Мы остаёмся бесплатное чтение

Глава 1. Пробуждение

Мне снилось, что всё хорошо. Зима. Сугробы искрятся под фонарями. Серёжка идёт домой и несёт новогоднюю электрическую гирлянду в прозрачной коробке. Гирлянда почему-то работает, и разноцветные огоньки озаряют его лицо и руки. Я смотрю на него в окно, а Серёжка меня не видит, просто шагает и улыбается…

Последние недели я живу, как рыба зимой: полуживая-полумёртвая замерла на дне. Не вижу, не слышу, не помню. Изредка кто-то выдёргивает меня из тёмной глубины. Ледяной воздух обжигает лёгкие, кровь бешено пульсирует в голове, мозг готов взорваться. Боль – будто живьём в костёр положили. Лучше в костёр. Лучше что угодно, только не это…

Меня отпускают – и снова вокруг глухая беспамятная мгла.

Но вот опять вырвали из мутной толщи:

– Дочка, просыпайся. – Тряхнули за плечо: – Вставай, в школу опоздаешь.

Я откинула тяжёлое одеяло и села. С трудом разлепила глаза. В школу? Бред.

Агуша торчала надо мной, еле помещаясь в тесный закуток между диваном и старым письменным столом.

– Какая школа? Не пойду… – Я зажмурилась и хотела лечь. Спать! Я теперь всё время сплю, если меня не трогают. Во сне не помнишь плохого и кажется, что можно жить дальше.

Крепкая рука вцепилась в плечо, не дав свалиться на подушку:

– Пойдёшь как миленькая!

Агуша приехала в наш городишко из глухой Нижегородской деревни, когда окончила восьмилетку, то есть, лет пятьдесят назад, но густое протяжное О в своей речи сохранила до сих пор: «По-ойдё-о-ошь».

Я помотала головой. Агуша свела густые брови к переносице, упёрлась в меня суровым взглядом и отчеканила:

– Бросить учёбу я тебе не дам!

Как будто на свете нет ничего важнее учёбы! Как будто у меня осталось хоть что-то важное…

Я посмотрела на портрет над столом. Серёжка на нём улыбался. Так открыто и счастливо улыбался, что хотелось умереть на месте.

Агуша вдруг прижала мою голову к большой груди. На бабке был махровый халат, шершавый, как тёрка, щёку неприятно закололо. Крепкая ладонь погладила по макушке, прошлась по спине. Я замерла. За два года, что я прожила у бабки, она ни разу не пыталась меня обнять или ещё как-то приласкать. Да и мне на фиг не нужны телячьи нежности! Вообще не понимаю этих киношных обнимашек. Тошнит, когда девчонки из класса после каникул с визгом и писком бросаются тискать друг друга или оставляют комменты под фотками: «красотуля», «нереальная», «бомбическая».

Не отводя глаз от портрета, я выскользнула из-под тёплой руки и отодвинулась к спинке дивана.

Агуша тоже глянула на Серёжку и шумно, как корова, вздохнула:

– Горе горем, дочка, а жить надо!

Горе?! Хотелось расхохотаться ей в лицо, но смех наверняка перешёл бы в истерику, и я прикусила сустав указательного пальца, чтобы сдержаться. Нет у Агуши никакого горя! Она на работу вышла через неделю… Может, раньше бы вышла, но боялась меня оставлять одну. А тут соседка вызвалась меня караулить, и она отправилась чинить свои дурацкие швейные машины. Пока меня всё глубже засасывало отчаяние, она оформляла какие-то документы, занималась домашними делами, ходила в магазин и даже смотрела телевизор.

– Что делать, его не вернёшь… – Агуша повернулась к окну и раздвинула коричневые шторы. Сквозь тюль в комнату хлынуло яркое солнце. Я с непривычки зажмурилась. Почему оно такое яркое? – Ну давай, собирайся. Каша на столе.

Она не отстанет. Если даже уйдёт на работу, начнёт звонить со своего допотопного кнопочного мобильника и спрашивать, где я, а если отключить телефон, вечером устроит такой разнос, что останется только лечь и сдохнуть. Знаем, проходили. Серёжка один раз явился с запахом пива, и Агуша его так отчитала, что он ещё неделю ходил по квартире на цыпочках и старался не попадаться бабке на глаза.

Агуша ушла в свою комнату одеваться. Стряхивая последние обрывки сна, я поплелась в ванную. Умылась, не глядя в зеркало: ничего хорошего всё равно там не увижу, только землистую кожу и прыщи. Провела расчёской по волосам. Надо бы помыть, но нет ни сил, не желания. Стянула пряди резинкой-спиралькой в жидкий хвостик.

За стеной хлопнула дверь: Агуша ушла на работу. С трудом преодолевая желание опять завалиться спать, я побрела на кухню. Здесь окно выходило на другую сторону, и солнца не было и в помине. Я выглянула: Агуша шагала через двор тяжёлой размашистой походкой женщины, которая коня на скаку остановит и всаднику морду набьёт. Такую сильную личность не сломит никакое горе.

Овсянка оказалась густой и приторно-сладкой, я поковыряла её ложкой и отодвинула. Выпила кружку крепкого чая и пошла одеваться.

Школьные брюки комом лежали в шкафу с того самого дня и были точно жёваные, а пиджак я вообще не нашла. Натянула тёмно-синее худи и чёрные джинсы. Джинсы здорово сползали, пришлось проковырять новую дырку в ремне. В таком виде запросто могут не допустить к урокам, но это уже не мои проблемы. Я ходила? Ходила. Так и скажу Агуше.

Я надела кеды и… села прямо на пол в прихожей. Минут пять смотрела в стену, собирая себя по кусочкам. Потом рывком встала и вышла из квартиры.

На лестничной площадке воняло застарелым табачным дымом, а в углу лежала мерзкая свежая кучка. Наверное, кто-то из соседей опять подпёр кирпичом дверь, и в подъезд пробралась кошка. Ничего, вернётся Агуша, живо найдёт виноватых и заставит убирать.

Дверь и правда оказалась распахнутой. Перед входом громоздились коробки и мебель. Трое парней втаскивали холодильник в квартиру на первом этаже – ту, что под нами. Очередной неудачник переселяется в нашу старую серую панельку.

После вонючего сумрака подъезда на улице показалось нереально светло. И припекало так, что захотелось снять куртку.

Автобусная остановка маячила за соседним домом, но я свернула в другую сторону. Не езжу в час-пик на автобусе: терпеть не могу, когда со всех сторон прижимаются чьи-то тела: бр-р! Да и по тропинке через пустырь – те же пятнадцать минут.

Раньше тут стояла швейная фабрика, но теперь от неё остался лишь пустой двухэтажный корпус, его стены из грязно-белого кирпича виднелись в зарослях сирени на дальнем краю пустыря.

Тропинка виляла между вросшими в землю бетонными плитами и кучами строительного мусора, оставшимися от разрушенных фабричных зданий. Среди стеблей прошлогоднего бурьяна чернели автомобильные покрышки, поблёскивали бутылки, на ветру шуршали полиэтиленовые пакеты.

Вечерами здесь тусовались подростки, по ночам шастали бродячие собаки и бомжи. Днём это место казалось тихим и безопасным, но я не очень-то доверяла такому спокойствию и подобрала увесистый обломок.

И не зря: чьи-то пальцы вдруг впились в плечо. Я отпрыгнула и резко обернулась, замахиваясь кирпичом.

Ф-фух, яблоня! Сухая корявая ветка протянулась над тропинкой и сцапала меня.

Пацаны резали старое дерево ножиками, жгли зажигалками, вешали на него качели. Зимой яблоня насквозь промерзала, а летом изнывала от жары, но каждую весну упрямо распускала бархатные бледно-зелёные листочки и цветы, похожие на розовый зефир. Откуда у неё столько сил, чтобы возрождаться? Вот, опять бутоны! Почему люди так не могут?

В кроне щёлкала и свистела какая-то птаха. На сухом репейнике коричневая бабочка-крапивница складывала и раскладывала крылья, как будто сама собой любовалась. Оказывается, уже настоящая весна!

Ненормально это: Серёжки нет, а она наступила. Зачем? Природе всё равно…

И я хороша: весне обрадовалась! Будто теперь в моей жизни может быть какая-то радость!

Мимо заброшки я брела, уткнувшись взглядом в землю, но всё равно слышала птиц, видела свежую зелень и вдыхала весенние запахи. Только как-то со стороны, будто кино смотрела про другую девчонку, без чёрной дыры в груди.

Глава 2. Одноклассники

На первый урок я опоздала. Хотела прошмыгнуть в раздевалку и отсидеться до звонка, но попалась завучу. Она зачем-то пришла к охраннику, а тут как раз я вкатываюсь!

– Та-а-ак! Кто у нас опаздывает? – прогремело в пустом коридоре.

Я приготовилась к нагоняю. Завучиха сдвинула очки на кончик носа и прищурилась, глядя на меня поверх блестящей оправы:

– Кольцова? Восьмой «Б»?

Её звали Ёлкой из-за имени и любви к яркой бижутерии. Я посмотрела в мелко-морщинистое лицо с тёмными волоском на подбородке и кивнула:

– Здрасьте, Елена Петровна.

– Здравствуй-здравствуй. – Она уставилась так, будто у меня на лбу что-то написано, но ругаться, вроде, не собиралась. – Ну пойдём, провожу тебя в класс.

Ёлка застучала каблуками по коридору. В такт шагам звенели висюльки крупного кулона, болтавшегося у неё на шее. У кабинета литературы она остановилась и снова прошлась по мне взглядом:

– Одеваться всё-таки нужно соответственно школьным правилам, Кольцова. – Она распахнула дверь. Русичка удивлённо обернулась, мои одноклассники начали нехотя подниматься. Жестом разрешив им не вставать, Ёлка подтолкнула меня вперёд, а сама подошла к училке и что-то сказала вполголоса.

