Шестая жизнь бесплатное чтение

Глава 1

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

…

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том,

Что сам собою камень —

Он не бывает ни добром, ни злом.

«Дробится рваный цоколь монумента». Александр Твардовский

Стоял теплый солнечный день. В такие дни душа горожан обычно рвется на свободу, тянется прочь от суеты трудовых будней, домашнего быта и вообще любых проявлений городского существования.

Но события эти происходили не в мегаполисе, а на небольшой опушке леса, окружившего тихий и ничем не приметный украинский хутор.

Легкий ветерок невидимой рукой колыхал кромки деревьев, словно перебирал струны старой виолончели. Под аккомпанемент ветра в арию вступали птичьи трели. В них, как и в настоящем хоре, различались партии сопрано, альтов, теноров. И даже важные басы изредка вносили свою лепту в партитуру природных звуков, придавая ей музыкальную завершенность.

Удивительно, но это произведение звучало очень гармонично, словно каждая птица знала, когда ей вступать, а ветер подбирал мелодию специально под голоса пернатых вокалистов.

Хотя чему удивляться? В природе все пребывает в гармонии. И лишь высшему ее творению, коим является человек, позволено вносить в нее некий диссонанс.

Вот и в тот день стройная мелодия природных звуков нарушалась артиллерийскими канонадами и автоматными очередями, словно вступили ударные. Выжженая порохом земля, как заядлый курильщик, то и дело откашливалась, выдыхая из себя черно-белую дымку.

Один из участников тех событий безмолвно стоял на поляне. Его протянутая окровавленная рука крепко сжимала какой-то предмет. От напряжения на ней вздулись вены. Неподвижная поза, смиренный наклон головы, какой бывает у провинившегося ребенка, наконец, сам жест – все выдавало сакральную, в некотором смысле даже судьбоносную роль предмета, который он держал.

Пальцы медленно разжимались, открывая взору небольшую нательную икону. От обилия впитавшейся крови веревка приобрела насыщенный ало-багровый окрас.

Напряженный, но ровный голос, как молитву, произносил предсмертный монолог: «Боже, неужели это конец? Нет… Не может все так закончиться… Я еще молод. Мне еще многое предстоит сделать… Пожалуйста, Господи, дай мне шанс все исправить… Я обещаю, я сделаю это».

Эти слова принадлежали пареньку двадцати пяти лет. Одет он был в военную форму, местами окровавленную и порванную. Его ясное лицо покрывал плотный слой грязи и копоти от былых сражений. Звали парня простым русским именем Иван.

Он, как и многие другие российские солдаты, пребывающие на той поляне, оказался в числе первых добровольцев, участвующих в специальной военной операции на территории Украины. Ранее Иван не служил и вообще был ограниченно годен к ратному делу по состоянию здоровья. Однако обостренное чувство справедливости и гипертрофированное понимание долга перед Родиной побудили его добровольно явиться в призывной пункт.

По правую сторону от Ивана стояло четверо таких же молодых ребят, в такой же обгоревшей, грязной и рваной военной форме и без оружия. Все чем-то походили друг на друга: может быть, принадлежностью к славянской расе, а возможно, отпечатавшимися на их лицах молодостью и неопытностью, ведь все, за исключением одного, до призыва не имели за плечами никакого боевого опыта.

Тот один, который ранее служил, выделялся из отряда не только более зрелым возрастом и серьезным взглядом бывалого, но и особой офицерской статью, которую выдавала намаршированная выправка. Было видно, что этот человек не раз смотрел смерти в глаза и, подобно дрессировщику, непоколебимо кладущему голову в пасть льва, давно не боялся ее леденящего взгляда.

Он стоял на полшага впереди других, гордо подчеркивая свой статус командира отряда. Звали бесстрашного бойца Виктор Коробов, но ребята, невзирая на его достаточно юный возраст, называли его просто Батя.

Напротив российских солдат в ровную шеренгу выстроился небольшой отряд бойцов ВСУ, которые держали их на прицеле. В сторону врага то и дело летели презрительные взгляды, пронзающие сердце зачастую посильнее всякой пули.

Безмолвную перестрелку глазами прервали слова командира отряда ВСУ.

– Хороший улов сегодня. Пять москалей, – пробросил боец сквозь зажатую в зубах фронтовую сигарету.

