Вы не авторизовались

Александр III. Заложник судьбы бесплатное чтение

Нина Павловна Бойко
Александр III. Заложник судьбы

Пусть меня ругают, и после моей смерти еще будут ругать, но, может быть, наступит тот день, наконец, когда и добром помянут.

Из письма Александра III К. П. Победоносцеву

I

Когда у будущего императора Александра II родился старший сын, названный Николаем в честь деда, с Петропавловской крепости прогремел сто один пушечный выстрел, Петербург и Москва расцветились праздничным фейерверком, молодые родители подарили двадцать тысяч рублей беднякам двух столиц, наследника русского трона крестили, – а дальше пошла привычная жизнь.

Ребенок рос тихим. Зато его брат, родившийся через два года, наверстал за двоих; и если наследника в царской семье называли ласкательно Никса, то брат его Саша надолго остался Сашкой. Росли они вместе, росли как все дети – без слез и без ссор не обходилось. Никса не дал Саше игрушку, хоть у него было две, Саша ударил его, воспитатель нашел, что оба вели себя плохо, и наказал того и другого. Саше купили трубу, чтобы умерить активность, но он так усердно дудел, что мать не смогла это вынести. «Одной из любимейших наших забав были «лошадки», а так как у меня были длинные локоны, то я изображала пристяжную. Саша вплетал в мои локоны разноцветные ленточки, садился на козлы, и мы с гиком летели вдоль дворцовой галереи, причем в пылу игры Саша нещадно хлестал “лошадей” по ногам. Цесаревич Александр Николаевич и цесаревна Мария Александровна приходили смотреть на наши игры, и помню, как Саша больно ударил меня хлыстом, я рассердилась и ответила ему толчком в спину, а цесаревич заметил ему: “И поделом тебе, Саша, не дерись”.

Особенно доставляло нам удовольствие, когда запрягали мы Александра Николаевича, а сами изображали кучеров и, нисколько не стесняясь, хлопали его бичом. Забавляло водить его на “водопой”, причем всегда упрашивали дать “настоящей воды”, и, в конце концов, сюртук его, пол и окружающие предметы были изрядно облиты. В Царском Селе возле сетки была устроена крепость для игр: воздвигнуты бастионы, выкопаны рвы, стояли пушки; и мы играли в войну. Играли мы и в охоту, я изображала зайца, а мальчики – гончих.

Когда я была уже замужем за тверским помещиком Бологовским, я еще раз имела счастье увидеть Сашу, впоследствии императора Александра III. Тверское дворянство устроило ему торжественную встречу, мне было страшно, что он не узнает в замужней женщине свою подружку детства, которая была ужасный сорванец, но в зале он прямо подошел ко мне и, протянув руку, сказал: “А помните, как мы с вами шалили и как нас постоянно бранили? Помните наши игры в Царском и как доставалось вашим локонам?”» (А. П. Бологовская).

Для обучения детей были приглашены лучшие педагоги. Учили молитвам и азбуке, первоначальному счету; приставленный дядька знакомил с военным делом. Никса в шесть лет уже бегло читал и писал, и мог развести караул. Наставник его отмечал: «Нрав Николая Александровича веселый, приветливый, кроткий, послушный. Для своих лет он уже довольно много знает, и ум его развит. Способности у него блестящие, понятливость необыкновенная, превосходное соображение и много любознательности».

А Саша был тугодум. Учителя находили в нем простодушие, честность, отзывчивость, однако на этом их положительные оценки заканчивались.

В 1850 году, когда Никсе исполнилось семь, а Саше пять лет, оба были зачислены в 1-й Кадетский корпус и вместе с ровесниками обучались строевой службе в Петергофских кадетских лагерях. Домашнее их обучение с этого года стало раздельным.

Любимым учителем Саши стал Яков Карлович Грот – милый и добрый, обладавший, в отличие от военных воспитателей, богатым педагогическим опытом. Саша встречал его радостными объятиями, и Грот уверял, что он когда-нибудь сломает ему шею. Случалось, Саша шалил во время уроков, прыгал по стульям, прятался под столом, но при этом всегда был ласков и приветлив.

Никсу готовили стать императором в будущем, и потому обучали его профессора Петербургского и Московского университетов, а наставником был сенатор Сергей Григорьевич Строганов. Обучение велось круглогодично, кроме отъездов семьи на отдых, чаще всего за границу. Там Никсу водили в музеи и галереи, знакомили с европейской историей и культурой. Но главный упор все-таки был на русскую почву, на знание своего государства. Его мать, чистокровная немка, шестнадцати лет приняв православие, считала, что в основу образования детей должны быть положены национальные русские ценности. Она одинаково принимала культурные достижения Запада и славян, полагая, что лучшее надо черпать повсюду, где оно есть, но не стремиться быть «обезьянами и попугаями», ибо не французские и не английские доктрины двигали Россию вперед, а те чувства и настроения, которые живут в православном человеке и которые во многом противоположны западноевропейским стремлениям и понятиям.

С двенадцати лет Никсу стал обучать русской словесности писатель Иван Александрович Гончаров, уроки которого так полюбились наследнику, что вместо положенных двух, он попросил три урока в неделю. Историю преподавал знаток государства российского Константин Дмитриевич Кавелин, но долго не задержался, поскольку составил «Записку» об освобождении крестьян. Шеф жандармов счел нужным удалить его от наследника.

Обстановка в России в тот год была сложной: умер Николай I, продолжалась Крымская война, о причинах которой историки высказываются по-разному. Одни уверяют, что царь, побуждаемый патриотизмом, решил дать свободу славянским народам Балкан, другие, что он размечтался расширить свои полномочия. Драка католиков и православных в месте рождения Христа – Вифлееме стала началом войны.

Россия оккупировала Молдавию и Валахию. Против выступили Турция, Великобритания, Франция и королевство Сардиния. Русская армия не была подготовлена: оружие устарело, пороховые погреба отсырели, император рассчитывал на благожелательный нейтралитет Австрии, но та, как всегда, предала. Боевые действия разворачивались на Кавказе, в Дунайских княжествах, на Балтийском, Черном, Азовском, Белом и Баренцевом морях, а также в низовьях Амура, на Камчатке и Курилах. Наибольшего напряжения достигли в Крыму, и война получила название Крымской.

Жертвы были неисчислимые, шли в Петербург вести, что Севастополь в руинах, флот уничтожен, враг на русской земле! Попытки отразить неприятеля кончались поражением.

«Находясь в столице близ государя и первенствующих лиц, я убедился в общем упадке духа в высшем кругу правления, в слабости правящих. Я видел своими глазами то состояние разрушения, в которое приведены нравственные и материальные силы России тридцатилетним безрассудным царствованием человека необразованного, надменного, мстительного. Он был предан более всего удовлетворению своих страстей, и, наконец, достиг, как в своем царстве, так и за границею высшей степени напряжения» (Н. А. Задонский).

Русские эмигранты в Европе почуяли: время пришло свести с императором счеты. Кому было выгодно их поддержать, поддержали. И Николай не вынес. Он разом свалился, и вместе рухнул державшийся им строй.

Позорный для России мир пришлось подписывать уже Александру II. Россия возвращала Турции крепость Карс, взятие которой стоило огромных человеческих жертв, а взамен получила южную часть своего Севастополя. Уступала Молдавскому княжеству устье Дуная и часть Южной Бессарабии, подтверждалась автономия Сербии и Дунайских княжеств; Черное море и проливы Босфор и Дарданеллы объявлялись открытыми для торгового мореплавания и закрытыми для военных судов.

«Драться надо! – кричали недальновидные, но благородные патриоты. – Драться до последней капли крови, до последнего человека!» Но большинство крикунов состояло из лицемеров. Были и те, кто о войне сожалел потому, что в мутной воде можно ловить крупную рыбу.

Коронация Александра II состоялась 26 августа 1855 года. По этому поводу Высочайшим манифестом были дарованы льготы и послабления ряду категорий подданных, приостанавливались на три года рекрутские наборы, ликвидировались жестокие военные поселения, созданные Аракчеевым, были помилованы декабристы, которых Николай I не выпускал из Сибири и даже их детям не разрешал вернуться на родину. Помилованы петрашевцы, не совершившие преступлений и осужденные лишь за то, что читали и обсуждали письмо Белинского к Гоголю:

«Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

С воцарением Александра II в общественно-политической жизни России началось потепление. «Александр II не любовался собой, как Александр I, не играл в великого государя, как Николай I. Он оставался самим собой. Говорил как ни попало, первыми подвернувшимися словами, не заботясь о впечатлении, действовал, как находил нужным в данный момент. Он не хотел казаться лучше, чем был, и часто был лучше, чем казался». (Историк В. О. Ключевский).

«Удивительно, но льготы, какими мы ныне пользуемся, важные вопросы, какие выступили на нашу общественную сцену, не породили между нами ни благородных характеров, ни людей с сильною волею, устремленною на добро, а только привели в движение множество маленьких страстей, мелких самолюбий, ничтожных и эгоистических стремлений» (Профессор Петербургского университета А. В. Никитенко).

II

Императрица Мария Александровна не прекратила деловых отношений с Кавелиным. Ценя его ум и глубокие знания истории, она вместе с ним и Горчаковым, лицейским товарищем Пушкина, подготовила программу обучения своих детей. Первый период – с семи до шестнадцати лет – гимназический. Второй – с шестнадцати до девятнадцати – университетский. Третий – до двадцати одного года – практический.

Вскоре Саша и братик Володя, который был младше его на два года, уже занимались по этой программе. Предметов было много, вводились они постепенно, с каждого года новый предмет. Закон Божий, русский и церковнославянский языки, чистописание, история всеобщая и русская, немецкий язык, математика, английский язык, французский язык, география, рисование, игра на фортепиано. Всего набиралось 45 учебных часов в неделю. Кроме того, гимнастика, танцы, фехтование, верховая езда, ружейные приемы и маршировка.

Разработанная императрицей программа образования и воспитания была обязательна и для других членов царской фамилии. Двоюродный брат Саши, тоже Саша (его называли Сандро), так вспоминал: «Радости беззаботного детства оборвались для меня, когда мне исполнилось семь лет. Впервые в моей жизни я узнал о существовании различных грехов – семилетним ребенком я должен был каяться в своей причастности к делам дьявольским. Не глядя в мои полные ужаса глаза, священник поведал мне о проклятиях и вечных муках, на которые будут осуждены те, которые утаивают свои грехи. Господь Бог, который беседовал со мной в шепоте пестрых цветов, росших в нашем саду, внезапно превратился в моем сознании в грозное, неумолимое существо.

До пятнадцатилетнего возраста мое воспитание было подобно прохождению строевой службы в полку. Особое внимание было обращено на практические занятия по артиллерии, для чего в нашем саду стояло орудие. В возрасте десяти лет я мог бы принять участие в бомбардировке большого города».

Никса радовал своих педагогов прилежанием и успехами, а Саша был совершенно иного склада, он предназначался отцом к военной службе и не обременял себя лишней нагрузкой. В семь лет, произведенный в прапорщики, он надел мундир Финляндского стрелкового батальона, получил собственного камердинера и сопровождал императора во время военных церемоний. В 12 лет вместе с Никсой находился в военных лагерях под Петергофом.

В 1859 году вокруг шестнадцатилетнего наследника русского трона собрались самые сильные педагоги. Закон Божий читал протоиерей Рождественский, курс русской истории преподавал профессор Московского университета Сергей Михайлович Соловьев, историю русского слова читали Грот, Гончаров и Классовский. При этом за профессорами сохранялись кафедры.

31 декабря 1860 года гимназическое образование Никсы закончилось, а уже с января он изучал философию, богословие и церковную историю. Схватывал всё налету. «Если бы мне удалось хоть раз за десять лет подготовить студента, равного по развитию великому князю Николаю Александровичу, я считал бы, что исполнил свою профессорскую задачу», – признавался С. М. Соловьев.

Обсуждался вопрос о дальнейшем обучении Никсы в одном из российских университетов. Сделали пробу: он выслушал несколько лекций по математике в Пажеском корпусе, где сидел на одной скамье с пажами. Это бы первый случай подобного рода.

Саша боготворил Николая, выделял его из семьи, но не стремился за ним угнаться, что подтверждается дневниковыми записями Николая Павловича Литвинова – молодого помощника воспитателя.

«1861 год. 13 марта, понедельник. Сегодня на гимнастике я заметил признак пробуждения в Александре Александровиче, в первый раз ему пришла фантазия добиться сделать довольно трудную штуку, и действительно он ее сделал, хотя с грехом пополам. Натура добрая, но шероховатая, впрочем, есть надежда ее обтесать. Он очень мил со мною, очень послушен, но ужасно любит фамильярничать, и я решительно недоумеваю, как мне избавиться от этой короткости. Его любимое обращение ко мне: “Ты – дитя, поручик”. Если промолчишь и угрюмо отвернешься, он сейчас заметит это и скажет: “Ну вот и рассердился”. Если же при повторении той же выходки попросишь его перестать, он торопливо заговорит: “Ну не буду больше, господин поручик”, – и в самом деле перестает до первого удобного случая. Я еще не успел заметить, когда наступают эти удобные случаи, если замечу, постараюсь их избегать.

14 марта, вторник. Александр Александрович употребил более получаса на музыку, опять-таки по собственному побуждению. Посмотрим, будет ли знать ее завтра. Вечером были у Рихтера; в первый раз мне случилось видеть великих князей в обществе. Владимир Александрович ведет себя нисколько не стесняясь, так же как дома, а Александр Александрович видимо старался вести себя порядочнее, хотя это ему и не совсем удалось.

15 марта, среда. Александр Александрович отвечал свои уроки хорошо. Вечером я читал с Владимиром Александровичем из “Сида”. Никак не могу добиться какого-нибудь чтения от Александра Александровича, он его боится как огня.

18 марта, суббота. Говорят, я хорошо сделал, что начал журнал со времени моего поступления, а не позже, потому будто бы, что со временем я мог бы втянуться в привычки и недостатки великих князей, и мне всё казалось бы так, как оно должно быть… Уж не успел ли я втянуться… Боже упаси. Между тем нет еще месяца, как занял свою должность, а Александр Александрович, мне кажется, уже во многом успел, сделался прилежным и толковым, заметно наблюдение за собою и вообще много утешительного.

20 марта, понедельник. Сегодня уроки Александра Александровича шли очень хорошо, не понимаю, когда он успел их приготовить.

21 марта, вторник. Александр Александрович по-прежнему вдруг ни с того ни с сего сделает глупую гримасу… В два часа отправились в красильную и сукновальную фабрику на Гутуевский остров; Александр Александрович и Владимир Александрович были внимательны и вежливы. На фабрике нас совсем не ждали, хозяин был несколько растерян, зато его помощники вели себя молодцами, нисколько не унижаясь, что весьма полезно для князей, особенно для Владимира Александровича.