Обычно, когда я прихожу в класс, никто вообще не реагирует. Для одноклассников я – пустое место, в общем-то, как и они для меня. Но сегодня, пробираясь к своей парте, я чувствовала их взгляды. Машинально натянула капюшон, как будто под ним можно спрятаться от двадцати трёх пар глаз.

По рядам пролетел шёпот. Случайно встретилась взглядом с Машкой Червяковой по прозвищу Пиявка. Она смотрела на меня со смесью интереса и жалости, как на сбитую машиной собаку. Я заметила ещё несколько сочувствующих физиономий, и стало не по себе.

– Мои соболезнования, – буркнул Платон Горелов, когда я проходила мимо. От неожиданности я запнулась. Красавчик снизошёл заговорить со мной?! Впрочем, Платон тут же отвернулся. Наверняка, сказал это не ради меня, а чтобы выпендриться перед остальными. Я шагнула дальше и вздрогнула: староста Настя Одинцова поймала меня за руку.

– Нам всем очень жаль, – шепнула она. Я растерянно кивнула.

Один Захар Семёнов, кажется, не заметил моего появления. Он развалился на всю парту, и занавесившись светлой чёлкой, сосредоточенно читал что-то в смартфоне. Пихнула соседа в плечо:

– Подвинься.

Захар убрал длинные конечности и передвинул учебник с моей территории. Я плюхнулась на стул и бросила рюкзак под парту. Захар поднял глаза от смартфона:

– Ты как?

Как я? Я сдохла три недели назад! Только об этом никто не узнает, потому что всем всё равно. И даже если не всем, уже никто не поможет. А говорить об этом – словно резать по живому. Сглотнув ком в горле, я просипела:

– Нормально. – Голос теперь часто подводил, как будто задавленные слёзы изнутри раздирали горло.

Семёнов кивнул и опять уткнулся в телефон. В отличие от большинства одноклассников, он вполне вменяемый, только весь в своей робототехнике. На уроках чертит в блокноте какие-то схемы, морщит лоб и бормочет себе под нос.

До звонка оставалось пятнадцать минут, не было смысла вынимать учебник.

Училка что-то плела о Джульетте. Типа она символ любви и жертвенности. А по мне, так просто дура. Самовыпилиться из-за какого-то левого парня, которого видела один раз с балкона! Или не один? Да не важно.

Я положила на стол руки и легла на них щекой. Всего-то дошла до школы, а кажется, таскала мешки с картошкой на даче у Агуши.

Перед глазами медленно завертелись заставки из вчерашней игрушки. Вообще-то я нуб. Играл Серёжка, а я иногда наблюдала из-за его плеча и ржала над комментариями вслух. А вчера включила ноут и запустила игру. Слилась, ясное дело, почти сразу, но это было типа таблетки нурофена: боль притупилась, хотя болезнь и не ушла. Мне казалось, это Серёжка кликает мышкой и жмёт на клавиши, а я просто смотрю, как раньше.

– Лина! – раздалось над ухом. Я подняла голову и непонимающе уставилась на училку. Скрестив руки на груди, она нависла надо мной своим метр семьдесят с чем-то плюс каблуки. – Ты что, спать сюда пришла?

Захар негромко сказал:

– У неё брат умер.

Ударило по нервам. Я стиснула кулаки: только не зареветь!

– Я в курсе, – бросила русичка. – Кольцова, я понимаю, у тебя… э-э-э… сложная ситуация, но ты на уроке!

Хм, спасибо, что подсказала.

– Немедленно доставай тетрадь и записывай. – Русичка хлопала наращёнными ресницами. – Сегодня я не стану тебя спрашивать, но к следующему уроку, будь добра, подготовься. И, кстати, где твоя форма?

Я молча пожала плечами.

– Она её забыла из помойки достать! – брякнула толстая Лизка Першина – фрейлина местной королевы красоты Янки Красько. Сама Янка молча сверлила меня взглядом. Кажется, ей не нравилось, что мне уделяют столько внимания. Вика Шестопал что-то нашёптывала ей на ухо. Терпеть их не могу! Три курицы, которые вечно лезут, куда не просят. Красько обожает быть в центре внимания, а её подпевалы готовы ради неё на любую глупость и гадость. Их хлебом не корми, только дай морально опустить кого-нибудь. В классе их не то чтобы боятся, но относятся по принципу «не тронь, чтоб не воняло». Кому охота становиться объектом ядовитого глума? Раньше и я переживала из-за их подколок про мои дешманские шмотки или макияж. Вот идиотка! Будто других проблем мало.

– Лиза! – запоздало одёрнула Першину училка. Ещё раз окинула меня с головы до ног недовольным взглядом и демонстративно вздохнула. Но наконец отвязалась. Остаток урока я тупо смотрела в стену над её головой.

Следующим в расписании стоял русский, в другой кабинет тащиться было не нужно, и после звонка многие остались в классе. Лениво переговаривались или торчали в телефонах. Я снова легла щекой на парту.

Вдруг кто-то сзади резко дёрнул за капюшон, зацепив волосы. Я зашипела от боли и вскочила. Прохрипела:

– Миронов, кретин, отвали!

Мирошка скалился, хлопая бесцветными ресницами. У него дебильная привычка лезть к девчонкам: шлёпать по заду, толкать в спину, расстёгивать молнии на одежде. Видать, он не только ростом не вышел, но и мозгами остался на уровне пятиклассника.

От Мироновского рывка резинка сползла с моих волос, и жирные пряди сосульками повисли у лица. И, конечно, это сразу заметили. Платон Горелов обернулся на мой крик и тут же брезгливо скривился:

– Фу, Кольцова, ты вообще, что ли, голову не моешь?

Ну почему это сказал именно он?! Платон красивый: высокий, спортивный, зеленоглазый. На нём даже обычный форменный пиджак сидит, как на модели. Когда я попала в этот класс, прямо не могла насмотреться. Ладно хоть вовремя сообразила, что слишком часто пялюсь на нового одноклассника, и прекратила эту историю. Обойдусь без всяких любовей-морковей. Но слышать гадости от Горелова, оказывается, и сейчас больнее, чем от кого-то ещё. А главное, я до сих пор дико торможу, если он обращает на меня внимание. Всё-таки красота – страшная сила!

Блин! Какое дело Платону до моих волос? Какое дело мне до его мнения? Но щёки загорелись от стыда. Хорошо, что Горелов тут же отвернулся. Зато «курицы» оживились: переглянулись и заухмылялись. Лизка Першина заявила:

– Слушайте, а вшей у неё нет? А то ещё нас заразит! Сидела бы ты и дальше дома, Кольцова.

С удовольствием, если бы не Агуша! Но вслух я хрипло огрызнулась:

– Тебе надо, ты и сиди!

– Ой, Лиза, какая ты вредная! – натурально возмутилась Янка Красько. Её голубые глаза блеснули. – Может, Кольцовой помочь надо?!

Это что за аттракцион невиданной доброты? Я настороженно наблюдала, как Красько поднялась, эффектно откинула за спину золотистые волосы и модельной походкой направилась к нашей парте. Усевшись рядом с Гореловым, Янка повернулась ко мне. От неё растекался приторный ванильно-цветочный аромат, меня аж затошнило. Ненавижу тяжёлые парфюмы. А вот Горелов, видно, наоборот, заценил и придвинулся ближе, пожирая Янку глазами. Но та его проигнорила и подалась ко мне.

– Хочешь я тебе шампунь подарю? – Мелодичный голос, ясный взгляд – ну прям сама невинность! – У нас собака сдохла, а шампунь остался. Он вообще-то от блох, но, наверное, и от вшей поможет, как ты думаешь?

«Курицы» захихикали, а тупоголовый Мирошка загоготал, как ненормальный.

– Ян, как ты можешь?! – возмутилась Одинцова, но Красько её проигнорила. Изображая наив, она хлопала длиннющими ресницами. Ангелочек, блин! Вцепиться бы в её идеально закрученные локоны! Но Красько только этого и ждала.

Я поймала себя на том, что тяну пальцы ко рту, и быстро сунула руки под парту. Ногти и так уже обгрызены до мяса. Громко сказала:

– Спасибо, Янусик, ты такая добрая! – Красько распахнула глаза от удивления, как будто с ней парта заговорила. Наверно, думала, я промолчу, как все, над кем она обычно стебётся. Но у меня даже хрипота прошла от накатившей ярости. – Можно, я тебе тоже подарок сделаю?

– Ты – мне?!

– Ну да. Дедушкину вставную челюсть.

Янка мгновенно покраснела, как свёкла. Вскочила и прошипела:

– Рот закрой, коза драная!

Но я быстро договорила:

– Понимаешь, дед умер, а челюсть у него вытащили. Не пропадать же добру. А тебе как раз подойдёт.

Красько швырнула в меня учебник Захара, потом с силой толкнула парту.

– Заткнись!

От книжки я увернулась, а стол сумела удержать.

Курицы заохали, сочувствуя кривозубой Янке, но со всех сторон послышались смешки. Потому что хоть улыбочки Красько и были отрепетированными, чтоб не показать лишнего, все знали, что зубы у неё некрасивые.

Серёжка бы меня сейчас не поддержал, сказал бы, что подло упрекать человека в изъянах внешности. Но Красько сама напросилась!

Она вылетела из класса, и смех стал громче. Курицы-подружки кинулись следом, а надо мной вдруг навис Платон:

– Думаешь, если сестра героя, можешь зарываться?! – Тёмно-зелёные глаза взбешённо сверкали. Длинные пальцы забарабанили по столешнице.

Я смотрела на него снизу вверх и молчала.

Подошёл Захар и удивлённо спросил:

– Вы чего?

– Овца тупая! – бросил Платон. Как и Янка, двинул на меня парту, и пошёл за девчонками. Его толчок был сильнее, а может, я просто размякла перед ним, не успела среагировать, и край столешницы больно ударил под рёбра. Я согнулась, но этого уже никто не заметил, даже Захар, который, ворча, вытаскивал свой учебник из-под стула.

Русичка меня не вызывала, Платон не поворачивался, и урок прошёл нормально. На следующей перемене мы побрели в другой кабинет, и всем было не до меня.