– Ты что, хочешь их сдать нашим? Чтобы их там кормили, поили похлеще нашего? Потом их обменяют, и они снова сюда вернутся нас бить? – поинтересовался кто-то из отряда.

– Есть другие предложения?

– Порешаем их на месте! Без суда и следствия! – послышалось из толпы.

– Москали, тут поступило предложение порешить вас на месте. Что скажете? – иронично спросил командир у россиян.

Правда, сама постановка подобного вопроса в сложившейся ситуации предполагала не бурные дебаты и аргументацию в пользу того или иного решения, а преследовала лишь одну цель – деморализовать врага, поставить его на колени, побудив молить о пощаде.

Однако молчание российских солдат говорило о том, что такой щедрый и благодушный подарок они принимать не собираются.

Командир отряда ВСУ подошел поближе и внимательно оглядел каждого русского бойца. Словно опытный игрок, ставящий на кон крупную сумму, он пытался заглянуть противнику прямо в глаза, чтобы узреть в них душу или хотя бы прочитать мысли. Но попытка оказалась тщетной. Разум пленных молчал, а души были спрятаны очень глубоко и наглухо закрыты от посторонних взоров.

О чем вообще может думать человек в подобные мгновения? Вспоминать прожитую жизнь и все то хорошее, что в ней было? Тихо молиться, прося Господа о прощении и принятии его души? Разве есть другие варианты? Единственное, о чем приходилось сожалеть в эти минуты, подводящие некий итог прожитой жизни, что так многое еще не сказано, не подумано, не сделано, не прожито.

Отчаявшись увидеть хоть какую-то значимую реакцию в лицах противника, командир ВСУ вернулся к своим.

– Что ж, как говорится, молчание – знак согласия. Не так ли?

В последней кроткой надежде установить обратную связь солдат обернулся и снова бросил оценивающий взгляд в сторону пленных российских ребят. Однако те продолжали стоять безмолвно и опустив головы, будто не замечали ничего вокруг.

Батя окинул взглядом своих бойцов и медленно переместился поближе к Ивану.

– Ванек, дай обопрусь на тебя, стоять невмочь, – попросил он, положив свою тяжелую руку на плечо парня. Это было странно. И даже не потому, что ранение командира было легким. Подобный поступок был совсем не в духе Бати, который, скорее, наоборот, сам бы подставил свое плечо боевому товарищу, но не просил у него помощи. Однако никто из отряда не придал этому большого значения.

Командир ВСУ вынул из зубов истлевшую до фильтра папиросу и рьяно бросил ее на землю. Этот жест напоминал скорее не избавление от выкуренной сигареты, давно обжигавшей губы, а удар церемониального молотка судьи перед провозглашением приговора.

– Мочим их, братцы! – прокричал командир свой вердикт.

Иван еще раз посмотрел на икону и крепко сжал ее в руке.

Послышались автоматные очереди, российские солдаты один за другим опустились на землю.

Одна из первых пуль сразила Ивана в живот, последующие попали в Батю, который, как оказалось, неслучайно попросил солдата помочь. Рукой, которая лежала на плече Ивана, командир оттолкнул его назад, чтобы прикрыть собой от остальных пуль. Во время падения изрешеченный автоматными очередями Батя еще раз перегруппировался и резким движением свалил Ивана на землю, а затем упал на него сверху. Этот маневр тоже был не случайным. Опытный боец знал, что после расстрела раненых обычно добивают. Так и произошло. Украинские солдаты подошли к расстрелянным и выпустили в них небольшие автоматные очереди.

Иван чувствовал, как от попадания пуль содрогались тела лежащих поблизости боевых товарищей, с которыми он плечом к плечу прошел не одно сражение.

– Будет, хлопцы… Бережем патроны! – послышалось откуда-то сверху.

На мгновение в воздухе снова воцарилась гармония радостного щебетания птиц под аккомпанемент деревьев.

Бойцы ВСУ развернулись и принялись покидать место расправы.

Только в этот момент Иван почувствовал нестерпимую боль от сильного давления тела командира на его рану. Вероятно, постепенно снизился уровень гормонов стресса, которые до этого момента в недюжинном количестве выбрасывались в кровь, заглушая боль, страдания и вообще все другие чувства, кроме страха и инстинкта самосохранения. В таких ситуациях организм запускает реакцию с говорящим названием – «бей или беги».

