки и правда связаны с ней, вплетены в нее, словно нитью, хотя и трудно было понять, как именно; ее тревожили даже попытки представить, сколько в них от нее и сколько – от кого-то иного… а они словно ждали, выстроившись там, на книжной полке: ее знания, уже утраченные; позабытые строки, когда-то прочтенные ею; ее мысли, ныне будто чужие, ведь теперь она думала совершенно иначе или, быть может, просто не помнила о них, – а если и помнила, то не знала, всегда ли с ней была эта мысль или пришла только однажды… и еще она никак не понимала, почему некая мысль, родившись в ней, могла повториться спустя долгие годы, а иная, мелькнув лишь раз, не возвращалась уже никогда…

Этот хаотический водоворот раскрывает суть того, почему из семи грехов памяти эфемерность, пожалуй, страшнее всех: она бьет по главной роли памяти – по нашей связи с прошлыми мыслями и поступками, определяющими то, кто мы есть. Великий английский поэт Уильям Вордсворт признал эту связь и в своей «Оде» ^[57], размышляя о детских воспоминаниях, утративших краски, с сожалением признал: «Того, что видел я, – теперь уже не вижу» – и прославил важность слабых отголосков, оставшихся от прошлого, неумолимо уходящего в забвение^[58]:

2. Грех рассеянности

В феврале 1999 г., посреди жутко холодной зимы, семнадцать человек собрались в одном из офисов на девятнадцатом этаже манхэттенского небоскреба, чтобы сразиться за титул, известный за пределами той комнаты немногим: звание чемпиона страны по памяти. Победитель американского этапа конкурса через несколько месяцев должен был отправиться на чемпионат мира в Лондон^[59].

Участники должны были запоминать тысячи цифр и слов, страницы с лицами и именами, длинные стихи и перемешанные колоды карт. Победительница в этой битве мнемонических виртуозов, 27-летняя секретарь-референт Татьяна Кули, опиралась на детально проработанные классические методы кодирования: создание визуальных образов, историй и ассоциаций, призванных связать поступающую информацию с имеющимися знаниями. Учитывая ее доказанную способность фиксировать в памяти огромное количество данных, можно было бы ожидать, что и жизнь ее будет свободной от тех проблем с памятью, от которых страдают другие. И все же чемпионка считает себя забывчивой. «Я невероятно рассеянная», – сказала она одному репортеру. Опасаясь, что забудет о повседневных делах, Кули пишет огромные списки и заметки на клейких листочках «Post-it». «Только и живу что на этих желтых липучках», – призналась она с сожалением.

Образ чемпиона страны по памяти, зависящего от стикеров «Post-it», таит в себе парадоксальный, даже сюрреалистический оттенок. Зачем кому-то, кто обладает способностью к поразительному отклику памяти, вообще что-то записывать? Разве Татьяна Кули не может использовать те же способности и стратегии, что позволяют ей запомнить сотни слов и тысячи цифр, – и благодаря им не забывать, что нужно купить бутылку молока в магазине? Видимо, нет. И пропасть, отделившая чемпионскую память Кули от ее забывчивости в обычной жизни, прекрасно иллюстрирует различие эфемерности и рассеянности.

Мнемонические приемы, которые освоила Кули, помогают ей противостоять воздействию греха эфемерности. Дайте обычным людям длинный ряд цифр для запоминания, и к тому времени, когда они пройдут чуть дальше седьмой или восьмой, первые несколько цифр в списке сотрутся из памяти. Да, искусному мнемонисту, той же Кули, это не грозит: мастер закодирует их так, чтобы легко извлечь даже по прошествии времени, сколько бы их ни было. Но ежедневные сбои памяти, которые Кули пытается исправить с помощью стикеров, – предстоящие задачи, назначенные встречи, – имеют мало общего с эфемерностью. Они – отражение греха рассеянности: провалов во внимании, ведущих к неспособности запомнить информацию, либо не закодированную правильно (а то и вообще незакодированную), либо доступную, но пропущенную в нужный момент.

Вот три примера, которые позволят оценить различия между эфемерностью и рассеянностью:

Гольфист ставит на колышек мяч для первого удара, бьет, посылает мяч прямо через фервей, ждет, пока ударит партнер, – а потом снова ставит мяч на колышек, забыв, что уже нанес первый удар.

Некто оставляет очки на диване, через несколько минут понимает, что не может их найти, и тратит полчаса, обшаривая весь дом.

Музыкант ненадолго кладет скрипку на верх своей машины, забывает об этом, заводит мотор и так и едет со скрипкой на крыше.

Первый случай произошел в начале 1980-х, когда я играл в гольф с пациентом – участником экспериментов над памятью, проходивших в моей лаборатории^[60]. У него была болезнь Альцгеймера на ранней стадии, и он с большим трудом вспоминал недавние события. Сразу после удара с колышка пациент разволновался: он ударил прямо по центру и понял, что теперь ему будет легко переправить мяч на грин. Иными словами, он закодировал это событие, причем весьма сложным способом, обычно характерным для превосходной памяти. Но когда он снова выставил мяч на колышек, а я спросил его о первом ударе, он не помнил о нем вообще. Он пал жертвой эфемерности – не смог сохранить информацию, которую детально обработал, и никакие слова или намеки не могли извлечь ее из глубин памяти.

В случае с очками, лежавшими не на месте, задействованы совершенно иные процессы. К сожалению, этот пример основан на моем собственном опыте, и такое случается чаще, чем мне бы хотелось. Не обратив внимания на то, что делал, я положил очки туда, куда обычно их не кладу. Я не обработал это действие с самого начала: мой разум был занят научной статьей, которую я читал. И, осознав, что очков нет, я растерялся, а обнаружив их позже на диване, не мог вспомнить, когда я их туда положил. Но, в отличие от проблемы гольфиста с болезнью Альцгеймера, здесь виновата не эфемерность: я не кодировал информацию о том, куда положил очки, и не мог извлечь ее позже.

Третий пример стал не просто минутным разочарованием. В августе 1967 г. Дэвид Маргеттс играл партию второй скрипки в струнном квартете Рота в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе^[61]. Ему доверили заботу о старинной скрипке Страдивари, принадлежавшей музыкальному факультету. Маргеттс положил скрипку на крышу своего автомобиля и уехал, а Калифорнийский университет всеми силами пытался найти инструмент. Но скрипка пропала на двадцать семь лет и появилась лишь в 1994 г., когда ее принесли ремонтировать, и мастер узнал инструмент работы Страдивари. Скрипку вернули в университет в 1998 г., после долгих судов.

Конечно, нам не узнать, о чем именно думал Маргеттс, когда укладывал скрипку на крышу. Возможно, он был занят другими вещами – как я, когда неведомо куда положил очки. Но поскольку с бесценной скрипкой Страдивари вряд ли обращаются без внимательного контроля своих действий, подозреваю, что, если бы Маргеттсу напомнили о ней перед тем, как он уехал, он бы прекрасно помнил, куда только что ее положил. Другими словами, он вряд ли бы пал жертвой эфемерности, а возможно, даже отчасти закодировал бы событие. Скорее всего, он забыл о скрипке из-за рассеянности и из-за того, что не мог увидеть ее в тот момент, когда ему нужно было вспомнить, где он ее оставил. Он пропустил поисковую подсказку – скрипку на крыше машины, – а та явно напомнила бы ему, что нужно убрать инструмент.

Сбои памяти по рассеянности одновременно забавляют и пугают. Чтобы понять их основу, мы исследуем роль внимания в процессах обработки впечатлений, а также посмотрим, как подсказки и напоминания помогают нам вспомнить, что́ мы намерены делать.

Внимание и память: как много мы замечаем?

Мы уже видели: уровень и вид сложной обработки впечатлений могут заметно влиять на последствия эфемерности памяти. Но если обработку не завершить, возникают условия для раздражающих ошибок по причине рассеянности, и иногда они кажутся неотъемлемой частью жизни: очки, лежащие не там, потерянные ключи, забытые встречи… Один из способов прервать сложную обработку – помешать вниманию или распределить его в тот момент, когда идет получение новых впечатлений. Распределенное внимание изучают так: участникам дают материалы для запоминания – списки слов, историю, ряд рисунков – и в то же время ставят дополнительную отвлекающую задачу^[62]. Например, пока они пытаются заучить список слов для будущего теста, их могут попросить следить за звуками и реагировать каждый раз, когда они слышат высокий или низкий тон. Иной вариант – воспринимать на слух числовую последовательность и отзываться всякий раз, когда появится серия из трех нечетных чисел подряд. И испытуемые крайне плохо запоминают слова, заучиваемые при распределенном внимании, по сравнению с тем, когда им дают целиком сосредоточиться на списке.

Недавние исследования показали, что распределение внимания во время кодирования новой информации не обязательно мешает фиксировать фрагменты данных. Ученые различают два способа, позволяющие запоминать прошлый опыт: воспоминание и ощущение знакомства^[63]. Воспоминание подразумевает, что вы можете воссоздать детали: где именно вы сидели в ресторане, в котором обедали на той неделе, каким был тон голоса вашего официанта, с какими специями готовили ваше блюдо каджунской кухни… Ощущение знакомства проще: вам просто известно, что некое событие произошло, и в подробности вы не углубляетесь. Например, в ресторане вы могли заметить человека, сидящего за столиком неподалеку, и осознать, что он вам явно знаком, пусть вы и не в силах вспомнить, как его зовут и откуда вы его знаете. Лабораторные исследования показывают: распределение внимания при обработке впечатлений сильно влияет на формирование воспоминаний, но на знание – почти никак. Так, вероятно, происходит потому, что распределенное внимание не дает нам подробно остановиться на деталях, необходимых для последующего воспоминания, но позволяет записать некую элементарную информацию, которая позже вызывает чувство, будто вы знакомы. Даже если внимание распределено, мы все равно можем записать достаточно информации о лице человека, чтобы оно казалось нам знакомым, когда мы встретимся снова, хотя мы не озаботились проработать впечатления настолько, чтобы позже вспомнить его имя, занятие или другие детали.

Вероятно, многие ошибки, вызванные рассеянностью, связаны с неким «распределенным вниманием», пронизывающим нашу жизнь. Представьте: вы планируете невероятно важную презентацию, ею заняты все ваши мысли – и вы кладете ключи от машины куда придется, пока читаете заметки. Или, выписав чек и думая о том, сколько денег осталось у вас на счете, вы оставляете чековую книжку на столе в столовой. Даже если потом у вас останется какое-нибудь фрагментарное знание, его не хватит, и вы все равно обо всем забудете: вам нужно будет именно в деталях вспомнить, куда вы положили ключи или чековую книжку. Лью Либерман, 67-летний профессор психологии, рассказывает об одном особенно раздражающем случае^[64]:

И дня не проходит, чтобы я не тратил время на поиски. Сегодня мне нужен был новый блок для чековой книжки. Я пошел за ним и понял, что он пропал. Видимо, уже было такое, когда я не мог найти книжку и потому взял запасной блок и выписал чек из него, но потом я не смог найти и этот блок, и НЕ МОГУ вспомнить, искал я его уже или нет! И куда он только подевался?!

Нехватка внимания при обработке информации – возможно, особенно важный фактор появления ошибок рассеянности у пожилых людей. Серия экспериментов, которую провели психологи Фергус Крейк и Ларри Джейкоби, показала: с возрастом может развиться состояние, похожее на хроническое распределенное внимание^[65]. Они выявили схожие паттерны в действии памяти у пожилых людей в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет, уделявших все внимание кодируемой информации, и у студентов, чье внимание при этом распределялось. Обе группы у Джейкоби запомнили прошлые впечатления хуже, нежели группа студентов, уделявших внимание только кодированию информации, хотя ощущение знакомства у всех трех групп было одинаковым. Разделение внимания уменьшает общий объем когнитивных ресурсов, который можно выделить на обработку поступающих данных, – «источника энергии», питающего кодирование. Крейк и другие тоже утверждают, что старение связано со снижением когнитивных ресурсов и приводит к паттернам действия памяти, похожим на те, что возникают при распределенном внимании.

Ошибки внимания, ведущие к забыванию по рассеянности, особенно вероятны при рутинных действиях, не требующих сложного кодирования. Да, на ранних этапах вождения или набора текста нам приходится уделять пристальное внимание каждой мелочи. Но навыки улучшаются с практикой, и задачам, которые изначально требовали кропотливых усилий, посвящается все меньше и меньше внимания. Многие эксперименты показали: чем больше практики, тем быстрее совершается переход от затратного выполнения задачи, которое поглощает все внимание целиком, к автоматическому, которое отвлекает совсем немного, если отвлекает вообще^[66]. «Автопилот» дает когнитивную свободу и позволяет заняться иными вопросами, пока мы выполняем то, что прежде требовало приложения всех усилий, например при вождении автомобиля. Но у него есть цена: отсутствие воспоминаний о действиях, выполненных машинально. Многим опытным водителям, да, наверно, почти всем, знакомо тревожное чувство, когда едешь по федеральной магистрали-шестирядке на скорости сто километров в час и вдруг понимаешь, что не помнишь дороги за последние десять километров. Поглощенные проблемами, совершенно не связанными с вождением, и полагаясь на развитые навыки, которые позволяют без опаски вести машину даже «на автопилоте», опытные водители не думают о том, что происходит вокруг, и, следовательно, ничего об этом не помнят. Больше века назад британский писатель Сэмюэль Батлер, разработавший грандиозную теорию психической эволюции, в которой немалое значение придавалось развитию автоматического поведения, проницательно охарактеризовал память на автоматические действия на примере пианиста, только что сыгравшего на концерте пятиминутную пьесу^[67]:

Из тысяч действий… которые он совершил за пять минут, он вряд ли вспомнит хоть одно, когда все закончится. А если и вспомнит что-то, кроме того, что играл пьесу, вероятно, это будет какой-то не столь давно знакомый отрывок, показавшийся ему труднее других. Все остальное он забудет так же, как то, сколько раз он вдохнул и выдохнул, пока играл.