До конца уроков Янка Красько меня игнорила, а «курицы» то и дело оборачивались и бросали убийственные взгляды. Я делала вид, что не вижу: больно много чести обращать на них внимание!

Минуты тянулись грязной жвачкой. Я корябала в тетради бессмысленные загогулины или тупо смотрела на доску и опять чувствовала себя сонной рыбой, только теперь в аквариуме: всё вижу, ничего не понимаю, и в ушах гул воды. «Просыпалась» от неожиданности, только если кому-то из учителей приходило в голову окликнуть меня по имени. Они что, типа сочувствие так проявляют? Я с первого дня в этой школе отвоёвывала право быть просто Кольцовой, а теперь всё сначала?

Линой меня называют только мать и её знакомые. Агуша обычно говорит «доча», а Серёжка звал Желькой. Потому что на самом деле я Анджелина. Ага, в честь Джоли. Мать дала её имя, чтобы я выросла такой же красавицей. А судьба решила прикольнуться и сделала меня серой мышью с пепельными волосами и сизыми глазами. Даже брови у меня графитового оттенка, нависшие у переносицы и приподнятые к вискам. Из-за бровей мне в детстве всегда прилетало, взрослым казалось, что я хмурая, дикая, злая, себе на уме. И все знакомые матери старались меня перевоспитать. Некоторые даже ремнём, идиоты! Как будто от ремня я сразу стану весёлой и счастливой!

После уроков я пошла не к воротам, а к боковой калитке. Она скрывалась за гаражом, между стволов двух старых сосен. Влажный сумрак стоял под соснами даже летом, и я не очень любила там ходить, но это был самый короткий путь к пустырю.

Свернув за угол школы, я заметила, что в тени у калитки кто-то стоит. Невысокий. В клетчатой чёрно-красной рубашке.

Сердце пропустило удар, а потом забарабанило в рёбра с такой силой, будто вот-вот их сломает. Солнце слепило. Я приложила ладонь козырьком, но перед глазами всё равно скакали радужные пятна, не давая разглядеть лицо человека.

Я побежала. Помчалась. Налетела на какого-то старшеклассника, тот беззлобно отпихнул: «Куда прёшь, ненормальная!» Запнулась, еле удержалась на ногах. Чёрт! Большой палец прошило болью даже сквозь кроссовку. Аж до слёз! Похромала дальше, на ходу вытирая глаза. Проморгалась, подняла голову, и… под соснами никого не было.

То есть были, но только парни из нашего класса, а не Серёжка.

Я выбежала за забор, заметалась. Народ разбредался от школы по тротуарам и тропинкам. Школота. Не он.

У меня глюки? Крыша поехала?

Я зачем-то ринулась обратно и чуть не врезалась в Платона Горелова, но ударилась о его взгляд, как о бетонный забор, и встала.

– Линочка, деточка, ты ко мне так спешишь? – кривляясь, вынырнул из-за плеча Горелова Мирошка. – Или к Платону?

Писклявый голос доносился будто издалека, а перед глазами ещё маячил силуэт в чёрно-красной рубахе.

Хотела обойти парней, но Платон вдруг загородил дорогу.

– Слушай, ты, уродина, тебе чего не живётся спокойно? – лениво процедил он. – Совсем ошизела? Ты на кого катишь?

В голове глухо стучало. Я не понимала, о чём он, и молча таращилась на Горелова.

– Завтра попросишь прощения у Красько перед классом. А потом засунешь свой язык куда подальше, и будешь сидеть тихо, чтобы я тебя не видел и не слышал. Ясно? Всё, вали отсюда. Он оттолкнул меня с дороги и пошёл к школе. Мирошка семенил следом, оглядывался и тупо хихикал.

Почему твари вроде Миронова живут на свете? Делают гадости, ржут, жуют жвачку, воняют табаком и потом. Почему они есть, а Серёжки нет? Я бы всё отдала, чтобы он не погиб! Лучше бы Агуша, или мать, только не он! Лучше бы я. Или хотя бы вместе. И пусть бы меня закопали рядом с братом. Это было бы правильно, потому что куда я без него?

Глава 3. Солнце в ивах

Я тащилась через пустырь из последних сил. Кое-как добрела до подъезда и рухнула на лавочку. Хотелось лечь прямо тут, закрыть глаза и провалиться в глухой тёмный омут. Может, я и «поплыла» бы, но мешала песенка. На первом этаже, в квартире, куда утром заносили вещи, было приоткрыто окно. За ним не по-русски напевал женский голос. Я не понимала ни слова, но мелодия была такая ласковая, журчащая, будто тёплый ручеёк, что хотелось слушать её бесконечно. Вдруг песенка оборвалась, и тот же голос сказал:

– Сынок, ну что ты киснешь! Не хочешь погулять?

Наверное, в этот момент она выглянула в окно, потому что слова прозвучали прямо за моим плечом. Я замерла, будто незванно ввалилась в чужую квартиру, подслушиваю и боюсь, что заметят. Хоть бы она ещё что-то сказала, всё равно что! Этот голос – глубокий, мягкий, с едва заметным акцентом, был из другой жизни. Из той, где нет горя, матери живут со своими детьми и поют им красивые песни.

– Погулять?! – колюче отозвались из глубины квартиры. Походу, говорил пацан вроде меня – уже не мелкий, но и не совсем взрослый.

Женский голос немного поник, но не сдался:

– Ну да. Смотри, какая хорошая погода, какой зелёный двор!

Я невольно окинула взглядом прямоугольник между панельными пятиэтажками. Он в самом деле уже покрылся яркой весенней травкой. Распускали листочки подстриженные кусты у подъездов. Вдоль дома напротив зеленели берёзы. На детской площадке в центре двора кто-то покрасил ярко-голубым лавочки, бортики песочницы и опоры скрипучих качелей.

– Замечательный двор, – язвительно сказал пацан. – Дом ещё лучше. А какая слышимость, какая акустика!

Женщина ласково и терпеливо принялась уговаривать его:

– Глеб, ты же понимаешь… Пока придётся так. А всё-таки здесь тебе удобнее: большие проёмы, первый этаж и нет ступеней в подъезде – проще спускаться, нельзя же постоянно сидеть в четырёх стенах. Скоро ведь лето…

– Спасибо, что напомнила, – фыркнул её сын. – Всю жизнь мечтал о таком лете!

Треснуть бы его, как следует! Мама перед ним расстилается, а он… Вот бы со мной мать так разговаривала!

– Ну не ворчи, – вздохнула женщина. – Будешь сырники?

Я невольно потянула носом воздух и уловила аппетитный аромат поджаренного творога. Представила, как они будут есть горячие сырники, запивать их чаем или какао, разговаривать, смеяться. Потом мать всё-таки уговорит своего вредного сыночка выйти из дома и, наверное, будет смотреть ему вслед из окна. И он будет знать, что она смотрит. Сердито передёрнет плечами и нарочно не оглянется на окна, уходя со двора.

Я стряхнула оцепенение и вынырнула в свой пасмурный, пропитанный горечью мир.

Поднялась в квартиру, бросила в прихожей рюкзак и прошла в комнату. Серёжка смотрел с фотографии сочувствующе: «Ну что, устала, систер?» На книжной полке рядом с портретом стоял кораблик – последний из Серёжкиной коллекции. Он собирал её чуть ли не с рождения: пластмассовые катерки, керамические статуэтки, простенькие фанерные лодочки, кораблики из лего. Были даже парусник в бутылке и дорогущая и очень красивая модель клипера с полотняными парусами, витыми канатами и крошечным якорем – Агуша подарила на день рождения.

Серёжка мечтал поступить в мореходку, но после девятого класса врачи зарубили его мечту. Несколько дней брат ходил чернее тучи. А потом избавился от своей флотилии: пластмассовые игрушки вынес в дворовую песочницу, керамический пароход перекочевал в шкаф к соседке в компанию к фарфоровым слоникам и ангелочкам. Стеклянный кораблик переехал в коробку с другими ёлочными игрушками. Модель клипера Серёжка продал.

Только один кораблик он пожалел: деревянный, с крутыми боками и надутым треугольным парусом. Его корпус удобно умещался в ладошку и почему-то всегда казался тёплым, живым.

Я упала на кровать, а кораблик поставила рядом на подушку. В ушах зашелестело, и меня приняла мягкая милосердная тьма. Она была тёплой и не страшной. Странный шелест в ушах сменился шёпотом серебристых листьев ивы. Я оказалась в живом тенистом шалаше под её ветвями.

Мягкий зеленоватый свет льётся сквозь крону. Беспощадный июльский зной растворяется от близости воды. К концу лета речка Ржавка обмелеет, сожмётся, начнёт затягиваться бархатной зеленью, а пока глубина ещё парням по плечи, а нам, мелюзге, с головой. Но я совсем не боюсь, когда прыгаю с Серёжкиных плеч или почти неподвижно зависаю лицом вверх в тёплой взбаламученной воде. Надёжные руки брата всегда готовы поймать, подхватить, вынести на сушу. Это единственные руки, которым я доверяю безоговорочно.

Речка течёт за гаражами позади маминого дома. Летом мы, ребятня, купаемся с утра до вечера, строим под громадными косматыми ивами домики из веток и разного хлама, зимой катаемся с крутого берега на ледянках или картонках.

Наша с Серёжкой ива – самая дальняя и большая. От её основания отходят сразу пять могучих стволов. В тесном пространстве между стволами я люблю играть в ракету: даю обратный отсчёт, командую «Старт!», дрожу всем телом – перегрузки же! – и наконец выхожу на орбиту. Зависаю в счастливой невесомости и блаженно улыбаюсь. Серёжка хохочет надо мной, но не обидно, а весело.

Он принёс книжку, бутылку воды и пакет ванильных сушек. Значит, мы будем хрустеть сушками и читать о приключениях Пеппи, весёлого озорника Эмиля или Мальчика, который выжил. Серёжка так читает, что я замираю, почти не дыша, и оказываюсь в другом мире, где случается всякое, но добро всегда побеждает.