От боли Иван издал глухой стон. Услышав его, один из солдат ВСУ остановился.

– А ну, братва, погодь! – проговорил он, подняв вверх руку.

Его сослуживцы замерли, создавая тишину.

Боец скинул автомат и медленно, словно хищник, крадущийся к добыче, приблизился к расстрелянным.

Сквозь тела боевых товарищей Иван увидел, как ботинок украинского солдата потянулся к Бате, чтобы скинуть его вниз. Животная доза адреналина и кортизола снова захлестнула тело, выключая все чувства. Но что мог сделать Иван в этой ситуации, в которой от него ничего не зависит? Только молить Бога о чуде. И чудо произошло.

Неподалеку разорвались несколько снарядов.

– Гаубицами бьют! Прицельно! – вскричал командир отряда ВСУ.

Украинский солдат отдернул ногу, выпрямился и оглянулся. На горизонте показались российские военные.

– Уходим, братцы! – нервно прокричал кто-то из бойцов.

Отряд ВСУ побежал в сторону леса.

Наконец Иван смог вздохнуть спокойно. Он аккуратно переложил своего командира на землю, поднял его и обнял. Взгляд Ивана снова устремился на все еще крепко сжатую в руке нательную икону, которая в предшествующие страшные минуты была проводником между ним с Богом.

Глава 2

Фауст

Ты кто?

Мефистофель:

Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла.

…

Фауст:

Ты говоришь, ты – часть, а сам ты весь

Стоишь передо мною здесь?

Мефистофель:

Я верен скромной правде. Только спесь

Людская ваша с самомненьем смелым

Себя считает вместо части целым.

Я – части часть, которая была

Когда-то всем и свет произвела.

Свет этот – порожденье тьмы ночной

И отнял место у нее самой.

Он с ней не сладит, как бы ни хотел.

Его удел – поверхность твердых тел.

Он к ним прикован, связан с их судьбой,

Лишь с помощью их может быть собой,

И есть надежда, что, когда тела

Разрушатся, сгорит и он дотла.

«Фауст». Иоганн Вольфганг фон Гёте (перевод: Бориса Пастернака)

Ночь. Полумрак небольшой комнатки деревенского домика наполняется тусклым светом старой керосиновой лампы. Огонь в подобных приборах обычно медленный, размеренный и настолько послушный, что можно с легкостью контролировать силу пламени. Световой рисунок у этих прирученных ламп такой же скучный и однообразный, нагоняющий тоску и клонящий в сон.

В этой же ненормальной горелке пламя было каким-то необузданным, нервным и безудержным, больше похожим на вечный огонь, который, развеваясь на ветру, то яростно вздымается ввысь, воспевая ратные подвиги солдат, то символически опускается вниз, преклоняясь перед светлой памятью павших.

Калейдоскопические переливы красок огня обнажали скромную, почти спартанскую обстановку комнаты, чем-то напоминающей фронтовую землянку. На стене весели иконы и старые фотографии людей в военной форме.

Посередине тесной каморки стоял чудом втиснувшийся деревянный стол, на котором и покоилась та самая волшебная керосинка.

За столом неподвижно и безмолвно сидел Иван. Как и в тот роковой день пятнадцать лет назад, от смотрел на икону, а разум погружен в глубокие размышления. Мужчина пытался понять, погиб он тогда от пуль украинских солдат или остался жив. А может, он умер днем ранее или гораздо позже – пятнадцать лет спустя. А возможно, он до сих пор живет, раз сидит в кресле и, гладя на пламя горелки, рассуждает о бренности человеческого бытия. Что вообще такое смерть: умирание тела или же нечто другое? Можно ли считать способность человека двигаться, говорить, мыслить безусловным признаком жизни (не биологического существования, а именно жизни)?

Каждый вечер мужчина брал в руки старую икону, чтобы через нее вновь прикоснуться к событиям тех далеких лет. Казалось, что за прошедшие годы он настолько детально воссоздал их в памяти, что если бы сел за роман, то описание тех непродолжительных дней пребывания в зоне СВО растянулось бы на десятки увесистых томов.

Эти воспоминания поднимали в его сознании важные вопросы, и они словно ржавым гвоздем выцарапывались там и мучали его. Почему Бог отвел от него смерть? Зачем позволил командиру спасти его? По какой причине из всего отряда Батя выбрал именно его?

