Кожа бесплатное чтение

Пилотные слова

Моя кожа — русская. Среднерусская. Белая, бледная, с синеватым оттенком от недостатка витамина D. Готовая быстро и надолго ответить на случайный или специальный удар фиолетово-желтым синяком. Красной блямбой распухнуть от укуса комарихи. Моя кожа бывает скользкая от сала, которое выделяет. В ее широких порах быстро созревают гнойные прыщи и растут черные толстые волосы. Кожа часто чешется, и я извиваюсь, барахтаясь внутри нее. Я ощущаю кожу отдельным живым мешком вокруг себя, я существую в нем как детеныш, который не способен начать жить самостоятельно.

Моя кожа и я вместе — Евгения Игоревна Некрасова, родившаяся в 1985 году в СССР, выросшая чуть-чуть в СССР, больше и дольше взрослевшая в Российской Федерации, проживающая в Российской Федерации, в Москве. Быть русской и жить в России в общемировом понимании — ужасное неблагополучие и невезение, жить в Москве в общероссийском понимании — привилегия и удача. Я русская на три четверти, на четверть — мордовка (на одну восьмую — эрзя, на одну восьмую — мокша), и я пишу текст о чернокожей рабыне, которая родилась у чернокожей рабыни. И я пишу этот же текст о русской белой крепостной крестьянке, которая появилась в семье русских крепостных. У всех моих предков — белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться — из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного — из-за небелой кожи, довольно быстрого — из-за акцента или русского имени), а главное — because of my love for black people’s literature and folklore.

Глава 1.
Сладость моя

Я споткнулась о череп. Лежу, нет сил подняться. Не стала спрашивать, как он там оказался. Их Юг хрустит на зубах сахаром и костями. Кости ломаются и перемалываются о сахар.

Попросила:

— Расскажи что-нибудь, Братец Череп.

Он поскалился и спросил свистяще:

— А ты любишь сахар?

— Очень, Братец Череп. Это моя главная зависимость. Я бросила курить, пью мало, никогда не пробовала наркотики. Но без сладкой дозы могу продержаться не дольше, чем полдня. Дерматолог прописала мне отказ от сладкого, тогда моя кожа прекратит выдавать гнойные прыщи, я похудею, у меня перестанет повышаться давление. Но я не могу. Сахар — моя свобода. До пяти лет я не ела сладкого из-за диатеза, выгрызающего кожу красной коростой, которая болела, чесалась и кровила. Меня раз укутали перед гулянием в рейтузы, шубу, шарф, варежки, шапку, сапоги. Выставили в подъезд, чтобы не потела. Соседка шла мимо, увидела милого ребенка, подарила эклер. Я сняла варежку, чтобы держать его голой ручкой. Варежка болталась на резинке из рукава кроличьей шубы. Дедушка нашел меня радостной, со счастьем в руках. Он очень любил меня, забрал эклер, не знаю, что с ним стало, жаловался маме, как такое могли подарить ребенку. Я не знала вкус эклера, но понимала, что я потеряла что-то невероятное. Потом диатез сгинул, а на детей и взрослых посыпался сахарный наркотический снег из Америки, упакованный в сникерсы, марсы, натсы, виспы. С тех пор я начала принимать сладкое. Когда я выросла, молочно-шоколадные батончики сменились черно-шоколадными плитами. Когда я начала немного состариваться, попыталась перейти на глюкозные сладости. Сахар меня не отпускает. Я одна из его многомиллионных душ. А отчего у тебя так мало зубов, Братец Череп? Из-за любви к сахару?

Череп посмеялся и ответил, что начнет с сахара. Я передаю, как умею.

***

У них жарко и сладко, жарко и сладко. Юг их хрустит на зубах — костями и сахаром. Юг этот — возлюбленный мух. И предпринимателей. Они многие богатые. У самых бедных — пятьдесят душ. Дома — большие, деревянные, белые, колонны — деревянные, белые. Люди внутри тоже белые. А вне дома — люди черные, коричневые или светло-бурые, как сахар. Все они — работающие с сахаром. Работающие делятся на три страты: Очень сильные, Сильные средне, Слабые. Очень сильные выкапывают глубокие ямки мотыгами, сажают туда тростниковые черенки, приносят на своих головах корзины с калом животных (одной огромной корзины хватает на две ямки), удобряют им тростник, удобряют-поливают-удобряют-поливают; когда наступает сезон и сахарный лес становится выше их роста, рубят его, срезают вершки и листья; потом мелют на мельнице; дальше варят, помешивая, в четырех-пяти котлах — поочередно, круглые сутки, посменно, 12 часов; потом помещают сироп в горшки охлаждения; далее сливают мелассу и раскладывают затвердевший сахар сушиться под солнцем. Сильные средне делают почти все то же самое, что и Очень сильные, но с меньшей силой и быстротой, они часто на подхвате, а еще они связывают срубленные стебли и пакуют высушенный сахар в мешки, которые уплывают через океан. Сильные средне — бывшие Очень сильные, которые проработали 10–12 лет, потеряли здоровье и в 25–27 лет перешли в страту послабее. Слабые — это дети и немолодые люди, они выкорчевывают сорняки и ненужные тростниковые части и скармливают их животным. Еще Слабые охотятся на грызунов, которые любят тростник. Слабые — это бывшие Средне сильные, которые совсем потеряли силы и здоровье и к сорока годам не могут работать, как раньше. Еще Слабые, бывает, занимаются общественным трудом для работающих: приглядывают за детьми, готовят обеденную еду, шьют, стирают.

Голд еще в 12 лет оказалась среди Очень сильных. У нее ширина и рост. Такой, что ее макушку часто видно среди вершков тростника. Она одна может срубить дерево. Она одна рубит столько тростника в день, сколько рубят четыре мужчины. Голд дорога Хозяину. Ее все боятся. Работающие, наблюдающие, Хозяин, его семья. Из-за свой силы Голд будто королева сахарного леса. Ей уже 28, а она все еще остается среди Очень сильных. Ее велено кормить в обед двойной порцией. Она может начинать работать, откуда хочет. Ей можно чуть больше. Наблюдающие ее ненавидят, хозяин-капиталист не чувствует про нее, а думает только, пересчитывая ее на доллары, работающие ее недолюбливают: кто-то боится, кто-то завидует силе, но многие, особенно женщины, — и то и другое одновременно, потому что она одна и мало с кем говорит.

Голд родила Хоуп. Полежала недолго в хижине и вернулась с привязанным к себе младенцем. Бабушку и дедушку Хоуп украли из Африки. Привезли на разных кораблях с разницей в месяц. Они пропали вместе одновременно — работающие говорили, что улетели обратно. Отец Хоуп был продан в другой сахарный лес почти сразу после ее зачатия. Он был женат на другой работающей, Голд его любила, но не показывала любовь ни ему, ни кому другому. Его жена плакала, и все работающие ее жалели. Про него и Голд никто не знал. Одна тетя Хоуп работала в белом доме. Голд с ней не разговаривала: им негде и некогда было встретиться. Вторая тетя Хоуп умерла от болезни. Хоуп росла, привязанная к матери. Голд боялась, что девочку заберут к Слабым — не отпускала ее на землю. Хоуп пила материнское молоко с потом. Это была единственная соль, которую она пробовала. Соль считалась едой белых. В сезон сбора урожая Хоуп в рот падала сладость сахарного леса — это была единственная сладость, которую она пробовала. Лес — волшебный, как волшебная ее мама, — возвышался над ней, а потом летел на землю, становился ниже. Голд отпускала дочь ползать только по земляному полу хижины.

По субботам после службы и ужина все работающие собирались у костра и рассказывали друг другу истории, пели песни. Голд не любила общаться, но даже она стала приходить, когда появилась Хоуп. Понимала, что дочери надо знать своих людей. Многие работающие зауважали Голд, когда она родила ребенка и стала уязвимой наравне с остальными. Хоуп больше всего нравились истории, где улетали за океан. Ей уже рассказали у костра про полет ее бабушки и дедушки. Голд злилась, просила дочь не верить в сказки. Голд тихонько пела-бормотала дочери о том, как копает мотыгой ямы, как взваливает на голову мешок с навозом, как рубит тростник, как мелет его на мельнице, как мешает его и боится, что ошпарит дочь, как кормит Хоуп грудью, как готовит кукурузную кашу вечером, как они засыпают в хижине, накрывшись одним дырявым, будто расстрелянным, пледом; о том, как хватило сил самой, одной построить дом, сделать стол, скамейку, кровать, печь, но не хватает их, чтобы зашить плед, о том, как Хоуп помочилась прямо на земляной пол и он выдал грязь, о том, как плачет спина, болят руки-ноги, о тех, кто умер от болезни, родов, был засечен до смерти, был продан или куплен, потерял руку в молотилке, о том, как ребенок той-то сварился, упав в чан с кипящей сладостью. Голд ненавидела сахар, хотела дочери другой жизни — чтобы она не растила и собирала сахар, а ела его.

Хоуп исполнилось уже 6, но выглядела она младше и меньше. Голд не отпускала ее, ощущала дочь еще одной своей частью — третьей грудью или рукой. Один раз только Голд отвязала от себя дочь и дала в руки другому работающему человеку — когда Хоуп крестили. Для Хоуп тело матери было землей, по которой можно ходить, на которой можно спать и находить питание, — планетой, но не круглой, а в форме огромной родной женщины.

Голд стала быстрее уставать, потому что живущая на ней дочь тяжелела и просилась ходить, бегать и летать. Но за ними надзирали. За всеми работающими на плантации надзирали дулами и глазами. За Голд особенно. Как за королевой. Хозяин распорядился ждать, когда Хоуп быстрее матери вырастет в крупную прибыльную силу и лет с 10 сможет присоединиться к Очень сильным. Хозяин подошел к Голд с надзирающими, надел перчатки и протянул руки, пожелав взвесить Хоуп в своих руках. Но Голд поглядела на него как волчица и продолжила мешать сироп. Остальные работающие перестали мешать и застыли. Надзирающие принялись кричать на них. Хозяин ушел, но запомнил, что ребенок был мельче среднего и не передвигался, велел надзирать дальше и докладывать.

Голд принялась отпускать Хоуп походить по земле во время обеда. Та бегала, прыгала, падала, махала руками, чтобы полететь. Хоуп звала мать играть с собой, догонять ее, пытаться улететь вместе. Голд бегала за ней по сахарному лесу, ее макушка мелькала выше его вершков. Игра с дочерью — ее главная радость и свобода. «Моя сладость», — называла она Хоуп. Настоящая сладость. Голубоглазый надзирающий надзирал. Он ненавидел Голд очень сильно, так как она два раза огрызнулась на него, не знала своего места. Он не мог ее выпороть, потому что не справился бы с ней. Не мог запихнуть ее в бочку с гвоздями. Потому что не было таких бочек. Хоуп тяжелела, брыкалась на матери, той было неудобно работать — она стала спускать дочь на землю во время работы. Один раз играла с ней в догонялки во время самой работы. Надзирающий рассказал Хозяину. На следующий день за Хоуп пришли. Подгадали момент, когда она, не привязанная к матери, выбежала из сахарного леса и замахала крыльями, чтобы улететь. Голд, улыбаясь, выскочила за ней, а Хоуп уже была в руках надзирающих.

Хоуп не отправили к Слабым работать — Хоуп не отослали работать в белый дом. Это было все то, чего боялась Голд. Она не боялась задавить дочь во сне, задеть ее мотыгой или секачом, уронить ее в кипящий чан. Голд, несмотря на свое великанство, хорошо чувствовала свое тело, а Хоуп была частью этого тела. Случилось то, к чему Голд не могла даже выработать страха или другого отношения, потому что это было сказкой. Хоуп продали в другой сахарный лес, и дешево. Не в соседний, а через один, а главное — через реку. От нее избавились, она мешала Голд работать — Хозяин пересчитал это на деньги. Голд сломала свой секач и ушла в свою хижину, легла там и не выходила больше работать. Просила передать Хозяину, что выйдет снова на работу, когда ей вернут Хоуп. К ней приходили работающие женщины, жалели ее, боялись за нее, уговаривали вернуться рубить сахарный лес. Она не шевелилась. Приходили надзирающие, пытались ее вытащить и высечь, но она просто оттолкнула их. Надзирающие велели работающим выволочь ее и высечь. Они отказались. Надзирающие подожгли хижину Голд, она вышла, села спиной к пожару, сложила руки крестом, как богиня, и не двинулась. Хозяин считал убытки.

Хоуп же пришлось теперь много ходить. По твердому деревянному полу. Она все никак не могла понять, куда делись главные ее мягкие земли — материнское тело и почва. Хоуп купили маленькие капиталисты, на их плантации трудилось всего 30 работающих. Сахарный лес, где работала Голд, растили примерно 500 работающих. Хоуп спотыкалась: она не привыкла так много ходить, в ее ступни впивались деревянные щепки. Хозяева ее ругали, она пачкала кровью пол, но дали ей прежние ботинки Дочери хозяев. Хоуп жила на кухне вместе с другой работающей — старухой, которая выполняла работу по этому белому дому. Который был не белый внешне, а деревянный, неокрашенный. Хоуп приставили к хозяйским детям-близнецам, которые были ее старше на три года. Она спросила два раза, когда она снова окажется с матерью. Новая Хозяйка ответила просто — что никогда, а если она будет спрашивать, ее высекут. Новые хозяева во всем были простыми людьми. Они ели простую еду, не сильно отличающуюся от еды работающих, одевались в простую одежду, просто разговаривали. Хозяйка и Муж хозяйки сами надзирали за своими работающими. Хозяйка кричала на них, и крик этот был слышен через реку. Хоуп быстро поняла, что надо делать, и делала, но очень и постоянно хотела обратно на материнское тело. Не говорила никому об этом. Было некому. Старая женщина Кристина — единственная из домашних работающих — сильно уставала и не чувствовала к Хоуп никаких материнских и бабушкинских чувств. У Кристины убили сыновей, невесток и четырех внуков, когда все они пытались бежать. А ее, единственную не бежавшую и выжившую, продали сразу и дешево на эту плантацию.

Голд не работала почти две недели. Хозяин велел забрать у нее всю еду, но она все равно не ела. Убытки росли быстрее сахара. Голубоглазый надзирающий придумал. Он пришел на плантацию, где жила теперь Хоуп. Спросил у Хозяйки, не продает ли она свинью. Свиньи Хозяев считались самыми жирными. Хозяйка не продавала. Голубоглазый надзирающий схватил Хоуп, когда она кормила животных, подставил к ее горлу нож и срезал с шеи деревянный крестик. Вернувшись через реку, он принес его Голд и пообещал, что, если она не начнет работать, он перережет в следующий раз ее дочери горло. В этот же день Голд пришла в поле. Хоуп рассказала Хозяйке, что Голубоглазый надзирающий отнял у нее крест. Хозяйка велела не врать и обещала за вранье оставить ночевать в поле с крысами.

Тут примерно я его и остановила, потому что вспомнила.

***

— Слушай, Братец Череп, я тут вспомнила, как провела 6 часов в очереди в подольском УФМС, чтобы донести на себя о своем двойном гражданстве. На соседней лавке на металлических ногах, с пластиковой кожей сидели пять человек, которые приехали в мою материнскую страну работать. Худые, невысокие и юные. Я занимала половину такой же лавки. Люди вжимались в себя и делались еще меньше. Меня интересовал кабинет прямо напротив меня, ими интересовались из соседнего кабинета. Дверь в него была разинута. Девушка с черно-чулочными ногами, в форме с погонами выцокивала из рабочего пространства, где она и мужчина в похожей форме заполняли данные на компьютере, и время от времени допрашивала их — тыкала вопросами. Ей на вид было 25, им по 19–20, мне 30. У нее не сходились данные, она громко говорила мужчине, что кто-то из приехавших работать врет о своем имени или годе рождения. Мужчина не отвечал или отвечал тихо. Ее слышали все в коридоре: и трудовые мигранты, и я, и такие же, как я, желающие донести на себя. Но она появлялась из двери и кричала поселившимся на лавке пятерым мужчинам-детям, что кто-то из них врет, точно врет, а если не признается, то она запрет их в кабинете на ночь с крысами. А они молчали.

***

Череп поклацал зубами и продолжал. Без матери, среди чужих людей Хоуп ощущала себя голой, без кожи. Часто мерзла, особенно по ночам. Чувств и ощущений Хозяева от нее не ждали. Она выносила горшки детей, убиралась за ними, отгоняла от них мух, когда они спали, помогала им мыться и одеваться. И мальчику, и девочке — она для Хозяев не была ни мальчиком, ни девочкой. Девочке она помогала больше, но только потому, что той полагалось больше заниматься внешностью, например расчесываться, делать прическу, вязать банты. В тяжелых желтых волосах Хоуп поначалу путалась, как в лесу, но научилась справляться с ними. Хозяева тоже давали Хоуп задания. Помогать Кристине накрывать на стол, мыть пол. После ужина Хозяйка ложилась на кровать и велела Хоуп чесать ей пятки. Муж хозяйки поручал следить за свиньями и давать им корм. Хоуп помнила, как все работающие не ели соли, как Голд не ела соли. Но она и Кристина теперь жили в белом доме и ели ту же еду, что и Хозяева. Соль была замешана в еду изначально. Хоуп старалась есть меньше, но она росла, хотелось есть, и рот Хоуп при помощи ее рук будто сам доедал порцию до пустой тарелки. Хоуп никогда не досаливала еду и боялась соли. Она даже попросила Кристину класть меньше — та сильно разозлилась и сказала, что это никак Хоуп не поможет, пусть не надеется и забудет. Дочь хозяев поняла боязнь Хоуп соли, и они с Сыном хозяев пробирались на кухню после своего обеда и насыпали много соли в оставшуюся для домашних работающих еду. Еще Дети хозяев любили называть Хоуп всеми теми словами, которые выкрикивала на работающих их мать. Чаще всего эти слова обзывали кожу Хоуп и кожу других работающих. Хоуп нравилась ее кожа, она была красивая. Она так и ответила Дочери хозяев. Та бросила в нее кошку. Хоуп поймала кошку и погладила.

Дети хозяев были настоящими напарниками, очень похожими внешне, разными по характерам, но они всегда занимались одним общим делом. Прикрывали провинности друг друга перед родителями, делились друг с другом едой или, наоборот, за другим доедали то, что не хотел один из них. Вину за сломанную мебель, порванную одежду, опаленные усы у кошки они брали по очереди, и неважно было, кто именно совершил проступок. Хоуп это нравилось в них, она понимала, что это любовь. Они с Голд тоже были напарниками. Они делали все вместе, давали друг другу силы. Хоуп плакала по некоторым ночам, Кристина вращалась вокруг самой себя, но ничего не говорила.

Близнецы хозяев придумывали на двоих игры. Дочь хозяев начинала сочинять, Сын продолжал — так рождалась новая игра. В похороны, в ограбление, в свадьбу (они женились друг на друге). Были и простые игры — в мяч, обычные прятки, ладошки. Когда появилась Хоуп, они придумали играть в побег работающей. По сценарию Хоуп сбегала, пряталась на плантации, а Близнецы должны были ее найти, чтобы высечь. Они уже приготовили плеть из ветки. Хоуп стала играть, что сбежала. Пришла на поле, где работающие копали ямки для тростника. Помахала руками, пытаясь улететь, но белая соль сидела внутри тела и не давала ей оторваться от земли. Работающие вокруг смотрели кто с жалостью, кто с раздражением, кто со смехом. Когда не удалось улететь, Хоуп пришлось прятаться. Она убежала к хижинам работающих и споткнулась обо что-то. Оказалось, о закопанную железную ручку. Хоуп раскопала землю и увидела деревянную крышку, которую ручка держала. Вспомнив всю силу своей матери, Хоуп подняла крышку, под ней оказался погреб с овощами. Хоуп накидала на крышку земли, приподняла аккуратно, чтобы почва не ссыпалась, влезла в погреб, закрылась и улеглась на батате и кукурузе. Она думала, что хотела улететь, а теперь лежит под землей. Дети хозяев искали Хоуп два часа, даже забрели к хижинам работающих. Почти все они были закрыты, кроме тех, где лежали немощные старики. Дети хозяев заходили туда и не находили Хоуп. Протопали совсем рядом с ее погребом. Хозяин погреба Джон — а работающие секретно от своих хозяев тоже были хозяевами чего-то, в частности тайных запасов еды, — побежал во время обеда проведать лежащего отца и заметил, что на крышке его тайника поредела земля. Он оглянулся по сторонам, поднял крышку и нашел спящую Хоуп. Он разбудил ее и шепотом отругал, она сказала, что ничего не съела (хоть очень хотелось), а просто играла с Детьми хозяев в прятки. Невысокий, но крепкий, уже из Сильных средне, он вспомнил, что видел, что она та девочка, которая работает в белом доме, и что видел ее на службе, когда она приходила со старой Кристиной. Джон сказал ей, чтобы она никогда не играла с Хозяевами и не рассказывала никому про его погреб. Близнецов нашел Муж хозяйки, заметив их на территории, где жили работающие. Привел их домой, где они признались, что играли с Хоуп в ее побег и поиски. Хозяйка строго-настрого запретила им играть когда-либо с Хоуп и с другими людьми с такой кожей. Детей хозяев лишили обеда. Перемазанная землей Хоуп вернулась, ее лишили обеда и ужина и запретили играть с настоящими детьми. Еще Хозяйка пообещала Хоуп перевести ее из дома в поле, если она когда-то уйдет с территории белого дома без хозяйского распоряжения. Ок, Хоуп поняла: играть ей с Хозяевами нельзя. Ночью перед сном голодная Хоуп помогала Дочери хозяев расплестись, та спросила ее шепотом, где работающая пряталась. Хоуп обстоятельным шепотом ответила, что улетала за реку к маме.

Хоуп решила, что она хоть и обязана делать то, что говорят Хозяева, но думать, как они, и думать о них она не станет. Они не могут залезть ей в голову и управлять ее мыслями. Она — работающая, Хозяева — просто ее работа. Хоуп решила думать только о Голд, о себе, о том, как увидеться с Голд, о том, как улететь к бабушке и дедушке. К Хозяйке приходил замерщик земли — определить границу их сахарного леса с дорогой, Хоуп приносила им напитки и увидела карту — лоскутный плед с мелким хозяйским пятном-плантацией, лентой дороги, толстой змеей реки, формы огромной двери плантацией промежуточного соседа, лесом в форме окна и большим куском пирога плантации Хозяина Голд. Хоуп запомнила карту навсегда, и думала про нее, и рисовала ее веткой на земле у свинарника.

Дочь хозяев, наоборот, о Хоуп много стала думать. Она не поверила в то, что работающая может летать, но ощутила острую зависть к самой этой придумке, к тому, что у Хоуп — за речкой мама, к которой можно воображаемо летать. Это походило на сказку, и работающая была ее главной героиней. А она, Дочка хозяев, — второстепенный или даже злой персонаж. Ночью Хоуп не плакала, но не спала от голода, а главное — от мыслей. После своего игрушечного побега и воображаемого полета к матери она решила, что побег к маме, временный, можно сделать настоящим. Надо только допридумать. Дочка хозяев не спала тоже, плакала от осознания того, что она навсегда останется второстепенным персонажем жизни. Сын хозяев спал, они с сестрой много потратили сил, когда искали Хоуп.

Хозяйка купила доску и мел. Наняла Близнецам Учителя. Он приезжал из города четыре раза в неделю. Не носил очков, поэтому Хозяйка сомневалась, что Учитель — хороший учитель, но он брал ровно столько, сколько Хозяйка планировала потратить на образование детей. Учитель учил Детей хозяев читать, писать и считать. Хоуп работала на некоторых занятиях. Мыла доску, ходила промывать тряпку, приносила мел из кладовки или лимонад Учителю. Она подглядывала и училась. У свинарника писала имя матери и свое на земле, считала свиней, ботинки, когда их мыла, вычитала почищенную картошку из непочищенной. Сын хозяев догадался, что Хоуп подглядывает и незаконно учится, хотя всем известно, что работающие не должны получать знания. Он попытался рассказать об этом сестре, но она Хоуп уже не интересовалась. У нее появился шанс очутиться в своей истории и стать главной героиней. Учитель был первым человеком мужского пола (родственники и работающие для нее были не в счет), которого она увидела в жизни. Она наблюдала мужчин и мальчиков в городе, но все они были прохожими, а этот приезжал специально к ней (ок, к ним) и обращался к ней (ок, к ним) напрямую. Сын хозяев чувствовал, что сестра впервые откололась от их партнерства. Она старалась для Учителя и училась хорошо. Просила Хоуп заплести ее с бантами перед занятием. Надевала свое самое дорогое платье. Она и раньше его надевала на занятия, но сейчас она надевала его с особым чувством. У нее началась ее собственная, личная игра, в которую она не взяла брата. Она объясняла брату решения задач и озвучивала правильные ответы при Учителе, но вне занятий все реже играла с ним и не помогала ему с домашним заданием. Зато с ним помогала Хоуп. Взамен она попросила Сына хозяев не солить их с Кристиной еду. Он ответил ей на это, что вообще-то все работающие работают бесплатно, не за что-то, потому что так устроена жизнь в их стране. К тому же он дает ей возможность учиться, и она должна быть благодарна. Но солить перестал.

Не только для Дочери хозяев Учитель был важным явлением. Для него принялась одеваться и сама Хозяйка. Перед занятиями она уговаривала его выпить чаю, после — остаться обедать. Невысокий, полноватый, мягколицый Учитель с тихим голосом и скованными манерами тоже почесал ей сердце. Других мужчин она не видела годами (родственники и работающие не в счет), соседи были слишком крупные капиталисты, ощущающие себя аристократией, и с ними не общались. Муж хозяйки почувствовал, что жена откололась от него и даже начала отказываться от власти, которой у нее накопилось много. Она настояла, чтобы занятий стало 5 в неделю, а не 4. Подняла Учителю жалование и не выходила в поле руководить работающими. С вечера готовилась к приезду Учителя, обдумывала обед, с утра наряжалась и ждала приезда Учителя, как наряжалась с помощью Хоуп и ждала Дочь хозяев, потом поила Учителя чаем, потом ждала три часа занятий, потом уговаривала его остаться обедать. Иногда ей удавалось убедить его. Муж хозяйки обедал в это время в поле, отдельно от работающих, под навесом, но как бы вместе с ними. Раньше они так обедали вместе. Все — и хозяева, и работающие — видели густоту эмоций, образовавшуюся в этом белом доме. Хозяйка и Дочь хозяев чувствовали друг к другу конкуренцию. Хоуп училась, теперь она узнала: бывает так, что мать и дочь могут связывать не любовь и забота вовсе. Она знала, что между ней и Голд никогда не будет зла.

Дочь хозяев, как маленькая женщина, хотела поговорить о первой своей любви с другой женщиной. Мать-соперница исключалась, Кристина всегда молчала — оставалась Хоуп, хоть она и работающая. Но Дочь хозяев чувствовала, что от любви задохнется, если не поговорить. Утром она попыталась заговорить с Хоуп, когда та помогала ей мыться и одеваться. Работающая сразу поняла, что Дочь хозяев хочет затянуть ее в свое переживание и заставить думать про нее. Это не пройдет. С одеванием как раз закончили. Хоуп взяла наполненный ночной горшок Дочери хозяев и сказала, что пойдет сольет его, чтобы не засел запах. Дочь хозяев еле собрала себя, чтобы не заплакать от обиды.

Учитель не понимал ничего из происходящего. Хозяйка вдруг попросила научить ее танцевать. Специально с поля был приведен Джон, он играл на губной гармошке. Учитель задумался, не понимая, его кожа выдавала цвет редиски. Они с Хозяйкой принялись двигаться по комнате. На звук гармошки пришли кошка, Близнецы и Хоуп. Когда этот танец закончился, Хозяйка желала попросить научить ее еще одному, но тут встряла Дочь хозяев, взяла Учителя за руки и попросила научить ее. Учитель сделался помидорным, что-то все же понял, но они с Дочерью хозяев принялись двигаться по комнате. Даже без музыки — Джон поспешил заиграть. Но Хозяйка прервала его и отправила Дочь в ее комнату, Сына — в его комнату, Хоуп — на кухню, Джона — в поле. Учитель сам сказал, что ему пора. Дочь хозяев плакала ночью. Хоуп стало ее очень жаль, она пришла, изображая, что хочет внести ночной горшок, но Дочь хозяев обозвала ее словом про цвет кожи, и Хоуп ушла спать. Хозяйка плакала ночью, ее муж и ее сын спали крепко, они ощутили, что густота рассосалась. Хоуп хотела было не поспать, переживать про это все, а потом подумала: белые люди, ну их.

Сын хозяев, отстраненный своей сестрой, матерью, никогда особо не общавшийся с отцом, хотел играть. Сестра играла с ним редко, с Хоуп ему играть не разрешалось. Тогда он принялся играть с собакой, которая приходила на плантацию со стороны реки. Старый работающий Сэмуэль посоветовал Сыну хозяев не играть с пришлым животным. Сын хозяев не собирался слушать работающего. Он гладил пса, бросал кусок тростника вдаль и велел приносить обратно, кормил его сахаром, как собаку аристократов. Утром после танцев Хозяйка написала письмо Учителю о том, что в его услугах не нуждается больше, а Дочь хозяев прицепилась снова к брату и отправилась с ним на реку. Он вдруг понял, что не рад, но не стал с ней спорить. Собака была тут же. Сегодня она не подбирала тростник, не выполняла команды, не давалась Сыну хозяев гладиться, не виляла хвостом. Тогда Дочь хозяев сказала, что собака точно дастся погладиться ей, подошла, протянула руку. Зверь показал блестящие челюсти, зарычал многоголосо и укусил Дочь хозяев. Она разболелась в течение трех часов. К вечеру была без сознания. Собаку подстрелил Муж хозяйки. Через утро Дочь хозяев умерла.

На похороны пришли даже некоторые соседи-предприниматели, которые с Хозяевами обычно не общались. Появиться там означало показать свою христианскость. Среди гостей похорон был бывший Хозяин Хоуп и Хозяин Голд. Хоуп узнала его. Хозяйка выла и рычала, Муж хозяйки вроде был зол и краснел от этой злости, как Учитель недавно во время танцев. Сын хозяев стоял сухим тростником, не шевелился, мало дышал и удивлялся немного происходящему. Все работающие Хозяев стояли чуть в стороне, опустив головы, многие плакали. Хоуп подумала, что это второе быстрое горе в ее жизни. Продажа сюда, смерть Дочери хозяев. Хоуп решила подумать, что хуже. Но не успела. Бывший Хозяин Хоуп и прежний Хозяин Голд при выражении соболезнований капиталистически кивнул в сторону работающих и сказал Мужу хозяйки, что те чувствуют их, предпринимателей, горе и что с теми надо не давать слабину, надо наседать на них со всей силой, а то они будут использовать хозяйскую слабость в своих целях. Хоуп стояла с Кристиной ближе всех из работающих, она услышала предпринимателя и осознала, что сейчас наступает выигрышная ситуация для встречи с Голд.

По утрам руки Хоуп по привычке готовились заплетать желтые косы. Однажды спросонья она зашла в комнату Дочери хозяев, забыла, что надо сразу Сыну хозяев нести умываться. Увидела пустую заправленную постель, поставила кувшин на пол, села на кровать. Перина показалась Хоуп слишком мягкой. Зашла Хозяйка и закричала, употребив оскорбительное слово про кожу. Хозяйка пнула кувшин, пол мокро потемнел. Прибежали Сын хозяев и Муж хозяйки. Хозяйка кричала, что работающая хочет занять комнату ее дочери. Хоуп убежала на кухню, потом к свинарнику и до ночи не заходила в белый дом.

Он стал страшен своей пустотой. Хозяйка ходила теперь снова с Хозяином в поле. Они проводили там больше времени, чем обычно. Хозяйка кричала сильнее. Велела мужу наказывать своих работающих сильнее. Сын хозяев остался совсем один. Теперь уже без сестры, без отца и матери. Он догадывался, что мать считает его виноватым в смерти сестры, но сам себя таким не считал. Без сестры жить было маловозможно. Неинтересно. Ему запретили уходить дальше двора. Он ходил и маялся. Поднимался к себе и лежал. С родителями ели молча. Наступил день, когда он очень захотел играть. Но было не с кем. Он огляделся. Кошка торчала на заборе. Она не нравилась ему, к тому же ее не поймать. Хоуп подметала крыльцо веником выше себя ростом, будто танцевала с ним. Сын хозяев подошел к Хоуп плотно и смотрел на нее. Она перестала мести. Он сказал, что хочет поиграть. Его родители еще долго будут в поле. Она кивнула. Он объявил игру в ладошки. Хоуп вытянула руки. Сын хозяев поглядел на них и сказал, что не может играть с ней из-за цвета ее кожи. Хоуп хотела продолжить мести. Сын хозяев сказал, что придумал. Он ушел и вернулся с белыми мелками, которые остались от занятий. Он протянул их Хоуп, велел намазать ими лицо, шею, руки. Работающая покачала головой. К ним пришла кошка, села на крыльцо и повернулась в сторону руки. Она любила Хоуп. Сын хозяев, сказал, что тогда прикажет ее высечь. Хоуп покачала головой. Тогда он сказал, что расскажет матери, что она ходила лежать в постели Дочери хозяев. Хоуп пожала плечами. Сын хозяев схватил кошку, сжал той шею и сказал, что он убил сестру и кошку ему убить не страшно. Хоуп пожалела его своими большими коричневыми глазами. Он заплакал. Отпустил кошку, взял мел и принялся зарисовывать ей щеки. Хоуп дернулась, забрала у него мелки, растерла их камень о камень и намазалась крошкой. С белыми щеками, лбом, носом, подбородком, шеей, руками и даже ладонями она играла с Сыном хозяев в ладошки. При каждом соприкосновении их рук разлеталось белое облако.

Хоуп долго смывала мел, поливая себе в ладонь из кувшина. Но белость только размазывалась по коже. Ночью Хоуп не могла заснуть из-за запаха мела и ощущения другого слоя на себе. Все спали. Она встала. Тихо вышла из белого дома, прошла сквозь заросли, спустилась к реке, зашла в воду, окунулась, вынырнула и терла кожу, смывая с себя белость. Она увидела противоположный берег с сахарным лесом капиталиста-предпринимателя, соседа Хозяина ее матери. Зашагала дальше в воду, а потом поплыла. Это получалось как полет, только в воде. Надо было махать руками. На второй половине реки Хоуп принялась тонуть. Полет окончился, сделалось одно барахтанье. Силы кончились, Хоуп стала падать с поверхности воды. Ее плечи, шею, подбородок, лоб сожрала река, но ноги ее воткнулись в мягкое дно. Макушка оставалась на поверхности. Хоуп задрала голову, чтобы вернуть наружу рот и нос. На цыпочках она направилась к дереву. Дно чавкало, жевало Хоуп заживо. Зато уже вся голова ее оказалась вне воды. Дно тянуло свое. Хоуп подергала ногой и вышла на берег без одного ботинка. Дальше она двигалась через первый сахарный лес. Луна освещала его как единственная, но сильная свечка. Тростниковые стебли стояли, как обычно, сладкой своей армией. Хоуп шла долго. Сахарный лес был одинаков спереди, сзади, по бокам. Он окружал ее и обволакивал. Хоуп перестала понимать, куда идти, она заметалась. Вдруг впереди себя она увидела девочку чуть меньше себя. Та стояла среди стеблей в белом платье, которое светилось от луны. Хоуп приблизилась к ней. Кажется, девочка была из работающих. Хоуп спросила ее, как выйти из сахарного леса и пройти к просто лесу. Девочка двигала челюстью, отвечала. Хоуп сказала, что ничего не слышит. Подошла еще ближе, чтобы расслышать девочку. У той были пуговичные глаза, черное блестящее лицо. Она потянула к Хоуп палку, тоже обмазанную смолой. Хоуп отстранилась. Сказала, что ничего не ворует, а заблудилась и ищет выход к лесу. Девочка покрутила глазами-пуговицами. Подняла другую смоляную палку, показала ею направо, потом опустила вниз и показала на линию ряда на почве. Хоуп поблагодарила и побежала по этому ряду, никуда не сворачивая.

В его конце чуть не налетела на надзирающего с ружьем. У Хозяина этого леса были деньги, чтобы нанимать дополнительных ночных надзирающих. Ковыляя, Хоуп вышла из сахарного леса, зашла в просто лес. Ветки и корни кололи голую левую ногу. Деревья равнодушно стояли в темноте. А Хоуп просто шла и уверена была, что к маме она двигается правильно. Она рисовала этот путь много раз веткой на грязи у свинарника. Когда лес кончился, Хоуп увидела светящийся в темноте огромный белый дом своих бывших Хозяев, в котором она никогда не была. Снова зашла в лес, прошуршала по его кромке в сторону хижин работающих. Их дом исчез. Вместо него стояла низкая и узкая хижина, больше похожая на гроб, в который положили Дочь хозяев, чем на дом. Мать никак не могла тут поместиться. Хоуп огляделась — место было верным. Она решила зайти и спросить про мать. Было не заперто. В хижине помещалась только циновка и еще чуть было оставлено пространства для чего-то. На циновке спала женщина. Хоуп аккуратно подергала ее за плечо. Голд проснулась.