Когда жара спадёт, мы переплывём на другой берег и будем искать среди пологих холмов горячую от солнца сладкую луговую клубнику…

Если бы кому-то взбрело в голову спросить меня, где самое лучшее место на земле, я сказала бы, что там, на берегу под ивами.

***

Вернулась Агуша. Гремела посудой на кухне, говорила по телефону. Потом растормошила меня, погнала на кухню и заставила съесть несколько ложек подгорелой гречки. Готовка – вообще не её, в школьной столовке кормят намного лучше, даже мать вкуснее готовила своим ухажёрам.

Я сидела над тарелкой и тихо ненавидела гречку и саму Агушу. Как она может ходить на работу, готовить, жить?! Ну да, ведь Серёжка ей всего лишь внучатый племянник…

Отодвинула тарелку, я ушла к себе. Агуша припёрлась следом, неловко повернулась и уронила со стула Серёжкину футболку. Вовремя подхватила её и оглянулась на меня.

– Может, убрать? – Она качнула синий тряпичный ком на ладони. – Что ты душу рвёшь?

Я отняла у неё футболку, расправила и повесила на место. Ничего я не уберу! Пусть всё остаётся, как есть, будто братик, как обычно, ушёл в свой колледж и скоро вернётся. Это Агуше по барабану, живёт, как ни в чём не бывало, а мне от Серёжки только вещи и остались.

Я так на неё глянула, что Агуша махнула рукой и ушла. И больше меня не трогала.

Глава 4. Подвиг

Утром в голове точно гудел маневровый локомотив. Я попыталась остаться дома, но Агуша пихнула мне в ладонь таблетку, выдала отутюженную форму и выставила из квартиры. Я плелась вниз по лестнице, когда заметила высокого дядьку в голубых джинсах и куртке. Его русые волосы были собраны на затылке в густой хвост. Везёт же некоторым! Вот зачем мужику такая копна? Он закрыл дверь на первом этаже, скользнул по мне взглядом и, сосредоточенно потерев высокий лоб, вышел из подъезда. Наверное, это муж той женщины с красивым голосом и акцентом.

По дороге в школу вчерашние слова Горелова не выходили из головы. Раньше я рассказала бы Серёжке, а сейчас приходилось рассчитывать только на себя. Просить прощения я не буду. Платон, ясное дело, не отстанет. Ладно, прорвёмся. Больнее, чем сейчас, он мне всё равно не сделает.

И всё-таки когда я остановилась перед дверью класса, в животе похолодело, а мышцы неприятно напряглись. Не хочу никаких разборок. Ну пожалуйста, оставьте все меня в покое!

Не верю в высшие силы, но меня будто кто-то услышал: Янка не пришла, курицы без неё присмирели, а когда Горелов попытался вновь на меня наехать, Захар Семёнов, оторвавшись от телефона, резко спросил:

– Чего тебе?

– Не твоё дело, – хмыкнул Горелов и презрительно скривил красивые губы. – Ты чё, Семёнов, за эту впрягаешься?

– Я, Горелов, за справедливость. Загугли, что это.

– Да пошли вы оба, – изобразив пренебрежение, Платон отвернулся, и я выдохнула. Шепнула Захару «спасибо», он кивнул и опять уткнулся в смартфон.

И всё-таки в школе оказалось легче, чем дома. Глоток воздуха, передышка перед новым погружением в чёрную толщу горя, в которой я барахталась, задыхаясь, но никак не могла утонуть.

Случались короткие моменты, когда я отвлекалась на уроки и совсем не думала о Серёжке. Мне даже захотелось чаю, хотя я не помню, чтобы чего-то хотела в последнее время.

В столовке я протиснулась мимо народа, толкавшегося в очереди за пюре и котлетами, и взяла стакан горячей бурой жидкости, напоминающей чай. Но только встала с ним в уголок к подоконнику, как подгребла Машка Червякова и уставилась на меня своими прозрачными глазами.

– Знаешь, фотка твоего брата целую неделю около расписания висела. А под ней – подпись «Наш выпускник – герой» и букет в вазе.

Я отвела взгляд от Машкиных рыбьих глаз и стала смотреть в окно на спортивную площадку.

«Мужественный парень… геройский поступок… совершил подвиг…» – твердили все, кто появлялся в Агушиной квартире в те страшные дни. Как будто сам Серёжка был не важен, и ничего, кроме этого… поступка, в его жизни не имело значения. Те же речи неслись из Агушиного телека по местному каналу. Из-за работы в шумных цехах Агуша стала туговата на ухо и выставляла громкость выше средней. Я накрывала голову подушкой и с трудом сдерживалась, чтобы не расколотить телек вдребезги, потому что мне нужен был не герой, а брат. Живой.

Машка придвинулась ближе и заговорщицким шёпотом понесла какую-то чепуху:

– Кольцова, слушай, а к тебе брат приходит?

Наверно, я совсем тупо смотрела на неё, потому что Машка заторопилась:

– Ну вот к моей тёте муж до сорокового дня каждую ночь приходил. А соседка покойному сыну пряники покупала, он мятные очень любил. И представляешь, пряники к утру исчезали.

Я сделала большой глоток и обожгла язык. Поморщилась:

– А соседка толстела?

– Чего?

– Маш, ты издеваешься? – прямо спросила я.

– Думаешь, враки? – Машка ещё больше выпучила круглые глаза и стала похожа на жабу. – Инфа сотка! Соседка маме рассказывала.

Так бы и двинула в плоскую переносицу! Я в упор посмотрела на одноклассницу:

– Свали.

– Я же ничего такого, ну, интересно же…

Теперь ясно, почему её прозвали Пиявкой! Я отодвинула стакан и ринулась прочь из столовой. Закрылась в туалетной кабинке, прислонилась к двери и, запрокинув голову, долго смотрела на белёный потолок с жёлтым пятном протечки и паутиной в углу. Моя жизнь похожа на этот потолок: грязная, тоскливая и пустая.

В кабинет я вернулась со звонком. И похоже, пропустила что-то интересное. Машка-Пиявка торчала посреди класса, яростно жестикулировала и тараторила, но заметив меня, осеклась. А вот Гошка Клевцов меня не видел, и, продолжая разговор, небрежно бросил в сторону Платона Горелова:

– Слабо!

Тот хмыкнул:

– Не слабо, а нафиг надо кого-то спасать, чтоб сдохнуть самому!

– Не кого-то, а беременную женщину! – Лизка Першина с хрустом откусила шоколадный батончик. Вафельные крошки посыпались на объёмистую грудь.

– Была бы это моя женщина – другое дело, – ухмыльнулся Платон, откидываясь на спинку стула. Парни глупо заржали. – А так… я что, похож на идиота?

Я стиснула зубы и пошла на место. Платон не только красивый, но и умный. Если б мой брат рассуждал так же, как он, был бы жив.

Но из слов Горелова получалось, что идиот – Серёжка, и я не могла это просто так оставить. Дошла до Платона, посмотрела в зелёные глаза и сказала:

– Кишка тонка, да, Горелов? Это же не меня гнобить, на такое дело смелость нужна.

Платон со зловещим видом начал подниматься, но появился физик, и ему пришлось остыть.

Сорок пять минут я тупо пялилась на формулы, накарябанные на доске, и не слышала ни одного слова учителя. Мои одноклассники выходили отвечать, что-то объясняли, решали. А я всё пыталась понять: когда человек оказывается перед выбором, своя жизнь или жизнь другого, как получается, что он выбирает не себя? И не своих близких, которые будут мучаться, потеряв его? Почему в критический момент моему брату посторонняя тётка оказалась дороже родной сестры. Почему Серёжка не подумал обо мне, бросаясь под колёса? Ведь у меня никого, кроме него, нет.

К концу урока я уже не понимала, на кого больше злюсь: на себя, Платона, урода на мотике, подрезавшего здоровенный внедорожник, беременную тётку у него на пути, или Серёжку, который ринулся к ней на помощь.

Ненавижу мотоциклистов! И вообще всех, из-за кого рискуют другие. И беременных… ладно, не ненавижу, они у меня вызывают ощущение бомб замедленного действия, от которых лучше держаться подальше.

Глава 5. Курицы и гиены

От Школьного переулка к пустырю вела тропинка между зарослями сирени и глухой стеной автосервиса. Впереди за кустами маячила заброшка фабричного цеха. Я прошла примерно половину этого коридора, когда за спиной послышались шаги. Оглянулась: Горелов и Миронов. Ещё ничего не успела сообразить, а под ложечкой уже противно засосало. Серёжка говорил, у меня хорошо развита интуиция. Не знаю, как это правильно называть, но если с рождения только и ждёшь, от кого прилетит подзатыльник, поневоле разовьётся чутьё ко всякому такому.

В общем, я увидела мальчишек, и побежала. А они бросились догонять. Я неплохо так бегаю, но сегодня ноги с каждым шагом наливались тяжестью, и метров через пятьдесят стало казаться, что я волоку прикованные к лодыжкам чугунные батареи. Рюкзак колотил по спине. Сердце билось о рёбра. Воздух кончился.

Позади раздался свист и азартное гиканье – эти двое гнали меня, как зайца. От тычка в спину я упала на колени и едва успела выставить вперёд руки, чтобы не разбить лицо о тропинку. Её утаптывали годами, и она твёрдая, как бетон.

Парни остановились надо мной.

– Эй! – брезгливо бросил Платон.

– Походу, бобик сдох. – Мирошка дебильно хихикнул и ткнул носком ботинка меня в бедро.

– Подними её, – велел Горелов.

Мирошка потрепал меня за плечо:

– Ну, вставай, чего разлеглась?

– Отстань! – Тяжело дыша, я села на колени, а когда Мирошка дёрнул за локоть, поднялась на ноги.

Кровь шумела в ушах, на правом виске болезненно билась жилка, и хотелось прижать её пальцем, но Миронов не отпускал мою руку.

Что им надо?!

Платон смотрел на меня, как на таракана, которого очень хочется раздавить, но жалко пачкать подошву.