Ведь Иван не был любимчиком командира. У него вообще не было фаворитов. Казалось, что Батя с его жестким и сухим характером относился ко всем одинаково плохо: был строг, груб, порой даже жесток. Хотя, возможно, все это было своеобразным способом проявления любви к ним, иначе как можно объяснить тот факт, что к себе он относился гораздо хуже?

Выбор Бати казался тем более странным, что Иван стоял от него дальше всех. Получается, что, подойдя к нему, командир выбрал самый длинный и сложный путь.

Долгие рассуждения все ближе подводили Ивана к тому, что ответы на эти вопросы следует искать не в мотивах поведения Бати, а внутри себя. В тот роковой момент Иван просил у Бога дать возможность покаяться и исправить ошибку, которую он совершил за день до этого. Получалось, что Господь внял его молитве и руками Бати отвел смерть, чтобы дать ему попробовать выполнить эту важную миссию.

Взор Ивана вновь устремился на лежащую в руке нательную икону.

Глава 3

Село! В душе моей покой.

Село в Украйне дорогой.

И, полный сказок и чудес,

Кругом села зеленый лес.

Цветут сады, белеют хаты,

А на горе стоят палаты,

И перед крашеным окном

В шелковых листьях тополя,

А там всё лес, и всё поля,

И степь, и горы за Днепром…

И в небе темно-голубом

Сам Бог витает над селом.

«Село». Тарас Шевченко (перевод Сергея Есенина)

В тот день отряд Ивана получил приказ зачистить небольшой украинский хутор. Это было хоть и весьма колоритное, но ничем не примечательное сельское поселение, каких в тех местах множество. Его жители еще не так давно вели скромную и размеренную жизнь: строили самобытные домики, ограждали их красочными заборами с глиняными горшками на кольях, обзаводились хозяйством, выращивали скот. Этот список мирных занятий можно продолжать до бесконечности. Каждый селянин обогатил бы его простым или сложным глаголом, поэтичным или прозаичным эпитетом, образной или конкретизированной метафорой. Каждый мог внести в него что-то свое – родное. Но вряд ли еще недавно хоть кто-то из местных мог представить, что описывать свой сельский быт им придется такими словами, как «разруха», «страх», «ненависть», «смерть» и «война».

Отдавая приказ на зачистку хутора, командование основывалось на сведениях о том, что остатки недавно разгромленных подразделений ВСУ могут скрываться среди мирных жителей. И действительно, селяне часто укрывали их, выдавая за родных и близких. Поэтому выявить этих людей было задачей непростой. Помогало то, что на некоторых из разыскиваемых составлялись ориентировки с фотографиями. Правда, зачастую, качество снимков оставляло желать лучшего.

Особенно тщательно искали прятавшихся среди мирного населения снайперов. Их выдавали синяки на плече от приклада, потертости и мозоли на указательном пальце, следы пороха на самой руке и заметные морщины из-за прищура. Среди снайперов было немало женщин. Как ни странно, именно представительницы прекрасного пола становились лучшими стрелками благодаря стальной выдержке, тонкому чутью и острому зрению.

В поисках скрывающихся солдат ВСУ отряд Ивана последовательно переходил из дома в дом. Многие избы в хуторе уже успели попасть в жернова ожесточенных сражений и были изрядно разрушены или сожжены. Дворы, улицы и дороги пустовали. Все живое в округе или вымерло, или покинуло это место, или наглухо забилось в погреба и подвалы. Даже животные не выдавали своего присутствия. Не было слышно ни привычного лая важных собак, ни кудахтанья суетливых куриц, ни кукареканья напыщенных петухов, ни мычания неуклюжих и ленивых коров: ничего из того, что обычно составляло звуковой колорит сельского быта.

В одном из немногочисленных домов, где все еще теплились остатки жизни, затаились две женщины. Одна из них – молодая симпатичная девушка с заплетенными в косу русыми волосами и голубыми глазами. Другая – ее пожилая бабушка.

Сквозь задвинутые шторы женщины испуганно смотрели в окно и молились. Где-то вдалеке все еще разрывались снаряды и звучали автоматные очереди. В небе барражировали грозные вертолеты, подавляя все, что находилось внизу, массивным прессом идущего из-под лопастей воздуха. Стены, мебель, пол, все в доме содрогалось. Вибрация невидимой рукой перемещала предметы, наводя в комнатах свой порядок. Словно испуганные дети, прячущиеся за спину родителя, граненые стаканы прижались к старому хрустальному графину. Ударяясь, они издавали писклявый и назойливый звук, чем-то напоминающий детский плач. И даже выплескивающаяся из них вода была похожа на слезы.