Голд снова держала Хоуп на своем теле. Оно сильно уменьшилось, состарилось. А Хоуп выросла и занимала гораздо больше места на матери. Это вернулось счастье — идеальное состояние Хоуп, которое складывалось из любви и спокойствия. Голд распутала тюк-подушку. Достала белое платье для церкви, ей сшили его сочувствующие работающие женщины. Переодела дочь в сухое, платье повесила сушиться на мотыгу. Ходила по хижине-камере с Хоуп на руках, укачивала ее, как совсем маленькую, и тихонько ей пела о том, как сожгли хижину, как ее перевели в Сильные средне, как над ней смеются надзирающие и даже некоторые работающие, о том, что у нее нет больше силы и власти, что она построила эту новую хижину как временную — не для жизни, а для ожидания Хоуп, что оставила для Хоуп немного места и вот она пришла. Хоуп пыталась не засыпать, но зачем еще материны руки. Голд ходила-пела. Соседка Грейс сказала мужу, что Голд снова поет ночью ребенку, которого нет. Голд ходила-пела. Хоуп спала.

Голд разбудила Хоуп. Они сидели на циновке. Голд надела на шею дочери ее старый деревянный крест, который швырнул в нее надзирающий, и сказала, что дочери пора уходить. Голд попросила Хоуп пообещать, что она, сладость ее, никогда не заведет детей, потому что нет ничего страшнее, чем лишиться ребенка. Сонная Хоуп пообещала. Она переоделась в еще мокрое платье. Голд отдала ей свои огромные ботинки. Хоуп бежала в них по лесу, и они болтались вокруг нее как запасная прочная кожа. Ей хотелось такую на все тело. Встреча с матерью дала ей много-много счастья, которое перерабатывалось тут же, на ходу, в силы. Еще даже не светало. Хоуп ощущала просто лес, даже сахарный лес богатого предпринимателя-соседа, даже руку как родные. Она никого не встретила. Слышала вдалеке голоса, но они ее не касались. Чтобы ил не забрал мамины ботинки, Хоуп их сняла и переплывала, подняв их у себя над головой. Вот тут светало. На берегу она отжала подол и рукава, влезла в ботинки и сделала шаг наверх. На нее с берегового уклона смотрела Хозяйка.

Сын хозяев думал о том, что завтра снова позовет Хоуп играть, возможно в свадьбу, когда не будет родителей. Наверное, с поцелуем. Ведь не может она ему отказать, она же работающая. И фату он возьмет, как сестра брала старую скатерть. Сыну хозяев вдруг ужасно хотелось поговорить с Хоуп, узнать, поиграет ли она с ним. Он тихо вышел из комнаты, спустился на первый этаж, пробрался на кухню. Кристина спала где прежде, на месте Хоуп спала кошка. Сын хозяев обошел комнаты, даже заглянул в сестрину, хотя боялся, снова спустился на кухню. Хоуп не появилась, на ее месте спала кошка. На кухню пришел Муж хозяйки, спросил сына, что тот бродит, а тот только громко прошептал, что Хоуп украли. Муж хозяйки проверил двор, свинарник. Проснулась и пришла Хозяйка. Они вдвоем посмотрели в каждой хижине работающих. Работающие обыскивали сахарный лес, Хозяева отправились проверять берег реки. Хозяйка специально пошла туда, в специальное для себя место, ведь именно там бешеная собака укусила, значит — убила, ее дочь. Джон, когда хозяева ушли к реке, проверил погреб. Там Хоуп не было. Муж хозяйки сказал ей, чтобы шла спать, что он поедет к ищущим. Хозяйка ответила, что найдет работающую сама. Это их голоса она слышала в лесу, на той стороне реки. Хозяйка встала на берегу, и Хоуп сама приплыла к ней. Хозяйка заметила на шее Хоуп деревянный крест. Хозяйка притащила Хоуп за локоть во двор и велела мужу высечь ее. Хоуп было странно оттого, что никакого страха не чувствовалось. Хотя она всегда боялась раньше. Тот предложил просто не давать работающей есть два дня. Или три. Хозяйка дала ему плеть. Привязала Хоуп к крылечному столбу. Содрала со спины платье. Муж хозяйки ударил Хоуп два раза. Работающие смотрели, молчали. Хозяйка выхватила у мужа плеть, принялась бить Хоуп. Ударяла и рассказывала, какая Хоуп мерзкая, неблагодарная, говорила слова, определяющие кожу Хоуп, и что с каждым, кто нарушит правила, так будет. Та удивилась, что тоже не страшно, но очень больно. Хоуп кричала. Многие работающие плакали. Кристина готовила завтрак и молилась. Сын хозяев глядел изнутри белого дома сквозь проем двери на кричащую привязанную Хоуп. Муж хозяйки отговаривал ее, взял за локоть, она отмахнулась от него, он оттащил ее. Хозяйка оттолкнула мужа и ушла в свой белый дом. Сын хозяев убежал к себе в комнату. Хоуп висела на столбе. Ее сняли работающие. Отнесли в хижину Маргарет, которая чуть лечила местных работающих. Она посмотрела на спину Хоуп, из нее через ошметки кожи глядело на мир удивленное детское мясо. Маргарет уговаривала иногда людей не умирать быстро, но сейчас она не видела в этом смысла. Просто накрыла спину Хоуп чистой белой рубашкой, которая сделалась ярко-красной, попросила всех уйти и ушла сама. Погода менялась. Холодный ветер качал вершки сахарных лесов. Хоуп теряла кровь. По календарным месяцам сейчас здесь была зима, и хотя зимы здесь никогда не было, теперь она наступала. Одним днем. Хоуп лежала лицом к земле. В полусознании она понимала свое состояние. Улететь домой, к бабушке и дедушке, она не могла. Если начинать махать руками, спине станет еще больнее. Но зато ровно там, на обратной стороне Земли, ее страна. Лежа лицом на земле, ей проще попасть домой. У тела Хоуп поднялась температура. Вокруг температура падала. Стебли и листья сахарных деревьев начали покрываться инеем. Хоуп долго копала вниз землю, раскидывая куски почвы, запрятанные батат и кукурузу. Изо рта шел пар, будто Хоуп курила. Она ужасно мерзла, но так и должно было быть, ведь она под землей.

Муж хозяйки никогда не слышал, чтобы Кристина говорила. Но тут она подошла к нему и произнесла фразу. Он удивился ее молодому голосу. Кристина заметила, что кладбища для работающих у них нет (тело умершего работающего они хоронили на кладбище большой соседней плантации, Хозяева за это платили). Хоуп умрет — и где ее тут хоронить, она не местная, надо ее отвезти на прежнее место. Пусть ее хоронят ее люди на их кладбище. Хозяин согласился. Он вышел из дома и велел Джону увезти Хоуп на телеге на плантацию, откуда она родом. Вокруг было необычайно морозно. Муж хозяйки у себя увидел пар изо рта. Вода в бочке прикрылась льдом. Работающие работали, но ежились в непонимании. К Мужу хозяйки подошел Самуэль и сказал, что сахарный лес замерзает. Работающие поделились. Маленький сахарный лес поделили тоже надвое. Очень сильные срезали тростник у первой зрелой части, Сильные средне и Слабые заматывали стебли второй части мешковиной. Несколько Сильных средне разжигали костры. По одному в начале и финале каждой грядки. Муж хозяйки разжигал костры тоже. Хозяйка проснулась в комнате, услышала крики, подошла к окну и увидела костры и бегающих людей. Это походило на древний языческий праздник. Разными способами работающие и их хозяева пытались спасти урожай на всех плантациях вокруг. Голд и другие работающие накрывали каждое дерево гардинами, простынями, пледами, скатертями, выданными из белого дома. Хозяин принял решение не вырубать лес, а согреть его. Голд посмотрела в сторону леса и реки.

Хоуп рыла из последних сил. Наконец она увидела солнечные лучи, лезущие сквозь землю. Она принялась копать быстрее и сильнее. Свет теперь образовывал солнечную чашу, Хоуп копала, потом — ведро, Хоуп копала, потом — колодец. Хоуп провалилась в него и стукнулась о деревянный пол. Она огляделась: не было никакого солнца, только свечи. В углу на лавке сидела белая женщина со светло-желтыми волосами, собранными в переплетенку, и в длинном платье. Шея женщины была стиснута широким железным обручем, из которого торчали длинные и острые шипы. Женщина повернулась. Кровь перестала идти из ран Хоуп.

Джон аккуратно перенес Хоуп на телегу с соломой. Он приставил ухо к ее плечу, она слабо дышала. Накрыл двумя одеялами. Он решил исполнить приказ Мужа хозяйки, но сделать это для Хоуп. Лошади не нравилось ехать, слишком непривычно холодно. Они медленно двигались по дороге с замерзшими лужами. У Джона самого не смыкались зубы от мороза. С неба начал падать хлопок. Так его называл Джон. Он вырос на хлопковой плантации. Лошадь встала от ужаса. Джон спрыгнул, взял лошадь за сбрую и повел ее, оглядываясь. Увидел, что с Хоуп сползло одно из одеял. Остановил лошадь. Подошел к Хоуп. Она была ледяная и не дышала.

***

А есть — там. Там морозам не удивляются ни лошади, ни люди. Там север, но не совсем Север. Юго-Север. Бывает и южно, и северно. И лето, и зима. Но зима дольше. Все богатство тоже растет из почвы. От полей ждут хлеба. Поля принадлежат хозяевам. Работают на полях работающие. Они тоже принадлежат хозяевам. Они привязанные к земле и к хозяину через землю. Хлеб — главный в желудках работающих. Тела работающих — мясо, которое выросло из хлеба.

Изо всей своей земли хозяева выделяют маленький и самый плохой, может — заболоченный, может — сухой, может — забитый камнями кусок почвы, на котором работающие могут выращивать хлеб для себя. Хлеб с остальной земли идет хозяевам. Они капиталисты: продают его — и покупают мясо, вино и сладкое. Приглашают гостей или уезжают в Европу. Еще бывает такой порядок, что работающие должны отдавать хозяевам своих зверей, продукты из зверей, натканное, настоляренное, иногда — своих людей.

Все хозяева принадлежат одному Главному хозяину. Тот управляет всеми через государство — надзирающих. Они надзирают и забирают часть от прибыли хозяев Главному хозяину и себе. Работающие могут жаловаться на хозяина Главному хозяину через надзирающих. Но надзирающие не слышат и не видят жалоб работающих. К полям привязаны деревянные дома работающих, складывающиеся с церковью в деревню. К ней привязан каменный дом хозяина, в котором он живет. Или он живет в городе или за границей, может иногда приезжать. Хозяйский надзирающий надзирает за работающими и собирает с них, что нужно, или больше для хозяев.

Работающие засевают хлебное поле весной, обрабатывают его летом, собирают урожай осенью. Зимой работающие работают в своих деревянных домах, отапливают их, занимаются строительством, рукоделием, варением чего-нибудь и зверями. Работающие, надзирающие, хозяева, Главный хозяин — одинакового цвета.

Среди работающих в поле — Петр и Прасковья. С ними старшие — Соломонида, Иван и Яков. Домна дома с бабушкой. Хотя Домна никогда не дома, всегда бегает по двору. Играет с курами, гусями, кошкой. Детьми из соседних домов. И с братом Яковом, когда он тут, — он ближе к ней по возрасту. Ее любят и балуют, разрешают не трудиться. Петр — отец Домны — не пьет, поэтому семья счастлива. И вся связанная друг с другом. Домна за Ивана (потому что любила с ним играть больше всех), Иван за Якова, Яков за Соломониду, Соломонида за Прасковью, Прасковья за Петра, Петр за мать — бабушку Домны (дедушка умер еще до Домны). У семьи, кроме дома, — домашние звери: корова, утки, гуси и кошка. Огород.

Шел один из тех дней летом, когда семья работала особенно радостно, потому что работала на своем куске. Вместе все они получались очень сильные, земля собиралась выдать им много ржи и гречихи. После возвращения с поля семья уселась за стол. Бабушка Домны приготовила еду, Прасковья и Соломонида помогли накрыть. Дом сильный, сделан из стволов деревьев. Его собирал Петр. Ткали, пряли, шили все тряпочное в доме и на людей в доме бабушка, Прасковья, Соломонида и даже Домна чуть-чуть. Семья помолилась и принялась есть. В дом вошел работающий надзирающий, главный, который выбирался самими работающими и докладывал им волю хозяина. Работающий надзирающий помолился перед иконами и объявил, что Домну проиграл в карты живущий в далеком городе Хозяин^[1]. Он жил далеко, но поименно и наперечет знал всех принадлежащих ему работающих. Домна Хозяина никогда не видела, ее родители видели его в последний раз ребенком. Семья заплакала и завыла. «Радость моя», — повторяла Прасковья и тянула руки к младшей дочери. Домна откусила кусок от хлеба. Ее отвязали от родной семьи.

Глава 2.
Работающая душа

— А хлеб ты любишь?

— Меньше, чем сахар, Братец Череп. В среднем детстве в средней полосе любила. У нас стали появляться капитализм и капиталисты, вместе с ними новый хлеб. До того были черный кирпич и белый батон. А тут в городе открылась пекарня. Прямо рядом с заводом, где производили пули. Пекли длинный и белый — как французский, но плотнее, чуть смятый, закругленный с концов, как пуля. Раскупали все. Запах слышался в моем дворе. Работающие производили пули и меняли их через деньги на хлеб. А в степи, где жили дедушка и бабушка по материнской моей линии, я ходила в палатку и покупала другой хлеб — серый южный кирпич, еще горячий. Я несла его по нагретому до сорока градусов городу. Его вкусно было есть с подсолнечным маслом и солью. Отрезки черного кирпича в средней полосе я тоже макала в масло, солила, натирала чесноком его кожу. Дальше хлеба появилось много разного. Французские длинные и острые, немецкие плотные и тяжелые, кукурузные, как желтые рыбы, питы — пакеты для начинки, чиабатты, как пачка купюр. Наверное, я люблю хлеб и то, как он сочетается едой. Как две булки обнимают мясо и начинку, образуют бургер. Как спагетти переплетаются вокруг фаршинок, креветок, оливок, грибных кусков. А со сладким как сочетается хлебное — лучше не вспоминать. Но сейчас я не ем хлеб. Только плоские хлебцы и цельнозерновую пасту в альденте-виде. Раньше хлеб — всему голова и прочее. Но моя семья много десятков лет не растила его. И в социализме, и в капитализме она покупала хлеб в магазинах. А выращивала она картошку, капусту, лук, свеклу, морковку, горох, репу, бобы. И сейчас продолжает. В девяностые, когда появился новый капиталистический хлеб, мы покупали только его и чуть мяса, а остальную еду растили на трех отрывках земли — на даче, на поле у леса и на поле у десятиэтажки. Теперь поле у дома — асфальтовое. На месте нашего отрезка — автостоянка. К ней привязан гипермаркет, где мои родители покупают преразный хлеб и еду. Я люблю еду, Братец Череп. И истории. Что с Домной дальше? Я должна знать про это многое, но не знаю совсем, будто этого не было на самом деле, а только случалось в книгах, недочитанных в школе.

Череп подвигал ноздрями: они у него чесались от частиц сухой земли.

***

Домне завернули в тряпку хлеб, одежду и тряпично-соломенную куклу. Провожали и плакали. Все: Петр, Яков, Прасковья, Иван, Соломонида. Бабушка не провожала, лежала. Яков расчесывал себе шелушащиеся от солнца ладони и повторял, что освободится, разбогатеет и Домну выкупит.

Надзирающий от работающих повез Домну. Она плакала по дороге — все четыре дня, что они добирались. Надзирающий ругался и сам иногда подплакивал. Семья Петра — одна из лучших среди работающих. А теперь без дочери. Продали — как убили. Он думал, это частая беда. Старшую дочь Надзирающего от работающих Хозяин продал давно. Надзирающий думал, что хорошо, что дочь, а не сына. Дочь все равно вырастает, становится женой, уходит из семьи в чужую. Вышла замуж — как убили. Домну жалели по дороге встречающиеся, узнавали у нее или Надзирающего причину. Злились, возмущались, плакали тоже. Молодая жена или дочь какого-нибудь хозяина дала Домне пирожное, молодой округлый Надзирающий от государства поплакал тоже, женщина, путешествующая из-за Бога, перекрестила Домну. Ехали мимо поля, где работали в земле двенадцать работающих. Староста перекрестился. Шею каждого стискивал широкий железный обруч с замком и длинными острыми шипами. Домна видела раньше работающих в поле, но без обручей. От ужаса она перестала плакать. Дорога сохла, от колес и копыт поднималась пыль. Лицо Домны было постоянно мокро-соленым от слез и соплей. Ветер обдувал его пылью, кожа на лице покрывалась узорами грязи. Перед городом Надзирающий от работающих остановил телегу, поглядел на Домну и велел ей умыться в реке. Это была первая река в Домниной жизни. До этого она встречала только пруды. Домна не любила мыться, бабушка никогда не могла ее заставить. Чтобы не ходить раз в неделю в баню, Домна забиралась на дерево. А однажды залезла на крышу дома. По рассказам Домна знала, что, в отличие от прудов и луж, река идет куда-то. Такая же неизвестность, как жизнь без матери, отца, брата, сестры, бабушки. Домна решила не плыть. Отмыв лицо, она вернулась в телегу.

Город начался деревянными домами, которые были больше, чем те, что попадались прежде, но раздробленнее и жались друг к другу. Дальше лошадь зацокала иначе, тверже и звонче: дорога не земляная, а покрытая ровным слоем пней от средней толщины деревьев. Дома покаменели, обступили их телегу. Некоторые росли вверх пятью, шестью рядами окон. Домну возили уже в город, другой, самый близкий к деревне. Но таких высоких домов она там не встречала. Здесь всего было много и в увеличенном количестве и размере. Лошадей, открытых-закрытых повозок, домов, окон, камня, людей. Звуков и запахов. Только кустов, деревьев, полей оказалось меньше, они были желтее и суше. Надзирающий от работающих все спрашивал у Домны, нравится ли ей город. Она кивала маленькой головой, обернутой в кусок ситца, который был узлом завязан на остром подбородке. Надзирающий завидовал, что Домне тут теперь жить. Ей было только сильно страшно.

Они остановились у дома с худыми колоннами и небольшими каменными львами с плоскими мордами и открытыми пастями. Домне захотелось засунуть свою ладонь в одну из них, но нужно было кланяться новому Хозяину и Дочери хозяина. Надзирающий сказал Домне пойти и поцеловать новой Хозяйке руку. Домна пошла и поцеловала. Одна из домашних работающих отвела Домну умыться и переодеться в одежду домашней работающей. Потолки тянулись высокие, как в церкви. Стеклянные стены, которые оказались огромными окнами. Платье было велико для Домны, как и весь дом, как и весь город. Домну пугало платье, пугали дом и город. Надзирающий из родной деревни ел суп на кухне. Когда Домна оделась и ее вели к Дочери хозяина, она заметила в окно телегу, лошадь и Надзирающего, которые уезжали в деревню без нее. Тут Домна почувствовала, как это — насовсем.

Дочь хозяина велела Домне сесть у ее ног на низкую табуретку с мягкой обивкой. Увидела воду, скопившуюся в углах глаз работающей. Спросила в ласковой манере, как Домну зовут. Домна ответила. Так началась ее жизнь в доме. Дочь хозяина — девушка лет четырнадцати — проводила день дома, читая романы. Она висела в том возрасте дочерей хозяев, когда выезжать в гости для игр с другими детьми было поздно, а выезжать в места, где скапливались другие дети хозяев, и показывать себя в качестве невесты было рано. Хозяин важно и много работал на сильно особенной работе, отличающейся от деятельности работающих, и редко появлялся дома. Домна всегда, в том числе ночью, находилась с Дочерью хозяина в комнате и выполняла мелкие ее приказы: подать книгу, перья для обмахивания, туфли, позвать слуг, поправить покосившуюся картину, реже — сбегать за пределы дома за чем-то и зачем-то. Она знала город только по лавкам, куда ее посылала Дочь хозяина. В остальном улицы с людьми, лошадьми, закрытыми или полузакрытыми коробками на колесах, каменными строениями Домну пугали, раздражали и не были ей нужны.

Дом хозяина жил как отдельная страна, которая существовала для поддержания жизни самого Хозяина и его дочери. Все, что тут делалось, производилось двумя десятками работающих: одна работающая надзирала за всеми работающими и за тратой денег на хозяйственные дела, специальная работающая помогала Дочери хозяина мыться, убираться и следила за ее одеждой, самого Хозяина одевали и мыли два специальных работающих, одна работающая надзирала за всеми ножами, вилками, ложками и постельным бельем, несколько специальных работающих женщин убирались, одна работающая готовила еду, ей помогали еще две работающие, они же ходили в лавки за продуктами, специальные работающие подавали еду, на особенные приемы пищи с гостями звали повара, который приехал из другой страны, и все работающие тогда подчинялись ему, почти как Хозяину, один работающий рубил дрова и топил печь, одна работающая существовала для стирки одежды и белья Хозяев. Из-за того что Домна редко выходила из комнаты Дочери хозяина, она редко замечала всю эту работу работающих, и все в доме будто происходило само собой: еда готовилась, одежда и белье стирались, комнаты отапливались. Домна видела, как приносили еду (она никогда не принимала пищу вместе с другими работающими, а тут же, в комнате, доедала остатки за Дочерью хозяина), как работающие женщины одевали и мыли Дочь хозяина, как меняли ей постель и взбивали подушки, как выносили ночные горшки. Но дальше она стала смотреть на весь этот домашний быт словно хозяйскими глазами, значит — не видеть работающих: еда сама появлялась в комнате, платье взлетало и надевалось на Дочь хозяина, фарфоровая емкость с ночными испражнениями выплывала из комнаты и возвращалась пустая и помытая.

Домна понимала, что ее работа легче, чем труд ее семьи и остальных работающих. Ее тело не уставало сильно, не мерзло, не мучилось от жары, не голодало. Иногда болели колени от долгого сидения на низком табурете и пощипывало глаза от напряженного и постоянного смотрения на Дочь хозяина. Та не была жестокой или злой, но Домна боялась ужасно пропустить какое-либо желание неработающей. Со временем Домна узнала Дочь хозяина лучше, поняла, за каким ее жестом и взглядом какое последует распоряжение. Еще работающая заметила, что стала забывать, что она сама любила делать, что употреблять в пищу и о чем думать. Все это теперь заменялось предпочтениями Дочери хозяина. Ее расписанием, остатками еды, которую она любила, ее мыслями и заботами. Одним вечером Домна, засыпая на сундуке в комнате неработающей, поняла, что за весь день она не подумала ни разу о себе, ничего ни разу сама не захотела и не вспомнила ни разу мать, брата, бабушку, сестру, отца, другого брата. Даже аппетит у нее просыпался тогда, когда работающие приносили Дочери хозяина поднос с блюдами. Даже сходить в отхожее место она теперь хотела тогда же, когда желала неработающая. Тело и мысли Домны принадлежали Дочери хозяина, та не задумывалась об этом и воспринимала это все как нормальный ход вещей по привычке, приобретенной ее предками. Домна по матери и остальной семье не плакала ни разу с тех пор, как вошла в дом. Зато плакала без остановки тогда, когда Дочь хозяина дверью прищемила палец на руке и он распух красным. Целовала его, дула на него, растирая слезы. Домна осознала, что это плохо. Так без семьи можно остаться. Так и без самой себя можно остаться. В итоге она решила, что уже осталась. И чего тут думать.

Однажды летом Домна оказалась одна в комнате Дочери хозяина. Та ушла гулять с женщиной, которая учила ее французскому и ходила с ней гулять. Женщина была француженкой, полуработающей, но все же не хозяйкой. Домна вспомнила, что ей можно поиграть. Достала из-за сундука свой тряпочный тюк, в который были завернуты две рубашки, две юбки, косынка и тряпично-соломенная кукла Нина. В одежде застряли сухие крошки материнского хлеба. Домна села на колени перед сундуком, поставила Нину ботинками из соломы на его крышку и начала, но игра не получалась. Нина не двигалась, у нее не появлялся голос, не собиралась история, которая с куклой должна была приключиться. Тут Домна вспомнила, что скоро неработающая вернется, а она разложила свои тряпки, накидала крошек и не открыла окна. Дочь хозяина будет задыхаться в непроветренном помещении и наступать босыми ногами на твердые крошки: неработающая часто ходила босая по ковру, когда было тепло. Домна собрала тюк обратно, замотала в него Нину, собрала крошки, открыла окна. Прошла вся игра, все ее детское время. Домна думала выбросить тюк или сжечь, но решила оставить на память и вернула его за сундук, затолкала совсем к полу.

Осенью Домна выбежала утром по распоряжению Дочери хозяина за двумя небольшими белыми хлебами, которые выпекались в лавке из муки, привезенной из Франции. Именно такие хлеба нужны были для завтрака Дочери хозяина с Учительницей французского. Та Домну не любила, боялась, что она передаст Дочери хозяина — болезни работающих, привычки работающих, слова работающих. Дочь хозяина, как появилась Домна, стала меньше видеться с Учительницей французского. И та скучала и маялась, хоть у нее были отдельная комната и хорошая зарплата. На кухне Домна увидела свою мать. Они обнялись. Прасковья и вся семья не могли найти себе места у себя же дома, плакали, плохо спали и ели. Бабушка почти не вставала. Прасковья отпросилась у Надзирающего от работающих, он ее отпустил. Дальше она добиралась почти всю дорогу пешком. Домна плакала, Прасковья плакала. Все домашние работающие вспомнили свои деревенские корешки и родителей и тоже хотели плакать. Мир дома чуть переменился, Дочь хозяина уловила это изменение, вышла, увидела Домну с ее матерью. Сильно умилилась при всех, что Домна на Прасковью очень похожа. Такие же серо-голубые глаза и желтые волосы. А сама вдруг почувствовала зависть: у Домны оказалась живая и очень любящая мать, а Дочь хозяина своей матери никогда не видела. Неработающая тут же пристыдила себя внутри за зависть к работающей. Французская учительница тоже вышла и напомнила про хлеб. Домна побежала в лавку.

Неработающая и полуработающая вернулись к себе в комнату. Все снова принялась выполнять свою невидимую работу. К ней присоединилась мать Домны. Она бралась за самую грязную уборку, самую тяжелую стирку, даже рубила дрова и топила сама печь, когда специальный работающий ушел пить. Прасковья с Домной виделась редко, обе работали постоянно, в одном доме, но в разных комнатах. Мать спала на полу на кухне, дочь — в комнате Дочери хозяина. У Прасковьи была придумка, с которой согласились Петр, Яков, Иван, Соломонида и бабушка. С Домной она ей поделилась. Прасковья хотела работать так сильно и усердно в доме Домниного Хозяина, чтобы он согласился выкупить всю их семью в город. Чтобы они были вместе с Домной, как прежде. Та при матери обрадовалась, но потом внутри себя испугалась и расстроилась. Работа в поле была тяжелее, чем домашняя, но там у работающих был будто свой отрезок жизни: кусок земли, дом, двор, звери. И соседи — остальные работающие из деревни. Собственная душа принадлежала им. А в городе ничего этого не оставалось, и даже души полностью переходили хозяевам. Но мать была такая счастливая и загоревшаяся этой придумкой, что Домна не спорила с ней. Надзирающая за хозяйством заметила, как хорошо трудилась Прасковья. На второй месяц своего пребывания тут та попросила выкупить их с семьей сюда. Надзирающей за хозяйством придумка понравилась: работающий с повозкой и лошадью пил, работающий с дровами и печью тоже, стирающие стирали не так хорошо, как Прасковья, и готовила она быстрее и вкуснее кухарки. Надзирающая поговорила с Хозяином, тому было все равно, у него происходило много другого важного, государственного уровня, он полностью ей доверял и сразу почувствовал, что она настаивает. Надзирающая написала письмо Хозяину семьи Домны. Письмо дошло быстро: Хозяин Домниной семьи жил в том же городе. Ответ пришел через два дня: Хозяин Домниной семьи заломил за всю семью небывалую цену, за которую можно было купить деревню. Он еще сердился в этих своих буквах, что Прасковья покинула деревню в самый сбор урожая, и угрожал приказать выпороть ее и всех в семье, если она не окажется там, где должна, в течение недели. Надзирающая за хозяйством даже не стала беспокоить этим Хозяина, рассказала честно Прасковье. Та собралась, попрощалась с дочерью, поцеловала ее руки, полухозяйские, довольно нежные, и уехала. Ей стало спокойнее: новые Домнины Хозяева не были плохими людьми. Домна ночью плакала, не могла остановиться, хотя знала, что будит Дочь хозяина. Та спустилась с кровати к сундуку, обняла Домну и пообещала ей освободить работающих, когда станет старше и будет кем-то владеть сама.

На самом деле Домна радовалась тому, что мать уехала и придумка не получилась. У Петра, Якова, Прасковьи, Ивана, Соломониды и бабушки останутся дом, огород, отрезок земли, звери, соседи и души. Домна, нежнорукая, в недеревенском платье, уже с исправляющимся в хозяйский выговором, стыдилась матери — ее запаха пота, ее одежды, ее разговора. Работающая понимала, что нельзя забывать, откуда ты происходишь, это шанс оставить себе немного души. Домна достала свой тюк, развязала, достала Нину и решила запрятать оставшийся отрезок своей души в кукле и доставать и смотреть на нее тогда, когда душа понадобится. Это и будет ее игра.

Дальше Домна полностью стала принадлежать Дочери хозяина, но и неработающая тоже чуть-чуть принадлежала работающей. Домна сделалась первой личной ответственностью Дочери хозяина. Работающую обсчитали в лавке и продали не то, Дочь хозяина поругала ее, потом поняла, что та не умеет читать и считать. После этого неработающая научила работающую читать и считать. Учительница французского ругалась, что Дочь хозяина тратит время. Домна наслушалась их французского и стала понимать его. Когда неработающая случайно на этом языке попросила дать книгу определенного цвета, Домна принесла нужный предмет. Дочь хозяина восторгалась. Будто заговорила собака или лошадь. Неработающая научила работающую читать по-французски. Учительница французского поняла, что больше не нужна Дочери хозяина. Они раньше вдвоем по-французски обсуждали романы о любви, написанные на французском. Не считая уроков, это была главная тема их общей деятельности. Теперь эти книги смогла читать и обсуждать Домна. Теперь работающая плакала вместе с неработающей над любовными историями из книг. Домна догнала по возрасту Дочь хозяина. Они плакали на одном языке. Их слезы перемешивались и размывали печатную краску на одних и тех же абзацах.

Любовь Дочь хозяина любила больше всего. Она думала о любви, хотела ее, мечтала о ней. В книгах, которые они с Домной читали, любовь часто приводила к трагедии, но неработающая этого не замечала. Она сильно приготовилась и настроилась любить. Домна, читая все эти книги, любила их, потому что их любила Дочь хозяина. Сама работающая не воспринимала эту книжную романтическую любовь как что-то относящееся к ее жизни. Она давно любила только свою неработающую чем-то, что наросло вместо души, — потому что долг, назначенный порядком в обществе, и потому что Дочь хозяина была милая, очень трепетная, довольно добрая и часто щедрая — то есть удобная для любви. Неработающая тоже любила Домну, их отношения со временем стали сложнее, очеловечились. Если раньше Дочь хозяина обращалась с работающей как с очень умной собакой — гладила ее, хвалила, оставляла ей свою еду, — то теперь неработающая воспринимала ее если не как сестру, то как компаньонку, ту самую, которой так и не стала Учительница французского, которая хотела уехать домой от Дочери хозяина, Домны, холода, но в итоге переселилась из дома со львами в дом с грифонами через два квартала и учила языку другую хозяйскую дочь. Работающая и неработающая остались жить вместе, в одной комнате — что-то вроде души в душу. Домна заботилась о Дочери хозяина постоянно, та заботилась о Домне реже, но все-таки участвовала в ее жизни: когда у Домны впервые пошла кровь, неработающая рассказала ей, как действовать, и поделилась своими средствами; когда Домна заболела, неработающая вызвала ей хозяйского доктора; на третий год жизни в доме со львами неработающая разрешила работающей есть из отдельной тарелки.

Для Дочери хозяина Домна окончательно освободила себя от себя и своей семьи. Мать, братьев, отца, бабушку, сестру она вспоминала только раз в несколько месяцев, когда доставала Нину-душу, чуть теребила ее в руках, смотрела — в животе и груди что-то вертелось, кололось, доставляло боль. Домне встречи со своей душой не очень нравились, поэтому она перестала ее вытаскивать из-под сундука.

Когда Дочь хозяина совсем выросла (и Домна тоже, но в ее случае это было неважно), она стала выходить во все эти места, где собирались все хозяева разных возрастов, а она предлагала себя в качестве невесты. Ее не сопровождал отец, а по очереди возили дальние родственницы женского пола. Передвигалась она от дома к месту предложения себя зрелищно: на четырех лошадях, в красивой резной коробке, с одетым в бархат погоняющим работающим, с одетым в парик работающим, стоящим сзади коробки. Хозяин редко появлялся в доме — Дочь хозяина не знала, а Домна слышала, но щитом огораживала неработающую от слухов-правды, что у ее отца другая семья, дети мужского пола. Домна злилась на Хозяина, чувствовала за Дочь хозяина и понимала за нее, что тот дочь никогда не любил, поэтому та только о любви и мечтала. В местах смотров невест Дочь хозяина танцевала, ее приглашали. Она возвращалась домой и рассказывала Домне о том, как сегодня прошло ее предлагание себя. Книги в доме перестали читаться. Начался режим активного ожидания любви, перебирания кандидатов, обсуждения их и того, как сегодня на неработающую посмотрел какой-нибудь неработающий человек. Но никто не засылал посредников для заключения брака. Дочь хозяина плакала, обзывала себя некрасивой, Домна успокаивала ее, целовала ей руки, колени и плечи, обещала, что достойный любящий скоро появится.

Она сильно хотела для неработающей хорошего мужа, надеялась дальше продолжить заботиться о ней и растить ее детей. Он возник. Из хозяев, но не богатый, с одной только маленькой деревней в запасе и пригоршней работающих. Но высокий, с волосами над губой, в военной одежде. Он увидел Дочь хозяина во время одного из танцев и никогда не приглашал. Но начал на нее военную кампанию, или охоту. Поджидал ее на улице и долго скреб взглядом, писал любовные письма, как из любовных романов. Объяснил, что не звал танцевать, так как боялся, что недостоин ее. Сравнивал ее с разными цветами, на которые она не была похожа. Дочь хозяина плакала, Домна плакала вслед за ней. Неработающая верила, что это и есть Посланник судьбы. Он занимался карнавалом: два раза останавливал на маленькой улице их лошадей с коробкой, когда они ехали из церкви, переодетый в разбойника. Один раз приехал на лошади к ним под окно, переодетый в железные доспехи. Дочь хозяина высунулась из окна и кинула ему цветок. Она была абсолютно счастлива: Посланник судьбы совершенно оправдывал ожидания. Домна ощущала, что этот человек получился словно заказанный, значит — неискренний, потом, что-то в нем было не то. Она достала тюк из-под сундука, посмотрела на Нину. Получив ненадолго свою душу обратно, Домна поняла, что Посланник судьбы не совсем настоящий, слишком книжный и не такого мужа она хочет своей неработающей, потому что он совсем не нравится ей самой. Домне стало стыдно, что она измеряет Посланника судьбы Дочери хозяина своим вкусом, которого у нее и не должно быть. Работающая запрятала тюк обратно.

О стараниях человека в военной форме узнали двоюродные тети Дочери хозяина, встревожились и рассказали об этом Хозяину. Он приехал в дом со львами впервые за долгое время и, как человек, имеющий свое мнение, рассказал дочери, что Посланник судьбы хочет только ее, а точнее — его, Хозяина, состояние. Неработающей было запрещено выходить из комнаты, выезжать из дома, даже в церковь. Хозяин даже вернулся жить в дом со львами, чтобы следить за дочерью. Как и принято в любовных романах, неработающая принялась сильно страдать, постоянно лежать, часто плакать, не хотеть есть. Домна страдала из-за страданий Дочери хозяина. Хотя понимала, что тот, скорее всего, прав и — несмотря на всю прелесть неработающей, на белую ее небесность, снежность, на светлые локоны — Посланник судьбы ее не любил, а хотел только денег. Но Дочь хозяина страдала, худела до костей, кожа ее становилась прозрачной, и сквозь нее просвечивали синие вены. Тогда Домна решилась. Ей можно было по-прежнему выходить в лавки. Она принялась носить любовную почту. От Дочери хозяина к Посланнику судьбы и обратно. Передавая каждое новое письмо, работающая все-таки сомневалась, но, видя, как счастлива Дочь хозяина, как она снова ест и даже читает, Домна решила, что все делает правильно.