– Допрыгалась, уродина! – тихо и зловеще процедил он сквозь зубы. – А я тебя предупреждал!

Зелёные глаза сузились, точёные черты исказились, как будто сквозь красивое лицо одноклассника на меня смотрел оборотень. Вот-вот клыки покажет! От этой перемены я опешила и молчала.

На тропинке за кустами зазвучали голоса.

– Кого там принесло? – поморщился Горелов.

Надо было рвануть локоть из хлипких Мирошкиных пальцев, толкнуть Мироху на Платона, а самой мчаться обратно в Школьный переулок. Но в первый момент я затупила, а в следующий Горелов уже схватил меня за свободную руку, кивнул на заброшку и скомандовал:

– Давай туда!

Под нервные смешки Миронова парни поволокли меня сквозь бурьян к зданию. Я упиралась, но толку-то! Мы ввалились в пустой дверной проём, и нас накрыл сумрак. Он был плотный и вонял плесенью и кошками. Сумрак казался жутким существом, которое сожрало всё вокруг и теперь могильным холодом лезет за воротник.

Ладони разом вспотели и замёрзли, а кожа на затылке противно натянулась от поднимающихся волос. Парни выпустили меня, и я тут же обхватила руками плечи. Вот бы сжаться в комок, в мячик, и выкатиться из жуткой тьмы на залитый солнцем пустырь!

Снаружи прозвенели и затихли ребячьи голоса.

Глаза начали привыкать к полутьме, постепенно различая сломанную мебель, куски штукатурки и всякий мусор. А ещё – надменно-пренебрежительное выражение лица Платона, который стоял передо мной.

– В общем, так, уродина. – Мне почудился звериный оскал на его лице. – Сейчас будешь просить прощения у меня и у Яны. Миронов, ты чего там застрял?

Мирошка бродил за спиной Горелова и что-то высматривал среди рухляди, подсвечивая телефоном.

– Тут, вроде, подвал. Если её грохнуть, а потом – туда, никто не найдёт, хе-хе-хе! – Смех Миронова был похож на тявканье гиены. Не знаю, как Горелов, а у этого урода, походу, рука не дрогнет. А может, и пусть? Всё разом закончится: рвущая душу боль, тоска, пустота…

– Ну-ка, ну-ка, – Платон заинтересованно глянул, куда показывал Мирошка, опять вцепился в мой локоть и потянул за собой.

Протащив через всё помещение, он заставил меня встать над чёрным провалом в полу. Луч от фонарика в Мирошкином телефоне высветил разбитые доски и лоскуты линолеума по краям. В глубине едва белели кирпичные обломки, валялся мусор. Торчали какие-то палки или корни, будто щупальца чудовища. Провал дышал в лицо влажным холодом и запахом земли. Совсем как яма с глинистыми стенками, в которой остался Серёжка. И я сейчас могу оказаться внизу, как он. Сама ведь хотела…

Показалось, что затхлая вонь окутывает меня с головы до ног, въедается в одежду, в волосы. Сырость проникала в грудь, провал неумолимо, как чёрная дыра, тянул к себе, засасывал всё сильнее. Миг – и он поглотит меня.

Нет! Не хочу!

Я отшатнулась. Платон покосился на меня и толкнул к стенке. Угол учебника сквозь ткань рюкзака больно ударил под лопатку.

– Что, уродина, стра-ашно? – Горелов издевательски растягивал слова. Даже в сумраке было видно, как горят презрением и злостью его зелёные глаза: – Так вот, запомни: если ты ещё что-нибудь вякнешь в сторону меня или Красько, будешь сидеть тут всю ночь, поняла? Ну или пока бомжи не найдут. Не знаю, что для тебя лучше. Ха-ха-ха! А чтоб прям щас туда не слететь, вставай на колени и проси прощения. Миронов, снимай!

– Слу-ушай, а давай мы её сперва потискаем? – Мирошка нервно хихикнул. – Там, вроде, есть, за что подержаться…

Он шагнул ко мне сбоку, левой рукой обхватил меня за шею и притянул к себе, а правой скользнул за лацкан пиджака на грудь. Хорошо, что я сегодня надела водолазку, но и сквозь ткань прикосновение было омерзительным.

– Отвали, дурак! – просипела я и левым кулаком ткнула Миронову в рожу. Попала в нос. Мирошка хрюкнул, но хватку не ослабил, а прижал ещё крепче. Над ухом рвалось его частое вонючее дыхание.

Меня затрясло.

– Да подожди ты, – с досадой одёрнул его Горелов. – Сам потом развлекайся, если охота, а мне надо, чтобы она прощения попросила. Ну!

Мирошка нехотя выпустил меня.

– На камеру, – жёстко сказал Платон. – Миронов, ты снимаешь?

Тот навёл на меня смартфон:

– Скажи «сыр», детка!

Сверкнула вспышка. Я шарахнулась от неё и чуть не улетела в провал, запнувшись о какую-то железяку.

Тьма и голубые проблески.

Чужие липкие руки.

Надсадное дыхание.

Всё, как тогда!

Кровь застучала в ушах, озноб резко сменился жаром, в лицо точно плеснули кипятком. Теперь некому помочь. Только сама!

Горелов заслонял путь к дверному проёму. Взгляд заметался в поисках выхода и упал на железяку, о которую я споткнулась. Это был каркас стула без сиденья и спинки. Я рванула его из кучи рухляди и сразмаху метнула в Платона. И оглохшая, ослепшая от страха, ринулась наружу, к спасительному солнечному свету.

Гады! Уроды! Сволочи!

Замелькали перед глазами кусты, мусорные кучи, бетонные балки. Я мчалась, не разбирая дороги. Сзади чудился топот погони и тяжёлое дыхание. Быстрее, ещё быстрее!

Кусты хватали за одежду, колючки царапали руки. Сухой жёсткий стебель больно хлестнул по голени – плевать, лишь бы оторваться!

Запнулась, полетела вперёд, обдирая кожу на ладонях. Колено будто раскололось надвое – искры из глаз!

Вставай, Желька! Вскочила. Оглянулась: никто не преследует. Сделала несколько осторожных шагов, проверяя коленку, и побежала снова.

Глава 6. Мальчик в инвалидном кресле

Я дышала, как загнанная лошадь, но только возле Агушиного дома перешла на шаг. Спина под рюкзаком взмокла, я скинула лямки с плеч и взяла их в руку. Еле переводя дыхание, побрела к своему подъезду.

Около детской площадки топтались несколько пацанов. Я узнала близнецов Киселёвых из соседнего дома и толстого семиклассника Понча. Близнецы любили строить из себя дворовых королей и подражали повадкам отчима-рецидивиста. А Понч вечно таскался за ними на правах адъютанта. Все они, вроде, были на учёте в ПДН и, по слухам, якшались с нехорошей взрослой компанией, но к местным обычно не цеплялись.

Вот только парень, что сидел перед братьями в инвалидной коляске и в упор смотрел на них, и не был местным. По крайней мере, я его не знала. Стройный, тоже примерно нашего возраста, с коротко выстриженными висками и нарочно встопорщенной тёмной чёлкой. В красивом спортивном костюме «с иголочки». Типичный умный мальчик из обеспеченной семьи – «не нашего поля ягода», как сказала бы Агуша. Наверное, поэтому близнецы и прицепились к нему.

Ветерок уносил голоса, но судя по напряженным позам всех четверых, это была не дружеская беседа.

Пацаны загораживали инвалиду выезд на тротуар. Парень в коляске откинулся на спинку и надменно задрал подбородок. Тонкие пальцы стискивали блестящий обод колеса, выдавая волнение.

Один из близнецов при разговоре сильно жестикулировал, окурок в его пальцах выписывал фигуры перед инвалидом. Затянувшись, он бросил окурок в песочницу и выдохнул дым парню в лицо.

Я подошла ближе и остановилась напротив подъезда. Вадик Киселёв стоял ко мне спиной, Стёпка и Понч – вполоборота, я не видела их рожи, но ясно представляла издевательские ухмылки типа Мироновской.

– А чё ты борзый такой, жить, блин, надоело? – Вадик вдруг толкнул пацана в плечо. Тот отмахнулся. – Слышь, ты! Я тебе щас до кучи руки сломаю, будешь на брюхе ползать, как улитка.

Понч заржал, тряся жирным пузом.

Ещё одна стая гиен! Меня накрыла внезапная волна ненависти. Кулаки непроизвольно сжались.

– Попробуй! – Инвалид смотрел на врагов, сузив глаза. Смуглые щёки резко побледнели. Дурак, он что, специально нарывается? Ну, попробуют они, и? Может, у него суперспособности? «Авада кедавра» или «иммобулюс»?

Девушка, которая играла с ребёнком в песочнице, попыталась вмешаться, но Стёпка грубо осадил её. Девушка подхватила малыша и быстро ушла.

За моей спиной хлопнула дверь подъезда, и знакомый женский голос с акцентом испуганно ахнул:

– Артур!

– Подожди, – негромко ответил мужской.

Я оглянулась и узнала мужчину с длинными волосами с первого этажа.

Так это их сын в коляске?! Теперь ясно, почему он разозлился, когда мать предложила ему погулять. Прогулка в инвалидном кресле, наверное, так себе удовольствие.

– Пусть разберётся сам, – сказал отец парня.

Захотелось рявкнуть: «Как он разберётся?!» Но инвалиду, видимо, надоела эта бадяга. Он нахмурил высокий лоб, набычился и резко катнул коляску назад, а потом вперёд. Подножка врезала одному из близнецов по ногам. Тот заорал матом, а Понч сунулся вперёд и шлёпнул парня в кресле пятернёй по щеке. И тут же получил жёсткую ответку в челюсть. Понч мотнул головой и попятился.

– Ну всё, чмошник, ты попал! – прошипел Стёпка Киселёв. Он пнул колесо, и коляска откатилась назад. Стёпка шагнул следом и навис над парнем в ней.

Уроды! Им ничего не стоит опрокинуть коляску и навалять беспомощному пацану!