25 марта, суббота. После обеда отправились в Конногвардейский полк. На обратном пути мне ужасно не понравилась манера Владимира Александровича держать себя перед народом в то время, когда ему кричали “ура”. Полное равнодушие и ни следа приветливости на его физиономии. Проезжая мимо одной группы, он сказал даже очень выразительно: “Дураки”.

16 августа, среда. После обеда Александр Александрович пошел с нами играть в кегли; он был очень мил, любезен, и почти ни разу мне не пришлось делать ему замечаний, что бывает очень редко. По возвращении домой Александр Александрович продолжал работать над утренним переводом, беспрестанно роясь в лексиконе, чего он терпеть не может. Дай бог не сглазить.

19 августа, суббота. Встали в пять часов, приготовлялись к отъезду в Москву, и выехали из Царского в четверть седьмого. Поезд тронулся ровно в семь. Александр Александрович читал “Искусителя”, Владимир Александрович ничего не читал. Великие князья много разговаривали с полковником путей сообщения Зуевым, который рассказывал им весьма интересные вещи о постройке Московской железной дороги. В Москву приехали в половине девятого.

20 августа, воскресенье. Александр Александрович с особенным удовольствием смотрит на то, что носит отпечаток старины; видно, что оно делает на него впечатление. Он особенно жалел о том, что многое возобновлено и, следовательно, утратило прелесть старины. На Воробьевых горах мы долго любовались прелестной панорамой Москвы и ее окрестностей. Нас окружили несколько крестьянок, предложив вишен. Владимир Александрович держал себя с ними очень мило и много разговаривал, но Александр Александрович чувствует себя очень неловко и потому кажется мало любезным.

Великие князья разорились на покупку разных коробочек и папиросниц фабрики Лукутина. Для Владимира Александровича это не удивительно, но от Александра Александровича я не ожидал решимости истратить на это 24 рубля; правда, что он выбирал такие вещи, которые подешевле, и потому он их купил очень много числом^[1].

21 августа, понедельник. После завтрака отправились в Архангельский собор; там нас ожидал священник, назначенный митрополитом для объяснения достопримечательностей. Александр Александрович восхищался стариною и наивною живописью на внутренних стенах храма, т. е., значит, тем, что именно составляет характеристическую особенность древнего византийского стиля.

22 августа, вторник. Сегодня поехали в Воскресенский монастырь. В святой обители нас совершенно не ожидали, так что мы успели осмотреть часть храма прежде, нежели успели собраться игумен и священнослужители для совершения молебствия. Старичок игумен начал было нам показывать храм и ризницу, но, не желая его затруднять всюду ходить за нами, Александр Александрович откланялся ему, и мы докончили осмотр храма под руководством генерала Исакова. Обед заказан был в гостинице, находящейся недалеко от монастыря. Простые щи, каша и жаркое показались великим князьям очень вкусными.

27 августа, воскресенье. В семь с четвертью мы выехали из Кремлевского дворца, заехали к Иверской Божьей Матери и уже оттуда на железную дорогу. Всё время дороги великие князья были очень веселы, хотя и уверяли, что им жаль так скоро оставить Москву».

Поклонение чудотворной иконе Иверской Божией Матери и мощам кремлевских святых являлось официальным долгом каждого члена императорской фамилии, приезжавшим в Москву. Об этом писал Александр Михайлович Романов (Сандро): «Иверская часовня, представлявшая собою старое, маленькое здание, была переполнена народом, который хотел посмотреть на нас. Мне казалось невозможным, чтобы Господь Бог мог избрать подобную обстановку для откровения своим чадам святых чудес. Потом мы поехали в Кремль и поклонились мощам святых. Пожилой монах в черной рясе водил нас от одной раки к другой, поднимая крышки и показывая место, куда надлежало прикладываться. Еще немного в этой атмосфере, и я упал бы в обморок».

Вероятно, что это и было причиной не слишком печального расставания с Москвой царских детей.

«5 сентября, вторник. Александр Александрович встал в шесть с четвертью. Был особенно в духе, что он выражал, испуская дикие горловые звуки. Прилежно приготовлял уроки до восьми часов. Утром были классы французского языка и математики; как в том, так и в другом Александр Александрович был очень хорош. Ф. Ф. Эвальд сказал даже, что он за счастье считал бы, если бы все ученики были бы так внимательны и понятливы.

6 сентября, среда. Александр Александрович был не в духе с самого утра, заспорил с Владимиром Александровичем о том, кому очередь читать вслух Священное Писание. Вероятно потому урок от восьми до девяти из русского был так нехорош, что учитель почти в взбешенном состоянии вышел от него. От девяти до десяти у великих князей был протоирей Рождественский и жаловался на ветреную голову Александра Александровича.

9 сентября, суббота. Александр Александрович приготовил урок Ф. Ф. Эвальда: ни одна задача не была решена верно. Немецкий язык был еще хуже математики, Александр Александрович не только не знал урока, но стал прибегать к своим обыкновенным замашкам: ребяческим капризам и детским жалобам не было конца; он все это делал как будто бы с намерением выиграть время до конца урока.

11 сентября, понедельник. От восьми до девяти у Александра Александровича был урок французского. Он знал свой урок, но был рассеян и невнимателен, как, к сожалению, с редкими исключениями почти всегда. Его натура при явно практическом направлении способностей не поддается теоретическим умствованиям, теряем только дорогое время. Ученого из Александра Александровича никогда не сделаем. Зато из него можно бы сделать практически развитого человека и человека в его положении полезного со временем для общества; но для этого нельзя, как в монастыре, жить уединенно от людей, как мы живем в Царском Селе. После чаю Александр Александрович занялся очищением внутренности тыквы, слушая в то же время m-r Remy, который читал ему путешествия Геродота по Египту.

15 сентября, пятница. От часу до двух у Александра Александровича была география, здесь он был очень хорош, в особенности по ответам, они были очень скоры и совершенно толковы. После обеда великие князья играли в крокет. За игрой все они входят в такой азарт, что со стороны ничего не слышно, кроме ругательств и насмешек.

19 сентября, вторник. За обедом у Александра Александровича были опять неуместные выходки с Николаем Александровичем, которому он беспрестанно делал замечания, несмотря на увещевания с моей стороны. Я имел с ним об этом серьезный разговор; он, по обыкновению, сначала делал различные возражения, не имеющие смысла, но потом выслушал молча всё, что я ему говорил, и обещал исправиться.

21 сентября, четверг. У Александра Александровича первые часы была история; он отвечал урок довольно порядочно; но, когда Эвальд стал объяснять подробности о персах в образе ведения войны, то Александр Александрович начал свои ребяческие выходки. После чаю отправились к Д. Б. Рихтеру. Великие князья там очень мало стеснялись, болтали вздор. Александр Александрович кривлялся и, наконец, кончил тем, что очень грубо толкнул Владимира Александровича за то, что он довольно грубо подсмеялся над ним.

24 сентября, воскресенье. Великий князь наследник жаловался на Александра Александровича, что во время игры в крокет он больше ничего не делал, как ругался. Я вызвал Александра Александровича в особую комнату и при Николае Александровиче же довольно долго распекал его за это, обещая, что его другой раз не допустят до игры. Он отговаривался, как и всегда делает, что ничего особенного не говорил, а, напротив, к нему приставали больше, нежели он к другим.

1 октября, воскресенье. Сегодня Александр Александрович опять начал обнаруживать желание делать разные глупости; его так и подергивало, но только он, видимо, воздерживался.

2 октября, понедельник. День у Александра Александровича начался весьма хорошо, урок истории он знал, но делал странные рассуждения, или, лучше сказать, не рассуждая совсем.

15 октября, воскресенье. Великие князья обедали со мною и Дмитрием Борисовичем Рихтером, причем Александр Александрович выказал ужасное упорство в разговоре на французском языке; он всё уверял, что в воскресенье следует говорить по-русски.

23 октября, понедельник. В два часа мы пошли гулять. Заметили, что Александр Александрович был очень расстроен; вероятно, государь дал ему опять нагоняй. Александр Александрович долго шел молча, несколько в стороне, но Моська как-то смешно перевернулась, Александр Александрович расхохотался и уж потом все время был в прекрасном расположении духа.

31 октября, вторник. Становится страшно за Александра Александровича, когда подумаешь, что переставление запятой в десятичных дробях представляет ему до сих пор еще трудности непреодолимые. Он не мог одолеть сегодня самого пустого примера десятичных дробей, уверяя, что это для него слишком трудно.

20 ноября, понедельник. В два часа пошли копать снег лопатами. Я всегда удивляюсь, смотря на Александра Александровича, и думаю, как юношу в 16 лет могут занимать детские игры, как, например, перекидывание снега лопатой?

21 ноября, вторник. За завтраком Владимир Александрович с обычною своею неуклюжестью уронил на пол вилку. N, сидевший подле него, поднял ее, но Владимир Александрович даже не поблагодарил. Александр Александрович приведен был в такое негодование невежливостью Владимира Александровича и так его распушил, что мне оставалось только подтвердить его слова и запретить Владимиру Александровичу грубо возражать брату, который был в этом случае совершенно справедлив.

2 декабря, суббота. Мне кажется очень странным отношение великих князей к девицам в обществе; они почти с ними никогда не говорят, а если случится перемолвить слово, то совершенно также как с каким-нибудь товарищем, как с Гришей Гогелем, например, разве что немного покороче, чтобы скорее отделаться. Когда великие князья собираются вместе, то редко обходится без того, чтобы не покричать на них. Сколько они говорят и делают вздору, какие неуместные выходки и шутки не по летам! А всех больше всегда отличается Александр Александрович.

18 декабря, понедельник. Так как у меня сильно болела голова, то я лег спать вчера в десять часов, а великие князья вернулись домой без четверти одиннадцать, и я слышал только, как они ложились под одеяло. Утром сегодня я узнал, что они раздевались в соседней комнате, чтобы меня не потревожить.

24 декабря, воскресенье. Поехали в Таврический сад. Там на катке было много посетителей. Александр Александрович значительно изменил свою манеру здороваться. Подойдя к князю Мещерскому, он поспешно снял перчатку, чтобы дать ему руку, и поклонился, не прикладываясь к козырьку, а сняв фуражку».

По результатам экзамена, проведенного в конце года, Саша имел:

География и естественные науки – 3

Русский язык – 3

Иностранные языки – 3

Закон Божий – 3−

Зато усердно перегонял вино по рецепту, который ему присоветовал Гофман, занимался гальваникой, рисовал на пленере, научился играть на корнете-пистоне, и впоследствии под руководством известного корнетиста-виртуоза стал прекрасным исполнителем на духовых инструментах.

III

Желание императора и императрицы обучать Николая в университете не осуществилось: в августе 1861 года в Петербурге начались студенческие волнения, поддержанные Киевским, Харьковским, Московским и Казанским университетами. Казанская духовная академия начала еще раньше, весной, после восстания в селе Бездна, причиной которого стал манифест об отмене крепостного права.

Народ многие годы ждал волю и землю, но волю дали, а землю – нет; надо ее выкупать у помещика барщиной или оброком. Дворовые люди и приписные к заводам крестьяне еще на два года остались в неволе.

Начавшиеся в Бездне волнения, охватили свыше 75 селений Казанской губернии. 12 апреля в Бездну вступили две роты под командованием Апраксина, который потребовал выдать зачинщика смуты – Антона Петрова. Люди схватились за колья. По приказу Апраксина, солдаты открыли огонь, было убито 91 человек и свыше 350 ранено. Телеграфным распоряжением царя в ответ на донесение Апраксина велено было «Антона Петрова судить по полевому уголовному уложению и привести приговор в исполнение немедленно». 19 апреля Петров был расстрелян. Студенты Казанской духовной академии демонстративно отслужили панихиду по убиенным.

Александр II понимал, что восстание – это предел человеческим нервам. Но подготовка крестьянской реформы шла тяжело, крупнейшие землевладельцы сопротивлялись, и в результате реформа прошла в пользу помещиков. Единственное, что государь смог предпринять – это частично переселяя крестьян на казенные земли в Башкирию и за Урал. На семью выделялось 500 рублей – деньги немалые. В планах имел создание Крестьянского банка – государственный выкуп земель у помещиков с продажей крестьянам по твердым ценам, – именно то, о чем говорилось в «Записке» Кавелина. Для осуществления плана нужны были годы, ибо помещик был разный: один понимал государство, другой понимал наживу.

Манифест об отмене крепостного права был подписан царем 19 февраля, впервые зачитан 5 марта, до губерний дошел с опозданием, до деревень – еще позже, бунт в селе Бездна случился в начале апреля. Один человек, да при этом крестьянин, не смог бы поднять столько народу в короткое время, – была подготовка, кто-то был в курсе, знал, что крестьян обойдут, и этот таинственный «кто-то» был не один человек – организация. (Вряд ли членов ее опечалила трагедия в Бездне).

В Москве и Петербурге появилось анонимное воззвание «К молодому поколению», в котором земля признавалась общим достоянием народа, говорилось, что если бы «пришлось вырезать до сотни тысяч помещиков, то этим не испугались бы».

С началом учебного года в университетах начались сходки. Зачитывались прокламации подпольного общества «Земля и воля», призывавшего к крестьянской революции, выдвигались требования студентов об отмене «поголовной обязанности платы за слушание лекций», о «праве» объясняться с начальством через депутатов, и прочее. Студенты Петербургского университета устроили протестное шествие, поддержанное студентами медицинской академии. Университет был закрыт.

26 сентября Литвинов записал в дневнике:

«За обедом зашла речь о беспорядках в Петербургском университете. Николай Александрович рассказал Рождественскому подробности вчерашнего случая и весьма справедливо карал студентов за их неприличное поведение, но вместе с тем не оправдывал и начальство, которое, не предупредив, ни профессоров, ни студентов, как бы тайком закрыло двери университета. Это умное суждение Николая Александровича не понравилось Александру Александровичу, который только и твердил, что следовало «высечь их всех», то есть студентов. На чье-то возражение, что так говорили и лавочники в Петербурге, Александр Александрович сказал, что лавочники самые умные люди!! Эти слова лучше всяких баллов показывают – на какой низкой степени развития стоит наш добрый Александр Александрович».

Как ни кощунственны были слова Александра, но он оказался прав. Лидеров высечь, и этим всё кончится. Стыд не позволит им дальше учиться в Санкт-Петербурге, переведутся в Москву или Киев. Теперь либеральная пресса раздула из мухи слона. В Европе раздули еще того больше. Все вдруг признали: студент первых курсов имеет семь пядей во лбу и может решать государственные вопросы. Якобы шествие было в несколько тысяч, офицеры стреляли в студентов, а власти дрожат перед праведным гневом.

«Не стреляли, конечно, не стреляли! Не кончив ничем, не получив никакого ответа, студенты разошлись. Артиллериста Энгельгардта и еще трех офицеров арестовали за грубость, а студентов брали за все и везде; их брали ночью с постели, с улицы днем, по нескольку человек и по одному. Общество пришло в восторг от студентов, бранило правительство, говорили много о просыпающейся жизни, о шаге вперед. Некоторые лица написали адрес государю и стали собирать подписи. Адрес этот проникал, размножался в копиях, но подписи? История с подписями просто прелесть! Пятьсот человек подписались! На четыреста тысяч жителей – пятьсот! Да как еще? Подпишут сегодня, а завтра придут просить, нельзя ли вычеркнуть. Адрес оставалось только сжечь, так и сделали» (Студентка Елена Штакенштейд).

Арест в Петербурге был воспринят московским студенчеством как произвол. У дома генерал-губернатора началась драка с полицией, которая уверяла потом, что студенты держали в руках кинжалы и палки (не было), студенты же демонстрировали повязки, крича, что под ними глубокие раны (были всего лишь царапины и синяки).

Волнения стихли только в конце декабря. «Произведено несколько арестов. Говорят, взят и великий проповедник социализма и материализма Чернышевский. Боже мой, из-за чего только эти люди губят себя и других! Уж пусть бы сами делались жертвами своих учений, но к чему увлекать за собой это бедное неразумное юношество!» (Профессор Петербургского университета А. В. Никитенко).

Министр просвещения был снят с должности. Вероятно, что и других надо было снимать – занимались они чем угодно, но не своими делами. Еще в январе уходящего года министр МВД записал: «Слушалось дело о воскресных школах. Панин доказал присутствие опасности, приведя пример, что в одной школе на вопрос: “Кто был Авраам?” – ответили: “Миф”. А вечером в квартире Ростовцева было верчение столов и вызывание духов. На вопрос: “Не Яков ли Иванович?” послышался троекратный стук в дверь. Потом магический карандаш дал на следующие вопросы следующие ответы: “Что тебе нужно?” – “Огонь”. – “Для чего?” – “Воевать”. – “Кому воевать?” – “Министрам”. – “С кем?” – “С коварным князем Константином”. – “Какой конец?” – “Вседержитель! Могила!”».

IV

С нового, 1862 года Николай Литвинов продолжил дневник:

«2 января, вторник. У Александра Александровича сильно пошла кровь из носу. Кровотечения эти с ним случаются теперь что-то очень часто. В семь часов великие князья пошли к родителям, а вернувшись оттуда, мы поехали в балет. Мне кажется, великим князьям еще рано ездить по балетам. У Александра Александровича опять шла кровь. Мы приехали в одиннадцать часов и тотчас же легли спать.

6 января, суббота. В конце одиннадцатого часа мы отправились на церемонию. Александр Александрович встал на левом фланге 1-го взвода лейб-гвардии Гусарского полка, а Владимир Александрович на том же фланге того же взвода лейб-гвардии Драгунского полка. Оба были в соответствующих мундирах в полной парадной форме, с пистолетами, без лент.

7 января, воскресенье. После обедни ходили в Эрмитаж смотреть собрание мраморов и этрусских вещей, купленных в музее Кампана. В семь часов Александр Александрович стал одеваться на бал. Он оставался на балу до половины первого и ушел оттуда без ужина.

8 января, понедельник. За завтраком Александр Александрович отличился. Когда я стал ему выговаривать за его манеры, то он с самым дерзким видом начал презрительно пофыркивать, прикидываясь, что не понимает, за что я к нему привязываюсь. Я рассердился и сильно на него прикрикнул. От двенадцати до двух у Александра Александровича были уроки русской словесности и английского языка. Он из обоих предметов получил по четыре балла. Дай бог не сглазить.

20 января, суббота. В восемь Александр Александрович с наследником поехали к великой княжне Марии Николаевне. Не могу сказать, чтобы я остался доволен вечером; пряток не было, но зато выдумали костюмироваться, и великие князья, нисколько не стесняясь присутствием дам, надевали при них штаны, снимали и выворачивали куртки и т. п.

24 января, среда. В десять часов пошли к императрице. Великие князья скоро вернулись от нее, и Александр Александрович пошел к Рихтеру, чтобы не пропустить урока музыки на трубе, он как-то стал дорожить этим.

28 января, воскресенье. Великие князья сели читать – Александр Александрович “Письма Боткина”, а Владимир Александрович «Письма Яковлева». В семь часов я вошел с Владимиром Александровичем в комнату Александра Александровича и застал его спящим крепким сном, облокотившись на руку.

21 февраля, среда. Когда великие князья кончили читать Евангелие, я сказал Александру Александровичу, что не худо бы было во время говенья читать его по дням. Нужно было видеть, какая поднялась буря возражений, с примесью, конечно, слов, не совсем идущих к делу. Александр Александрович дошел до того, что сказал, что это вздор!

12 марта, понедельник. В два часа мы поехали в Таврический дворец. Погода была не особенно хороша, а лед и горы совершенно были занесены снегом; но Александру Александровичу это-то именно и понравилось. Он сначала покатался на коньках, а потом вооружился лопатой и деятельно стал помогать дворникам очищать каток и горы.

27 марта, вторник. После обеда Александр Александрович и Владимир Александрович поссорились друг с другом. Владимир Александрович спрятался в камердинерскую и боялся оттуда выходить, потому что Александр Александрович угрожал ему. Я велел Владимиру Александровичу выйти из засады и обещал, что никто его не тронет.

28 марта, среда. Великие князья кончили читать по-немецки к девяти часам, после этого переоделись и пошли на музыкальный вечер к Рихтеру. Александр Александрович принимал несколько раз участие в оркестре.

2 апреля, понедельник. Рождественский читал вслух “Земную жизнь Иисуса Христа”, великие князья внимательно слушали. По окончании чтения они надели мундиры и пошли к императрице. В восемь часов была всенощная в Золотой гостиной.

3 апреля, вторник. В два часа мы отправились гулять. Прогулка была хорошая, только Александр Александрович был не совсем в духе. На возвратном пути домой мы зашли к Вольфу, чтобы купить “Земную жизнь Иисуса Христа”. От пяти до трех четвертей седьмого Иван Васильевич опять читал Великим Князьям «Земная жизнь Иисуса Христа».

5 апреля, четверг. Сегодня встали в половине седьмого, и в семь часов великие князья пошли на половину великого князя наследника на исповедь. Они вернулись назад в 10 минут девятого, что, мне кажется, слишком скоро для исповеди. Перед обедом мы пошли пешком по Дворцовой набережной и встретились с великим князем наследником, гулявшим с Рихтером. Нас сошлось, таким образом, пять человек, а в ряд можно было идти только вчетвером. Так как я умышленно не поторопился занять место, то и оказался один назади. Александр Александрович заметил это и предложил разделиться так, чтобы я шел не один. Обедали у родителей, слушали чтение “Земной жизни Иисуса Христа”. В восемь часов пошли ко всенощной.

6 апреля, пятница. После чаю великие князья слушали чтение “Земная жизнь Иисуса Христа”. Вечерня была в час. Обедали дома, а после обеда отправились к родителям. Вернулись около половины шестого и начали красить яйца.

7 апреля, суббота. Великие князья сделали мне подарок, который несказанно обрадовал меня (“История цивилизации Англии” Бокля, на английском языке).

28 апреля, суббота. Обедали сегодня у родителей. Возвращаясь от обеда, великие князья Александр Александрович и Николай Александрович начали приставать к маленькому брату Алексею Александровичу; дело началось шуткой, а кончилось очень неприятно для старших братьев: Алексея Александровича так облили водой и измучили, что он пожаловался императрице и государю».

На этом дневник Николая Павловича Литвинова заканчивается. Начинаются воспоминания князя-анархиста Петра Кропоткина:

«13 июня 1862 года наступил, наконец, день, которого кадеты и пажи дожидались с таким нетерпением. Александр II произвел нам род короткого экзамена в военных построениях. Мы командовали ротами, а я гарцевал на коне в должности младшего “штаб-офицера”. Затем нас всех произвели в офицеры. Когда парад кончился, Александр II громко скомандовал:

– Произведенные офицеры, ко мне!

Мы окружили его. Он оставался на коне. Тут я увидел Александра II в совершенно новом для меня свете. Во весь рост встал предо мною свирепый укротитель Польши и вешатель последних годов. Он весь сказался в своей речи, и он стал после этого дня противен мне. Начал он в спокойном тоне:

– Поздравляю вас. Вы теперь офицеры. – Он говорил о военных обязанностях и о верности государю, как это всегда говорится в подобных случаях. Но затем лицо его стало злое, свирепое, и он принялся выкрикивать злобным голосом, отчеканивая каждое слово: – Но если, чего боже сохрани, кто-нибудь из вас изменит царю, престолу и отечеству, я поступлю с ним по всей строгости закона, без малейшего попущения!. – Его голос оборвался. Лицо его исказилось злобой и тем выражением слепой ярости, которое я видел в детстве у отца, когда он кричал на крепостных и дворовых: “Я с тебя шкуру спущу!” Даже некоторое сходство между отцом и царем промелькнуло. Александр II сильно пришпорил коня и поскакал от нас. На другой день, 14 июня, по его приказу в Модлине расстреляли трех офицеров, а рядового Щура засекли шпицрутенами до смерти».

Почему же об этом никто не писал, кроме Кропоткина? Где и кого Александр II вешал? За что и когда? История это обязана знать. Кропоткина он не повесил. Князь-анархист пожелал нести службу в Сибири, и, возвратившись, нашел, что за 4 года «Петербург изменился к худшему, это стал город кафешантанов». То есть уже не вешали, не расстреливали, не засекали шпицрутенами, а только плясали и пили.

V

В 1863 году девятнадцатилетний Николай с отличием сдал экзамены за университетский курс. Учителя восхищались им: «Он нас превосходит. Если бы он обладал вдобавок нашим опытом и начитанностью, он был бы гением». Предполагалось его путешествие по Европе, но после двухмесячных лагерей вместе с Володей и Сашей, Николай сказал матери: «Как-то совестно ехать за границу, не объехав родной земли».

Он отправился в путешествие по России, жалея, что Саша не может поехать с ним – они были очень дружны. Маршрут пролегал по Мариинской водной системе, Волге и Дону. Николай любовался Россией, писал Александру серьезные письма, и Саша решил, что пора отказаться от детского «Никсы». Начал ответ с обращения: «Милый Николай!» Тотчас же получил отповедь: «Ну-с, покорно благодарю! Это еще что выдумал: “милый Николай!” Уж почему тогда не “почтенный Николай Александрович!” Пожалуйста, пиши просто, если хочешь, чтоб я тебе отвечал».

Монастыри и храмы, которые Никса в первую очередь посещал по прибытии в города, казались ему воплощением русского духа. Поддерживал в нем это чувство и сопровождавший его Константин Петрович Победоносцев. В Ярославле, в старинной церкви Иоанна Богослова Николай пришел в восторг от изящества древних изразцов, но узнал, что епископ в коммерческих целях хочет закрасить их, чтобы церковь не выделялась среди других. Не раздумывая, поехал к епископу, тот перетрусил, и церковь была спасена. Похожая история произошла и в Костроме.

«Сильное впечатление на народ производило усердие высоких путешественников к храмам Божьим и их внимание к памятникам родной старины и к самой жизни народа. Оставляя свой пароход, они пешком или в простом тарантасе отправлялись в соседние села, где их совсем не ожидали, чтобы поближе посмотреть, как живут люди, и познакомиться с их нуждами» (В. В. Назаревскй).

Николай заходил в крестьянские избы, в дома сельского духовенства, в приходские школы. В Симбирске ему показали бег рысаков, гонку троек и скачку крестьянских лошадей, во время которой два всадника столкнулись друг с другом. Из скромности он промолчал в письме к Саше, что бросился к ним, крича на ходу: «Что с ними, что?!!» К счастью, жестоких увечий не оказалось.

Николай побывал в станице Ветлянской, где с 1855 года являлся атаманом всех казачьих войск, но это была первая станица, которую он видел воочию. Любовался станичниками: «Казаки большею частью видный, молодой народ!»

Сопровождавшая его свита не скрывала проблем астраханского казачества: «Кругом степь и степь, растительности никакой. Земли у них много: сорок тысяч десятин». Однако перспективы развития государства наследник связывал с промышленностью. Год назад, конспектируя лекцию А. И. Чивилева по политэкономии, он вписал в нее свои собственные соображения о преимуществах машинного производства. Одобрял выгоды туэрного пароходства, о котором ему рассказали в Рыбинске. Осуществление этого проекта заменило бы бечевую тягу, для которой использовались лошади и бурлаки. «На дно реки, – излагал Николай в письме к Саше, – кладут цепь и прикрепляют в двух пунктах: здесь и в Череповце. Это больше двухсот верст. Вообрази, что за цепь! Потом пароход с особенным устройством выбирает цепь и по ней тянет и буксирует суда».

Самым любопытным днем путешествия показался Николаю день осмотра волжских проток близ Каспийского моря. Интерес вызвали не только работы в каналах, но и знакомство с морем, которое, как сообщили ему офицеры, имеет большую будущность. На обратном пути в Астрахань цесаревич участвовал в рыбном лове. «Это был настоящий рыбный праздник, но, конечно, не праздник для рыб», – похвастался Саше.

Познакомившись с красивой молодой вдовой калмыцкого нойона, он попросил у нее фотографию, вложив ее фото в альбом, где хранил фотографии петербургских красавиц – к ужасу графа Перовского, который не понимал «какое можно иметь удовольствие в этих карточках дикарок». Следующей симпатией Николая стала монахиня Анастасьиного монастыря. «Когда мы садились в коляску, чтоб ехать, я вынул из кепи дикий жасмин и, отдав ей, просил сохранить на память, – написал брату. – Не правда ли, наивно! Но она сама романтична и оценила мой поступок… Но ты понимаешь, что все это чичайно секретно?»

Саша в то время был вместе с отцом в Финляндии, где Александр II открывал сейм. Великое княжество Финляндское не бунтовало, в отличие от Польши, и потому получило разрешение (впервые после 1809 года) созвать парламент. На открытии сейма император сказал по-французски: «Вам, представители великого княжества, достоинством, спокойствием и умеренностью ваших прений предстоит доказать, что в руках народа мудрого либеральные учреждения делаются гарантией порядка и безопасности». Саша стоял рядом с отцом, одетый в мундир лейб-гвардии Финского стрелкового батальона. Тогда же последовало распоряжение Александра II по инициативе Снельмана о введении финского языка в официальное делопроизводство, для чего был установлен двадцатилетний срок.

Николай просил Сашу подробно описать эту поездку: «Теперь Финляндия переживает любопытную эпоху, я думаю, обнародование манифеста о сейме должно было придать особенный характер этой поездке». Однако то, что интересовало цесаревича, не сильно трогало его брата. По крайней мере, описывая ему посещение Финляндии, Саша политических вопросов не затронул. А между тем, после манифеста жизнь этого княжества повернулась в сторону национальных интересов: в 1865 году финская марка будет отвязана от российского рубля, финляндский банк будет преобразован и поставлен под контроль и гарантии земских чинов; в 1866 году будут преобразованы народные школы, в 1869 году будет издан Сеймовый Устав – конституция.

Известный дипломат, публицист и историк С. С. Татищев, написавший монографию, посвященную юности Александра III, отмечал: «По свойствам своего ума и нраву он представлял полную противоположность старшему брату. В нем не замечалось быстрого понимания и усвоения, но он обладал замечательной сообразительностью, которую называл смекалкой».

Под конец путешествия Николай побывал в Севастополе и Ливадии, и осенью вернулся в Петербург. «Радости не было конца! Все братья выросли и имеют здоровый вид. Саша великолепен в полковничьих эполетах, с новою прическою без пробора назад». В полковники Александр был произведен за полтора месяца до приезда Николая, теперь состоял флигель-адъютантом в свите отца. Он стал богатырем: плотный, почти двухметрового роста, вручную гнул рубли, кочерги, одним движением разрывал колоду карт, развлекая друзей. Минувшей зимой дворники удивлялись, как он выворачивал снежные глыбы: «Ишь, силища-то!» Как многие крупные, здоровые люди, был добрым, немного застенчивым, имел открытую душу, спокойный нрав, но когда выводили из себя, мог послать и по матушке, – сказывалась офицерская среда. Он и курить научился в этой среде, и за девицами волочиться. Летом был увлечен графиней Кушелёвой-Безбородко, к осени – фрейлиной Марией Мещерской, не ожидая, что на этот раз увлечение будет сильным.

После долгой разлуки братья могли наконец вдоволь наговориться, особенно Никса. Впечатленный поездкой, влюбившись в Россию, которую раньше почти не знал, он с восторгом рассказывал Саше о своем путешествии. И, словно подслушав его, в это самое время студент Академии художеств Иван Крамской пылко говорил товарищам: «Пора нам, пора становиться на собственные ноги!» Вместе с Крамским четырнадцать лучших учеников, не дрогнув перед начальством, отказались писать дипломную работу на традиционный сюжет из скандинавской мифологии. Лишились медалей, заграничной поездки, оборудованных мастерских, наняли в складчину помещение и взялись за картины, рассказывающие о России.

Разве могли они тогда знать, что их покровителем будет… Саша.

VI

Николай взялся за лекции по военной администрации и финансовому праву. Кроме того, генерал Тотлебен преподавал ему курс фортификации, генерал-майор Платов – артиллерийское дело. Но главным являлось управление государством, и Николай настойчиво вникал в его особенности. В коротких поездках по городам он общался со всеми сословиями, вплоть до крестьян.

Год прошел быстро, профессор Б. Н. Чичерин, преподававший наследнику государственное право, был уверен, что Николай способен стать самым образованным и либеральным монархом не только в русской истории, но и во всем мире. Мария Александровна гордилась сыном, с особенной нежностью относилась к нему. Они были схожи по духу и внешне. «Николай Александрович был худощав, строен, грациозно гибок. Продолговатое лицо его с античными и тонкими чертами было замечательно красиво. Окруженный лицами, ему знакомыми и располагающими к себе, он был оживленно разговорчив, часто очень весел, охотно шутил, разговор его временами делался весьма интересным, проступала начитанность, вдумчивость, иногда, впрочем, впадавшая в односторонность, которая, надо полагать, обусловливалась неизбежной односторонностью дворцового воспитания. Впрочем, это не мешало ему внимательно относиться к мнениям, противоречащим его взглядам. Случалось, что увлеченный разговором, он словно вовсе позабудет о своем высоком положении. Однако достаточно было, чтобы ему доложили о каком-нибудь официальном посетителе, и он преображался. Его на редкость красивые, выразительные глаза становились бесстрастны, серьезны. Он обыкновенно вставал, разговаривая с посетителем, слегка склонившись вперед, выслушивал данное лицо. Как только такой посетитель удалялся, великий князь обращался опять в симпатичного собеседника» (Н. П. Литвинов).

Весной, в сопровождении большой свиты, Николай отправился в годичное путешествие по Европе, а Саша – в Красное село на лагерные сборы, командуя стрелковой ротой учебного пехотного батальона. Военному делу он обучался с большой серьезностью. Курс артиллерии, курс тактики, курс фортификации, курс огнестрельного оружия… Но экзамен за гимназический курс сдал на трояк. Единственное, что в нем ценили учителя, это его доброту и отзывчивость. Прощаясь со своим учеником, подарили ему коллективную фотографию, подписав: «Великому Князю Александру Александровичу. Благодарим, что за любовь заплатили любовью».

Европейское турне Николая должно было, с одной стороны, познакомить монархов с наследником русского трона, с другой – дать ему представление о загранице. Накануне поездки отец вручил Николаю письменное напутствие: «Многое тебя прельстит, но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что многое достойное уважения там – к нам приложимо быть не может; мы должны всегда сохранять нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, если от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость. Но чувство это отнюдь не должно тебя сделать равнодушным или пренебрегающим к тому, что в каждом государстве или крае есть любопытного или отличительного. Напротив, вникая, знакомясь и потом сравнивая, ты много узнаешь и увидишь полезного. Везде ты должен помнить, что на тебя не только с любопытством, но даже с завистью будут глядеть. Скромность, приветливость без притворства и откровенность в твоем обращении расположит к тебе всех, даже нехотя. Будь везде почтителен к государям и их семействам, не оказывая малейшего различия в учтивости к тем, которые, к несчастью, не пользуются добрым мнением; ты им не судья, но посетитель, обязанный учтивостью к хозяевам».

«Мы путешествовали, – пишет Чичерин, – как кружок друзей разных возрастов, различных положений, но все соединенные общим чувством и общими стремлениями. Центром этого маленького мира был прелестный юноша с образованным умом, с горячим и любящим сердцем, веселый, приветливый, обходительный, принимающий во всем живое участие, распространяющий вокруг себя какое-то светлое и отрадное чувство».

Первая остановка была в Киссингене, где императрица Мария Александровна лечилась на водах. Здоровье ее никогда не было крепким, а рождение семерых детей еще усугубило его. Муж находился в расцвете сил, окружая себя фаворитками, она рядом с ними казалась старухой, и больно переживала свое положение нелюбимой жены.

Вместе с матерью Николай навестил герцога Веймарского, женатого на великой княгине Марии Павловне, побывал у прусского короля, который был впечатлен его спокойным характером и рассудительностью, а затем, по совету врачей в Петербурге, для укрепления здоровья отправился в курортный городок Схевенинген на Северном море, где в летние месяцы температура воды не превышала 17 градусов. Там Никса пробыл целый месяц, но стала болеть застуженная спина. В 17 лет он упал с лошади, ушиб позвоночник, появились боли, однако не сильные, теперь же они обострились.

А тут еще горе – умер сын Строганова; граф вынужден был выехать в Псков. Нехорошие мысли преследовали Николая. Рассеяло их лишь перемирие между Данией и Пруссией, открывавшее возможность посетить Данию и познакомиться с датской принцессой Дагмар. В минувшем году она очень понравилась Александру II. Император тогда привез ее фотографию, и Николаю она тоже понравилась.

Брак Николая с Дагмар был одинаково выгоден Дании и России. Дания, потерявшая в этом году целых три герцогства в ходе войны, надеялась с помощью России умерить аппетиты Пруссии, а Россия была заинтересована в беспрепятственном выходе в Балтийское море и чтобы проливы Эресунд, Большой и Малый Бельт находились под контролем Дании.

По прибытии в Копенгаген цесаревич остановился в доме российского посланника, от которого узнал некоторые подробности о датском королевском доме. У короля Кристиана IX, вступившего на престол год назад, и королевы Луизы было три сына и три дочери. В августейших домах эту королевскую чету называли «европейскими тестем и тещей». Старшая дочь вышла замуж за будущего короля Великобритании, средний сын женился на великой княгине Ольге Константиновне (племяннице Александра II), став греческим королем. Впоследствии через своих детей Кристиан IX породнился еще с целым рядом европейских дворов.

Пока что наследник о браке не думал, он сильно скучал по России: «Давно ли я выехал, а уже тянет домой: тоска по родине, без Саши как-то скучно…» Из Копенгагена вместе со свитой прибыл в замок Фреденсборг – летнюю резиденцию датских королей; встречать его вышла вся королевская семья. Бытом, вкусами, интересами это монаршее семейство не слишком отличалось от собственных подданных, вело скромную, вполне буржуазную жизнь, считая пороком показную роскошь, праздность и высокомерие. Обязательная публичность рассматривалась ими как неизбежное бремя.

«Принцесса Дагмар была одета чрезвычайно просто, в светлом летнем платье с черным передником. Прическа была простая, гладкая коса поддерживалась сеткою. Маленькая головка чрезвычайно грациозно покоилась на стане невысоком, но необыкновенно пропорционального сложения. Глаза поразили нас всех выражением ласки и кротости, а между тем взор пронизывал человека, на которого они были обращены» (Секретарь цесаревича Федор Оом).

Друг королевского дома, сказочник Ганс Христиан Андерсен был нежно привязан к Дагмар – он словно с нее лет тридцать назад списал пленительную Русалочку. Девочка хорошо рисовала, немного играла на фортепиано, любила романы Жорж Санд и лошадей. Веселый характер, доброта, отсутствие вычурности и церемонности сделали ее популярной среди датского общества, где королевская семья постоянно была на виду.

В такую принцессу было нельзя не влюбиться – и Николай влюбился. К тому же она походила на Сашу: хотела смеяться – смеялась; случалось грустить – не лукавила. Отправил письмо императрице, признавшись, что любит принцессу и счастлив: «Она так симпатична, проста, умна, весела и вместе застенчива. Она гораздо лучше портретов, которые мы видели до сих пор. Глаза ее говорят за нее: такие добрые, умные, бойкие глаза».

Минни, как ласково звали Дагмар в королевской семье, тоже его полюбила. Династический брак с кем бы то ни было, должен был все равно состояться, никто не спросил бы ее: любит она жениха или нет; а тут ей судьба улыбнулась. И Николай месяцем позже признался отцу, что, наверное, Бог свел его и Дагмар.

Он поехал в Дармштадт, где находились сейчас мать и отец, просить разрешения на брак. В Дармштадте пробыл несколько дней. Император взял с собой сына в Потсдам на маневры, где Николаю пришлось по десять часов ездить верхом. Боли в спине обострились, но отлежался, поехал к Дагмар, поскольку родительское благословение было получено.

Как совершалась помолвка, можно узнать из записок Оома. «Цесаревич сперва обратился к королю и королеве с вопросом: согласны ли они вручить ему судьбу дочери? Королева отвечала, что, насколько ей известно, сердце принцессы свободно, но что она все-таки не может поручиться за ее согласие. Цесаревич попросил позволения лично сделать принцессе предложение». Принцесса Дагмар согласилась. Пока шли приготовления, жених и невеста проводили время в живописных окрестностях Фреденсборга. Дагмар, обожавшая верховую езду, увлекла Николая, впрочем, и он был отличным наездником. Молодость мчалась навстречу счастью!

«Ах, если бы ты только видел и знал его, то мог бы понять, какое блаженство переполняет меня при мысли, что я могу назвать себя его невестой!» – делилась Дагмар в письме к брату. А Николай сообщал своей матери, что даже не знает, кого больше любит: Сашу или Дагмар.

В это время просочились сведения, что два датских княжества будут аннексированы Пруссией. Дагмар была настолько уязвлена, что, не соблюдая субординацию, в нарушении всех правил обратилась с письмом к русскому государю: «Извините, что я обращаюсь к Вам с прошением. Но, видя моего бедного отца, нашу страну и народ, согнувшихся под игом несправедливости, я, естественно, обратила мои взоры к Вам. Я умоляю Вас употребить Вашу власть, чтобы облегчить те ужасные условия, которые вынудила моего отца принять грубая сила Германии. От имени моего отца я прошу у Вас помощи, если это возможно, и защиты от наших ужасных врагов».

Александр II был обескуражен. Сыну отправил письмо, полное недовольства тем, что король Кристиан IX использует дочь, которая еще не стала его родственницей, чтобы в своих целях влиять на политику российского государства! Никса его уверял, что король ни при чем, он даже не знает об этом письме, что Дагмар слишком открытая и честная, чтобы заниматься интригами, что она безоглядна в душевных порывах… Он еле выгородил ее.

Обручение состоялось 28 сентября. В честь такого события прогремел в Петербурге 101 пушечный выстрел, а в Копенгагене был фейерверк. Молодой князь Мещерский приехал из Англии, чтобы поздравить наследника. Николай поделился с ним радостью:

– Я предчувствую счастье. Теперь я у берега. Бог даст, отдохну, укреплюсь в Италии, затем свадьба, а потом новая жизнь, семейный очаг, служба и работа. Пора… Жизнь бродяги надоела… В Схевенингене всё черные мысли лезли в голову. В Дании они ушли, живу мечтами будущего: мне рисуется наша доля и наша общая жизнь труда и совершенствования.

Мещерский признался, что везде за границей лучше, чем дома, в смысле порядка и отношений между людьми. Николай возразил:

– У России вся будущность впереди. Здесь – «лето», а в России – «весна» с ее неурядицами, но и с ее надеждами в пробуждающейся жизни.

– Надежды надеждами, а государственных людей в России нет.

– Да, это правда.

(«Странное, дикое время! – писал профессор А. В. Никитенко. – Разладица всеобщая: административная, нравственная и умственная. Деморализация в народе и в обществе растет и зреет с изумительною быстротою. Умы серьезные тщетно стараются противодействовать злу. Да и много ли их, этих умов? Власть никем не уважается. О законе и законности и говорить нечего: они и прежде имели у нас только условное своеобразное значение, т. е. настолько, насколько их можно было обойти в свою пользу»).

Николай и Владимир Мещерский знали, что в высшем кругу правления лица ничтожные, доставшиеся Александру II от отца, что среди них с десяток бездарных великих князей, но он не решается их убрать.

– Да, это правда, – повторил Николай. – Но до известной степени. Люди такие есть, их просто не ищут. Сколько дельных мне довелось встретить в прошлом году, когда путешествовал по России! Я думаю, что если земские учреждения пойдут у нас с толком, то получится отличная школа. Вот дайте мне только жениться! Как бы то ни было, а до сих пор я жил за китайской стеной. Мы выезжали в свет в эту зиму с Сашей, а много ли толку было? Все сплетни да сплетни. Когда я женюсь и у меня будет свой дом, китайская стена провалится, мы будем искать людей с государственным мышлением. Некоторые говорят, что таких создает конституционный образ правления. Я об этом не раз думал; по-моему, вряд ли это верно. Посмотрите век Екатерины… Ведь это был век богатейший государственными деятелями не только у нас, но во всей Европе. Во всяком случае, это доказывает, что образ правления тут ни при чем. Это мое твердое убеждение. И я надеюсь, что никто меня в этом отношении не разубедит. Мне представляется, что неограниченный монарх может гораздо более сделать для блага своего народа, чем ограниченный, потому что в каждой палате гораздо более интересов личных и партийных, чем может их быть в самодержавном государстве.

Весть о помолвке цесаревича стала в Петербурге важной новостью. В аристократических салонах обсуждались политические последствия данного брака. Многие искренне радовались, что наконец-то женой цесаревича и в будущем русской царицей станет не очередная немецкая принцесса из захудалого княжества, а дочь короля Дании, страны, никогда не вредившей России, в отличие от родственно кровной Германии. На имя императора шел поток поздравлений от его подданных. Фотографии датской принцессы поступили в продажу в нескольких фешенебельных магазинах Петербурга и пользовались у публики большим спросом.

Свадьба была назначена на будущий сентябрь, когда Николаю исполнится 22 года, а Дагмар – 18 лет. А пока на одном из оконных стекол дворца жених и невеста процарапали свои имена.

VII

Маршрут дальнейшего путешествия цесаревича проходил через Германию, Швейцарию и Италию. В Милане, обедая у принца Гумберта, Николай поинтересовался конституцией Италии, в частности судебными учреждениями. Гумберт ответил: «Вы меня спрашиваете о вещах, о которых я не имею никакого понятия. У вас в монархической стране князья обязаны знать законы и государственное устройство страны, у нас – это дело палат».

После Милана была Венеция, затем Турин, где Виктор-Эммануил II в честь русского цесаревича дал большой обед. Николай так умно, тактично вел разговор с итальянскими министрами, что один из них признался: «Молодой великий князь – совершенство». Из Турина поехали в Геную, оттуда отплыли в Ниццу, где императрица с младшими детьми собиралась провести зиму.

Саше в то время брат не писал, и он был обижен, жалуясь матери: «Ничего не пишет с тех пор, как жених, так что я не знаю ничего про время, которое он провел в Дании… Теперь он меня окончательно забудет, потому что у него только и на уме, что Дагмар, конечно, это очень натурально».

Императрица ждала Николая на вилле Вермонт. Сказала ему, что Саша обижен, и Николай тотчас отправил брату письмо: «Если бы ты знал, как хорошо быть действительно влюбленным и знать, что тебя любят также! Грустно быть так далеко в разлуке с моей милой Минни, моей душкой, маленькою невестою. Если бы ты ее увидел и узнал, то верно бы полюбил как сестру. Мы часто друг другу пишем, и я часто вижу ее во сне. Как мы горячо целовались, прощаясь, до сих пор иногда чудятся эти поцелуи любви! Хорошо было тогда – скучно теперь вдали от милой подруги. Желаю тебе от души так же любить и быть любимым».

Из Ниццы на русском корвете наследник поплыл в Ливорно, оттуда поехал на поезде во Флоренцию. В дороге почувствовал боль в позвоночнике, так что, доехав до места, едва мог дойти до гостиницы. Срочно призвали врачей, которые сделали вывод: lumbago – прострел. Отправил письмо Николаю Литвинову:

«Приехал во Флоренцию, как нарочно, чтобы снова схватить сильный lumbago, который меня держит взаперти более недели. Несносно, до сих пор почти ничего не видел здесь. Но что всего досаднее, это то, что мы не можем ехать в Рим, куда меня, да и всех нас, давно тянуло. Стоит ехать в Италию и не видеть Рима! Вы не удивитесь, если я скажу Вам, что скучаю и с охотою вернулся бы в Россию на зиму. Хочется домой. Мысль так долго оставаться за границей мне неприятна. Но, даст Бог, вернусь к Вам, и не один, а с будущей женою, которую прошу любить и жаловать. До свидания, Николай Павлович. Крепко жму Вам руку. Не забывайте любящего Вас. – Николай».

Николая лечили массажем, но сделали только хуже – на позвоночнике образовалась опухоль.

Дальше события развивались быстро. Пришлось возвратиться в Ниццу, снять виллу неподалеку от матери. Боли усилились, однако врачи уверяли, что это простой ревматизм, и Александр II отправил гофмаршала в Копенгаген для обсуждения деталей при подготовке к свадьбе. Началась переписка между дворами.

Однако в марте состояние Николая ухудшилось. Его возили уже в коляске. Стараясь не выдавать своей слабости, он побывал на празднике егерей императорской гвардии, на конкурсе стрельб, где раздавал призы, ездил смотреть карнавальное шествие. В письмах к отцу уверял, что все хорошо.

Вдруг в Петербург примчался Оом, объявив императору, что Николай «тает, как свечка». Саша сразу же выехал в Ниццу, где прямо с вокзала кинулся брату.

Врачи не пускали, но он настоял.

– Саша, Саша! Что ты тут делаешь? Быстро подойди и поцелуй меня! – был несказанно рад Николай.

Сашу поразила его худоба! Но виду не подал, наоборот, с беззаботной смешинкой стал говорить о военных учениях в Красном селе, о Николае Литвинове, который давно уже был их другом. «Дитя поручик» сейчас занимался с Владимиром, которого недолюбливал, – и было за что.

От одного лишь присутствия Саши Николай почувствовал облегчение.

– Кристальная у тебя душа, – с улыбкой признался брату.

«Из достоверных источников известно, – вспоминал С. Ю. Витте, – что, когда цесаревич был безнадежно болен (о чем он сам знал), на восклицание одного из приближенных: “Что будет, если что-нибудь с вами случится?! Кто будет править Россией? Ведь ваш брат Александр к этому совсем не подготовлен”. Он сказал: “Вы моего брата Александра не знаете: у него сердце и характер вполне заменяют и даже выше всех других способностей, которые человеку могут быть привиты”».

Сутки он не испытывал резких болей, затем они возвратились. Профессор Рехберг вынужден был сообщить императрице настоящий диагноз: остеит позвонков с образованием нарыва. Костный некроз мог вот-вот достичь мозговой оболочки и привести к смерти. По телеграмме жены Александр II тотчас же выехал в Ниццу, взяв своих сыновей Владимира и Алексея, Николая Литвинова и художника Боголюбова.

На вокзале в Берлине встречал его император Вильгельм, в Париже – Наполеон III, выражая глубокое сочувствие. В Дижоне пересели в его поезд датская королева Луиза и ее дочь Дагмар, извещенные императрицей о плохом состоянии наследника. В день получения от нее телеграммы, еще ничего не зная, Дагмар написала ему: «…Нет даже телеграммы. Почему это жестокое молчание? Почему я не получила ни одного письма с 20-го марта, и пишу сегодня, 8 апреля? Это не безнадежно, но я, бедная, так тоскую по письмам от тебя! Дорогой, дорогой Никса, хотя наступает прекрасная весна и приближается время нашей встречи, ты не можешь себе представить, сколько ты занимаешь в моих мыслях, но я боюсь, что ты влюбился в красивую итальянскую девушку с большими черными глазами и забыл свою бедную маленькую невесту здесь, на севере! Но я не могу продолжать жить без вестей от тебя. Вот почему я послала телеграмму сегодня утром по пути, чтобы получить ответ, почему я ничего не получаю от тебя, и что препятствует тебе? Я не могу найти никакой другой причины, только если ты просто забыл меня».

10 апреля в 2 часа дня в полном молчании встретили императорский поезд Саша, Сергей, Павлик и Машенька. Императрицы не было – не могла оторваться от умиравшего сына. Император стоял у окна, потерянный, бледный. При выходе на площадку ему подали записку от государыни. Вслед за ним вышла Дагмар, молодое грустное лицо которой, по свидетельству Николая Литвинова, разрывало душу.

Николай находился в полудреме, но при малейшем звуке просыпался. Ум его был ясен, память тоже. Александр II встал на колени перед постелью сына и целовал его исхудавшие руки.

– Папа, береги Сашу… – попросил Николай. – Во всех нас есть что-то лисье, и только Саша…

Позже Оом говорил, что встав на колени, государь хоть этим хотел искупить свою вину перед сыном. «Он очень строг был к наследнику. Скажу даже, в некоторых случаях немилосерден. Были резкими замечания, запрещения выражать мнения молокососу, как он его называл. Никогда не забуду горьких слез цесаревича после прочтения ему официальной бумаги, где ему было объявлено высочайшее повеление никогда не утруждать государя личным ходатайством по прошениям на имя цесаревича поступающим!»

Когда слабость немного прошла, Николай увидел Дагмар.

– Не правда ли, она милая? – слегка обернулся к матери.

Дагмар поправила ему подушку, гладила и целовала. Подошел Саша, встав рядом, и Николай задержал их руки.

Несколько часов Дагмар провела рядом с любимым, который все время держал ее руку. А с другой стороны сидел Саша.

«В каком смятении духа я тогда находилась, я чувствовала, что свет моей жизни угас, и счастье мое разбилось навек», – вспоминала Дагмар.

К вечеру у Николая начались сильные головные боли и рвота – некроз мозговой оболочки, о котором предупреждал Рехберг. Николай впадал в забытье, но память ему не изменяла. Консилиум врачей, в числе которых был хирург Пирогов и вызванный из Вены доктор Опольцер, вынужден был объявить, что спасения нет.

Наутро Николаю стало совсем плохо. Мать попросила его принять Святых Тайн, и священник Прилежаев был поражен мужеством юноши, который принимал судьбу как данность:

– Этот мальчик – святой…

После причастия Николай стал прощаться.

– Бедная мама, что с тобой будет без твоего Никсы… – проговорил, вставшей перед ним на колени императрице.

Поцеловал Дагмар. Глянул с кроткой улыбкой вокруг и начал прощаться со всеми.

К вечеру начался бред. Николай выступал перед какими-то депутатами, брал неприступный Кексгольм, стонал и метался, – Дагмар и Саша ни на минуту не отходили от него. Три раза приглашали духовенство для чтения отходной. В первом часу ночи, во время третьего чтения, Николай скончался, сказав вразумительно последние в своей жизни слова: «Стоп машина».

Мария Александровна резко поднялась и подошла к Саше:

– Бедный мой Саша!

За императрицей поднялся с колен Александр II, благословив Александра – наследника. Все вышли в соседние комнаты, где никто уже не сдерживал слез. Императрица была близка к обмороку.

Саша стоял, убитый случившимся. «Все жалели отца и мать, но они лишились только сына, обо мне никто не думал, чего я лишился: брата, друга, и что всего ужаснее – это его наследство, которое он мне передал. Я думал в те минуты, что не переживу его, что я буду постоянно плакать только при одной мысли, что нет у меня брата и друга».

У тела Николая осталась только Дагмар, целуя его лицо, руки, плача навзрыд. Несколько раз пытались ее увести, но она вцеплялась в покойного и не давала себя оторвать.

VIII

Под утро 12 апреля известие о смерти наследника дошло по телеграфу до Петербурга, оттуда пошло по губерниям, и газеты в тот день вышли с объявлением о печальном событии. «Несмотря на то, что было известно о тяжелой болезни цесаревича, весть о его кончине потрясла все слои русского общества: умер не только царский сын, умерла красота и юность с ее первой, едва вспыхнувшей любовью, умирали идеи высокого, справедливого, благородного, умирали надежды миллионов добрых людей» (М. М. Стасюлевич).

В Ницце был обнародован высочайший манифест о кончине наследника русского трона, о провозглашении великого князя Александра Александровича новым наследником.

14 апреля гроб перенесли в русскую церковь, и жители всех возрастов и званий приходили поклониться. Александр стоял в карауле, Дагмар – поодаль.

«Мы были в выпускном классе, когда умер наследник Николай Александрович. По рукам ходили французские письма какой-то фрейлины из-за границы, в которых она трогательно описывала последние дни, часы и последние слова покойного цесаревича. А также фотографическая карточка, изображавшая его – больного и худого, сидящим на стуле, за спинкой которого, положив на нее руку, стояла его августейшая невеста, молодая и очаровательная принцесса Дагмар. Каким образом попали в институт письма фрейлины, написанные к кому-то из родных или знакомых, и фотография – я не знаю хорошенько: кажется, через одну из наших классных дам, но мы читали их с жадностью и горько плакали. Горько плакали и на панихидах, которые служились в нашей домовой церкви – такая глубокая жалость охватывала сердце при мысли о безвременной кончине наследника, которому судьба сулила, казалось, столько счастья: один из самых могущественных престолов и прелестную юную невесту» (Ф. Левицкая).

16 апреля останки Николая перенесли на борт фрегата «Александр Невский», отправлявшегося в Кронштадт. Одновременно царская семья выехала в Германию, решив остановиться у Людвига III – брата Марии Александровны. Оставить Дагмар в одиночестве было бы верхом кощунства – на панихиде сжималось сердце при виде ее: семнадцати лет невеста-вдова. Ее упросили поехать вместе.

В фамильном замке гессенских герцогов Дагмар провела несколько дней, ухаживая за императрицей: Мария Александровна чувствовала себя очень плохо. Граф Шереметев писал в Петербург, что «государыня внутренне умерла и только внешняя оболочка живет механической жизнью». Общее горе сблизило всех.

Печальное лицо датской принцессы вызывало у Саши жалость, он старался быть ласков с ней, но когда император сказал, что сыну придется на ней жениться, Саша опешил! Он был влюблен в Марию Мещерскую, да и зачем ему, русскому, иностранка? Пусть она будет и того лучше, но династический брак ему ненавистен – если жениться, так по любви!

– Я отказываюсь от будущей короны.

– Не имеешь права ставить личные интересы выше державных!

Император как будто забыл, что сам он женился по любви, хоть его мать категорически была против, поскольку мамаша принцессы гессенской рожала детей от камергера, с которым жила открыто, а герцог гессенский вынужден был признавать их своими под прессом влиятельных родственников супруги.

Не веря еще в возможность такого брака, Александр оставался с Дагмар в самых дружеских отношениях. Говорили о Никсе; Саша свое вспоминал, принцесса – свое, вместе курили в саду, чтобы принцессу никто не увидел.

– Приехать великим князем, а уехать наследником – тяжело, – признавался ей Александр. – В особенности лишившись самой верной моей опоры, лучшего друга и брата. Я одно только знаю: что я ничего не знаю и ничего не понимаю… И тяжело, и жутко, а от судьбы не уйдешь… Прожил я себе до двадцати лет, и вдруг сваливается на плечи такая ноша!

Вскоре Дагмар уехала в Данию, а 9 мая император с семьей отправился в Петербург. В пути говорили о дальнейшем образовании Александра, и в Петербурге пригласили преподавателей необходимых дисциплин.

Среди царской родни зашушукались. Великая княгиня Елена Павловна уверяла, что Александр не справится:

– Управление государством должно перейти к Владимиру. – Хоть Владимир никакими талантами не выделялся.

Родной дядя Константин Николаевич вообще отзывался об Александре презрительно, да заодно о Владимире. Профессор А. И. Чивилев, узнав, что его бывший ученик объявлен наследником престола, ужаснулся, а в разговоре со своим коллегой К. Н. Бестужевым-Рюминым пожалел, что государь не убедил Александра отказаться от своих прав.

Александр начал слушание лекций – историков, правоведов, экономистов. Это были вводные курсы. Английскую литературу читал ему М. Мечин, и 31 мая провел последний урок. Александр отметил в своем дневнике: «Мне всякий раз жаль кончать с каждым учителем занятия, потому что разом прерываются все близкие отношения между учителем и учеником».

Траурный фрегат «Александр Невский» прибыл в Кронштадт 21 мая. Балтийский флот приспустил флаги. На пароходе «Стрельна» император из Петербурга отправился встретить гроб с телом сына. Сопровождала его небольшая свита, старшие сыновья и художник Боголюбов. Когда пароход уже вышел из устья Невы, к Боголюбову обратился генерал Грейг:

– А вы-то как смели? Кто вам дозволил?

Художник оторопел. Особенно было неловко, что к ним подходил адмирал Посьет. И вдруг генерал подобострастно склонился:

– Господин профессор, вас государь зовет…

Боголюбов прошел на ют, где стоял император.

«Панихида на фрегате была очень грустной. Жаль было смотреть на царя и его августейших детей, рыдавших над гробом. Вернулся я на пароходе обратно с государем и наткнулся на калифа на час – Грейга» (А. П. Боголюбов).

В скорбные дни перед захоронением сына император отправил письмо датской принцессе, не утаив, что хотел бы видеть ее своей невесткой. Дагмар деликатно ответила, что не может пока принять предложение: слишком свежа еще рана. И добавляла, что главное слово все же за Сашей – она не желает быть для него обузой.

25 мая смертные останки Николая были под балдахином доставлены в Петербург, и с Аничковой набережной препровождены в церемониальном шествии в Петропавловскую крепость. Процессия следовала от Николаевского моста мимо Исаакиевского собора по площади и набережной на Троицкий мост. «Сперва потянулись разные придворные чины, ордена на подушках, бесконечный ряд духовенства в черном облачении, и потом – колесница. Народ стоял безмолвно, сняв шапки, и с появлением колесницы крестился. Не было ни малейшего шума, ни толкотни, ни беспорядка. Вокруг царствовало полное безмолвие, нарушаемое только колокольным звоном с церквей и зловещими пушечными выстрелами с крепости…» (А. В. Никитенко).

28 мая состоялось само погребение – в Петропавловском соборе, усыпальнице императорского дома. Императрица не присутствовала, не нашла в себе сил. «В этой ранней могиле, – сокрушался Чичерин, – похоронены лучшие мои мечты и надежды, связанные с благоденствием и славою отечества. Россия могла иметь образованного государя с возвышенными стремлениями, способного понять ее потребности и привлечь к себе сердца благороднейших ее сынов».

На другой день в Зимнем дворце Александр II принимал представителей иноземных держав, депутации от губерний, представителей петербургского дворянства и городского общества. Вышел к ним вместе с сыном.

– Я желал вас видеть, господа, чтобы лично изъявить от себя и от имени императрицы сердечную благодарность за участие в нашем семейном горе. Единодушие, с которым все сословия выразили нам свое сочувствие, нас глубоко тронуло. Прошу вас, господа, перенести на теперешнего наследника моего те чувства, которые вы питали к покойному его брату. За его же чувства к вам я ручаюсь. Он любит вас так же горячо, как я вас люблю и как любил вас покойный. Еще раз благодарю вас, господа, от души.

На приеме, впервые после восстания поляков в 1863–1864 годах, участвовали высшие гражданские чины и аристократы Царства Польского. Император обратился к ним:

– Я люблю одинаково всех моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев и других; они мне равно дороги; но никогда не допущу, чтобы дозволена была самая мысль о разъединении Царства Польского от России и самостоятельное без нее существование его. Оно создано русским императором и всем обязано России. Вот мой сын Александр, мой наследник. Он носит имя императора Александра I, который основал Царство Польское. Я надеюсь, что сын мой будет достойно править своим наследием и не потерпит того, чего и я не терпел. Еще раз благодарю вас за чувства, которые вы изъявили мне в моем горе.

Александр теперь вынужден был вместе с отцом соблюдать церковный и светский этикеты, бывать на официальных заседаниях, приемах, визитах и встречах. Отец старался не выпускать его из виду, но при любой возможности Саша встречался с Марией Мещерской. «Никогда не забуду я этой весны, всегда останется она у меня в памяти, потому что это, может быть, последняя весна, которую я провожу так приятно», – внес Александр в свой дневник. И дальше: «Мама писала королеве об ее желании, если можно, то приехать сюда с Дагмар».

29 июня в Большой церкви, а затем в Георгиевском зале Зимнего дворца состоялось торжественное принесение присяги. «Я молился, сколько мог, страшно было выходить посреди церкви, чтобы читать присягу. Я ничего не видел и ничего не слышал; прочел, кажется, недурно, хотя немного скоро. Из церкви пошли тем же порядком в Георгиевскую залу, тут я прочел военную присягу. Тяжелый был день для меня… как будто камень свалился с плеч». Императрица все время стояла неподвижно, не поднимая глаз, слегка шатаясь от усилия выдержать все до конца.

Князь В. П. Мещерский, присутствовавший на церемонии, вспоминал: «Александр ясно и во всей полноте осознал свой долг и начал для него жить, но по-своему, без всяких манифестаций, без всяких фраз, без всякой наружной вывески, а совсем просто, совсем обыкновенно и почти незаметно».

Приняв гражданскую и военную присягу, Александр был зачислен в Гвардейский экипаж, в полки и отдельные части гвардии, в которых государь состоял шефом и в которых новый наследник еще не числился. Был произведен в чин генерал-майора, получил звание канцлера Александровского университета в Финляндии; придворный штат Николая был ему передан полностью. От короля Швеции получил орден Серафимов, от короля Бельгии – орден Леопольда, Наполеон III наградил Александра орденом Почетного легиона Большого креста, король Италии – орденом Аннунциады.

Продолжалась необходимая учеба. Основы государственного устройства русской империи читал цесаревичу Модест Корф, лицейский товарищ Пушкина. 1 июня Александр записал в дневнике: «У меня в первый раз М. А. Корф. Начал он очень хорошо и умно, надеюсь, что будет так продолжаться». Действительно, все последующие лекции были прослушаны Александром с большим вниманием.

Французскому языку обучал М. Реми, государственному праву – Г. Пискарёв, ряд лекций по экономике прочитал Ф. Г. Тернер, который потом вспоминал: «Уже в эти молодые годы в Александре проявлялись те черты характера, которые позже выступили у него еще с большей ясностью. Чрезвычайно скромный и даже недоверчивый к себе, государь наследник проявлял, несмотря на то, замечательную твердость в отстаивании раз сложившихся у него убеждений и мнений. Так, например, по вопросу о таможенной охране, когда я объяснял ему вредные последствия чрезмерного таможенного покровительства, он, внимательно выслушав все мои объяснения, под конец высказал мне откровенно, что, по его мнению, русская промышленность все же нуждается в значительной охране».

IX

На приглашение императрицы погостить в Петербурге, датская королева Луиза ответила, что сейчас это вызовет лишние толки, но Дагмар прилежно изучает русский язык.

Александр со слов матери понял: Дагмар желает выйти за него замуж. От Дагмар он получил короткое письмо и портрет Николая: «Посылаю Вам обещанный портрет нашего любимого усопшего, прошу Вас сохранить ко мне Ваши дружеские чувства. Пусть воспоминания о нем, хотя бы иногда, станут нас объединять. Таково мое желание. Ваша любящая сестра и подруга, – Дагмар».

С 22 июля по 8 августа он находился в военном лагере под Красным Селом, командуя на маневрах 1-м батальоном лейб-гвардии Преображенского полка. Кроме того, принимал участие в полковых учениях, в маневрах кавалерии и конной артиллерии. В полной мере познал всю тягость походов, когда приходилось порой спать в стоге сена или полночи сидеть у костра. Но, наконец, был свободен, мог повстречаться с Мещерской, однако отец взял его сразу в Москву – представить наследника первопрестольной. И только 20 августа Саша увидел Марию – в Царском селе, где вечерами у матери собиралось высшее общество. Потом ежедневно встречались – коротко, тайно.

А в это время Дагмар писала Александру II: «Я даже не могу найти слов, чтобы объяснить Вам, как была тронута, поняв по Вашему письму, что Вы всё еще видите во мне одного из Ваших детей. Вы знаете, дорогой Папа, какое значение я придаю этому, и что ничто не может сделать меня более счастливой. Вот уже шесть месяцев мы без нашего любимого Никсы. Прошел только год, как я видела его отъезжающим в полном здравии! Все это время было мучительным для меня со всеми дорогими воспоминаниями о моей недолгой мечте о счастье, за которую я никогда не перестану благодарить небо».

18 сентября «Новгородские губернские ведомости» оповестили: «В зале городской думы выставлена великолепная модель памятника тысячелетию русского царства, назначающаяся для поднесения в дар от новгородцев датской принцессе Дагмар, бывшей невесте в Бозе почившего нашего государя цесаревича. Замечательно сочувствие Руси к ее высочеству, счастливо выражающееся у новгородцев особым знаком. На днях случилось нам слышать от одного новгородского иеромонаха, бывшего ныне с балтийскою эскадрою в гаванях Копенгагена и Стокгольма, живой рассказ, подтверждающий нашу мысль и указывающий на продолжающееся благосклонное внимание принцессы к русской национальности».

Иеромонах сообщал, что, когда Дагмар посетила русский корабль, стоявший в гавани, за завтраком были провозглашены тосты за здоровье императора русского и короля датского. «Всякий поймет, – отмечала газета, – что теперь новгородцам особенно приятно видеть наглядное выражение своего сочувствия к принцессе в назначенной для нее модели памятника, на котором предстанут все наши замечательные деятели на поприщах духовном, государственном, военном, на поприще науки и искусства, в продолжение тысячи лет постепенно содействовавшие образованию и славе Русской Земли, которая так ее теперь любит».

Белые нитки тут сильно проглядывали, и при дворе понимали, что царь хочет сблизить русское общество с датским.

Когда начался санный сезон и в парке залили каток, Александр с Марией стали встречаться там. Он катал ее в кресле с полозьями, она ему что-то рассказывала, что-то рассказывал он, над чем-то смеялись… «Это катанье, – отметил наследник в своем дневнике, – я никогда не забуду, так было чудно хорошо». Однако 23 ноября Мария не появилась – камер-фрейлина сделала ей замечание. Возмущению Александра не было предела: «Опять начались сплетни и толки! Проклятый свет не может никого оставить в покое! Даже из таких пустяков подымают истории. Черт бы всех этих дураков побрал!!! Даже самые невинные удовольствия непозволительны, где же после этого жизнь, когда даже повеселиться нельзя. Сами делают, черт знает что, а другим не позволяют даже видеться, двух слов сказать, сидеть рядом. Где же после этого справедливость?»

Вскоре императорский дом переехал на зимние квартиры в Петербург. «Жалко покидать Царское, где, может быть, в последний раз провел такую весну и осень, – грустил Александр. – Столько милых воспоминаний!»

Опять начались учеба, приемы, визиты. Император передал ему письмо от Дагмар, велел ей ответить в ближайшие дни, но Александр ответил лишь через три недели. В последний день года он записал: «Этот год навсегда будет памятен мне… Лишился я лучшего своего брата и друга, которого я всего более любил на этой неблагодарной земле… И как бы утешением мне были для меня нынешняя весна и осень в Царском… без этого бы я совсем упал духом и всё казалось бы мне конченным для меня в этой жизни… Прощай, ужасный и милый 1865 год».

X

Из Дневника А. В. Никитенко:

«1866 г. 3 января, понедельник. Как медленно искореняется зло, но еще медленнее возрастает добро. Разбои и грабежи самые возмутительные и дикие злодейства совершаются открыто не в одном Петербурге, но в целой России. Администрация утешается или утешает других тем, что это и прежде всегда бывало. Время от времени она дает о себе знать какими-нибудь мерзостями, вроде казенных краж, какой-нибудь вопиющей несправедливости, какой-нибудь странной меры, полезной для воров и бесполезной для мирных граждан.

5 января, среда. Замечательная телеграмма государя к Кауфману, посланная в ответ на его поздравления с Новым годом. В ней изъявлена благодарность за твердую деятельность генерал-губернатора в западных губерниях. Надо, чтобы Россия существовала, развивалась и зрела как государство, а это невозможно, если поляки снова будут господствовать в западном крае, Я сердечно, искренно сочувствую их бедствиям, но, кто ошибся, тот должен нести последствия своей ошибки.

9 января, воскресенье. Некоторые земские собрания, особенно петербургское, выразили свое неудовольствие на стеснения, коим они подвергнуты со стороны административных властей, и положили просить о расширении своих прав, а больше всего о невмешательстве этих властей в свои распоряжения. А дело в том, что наша администрация не пользуется доверием, ее произвол и злоупотребления всем страшно надоели, а потому неудивительно, что общество старается всячески ее ослабить и по возможности иметь с нею меньше дела в устройстве и ограждении своих интересов.

16 января, воскресенье. Задача наблюдения за печатью – одна из труднейших правительственных задач. Трудность ее увеличивается, когда правительство не установило для себя твердых начал, которым оно намерено следовать, когда оно колеблется между допущением свободы и страхом, что слишком много дозволило. Вот Краевский отдан под суд, который угрожает ему каторгою, а между тем, когда он писал о притеснении раскольников, он основывался на высочайшей воле, выраженной государем во время польского восстания и не оставлявшей никакого сомнения в том, что раскольников отныне у нас уже больше не будут преследовать за их верования.

8 февраля, вторник. Студенческий обед. Обедало человек сто у Демута. Сытно, пьяно, дымно, шумно и тесно!

8 марта, вторник. Поутру был у начальника северо-западного края Кауфмана, по моему личному делу. Затем он начал беседовать о польских делах. Он жаловался, что его действия сильно парализуются партией, покровительствующей полякам. “Мне гораздо легче, – говорил он, – справляться с тамошними противниками, чем здешними. Поляки, – продолжал он, – пропитаны к нам враждою. Никакого доверия нельзя иметь к наружной преданности их, и теперешнее успокоение края есть чисто внешнее”.

4 апреля, понедельник. Девять часов вечера. Сию минуту услышал ужасающую весть о покушении на жизнь государя во время прогулки его в Летнем саду около трех часов пополудни.

5 апреля, вторник. Государь сказал собравшимся вчера во дворце: “Верно, я еще нужен России”, а наследнику, который с рыданием бросился ему на шею: “Ну, брат, твоя очередь еще не пришла”. Спас его от очевидной смерти мастеровой Комиссаров, который ударил под локоть злодея в то самое время, когда тот наводил пистолет на государя. Но кто тот злодей и что его побудило на такое гнусное дело – еще неизвестно.

7 апреля, четверг. Преступник путается и путается в показаниях. Но, кажется, не подлежит сомнению, что он только орудие замыслов какой-то шайки, нити которых надо искать, может быть, даже за границей.

9 апреля, суббота. Князь В. А. Долгорукий, шеф жандармов, уволен от должности. Толкуют об учреждении министерства полиции. Овации и демонстрации по случаю спасения государя превосходят всё, что до сих пор казалось доступным русскому воображению и патриотизму. И в Петербурге и в Москве одинаковый восторг. Комиссарова чуть не в буквальном смысле носят на руках.

12 апреля, вторник. В сегодняшнем номере “С.-П ведомостей” напечатана жестокая статья против полиции и вообще против администрации. В ней сказано, что одно земство предано государю, а что администрация думает только о расширении своей власти и об утверждении своего произвола».

1 мая 1866 года Александр Герцен, давно скрывавшийся за границей, так отозвался о покушении на царя: «Мы поражены при мысли об ответственности, которую взял на себя этот фанатик… Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами». Двоякими были эти слова. С одной стороны, он осуждал террориста, с другой стороны, видел, что в дряхлом и диком русском народе только и мог появиться такой преступник.

Во всех Петербургских театрах публика требовала исполнения гимна «Боже, Царя храни». В Александрийском театре гимн был исполнен девять раз, в Михайловском и Мариинском – до шести раз. Александр II вынужден был назначить парад в своем присутствии, чтобы народ убедился: жив император.

В полицию пришел содержатель одной из петербургских гостиниц – пропал господин, снявший у него номер. Срочно был вызван полицейский наряд. Осмотрели в гостинице номер жильца, обнаружили пули, порох несколько доз яда и конверт с московским адресом некоего Ишутина. Поняли: этот жилец и стрелял в государя и называет себя крестьянином Алексеем Петровым.

Вскоре в Петербург доставили Ишутина и двух студентов, которые в преступнике опознали Дмитрия Каракозова. Дмитрию было 24 года. Сын небогатого помещика Саратовской губернии, окончил пензенскую гимназию, поступил в Казанский университет, был исключен за участие в студенческих волнениях, уехал в Москву, став вольнослушателем юридического факультета, вскоре вступил в тайный кружок учащейся молодежи, которая ставила своей целью подготовку государственного переворота. Заметной фигурой в этом кружке являлся двоюродный брат Каракозова Николай Ишутин; оба душевно неуравновешенные.

По делу Каракозова привлекли 35 человек. Самые жесткие обвинения выдвигались против участников общества «Ад», в котором, как средство государственного переворота, было убийство Александра II. Следствие установило связи этого общества с петербургскими единомышленниками, ссыльными поляками и русскими эмигрантами за границей.

Обвиняемые, после осуждения их на каторгу и на поселение, подали просьбы о помиловании. Ишутин и Каракозов, приговоренные к повешению, тоже подали прошения. Каракозов писал государю: «Преступление мое так ужасно, что я, государь, не смею и думать о малейшем хотя бы смягчении заслуженного мною наказания. Но клянусь в свои последние минуты, что если бы не это ужасное болезненное состояние, в котором я находился со времени моей тяжелой нервной болезни, я не совершил бы этого ужасного преступления. Государь, я прошу у Вас прощения, как христианин у христианина, как человек у человека».

Ишутин был помилован после совершения над ним церемонии публичной казни, но Каракозову приговор утвердили. «Когда он услышал об этом, кровь отлила от его лица, он как будто уменьшился в размере и окаменел». Вряд ли он слышал слова председателя Верховного Уголовного суда: «Государь император повелел мне объявить, что прощает вас, как христианин, но как государь простить не может». 3 сентября Дмитрий Каракозов был повешен.

Из дневника А. В. Никитенко:

«4 сентября, четверг. В № 210 “С.-Петербургских ведомостей” напечатаны некоторые результаты, добытые следственной комиссией о Каракозове. Из них видно, до какой степени изгажено, перепорчено, изуродовано молодое поколение. Что же делали наши правители, если они не знали и не заботились о том, что происходило у них под носом, – что они делали, все эти блестящие истуканы? О бедное, бедное мое отечество! И с государем, исполненным добрых стремлений!.. Чем больше я вдумываюсь в это происшествие, тем мрачнее оно становится в моих глазах. Не есть ли оно роковое начало тех смятений, какие должна вытерпеть Россия, пока она не упрочит и не определит своего нравственного и политического существования? Но неужели ей необходимо пройти этот путь? Неужели необходимо, чтобы двигатели ее будущности возникли из гнездилища всякого рода безобразных умствований, утопий, из воспаления незрелых голов?»

Александр II распорядился ужесточить меры по внутреннему порядку, и полиция рьяно взялась за дело. Арестовали нескольких литераторов, остальные боялись, что могут и к ним прийти среди ночи, перепугать детей. «Уж хоть бы скорей обыскали!» – восклицал измученный Федор Михайлович Решетников, который так радостно встретил манифест об освобождении крестьян и оставался в уверенности, что освобожденный и просвещенный народ России осуществит полное преобразование общества.

XI

Но вернемся к апрелю. Не довольствуясь вестью, что император остался жив, все хотели увидеть его своими глазами, и на Марсовом поле состоялся грандиозный парад под восторженные крики народа. Цесаревич командовал лейб-гвардии Преображенским полком. Прежде всего, император поблагодарил своего спасителя, заявив, что жалует мастерового Комиссарова потомственным дворянством, назначает ему единовременную субсидию в 50 тысяч рублей и 3 тысячи ежегодного содержания. (На Невском разносчики с криком: «Комиссаров, Комиссаров!» продавали его портреты).

В этот день на балу в Зимнем дворце Александра сразило известие: Марию Мещерскую сватают! «Стояли в коридоре и смотрели, как собираются на бал. Он начался полонезом. Было великолепно. Приглашенных более 2000 человек. После польского начались танцы, я, как хозяин, так усердно танцевал, что с непривычки закружилась голова, и я насилу стоял на месте. После ужина решился пойти вальсировать с Марией, и это было единственное утешение на балу. После 2-х туров она мне сказала: “Знаете, что было со мною сегодня? Витгенштейн решился просить моей руки”. Я чуть не упал, услыхав это. Но она просила никому не говорить, хотела, чтобы я первый это узнал. После этого я был как сумасшедший, но к счастью бал скоро кончился, и мы, простившись с мама́ и папа́, пошли домой. Было уже 2 часа, курили еще у меня с компанией, но мне было не до разговоров, я был так убит после этого проклятого бала! Как будто нарочно, Мария была так убийственно хороша сегодня вечером, что многие мне это говорили как будто для того, чтобы еще больше меня тревожить. Что со мною было, когда я увидел милую Марию под руку с Витгенштейном, я не могу пересказать, я был готов на всё, только чтобы помешать этому браку».

Император объявил сыну, что в мае он должен быть в Копенгагене и провести три недели у короля. Об этом же сообщил Кристиану IX.

Цель визита наследника русского трона была ясна, как божий день: Александр должен сделать предложение датской принцессе. Но Александр был готов хоть сейчас жениться на Марии! «Ведь я только одного и желал, чтобы брат мой был женат скорей и имел сына, тогда только, говорил я себе, я буду спокоен. Но этому не суждено было исполниться». И поместил в дневнике строки Лермонтова, которые так соответствовали теперь его настроению, поставив в конце три восклицательных знака:

И жизнь, как посмотришь

С холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка!!!

В третьей декаде апреля императорский двор переехал в Царское Село. Александр по-прежнему занимался учебой, присутствовал на докладах сановников, встречался с высокопоставленными лицами. Чтобы не видеться с Марией, решил не ходить на вечерние собрания матери: «Во-первых, чтобы заниматься дома, а во-вторых, они мне надоели. Мне теперь мало только видеться с Марией, что прежде уже для меня было счастьем, я чувствую, что теперь это меня не насыщает и мне надо больше, но что это больше…»

Он решился. Борис Перовский показал подруге Марии, как незаметно пройти в покои Александра. Брат Перовского стал связующим звеном между влюбленными.

«Я только и думаю теперь о том, чтобы отказаться от моего тяжелого положения и, если будет возможность, жениться на милой Марии. Я хочу отказаться от свадьбы с Дагмар, которую не могу любить и не хочу. Ах, если бы всё, о чем я теперь так много думаю, могло бы осуществиться! Я не смею надеяться на Бога в этом деле, но, может быть, и удастся. Может быть, будет лучше, если я откажусь от престола. Я чувствую себя неспособным быть на этом месте, я слишком мало ценю людей, мне страшно надоедает всё, что относится до моего положения. Я не хочу другой жены, кроме Марии. Это будет страшный переворот в моей жизни, но если Бог поможет, то, может быть, я буду счастлив и буду иметь детей. Вот мысли, которые теперь меня всё больше занимают, и всё, что я желаю. Несносно, что поездка в Данию на носу и преследует меня, как кошмар».

За Александром следили; камергер императора выкрал его записку к Мещерской. В семье разыгрался скандал. Проникло в Европу, и там не замедлили напечатать в газетах о связи Мещерской и цесаревича.

Кристиан IX отправил письмо императору, требуя подтвердить планы наследника в отношении его дочери. Цесаревич был взбешен: «За себя мне все равно, но бедная, бедная Мария! Вот до чего я ее довел, что об ней печатают в газетах! Вот он, мир-то! Вот люди!» Он знал, что и так Марии несладко: дочь князя, она потеряла отца в грудном возрасте, мать вела эксцентричную жизнь, Мария скиталась в Европе по родственникам, пока, наконец, не стала фрейлиной императрицы.

19 мая Александр II пригласил к себе сына и сообщил, что датский король, прочитав статью о нем и Мещерской, интересуется: правда ли это?

– Я не могу ехать в Данию, – ответил ему Александр.

– Что же ты хочешь, чтобы я так и написал, что всё, что в газетах – правда и поэтому ты не приедешь?

– Я отказываюсь от престола, не чувствую в себе государственных способностей.

– А ты думаешь, я по своей охоте на этом месте? Разве ты так должен смотреть на свое призвание? Ты, я вижу, не знаешь сам, что говоришь, ты с ума сошел! И если это так, то знай, что я сначала говорил с тобой как с другом, а теперь приказываю ехать в Данию! И ты поедешь! А княжну Мещерскую я отошлю. Убирайся вон, больше я с тобой говорить не хочу.

Александр вышел от отца сам не свой: «О Боже, что за жизнь! Зачем я родился, зачем я не умер раньше!»

Единственное, что он теперь мог – это упросить, чтобы Марию не наказали. Императрица его успокоила: Мария поедет со своей теткой в Париж. И в этот же вечер он написал Марии Мещерской о том, что случилось.

Была последняя встреча. Прощальная.

XII

2 июня 1866 года на борту императорской яхты «Штандарт» Александр, Владимир и свита прибыли в Данию. К яхте пришвартовался катер с русским послом и датским адмиралом, назначенным сопровождать великих князей на берег, где их встречали король, королева, Дагмар и младшие дети королевской четы. После обмена любезностями, все поехали в Фреденсборг. Великим князьям отвели там те самые комнаты, где жил Николай два года назад; Александр спросил у Дагмар: могла бы она полюбить еще раз, и кого? Девушка честно ответила, что только его: побыв рядом с ним в Ницце, Германии, она привязалась к нему.

Утренний завтрак накрыт был в саду. Александр себя чувствовал скованно, – газету о связи его с Марией Мещерской здесь, безусловно, читали. Владимир, пытаясь рассеять натянутость, начал рассказывать что-то забавное, его через силу, но поддержали, стали шутить, – расслабились. Александр, подбиваемый братом, спел вместе с ним два куплета из «Прекрасной Елены». Поехали в Эльсинор, к замку датского принца Гамлета, посетили его могилу. В Копенгагене встретились с Андерсеном. Глядя, с какой отцовской любовью Ганс Христиан называет Дагмар малышкой (ее и в семье звали Минни, малышка), Александр тоже стал называть ее Минни.

5 июня встретили Алексея, прибывшего на корабле «Ослябя», где он проходил морскую практику. Впервые три брата встретились за пределами России. Старшему 21 год, среднему 19 лет, младшему – 16. Королевский двор повеселел. Алеша болтал обо всем подряд, Владимир рассказывал анекдоты, Александр трунил над тем и другим. Время летело быстро: совместные выезды, встречи… В эти же дни Австрия с Пруссией не поделили какую-то жирную кость, и Дания снова почуяла близость матерого хищника. Датский король, когда Александр начал с ним разговор о помолвке с Дагмар, сразу ответил согласием.

11 июня наследник русского трона предложил руку и сердце датской принцессе. Как это случилось, можно узнать из его дневника. «…Пока я смотрел альбомы, мои мысли были совсем не об них; я только и думал, как бы начать с Минни разговор. Но вот уже все альбомы пересмотрены, мои руки начинают дрожать, я чувствую страшное волнение. Минни мне предлагает прочесть письмо Никсы. Тогда я решаюсь начать: говорил ли с Вами король о моем предложении и о моем разговоре? Она меня спрашивает: о каком разговоре? И тогда я сказал, что прошу ее руки. Она бросилась ко мне обнимать меня. Я сидел на углу дивана, а она на ручке».

Первыми поздравили их король с королевой, едва скрывая счастливые слезы. В Петербург полетела шифрованная телеграмма: «Поздравьте и помолитесь за меня; сегодня утром мы с нею объяснились, и я счастлив». На берегу моря в шесть часов вечера состоялся праздничный обед, на котором присутствовали многочисленные гости, провозглашая тосты за жениха и невесту, за их родителей и близких. Алеша настолько был рад за старшего брата, что, перебрав на пиру, «не помнил, что говорил и что происходило».