Хозяин решил, что дочь, как от нее и ожидалось, забыла Посланника судьбы, и снова стал редко бывать в доме со львами, уезжая постоянно к настоящей своей, то есть любимой, семье. Неработающей снова разрешили выезжать. Она, Домна и Посланник судьбы все организовали. Домна пошила подвенечное платье, она не была специально работающей для пошива, но работала над платьем с сильной любовью — оно вышло простым, но важным. Они выехали на службу, по дороге Дочь хозяина переоделась. В церкви она и Посланник судьбы обвенчались. Неработающая была очень счастлива, ну и Домна за нее.

Дочь хозяина приехала в дом со львами с Посланником судьбы в качестве мужа. Работающие не понимали, что происходит, кто-то начинал догадываться. Надзирающая за деньгами написала Хозяину, она знала, где он живет с новой семьей. Наступило время обеда, но никто не понимал, стоит ли подавать Дочери хозяина, Посланнику судьбы и Домне еду. Хозяин приехал, неработающая хотела дальше сцену примирения с родителем, какие попадались в редких романах. Новая жена принялась представлять своего мужа, но Хозяин остановил ее и повелел, чтобы к вечеру дочери и Посланника судьбы не было в его доме.

Домна собрала свои вещи и неработающей. Вспомнила про тюк, забрала его тоже. Перед тем как садиться в простую совсем коробку без каких-либо узоров, Домна подошла к одному из львов и положила ему в пасть пальцы.

***

— Знаешь, Братец Череп, я давно живу в Старом городе самого большого города, среди невысоких домов и часто там встречаю каменных львов, сов, грифонов, женщин и мужчин, людей из античности и даже писателей. Львы чаще всего сидят по бокам у входа, остальные — сидят, висят на фасадах и в их нишах. У меня есть любимые совы на грузинском посольстве, я глажу их, когда прохожу мимо. Они сидят по двое: мать и ребенок, мать и ребенок. Две семьи. Одна семья сохранилась, а у другой тело ребенка совы наполовину залито цементом и слито со стеной. Прохожие складывают семьям окурки, стаканы из-под кофе, железные банки. Я не убираю, брезгую. Но мусор исчезает из-за невидимой работы наших современных работающих. Вне Старого города каменных украшений на домах нет. Потомки крестьян и немногих дворян теперь живут одинаково — в похожих друг на друга многоэтажках, часто серых, как небо. Но люди хотят украшать даже общие дома и пространства между ними. Во всех городах жильцы давно делают животных из шин, покрышек; или привязывают к деревьям, или просто сажают на газон мягкие игрушки — тоже в виде зверей, настоящих или выдуманных. Среди них есть львы, но они не грозные охранники, а добрые друзья. Мне кажется, что живущие в пятиэтажках гораздо чаще украшают так территорию у своих домов, чем многоэтажники. Но у многоэтажек, особенно башенновидных, с одним подъездом, в последнее время стали сажать фигуры львов по бокам у входа — традиционных, злых и торжественных, иногда позолоченных. Эти львы гораздо меньше, чем те, что охраняют старые дома. Наверное, только такие продаются в магазинах.

***

Только что поженившиеся провели первую свою ночь в гостинице на дороге. Домна спала на соломе в комнате с другими работающими женского пола. От них пахло, они грубо и открыто разговаривали. Утром Дочь хозяина была грустная, бледная и удивленная. Домне стало ужасно больно за неработающую, но она не задала никаких вопросов. Через пять дней они добрались до деревни, где жили двести семьдесят работающих. По дороге Посланник судьбы вел себя уже не так пламенно, как до свадьбы. Был довольный и усталый. Дочь хозяина всматривалась в него, всматривалась. В деревне он совсем перестал вести себя романно. Издавал во время еды рыгающие звуки, пил, ходил по дому в нижнем белье, с женой не разговаривал. Жена хозяина, в которую превратилась Дочь хозяина, пыталась разговаривать с Посланником судьбы, но он зевал при виде ее, не отвечал или говорил, что плакать при нем бесполезно, вода из глаз на него никак не повлияет, потому что он настоящий Хозяин и будет вести себя как хочет. Жена хозяина плакала, Домна утешала ее и плакала вместе с ней. Посланник судьбы оказался плохим мужем, а точнее — не мужем вовсе. Единственное, что мужского он выполнял часто, — он ходил к жене в спальню. Она этого не любила, рассказывала Домне, что ей совсем становится от этого плохо, но обрадовалась, когда забеременела, потому что ребенок внутри — это счастье и предлог отказывать мужу. Посланник судьбы тоже обрадовался: станет отцом и совсем закрепится хозяином жены, земли, деревни, работающих.

От осознания этого он принялся сильно тратить деньги, которые приходили от работающих на земле его жены. Купил четырех очень дорогих щенков. Жене хозяина доложил об этом Надзирающий за деревенским хозяйством, объяснив, что за каждого щенка можно было купить по три работающих мужского пола. Жена хозяина сильно разозлилась и превратилась в Хозяйку. Она с красными щеками пересказывала Домне доклад Надзирающего за хозяйством, Домна тоже злилась и повторяла за ней: за каждого щенка можно было купить по три работающих мужского пола. Хозяйка объяснила Посланнику судьбы, что он не Хозяин и она запрещает ему тратить хозяйственные деньги. Он кричал в ответ про свою мужественность, которая дает ему право тратить. Они долго ругались, Посланник судьбы проголодался и ушел есть холодное мясо, а потом поселился в отдельном каменном доме рядом с большим домом. Без ежедневного мужа Хозяйке стало гораздо легче. Она растила ребенка у себя в животе, думала о его будущем, поэтому заинтересовалась деньгами, хозяйством, вникала в разные домашние и даже деревенские дела, просила Надзирающего за хозяйством докладывать ей всегда, договорилась с ним, что он ей будет докладывать о тратах Посланника судьбы, когда они превысят определенную сумму. Стала заплетать себе сама, без помощи работающей, тоненькую бледную косу, занялась шитьем и вышиванием, которые раньше не любила. Домна занялась рукоделием и вышиванием тоже. Они вместе с Домной и Надзирающим за хозяйством даже ездили в деревню знакомиться с работающими, Хозяйка подарила детям сладкий хлеб, работающие ей много кланялись. Домна радовалась за Хозяйку, та, несмотря на неудачного Посланника судьбы, оказалась счастливее в деревне. Домна тоже здесь была счастливее, но только из-за того, что была счастлива Хозяйка, а не из-за того, что оказалась в обстановке, похожей на свое детство.

Посланник судьбы, Муж хозяйки, удивился, когда через день, три, пять, неделю жена не пришла плакать, мириться и уговаривать его вернуться. Он чуть почувствовал себя униженным, но потом осознал радость своего положения почти холостяка. Он растил счастливо своих щенков и мечтал устроить большую охоту. Скучал без женщины и как-то позвал к себе Домну, обманув ее, сказал, что у него важное для Хозяйки письмо. Посланник судьбы начал трогать работающую за грудь, она очень сильно ударила его по щеке ладонью, будто неработающая, выросшая в большом каменном доме в городе. Она отчасти ей и была. Посланник судьбы очень удивился. Пока он удивлялся, Домна ушла. Она очень расстроилась, но не из-за себя, а из-за обиды за Хозяйку, и не стала ей ничего говорить. Домна знала ее и чувствовала, что та еще любит Посланника судьбы, планирует в будущем с ним мириться, надеется, что он исправится, а пока просто бережет силы для ребенка.

Живот Хозяйки стал совсем большим, Хозяин-отец дочери не писал, не интересовался, в дом со львами, где она и Домна выросли, переехал его старший неофициальный сын с семьей. Уже нашли женщину с молоком для предстоящего ребенка Хозяйки, она посмотрела на Хозяйкин живот, предсказала ей мальчика. Неработающая и работающая много работали, готовились, шили и вышивали разные тряпичные вещи для этого мальчика. Хозяйка, чем ближе к родам, становилась все круглее и счастливее. Она решила помириться с Посланником судьбы. Домна знала, что к нему ходит женщина из работающих, но решила сама об этом не думать и Хозяйке не рассказывать. Посланник судьбы все никак не мог прийти на этот разговор, говорил, что занят с щенками. Когда наконец пришел днем — Хозяйка спала в кресле, обнимая живот с ребенком. Домна спала рядом на кресле ниже. Посланник судьбы подумал, что хорошо было бы поджечь дом, и даже подошел к печи и открыл ее пасть, но потом передумал, потому что почувствовал, что все равно случится так, как ему понравится. Он взял лошадей, коробку с резьбой, подушки, которые нашили жена и Домна для мальчика, поместил на них себя и своих щенков и уехал в другую деревню к другу-хозяину, который тоже растил собак и давно его звал. Он потом передал через работающих жене, что он приходил, а его проигнорировали. Хозяйка долго и много плакала. И Домна вместе с ней.

Ранним утром, когда еще спали даже работающие, у Хозяйки полилась вода. Домна проснулась. Отправила одного из работающих за врачом в небольшой город неподалеку. Тот обычно помогал рожать неработающим, живущим в своих больших каменных домах в округе. Во время родов Хозяйка, как увидела Домна, снова превратилась в Дочь хозяина, ребенка без помощи. Она кричала, выла, плакала, выталкивала из себя Сына посланника судьбы. Домна говорила ей ласковые слова, гладила по голове. Доктор что-то сам себе говорил про слишком узкие бедра. Сын посланника судьбы засел в Дочери хозяина. Домна ощутила всю ту самую боль, которую ощущает Дочь хозяина, и заплакала, закричала, завыла вместе с ней. Доктор подумал, что работающая потеряла ум, подумал выпихнуть ее из родовой комнаты, но тут Сын посланника судьбы наконец стал выталкиваться. Домна продолжала кричать вместе с Дочерью хозяина и услышала, как трещат расходящиеся бедра то ли у нее самой, то ли у неработающей. Мальчик вышел, покряхтел и перестал дышать. Дочь хозяина тоже. Домна поняла сразу, что случилось, но не поняла, почему она сама еще вдыхает и выдыхает воздух.

Не все, но многие работающие в доме и деревне плакали. Хозяйку и ее мальчика жалели. После похорон Домна лежала в комнате Дочери хозяина на своей узкой кровати. Работающая не ощущала совсем ничего. Теперь души ее не было. Ей не от кого было перенимать чувства и мысли. То, что у нее находилось вместо души, без Хозяйкиной души не работало. Домна давно уже жила жизнью Хозяйки и собиралась добавить для проживания судьбы ее детей, а теперь все это отменилось. Работающие в доме Домну тоже жалели, принимали ее за полунеработающую из-за того, что она жила с Хозяйкой в одной комнате, донашивала ее платья, разговаривала с ней по-французски, а теперь вот наполовину умерла после смерти Хозяйки. Они приносили ей еду, такую же, как и Хозяйке. Домна не ела, только стала откусывать понемногу от горбушки хлеба и глотать его не прожевывая. Работающие принялись носить ей только хлеб, чтобы не тратить зря другие продукты.

Посланник судьбы на похороны не приехал. Он проводил время в городе, вернулся туда со своим приятелем — хозяином и любителем собак. Они оба оставили дорогих щенков и взрослых псов на специального работающего. Посланник судьбы думал приехать в деревню, чтобы навести там порядок, но через две недели после смерти жены и сына написал Надзирающему за хозяйством два распоряжения: 1) выслать ему денег, гораздо больше, чем ограничила Хозяйка, когда была жива; 2) выдать Домну замуж за работающего с железом. Посланник судьбы долго думал, что с ней сделать, обсуждал с приятелем, тот предлагал поехать в деревню и наказать Домну всем вместе, позвать еще соседей, но ехать не хотели: в городе шел сезон веселья. Хозяин, в которого превратился Посланник судьбы, вспомнил сердитого старого деревенского кузнеца, бывшего работающего в армии, с пожженным войной лицом, и вдвоем с приятелем они решили, что это лучшее наказание. Когда за Домной пришли и сказали, ей было все равно. Она достала из-за своей кровати старый тряпочный тюк, добавила в него тонкую бледную косу Дочери хозяина и пошла туда, куда ее повели.

***

А на их Юге север наступил морозом. Работающий Джон привез тело Хоуп на ту плантацию, откуда ее купили. Тут все работающие — и Очень сильные, и Сильные средне, и Слабые — спасали сахар. Хозяин-капиталист смотрел из окна второго этажа белого дома и считал убытки. Он брал в расчет и смерть примерного количества работающих от обморожения. Джон окликнул первую попавшуюся работающую, он знал, что женщины — чаще всего даже на больших плантациях — знали почти всех или многих. Она отправила своего сына за Голд. Та забрала дочь из телеги, отнесла ее в свою хижину. С тех пор как Голд перевели в Сильные средне, она перестала быть королевой работы, и за ней надзирали меньше. И из-за общего движения Голубоглазый надзирающий не сразу заметил, что Голд ушла. Когда он пришел за ней, она сидела на циновке, держа холодную Хоуп на своем теле и завернув ее в плед. Джон возвращался на телеге на плантацию, на которую его купили много лет назад. Он завернулся в два одеяла, в которых вез Хоуп. Он хотел оставить их вместе с ней, но Голд отказалась. Он плакал, его слезы полузамерзали на лице и походили на стеклянные осколки. После моста Джон не поехал прямо, а свернул направо, где вместе с правом был еще и настоящий Север. Голубоглазый надзирающий сказал Хоуп, что выкопает ее дочь из земли после похорон и выбросит в реку, если она не вернется спасать сахар. Голд накрыла тело Хоуп пледом и ушла работать. Ей велели добавить дров в костер, она опалила себе ладонь так, что запахло жареной кожей, но ничего не почувствовала.

Утром светило солнце. Хозяин ходил по вялому сахарному лесу и уже подробно считал убытки. Кто-то из работающих все еще работал, многие лежали в своих хижинах, болели от пережитого холода. Работающий, отвечавший среди работающих за подготовку к смерти, сделал для Хоуп гроб. Голд обмыла ее тело, придерживая куски кожи на спине, чтобы они не отвалились, переодела ее в свое белое платье. Другие работающие принесли гроб, и Хоуп туда сложили. Гроб перенесли в большую хижину, которая работала для работающих церковью. Вокруг работающие начали тихо петь — провожать Хоуп и ее улетающую душу. Высокая и широкая Голд возвышалась над всеми и не пела. В гробу Хоуп перевернулась на правый бок, и сквозь белое платье на ее спине проступила кровь.

Глава 3.
Своими словами

— Братец Череп, я вроде бы лежу, а сил совсем нет, не знаю, что со мной. Не могу подняться.

— Ну и валяйся. Так удобнее. Видишь звезды?

— Да, Братец Череп, очень яркие, красивые, слепят даже.

— Веришь, что на них тоже кто-то живет?

— Я не знаю, Братец Череп. Может, и живет. Если честно, то мне все равно. Я родилась в городе посреди степи, над которой НЛО пролетали по несколько раз в год. А однажды три ровных розовых шара зависли прямо над детской площадкой, где находились мы — совсем маленькие дети и наши молодые матери.

— И что?

— Ничего, они улетели.

— Домой?

— Наверное. Чего им у нас делать? Даже сахара в магазинах не было, прекратили спецснабжение, закрылся военторг. Только сгущенку продавали в пятилитровых банках. Мы ее покупали вместо сахара.

— То есть ты не видела их?

— Кого?

— Прилетавших?

— А, пилотов? Нет.

— Как думаешь, какая у них кожа?

— Ну не знаю, Братец Череп. Может, зеленая. А может, серая.

— Прозрачная?

— Кстати, да, может, и прозрачная. Знаешь, есть такие рыбы. И лягушки.

— Однажды на плантацию Хоумплейс прилетели гости. Дело было ночью. Рабы спали в своих хижинах. Хозяева спали в своем большом доме. Надзирающие — в своих пристройках. Гости прибыли сразу на нескольких летающих кораблях, полукруглых, как клубни картофеля. Те, кто проснулся из каллад^[2] народа, думали, что гостей послал Бог освободить их.

— А на самом деле?

— Гости так и не спустились на плантацию, просто зависли над ней и с помощью ярких звездных лучей забрали и весь каллад народ, и белых людей в свои корабли. Всех 246 человек. Два месяца их не могли найти. На этой большой плантации созрел хлопок, но рабы, которых привозили туда, — даже под страхом порки — отказывались ступать на эту землю. Урожай разнес ветер. Домашние звери или умерли от голода, или сбежали, по плантации не ходили даже крысы. Однажды — также ночью — гости прилетели снова и с помощью лучей вернули всех 246 человек. Но только каллад народ не был теперь каллад. И белые не были белыми. Теперь у всех людей, похищенных с плантации, была прозрачная кожа, сквозь которую виднелись мясо, мышцы, жилы. Все жители Хоумплейса были неотличимы.

— Что с ними стало дальше?

— Приехали представители властей и военные, забрали их. Многие из прозрачного народа плакали и молились, когда их забирали. Или просто молчали. Но некоторые кричали, что они белые, что разговаривают иначе, без каллад диалекта, и волосы их светлые, но их не слушали. Больше прозрачных людей никто не видел. Переверни меня глазницами вверх, я посмотрю тоже на звезды.

Я сделала, как просил меня Череп: перекатила его на костяной затылок. Мы лежали и глядели на яркую сыпь на небе. Потом Череп снова принялся рассказывать главную историю. Привожу ее своими словами.

***

Хоуп проснулась на кухне в белом доме. Кристина спала в противоположном углу очень тихо. Она, как всегда, спала, будто ее нет. Хоуп умыла на улице лицо, расчесалась гребнем, заплела плетенку. Голова работающего Самуэля торчала из-за забора. Она пожелала Хоуп доброго утра и поклонилась так, что скрылась за забором. Хоуп улыбнулась Самуэлю за то, что он рисковал. Хоуп принимали работающие, но не хотели с ней взаимодействовать сильно, тем более родниться. Лечащая Маргарет советовала внуку Самуэлю держать дистанцию с работающей, из-за которой на восемь плантаций спустилась зима. Точно никто не знал, говорили, что смерти не было, но два десятка человека из Очень сильных перешли в Сильные средне и даже Слабые: пятеро работающих мужчин и женщин лишились некоторых пальцев на ногах и руках, у троих работающих детей случились воспаление легких и тяжелые простуды, некоторые работающие остались со слабыми легкими, пожизненными головными болями, текущими носами. У Надзирающего сгорела в костре половина лица. И все для того, говорили работающие, чтобы у одной черной девочки остановилась кровь в ранах. Но Самуэль не мог находиться от Хоуп далеко, и каждое утро его голова торчала из-за забора.

Кристина вышла мыть складки своего лица. Без какого-либо выражения, но очень прочно она посмотрела на голову Самуэля. Та не скрылась, а тоже поздоровалась с Кристиной. Хоуп подумала, что Самуэль осмелел — раньше прятался. Хоуп вернулась в белый дом, разогрела остатки вчерашнего хозяйского ужина. Маловкусные и соленые. Хоуп смирилась с солью, проходящей через ее тело. Она понимала, что улететь не удастся. Они с Кристиной позавтракали. Они всегда молчали. Хоуп любила Кристину за это. Она никогда не мешала думать.

После того как мороз начал уходить и у Хоуп в гробу потекли кровью раны и она задышала и лежала дальше на животе три недели в их хижине и края ее кожи тянулись друг к другу и срастались как могли, Голд сказала ей, что та выжила только потому, что она особенная, очень важная, и что у нее будет удивительная, другая жизнь. Хоуп не понимала, верит ли мать в то, что из-за нее заморозило плантации, но сама в это верила поначалу. Но она росла, втайне читала книги — остатки от Учителя и от Сына хозяев, которого отправили в далекое место, и стала думать над словами «случайность» и «совпадение». Теперь, взрослая, она понимала: это совпадение — то, что на нее напала Хозяйка с плетью, а потом сразу случился мороз. Понимала, что ее кровь остановилась не из-за холода, а просто оттого, что ее маленькую спину накрыли двумя очень тяжелыми одеялами, и что ее тело погрузилось в полумертвый сон от пережитого ужаса и боли, а не от холода. Смерти не было — как и воскрешения. А Джону, матери и всем остальным показалось, что душа перестала работать вместе с телом и даже ушла куда-то.

Но Хоуп ощущала, что все вокруг — работающие и неработающие — уверены, что мороз случился из-за нее. Голд думала — ради нее. Поэтому Хоуп все равно жила с запрятанной виной за потерянные пальцы и здоровье работающих, за проданных хозяевами-капиталистами работающих для возмещения убытков, за исчезнувшего работающего Джона. Говорили, что он сбежал, или погиб, или что другое. На плантации Хозяев Хоуп один работающий потерял палец на левой ноге, одна еще молодая работающая не смогла дальше иметь детей. Мороз уничтожил урожай и запасы работающих и неработающих. Всем полгода после не хватало еды. Но неработающие больше всего не могли простить Хоуп потерю Джона. Он был дипломатом между черными и белыми. В его присутствии наказания проходили мягче, его обычно посылали к Хозяйке, если о чем-то нужно было ее попросить. Хозяйка не воспринимала работающих как людей. Хозяин всегда повторял за ней. Но Джона она почему-то считала человеком. Некоторые работающие намекали на влечение Хозяйки, но многие говорили, что ей просто нравилось, как хорошо Джон умел играть на гармошке и петь. Многие другие работающие тоже неплохо пели, но не как Джон.

Хоуп тоже скучала по Джону, но в своей вине она не была уверена. Но точно чувствовала, что она особенная — с чудесной, отдельной судьбой. Улететь не удастся, но удастся что-нибудь еще. Эту ее отдельность и особенность ощущали и работающие, и неработающие.

После своего завтрака остатками Хоуп и Кристина приготовили и накрыли стол неработающим. Дальше у работающих шел обычный долгий день труда в белом доме — обслуживания жизнедеятельности хозяев. Свиньями теперь занимался родившийся восемь лет назад работающий Фил.

Хозяйка Хоуп ненавидела и чуть боялась. Муж хозяйки повторял за ней. Но после того как Хоуп со своей покромсанной спиной вернулась в белый дом, ее никогда не наказывали больше. А так жестоко на плантации не наказывали больше никогда, словно Хоуп забрала на себя весь запас наказаний. Все три недели, что Хоуп болела в хижине матери, Хозяйке снилась девочка с наполовину белым и наполовину черным лицом. С наполовину желтыми и наполовину смоляными волосами. Девочка садилась Хозяйке на грудь и начинала снимать с нее кожу через рот. Когда Хоуп вернулась, сон сниться перестал. Хозяйка успокоилась, решила относиться к Хоуп как к работающей силе, вернулась в поле надзирать и спасать плантацию. Хоуп продолжила работать в доме, постепенно забирала на себя все больше обязанностей, потому что она росла и крепла, а Кристина старела. Хозяйка общалась с ней формальней и даже строже, чем с другими работающими. Все боялись Хозяйку, даже равнодушная Кристина, но Хоуп теперь не боялась. Она совсем ничего не боялась: ни смерти, ни даже потерять мать, так как уже ее потеряла. Это все чувствовали. Хозяйка тоже. Хоуп хорошо работала, многое успевала, но Хозяйка понимала, что та только изображает из себя принадлежащую ей работающую, а на самом деле Хоуп — не она. Хозяйка ощущала, что Хоуп виновата не только в потерях ее любимого работающего и полугодового урожая. А в самом страшном — исчезновении ее детей. Сначала погибла Дочь, потом пришлось отослать Сына, которого Хозяйка не могла терпеть теперь с собой рядом. Может быть, потому что у него было такое же лицо, как у дочери. А работающую Хозяйка видеть могла и хотела. Присутствие Хоуп давало ей надежду, что она еще может отомстить сильней. Просто она пока не придумала, как это — сильней. И Хоуп знала, что сможет отомстить Хозяйке, и тоже еще не придумала и не спешила.

Хоуп не переживала из-за неработающих. Она мучилась из-за работающих. Ее народ — не совсем ее народ. Хоуп-подросток ходила к Маргарет за помощью, когда шла сильно кровь и болел живот. Пыталась разговаривать с Маргарет про совпадение, тяжелые одеяла, сон от ужаса, а не от мороза. Маргарет помогла Хоуп с ее женскими болями, но не стала слушать ее объяснения. Хоуп редко разговаривала со своими людьми, виделась с большинством работающих только в церкви. Редко приходила на праздники или сидеть у костра. Она, как и мать, никогда не пела. Ее не гнали, но специально с ней не заговаривали и не дружили. Только Самуэль пытался.

Но Хоуп разрешили участвовать в борьбе. Обычной, всеобщей борьбе работающих с неработающими. Той, в которой будущие работающие бросались с палубы корабля в море посреди океана еще до того, как их довозили до берега для пересадки и перепродажи или до мест с работой. Кидались поодиночке, или вдесятером, или двумя сотнями. Той, в которой работающие на месте работы сами себе отрезали пальцы, выбивали колени, резали кожу, сами ломали рабочие инструменты. Той, в которой работающие забирали себе чуть, но часто хозяйского сахара, хлопка, кукурузы, батата, картошки. Той, в которой работающие тратили свои силы на выращивание собственных овощей, приготовление себе еды, выкапывание тайных хранилищ продуктов. Все эти — даже самые маленькие — действия собирались вместе и приносили хозяевам-капиталистам убытки, которые делали их беднее, значит — несчастнее. Работающие очень хотели сделать неработающих несчастными. Даже невозможный мороз радовал некоторых работающих, так как они восприняли его как часть борьбы. Той борьбы, в которой Хоуп во время приготовления еды складывала себе в карман фартука на животе картофелину, или батат, или морковь, или лук, или несколько стручков бобов, куски сахара или мяса, во время стирки — кусок мыла или обмылок, во время снимания белья с веревки — застиранное полотенце или наволочку, во время уборки — что угодно: катушку ниток, ошметок веревки, закатившуюся монету. Лечебные порошки время от времени по чуть-чуть Хоуп пересыпала в тряпки. Она умела читать. Большинство работающих — нет. Маргарет тоже не умела. Хоуп завязывала один узелок на свертке с порошком для желудка, два — с порошком для головы, три — с порошком, понижающим жар, и снова один — с порошком для мази для мозолей и снова два — с порошком для мазей, затягивающих раны. Карман она закладывала тряпками. Дальше Хоуп ходила иногда весь день, даже перед хозяевами, с добычей в животе, потом шла в сторону хижин работающих, например туда, где она пряталась от близнецов, заходила за кусты, присаживалась, задирала фартук и юбку, но не мочилась, а приоткрывала крышку тайника, которых было несколько на плантации, и складывала туда добычу. Хоуп делала это при Кристине, та все видела, но молчала.

Хоуп не боялась и не попадалась. Даже стала пополнять карман своего фартука слишком часто. Маргарет подошла к ней в церкви и попросила не испытывать милость Бога. Хоуп сделалась чуть осторожней. Но однажды на кухне положила луковицу в карман, подняла голову и увидела, что на нее смотрит Хозяйка. Работающая не испугалась, но поглядела на Хозяйку с ожиданием и интересом. Та просто ушла. Самуэль предложил Хоуп забирать у нее добытое от забора, но она отказалась, а Маргарет сказала внуку, чтобы он не примерял на себя чужую кожу, потому что в ней он обязательно попадется. А для Хоуп, в ее шкуре, возможно то, что не дается другим.

Хоуп по-прежнему постоянно было невероятно тоскливо и плохо без матери и часто больно. Кожа на спине предсказывала погоду — дождь, похолодание, ветер. Ныла, если Хоуп спала вверх животом. Ей тоже снились плохие сны: например о том, что кожа ее спадает и убегает в виде девушки-пустышки и ей самой становится очень холодно и она видит мать, тянет к ней руки, хочет лечь на грудь, как в детстве, но Голд убегает от дочери в сахарный лес. А в жару, то есть часто, спина сильно чесалась. Ее некому было почесать, Хоуп терпела или чесала себя веткой. Со стороны казалось, что она сама себя сечет.

Хоуп не мучилась от одиночества, но ей было плохо из-за того, что некого попросить почесать спину и не с кем поговорить. Еще подростком она придумала себе и для себя игру: записывать все то, что она думает, своими словами. Чтобы было интереснее, она решила делать записи, как те тексты столбиком, которые показывал им пухлый Учитель. Бумажных листов в доме водилось мало с тех пор, как из него исчезли дети. Хоуп за ребенка не считали. Когда она еще занималась свиньями, она писала веткой на земле. И потом водила ногой, стирала дырявой подошвой. Дальше стала писать на тряпках намоченной в грязи иголкой, но это было сложно, неудобно, тряпок не хватало, и они требовались для ежемесячной крови. В деревянной пристройке валялись доски, неизвестно чего ждали, ждали большой широкой террасы, которую хотел строить Муж хозяйки, как у богатых соседей. А дальше он не смог, даже после смерти Дочери, собирался в ее честь, а потом увидел, как его жена убивает работающего ребенка на маленькой террасе, и передумал. Когда жена отослала сына в школу, за которую из жалости заплатил ее родственник — хозяин-капиталист, Муж хозяйки решил, что прежде решил правильно.

На кусках непостроенной террасы Хоуп корябала мелким меловым или углевым почерком, мела осталось много от прерванного обучения. В сарае было хорошо, потому что там никого не было. Хоуп чувствовала его своей комнатой, в нем ей удавалось находиться полчаса в неделю. Самуэль через прогрызенные жуками дыры в сарае подглядывал, как она пишет. Она никогда не делала ничего другого, он это знал, но все равно приходил смотреть как. Доски очень подходили для текстов в столбик. После записи Хоуп складывала доски обратно и накрывала мешковиной.

Одним летом вся эта обычность прекратилась. На маленькую плантацию стали сыпаться люди. Трое мужского пола, из хозяев, в промежутке месяц между друг другом. Вернулся Сын хозяев. Он окончил школу и не хотел учиться дальше. Он собирался помочь родителям стать богаче. Превратиться в настоящих хозяев-капиталистов. Сделать плантацию прибыльней, работающих — эффективнее. Муж хозяйки обрадовался сыну, но не мог позволить себе сильно показывать радость. Хозяйка не обрадовалась, хоть пыталась делать вид, она растерялась, не понимала, как теперь действовать. Она надеялась, что сын не вернется никогда. А он приехал и собирался осчастливить родителей. Хоуп обрадовалась, она ощущала Сына хозяев как давно не виденного родственника. Она подумала, что его взрослость составлена из сплошной вытянутости — ног, рук, спины, носа, желтой челки. Это все было смешное и живое. Сын хозяев увидел ее стандартно, по-мужски, то есть поразился тому, что девочку подменили женщиной. Он учился на Севере, там было не так много работающих. Хоуп казалась ему диковинной. И думал: он хотел смотреть на нее чаще, потому что она диковинная или потому что она действительно ему важна и то, что он видит, — это красота? Сын хозяев жалел, что такая красота пропадает под кожей такого цвета. Сын хозяев жалел, что она работающая, он помнил, что с работающими играть нельзя. Хоуп приносила воду, и Хозяйка помогала мыться мужу, или мылась сама, или ей помогала Кристина. Хоуп помогала Сыну хозяев и его сестре в детстве. Она и сейчас лила воду на его снежную длинную ровную спину с рыжими точками.

Сын хозяйки выпрямлялся и смотрел на Хоуп прямо, а она — на него. Так они могли провести две-три минуты. Голубые глаза смотрели в ее смоляные, а ее смоляные — в его. Это все происходящее ощутила Хозяйка, да и многие работающие. Голова Самуэля не здоровалась теперь с Хоуп из-за забора, она просто молчаливо глядела темно-рыжими глазами. Хозяйка чувствовала, что Хоуп одолевает ее, надо было скорее придумать способ избавления. Можно было заменить ее на кого-то, отправить ее в поле. Или продать и купить другую работающую. Хоуп выросла, многое умела и стоила дороже, чем в детстве. Но все это уводило работающую из дома, лишало Хозяйку возможной мести. Она любила простое: можно просто проткнуть работающую вилами, пока она спит на кухонном полу, закончить начатое. Хозяйка не получит за это наказания, скажет правду, что работающая воровала. Но сейчас она решила действовать сложно: ждать, что ее сын сам уничтожит Хоуп или ослабит, Хозяйка тогда продаст ее, а ребенка работающей от сына оставит около дома ухаживать за свиньями.

Но Хоуп решила использовать Сына хозяев для удовольствия. Она подумала, что многие Хозяева используют работающих для удовольствия, а она сделает наоборот. Если получится плод, то она обратится к Маргарет. Самуэля она не хотела использовать, его было жалко. Хоуп пришла к Сыну хозяев ночью, разделась, он покраснел, и эта краснота виднелась на его снежной коже даже в слабом свечном освещении. Сын хозяев смотрел на Хоуп, восхищался, хотел, боялся. Она потянула свой рот к его и потянула свою руку к его низу. Тут Сын хозяев вспомнил, кто он, вспомнил мать, плантацию и шепотом обозвал Хоуп словом, происходящим из цвета ее кожи, точно таким, которое использовала Хозяйка, а он повторял в детстве, повторил и сейчас. Хоуп улыбнулась. Он повторял это слово снова и снова. Заклинанием, шепотом. Хоуп толкнула его. Он упал на пол, задел железку кровати, поцарапал спину.

Сын хозяев решил не отвлекаться и заниматься хозяйством: сделать плантацию более капиталистической, даже более прибыльной и современной, чем у соседних богатых хозяев. Он объяснил матери и отцу свой план: заложить дом, купить машин, обучить им работающих, растить в два раза чаще сахарный лес, купить у соседа земли, расширяться, растить в четыре раза чаще сахарный лес, потом в шесть, потом в восемь, разрастаться. Нанять на все надзирающих. Но не приобретать новых работающих, а обходиться старыми, не вырабатывать их до Сильных средне и Слабых, сократить их часы работы и нагрузку, восстановить Сильных средне в Очень сильных, а Слабых в Сильных средне. Муж хозяйки не выдержал: «Ты еще предложи их освободить!» Сын хозяев снова покраснел: «Не надо их, конечно, освобождать». Хозяйка предложила сыну забыть свои северные мысли и велела начать надзирать за работающими и управлять ими самому. Сын хозяев обиделся: он очень хотел помочь родителям разбогатеть и хотел хоть чуть загладить свою вину за смерть сестры. Но он решил ходить на плантацию, чтобы надзирать и управлять, получалось плохо, некапиталистически, работающие его не слушались, а слушались только Мужа хозяйки, но сильнее всего — саму Хозяйку. Она возмутилась: сын собрался забрать у нее ее главное. Ее свободу. Право владеть, продавать и покупать людей. Единственную свободу, которая ей досталась. Ей подарили ее первого работающего на четвертый день рождения. Муж никогда не покушался на ее главное, потому что не умел владеть как надо: его семья ела за одним столом со всеми тремя работающими, которые у них были.

Хоуп не носила теперь Сыну хозяев воду для умывания, он боялся, притаскивал сам или звал Кристину. Хоуп напомнила себе не впускать в свою голову мысли про Сына хозяев и уж точно не жалеть его и не злиться пока на него. Она чувствовала, что будут еще возможности вырасти, получить удовольствие, изменить свою жизнь и остальных. С каждым утренним просыпанием она ощущала себя сильнее и сильнее. Это было продолжением ее наследования силы Голд. Эта сила проявилась еще тогда, когда Хоуп совсем ребенком договорилась сама с собой не впускать себе в голову заботы Хозяев, когда придумала подглядеть учебу и научилась писать и читать, когда решилась убежать к матери, когда сумела пережить атаку Хозяйки, а потом мороз, когда прожила все это время в белом доме как работающая, но все равно владеющая собой, когда стала писать слова в форме псалмов. Все это — сила Голд, которая ушла не в тело, а внутрь. Хоуп очень хотела рассказать об этом всем матери, чтобы та гордилась и была спокойна. Все, что она знала, — что мать жива, и Голд знала, что Хоуп жива. Голубоглазый надзирающий тогда сам отвез Хоуп обратно в белый дом Хозяйки и пообещал работающей, что, если она снова сбежит к матери, он застрелит обеих.