Ещё не остывшая после стычки с Гореловым и Мироновым ярость вспыхнула с новой силой. Я сама не поняла, как выскочила на площадку. С разбега толкнула Понча ладонями в жирную спину, и он завалился вперёд. Одному близнецу врезала кедом сзади под коленку, второго огрела по затылку тяжёлым рюкзаком:

– Отвалите от него, придурки!

От неожиданности парней отнесло в стороны. Инвалид быстро сориентировался и выкатил на тротуар. Я думала, он сразу уедет к дому, а он остановился и оглянулся на меня – кажется, с досадой.

Близнецы опомнились и плечо к плечу угрожающе двинулись на нас. Но мужчина у подъезда громко и властно приказал:

– Стоп! А ну, разошлись!

Киселёвы глянули в его сторону, оценили ситуацию и замялись. Им явно хотелось разобраться с нами на месте, но отец инвалида с его ростом и широкими плечами выглядел очень внушительно.

– Разошлись, я сказал! – повторил он.

Пацаны с независимым видом побрели прочь. Проходя мимо парня в коляске, Вадик Киселёв посмотрел на него многообещающим взглядом, а Понч плюнул перед колёсами. Инвалид в ответ лишь пренебрежительно ухмыльнулся уголком рта.

Потом он рывком развернул коляску ко мне и выдохнул:

– Типа, ты меня спасла?!

В тёмно-карих глазах было столько злости! Кажется, если бы не болезнь, он вскочил бы и отметелил меня. Чем я его так задела? Ненормальный какой-то! Может, у него не только с ногами, но и с головой проблемы?

– Я ни при чём, они твоего отца испугались.

Парень взбешённо зыркнул, хотел ещё что-то сказать, но осёкся, потому что подбежала его мать. Она быстро посмотрела на меня большими, тёмными, как у сына, глазами и выдохнула с заметным акцентом:

– Спасибо тебе, дорогая. – Потом встревоженно заглянула в лицо сыну. Тот отвернулся и задёргал колёса, поворачивая к подъезду.

Мать взялась за ручки коляски, но парень буркнул что-то и шустро покатил без посторонней помощи.

– Кольцова! – Остановившись возле угла дома, Понч показал на меня пальцем и изобразил неприличный жест. – Я тебе припомню!

Кто-то из близнецов оглушительно свистнул. Ну вот, нажила себе новых врагов!

Но сил на тревогу не осталось. Рюкзак вдруг стал неподъёмным, и я с трудом поволокла его за лямки.

Перед дверью в подъезд новые соседи замешкались. Чтобы не протискиваться мимо них, я остановилась в нескольких шагах и услышала, как женщина тихо сказала сыну:

– Поблагодари.

Тот лишь сердито дёрнул плечом. Мать укоризненно покачала головой, и густые тёмно-каштановые завитки волос заскользили по её плечам. Да, повезло этому семейству с шевелюрой!

– Давайте домой, – сказал мужчина. Пикнул магнитным ключом и распахнул дверь. Парень, резко дёргая колёса, попытался сходу преодолеть металлический порожек, но не смог. Мать заторопилась ему на помощь. Нажала на какую-то подножку, ловко наклонила коляску назад, чтобы переехать через порог передними колёсами. Потом приподняла задние и толкнула коляску вперёд.

Инвалид не мог меня увидеть, но я застыдилась, что наблюдаю за его беспомощностью, и отвела глаза. Если бы меня возили на коляске, наверное, я бы тоже злилась на весь мир.

Когда его жена и сын скрылись в подъезде, мужчина обернулся ко мне:

– Глебу просто стыдно, что его выручила девочка. Не обижайся. – Я пожала плечами: мне-то что. – Проводить до дома? Вдруг эти герои недалеко ушли.

Я кивнула на дверь:

– Я тоже здесь живу.

Отец Глеба скользнул проницательным взглядом серо-зелёных глаз от моей макушки до носков потрёпанных кед и слегка нахмурился:

– Всё в порядке?

Ну да, по мне же сразу видно, что в порядке! Я будто увидела себя со стороны: растрёпанная, в пыльной сбившейся одежде, облепленной травяным мусором, с угрюмым, как всегда, лицом, – полный трэш, блин!

– Да, – выдавила я, уткнувшись взглядом в его безупречно чистые кроссовки. Мысленно простонала: «Да свали ты уже!» Кажется, мужчина хмыкнул, но больше ничего не сказал.

Сделав вид, что стряхиваю пыль с рюкзака, я дождалась, пока он скроется в квартире, и только тогда потащилась к себе.

Дома пахло жареной картошкой и подгоревшим луком. Агуши не было. Чтобы выгнать тошнотворный запах, я устроила сквозняк, открыв все окна и межкомнатные двери, и пошла в душ. После погони и стычек с парнями кожа была липкой. Одежда пропиталась потом, в неё въелась затхлая вонь заброшки. Я запихнула всё в стиралку, засыпала кучу порошка и выставила двойное полоскание. Хотя не факт, что это поможет избавиться от следов Мироновских лап.

Включила очень горячую воду: хотелось смыть всю грязь и мерзость этого дня вместе со страхом и воспоминаниями. Я так долго и крепко тёрла себя жёсткой Агушиной мочалкой, что кожа начала гореть. Тогда я уронила мочалку и замерла. Горячие струи лупили по голове и плечам, стекали по закрытым векам. Стиралка уютно гудела, шумела вода.

Я так перетрусила там, в заброшке, на краю провала! Наверняка, Горелов с Мироновым блефовали, но я-то испугалась по-настоящему. Выходит, всё-таки не хочу, как Серёжка?

Агуша пришла, когда я ещё плескалась. Она заварила чай и позвала ужинать. Я делала обжигающие глотки и куталась в толстый халат. Отопление давно отключили, в квартире было холодно.

– Что не ешь?

– Не хочу. В столовке ела, – соврала я.

– Это когда было-то! На вот хоть погрызи. – Агуша выложила на стол жёлтый пакет с сушками. Серёжкины любимые, ванильные… Горло перехватило. Я машинально хлебнула чай, обожгла язык и нёбо. Замерла, силясь унять боль сразу и во рту, и в сердце.

– У нас новые соседи. – Агуша ничего не заметила. Она достала из шкафа картонную коробку и перебирала в ней пакетики с семенами. – Говорят, у них мальчик больной, на коляске.

– Угу, я видела. – Я разломала сушку на четвертинки и положила их в кружку с чаем. Серёжка вечно поддразнивал за это, а мне нравились разбухшие кусочки, пропитанные сладкой жидкостью.

– Вроде, после несчастного случая обезножил. Бедный ребёнок, – вздохнула Агуша. Она говорила по-старушечьи «робёнок». Ага, прям несчастная деточка! Я вспомнила, как этот «робёнок» готов был броситься на меня с кулаками. Агуша покачала головой: – Горе-то какое, с детства не ходячий.

Может, для него и горе, но я бы с радостью согласилась на инвалидное кресло, если бы взамен брат остался жив.

– Как в школе-то? – спохватилась Агуша и уставилась на меня.

Я опустила взгляд в кружку. Вспомнила ухмылки «куриц», Мирошкины липкие пальцы и презрительный взгляд Платона. Не рассказывать же об этом бабке! Я потрогала языком пятачок обожжёной кожи на десне и буркнула:

– Нормально.

Разве она могла догадаться, что я вру? Не настолько хорошо она знала нас с Серёжкой.

– Ну и слава Богу! – Агуша удовлетворённо покивала. – А я на этой неделе на дачу собираюсь. Хочешь со мной?

– Потом как-нибудь, уроков много, – отмазалась я и тут же удивилась своим словам. Разве может быть какое-то «потом»? Разве моя жизнь не остановилась вместе с Серёжкиной? И бабка тоже… Дача, грядки! Его нет, а мы будем сажать картошку и полоть лебеду. Бред!

– Ну-ну. – Агуша в который раз задумчиво перетасовала пакетики. – Ну-ну…

Глава 7. Раздевалка

Раньше я боялась только темноты со вспышками и когда парни подходят слишком близко. Из-за этого и на школьные дискотеки не ходила, а не потому что мне нечего надеть, как трепались «курицы». Агуша с Серёжкой регулярно затаскивали меня в ТЦ и терроризировали продавцов, чтобы помогли выбрать вещи. Но за пределами школы я носила одни и те же джинсы, худи и рубашки-оверсайз, в которые можно закутаться и спрятаться от всех. И вообще, с моей внешностью, как ни наряжайся, всё равно получится пугало.

Так вот. Прежде я боялась темноты и близкого соседства с парнями. Теперь мне стало страшно идти через пустырь: вдруг за кустами затаились Горелов с Мирошкой? Схватят, начнут лапать, потащат в заброшку…

Ясно, что это бред, больно надо парням спозаранку тащиться куда-то и меня выслеживать, если я скоро сама приду в школу. И всё же я топталась у поворота на пустырь, делая вид, что жду кого-то, пока мимо не прошла компания мальчишек. Это были мелкие пацаны, класса из шестого, вообще не защитники, но я догнала их и пристроилась чуть позади. Рядом с народом было всё-таки спокойнее.

В раздевалке я столкнулась с Красько. Янка вплыла в облаке приторного аромата, но увидела меня и сморщила нос, как от вони. Ткнула в мою сторону пальцем с идеальным маникюром и с нервным смешком бросила своей свите:

– Смотрите, опять эта припёрлась! Эй, уродина, ты что тут забыла? Коррекционная школа не здесь!

Шестопал и Першина презрительно заухмылялись.

Я вздёрнула подбородок, чтобы казаться не сильно ниже Янки:

– За тобой зашла, тебе ведь тоже туда.

Красько и до того была какая-то взвинченная, а после этих слов молча ринулась вперёд и с силой толкнула меня в плечи. Я врезалась спиной в стену. Висевшие на ней плащи и куртки смягчили удар. Я машинально схватилась за них и сорвала с крючков, чья-то куртка накрыла меня с головой. В ту же секунду меня толкнули в бок и сбили с ног. На меня набросили ещё какую-то одежду и несколько раз пнули по бокам и бёдрам.