Под испуганные женские возгласы с петель с треском сорвало дверь. На пороге появились пятеро солдат российской армии.

– На пол! Быстро! – грозно скомандовал Батя, наставив на женщин автомат.

Девушка с бабушкой тотчас опустились вниз. Отряд вошел в дом.

Мощным ударом ноги, как кувалдой, командир вскрыл соседнюю комнату. Его взгляд шустро скользнул по обстановке.

– Чисто! – пробормотал он, отдав жестом приказ проверить вторую комнату. Один из бойцов влетел в нее, огляделся вокруг и тут же вернулся обратно.

– Чисто!

– Кроме вас есть кто в доме? – спросил командир у женщин.

– Откуда, милок? Мужики все ушли на фронт… Давно уж… Мы одни остались, – ответила старушка.

Батя достал из кармана ворох бумаг и принялся их торопливо перебирать. Первой в его руки попалась фотография, где он гордо стоял на фоне бойцов своего отряда. Батя бегло взглянул на нее и холодно отбросил в сторону, перейдя к просмотру ориентировок.

Словно иллюзионист, угадывающий задуманную зрителем карту из колоды, он уверенно схватил одну из бумаг и протянул ее Ивану.

– На, проверь! Больно похожа на нашу!

В ориентировке была фотография симпатичной девушки, такой же белокурой и голубоглазой, как та, которая лежала на полу и смиренно ожидала своей участи. Слева от фото красовалась надпись «Задержать». Информация чуть ниже гласила, что милая девушка на фото является хитрым и опасным преступником: снайпером, от рук которого погиб не один десяток российских солдат.

Иван резко схватил проверяемую за запястье, потянул к себе и тщательно осмотрел указательный палец, а затем и ладонь. Проделав такую же манипуляцию со второй рукой, он бегло отчитался командиру:

– На руках характерных следов не обнаружил!

– Ладно, дамы, вставайте, – произнес командир заметно более мягким и даже каким-то виноватым голосом.

Обрадовавшаяся бабушка, которой, вероятно, трудно было лежать на полу, тут же вскочила, как молодуха. Девушка же, напротив, от пережитого стресса будто постарела: осталась лежать на полу и не могла даже пошевелиться. Стоявший неподалеку Иван, не ожидавший от нее столь эмоциональной реакции на свои действия, сам растерялся и лишь озадаченно созерцал происходящее, не зная, что предпринять.

– Чего стоишь? Помоги девушке встать! – привел его в чувство командир.

Иван наклонился к пострадавшей и вновь впал в ступор, размышляя уже над тем, как наиболее корректно оказать ей помощь, не задевая женское достоинство. Пока солдат думал, молодая особа набралась самообладания и сама повернулась к нему. Строгим взглядом она дала понять, что в помощи не нуждается. Взоры молодых людей на мгновение соединились. В них промелькнула искра взаимной симпатии. Однако осознание реальности быстро вернуло на лица ребят маски надменной холодности и даже презрения друг к другу.

Иван протянул девушке руку. Та хотела было последовать внутреннему порыву и проявить взаимность, однако, вспомнив о гордости, как и полагается, отдернула кисть обратно.

– Да не бойся ты, мы мирных не трогаем! Вон, аж дрожишь вся! – усмехнулся Иван и, набравшись смелости, поднял девушку с пола.

– Ты как, в порядке? – поинтересовался он, бесцеремонно прижав возмущенную особу к себе. Они снова посмотрели друг другу в глаза и словно оказались в заколдованном царстве, отгороженном от всего мира высокой стеной. Парочка общалась взглядами в параллельной реальности, а посторонним казалось, что они просто застыли и замолчали, не замечая ни косых взоров бабушки, ни демонстративных покашливаний командира, ни суетливой возни боевых товарищей Ивана. В этот момент тишина значила больше, чем любые слова.

Наконец волшебный мир развеялся грубым баритоном Бати.

– Уходим, парни!

Бойцы устремились к выходу.

– Специально для особо непонятливых: уходим всем отрядом! – добавил командир, бросив суровый взгляд на Ивана.

Парень тут же оклемался, отпустил девушку и бросился догонять выходящих из избы товарищей.

Извилистая дорога до калитки шла вдоль того, что когда-то звалось огородом. Сейчас от него осталась лишь рыхлая земля, изрядно сдобренная воронками и осколками от снарядов, да небрежно протоптанная кирзовыми солдатскими сапогами борозда. Эту инсталляцию венчало торчащее из земли хвостовое оперение неразорвавшейся бомбы.

Отряд вышел на прилегающую к дому проселочную дорогу. Рядом с воротами на земле одиноко пылилась оторванная от забора табличка с названием улицы и номером дома. Она лежала лицевой стороной вниз. Иван замедлил шаг и немного отстал от сослуживцев. Поравнявшись с табличкой, он присел и медленно протянул к ней руку, делая вид, что смахивает приставшую грязь с кирзовых сапог.

Только парень прикоснулся к табличке, как тяжелый и пыльный армейский ботинок, словно массивный булыжник, прижал его руку к земле. Иван взвыл от боли и тут же отдернул пальцы. Подняв голову, солдат увидел недовольное лицо Бати.

– Зачем тебе адрес? Что, девка понравилась, герой-любовничек? Смотри мне, на губу отправлю, – отчитал бойца командир.

– Да, понравилась. А вам что, сложно представить, что один человек может нравиться другому?

– Знаешь, мне проще представить, что один человек очень не нравится другому. Ты понял, о чем я, боец?

– Да вам не только я не нравлюсь, вы ко всем так относитесь. Никому из нас за все это время вы ни одного приятного слова не сказали, только давите и грубите, будто мы скот какой-то, – возмутился Иван.

Командир замахнулся и хотел было ударить строптивого солдата кулаком в лицо, но в последний момент вернул самообладание и по-отцовски похлопал салагу по щеке ладонью.

– Парень, ты хоть догоняешь, где ты находишься? Война вокруг. Здесь каждый день люди гибнут. Не сегодня, так завтра и мы туда отправимся, а тебе тепла захотелось? Зачем ты тогда вообще сюда приехал? Прятался бы и дальше под маминой юбкой, там тепло.

– Я отлично понимаю, где мы находимся, но это ничего не меняет: мы все равно люди. У нас есть чувства, эмоции, душа. Она ведь никуда не делась. Зачем вы хотите отнять ее, сделать из нас волков?

– Потому что если вы не будете волками, вас порвут, как молочных ягнят.

Командир строго оглядел других подчиненных, пытаясь понять, на чьей они стороне. Ошарашенные солдаты с нескрываемым восторгом смотрели на Ивана. Было очевидно, что в глубине души они полностью разделяют его позицию и где-то даже завидуют его храбрости.

– Ладно, салаги, послужите с мое, поймете, о чем я толкую. А тебе, бунтарь, за внесение смуты в наши дружные ряды назначаю наряд вне очереди. Все понял? – отчитал Батя.

– Так точно, – скрипя зубами, ответил Иван.

Командир поднял с земли табличку, протер ее и уставился на адрес. Он намеренно держал ее в таком положении, чтобы Иван не мог ничего разглядеть. Было очевидно, что в этот момент в человеке боролись два противоположных начала. Одно из них, доброе и мягкое, которое томилось в темнице души, желало вырваться наружу и развернуть табличку в сторону Ивана. Но другая сущность, черная и грубая, сидящая на поверхности его внутреннего мира, напрочь это запрещала. Следуя ее воле, командир сломал табличку пополам и с огромной силой забросил далеко в высокий бурьян соседнего огорода.

Победно взглянув на бойца, командир развернулся и гордо пошагал прочь по тропинке. Отряд метнулся за ним. Какое-то время обиженный Иван топтался на месте, озираясь в сторону дома девчушки, но вскоре смиренно побежал догонять товарищей.

Затем глава отряда замедлил шаг и постепенно поравнялся с солдатом. Взгляд Бати уже не был таким искрометным и победоносным. Вероятно, по пути светлое и доброе начало все же подобрало ключ к воротам темницы и выбралось наружу, потеснив темную сущность.

– Ладно, боец, не сердись. Мы оба погорячились. Отменяю твой наряд, – осторожно произнес он.

– Спасибо, – сухо ответил помилованный.