Такой вид амнезии на машинальные действия может привести к неприятным случаям забывания. Вероятно, именно он отвечает за те чувства, которые я испытал, когда «на автомате» положил очки туда, куда и не думал их класть. Еще хуже, когда люди отчаянно ищут очки, ненароком задвинув их пару минут назад на макушку, или бегают по дому в поисках ключей, держа их в руке^[68]. Моя самая грустная история, связанная с «машинальной амнезией», произошла минувшим летом. Я тогда закончил партию в гольф, отнес клюшки к машине и собирался ехать домой. Обычно на время игры я кладу ключи от машины в сумку для гольфа, – но я их там не нашел. В панике я опустошил сумку, но напрасно! В карманах я их тоже не нашел и, решив, что они выпали, пока я играл, начал тихо ругаться и думать, что делать дальше. И тут краем глаза я заметил приподнятый багажник: из него, сзади, торчали ключи. Я уже машинально открыл его – но не запомнил этого.

Методы нейровизуализации дают нам представление о том, что происходит в мозге при распределенном внимании и автоматическом поведении. Тим Шэллис и его сотрудники проводили ПЭТ-сканирование, пока добровольцы пытались заучить список пар слов^[69]. Мозг одних сканировали, когда они выполняли простую задачу, не слишком их отвлекавшую: перемещали планку в одну и ту же сторону. Мозг других – во время выполнения сложной задачи, отвлекавшей внимание от кодирования слов: они каждый раз передвигали планку в новых, непредсказуемых направлениях. В последнем случае активность в нижней левой части лобной доли была меньше, нежели при легком отвлечении. Как мы уяснили из предыдущей главы, активизация нижней левой части лобной области при кодировании тесно связана с запоминанием и забыванием информации. Эксперимент Шэллиса предполагает, что распределение внимания не позволяет нижней части лобной доли левого полушария играть обычную роль при сложном кодировании. Когда эта область не вовлечена в кодирование новой информации или вовлечена только минимально, мы вряд ли что-то запомним и станем жертвой рассеянности.

Исследования этой проблемы, проведенные с привлечением технологией нейровизуализации, также связывают с автоматическим поведением нижнюю область левой лобной доли. Нейробиолог Маркус Рэйкл и его группа провели ПЭТ-сканирование, в ходе которого показывали добровольцам существительные и просили их назвать близкие по смыслу глаголы – например, увидев слово «собака», испытуемые могли подобрать в ответ слова «лаять» или «ходить»^[70]. В первый раз подбор глаголов вызвал масштабную активность в нижней области левой лобной доли (и во многих других зонах головного мозга). Вероятно, это – знак некоего сложного кодирования, связанного с размышлениями о свойствах собак и о том, какие действия те выполняют. Но поскольку существительные не менялись, а добровольцы выполняли задание не один раз и придумывали глаголы все быстрее и быстрее, а потом стали выдавать их автоматически, активность в нижней области левой лобной доли постепенно снижалась. Этот результат повышает вероятность того, что автоматическое поведение в повседневной жизни – основной источник ошибок по рассеянности, – возможно, связано с низким уровнем активности префронтальной области в левом полушарии головного мозга.

В другом исследовании, проведенном в моей лаборатории на основе фМРТ, мы с Энтони Вагнером увидели очередные подтверждения тому, как автоматическое поведение, о котором свидетельствовало снижение активности нижней области левой префронтальной коры, противодействует формированию ярких воспоминаний^[71]. Еще со времен новаторских экспериментов Германа Эббингауза, проведенных более ста лет назад, исследователи памяти знали, что повторение информации улучшает ее запоминание. Кроме того, распределение повторений во времени часто позволяет сохранить информацию лучше, нежели попытка запомнить все и сразу. Если хотите подготовиться к тесту, до которого еще неделя, и можете пройти материал десять раз, распределите десять повторений на неделю, а не учите все в одну ночь (студенты часто пытаются вызубрить все валом перед самым экзаменом: это может дать краткий выигрыш в удержании, но в долгосрочном плане интервалы между повторениями, как правило, дают лучший результат) ^[72].

Мы давали участникам эксперимента список слов для заучивания ради будущего теста либо за день до того, как снова показывали им те же слова в сканере (повторение с перерывом), либо за несколько минут до того (массовое повторение). Как и ожидалось, они лучше запомнили слова, повторение которых было разделено промежутками времени. И самое главное, левая нижняя часть префронтальной области была менее активной, когда добровольцы стремились заучить сразу все слова, представшие перед ними лишь несколькими минутами ранее, – и более активной, когда мы разделяли испытания промежутками времени и они заучивали те слова, которые видели днем раньше. Повторение слов почти в одно и то же время, по-видимому, привело к усилению непроизвольного кодирования при втором повторении: мы связали это с тем, что активность левой префронтальной области уменьшилась, отчего слова и запомнились хуже. Эти итоги хорошо согласуются с результатами эксперимента Рэйкла по подбору глаголов и, возможно, помогут нам понять, почему непроизвольное кодирование может вести к ошибкам по рассеянности.

Непроизвольное или поверхностное кодирование информации порой приводит и к иным сбоям. Один из самых интересных – «слепота к переменам»^[73]. Неспособность замечать изменения исследуют так: перед испытуемыми на время предстает некий объект или разыгрывается сцена, и экспериментаторы вносят либо незначительные, либо масштабные изменения и определяют, заметят ли их добровольцы. Психологи Дэниел Левин и Дэниел Саймонс провели одно из самых изобретательных исследований такого рода. Они показали участникам эксперимента фильм: юноша-блондин встает из-за стола, отходит, выходит из комнаты… И тут же следует другая сцена: молодой человек звонит по телефону. И это не тот, кто сидел за столом (да, оба они молоды, у обоих светлые волосы, оба носят очки, но, если присмотреться, это совершенно разные люди). Но только треть наблюдателей заметили перемену.

Был и другой фильм: две женщины сидят за столом друг напротив друга, болтают, пьют колу и едят. Камера показывает то одну, то другую; все кажется вполне обыденным и простым. На вопрос, изменилось ли что-нибудь во время просмотра фильма, большинство наблюдателей ответили отрицательно или заметили лишь одно изменение – и это притом, что в каждом кадре на женщинах менялась одежда и реквизит на столе…

Левин и Саймонс не довольствовались демонстрацией «слепоты к переменам» лишь при просмотре отрывков фильма. Им было интересно, можно ли вызвать такие эффекты «вживую». И чтобы проверить эту идею, один из исследователей привлек внимание незнакомца в студгородке и стал выспрашивать дорогу. Во время беседы между ними прошли двое мужчин. Они несли дверь, за которой скрывался второй исследователь. За дверью первый и второй поменялись местами, и, когда носильщики двинулись дальше, дорогу теперь спрашивал не тот человек, который завел о ней разговор всего парой мгновений раньше, а совершенно другой. Примечательно: только семь из пятнадцати участников сообщили о перемене!

В последовательной серии экспериментов Саймонс еще сильнее ограничил внимание к объекту – и эффекты стали еще ярче^[74]. Представьте: вы наблюдаете за тем, как люди, ставшие в круг, перекидывают друг другу баскетбольный мяч. В какой-то момент круг пересекает человек в костюме гориллы, останавливается, бьет себя кулаками в грудь и уходит. Вы ведь сразу это заметите, правда? Саймонс и психолог Крис Шабри сняли такую сцену и показали ее добровольцам, которых просили проследить за движением мяча и посчитать, сколько передач сделала одна из команд. Примерно половина участников не заметила гориллу.

Следя только за мячом, люди не видят того, что происходит с другими объектами, и не кодируют внезапные изменения. Свидетельства, предоставленные нейровизуализацией мозга на сходных экспериментах, подтверждают эту идею. Когда испытуемых просят обратить внимание на строчки букв, наложенные на штриховые рисунки, то области левой лобной доли, а также височной и теменной долей реагируют на значимые слова сильнее, чем на случайные буквы. Но когда участникам дают указание обращать внимание на штриховые рисунки, эти же области больше не реагируют по-разному на случайные буквы и слова – даже если люди смотрят прямо на строки.

В других примерах «слепоты к переменам», когда участникам не ставили никаких ограничений, неспособность замечать изменения, видимо, была связана с тем, что люди кодировали особенности сцены на самом поверхностном уровне, запоминая только ее суть. Если говорить словами Саймонса и его коллег, люди замечают перемены, когда детально кодируют точные подробности, отличающие исходный объект от измененного. В эксперименте с дверью среди тех, кто не заметил, что из-за двери появился другой человек, были люди немолодые и пожилые; студенты, как правило, изменения замечали. Возможно, люди старшего возраста определили первого (молодого) экспериментатора в целом как «студента», тогда как студенты (для которых дорогу спрашивал сверстник) – более точно. Чтобы выяснить, будут ли студенты более подвержены «слепоте к переменам», если сделать все так, чтобы они закодировали все только в общих чертах, Саймонс и Левин повторили «дверной эксперимент» и привлекли к участию рабочих стройки^[75]. Теперь студенты могли закодировать их более обобщенно и уровень их «слепоты к изменениям» должен был стать выше. Так и произошло: только четверо из двенадцати студентов заметили, что из-за двери появился другой строитель. Именно так поверхностное кодирование, не выходящее за уровень общих впечатлений, ведет к тому, что детали сцены запоминаются плохо, и мы, как следствие, становимся уязвимы для «слепоты к переменам». Эта «слепота», по крайней мере частично, объясняется теми же видами непроизвольного кодирования, которые порой заставляют нас искать очки, когда они у нас на макушке, или ключи, зажатые в руке.

Помни о будущих делах

Роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» – это обстоятельное исследование собственной памяти. Текст пронизан желанием автора вернуть утраченные мгновения детства, и, кажется, Пруст воплощает именно то, для чего и предназначена память, – связывать настоящее и прошлое. И все-таки в обычной жизни столь же важна и память о предстоящем. Всем нам знакомы нескончаемые списки дел: не забыть об этом, и о том, и вот еще о том… Купить молоко и хлопья по дороге домой; забронировать авиабилет; занести рукопись в офис коллеги; подтвердить время завтрашнего ужина; вовремя внести платеж по ипотеке; перевести деньги с накопительного счета на расчетный – можно продолжать до бесконечности.

Память о будущих намерениях психологи называют «проспективной»^[76]. До недавних пор ученые почти всегда интересовались воспоминаниями о прошлом – к которым так стремился Пруст, – даже несмотря на то, что люди больше тревожатся не о том, как вспомнить прошлое, а о том, как не забыть о предстоящем. Это различие, возможно, связано вот с чем: если мы забываем прошлое – имя, факт, место или время событий, – ненадежной считается память. Но если забыть о предстоящих делах – о встрече на ланче, о том, что обещали занести посылку, – ненадежным считается человек. Вы когда-нибудь забывали внести ежемесячный платеж по ипотеке или по кредитной карте? Если да, то вы знаете: плохая память не спасает от пени. Рассеянные ошибки проспективной памяти раздражают не только из-за прагматических последствий, но и потому, что другие склонны в их свете судить о надежности и даже о характере человека, при этом плохая ретроспективная память таких последствий не имеет^[77].

Почему «сбоит» проспективная память? Я отвечу, но сначала упомяну об уместном различии, которое впервые предложили психологи Жиль Эйнштейн и Марк Макдэниел^[78]. Они выделяют два вида проспективной памяти: «событийную» и «временну́ю». Первая подразумевает, что память о задаче пробуждается при наступлении некоего события. Представьте, как ваш друг, скажем Фрэнк, говорит вам: «Увидишь сегодня Гарри в офисе, скажи, пусть мне позвонит». Он просит вас не забыть выполнить определенное действие (передать Гарри просьбу позвонить), когда произойдет определенное событие (вы увидите Гарри в офисе). «Временна́я» проспективная память, напротив, подразумевает, что вы запомнили о необходимости совершить некоторое действие в конкретное время в будущем. Не забудьте вынуть печенье из духовки через 20 минут; не забудьте принять лекарство в 23:00 – вот примеры заданий «временно́й» проспективной памяти.

Забывать задачи проспективной памяти, основанной «на событиях» и «на времени», мы можем по разным причинам. В «событийных» задачах возникают проблемы, если событие-триггер не вызывает отклика: например, мы видим Гарри в офисе, но не вспоминаем просьбу Фрэнка. В задачах, основанных «на времени», проблемы обычно возникают из-за того, что мы не встречаем или не создаем никакого сигнала, способного напомнить нам о выполнении целевого действия. Когда передо мной стоит задача не забыть принять лекарство в 23:00, я должен либо сам не забыть об этом, либо продумать все заранее и подготовить подсказки, которые вызовут отклик памяти в нужное время. Я знаю, что, скорее всего, буду перед сном, скажем в 23:00, чистить зубы, поэтому я мог бы положить лекарство у раковины, где просто не смогу его не заметить. С этой точки зрения «событийная» проспективная память требует понимания того, почему подсказки самопроизвольно инициируют выполнение намеченного действия; а «временна́я» – того, как мы создаем сигналы, призванные помочь нам вспомнить.

Рассмотрим сначала «событийную» память. Фрэнк просит вас: «Передай Гарри, пусть позвонит», – но вы забыли. Вы были в офисе и видели Гарри, но вместо того, чтобы передать просьбу Фрэнка, вспомнили о том, что выиграли пари, которое заключили с Гарри на вчерашний матч чемпионата колледжа по баскетболу, потом вы несколько минут тайно злорадствовали по этому поводу, а дальше занялись работой. Когда Фрэнк позже спросит, что там с Гарри, вы спохватитесь и будете виниться: ой, вот же память куриная! По всей вероятности, память у вас нормальная, а сбой произошел потому, что Гарри способен напомнить вам о многом и помимо просьбы Фрэнка. Лучшие триггеры проспективной памяти – это, как правило, отличительные сигналы, которые мало с чем связаны в долговременной памяти и вряд ли напоминают о чем-то излишнем.

Эйнштейн и Макдэниел провели эксперименты, в которых использовался простой лабораторный аналог «событийной» проспективной памяти, – и показали, насколько важен характерный сигнал^[79]. Добровольцам раздали списки слов – их надо было заучить для будущего теста, – и поставили задачу на проспективную память: одних просили не забыть нажать кнопку, когда появится знакомое слово (скажем, «фильм»), а других – когда появится незнакомое (бессмысленное, вроде «йолиф»). Ученые предположили, что у людей много ассоциаций со словом «фильм» и потому они, задумавшись об этих связях, порой забудут нажать кнопку, а вот со словом «йолиф» никаких ассоциаций нет, а значит, их ничего не отвлечет и кнопку они нажмут вовремя. Гипотеза подтвердилась: участники гораздо чаще нажимали на кнопку при появлении слов вроде «йолиф».

Чтобы помочь проспективной памяти, напоминание должно быть достаточно информативным и обладать характерными отличиями. Сколько раз вы бегло записывали номер телефона, чтобы позвонить по нему позже, но потом понимали, что просто не помните, чей он? Как-то раз я был в кампусе одного колледжа, где читал лекции о памяти, секретарь принимающей стороны показала мне напоминание, которое нацарапала на стикере в тот же день, только чуть раньше. Там была только надпись «Нат.» – и теперь она понятия не имела, что это за «Нат.». Когда мы пишем себе заметку, вся информация доступна в рабочей памяти, и напоминание кажется вполне адекватным. Но мы можем не принять во внимание основной вывод предыдущей главы: воспоминания часто эфемерны. Подсказка, которая казалась совершенно ясной и четкой в тот миг, когда соответствующие данные находились в рабочей памяти, становится шифровкой, способной взбесить, когда информация со временем исчезает. Чтобы улучшить проспективную память, нужно переносить в письменные напоминания как можно больше деталей из рабочей памяти.

«Событийная» проспективная память может не сработать и тогда, когда мы озабочены другими проблемами и уделяем так мало внимания целевому событию, что спонтанно не вспоминаем ни о чем. Если вы увидели Гарри в офисе всего за пару минут до важной презентации у генерального директора, то вы, возможно, тратите на подготовку к выступлению так много мысленных усилий, что облик Гарри не вызовет у вас никаких воспоминаний. Эксперименты с использованием варианта теста Эйнштейна – Макдэниела подтверждают: такое возможно^[80]. Испытуемым показывали ряд слов и просили при появлении определенного слова не забывать нажимать на кнопку. Некоторые выполняли и дополнительную задачу, требующую внимания: например, в одном эксперименте они пытались быстро придумать ряд случайных цифр, заучивали список слов и пытались не забыть о задаче проспективной памяти. По сравнению с участниками, которым позволили придумывать цифровые ряды чуть медленнее, группа, которая выдавала цифры быстро, допустила намного больше ошибок проспективной памяти – иными словами, участники забывали нажимать кнопку, когда появлялось целевое слово. Их заботили случайные последовательности цифр, и словесные подсказки часто не напоминали им о задаче, которую предстояло исполнить: так некто, занятый мыслями о будущем выступлении, забывает передать весточку коллеге, с которым встретился в тот миг, когда готовил речь. В других экспериментах, где участникам давали относительно бессмысленные дополнительные задачи, – скажем, непрерывно повторять слово, а параллельно заучивать список и помнить о том, что при появлении целевого слова нужно нажать на кнопку, – проспективная память не пострадала.

К сказанному можно добавить и результаты недавнего исследования, в котором активность мозга во время задачи на «событийную» проспективную память изучали при помощи ПЭТ^[81]. Добровольцы в сканере повторяли ряд слов, а когда произносилось целевое, пытались не забыть, что нужно постучать ладонью о сканер – такая задача была поставлена перед проспективной памятью. И проспективное запоминание вызвало более выраженную активность в нескольких областях лобной доли, – в отличие от иного эксперимента, когда испытуемые просто повторяли слова без необходимости о чем-либо помнить. Некоторые из этих областей ранее вовлекались в поддержание рабочей памяти и ненадолго удерживали информацию в режиме реального времени. Да, мы еще не знаем, как связать эти лабораторные данные с повседневными ошибками по рассеянности, но заманчиво предположить, что некоторые зоны лобной доли, проявившие повышенную активность при проспективном запоминании, «захвачены» отвлекающими действиями, которые и способствуют сбоям проспективной памяти. Рассмотрим, например, что может произойти, когда нас просят передать сообщение коллеге, но нас волнуют и задачи-конкуренты: в момент встречи с этим коллегой мы думаем о том, что сказали и чего не сказали на утренней планерке. Некоторые области лобной доли, которые способствуют успешному запоминанию будущих намерений, возможно, будут связаны нашим внутренним монологом – и потому не сыграют своей обычной роли, не обеспечат проспективный отклик, а тогда, возможно, и само напоминание не вызовет запланированного действия.

Издерганные стрессом беби-бумеры, которые тревожатся о том, что каждая новая ошибка памяти, вызванная рассеянностью, – это знак возрастного ухудшения познавательной способности или, возможно, даже болезни Альцгеймера, должны утешиться тем фактом, что подсказки «на будущее» часто не вызывают ни отклика, ни действий, если люди озабочены трудными вопросами. Возможно, источник бед несчастных беби-бумеров лежит во множестве профессиональных и личных проблем, поглощающих силы ума и снижающих эффективность подсказок даже в выполнении обычных, но необходимых задач. Лабораторные исследования показали: в возрасте 60–70 лет люди справляются с задачами «событийной» проспективной памяти почти наравне с молодыми, – и, когда получают подсказки, призванные напомнить о целевом задании, с запоминанием у них не возникает никаких проблем^[82].

Старение сильнее влияет на проспективные задачи «временно́й» памяти. Когда нам необходимо выполнить какое-либо действие в будущем – скажем, не забыть принять лекарство перед сном, – мы должны сами создать себе подсказки. В лабораторных исследованиях Эйнштейн и Макдэниел дали взрослым участникам указание не забыть нажать на кнопку по истечении десяти и двадцати минут; позади стояли часы, чтобы помочь им следить за временем^[83]. В этой задаче пожилые люди чаще забывали нажимать на кнопку, в отличие от молодых, и без подсказки, способной пробудить напоминание о целевом действии, они реже вспоминали о нем самостоятельно. Это открытие хорошо согласуется с другими данными, указывающими на то, что пожилым людям трудно самостоятельно вспоминать: для этого требуются обширные когнитивные ресурсы, которые снижаются с возрастом.

Однако пожилые люди могут хорошо выполнять задачи «временно́й» проспективной памяти, если преобразят их в «событийные» – то есть придумают сигналы, которые в нужный момент будут доступны и напомнят о том, что требуется сделать^[84]. Когда экспериментатор попросил в определенное время позвонить по телефону, некоторые пожилые люди преобразовали «временну́ю» задачу в «событийную» и связали ее с неким повседневным делом, намеченным на тот момент, когда требовалось вызвать отклик памяти. Одна участница поместила заметку с напоминанием рядом с тем местом, где мыла посуду, а другая связала телефонный разговор с утренним кофе.

Эти результаты имеют значение для таких важных повседневных задач памяти, как прием лекарств^[85]. Многим пожилым людям требуется принимать лекарства часто и точно по времени – это крайне важно для их здоровья, – но, по опросам, от трети до половины пожилых людей этот график не соблюдают. А прямые наблюдения показывают: такие проблемы в основном характерны для людей 70–80 лет; те, кому только шестьдесят, как правило, четко следят за временем. Мы уже говорили: не забыть принять лекарство в 23:00 – задание, основанное на времени, но его можно преобразовать в «событийное», если, скажем, положить лекарства рядом с зубной щеткой и регулярно чистить зубы перед сном в 23:00. Многое мешает точному приему лекарств, но все можно улучшить, если выстроить систему сигналов, призванных преобразить «временну́ю» задачу в «событийную».

Возможно, «временна́я» проспективная память подводит чаще «событийной»: люди озабочены массой проблем, не дающих им даже задуматься о том, чтобы создать подходящую подсказку. В одном исследовании испытуемых просили звонить по телефону в определенное время. Если те забывали, то чаще всего потому, что были «всецело заняты» или «отвлеклись». К сожалению, часто мы просто говорим себе: «Не забудь сделать то-то и то-то», вместо того чтобы создать подсказки, призванные нам об этом напомнить. Представьте: вы сидите за столом в кабинете и говорите себе: «Так, оплачу счет завтра утром. Главное – не забыть». Но если вы не преобразуете эту «временну́ю» задачу в «событийную» и не придумаете напоминание – скажем, не положите счет в такое место, где непременно увидите его утром, когда будете уходить на работу, – то вы не оплатите его, и он так и будет лежать на вашем столе поверх прочих бумаг. Психолог Сьюзен Уитборн рассказала мне об одном особенно неприятном случае^[86]:

Как-то я поехала в Балтимор с ночевкой и сказала себе: так, утром, пока буду дома, сменю линзы, и надо будет непременно уложить в сумку футляр. И естественно, забыла. Поняла, когда ночью перерыла всю сумку. Рядом были два пустых стаканчика с удобными бумажными крышками, и я решила положить по линзе в каждый, залить водой и накрыть. Я тогда очень устала: переезд, весь день в пути, вечером масса людей… Утром я подошла к раковине и, к своему ужасу, увидела, что крышка снята, стакан пуст, а правой линзы нет! Я ее выпила ночью вместе с водой! В жизни бы ее не заметила! К счастью, я смогла выступить с одной линзой, но это был печальный опыт. Не говоря уже о провале в памяти, который очень дорого мне обошелся.

Если не думать о том, что Уитборн подвергла риску свое здоровье, проглотив контактную линзу, ее ошибка по рассеянности повлекла не слишком-то суровые последствия, – ну разве что разозлила. Но в другой обстановке такой провал в памяти может кончиться плачевно. Управление воздушным движением – яркий тому пример. Диспетчеры часто сталкиваются с ситуациями, в которых должны отложить действие и не забыть выполнить его позже. Например, если пилот запрашивает высоту, а ее не могут предоставить до тех пор, пока не пройдет летящий рядом самолет, диспетчер должен дать разрешение позже и не забыть. Подсказками им служат прямоугольные полоски бумаги – «полетные листы»: они дают сведения о высоте, маршруте, пункте назначения и других характеристиках каждого рейса, за который отвечает диспетчер. Если диспетчер не дает высоту, он может превратить «полетный лист» для этого рейса в напоминание, поставив на нем метку или отложив его в сторону от других листов.

В конечном счете такие листы будут заменены автоматизированными электронными картами, и диспетчеры больше не смогут манипулировать ими физически. Но как им эффективнее всего использовать такие подсказки? Исследователи из Университета Оклахомы совместно с Федеральным управлением авиации провели смоделированное исследование логистики воздушного движения^[87]. Представьте: диспетчер отклоняет запрос на набор высоты, полученный от рейса «Дельта-692», до тех пор, пока не освободится авиатрасса, и дает себе команду на будущее: через минуту не забыть дать «Дельте-692» высоту. Одна из возможностей – показывать электронное напоминание на протяжении всей минуты, чтобы диспетчер «репетировал» команду, а когда подойдет момент – отключить подсказку. Другая – показать его только тогда, когда нужно выполнить команду. Еще есть третья возможность – вообще его не отключать. В ситуации, когда электронного напоминания не было, отклик улучшался лишь тогда, когда сигнал был доступен именно в тот миг, когда требовался отклик. Минутное «повторение» не дало ничего, а третий вариант был ничем не лучше второго.

Я и сам стал свидетелем того, как важно получить подсказку не заранее, а именно в то самое время, когда нужно выполнить намеченное действие. Однажды утром я был дома, мне позвонила с работы жена и напомнила, чтобы я оставил деньги для уборщиков, которые придут позже, – они наводили у нас чистоту раз в неделю. Еще она попросила меня не включать охранную сигнализацию: уборщики не знали код. Я отсчитал деньги, положил их на кухонный стол и вернулся к прерванному делу (я как раз писал эту главу), а вскоре ушел в офис. Два часа спустя пришло сообщение от друга: охранное агентство уведомило его о том, что у нас дома сработала сирена. Полиция прибыла быстро, и уборщикам пришлось неловко объяснять, что они намеревались прибрать наш дом, а не обобрать до нитки. Напоминание жены оставить деньги сработало, потому что я смог тут же воплотить его в действие. Но ее напоминание не включать сигнализацию побудило меня «дать зарок» – убедить себя в том, что я не забуду, как убеждала себя Сьюзен Уитборн, что непременно упакует футляр для своих контактных линз. И конечно, зарок не сработал: я даже не вспомнил о нем, когда выходил из дома пару часов спустя, в тот самый миг, когда не должен был ставить дом на охрану.

Поскольку проспективная память так сильно зависит от сигналов, запускающих намеченные действия, наиболее эффективный способ противостоять ее непредвиденным сбоям – это разработка и использование средств памяти внешней. Лучшие подсказки соответствуют двум ключевым критериям: они достаточно информативны и доступны в нужный момент. Самое яркое средство внешней памяти – узелок, обвитый вокруг пальца, – отвечает только последнему критерию. Так-то он полезен – всегда на виду. Но мы рискуем расстроиться, как та помощница, которая все гадала, что же она имела в виду в напоминании «Нат.». Легко забыть, о чем вам говорит узелок на пальце. Даже если расписать подробные заметки для напоминания, все равно придется решать, как сделать их доступными в нужный момент. Стикеры, спрятанные в карманах или в блокноте, могут содержать все детали, – но не решат проблем, если мы их не увидим.