Вдруг «курицы» отскочили. Я копошилась в наваленных куртках, а надо мной раздался голос физрука, который сегодня дежурил по школе:

– Эт-то что такое?

Я оказалась перед ним растрёпанная, злая, на охапке чужих курток.

– Ты что творишь, Кольцова?! – выдохнул физрук. Глаза у него выпучились от злости, а щёки раздувались и опадали, как воздушные шарики. – Ты… ты…

– Вообще-то меня избили, – просипела я, поднимаясь, но тут в раздевалку ввалилась малышня, и в гомоне физрук меня не услышал или не захотел услышать.

– У Кольцовой проблемы с головой, Сан-Палыч! – хладнокровно заявила Красько, откидывая за плечо чуть растрепавшиеся локоны. – Она дралась с куртками! Наверно, приглючилось, что она супергерой. Ты кто, Кольцова, Леди Баг или Человек-паук?

Гадина! Я рыпнулась вцепиться ей в волосы. Янка отшатнулась, Першина взвизгнула, но физрук успел схватил меня за плечо.

– Куда?! – Он так стиснул мою руку, что поневоле пришлось остановиться.

Мелюзга обступила нас и притихла, разинув рты.

– Она по карманам шарила, – отпыхиваясь, будто бежала стометровку, пробубнила Лизка Першина. Она раскраснелась, чёлка прилипла к потному лбу, глазки бегали. А я-то считала эту обжорку безобидной, думала, она способна только Янке прислуживать, но, походу, в присутствии своей королевы она почуяла силу и решила показать зубки.

– Ага, пончики твои стащить хотела, – огрызнулась я, кривясь от боли в зажатом Палычем плече.

– Да прям, пончики! – ехидно сказала Вика Шестопал, поправляя съехавший с плеча ремень сумки. – Проездные или деньги. Она же у нас нищая.

– Ну ты это, Шестопал, не надо тут… – проворчал физрук, но мою руку не выпустил.

Красько сделала огромные глаза и придвинулась к нему. Её свистящий шёпот наверняка услышала все, кто был в раздевалке:

– Сан-Палыч, а может, она под веществами?

Вот дрянь!

Физрук уставился сначала на неё, потом на меня. Его щёки затряслись от негодования, залысины покрылись каплями пота. Забыв про груду одежды, так и оставшейся на полу, он раздвинул столпившуюся малышню и потащил меня за собой из раздевалки. Я едва успела схватить рюкзак. Ехидные смешки «куриц» неслись нам вслед.

В коридоре я слегка пришла в себя и выдернула руку из пальца Сан-Палыча:

– Не имеете права хватать! Тем более девчонок!

Он что-то пробурчал про права и обязанности, но дальше конвоировал меня, не прикасаясь.

Возле двери с табличкой «Заместитель директора по УВР» по нервам ударил звонок, но физрук не обратил на него внимания, и, коротко стукнув в дверь, затащил меня в кабинет.

Я поздоровалась с Ёлкой и плюхнулась на стул, который стоял в углу для таких счастливчиков, как я. Пока Сан-Палыч трындел о «безобразной выходке» и тупо намекал, что я что-то там употребляю, я догрызала единственный ноготь, который ещё можно было зацепить зубами.

Выслушав сбивчивый рассказ физрука, Ёлка отправила его на урок. Потом, звякая своими побрякушками, вышла из-за стола и приблизилась:

– Ну и что ты, Кольцова, скажешь?

– Ничего. – Я сунула руку в карман, чтобы не сгрызть до мяса. – Меня толкнули, я упала и случайно уронила несколько курток.

– Кто толкнул? – Ёлка выдвинула из-за стола ещё один стул и села напротив меня.

– Не знаю, не видела.

Ябедничать не буду. Да и какой смысл? Никто не поверит, что примерная девочка Яна Красько способна отпинать в раздевалке одноклассницу!

Опустив очки на кончик носа, завучиха поверх оправы сверлила меня взглядом. Наверное, пыталась определить, вменяемая я или реально что-то употребляла:

– Прямо так толкнули, что упала?

– Прям так, – глядя исподлобья, буркнула я.

Вздохнув, она дотянулась до стационарного телефона, сняла трубку и понажимала кнопки:

– Анна Сергеевна, зайдите ко мне, пожалуйста. У нас тут ученица упала.

Я демонстративно закатила глаза, давая понять, что медсестра мне не требуется.

– Ничего-ничего, пусть осмотрит, – ответила Ёлка. Я перевела взгляд в окно за её плечом. Там покачивались от ветра тонкие берёзовые ветки, усыпанные крохотными нежно-зелёными листочками. Краем глаза я видела, что завуч разглядывает меня, от этого было неуютно, но я заставила себя не реагировать.

Через минуту в дверь постучали.

– Елена Петровна, можно? – заглянула в кабинет школьная медсестра. Она была молоденькая, и все звали её просто Анютой.

– Заходите, Анна Сергеевна. Лина у нас в раздевалке упала, говорит, что толкнули. Посмотрите, всё ли в порядке. – Ёлка встала и что-то шепнула ей на ухо. Анюта быстро покосилась на меня, кивнула и села передо мной на освободившийся стул. Положила на колени маленькую сумочку типа косметички. Медсестра выглядела озабоченной, и это не вязалось с её кукольными губками-бантиками и пухлыми детскими щёчками.

– Привет. Голова не болит? Не кружится? Какая-то ты бледная… – Анюта взяла меня за виски тёплыми ладошками и заглянула в глаза. – Когда падала, не ударилась?

Я отрицательно промычала. Анюта попросила поднять рукав. Меня осенило:

– Вы реально думаете, я колюсь?! Да эта дура всё наплела, потому что на меня злится! – Рванув рукава худи к плечам, я вытянула руки: – Смотрите!

– Я хочу измерить давление, – спокойно сказала Анюта, расстёгивая «косметичку». На секунду мне стало стыдно. Но надевая мне чёрную манжету, Анюта внимательно смотрела на мою на руку. Ясно: я права. Ну и фиг с ними! Я откинулась на спинку стула и усмехнулась. Анюта нажала кнопку на приборе, и он загудел. Манжета начала надуваться, стискивая руку до боли. Когда она наконец с шипением сдулась, Анюта посмотрела на цифры на экранчике: – Низковато, но в принципе, не удивительно для такой худышки.

Укладывая прибор в сумочку, Анюта кивнула на мой старый шрам у запястья:

– А это откуда?

Я фыркнула:

– В детстве пыталась зачерпнуть варенье из банки с отбитым горлышком.

– Ох, – вздохнула Анюта, а Ёлка поморщилась.

Ободряюще улыбнувшись мне, Анюта встала, и они вместе с Ёлкой вышли в коридор.

Вернулась завучиха быстро. Заняла своё привычное место за столом и вдруг спросила:

– Скажи-ка мне, как вы с бабушкой живёте?

Я напряглась:

– Нормально, а что?

– А в материальном плане? С деньгами у вас как?

Знать бы, к чему этот допрос. Я вспомнила тёток из опеки, которые периодически появлялись у нас дома:

– Всё отлично. Нас проверяют, если вы об этом.

Кажется, Ёлка хотела ещё что-то сказать, но передумала. Сняла очки и, оставив их висеть на цепочке, потёрла виски.

– Послушай, Кольцова, мне лишние скандалы не нужны. Конец года, ОГЭ, ЕГЭ на носу, без тебя забот хватает. В общем, давай договоримся. Если ты что-то взяла, прямо сейчас положи на место. Не помнишь, из какой куртки, – отдай мне. Я всё понимаю, наверно, вы с бабушкой живёте небогато, но…

Она реально думает, что я – воровка?!

Я вскочила. Щёки вспыхнули, меня прорвало:

– Да не брала я ничего! Хотите – карманы проверьте. Вот! Вот! Видите, тут только телефон! И сто рублей на столовку, бабка дала. Рюкзак показать?!

Думала, Ёлка откажется, но та, снова водрузив очки на нос, пожала плечами:

– Ну покажи, раз сама предложила.

Я дёрнула молнию, растянула «пасть» рюкзака и сунула Ёлке под нос.

Всё это был полный бред: если я и вытащила деньги, не успела бы сунуть их в рюкзак, а если и успела, чтобы найти их, надо было перетряхивать каждую книжку и тетрадку. Но Ёлка этого делать не стала, только кивнула:

– Ладно, но если кто-то пожалуется на пропажу, придётся начинать разговор заново.

– Да никто не таскает деньги в куртках, их же сто процентов стырят! А если какой-нибудь раздолбай сам их прожрал, а решит свалить на меня, я буду доказывать, что не верблюд?! – снова заорала я.

– Лина! Что за выражения?! Не надо было за куртки хвататься!

– Значит, если куртки уронила, по-любому во всём виновата?! – Голос резко пропал, получилось сипение.

Ёлкин лоб собрался складками, как мягкая резина:

– Что у тебя с голосом?

Я вытащила из рюкзака бутылку воды и долго пила. Навалилась тяжёлая усталость, как будто одежда со всех вешалок разом повисла на плечах.

– Можно я уже в класс пойду?

– Иди, – кивнула Ёлка. – Скажешь, я задержала. Так, стоп, а куртки? Куртки-то повесили?

Я помотала головой.

Она вздохнула и потребовала:

– Пошли!

Одежда так и лежала на полу пёстрым ворохом. Когда я вернула на место последнюю куртку, Ёлка наконец отпустила меня в класс.

«Курицы» ехидно заухмылялись, а Горелов встретил меня долгим насмешливо-презрительным взглядом. Ясно: он в курсе. Я сделала вид, что ничего не замечаю. Но едва села за парту, Платон обернулся:

– Допрыгалась, овца?

Поставив перед собой раскрытый учебник физики, я спряталась за ним, но Горелов резко хлопнул по книжке, и та упала. Он ухмылялся, а тёмно-зелёные глаза были холодными и безжалостными. За что он так со мной?