Вторым на плантацию заехал Лечащий человек с тонкими губами и кожным островом на голове среди серых волос. Он разговаривал с Хозяйкой про климат, влажный и жаркий, про его влияние на кожу. Лечащий человек приехал с другой стороны Юга на сборище лечащих людей в город, который находился недалеко от этой плантации. Хозяйка злилась: надо надзирать за работающими, как они сажают тростник. Муж и сын недонадзирают. А Лечащего человека приходилось поить чаем и тащить с ним беседу. Чай принесла Хоуп. Лечащий человек посмотрел на работающую гораздо дольше, чем смотрят на работающих, часто на них не смотрят совсем, а этот поглядел и губы его вроде как стали толще. Хозяйка просто спросила, хочет ли он купить свинью: многие доктора переливали от свиней кровь пациентам, как она слышала. Но Лечащий человек сказал, что хочет купить Хоуп. Хозяйка просто спросила почему. Он ответил, что ему рассказали в городе, как эта работающая выжила чудесным образом в детстве. И ему очень интересно почему. Он предложил цену в два раза большую, чем за Хоуп должны были просить в белом мире. Хозяйка обещала посоветоваться с мужем и сыном. Но она не собиралась с ними советоваться — только с собой: с одной стороны, продать Хоуп — значит потерять ее для мести, с другой стороны, продать ее Лечащему человеку, скорее всего, и означает страшную месть. Разговор слышала Кристина, отмывающая остатки тела крысы из-под лестницы. Хоуп не знала, что Кристина ощущала себя ее бабушкой, которая мало может сделать для внучки. Кристина пошла к Маргарет, поговорила с ней. Та поняла, что за Лечащий человек к ним заехал, и стала молиться. Их разговор слышал Самуэль. Следующим утром, пока Маргарет спала, он набрал из тайника в сумку овощей, порошка от простуды, мыла, нож. Голова Самуэля не пожелала доброе утро, а подозвала Хоуп и рассказала, что ее хочет выкупить Лечащий человек, которого проклинают и боятся все работающие Юга, потому что он скупает их проводить над их телами эксперименты, получая таким образом знание для лечения тел хозяек. Как и многие хозяева, он не испытывает жалости, режет работающих женщин и девочек без обезболивающего. Хоуп отказалась бежать с Самуэлем: он остался один у Маргарет, дочь и муж умерли. Хоуп не испугалась, но подумала, что это и есть ее особая судьба и возможность расплатиться за морозные жертвы перед ее народом — поехать вместе с человеком, который истязает работающих, и убить его и тех, кто с ним работает. Хоуп понравилось такое ее наследие, она начала планировать.

Третьим на плантацию заехал Учитель. Он теперь носил стекла на глазах, отрастил волосы на подбородке и больше походил на учителя. Он сам доучился в университете, в городе рядом остановился у родственников, как и в прошлый раз. Хозяйка совсем не радовалась его приезду, не стала переодеваться для него в какое-то особенное платье, злилась. Надо надзирать за работающими, сорняки захватили будущий лес, все работающие — Очень сильные, Сильные средне и Слабые — должны были их уничтожать. Муж и сын недонадзирают. А приходилось поить Учителя чаем и тащить с ним беседу. И утешать. Чай принесла Хоуп. Когда он спросил, может ли он увидеть своих прежде учащихся, особенно Дочь, Хозяйка просто ответила, что Дочь укусила собака и та умерла. Старая новость про смерть Дочери хозяев поразила его. Хозяйка утешала его по поводу смерти своей дочери. Учителю стало обидно: он приехал сюда, чтобы найти жену, — пока ждал известий о работе, он подыскивал себе жену. Учитель ценил не приданое, а способность слушать его и восхищаться им. Он помнил, что Дочь хозяев выглядела мило и его преданно слушала. Он был готов сделать ей предложение, если бы она выросла красивая, но она оказалась мертвая. Сын хозяев выжил, но он не был нужен Учителю, на нем не женишься. А Сын хозяев Учителю сильно обрадовался. Как и для сестры раньше, образованный городской хозяин мужского пола, Учитель стал редким и нужным человеком для Сына хозяев. Недодругом или приятелем, но еще лучше, чем те, что были у него в школе, потому что Учитель помнил рай на плантации, когда были живы оба близнеца. Сын хозяев пригласил Учителя остаться, разместил его в своей комнате, сам спал на полу там же. Сестрина была закрыта. Когда родители ушли в поле, Сын хозяев остался и обсуждал с Учителем политику, философию, другие городские дела. Вынес из кладовки ром, сваренный на плантации. Напился, чего не делал со школы. Учитель принес ему ощущение свободы. Они ходили на реку грустить: Сын хозяев показывал ему место, где его сестру укусила собака. И на себе тоже показывал: вот тут, в мягкое на правой руке, между большим пальцем и указательным. Он долго жаловался Учителю на заледенелость матери, неготовность к его прогрессивным идеям по перерождению плантации. Потом они открыли вторую бутылку и дверь сарая. Сын хозяев показал Учителю доски Хоуп, чтобы развлечь его. Не только Самуэль, но и Сын хозяев подглядывал за Хоуп через прогрыз в стене. Сын хозяев рассказывал, как работающая незаконно училась у Учителя писать и слушала поэзию, делая вид, что работает. Учитель снял очки и протрезвел. Перебрал, почитал доски. Бормотал, что она как Филлис^[3]. Попросил Сына хозяев познакомить с Хоуп. Тот отвел его к Хоуп, она мыла посуду, а на самом деле занималась тем, что придумывала, как она убьет Лечащего человека и что сделает с собой после. Учитель спросил, есть ли еще такие тексты, как на досках. Хоуп узнала Учителя, поняла, что эти мужчины-хозяева пьяны. Достала из подпола, где лежали продукты и их с Кристиной предметы, несколько тряпочек и показала Учителю. Он держал холодные, замороженные тексты, и его руки дрожали.

Во время ужина Сын хозяев мучился похмельем и икал, а Учитель совсем протрезвел. После еды он предложил Хозяйке продать ему Хоуп и назвал неплохую цену. Сын хозяев удивился. Хозяйка ответила, что сожалеет, но уже обещала продать ее другому Хозяину. Учитель пытался выяснить за сколько и повышал стоимость Хоуп, но Хозяйка повторяла, что товар уже продан. Сын хозяев злился на мать. А она подумала, что вот и решилось и что надо написать Лечащему человеку в город, позвать его, чтобы он приехал с деньгами и забрал работающую.

Солнце еще собиралось всходить, Сын хозяев разбудил Хоуп, велел взять все ее предметы и идти за ним: у нее появился новый Хозяин. Хоуп была готова к этому, но надеялась попрощаться с Маргарет, Кристиной, Самуэлем, попросить передать Голд важные слова, которые когда-нибудь добрались бы до нее. За забором на дороге стояла повозка, Самуэль привязывал к ней доски. Хоуп обрадовалась ему, еще узнала свои текстовые доски с белыми и черными буквами, удивилась им, но решила не отвлекаться. В повозке сидел ее Новый хозяин. Работающая нашептала Самуэлю три предложения для матери и попросила его подарить ей нож, лезвие которого пряталось в рукоятку и возвращалось обратно. Самуэль плакал и отдал ей нож. Сын хозяев не плакал, но почему-то помог ей подняться в повозку и дотронулся до ее руки, будто она была женщина-хозяйка, а не работающая. Лошади крутили ушами и хвостами в темноте. Новый хозяин ударил по их спинам хлыстом. Поехали. Хоуп опознала окончание плантации бывших Хозяев, плантацию соседа — богатого капиталиста, реку, мост, перед которым свернули направо, на ту дорогу, по которой несколько лет назад без возврата уехал Джон. Хоуп сжимала открытый нож пальцами. Можно было ударить и сбросить тело в реку. Но работающая все не решалась. Злилась, что ей не хватает жестокости Хозяев. На Нового хозяина не смотрела, чтобы не начать жалеть его. Чуть посветлело. Решилась взглянуть, чтобы понимать, куда бить. Хоуп повернула влево голову и увидела Учителя.

Хозяйка ничего не могла. Сын предъявил ей много банкнот за Хоуп (за доски с текстами там тоже было, но Сын хозяев не стал уточнять). И подписанную им и Учителем бумагу. Тут заканчивались Хозяйкина власть и свобода. Ее пол был всего лишь женский, и совершеннолетний сын мог без ее ведома продать ее работающую. Хозяйка попросила сына уехать обратно в город, в любой город, в который он захочет, и обещала дать ему денег. Сын хозяев отказался и остался на плантации.

Главный город Хоуп нравился, но она почти его не видела: проспала его улицы, когда въезжали. Хоуп видела предыдущие города, они были каменные и многолюдные, но меньшие по размеру. Чем северней они двигались с Новым хозяином, тем меньше на улицах и в гостиницах она видела работающих. Хоуп понимала, что Новый хозяин не до конца знает, как обращаться с ней. Он расхваливал ее тексты на досках и на тряпках. Но селил ее в специальных комнатах в гостиницах с другими работающими. Велел ей стирать и гладить его белье, чистить обувь.

В Главном городе Новый хозяин поселил ее в своем доме, узком, высоком, воткнутом в общую стену других домов, в одной комнате с еще двумя работающими — мужем и женой, немолодыми, но еще Сильными средне, как определила Хоуп. Раньше домашние работающие жили в комнате, как в собственной, они плохо приняли Хоуп. К тому же тут она вроде бы не работала. Теперь стирала, гладила белье, чистила обувь работающая Алиса. Она же убиралась и ходила за продуктами. Ее муж, работающий Роб, готовил еду и надзирал за хозяйственными деньгами. Свою одежду Хоуп стирала и гладила сама. Новый хозяин купил ей три платья: домашнее, прогулочное и совсем дорогое и красивое. Две пары обуви. Два комплекта белья. Две шляпы. Новый хозяин постоянно находил Хоуп занятия, непохожие на ее предыдущие. Поначалу они встречались у него в библиотеке, где Хоуп надиктовывала ему тексты со своих досок, Новый хозяин по-ученически записывал. Потом он пропадал, и Хоуп старалась помогать Алисе в работе по узкому дому, та отдавала ей самые грязные куски работы. Хоуп не была против. Ела она с работающими на кухне, и они обычно молчали при ней.

Новый хозяин несколько раз приглашал Хоуп на утренний кофе. Тогда она держала чашку и даже пила из нее прямо за хозяйским белым столом. Новый хозяин обычно обсуждал с Хоуп касающиеся ее дела или рассказывал новости. Алиса и Роб обслуживали ее в том числе, как неработающую, и Хоуп снова теряла свой народ.

Во время кофейного разговора Новый хозяин спросил ее, какое бы второе имя после Хоуп она бы хотела. И быстро предложил Вуд — потому что Хоуп писала на деревяшках. Голд — Хоуп сказала. Новому хозяину показалось это слишком просто, но он согласился. Подумал, что можно взять временно за деньги какой-нибудь предмет из золота и надевать его на Хоуп на события, когда они состоятся. На другой кофейный разговор Новый хозяин принес газету, там большими буквами был написан вопрос: «Хоуп Голд — новая Филлис?» — и буквами мельче тоже вопрос: «Могут ли работающие писать стихи?» После этого шел текст в широкий столбик о Новом хозяине Хоуп, о том, как он щедро научил работающую писать и читать в детстве, как приучил ее любить поэзию, как обнаружил ее повзрослевшую и пишущую на деревянных досках посреди сахарного леса, но спас ее от тяжелого труда. Дальше на странице торчали некоторые тексты Хоуп узкими столбиками. Про сахарный лес, про мать, про наказание, про полет — возвращение домой. Хоуп спросила, сколько еще людей могут читать эту газету. Сильно радостный, Новый хозяин ответил, что очень много — возможно, несколько тысяч хозяев. Хоуп чувствовала себя испуганной и сильно слабой оттого, что столько много неработающих людей сами залезут к ней в голову — и узнают про ее мать, бабушку и дедушку, Хозяйку и ее саму.

На первое событие Новый хозяин попросил Хоуп надеть прогулочное платье и привез ее в каменный дом с колоннами и каменным львами, где в высоких комнатах лежали книги с разноцветными боками. В одной из комнат с окном до пола Хоуп велели сесть за одиночный стол с листами бумаги и банкой черных чернил. Вокруг нее собрались четверо неработающих — двое седых, двое моложе. Новый хозяин Хоуп ждал за дверью. Четыре часа Хозяева просили Хоуп писать при них тексты в столбик о природе плантации, с которой Хоуп привезли, о Боге и его ангелах, о вазе с цветами на подоконнике, о стране, об этом доме со львами. Хоуп писала. Они по очереди поднимались, ходили вокруг, смотрели, чтобы она не списывала. Когда она заканчивала текст, забирали бумагу, обсуждали громко между собой, говорили про Хоуп словами: «она», «работающая» и слово, которым бывшая Хозяйка и ее сын называли ее. Потом Хоуп разрешили уйти.

Новый хозяин за кофейным разговором сообщил Хоуп, что Комиссия неработающих признала, что свои стихи Хоуп написала сама. Как и Филлис. И теперь они согласны выпустить книгу. Но текстов пока мало, и Хоуп должна написать больше. Новый хозяин подарил Хоуп книгу в обложке из коричневой кожи. Страницы внутри пустовали все. Новый хозяин велел Хоуп заполнить их в полтора месяца. Он оставлял ее утром в комнате, где он принимал гостей и ел, в обед и в ужин проверял, сколько она написала. Получалось мало. Новый хозяин ругал ее за лень, рассказывал, как она подводит его перед публикационным домом, который собирался печатать ее книгу, объяснял, как ей повезло, что она не делает домашней работы и не сажает сахарный лес. Хоуп тошнило, она хотела снова делать просто работу работающих, домашнюю или даже полевую. Новый хозяин велел Алисе давать Хоуп в два раза меньше еды и не кормить ее обедом. Как учитель, он считал, что ученики лучше думают с пустым телом.

Новый хозяин вывез Хоуп на два события, для которых он просил ее надеть самое красивое и дорогое платье. События были близнецами друг друга. Каждый раз — в больших каменных домах, в главных комнатах собирались неработающие в дорогой и красивой и одежде и слушали, как Хоуп читала вслух свои тексты. Их предварительно отбирал Хозяин. Он говорил вступительные слова, рассказывал, как научил Хоуп читать и писать, как обнаружил ее золотым самородком, как она писала мелом и углем на досках. Это неработающим особенно нравилось. Хоуп читала. Ей и Хозяину аплодировали. Дальше неработающие обступали ее плотнее и спрашивали: принято ли было в ее племени писать стихи на досках или деревьях, кто из поэтов для нее главный, собирается ли она продолжать поэзию после рождения своих работающих детей? Новый хозяин был зол на нее за медленность заполнения страниц в книге, но на событиях общался с ней как с неработающим ребенком. После событий он ее хвалил, но просил во время чтения усиливать диалект работающих, а не переходить на язык хозяев, как Хоуп часто делала.

Хоуп попросила Нового хозяина принести ей книжку, заполненною стихами Филлис. Они Хоуп не понравились: будто Филлис писала не своими словами, будто хозяева залезли ей в голову. Но у Филлис была книжка, а у Хоуп нет. Время заканчивалось, стихи скрипели медленно, Хоуп худела. Купленные хозяином платья висели. Она сидела часами без движения за столом в комнате и ждала, когда Новый хозяин придет есть и ругать ее. Даже домашние работающие стали жалеть Хоуп. Алиса накладывала ей обычную порцию еды. А однажды спросила ее, о чем она писала раньше. Хоуп подумала и ответила, что о себе. Алиса сказала ей, чтобы и писала о себе дальше и не морочила голову ни хозяевам, ни работающим. Хоуп снова подумала и стала писать о себе.

Новый хозяин отвез заполненную книгу Хоуп в обложке из коричневой кожи на четыре дня позже срока. В печатных буквах она появилась через месяц. На обложке были первое и второе имя Хоуп и ее черно-белый портрет, который с нее настоящей срисовал художник. Хоуп вернулась к работе работающей. Ходила по лестнице узкого дома, смывала с нее грязь и пыль, стирала, гладила, выносила помои, ходила в лавку. Новый хозяин за кофейными разговорами читал ей газетные отзывы на книгу: Хоуп хвалили, Нового хозяина хвалили за то, что разглядел золотой слиток в пыли сельского Юга, но добавляли, что Хоуп слишком потянулась за своим погано-языческим и работающим происхождением и не может быть приравнена к Филлис, которую тоже нельзя, конечно, считать равной поэтам-хозяевам, но которая хотя бы брала их за идеал. Их приглашали на новые события, Новый хозяин составил расписание, но тут напечатали текст, в котором Хоуп, а главное — и откопавший ее посреди южной сельской грязи Хозяин обвинялись в прославлении язычества и отказе от христианства, в призывах к массовому полету, то есть побегу работающих, в клевете на усердно работающих на плантациях хозяев. Новый хозяин не зачитывал эту статью Хоуп и сам решил не обращать на нее внимания. Но вскоре главу публикационного дома вызвала власть. Оставшийся тираж забрали из книжных лавок и уничтожили. И Нового хозяина тоже вызвала власть и стала думать, что с ним делать. Про Хоуп как виноватую власть не думала. Она просто собиралась забрать работающую как часть имущества Нового хозяина и отправить работать в сахарный лес. Но Новому хозяину пришло письмо, которое он забыл ждать из-за книги Хоуп. Его приглашали на работу на другой бок Земли. Преподавать во дворце. Новый хозяин сильно обрадовался. Только расстраивался, что не успел жениться. Теперь придется брать в жены дочь дикарей. Он знал, что даже во дворцах там дикари. Велел своим работающим собирать его вещи. И их. Хоуп впервые после того, как ее выкупил бывший Учитель ее бывших Хозяев, почувствовала, что наступает изменение ее судьбы. Через неделю все жители тощего хозяйского дома лежали, сидели, стояли на досках корабля, который шел по океану. Хоуп думала своими словами: я все-таки полетела.

***

На другом боку Земли для Домны домашние работающие пошили венчальное платье. Жених был бородатый, как и все работающие, а еще старый, с сожженной половиной лица. А Домне было все равно. До церкви она сидела молча в доме местного Надзирающего от работающих. Его внуки бегали вокруг и дергали Домну за рукава ее хозяйского платья. Работающие женщины переодели ее, привели в церковь, бородатый человек в длинной одежде договорился с Богом, что Домна и другой бородатый человек — жена и муж. Домна вспоминала, как венчали ее Хозяйку и как в романах по-французски писали про свадебное счастье и любовь. Потом они с Мужем сидели за столом. Все ели, пили. Пытались танцевать. Муж что-то ей говорил, но Домна не слышала. Работающие женщины кричали и визжали, по-работающему — пели неприличные, практичные песни. Дальше Домну с Мужем повели в комнату, сопровождая пением и визгом. Неработающие женщины раздели Домну до рубахи и ушли. Домна распознала, что Муж просит ее лечь. Она ровно легла на кровати. Муж лег рядом, посмотрел на нее и заснул. Домна заснула тоже. Когда утром пришли спрашивать простыню, он прогнал спрашивающих.

Муж был работающим с металлом, то есть редким, ценился, давно не работал в поле, делал металлические вещи на все тридцать два двора деревни и на две соседние деревни других хозяев. Он платил Хозяевам деньгами, полученными от своего труда, иногда — произведенными предметами. Он создавал все, без чего не могли работающие: гвозди, ножи, трезубцы вил, лезвия кос и серпов, головы топоров и лопат, зубцы плугов, церковные ограды — инструменты, которыми работающие подчиняли себе природу.

Домне жена Надзирающего от крестьян отдала два платья своей дочери. Остальное нужно было произвести самой. Домна многое теперь должна была произвести: еду, одежду, чистоту, детей. Дальше до потери здоровья ухаживать за этими детьми, придомными овощами и животными, когда все они появятся. Работающий с металлом все выменивал у других работающих на гвозди. Тут появилась жена — работающая работающего. Но Домна не умела делать ничего, что делали другие работающие жены: ни ткать, ни прясть, ни готовить, ни топить печь, ни убирать дом, ни искать ягоды и грибы в лесу, ни растить овощи, ни заботиться о животных. Домна не знала, как работать в поле: как копать, сеять, а главное — как собирать хлеб и обрабатывать его, что делали почти все работающие женщины. Она и не хотела знать. После свадьбы сидела почти все время в углу на лавке, как неработающая. Муж продолжал обменивать металл в форме гвоздей на продукты и готовую еду. Работающая пожилая Соседка по-прежнему приходила убирать в доме и плевала в сторону Домны. Та не обращала внимания и сидела на лавке, на ней же она спала. Муж спал на печи. Работающие мужского пола, когда заходили к нему в кузницу за чем-нибудь нужным, советовали ему сильно побить Домну. И рассказывали, какие удары помогали им заставить жен слушаться в разных случаях. Работающие женского пола тоже советовали ему выбить из Домны неработающую. Он не отвечал. А Домне было все равно, кто и что с ней сделает.

Работающие говорили, что она хуже кошки, потому что она просто сидит на лавке, не ест мышей, а ест еду. Мышей в доме работающего по металлу не водилось, а Домна ела мало: заканчивала то, что оставлял Муж.

Однажды убирающая работающая выметала пыль, пела вокруг Домны ругательства, плевала в нее, уткнулась во что-то веником, вытащила из-под лавки грязный тюк, бросила его в печь и ушла. Домна посидела немного, потом подошла к печи, засунула туда руку. Рукав загорелся, Домна вытащила тюк. Потушила рукав. Развернула тряпку тюка — стала рассматривать содержимое. Ее девочкины маленькие рубашки и сарафан дымились и были изъедены копчеными дырами. У тонкой косы Хозяйки опалилась лента, но сами волосы остались целы. Домна привстала, посмотрела на себя в слюдяное зеркало и приставила косу к своей голове. Ее собственная растрепанная плетенка была намного толще. Последним нерассмотренным лежал маленький подпаленный тюк из большого тюка. Домна размотала его и увидела Нину. У нее немного подгорел пояс. Работающая присела на колени перед лавкой, поставила Нину ее соломенной обувью на лавку. Нина прошлась по дереву, вдруг резко повернулась к Домне и начала на нее обзываться страшными, обидными, древними и неприличными словами, которые были гораздо неприличней тех, что произносила убирающаяся. Домна глядела на Нину с удивлением, раскрыв глаза и рот, и тут через них, вместе с ругательствами, в работающую зашел запасенный остаток души. Домна закричала от боли, впервые поглядела на свою правую руку: через выеденную огнем большую дыру от ладони до локтя кожа краснела и выдавала волдыри. На ее крик пришел Муж.

Домне захотелось все теперь почувствовать. Она впервые поела свою отдельную еду. Ночью она пришла к Мужу на печь. Он удивился. Она стала пробовать топить печь, готовить кашу, суп из капусты, месить тесто, ткать, прясть, шить. В поле работать на Хозяина ее не звали, Муж платил за себя и за нее тоже. У Домны ничего не получалось, даже принести воду из колодца. Вода выплескивалась из ведра, суп переваривался, каша вылезала и кидалась на пол, тесто не поднималось, печь не грелась, пряжа не скатывалась в нити. Муж и работающие женщины показывали ей работающие навыки. Ей не хватало слюней на нити — ей сказали поставить у прялки тарелку с кислятиной. Составные овощи в суп надо было кидать в разное время. Печь начинать топить не дровами, а кусками бересты. Домна по чуть-чуть училась, но работала не как работающая, а как решившая пожить среди работающих хозяйка. У Домны начали получаться суп, и нити, и горячая печь, и полное ведро воды — но все она делала очень медленно и успевала не больше двух-трех дел за день. Домна злилась на себя. Она считалась очень ловкой работающей у Хозяйки, но эта домашняя работа оказалась для нее слишком разная, тяжелая и большая. Домна боролась с домом и спала ночами рядом с Мужем как полумертвая.

Домна села прясть, увидела перед собой пространство дома — дела, которые нужно переделать, и заплакала. Впервые со времени смерти Хозяйки. В комнату вошла богато одетая работающая с очень длинными руками. Она достала Нину из тюка, отвязала ее подпаленный пояс и подула на нее. У Нины без пояса поднялись от тела восемь соломин и стало десять рук. Женщина отдала Домне куклу и вышла из комнаты. У работающей выросло четыре пары дополнительных рук. Домна приготовила кашу, суп, вымыла полы, принесла воды из колодца сразу три ведра, перебрала свой старый тюк, зашила жженые дыры в детских рубашке и сарафане. Подрезала опаленный конец у банта на косе Хозяйки. Сложила их в сундук. Поставила десятирукую Нину в угол комнаты на сундук. Сильно захотела светлого хлеба, намесила его всеми восемью руками, поставила в печь и села прясть.

Глава 4.
Середина

Кожа Домны многое могла рассказать. Особенно та, что обтягивала руки. От домашних дел она сохла, грубела, краснела, покрывалась корками. На пальцах, между ними возникали маленькие волдыри от ожогов и просто от работы. Ногти ломались, расслаивались. Муж сделал и принес жене тонкие ножницы, как у неработающих. Лицо тоже выражало изменение жизни: Домна не работала в поле, но все равно бывала без крыши теперь гораздо чаще. Кожа лица сохла, грубела, коричневела. Кроме кожи, все отвечало и удивлялось: ныли спина и шея, болели колени и руки, глаза слезились, их щипало от женской тряпочной работы. Ежемесячная кровь прекратилась и не шла в первые два месяца после замужества. Домна подумала, что забеременела, но кровь вернулась, другая, краснее, ярче, и ее стало меньше. Но все же кожа первая встречалась с любой работой, реагировала на нее, пыталась защитить охраняемое ею тело огрубением, наростами, измением цвета. Тяжело быть работающей и кожей работающей.

После подарка Длиннорукой коже в первую очередь стало легче, даже первее Домны. Особенно наручной коже. Во всем теле Домны стало больше силы. Работа выполнялась быстрее и ловче, распределялась между десятью руками, две родные Домнины часто отдыхали и не уставали, кожа их помягчела, сделалась гладкой, почти прежней. Лицо тоже помягчело, успокоилось. Домна нагружала подаренные руки, берегла их меньше. Она резала капусту и рассекла палец на левой дополнительной руке острым ножом до кости. К боли Домна не сильно привыкла, она закричала, Муж услышал из кузницы, быстро пришел. Домна успела накрыть окровавленную капусту, нож и доску, спрятать дополнительные руки. Мужу сказала, что увидела крысу. Он осмотрел комнату, встретился глазами со стежками-глазами Нины не в первый раз, ничего не сказал, спустился в погреб с продуктами. Домна испытывала сильную боль от раненого пальца спрятанной руки. Муж не нашел крысы и вернулся в кузницу. Домна распустила руки обратно, хотела замотать рану, но руки с рассеченным пальцем не оказалось. Работающая еще два дня после чувствовала боль или память от нее, исчезнувший палец исчезнувшей руки кричал, потом ныл, потом чесался, потом затих. Домна решила бережней относиться к подаренным рукам и нагружать больше свои родные руки. Муж принес молодую полосатую кошку. Она не нашла крыс тоже, Домна кормила ее остатками их с Мужем еды, наливала ей выменянного на гвозди молока, привыкла к ней, гладила ее подаренными или родными руками, пока работала.

Сначала восемь, а потом семь оставшихся содержали в себе умение и память: как ловко прясть, как ткать, как шить, как вышивать и что именно вышивать, как месить тесто. Домна благодарила Длиннорукую: вышивала ее среди больших цветов на подоле юбки и на своих праздничных нарукавниках. Сшила девять варежек из холщины для того, чтобы работать и сохранять кожу. На каждой тоже вышила по Длиннорукой. Муж спрашивал, зачем Домне так много, ему не нравилось, когда было больше, чем нужно. Она ответила: про запас.

Из двора с кузницей, огороженного забором, Домна выходила редко: с Мужем в церковь каждую неделю, иногда в другие дома на праздники. Одна Домна ходила только менять деньги или Мужнины гвозди на продукты у других работающих. Она сшила себе две сумки: поменьше — для денег, побольше — для гвоздей. Муж покидал двор тоже нечасто: как и другие мужчины, ходил совещаться и принимать решения к Надзирающему от работающих. Домна заметила у других работающих женщин на рукавах, подолах, на рубахах и даже на занавесках некоторых домов — вышитую Длиннорукую. Она помогала не только Домне, и та расстроилась. Но как иначе женщины могли справиться с вечной и тяжелой работой? Домне стало стыдно, что она пожадничала. Она знала, что ей повезло во всем и со всем: Муж не пил, не бил, много работал, взял ее без приданого, поселил ее в свой хороший дом, откупил ее от полевой работы, Длиннорукая через Нину помогала справиться с домом.

Чем дальше, тем лучше и ловче Домна обращалась с хозяйством. Ее родные две руки многое переняли у дополнительных. Она работала теперь часто первыми руками, а подаренные скучали. Однажды, перед тем как ткать, Домна распустила все свои руки и недосчиталась еще одной дополнительной правой, парной той, что исчезла после пореза пальца. Домна осознала, что помощь Длиннорукой, очевидно, временная, не навсегда, и приняла это.

В один из поздних вечеров Домна пряла двумя родными руками, дополнительные были спрятаны, Муж спал. Кошка дремала рядом с ногами хозяйки. Работающие могли быть хозяева тоже, но только некоторых животных и некоторых растений. Вдруг Домна отчетливо увидела себя со стороны, сидящую на скамейке у прялки с катушкой ниток в руках, в рубашке работающей с вышитой Длиннорукой, с волосами в плетенке. Судя по обзору, смотрела из угла комнаты, стежками Нины. Домна увидела, как она сама повернула голову и посмотрела прямо в угол, на себя же. Она подумала: кто эта работающая? Очнувшись, Домна нашла себя с веретеном в руках, в рубахе работающей с вышитыми подолом и рукавами, на скамье перед прялкой. Рядом проснулась кошка, моргала сонно на Домну. На печи спал мужчина.

Домна отложила веретено и посмотрела на свои руки, обтянутые покрасневшей сухой кожей, с затвердевшими мозолями на большом и среднем левой, с полосами на левой — от прядения. Кто она? Что она чувствует? Что она хочет? Ее зовут Домна. Ей девятнадцать лет. Она работающая, которая долго жила почти как неработающая или полуработающая, теперь снова живет как работающая, но хорошо живет. Ей всегда везло: с родителями, потом с Хозяйкой, теперь с Мужем, который не пил, не бил ее, откупил от полевых работ, много работал. Повезло с Длиннорукой, потому что она пришла к ней на помощь. Домна никогда не голодала, что было самым важным. Но кто она сама? Почему вышивает именно такими узорами? Потому что так, ну или похоже, делали бабушка, мать и сестра? Потому что подаренные руки передали ей искусство именно таких узоров? Или потому что это узоры работающих, а она теперь работающая? Какими узорами хочет вышивать сама Домна? Хочет ли она вышивать? Любит ли? Что и кого она вообще любит? Хозяйку любила, та была хорошая, но, если бы оказалась плохая, Домна бы все равно ее наверняка полюбила. То есть Домна полюбила Хозяйку просто потому, что она была ее Хозяйкой. Любит ли она Мужа или она делит с ним дом, печь, работает для него только потому, что Хозяин, бывший Посланник судьбы, решил ее выдать за него? Нравится ли вообще ей человек, в доме которого она живет? Вроде бы он ей не мерзок, хоть он старый, старше сорока, и молчаливый. Чего хочет та ее часть, которая называется душой? Чего хочет ее тело? Домна не знала. В домах Хозяйки и Мужа она исполняла задолго до нее придуманные ритуалы. Она много сделала новых вещей в замужестве, но все они были выданы в придачу с Мужем, с домом, со статусом работающей. Никакие из них не рассказывали о Домне.

Домна начала с тела. Заперлась в низком деревянном доме для мытья, пока Муж был в кузнице. Не стала подогревать: на улице была весна. Домна разделась, распустила оставшиеся у нее шесть дополнительных рук и стала ими и своими родными ощупывать себя. Трогала одновременно лицо, шею, грудь, живот, бедра с внешней стороны и внутренней, долго щупала свою середину, вышитую светлыми волосами. Медленно и тщательно, будто работала, узнавала себя. Было хорошо и приятно, но, когда нащупала вверху середины алый язычок, сделалось совсем восхитительно. Вечером она показала Мужу язычок. Тот удивился, но пошел на него чем мог — своим языком и пальцами. С тех пор Домне стал нравиться Муж гораздо сильнее. На следующий день после открытия язычка Домна обнаружила, что у нее распустилось на две руки меньше. Дар Длиннорукой нельзя было использовать для удовольствия. Домна поняла и не сильно расстроилась.

Дом Домна украсила весь ткаными, вязаными и вышитыми тряпочками. Даже у кошки появилась своя красивая подстилка. Нина получила новую рубаху, юбку и сапоги вместо лаптей. Мужу Домна, помимо одежд, соткала плотные варежки для работы с горячим металлом и вышила на них узоры-волны и узоры-ветра.

В деревню в мае пришли путешествующие работающие, которые занимаются покраской и росписью. Домна наняла их на покраску и роспись дома. Муж указал им предел цены. Путешествующие не торговались. Их было трое работающих и одна работающая. Рисовальщики-путешественники прожили и проработали в Домнином доме пять дней. Муж сначала смотрел на них угрюмо, потом привык и смягчился. Они были работающими, все принадлежали одному неработающему и платили ему часть своей общей прибыли раз в полугодие. Их Хозяин жил далеко, их деревня находилась еще дальше. Весной, летом, осенью они не останавливались — путешествовали, как свободные неработающие, красили и рисовали. Двое взрослых работающих мужского пола и один почти мальчик. Единственная женщина из них — путешествующая Рисовальщица, немолодая, высокая и широкая, сильная, загорелая от постоянно светящего на нее солнца, рубленая от много дующего на нее ветра, с белыми от солнца и старости волосами — невероятно понравилась Домне. Она рисовала красивее всех. Четверо не были друг другу родственниками, Рисовальщица не приходилась никому женой, сестрой или матерью. Она рассказала, что ее муж умер, дочь вышла замуж, сына Хозяин отправил служить военным на двадцать пять лет. У Рисовальщицы ничего не осталось, и она решила — рисовать. Сначала разрисовала свой дом изнутри и снаружи. Неработающий отпустил с рисовальщиками-путешественниками, те думали, она будет им готовить и стирать в дороге, но она оказалась из них самой главной и чудесной рисовальщицей. С ней стало больше заказов. Рисовальщице нравилось путешествовать, украшать дома, она, как говорила сама, была стара и крупна и не боялась мужчин, которые встречались в дороге и с которыми она путешествовала.

Рисовальщики покрасили и разрисовали дом снаружи и немного внутри, все пристройки, ворота, хотели кузницу и забор, но Домнин Муж отказался. Рисовальщики нарисовали птиц с женскими головами, птиц с львиными ногами и хвостами, львов, зайцев, рыб, цветы. Основные живые звериные черты делала Рисовальщица. Домна попросила ее изобразить Длиннорукую, та нарисовала ее по центру под крышей, на самом видном месте, и так красиво, похоже и понимающе, что Домна поняла, что Рисовальщица тоже встречалась с ней.

Когда Рисовальщики ушли дальше, Домна уже знала, чего она хочет. Несмотря на устроенный и красивый дом, сытость, покой, ей хотелось ехать или идти. Увидеть какой-нибудь еще мир. У родителей она не покидала их двора, у Хозяйки — сидела в четырех стенах ее дома, замужем — редко покидала Мужнин двор и не выезжала за пределы деревни. Она была привязанная хоть и не к земле, но к месту — работающая и жена, перемещение ее тела в пространстве зависело от Хозяина и Мужа. Она грустила, работала по дому. Муж думал прагматично и решил вывезти ее на ярмарку. Чтобы ее развлечь, но главное — чтобы купить корову, кур и, может быть, коз — выменивать гвозди на продукты и работу становилось невыгодно. У него появилась жена, она обжилась, привыкла и сумеет справиться с домашними животными. За лошадью он всегда ухаживал сам.

У Домны от ярмарки щипало глаза, а шум забивал уши. Двигалась разноцветная яркость одежд работающих и неработающих, съедобных и несъедобных товаров. Домна никогда прежде не видела столько людей в одном месте. Еще на нее натыкались развлечения. Огромная раскачивающаяся лавка в виде птицы. Лодки с колесами, катящиеся прямо по земле. И прыгающие, танцующие, поющие, произносящие неприличные строчки в рифму — Смешащие со звенящими бубенцами на одежде. Домна с Мужем шла через массу ярмарки. Он искал домашних зверей. Домна засмотрелась на лоток с красивыми сапогами, потом увидела четырех работающих женщин, моложе Домны, нарядно одетых. Они стояли линией, впереди них перешагивал невысокий работающий или полуработающий. Вокруг них немного толпились. Домна решила, что это тоже Выступающие, возможно, поющие печальные песни: слишком нерадостно девушки выглядели. Домна остановилась ждать песню. Она удивилась, что толпящиеся, в основном мужчины полунеработающего вида, сильно приближаются к выступающим девушкам, обходят их кругами, трогают их плетенки. Домна вдруг поняла, что перед ней, и ее затошнило. Невысокий работающий кричал звонко, что сдает работающих внаем. Домна знала, что это был никакой не внаем — работающих девушек продавали наравне с сапогами, тканями, круглой дырявой выпечкой, скотом. Домне захотелось увести с ярмарки этих печальных молодых работающих, самой младшей из которых точно было не более четырнадцати, и путешествовать с ними, видеть мир и самим решать, куда они пойдут дальше. Муж нашел ее, оглядел ситуацию, понял, отчего у жены такой взгляд, взял Домну под локоть и потащил в сторону зверей. Они купили трех куриц, петуха, козу и корову. Муж торговался неслыханно. Домна удивилась, продавцы тоже, продавец устал, его жена назвала Мужа Домны жадным. Домна вспомнила, что Рисовальщица сказала про Мужа Домны что-то похожее, только осторожнее. В деревне Муж считался жадным, никогда не давал гвоздей за обещание будущей платы, никогда не отдавал их бесплатно семьям, где были работающие, а по сути — неработающие, пьющие мужчины, сколько ни плакали их жены и дети перед ним, зато вручал гвозди и другие нужные железные вещи вдовам или женщинам, чьих мужей, сыновей или отцов отдали служить или продали.