Некоторые школы, сражаясь с рассеянностью учеников, которые вечно забывают про домашнее задание, ввели в учебные программы средства внешней памяти^[88]. В Атланте есть одна такая школа, где ученики записывают задания, которые необходимо выполнить, в дневники, и родителей просят подписывать их каждый вечер. Директор выборочно проверяет дневники и угощает мороженым и конфетами тех учеников, чьи родители расписываются ежедневно. Чтобы стимулировать использование подобных дневников, в одних школах без них не дают разрешения на выход из класса, а в других не пускают учеников ни к питьевому фонтанчику, ни в уборную. По неформальным отчетам, забывать про домашние задания стали реже.

Напомним: многие эффективные средства для улучшения повседневной памяти, которые мы принимаем как данность, соответствуют двум главным критериям: информативности и доступности на момент поиска. Свист чайника – прекрасное напоминание о том, что вода закипела и пора заваривать чай. Некоторые электронные утюги поставляются со встроенным сигналом проспективной памяти и тревожно пищат, если их слишком долго держать без движения в горизонтальном положении. Есть и еще более сложные электронные устройства, призванные помочь нам помнить о будущих действиях и планировать их. Исследование рынка, проведенное в начале 1990-х гг., выявило тридцать разных видов вспомогательных средств для внешней памяти, и за последнее десятилетие этот список явно увеличился. Интересно, что полезность таких средств люди оценивали по-разному – в зависимости от возраста и образа жизни. Подросткам и молодым людям больше всего нравился «хайтек» – электронные блокноты для работы или школы^[89]. Взрослые с семьями отдавали предпочтение вещам, призванным снизить забывчивость в делах по дому, – «железу с памятью». А пожилых людей, в основном вышедших на пенсию, больше всего интересовали помощники в повседневных мелочах: например, электронные датчики, напоминающие, что в цветочном горшке пересохла земля и пора поливать цветы.

Когда Джозеф Циень и его группа опубликовали свое новаторское исследование, посвященное генетически улучшенной памяти мышей, СМИ пестрели спекуляциями о том, как высокие технологии положат конец забыванию. Но даже Татьяна Кули, чемпионка США по памяти 1999 г., по-прежнему забывает о мелочах и бьется с ошибками по невниманию, и нет никаких гарантий, что будущие лекарства, противостоящие эфемерности, уменьшат и рассеянность. Однако, как выяснила Кули, борьба с рассеянностью не требует генетических вмешательств: ее стикеры – или другие, более сложные средства внешней памяти – это вполне адекватные средства, если их правильно использовать. Рассеянность больше всего беспокоит занятых людей: они все время пытаются выполнить несколько дел сразу и должны непрестанно планировать будущие действия. Психолог Эллен Лангер отметила: обычно мы не кладем на место ключи от машины или очки, потому что направляем умственные усилия на более важные вещи: решение личных проблем или размышления о предстоящей деловой встрече^[90]. Да и существуют ли рассеянные мыши? Они что, тоже живут «на автомате» и забывают о мелочах ради заботы о главном? Или за это действительно в ответе некий ген, который помогает нам преодолевать сбои памяти? Но если так – а захотим ли мы его использовать? Это волнующие вопросы, и четких ответов на них нет. Но подозреваю, в обозримом будущем путь в нашей борьбе с рассеянностью проложат вовсе не генные инженеры, а инженеры когнитивные.

3. Грех блокады

– Ну как оно называется? Еще же маме твоей подсказать хотела! Стой! Я знаю! На языке вертится! – сказала она.

– Да подожди. Знаю я!

– Да я знаю, что ты знаешь.

– Это снотворное? Или для желудка?

– Да вертится же!

– Стой. Стой. Я знаю!

В эпиграфе представлен фрагмент романа Дона Делилло «Изнанка мира» (The Underworld) – беседа Ника Шея с женой Мэриан^[91]. Он хорошо иллюстрирует силу, с которой в нас пламенеет желание немедленно расправиться с проблемой, рожденное знакомым и горьким опытом, – когда нечто известное напрочь блокируется в памяти. Иногда это немного раздражает – как Ника и Мэриан, – но может и встревожить. Представьте: у вас корпоратив, вы болтаете за стаканчиком с коллегой – зовут его, скажем, Мартин, – и тут подходит девушка: с ней вы работаете давно, только не виделись несколько месяцев. Вам выпала честь ее представить, и вам бы только в радость, но… Вы точно знаете, какую должность она занимает, как долго проработала в компании и даже какую еду любит, но вас пронзает дрожь: вы забыли ее имя! Оно вроде на «К», в нем несколько слогов, оно словно вертится на языке – но, как ни старайся, не вспоминается, и вы вьетесь как уж на сковородке, пытаясь избежать неловкости и повести беседу так, чтобы коллеги сами представились друг другу, а не полагались на вас. «А вы же знакомы, да?» – звучит ваш невинный вопрос, и когда девушка протягивает руку Мартину: «Очень приятно, Катрина!» – у вас с души падает камень, но вы на себя злитесь, и эта злость никуда не уходит.

А как тебя зовут?

Доступ к воспоминаниям можно утратить по-разному. В непринужденной беседе вы осекаетесь, забыв нужное слово посреди фразы. Актеры боятся тех редких, но постыдных мгновений, когда они не могут вспомнить роль. Студенты, сдающие экзамен, до ужаса боятся осознать, что не в силах вспомнить ответ на вопрос, хотя точно учили, и, возможно, он даже придет сам собой, как только тест завершится. Но чаще всего мы забываем имена. В опросах о разных сбоях памяти забытое имя знакомого неизменно находится на вершине списка. Это особенно проявляется у пожилых людей: если взрослые старше пятидесяти лет жалуются на то, что «голова стала не такой», чаще всего они не могут вспомнить имена знакомых^[92].

Эти мнения подкреплены объективными данными. Участники одного эксперимента, объединенные в группы по возрасту – двадцать, сорок и семьдесят лет, – в течение месяца вели дневники, куда записывали спонтанные блокировки, при которых казалось, что слово вертится на языке^[93]. Иногда они не могли вспомнить названия объектов (водоросль) и абстрактные слова (идиоматический). Однако во всех трех группах блокировались имена собственные, причем имена людей – чаще, чем названия стран или городов. Имена и названия чаще не могли вспомнить в группах, где были участники сорока и семидесяти лет; 70-летние чаще не могли вспомнить имена знакомых.

Почему это так? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим явление, которое психологи называют «парадоксом пекаря Бейкера» ^[94][95]. Двум группам испытуемых по очереди показывают изображения лиц незнакомых мужчин. В первой группе называют имя человека, а во второй – род занятий. Хитрость в том, что имена и занятия обозначены одними и теми же словами – их звуковые и видимые формы совпадают. Например, «именной» группе говорят, что первого человека зовут Бейкер, а второго – Поттер, а «профессиональной» группе – что первый человек – пекарь, а второй – гончар. Когда позже участникам показывали лицо и просили вспомнить, кто это, в группе, запоминавшей по профессиям, правильный ответ давали чаще, чем в группе, запоминавшей по именам. Этот результат и определяет суть парадокса: почему воспоминание об одном и том же слове может отличаться в зависимости от того, расценивается ли оно как имя или как род занятий?

Современные подходы к разрешению «парадокса пекаря Бейкера» начинаются с варианта одной идеи, которую высказал еще Джон Стюарт Милль полтора века назад – а может, и еще раньше. «Собственные имена не имеют коннотаций, – заметил Милль. – Они указывают на тех отдельных представителей, которых называют, но не обозначают и не подразумевают никаких признаков этих представителей». Другими словами, когда я говорю вам, что моего друга зовут Джон Бейкер, я не сообщаю вам почти ничего, кроме того, что у него обычное английское имя. Когда я говорю вам, что мой друг – пекарь, я уже кое-что сообщаю о том, как и где он проводит свои дни, с чем работает и что создает. Слово «пекарь» вызывает множество ассоциаций и знаний, основанных на опыте встреч с пекарями; собственное имя Бейкер, в общем-то, существует само по себе. В эксперименте с «пекарем Бейкером» людям при помощи ассоциаций и знаний легче закодировать и запомнить профессию пекарь, а не имя Бейкер.

Собственные имена мало говорят о своих носителях, и это помогает объяснить, почему новые имена так трудно выучить и запомнить^[96]. Эта идея также привела к предположению о том, что мы не можем вспомнить знакомые имена, поскольку имена собственные, по сравнению с общими словами, не так тесно сплетены со связанными понятиями, знаниями и ассоциациями. Об одном хитроумном эксперименте нам сообщили когнитивные психологи Серж Бредар и Тим Валентайн. Они показывали людям изображения персонажей из мультфильмов и комиксов – с описательными именами, где акцент делался на чертах характера и облике (

Daniel L. Schacter

The Seven Sins of Memory. How the Mind Forgets and Remembers

© Daniel L. Schacter, 2001

© Измайлов В. А., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2021

КоЛибри®

* * *

Доступно, занимательно и провокационно… Побуждает по-новому осознать сложность и нестабильность человеческой памяти.

The Seattle Times

Нарушения памяти способны вызвать не только легкое раздражение – неверное восстановление событий в свидетельских показаниях может иметь фатальные последствия, как и внушаемость у дошкольников и у взрослых с синдромом ложной памяти… Опираясь на недавние исследования в области нейровизуализации, которые позволяют наблюдать за мозгом в те моменты, когда он учится и запоминает, Шектер приглашает читателей в увлекательное путешествие по человеческому разуму.

Library Journal

Обязательное чтение для правоохранителей, юристов, психологов и всех, кто хочет узнать, насколько значительные сбои способна давать память.

The Atlanta Journal-Constitution

Увлекательное путешествие по тропам памяти, ее широким проспектам и темным тупикам… Доступное, увлекательное и приятное чтение.

Джером Групмэн, доктор медицины

Убедительное в научном плане, тщательное исследование повседневной жизни, восхитительное, живое и ясное повествование.

Chicago Tribune

Посвящается моей семье: Сьюзен, Ханне и Эмили

Благодарности

Иногда кажется несправедливым, что на обложке указано лишь имя автора, ведь с идеей, развитием и созданием книги прямо или косвенно связаны многие люди. И эта книга – не исключение. Мне улыбнулась удача: о темах, раскрытых на страницах моего произведения, я не раз говорил с коллегами и студентами – их слишком много, и мне не хватит места даже на имена, если приводить каждое. Если кто-то из них читает сейчас эти строки – надеюсь, вы знаете, что я говорю о вас, и понимаете, что я очень ценю ваш труд. Особенно я благодарен тем, кто работал в моей лаборатории в последние годы: ваш отклик и идеи были неоценимы и для этой книги, и для прочих моих научных работ.

Я особенно признателен тем, кто нашел время прочесть рукопись и внести в нее свои изменения и дополнения. Четкие, ясные и краткие отзывы на некоторые главы, которые предоставили Моше Бар, Чед Додсон, Марк Хаузер, Лаэль Шулер, Дэвид Шерри и Габриэлла Вильокко, помогли мне переосмыслить важные вопросы и избавили от многих упущений и ошибок. Рэнди Бакнер, Вилма Каутстал, Ричард Макнелли и Энтони Вагнер прочитали книгу от начала до конца, и благодаря их полезным предложениям и критике окончательный вариант стал намного лучше. Некоторые из моих научных сотрудников – Стив Принс, Кэрри Расин, Дэниел Унгер – помогли мне настолько, что здесь не перечислить всех их заслуг: я просто хочу, чтобы они знали, как высоко я ценю их время и усилия.

Лаура ван Дам, мой редактор в издательстве Houghton Mifflin, поддержала замысел книги и сделала важные замечания к черновикам рукописи. Она была очень внимательна и к стилю, и к содержанию: в итоге книга стала намного лучше. Мой агент, Сьюзен Рабинер, поделилась мудрыми замечаниями и вложила в проект немало сил. Я очень это ценю.

Работу над этой книгой я начал в творческом отпуске, при поддержке Мемориального фонда Джона Саймона Гуггенхайма и фонда Джеймса Маккина Кэтелла, удостоившего меня награды; без них я бы не справился. Некоторые главы я написал в Институте когнитивной нейробиологии в лондонском Университетском колледже, где провел несколько месяцев. Я в долгу перед профессором Тимом Шэллисом – именно благодаря ему стало возможным мое пребывание в институте, а также перед коллегами и сотрудниками института, благодаря их поддержке мой визит прошел в очень приятной обстановке и многое мне дал. Я благодарен и спонсорам, поддержавшим мое исследование, в их числе Программа науки передового человечества (Human Frontiers Science Program), Национальный институт проблем старения (National Institute on Aging), Национальный институт психического здоровья (National Institute of Mental Health) и Национальный институт проблем неврологических расстройств и инсульта (National Institute on Neurological Disorders and Stroke). В книге я расскажу о существенной части работы, проведенной с их помощью.

И наконец, я столь многим обязан жене, Сьюзен Макглинн, и дочерям, Ханне и Эмили Шектер, что даже не знаю, с чего начать мои благодарности. Начну с того, что посвящу им эту книгу.

Введение. «Благословенный дар богов»

У Ясунари Кавабаты есть короткий рассказ «Юмиура» – пронизанная трагизмом зарисовка из жизни одного романиста, к которому приходит нежданная гостья. По ее словам, они знакомы уже тридцать лет и впервые встретились в городе Юмиуре во время портового праздника[1]. Но романист не может ее вспомнить. У него слабеет память, он уже не раз убеждался в этом, вот и сейчас в словах незнакомки ему слышится лишь очередной знак угасания разума. Неловкость перерастает в смятение и страх, когда в порыве откровений женщина вспоминает, как однажды они остались наедине в ее комнате. «Вы звали меня замуж», – с тоской говорит она, и романиста бьет дрожь при мысли о том, как много он забыл. Гостья же признается, что ее воспоминания о времени, проведенном с ним, никуда не исчезли и до сих пор тревожат ее.

Она уходит, и пораженный романист бросается к картам города Юмиуры. Он хочет вспомнить, где это место и зачем он мог туда ездить. Но города нет ни на одной из карт. Ни в одном атласе о нем не написано ни слова. И вдруг герой осознает: в те дни, о которых упоминала гостья, он просто не мог находиться в той части страны. Да, она помнила все до мелочей, она была совершенно искренна, она свято верила в истинность своих воспоминаний, но оказалось, что они ложные.

История Кавабаты – яркий пример того, как богат арсенал памяти на разные трюки, которыми она осложняет нам жизнь. Порой мы можем забыть свое прошлое или исказить его, а иные тревожные воспоминания, напротив, преследуют нас годами. И все же мы полагаемся на память в поразительном разнообразии повседневных дел. В воспоминаниях мы оживляем беседы с друзьями и семейные праздники; в памяти фиксируем встречи, на которых нам следует быть, поручения, которые нам предстоит исполнить; из ее глубин мы вызываем слова, без которых ни к кому не обратиться и никого не понять; благодаря ей помним о том, какая еда нам нравится, а какая нет; она же позволяет нам приобретать знания, необходимые для нового дела, – от нее так или иначе зависит все. В нашей обыденной жизни память играет столь важную роль, что мы часто принимаем ее наличие как должное, – до тех пор, пока чего-то случайно не забудем или не запомним неверно.

В книге я рассмотрю природу несовершенств памяти, представлю новый способ их оценки и покажу, как снизить их пагубное влияние или даже полностью его избежать. Ошибки памяти давно привлекали ученых, а с последней декады минувшего века волнуют нас всех. Дети эпохи беби-бума – немалая часть человеческой популяции – приближаются к старости, и проблем с памятью у них все больше. В 1998 г. журнал Newsweek сделал главной темой номера память, провозгласив ее главной заботой вечно занятых, утомленных и забывчивых беби-бумеров… да, впрочем, и многих других. Забытые встречи, очки, лежащие бог знает где, вылетевшие из головы имена знакомых – обычное явление для многих, кто изо всех сил пытается совместить работу и семью и совладать с лавиной новых технологий. Сколько паролей и идентификационных номеров вам нужно держать в голове, чтобы просто вести дела в интернете? А голосовая почта в офисе? А мобильный телефон? И признайтесь, вам ведь приходилось запрашивать на сайтах временный пароль, потому что постоянный вы не могли вспомнить? Признаюсь: мне приходилось, и не раз.

Мало того что от нарушений памяти страдаешь каждый день – нас подстерегает еще и грозная тень болезни Альцгеймера. Общественность все яснее осознает приближающийся ужас благодаря резонансным случаям, как тот, что описывал отчаянную борьбу Рональда Рейгана с болезнью, а перспектива жить во власти гибельного забвения заставляет еще сильнее тревожиться обо всем, что связано с памятью.

Может показаться, будто в «Юмиуре» память гостьи была искажена до предела и в жизни такая история просто не могла случиться, но оказалось, что могла, да еще какая! Вспомним хотя бы историю Биньямина Вилькомирского, чьи мемуары о холокосте и о жизни в нацистском концлагере были опубликованы в 1996 г. под названием «Осколки» (Fragments)[2]. Вилькомирский представил на суд читателей резкие, яркие воспоминания об ужасах, свидетелем которых он стал в детстве. Его красноречивая проза достигла такой силы, что в одной из хвалебных рецензий один автор даже утверждал, будто «“Осколки” столь важны для нашей морали и столь свободны от какой-либо литературной фальши», что он не уверен, имеет ли он право даже пытаться их хвалить. Что еще примечательнее, большую часть жизни Вилькомирский совершенно не осознавал этих травмирующих детских воспоминаний: они проявились лишь на сеансах психотерапии. Его история и мемуары вдохновили бесчисленное множество людей, и Вилькомирский стал деятелем мирового масштаба, а те, кто пережил холокост, сочли его героем.

Однако на этом история не закончилась и в конце августа 1998 г. получила продолжение. Даниэль Ганцфрид, швейцарский журналист и сын выжившей в холокост, опубликовал в одной из цюрихских газет сенсационную статью. Он раскрыл, что Вилькомирский, или Бруно Доссеккер, если называть его настоящим именем, родился в 1941 г. и молодая мать, Ивонна Берта Грожан, позже отдала его в приют. Там мальчика усыновили, и всю войну маленький Бруно прожил с приемными родителями, семьей Доссеккер, в безопасной родной Швейцарии, так что истоком его травмирующих «воспоминаний» об ужасах нацистских концлагерей могло быть что угодно, но только не детские переживания. Так что же, Доссеккер-Вилькомирский – просто-напросто лжец? Может, да, а может, и нет: он по-прежнему твердо верит, что все события, сохраненные им в памяти, происходили на самом деле.

Мы все способны искажать прошлое. Вспомните себя классе в шестом и постарайтесь ответить на следующие вопросы[3]. Поощряли ли вас родители заниматься спортом? Помогала ли вам религия? Вас наказывали за непослушание? Дэниел Оффер, психиатр из Северо-Западного университета, вместе со своей командой опросил 67 мужчин возрастом за сорок, и их ответы оказались особенно интересными: Оффер уже задавал им эти вопросы, только очень давно, тридцать четыре года назад, в тот момент, когда все они перешли в среднюю школу.

Оказалось, что воспоминания взрослых мужчин плохо совпадали с их же ответами, данными в детстве. О том, как родители поддерживали их в стремлении заниматься спортом, вспомнили меньше 40 % мужчин, причем в юности об этом помнили 60 %. О полезности религии заявил в лучшем случае каждый четвертый, иными словами, 25 % против 70 % в юности. О телесных наказаниях, со времени которых прошли десятки лет, вспомнили только треть мужчин – с учетом того, что в юности об этом упомянули почти 90 %.

Ошибки памяти не просто важны. Они восхищают, пленяют, приводят в восторг! Как работает эта система? Чем вызваны ее искажения, отраженные в прозе Кавабаты и проявившиеся в деле Вилькомирского? Почему случаются огрехи, подобные тем, что задокументировал в своем исследовании Оффер? Почему порой мы не в силах вспомнить имена людей, чьи лица нам знакомы? Как объяснить ситуации, когда мы напрочь забываем, куда положили кошелек или ключи, и тому подобные провалы в памяти? Почему некоторые переживания как будто исчезают из сознания, не оставив и следа, а в иные времена мы помним о пережитой боли, хотя больше всего хотим ее забыть? И как избавиться от этих неприятных особенностей наших запоминающих систем? Как предотвратить их проявления или хотя бы свести их к минимуму?

Психологи и нейробиологи написали множество статей о забывании или искажениях памяти, но единой системы взглядов, которая позволила бы осмыслить ее разнообразные «обманки», по-прежнему нет[4]. Именно такую систему я предлагаю в этой книге. Я попытаюсь представить новый подход к пониманию причин и последствий несовершенств памяти и впервые опишу широкий спектр проблем, которые она способна создать.

Я исследую память более двадцати лет и давно увлечен темой ее нарушений. Но только в 1998 г., солнечным майским утром во время ежедневной прогулки, я задумался над простым вопросом: а сколькими путями память чинит нам неприятности и какие это пути? Внезапно я понял, что именно этот вопрос и нужно разрешить, иначе нам просто не продвинуться, не понять ошибок нашей памяти и не расширить представление о них. А еще я понял другое: никто и не задавался таким вопросом. За несколько месяцев я собрал все, что знал о недостатках памяти, попытался навести порядок в огромном количестве упущений, искажений и ошибок и в стремлении отразить концепцию этих разрозненных наблюдений создал немало схем, но ни одна мне не нравилась, однако со временем все встало на свои места.

Я предлагаю разделить неправильную работу памяти на семь фундаментальных нарушений, или «грехов»[5]. В их числе: эфемерность, рассеянность, блокада, ложная память, внушаемость, предвзятость, зацикленность. И, как и в случае с семью смертными грехами, известными с древних времен, эта новая семерка часто поджидает нас при занятии самыми обычными делами и может таить немалую опасность.

Эфемерность, рассеянность и блокада – грехи бездействия. Подпав под их влияние, мы не можем вспомнить факт, событие или идею. Эфемерность выражается в том, что память со временем теряется или слабеет. Сейчас вы, скорее всего, с легкостью вспомните, чем занимались в последние несколько часов. Но если я спрошу вас об этом через шесть недель, а потом через шесть месяцев, а потом через шесть лет, вы, вероятно, будете помнить все меньше. Эфемерность – главная черта памяти и виновница многих ее проблем.

Рассеянность приходит, когда нарушена связь памяти с вниманием. Если мы не можем вспомнить, куда положили ключи или очки, или забываем о том, что договорились встретиться с кем-то за ужином, то обычно так происходит лишь по одной причине: нас больше заботят иные проблемы и мы не уделяем внимания тому, что нужно запомнить. Желаемая информация не теряется со временем – она либо изначально не фиксируется в памяти, либо не запрашивается в нужный момент, поскольку внимание всецело занято другими проблемами.

Третий грех, блокада, затрудняет поиск информации, временами очень нужной. Всем случалось забыть имя знакомого. Это тяжело, это злит, и этого порой не миновать даже в том случае, если мы не просто бросаем в бой все силы внимания, но еще и нужное имя сидит в голове и не собирается оттуда исчезать, – это мы ясно осознаем через несколько часов или дней, когда оно вдруг ни с того ни с сего выныривает из глубин памяти.

В отличие от этих трех грехов остальные четыре – ложная память, внушаемость, предвзятость и зацикленность – это грехи действия: в них некая форма памяти проявляет себя, но она либо неверна, либо нежеланна. Грех ложной памяти – неверное соотнесение воспоминаний с их источником: так мы принимаем фантазию за реальность или верим, будто о какой-то мелочи нам рассказал друг, хотя на самом деле мы прочли о ней в газете. Ложная память встречается гораздо чаще, чем кажется, и может повлечь серьезные проблемы, если дело касается закона. Сплетенный с ней грех внушаемости проявляется в воспоминаниях, внедренных путем наводящих вопросов, замечаний или фраз, прозвучавших, пока некто пытается воскресить в памяти прошлый опыт. Внушаемость, как и ложная память, особенно опасна, если проявляется в моментах, связанных с законом, и временами способна нанести немалый вред.

Грех предвзятости отражает сильное влияние наших нынешних знаний и убеждений на то, как мы помним минувшие события жизни. Мы можем не понимать и даже этого не осознавать, но часто мы исправляем или совершенно перекраиваем наш прежний опыт в свете того, что знаем или во что верим сегодня, а в итоге можем получить искаженное отображение эпизода или даже целого периода жизни, и это больше говорит о том, что мы чувствуем сейчас, нежели о том, что случилось тогда.

Седьмой грех, зацикленность, кроется в непрестанных воспоминаниях о чем-то, что нас тревожит, или о страшных событиях, воспоминания о которых, будь на то наша воля, мы предпочли бы совершенно изгнать из разума, – но мы не можем забыть о них, даже если очень хотим. В какой-то мере это знакомо всем: вспомните, как вы вскакивали с постели в три часа ночи, вспоминая служебную оплошность или несданный экзамен. В крайнем случае, когда речь идет о серьезной депрессии или травмирующем переживании, зацикленность может привести к инвалидности и даже поставить под угрозу жизнь.

В книге я рассмотрю открытия, основанные на недавних прорывах в нейробиологии. Они прольют свет на истоки семи грехов памяти, позволят увидеть, что именно происходит в мозге, когда он учится и запоминает, и что творится в голове при фатальных сбоях памяти и ошибках, сильно влияющих на повседневную жизнь. И конечно же, я расскажу о том, как новые знания о семи грехах памяти могут помочь в борьбе с ними. Но чтобы глубже проникнуть в их суть, стоит задать вопрос: а почему наши системы памяти обладают столь неприятными и порой опасными чертами? Может быть, эти семь грехов – ошибки матери-природы в ходе эволюции? Неужели память так испорчена, что подвергает наш вид ненужному риску? Не думаю. И даже напротив, я утверждаю, что каждый из семи грехов памяти – это побочный продукт желательных и адаптивных характеристик человеческого разума.

Здесь можно провести параллель с библейскими семью смертными грехами. Гордыня, гнев, зависть, жадность, обжорство, похоть и лень могут причинить нам немало бед. Но каждый смертный грех можно расценить как неумеренное преувеличение черт, полезных, а порой и необходимых для выживания. Обжорство влечет болезни, но если заметно ограничивать себя в еде, о здоровье можно забыть. Жена может бросить похотливого мужа-изменника, но сексуальное влечение – решающий фактор в сохранении генов. В гневе у вас может подскочить давление – но он же даст вам силы для решительного противостояния угрозе…

Именно так я рассматриваю и грехи памяти. Не желая изображать их как исконные слабости или недостатки в устройстве системы, я предполагаю, что они дают представление об адаптивных достоинствах памяти. Семь грехов позволяют понять, почему большую часть времени память работает так хорошо и почему она развивалась именно так, а не иначе. Да, я обозначу проблемы, порожденные семью грехами в повседневной жизни, но я не намерен ни высмеивать память, ни унижать ее. Я пытаюсь показать, что память – надежный проводник в прошлое и будущее, хотя иногда она и подводит, и эти обличительные «иногда» очень раздражают.

В первой главе я начну с изучения сути и последствий греха эфемерности. К концу XIX в. первопроходцы-психологи впервые измерили, как из памяти уходит заученный материал, и создали знаменитую кривую забывания. Современные исследования показали, какую информацию со временем можно забыть. И это не замедлило повлиять на самые разные сферы: от свидетельских показаний президента Клинтона перед Большим жюри о том, что именно он запомнил из встреч с Моникой Левински и Верноном Джорданом, до предположений о том, какой объем информации мы в силах запомнить после рабочего дня в офисе, и о том, как с возрастом меняется способность забывать… Мы рассмотрим и волнующие успехи нейровизуализации, новейшие технологии, позволившие заснять мозг именно в те мгновения, когда он обучается и обращается к воспоминаниям. Я расскажу и о том, как с помощью этих технологий моя исследовательская группа искала истоки эфемерности в активной деятельности мозга, происходящей при формировании новой памяти. Осознав саму суть эфемерности, мы обретем и новое оружие против нее. Я опишу ряд методик, позволяющих уменьшить ее воздействие, и несколько психологических приемов, призванных повысить нашу способность к успешной обработке новой информации; еще упомяну об эффектах таких популярных продуктов, как гинкго двулопастный; также мы поговорим о недавних достижениях нейробиологов и о том, как они изучают гены, ответственные за запоминание и забывание.

Вторая глава посвящена рассеянности – самому раздражающему из семи грехов памяти. Нам и не вспомнить, сколько раз мы теряли ключи и забывали исполнить поручения. Ошибки по рассеянности могут значительно попортить нам жизнь, как это выяснил великий виолончелист Йо-Йо Ма в октябре 1999 г., оставив свою виолончель стоимостью два с половиной миллиона долларов в багажнике такси[6]. К счастью для Ма, полиция быстро нашла инструмент. Я приведу аналогичный случай с весьма интересным исходом. Причины непреднамеренных ошибок мы выясним лишь в том случае, если исследуем связь внимания и памяти, изучим роль подсказок и напоминаний, помогающих нам в повседневных делах, и поймем, как важна роль «автоматического» поведения в обычной жизни. Мы, в общем-то, живем «на автопилоте». Это помогает эффективно решать рутинные задачи, но и делает нас уязвимыми перед ошибками, вызванными невниманием. А новая область исследований «проспективной памяти» – так ее назвали психологи – уже начинает раскрывать то, как именно и почему мы что-то забываем по рассеянности.

Мало что так раздражает, как точное знание факта, имени знакомого или ответа на ерундовый вопрос – и невозможность вспомнить информацию, когда она так нужна. Третья глава объяснит, почему нас порой так «клинит». Особенно часто блокируются имена и названия мест; причины, по которым это происходит, помогут объяснить истоки проблемы. Я рассмотрю поразительное неврологическое расстройство – «амнестическую афазию на имена», когда пациенты с повреждениями определенных областей в левом полушарии мозга не могут извлечь из памяти имена (иногда и топонимы), даже несмотря на то, что с легкостью вспоминают названия обычных предметов. Нередко они много знают о людях или о местах, чьих имен или названий не могут вспомнить из-за блокады: например, они могут сказать, кем работает тот или иной человек, или указать расположение города на карте. Их скорбная участь напоминает то знакомое всем состояние, когда слово вертится на языке, а мы не в силах его вспомнить, хотя часто способны рассказать о нем немало, вплоть до того, что знаем первую букву и число слогов. Я сравню теории, призванные объяснить это состояние, и укажу, как противостоять этой форме блокады и подобным, связанным с ней.

Иногда недоступны и личные воспоминания о пережитом. Я рассмотрю необычные случаи, когда пациенты временно теряют доступ к целым периодам прошлого, и приведу новые данные исследований, проведенных на основе нейровизуализации и впервые позволивших увидеть, что происходит в мозге при таких блокировках. Лабораторные исследования более «приземленных» форм блокады – скажем, таких, при которых извлечение из памяти одних слов из недавно прочитанного списка затрудняет доступ к другим, – могут занятно отразиться и на реальных ситуациях, например на опросах очевидцев любого преступления.

В четвертой главе рассмотрен первый из грехов действия: ложная память. Порой мы вспоминаем, как совершили некий поступок, хотя на самом деле лишь представляли его себе. Мы «помним», будто видели человека в определенное время или в определенном месте, а на самом деле встречались с ним совсем не там: мы верно вспоминаем аспекты события, но неверно определяем их источник. Вы увидите, как часто заблуждения ложной памяти фигурируют в таких на первый взгляд разнородных явлениях, как дежавю, непреднамеренный плагиат и неверные свидетельские показания. Помните пресловутого Джона Доу № 2 [7], виновника теракта в Оклахома-Сити? Я объясню, почему он почти наверняка был порождением классической ошибки ложной памяти.

Психологи изобрели хитроумные методы, призванные вызывать в лабораторных условиях довольно сильную и яркую ложную память. Да и без лабораторий люди то и дело уверяют, и часто с невероятной убежденностью, будто пережили события, которых на самом деле не происходило. Я расскажу о том, почему возникают такие ложные воспоминания, и исследую вопрос, влекущий важные последствия и для теории, и для практики: возможно ли отличить истинные воспоминания от ложных? Наша исследовательская группа, применив методы нейровизуализации, сканировала мозг людей в то самое время, когда они воскрешали в памяти истинные и ложные воспоминания, и результаты дали некоторое представление о том, почему ложные воспоминания могут быть настолько убедительными для тех, кто их переживает. Мы поговорим и о больных с повреждением мозга, особенно подвластных ложной памяти и ее ошибкам. Один пациент считал, будто «повсюду видит кинозвезд»: он ошибочно принимал незнакомые лица за знакомые. Если понять, что пошло не так у больных людей, возможно, нас озарит, и мы увидим, где кроются истоки ложной памяти у тех, кто вполне здоров.

В пятой главе мы рассмотрим, наверное, самый опасный из семи грехов: внушаемость. Наши воспоминания порой уязвимы для внешних воздействий: наводящие вопросы или замечания, вскользь брошенные другими, могут породить ложные воспоминания о событиях, которых никогда не было. Внушаемость особенно опасна в сфере правосудия. Мы увидим, как наводящие вопросы следователей порой вели к серьезным ошибкам в свидетельских показаниях и как психотерапевтические техники, основанные на внушении, вызывали воспоминания о травматических событиях, на самом деле никогда не происходивших. Такому влиянию значительно подвержены маленькие дети. Это показала трагедия в одном из центров дневного ухода в Массачусетсе, когда целая семья оказалась в тюрьме из-за детских воспоминаний, как мне кажется, искаженных именно наводящими вопросами. Из-за внушаемости люди могут даже сознаться в преступлениях, которых не совершали. Я расскажу и о таких случаях, а еще приведу данные недавних экспериментов, свидетельствующие о том, с какой легкостью можно добиться ложных признаний в ситуациях, совершенно не связанных с преступлениями.

В своей предыдущей книге, «В поисках памяти» (Searching for Memory), я показал: мы склонны думать, что воспоминания – это нечто вроде фотоснимков из семейных альбомов, и если мы правильно их храним, то и извлечь можем такими же, какими спрятали. Но теперь нам известно: мы не записываем впечатления наподобие камеры. Наши воспоминания работают по-другому: мы выделяем ключевые элементы события, которое довелось пережить, и храним их в памяти. А когда хотим вспомнить это событие, мы не извлекаем копии, а воссоздаем его заново – порой добавляя эмоции, убеждения или даже знания, обретенные после того, как оно произошло. Иными словами, мы искажаем свои воспоминания о прошлом и приписываем им эмоции либо знания, полученные впоследствии.

В шестой главе я исследую несколько разных типов предубеждений, время от времени искажающих нашу память. Предубежденность в постоянстве побуждает нас перекраивать былые чувства и убеждения, лишь бы они походили на то, что мы чувствуем и во что верим сейчас. Мы увидим, как она в разных ситуациях придает нашим воспоминаниям облик, и рассмотрим любопытные примеры: как чувствовали себя, по их словам, сторонники Росса Перо, когда он в 1992 г. вдруг решил выйти из президентской гонки, как супружеские пары и друзья по-разному вспоминали те мгновения прошлого, когда они влюбились или же привлекли внимание друг друга. Эгоцентрическая предубежденность [8], напротив, покажет, что мы часто вспоминаем прошлое через призму собственной роли и часто эту роль усиливаем. Я покажу, что подобная предвзятость может влиять на извлечение воспоминаний в самых разных ситуациях, начиная с того, что именно помнят разведенные пары о разрушении брака, и заканчивая тем, как именно студенты запоминают свой страх перед экзаменом. Стереотипные предрассудки влияют на память и восприятие в социуме. К развитию таких установок ведет опыт работы с разными группами людей: стереотипы отражают общие свойства этих групп, но именно из-за них может расплодиться масса неверных и необоснованных суждений об отдельных лицах. Я приведу в пример исследования, показавшие, как такая предвзятость питает расовые предрассудки и даже заставляет людей «вспоминать» имена преступников, которых никогда не существовало. И хотя нам пока немногое известно о системах мозга, действием которых обусловлена предвзятость, я расскажу о нескольких любопытных «путеводных дорожках», на которые нас навели пациенты с «расщепленным мозгом» – разделенными полушариями.

Седьмая глава посвящена самому изнурительному из семи грехов: зацикленности. Постарайтесь вспомнить самое большое разочарование в вашей жизни – провал на работе, в школе, в романтических отношениях… Скорее всего, вы не раз вспоминали о нем и после – днями, неделями напролет, даже если хотели обо всем забыть. Зацикленность расцветает на почве депрессии и руминации – тягостных раздумий – и может серьезно сказаться на психическом здоровье: одного бейсболиста, как мы увидим, непрестанные воспоминания о неудачном броске в прямом смысле свели в могилу. Чтобы понять истоки зацикленности, я приведу доказательства того, что чувства тесно связаны с восприятием и фиксацией поступающих данных, а последние, в свою очередь, влияют на то, как будет формироваться новая память.

Зацикленность сильнее всего проявляется после травмирующих переживаний: войн, стихийных бедствий, аварий, пережитой в детстве жестокости… Почти любой зацикливается на болезненном событии сразу после того, как оно произошло, но лишь немногие застревают в прошлом на годы или десятилетия; мы рассмотрим, почему это так. Травмирующие воспоминания могут угнетать нас так сильно, что желание не думать о них совершенно естественно. Парадоксально, но факт: если пытаться изо всех сил забыть о травме, то вы, возможно, лишь увеличите вероятность того, что запомните ее навсегда. Исследования структуры и физиологии мозга откроют нам важные сведения о невральном фундаменте травмирующей зацикленности и предложат новые методы, которые, возможно, сумеют ее ослабить.

Прочитав первые семь глав, вы, возможно, решите, что эволюция наделила людей крайне неэффективной системой памяти – настолько подверженной ошибкам, что та часто ставит под угрозу наше благополучие. Но именно в восьмой главе я оспариваю этот вывод и утверждаю, что семь грехов памяти – побочный итог ее адаптивных качеств. Я покажу, что эфемерность позволяет памяти приспособиться к важным свойствам среды, в которой действует запоминающая система, и рассмотрю необычные случаи извлечения воспоминаний – как иллюстрацию того, почему ограничения памяти, порождающие рассеянность и на первый взгляд предстающие в виде слабостей, на самом деле являются достоинствами. Ложная память, как вы увидите, появляется именно потому, что наши запоминающие системы обрабатывают информацию избирательно и эффективно, а не хранят подробности в хаотичном виде. Еще я расскажу о том, как предвзятость может способствовать психологическому благополучию. А что касается зацикленности на воспоминаниях, то я уверен: это наша плата за то, что система памяти – в наших же интересах – придает первостепенное значение запоминанию событий, грозящих выживанию. И в завершение, призвав на помощь последние открытия в эволюционной биологии и психологии, я помещу эти выводы в широкий понятийный контекст, который позволит нам принять во внимание и яснее представить вероятные истоки семи грехов памяти.

Гостья из «Юмиуры», помнившая о любви, которой не было, говорила и о том, что память – это дар[9]. «За воспоминания стоит быть благодарными, правда? – спросила она пораженного романиста. – Ведь где бы ни оказались люди, они все так же могут помнить прошлое. Наверное, это благословенный дар богов». Она восхваляла память, даже не зная, что та вела ее обманной дорогой. И путь, избранный в этой книге, в некоем роде именно таков: мы в полной мере оценим «благословенный дар богов», лишь когда заглянем в его самые темные и тайные глубины.

1. Грех эфемерности

Самый сенсационный уголовный процесс нашего времени завершился 3 октября 1995 г. неожиданным приговором: суд присяжных снял с О. Джея Симпсона обвинения в убийстве[10]. Слух о вердикте – «Невиновен!» – разлетелся в мгновение ока. Одни ликовали, другие полыхали яростью, и многие недели мало кто мог говорить о чем-нибудь еще. Казалось, этот приговор относился к числу событий столь эпохальных, какие запоминаются на всю жизнь, и что мы всегда будем помнить, как восприняли эту весть и где тогда были.

Кстати, вы помните, как узнали, что Симпсон был оправдан? Скорее всего, нет. Или же помните неправильно. Через несколько дней после вердикта группа студентов из Калифорнии предоставила исследователям подробные сведения о том, как они узнали о решении жюри. На повторном опросе, полтора года спустя, точно помнила только половина, а на следующем, проведенном почти через три года после вынесения вердикта, точными были менее 30 % воспоминаний студентов, а почти половина изобиловала серьезными ошибками.

В этом виновен грех эфемерности: со временем мы забываем. Его последствия знакомы всем; что ни день, они проявляют себя и порой причиняют нам боль. Представьте: вы на ежегодной встрече коллег или друзей. И вдруг человек в дальнем конце коридора улыбается вам, идет навстречу, протягивает руку, зовет вас по имени: «Привет, вы тоже здесь? Отлично!» Вы вежливо улыбаетесь, пытаясь выиграть время, но внутри нарастает паника: кто это? Почему я не помню, что встречал его раньше? Он чувствует, что вам неловко, и напоминает: ну помните, мы же кофе вместе пили, вот тут, на встрече в том году, еще эта погода дурацкая все планы испортила… Если бы вы увидели его через час или через день после встречи, вы бы точно его узнали, но прошел год, и вы чувствуете себя растерянным романистом из «Юмиуры», не способным вспомнить женщину, которую, по ее словам, он звал замуж: вы стараетесь изо всех сил – и все же не можете вспомнить, когда с вами такое случалось. И, вяло пробормотав нечто вроде «Ну да, припоминаю», на самом деле вы понимаете, что видите этого человека впервые.

Иногда эфемерность может обернуться для нас позором. Одна моя знакомая была на свадьбе подруги, избранника которой прежде не видела. Прошло несколько месяцев, и та пригласила ее на новый праздник – пятидесятилетний юбилей. Среди гостей был один незнакомец, и гостья осторожно поинтересовалась у подруги: кто это? Им оказался ее муж, тот самый, с которым недавно сыграли свадьбу. Знакомая говорит, что даже сейчас она вспоминает этот случай с содроганием.

Эфемерность, возможно, – самый распространенный из грехов памяти, и она действует тихо, но постоянно: прошлое неумолимо отступает с появлением новых впечатлений. Психологи и нейробиологи раскрыли причины эфемерности и разрабатывают способы борьбы с ней, а путь к современному уровню знаний был проложен в конце 1870-х гг., в тот самый момент, когда на молодого немецкого философа, путешествующего по Европе и пролистывающего книгу в скромной парижской букинистической лавочке, снизошло озарение, изменившее и его будущее, и будущее психологии в целом.

Когда исчезает память

Философа звали Герман Эббингауз, а в книге, что вышла из-под пера великого немецкого философа и ученого Густава Фехнера, приводились экспериментальные методы изучения сенсорного восприятия[11]. В 1878 г., когда Эббингауз получил первую академическую должность в Берлине, он, последовав за озарением, посетившим его в книжном магазинчике Парижа, пришел к выводу: память можно изучать научными методами, точно так же, как чувственное восприятие! На публикацию выводов ушло семь лет, но монография Эббингауза, вышедшая в 1885 г., сформировала поле работы на десятилетия вперед. Испытывая собственную память на тысячах ничего не значащих буквенных цепочек (психологи называют их «бессмысленными слогами»), которые он старательно выучивал снова и снова, Эббингауз представил первые экспериментальные доказательства эфемерности. Заучив список слогов, он после проверял себя шесть раз: первый раз – через час, а последний – по прошествии месяца. В первых испытаниях он отметил резкую потерю сохраненного в памяти материала: через девять часов после того, как он заучил список, он забыл около 60 %. Потом скорость забывания значительно снизилась. Через месяц оказалось, что он забыл чуть более 75 % от того, что заучил изначально, – немногим хуже, нежели через девять часов.

Эббингауз проводил эксперименты в стерильных лабораторных условиях, далеких от сложностей повседневной жизни; он изучал бессмысленные цепочки букв, а не богатый личный опыт, и проверял только себя. Но, несмотря на очевидные ограничения, эти находки позапрошлого века, имевшие отношение к тому, как один человек учил и забывал бессмысленные слоги, могут кое-что сказать о том, вспомним ли мы спустя полгода планерку, проведенную на прошлой неделе, и запомним ли прочитанное во вчерашней газете хотя бы на несколько часов или дней. Его вывод о том, что больше всего воспоминаний утрачивается в первые же часы, а потом забывается все меньше и меньше, был воспроизведен в бесчисленных лабораторных экспериментах. Современные исследователи памяти вывели «кривую забывания» Эббингауза за пределы лабораторий и показали, что она определяет основную черту эфемерности.

В начале 1990-х гг. психолог Чарлз Томпсон и его коллеги из Университета штата Канзас исследовали воспоминания студентов: те целый семестр вели дневники, в которые каждый день записывали по одному уникальному событию[12]. Забывали они не столь стремительно, как Эббингауз свои слоги, но форма кривой для повседневных событий была в целом похожа на то, что другие наблюдали в лаборатории. Студенты Томпсона записывали и пытались вспомнить различные по значимости переживания. Малая доля оказалась лично значимой («Рассталась с парнем, Джейком»), но по большей части все было довольно банально («Смотрели кино у Джима, начали в восемь вечера, закончили утром, без четверти четыре»; «Делали с Марком карамельный попкорн, но обнаружили, что у нас нет соды»). Еще одно свидетельство о ежегодном событии, значимом для большинства, – об ужине на День благодарения – ясно показывает, что даже лично значимые события не защищены от эфемерности, которая и определяет «кривую забывания» Эббингауза.

А вы хорошо помните хотя бы самый недавний свой праздничный ужин? Одно исследование, в котором приняли участие более пятисот студентов, показывает: характер воспоминаний во многом зависит от того, когда именно вам задают этот вопрос. С регулярными перерывами на протяжении полугода со Дня благодарения студентам задавали вопрос: насколько ярки их воспоминания об ужине и что именно они помнят?[13] Краски быстро выцветали за первые три месяца, за три оставшихся – медленнее. «Кривая забывания» вновь проявилась в базовой форме, но на этот раз для события с заметным личным значением.

Впрочем, спад был не столь резким, как в дневниковых исследованиях Томпсона. Возможно, аспекты недавнего праздничного ужина можно «запомнить» на основе общих знаний о том, как торжества проходили раньше. Индейка у нас была, в этом мы уверены… ну хорошо, почти уверены. Да она всегда была! Куда она денется? И вероятнее всего, мы праздновали в кругу семьи. Это общее знание о том, как обычно проходит День благодарения, за несколько месяцев не исчезает, и этим объясняется, что воспоминания студентов о праздничном угощении и о тех, кто был на ужине, теряют яркость медленно. Но память на детали, характерные для самого недавнего Дня благодарения, – кто во что был одет, кто с кем о чем говорил, – утрачивается гораздо быстрее.

Примерно так же мы вспоминаем и рабочий день[14]. Постарайтесь подробно ответить на три вопроса: что вы делаете на работе в самый обычный будний день? А что делали вчера? А неделей раньше? Когда на эти вопросы ответили двенадцать сотрудников инженерного отдела крупного производителя офисной продукции, их воспоминания о дне сегодняшнем резко различались с тем, что они помнили о вчерашнем дне и о минувшей неделе. В последнем случае они вспомнили меньше выполненных заданий, да и те, о которых не забыли, как правило, оказывались частью «типичного» дня. Нетипичные действия – отклонения от ежедневного сценария – запоминались гораздо чаще спустя день, нежели спустя неделю. Через день события запоминались почти как дословная запись; через неделю – как общее описание привычных дел. Вот и дневниковые исследования Томпсона показали, что подробности события – место, гости, дата – исчезают из памяти быстрее, нежели его общий смысл. Эти наблюдения подтверждаются и другими исследованиями, проведенными в лабораториях: память о том, когда случилось то или иное событие, где оно произошло, кто что при этом сказал, особенно эфемерна[15].

На ранних участках «кривой забывания» – впрочем, «ранними» могут быть минуты, часы, дни, а иногда и более долгие периоды, – память хранит довольно подробную запись, что позволяет нам воспроизводить прошлое с приемлемой, а то и с безупречной точностью. Но со временем детали исчезают, и возрастают возможности для помех – похожие переживания, случившиеся позже, размывают наши воспоминания. Так, мы все больше полагаемся на наши воспоминания о том, что произошло, или о том, что обычно происходит, и пытаемся восстановить детали путем умозаключений и даже просто догадок. Эфемерность подразумевает постепенный переход от воспроизведения и специфических воспоминаний к воссозданию и более общим описаниям[16].

Когда мы пытаемся воссоздать прошлые события на основе общих знаний о том, что происходит обычно, то становимся особенно уязвимыми для греха предвзятости: в нашу память о прошлых событиях проникают наши же нынешние знания и убеждения (см. главу 6). Сочетание эфемерности и предвзятости может грозить нам бедой. Один консультант по управлению рассказал мне о встрече, на которой партнер крупной компании вел презентацию для важного клиента в присутствии генерального директора и нескольких зарубежных инвесторов. Историю он выбрал подходящую: о том, как одна сеть быстрого питания приняла стратегию повышения цен, – и строил ее на событии, которое, по его воспоминаниям, случилось год или чуть больше года назад. Но вместо того чтобы вызвать подробную репродуктивную память, он неосознанно воссоздал детали исходя из нынешних знаний: на самом деле сеть не поднимала цены. Хуже того, менеджер, раньше работавшая в той сети, занервничала. «Она стала гримасничать, пока он выступал, – вспоминал консультант. – А когда он заканчивал, “шепнула” коллеге, да так, что половина зала услышали: “Что он несет? Они цен в жизни не поднимали!”» Да, вышло неловко. Вот так: человек забыл о деталях и сам об этом не знал.

Эфемерность нарушила спокойствие и в другом, гораздо более публичном инциденте, когда вопросы о природе забывания приобрели национальную значимость. Шел 1998 год, и Большое жюри расследовало дело Уильяма Джефферсона Клинтона.

Забыть о Монике

Тот день, 17 августа 1998 г., стал переломным в расследовании дела, связанного с возможным импичментом президента Клинтона. Перед Большим жюри, созванным по инициативе независимого адвоката Кеннета Стара, президент отвечал на вопросы о деталях его отношений с Моникой Левински и о тех свидетельских показаниях, которые он дал в январе 1998 г. по иску Полы Джонс. Его августовские речи, несомненно, запомнятся многим и останутся в учебниках истории – в пример того, с каким рвением он, словно рыцарь на турнире, бился с прокуратурой за точную трактовку термина «сексуальные отношения»[17].

Но для исследователей памяти буквоедство Клинтона не столь интересно, как его вторая «битва»: она прошла в тот же день и касалась характерных черт и границ эфемерности. Провалы в памяти, на которые Клинтон то и дело ссылался и в показаниях перед Большим жюри, и в более ранних, по делу Джонс, расценивались как корыстные увертки во избежание позорного признания. Попытки прокуроров его обличить основывались на их интуитивном представлении о том, что именно можно и нельзя забыть о событии после того, как оно свершилось.

Этот спор об эфемерности наглядно показан в пикировке, которую устроили Клинтон и обвинитель Соломон Визенберг. Ее мотивом стала встреча президента с Верноном Джорданом вечером 19 декабря 1997 г. В тот же день, только чуть раньше, Джордан встретился с крайне расстроенной Моникой Левински – только что узнавшей, что ее вызвали повесткой к независимому юристу, – и позже рассказал об этом президенту. 17 августа, почти через восемь месяцев, Визенберг привлек внимание к тому, что в январе 1998 г., давая показания, Клинтон упоминал о своей встрече с Джорданом. Тогда от стороны защиты Полы Джонс поступил вопрос: говорил ли президенту еще кто-либо, помимо его адвокатов, о том, что Монику Левински вызвали повесткой к независимым юристам? Клинтон ответил: «Нет, не думаю». И вот именно это утверждение показалось Визенбергу неправдоподобным: «Господин президент, за три с половиной недели до этого мистер Джордан специально направился в Белый дом, имея целью сообщить вам, что мисс Левински вызвали в суд. Она была в душевном смятении. Она была вами одержима. И вы не могли вспомнить об этом по прошествии трех с половиной недель?»

Клинтон отвечает, что его память уже не та, что прежде, и дает ряд возможных объяснений своей недавней забывчивости:

Ну что сказать о моей памяти… она была хорошей… да, мне с ней повезло. И я, и моя семья, да и друзья мои – мы все поражены тем, как много я забыл за последние шесть лет: думаю, это из-за того, что на меня все время давят, и все так быстро, столько событий… да, такова жизнь президента. И на меня все время, уже четыре года, давят и ваше расследование, и все прочие события. Я поражен… я слишком часто в прямом смысле слова не могу вспомнить, что было на прошлой неделе…

Визенберг тут же цепляется за проблемы Клинтона с памятью. «Итак, господин Клинтон, вы утверждаете, что, услышав этот вопрос, вы забыли, как 19 декабря, всего за три недели до дачи показаний по иску, Вернон Джордан приходил к вам и сказал, что встречался с Моникой в тот самый день, когда она получила повестку?» Четкого «да» Клинтон не говорит, но признает, что, возможно, забыл некоторые аспекты визита Джордана. «Может быть, я запутался, – предполагает он и затем чуть более настойчиво утверждает: – Могу только сказать, что я не запомнил всех деталей… всего вот этого».

Если учесть, как вцепились в Клинтона независимые юристы, то вопросы Визенберга можно расценить как хаотичную травлю, устроенную агрессивным прокурором. Но другие показания указывают на то, что Визенберг не ставил под сомнение утверждения Клинтона о забывании, когда те казались более правдоподобными. Сравните перебранку о забывании по прошествии трех недель с тем, что случилось позже, во время показаний перед Большим жюри. Клинтона спрашивают о встрече с его помощником Джоном Подестой: она прошла семь месяцев назад. 23 января, через два дня после того, как дело Левински стало достоянием общественности, Клинтон якобы сказал Подесте, что не занимался с Левински сексом. На вопрос о том обмене репликами Клинтон признает, что осторожно опровергал все обвинения в беседах с большим количеством людей, среди которых, возможно, был и Подеста, но снова ссылается на слабость памяти, когда дело касается деталей:

Клинтон. Я не помню ни конкретной встречи, о которой вы спрашиваете, ни конкретных замечаний, на которые вы сослались.

Визенберг. Вы не помните…

Клинтон. Семь месяцев прошло! Мне этого никак не вспомнить, нет.

Визенберг яростно терзал Клинтона, когда тот вроде как запамятовал о встрече трехнедельной давности, – но это утверждение он оставляет без ответа. Он готов признать, что можно плохо помнить беседу, со дня которой прошло семь месяцев, но сомневается, что можно забыть о чем-то спустя три недели. Суть проблемы возвращается к Эббингаузу: сколь многое человек, переживший некое событие, может со временем забыть?

Какими бы ни были мотивы Клинтона, когда он давал показания, та спутанность воспоминаний о деталях событий, на которой он настаивал, – это как раз тот тип забывания, которого можно ожидать на основании наблюдений и лабораторных исследований. Тем не менее скептицизм Визенберга по поводу того, что Клинтон мог забыть всю встречу с Джорданом всего за три недели, полностью оправдан. Клинтон, с другой стороны, показал, что явно понимает различие между конкретными и общими воспоминаниями. Так, говоря о своих первых встречах с Левински в начале 1996 г., он признает, что, вероятно, виделся с ней раз пять, но точно помнит только две встречи, и проводит четкое различие между детальными и общими воспоминаниями:

Я помню точно… у меня четкие воспоминания о двух встречах. Не помню, когда именно они произошли. Но помню, что дважды, в воскресенье днем, она приносила мне бумаги, оставалась, и мы были наедине.