– Ладно, живи пока. Только не суйся, куда тебя не просят!

Он отвернулся, а я снова поставила учебник и, сложив руки на парте, уткнулась в них подбородком. Хотелось укрыться с головой одеялом и не шевелиться. Слишком много всего навалилось за эти три дня. Раньше я была серой мышкой, до которой никому нет дела, а теперь у меня враги и в классе, и во дворе. И даже новый сосед-инвалид смотрит со злостью. Хотя он-то самый безобидный из всех, и на него вообще можно забить.

Глава 8. Агуша

После шестого урока я заторопилась выйти из класса раньше всех. Не хотелось бы остаться в опустевшем кабинете один на один с Платоном или «курицами», если они захотят меня задержать. Всё, на что я сейчас способна, – разреветься от обиды и бессилия. Едва русичка нас отпустила, я взяла рюкзак в охапку и вылетела за дверь. Меня подхватил устремившийся к раздевалке поток старшеклассников, но громкий оклик заставил притормозить:

– Лина!

Я остановилась прямо посреди коридора, и в спину тут же прилетело несколько тычков.

Бурный поток учеников разделился на два ручья, они, как движущуюся скалу, огибали идущую ко мне Агушу и снова соединялись.

Агуша хмурила взлохмаченные сильнее обычного брови и сурово поджимала накрашенные сиреневым перламутром губы. Я уставилась на неё:

– Ты здесь откуда?

– К завучу вызвали. – Она потеребила пуговицу плаща, который раньше сидел на ней в обтяг, а теперь свободно болтался. – Что у тебя тут случилось?

Блин, опять всё сначала! Я думала, Ёлке не до меня, и она замнёт сегодняшнее происшествие в раздевалке.

Красько с фрейлинами в этот момент промчались мимо нас. Покосились на Агушины допотопные плащ и туфли и презрительно заухмылялись. Следом прошагали Горелов с Мироновым.

Я пожала плечами и изобразила покер-фейс:

– Случайно уронила куртки в раздевалке, а физрук увидел. А дуры из нашего класса ему наплели, что я ворую. – Агушины глазки-щёлки стали круглыми, как пуговицы на её плаще, рот приоткрылся. – Что? Я ничего не брала! Это бред!

– Ну Линка, – выдохнула Агуша и погрозила пальцем, – ну смотри! Если только я узнаю!..

Я фыркнула, развернулась и припустила прочь по коридору.

– Дождись меня! – прогремело вслед. – Лина, слышишь?!

Я сморщилась от этого казённого имени, но ругаться ещё и с бабкой не хотелось.

– Дождусь на улице.

Пока я не спеша спустилась по лестнице, переобулась и натянула джинсовку, мои одноклассники успели разойтись. Хоть в этом повезло.

По обеим сторонам школьного крыльца у нас широкие бортики с углублениями, в которые насыпают землю и высаживают низкорослые цветы. Я села на край этой клумбочки. Из неё пахло подсыхающей землёй и прелой листвой, точь-в-точь, как под нашей ивой весной. Если закрыть глаза и подставить лицо солнечным лучам, можно снова унестись мыслями в те дни, когда всё ещё было хорошо, ну или почти хорошо. Я тогда была мелкой и не очень понимала, почему Серёжка ругается с мамой и уводит меня из дома, когда к ней приходят гости…

Агуша вернулась быстро. Хмуро скомандовала: «Пошли!» и тяжело зашагала к воротам, размахивая сумочкой. Я догнала её и, не сказав ни слова, пошла рядом. Агуша тоже молчала, только пыхтела сердито. Но у школьных ворот её наконец прорвало:

– Ваша Елена Петровна сказала, что ты шаришь по чужим карманам! Она думает, ты воруешь деньги, потому что мы голодаем. Го-ло-да-ем! – Я демонстративно закатила глаза, но Агуша на меня не посмотрела. Свернула из-под арки ворот на тротуар и затопала дальше, рассуждая вслух: – Это получается, я тебя не кормлю? Как только додумались до такого?!

Агуша остановилась, и я едва не впечаталась в её широкую спину. Развернувшись, бабка крепкой ладонью придержала меня за плечо и с головы до ног обшарила придирчивым взглядом.

– Отощала совсем! А они заметили. Говорила ведь тебе: ешь, доча, ешь! – Агуша выпустила меня, покачала головой и простонала нараспев: – Позо-о-ор како-о-ой, голодаем! Ох…

Она пошла дальше, но о позоре бубнила всю дорогу до автобусной остановки. Наконец бабка уехала на свою фабрику, наказав мне идти домой и пообедать как следует. Но я топталась под навесом, бесцельно скользя взглядом по обрывкам разномастных объявлений, которыми были заляпаны стены: «Ремонт компьютеров», «Отдам в дар вещи…», «Потерялась кошка – девочка, рыжая, пушистая, красивая…», « Нужен мастер для ремонта…»

Может, тоже расклеить объявления: «Сломалась девочка. Пятнадцать лет. Некрасивая. Нужен мастер для ремонта…» Эй, ау, кто чинит сломанных горем девочек?

Автобусы высаживали пассажиров и увозили новых. Тень от светофорного столба медленно ползла по проезжей части. Наверное, я торчала на остановке слишком долго, потому что продавщица из газетного киоска поблизости спросила, почему я никуда не еду. Я молча отвернулась: ей какое дело? Не хочу я оставаться в квартире один на один с мыслями о Серёжке!

Продавщица продолжала сверлить меня взглядом. В конце концов мне это надоело, и когда подкатил полупустой автобус, я зашла в него, даже не взглянув на номер маршрута. Повезло: автобус колесил по всей окраине и ехал очень долго, прежде чем добрался до центра города. Здесь у него была конечная, и я вышла.

Я бродила наугад по улицам, пока не оказалась у нового торгового центра. В зимние каникулы мы с Серёжкой и его друзьями попали здесь на Новогоднее представление. Водили с Дедом Морозом хоровод вокруг высоченной ёлки, установленной в огромном холле, и, давясь от смеха, кричали «Ёлочка, гори!» Брат прочитал какой-то детский стишок, а Дед Мороз расщедрился и подарил ему большую шоколадку. Мы разделили её на кусочки и схомячили, когда смотрели кино в кинозале на верхнем этаже.

Я выгребла из кармана школьного пиджака две купюры и горсть мелочи: на утренний сеанс хватит и на маленькую шоколадку останется.

Понятия не имею, какой фильм показывали. Главное, запах велюровой обивки кресел и шоколада, перешёптывание редких зрителей и вся атмосфера были точь в точь, как тогда. Сначала возникло ощущение, что я просто задремала на сеансе, и увидела про Серёжку страшный сон. А потом меня накрыло ясным осознанием действительности, и я давилась слезами в полупустом кинозале, пока какая-то девушка не пробралась ко мне и не предложила помощь. Я помотала головой, и в ответ она просто обняла меня. Впервые в жизни я плакала на плече у незнакомого человека. А девушка, наверное, решила, что я одна из тех дур, которые ревут из-за парней. Она предложила проводить меня домой, но я соврала, что учусь в ближайшей школе, и мне пора на уроки.

До Агушиного возвращения оставалось минут сорок, и я осталась ждать её на скамейке у подъезда. По свежевскопанной клумбе резво скакала стайка воробьёв. Они отнимали друг у друга червяков и звонко галдели. В отличие от людей, веселящиеся пернатые не вызывали раздражения. Я понаблюдала за воробьями и достала смартфон, но зависла: видеть самодовольные физиономии блогеров было так же тошно, как читать всякий мрачняк в пабликах, на которые я подписалась в последние дни. Народ спрашивал, как жить после потери близких. И никто не подсказывал, как. Вернее, писали всякую ерунду: найди хобби, больше общайся, заведи питомца, погуляй, поплачь. Бред…

Да и вообще все эти букеты, котики, демотиваторы и тупые цитаты в ленте вызывали отвращение. Люди загонялись полной ерундой и не обращали внимания на то, что реально важно. Не могу поверить, что ещё недавно и я была такой же дурой.

Я принялась методично отписываться от групп и удалять френдов, которых и без того было немного. Хотела вообще снести профиль, но вовремя остановилась. Удалила все переписки, кроме одной.

Палец сначала завис над ней, потом медленно опустился и коснулся экрана.

Дата последних сообщений – чуть больше месяца назад, а кажется, что прошла целая жизнь.

Сергей Кольцов: как дела систер

Серёжка вечно писал без знаков пунктуации, а я бесилась – трудно, что ли, знак вопроса поставить?

Не Джоли: контрольную завалила(((

Сергей Кольцов: не парься перепишешь

Не Джоли: Агуша меня сожрёт!

Сергей Кольцов: она не узнает

Кольцова Я: НЕНАВИЖУ ХИМИЮ!!!

Дурой была – переживала из-за контрольной! Удивительно, как то, что волновало совсем недавно, теперь кажется пустым и ненужным.

Сергей Кольцов: не ори все будет норм

Следом шёл хохочущий стикер, Серёжка вечно пихал его к месту и не к месту…

Я глубоко вдохнула. Открыла клавиатуру. Вдоль позвоночника заструился холодок.

Не Джоли: Курицы отпинали меня в раздевалке и наврали Ёлке, что я колюсь. Ёлка решила, что у нас нет денег на еду, прикинь? Бред!

Не Джоли: Достало всё!!!

Я добавила злого сиреневого чертёнка и вышла из переписки.

Вдруг кто-то бухнул на сиденье рядом со мной большую коробку, больно задев локоть.

– Извини, – сказал мужской голос. Я подняла глаза на высокого мужчину и узнала отца мальчишки-инвалида Глеба. Мужчина перехватил другой рукой плотный полиэтиленовый пакет, набитый до отказа. – Кажется, я переоценил свои возможности.

Он достал ключи из заднего кармана джинсов и попытался поднять одновременно коробку и пакет. Но у пакета оторвалась одна из ручек, и мужчина снова поставил его на скамейку. Я кивнула на пакет: