Стоящие свыше. Часть II. Усомнившиеся в абсолюте бесплатное чтение

Только дети верят, будто днем зло спит.

9 января 78 года до н.э.с. Исподний мир

Отправив бричку с ее маленьким кучером в Горький Мох, Зимич пошел к своему университетскому товарищу, родители которого имели дом в Хстове – а значит, сменить места жительства тот не мог. Но вместо разбитного студента его встретил щеголь, покидавший дом в карете, запряженной шестеркой лошадей. Нет, он обрадовался, увидев Зимича, и даже старался не смотреть на него свысока.

– Я сейчас во дворец. У меня там интрижка, не очень, я тебе скажу, приятная, но весьма и весьма полезная. Где ты остановился? Я бы вечером заглянул к тебе: вспомнили бы молодость, выпили вместе, как в старые добрые времена!

И Зимич уже раскрыл рот, чтобы позвать товарища в пивную возле университета, но карета тронулась с места, а тот ее не задержал. Кричать что-то ей вслед Зимич не стал.

Вторая встреча разочаровала его еще сильнее: своего старого дружка он встретил в кабаке, где они когда-то были завсегдатаями.

– Зимич! – тот окликнул его первым. – Сколько лет, сколько зим!

Рядом с ним на столе лежала соболья шапка с белой кокардой.

– Заходи, садись к нам!

За большим столом в центре расположились гвардейцы Храма, остальные посетители кабака жались по углам, бросая на них угрюмые и настороженные взгляды. Несмотря на ранний час, гвардейцы были изрядно пьяны.

– Это мой друг, Стойко-сын-Зимич. Между прочим, из рода Огненной Лисицы! Да садись, садись! Ребята, налейте ему вина покрепче! Хозяин! Что ты там возишься, старая крыса? Не видишь, пришел мой давний друг? Давай, доставай крепленого вина, а не этой жидкой юшки!

Хозяин кабака нисколько не изменился и тоже узнал Зимича, но улыбнулся ему не как доброму знакомому, а подобострастно и безрадостно, снизу вверх. Раньше он мог вышвырнуть на улицу особенно расшалившегося студента, а мог часами слушать их пьяные россказни или многозначительно кивать и давать советы – если в кабак приходили напиться с горя. Это в его присутствии Зимич пообещал отправиться в дальние страны на поиски счастья…

В огромную кружку до краев налили крепленого вина, а напиваться с самого утра Зимичу вовсе не хотелось. Ему вообще не хотелось напиваться. Однако выпить пришлось – из забытого уже студенческого куража, чтобы не ударить лицом в грязь перед развязными и бесцеремонными гвардейцами.

Вино стукнуло в голову быстро, несмотря на плотный завтрак.

– Ну? Рассказывай! – Дружок обнял его за плечо. – Где был, что поделывал? А мы вот здесь охраняем Добро от Зла. Всю ночь в дозоре, не смыкая глаз!

– И как? Много Зла успели побороть? – Зимич осклабился.

– Ты не поверишь! – Дружок расхохотался. – За одну только ночь арестовали семь человек! Семь! И только наша бригада. Зло кругом, надо только уметь его распознать. Я умею.

– И в чем же это зло состоит? – Зимичу вдруг расхотелось улыбаться.

– Ну как в чем? Как в чем? Я по глазам вижу, если у человека рыльце в пушку. Есть, конечно, хитрые и опасные враги, а есть заплутавшие в своем незнании заблужденцы. Я по заблужденцам больше знаток. Консистория делает им внушение и отпускает – и никаких заблуждений у них не остается, они встают на сторону Добра и о Зле более не помышляют. Ну разве это не здорово?

– Ты серьезно? Или смеешься? – спросил Зимич, чувствуя, как хмель застилает голову тяжелой пеленой. Дешевое вино не шло ни в какое сравнение с чистым как слеза вином из подвалов Айды Очена.

– Над чем это я, по-твоему, могу посмеяться? Над своей высокой миссией умножения Добра?

– Вино – дрянь, – проворчал Зимич: тошнота подступила к горлу соленым комком. – Закусить бы…

– Хозяин! – Дружок шарахнул кружкой по столу так, что она едва не раскололась. – Ты чего налил моему другу, а? Ты, старая крыса, нюх потерял? Или тебе мало заплатили? А может, ты решил отравить гвардию Добра? А? Признавайся, хорь вонючий! Может, ты никакой не заблужденец, а самый настоящий опасный враг?

Кто-то из гвардейцев ухватил хозяина за шиворот и с силой толкнул на пол – тот не сопротивлялся, но, упав на колени, оправдываться не стал. Не столько покорность, сколько равнодушие выражала его поза.

Зимич взял дружка за локоть:

– Ты что? Это не он – это ты нюх потерял. Башку снесло, что ли? Власть глаза застит?

– Молчи, дурак, и не лезь не в свое дело, – беззлобно ответил дружок. – Сейчас его Светай на чистую воду-то выведет!

Между тем гвардеец, что толкнул хозяина, подошел к нему поближе и с размаху ударил в бок ногой – хозяин лишь поморщился и, чуть согнувшись, прикрыл живот руками. Зимич же поднялся, с грохотом опрокинув тяжелый деревянный стул, и дернул гвардейца за плечо:

– Подраться хочешь? Со мной подерись.

– Светай, не обращай на него внимания! Это он от вина раззадорился. Зимич кулачник знатный, только и ищет, о чье рыло кулаки почесать. Слышь, Зимич? Сядь, не кипятись! Без тебя разберутся. – Дружок обнял его за плечо и потянул обратно за стол, не заметив опрокинутого стула.

Тем временем неугомонный – пьяный до отупения – Светай снова собирался пнуть хозяина ногой, но Зимич сначала (и с большим удовольствием) врезал по зубам своему дружку, а потом одним ударом завалил гвардейца на пол. И если остальные посетители кабака до этого упрямо смотрели в свои кружки, то тут повернули головы в сторону драки, и глаза их были вовсе не любопытными, как это бывает обычно. Мрачным и странным огнем загорелись их глаза, и непонятно, чего больше было в их взглядах – злорадства, сочувствия или страха.

На Зимича навалилось сразу человек пять или шесть, и руки за спину ему выкрутили очень быстро. И носом об стол приложили от души, и в живот пнули как следует, но больше ничего не успели: из-за столов на помощь ему поспешили те, кто еще минуту назад прятался от гвардейцев по углам. Драка вышла шумной, злой и победоносной – гвардейцы оказались никудышными драчунами, и Зимича это почему-то не удивило.

Их вышвырнули из кабака со свистом и улюлюканьем, под ругань и угрозы скоро вернуться. А потом – не больше чем через минуту – в кабаке вдруг остались только Зимич и хозяин: остальные разбежались, не дожидаясь возвращения гвардейцев с подкреплением.

– Ты что, дурак? – спросил хозяин мрачно.

– Наверное, – ответил Зимич, вытирая нос рукавом: кровь бежала на бархат жилета двумя быстрыми струйками.

– Ну как дальние страны? Много ли в них счастья?

– Не дошел я до дальних стран.

– Иди, умой рожу-то, и беги отсюда, пока они не вернулись. Я сначала подумал, ты теперь с ними. Даже обидно стало, честное слово.

– А ты?

– А мне ничего не будет, я капитану мзду плачу, чтобы меня не трогали особо. Ну поглумятся молодчики, ну потешатся немного – и уйдут. Да и расплачиваются они золотом.

– Противно как-то убегать…

– Еще раз дурак. Давай-давай, собирайся и проваливай! – Хозяин рассмеялся.

6 мая 427 года от н.э.с. Ночь

Йока клацал зубами и тер руками голые плечи – Змай развешивал вокруг высокого огня промокшую одежду. Он разжег костер с одной спички, хотя в лесу не нашлось ни единой сухой веточки.

– Ну что, Йока Йелен? Дрожишь?

– Дрожь – естественная реакция организма. Человек согревается, когда двигается. Если ему лень двигаться, организм его заставляет.

– Сам придумал?

– Ну да. Но разве это неправильно?

Лонгетка размокла и стала склизкой, косынку Йока потерял и теперь поджимал ноющие пальцы к животу.

– Никогда не думал об этом. – Змай нырнул в шалаш.

– Там тоже все промокло?

– Еще как… – проворчал Змай, вылезая обратно с фляжкой в руках. – Погреемся?

– А это что?

– Хлебное вино – напиток плебеев.

– Ты пьешь хлебное вино? – Йока едва не рассмеялся. Это было впору Стриженому Песочнику, но никак не порядочному человеку. В детстве хлебным вином, перемешанным с уксусом, няня растирала ему ноги.

– Иногда. Для здоровья. – Змай свинтил крышку и, запрокинув голову, сделал несколько уверенных глотков. Потом медленно выдохнул и зачем-то поднес к носу промокшую повязку на запястье. – На, глотни. Только немного.

Йока пожал плечами и хотел было отказаться, но вдруг подумал, что в этом есть нечто забавное. Не стесняется же он вытирать руки о штаны, когда ужинает со Змаем в лесу? Может быть, хлебное вино – это и неприлично, но кто думает о приличиях, голышом сидя у костра? Он неуверенно взял флягу в руки и понюхал горлышко: пахло отвратительно. В самый раз для растирания ног…

Жидкость была похожа на горький огонь, обожгла рот, комом застряла в горле, ударила в нос, выбила из глаз слезы и нехотя провалилась в живот. Йока зажал рот руками: его едва не вырвало. Ничего себе хлебное вино!

– Я же сказал – немного, – усмехнулся Змай. – В некоторых кругах считается, что тот, кто не умеет пить хлебное вино, вовсе не мужчина.

Йока ничего не мог сказать, хватая ртом воздух. Но прошло немного времени, и от уголька, тлевшего в желудке, по телу во все стороны пошло тепло. А потом еще и сладко закружилась голова – совсем не так, как от кислого виноградного вина.

– Ну как? Тепленько? – Змай подмигнул Йоке.

– Ага, – Йока тряхнул головой.

– Давай-ка я тебя разотру. А то у тебя губы синие.

– Губы разотрешь? – хихикнул Йока.

– Не. Спину. Да и ноги не мешало бы, но все равно на ноги надеть нечего. Вот она, любовь к природе…

– Знаешь, Змай… Я все время хотел, чтобы в меня попала молния. Мне кажется, это было бы здорово… – От головокружения хотелось поговорить, и мир вокруг сделался уютным и радостным.

– Очень сомнительное желание. Ты изучал естествознание?

– Ну да.

– Бывали, конечно, случаи, когда молния не убивала человека наповал… Но это очень редкие случаи. Поворачивайся спиной.

– Слушай, а чудовище плюется такими же молниями?

– Нет. Есть существенная разница.

– Какая?

– У чудовища молнии все в слюнях…

– Чего? – опешил Йока и только потом расхохотался.

– Не веришь?

– Неа, – продолжал хохотать Йока.

– Вот поэтому хлебное вино – напиток плебеев. Хихикаешь теперь, как дурачок. И перестань трястись, ты мне мешаешь.

Одежда высохла через час, только куртка и спортивные туфли долго оставались влажными, и Йока сидел у костра босиком, а Змай подтаскивал дрова, поддерживая высокий жаркий огонь. От тепла клонило в сон, и лишь воспоминания о грозе оживляли и тормошили что-то внутри. Пожалуй, эта гроза должна была стать одним из лучших воспоминаний…

– Слушай, если мы будем сидеть у огня, ни один призрак к нам не придет… – проворчал Йока. Ему хотелось чего-нибудь страшного и опасного. Только бы не заснуть.

– Призраки не боятся огня. Они боятся солнечных камней.

– Все равно. На месте призрака я бы к костру не пошел.

– Можешь прогуляться по лесу. Только я не советую: если не наколешь ногу, то снова весь вымокнешь точно.

– Если я усну, ты меня толкнешь?

– Когда придет призрак, обязательно толкну.

И наверное, Йока действительно задремал, потому что открыл глаза и обнаружил, что костер почти догорел, голова его лежит у Змая на коленях, а сверху его накрывает теплая и уже сухая куртка.

– Тихо, – шепнул Змай, – ты просил тебя разбудить…

– Что-то случилось?

– Тихо. Смотри. Только не делай резких движений…

– Призрак?

– Смотри, – Змай глазами указал в сторону, противоположную костру. Йока приподнялся и всмотрелся в темноту, но увидел лишь два горящих в темноте глаза.

– Видишь? Узнаешь?

И хотя костер давал не много света, Йока тут же узнал картинку из детской книжки: круглые уши, хищная морда и неуклюжее тело, похожее на медвежье…

– Росомаха? Змай, это правда росомаха? – шепнул Йока одними губами.

– Правда.

Она оказалась совсем нестрашной. И никакого трепета перед ней Йока не испытал, наоборот: было в ней что-то притягательное, теплое, умиротворяющее. Хотелось погладить жесткую шерстку между ушей… Зверек покрутился на месте, оглядываясь на костер, но убегать не спешил.

– Иди, она зовет, – шепнул Змай и подтолкнул Йоку вперед.

И Йока пошел, не замечая, что не обут. А когда костер скрылся за деревьями, ему вдруг пришло в голову, что это сон. Только во сне можно идти в глубь Беспросветного леса за росомахой и ничего не бояться.

А потом он сидел на мокрой кочке и смотрел на темную стену леса, и деревья двоились в глазах, пока за ними не открылась яркая бесконечность. И танцующая девочка тянула к нему руки… И была еще прекрасней, чем в том, самом первом, сне… От того, что она так прекрасна, его снова трясли рыдания и что-то рвалось из груди.

Йока проснулся, когда солнце проглядывало между деревьев, но костер все еще горел. Он и в самом деле лежал головой на коленях у Змая, накрытый высушенной курткой.

– Йока Йелен, кое-кому пора в школу…

– Ничего себе… – Просыпаться совсем не хотелось. – Уже утро? И я все проспал? И ты меня не разбудил?

– Ну, тебе, наверное, опять снились фантастические сны… – усмехнулся Змай.

– Откуда ты знаешь?

– Я же бог. Я много чего знаю…

– Мне приснилось, что к костру пришла росомаха.

– Росомахи, в отличие от призраков, боятся огня. Они вообще избегают людей и приходят только к мрачунам.

– Я так и знал, что все это ерунда… – проворчал Йока. Стоило ночевать в лесу, чтобы посмотреть интересные сны!

И только дома, переодеваясь в пижаму (чтобы через несколько минут снова ее снять), Йока заметил, что у него мокрые брюки. Словно он и в самом деле после дождя бродил по лесу и сидел на сырой кочке…

9 мая 427 года от н.э.с.

На площади у вокзала духовой оркестр играл один и тот же бравурный марш, ядовито-яркая зелень блестела на солнце, с лотков продавали сласти и шипучку. Поезда привозили дачников, в парке прогуливались парочки: солидные господа и дамы с зонтиками, чинные мастеровые и аккуратно одетые работницы, молодые парни с краснеющими деревенскими девицами.

Змай нисколько не стеснялся своего пиджака, надетого на голое тело, коротких брюк и босых ног. И Йоке это нравилось, как нравилось то, что на них оглядываются с удивлением и даже с возмущением. Они прошли через парк к рынку, миновали ряды со снедью, где с селянками шумно торговались домохозяйки и кухарки, и вышли к вещевым лавочкам, деревянным, с облупившейся краской и покосившимися дверьми. Йока никогда в них не заходил, ему и в Славлене-то редко покупали готовую одежду, только обувь: мама любила менять портных, но терпеть не могла иметь дела с сапожниками.

В лавке было темно – маленькое окошко пропускало не много света, а тусклый солнечный камень под потолком толком не освещал стен, на которых был развешан и расставлен товар: от нижнего белья до картин и фарфоровых статуэток (неприлично дешевой мазни и слащавых собачек и пастушек).

– Любезный, – Змай положил локти на прилавок, заглянув лавочнику в глаза, – я хочу одеться поприличней.

Лавочник был толстым, даже, пожалуй, жирным, но проворно выскочил из-за прилавка, походя дав подзатыльник щуплому мальчишке-подручному.

– Начнем с ботинок? – с воодушевлением начал он, оглядев Змая с головы до ног.

Змай посмотрел на подставку, где толпились лаковые остроносые ботинки, которые носят деревенские модники, брезгливо поморщился и ответил:

– Нет, пожалуй, с сапог… А еще лучше с носков.

– Проигрался? – лавочник понимающе подмигнул Змаю.

Змай ничего не ответил и демонстративно глянул в окно.

Из лавки они вышли через час, и теперь Змай ничем не отличался от мастеровых или рабочих Славлены: в добротном пиджаке с жилеткой и в темно-синих штанах, заправленных в высокие, крепкие сапоги. Не хватало только кепки – почему-то летом рабочие всегда надевали кепки. В матерчатой сумке через плечо Змай нес смену белья, стеганый ватник и брезентовую плащ-палатку.

Возле бочки с пивом в стороне от входа в парк он остановился и вопросительно глянул на Йоку:

– Не хочешь?

– Чего? Пива? – Йока прыснул.

– Не вижу ничего смешного.

– Это такая же гадость, как и хлебное вино?

– Никакого сравнения. В хлебном вине есть хоть какая-то польза, от пива один только вред.

Они пристроились в хвост небольшой очереди рабочих со станции, одетых примерно так же, как и Змай. Опрятная женщина в белом фартуке, разливавшая пиво в большие стеклянные кружки, время от времени покрикивала на тех, кто плевал на землю и сорил.

Змай взял две большие кружки с белыми шапками пены, и женщина пристально осмотрела Йоку, прежде чем дать Змаю сдачи с полулота.

– Не рано ли ребенка приучаешь, папаша?

Змай не стал отвечать и подмигнул Йоке. Они отошли в тень деревьев, к ограде парка, и сделали по глотку. Йоке пиво не очень понравилось, но он нашел, что из «взрослых» напитков это лучше и виноградного, и тем более хлебного вина.

Из парка доносились звуки тяжеловесного вальса – духовой оркестр перебрался ближе к карусели.

– Хорошее пиво, – удовлетворенно кивнул Змай, – и вообще – уютный мирок.

– Что ты сказал? – переспросил Йока.

– Я говорю, богато живет Славлена.

– Отец говорит, это оттого, что чудотворы поддерживают социал-демократов. Регулирование экономики в сторону соблюдения социальных гарантий, прогрессивная шкала налогов… И местная благотворительность еще.

– Ну-ну, – Змай поморщился.