Когда они добрались до дома, Домна упала спать. Муж проводил всех новых животных в заранее построенные для них деревянные дома. Корову и козу поселили вместе. Кур и петуха — в отдельную пристройку. Домне снился плохой сон, что ее продают на рынке, люди обступают ее и трогают руками.

С появлением зверей жизнь Домны стала сложнее. Даже дополнительные руки, которых осталось четыре, перестали исчезать каждые две-три недели. Домна справлялась с животными как могла: доила корову тремя парами одновременно, кормила и мыла зверей и птиц, ругалась с козой. Подарочные руки помогали, но Домна растеряла силы. Коза ткнула ее в живот рогами. Домна пришла к Мужу в кузницу и попросила его нанять ей помощь для зверей. Муж ответил, что дорого и что сам ей станет помогать. Домна никогда прежде не вмешивалась в его экономику, но тут не выдержала, она сказала, что знает, что у него есть деньги, что видела железный короб на замке за половой доской и что она не понимает, почему он жалеет денег на рисовальщиков, на корову и на помощь ей. И добавила, что у нее в животе ребенок. Домна вспоминала, как еще в городском доме Хозяйки она читала журнал для неработающих женщин, где при беременности советовали им больше лежать, не поднимать тяжести, не утруждать себя физическими нагрузками, чаще бывать на свежем воздухе. Все это, кроме воздуха, было невозможно в работающей жизни. Муж разволновался, даже омолодился, рассказал ей, что копит на то, чтобы выкупить себя и ее у Хозяина, чтобы самим стать Хозяевами, чтобы никогда и никто его с Домной и их детей не смог отправить поневоле. Он не хотел, как Домна, путешествовать: и так много передвигался, когда работал солдатом, — но он хотел уехать на Север, к холодному морю, где все почти свободны изначально, работали, ловили рыбу, но были неработающими, сами себе хозяевами. Домна не знала, хочет ли она на Север, но она точно хотела свободы и поехать куда-нибудь. Теперь у нее и Мужа нарисовалась общая мечта.

Он нанял Домне помогающую Аню, внучку той Соседки, которая приходила убираться, стирать и готовить, когда Домна совсем не работала. Ане было 15, два года назад и год назад Соседка предложила Работающему с металлом взять Аню в жены, но он отвечал каждый раз, что не женится на тех, кто еще в куклы играет. Он рассказал эту историю Домне, и она посмотрела в темноту, туда, где на сундуке жила Нина в новой одежде и сапогах. Аня занималась зверями и очень их любила, помогала Домне с уборкой и приготовлением еды. Домна думала, что это странно: она работающая и у нее есть теперь работающая. Дополнительные руки исчезли совсем: Длиннорукая не помогала тем, кому помогали. Домна приняла это.

Надзирающий от работающих пришел как-то к ним в дом во время обеда. Помогающую уже отпустили. Домна и Муж ели за столом щи с мясом. Надзирающий от работающих постучался, зашел, перекрестился у икон. Домна вжалась в лавку. Это почувствовали Муж и ребенок-горошинка, сидящий у нее в животе. Надзирающий от работающих рассказал, что в деревню приехал Хозяин. Домна и Муж, как и все работающие, понимали, что неработающий рядом со своими — это всегда плохо. Надзирающий от работающих предположил, что неработающий приехал на тепло, а потом уедет дай бог.

Домну принялось рвать по утрам, она забыла про Посланника судьбы ее неживой Хозяйки и ее неживого ребенка. Но однажды к их двору подъехали пять неработающих на пяти конях. Неработающие кричали друг другу на родном языке и на французском, неприлично и глупо шутили. Домна слышала их из дома и узнала Хозяина по голосу. Он и его друзья приехали подковаться. Хозяин спросил Мужа Домны, как его жена. Домна села на сундук с Ниной. Он помнил. Хозяева всегда помнят своих работающих. Муж не ответил, а Домна догадалась, что он кивнул неопределенным и спокойным кивком. Хозяину понравились результаты труда Работающего с металлом. На следующий день от Хозяина приехал его Полуработающий, неместный, привезенный из города, и заказал для своего неработающего две большие клетки для собак. Мужу Домны это не нравилось, у него было много другой работы, за которую он получал деньги или продукты, но он не мог отказать и принялся делать клетки.

Вскоре воздух в деревне принялся кричать, плакать, повторять слова голосами работающих. Муж попросил Домну остаться дома и сам пошел узнавать. Узнал, что во время охоты Хозяин и его неработающие друзья вытоптали засеянные поля — и землю работающих, и свою. Работающие оплакивали свой труд и свое будущее. Надзирающий от работающих собрал всю свою смелость и пошел к Хозяину объяснять. Тот пил алкоголь со своими неработающими друзьями, они смеялись, дергал Надзирающего за бороду, потом выгнали собак из клетки, загнали его туда и продержали день. Он потом только рассказывал, что видел среди Хозяина и его друзей-полуработающих городских женщин. Надзирающий от работающих говорил, что это хорошо, потому что у него в семье были две дочери и одна внучка.

После первых сборов урожая стало ясно, что работающие недодают Хозяину хлеба. Надзирающий от работающих напомнил хозяйскому Полуработающему про охоту. Хозяин верил, что это отговорки и что работающие просто нестарательно работают. Ему объяснял даже его Полуработающий, что во время уборки урожая от количества убирающих не увеличивается его масса — только скорость его сбора, но Хозяин не слушал. Он отправил Полуработающего к Мужу Домны, заказал ему такой заказ, что тот впервые напился за все время, что Домна его знала. Она пыталась расспрашивать его, но тот только молчал. Потом заперся на двое суток в кузнице, забрав с собой хлеба, капусты и мяса. Полуработающий увез заказ. На следующий день деревенский воздух снова завыл, заповторял слова. Аня опоздала, но пришла ухаживать за зверями. Рассказала, что ее отца и деда и многих других работающих мужчин заковали утром в металлические ошейники с острыми шипами, чтобы работающие не отдыхали в поле, и сняли на закате. Через два дня Аня перестала приходить. Всем работающим женщинам надо было выйти работать в поле, хотя там не было теперь на всех работы. Работающие, видя, что урожай скоро закончится, делали вид, что косят или связывают растения вместе, чтобы их не обвинили в неработе. Иногда недосрезали растения и проходились по ним два раза, женщины завязывали и развязывали, завязывали и развязывали, завязывали и развязывали растения. И все равно Хозяину было заметно, что работы мало, а работающих много. Он чувствовал себя очень хозяйствующим Хозяином и начал думать.

Домна пыталась доить корову. Та, коза и даже куры не слушались Домну, скучали по Ане. За Домной тоже приехал хозяйский Полуработающий, чтобы забрать ее в поле, но Работающий с металлом сказал, что он и его жена не полевые и отдают товаром. Полуработающий уехал.

Домна ощущала, как дворы сжимаются в тихие живые сгустки. Металлическую работу Мужа было теперь сильно слышно, другие деревенские звуки поисчезали. Не стало смеха, песен, музыки, разговоров, ругани, скрипов. Животные тоже вели себя тише. Все больше работающих женщин и работающих детей начали приходить и просить у Мужа Домны гвозди бесплатно. Работающие мужского пола по одному переставали жить в деревне. За ними приезжал хозяйский Полуработающий, увозил в город, там продавал неработающим, полуработающим или в армию. Женщин тоже хозяйский Полуработающий забирал иногда в хозяйский каменный дом, некоторые там оставались, некоторых возвращал отцам и мужьям. Одна из работающих женщин повесилась, другая заболела психически. Эта другая была дочь Надзирающего от работающих. Тот говорил тихо на собрании работающих, что от Хозяина уехали его неработающие друзья, и полуработающие женщины с ними. Еще Надзирающий от работающих рассказал, что его работающий теперь в каменном доме средний внук подслушал хозяйский план, который тот рассказывал своему неработающему гостю. В каменном доме часто кто-то гостил. Хозяин разорился еще в городе. Он придумал продать постепенно всех работающих мужского пола другим хозяевам или в армию, старых работающих, которых не купят, обвинить в кражах и сослать жить в Сибирь, получить за них компенсацию. На все деньги жить. Работающих женского пола оставить, позволять им работать на его земле и немного на своей, оплодотворять всех детородных женщин постоянно и получить через 10–15 лет новую, многолюдную деревню. Стареющих, неспособных рожать продавать, или ссылать, или оставлять заниматься тяжелой работой.

После этого Муж Домны стал пить алкоголь через день. Работал пьяным, засыпал прямо в кузнице. Не заходил в дом. У Домны не получалось с ним разговаривать. Кожа Домны и все ее тело снова мучились. Домна не справлялась с домом и скотом. Но этого никто не замечал: ни Муж, ни другие работающие. Петух умер от неясной болезни. Курицы заболевали, вяло ходили во дворе на фоне дома, разукрашенного волшебными птицами, львами, зайцами, женщинами с рыбьими хвостами, портретом Длиннорукой. Домну рвало реже, но часто тошнило. Она реже стала стирать, мыться, расчесываться. Прясти, ткать, вышивать, вязать она перестала.

В середине лета Муж Домны стал часто подковывать дорогих лошадей: к Хозяину приехали богатые неработающие из города. Однажды Домна проснулась оттого, что солнце ковыряло лицо. Проснулась одна на лавке, Муж давно не спал в доме. Домна пошла звать его завтракать. Он спал в кузнице лицом к земле. Домна села одна за стол, откусила от хлеба, ее затошнило. Она нависла над бочкой с отходами и услышала визг Соседки, повторение слов, плач. Домна вышла за ворота своего двора, корова стояла отвернувшись, а коза посмотрела на нее страшно. В доме у Соседки был хозяйский Полуработающий, он собирал по деревне оставшихся молодых работающих женского и мужского пола с хорошими телами. Соседка не отдавала внучку Аню, та держалась руками за дверь, ее тянули за туловище двое работающих. Дети плакали. Муж Соседки был продан соседнему хозяину, старший внук — продан в армию, сын Соседки много пил и мало работал — он был просто сослан, невестка была забрана в дом, оставались трехлетний внук, десятилетняя внучка и Аня. Хозяйский Полуработающий матерился, кричал, что заберет Аню всего на день. Домна заговорила с ним по-французски, призвала его благородство, разум, христианскую душу. От другой, неожиданной речи, выходящей изо рта работающей женщины, работающие перестали тянуть Аню, она и ее бабка — отбиваться, хозяйский Полуработающий — материться, дети — плакать. Домна повторила сказанное. Хозяйский Полуработающий велел проверить Работающего с металлом. Ему доложили, что тот пьяно спит в кузнице. Хозяйский Полуработающий велел забрать Домну тоже.

Домну и других работающих хозяйский Полуработающий привел к пруду. Всего четырнадцать человек. Все работающие были молоды. Хозяйский Полуработающий велел всем раздеться. Они не раздевались. Управляющие лошадьми работающие показали плеть. Хозяйский Полуработающий выбрал тонкого работающего в прыщах и, пока управляющие лошадьми работающие держали его, ударил его по спине несколько раз. Тот ойкал, как будто обижался. Все работающие, в том числе Домна, разделись. Окровавленного прыщавого увели. Работающим хозяйский Полуработающий выдал по кусочку мыла и приказал мыться. Мылись, женщины старались отворачиваться от мужчин, мужчины — от женщин. Домна тихонько намыливала свой живот кругами, успокаивая его. Она была худая, беременная тоже, поэтому ее три месяца уже растущий живот можно было принять за обычный женский живот, а ее увеличившиеся молочные железы можно было принять за обычную женскую грудь.

Когда работающие, прикрываясь, вышли из воды, хозяйский Полуработающий велел им вытереться их собственной одеждой и встать в ряд. Работающие выстроились вдоль пруда у линии леса, трясясь от холода, прикрываясь своими тряпками, в которых их сюда привели. Солнце торчало уже высоко, но оно сегодня не работало. Домашний работающий, внук Надзирающего от работающих, забрал у всех одежду. Дальше их обступили другие домашние работающие мужского и женского пола. Домна помнила многих: кого-то встречала еще в каменном доме, когда там жила, кого-то узнала уже в деревне. Работающим мужчинам побрили бороды, подстригли головы. Работающим женщинам, в том числе Домне, расплели косы и закололи волосы сзади. Все голые люди на берегу пруда омолодились и стали похожи на неработающих. Домной занималась домашняя работающая, которая им с Хозяйкой приносила еду. Домашняя работающая узнала Домну, поняла, что и та ее узнала, и перестала смотреть ей в глаза. Потом управляющие лошадьми поднесли к каждому голому по ведру с белой пылью, которой обычно мажут потолки в домах хозяев. Домашние работающие принялись намазывать деревенских работающих белой пылью. Хозяйский Полуработающий ходил вдоль живой шеренги и командовал, как надо мазать, иногда подмазывал, трогая работающих женщин и мужчин за тела. Домну потрогал тоже за бедро и живот. Домна хотела подумать об этом, но потом передумала. Она положила руку на живот, успокаивая ребенка, погладила круговыми движениями, делая вид, что помогает мазать. Домне повезло, ее покрывала белой пылью женщина. Хозяйский Полуработающий кричал, что нужно середину тоже промазывать и все торчащее кожное у мужчин и женщин. Кто-то из домашних работающих попросил деревенских работающих мазать все эти места самим, кто-то полез мазать сам или полезла сама. Некоторые женщины мазали торчащее кожное у мужчин, и те стояли смирно, некоторые мужчины мазали там мужчин, некоторые мужчины мазали там женщин и их груди. Домна покрыла белой пылью свои середину, груди, подгрудье, зад, подмышки сама.

Белых голых работающих повели к каменному дому. Они шли босыми легко, Домне было больно. Среди деревьев и кустов у тропинки торчали деревянные короба, покрытые тоже белым. Хозяйский Полуработающий велел белым голым лезть на них. Работающие взобрались, они были молодые и ловкие, часто куда-то карабкались. Домна подтянулась на руках, закинула одну, ногу, вторую, села, подняла осторожно обе ноги и встала в полный рост. Хозяйский полуработующий кричал вытирать пятки. Солнце начинало работать. У многих пятки вместе со ступнями покрылись обратно кожей и грязью из-за утренней росы. В домашней одежде с поясом пришел Хозяин. Домашний работающий, внук Надзирающего от работающих, ставил перед каждым голым деревянный стул-ступеньку, Домна помнила, что он из библиотеки. Хозяин забирался на ступеньку, домашний работающий вытягивал перед ним на руках толстую книгу с рисунками. Домна узнала ее, посвященную очень старым статуям в существовавшем когда-то саду у дворца. Хозяин перелистывал страницы, книга тряслась, наконец неработающий находил нужную позу и выстраивал из тела каждого голого работающего и каждой голой работающей статую.

Он залез к Домне, поулыбался ей. Она смотрела на него спокойно, неизменно, как скульптура. Хозяин долго листал книгу, работающий качнулся под ней, Хозяин его матернул. Он нашел позу покорной женщины для Домны. Она посмотрела на страницу, она видела эту картинку много раз, она сама сложила в нужном тихом положении, прикрыв, как и каменная женщина на странице, грудь и середину руками. Хозяин стал злым. Он снова полистал страницы в дрожащей книге, нашел изображение другой скульптуры. И сам выстроил из Домниного тела скульптуру богини войны — с расставленными ногами и поднятыми вверх руками. Только на богине — ткань, а в руке оружие. Домна осталась в ее позе голая и без оружия. Хозяин слез, увидел кожаные Домнины ступни, грязные и оставившие зеленые, кровавые следы от раненых травой пяток на белом кубе. Хозяин велел домашним работающим помыть кубы, ступни статуям и замазать их снова белой пылью. Пока домашние работающие выполняли, Хозяин объявил, что если кто-то из работающих-скульптур изменит выстроенную Хозяином позу или пошевелится перед его гостями, выдав в себе живого человека, то будет выпорот.

Хозяин ушел. За скульптурами остались смотреть управляющие лошадьми. Прошло полчаса. Солнце работало. От каменного дома шли голоса, мужские и женские, музыка. Домне становилось жарко и душно. Хотелось чаще дышать. Не только ей — всем голым работающим. Белая пыль сидела на них меховой одеждой. Голые работающие обмякли, растеряли скульптурные позы. Управляющие лошадьми залегли в тени деревьев. Прошло еще полчаса. Белый сад, зеленые тела, белые тела, зеленый сад — видела Домна перед собой. Прибежал внук Надзирающего от работающих и закричал, что идут. Белые голые работающие приняли назначенные им позы статуй. Домна расставила ноги, подняла руки, будто у нее оружие и она готова к бою. К статуям подошла группа неработающих. Хозяин показывал им свои статуи, рассказывал, что это, конечно, копии, но заказанные в Италии. Неработающие гости — женщины и мужчины — восхищались тонкости и натуралистичности работ, последняя говорила о влиянии современного искусства. Домна чувствовала, что солнце ело ее с головы, потом добралось до плеч, впилось в груди, подбираясь ближе к животу. Одна из неработающих женщин остановилась рядом и стала восхищаться богиней войны. Солнце вращало мир вокруг Домны. Она решила не замечать, что солнце ее ест и одновременно крутит мир, не думать про людей, про Хозяина, про лежащего Мужа, она думала про мать, отца, как они ласково жили друг с другом и своими детьми, как бабушка подарила ей Нину, про Хозяйку, про то, как смешно она ей рассказывала о знакомствах с возможными мужьями, про то, как Домна впервые показала Мужу язычок. Мир перестал кружиться вокруг, Домне стало хорошо и спокойно.

Когда она упала, ее подхватил Хозяин. Гости произвели удивленные звуки. Хозяин умел находиться. Он подбросил ее на руках, засмеялся и сказал, что такой вот трюк с богиней войны, и велел всем скульптурам отмереть. Белые работающие побледнели сквозь белую пыль и скромно начали двигаться. Гости аплодировали. Хозяин уводил гостей на обед, он сделал знак своему Полуработающему. Домна очнулась от первого удара хлыстом по спине. Один из управляющих лошадьми сек ее спину в деревянной постройке. Домна вскрикивала. На нее беспокойно глядели лошади. Кожа легко разорвалась, и из разрывов побежала кровь, размывая белую пыль. После третьего удара хлыст у него забрал Хозяин и принялся сечь ее гораздо сильнее. Она испортила важную и красивую его идею. Домна кричала. Он запихнул ей в рот сена, чтобы обедающие неработающие не услышали. Хозяин попадал не только по спине, но и по плечам и бокам. Отдельные раны быстро сплелись в одно красное варенье, сквозь которое виднелось мясо. Домна уже не кричала. Ее разбудила та самая домашняя работающая, которая ее причесывала и намазывала белой пылью. Она помогла Домне надеть рубаху (Домна узнала ее, с вышитой ей самой Длиннорукой на рукавах и подоле), обувь из коры дерева и вывела ее на дорогу, ведущую к деревне. Белая Домна шла и качалась. Солнце начало отступать, но это уже не было важно. Рубашка сзади напиталась кровью и казалась просто красной наполовину, будто ее так сшили. За Домной тянулись красные капли по пыльной дороге из засохшей почвы. Работающая посмотрела на свой низ, из середины шла кровь, не пачкая рубаху, а просто отправляясь по ногам на землю. Внизу живота стало очень тяжело. Домна взялась бело-пыльной рукой за свою середину. Из деревьев выступила рыжая собака, подошла к Домне и полизала ее ноги. Потом вышли черная и еще две коричневые. Домна, придерживая рукой свою середину, поковыляла дальше. Собаки тихо пошли за ней. Внизу сильно болело. Дорога и лес, собаки, на которых Дом

© Евгения Некрасова, 2021

© Alice Hualice, иллюстрация на обложке, 2021

© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2022

Пилотные слова

Моя кожа – русская. Среднерусская. Белая, бледная, с синеватым оттенком от недостатка витамина D. Готовая быстро и надолго ответить на случайный или специальный удар фиолетово-желтым синяком. Красной блямбой распухнуть от укуса комарихи. Моя кожа бывает скользкая от сала, которое выделяет. В ее широких порах быстро созревают гнойные прыщи и растут черные толстые волосы. Кожа часто чешется, и я извиваюсь, барахтаясь внутри нее. Я ощущаю кожу отдельным живым мешком вокруг себя, я существую в нем, как детеныш, который не способен начать жить самостоятельно.

Моя кожа и я вместе – Евгения Игоревна Некрасова, родившаяся в 1985 году в СССР, выросшая чуть-чуть в СССР, больше и дольше взрослевшая в Российской Федерации, проживающая в Российской Федерации, в Москве. Быть русской и жить в России в общемировом понимании – ужасное неблагополучие и невезение, жить в Москве в общероссийском понимании – привилегия и удача. Я русская на три четверти, на четверть – мордовка (на одну восьмую – эрзя, на одну восьмую – мокша), и я пишу текст о чернокожей рабыне, которая родилась у чернокожей рабыни. И я пишу этот же текст о русской белой крепостной крестьянке, которая появилась в семье русских крепостных. У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного – из-за небелой кожи, довольно быстрого – из-за акцента или русского имени), а главное – because of my love for black people’s literature and folklore.

1. Сладость моя

Я споткнулась о череп. Лежу, нет сил подняться. Не стала спрашивать, как он там оказался. Их Юг хрустит на зубах сахаром и костями. Кости ломаются и перемалываются о сахар.

Попросила:

– Расскажи что-нибудь, Братец Череп.

Он поскалился и спросил свистяще:

– А ты любишь сахар?

– Очень, Братец Череп. Это моя главная зависимость. Я бросила курить, пью мало, никогда не пробовала наркотики. Но без сладкой дозы могу продержаться не дольше чем полдня. Дерматолог прописала мне отказ от сладкого, тогда моя кожа прекратит выдавать гнойные прыщи, я похудею, у меня перестанет повышаться давление. Но я не могу. Сахар – моя свобода. До пяти лет я не ела сладкого из-за диатеза, выгрызавшего кожу красной коростой, которая болела, чесалась и кровила. Меня раз укутали перед гулянием в рейтузы, шубу, шарф, варежки, шапку, сапоги. Выставили в подъезд, чтобы не потела. Соседка шла мимо, увидела милого ребенка, подарила эклер. Я сняла варежку, чтобы держать его голой ручкой. Варежка болталась на резинке из рукава кроличьей шубы. Дедушка нашел меня радостной, со счастьем в руках. Он очень любил меня, забрал эклер, не знаю, что с ним стало, жаловался маме, как такое могли подарить ребенку. Я не знала вкус эклера, но понимала, что я потеряла что-то невероятное. Потом диатез сгинул, а на детей и взрослых посыпался сахарный наркотический снег из Америки, упакованный в сникерсы, марсы, натсы, виспы. С тех пор я начала принимать сладкое. Когда я выросла, молочно-шоколадные батончики сменились черно-шоколадными плитами. Когда я начала немного состариваться, попыталась перейти на бессахарные сладости. Но сахар меня не отпускает. Я одна из его многомиллионных душ. А отчего у тебя так мало зубов, Братец Череп? Из-за любви к сахару?

Череп посмеялся и ответил, что начнет с сахара. Я передаю, как умею.

* * *

У них жарко и сладко, жарко и сладко. Юг их хрустит на зубах – костями и сахаром. Юг этот – возлюбленный мух. И предпринимателей. Они многие богатые. У самых бедных – пятьдесят душ. Дома – большие, деревянные, белые, колонны – деревянные, белые. Люди внутри тоже белые. А вне дома – люди черные, коричневые или светло-бурые, как сахар. Все они – работающие с сахаром. Работающие делятся на три страты: Очень сильные, Сильные средне, Слабые. Очень сильные выкапывают глубокие ямки мотыгами, сажают туда тростниковые черенки, приносят на своих головах корзины с калом животных (одной огромной корзины хватает на две ямки), удобряют им тростник, удобряют-поливают-удобряют-поливают; когда наступает сезон и сахарный лес становится выше их роста, рубят его, срезают вершки и листья; потом мелют на мельнице; дальше варят, помешивая, в четырех-пяти котлах – поочередно, круглые сутки, посменно, двенадцать часов; потом помещают сироп в горшки охлаждения; далее сливают мелассу и раскладывают затвердевший сахар сушиться под солнцем. Сильные средне делают почти все то же самое, что и Очень сильные, но с меньшей силой и быстротой, они часто на подхвате, а еще они связывают срубленные стебли и пакуют высушенный сахар в мешки, которые уплывают через океан. Сильные средне – бывшие Очень сильные, которые проработали десять – двенадцать лет, потеряли здоровье и в двадцать пять – двадцать семь лет перешли в страту послабее. Слабые – это дети и немолодые люди, они выкорчевывают сорняки и ненужные тростниковые части и скармливают их животным. Еще Слабые охотятся на грызунов, которые любят тростник. Слабые – это бывшие Сильные средне, которые совсем потеряли силы и здоровье и к сорока годам не могут работать, как раньше. Еще Слабые, бывает, занимаются общественным трудом для работающих: приглядывают за детьми, готовят обеденную еду, шьют, стирают.

Голд еще в двенадцать лет оказалась среди Очень сильных. У нее ширина и рост. Такой, что ее макушку часто видно среди вершков тростника. Она одна может срубить дерево. Она одна рубит столько тростника в день, сколько рубят четыре мужчины. Голд дорога Хозяину. Ее все боятся. Работающие, наблюдающие, Хозяин, его семья. Из-за своей силы Голд будто королева сахарного леса. Ей уже двадцать восемь, а она все еще остается среди Очень сильных. Ее велено кормить в обед двойной порцией. Она может начинать работать откуда хочет. Ей можно чуть больше. Наблюдающие ее ненавидят, хозяин-капиталист не чувствует про нее, а думает, только пересчитывая ее на доллары, работающие ее недолюбливают: кто-то боится, кто-то завидует силе, но многие, особенно женщины, – и то и другое одновременно, потому что она одна и мало с кем говорит.

Голд родила Хоуп. Полежала недолго в хижине и вернулась с привязанным к себе младенцем. Бабушку и дедушку Хоуп украли из Африки. Привезли на разных кораблях с разницей в месяц. Они пропали вместе одновременно – работающие говорили, что улетели обратно. Отец Хоуп был продан в другой сахарный лес почти сразу после ее зачатия. Он был женат на другой работающей, Голд его любила, но не показывала любовь ни ему, ни кому другому. Его жена плакала, и все работающие ее жалели. Про него и Голд никто не знал. Одна тетя Хоуп работала в белом доме. Голд с ней не разговаривала: им негде и некогда было встретиться. Вторая тетя Хоуп умерла от болезни. Хоуп росла, привязанная к матери. Голд боялась, что девочку заберут к Слабым, – не отпускала ее на землю. Хоуп пила материнское молоко с потом. Это была единственная соль, которую она пробовала. Соль считалась едой белых. В сезон сбора урожая Хоуп в рот падала сладость сахарного леса – это была единственная сладость, которую она пробовала. Лес – волшебный, как волшебная ее мама, – возвышался над ней, а потом летел на землю, становился ниже. Голд отпускала дочь ползать только по земляному полу хижины.

По субботам после службы и ужина все работающие собирались у костра и рассказывали друг другу истории, пели песни. Голд не любила общаться, но даже она стала приходить, когда появилась Хоуп. Понимала, что дочери надо знать своих людей. Многие работающие зауважали Голд, когда она родила ребенка и стала уязвимой наравне с остальными. Хоуп больше всего нравились истории, где улетали за океан. Ей уже рассказали у костра про полет ее бабушки и дедушки. Голд злилась, просила дочь не верить в сказки. Голд тихонько пела-бормотала дочери о том, как копает мотыгой ямы, как взваливает на голову мешок с навозом, как рубит тростник, как мелет его на мельнице, как мешает его и боится, что ошпарит дочь, как кормит Хоуп грудью, как готовит кукурузную кашу вечером, как они засыпают в хижине, накрывшись одним дырявым, будто расстрелянным, пледом; о том, как хватило сил самой, одной построить дом, сделать стол, скамейку, кровать, печь, но не хватает их, чтобы зашить плед, о том, как Хоуп помочилась прямо на земляной пол и он выдал грязь, о том, как плачет спина, болят руки-ноги, о тех, кто умер от болезни, родов, был засечен до смерти, был продан или куплен, потерял руку в молотилке, о том, как ребенок той-то сварился, упав в чан с кипящей сладостью. Голд ненавидела сахар, хотела дочери другой жизни – чтобы она не растила и собирала сахар, а ела его.

Хоуп исполнилось уже шесть, но выглядела она младше и меньше. Голд не отпускала ее, ощущала дочь еще одной своей частью – третьей грудью или рукой. Один раз только Голд отвязала от себя дочь и дала в руки другому работающему человеку – когда Хоуп крестили. Для Хоуп тело матери было землей, по которой можно ходить, на которой можно спать и находить питание, – планетой, но не круглой, а в форме огромной родной женщины.

Голд стала быстрее уставать, потому что живущая на ней дочь тяжелела и просилась ходить, бегать и летать. Но за ними надзирали. За всеми работающими на плантации надзирали дулами и глазами. За Голд особенно. Как за королевой. Хозяин распорядился ждать, когда Хоуп быстрее матери вырастет в крупную прибыльную силу и лет с десяти сможет присоединиться к Очень сильным. Хозяин подошел к Голд с надзирающими, надел перчатки и протянул руки, пожелав взвесить Хоуп в своих руках. Но Голд поглядела на него как волчица и продолжила мешать сироп. Остальные работающие перестали мешать и застыли. Надзирающие принялись кричать на них. Хозяин ушел, но запомнил, что ребенок был мельче среднего и не передвигался, велел надзирать дальше и докладывать.

Голд принялась отпускать Хоуп походить по земле во время обеда. Та бегала, прыгала, падала, махала руками, чтобы полететь. Хоуп звала мать играть с собой, догонять ее, пытаться улететь вместе. Голд бегала за ней по сахарному лесу, ее макушка мелькала выше его вершков. Игра с дочерью – ее главная радость и свобода. «Моя сладость», – называла она Хоуп. Настоящая сладость. Голубоглазый надзирающий надзирал. Он ненавидел Голд очень сильно, так как она два раза огрызнулась на него, не знала своего места. Он не мог ее выпороть, потому что не справился бы с ней. Не мог запихнуть ее в бочку с гвоздями. Потому что не было таких бочек. Хоуп тяжелела, брыкалась на матери, той было неудобно работать – она стала спускать дочь на землю во вре- мя работы. Один раз играла с ней в догонялки во время самой работы. Надзирающий рассказал Хозяину. На следующий день за Хоуп пришли. Подгадали момент, когда она, не привязанная к матери, выбежала из сахарного леса и замахала крыльями, чтобы улететь. Голд, улыбаясь, выскочила за ней, а Хоуп уже была в руках надзирающих.

Хоуп не отправили к Слабым работать – Хоуп не отослали работать в белый дом. Это было все то, чего боялась Голд. Она не боялась задавить дочь во сне, задеть ее мотыгой или секачом, уронить ее в кипящий чан. Голд, несмотря на свое великанство, хорошо чувствовала свое тело, а Хоуп была частью этого тела. Случилось то, к чему Голд не могла даже выработать страха или другого отношения, потому что это было сказкой. Хоуп продали в другой сахарный лес, и дешево. Не в соседний, а через один, а главное – через реку. От нее избавились, она мешала Голд работать – Хозяин пересчитал это на деньги. Голд сломала свой секач и ушла в свою хижину, легла там и не выходила больше работать. Просила передать Хозяину, что выйдет снова на работу, когда ей вернут Хоуп. К ней приходили работающие женщины, жалели ее, боялись за нее, уговаривали вернуться рубить сахарный лес. Она не шевелилась. Приходили надзирающие, пытались ее вытащить и высечь, но она просто оттолкнула их. Надзирающие велели работающим выволочь ее и высечь. Они отказались. Надзирающие подожгли хижину Голд, она вышла, села спиной к пожару, сложила руки крестом, как богиня, и не двинулась. Хозяин считал убытки.

Хоуп же пришлось теперь много ходить. По твердому деревянному полу. Она все никак не могла понять, куда делись главные ее мягкие земли – материнское тело и почва. Хоуп купили маленькие капиталисты, на их плантации трудилось всего тридцать работающих. Сахарный лес, где работала Голд, растили примерно пятьсот работающих. Хоуп спотыкалась: она не привыкла так много ходить, в ее ступни впивались деревянные щепки. Хозяева ее ругали, она пачкала кровью пол, но дали ей прежние ботинки Дочери хозяев. Хоуп жила на кухне вместе с другой работающей – старухой, которая выполняла работу по этому белому дому. Который был не белый внешне, а деревянный, неокрашенный. Хоуп приставили к хозяйским детям-близнецам, которые были ее старше на три года. Она спросила два раза, когда она снова окажется с матерью. Новая Хозяйка ответила просто – что никогда, а если она будет спрашивать, ее высекут. Новые хозяева во всем были простыми людьми. Они ели простую еду, не сильно отличающуюся от еды работающих, одевались в простую одежду, просто разговаривали. Хозяйка и Муж хозяйки сами надзирали за своими работающими. Хозяйка кричала на них, и крик этот был слышен через реку. Хоуп быстро поняла, что надо делать, и делала, но очень и постоянно хотела обратно на материнское тело. Не говорила никому об этом. Было некому. Старая женщина Кристина – единственная из домашних работающих – сильно уставала и не чувствовала к Хоуп никаких материнских и бабушкинских чувств. У Кристины убили сыновей, невесток и четырех внуков, когда все они пытались бежать. А ее, единственную небежавшую и выжившую, продали сразу и дешево на эту плантацию.

Голд не работала почти две недели. Хозяин велел забрать у нее всю еду, но она все равно не ела. Убытки росли быстрее сахара. Голубоглазый надзирающий придумал. Он пришел на плантацию, где жила теперь Хоуп. Спросил у Хозяйки, не продает ли она свинью. Свиньи Хозяев считались самыми жирными. Хозяйка не продавала. Голубоглазый надзирающий схватил Хоуп, когда она кормила животных, подставил к ее горлу нож и срезал с шеи деревянный крестик. Вернувшись через реку, он принес его Голд и пообещал, что, если она не начнет работать, он перережет в следующий раз ее дочери горло. В этот же день Голд пришла в поле. Хоуп рассказала Хозяйке, что Голубоглазый надзирающий отнял у нее крест. Хозяйка велела не врать и обещала за вранье оставить ночевать в поле с крысами.

Тут примерно я его и остановила, потому что вспомнила.

* * *

– Слушай, Братец Череп, я тут вспомнила, как провела шесть часов в очереди в подольском УФМС, чтобы донести на себя о своем двойном гражданстве. На соседней лавке на металлических ногах с пластиковой кожей сидели пять человек, которые приехали в мою материнскую страну работать. Худые, невысокие и юные. Я занимала половину такой же лавки. Люди вжимались в себя и делались еще меньше. Меня интересовал кабинет прямо напротив меня, ими интересовались из соседнего кабинета. Дверь в него была разинута. Девушка с черно-чулочными ногами, в форме с погонами выцокивала из рабочего пространства, где она и мужчина в похожей форме заполняли данные на компьютере, и время от времени допрашивала их – тыкала вопросами. Ей на вид было двадцать пять, им по девятнадцать-двадцать, мне тридцать. У нее не сходились данные, она громко говорила мужчине, что кто-то из приехавших работать врет о своем имени или годе рождения. Мужчина не отвечал или отвечал тихо. Ее слышали все в коридоре: и трудовые мигранты, и я, и такие же, как я, желающие донести на себя. Но она появлялась из двери и кричала поселившимся на лавке пятерым мужчинам-детям, что кто-то из них врет, точно врет, а если не признается, то она запрет их в кабинете на ночь с крысами. А они молчали.

* * *

Череп поклацал зубами и продолжал. Без матери, среди чужих людей Хоуп ощущала себя голой, без кожи. Часто мерзла, особенно по ночам. Чувств и ощущений Хозяева от нее не ждали. Она выносила горшки детей, убиралась за ними, отгоняла от них мух, когда они спали, помогала им мыться и одеваться. И мальчику, и девочке – она для Хозяев не была ни мальчиком, ни девочкой. Девочке она помогала больше, но только потому, что той полагалось больше заниматься внешностью, например расчесываться, делать прическу, вязать банты. В тяжелых желтых волосах Хоуп поначалу путалась, как в лесу, но научилась справляться с ними. Хозяева тоже давали Хоуп задания. Помогать Кристине накрывать на стол, мыть пол. После ужина Хозяйка ложилась на кровать и велела Хоуп чесать ей пятки. Муж хозяйки поручал следить за свиньями и давать им корм. Хоуп помнила, как все работающие не ели соли, как Голд не ела соли. Но она и Кристина теперь жили в белом доме и ели ту же еду, что и Хозяева. Соль была замешана в еду изначально. Хоуп старалась есть меньше, но она росла, хотелось есть, и рот Хоуп при помощи ее рук будто сам доедал порцию до пустой тарелки. Хоуп никогда не досаливала еду и боялась соли. Она даже попросила Кристину класть меньше – та сильно разозлилась и сказала, что это никак Хоуп не поможет, пусть не надеется и забудет. Дочь хозяев поняла боязнь Хоуп соли, и они с Сыном хозяев пробирались на кухню после своего обеда и насыпали много соли в оставшуюся для домашних работающих еду. Еще Дети хозяев любили называть Хоуп всеми теми словами, которые выкрикивала на работающих их мать. Чаще всего эти слова обзывали кожу Хоуп и кожу других работающих. Хоуп нравилась ее кожа, она была красивая. Она так и ответила Дочери хозяев. Та бросила в нее кошку. Хоуп поймала кошку и погладила.

Дети хозяев были настоящими напарниками, очень похожими внешне, разными по характерам, но они всегда занимались одним общим делом. Прикрывали провинности друг друга перед родителями, делились друг с другом едой или, наоборот, за другим доедали то, что не хотел один из них. Вину за сломанную мебель, порванную одежду, опаленные усы у кошки они брали по очереди, и неважно было, кто именно совершил проступок. Хоуп это нравилось в них, она понимала, что это любовь. Они с Голд тоже были напарниками. Они делали все вместе, давали друг другу силы. Хоуп иногда плакала по ночам, Кристина вращалась вокруг самой себя, но ничего не говорила.

Близнецы хозяев придумывали на двоих игры. Дочь хозяев начинала сочинять, Сын продолжал – так рождалась новая игра. В похороны, в ограбление, в свадьбу (они женились друг на друге). Были и простые игры – в мяч, обычные прятки, ладошки. Когда появилась Хоуп, они придумали играть в побег работающей. По сценарию Хоуп сбегала, пряталась на плантации, а Близнецы должны были ее найти, чтобы высечь. Они уже приготовили плеть из ветки. Хоуп стала играть, что сбежала. Пришла на поле, где работающие копали ямки для тростника. Помахала руками, пытаясь улететь, но белая соль сидела внутри тела и не давала ей оторваться от земли. Работающие вокруг смотрели кто с жалостью, кто с раздражением, кто со смехом. Когда не удалось улететь, Хоуп пришлось прятаться. Она убежала к хижинам работающих и споткнулась обо что-то. Оказалось, о закопанную железную ручку. Хоуп раскопала землю и увидела деревянную крышку, которую ручка держала. Вспомнив всю силу своей матери, Хоуп подняла крышку, под ней оказался погреб с овощами. Хоуп накидала на крышку земли, приподняла аккуратно, чтобы почва не ссыпалась, влезла в погреб, закрылась и улеглась на батате и кукурузе. Она думала, что хотела улететь, а теперь лежит под землей. Дети хозяев искали Хоуп два часа, даже забрели к хижинам работающих. Почти все они были закрыты, кроме тех, где лежали немощные старики. Дети хозяев заходили туда и не находили Хоуп. Протопали совсем рядом с ее погребом. Хозяин погреба Джон – а работающие секретно от своих хозяев тоже были хозяевами чего-то, в частности тайных запасов еды, – побежал во время обеда проведать лежащего отца и заметил, что на крышке его тайника поредела земля. Он оглянулся по сторонам, поднял крышку и нашел спящую Хоуп. Он разбудил ее и шепотом отругал, она сказала, что ничего не съела (хоть очень хотелось), а просто играла с Детьми хозяев в прятки. Невысокий, но крепкий, уже из Сильных средне, он вспомнил, что видел, что она та девочка, которая работает в белом доме, и что видел ее на службе, когда она приходила со старой Кристиной. Джон сказал ей, чтобы она никогда не играла с Хозяевами и не рассказывала никому про его погреб. Близнецов нашел Муж хозяйки, заметив их на территории, где жили работающие. Привел их домой, где они признались, что играли с Хоуп в ее побег и поиски. Хозяйка строго-настрого запретила им играть когда-либо с Хоуп и с другими людьми с такой кожей. Детей хозяев лишили обеда. Перемазанная землей Хоуп вернулась, ее лишили обеда и ужина и запретили играть с настоящими детьми. Еще Хозяйка пообещала Хоуп перевести ее из дома в поле, если она когда-то уйдет с территории белого дома без хозяйского распоряжения. Ок, Хоуп поняла: играть ей с Хозяевами нельзя. Ночью перед сном голодная Хоуп помогала Дочери хозяев расплестись, та спросила ее шепотом, где работающая пряталась. Хоуп обстоятельным шепотом ответила, что улетала за реку к маме.

Хоуп решила, что она хоть и обязана делать то, что говорят Хозяева, но думать как они и думать о них она не станет. Они не могут залезть ей в голову и управлять ее мыслями. Она – работающая, Хозяева – просто ее работа. Хоуп решила думать только о Голд, о себе, о том, как увидеться с Голд, о том, как улететь к бабушке и дедушке. К Хозяйке приходил замерщик земли – определить границу их сахарного леса с дорогой, Хоуп приносила им напитки и увидела карту – лоскутный плед с мелким хозяйским пятном-плантацией, лентой дороги, толстой змеей реки, плантацией промежуточного соседа в форме огромной двери, лесом в форме окна и большим куском пирога плантации Хозяина Голд. Хоуп запомнила карту навсегда, и думала про нее, и рисовала ее веткой на земле у свинарника.

Дочь хозяев, наоборот, о Хоуп много стала думать. Она не поверила в то, что работающая может летать, но ощутила острую зависть к самой этой придумке, к тому, что у Хоуп – за речкой мама, к которой можно воображаемо летать. Это походило на сказку, и работающая была ее главной героиней. А она, Дочка хозяев, – второстепенный или даже злой персонаж. Ночью Хоуп не плакала, но не спала от голода, а главное – от мыслей. После своего игрушечного побега и воображаемого полета к матери она решила, что побег к маме, временный, можно сделать настоящим. Надо только допридумать. Дочка хозяев не спала тоже, плакала от осознания того, что она навсегда останется второстепенным персонажем жизни. Сын хозяев спал, они с сестрой много потратили сил, когда искали Хоуп.

Хозяйка купила доску и мел. Наняла Близнецам Учителя. Он приезжал из города четыре раза в неделю. Не носил очков, поэтому Хозяйка сомневалась, что Учитель – хороший учитель, но он брал ровно столько, сколько Хозяйка планировала потратить на образование детей. Учитель учил Детей хозяев читать, писать и считать. Хоуп работала на некоторых занятиях. Мыла доску, ходила промывать тряпку, приносила мел из кладовки или лимонад Учителю. Она подглядывала и училась. У свинарника писала имя матери и свое на земле, считала свиней, ботинки, когда их мыла, вычитала почищенную картошку из непочищенной. Сын хозяев догадался, что Хоуп подглядывает и незаконно учится, хотя всем известно, что работающие не должны получать знания. Он попытался рассказать об этом сестре, но она Хоуп уже не интересовалась. У нее появился шанс очутиться в своей истории и стать главной героиней. Учитель был первым человеком мужского пола (родственники и работающие для нее были не в счет), которого она увидела в жизни. Она наблюдала мужчин и мальчиков в городе, но все они были прохожими, а этот приезжал специально к ней (ок, к ним) и обращался к ней (ок, к ним) напрямую. Сын хозяев чувствовал, что сестра впервые откололась от их партнерства. Она старалась для Учителя и училась хорошо. Просила Хоуп заплести ее с бантами перед занятием. Надевала свое самое дорогое платье. Она и раньше его надевала на занятия, но сейчас она надевала его с особым чувством. У нее началась ее собственная, личная игра, в которую она не взяла брата. Она объясняла брату решения задач и озвучивала правильные ответы при Учителе, но вне занятий все реже играла с ним и не помогала ему с домашним заданием. Зато с ним помогала Хоуп. Взамен она попросила Сына хозяев не солить их с Кристиной еду. Он ответил ей на это, что вообще-то все работающие работают бесплатно, не за что-то, потому что так устроена жизнь в их стране. К тому же он дает ей возможность учиться, и она должна быть благодарна. Но солить перестал.

Не только для Дочери хозяев Учитель был важным явлением. Для него принялась одеваться и сама Хозяйка. Перед занятиями она уговаривала его выпить чаю, после – остаться обедать. Невысокий, полноватый, мягколицый Учитель с тихим голосом и скованными манерами тоже почесал ей сердце. Других мужчин она не видела годами (родственники и работающие не в счет), соседи были слишком крупные капиталисты, ощущающие себя аристократией, и с ними не общались. Муж хозяйки почувствовал, что жена откололась от него и даже начала отказываться от власти, которой у нее накопилось много. Она настояла, чтобы занятий стало пять в неделю, а не четыре. Подняла Учителю жалование и не выходила в поле руководить работающими. С вечера готовилась к приезду Учителя, обдумывала обед, с утра наряжалась и ждала приезда Учителя, как наряжалась с помощью Хоуп и ждала Дочь хозяев, потом поила Учителя чаем, потом ждала три часа занятий, потом уговаривала его остаться обедать. Иногда ей удавалось убедить его. Муж хозяйки обедал в это время в поле, отдельно от работающих, под навесом, но как бы вместе с ними. Раньше они так обедали вместе. Все – и хозяева, и работающие – видели густоту эмоций, образовавшуюся в этом белом доме. Хозяйка и Дочь хозяев чувствовали друг к другу конкуренцию. Хоуп училась, теперь она узнала: бывает так, что мать и дочь могут связывать не любовь и забота вовсе. Она знала, что между ней и Голд никогда не будет зла.

Дочь хозяев, как маленькая женщина, хотела поговорить о первой своей любви с другой женщиной. Мать-соперница исключалась, Кристина всегда молчала – оставалась Хоуп, хоть она и работающая. Но Дочь хозяев чувствовала, что от любви задохнется, если не поговорить. Утром она попыталась заговорить с Хоуп, когда та помогала ей мыться и одеваться. Работающая сразу поняла, что Дочь хозяев хочет затянуть ее в свое переживание и заставить думать про нее. Это не пройдет. С одеванием как раз закончили. Хоуп взяла наполненный ночной горшок Дочери хозяев и сказала, что пойдет сольет его, чтобы не засел запах. Дочь хозяев еле собрала себя, чтобы не заплакать от обиды.

Учитель не понимал ничего из происходящего. Хозяйка вдруг попросила научить ее танцевать. Специально с поля был приведен Джон, он играл на губной гармошке. Учитель задумался, не понимая, его кожа выдавала цвет редиски. Они с Хозяйкой принялись двигаться по комнате. На звук гармошки пришли кошка, Близнецы и Хоуп. Когда этот танец закончился, Хозяйка желала попросить научить ее еще одному, но тут встряла Дочь хозяев, взяла Учителя за руки и попросила научить ее. Учитель сделался помидорным, что-то все же понял, но они с Дочерью хозяев принялись двигаться по комнате. Даже без музыки – Джон поспешил заиграть. Но Хозяйка прервала его и отправила Дочь в ее комнату, Сына – в его комнату, Хоуп – на кухню, Джона – в поле. Учитель сам сказал, что ему пора. Дочь хозяев плакала ночью. Хоуп стало ее очень жаль, она пришла, изображая, что хочет внести ночной горшок, но Дочь хозяев обозвала ее словом про цвет кожи, и Хоуп ушла спать. Хозяйка плакала ночью, ее муж и ее сын спали крепко, они ощутили, что густота рассосалась. Хоуп хотела было не поспать, переживать про это все, а потом подумала: белые люди, ну их.

Сын хозяев, отстраненный свой сестрой, матерью, никогда особо не общавшийся с отцом, хотел играть. Сестра играла с ним редко, с Хоуп ему играть не разрешалось. Тогда он принялся играть с собакой, которая приходила на плантацию со стороны реки. Старый работающий Сэмуэль посоветовал Сыну хозяев не играть с пришлым животным. Сын хозяев не собирался слушать работающего. Он гладил пса, бросал кусок тростника вдаль и велел приносить обратно, кормил его сахаром, как собаку аристократов. Утром после танцев Хозяйка написала письмо Учителю о том, что в его услугах не нуждается больше, а Дочь хозяев прицепилась снова к брату и отправилась с ним на реку. Он вдруг понял, что не рад, но не стал с ней спорить. Собака была тут же. Сегодня она не подбирала тростник, не выполняла команды, не давалась Сыну хозяев гладиться, не виляла хвостом. Тогда Дочь хозяев сказала, что собака точно дастся погладиться ей, подошла, протянула руку. Зверь показал блестящие челюсти, зарычал многоголосо и укусил Дочь хозяев. Она разболелась в течение трех часов. К вечеру была без сознания. Собаку подстрелил Муж хозяйки. Через утро Дочь хозяев умерла.

На похороны пришли даже некоторые соседи-предприниматели, которые с Хозяевами обычно не общались. Появиться там означало показать свою христианскость. Среди гостей похорон был бывший Хозяин Хоуп и Хозяин Голд. Хоуп узнала его. Хозяйка выла и рычала, Муж хозяйки вроде был зол и краснел от этой злости, как Учитель недавно во время танцев. Сын хозяев стоял сухим тростником, не шевелился, мало дышал и удивлялся немного происходящему. Все работающие Хозяев стояли чуть в стороне, опустив головы, многие плакали. Хоуп подумала, что это второе быстрое горе в ее жизни. Продажа сюда, смерть Дочери хозяев. Хоуп решила подумать, что хуже. Но не успела. Бывший Хозяин Хоуп и прежний Хозяин Голд при выражении соболезнований капиталистически кивнул в сторону работающих и сказал Мужу хозяйки, что те чувствуют их, предпринимателей, горе и что с теми надо не давать слабину, надо наседать на них со всей силой, а то они будут использовать хозяйскую слабость в своих целях. Хоуп стояла с Кристиной ближе всех из работающих, она услышала предпринимателя и осознала, что сейчас наступает выигрышная ситуация для встречи с Голд.

По утрам руки Хоуп по привычке готовились заплетать желтые косы. Однажды спросонья она зашла в комнату Дочери хозяев, забыла, что надо сразу Сыну хозяев нести умываться. Увидела пустую заправленную постель, поставила кувшин на пол, села на кровать. Перина показалась Хоуп слишком мягкой. Зашла Хозяйка и закричала, употребив оскорбительное слово про кожу. Хозяйка пнула кувшин, пол мокро потемнел. Прибежали Сын хозяев и Муж хозяйки. Хозяйка кричала, что работающая хочет занять комнату ее дочери. Хоуп убежала на кухню, потом к свинарнику и до ночи не заходила в белый дом.

Он стал страшен своей пустотой. Хозяйка ходила теперь снова с Хозяином в поле. Они проводили там больше времени, чем обычно. Хозяйка кричала сильнее. Велела мужу наказывать своих работающих сильнее. Сын хозяев остался совсем один. Теперь уже без сестры, без отца и матери. Он догадывался, что мать считает его виноватым в смерти сестры, но сам себя таким не считал. Без сестры жить было маловозможно. Неинтересно. Ему запретили уходить дальше двора. Он ходил и маялся. Поднимался к себе и лежал. С родителями ели молча. Наступил день, когда он очень захотел играть. Но было не с кем. Он огляделся. Кошка торчала на заборе. Она не нравилась ему, к тому же ее не поймать. Хоуп подметала крыльцо веником выше себя ростом, будто танцевала с ним. Сын хозяев подошел к Хоуп плотно и смотрел на нее. Она перестала мести. Он сказал, что хочет поиграть. Его родители еще долго будут в поле. Она кивнула. Он объявил игру в ладошки. Хоуп вытянула руки. Сын хозяев поглядел на них и сказал, что не может играть с ней из-за цвета ее кожи. Хоуп хотела продолжить мести. Сын хозяев сказал, что придумал. Он ушел и вернулся с белыми мелками, которые остались от занятий. Он протянул их Хоуп, велел намазать ими лицо, шею, руки. Работающая покачала головой. К ним пришла кошка, села на крыльцо и повернулась в сторону руки. Она любила Хоуп. Сын хозяев сказал, что тогда прикажет ее высечь. Хоуп покачала головой. Тогда он сказал, что расскажет матери, что она ходила лежать в постели Дочери хозяев. Хоуп пожала плечами. Сын хозяев схватил кошку, сжал той шею и сказал, что он убил сестру и кошку ему убить не страшно. Хоуп пожалела его своими большими коричневыми глазами. Он заплакал. Отпустил кошку, взял мел и принялся зарисовывать ей щеки. Хоуп дернулась, забрала у него мелки, растерла их камень о камень и намазалась крошкой. С белыми щеками, лбом, носом, подбородком, шеей, руками и даже ладонями она играла с Сыном хозяев в ладошки. При каждом соприкосновении их рук разлеталось белое облако.

Хоуп долго смывала мел, поливая себе в ладонь из кувшина. Но белость только размазывалась по коже. Ночью Хоуп не могла заснуть из-за запаха мела и ощущения другого слоя на себе. Все спали. Она встала. Тихо вышла из белого дома, прошла сквозь заросли, спустилась к реке, зашла в воду, окунулась, вынырнула и терла кожу, смывая с себя белость. Она увидела противоположный берег с сахарным лесом капиталиста-предпринимателя, соседа Хозяина ее матери. Зашагала дальше в воду, а потом поплыла. Это получалось как полет, только в воде. Надо было махать руками. На второй половине реки Хоуп принялась тонуть. Полет окончился, сделалось одно барахтанье. Силы кончились, Хоуп стала падать с поверхности воды. Ее плечи, шею, подбородок, лоб сожрала река, но ноги ее воткнулись в мягкое дно. Макушка оставалась на поверхности. Хоуп задрала голову, чтобы вернуть наружу рот и нос. На цыпочках она направилась к дереву. Дно чавкало, жевало Хоуп заживо. Зато уже вся голова ее оказалась вне воды. Дно тянуло свое. Хоуп подергала ногой и вышла на берег без одного ботинка. Дальше она двигалась через первый сахарный лес. Луна освещала его как единственная, но сильная свечка. Тростниковые стебли стояли, как обычно, сладкой своей армией. Хоуп шла долго. Сахарный лес был одинаков спереди, сзади, по бокам. Он окружал ее и обволакивал. Хоуп перестала понимать, куда идти, она заметалась. Вдруг впереди она увидела девочку чуть меньше себя. Та стояла среди стеблей в белом платье, которое светилось от луны. Хоуп приблизилась к ней. Кажется, девочка была из работающих. Хоуп спросила ее, как выйти из сахарного леса и пройти к просто лесу. Девочка двигала челюстью, отвечала. Хоуп сказала, что ничего не слышит. Подошла еще ближе, чтобы расслышать девочку. У той были пуговичные глаза, черное блестящее лицо. Она потянула к Хоуп палку, тоже обмазанную смолой. Хоуп отстранилась. Сказала, что ничего не ворует, а заблудилась и ищет выход к лесу. Девочка покрутила глазами-пуговицами. Подняла другую смоляную палку, показала ею направо, потом опустила вниз и показала на линию ряда на почве. Хоуп поблагодарила и побежала по этому ряду, никуда не сворачивая.

В его конце чуть не налетела на надзирающего с ружьем. У Хозяина этого леса были деньги, чтобы нанимать дополнительных ночных надзирающих. Ковыляя, Хоуп вышла из сахарного леса, зашла в просто лес. Ветки и корни кололи голую левую ногу. Деревья равнодушно стояли в темноте. А Хоуп просто шла и уверена была, что к маме она двигается правильно. Она рисовала этот путь много раз веткой на грязи у свинарника. Когда лес кончился, Хоуп увидела светящийся в темноте огромный белый дом своих бывших Хозяев, в котором она никогда не была. Снова зашла в лес, прошуршала по его кромке в сторону хижин работающих. Их дом исчез. Вместо него стояла низкая и узкая хижина, больше похожая на гроб, в который положили Дочь хозяев, чем на дом. Мать никак не могла тут поместиться. Хоуп огляделась – место было верным. Она решила зайти и спросить про мать. Было не заперто. В хижине помещалась только циновка и чуть пространства было оставлено для чего-то еще. На циновке спала женщина. Хоуп аккуратно подергала ее за плечо. Голд проснулась.

Голд снова держала Хоуп на своем теле. Оно сильно уменьшилось, состарилось. А Хоуп выросла и занимала гораздо больше места на матери. Это вернулось счастье – идеальное состояние Хоуп, которое складывалось из любви и спокойствия. Голд распутала тюк-подушку. Достала белое платье для церкви, ей сшили его сочувствующие работающие женщины. Переодела дочь в сухое, платье повесила сушиться на мотыгу. Ходила по хижине-камере с Хоуп на руках, укачивала ее, как совсем маленькую, и тихонько ей пела о том, как сожгли хижину, как ее перевели в Сильные средне, как над ней смеются надзирающие и даже некоторые работающие, о том, что у нее нет больше силы и власти, что она построила эту новую хижину как временную – не для жизни, а для ожидания Хоуп, что оставила для Хоуп немного места и вот она пришла. Хоуп пыталась не засыпать, но зачем еще материны руки. Голд ходила-пела. Соседка Грейс сказала мужу, что Голд снова поет ночью ребенку, которого нет. Голд ходила-пела. Хоуп спала.

Голд разбудила Хоуп. Они сидели на циновке. Голд надела на шею дочери ее старый деревянный крест, который швырнул в нее Надзирающий, и сказала, что дочери пора уходить. Голд попросила Хоуп пообещать, что она, сладость ее, никогда не заведет детей, потому что нет ничего страшнее, чем лишиться ребенка. Сонная Хоуп пообещала. Она переоделась в еще мокрое платье. Голд отдала ей свои огромные ботинки. Хоуп бежала в них по лесу, и они болтались вокруг нее как запасная прочная кожа. Ей хотелось такую на все тело. Встреча с матерью дала ей много-много счастья, которое перерабатывалось тут же, на ходу, в силы. Еще даже не светало. Хоуп ощущала просто лес, даже сахарный лес богатого предпринимателя-соседа, даже руку как родных. Она никого не встретила. Слышала вдалеке голоса, но они ее не касались. Чтобы ил не забрал мамины ботинки, Хоуп их сняла и переплывала, подняв у себя над головой. Вот тут светало. На берегу она отжала подол и рукава, влезла в ботинки и сделала шаг наверх. На нее с берегового уклона смотрела Хозяйка.

Сын хозяев думал о том, что завтра снова позовет Хоуп играть, возможно, в свадьбу, когда не будет родителей. Наверное, с поцелуем. Ведь не может она ему отказать, она же работающая. И фату он возьмет, как сестра брала старую скатерть. Сыну хозяев вдруг ужасно хотелось поговорить с Хоуп, узнать, поиграет ли она с ним. Он тихо вышел из комнаты, спустился на первый этаж, пробрался на кухню. Кристина спала где прежде, на месте Хоуп спала кошка. Сын хозяев обошел комнаты, даже заглянул в сестрину, хотя боялся, снова спустился на кухню. Хоуп не появилась, на ее месте спала кошка. На кухню пришел Муж хозяйки, спросил сына, что тот бродит, а тот только громко прошептал, что Хоуп украли. Муж хозяйки проверил двор, свинарник. Проснулась и пришла Хозяйка. Они вдвоем посмотрели в каждой хижине работающих. Работающие обыскивали сахарный лес, Хозяева отправились проверять берег реки. Хозяйка специально пошла туда, в специальное для себя место, ведь именно там бешеная собака укусила – значит, убила – ее дочь. Джон, когда хозяева ушли к реке, проверил погреб. Там Хоуп не было. Муж хозяйки сказал ей, чтобы шла спать, что он поедет к ищущим. Хозяйка ответила, что найдет работающую сама. Это их голоса она слышала в лесу, на той стороне реки. Хозяйка встала на берегу, и Хоуп сама приплыла к ней. Хозяйка заметила на шее Хоуп деревянный крест. Хозяйка притащила Хоуп за локоть во двор и велела мужу высечь ее. Хоуп было странно оттого, что никакого страха не чувствовалось. Хотя она всегда боялась раньше. Тот предложил просто не давать работающей есть два дня. Или три. Хозяйка дала ему плеть. Привязала Хоуп к крылечному столбу. Содрала со спины платье. Муж хозяйки ударил Хоуп два раза. Работающие смотрели, молчали. Хозяйка выхватила у мужа плеть, принялась бить Хоуп. Ударяла и рассказывала, какая Хоуп мерзкая, неблагодарная, говорила слова, определяющие кожу Хоуп, и что с каждым, кто нарушит правила, так будет. Та удивилась, что тоже не страшно, но очень больно. Хоуп кричала. Многие работающие плакали. Кристина готовила завтрак и молилась. Сын хозяев глядел изнутри белого дома сквозь проем двери на кричащую привязанную Хоуп. Муж хозяйки отговаривал ее, взял за локоть, она отмахнулась от него, он оттащил ее. Хозяйка оттолкнула мужа и ушла в свой белый дом. Сын хозяев убежал к себе в комнату. Хоуп висела на столбе. Ее сняли работающие. Отнесли в хижину Маргарет, которая чуть лечила местных работающих. Она посмотрела на спину Хоуп, из нее через ошметки кожи глядело на мир удивленное детское мясо. Маргарет уговаривала иногда людей не умирать быстро, но сейчас она не видела в этом смысла. Просто накрыла спину Хоуп чистой белой рубашкой, которая сделалась ярко-красной, попросила всех уйти и ушла сама. Погода менялась. Холодный ветер качал вершки сахарных лесов. Хоуп теряла кровь. По календарным месяцам сейчас здесь была зима, и, хотя зимы здесь никогда не было, теперь она наступала. Одним днем. Хоуп лежала лицом к земле. В полусознании она понимала свое состояние. Улететь домой, к бабушке и дедушке, она не могла. Если начинать махать руками, спине станет еще больнее. Но зато ровно там, на обратной стороне Земли, ее страна. Лежа лицом на земле, ей проще попасть домой. У тела Хоуп поднялась температура. Вокруг температура падала. Стебли и листья сахарных деревьев начали покрываться инеем. Хоуп долго копала вниз землю, раскидывая куски почвы, запрятанные батат и кукурузу. Изо рта шел пар, будто Хоуп курила. Она ужасно мерзла, но так и должно было быть, ведь она под землей.

Муж хозяйки никогда не слышал, чтобы Кристина говорила. Но тут она подошла к нему и произнесла фразу. Он удивился ее молодому голосу. Кристина заметила, что кладбища для работающих у них нет (тело умершего работающего они хоронили на кладбище большой соседней плантации, Хозяева за это платили). Хоуп умрет – и где ее тут хоронить, она не местная, надо ее отвезти на прежнее место. Пусть ее хоронят ее люди на их кладбище. Хозяин согласился. Он вышел из дома и велел Джону увезти Хоуп на телеге на плантацию, откуда она родом. Вокруг было необычайно морозно. Муж хозяйки у себя увидел пар изо рта. Вода в бочке прикрылась льдом. Работающие работали, но ежились в непонимании. К Мужу хозяйки подошел Самуэль и сказал, что сахарный лес замерзает. Работающие поделились. Маленький сахарный лес поделили тоже на- двое. Очень сильные срезали тростник у первой зрелой части, Сильные средне и Слабые заматывали стебли второй части мешковиной. Несколько Сильных средне разжигали костры. По одному в начале и финале каждой грядки. Муж хозяйки разжигал костры тоже. Хозяйка проснулась в комнате, услышала крики, подошла к окну и увидела костры и бегающих людей. Это походило на древний языческий праздник. Разными способами работающие и их хозяева пытались спасти урожай на всех плантациях вокруг. Голд и другие работающие накрывали каждое дерево гардинами, простынями, пледами, скатертями, выданными из белого дома. Хозяин принял решение не вырубать лес, а согреть его. Голд посмотрела в сторону леса и реки.

Хоуп рыла из последних сил. Наконец она увидела солнечные лучи, лезущие сквозь землю. Она принялась копать быстрее и сильнее. Свет теперь образовывал солнечную чашу, Хоуп копала, потом – ведро, Хоуп копала, потом – колодец. Хоуп провалилась в него и стукнулась о деревянный пол. Она огляделась: не было никакого солнца, только свечи. В углу на лавке сидела белая женщина со светло-желтыми волосами, собранными в переплетенку, и в длинном платье. Шея женщины была стиснута широким железным обручем, из которого торчали длинные и острые шипы. Женщина повернулась. Кровь перестала идти из ран Хоуп.

Джон аккуратно перенес Хоуп на телегу с соломой. Он приставил ухо к ее плечу, она слабо дышала. Накрыл двумя одеялами. Он решил исполнить приказ Мужа хозяйки, но сделать это для Хоуп. Лошади не нравилось ехать, слишком непривычно холодно. Они медленно двигались по дороге с замерзшими лужами. У Джона самого не смыкались зубы от мороза. С неба начал падать хлопок. Так его называл Джон. Он вырос на хлопковой плантации. Лошадь встала от ужаса. Джон спрыгнул, взял лошадь за сбрую и повел ее, оглядываясь. Увидел, что с Хоуп сползло одно из одеял. Остановил лошадь. Подошел к Хоуп. Она была ледяная и не дышала.

* * *

А есть – там. Там морозам не удивляются ни лошади, ни люди. Там север, но не совсем Север. Юго-Север. Бывает и южно, и северно. И лето, и зима. Но зима дольше. Все богатство тоже растет из почвы. От полей ждут хлеба. Поля принадлежат хозяевам. Работают на полях работающие. Они тоже принадлежат хозяевам. Они привязанные к земле и к хозяину через землю. Хлеб – главный в желудках работающих. Тела работающих – мясо, которое выросло из хлеба.

Изо всей своей земли хозяева выделяют маленький и самый плохой, может – заболоченный, может – сухой, может – забитый камнями кусок почвы, на котором работающие могут выращивать хлеб для себя. Хлеб с остальной земли идет хозяевам. Они капиталисты: продают его – и покупают мясо, вино и сладкое. Приглашают гостей или уезжают в Европу. Еще бывает такой порядок, что работающие должны отдавать хозяевам своих зверей, продукты из зверей, натканное, настоляренное, иногда – своих людей.

Все хозяева принадлежат одному Главному хозяину. Тот управляет всеми через государство – надзирающих. Они надзирают и забирают часть от прибыли хозяев Главному хозяину и себе. Работающие могут жаловаться на хозяина Главному хозяину через надзирающих. Но надзирающие не слышат и не видят жалоб работающих. К полям привязаны деревянные дома работающих, складывающиеся с церковью в деревню. К ней привязан каменный дом хозяина, в котором он живет. Или он живет в городе или за границей, может иногда приезжать. Хозяйский надзирающий надзирает за работающими и собирает с них что нужно или больше для хозяев.

Работающие засевают хлебное поле весной, обрабатывают его летом, собирают урожай осенью. Зимой работающие работают в своих деревянных домах, отапливают их, занимаются строительством, рукоделием, варением чего-нибудь и зверями. Работающие, надзирающие, хозяева, Главный хозяин – одинакового цвета.

Среди работающих в поле – Петр и Прасковья. С ними старшие – Соломонида, Иван и Яков. Домна дома с бабушкой. Хотя Домна никогда не дома, всегда бегает по двору. Играет с курами, гусями, кошкой. Детьми из соседних домов. И с братом Яковом, когда он тут, – он ближе к ней по возрасту. Ее любят и балуют, разрешают не трудиться. Петр – отец Домны – не пьет, поэтому семья счастлива. И вся связанная друг с другом. Домна за Ивана (потому что любила с ним играть больше всех), Иван за Якова, Яков за Соломониду, Соломонида за Прасковью, Прасковья за Петра, Петр за мать – бабушку Домны (дедушка умер еще до Домны). У семьи, кроме дома, – домашние звери: корова, утки, гуси и кошка. Огород.

Шел один из тех дней летом, когда семья работала особенно радостно, потому что работала на своем куске. Вместе все они получались очень сильные, земля собиралась выдать им много ржи и гречихи. После возвращения с поля семья уселась за стол. Бабушка Домны приготовила еду, Прасковья и Соломонида помогли накрыть. Дом сильный, сделан из стволов деревьев. Его собирал Петр. Ткали, пряли, шили все тряпочное в доме и на людей в доме бабушка, Прасковья, Соломонида и даже Домна чуть-чуть. Семья помолилась и принялась есть. В дом вошел работающий надзирающий, главный, который выбирался самими работающими и докладывал им волю хозяина. Работающий надзирающий помолился перед иконами и объявил, что Домну проиграл в карты живущий в далеком городе Хозяин. Он жил далеко, но поименно и наперечет знал всех принадлежащих ему работающих. Домна Хозяина никогда не видела, ее родители видели его в последний раз ребенком. Семья заплакала и завыла. «Радость моя», – повторяла Прасковья и тянула руки к младшей дочери. Домна откусила кусок от хлеба. Ее отвязали от родной семьи.

2. Работающая душа

– А хлеб ты любишь?

– Меньше, чем сахар, Братец Череп. В среднем детстве в средней полосе любила. У нас стали появляться капитализм и капиталисты, вместе с ними новый хлеб. До того были черный кирпич и белый батон. А тут в городе открылась пекарня. Прямо рядом с заводом, где производили пули. Пекли длинный и белый – как французский, но плотнее, чуть смятый, закругленный с концов, как пуля. Раскупали все. Запах слышался в моем дворе. Работающие производили пули и меняли их через деньги на хлеб. А в степи, где жили дедушка и бабушка по материнской моей линии, я ходила в палатку и покупала другой хлеб – серый южный кирпич, еще горячий. Я несла его по нагретому до сорока градусов городу. Его вкусно было есть с подсолнечным маслом и солью. Отрезки черного кирпича в средней полосе я тоже макала в масло, солила, натирала чесноком его кожу. Дальше хлеба появилось много разного. Французские длинные и острые, немецкие плотные и тяжелые, кукурузные, как желтые рыбы, питы – пакеты для начинки, чиабатты как пачка купюр. Наверное, я люблю хлеб и то, как он сочетается с едой. Как две булки обнимают мясо и начинку, образуют бургер. Как спагетти переплетаются вокруг фаршинок, креветок, оливок, грибных кусков. А со сладким как сочетается хлебное – лучше не вспоминать. Но сейчас я не ем хлеб. Только плоские хлебцы и цельнозерновую пасту аль денте. Раньше хлеб – всему голова и прочее. Но моя семья много десятков лет не растила его. И в социализме, и в капитализме она покупала хлеб в магазинах. А выращивала она картошку, капусту, лук, свеклу, морковку, горох, репу, бобы. И сейчас продолжает. В девяностые, когда появился новый капиталистический хлеб, мы покупали только его и чуть мяса, а остальную еду растили на трех отрывках земли: на даче, на поле у леса и на поле у десятиэтажки. Теперь поле у дома – асфальтовое. На месте нашего отрезка – автостоянка. К ней привязан гипермаркет, где мои родители покупают преразный хлеб и еду. Я люблю еду, Братец Череп. И истории. Что с Домной дальше? Я должна знать про это многое, но не знаю совсем, будто этого не было на самом деле, а только случалось в книгах, недочитанных в школе.

Череп подвигал ноздрями: они у него чесались от частиц сухой земли.

* * *

Домне завернули в тряпку хлеб, одежду и тряпично-соломенную куклу. Провожали и плакали. Все: Петр, Яков, Прасковья, Иван, Соломонида. Бабушка не провожала, лежала. Яков расчесывал себе шелушащиеся от солнца ладони и повторял, что освободится, разбогатеет и Домну выкупит.

Надзирающий от работающих повез Домну. Она плакала по дороге – все четыре дня, что они добирались. Надзирающий ругался и сам иногда подплакивал. Семья Петра – одна из лучших среди работающих. А теперь без дочери. Продали – как убили. Он думал, это частая беда. Старшую дочь Надзирающего от работающих Хозяин продал давно. Надзирающий думал, что хорошо, что дочь, а не сына. Дочь все равно вырастает, становится женой, уходит из семьи в чужую. Вышла замуж – как убили. Домну жалели по дороге встречающиеся, узнавали у нее или Надзирающего причину. Злились, возмущались, плакали тоже. Молодая жена или дочь какого-нибудь хозяина дала Домне пирожное, молодой округлый Надзирающий от государства поплакал тоже, женщина, путешествующая из-за Бога, перекрестила Домну. Ехали мимо поля, где работали в земле двенадцать работающих. Староста перекрестился. Шею каждого стискивал широкий железный обруч с замком и длинными острыми шипами. Домна видела раньше работающих в поле, но без обручей. От ужаса она перестала плакать. Дорога сохла, от колес и копыт поднималась пыль. Лицо Домны было постоянно мокро-соленым от слез и соплей. Ветер обдувал его пылью, кожа на лице покрывалась узорами грязи. Перед городом Надзирающий от работающих остановил телегу, поглядел на Домну и велел ей умыться в реке. Это была первая река в Домниной жизни. До этого она встречала только пруды. Домна не любила мыться, бабушка никогда не могла ее заставить. Чтобы не ходить раз в неделю в баню, Домна забиралась на дерево. А однажды залезла на крышу дома. По рассказам Домна знала, что, в отличие от прудов и луж, река идет куда-то. Такая же неизвестность, как жизнь без матери, отца, брата, сестры, бабушки. Домна решила не плыть. Отмыв лицо, она вернулась в телегу.

Город начался деревянными домами, которые были больше, чем те, что попадались прежде, но эти располагались ближе друг к другу, часто прижимались вплотную. Дальше лошадь зацокала иначе, тверже и звонче: дорога не земляная, а покрытая ровным слоем пней от средней толщины деревьев. Дома покаменели, обступили их телегу. Некоторые росли вверх пятью, шестью рядами окон. Домну возили уже в город, другой, самый близкий к деревне. Но таких высоких домов она там не встречала. Здесь всего было много и в увеличенном количестве и размере. Лошадей, открытых-закрытых повозок, домов, окон, камня, людей. Звуков и запахов. Только кустов, деревьев, полей оказалось меньше, они были желтее и суше. Надзирающий от работающих все спрашивал у Домны, нравится ли ей город. Она кивала маленькой головой, обернутой в кусок ситца, который был узлом завязан на остром подбородке. Надзирающий завидовал, что Домне тут теперь жить. Ей было только сильно страшно.

Они остановились у дома с худыми колоннами и небольшими каменными львами с плоскими мордами и открытыми пастями. Домне захотелось засунуть свою ладонь в одну из них, но нужно было кланяться новому Хозяину и Дочери хозяина. Надзирающий сказал Домне пойти и поцеловать новой Хозяйке руку. Домна пошла и поцеловала. Одна из домашних работающих отвела Домну умыться и пере- одеться в одежду домашней работающей. Потолки тянулись высокие, как в церкви. Звенели стеклянные стены, которые оказались огромными окнами. Платье было велико для Домны, как и весь дом, как и весь город. Домну пугало платье, пугали дом и город. Надзирающий из родной деревни ел суп на кухне. Когда Домна оделась и ее повели к Дочери хозяина, она заметила в окно телегу, лошадь и Надзирающего, которые уезжали в деревню без нее. Тут Домна почувствовала, как это – насовсем.

Дочь хозяина велела Домне сесть у ее ног на низкую табуретку с мягкой обивкой. Увидела воду, скопившуюся в углах глаз работающей. Спросила в ласковой манере, как Домну зовут. Домна ответила. Так началась ее жизнь в доме. Дочь хозяина – девушка лет четырнадцати – проводила день дома, читая романы. Она видела в том возрасте дочерей хозяев, когда выезжать в гости для игр с другими детьми было поздно, а выезжать в места, где скапливались другие дети хозяев, и показывать себя в качестве невесты было рано. Хозяин важно и много работал на сильно особенной работе, отличающейся от деятельности работающих, и редко появлялся дома. Домна всегда, в том числе ночью, находилась с Дочерью хозяина в комнате и выполняла мелкие ее приказы: подать книгу, перья для обмахивания, туфли, позвать слуг, поправить покосившуюся картину, реже – сбегать за пределы дома за чем-то и зачем-то. Она знала город только по лавкам, куда ее посылала Дочь хозяина. В остальном улицы с людьми, лошадьми, закрытыми или полузакрытыми коробками на колесах, каменными строениями Домну пугали, раздражали и не были ей нужны.

Дом хозяина жил как отдельная страна, которая существовала для поддержания жизни самого Хозяина и его дочери. Все, что тут делалось, производилось двумя десятками работающих: одна работающая надзирала за всеми работающими и за тратой денег на хозяйственные дела, специальная работающая помогала Дочери хозяина мыться, убираться и следила за ее одеждой, самого Хозяина одевали и мыли два специальных работающих, одна работающая надзирала за всеми ножами, вилками, ложками и постельным бельем, несколько специальных работающих женщин убирались, одна работающая готовила еду, ей помогали еще две работающие, они же ходили в лавки за продуктами, специальные работающие подавали еду, на особенные приемы пищи с гостями звали повара, который приехал из другой страны, и все работающие тогда подчинялись ему, почти как Хозяину, один работающий рубил дрова и топил печь, одна работающая существовала для стирки одежды и белья Хозяев. Из-за того что Домна редко выходила из комнаты Дочери хозяина, она редко замечала всю эту работу работающих, и все в доме будто происходило само собой: еда готовилась, одежда и белье стирались, комнаты отапливались. Домна видела, как приносили еду (она никогда не принимала пищу вместе с другими работающими, а тут же, в комнате, доедала остатки за Дочерью хозяина), как работающие женщины одевали и мыли Дочь хозяина, как меняли ей постель и взбивали подушки, как выносили ночные горшки. Но дальше она стала смотреть на весь этот домашний быт словно хозяйскими глазами, значит – не видеть работающих: еда сама появлялась в комнате, платье взлетало и надевалось на Дочь хозяина, фарфоровая емкость с ночными испражнениями выплывала из комнаты и возвращалась пустая и помытая.

Домна понимала, что ее работа легче, чем труд ее семьи и остальных работающих. Ее тело не уставало сильно, не мерзло, не мучилось от жары, не голодало. Иногда болели колени от долгого сидения на низком табурете и пощипывало глаза от напряженного и постоянного смотрения на Дочь хозяина. Та не была жестокой или злой, но Домна боялась ужасно пропустить какое-либо желание неработающей. Со временем Домна узнала Дочь хозяина лучше, поняла, за каким ее жестом и взглядом какое последует распоряжение. Еще работающая заметила, что стала забывать, что она сама любила делать, что употреблять в пищу и о чем думать. Все это теперь заменялось предпочтениями Дочери хозяина. Ее расписанием, остатками еды, которую она любила, ее мыслями и заботами. Одним вечером Домна, засыпая на сундуке в комнате неработающей, поняла, что за весь день она не подумала ни разу о себе, ничего ни разу сама не захотела и не вспомнила ни разу мать, брата, бабушку, сестру, отца, другого брата. Даже аппетит у нее просыпался тогда, когда работающие приносили Дочери хозяина поднос с блюдами. Даже сходить в отхожее место она теперь хотела тогда же, когда желала неработающая. Тело и мысли Домны принадлежали Дочери хозяина, та не задумывалась об этом и воспринимала это все как нормальный ход вещей по привычке, приобретенной ее предками. Домна по матери и остальной семье не плакала ни разу с тех пор, как вошла в дом. Зато плакала без остановки тогда, когда Дочь хозяина дверью прищемила палец на руке и он распух красным. Целовала его, дула на него, растирая слезы. Домна осознала, что это плохо. Так без семьи можно остаться. Так и без самой себя можно остаться. В итоге она решила, что уже осталась. И чего тут думать.

Однажды летом Домна оказалась одна в комнате Дочери хозяина. Та ушла гулять с женщиной, которая учила ее французскому и ходила с ней гулять. Женщина была француженкой, полуработающей, но все же не хозяйкой. Домна вспомнила, что ей можно поиграть. Достала из-за сундука свой тряпочный тюк, в который были завернуты две рубашки, две юбки, косынка и тряпично-соломенная кукла Нина, имя неработающее вовсе, но Домна услышала однажды, как им позвали красивую неработающую, и она отдала его кукле. В одежде застряли сухие крошки материнского хлеба. Домна села на колени перед сундуком, поставила Нину ботинками из соломы на его крышку и начала, но игра не получалась. Нина не двигалась, у нее не появлялся голос, не собиралась история, которая с куклой должна была приключиться. Тут Домна вспомнила, что скоро неработающая вернется, а она разложила свои тряпки, накидала крошек и не открыла окна. Дочь хозяина будет задыхаться в непроветренном помещении и наступать босыми ногами на твердые крошки: неработающая часто ходила босая по ковру, когда было тепло. Домна собрала тюк обратно, замотала в него Нину, собрала крошки, открыла окна. Прошла вся игра, все ее детское время. Домна думала выбросить тюк или сжечь, но решила оставить на память и вернула его за сундук, затолкала совсем к полу.

Осенью Домна отправилась утром по запросу Дочери хозяина за двумя небольшими белыми хлебами, которые выпекались в лавке из муки, привезенной из Франции. Именно такие хлеба нужны были для завтрака Дочери хозяина с Учительницей французского. Та Домну не любила, боялась, что она передаст Дочери хозяина болезни работающих, привычки работающих, слова работающих. Дочь хозяина, как появилась Домна, стала меньше видеться с Учительницей французского. И та скучала и маялась, хоть у нее были отдельная комната и хорошая зарплата. Домна вернулась с хлебом и на кухне увидела свою мать. Они обнялись. Прасковья и вся семья не могли найти себе места у себя же дома, плакали, плохо спали и ели. Бабушка почти не вставала. Прасковья отпросилась у Надзирающего от работающих, он ее отпустил. Дальше она добиралась почти всю дорогу пешком. Домна плакала, Прасковья плакала. Все домашние работающие вспомнили свои деревенские корешки и родителей и тоже хотели плакать. Мир дома чуть переменился, Дочь хозяина уловила это изменение, вышла, увидела Дом- ну с ее матерью. Сильно умилилась при всех, что Домна на Прасковью очень похожа. Такие же серо-голубые глаза и желтые волосы. А сама вдруг почувствовала зависть: у Домны оказалась живая и очень любящая мать, а Дочь хозяина своей матери никогда не видела. Неработающая тут же пристыдила себя внутри за зависть к работающей. Мать Домны попыталась остаться в доме. Она бралась за самую грязную уборку, самую тяжелую стирку, даже рубила дрова и топила сама печь, когда специальный работающий ушел пить. Прасковья с Домной виделась редко, обе работали постоянно, в одном доме, но в разных комнатах. Мать спала на полу на кухне, дочь – в комнате Дочери хозяина. У Прасковьи была придумка, с которой согласились Петр, Яков, Иван, Соломонида и бабушка. С Домной она ей поделилась. Прасковья хотела работать так сильно и усердно в доме Домниного Хозяина, чтобы он согласился выкупить всю их семью в город. Чтобы они были вместе с Домной, как прежде. Та при матери обрадовалась, но потом внутри себя испугалась и расстроилась. Работа в поле была тяжелее, чем домашняя, но там у работающих был будто свой отрезок жизни: кусок земли, дом, двор, звери. И соседи – остальные работающие из деревни. Собственная душа принадлежала им. А в городе ничего этого не оставалось и даже души полностью переходили хозяевам. Но мать была такая счастливая и загоревшаяся этой придумкой, что Домна не спорила с ней. Надзирающая за хозяйством заметила, как хорошо трудилась Прасковья. На второй месяц своего пребывания тут та попросила выкупить их с семьей сюда. Надзирающей за хозяйством придумка понравилась: работающий с повозкой и лошадью пил, работающий с дровами и печью тоже, стирающие стирали не так хорошо, как Прасковья, и готовила она быстрее и вкуснее кухарки. Надзирающая поговорила с Хозяином, тому было все равно, у него происходило много другого важного, государственного уровня, он полностью ей доверял и сразу почувствовал, что она настаивает. Надзирающая написала письмо Хозяину семьи Домны. Письмо дошло быстро: Хозяин Домниной семьи жил в том же городе. Ответ пришел через два дня: Хозяин Домниной семьи заломил за всю семью небывалую цену, за которую можно было купить деревню. Он еще сердился в этих своих буквах, что Прасковья покинула деревню в самый сбор урожая, и угрожал приказать выпороть ее и всех в семье, если она не окажется там, где должна, в течение недели. Надзирающая за хозяйством даже не стала беспокоить этим Хозяина, рассказала честно Прасковье. Та собралась, попрощалась с дочерью, поцеловала ее руки, полухозяйские, довольно нежные, и уехала. Ей стало спокойнее: новые Домнины Хозяева не были плохими людьми. Домна ночью плакала, не могла остановиться, хотя знала, что будит Дочь хозяина. Та спустилась с кровати к сундуку, обняла Домну и пообещала ей освободить работающих, когда станет старше и будет кем-то владеть сама.

На самом деле Домна радовалась тому, что мать уехала и придумка не получилась. У Петра, Якова, Прасковьи, Ивана, Соломониды и бабушки останутся дом, огород, отрезок земли, звери, соседи и души. Домна, нежнорукая, в недеревенском платье, уже с исправляющимся в хозяйский выговором, стыдилась матери: ее запаха пота, ее одежды, ее разговора. Работающая понимала, что нельзя забывать, откуда ты происходишь, это шанс оставить себе немного души. Домна достала свой тюк, развязала, достала Нину и решила запрятать оставшийся отрезок своей души в кукле и доставать и смотреть на нее тогда, когда душа понадобится. Это и будет ее игра.

Дальше Домна полностью стала принадлежать Дочери хозяина, но и неработающая тоже чуть-чуть принадлежала работающей. Домна сделалась первой личной ответственностью Дочери хозяина. Работающую обсчитали в лавке и продали не то, Дочь хозяина поругала ее, потом поняла, что та не умеет читать и считать. После этого неработающая научила работающую читать и считать. Учительница французского ругалась, что Дочь хозяина тратит время. Домна наслушалась их французского и стала понимать его. Когда неработающая случайно на этом языке попросила дать книгу определенного цвета, Домна принесла нужный предмет. Дочь хозяина восторгалась. Будто заговорила собака или лошадь. Неработающая научила работающую читать по-французски. Учительница французского поняла, что больше не нужна Дочери хозяина. Они раньше вдвоем по-французски обсуждали романы о любви, написанные на французском. Не считая уроков, это была главная тема их общей деятельности. Теперь эти книги смогла читать и обсуждать Домна. Теперь работающая плакала вместе с неработающей над любовными историями из книг. Домна догнала по возрасту Дочь хозяина. Они плакали на одном языке. Их слезы перемешивались и размывали печатную краску на одних и тех же абзацах.

Любовь Дочь хозяина любила больше всего. Она думала о любви, хотела ее, мечтала о ней. В книгах, которые они с Домной читали, любовь часто приводила к трагедии, но неработающая этого не замечала. Она сильно приготовилась и настроилась любить. Домна, читая все эти книги, любила их, потому что их любила Дочь хозяина. Сама работающая не воспринимала эту книжную романтическую любовь как что-то относящееся к ее жизни. Она давно любила только свою неработающую чем-то, что наросло вместо души, – потому что долг, назначенный порядком в обществе, и потому что Дочь хозяина была милая, очень трепетная, довольно добрая и часто щедрая – то есть удобная для любви. Неработающая тоже любила Домну, их отношения со временем стали сложнее, очеловечились. Если раньше Дочь хозяина обращалась с работающей как с очень умной собакой – гладила ее, хвалила, оставляла ей свою еду, – то теперь неработающая воспринимала ее если не как сестру, то как компаньонку, ту самую, которой так и не стала Учительница французского, которая хотела уехать домой от Дочери хозяина, Домны, холода, но в итоге переселилась из дома со львами в дом с грифонами через два квартала и учила языку другую хозяйскую дочь. Работающая и неработающая остались жить вместе, в одной комнате – что-то вроде души в душу. Домна заботилась о Дочери хозяина постоянно, та заботилась о Домне реже, но все-таки участвовала в ее жизни: когда у Домны впервые пошла кровь, неработающая рассказала ей, как действовать, и поделилась своими средствами; когда Домна заболела, неработающая вызвала ей хозяйского доктора; на третий год жизни в доме со львами неработающая разрешила работающей есть из отдельной тарелки.

Для Дочери хозяина Домна окончательно освободила себя от себя и своей семьи. Мать, братьев, отца, бабушку, сестру она вспоминала только раз в несколько месяцев, когда доставала Нину-душу, чуть теребила ее в руках, смотрела – в животе и груди что-то вертелось, кололось, доставляло боль. Домне встречи со своей душой не очень нравились, поэтому она перестала ее вытаскивать из-под сундука.

Когда Дочь хозяина совсем выросла (и Домна тоже, но в ее случае это было неважно), она стала выходить во все эти места, где собирались все хозяева разных возрастов, а она предлагала себя в качестве невесты. Ее не сопровождал отец, а по очереди возили дальние родственницы женского пола. Передвигалась она от дома к месту предложения себя зрелищно: на четырех лошадях, в красивой резной коробке, с одетым в бархат погоняющим работающим, с одетым в парик работающим, стоящим сзади коробки. Хозяин редко появлялся в доме – Дочь хозяина не знала, а Домна слышала, но щитом огораживала неработающую от слухов-правды, что у ее отца другая семья, дети мужского пола. Домна злилась на Хозяина, чувствовала за Дочь хозяина и понимала за нее, что тот дочь никогда не любил, поэтому та только о любви и мечтала. В местах смотров невест Дочь хозяина танцевала, ее приглашали. Она возвращалась домой и рассказывала Домне о том, как сегодня прошло ее предлагание себя. Кни- ги в доме перестали читаться. Начался режим активного ожидания любви, перебирания кандидатов, обсуждения их и того, как сегодня на неработающую посмотрел какой-нибудь неработающий человек. Но никто не засылал посредников для заключения брака. Дочь хозяина плакала, обзывала себя некрасивой, Домна успокаивала ее, целовала ей руки, колени и плечи, обещала, что достойный любящий скоро появится.

Она сильно хотела для неработающей хорошего мужа, надеялась дальше продолжить заботиться о ней и растить ее детей. Он возник. Из хозяев, но не богатый, с одной только маленькой деревней в запасе и пригоршней работающих. Но высокий, с волосами над губой, в военной одежде. Он увидел Дочь хозяина во время одного из танцев и никогда не приглашал. Но начал на нее военную кампанию, или охоту. Поджидал ее на улице и долго скреб взглядом, писал любовные письма, как из любовных романов. Объяснил, что не звал танцевать, так как боялся, что недостоин ее. Сравнивал ее с разными цветами, на которые она не была похожа. Дочь хозяина плакала, Домна плакала вслед за ней. Неработающая верила, что это и есть Посланник судьбы. Он занимался маскарадом: два раза останавливал на маленькой улице их лошадей с коробкой, когда они ехали из церкви, переодетый в разбойника. Один раз приехал на лошади к ним под окно, переодетый в железные доспехи. Дочь хозяина высунулась из окна и кинула ему цветок. Она была абсолютно счастлива: Посланник судьбы совершенно оправдывал ожидания. Домна ощущала, что этот человек получился словно заказанный, значит – неискренний, потом, что-то в нем было не то. Она достала тюк из-под сундука, посмотрела на Нину. Получив ненадолго свою душу обратно, Домна поняла, что Посланник судьбы не совсем настоящий, слишком книжный и не такого мужа она хочет своей неработающей, потому что он совсем не нравится ей самой. Домне стало стыдно, что она измеряет Посланника судьбы Дочери хозяина своим вкусом, которого у нее и не должно быть. Работающая запрятала тюк обратно.

О стараниях человека в военной форме узнали двоюродные тети Дочери хозяина, встревожились и рассказали об этом Хозяину. Он приехал в дом со львами впервые за долгое время и как человек, имеющий свое мнение, рассказал дочери, что Посланник судьбы хочет только ее, а точнее – его, Хозяина, состояние. Неработающей было запрещено выходить из комнаты, выезжать из дома, даже в церковь. Хозяин даже вернулся жить в дом со львами, чтобы следить за дочерью. Как и принято в любовных романах, неработающая принялась сильно страдать, постоянно лежать, часто плакать, не хотеть есть. Домна страдала из-за страданий Дочери хозяина. Хотя понимала, что тот, скорее всего, прав и – несмотря на всю прелесть неработающей, на белую ее небесность, снежность, на светлые локоны – Посланник судьбы ее не любил, а хотел только денег. Но Дочь хозяина страдала, худела до костей, кожа ее становилась прозрачной, и сквозь нее просвечивали синие вены. Тогда Домна решилась. Ей можно было по-прежнему выходить в лавки. Она принялась носить любовную почту. От Дочери хозяина к Посланнику судьбы и обратно. Передавая каждое новое письмо, работающая все-таки сомневалась, но, видя, как счастлива Дочь хозяина, как она снова ест и даже читает, Домна решила, что все делает правильно.

Хозяин решил, что дочь, как от нее и ожидалось, забыла Посланника судьбы, и снова стал редко бывать в доме со львами, уезжая постоянно к настоящей своей, то есть любимой, семье. Неработающей снова разрешили выезжать. Она, Домна и Посланник судьбы все организовали. Домна пошила подвенечное платье, она не была специально работающей для пошива, но работала над платьем с сильной любовью – оно вышло простым, но важным. Они выехали на службу, по дороге Дочь хозяина переоделась. В церкви она и Посланник судьбы обвенчались. Неработающая была очень счастлива, ну и Домна за нее.

Дочь хозяина приехала в дом со львами с Посланником судьбы в качестве мужа. Работающие не понимали, что происходит, кто-то начинал догадываться. Надзирающая за деньгами написала Хозяину, она знала, где он живет с новой семьей. Наступило время обеда, но никто не понимал, стоит ли подавать Дочери хозяина, Посланнику судьбы и Домне еду. Хозяин приехал, неработающая хотела дальше сцену примирения с родителем, какие попадались в редких романах. Новая жена принялась представлять своего мужа, но Хозяин остановил ее и повелел, чтобы к вечеру дочери и Посланника судьбы не было в его доме.

Домна собрала свои вещи и неработающей. Вспомнила про тюк, забрала его тоже. Перед тем как садиться в простую совсем коробку без каких-либо узоров, Домна подошла к одному из львов и положила ему в пасть пальцы.

* * *

– Знаешь, Братец Череп, я давно живу в Старом городе самого большого города среди невысоких домов и часто там встречаю каменных львов, сов, грифонов, женщин и мужчин, людей из Античности и даже писателей. Львы чаще всего сидят по бокам у входа, остальные – сидят, висят на фасадах и в их нишах. У меня есть любимые совы на грузинском посольстве, я глажу их, когда прохожу мимо. Они сидят по двое: мать и ребенок, мать и ребенок. Две семьи. Одна семья сохранилась, а у другой тело ребенка совы наполовину залито цементом и слито со стеной. Прохожие складывают семьям окурки, стаканы из-под кофе, железные банки. Я не убираю, брезгую. Но мусор исчезает из-за невидимой работы наших современных работающих. Вне Старого города каменных украшений на домах нет. Потомки крестьян и немногих дворян теперь живут одинаково – в похожих друг на друга многоэтажках, часто серых, как небо. Но люди хотят украшать даже общие дома и пространства между ними. Во всех городах жильцы давно делают животных из шин, покрышек; или привязывают к деревьям, или просто сажают на газон мягкие игрушки – тоже в виде зверей, настоящих или выдуманных. Среди них есть львы, но они не грозные охранники, а добрые друзья. Мне кажется, что живущие в пятиэтажках гораздо чаще украшают так территорию у своих домов, чем многоэтажники. Но у многоэтажек, особенно башенновидных, с одним подъездом, в последнее время стали сажать фигуры львов по бокам у входа – традиционных, злых и торжественных, иногда позолоченных. Эти львы гораздо меньше, чем те, что охраняют старые дома. Наверное, только такие продаются в магазинах.

* * *

Только что поженившиеся провели первую свою ночь в гостинице на дороге. Домна спала на соломе в комнате с другими работающими женского пола. От них пахло, они грубо и открыто разговаривали. Утром Дочь хозяина была грустная, бледная и удивленная. Домне стало ужасно больно за неработающую, но она не задала никаких вопросов. Через пять дней они добрались до деревни, где жили двести семьдесят работающих. По дороге Посланник судьбы вел себя уже не так пламенно, как до свадьбы. Был довольный и усталый. Дочь хозяина всматривалась в него, всматривалась. В деревне он совсем перестал вести себя романно. Издавал во время еды рыгающие звуки, пил, ходил по дому в нижнем белье, с женой не разговаривал. Жена хозяина, в которую превратилась Дочь хозяина, пыталась разговаривать с Посланником судьбы, но он зевал при виде ее, не отвечал или говорил, что плакать при нем бесполезно, вода из глаз на него никак не повлияет, потому что он настоящий Хозяин и будет вести себя как хочет. Жена хозяина плакала, Домна утешала ее и плакала вместе с ней. Посланник судьбы оказался плохим мужем, а точнее – не мужем вовсе. Единственное, что мужского он выполнял часто, – ходил к жене в спальню. Она этого не любила, рассказывала Домне, что ей совсем становится от этого плохо, но обрадовалась, когда забеременела, потому что ребенок внутри – это счастье и предлог отказывать мужу. Посланник судьбы тоже обрадовался: станет отцом и совсем закрепится хозяином жены, земли, деревни, работающих.

От осознания этого он принялся сильно тратить деньги, которые приходили от работающих на земле его жены. Купил четырех очень дорогих щенков. Жене хозяина доложил об этом Надзирающий за деревенским хозяйством, объяснив, что за каждого щенка можно было купить по три работающих мужского пола. Жена хозяина сильно разозлилась и превратилась в Хозяйку. Она с красными щеками пересказывала Домне доклад Надзирающего за хозяйством, Домна тоже злилась и повторяла за ней: за каждого щенка можно было купить по три работающих мужского пола. Хозяйка объяснила Посланнику судьбы, что он не Хозяин и она запрещает ему тратить хозяйственные деньги. Он кричал в ответ про свою мужественность, которая дает ему право тратить. Они долго ругались, Посланник судьбы проголодался и ушел есть холодное мясо, а потом поселился в отдельном каменном доме рядом с большим домом. Без ежедневного мужа Хозяйке стало гораздо легче. Она растила ребенка у себя в животе, думала о его будущем, поэтому заинтересовалась деньгами, хозяйством, вникала в разные домашние и даже деревенские дела, просила Надзирающего за хозяйством докладывать ей всегда, договорилась с ним, что он ей будет докладывать о тратах Посланника судьбы, когда они превысят определенную сумму. Стала заплетать себе сама, без помощи работающей, тоненькую бледную косу, занялась шитьем и вышиванием, которые раньше не любила. Домна занялась рукоделием и вышиванием тоже. Они вместе с Хозяйкой и Надзирающим за хозяйством даже ездили в деревню знакомиться с работающими. Хозяйка подарила детям сладкий хлеб, работающие ей много кланялись. Домна радовалась за Хозяйку, та, несмотря на неудачного Посланника судьбы, оказалась счастливее в деревне. Домна тоже здесь была счастливее, но только из-за того, что была счастлива Хозяйка, а не из-за того, что оказалась в обстановке, похожей на свое детство.

Посланник судьбы, Муж хозяйки, удивился, когда через день, три, пять, неделю жена не пришла плакать, мириться и уговаривать его вернуться. Он чуть почувствовал себя униженным, но потом осознал радость своего положения почти холостяка. Он растил счастливо своих щенков и мечтал устроить большую охоту. Скучал без женщины и как-то позвал к себе Домну, обманув ее, сказал, что у него важное для Хозяйки письмо. Посланник судьбы начал трогать работающую за грудь, она очень сильно ударила его по щеке ладонью, будто неработающая, выросшая в большом каменном доме в городе. Она отчасти ей и была. Посланник судьбы очень удивился. Пока он удивлялся, Домна ушла. Она очень расстроилась, но не из-за себя, а из-за обиды за Хозяйку, и не стала ей ничего говорить. Домна знала ее и чувствовала, что та еще любит Посланника судьбы, планирует в будущем с ним мириться, надеется, что он исправится, а пока просто бережет силы для ребенка.

Живот Хозяйки стал совсем большим, Хозяин-отец дочери не писал, не интересовался, в дом со львами, где она и Домна выросли, переехал его старший неофициальный сын с семьей. Уже нашли женщину с молоком для предстоящего ребенка Хозяйки, она посмотрела на Хозяйкин живот, предсказала ей мальчика. Неработающая и работающая много работали, готовились, шили и вышивали разные тряпичные вещи для этого мальчика. Хозяйка, чем ближе к родам, становилась все круглее и счастливее. Она решила помириться с Посланником судьбы. Домна знала, что к нему ходит женщина из работающих, но решила сама об этом не думать и Хозяйке не рассказывать. Посланник судьбы все никак не мог прийти на этот разговор, говорил, что занят со щенками. Когда наконец пришел днем – Хозяйка спала в кресле, обнимая живот с ребенком. Домна спала рядом на кресле ниже. Посланник судьбы подумал, что хорошо было бы поджечь дом, и даже подошел к печи и открыл ее пасть, но потом передумал, потому что почувствовал, что все равно случится так, как ему понравится. Он взял лошадей, коробку с резьбой, подушки, которые нашили жена и Домна для мальчика, поместил на них себя и своих щенков и уехал в другую деревню к другу-хозяину, который тоже растил собак и давно его звал. Он потом передал через работающих жене, что он приходил, а его проигнорировали. Хозяйка долго и много плакала. И Домна вместе с ней.

Ранним утром, когда еще спали даже работающие, у Хозяйки полилась вода. Домна проснулась. Отправила одного из работающих за врачом в небольшой город неподалеку. Тот обычно помогал рожать неработающим, живущим в своих больших каменных домах в округе. Во время родов Хозяйка, как увидела Домна, снова превратилась в Дочь хозяина, ребенка без помощи. Она кричала, выла, плакала, выталкивала из себя Сына посланника судьбы. Домна говорила ей ласковые слова, гладила по голове. Доктор что-то сам себе говорил про слишком узкие бедра. Сын посланника судьбы засел в Дочери хозяина. Домна ощутила всю ту самую боль, которую ощущает Дочь хозяина, и заплакала, закричала, завыла вместе с ней. Доктор подумал, что работающая потеряла ум, подумал выпихнуть ее из родовой комнаты, но тут Сын посланника судьбы наконец стал выталкиваться. Домна продолжала кричать вместе с Дочерью хозяина и услышала, как трещат расходящиеся бедра то ли у нее самой, то ли у неработающей. Мальчик вышел, покряхтел и перестал дышать. Дочь хозяина тоже. Домна поняла сразу, что случилось, но не поняла, почему она сама еще вдыхает и выдыхает воздух.

Не все, но многие работающие в доме и деревне плакали. Хозяйку и ее мальчика жалели. После похорон Домна лежала в комнате Дочери хозяина на своей узкой кровати. Работающая не ощущала совсем ничего. Теперь души ее не было. Ей не от кого было перенимать чувства и мысли. То, что у нее находилось вместо души, без Хозяйкиной души не работало. Домна давно уже жила жизнью Хозяйки и собиралась добавить для проживания судьбы ее детей, а теперь все это отменилось. Работающие в доме Домну тоже жалели, принимали ее за полунеработающую из-за того, что она жила с Хозяйкой в одной комнате, донашивала ее платья, разговаривала с ней по-французски, а теперь вот наполовину умерла после смерти Хозяйки. Они приносили ей еду, такую же, как и Хозяйке. Домна не ела, только стала откусывать понемногу от горбушки хлеба и глотать его не прожевывая. Работающие принялись носить ей только хлеб, чтобы не тратить зря другие продукты.

Посланник судьбы на похороны не приехал. Он проводил время в городе, вернулся туда со своим приятелем – хозяином и любителем собак. Они оба оставили дорогих щенков и взрослых псов на специального работающего. Посланник судьбы думал приехать в деревню, чтобы навести там порядок, но через две недели после смерти жены и сына написал Надзирающему за хозяйством два распоряжения: 1) выслать ему денег, гораздо больше, чем ограничила Хозяйка, когда была жива; 2) выдать Домну замуж за работающего с железом. Посланник судьбы долго думал, что с ней сделать, обсуждал с приятелем, тот предлагал поехать в деревню и наказать Домну всем вместе, позвать еще соседей, но ехать не хотели: в городе шел сезон веселья. Хозяин, в которого превратился Посланник судьбы, вспомнил сердитого старого деревенского кузнеца, бывшего работающего в армии, с пожженным войной лицом, и вдвоем с приятелем они решили, что это лучшее наказание. Когда за Домной пришли и сказали, ей было все равно. Она достала из-за своей кровати старый тряпочный тюк, добавила в него тонкую бледную косу Дочери хозяина и пошла туда, куда ее повели.

* * *

А на их Юге север наступил морозом. Работающий Джон привез тело Хоуп на ту плантацию, откуда ее купили. Тут все работающие – и Очень сильные, и Сильные средне, и Слабые – спасали сахар. Хозяин-капиталист смотрел из окна второго этажа белого дома и считал убытки. Он брал в расчет и смерть примерного количества работающих от обморожения. Джон окликнул первую попавшуюся работающую, он знал, что женщины – чаще всего даже на больших плантациях – знали почти всех или многих. Она отправила сво- его сына за Голд. Та забрала дочь из телеги, отнесла ее в свою хижину. С тех пор как Голд перевели в Сильные средне, она перестала быть королевой работы и за ней надзирали меньше. И из-за общего движения Голубоглазый надзирающий не сразу заметил, что Голд ушла. Когда он пришел за ней, она сидела на циновке, держа холодную Хоуп на своем теле и завернув ее в плед. Джон возвращался на телеге на плантацию, на которую его купили много лет назад. Он завернулся в два одеяла, в которых вез Хоуп. Он хотел оставить их вместе с ней, но Голд отказалась. Он плакал, его слезы полузамерзали на лице и походили на стеклянные осколки. После моста Джон не поехал прямо, а свернул направо, где вместе с правом был еще и настоящий Север. Голубоглазый надзирающий сказал Хоуп, что выкопает ее дочь из земли после похорон и выбросит в реку, если она не вернется спасать сахар. Голд накрыла тело Хоуп пледом и ушла работать. Ей велели добавить дров в костер, она опалила себе ладонь так, что запахло жареной кожей, но ничего не почувствовала.

Утром светило солнце. Хозяин ходил по вялому сахарному лесу и уже подробно считал убытки. Кто-то из работающих все еще работал, многие лежали в своих хижинах, болели от пережитого холода. Работающий, отвечавший среди работающих за подготовку к смерти, сделал для Хоуп гроб. Голд обмыла ее тело, придерживая куски кожи на спине, чтобы они не отвалились, переодела ее в свое белое платье. Другие работающие принесли гроб, и Хоуп туда сложили. Гроб перенесли в большую хижину, которая работала для работающих церковью. Вокруг работающие начали тихо петь – провожать Хоуп и ее улетающую душу. Высокая и широкая Голд возвышалась над всеми и не пела. В гробу Хоуп перевернулась на правый бок, и сквозь белое платье на ее спине проступила кровь.

3. Своими словами

– Братец Череп, я вроде бы лежу, а сил совсем нет, не знаю, что со мной. Не могу подняться.

– Ну и валяйся. Так удобнее. Видишь звезды?

– Да, Братец Череп, очень яркие, красивые, слепят даже.

– Веришь, что на них тоже кто-то живет?

– Я не знаю, Братец Череп. Может, и живет. Если честно, то мне все равно. Я родилась в городе посреди степи, над которой НЛО пролетали по несколько раз в год. А однажды три ровных розовых шара зависли прямо над детской площадкой, где находились мы – совсем маленькие дети и наши молодые матери.

– И что?

– Ничего, они улетели.

– Домой?

– Наверное. Чего им у нас делать? Даже сахара в магазинах не было, прекратили спецснабжение, закрылся военторг. Только сгущенку продавали в пятилитровых банках. Мы ее покупали вместо сахара.

– То есть ты не видела их?

– Кого?

– Прилетавших?

– А, пилотов? Нет.

– Как думаешь, какая у них кожа?

– Ну не знаю, Братец Череп. Может, зеленая. А может, серая.

– Прозрачная?

– Кстати, да, может, и прозрачная. Знаешь, есть такие рыбы. И лягушки.

– Однажды на плантацию Хоумплейс прилетели гости. Дело было ночью. Рабы спали в своих хижинах. Хозяева спали в своем большом доме. Надзирающие – в своих пристройках. Гости прибыли сразу на нескольких летающих кораблях, полукруглых, как клубни картофеля. Те, кто проснулся из каллад народа, думали, что гостей послал Бог освободить их.

– А на самом деле?

– Гости так и не спустились на плантацию, просто зависли над ней и с помощью ярких звездных лучей забрали и весь каллад народ, и белых людей в свои корабли. Все двести сорок шесть человек. Два месяца их не могли найти. На этой большой плантации созрел хлопок, но рабы, которых привозили туда, – даже под страхом порки – отказывались ступать на эту землю. Урожай разнес ветер. Домашние звери или умерли от голода, или сбежали, по плантации не ходили даже крысы. Однажды – также ночью – гости прилетели снова и с помощью лучей вернули все двести сорок шесть человек. Но только каллад народ не был теперь каллад. И белые не были белыми. Теперь у всех людей, похищенных с плантации, была прозрачная кожа, сквозь которую виднелись мясо, мышцы, жилы. Все жители Хоумплейса были неотличимы.

– Что с ними стало дальше?

– Приехали представители властей и военные, забрали их. Многие из прозрачного народа плакали и молились, когда их забирали. Или просто молчали. Но некоторые кричали, что они белые, что разговаривают иначе, без каллад диалекта, и волосы их светлые, но их не слушали. Больше прозрачных людей никто не видел. Переверни меня глазницами вверх, я посмотрю тоже на звезды.

Я сделала, как просил меня Череп: перекатила его на костяной затылок. Мы лежали и глядели на яркую сыпь на небе. Потом Череп снова принялся рассказывать главную историю. Привожу ее своими словами.

* * *

Хоуп проснулась на кухне в белом доме. Кристина спала в противоположном углу очень тихо. Она, как всегда, спала, будто ее нет. Хоуп умыла на улице лицо, расчесалась гребнем, заплела плетенку. Голова работающего Самуэля торчала из-за забора. Она пожелала Хоуп доброго утра и поклонилась так, что скрылась за забором. Хоуп улыбнулась Самуэлю за то, что он рисковал. Хоуп принимали работающие, но не хотели с ней взаимодействовать сильно, тем более родниться. Лечащая Маргарет советовала внуку Самуэлю держать дистанцию с работающей, из-за которой на восемь плантаций спустилась зима. Точно никто не знал, говорили, что смерти не было, но два десятка человек из Очень сильных перешли в Сильные средне и даже Слабые: пятеро работающих мужчин и женщин лишились некоторых пальцев на ногах и руках, у троих работающих детей случились воспаление легких и тяжелые простуды, некоторые работающие остались со слабыми легкими, пожизненными головными болями, текущими носами. У Надзирающего сгорела в костре половина лица. И все для того, говорили работающие, чтобы у одной чернокожей девочки остановилась кровь в ранах. Но Самуэль не мог находиться от Хоуп далеко, и каждое утро его голова торчала из-за забора.

Кристина вышла мыть складки своего лица. Без какого-либо выражения, но очень прочно она посмотрела на голову Самуэля. Та не скрылась, а тоже поздоровалась с Кристиной. Хоуп подумала, что Самуэль осмелел – раньше прятался. Хоуп вернулась в белый дом, разогрела остатки вчерашнего хозяйского ужина. Маловкусные и соленые. Хоуп смирилась с солью, проходящей через ее тело. Она понимала, что улететь не удастся. Они с Кристиной позавтракали. Они всегда молчали. Хоуп любила Кристину за это. Она никогда не мешала думать.

После того как мороз начал уходить, и у Хоуп в гробу потекли кровью раны, и она задышала и лежала дальше на животе три недели в их хижине, и края ее кожи тянулись друг к другу и срастались как могли, Голд сказала ей, что та выжила только потому, что она особенная, очень важная, и что у нее будет удивительная, другая жизнь. Хоуп не понимала, верит ли мать в то, что из-за нее заморозило плантации, но сама в это верила поначалу. Но она росла, втайне читала книги – остатки от Учителя и от Сына хозяев, которого отправили в далекое место, – и стала думать над словами «случайность» и «совпадение». Теперь, взрослая, она понимала: это совпадение – то, что на нее напала Хозяйка с плетью, а потом сразу случился мороз. Понимала, что ее кровь остановилась не из-за холода, а просто оттого, что ее маленькую спину накрыли двумя очень тяжелыми одеялами и что ее тело погрузилось в полумертвый сон от пережитого ужаса и боли, а не от холода. Смерти не было – как и воскрешения. А Джону, матери и всем остальным показалось, что душа перестала работать вместе с телом и даже ушла куда-то.

Но Хоуп ощущала, что все вокруг – работающие и неработающие – уверены, что мороз случился из-за нее. Голд думала – ради нее. Поэтому Хоуп все равно жила с запрятанной виной за потерянные пальцы и здоровье работающих, за проданных хозяевами-капиталистами работающих для возмещения убытков, за исчезнувшего работающего Джона. Говорили, что он сбежал, или погиб, или что другое. На плантации Хозяев Хоуп один работающий потерял палец на левой ноге, одна еще молодая работающая не смогла дальше иметь детей. Мороз уничтожил урожай и запасы работающих и неработающих. Всем полгода после не хватало еды. Но больше всего неработающие не могли простить Хоуп потерю Джона. Он был дипломатом между черными и белыми. В его присутствии наказания проходили мягче, его обычно посылали к Хозяйке, если о чем-то нужно было ее попросить. Хозяйка не воспринимала работающих как людей. Хозяин всегда повторял за ней. Но Джона она почему-то считала человеком. Некоторые работающие намекали на влечение Хозяйки, но многие говорили, что ей просто нравилось, как хорошо Джон умел играть на гармошке и петь. Многие другие работающие тоже неплохо пели, но не как Джон.

Хоуп тоже скучала по Джону, но в своей вине она не была уверена. Точно чувствовала, что она особенная – с чудесной, отдельной судьбой. Улететь не удастся, но удастся что-нибудь еще. Эту ее отдельность и особенность ощущали и работающие, и неработающие.

После своего завтрака остатками Хоуп и Кристина приготовили и накрыли стол неработающим. Дальше у работающих шел обычный долгий день труда в белом доме – обслуживания жизнедеятельности хозяев. Свиньями теперь занимался родившийся восемь лет назад работающий Фил.

Хозяйка Хоуп ненавидела и чуть боялась. Муж хозяйки повторял за ней. Но после того как Хоуп со своей покромсанной спиной вернулась в белый дом, ее никогда не наказывали больше. И так жестоко на плантации не наказывали больше никогда, словно Хоуп забрала на себя весь запас наказаний. Все три недели, что Хоуп болела в хижине матери, Хозяйке снилась девочка с наполовину белым и наполовину черным лицом. С наполовину желтыми и наполовину смоляными волосами. Девочка садилась Хозяйке на грудь и начинала снимать с нее кожу через рот. Когда Хоуп вернулась, сон сниться перестал. Хозяйка успокоилась, решила относиться к Хоуп как к работающей силе, вернулась в поле надзирать и спасать плантацию. Хоуп продолжила работать в доме, постепенно забирала на себя все больше обязанностей, потому что она росла и крепла, а Кристина старела. Хозяйка общалась с ней формальней и даже строже, чем с другими работающими. Все боялись Хозяйку, даже равнодушная Кристина, но Хоуп теперь не боялась. Она совсем ничего не боялась: ни смерти, ни даже потерять мать, так как уже ее потеряла. Это все чувствовали. Хозяйка тоже. Хоуп хорошо работала, многое успевала, но Хозяйка понимала, что та только изображает из себя принадлежащую ей работающую, а на самом деле Хоуп – не она. Хозяйка ощущала, что Хоуп виновата не только в потерях ее любимого работающего и полугодового урожая. А в самом страшном – исчезновении ее детей. Сначала погибла Дочь, потом пришлось отослать Сына, которого Хозяйка не могла терпеть теперь с собой рядом. Может быть, потому что у него было такое же лицо, как у Дочери. А работающую Хозяйка видеть могла и хотела. Присутствие Хоуп давало ей надежду, что она еще может отомстить сильней. Просто она пока не придумала, как это – сильней. И Хоуп знала, что сможет отомстить Хозяйке, и тоже еще не придумала и не спешила.

Хоуп не переживала из-за неработающих. Она мучилась из-за работающих. Ее народ – не совсем ее народ. Хоуп-подросток ходила к Маргарет за помощью, когда сильно шла кровь и болел живот. Пыталась разговаривать с Маргарет про совпадение, тяжелые одеяла, сон от ужаса, а не от мороза. Маргарет помогла Хоуп с ее женскими болями, но не стала слушать ее объяснения. Хоуп редко разговаривала со своими людьми, виделась с большинством работающих только в церкви. Редко приходила на праздники или сидеть у костра. Она, как и мать, никогда не пела. Ее не гнали, но специально с ней не заговаривали и не дружили. Только Самуэль пытался.

Но Хоуп разрешили участвовать в борьбе. Обычной, всеобщей борьбе работающих с неработающими. Той, в которой будущие работающие бросались с палубы корабля в море посреди океана еще до того, как их довозили до берега для пересадки и перепродажи или до мест с работой. Кидались поодиночке, или вдесятером, или двумя сотнями. Той, в которой работающие на месте работы сами себе отрезали пальцы, выбивали колени, резали кожу, ломали рабочие инструменты. Той, в которой работающие забирали себе чуть, но часто хозяйского сахара, хлопка, кукурузы, батата, картошки. Той, в которой работающие тратили свои силы на выращивание собственных овощей, приготовление себе еды, выкапывание тайных хранилищ продуктов. Все эти – даже самые маленькие – действия собирались вместе и приносили хозяевам-капиталистам убытки, которые делали их беднее, значит – несчастнее. Работающие очень хотели сделать неработающих несчастными. Даже невозможный мороз радовал некоторых работающих, так как они восприняли его как часть борьбы. Той борьбы, в которой Хоуп во время приготовления еды складывала себе в карман фартука на животе картофелину, или батат, или морковь, или лук, или несколько стручков бобов, куски сахара или мяса, во время стирки – кусок мыла или обмылок, во время снимания белья с веревки – застиранное полотенце или наволочку, во время уборки – что угодно: катушку ниток, ошметок веревки, закатившуюся монету. Лечебные порошки время от времени по чуть-чуть Хоуп пересыпала в тряпки. Она умела читать. Большинство работающих – нет. Маргарет тоже не умела. Хоуп завязывала один узелок на свертке с порошком для желудка, два – с порошком для головы, три – с порошком, понижающим жар, и снова один – с порошком для мази для мозолей, и снова два – с порошком для мазей, затягивающих раны. Карман она закладывала тряпками. Дальше Хоуп ходила иногда весь день, даже перед хозяевами, с добычей в животе, потом шла в сторону хижин работающих, например туда, где она пряталась от близнецов, заходила за кусты, присаживалась, задирала фартук и юбку, но не мочилась, а приоткрывала крышку тайника, которых было несколько на плантации, и складывала туда добычу. Хоуп делала это при Кристине, та все видела, но молчала.

Хоуп не боялась и не попадалась. Даже стала пополнять карман своего фартука слишком часто. Маргарет подошла к ней в церкви и попросила не испытывать милость Бога. Хоуп сделалась чуть осторожней. Но однажды на кухне положила луковицу в карман, подняла голову и увидела, что на нее смотрит Хозяйка. Работающая не испугалась, но поглядела на Хозяйку с ожиданием и интересом. Та просто ушла. Самуэль предложил Хоуп забирать у нее добытое от забора, но она отказалась, а Маргарет сказала внуку, чтобы он не примерял на себя чужую кожу, потому что в ней он обязательно попадется. А для Хоуп, в ее шкуре, возможно то, что не дается другим.

Хоуп по-прежнему постоянно было невероятно тоскливо и плохо без матери и часто больно. Кожа на спине предсказывала погоду: дождь, похолодание, ветер. Ныла, если Хоуп спала вверх животом. Ей тоже снились плохие сны: например, о том, что кожа ее спадает и убегает в виде девушки-пустышки, и ей самой становится очень холодно, и она видит мать, тянет к ней руки, хочет лечь на грудь, как в детстве, но Голд убегает от дочери в сахарный лес. А в жару, то есть часто, спина сильно чесалась. Ее некому было почесать, Хоуп терпела или чесала себя веткой. Со стороны казалось, что она сама себя сечет.

Хоуп не мучилась от одиночества, но ей было плохо из-за того, что некого попросить почесать спину и не с кем поговорить. Еще подростком она придумала себе и для себя игру: записывать все то, что она думает, своими словами. Чтобы было интереснее, она решила делать записи, как те тексты столбиком, которые показывал им пухлый Учитель. Бумажных листов в доме водилось мало с тех пор, как из него исчезли дети. Хоуп за ребенка не считали. Когда она еще занималась свиньями, она писала веткой на земле. И потом водила ногой, стирала дырявой подошвой. Дальше стала писать на тряпках намоченной в грязи иголкой, но это было сложно, неудобно, тряпок не хватало, и они требовались для ежемесячной крови. В деревянной пристройке валялись доски, неизвестно чего ждали, ждали большой широкой террасы, которую хотел строить Муж хозяйки, как у богатых соседей. А дальше он не смог, даже после смерти Дочери собирался в ее честь, а потом увидел, как его жена убивает работающего ребенка на маленькой террасе, и передумал. Когда жена отослала сына в школу, за которую из жалости заплатил ее родственник – хозяин-капиталист, Муж хозяйки решил, что прежде решил правильно.

На кусках непостроенной террасы Хоуп корябала мелким меловым или углевым почерком, мела осталось много от прерванного обучения. В сарае было хорошо, потому что там никого не было. Хоуп чувствовала его своей комнатой, в нем ей удавалось находиться полчаса в неделю. Самуэль через прогрызенные жуками дыры в сарае подглядывал, как она пишет. Она никогда не делала ничего другого, он это знал, но все равно приходил смотреть как. Доски очень подходили для текстов в столбик. После записи Хоуп складывала доски обратно и накрывала мешковиной.

Одним летом вся эта обычность прекратилась. На маленькую плантацию стали сыпаться люди. Трое мужского пола, из хозяев, в промежутке месяц между друг другом. Вернулся Сын хозяев. Он окончил школу и не хотел учиться дальше. Он собирался помочь родителям стать богаче. Превратиться в настоящих хозяев-капиталистов. Сделать плантацию прибыльней, работающих – эффективнее. Муж хозяйки обрадовался сыну, но не мог позволить себе сильно показывать радость. Хозяйка не обрадовалась, хоть пыталась делать вид, она растерялась, не понимала, как теперь действовать. Она надеялась, что сын не вернется никогда. А он приехал и собирался осчастливить родителей. Хоуп обрадовалась, она ощущала Сына хозяев как давно не виденного родственника. Она подумала, что его взрослость составлена из сплошной вытянутости – ног, рук, спины, носа, желтой челки. Это все было смешное и живое. Сын хозяев увидел ее стандартно, по-мужски, то есть поразился тому, что девочку подменили женщиной. Он учился на Севере, там было не так много работающих. Хоуп казалась ему диковинной. И думал: он хотел смотреть на нее чаще, потому что она диковинная или потому что она действительно ему важна и то, что он видит, – это красота? Сын хозяев жалел, что такая красота пропадает под кожей такого цвета. Сын хозяев жалел, что она работающая, он помнил, что с работающими играть нельзя. Хоуп приносила воду, и Хозяйка помогала мыться мужу или мылась сама, или ей помогала Кристина. Хоуп помогала Сыну хозяев и его сестре в детстве. Она и сейчас лила воду на его снежную длинную ровную спину с рыжими точками.

Сын хозяйки выпрямлялся и смотрел на Хоуп прямо, а она – на него. Так они могли провести две-три минуты. Голубые глаза смотрели в ее смоляные, а ее смоляные – в его. Это все происходящее ощутила Хозяйка, да и многие работающие. Голова Самуэля не здоровалась теперь с Хоуп из-за забора, она просто молчаливо глядела темно-рыжими глазами. Хозяйка чувствовала, что Хоуп одолевает ее, надо было скорее придумать способ избавления. Можно было заменить ее на кого-то, отправить ее в поле. Или продать и купить другую работающую. Хоуп выросла, многое умела и стоила дороже, чем в детстве. Но все это уводило работающую из дома, лишало Хозяйку возможной мести. Она любила простое: можно просто проткнуть работающую вилами, пока она спит на кухонном полу, закончить начатое. Хозяйка не получит за это наказания, скажет правду, что работающая воровала. Но сейчас она решила действовать сложно: ждать, что ее сын сам уничтожит Хоуп или ослабит, Хозяйка тогда продаст ее, а ребенка работающей от сына оставит около дома ухаживать за свиньями.

Но Хоуп решила использовать Сына хозяев для удовольствия. Она подумала, что многие Хозяева используют работающих для удовольствия, а она сделает наоборот. Если получится плод, то она обратится к Маргарет. Самуэля она не хотела использовать, его было жалко. Хоуп пришла к Сыну хозяев ночью, разделась, он покраснел, и эта краснота виднелась на его снежной коже даже в слабом свечном освещении. Сын хозяев смотрел на Хоуп, восхищался, хотел, боялся. Она потянула свой рот к его и потянула свою руку к его низу. Тут Сын хозяев вспомнил, кто он, вспомнил мать, плантацию и шепотом обозвал Хоуп словом, происходящим из цвета ее кожи, точно таким, которое использовала Хозяйка, а он повторял в детстве, повторил и сейчас. Хоуп улыбнулась. Он повторял это слово снова и снова. Заклинанием, шепотом. Хоуп толкнула его. Он упал на пол, задел железку кровати, поцарапал спину.

Сын хозяев решил не отвлекаться и заниматься хозяйством: сделать плантацию более капиталистической, даже более прибыльной и современной, чем у соседних богатых хозяев. Он объяснил матери и отцу свой план: заложить дом, купить машин, обучить им работающих, растить в два раза чаще сахарный лес, купить у соседа земли, расширяться, растить в четыре раза чаще сахарный лес, потом в шесть, потом в восемь, разрастаться. Нанять на все надзирающих. Но не приобретать новых работающих, а обходиться старыми, не вырабатывать их до Сильных средне и Слабых, сократить их часы работы и нагрузку, восстановить Сильных средне в Очень сильных, а Слабых в Сильных средне. Муж хозяйки не выдержал: «Ты еще предложи их освободить!» Сын хозяев снова покраснел: «Не надо их, конечно, освобождать». Хозяйка предложила сыну забыть свои северные мысли и велела начать надзирать за работающими и управлять ими самому. Сын хозяев обиделся: он очень хотел помочь родителям разбогатеть и хотел хоть чуть загладить свою вину за смерть сестры. Но он решил ходить на плантацию, чтобы надзирать и управлять, получалось плохо, некапиталистически, работающие его не слушались, а слушались только Мужа хозяйки, но сильнее всего – саму Хозяйку. Она возмутилась: сын собрался забрать у нее ее главное. Ее свободу. Право владеть, продавать и покупать людей. Единственную свободу, которая ей досталась. Ей подарили ее первого работающего на четвертый день рождения. Муж никогда не покушался на ее главное, потому что не умел владеть как надо: его семья ела за одним столом со всеми тремя работающими, которые у них были.

Хоуп не носила теперь Сыну хозяев воду для умывания, он боялся, притаскивал сам или звал Кристину. Хоуп напомнила себе не впускать в свою голову мысли про Сына хозяев и уж точно не жалеть его и не злиться пока на него. Она чувствовала, что будут еще возможности вырасти, получить удовольствие, изменить свою жизнь и остальных. С каждым утренним просыпанием она ощущала себя сильнее и сильнее. Это было продолжением ее наследования силы Голд. Эта сила проявилась еще тогда, когда Хоуп совсем ребенком договорилась сама с собой не впускать себе в голову заботы Хозяев, когда придумала подглядеть учебу и научилась писать и читать, когда решилась убежать к матери, когда сумела пережить атаку Хозяйки, а потом мороз, когда прожила все это время в белом доме как работающая, но все равно владеющая собой, когда стала писать слова в форме псалмов. Все это – сила Голд, которая ушла не в тело, а внутрь. Хоуп очень хотела рассказать об этом всем матери, чтобы та гордилась и была спокойна. Все, что она знала, – что мать жива, и Голд знала, что Хоуп жива. Голубоглазый надзирающий тогда сам отвез Хоуп обратно в белый дом Хозяйки и пообещал работающей, что, если она снова сбежит к матери, он застрелит обеих.

Вторым на плантацию заехал Лечащий человек с тонкими губами и кожным островом на голове среди серых волос. Он разговаривал с Хозяйкой про климат, влажный и жаркий, про его влияние на кожу. Лечащий человек приехал с другой стороны Юга на сборище лечащих людей в город, который находился недалеко от этой плантации. Хозяйка злилась: надо надзирать за работающими, как они сажают тростник. Муж и сын недонадзирают. А Лечащего человека приходилось поить чаем и тащить с ним беседу. Чай принесла Хоуп. Лечащий человек посмотрел на работающую гораздо дольше, чем смотрят на работающих, часто на них не смотрят совсем, а этот поглядел, и губы его вроде как стали толще. Хозяйка просто спросила, хочет ли он купить свинью: многие доктора переливали от свиней кровь пациентам, как она слышала. Но Лечащий человек сказал, что хочет купить Хоуп. Хозяйка просто спросила почему. Он ответил, что ему рассказали в городе, как эта работающая выжила чудесным образом в детстве. И ему очень интересно почему. Он предложил цену в два раза большую, чем за Хоуп должны были просить в белом мире. Хозяйка обещала посоветоваться с мужем и сыном. Но она не собиралась с ними советоваться – только с собой: с одной стороны, продать Хоуп – значит потерять ее для мести, с другой стороны, продать ее Лечащему человеку, скорее всего, и означает страшную месть. Разговор слышала Кристина, отмывающая остатки тела крысы из-под лестницы. Хоуп не знала, что Кристина ощущала себя ее бабушкой, которая мало может сделать для внучки. Кристина пошла к Маргарет, поговорила с ней. Та поняла, что за Лечащий человек к ним заехал, и стала молиться. Их разговор слышал Самуэль. Следующим утром, пока Маргарет спала, он набрал из тайника в сумку овощей, порошка от простуды, мыла, нож. Голова Самуэля не пожелала доброго утра, а подозвала Хоуп и рассказала, что ее хочет выкупить Лечащий человек, которого проклинают и боятся все работающие Юга, потому что он скупает их проводить над их телами эксперименты, получая таким образом знание для лечения тел хозяек. Как и многие хозяева, он не испытывает жалости, режет работающих женщин и девочек без обезболивающего. Хоуп отказалась бежать с Самуэлем: он остался один у Маргарет, дочь и муж умерли. Хоуп не испугалась, но подумала, что это и есть ее особая судьба и возможность расплатиться за морозные жертвы перед ее народом – поехать вместе с человеком, который истязает работающих, и убить его и тех, кто с ним работает. Хоуп понравилось такое ее наследие, она начала планировать.

Третьим на плантацию заехал Учитель. Он теперь носил стекла на глазах, отрастил волосы на подбородке и больше походил на учителя. Он сам доучился в университете, в городе рядом остановился у родственников, как и в прошлый раз. Хозяйка совсем не радовалась его приезду, не стала переодеваться для него в какое-то особенное платье, злилась. Надо надзирать за работающими, сорняки захватили будущий лес, все работающие – Очень сильные, Сильные средне и Слабые – должны были их уничтожать. Муж и сын недонадзирают. А приходилось поить Учителя чаем и тащить с ним беседу. И утешать. Чай принесла Хоуп. Когда он спросил, может ли он увидеть своих прежде учащихся, особенно Дочь, Хозяйка просто ответила, что Дочь укусила собака и та умерла. Старая новость про смерть Дочери хозяев поразила его. Хозяйка утешала его по поводу смерти своей дочери. Учителю стало обидно: он приехал сюда, чтобы найти жену, – пока ждал известий о работе, он подыскивал себе жену. Учитель ценил не приданое, а способность слушать его и восхищаться им. Он помнил, что Дочь хозяев выглядела мило и его преданно слушала. Он был готов сделать ей предложение, если бы она выросла красивая, но она оказалась мертвая. Сын хозяев выжил, но он не был нужен Учителю, на нем не женишься. А Сын хозяев Учителю сильно обрадовался. Как и для сестры раньше, образованный городской хозяин мужского пола, Учитель стал редким и нужным человеком для Сына хозяев. Недодругом или приятелем, но еще лучше, чем те, что были у него в школе, потому что Учитель помнил рай на плантации, когда были живы оба близнеца. Сын хозяев пригласил Учителя остаться, разместил его в своей комнате, сам спал на полу там же. Сестрина была закрыта. Когда родители ушли в поле, Сын хозяев остался и обсуждал с Учителем политику, философию, другие городские дела. Вынес из кладовки ром, сваренный на плантации. Напился, чего не делал со школы. Учитель принес ему ощущение свободы. Они ходили на реку грустить: Сын хозяев показывал ему место, где его сестру укусила собака. И на себе тоже показывал: вот тут, в мягкое на правой руке, между большим пальцем и указательным. Он долго жаловался Учителю на заледенелость матери, неготовность к его прогрессивным идеям по перерождению плантации. Потом они открыли вторую бутылку и дверь сарая. Сын хозяев показал Учителю доски Хоуп, чтобы развлечь его. Не только Самуэль, но и Сын хозяев подглядывал за Хоуп через прогрыз в стене. Сын хозяев рассказывал, как работающая незаконно училась у Учителя писать и слушала поэзию, делая вид, что работает. Учитель снял очки и протрезвел. Перебрал, почитал доски. Бормотал, что она как Филлис. Попросил Сына хозяев познакомить с Хоуп. Тот отвел его к Хоуп, она мыла посуду, а на самом деле занималась тем, что придумывала, как она убьет Лечащего человека и что сделает с собой после. Учитель спросил, есть ли еще такие тексты, как на досках. Хоуп узнала Учителя, поняла, что эти мужчины-хозяева пьяны. Достала из подпола, где лежали продукты и их с Кристиной предметы, несколько тряпочек и показала Учителю. Он держал холодные, замороженные тексты, и его руки дрожали.

Во время ужина Сын хозяев мучился похмельем и икал, а Учитель совсем протрезвел. После еды он предложил Хозяйке продать ему Хоуп и назвал неплохую цену. Сын хозяев удивился. Хозяйка ответила, что сожалеет, но уже обещала продать ее другому Хозяину. Учитель пытался выяснить за сколько и повышал стоимость Хоуп, но Хозяйка повторяла, что товар уже продан. Сын хозяев злился на мать. А она подумала, что вот и решилось и что надо написать Лечащему человеку в город, позвать его, чтобы он приехал с деньгами и забрал работающую.

Солнце еще собиралось всходить, Сын хозяев разбудил Хоуп, велел взять все ее предметы и идти за ним: у нее появился новый Хозяин. Хоуп была готова к этому, но надеялась попрощаться с Маргарет, Кристиной, Самуэлем, попросить передать Голд важные слова, которые когда-нибудь добрались бы до нее. За забором на дороге стояла повозка, Самуэль привязывал к ней доски. Хоуп обрадовалась ему, еще узнала свои текстовые доски с белыми и черными буквами, удивилась им, но решила не отвлекаться. В повозке сидел ее Новый хозяин. Работающая нашептала Самуэлю три предложения для матери и попросила его подарить ей нож, лезвие которого пряталось в рукоятку и возвращалось обратно. Самуэль плакал и отдал ей нож. Сын хозяев не плакал, но почему-то помог ей подняться в повозку и дотронулся до ее руки, будто она была женщина-хозяйка, а не работающая. Лошади крутили ушами и хвостами в темноте. Новый хозяин ударил по их спинам хлыстом. Поехали. Хоуп опознала окончание плантации бывших Хозяев, плантацию соседа – богатого капиталиста, реку, мост, перед которым свернули направо, на ту дорогу, по которой несколько лет назад без возврата уехал Джон. Хоуп сжимала открытый нож пальцами. Можно было ударить и сбросить тело в реку. Но работающая все не решалась. Злилась, что ей не хватает жестокости Хозяев. На Нового хозяина не смотрела, чтобы не начать жалеть его. Чуть посветлело. Решилась взглянуть, чтобы понимать, куда бить. Хоуп повернула влево голову и увидела Учителя.

Хозяйка ничего не могла. Сын предъявил ей много банкнот за Хоуп (за доски с текстами там тоже было, но Сын хозяев не стал уточнять). И подписанную им и Учителем бумагу. Тут заканчивались Хозяйкина власть и свобода. Ее пол был всего лишь женский, и совершеннолетний сын мог без ее ведома продать ее работающую. Хозяйка попросила сына уехать обратно в город, в любой город, в который он захочет, и обещала дать ему денег. Сын хозяев отказался и остался на плантации.

Главный город Хоуп нравился, но она почти его не видела: проспала его улицы, когда въезжали. Хоуп видела предыдущие города, они были каменные и многолюдные, но меньшие по размеру. Чем северней они двигались с Новым хозяином, тем меньше на улицах и в гостиницах она видела работающих. Хоуп понимала, что Новый хозяин не до конца знает, как обращаться с ней. Он расхваливал ее тексты на досках и на тряпках. Но селил ее в специальных комнатах в гостиницах с другими работающими. Велел ей стирать и гладить его белье, чистить обувь.

В Главном городе Новый хозяин поселил ее в своем доме, узком, высоком, воткнутом в общую стену других домов, в одной комнате с еще двумя работающими – мужем и женой, немолодыми, но еще Сильными средне, как определила Хоуп. Раньше домашние работающие жили в комнате как в собственной, они плохо приняли Хоуп. К тому же тут она вроде бы не работала. Теперь стирала, гладила белье, чистила обувь работающая Алиса. Она же убиралась и ходила за продуктами. Ее муж, работающий Роб, готовил еду и надзирал за хозяйственными деньгами. Свою одежду Хоуп стирала и гладила сама. Новый хозяин купил ей три платья: домашнее, прогулочное и совсем дорогое и красивое. Две пары обуви. Два комплекта белья. Две шляпы. Новый хозяин постоянно находил Хоуп занятия, непохожие на ее предыдущие. Поначалу они встречались у него в библиотеке, где Хоуп надиктовывала ему тексты со своих досок, Новый хозяин по-ученически записывал. Потом он пропадал, и Хоуп старалась помогать Алисе в работе по узкому дому, та отдавала ей самые грязные куски работы. Хоуп не была против. Ела она с работающими на кухне, и они обычно молчали при ней.

Новый хозяин несколько раз приглашал Хоуп на утренний кофе. Тогда она держала чашку и даже пила из нее прямо за хозяйским белым столом. Новый хозяин обычно обсуждал с Хоуп касающиеся ее дела или рассказывал новости. Алиса и Роб обслуживали ее в том числе, как неработающую, и Хоуп снова теряла свой народ.

Во время кофейного разговора Новый хозяин спросил ее, какое бы второе имя после Хоуп она бы хотела. И быстро предложил Вуд – потому что Хоуп писала на деревяшках. Голд – Хоуп сказала. Новому хозяину показалось это слишком просто, но он согласился. Подумал, что можно взять временно за деньги какой-нибудь предмет из золота и надевать его на Хоуп на события, когда они состоятся. На другой кофейный разговор Новый хозяин принес газету, там большими буквами был написан вопрос: «Хоуп Голд – новая Филлис?» – и буквами мельче тоже вопрос: «Могут ли работающие писать стихи?» После этого шел текст в широкий столбик о Новом хозяине Хоуп, о том, как он щедро научил работающую писать и читать в детстве, как приучил ее любить поэзию, как обнаружил ее повзрослевшую и пишущую на деревянных досках посреди сахарного леса, но спас ее от тяжелого труда. Дальше на странице торчали некоторые тексты Хоуп узкими столбиками. Про сахарный лес, про мать, про наказание, про полет – возвращение домой. Хоуп спросила, сколько еще людей могут читать эту газету. Сильно радостный, Новый хозяин ответил, что очень много – возможно, несколько тысяч хозяев. Хоуп чувствовала себя испуганной и сильно слабой оттого, что столько много неработающих людей сами залезут к ней в голову – и узнают про ее мать, бабушку и дедушку, Хозяйку и ее саму.

На первое событие Новый хозяин попросил Хоуп надеть прогулочное платье и привез ее в каменный дом с колоннами и каменным львами, где в высоких комнатах лежали книги с разноцветными боками. В одной из комнат с окном до пола Хоуп велели сесть за одиночный стол с листами бумаги и банкой черных чернил. Вокруг нее собрались четверо неработающих – двое седых, двое моложе. Новый хозяин Хоуп ждал за дверью. Четыре часа Хозяева просили Хоуп писать при них тексты в столбик о природе плантации, с которой Хоуп привезли, о Боге и его ангелах, о вазе с цветами на подоконнике, о стране, об этом доме со львами. Хоуп писала. Они по очереди поднимались, ходили вокруг, смотрели, чтобы она не списывала. Когда она заканчивала текст, забирали бумагу, обсуждали громко между собой, говорили про Хоуп словами: «она», «работающая» и слово, которым бывшая Хозяйка и ее сын называли ее. Потом Хоуп разрешили уйти.

Новый хозяин за кофейным разговором сообщил Хоуп, что Комиссия неработающих признала, что свои стихи Хоуп написала сама. Как и Филлис. И теперь они согласны выпустить книгу. Но текстов пока мало, и Хоуп должна написать больше. Новый хозяин подарил Хоуп книгу в обложке из коричневой кожи. Страницы внутри пустовали все. Новый хозяин велел Хоуп заполнить их в полтора месяца. Он оставлял ее утром в комнате, где он принимал гостей и ел, в обед и в ужин проверял, сколько она написала. Получалось мало. Новый хозяин ругал ее за лень, рассказывал, как она подводит его перед публикационным домом, который собирался печатать ее книгу, объяснял, как ей повезло, что она не делает домашней работы и не сажает сахарный лес. Хоуп тошнило, она хотела снова делать просто работу работающих, домашнюю или даже полевую. Новый хозяин велел Алисе давать Хоуп в два раза меньше еды и не кормить ее обедом. Как учитель, он считал, что ученики лучше думают с пустым телом.

Новый хозяин вывез Хоуп на два события, для которых он просил ее надеть самое красивое и дорогое платье. События были близнецами друг друга. Каждый раз – в больших каменных домах, в главных комнатах собирались неработающие в дорогой и красивой одежде и слушали, как Хоуп читала вслух свои тексты. Их предварительно отбирал Хозяин. Он говорил вступительные слова, рассказывал, как научил Хоуп читать и писать, как обнаружил ее золотым самородком, как она писала мелом и углем на досках. Это неработающим особенно нравилось. Хоуп читала. Ей и Хозяину аплодировали. Дальше неработающие обступали ее плотнее и спрашивали: принято ли было в ее племени писать стихи на досках или деревьях, кто из поэтов для нее главный, собирается ли она продолжать поэзию после рождения своих работающих детей? Новый хозяин был зол на нее за медленность заполнения страниц в книге, но на событиях общался с ней как с неработающим ребенком. После событий он ее хвалил, но просил во время чтения усиливать диалект работающих, а не переходить на язык хозяев, как Хоуп часто делала.

Хоуп попросила Нового хозяина принести ей книжку, заполненную стихами Филлис. Они Хоуп не понравились: будто Филлис писала не своими словами, будто хозяева залезли ей в голову. Но у Филлис была книжка, а у Хоуп нет. Время заканчивалось, стихи скрипели медленно, Хоуп худела. Купленные хозяином платья висели. Она сидела часами без движения за столом в комнате и ждала, когда Новый хозяин придет есть и ругать ее. Даже домашние работающие стали жалеть Хоуп. Алиса накладывала ей обычную порцию еды. А однажды спросила ее, о чем она писала раньше. Хоуп подумала и ответила, что о себе. Алиса сказала ей, чтобы и писала о себе дальше и не морочила голову ни хозяевам, ни работающим. Хоуп снова подумала и стала писать о себе.

Новый хозяин отвез заполненную книгу Хоуп в обложке из коричневой кожи на четыре дня позже срока. В печатных буквах она появилась через месяц. На обложке были первое и второе имя Хоуп и ее черно-белый портрет, который с нее настоящей срисовал художник. Хоуп вернулась к работе работающей. Ходила по лестнице узкого дома, смывала с нее грязь и пыль, стирала, гладила, выносила помои, ходила в лавку. Новый хозяин за кофейными разговорами читал ей газетные отзывы на книгу: Хоуп хвалили, Нового хозяина хвалили за то, что разглядел золотой слиток в пыли сельского Юга, но добавляли, что Хоуп слишком потянулась за своим погано-языческим и работающим происхождением и не может быть приравнена к Филлис, которую тоже нельзя, конечно, считать равной поэтам-хозяевам, но которая хотя бы брала их за идеал. Их приглашали на новые события, Новый хозяин составил расписание, но тут напечатали текст, в котором Хоуп, а главное – и откопавший ее посреди южной сельской грязи Хозяин обвинялись в прославлении язычества и отказе от христианства, в призывах к массовому полету, то есть побегу работающих, в клевете на усердно работающих на плантациях хозяев. Новый хозяин не зачитывал эту статью Хоуп и сам решил не обращать на нее внимания. Но вскоре главу публикационного дома вызвала власть. Оставшийся тираж забрали из книжных лавок и уничтожили. И Нового хозяина тоже вызвала власть и стала думать, что с ним делать. Про Хоуп как виноватую власть не думала. Она просто собиралась забрать работающую как часть имущества Нового хозяина и отправить работать в сахарный лес. Но Новому хозяину пришло письмо, которое он забыл ждать из-за книги Хоуп. Его приглашали на работу на другой бок Земли. Преподавать во дворце. Новый хозяин сильно обрадовался. Только расстраивался, что не успел жениться. Теперь придется брать в жены дочь дикарей. Он знал, что даже во дворцах там дикари. Велел своим работающим собирать его вещи. И их. Хоуп впервые после того, как ее выкупил бывший Учитель ее бывших Хозяев, почувствовала, что наступает изменение ее судьбы. Через неделю все жители тощего хозяйского дома лежали, сидели, стояли на досках корабля, который шел по океану. Хоуп думала своими словами: я все-таки полетела.