– Я тебя понимаю, дело молодое и девка симпатичная, но и ты меня пойми: руководство не поощряет неуставные отношения с мирными гражданами. Наказание за это вплоть до трибунала. Чертовы политики заварили кашу, а людям теперь даже знакомиться нельзя.

– Встретить бы ее после войны. Да только вряд ли найду, дом-то наверняка разнесут, а ее переселят, – пробормотал Иван.

Командир остановился.

– Не нужен тебе адрес. На вот, держи.

С этими словами он протянул Ивану армейскую флягу.

– Что, предлагаете горе спиртом залить? – грустно спросил тот, обреченно поднимая руку, чтобы принять горький дар.

Однако командир опрокинул флягу, вылив все ее содержимое на землю. Ошарашенный этим поступком, Иван растерянно посмотрел на него.

– В конце концов, воды же набрать не возбраняется! – иронично прокомментировал свое странное поведение командир. Иван взял баклажку и снова завис, перебирая в голове возможные интерпретации слов Бати.

– Чего тормозишь, боец? Попроси у нее воды, а заодно и телефончик запиши, – поучительно прошептал Батя и с подозрительным прищуром посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, что никто лишний не видит и не слышит его.

Иван вновь замер на мгновение. Правда, на этот раз его сковало не замешательство, а осознание высокого морального порыва, обычно не свойственного этому жесткому человеку. Не придумав ничего лучшего, он поднял руку и приложил ее к виску, торжественно отрапортовав: «Есть набрать воды!».

– Но смотри мне, боец, все неуставные отношения только после дембеля. Все понял? – пригрозил командир, возвратив на лицо привычную маску строгости.

– Так точно! – отрапортовал Иван, после чего развернулся и одухотворенно понесся в сторону дома девушки.

Зайдя в палисадник, Ромео замедлил шаг. По обеим сторонам узкой тропинки, ведущей в хату, бледной безжизненной массой лежала примятая к земле трава. Солдат остановился, огляделся вокруг, чтобы отыскать хоть один выживший цветок. Однако все они были сухими и не подавали признаков жизни. Неожиданно внимание Ивана привлекло мелькающее в одной из воронок от взрывов ярко-красное пятно. Поначалу солдат подумал, что это пылает трава, однако, подойдя поближе, он увидел перед собой огромный тюльпан. Цветок был ослепительно алого цвета, похожего на свежую кровь.

Иван положил флягу за пазуху бушлата, осторожно подкрался к растению и обеими руками плотно объял его лепестки. Парень хотел убедиться, что это не какая-то бутафория. На удивление, цветок был свежим, влажным и приятным, как утренняя роса. Он источал сказочный аромат, пропитанный ласковым солнечным светом.

– Ты как здесь оказался? – удивился Иван. – Вот ведь воистину, смерть порождает жизнь! – сфилософствовал солдат и, полюбовавшись чудом еще немного, сорвал цветок. Бережно положив его в карман, он вынул флягу и, радостно насвистывая незатейливую мелодию, поспешил к дому.

На пороге он, как и полагалось по этикету, снял головной убор, затем поправил непослушную прическу. Завершив церемониальные приготовления и собравшись с мыслями, парень уверенно открыл дверь в дом и шагнул внутрь, навстречу своей мечте.

Тем временем командир с оставшимися бойцами стоял на проселочной дороге неподалеку от палисада и нервно курил в ожидании Казановы. Прошло уже более десяти минут, а героя все не было. По рации то и дело поступали новые приказы о зачистке. Один из солдат не выдержал:

– Командир, знаете поговорку: «Семеро одного не ждут»? Можно я пойду в дом и потороплю его?

– Отставить! Дайте человеку спокойно воды набрать. Подождем еще минуту, – отдернул подчиненного Батя.

Наконец на горизонте показалась фигура бойца. Не замечая косых взглядов сослуживцев, Иван медленно и растерянно подошел к командиру. Батя отвел подчиненного в сторону.

– Как сходил? Все хорошо, взял телефон? – начал он.

Иван опустил руку в карман, вынул из него какую-то бумажку и протянул ее командиру.

– Вот ты странный, мне-то зачем ее телефон? Себе оставь.

Иван опустил бумажку. Он продолжал молча стоять на месте и отрешенно смотреть вдаль, словно не замечая собеседника.