– Ты не согласен?

– Отчего же… С этим нельзя не согласиться. Справедливое устройство. Интересно, что бы стало с этим миром без солнечных камней?

– Как что? Без солнечных камней наступит эра мрака, нищеты и невежества. И люди снова будут вынуждены добывать хлеб насущный в поте лица…

– И я о том же. Все богатство этого мира – это энергия чудотворов. Отними у него эту энергию, и уютный мирок рухнет. Вот придет Веч… Враг и порвет в клочья границу миров.

– Змай, а почему прорыв границы миров погасит солнечные камни?

– Потому что исчезнет единое энергетическое поле, которое держат аккумуляторные подстанции чудотворов. Это сложный вопрос. Для этого мало естествознания, тут нужно оперировать понятиями теоретического и прикладного мистицизма. Но если хочешь…

– Йока! – прервал его вдруг удивленный возглас со стороны ворот парка.

Йока повернул голову и увидел Инду Хладана, которого меньше всего думал здесь встретить. Он был в форменной куртке, но фривольно расстегнутой, и все еще опирался на трость.

Чудотвор подошел ближе, и Йока про себя усмехнулся: пусть расскажет отцу, чем он занимается и с кем проводит время. Отец демократ, ему это должно понравиться.

– Йока, что я вижу? – Инда спрятал улыбку и укоризненно покачал головой.

– Привет, Инда, – ответил Йока, но тот не ответил, пристально разглядывая Змая. И Йоке показалось, что более всего чудотвора заинтересовал ожог в форме трехлучевой звезды. Змай тоже смотрел на Инду Хладана как-то странно. Они словно обменивались мыслями, как будто молча говорили о чем-то, о чем Йоке знать не положено.

– Ты пьешь пиво? Аяяй! – наконец вяло сказал Инда – впрочем, не глядя на Йоку.

– А это разве запрещено законом?

– Нет, конечно. Но кроме закона есть еще приличия и положение в обществе. Ты не думал об этом?

– Может быть, ты нас представишь друг другу? – спросил Змай, тоже не глядя на Йоку.

– Это Инда Хладан, друг нашей семьи, – с готовностью ответил тот и повернулся к чудотвору: – А это мой друг, его зовут Змай.

– Мне, несомненно, очень приятно, – задумчиво кивнул Инда, – но, к сожалению, я не могу пожать руку новому знакомому…

Он кивнул на трость в правой руке.

– Мне повезло больше, – ответил Змай, показывая глазами на сломанную левую руку, – но я редко напрашиваюсь в друзья чудотворам.

– Если я ничего не путаю, это чудотворы должны искать дружбы со столь значительной личностью…

– Да, почему-то чудотворы действительно ищут дружбы со мной. И ты ничего не путаешь.

Йока слушал их и мало что понимал, но чувствовал, как между двух скрещенных взглядов проскакивают искры. Их загадочный диалог лишь укрепил его в мысли, что Змай выполняет тайную миссию и чудотворам о ней известно, – Инда разгадал Змая меньше чем за минуту.

– Вот как… Значит, я ничего не путаю… – сквозь зубы пробормотал Инда, опустив голову, но тут же вскинул взгляд. – Ты чувствуешь себя столь неуязвимым?

– Я практически неуязвим. Мне нечего бояться.

– Тогда почему бы тебе не заявить о своем появлении во всеуслышание?

– Я уже заявил о себе. Но я, как и вы, не хочу паники.

– Мне было бы интересно поговорить с тобой… Без свидетелей. – Инда глянул на Йоку и улыбнулся: – И чему же ты учишь мальчика?

– Дурному, конечно, – усмехнулся Змай и за плечо привлек Йоку к себе. – Пить пиво и хлебное вино.

– Я, конечно, не ангел, но все же выбирал напитки, приличествующие его положению в обществе.

– У меня на родине это не считается зазорным даже для аристократов.

– В Славлене свои неписаные законы, – пожал плечами Инда.

Змай посмотрел вверх и неожиданно сказал:

– Хорошая погода сегодня, не правда ли?

Это прозвучало будто пароль, какой-то тайный смысл был вложен в эти слова, потому что Инда насторожился.

– Да. Неплохая. Солнечно… – ответил он вполголоса и побледнел.

– Там, откуда я пришел, солнечных дней почти не осталось.

Змай сказал это будто бессмысленное заклинание, не вложив в слова ни капли эмоций. Но они вдруг пробрали Йоку до костей. Может быть, это действительно была какая-то магическая формула? Взгляды Змая и Инды встретились, и между ними снова проскочила не искра даже – молния. Они понимали друг друга, а Йока их не понимал. И, похоже, расспрашивать Змая не имело смысла: он хранил свои тайны не менее ревностно, чем чудотворы или мрачуны. И лишь одно стало понятно (но и внесло в мысли некоторую сумятицу): Змай не просто чудотвор, он стоит выше всех чудотворов, вместе взятых.

Инда быстро откланялся, не сказав Йоке ни слова, и скорым шагом направился к вокзалу, хотя до этой встречи явно шел в другую сторону.

– Ну что, Йока Йелен, друг вашей семьи расскажет твоим родителям, как весело ты проводишь время вне отчего дома? – Змай смотрел вслед Инде.

– Подумаешь! Ерунда. Главное, чтобы они не узнали, куда я отправлюсь завтра. Вот это отцу точно не понравится.

– А куда ты отправляешься завтра?

– Завтра мы идем драться с сытинскими. И если в драке кого-нибудь убьют или покалечат, отцу придется меня выгораживать. А он этого очень не любит.

– А кого-нибудь обязательно убьют?

– Не знаю. Ножи в этот раз запрещены правилами. Только цепи, металлические прутья и кастеты.

Конечно, прозвучало это как неприкрытое бахвальство, но Йоке давно хотелось кому-нибудь похвастаться.

– До чего же ты серьезный парень, Йока Йелен.

– На самом деле я думаю, что Стриженый Песочник позвал меня именно из-за отца. Но… может, и нет… – Йока вопросительно глянул на Змая.

– Меня тоже в первый раз взяли в серьезную драку в четырнадцать лет. Но у нас было запрещено оружие, только кулаки. Зато какие были кулаки! – Змай вздохнул и добавил: – Любил я это дело… Когда-то…

– Я думаю, мне тоже понравится.

– И что, совсем не боишься?

– А чего же бояться?

– Я в первый раз боялся. Главное – один раз через страх перешагнуть, а потом…

* * *

Инда Хладан шел в сторону Тайничной башни, осознавая: ему никто не поверит. Даже Приор. То, что он увидел собственными глазами, то, что он почувствовал, ощутил кожей, какими-то внутренними фибрами души, – в это никто не поверит. В это невозможно поверить. Он отдавал себе отчет: начни он настаивать на своей точке зрения, и его сочтут сумасшедшим. И, наверное, будут правы. Этот человек не может быть тем, кем его посчитал Инда.

Он уже отправил в тригинтумвират отчет о своих подозрениях насчет Йоки Йелена и третьего дня получил добро на оборудование лаборатории вблизи границы Обитаемого мира – пока для проверки догадок. Как назло, Инда сам настоял на том, чтобы лабораторию открыли к началу нового учебного года, – надеялся прикрыться переводом Йоки в закрытую школу под патронажем чудотворов, о чем так мечтала Ясна.

Появление рядом с Йокой этого человека делало догадки фактом. Для Инды, конечно, – но не для тригинтумвирата.

Мальчика надо изолировать, и как можно скорее. Профессор Важан – не самая главная фигура в этой игре. Он живет на свете шестьдесят девять лет и минимум пятьдесят пять из них мутит воду. Пусть мутит ее дальше, это не прорвет границы миров, не разрушит свода и не лишит этот мир света солнечных камней. Неужели именно поэтому в ответе тригинтумвирата содержался прозрачный намек на то, что Важана трогать не следует? Временами Инда жалел, что стоит только на второй ступени посвящения, – он был любопытен, а на этом прозрачном намеке будто стоял гриф децемвирата: «Только для первой ступени посвящения».

Мальчик должен быть изолирован немедленно. И оборудовать лабораторию для этого необязательно – можно договориться с Приором и воспользоваться какой-нибудь метеостанцией. Чтобы превратить догадки и смутные ощущения в факт, довольно одного мрачуна-эксперта и энергии Внерубежья.

Инда искал аргументы и не находил, а ему хотелось быть последовательным. Он не привык лгать своим, и если уж идти на такое, это должна быть безупречная ложь. Если бы он не настаивал на отсрочке до осени так убедительно!

Приор встретил его удивленно:

– Инда, что-то произошло? На тебе лица нет.

В апартаментах Приора сидел еще и мозговед Длана Вотан (третья ступень посвящения – отметил про себя Инда, но, подумав, на конфиденциальности разговора настаивать не стал).

– Я просто неважно себя чувствую – наверное, немного простыл. Акклиматизация.

– Брось, ты здесь уже две недели, какая акклиматизация…

– Вряд ли это чувство вины. Знаешь, я был неправ. Нет смысла ждать конца лета. Надо изолировать Йоку Йелена как можно раньше.

– Я, возможно, разделю твою точку зрения. Более того, я изначально считал, что ждать осени бессмысленно. Но почему вдруг передумал ты? Твои аргументы показались мне весомыми.

– Я вдруг понял, что обольщаюсь. Я верил в свое обаяние, а мальчишку тем временем обрабатывал Важан. И я представил на минуту, что профессор перетащил парня на свою сторону. Согласись, это стало бы непростительной ошибкой: тогда вместо уютной лаборатории нам потребуется тюрьма с крепкими запорами. А действие по принуждению всегда менее эффективно, чем добровольное.

Приор поднялся и прошел по кабинету.

– Инда, ты не договариваешь чего-то. Но я не стану тянуть из тебя информацию клещами. Спрошу только: как ты объяснишься с его родителями? Он усыновлен по всем правилам и юридически ничем не отличается от родного сына судьи Йелена. Ты собирался прикрываться переводом в другую школу. Чем ты прикроешься теперь?

– Пока не знаю. Придумаю.

– Насчет принуждения… – словно нехотя вступил в разговор Вотан. – Это не совсем так… Есть люди, которым для достижения максимальных результатов необходимо одобрение, но многие достигают большего, если задето их самолюбие, если ими движет злость или даже ненависть.

– А ты, несомненно, уже знаешь, к какому типу людей отнести Йоку Йелена? – натянуто улыбнулся Инда.

Но мозговед словно ждал этого вопроса:

– Я познакомился с личным делом Йелена: его влечет противостояние, ему нужна победа в трудной борьбе, легкие победы его не интересуют. Еще хочу заметить, что учителя заблуждаются, принимая его за обычного верховода, он не верховод – он одиночка, вокруг него нет компании прихлебателей, как это обычно бывает в коллективе мальчиков. Именно поэтому его лидерство так трудно оспорить – он вроде бы на него не претендует. Кстати, вряд ли Йелена эмоционально заденут такие понятия, как «общее дело», – он индивидуалист, его занимает только его собственное «дело», собственная борьба и собственные победы. Его надо подстегивать, а не увещевать.

– И что ты предлагаешь? Позволить ему стать врагом чудотворов на основании его индивидуализма и лидерских качеств? – Инда смерил Вотана взглядом.

– Я считаю, что профессор Важан может стать для Йелена хорошим наставником.

Инда сперва опешил и, чтобы не выдать удивления, переспросил:

– Его личное дело ты тоже изучил?

– Разумеется. Важан – педагог, каких мало. К тому же он мрачун и имеет опыт обучения молодых мрачунов.

– Нет, нет, Длана… – вдруг опомнился Приор. – Это совершенно исключено.

Вотан не стал препираться.

– В таком случае лучшим местом для Йелена станет Брезенская колония, а не уютная лаборатория с толпой добреньких наставников, которым он немедленно сядет на голову. И ты, Инда, это понимаешь не хуже меня, только почему-то не хочешь признать.

Инда поморщился: в чем-то Вотан был несомненно прав. Хотя бы в том, что Инде очень хотелось выполнить данное Ясне обещание, а не упрятать мальчишку за колючую проволоку.

– Давай не будем забывать, что гипотетически он может прорвать границу миров, а наша задача удержать его от этого.

– Чтобы прорвать границу миров, Йелену потребуются годы ежедневных упражнений и наставник, способный раскрыть его потенциал. И только в том случае, если гипотеза подтвердится.

– Тогда давай начнем с проверки гипотезы, – Инда недовольно сжал губы, – а не с Брезенской колонии. Ты можешь что-нибудь предложить? Кроме профессора Важана, конечно…

– Разумеется. Я бы не ввязался в дискуссию, не имея предложений. Определить потенциал мальчишки лучше всего сможет профессор Мечен, у него большой опыт работы с подростками.

Приор еле заметно улыбнулся и в ответ на вопросительный взгляд Инды пояснил:

– По иронии судьбы, профессор Мечен – директор Брезенской колонии. Но это в самом деле один из лучших экспертов в вопросах определения энергетического потенциала подростка. Он у нас на хорошем счету.

– Мне казалось, Брезенской колонии требуются не профессора, а надсмотрщики, – поморщился Инда.

– Мечен преподает в Брезенском лицее и числится профессором закрытого Брезенского университета, так что и опыт наставника у него есть. Лучше расскажи, как идет твое расследование относительно происхождения Йелена.

– Медленно. Я бы сказал, почти никак. Я пока не нашел женщины детородного возраста, умершей в день появления мальчика на свет. Из десяти тысяч женщин, умерших в эти дни, все либо слишком старые, либо слишком молодые, либо не могли быть беременны, либо находились слишком далеко отсюда.

– А ты не пробовал предположить, что его мать осталась жива? Забеременела малолетняя селянка от своего дружка да и вытравила плод раньше времени, не ожидая, что он выживет.

– Старуха говорила, что рассекла чрево его матери.

– Старуха была чокнутой. Она много чего говорила, не надо же всему верить, – улыбнулся Приор.

– Я сомневаюсь, что его матерью была малолетняя селянка. Селянки не способны рождать гомункулов с неограниченной емкостью, это плод герметичной антропософии, а не случайной связи, – поддержал Инду Вотан.

– А чем занимается Йера Йелен? – спросил Приор.

– Почти тем же, чем и я. Ищет мрачунью, которая могла бы родить Врага. Но ему трудней, он не знает даты его рождения. Изучает Откровение. Создал экспертный совет из историков, этнографов и физиологов.

– Физиологов?

– Конечно. Он же работает на публику, ему надо убедительно доказать обывателям, что росомаха не может родить мальчика.

– Подкинь ему книгу, которую мы конфисковали у мрачуна. С медицинским атласом.

– Хорошая мысль. Но, боюсь, книга введет его в заблуждение, – усмехнулся Инда, представив себе лицо судьи при виде этого трактата.

– Ничего страшного. Или ты полагаешь, истина ему не нужна?

– Йера Йелен – честный человек. Или очень хочет быть честным. Он не позволит себе отбрасывать факты, которые ему не по вкусу. Но… Йера Йелен не способен предположить невозможное.

* * *

Йера Йелен чувствовал, что перед ним непосильная задача. Логика бессмысленна без фактов. А фактами владеют мрачуны и чудотворы. И если чудотворы готовы поделиться некоторыми знаниями, то мрачуны не сделают этого точно. Искать Врага (если Враг существует) надо не историкам, а ученым в области теоретического мистицизма – герметичной науки, недоступной простым смертным. А еще лучше – запрещенного оккультизма.

Он, конечно, послал Приору Тайничной башни официальный запрос о помощи Думской комиссии, но в ответ получал пока расплывчатые сведения.

В субботу в коридорах Думы было тихо. Йера бегло просмотрел – в который раз – материалы, собранные комиссией, и зацепился взглядом за короткую записку одного из историков, на которую до этого не обращал внимания. Всего на трех машинописных листах ученый излагал итоги лингвистического анализа двух основных частей Откровения. Вывод был подчеркнут красными чернилами: эти части написаны разными людьми. Конечно, это не многое меняло, и выводы из этого можно было делать самые различные, но Йера отметил в блокноте: провести дополнительную экспертизу и определить, не различается ли существенно и время написания обеих частей. Если доказать, что не Танграус написал последнюю часть Откровения, то будет легче убедить обывателей в том, что это провокация, доверять которой не следует.

К обеду он спустился в буфет, заказать кофе, и был весьма удивлен, столкнувшись там с Индой Хладаном.

– А я к тебе, – улыбнулся чудотвор. – Не сумел найти твоего кабинета, представляешь? И вот сижу тут, жду, когда ты проголодаешься.

– Тебе надо было спросить в справочном. – Йера испытал неловкость: он совсем не хотел заставлять кого-то ждать.

– Справочное сегодня работает до полудня, я опоздал всего на полчаса. А буфетчица вспомнить не смогла.

Йера заказал в кабинет кофе и пирожные, они поднялись наверх и расположились на диване.

– Как дела у комиссии? – равнодушно спросил Инда, и Йера решил было, что он делает это только из вежливости.

– Ты же знаешь, у меня нет фактов. Нелепые пророчества и предположения. Возможно, удастся доказать, что вторую часть Откровения писал не Танграус.

– Я привез тебе одну любопытную книгу. Неофициально. И еще менее официально хочу показать один документ. Книгу можно будет приложить к материалам дела, если потребуется, но о документе я бы предпочел широкой публике не сообщать. Посмотри, когда будет время.

– Спасибо.

– У меня есть к тебе предложение. Я хочу завтра нанести неофициальный дружественный визит профессору Важану – известному знатоку Откровения. Возможно, лучшему эксперту во всем Обитаемом мире. А?

– Захочет ли он говорить честно? И не введет ли комиссию в заблуждение?

– Конечно не захочет! И конечно введет. Но кое-что он скажет, и из его слов мы будем делать выводы. Кстати: он, наверное, не станет отрицать, что эксперт не только в этом вопросе, но и в некоторых областях оккультизма. Это смешно отрицать.

– Оккультизм запрещен законодательно.

– Но мы же прибудем с неофициальным визитом. Если мы захотим воспользоваться информацией против него, он будет все отрицать и мы окажемся в дураках. Уверяю, профессор Важан не ребенок, он знает, когда и что можно говорить. Я заранее составлю список вопросов, и тебе рекомендую сделать то же самое. И не бойся, можешь задавать любые вопросы, ты его не смутишь. На те, что ему не понравятся, он просто не ответит.

– Я попробую. Хотя не верю, что из этого что-нибудь получится.

– А я верю. Важан будет лгать. И по тому, как он будет это делать, можно многое понять. Единственное, мне бы не хотелось предупреждать его заранее. Он, как правило, неприлично поздно встает. Предлагаю явиться часикам к десяти утра и застать его тепленьким. Придется немного подождать у ворот, но зато у него не будет времени подготовиться.

9 января 78 года до н.э.с. Исподний мир

На улице Зимич снова встретил «проповедников» в лохмотьях: на этот раз за ними бежала толпа – в основном женщины и детишки. Проповедники во главе с Надзирающими направлялись на Дворцовую площадь, и Зимич уже хотел взглянуть, будут ли они оживлять покойников, но неожиданно нос к носу столкнулся со своим однокашником. Они не очень-то дружили в университете: тот был слишком чопорным и усердным в учебе, вина не пил, за девками не бегал и боялся кулаков. И теперь был одет в какой-то невообразимый неудобный плащ, смешную шапочку и держал под мышкой стопку книг.

– Борча? – несмотря ни на что, Зимич обрадовался встрече. Может, потому что был пьян, а может, просто хотел встретить хоть кого-нибудь из старых знакомых.

– Я очень рад тебя видеть, Зимич. – Однокашник улыбнулся. Панибратское обращение по отчеству из его серьезных уст выглядело смешно. Шутить Борча не умел. – Я надеюсь, твои дела идут хорошо?

– Дела идут. А ты как живешь? Наверное, уже магистр?

– Я живу не очень хорошо, конечно. Но да, конечно, уже магистр. Я, наверное, тебя задерживаю?

– Вовсе нет. Я собирался поглядеть, как Надзирающие станут оживлять покойника, но это подождет.

– Оживлять покойника? – Борча выкатил глаза. – Но ты же понимаешь, что этого не может сделать ни один человек, даже Надзирающий? Если хочешь, я объясню тебе, почему это так, но мне казалось, ты и сам должен понимать…

– Борча, не будь занудой, а? Я отлично понимаю, что это невозможно. Мне хотелось посмотреть на то, как Надзирающие обманывают народ. Ну и поглумиться над ними, если получится…

– Поглумиться? – Однокашник задумался. – Я думаю, этого делать не стоит.

– Почему? Тебе нравятся Надзирающие?

– Ни в коем случае. Надзирающие – шарлатаны, обманщики. Их рассказы о конце света не могут соответствовать действительности. Но их охраняет Консистория и гвардия Храма, на их стороне закон, и шутить над собой они не позволят. По существующему ныне предписанию Консистории за оскорбление Надзирающего тебя могут подвергнуть публичному бичеванию, а если ты под пыткой признаешься в чем-нибудь еще, то и смертной казни. Я думаю, тебе не нужно глумиться над Надзирающими. И хотя я помню тебя как человека отважного и благородного, я все равно буду настаивать на своей точке зрения.

– Уф, Борча… Как длинно. Ты мог бы стать хорошим профессором – на твои лекции студенты приходили бы спать. Пойдем, я угощу тебя пивом. Если ты не торопишься, конечно. Я приехал еще вчера, а до сих пор толком не понимаю, что тут происходит.

Как ни странно, Борча очень хорошо разобрался в сложившейся ситуации, чего Зимич никак от него не ожидал. За многословием и непониманием очевидного все же имелся незаурядный ум, даже излишне незаурядный.

– В общем-то, их планы должны быть понятны даже ребенку. – Борча разгуливал по махонькой комнатке Зимича, словно на лекции перед кафедрой. – Но почему-то никто не желает в это вникать.

От пива он отказался, да и Зимичу следовало немного протрезветь.

– И какие у них планы, по-твоему?

– Конечно, власть.

– Но кто дал им право писать законы, судить, создавать Гвардию? Что, во дворце никто не видит в них угрозы?

Борча остановился и поднял глаза к потолку.

– А ведь и правда… Пожалуй, я тоже попал в плен некоторых расхожих заблуждений… Но если Государь им не мешает, это значит… это значит – он им помогает. Зачем?

– Потому что их цель – не власть, Борча.

Зимич, сидевший на кровати, привалился спиной к стене и закинул руки за голову.

– Но что же тогда? Деньги? Храм и так довольно богат.

– Денег не бывает много. Однако, я думаю, им нужны не деньги. Я не знаю, что им нужно, и поэтому… Если бы я знал, все было бы проще. Послушай меня, только спокойно. Я видел чудотвора. Даже двух. Наверное.

Борча, в отличие от давешних профессоров, не смотрел на него с жалостью. Наоборот, принял слова Зимича за чистую монету: видно, не мог и предположить, что человек способен что-то выдумать, а не передать другому набор предпосылок для последующих выводов.

– Тогда попробуем от целей Надзирающих перейти к целям чудотворов. Предположим, они на самом деле злые духи того мира, в котором бывают колдуны.

– Погоди. Это лишь мое предположение. Я этого не утверждаю.

– Значит, построим наше рассуждение на предположении, – пожал плечами Борча.

Они проговорили до темноты, но ни к чему определенному так и не пришли. Зато условились встретиться на следующее утро в университетской библиотеке.

Зимич доедал ужин (на этот раз кулебяку с рыбой), когда услышал шум в пивной – топот сапог, голоса и крики хозяйки:

– А я говорю, у меня в пивной никаких преступников быть не может! У меня тут студенты! Хулиганы – да, но не преступники! Не враги и не заблужденцы! Идите лучше подобру-поздорову. И вина у меня нет, только пиво. Вино я для себя держу. Не трактир и не кабак – у меня пивная здесь!

Зимич вышел из комнаты и заглянул с лестницы вниз: он нисколько не сомневался, что в пивную заявилась гвардия Храма.

– С дороги, старая дура, – гвардеец в шапке с белой кокардой оттолкнул хозяйку от двери на лестницу. – Возиться неохота, а то б давно забрали как заблужденку.

Зимич не видел его лица, но силуэт показался знакомым. Когда же гвардеец отобрал у хозяйки лампу, которую та держала в руках, и лицо его осветилось, сомнений не осталось: за ним явилась та бригада, с которой он утром сцепился в кабаке. А по лестнице вверх поднимался Светай – намного трезвей, чем утром. Наверное, его мучило похмелье, потому что лицо у него было злое, отечное и красное, а рука с лампой тряслась.

Зимич пока оставался единственным постояльцем на пять гостевых комнат, поэтому хозяйка так не хотела его потерять.

– Куда? Куда поперся? – Она ухватила гвардейца за полу дохи. – Никого там нету у меня! Щас навернешься с лестницы-то!

Зимич уже хотел благоразумно запереться в комнате и сделать вид, что хозяйка не соврала, но Светай с разворота пихнул ее локтем в лицо – та вскрикнула визгливо и опрокинулась со ступеньки вниз, ударившись о стену. Признаться, такого Зимич не ожидал даже от гвардейца.

– Ты что ж делаешь, мерзавец? – тихо спросил он и вышел на свет. – Ты мало от меня утром схлопотал? Ты что ж думаешь, тебе все можно, да?

– Ребята, он здесь! – тут же крикнул Светай. Поспешно крикнул. И лампой лицо прикрыл.

Наверное, выходить не стоило… И, возможно, теперь следовало бежать.

– Какая же ты тварь-то гнусная, – Зимич сошел вниз на две ступеньки. – Боишься меня?

– Ребята! – Светай отступил, еще выше поднимая лампу.

Зимич успел бы его ударить – гвардейцы не спешили, уже уселись за столы. Но даже ударить и то было противно. Так же противно, как давить слизняка. И Светай уже вывалился в двери, ведущие в пивную, когда к нему подоспели товарищи. Хозяйка выла тонко, зажавшись в угол, и Зимич прошел мимо нее: чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?

Бить его сразу не стали, но за руки взяли крепко – с двух сторон. В углу, как и накануне, сидели двое студентов и раскрыв рты глазели на происходящее.

– Послушай, Зимич… – вперед вышел его дружок. – Ты мне товарищ, я с тобой ссориться не хотел. Но ты же сам напросился! Ведь тот, кто гвардейцам Храма сопротивляется, – он же враг, не заблужденец даже.

– Знаешь что? Я гвардейцу Храма не на посту по роже въехал…

– Как же не на посту? Мы заблужденца хотели арестовать, а ты нам помешал.

– И как? Арестовали?

– Это другой вопрос. Ведь помешал. Значит – опасный враг. Ты знаешь, что такое опасный враг? Ты знаешь, что с тобой за это сделают? Я вот тут разговоры с тобой разговариваю, а должен тебя в Службу дознания Консистории тащить. И там у тебя быстро выяснят, зачем тебе понадобилось мешать гвардейцам. А если я тебя покрывать буду – значит, и я опасный враг. Оно мне надо?

Он был пьян. Очень сильно и как-то… неправильно. Зимич даже не сразу это понял.

– Послушай, все свидетели: ведь гнусно вы себя вели, гнусно. Этот твой Светай сейчас женщину ударил, ну не мразь ли? Ты что, на самом деле считаешь, что так и надо? Чего ты меня пугаешь? Чего добиться хочешь?

– Я хочу, чтобы ты понял, что я – это сила.

– Сила – это когда слабых защищают. Когда лежачих не бьют. А так – это не сила, это…

– Когда лежачих не бьют – это благородство. А сила – это когда я тебя одним пальцем могу раздавить.

Не только пьян он был. Может, власть и безнаказанность не столько пьянят, сколько одуряют?

– И что? Тебе это доставит удовольствие? Ты хочешь, чтобы я боялся? Пока не боюсь. Дальше – посмотрим.

– Я хочу, чтобы ты меня уважал! Непонятно? У-ва-жал! Меня – и гвардию Храма.

– Да за что же мне тебя уважать? И гвардию Храма ты позоришь.

– Дай я ему врежу… – сунулся Светай, до этого стоявший в сторонке.

– А врежь, – согласился дружок.

Не умел бить Светай, совсем не умел. Смешно вышло, когда Зимич легко увернулся, – и гвардейцы рассмеялись. Странные они были какие-то, не то хмельные, не то с похмелья.

И тут вперед вышел гвардеец, которого Зимич не видел в кабаке. Он ничем не выделялся – на первый взгляд, – но был явно трезвей, и… глаза у него были не дурные, как у всех, а блестящие, как будто безумные. И улыбка – хищная, сухая. И сам он был сухопар и невысок.

– Ты опасный враг не потому, что подрался с гвардейцами. – Рука коротко мелькнула в воздухе выпадом змеиной головы (Зимич не сумел бы уклониться, даже если бы его не держали), шипастый кастет ударил в ключицу, пробив жилет и рубаху. – Я чую опасных врагов нюхом.

Зимич едва не вскрикнул, сжал зубы и зажмурился: одно дело – в драке, на кураже. И другое дело – вот так, когда руки держат… И ударил-то вполсилы, а чуть слезы из глаз не полились.

– Я чую… – медленно повторил гвардеец, всматриваясь в лицо Зимича. И глаза у него налились мутью, взгляд словно смотрел мимо, сквозь. – Враг. Враг. Само Зло! Убейте его! Убейте, слышите? Сейчас же! Убейте!

Лицо гвардейца перекосилось гримасой ужаса, исказилось до неузнаваемости, и он со страшным криком грянулся на пол как подкошенный. Тело его выгнулось дугой и билось в судорогах, и розовая пена была на губах.

Все отпрянули в стороны, и руки Зимича выпустили.

– Это чего с ним? – шепотом спросил Светай.

– Падучая… – почему-то со страхом ответил ему дружок. И остальные гвардейцы смотрели широко раскрыв глаза, словно нашалившие дети на настоящего людоеда.

– Ну его, ну его! – вскрикнул вдруг один, срывая кокарду с шапки. – Не хочу, не могу! Хватит с меня уже!

Дружок оглянулся, но ничего не сказал, – а парень, сорвавший кокарду, кинулся к выходу, спотыкаясь.

Судороги кончились быстро, но гвардеец не открыл глаз. Розовая пена изо рта плыла на пол, лицо его было бледным и неподвижным, как у мертвеца. Зимич потер разбитую ключицу.

– Чего стоите-то? – Сзади подошла хозяйка. – Несите его домой, он теперь долго не пошевелится. А потом спать будет. У меня муж от падучей помер, и этому недолго осталось.

И как-то так само случилось, что через четверть часа дружок сидел в комнате Зимича, на постели, и глушил вино, которое едва успевала приносить хозяйка.

– Сил моих нет, веришь? Золото карманы жжет. Вином наливаемся с самого утра и пьем до вечера… Да еще этот… напиток храбрости…

– Чего за напиток? – Зимич не пил, сидел за столом и смотрел на площадь Совы, освещенную фонарями. Красиво было.

– Надзирающие с юга привозят. Горечь – аж слезы из глаз. Но помогает: весело от него, кураж, отвага. И все трын-трава… Только наутро вспоминать страшно, что ночью вытворяли, потому с утра пить и начинаем.

– Так может, лучше не вытворять? – Зимич оглянулся и посмотрел дружку в лицо, но тот как раз шумно хлебал вино из кружки. По усам на подбородок бежали блестящие темно-красные струйки, в полутьме вовсе не похожие на вино.

– Не выйдет. У нас приказ: не меньше пяти заблужденцев за один дозор. Иначе сами мы заблужденцы. Бежать некуда. Опять же – золото. Как много у них золота, Зимич! Не иначе Стоящий Свыше научился его из железа делать… Надзирающие мзду не берут! Всегда брали, а теперь не берут. – Дружок вдруг расхохотался и расплескал вино на постель.

Зимич промолчал.

– Все говорят: брось, брось… А как бросишь? Как? У меня сестры и мать. Но это… это не главное, понимаешь? Не главное. И золото не главное.

– А что же тогда?

– Ты знаешь, как прекрасен мир Добра? – Лицо однокашника, все еще искаженное смехом, сморщилось от слез; он промокнул глаза платочком из рукава, разлив при этом остатки вина. – Ты не представляешь… Вот есть у тебя светлая мечта?

– Нету у меня светлой мечты, – проворчал Зимич.

– А у меня теперь есть. Я на все готов, лишь бы после смерти оказаться в мире Добра… Там… солнце светит круглый год. Там все друг друга любят, потому что не надо заботиться о насущном хлебе. Там…

– Да ты сбрендил, парень? Я тебе таких сказок сейчас три десятка на ходу придумаю – пальчики оближешь. Ты что, дитя?

– Тебе не понять. А я видел этот мир. Я его видел своими глазами. Хрустальные замки, облака вместо перин, трава мягкая, как ковер, ручейки журчат и на солнце играют. И люди, люди – обнимают друг друга, говорят друг с другом, все тебя понимают… Я даже видел там чудотвора…

– Доброго-доброго? – Зимич осклабился.

– Да, доброго! И в этом нет ничего смешного! Он всего минуту говорил со мной, но никогда еще никто со мной так не говорил. Каждое слово в душу запало.

– И что же он тебе говорил? Небось советовал вступить в Гвардию?

– Смеешься? Тебе не понять, о чем можно говорить с чудотвором. Это не словами разговор, это… Это из души прямо в душу…

– А напиток храбрости ты пил перед этим?

За окном в свете фонарей потихоньку пошел снег, и Зимич, разглядывая полуженщину-полусову над аркой университета, вдруг снова ощутил тревогу – такую же, как той ночью, в доме Айды Очена. Перед появлением Драго Достославлена. Тревогу, которая гадюкой свернулась на половике под столом, и сто́ит неосторожно шевельнуть ногой…

– Какая разница?

– Никакой, – философски заметил Зимич и вздохнул. Магистр экстатических практик, основатель концепции созерцания идей и доктрины интуитивизма тоже мог класть слова прямо в душу. Особенно до чрезвычайности пьяную душу.

– Добро должно быть с кулаками, и мы – кулаки Добра. – Дружок выпрямился и приосанился.

– Кулаки ли? Я слышал, в ходу у Консистории бичи, клещи и каленое железо. Не иначе Добро должно быть с плетьми, дыбами и виселицами, одних кулаков ему мало.

– Да! Зло надо выжигать из людей каленым железом и вышибать бичами! Иначе никак!

– Выпей еще. Вино – хорошее оправдание всему.

– Да мне не надо оправданий! Ты думаешь, я оправдываюсь? Чего ради мне жалеть этих заблужденцев? И ты – ты не просто заблужденец, ты упорствующий в заблуждениях. А я тут сижу с тобой…

– В общем-то, я не настаиваю. Можешь сидеть где-нибудь в другом месте. Или ты хочешь меня арестовать? Сто́ит ли прекрасный мир Добра предательства друзей? Я так понял, он однозначно стоит того, чтобы отправлять в камеры пыток невинных заблужденцев, так почему бы не пойти дальше? Каждая мерзость приближает тебя к прекрасному миру Добра, так сделай еще один шажок ему навстречу…

– Я сейчас дам тебе в морду. – Дружок попытался встать, но не так-то это оказалось просто.

– Да ладно. У тебя все равно ничего не получится. Скажи лучше, что это за парень кричал, что я враг, да еще и бился после этого в судорогах?

Лицо дружка потемнело, и он раздумал вставать.

– Я его не знаю. Я его в первый раз вижу! Не веришь? Он сам с нами напросился, мы его не звали. У Надзирающих есть всякие люди… Страшные люди.

– Тоже кулаки Добра?

– Нет… – почему-то шепотом ответил дружок. – Не кулаки. Я думаю, они – Зло на службе Добру.

– Не понимаю, чего ты боишься.

– Зло – оно в каждом из нас. Оно как зараза. Стоит только подпустить его к себе поближе – и все, все потеряно. Оно утащит к себе… вниз… в Кромешную. И никогда, никогда оттуда не выбраться, никогда… – Его пьяные глаза расширились, как у бесноватого.

– В сказочный мир Зла, что ли?

– Пыточные в подвалах Консистории по сравнению с Кромешной – детские игрушки. А там это вечно, вечно! И никогда… никогда… ни хрустальных замков, ни облаков, ни травы…

– Кромешную ты тоже видел?

– Да… – долгим выдохом ответил дружок. – Я видел. И художники, что расписывали Главный Храм, тоже видели. Если не веришь, можешь посмотреть. Хотя… они плохие художники. Они не передали и десятой доли… ужаса…

– Что, и напиток храбрости не помог?

– Смейся, Стойко-сын-Зимич… Смейся! Я тоже посмеюсь над тобой, когда тебя повесят за язык и будут полоскать твои кишки в кипящем масле.

– Думаю, эта пытка не сможет длиться сколько-нибудь долго.

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно. Только потому, что оторвется язык. И… кончай говорить глупости, достойные детей кухарок. Если бы ты поменьше пил, особенно напитка храбрости, ты бы и сам это давно понял. – Зимич потянулся и прошел по комнате, но снова остановился у окна, опершись руками на подоконник. – Лучше расскажи об этом парне. Что это за Зло на службе у Добра?

– Я не знаю… Это конченые люди, им заказан вход в храмы, им никогда не попасть в мир вечного лета, после смерти их ждут лишь нечеловеческие страдания… Но если Добро победит, они будут освобождены от мучений. Они родились колдунами, главным оплотом Зла в мире живых, но выбрали Добро.

– Это потрясающе… Значит, все зло в колдунах?

– Конечно! – Дружок оживился. – Вместо того чтобы просить чудотворов о защите, колдуны вмешиваются в замыслы Предвечного с наглостью разбойников, отбирающих последний кусок хлеба у голодного!

Гладко чешет – как по писаному. Наверное, слышал эти слова не раз и не два.

Снег пошел гуще, и сквозь его пелену уже не было видно фонарей – только размытые пятна желтого света.

– Я бы не стал сравнивать Предвечного с голодным, а его замыслы – с последним куском хлеба. Ты не находишь, что это оскорбляет Предвечного? Ну как жалкий колдун может нарушить его замыслы, спасая от горячки ребенка, например?

– Очень просто. Этому ребенку, возможно, уже уготовано место в солнечном мире Добра, его там ждут и чудотворы, и сам Предвечный. А колдун выхватывает ребенка из их рук, ввергает обратно в мир лишений и страданий. Я уже не говорю о том, что он заражает ребенка своим Злом…

– Знаешь, я бы тоже выхватил ребенка из их рук. Зачем им ребенок? Потому что они добрые?

– Да! – заорал вдруг дружок. – Да, именно поэтому! Потому что Добро – оно абсолютно! Оно Добро, ты понимаешь? А ты – опасный заблужденец, льющий воду на мельницы Зла! И я тебя арестую! Вот сейчас встану – и арестую! Потому что подобные заблуждения надо выжигать каленым железом! Выбивать бичом! Ради самого заблужденца, ради его восхождения в мир Добра! И это тоже Добро и миссия Добра – спасать дураков вроде тебя от Кромешной, в которую попадаешь навечно, навечно, как ты не понимаешь! И оттуда уже не будет спасения, и ты пожалеешь, что не приполз на брюхе к Храму и не попросил выбить из тебя Зло при жизни, когда еще можно было что-то исправить!

– Да ты, братец, совсем сбрендил, – фыркнул Зимич. – Это от пьянства.

– Вот сейчас я встану… Вот я встану…

Он не встал. Только облевал пол при попытке подняться и заснул в собственной рвоте, обессиленный потугами встать хотя бы на четвереньки.

Зимич заплатил за комнату напротив и помог хозяйке и ее девчонке сгрузить туда бесчувственное, но храпящее тело.

Чтобы избавиться от вони, пришлось открыть окно. Снег рванулся в комнату с облаком пара: кружился, таял на полу и подоконнике – и на лице. По мостовой мягко стучали копыта, под окном слышался шорох лопат и ругань ломовиков с метельщиками: снег грузили на сани и везли прочь из города. Это у студентов, повес и пьяниц еще вечер, а у некоторых уже утро.

Люди сошли с ума. Весь город сошел с ума, если принимает эти бредни за чистую монету. Неужели им никто не рассказывал сказок о волшебниках-людоедах?

Хозяйская девчонка сопела за спиной, намывая пол. Зимич оглянулся.

– Ты тоже любишь чудотворов?

– Неа, – легкомысленно ответила та, но потом оглянулась на дверь и добавила тихо: – Только не говорите бабуле, она меня ругать станет.

– А хочешь, я расскажу тебе страшную сказку про людоеда?

10 января 78 года до н.э.с. Исподний мир

Гул шагов под каменными сводами университетской библиотеки звучал святотатством, оскверняющим тишину, которую позволено нарушать лишь шелесту страниц.

Борча сидел в дальнем углу у окна, кутаясь в свой смешной плащ, подбитый остистым мехом нутрии, и ожесточенно перелистывал старинный увесистый фолиант. Перед ним на столе стояла покосившаяся стопка примерно из двадцати книг, собираясь осквернить тишину скорым грохотом.

Зимич, стараясь ступать как можно тише (если это вообще возможно в сапогах с железными подковками), прошел через весь зал, вызывая недовольные взгляды немногочисленных посетителей. И первое, что сделал у стола Борчи, – это поделил высокую стопку книг на три части, чтобы не упали.

– Посмотри, сколько всего я нашел! – восторженно зашептал Борча. – Это книги о змеях и змееборчестве. От легенд до серьезных научных трудов.

Зимич перебрал несколько книг, разглядывая обложки. «Вразумление юношам, ищущим подвигов на поприще сражений с многоглавыми змеями, записанное со слов старого молка, в молодости подвизавшегося на ниве ватажного промысла опасных тварей», «Наблюдения за жизнью многоглавого змея, его привычками, пристрастиями в пище, местами обитания (ночевок и зимовок), охотничьими повадками, а также описание устройства тела, крыльев и природы дыхания и прочая, прочая, прочая», «Ручной змей при рухском дворе: его появление на свет, условия содержания, выучка, боевые качества, способы управления и подчинения и трагический конец истории, доказывающий, что обладание ручным змеем не приносит добра его хозяевам и их помощникам», «Сказки молков, повествующие о многоглавых змеях и их победителях, собранные во время путешествия по их удивительной и дикой стране в мае–августе прошлого года», «Твари, созданные Предвечным для устрашения и наказания людей»…

– Как лаконичны храмовники… На месте ученых мужей я бы поучился у них придумывать названия книг, – шепнул Зимич и раскрыл «Сказки молков»: не хотелось начинать с ручного змея.

– Ты неправ в самом корне своего утверждения, – громко и со свистом зашептал Борча прямо в ухо. – Если названия книг делать столь расплывчатыми, в каталогах библиотек будет очень трудно находить нужные. Мне же потребовалось всего несколько минут для подбора необходимого перечня интересующих нас книг, достаточно было разыскать в списках раздел «животные», а в нем – «многоглавые змеи».

Его шепот разнесся по всему залу, и на них начали оглядываться.

Сказки молков оказались знакомы Зимичу – все до одной… Какие-то ему в детстве рассказывала мама, что-то он слышал от охотников, некоторые просто знал – неизвестно откуда. Он отложил книгу, вздохнул… и взялся за «Вразумление юношам». Там в подробностях описывались способы уничтожения змеев: как найти логово, как к нему подобраться, как защититься от молний, как правильно изготовить оружие…

– Посмотри, какой интересный труд я сейчас читаю, – снова громко шепнул Борча. – Здесь собраны рассказы колдунов об их путешествиях в мир духов. Они делят духов, с которыми встречаются, на три категории: добрых, глупых и злых.

– Да, я знаю. Я говорил с колдуном.

– Колдунов убивают желтые лучи… И знаешь, я думаю, этот свет может быть светом солнечных камней, которые теперь устанавливают в храмах.

– Нас сейчас отсюда выгонят. Читай, расскажешь потом.

Борча согласно кивнул несколько раз, но не замолчал:

– А тебе я бы посоветовал посмотреть вот эту книгу.

Он подвинул в сторону Зимича «Ручного змея при рухском дворе». Ну да… Конечно, именно с нее нужно было начать, но…

Ты еще человек, ты – человек… Ты думаешь, чувствуешь, любишь, помнишь. Но для тех, кто вокруг, ты уже отрезанный ломоть, тебя уже нет. Случается, лекарь отворачивается от безнадежного больного, чтобы спасти того, у кого есть надежда. И тогда приходит понимание: ты не просто умрешь, ты умрешь в одиночестве. Ты уже умер – для всех, кроме самого себя. Все равно что лечь в гроб живым: можно стучать в крышку, кричать, звать на помощь – никто не придет. Тебя больше нет…

Ты еще есть – а тебя уже нет. Никто не боится заглянуть тебе в глаза, никто не прячет взгляд – смотрят сквозь, даже не мимо.

Но бывает еще хуже: разглядывают. Наблюдают, записывают. И в пустой огромной клетке с толстыми прутьями не спрячешься от чужого любопытства. Можешь плевать им в лица, можешь кричать – злобно ли, отчаянно, – можешь бросаться на решетку и тянуть к ним руки – в мольбе ли, с угрозой, – это отметят с равнодушием экспериментаторов. Ты будешь испражняться у них на глазах и есть из миски руками – никто не отвернется. И будут чистить клетку раз в сутки. Можешь замолчать на несколько дней, забиться в дальний угол, отказаться от еды – тебя будут тыкать кончиком копья, проверяя, жив ты или подох… Ты еще человек, но все думают, что ты уже животное. Безмозглая и бесстыжая тварь.

Они будут наблюдать и днем, и ночью – чтобы не пропустить мига, когда ты на самом деле станешь этой тварью.

И ты ею станешь.

Ты в бессилии и ярости разбежишься и бросишься на решетку: разорвать, задушить, перегрызть горло. За то, что они живы, а ты – уже нет. За то, что тебя вышвырнули из живых – из людей – раньше времени. Вычеркнули.

А ведь ты сделал это для них. Ты задыхался от запаха густой змеиной крови, тебя били молнии, оставив обугленные раны на ладонях, тебя прижимал к земле высокий щит, а ноги захлестывал тяжелый гибкий хвост. Ты был отважен, неутомим, силен – и ты победил. Чтобы оказаться в клетке, словно диковинный зверь?

И маленькие треугольные головы (такие же, как ты срубил в бою) пройдут между прутьев, и молнии (такие же, как те, что заставляли вскипать кровь в твоих жилах) ударят в стену напротив, и хвост кнутом стегнет по земле, поднимая пыль…

– Зимич, темнеет, – Борча легонько потряс его за плечо.

– Да.

– Или заплатим за свечи, или вернемся сюда завтра…

Зимич поднял голову: в библиотеке они остались вдвоем.

– Послушай, ты тоже считаешь, что я отрезанный ломоть?

– Ни в коем случае! И дело не в этическом аспекте этого вопроса, хотя и он представляется мне немаловажным.

– Только не говори, что ты не веришь в мое превращение…

– Я считаю, думающий человек, если и превращается в змея, сохраняет контроль над его телом. Я допускаю наличие некоей субстанции, которая существует независимо от человеческого тела, вне его пределов. Возможно, то, что храмовники именуют «душой», и есть та самая субстанция. Отказываясь от человеческого в себе, люди, превратившиеся в змеев, отторгали и эту субстанцию, так же как отторгает ее мертвое тело. В результате по прошествии времени эта субстанция покидала их, теряла контроль над новой сущностью хищника. Но люди, о которых идет речь, были неспособны удержать эту субстанцию, не стремились осмыслить своего положения, сохранить контроль разума над страстями. Ты не похож на них.

– Загнул… А попроще?

– Ты не перестанешь быть собой, даже если превратишься в змея. А значит, я не могу изменить отношение к тебе, поскольку оно базируется на свойствах твоей личности.

– А не пообедать ли нам, Борча? – вздохнул Зимич. – Только в какой-нибудь приличной харчевне, а то кулебяки успели мне надоесть.

Белоснежные куски стерляди тонули в крепком прозрачном бульоне цвета хорошего чая, горячая уха обжигала рот заморскими пряностями, на зубах хрустели колечки лука…

– Если желтые лучи, которых боятся колдуны, и есть свет храмовых солнечных камней, это объясняет, почему колдунам заказан вход в храмы. – Борча неловко дул на ложку с ухой. – Но это поясняет лишь, почему колдуны должны не любить храмовников, однако не проливает свет на то, почему храмовники столь истово борются с колдунами.

Харчевня «Сова и Сом», стоявшая в недрах университетских дворов и двориков, собрала гораздо больше посетителей, нежели любимая студентами пивная. Зимич никогда здесь не бывал: харчевня открылась недавно, цены в ней кусались. Зато жарко горели два очага, столы накрывались скатертями, блюда отличались изысканностью, а хозяин – предупредительностью.

– Я думаю, все просто: чтобы колдуны не могли обвинить их в поклонении злым духам, – ответил Зимич. В библиотеке он продрог и теперь старался придвинуться поближе к огню.

– Да, эта гипотеза вполне правдоподобна. Но мне кажется, за этим кроется что-то еще. Потому что колдуны не очень-то часто рассказывают о своих путешествиях наверх, и о злых духах люди имеют очень смутное представление. Посмотри, о чем я думал, когда читал эту книгу: колдуны получают от «добрых духов» некую силу, которая позволяет им управлять погодой. Но, как нам известно, если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает. Если добрые духи дают колдунам силу, то «злые духи» – злые с точки зрения колдунов – этому препятствуют. И если мы отождествим злых духов и чудотворов, то станет понятным, почему поклонение чудотворам исключает поклонение колдунам и их добрым духам. Все дело в этой самой силе!

Зимич раздумывал над слишком умными словами Борчи и решил, что Борча несколько усложняет проблему. Но его размышления неожиданно прервали.

– Молодые люди, если вы позволите присесть к вам за стол, мы с удовольствием присоединимся к вашей беседе. – Возле них остановился давешний профессор-ритор и с ним – преподаватель логики, лекции которого Зимич тоже когда-то посещал.

– Да, конечно… – пробормотал Борча, убирая плащ с соседнего стула и устраивая его у себя на коленях.

– Благодарю. – Ритор сел рядом с Зимичем, а логик – напротив. – Итак, вы закончили на рассуждениях о силе, которую несут нам колдуны, не правда ли?

И вдруг Зимича словно что-то ударило изнутри. Давно надо было догадаться, но после слов Борчи о том, что свет храмовых солнечных камней препятствует входу колдунов в храмы, смерть старого колдуна и вовсе перестала быть загадочной… «Я волшебник, я умею творить чудеса»… Кто еще мог зажечь смертоносные желтые лучи в избушке старого колдуна, как не «умелец» творить чудеса?.. Но зачем?

– Да, именно так, – ответил Борча.

– А я думаю, дело не в силе, а во власти. Не той власти, которой обладает Государь, а власти гораздо более… совершенной: власти над умами. Тот, кто владеет умами людей, – истинный властитель мира.

Зимич счел эту мысль более здравой и похожей на правду. Может быть, потому, что она была понятней запутанных умопостроений Борчи?

– Понятие «чистой власти», как и всякий абсолют, – это абстракция, – ответил Борча, теребя и комкая свой плащ, который теперь мешал ему нагибаться к тарелке. – Власть сама по себе редко требуется людям. Как правило, за ней стоят и какие-то другие выгоды. Впрочем, этим вопросом я интересовался лишь косвенно и не смогу стать вам достойным оппонентом.

– Но ведь истории известны примеры, когда не власть служила средством для достижения богатства, а наоборот, богатство приносилось в жертву власти, – парировал логик. – Нет, власть – истинная власть – для многих сладка сама по себе.

– Да, и я должен извиниться, – перебил его ритор, обращаясь к Зимичу. – За то, что не поверил вашим словам, принял вас за безумца… Когда в пивной вы говорили о том, что чудотворы существуют. Я искал вас два дня и наконец нашел. Мой товарищ назвал меня дураком, услышав мой саркастический рассказ, и он был прав!

– Я бы с удовольствием выслушал вашу историю, во всех подробностях, – кивнул логик и продолжил вполголоса, перегнувшись через стол: – И не только я. Окажите нам любезность, посетите наше собрание – туда приходят лучшие люди университета…

Зимич обрадовался было – затем он и пришел в Хстов, чтобы об этом рассказать, посоветоваться, разобраться, – и едва не кивнул, но вдруг осекся: одно дело довериться Борче, наивному, нелепому, но, несомненно, честному. И совсем другое – во всеуслышание заявить о своем скором превращении в змея. Возможно, кто-то и захочет ему помочь. А кто-то – убить, а кто-то – сделать ручным змеем, но уже для себя и своих целей, пусть и самых благородных.

– А вы не боитесь, что я шпион Консистории? – Зимич попытался улыбнуться, но получилось не очень.

– Вы не похожи на шпиона, юноша.

– Если бы шпионы всегда были похожи на шпионов! – хмыкнул Зимич и продолжил вполне серьезно: – Боюсь, я не окажу вам этой любезности. Во всяком случае, я не готов к публичным признаниям и подробным расспросам. Однако и скрывать важную информацию, которая случайно стала мне известна, я не хочу.

– Я не понимаю… – пробормотал логик.

– Все очень логично, профессор. Я не доверяю собранию лучших людей университета, куда может войти едва ли не любой желающий, лишь внешне непохожий на шпиона.

– Вы боитесь? – удивленно поднял брови тот.

– А вы нет?

– Я готов умереть за свои убеждения. – Профессор поднял подбородок – получилось смешно.

– Сдается мне, у вас будет такая возможность… – проворчал Зимич.

Неужели они все столь же нелепы и наивны, как Борча? Неужели умение строить логические цепочки, докапываться до сути вещей, размышлять и ставить под сомнение аксиомы может сочетаться с незнанием жизни и ее логики? Или искусство отстраняться от субъективного мнения, поднимаясь до объективного взгляда, делает этих людей столь уязвимыми? А может, им еще ни разу не доводилось говорить по душам с гвардейцами Храма?

– Зимич прав, – неожиданно вступил в разговор Борча. – И если мое мнение что-то значит, могу сказать, что не знал человека более благородного и бесстрашного, чем он. Но бесстрашие не исключает осторожности, и я считаю, что он не должен раскрывать своей тайны, ибо она есть оружие, которое не принесет добра никому: ни тем, против кого будет использовано, ни тем, кем будет использовано.

– Борча, я благодарен за лестное мнение обо мне. – Зимич сжал губы. И ведь язык не повернется назвать этого парня глупым… Теперь не получится солгать, рассказать историю со змеем о ком-нибудь другом, не о себе…

Хозяин подошел к очагу – подложить дров. И они, выбросив искры в дымоход, затрещали, зашипели, но занялись не сразу. Тоска – неприятная тоска, смешанная с сосущей тревогой, – стиснула ребра, комариным писком повисла на одной ноте. Не хотелось жить дальше, смотреть в будущее, не хотелось знать, чем это закончится. У этой сказки не могло быть счастливого конца. У нее не могло быть даже печального конца, который оставляет в душе светлую грусть и заставляет задуматься. Страшный конец будет у этой сказки. Страшный, неприятный, нежеланный ни для кого, даже для тех, кто ее придумал.