И я, честно говоря, вполне уверен… хотя у меня нет четких воспоминаний, но да, я вполне уверен… что мы виделись еще несколько раз, может, два или три раза. Да, вот так я бы сказал. Это то, что я помню. И я не помню, когда именно это происходило, в какое время суток, в какой обстановке. Но у меня есть общее воспоминание… Я бы сказал, что определенно видел ее более двух раз с января по апрель 1996 г., пока она работала.

Искажал ли Клинтон свои показания во избежание позора? Может, и да. Но для исследований памяти как в естественных, так и в лабораторных условиях вряд ли можно найти более удачную иллюстрацию к ее ухудшению со временем.

Стенания беби-бумеров

Каким бы ни был источник жалоб 50-летнего Клинтона на память, среди современников он явно не одинок: стареющие беби-бумеры в рекордных количествах сетуют на то, что забывают все подряд, и с каждым днем все чаще. Лабораторные исследования показывают: некоторые из этих проблем, возможно, оправданны[18]. И многие эксперименты подтверждают: пожилым людям (в основном в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет, а иногда и от пятидесяти) труднее заучивать информацию, полученную от экспериментатора, нежели студентам. Кроме того, даже если по истечении нескольких минут испытуемые пожилого возраста могут вспомнить списки слов (или иных представленных на эксперименте материалов) наравне с молодыми, то по прошествии дней и недель их память ухудшается быстрее. Эти недостатки памяти особенно очевидны, когда людей в возрасте просят вспомнить впечатления – например, когда и где произошло событие. Они теряют определенные детали воспоминаний и даже больше, нежели молодые, склонны полагаться на общее чувство, что нечто просто произошло.

Как рано старение начинает влиять на эфемерность воспоминаний? Этот вопрос важен для миллионов людей, родившихся во время беби-бума (также это имеет отношение и к заявлениям Клинтона, которому в августе 1998 г. было пятьдесят два). В исследованиях памяти по большей части задействуют студентов и пенсионеров, и нам не так много известно о людях среднего возраста. Недавно завершилось одно длительное исследование: люди в возрасте за тридцать, за сорок, за пятьдесят, за шестьдесят и за семьдесят лет проходили различные тесты памяти – в 1978 г. и затем повторно в 1994-м[19]. Те, кому в дни первого эксперимента было за пятьдесят, позже, в 1994 г., заучивали и вспоминали списки слов и истории хуже, нежели изначально. Те, кому в 1978 г. было за тридцать, во втором эксперименте, через шестнадцать лет, справлялись хуже только с историями. В группе тех, кому в 1978-м было за тридцать, и тех, кому тогда было за пятьдесят, люди старшего возраста запоминали хуже и истории, и слова. Получается, трудности с извлечением историй из памяти начинаются самое позднее на пятом десятке лет, тогда как проблемы с извлечением слов становятся очевидными лишь после того, как пройден полувековой рубеж. Хорошая новость состоит в том, что ни один из спадов не был значительным: старшие группы в целом вспоминали на 10–15 % меньше, чем молодые.

К шестидесяти-семидесяти годам эфемерность воспоминаний становится заметнее и проявляется чаще. Но даже в этой возрастной группе плохая память не является неизбежным следствием старения: эфемерность воспоминаний у пожилых людей значительно вариативна. Например, в одном исследовании значимое меньшинство участников в возрасте за семьдесят (примерно 20 %) вспомнили из недавно представленного им списка столько же слов, сколько удалось запомнить студентам[20].

Почему у одних в преклонных годах воспоминания более подвержены эфемерности, нежели у тех, кто младше, а у других почти ею не затронуты? В ряде отчетов указано, что роль может играть уровень образованности. Например, недавно в Голландии провели одно исследование: пожилым людям разного возраста (65–69, 70–74, 75–79 и 80–85 лет) дали список слов для заучивания, после чего они пытались их вспомнить, сначала сразу, а затем – через полчаса[21]. После перерыва информация утрачивалась быстрее, и в «младших» группах у людей с низким уровнем образования эта потеря проявлялась ярче, нежели у более образованных. И если в самой «младшей» группе (65–69 лет) испытуемые после перерыва удержали в памяти около 65 % заученного материала независимо от уровня образования, то в самой старшей (80–85 лет) участники с полным средним образованием сохраняли около 60 %, а те, чей уровень образования был низок, – менее 50 %.

Исследователи также отметили, что их результаты могут отражать более высокую распространенность болезни Альцгеймера или других форм деменции среди людей с более низким уровнем образования, потому что у них меньше «умственного резерва»[22]. Ученые уже давно проводят различие между нормальным снижением памяти при старении (как иногда говорят, «легкая старческая забывчивость») и более выраженным снижением при состояниях, связанных с патологиями головного мозга, – да с той же болезнью Альцгеймера, при которой мозг пациентов изуродован «сенильными бляшками» (отложениями белка, известного как бета-амилоид) и переплетениями нервных волокон, «нейрофибриллярными клубками», которые препятствуют нормальной работе нервных клеток. Эксперименты показали: по сравнению со здоровыми пожилыми людьми пациенты с болезнью Альцгеймера почти не помнят недавних впечатлений.

Невролог Герман Бушке и его коллеги провели важную серию исследований. Она показывает, что уровни забывания, показанные по итогам теста на запоминание слов, могут помочь специалистам различать здоровых пожилых людей и тех, кто страдает болезнью Альцгеймера[23]. В простейшей версии теста испытуемым демонстрировали лист с четырьмя словами из разных категорий. Исследователь называл категорию (например, «овощ»), и участник эксперимента указывал на соответствующее ей слово (например, «картофель»). Так можно убедиться в том, что люди обращают внимание на слова и понимают их. Через несколько минут участники пытались запомнить слова самостоятельно, а затем экспериментатор снова оглашал названия категорий – как подсказки для любых забытых предметов. Неспособность озвучить заученное слово, услышав его категорию, вероятно, отражает утрату памяти после краткого перерыва. Если с этим тестом справляются плохо (что определяется показателями критической оценки), это почти однозначно связано с наличием болезни Альцгеймера или какой-либо другой формы деменции. Тест работает, потому что болезнь Альцгеймера значительно усиливает эфемерность памяти по сравнению с любыми изменениями, связанными с нормальным старением.

Психологи и нейробиологи, изучающие память, соглашаются с тем, что эфемерность воспоминаний распространена и с возрастом усиливается. Но они потратили десятилетия, пытаясь ответить вроде бы на простой, а на деле очень сложный вопрос: почему это так?

Свидетельство рождения памяти

Наверное, человеческий мозг – самый сложный объект во Вселенной. В нем примерно сто миллиардов нервных клеток, или нейронов, и еще больше синапсов, или связей между ними. Нейробиологи, изучающие память, как правило, у крыс, кроликов, обезьян, птиц и даже морских слизней, могут записывать электрические или химические сигналы непосредственно от отдельных нейронов или осторожно удалять небольшие участки мозга. Такой беспрепятственный доступ к мозгу всегда вызывал ревность у психологов – да, и себя я тоже имею в виду. У нас не было методик, позволяющих исследовать внутреннюю работу человеческого мозга с той точностью, что доступна нейробиологам, а этика исключает возможность нанести вред мозгу человека ради экспериментов. Такое чувство, что боги науки впустили нейробиологов в святая святых мозга, а психологам отвели местечко поодаль, в коридоре, у смотрового окошка.

Рис. 1. Простой и однозначной взаимосвязи между какой-либо областью головного мозга и конкретным грехом памяти не существует, но некоторые области мозга в высшей степени ответственны за определенные грехи памяти. Начнем с того, что каждое полушарие разделено на четыре основные доли: лобную, височную, теменную и затылочную. На верхнем рисунке показана каждая из долей со стороны поверхности левого полушария. Нижний рисунок позволяет нам проникнуть сквозь поверхность и увидеть ряд структур, занимающих внутренние области головного мозга.

Гиппокамп и близлежащие структуры во внутренних частях височной доли особенно тесно связаны с грехом эфемерности. Зоны лобной доли также играют в нем свою роль; еще сильнее они вовлечены в проявления грехов рассеянности и ложной памяти, а возможно, имеют отношение и к греху внушаемости. Область, расположенная у передней части височной доли (внизу слева), по-видимому, играет роль в грехе блокады. Миндалевидное тело тесно связано с грехом зацикленности. Мало что известно об участках мозга, вовлеченных в грех предвзятости, но есть предположение, что области в левом полушарии могут играть в этом существенную роль. О взаимосвязи между работой мозга и каждым из грехов памяти я подробно рассказываю в главах 1–7

Пытаясь заглянуть в святая святых, психологи в основном опирались на эксперименты, проведенные самой природой: случаи, когда люди страдали от потери памяти в результате повреждения определенных частей мозга. Самый известный из когда-либо зарегистрированных случаев относится к 1953 г., когда молодому человеку Г. М. провели операцию для облегчения трудноизлечимой эпилепсии[24]. Нейрохирург Уильям Бичер Сковилл удалил внутренние части височной доли с обеих сторон мозга Г. М. (см. рис. 1). После операции Г. М. выглядел вполне нормальным: он мог воспринимать окружающий мир, поддерживать беседу и выполнять тесты на IQ так же, как и до операции. Но была и одна большая проблема: казалось, стоило чему-то случиться, и Г. М. тут же об этом забывал. Он не мог вспомнить, о чем говорил несколько минут назад, не узнавал врачей, работавших с ним каждый день. Пообедав, он забывал об этом, едва со стола убирали тарелки. Г. М. страдал от этой необычной эфемерности почти полвека: его память не улучшилась ни на йоту.

Пример Г. М. показал нам поразительную связь эфемерности памяти и внутренних областей височной доли. Его амнезия была столь глубокой, что удаленные структуры – включая подковообразный гиппокамп и часть находящейся за ним парагиппокампальной извилины – увлекали исследователей памяти с тех самых пор, как случай Г. М. стал известен. Эти структуры – одни из тех, которые в первую очередь страдают от сенильных бляшек и нейрофибриллярных клубков при болезни Альцгеймера, и, вероятно, это объясняет, почему пострадавшим пациентам так трудно вспомнить недавний опыт.

В последнее время боги науки стали благосклоннее к психологам. Появились новые мощные средства нейровизуализации, позволяющие видеть мозг, когда он учится и запоминает. Технология, которой исследователи рады как никогда, – это функциональная магнитно-резонансная томография, или фМРТ[25]. Она выявляет изменения в кровоснабжении головного мозга. Если некая область мозга становится активнее, то ей требуется больше крови, но, когда кровоток усиливается, происходит нечто странное: наблюдается временный избыток насыщенного кислородом гемоглобина по сравнению с гемоглобином, уже отдавшим кислород тканям, что усиливает эффект фМРТ-сигнала. С помощью этой технологии исследователи могут определить, какие части мозга активируются при когнитивной деятельности.

Сигнал функциональной МРТ позволяет довольно точно локализовать эти изменения в кровотоке – в пределах нескольких миллиметров. Подобно тому как телескоп позволил астрономам увидеть небеса, а микроскоп дал биологам возможность заглянуть в клетки живых организмов, так и фМРТ (и связанный с ней метод нейровизуализации – позитронно-эмиссионная томография, или ПЭТ-сканирование) открыла для психологии и нейробиологии человеческий мозг.

Когда исследователи памяти впервые начали сканировать мозг при помощи двух видов томографии – фМРТ и ПЭТ, – царило невероятное волнение: наконец-то мы своими глазами увидим, что происходит в тех частях височной доли, которые были удалены у Г. М., явно ключевых для понимания эфемерности памяти! Но первые многообещающие исследования сменились чередой неудач, и радужные надежды поблекли.

В конце 1997 г. моя исследовательская группа нашла новый способ изучения проблемы с помощью фМРТ[26]. Подумайте: если я измерю активность в вашем мозге, пока вы заучиваете список слов, смогу ли я сказать, какие из них вы запомните, а какие забудете? Позволяют ли измерения мозговой активности, полученные в тот момент, когда восприятие преображается в память, предсказывать будущее запоминание и забывание именно этого события? Если да, то какие именно области позволяют нам делать прогнозы? Из-за технических ограничений ранние исследования, проведенные на основе фМРТ (и ПЭТ), не могли решить этот вопрос. Но к 1997 г. фМРТ настолько усовершенствовалась, что мы уже могли ставить вопросы и получать на них ответы.

Совместными усилиями, под руководством Энтони Вагнера и Рэнди Бакнера, двух юных звезд фМРТ-исследований, наша группа провела эксперимент в центре визуализации Массачусетской больницы общего профиля[27]. Несомненно, испытуемых наш метод обременил. МРТ-сканер – это вам не номер люкс. Вы ложитесь на спину, техник мягко проталкивает вас головой вперед в узкую трубу, и вы лежите без движения час, а то и два (движение нарушает запись сигнала) и выполняете задания, разработанные экспериментатором, при этом сканер не переставая громко гудит, поскольку для наблюдения за мозговой активностью используется сильное магнитное поле.

И вот, замерев в этом туннеле, среди неутихающей какофонии, участники нашего эксперимента просматривали по нескольку сотен слов, мелькающих перед ними раз в несколько секунд – они передавались с экрана компьютера по хитрой системе зеркал. Чтобы убедиться, что добровольцы обращают внимание на каждое слово, мы просили их указать, относится ли оно к абстрактной («мысль») или конкретной («сад») категории. Через двадцать минут после сканирования мы показали испытуемым слова, которые они видели в сканере, смешав их с таким же количеством слов, которых они не видели, и попросили их указать, какие слова им запомнились, а какие – нет. На основании предварительной работы мы знали: люди запомнят одни слова и забудут другие. Но сможем ли мы сказать по силе сигнала, какие слова запомнятся, а какие забудутся?