9 мая 427 года от н.э.с.

Поезд прибыл в Славлену к полудню. Йока первый раз в жизни ехал третьим классом и нашел это забавным. Субботним утром многие собрались в город за покупками и в поисках развлечений, вагон был забит до отказа, и им со Змаем пришлось стоять. Чем ближе к Славлене подходил поезд, тем сильней их стискивали со всех сторон. В вагоне было жарко и пахло перегаром. На платформу Йоку вынесла толпа, он вздохнул с облегчением и едва не потерял из виду Змая.

– Едем дальше или погуляем немного? – спросил Змай, когда они отошли к ажурной ограде платформы.

– Некогда гулять, – ответил Йока. Меньше всего он хотел снова залезть в душный вагон, – надо еще успеть вернуться.

– Тогда пошли за билетом. Может быть, Йока Йелен хочет поехать вторым классом, как порядочный человек? Или даже первым, что соответствует его положению в обществе?

– Змай, я нарочно оделся так, чтобы никто не догадался о моем положении в обществе. Здорово будет, если мы выйдем из вагона первого класса и начнем рассказывать о том, что я бедный сиротка.

– Твое положение в обществе бросается в глаза в любой одежде. Кого ты хочешь обмануть? Взгляд, осанка, речь…

– Тетка, которая продавала пиво, не догадалась. Она решила, что я твой сын.

– Ну и что? Было у нее время тебя разглядывать. Если же мы явимся в дом арестованного мрачуна, нас будут разглядывать совсем не так.

– Тем более надо ехать третьим классом.

– Да я не возражаю. Я просто спросил.

Первым пунктом, который они выбрали для посещения, был Храст1: арестованный и умерший в тюрьме Негован жил именно там. Большой сильный город, обнесенный крепостной стеной, за четыреста лет пришел в запустение, превратившись в поселок вокруг музейного комплекса, – на развалины старинной крепости приезжали посмотреть со всех концов Обитаемого мира. Город, по представлениям Йоки, кишел призраками и мрачунами. Женские журналы, которые выписывала мама, разделяли его точку зрения, и только книга Важана о призраках не выделяла Храст из ряда других городов.

Конечно, Йока бывал в музее, и не один раз. Его возили туда с классом – еще в начальной школе и потом, на уроки истории. С родителями он приезжал тоже. И всегда мечтал вернуться сюда в одиночестве, чтобы облазить все темные закоулки крепости, побегать вдоволь по крепостной стене над обрывом Лудоны и – самое интересное – остаться ночевать в какой-нибудь башне, испытывая собственную смелость.

Но в этот раз мечтам снова не суждено было осуществиться: Йока боялся опоздать на встречу со Стриженым Песочником.

Поезд, шедший в Храст, снова был переполнен: из Славлены многие ехали в музей, провести выходной день за городом. И ехать предстояло значительно дольше, почти два часа. Змай успел занять сидячие места у окошка, и Йока надеялся смотреть в окно всю дорогу, но на следующей станции в вагон набилось множество пассажиров, и Змай уступил свое место какой-то жирной тетке с двумя хихикающими девчонками, такими же отвратительными, как Мила, только одетыми похуже. Йоке ничего больше не оставалось, как последовать его примеру.

– Спасибо, большое спасибо, – рассы́палась тетка в благодарности. – Я думала, задавят моих девочек. Встречаются же еще настоящие мужчины!

Она болтала всю дорогу. В основном рассказывая Змаю о своих девочках. И тот слушал! И даже что-то отвечал. Девчонки ссорились, щипали друг друга, пищали и жаловались матери. Йока едва не выл, стоя над ними, – все это было невыносимо скучно, стоять неудобно, держаться слишком высоко, дышать трудно. Больше всего он хотел вылезти из вагона и отправиться в Храст пешком. Тетка говорила о муже-пьянице, раскраснелась и смотрела на Змая, кокетливо пряча и вскидывая глаза. Переживала из-за повязки на его руке. Йока решил, что она слишком много о себе думает.

Спустившись на низкую платформу, Змай снял с лестницы обеих девчонок и подал руку толстой тетке, что привело ее в полный восторг: она ахала, улыбалась и, прощаясь, пустила благодарную слезу.

– Это было ужасно, – проворчал Йока, когда они остались вдвоем, направившись в противоположную от музея сторону.

– Что тебе так не понравилось? – Змай притворился удивленным.

– Эта жирная тетка была просто невыносима…

– Да брось. По-моему, она очень симпатичная. И вовсе не жирная. Она, что называется, в теле. И ворковала она так мило.

– Ворковала? – едва не вскрикнул Йока. – Да она несла полную чушь!

– Разве? Я не слушал.

– А… а что же ты делал?

– Так, смотрел. Думал о своем. О том, что с ней будет, когда Враг порвет границу миров. Сможет ли она выжить?

– А почему нет?

– Сначала я думал, что выживут только хлебопашцы. Но теперь и в этом сомневаюсь. Без магнитных камней в этом мире не умеют пахать землю. Не умеют сеять, не умеют жать. Ткать, прясть. Разучились. Лошадей почти нет, мельниц ветряных тоже. Как делать муку? Как ее возить? Жалко их.

– Ты поэтому хочешь найти Врага?

– Нет. Не поэтому, – жестко ответил Змай, и Йока почему-то не решился его расспрашивать.

Арестованный мрачун жил не на краю поселка, как представлялось Йоке, и не возле крепости, что тоже было бы логично, а недалеко от станции, на узкой улочке с деревянными заборами и маленькими домишками в скромных садиках. Высокие липы по обеим сторонам улицы создавали тень, а сквозь листья просвечивало солнце. Видимо, вчерашняя ночная гроза дошла и до Храста, потому что на дорожке блестела непросохшая грязь.

– Уютненько, – сказал Змай.

– Тебе везде «уютненько», – усмехнулся Йока.

– Наверное.

Дом мрачуна с белыми резными наличниками был покрашен в небесно-голубой цвет, к крыльцу от калитки вела дорожка между смородиновых кустов. Змай первым вошел в калитку, но перед домом пропустил Йоку вперед.

– Давай. Посмотрим, что у тебя получится.

Йока давно заготовил нужные слова и, когда на его стук приоткрылась дверь, выпалил:

– Здравствуйте. Мы ищем Сгибу Негована.

На пороге стояла женщина, худая, некрасивая, с черными кругами вокруг глаз.

– Что вам надо от Сгибы Негована? – каркнула она хрипло.

– Я привез ему письмо от его друга. Из Стании.

– Убирайтесь прочь, – прошипела женщина, сузив глаза. – Прочь! Проклятые шпионы. Когда же вы оставите нас в покое?

– Я… – попытался вставить Йока, но женщина неожиданно толкнула его руками в грудь, и он свалился бы с лестницы, если бы за спиной не стоял Змай.

– Убирайтесь! – она стиснула зубы и зажмурилась, как от боли. – Имейте хоть каплю совести!

– Зачем толкаться-то? – спросил Змай, выступая вперед. – Мы и словами понимаем. Сказали убираться – мы уберемся. Спасибо за гостеприимство.

Женщина вдруг раскрыла глаза и отступила на шаг. Руки ее опустились, она шумно и судорожно вдохнула – словно всхлипнула. И по щекам ее побежали слезы.

– Простите, – выдохнула она, – простите.

– Ничего, ничего, – Змай шагнул к ней и обнял, прижимая к груди ее лицо. Оказалось, она маленького роста.

– Я думала… Я думала, опять шпионы. Сгиба погиб месяц назад, на руднике… Несчастный случай.

– Я знаю, – ответил ей Змай.

– Мальчиков бы уберечь… Сгиба не дожил. Не увидел… Проходите. Проходите скорей, пока вас никто не заметил. – Она шмыгнула носом и отстранилась от Змая, вытирая лицо сухой тонкой рукой.

Дом был темноват, но прибран так чисто, что Йока побоялся пройти и замер на пороге маленькой кухни. Белые кружевные занавески, белые полотенца и скатерти, беленая печь с чугунной плитой, простая посуда на полках, сияющие сковороды и кастрюли…

– Мама, кто там? – Из прикрытой двери высунулся парень лет двадцати, высокий и широкий, как шкаф. Вслед за ним показался еще один, не многим младше и не многим мельче.

– Тихо, дети, – женщина приложила палец к губам, – у нас гости.

Оба парня вышли из комнаты и, не взглянув на Йоку, молча уставились на Змая.

– Здрасьте, дети, – сказал Змай, и Йока едва не прыснул.

– Проходите в большую комнату, – велела женщина, показывая на другую дверь, – мне нечем вас угостить…

– И не надо, – оборвал ее Змай и подтолкнул Йоку вперед, – если позволите, водички бы…

– Конечно. Мальчики, достаньте морс. Садитесь. Вот сюда, здесь удобней.

«Большая» комната была маленькой, как гардероб. В центре громоздился круглый стол под вышитой скатертью, в углу – широкая кровать. На комоде между двух окошек стояли фарфоровые фигурки, старинная начищенная лампа с фитилем (а не солнечным камнем) внутри и нарциссы в тонкой вазочке. А рядом с ними – фотография в черной рамке.

– Сгиба не дожил… – снова вздохнула женщина, заметив взгляд Йоки. – Одного месяца не дожил…

– Мама, не надо. – Старший сын взял ее под руку и усадил за стол. А потом повернулся к Змаю. – Отец умер, как должно. Мы с братом готовы умереть так же. Если хватит сил…

– Типун тебе на язык, – проворчала женщина. – Сиди тихо и помалкивай! Умереть он готов!

– Я думаю, умирать пока рановато, – тихо ответил Змай и сел.

– Я ни о чем не спрашиваю, – женщина взглянула на Змая, – но все же…

– Мы пришли по делу. Этот парень ищет свою настоящую мать. Он подозревает, что она была мрачуньей и умерла или с его рождением, или сразу после него. Мы ездим по окрестностям Славлены и расспрашиваем тех, кто может помнить об этом.

– Когда родился мальчик? – с готовностью спросила женщина.

– Тринадцатого апреля четыреста тринадцатого года, – ответил Змай.

За столом вдруг установилась странная тишина. И если до этого на Йоку почти не обращали внимания, то теперь и мрачунья, и ее сыновья уставились на него пристально до неприличия.

– Тринадцатого… – наконец задумчиво сказал женщина и кашлянула. Йоке показалось, что ей стоило определенных усилий взять себя в руки и задуматься. – Мне было тридцать три. Я хорошо помню этот год. Мы тогда надеялись… Мы думали, объявится Вечный Бродяга. В Храсте никто родами в то время не умирал. Из наших, конечно. Забирали многих. Чудотворы тоже ждали Вечного Бродягу. Но беременных… Нет, здесь такого не было. Может быть, где-то в другом месте? Только сумасшедшие мрачуны живут в Храсте. Здесь всех подозревают в мрачении.

– Жаль, – ответил Змай. – Мы надеялись именно на Храст.

– Но… Может быть… – Женщина замялась. – Вы не допускаете мысли, что она могла умереть… раньше?

– Допускаем, – кивнул Змай, – если это не сказки.

– Как это, Змай? Как она могла умереть раньше? – не выдержал Йока.

– Это не сказки, это слухи. – Женщина не обратила внимания на восклицание Йоки. – Но очень достоверные слухи. Многие мрачуны говорили об этом. Но это случилось не у нас, и говорить об этом со мной бессмысленно. Я не хочу пересказывать слухов, в них могли многое переврать. А мальчик будет переживать.

Она вдруг посмотрела на Йоку ласково. Как-то по-особенному.

– Давайте так, – подвел итог Змай. – Вы расспросите своих, а мы приедем через неделю-другую.

– И я могу… рассказать о вас? – с надеждой спросила женщина, и лицо ее осветилось.

– Да. Можете. Но только своим.

– Змай, кто такой Вечный Бродяга? – спросил Йока, когда они двинулись обратно на станцию. Он был озадачен и задумчив.

– Так мрачуны называют Врага.

– Почему?

– Потому что он сын росомахи. Вечный Бродяга – прозвище росомахи.

– Послушай, ты что, всерьез допускаешь, что Врага могла родить росомаха?

– Всякое бывает в этой жизни. – Змай тоже был задумчив и время от времени вздыхал.

– Но почему мы тогда ищем женщину?

– Не искать же нам росомаху.

– Я не хотел тебя спрашивать, но все же: почему и мрачуны, и чудотворы принимают тебя за своего?

– Я уже говорил: я бог. Они это чуют. – Змай улыбнулся.

Йока проглотил эту явную отговорку: пусть не говорит. Но, похоже, его операция была подготовлена тщательней, чем Йока мог предположить.

– А откуда ты знаешь, когда я родился?

– Ты? Понятия не имею, когда ты родился. Тринадцатое апреля четыреста тринадцатого года – это четыре четверки. Четверка – число мрачунов. И считается, что появление Врага будет связано с четырьмя четверками. А ты родился тринадцатого апреля?

– Ну да.

– В Обитаемом мире в этот день родилось примерно пять тысяч мальчиков. Из них в Славлене и окрестностях – примерно двести пятьдесят. Я думаю, все они на заметке у чудотворов. Но я уверен: дата рождения Ве… Врага им неизвестна. Мрачуны не такие дураки, чтобы записать эту дату в метрике. Написали – четырнадцатое апреля, и все, никаких заметок у чудотворов. Как ты считаешь?

– Наверное.

– Поэтому я бы каждого мальчика с датой рождения тринадцатого апреля исключил из списка подозреваемых.

15 января 78 года до н.э.с. Исподний мир

Собрание «лучших людей университета» возглавлял не ректор, как думал Зимич, а молодой и энергичный профессор философии. И студентов среди лучших людей было не меньше, чем профессоров.

Логик довольно точно изложил собранию то, о чем ему рассказал Зимич, не раскрывая его имени. И даже выдвинул несколько гипотез о чудотворах и их присутствии в Млчане. Об их интересах тоже. Впрочем, гипотезы эти посчитали чересчур невероятными, если не сказать – сказочными. Даже признать существование другого мира согласились не все.

Всем известно, что колдуны – люди немного сумасшедшие. Им подвластны стихии, но сами они не осознают природы этой власти, они лишь пользуются ею, поэтому опираться на их мнение людям науки не пристало. Мало ли что им грезится? Иные миры, добрые и злые духи…

Однако смертоносные лучи, которыми злые духи преграждают им путь в иные миры, слишком похожи на солнечные камни, горящие в храмах. И в самом деле, почему бы не допустить, что чудотворы и есть те самые злые духи? Это объясняет страх храмовников перед разоблачением и их желание уничтожить колдунов.

Утром, перед тем как идти на это собрание, Зимич заглянул-таки в храм – посмотреть и на солнечные камни, и на лики чудотворов, и на стенную роспись. И первым, на что упал его взгляд, был портрет Айды Очена – магистра славленской школы экстатических практик, систематизатора ортодоксального мистицизма, основателя доктрины интуитивизма и концепции созерцания идей. Однако на портрете (лике!) он был окружен ореолом волшебного света, не имеющего к науке никакого отношения. Кстати, рисовал портрет весьма даровитый художник. А вот роспись стен делалась совсем в другой манере, впрочем, не менее талантливо. Зимич брезгливо отвернулся от натуралистично-отвратительного изображения Кромешной и долго разглядывал солнечный мир Добра: художникам удалось создать соблазнительную картину, примерно так и выглядела солнечная полянка возле пещеры людоеда.

В храме было много людей и всего два Надзирающих. Люди – в основном женщины – на коленях стояли перед ликами чудотворов, неотрывно глядя на портреты, и что-то шептали одними губами. Не иначе просили, чтобы конец света не наступил… И хотелось подбежать, поднять их на ноги, крикнуть, что конец света выдумали нарочно, не надо унижаться, не надо просить! Это гнусно, гнусно – так издеваться над людьми! Гнусно заставлять женщин ползать по полу, гнусно обманывать простаков, верящих в добрые сказки! Даже если они сами хотят в них верить…

Зачем это магистрам, систематизаторам, основателям доктрин и концепций? И если у основания переворота стоят люди науки, а не тщеславные правители и не драчливые военачальники, то что это за переворот? Философ-отшельник вряд ли нуждается в столь унизительном для людей поклонении… Впрочем, Зимич судил о потребностях отшельника по себе.

Один из Надзирающих сподобился повернуться к толпе лицом и сделать два шага ей навстречу. И люди поползли к нему! На коленях! С благоговением в глазах! Надзирающий гладил их по головам – словно любимых собак – и протягивал руку для поцелуев. И они ее целовали: так в своре псов каждый норовит лизнуть хозяина. На его лице застыла маска снисхождения и любви, и только в самой глубине глаз нехорошим огоньком светилось самодовольство.

Зимич почувствовал, каким глубоким и неровным стало вдруг дыхание. И если пьяному Светаю хотелось дать в зубы, то Надзирающего стоило убить. Убить, потому что не место на земле человеку, который тешит свое тщеславие такой ценой… Пусть сам отправляется в свой солнечный мир Добра!

«Когда-нибудь тебе захочется убить того, кто сильней тебя»…

Ненависть – вот что превращает человека в змея. И было бы здорово стать змеем прямо здесь, в храме, на глазах людей: никто не усомнится, что это само Зло явилось в мир воевать с Добром. И толпа еще истовей станет ползать на коленях, еще убедительней просить спасения от Зла… Змей – символ конца света, вот для чего он нужен чудотвору по имени Айда Очен: ручной змей, вовремя появляющийся и по команде исчезающий. Грандиозное представление, после которого и у скептиков не останется никаких сомнений.

Зимич поспешил выйти из храма, но не так-то легко было успокоить бившееся сердце – от ненависти бившееся! И уже не смешно было вспоминать пафос профессора логики, готового умереть за свои убеждения.

И если Айда Очен ученый, то зачем это ученому? Как образованный человек может уподобиться тупому Надзирающему? Для чего?

Зимич хотел задать этот вопрос на собрании «лучших людей», но решил не привлекать к себе внимания. Да и обсуждение как раз вращалось вокруг ответа на него. Кто еще, как не ученые, могут разгадать замысел других ученых? Только вот беда: университету нечего было противопоставить храмовникам, кроме разговоров. И единственное, до чего ученые додумались, это написать письмо Государю.

Сочинять его стали тут же, всем собранием, перебивая друг друга и подскакивая с мест. Студенты выкрикивали едкие словечки, которые вряд ли могли стать убедительными, профессора старались держаться научного стиля, делая бумагу чопорной и еще менее вразумительной. Зимич долго боролся с собой, прежде чем подняться и подойти к декану философского факультета, который старался унять общий гвалт.

– Поручите мне написать это письмо, – сказал Зимич тихо.

– Стойко-сын-Зимич, если я ничего не путаю? – Декан улыбнулся. – Вы делали успехи, я помню. И ваши письменные работы тоже помню. Давно вас не было видно.

– Я уезжал…

Декан кивнул и хитренько усмехнулся: догадался, о ком рассказывал логик.

– Попробуйте, почему же нет? Вы когда-то отличались литературным талантом; думаю, он не иссяк.

Письмо Зимич сочинял весь вечер и всю ночь – не мог уснуть, отложить на утро, хотя спешить было некуда. Сначала составил план, потом подбирал нужные слова: простые и веские, убедительные. Много раз рвал написанное. А уже под утро, уверенный, что дело сделано, собрался поспать час-другой, даже не раздеваясь.

Но как только сомкнул веки, не то что задремал – оказался на пороге сна и яви, где путаные мысли кажутся важными, а бессмысленные иллюзии можно принять за откровения. И все рассуждения, звучавшие на собрании, и собственные размышления, и увиденное в храме, и услышанное от Айды Очена – кусочки цветного стекла неожиданно сложились в огромное мозаичное панно, выкристаллизовались в цельный образ. Образ этот был каким-то нелогичным, неправильным – но угрожающим.

Зимич открыл глаза. Снова сбилось дыхание, и болезненно-гулко билось под ребрами сердце. Образ ускользал вместе с дремотой, и всякая попытка его удержать лишь отдаляла его и отдаляла. Остался вывод: не владеть миром хотят чудотворы, а уничтожить его. Почему? Откуда появилась эта мысль?

Написанное письмо после увиденного не стоило и выеденного яйца, и Зимич порвал его снова. Срезал истрепанный кончик пера и макнул перо в чернильницу… То, что он хотел сказать, можно было уложить в три слова: это угроза миру. Это медленная его смерть. Но… ни одного аргумента Зимич добавить к этому не мог.

И письмо пришлось писать заново. В результате вышло не письмо, а что-то вроде стихотворения в прозе, предрекающего гниение и смерть Млчаны и процветание «мира Добра» – мира злых духов. Зимичу не понравился результат: неубедительно получилось, хоть и красиво. Он не стал рвать написанное, убрал его в ящик стола и, соединив обрывки предыдущего варианта, переписал его начисто.

10 мая 427 года от н.э.с. Раннее утро

Воскресную встречу Стриженый Песочник назначил на половину шестого утра, когда полиция и добропорядочные граждане спят самым крепким сном. Йока выбрался из дома в сумерках. Он просыпался каждые полчаса, глядя на будильник, – слишком боялся опоздать и явился в парк едва ли не самым первым: прятался за кустами, промочил ноги росой и продрог. Туман был таким густым, что садился на лицо большими каплями, и вскоре челка прилипла ко лбу, а рубаха – к спине. А оделся Йока так, чтобы и не выделяться, и в то же время иметь вид романтический, соответствующий его настроению: в свободную белую рубаху, не стесняющую движений, с широким матерчатым поясом, несколько раз обернутым вокруг талии, и узкие брюки, заправленные в легкие сапоги. И не ошибся: многие из рощинских ребят оделись похоже и напоминали то ли благородных разбойников, то ли пиратов.

По дороге на сытинские луга Йока немного волновался. Он был одним из самых младших среди ребят Светлой Рощи (а набралось их человек сто, не меньше), поэтому старшие подбадривали его увесистыми хлопками по плечам. Вместе с ребятами чуть поодаль шли девушки – и ровесницы Йоки, и совсем взрослые девицы на выданье – поддержать своих парней. Их было немного – не больше десятка. И он вдруг вспомнил сны о танцующей девочке. От волнения это воспоминание показалось особенно будоражащим, Йока представил на секунду, что и эта девочка из снов могла бы идти сейчас вместе с рощинскими девчонками и поворачивать голову, высматривая его в толпе. А потом не мог отделаться от ощущения, что так оно и есть.

Солнце только-только поднялось из-за горизонта, разогнав туман и розовые сумерки, когда впереди показался выжженный широкий луг, еще местами дымившийся и пыливший черной золой. Но сквозь черный прах прошлогодней травы уже виднелись молодые ростки. Сытинские луга были местом во всех отношениях удобным: далеко и от деревни, и от Светлой Рощи, без проезжих дорог рядом, с двух сторон прикрытое березняком.

Через поле навстречу рощинским шла толпа ребят из Сытина. Они не были похожи на пиратов, скорей на разбойников, но не благородных героев приключений, а разбойников с большой дороги – в длинных льняных рубахах навыпуск, в шапках и тяжелых сапогах из грубой кожи. И оружие их впечатляло: почти все они были вооружены цепями, в то время как рощинские в большинстве предпочли металлические прутья, издали напоминавшие шпаги.

Стриженый Песочник вышел вперед, навстречу предводителю сытинских. Они перекинулись двумя-тремя словами и громко повторили немногочисленные правила: выбросить ножи, не бить по лицу, по шее и ниже пояса, не бить лежачих. Победа признается за теми, кто дольше всех продержится на «поле боя» и не отступит за проведенную за спиной черту.

Йока не чувствовал страха, только волновался все сильней и сильней, до нервной дрожи. Страх появился потом, когда настало время сходиться. Это очень мало напоминало уроки фехтования и вольной борьбы, зато было похоже на настоящий бой, как его описывали в книгах. Два «войска» ринулись навстречу друг другу, словно собирались смести, растоптать противника. И ножи показались Йоке не самым опасным оружием по сравнению с тяжелыми цепями и толстыми железными прутьями. Да и шипастые кастеты, надетые на руки почти у каждого сытинского бойца, не оставляли сомнений: один удар такой штукой в лицо если не убьет, то точно покалечит.

Йока в начале даже задохнулся от страха, ощущая, как кровь отливает от головы, а ноги делаются ватными и холодными. И сделать шаг вперед – все равно что прыгнуть в воду с вышки. Если не прыгнешь, засмеют. Засмеют, даже если на секунду задержишься, отстанешь. Йока бежал вместе со всеми и не чувствовал под собой ног: пространство вдруг сжалось до узкого пятачка, за пределами которого ничего не существовало, только он сам и противник впереди. Может быть, это потемнело в глазах?

И страх отпустил в тот миг, когда железный прут принял на себя удар цепи, нацеленный в лицо: цепь обвилась вокруг прута несколько раз, Йока подхватил прут за другой конец, надеясь лишить противника его оружия. И прикрывался плечом от ударов кастетом, не чувствуя боли.

Это была не столько драка, сколько давка и свалка, ничем не отличавшаяся от мальчишеских побоищ, за исключением оружия и крепких словечек, которыми так и сыпали обе стороны. Йока никогда не боялся крови и теперь ее не замечал – ни своей, ни чужой. Сытинские нарушали правила, целились по лицу, зная, что так проще всего напугать и заставить противника отступить. Сперва Йока боялся выронить оружие: поднять что-то с земли в толпе было невозможно, а драться голыми руками против цепей и кастетов казалось бессмысленным. Но вскоре стало понятно, что и прутья, и цепи – детские игрушки по сравнению с кастетами и кулаками: из игры бойцов выбивали удары в подбородок, в солнечное сплетение или в болевые точки. И снова становилось страшно, когда рядом кто-нибудь с воплем падал на землю, перегнувшись пополам, или как сноп навзничь валился с ног. Сытинские – как и рощинские – безжалостно добивали тех, кто еще не упал, но согнулся или опустился на одно колено.

Рощинские теснили сытинских, и это вселяло уверенность и силу. Йока прорывался вперед, и вскоре рядом оказался Стриженый Песочник – веселый, с красным лицом, на котором проступили крупные веснушки.

Драка выкосила не меньше двух третей бойцов, некоторых оттаскивали в сторону товарищи, но многие, отдышавшись, поднимались и возвращались на поле боя. И свалки уже не было, каждый старался найти противника по силам, а лучше – кого-нибудь послабей, чтобы вывести его из игры быстро и без потерь. Йоке выбирать не приходилось, даже его ровесники из Сытина были крепче его и шире в кости. То, что он продержался так долго, можно было причислить к подвигу. И Стриженый Песочник, как-то раз снова оказавшись рядом, подмигнул ему удовлетворенно и ободряюще. Может быть, именно это придало Йоке сил, и он мастерским ударом вывел из игры парнишку, неуклюже и сильно махавшего железным прутом: уроки фехтования не прошли даром!

Парень, с которым Йока схватился после, был немногим старше, на каждой руке имел по кастету и дрался двумя цепями сразу. Их поединок оказался недолгим. То ли предыдущая победа так окрылила Йоку, что он позабыл об осторожности, то ли противник оказался ловчее, но Йока не успел прикрыться от удара с левой руки. Удар прошел вскользь и был не очень-то сильным – без хорошего замаха, – но цепь ударила по лицу, задев нос и припечатав щеку под глазом. Йока на несколько секунд ослеп от боли и выронил прут, закрывая лицо руками. Его качнуло назад, он попятился, из носа хлынула кровь, мгновенно наполняя рот, а боль все не отпускала. И тут сквозь пелену слез он увидел, что его противник замахивается снова, на этот раз правой рукой и изо всей силы. Йока не столько испугался, сколько растерялся: безоружного? Он краем глаза заметил Стриженого Песочника, рванувшего ему на помощь, но в этот миг его захлестнула сумасшедшая злоба, какая-то неуправляемая ярость: это против правил! Йока поднял лицо, глядя в глаза противнику, и качнулся в его сторону, зная, что сделать ничего не может.

То, что произошло потом, Йока объяснить не мог. Его противник в одно мгновение обмяк и шагнул назад. Руки его разжались, цепь пошла вперед по инерции, ударяя Йоку в плечо, и довольно сильно, но совсем не так, как могла бы ударить. Сытинский развернулся и бросился прочь, крича «мама!» во все горло. Йока нисколько этому не обрадовался, продолжая зажимать руками нос, из которого кровь лилась ручьем. Слезы все так же бежали из глаз, его шатало, и он бы наверняка повалился на землю (а ему очень хотелось повалиться на землю и свернуться клубком), если бы его за плечи не подхватил Стриженый Песочник, увлекая за собой в сторону.

– Йелен, ты что, дурак? – тихим шепотом спросил он, в самое ухо.

– П-почему?.. – еле выговорил Йока.

– Потому что. Иди, быстро иди отсюда, я скажу, что ты его победил. Ему никто не поверит, струсил и все…

– Я что-то сделал не так? – Йоке было не до того, чтобы держать лицо и выбирать слова и интонации.

– Иди, сказал… – Песочник подтолкнул его вперед, но Йока оглянулся: тот стоял и смотрел весьма озадаченно, и на его глупом от природы лице проступали тени множества мыслей.

Йока послушал совета, пробежал вперед несколько шагов, но не выдержал и со стоном повалился на колени, пригибая голову вниз. Кто бы мог подумать, что это будет так больно! Не было и речи о том, чтобы вернуться в драку! А надо было, надо! Чтобы доказать… Почему Песочник назвал его дураком? Что произошло? Может, это из-за того, что он выронил оружие и сдался после первого же серьезного удара? Или он нарушил какие-то правила? Нет, скорей всего, нельзя было так просто сдаваться… И теперь Песочник жалеет, что взял в драку малолетку. И почему убежал этот сытинский парень? Чего испугался? Что Йока его убьет? А в тот миг Йока действительно был готов его убить, голыми руками. Наверное, тот по глазам понял…

Надо встать и вернуться! Иначе…

– Я смотрю, Йока Йелен получил в нос, – раздался голос над головой. Змай! И как он тут оказался?

Йока поднял голову и оторвал руки от лица.

– Ты откуда?

– Да вот мимо проходил. – Змай, как всегда, был совершенно серьезен. – И ты напрасно нагибаешься, надо запрокинуть голову и дышать носом, чтобы кровь перестала течь.

– Это же неудобно…

– Ну да, реветь, конечно, неудобно.

– Я не реву, неправда! Это слезы… когда в нос бьют, слезы сами льются.

– Конечно сами. – Змай сел на траву. – Да ладно, не оправдывайся. Смотри, ваши сытинских явно побеждают. Или тебе уже наплевать?

– Мне не наплевать, – простонал Йока, – я сейчас… Еще немного…

Нос болел так сильно, что перед глазами пульсировали черные круги.

– А я думаю, ты не успеешь.

– Я успею. – Йока начал подниматься, но качнулся и едва не упал. – Дай руку, а?

– Пожалуйста, – Змай подхватил его за локоть и помог встать. Йока вытер глаза рукавом и собирался кинуться в бой с голыми руками, но тут увидел, что кидаться некуда: сытинских оттеснили за черту, Стриженый Песочник громогласно кричал о победе. Его крик подхватила сотня глоток – и те, кто остался в строю, и те, кто оказался в стороне, как и Йока. Никакой радости Йока не испытал: ему показалось, он упустил свой последний шанс. Он медленно опустился на горелую траву и снова закрыл лицо руками. Слезы хлынули из глаз уже от обиды и злости на самого себя.

– Ты чего, Йока Йелен? – Змай тронул его за плечо.

– Ничего. Все нормально, – проворчал Йока, закусывая губу.

– Смотри-ка ты… Все. Полная капитуляция. Да посмотри, хватит киснуть! Сытинские, по-моему, не согласны.

Йока и сам слышал крики и ругань на «поле боя»: сытинские громко качали права.

– Не было такого уговора, чтобы мрачунов сюда приводить!

– Это нечестно! Мы тоже могли бы мрачунов позвать, но мы же не позвали!

– Это правилами запрещено!

– По лицу бить тоже правилами запрещено! А вы все время в лицо метили!

При чем здесь мрачуны, интересно?

– Да этот парень просто струсил! – услышал он голос Стриженого Песочника. – Он струсил и теперь оправдывается!

– Струсил? Он двух слов до сих пор выговорить не может! Струсил!

Йока не повернул головы, но почувствовал неладное. И снова подумал о словах Песочника: ему стало стыдно и захотелось уйти, пока над ним не начали смеяться.

– Сами вы… мрачуны! Я вам сейчас покажу, кого вы назвали мрачуном. Йелен! Йелен, а ну иди сюда!

– По-моему, это тебя, – сказал Змай.

Йока поднялся: глупо делать вид, что не можешь встать. Глупо и неправильно. Стриженый Песочник двинулся ему навстречу, и на его лице Йока не заметил ни презрения, ни злости. Наоборот, тот по-товарищески обнял его за плечо и вывел вперед, к горстке сытинских, оспаривающих свое поражение.

– Вот! Смотрите! Это, между прочим, сын судьи Йелена. Понятно вам?

– Того самого Йелена? Который ищет Врага? Который из Думы? – зашептались сытинские, и Йока не знал, куда спрятать глаза.

– И, между прочим, его ударили цепью по лицу, что запрещено правилами! – продолжил Песочник. – Как сын судьи Йелена может быть мрачуном? Подумайте сами! Я говорю, ваш парень струсил, а теперь оправдывается!

– Чего-то непохоже, что этот цыпленок мог кого-то напугать…

– Йелен не цыпленок, – грубо оборвал говорившего Песочник, – и испугался ваш парень меня. Потому что я собирался его в землю зарыть, за то что правила нарушает! И зарыл бы, можешь мне поверить! Тащите его сюда! Я сам его спрошу! Назвать Йелена мрачуном – это серьезно. Пусть в глаза это повторит.

– Да ладно…

– Может, и вправду струсил.

– Он же в первый раз… Мог и струсить…

– Надо у чудотворов спросить, чудотворы могут определить, мрачун человек или нет!

– С ума сошел? Еще в полицию заяви! Тебя первого и потащат!

– Чудотворы не могут этого определить, иначе бы всех мрачунов давно перевешали!

– Могут! Я знаю!

– Тогда чего же не определяют?

Стриженый Песочник незаметно оттеснил Йоку за спину и шепнул:

– Иди, Йелен. Иди отсюда. Я с тобой потом поговорю.

– Я… – жалко начал Йока, надеясь хоть что-то сказать в свое оправдание, но Песочник его перебил:

– Да ладно. Ты молодец, хорошо удар держишь. Я видел. Почти до конца простоял. Иди отсюда, потом поговорим.

Йока отошел в полном недоумении. Злится на него Песочник или нет? Что он сделал не так? Что значит «я с тобой потом поговорю»?

– Ты чего такой смурной? – Ему навстречу попался кто-то из «старой гвардии» рощинских и широко улыбнулся. – Здорово дрался! А что нос разбили – до свадьбы заживет! После обеда приходи в ресторацию в парке. Отпразднуем!

– Ага, – кивнул Йока.

Змай незаметно оказался рядом.

– Хорошенькое дело, Йока Йелен в ресторации пьет со Стриженым Песочником, – шепнул он Йоке на ухо. – Я бы телеграфировал в «Славленские ведомости», газетчики понабежали бы это заснять и сунуть в утренний выпуск.

– Ну и телеграфируй! – злобно ответил Йока и пошел вперед.

– Эй, Йока Йелен! – засмеялся Змай ему в спину. – Не думал, что удар в нос так сильно на тебя подействует!

– При чем тут удар в нос?! – Йока развернулся.

– Да перестань. Чего ты расстроился-то?

– Я не расстроился, – вздохнул Йока примирительно.

– Вот и славно. Представляю, как твои домашние обрадуются, когда ты явишься к ним в таком виде.

– Не собираюсь я домой. Пошли к тебе в шалаш… Надо рубаху постирать, а то мама в обморок свалится…

Змай посоветовал не стирать рубаху в ручье Гадючьей балки, и они отправились на речушку Сажицу, бегущую из Беспросветного леса в Лудону. Идти до Сажицы было порядочно, но Йока никуда не торопился.

Солнце поднялось и пригревало, пожженные луга остались позади, и путь к речке лежал через просвеченные насквозь березовые рощицы, желтые полянки, покрытые цветущей мать-и-мачехой, и зеленые опушки c пятнышками ветреницы.

– Змай, ты видел, как я дрался? – спросил молчаливый до этого Йока.

– Видел. Издали.

– И как?

– Нормально. Подучиться, конечно, не мешает, но в целом – неплохо. Главное – смело. Мне вначале было трудно не обращать внимания на боль, а для тебя это, похоже, не проблема.

– Нас учили. Нас учат вольной борьбе.

– А… – протянул Змай, – тогда понятно.

– Я не об этом. Слушай, что я сделал не так? Почему Стриженый Песочник на меня разозлился?

– Разозлился? Я не заметил. По-моему, наоборот, он был доволен. А ты что, из-за этого до сих пор киснешь?

– Я не кисну, я думаю. Он сказал: «Ты что, дурак?» И еще сказал, что потом со мной поговорит.

– А ты не думай. Раз сказал, что поговорит, значит поговорит. И тогда все выяснится.

– Слишком просто.

– А ты хочешь сложней? Пожалуйста, думай сложней.

– Змай, послушай… А то, что я… Ну, что не смог вернуться… И вообще, прут выронил… Это как? Он не из-за этого?

– Нет, не из-за этого. У каждого в драке свои возможности, свой порог. Конечно, чем он выше, тем лучше. Но у тебя он не самый низкий. И если бы Стриженый Песочник этого не понимал, он бы не был местным предводителем. Кстати, он мне понравился. Полководец. И не такой дурак, каким прикидывается.

– Он не прикидывается, это у него лицо такое.

– Пойдешь с ним пить? – спросил Змай.

– Нет.

– Отчего так?

– Не хочу.

– Жаль, никуда не успеем съездить сегодня. Да и кому тебя покажешь с такой рожей?

Йока потрогал распухший нос и оплывший глаз: пожалуй, Змай прав. Впрочем, отражение в реке оказалось немного приличней, чем он опасался.

Сажица имела пологие берега и илистое дно: стоило ступить в ее ледяную воду, и снизу поднялась черная муть.

– Ну и как тут стирать? – беспомощно спросил Йока. – Сейчас рубаха еще и почернеет.

– А ты подожди, – посоветовал Змай, усаживаясь на траву, – муть уляжется. Чё-то многовато синяков тебе понаставили.

– Заметно?

– Под рубашкой – нет. А без рубашки пожалуй что да. И даже очень.

Ноги перестали чувствовать холод, пока черный ил оседал на дно. Йока уже собирался нагнуться к воде, когда заметил, что со стороны Беспросветного леса к ним приближается лодка. Она показалось из-за поворота совсем близко, и прятаться было бессмысленно, хотя Йока вовсе не хотел, чтобы его кто-то разглядывал. На корме с одним рулевым веслом в руках стоял человек в брезентовой куртке, в высоких сапогах и нелепой зеленой шляпе с завязками под подбородком, которая показалась Йоке знакомой. Цапа Дымлен! Этого только не хватало!

Он совсем забыл, что усадьба Важана стоит на Сажице и речка питает его многочисленные фонтаны! Интересно, что Цапа Дымлен делал в Беспросветном лесу? До усадьбы отсюда не меньше полутора лиг. Йока еще некоторое время надеялся, что Цапа его не узнает, но напрасно: тот повернул к берегу и замахал Йоке рукой.

– Это кто? Еще один знакомый чудотвор? – спросил Змай.

– Нет, это эконом Важана. Которому ты передавал привет.

– Я по-другому представлял себе экономов… Эконом – это же солидней, чем дворецкий, или я неправ?

– У нас нет эконома. Но, вообще-то, наверное…

Цапа пристал к берегу, ловко управляясь с веслом, а Змай любезно принял у него конец.

– Здравствуйте, господин Йелен! – Эконом Важана пошел на нос, сильно раскачивая лодку. – Какая приятная и неожиданная встреча.

Йока застыл с окровавленной рубахой в руках, не зная, что на это ответить. В прошлый раз он, конечно, был одет неважно, хотя и чувствовал себя вполне уверенно, теперь же почему-то растерялся. Впрочем, ненадолго.

– Здравствуйте, Дымлен, – сказал он, чуть приподнимая голову, – я тоже рад вас видеть.

– Цапа, меня можно называть просто Цапа. Я же не какой-нибудь аристократ, я простой человек. – Он кряхтя спрыгнул с лодки на берег и зачем-то отряхнул руки друг о друга, искоса поглядывая на Змая.

– Я бы предпочел официальное обращение, – ответил Йока.

– Как скажете, господин Йелен. Официальное так официальное. Я не ошибусь, если предположу: вы только что приняли участие в некотором… э… мероприятии на сытинских лугах?

Змай сидел на траве и похихикивал, а Йока никак не мог взять в толк, что он нашел в этом смешного.

– А вы только что вышли из Беспросветного леса?

– Да, я был именно там. В верховьях реки образовался затор, и наши фонтаны начали давать сбои. Я не буду слишком навязчив, если предложу вам помощь? Вы, кажется, собираетесь стирать эту безнадежно и навсегда испорченную рубашку?

– Это не ваше дело. – Йока поднял подбородок еще выше.

– Йока Йелен, поехали к Важану, – неожиданно поднялся Змай. – Не думаю, что он сильно обеднеет, если поделится с тобой рубахой.

– Ваш товарищ заметил это совершенно правильно, – кивнул Цапа Дымлен, – господин Важан действительно не обеднеет. И, не сомневаюсь, будет рад встрече и с вами, и с вашим товарищем. Его зовут…

– Змай, – подсказал тот.

– Я так и думал, – хитро усмехнулся Цапа.

И Йока решил, что в последние два дня все вокруг дурят ему голову…

16 января 78 года до н.э.с. Исподний мир

Письмо, немного подправленное «лучшими людьми», дошло до Государя, несмотря на категорические возражения ректора. Ректор явился на следующее собрание ближе к его концу, полный негодования. Старый, умудренный опытом человек, он был не столько ученым, сколько политиком. Может, благодаря этому университет и процветал много лет?

– Вы ополоумели? – он кричал и топал ногами. – Все собрания прекратить! Все письма сжечь! Все разговоры забыть навсегда! Нашлись спасители мира! Я бьюсь за существование университета как рыба об лед, а мне подкладывают такую свинью! Тупоголовые бездари!

Он был смешон в гневе и никого не напугал.

– Кто составлял эту крамолу? – Ректор скомкал в тонкой холеной руке разложенные на кафедре черновики и потряс ими над головой.

Зимич, сидевший в первом ряду амфитеатра, поднялся – чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?

– Это я составлял.

Однако председатель собрания – декан философского факультета – тоже не испугался ректора:

– Он сделал это по моему поручению. И решение это было принято собранием… Не надо искать козла отпущения.

– Козлов отпущения буду искать не я! В прямом смысле этих слов, без всяких иносказаний. Жаль только, что никакое заклание не спасет университет от закрытия! Всем – вон отсюда! А лучше всего – вон из города! Если я еще хоть раз услышу о подобных сборищах, я самолично напишу донос в Консисторию! Я не собираюсь умирать за чужую дурь!

Кто-то попробовал возразить, но ректор хлопнул ладонью по кафедре, и лицо его, без того красное, еще сильней налилось дурной кровью: вот-вот хватит удар.

Зимич хотел выйти вместе со всеми, но ректор его остановил:

– А вы, юноша, не знаю вашего имени, пойдете со мной. – Ноздри его аристократического носа еще раздувались от гнева, но щеки уже шли пятнами – удар миновал.

И всю дорогу до крыла ректората старый профессор-политик фыркал в седую бороду:

– Болваны! Дубье стоеросовое! Бараньи головы!

Наверное, он никогда не слышал ругани не только охотников, но и торговок на базаре.

Зимич не бывал в этом крыле – что там делать студенту? – и видел крытую остекленную галерею, ведущую в апартаменты ректора, только со двора.

Но, как ни странно, пройдя галерею, ректор повел его по лестнице вниз. А потом и вовсе свернул в узкий коридор, вышел на черную лестницу с высокими затертыми ступенями, снова свернул в коридор, еще у́же, темнее и холодней, и на площадке следующей лестницы подхватил из ниши масляную лампу:

– Погоди, зажжем огонь.

В полутьме стукнул кремень, вспыхнул фитиль лампы, осветив руки старого профессора, – огниво его было точь-в-точь похоже на то, половинку которого Зимич нашел возле мертвого колдуна. Только на ручке из оленьего рога был вырезан не кузнец, а цветочный орнамент.

– Откуда у вас эта вещь? – спросил Зимич вполголоса.

– Нравится? – ректор усмехнулся. – Это мне подарил один злой дух, как ты их называешь. Пойдем.

Ступени винтовой лестницы были еще круче, и спускалась она глубоко под землю. Зимич не любил подвалов…

Но вместо мрачных подземелий с тюремными камерами, которые он успел себе навоображать, лестница уперлась в дубовую дверь маленькой уютной комнаты. Ректор зажег десяток свечей, потушив чадившую лампу, кинул лучину в камин – подготовленные заранее дрова вспыхнули легко и бездымно, – а потом запер дверь на засов и указал Зимичу кресло возле камина:

– Садись. Не бойся, этот дымоход ведет не на крышу, а в глухую стену, высоко над землей. Подслушать нас невозможно.

– Я не боюсь, – ответил Зимич.

– Напрасно. – Ректор поставил подсвечник на низкий стол между креслами, и Зимич разглядел вазу с фруктами (редкими в Млчане зимой) и початую бутылку вина. – Итак, расскажи мне, как тебе удалось в одиночку убить змея.

Отпираться было бессмысленно, удивляться – тоже.

– Как вы догадались?

– На ваших собраниях присутствовали не только шпионы Консистории, но и мои личные шпионы. – Ректор посмотрел на Зимича презрительно. – Надеюсь только, что шпионы Консистории оказались не столь сообразительными, как мои. Я жду рассказа.

– А что рассказывать? Убил и убил… – Зимич пожал плечами и, вспомнив о расспросах колдуна, добавил: – Вот, шрамы на ладонях остались. От молний.

– У тебя хороший слог. – Ректор не взглянул на ладони, а развернул скомканное письмо и пробежал по нему глазами. – И узнаваемая манера говорить. Может быть, ты знаешь, кто сочинил пресловутую сказку про людоеда?

– Какую… сказку? – Зимич опешил. Может быть, шпионы ректора подслушали и его разговор с хозяйской девчонкой в пивной?

– Ну, о солнечной полянке и пещере с детскими косточками… Ее сейчас рассказывают на каждом углу. Мне поступило предписание от храмовников переделать конец этой сказки: не умный мальчик должен стать спасителем детей, а добрый чудотвор. И сделать это надо так, чтобы сказка получилась интересней предыдущей и чтобы новую сказку рассказывали на каждом углу, а старую забыли. Не хочешь взяться за эту работу?

Зимич усмехнулся:

– Это невозможно.

– Что, неужели жалко портить свое творение? А? А сочинять такие сказки не страшно? – ректор приподнялся и повысил голос.

– Это невозможно по другой причине. Сказки имеют свои законы. Добрый чудотвор может спасти детей, но на улицах такую сказку повторять не станут. Это никому не интересно. Ведь ребенок не может представить себя добрым чудотвором, зато каждый считает себя умным мальчиком.

– Вот и думай, как сделать, чтобы ее повторяли на улицах! Раз ты такой умный и знаешь законы сказок!

– Я не стану этого делать, – Зимич улыбнулся и покачал головой.

– Но как умны, как хитры! Бестии! Они все делают именно так: не уничтожают, а поворачивают в свою пользу. В этом их сила. Не ловить сказочника, не наказывать невинных детей, а придумать другой конец… Чтобы даже мысли не возникло о том, кто такой волшебник-людоед на самом деле. Я уповаю только на то, что и университет они не уничтожат, а повернут себе на пользу. А тут ваши дурацкие письма и собрания!

– Но ведь надо что-то делать. Неужели Государь не видит, что от них исходит угроза?

– Государь видит все. – Ректор повернулся и пристально посмотрел на Зимича. – И Государю видней, что выгодно для государства. Ты понял меня?

– Боитесь, что я шпион?

– Нет! Ты не шпион! Ты безмозглый недоумок! Как все ваши… собиранцы… Никого не интересует, о чем я говорил с тобой на самом деле: на допросе ты скажешь то, что велят. А письмо… с тем же успехом можете написать письмо Надзирающим или сразу самому Стоящему Свыше, с рассказом о том, кто такие чудотворы. А то они без вас не знают!

– Но ведь… но ведь это предательство…

– Предательство кого? Чего?

– Своего народа… – пробормотал Зимич, опустив голову.

– Ты думаешь, кому-то есть дело до народа? Еще раз безмозглый недоумок! Золото! Власть! Покорное стадо вместо неудобных и вечно недовольных чем-то людей! Счастливое стадо! Посмотри, с какой радостью этот народ упал ниц и ползает на брюхе! И, заметь, Надзирающие не отнимают власти у Государя, даже наоборот – они обеспечивают безраздельную власть Государя. Это величайшая сделка за всю историю Млчаны! Вот только университет в этой сделке оказался лишним: никому не нужны мыслители, они выбиваются из стада. Паршивые овцы, рассадник вольнодумства! Я пообещал им факультет феологии, кафедру мистических практик, где будут изучать, как правильно и наиболее продуктивно молиться чудотворам. Я вылез из кожи вон, я расстелился перед ними скатертью-самобранкой! Я подписал соглашение со Стоящим Свыше о безоговорочном подчинении университета Храму! А вы… собиранцы… Откуда у меня в университете столько недоумков?

– Может быть, это не от глупости, а от честности?

– От честности? Я посмотрю, чего будет стоить эта честность в застенках Консистории! Вся ваша честность – только слова, и не более. Ну и довольно об этом. Я позвал тебя не для того, чтобы рассуждать о честности и глупости. Поговорим о силе.

– О… моей силе? – Зимич поднял голову и сузил глаза.

– О чьей же еще? Змей – это не только оружие, не только участник представления, змей – это разменная карта в игре. Я мог бы потихоньку запродать тебя Государю, но он не сумеет воспользоваться тобой с выгодой для всех. Государь, между нами, глуп. Я мог бы обменять тебя на университет, но чудотворы меня обманут, мне нечем на них давить. А тебе – есть. И я предлагаю тебе заключить с ними сделку: ты принимаешь участие в их представлении только до тех пор, пока университет стоит и его профессоров никто не трогает. Разумеется, я не откажусь от своих с ними соглашений – они пойдут на компромисс, но диктовать себе условия от и до не позволят.

– И… как вы себе это представляете? – Зимич спросил это исключительно из любопытства.

– У тебя будут лучшие наставники. И твоя задача, и задача чудотворов – сохранить твою личность. Иначе вместо представления они получат еще одну безмозглую тварь, коих летает по миру не один десяток. Это сложнейшая задача, которую чудотворам не решить самостоятельно, без твоего добровольного участия. Но и твоего желания будет маловато: нужны умы, ученые, нужна практика. Нужны колдуны, наконец, которые знают об этом побольше чудотворов.

– А если я откажусь?

– Дурак! – хмыкнул ректор. – Ты все равно рано или поздно превратишься в змея. Только у тебя есть выбор: смерть личности и рождение еще одного чудовища или сохранение разума и могущество. Ты будешь богом этого мира! Да, темным богом, но все же… Змеи живут долго, гораздо дольше чудотворов.

– Я не хочу принимать в этом участие. Я не буду дурить людям головы.

– Еще раз дурак. Людям ты уже не поможешь – никто не поможет тем кроликам, которые с радостью скачут в пасть аспиду. Ты спасешь университет. Лучшие умы Млчаны будут передавать знания новым поколениям. Разве это не достойная цель?

– Какие знания? Как наиболее продуктивно молиться чудотворам? Или как правильно любить Предвечного? – Зимич выпрямился. – Разве не этому будет учить новые поколения факультет феологии?

– Молодости свойственен максимализм, – ректор кисло улыбнулся. – Однако жизнь состоит из компромиссов. Умение идти на компромиссы и есть мудрость.

– Я думал, что мудрость – это нечто иное.

– Я тоже так думал. С годами это прошло. – Он помолчал, глядя на огонь. – Ты выслушал мое предложение, не спеши отказываться, отказаться ты всегда успеешь. Мне нет смысла прятать тебя или удерживать силой. Чудотворы рано или поздно тебя найдут. Я думаю, они тебя давно нашли, а теперь просто наблюдают. И когда они придут к тебе, предложи им эту сделку. Только не переборщи: не настолько им нужен змей, чтобы отказаться от чего-то более значимого. Ты лишь часть представления, небольшая часть. Не больше сказки про людоеда, которого должен победить чудотвор. Кстати, о сказке подумай – ты меня весьма обяжешь, если сможешь что-нибудь предложить.

Наверное, пора было уходить… И уйти очень хотелось, чтобы не смотреть в глаза ректору: умные, живые – и в то же время такие самоуверенно порочные.

– Скажите, а почему чудотворы так уверены, что я стану семиглавым змеем? – спросил Зимич, собираясь подняться. – Ведь я убил трехглавого.

– Я не могу сказать этого точно, но, похоже, человек сам выбирает облик змея, в которого желает превратиться.

– Почему же тогда никто до меня не пожелал стать таким огромным змеем? Почему змеи в основном двух- или трехглавые?

– Отчего же… Были случаи, когда люди превращались в пятнадцатиглавых змеев. Только они очень быстро умирали: не могли летать. Семь – предельное число по многим причинам. И вес змея, баланс его тела, и физиологические особенности дыхания, пищеварения, и – главное – принцип, по которому более семи объектов одновременно нельзя слить в единый, воспринять как единый. Работа о том, как действует мозг, разнесенный по нескольким головам, написана ученым из нашего университета, ныне покойным. Очень толковая работа, она есть в библиотеке.

У Зимича осталось и много других вопросов, но не было сил их задать: трудно беседовать с человеком, который вызывает если не ненависть, то столь глубокое отвращение. Интересно, он продался чудотворам, искренне ратуя за университет, или ему дорого ректорство? А может, спасая университет, он спасает в первую очередь свою жизнь? Но ведь нельзя, нельзя цепляться за жизнь любой ценой! Слишком высокой может оказаться цена!

Да, цена может оказаться слишком высокой… Зимич со свечой в руках поднимался по винтовой лестнице и думал, что и сам не смог умереть, сам бежал от охотников. И если ему не удастся остаться человеком, не будет ли это той самой высокой ценой? И бессмысленно оправдывать себя надеждами, будто он никогда не превратится в змея. Никто не знает, как повернется жизнь.

10 мая 427 года от н.э.с. Утро

Лодка шла по течению узкой, извилистой речки быстро, темная вода журчала под бортом, по берегам свиристели птицы, и майское солнце приятно грело голые плечи. Йока неожиданно заметил, что устал: его клонило в сон, тело ныло от побоев, и особенно разболелись вдруг пальцы, сломанные Важаном. Но лодку покачивало, словно колыбель, и он не заметил, как прислонился головой к плечу Змая, сидевшего рядом. И голос Цапы доносился до него сквозь пелену сна. А скорее всего, сном и был.

– Как ты нашел мальчика?

– Считай, это он меня нашел.

– Нравится тебе у нас?

– Уютный мирок. Бросил бы все и остался тут навсегда. Солнышко светит, птички поют. Благодать. Зимой, наверное, морозы?

– Да, морозы. И снега много. А как у вас?

– Плохо. Я уже забыл, что такое мороз. Ни зимы, ни лета. На юге и того хуже – сырость, море цветет, реки смердят, рыба дохнет. Голод, моровые язвы, нищета.

– Ишь, спит… Когда спит – совсем ребенок. Ты ему еще не говорил?

– Нет. Он сам догадается. Не сегодня. Через неделю-другую.

Танцующая девочка тоже сидела в лодке и гладила Йоку по голове. У нее были маленькие руки с белыми пальцами и короткими ногтями. И от ее прикосновений сон становился все глубже, и в нем Йока уже не слышал голосов, а бродил по Беспросветному лесу со Стриженым Песочником.

И в результате предстал перед профессором Важаном не только босым и голым до пояса, не только весь в синяках и с разбитым лицом, но еще и зевающим самым неприличным образом. Но не мог же Йока предположить, что профессор выйдет встречать лодку!

– Ничта… – начал Цапа еще с воды. – Простите, я хотел сказать, профессор Важан! Я подобрал по дороге мальчика, который явно нуждался в помощи. Не могли бы мы дать ему чистую рубашку, умыть и обработать раны?

– Сначала умыть и обработать раны, и только потом дать чистую рубашку, – добродушно проворчал профессор, собственноручно принимая конец. На этот раз он был одет так, словно маскировался под сытинского разбойника: в льняную рубаху навыпуск и синие штаны в тонкую полоску. Но более всего Йоку поразили тяжелые грязные сапоги. Домашний халат и собранные гармошкой чулки более соответствовали облику профессора, чем этот наряд хлебопашца.

– С мальчиком прибыл его товарищ, – продолжил Цапа.

– Я не слепой, – ответил Важан. – Милости прошу. У нас сейчас время завтрака, но на кухне не готовы к приему гостей. Я думаю, мы устроим небольшой пикник на свежем воздухе. Выпьем кофе, пока готовят угли и мясо.

Йока, еще не вполне проснувшийся, едва не свалился с лодки, выходя на берег, но Важан подхватил его под локоть.

– Так-так, Йелен… Подобного рода драки не красят порядочных юношей, но я всегда делаю скидку на то, что по-другому реализовать свою потребность в риске у современной молодежи возможностей нет. Кулачные бои для простолюдинов и поединки для аристократов ушли в небытие. Ты помнишь, в каком году законом были запрещены поединки?

– Кажется, в двести шестьдесят первом… – Йока неблагопристойно зевнул.

– В шестьдесят втором. Кулачные бои – немного позже, в начале четвертого века. Но, как видишь, традиции еще живы, хотя и претерпели некоторые изменения. Я смотрю, теперь в кулачных боях применяют оружие? Раньше это было принято лишь в отдельных местностях.

– И совершенно напрасно применяют. – Змай легко соскочил с лодки. – Оружие им только мешало.

– Я думаю, оно служит для устрашения противника, а не для победы над ним, – сказал на это Важан, – и, скорей всего, имеет целью повысить статус бойцов в глазах мелюзги и девчонок. Ибо ни один искушенный в боях человек не поверит в серьезность этого оружия. Пожалуй, за исключением кастета, который утяжеляет удар кулаком.

– Не скажите, – возразил Цапа Дымлен, – оружие повышает смертельный риск. Задачи, которые они ставят перед собой, далеки от смертоубийства, но ведь их цель – риск.

– В любом случае это бравада и подростковая глупость, – фыркнул Важан. – Нет хранителей традиций, нет школы кулачного боя, нет зрелых арбитров – закон уничтожил все, кроме собственно кулачного боя. Я всегда говорил, что при помощи закона бесполезно бороться против человеческого естества, будет только хуже.

Йока не видел усадьбы Важана с той стороны, с которой они сейчас в нее входили, а оказалось, что, кроме чопорного парка с фонтанами и мраморными статуями, за домом прячется небольшой яблоневый сад, в котором оборудована площадка для пикников: беседка, качели-скамейки, уголок для жаровни, выложенный светлым камнем, легкие деревянные столики и плетеные кресла. Между яблонь журчал веселый чистый ручеек.

Цапа ушел распорядиться прислугой, а Важан остался с гостями. Он и Змай сели в кресла за стол, а Йока устроился чуть поодаль, в тени яблонь, на широких качелях со спинкой: голым он чувствовал себя неловко.

– Мы с Йеленом в последний раз обсуждали Откровение Танграуса, – пояснил Важан Змаю, – и мне бы хотелось продолжить.

– Нисколько не возражаю, – чинно ответил Змай. – Напротив, поговорить об Откровении мне не менее интересно.

И тут Йока вспомнил, что хотел спросить у Змая о трех деталях, упомянутых Важаном, но забыл! Однако Важан его опередил:

– И что вы думаете о последней части Откровения? И ее отличии от первой?

– Не вызывает сомнений, что стилистически они различны. Но я не возьмусь судить, какая написана лучше. – Змай сделал серьезное лицо, и Йока понял, что он опять шутит.

– По-моему, это очевидно, – фыркнул Важан.

– Неужели?

– Первая часть Откровения, вместе со всеми остальными пророчествами Танграуса, причислена к литературным памятникам лишь потому, что написана пятьсот лет назад. Других литературных достоинств у нее нет. Конечно, с точки зрения современной поэзии и вторая часть имеет огрехи, но для своего времени является в некотором роде прорывом. Йелен, а ты как считаешь?

– Я плохо разбираюсь в поэзии. Но допускаю, что перед смертью у Танграуса случилось озарение. Он ведь умер через несколько дней.

– Ты исходишь не из объективных предпосылок, а из желания верить в то, что Откровение может сбыться. Это свойственно женщинам и детям. Щекочет нервы. Придает нашей скучной жизни оттенок романтики.

– А вы сомневаетесь в том, что Откровение сбудется? – лукаво спросил Змай.

– Я сомневаюсь в том, что оно сбудется само по себе. Если оно начинает сбываться, а некоторые факты говорят в пользу этого утверждения, это означает лишь, что кто-то способствует его осуществлению.

В садик из задней двери особняка вышла горничная с подносом; вслед за ней появился дворецкий, который нес тазик с горячей водой и чистые полотенца, перекинутые через локоть.

– А вот и кофе, – удовлетворенно кивнул Важан Змаю, – у меня отличный кофе, мне его привозят из Исида.

– Буду рад попробовать. Там, откуда я прибыл, нет хорошего кофе.

И Важан не спросил, откуда прибыл Змай! Он вообще вел себя странно: то ли делал вид, что ему нет до Змая никакого дела, то ли действительно давно и хорошо его знал.

Дворецкий же устроил тазик на стул возле Йоки.

– Йелен, мой дворецкий неплохо разбирается в медицине. Можешь смело доверить ему свои боевые раны.

– Я бы попросил вас повернуться к солнцу, господин Йелен, – сказал дворецкий, – а лучше всего – пересесть в кресло.

– Как вам будет удобней, – кивнул Йока. В тени он начал замерзать.

– А вы, если я правильно понял, не сомневаетесь в том, что Откровение сбудется? – продолжил Важан разговор со Змаем.

– Мне трудно ответить на этот вопрос. Но я согласен с вашей точкой зрения: чтобы Откровение сбылось, кто-то должен приложить к этому руку. В частности, кто-то должен родить и вырастить Врага. И этот кто-то должен в полной мере владеть прикладным оккультизмом, ведь речь идет об изменении биологических особенностей человека.

Дворецкий (внешне – сама учтивость) довольно грубо пощупал нос Йоки – едва успокоившаяся боль вспыхнула снова.

– Ничта, перелома нет, немного смещена перегородка. Подправить?

– Конечно. Не оставлять же его с кривым носом на всю жизнь.

– Может быть, стоит сделать ему инъекцию морфина?

Важан повернулся вполоборота и смерил Йоку взглядом:

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Вам придется потерпеть, господин Йелен, – вздохнул дворецкий. – Это болезненная операция.

– Подержать ему голову? – Змай поднялся.

– Да, – согласился дворецкий, – так будет лучше. И… Ничта, надо, чтобы кто-то придержал полотенце.

– Мне это ничего не будет стоить. – Важан медленно поднял грузное тело с плетеного кресла – оно заскрипело и едва не развалилось.

– Не бойся, – весело сказал Змай, подходя к Йоке сзади, – я буду держать крепко.

– Спасибо, – едко ответил тот.

– Сожми подлокотники покрепче и рук не разжимай, – шепнул Змай ему на ухо и взял его за щеки, приподнимая голову вверх.

Вообще-то это было ужасно, хотя дворецкий мучил его не более трех секунд. Слезы опять хлынули ручьями. Важан прижал полотенце к многострадальному носу, а Змай повернул Йоку к себе лицом и потрепал по волосам:

– Сейчас пройдет.

– Будем считать это расплатой за желание быть взрослым, – проворчал Важан, отправляясь к ручью – мыть руки.

Йока прятал лицо на животе Змая и не мог унять слез, всхлипывал и дрожал. Змай похлопывал его по плечу и даже гладил по голове.

– Ничта, у него, похоже, сломано два пальца. Но не сегодня, давно. Мне показалось, с них раньше времени сняли гипс, – дворецкий указал на левую руку Йоки.

– Да, это я сломал. Две недели назад. Йелен, все прошло. Можно больше не плакать.

Йока, конечно, досадовал на самого себя, но слова Важана разозлили его. Он коротко глянул в его сторону, и тот вдруг шагнул назад и побледнел. А через секунду сухо рассмеялся.

– Йелен, тебе нужно учиться владеть своим гневом. Для твоей же пользы. В школе мальчиков недаром учат держать глаза долу. И тебе бы это пригодилось как никому другому.

– Чем это я настолько хуже других? – проворчал Йока. Зато слезы высохли в один миг.

– Я не говорил, что ты хуже других, – Важан уселся в кресло, – я всего лишь дал тебе хороший совет.

Цапа Дымлен появился неожиданно, словно вышел из-за корявого ствола яблони.

– Я издали догадался, что господину Йелену здесь оказана первая помощь, – сообщил он весело и нагнулся к уху Важана. Прошептал что-то и протянул записку.

Важан сначала нахмурился, разворачивая листок, а потом улыбнулся одним углом рта.

– Прекрасно, Цапа. Проводи их сюда. У нас здесь как раз неофициальная дружеская обстановка.

– Господин Йелен, – дворецкий тронул Йоку за плечо, – я бы смазал йодом некоторые ссадины и помог вам умыться. Чтобы вы могли одеться и сесть за стол.

– Да, конечно, – кивнул Йока и заметил, что сжимает в кулаке полу пиджака Змая.

– А я бы положил лед на переносицу, чтобы успокоить кровотечение, – посоветовал Змай.

– Я думаю, кровотечения уже нет, – мягко ответил ему дворецкий. – Я все сделал очень аккуратно.

Каково же было удивление Йоки, когда вслед за Цапой Дымленом в саду появился отец! А за ним, в форменной куртке чудотвора, – Инда Хладан!

– Здравствуйте, господа, – Важан даже не привстал, приветствуя гостей. – Я рад, что вы решили провести выходной день в моем обществе.

– А мы, в свою очередь, рады, что вы не отказались нас принять, хотя наш приезд стал для вас… – отец не договорил, наткнувшись взглядом на Йоку. – Йока! Что ты здесь делаешь? Что у тебя с лицом?

– Ничего страшного с его лицом, – ответил Инда Хладан, – держу пари, он был вместе со всеми на сытинских лугах.

– Как? В этой стычке между бандитами? – Отец взялся рукой за ветку яблони, и она едва не обломилась.

– Брось, Йера. Какие бандиты? Недоросли, которым некуда девать молодецкую удаль.

– Йока! Да тебя же могли покалечить! Чем ты думал, когда туда пошел? Посмотри, ты же весь избит! Почему ты не вернулся домой? Я сейчас… Сейчас Дара тебя отвезет. Надо позвать доктора Сватана!

– Господин Йелен, это синяки. Они сойдут через неделю. Это не смертельно, – изрек Важан.

– Профессор Важан, я уважаю ваше мнение, но в данном случае речь идет о здоровье моего сына, и я не могу относиться к этому столь легкомысленно. Ему едва не выбили глаз!

– Между «выбили» и «едва не выбили» – огромная разница, – сказал вдруг Змай и потянулся, – впрочем, если бы глаз все же выбили, ему бы не помогли и лучшие врачи Славлены.

– Простите, я не знаю, как к вам обратиться… – недовольно начал отец, но его перебил Инда Хладан:

– Его зовут Змай. И я бы на твоем месте обратил на этого субъекта самое пристальное внимание. Твой сын представил его как своего друга, и было это, когда они пили пиво у входа в парк. Думаю, бутылка афранского вина урожая девяносто четвертого года предназначалась именно ему.

– Да, я выпил это вино, – скромно согласился Змай.

– Господа, не будете ли вы любезны присесть? – оборвал их Важан. – Здоровью мальчика уже ничто не угрожает, господин Йелен. Я заявляю это со всей ответственностью.

Йока смотрел на них с легкой усмешкой, иногда морщась, потому что дворецкий невозмутимо продолжал смазывать йодом ссадины на его плечах.

– Я сяду, профессор, – отец придвинул кресло к столу, – но, прошу меня извинить, мне бы хотелось кое-что выяснить.

– Выясняйте, я не буду вам мешать. Цапа, распорядись насчет кофе.

– Уже, – ответил тот. – Мне уйти?

– Нет уж! Пусть Цапа останется! – выкрикнул Йока. Пожалуй, получилось слишком громко. И вовсе не так официально, как ему хотелось.

– Я займусь жаровней, – подмигнул ему Цапа.

– Прекрасно, – выдохнул Важан, когда все расселись. – Вы что-то собирались выяснить, господин Йелен.

– Я хотел выяснить, что за человек называет себя другом моего сына. – Отец внимательно посмотрел на Змая.

– Это я назвал его своим другом, а не наоборот, – тут же поправил Йока.

– Хорошо. Кого мой сын называет своим другом. Итак, кто вы такой, милейший?

– Я? Я сказочник, – лаконично ответил Змай.

– Очень приятно, – кашлянул отец. – Вы пишете сказки для детей?

– Скорей, для взрослых. Собственно, я сочинил только одну хорошую сказку, но здесь она получила широкую известность.

– Ваша… хм… сказка издана большим тиражом?

– Да, изрядным, – Змай кивнул. И опять был так серьезен, что в несерьезности можно было не сомневаться.

– Я никогда не слышал вашего имени.

– Ее издают под псевдонимом. И я позволю себе его не называть.

– Так что вам нужно от моего сына?

– Считайте, что я собираю материал для продолжения сказки. А вообще-то Йока Йелен помог мне в трудную минуту, за что я ему чрезвычайно благодарен. Правда, Йока Йелен?

– Я не знал, что ты сказочник, – усмехнулся Йока.

– Кроме всего прочего, я бог, – Змай серьезно посмотрел на отца, – так я и представился вашему сыну.

– Вы… сумасшедший? – тихо спросил отец.

– Немного, – согласился Змай.

– А еще он угощал твоего сына хлебным вином, – ехидно шепнул Инда, с трудом скрывая улыбку.

– Да. И этого я не отрицаю. Мальчик попал под дождь, промок, продрог… Хлебное вино хорошо помогает от простуды.

– Позвольте… Под какой дождь мог попасть мальчик?

– Йера, в ночь на среду была гроза, – напомнил Инда.

– Гроза началась после полуночи.

– Совершенно верно, – подтвердил Змай, – в среду, после полуночи, на Буйном поле. Но я высушил все его вещи у огня. Мы разожгли костер на краю Беспросветного леса.

– Вы издеваетесь надо мной? – беспомощно спросил отец.

– Нет, пап. Они просто над тобой смеются, – расхохотался Йока.

Остальные рассмеялись вместе с ним, и отцу ничего больше не оставалось, как присоединиться. Получилась милая шутка, смысл которой Йока разгадал не до конца: что-то крылось в придумке о сказочнике.

– Вы, наверное, пришли по делу? – осведомился Важан, когда напряжение за столом исчезло.

– Ни в коем случае! – Инда замахал руками. – Мы пришли приятно провести время и поговорить с одним из самых знающих людей Славлены.

– И о какой области моих знаний вы бы хотели поговорить? – хмыкнул Важан.

– Конечно, об истории, профессор. Думаю, это и вашему ученику было бы полезно.

Горничная тем временем принесла еще кофе и черную шелковую рубаху для Йоки.

– Если снова пойдет кровь, пятна будут не так заметны, – шепнул ему дворецкий, помогая застегнуть пуговицы.

– Спасибо, – кивнул ему Йока.

– На здоровье, – улыбнулся тот.

– История – широкое понятие, – сказал Важан. – Какой период вас интересует?

– Примерно семьдесят восьмой год до начала эры света, – недолго думая ответил Инда.

– Надо же! Мы перед вашим приходом как раз обсуждали стилистические особенности второй части Откровения, – вставил Змай.

– Да, нам остается только продолжить, – согласился Важан. – Йелен, садись наконец за стол. Ты, наверное, проголодался. Я велю подать тебе омлет.

– Спасибо, я могу подождать.

– В этом нет никакой необходимости. Цапа!

Цапа в ответ помахал рукой.

– Итак, Йелен… Чтобы у твоего отца не сложилось превратного представления о наших встречах… Что ты можешь сказать о стилистике второй части Откровения?

– Вы утверждаете, что оно не может принадлежать Танграусу. Я же предполагаю, что перед смертью Танграус мог написать более талантливый стих, чем прежде.