На другой день все прибыли на фрегат «Ослябя», где уже были подняты флаги и накрыты столы. После каждого тоста – пушечный залп! 14 июня на королевской яхте жених и невеста вместе со свитой отплыли на север страны на сельскохозяйственную выставку. В портах – остановки, приветствия местных властей, толпы народа, чего Александр не любил, избегая, как мог, делегаций и всяких приемов.

После его отъезда королева Луиза отправила письмо Марии Александровне: «Я полагаюсь на Бога, который сделал так, что Минни ожидает счастливое будущее. Я не могу найти слов, чтобы описать, как невыразимо нежно и чутко великий князь Александр Александрович себя вел, какая мягкая деликатность проявлялась все время в его поступках, как нам понравился его прямодушный, открытый характер. Вообще всех нас друг с другом объединило несчастье, и память о Никсе скрепила эту связь. Это является самым лучшим благословением для юной супружеской пары».

В Кронштадте яхту «Штандарт» встречал император. Присутствующий при этом министр внутренних дел отметил: «Все в хорошем духе и довольны. Свита великих князей весьма довольна пребыванием в Дании. Много расспросов и рассказов. Кажется, ни в Европе, ни в России нет туч пред зарею будущей свадьбы».

Но высший свет Петербурга подметил иное: на лице Александра – апатия, он не любезен, угрюм, не говорит ничего о помолвке и с неприязнью относится к тем, кто расспрашивает. Наследник помолвлен насильно!

Александр заскучал: «Сегодня ровно неделя, что мы покинули милый Фреденсборг. Какая перемена в жизни! Из такого рая попасть в Петербург, в смертную скуку; решительно не знаю, что делать от тоски и грусти. Единственное утешение и большое – это быть с мама́, да и то не удается мне поговорить с нею один на один обо всем, что меня всего более интересует, а именно, когда будет свадьба и когда опять вернусь в милую Данию. Меня так и тянет туда!»

Он наконец в разговоре с родителями высказал мысль, что свадьбу, пожалуй, надо сыграть в конце октября. С ним согласились. Императрица взяла на себя переписку с королевским двором, а Александр снова впрягся в дела. Он в это время много читал Достоевского, с которым его познакомил Победоносцев, преподававший наследнику правоведение. Это был человек огромных знаний и ума, Александр впитывал каждое его слово, так же, как брат Николай, смерть которого была для Победоносцева страшным ударом: «О какое горе! Какое горькое и страшное горе! Какая тоска! Такая тьма напала на душу! Прожил в агонии, от одной телеграммы до другой».

Победоносцева интересовало всё: наука, литература, искусство, политика… Современник его, Поселянин, зайдя к нему в дом, поразился: «В огромном кабинете с письменным столом колоссального размера и другими столами, сплошь покрытыми бесчисленными книгами и брошюрами, становилось страшно от ощущения здесь мозговой работы».

В начале августа Константин Петрович был назначен в свиту наследника для путешествия по России.

Посетили Москву, Нижний Новгород, дальше поплыли к Саратову. «Самой интересною личностью нашего путешествия был флотский капитан 1-го ранга, впоследствии контр-адмирал Ивашинцов. Он делал съемку Каспийского моря в течение десятка лет, и Волга со всеми ее тонкостями, равно как и Каспий, были представлены им в самом живом и интересном рассказе. Серьезные дела он мешал с рассказами про чиновничество, купечество, путейских инженеров, необразованности и невежеству которых он, как ученый офицер, дивился, а также клеймил их за взяточничество и всякое насильственное торжище с судовладельцами. Толкнешь рассказчика в бок, когда он уж слишком разгуляется, но он с обычною своею честностью тут же ответит: “Да ведь надо же, чтоб когда-нибудь их высочество знали правду, лгать я не могу – назначьте полное следствие, и вы увидите, что я обличаю только половину того, что может быть открыто”» (А. П. Боголюбов).

Кое-что из рассказанного Ивашинцовым Александр уже знал от брата – Никса всё примечал, когда путешествовал по России: и хорошее и плохое. Знал, например, что переселяемые на казенные земли крестьяне терпят в пути невероятные трудности: скученность на пароходах и в поездах, грязь, плохое питание, завшивленность – по месяцам невозможно помыться. Отсюда болезни и смерти, особенно детские. Многие говорили в то время, что гуманнее, выгодней для государства было бы выкупить у помещиков землю, оставляя крестьян на местах, но земля была разной: где-то хорошая, где-то плохая, и император хотел заселить Зауралье с богатейшим его черноземом. Действительно, те из крестьян, которые превозмогли ужас пути, добравшись до места и постепенно устроившись, были царю благодарны.

«В Оке была заброшена сеть, и вытащен осетр с серьгою, прицепленной покойным цесаревичем Николаем. Конечно, его с почтением бросили обратно в воду. Рыба как бы одурела на первых порах, слонялась на поверхности воды, но вдруг всплеснула хвостом и – была такова (А. П. Боголюбов).

Путешествие было недолгим, уже к сентябрю все вернулись домой, где ожидался приезд датской принцессы. Летом барон Моренгойм отвез ей подарки от цесаревича. Ответно он вез щенка и датский медовый пирог. Щенок по дороге пирог обглодал, и когда поезд въехал под дебаркадер петербургского вокзала, Моренгойм мысленно распрощался с дипломатической карьерой. Однако, к неописуемой его радости, цесаревич отнесся «к беде» с добрым юмором.

XIII

Королева Луиза обратилась к Марии Александровне с письменной просьбой: «Не бойтесь, что Минни не сразу и не совсем приспособится к Вашей жизни, позвольте ей сохранить свою натуру и простодушие. Она последует Вашему примеру с любовью и добротой и не останется чужой в Вашей семье, которую она уже любит всем сердцем. Она учится с яростью, если так позволительно сказать, произносить русские слова, довольно трудные для иностранки, но ее учителя полны надежды, что она вполне преуспеет».

Вскоре король с королевой провожали Дагмар на корабль «Шлезвиг». Множество народа собралось на Копенгагенской пристани, прощаясь с принцессой.

Ей было страшно уезжать, да и датчане, любившие Дагмар, испытывали тревогу за нее. Ганс Христиан Андерсен был сильно взволнован: «За несколько дней до этого я был приглашен в королевскую семью и получил возможность сказать принцессе “до свидания”. На пристани, проходя мимо меня, она остановилась и протянула мне руку. У меня навернулись слезы. Бедное дитя! Всевышний, будь милостив и милосерден к ней! Говорят, в Петербурге блестящий двор и прекрасная царская семья, но ведь она едет в чужую страну, где другой народ, и с ней не будет никого, кто окружал ее раньше.

Счастливый путь, прекрасная Дагмар.

Ты отправляешься к величию и блеску —

Венец невесты превратится в царский.

Пусть Бог дарует свет тебе и в новом доме,

А слезы, пролитые при прощанье,

Жемчужинами обернутся…»

Датское судно «Шлезвиг» сопровождала российская императорская яхта «Штандарт», специально для этого посланная Александром II. «14 сентября, в восьмом часу утра, на улицах Петербурга было уже заметно оживление и даже суета. Публика массами собиралась в разных концах города. Все спешили: кто в Царское Село, кто в Петергоф, кто в Кронштадт. Набережная Невы кипела народом; пароходы дымили и один за другим, полные донельзя пассажирами, с громкими хорами полковой музыки отваливали от пристани и направлялись в залив, где военные и купеческие суда виднелись со всех сторон. Солнце сияло чудным блеском, море, как зеркало, отражало небо без единого облачка. Как приветливо, как тепло встречал этот необыкновенный день нашу юную путешественницу! Под Кронштадтом, расставленные в некотором расстоянии друг от друга, наши канонерские лодки, броненосные и другие суда нашего вооруженного флота как будто указывали дорогу. На них издали блестели золотые погоны офицеров и мелькали белые фуражки матросов, готовых по первой команде кинуться к заряженным пушкам или рассыпаться сотнями по вантам и реям. Кому в этот день случилось видеть наш собранный флот в первый раз, у того сердце должно было возрадоваться. Он представлялся таким величественным и могучим!

Стенки Кронштадтских пристаней, усеянные толпами народа, казались издали устланными разноцветными коврами; за ними виднелся город со своими церквами и колокольнями, и гавани с их лесом мачт и снастей, с сотнями их разнородных купеческих судов. Все они были расцвечены и украшены флагами. Мелкие суда на веслах разъезжали в разных направлениях, оживляя общую картину, на которой, надо заметить, почетно красовались наши гранитные крепости. Они неприступными высокими стенами возвышаются прямо из глубины моря, стоят так гордо с сотнями своих пушек, которые в пять рядов выглядывают молча из амбразур. Даже все верхушки крепостей увенчаны были любопытными зрителями, и дамские зонтики висели над самым морем» (Княгиня Мария Ростовская).

Вряд ли Дагмар всё это впечатлило – ей предстояло ступить на чужую землю и остаться здесь навсегда. «Разные мысли проносились в моей голове и разные чувства овладели мною при виде приближающегося российского берега. Но когда я увидела императорское судно, приближающееся к “Шлезвигу”, я заставила грустные мысли и думы покинуть меня. Через мгновенье я была заключена в объятья дорогого императора, который, как и я, не мог сдержать слез. Я была страшно счастлива увидеть вновь моего любимого Сашу и снова ощутить ту неописуемую радость, которую я испытывала, находясь рядом с ним. Владимир и Алексей также были. Поприветствовав всех, я представила императору главного гофмаршала, после чего попрощалась с моими дорогими датчанами – офицерами и матросами, которые стояли, выстроившись в ряд. Когда я прощалась с ними, все они так участливо и печально смотрели на меня, что мне вдвойне было тяжело покидать мой дорогой “Шлезвиг”. Я не могу описать, как тяжело было, как я пыталась скрыть те чувства, которые я испытывала, находясь на императорском судне и все дальше удаляясь от дорогого “Шлезвига”. Через несколько минут мы поднимались уже на борт “Александрии”, где меня очень трогательно встретила дражайшая императрица. Я увидела и моего любимого дядю Георга, первый раз со времени встречи с ним в Ницце. Он так хорошо понимал мои мысли и всё, что происходило в моем сердце! В такие минуты сразу ощущаешь сильное доверие к тем, кто разделяет твои чувства. После приветствия всех дам и господ, я села рядом с императрицей и мы начали разговаривать, пока к нам не подошел император и не предложил мне прогуляться на смотровую площадку, откуда открывался прекрасный вид. Пароход, наполненный людьми, подошел достаточно близко к нашей “Александрии”, люди кричали “ура!” в нашу честь, и я махала им в ответ, приветствуя и благодаря за такую сердечность. Отсюда, сверху, все казалось таким спокойным».

На берегу пересели в кареты. «Принцесса Дагмар прекрасной наружности. Она не велика ростом, стройна и тонка; в ней видно еще что-то детское, чрезвычайно пленительное, симпатичное. Абрис головки маленький, глаза большие, черные, полные ума и размышления, улыбка и приемы живы и выразительны. Она с первой минуты появления своего перед публикой возбудила самое чистосердечное участие и восторг. Покуда коляска, в которой она ехала с государыней, тихо подвигалась между множеством народа, крики ура не умолкали ни на минуту, и юная принцесса весело и приветливо раскланивалась на обе стороны» (Мария Ростовская). «Ее давно ждал, чаял и знал народ, потому что ей предшествовала поэтическая легенда, соединенная с памятью усопшего цесаревича, и день и въезд был точно поэма, пережитая и воспетая всем народом» (К. П. Победоносцев).

Александр и Дагмар пришли к памятнику Николаю, установленному в Царскосельском парке. Скульптурное изображение очень точно передавало его черты, и оба они не стыдились слёз. Александр признался невесте, что старший брат сыграл огромную роль в становлении его личности, а в его образование внес куда больше, чем преподаваемые науки о войнах древних персидских царей и жизни Иисуса Христа.

«На другой день государь представил свою невестку публике в театре. Что же сделало начальство? Оно разложило по ложам и по всем другим местам в театре объявления, чтобы публика воздержалась от всякого изъявления сочувствия, от всяких манифестаций. Вследствие этого, когда государь подвел принцессу к барьеру ложи и представил ее, их встретило глубочайшее безмолвие. Все встали – и только. Государь, говорят, был сильно огорчен. И в самом деле, вышла огромнейшая несообразность. Народ на площадях, на улицах, везде восторженно изъявлял царской фамилии свое участие в ее семейном торжестве, а здесь самая образованная и высшая часть общества оказала ничем не объяснимые и не оправдываемые холодность и равнодушие» (А. В. Никитенко).

Последовали балы, Дагмар танцевала без устали, в ней был какой-то особенный шарм, и высшее общество это отметило. Затем ее повезли на охоту, где она тоже произвела эффект, свободно гарцуя, или пуская лошадь в галоп. Императрица не могла нарадоваться: «Я ее так люблю, она такая милая! И что еще очень нравится в ней, это то, что она такая натуральная».

«Никогда я не смогу забыть ту сердечность, с которой все приняли меня. Я не чувствовала себя ни чужой, ни иностранкой, а чувствовала себя равной им, и мне казалось, что то же чувствовали и они ко мне. Как будто я была такой же, как они» (Из дневника Дагмар).

Готовя принцессу к принятию православия, императрица объясняла ей, как надо держаться во время священного обряда, как правильно произносить молитвы. Александр видел растерянность Дагмар, понимал, что она – лютеранка с рождения относится к вере своей как к датской земле, роднее которой не будет. Утешая ее, рассказал о матери-немке: не сразу душой приняла православие, но стала впоследствии истинной христианкой. «Мама постоянно нами занималась, приготовляла к исповеди и говенью, и своим примером приучила нас любить и понимать христианскую веру, как сама ее понимала».

А сплетни уже расползлись в высших кругах. В Москве вдруг узнали, что «цесаревич пренебрегает своей невестой, как кем-то, от кого ему не избавиться; когда он с ней, он никогда не разговаривает и не уделяет ей ни малейшего внимания; женится он против воли и участь принцессы – самая безотрадная». Для большей достоверности сплетни подтверждались «фактами». Якобы Александр, войдя в гостиную, поздоровался там со всеми, кроме невесты, и якобы сел далеко от нее, и она покраснела. Якобы он говорит, что три четверти дня живет напоказ, и т. д.

12 октября в Соборной церкви Зимнего дворца состоялось крещение Дагмар. Она не лукавила, не изображала умиление, – нет, она принимала крещение как данность. «Ее осанка и все приемы во время обряда были безукоризненными, но не чувства, а мысль царила в ее чертах», – подметил министр П. А. Валуев. При крещении Дагмар получила имя Марии Федоровны.

Браковенчание было намечено на 28 число. Очень тактично мать ей писала про первую брачную ночь: «Тебе предстоят трудные мгновения, и ты сочтешь их скверными, но следует воспринимать это как долг, возложенный на нас Господом, которому мы все покорны, предписывающим каждой из нас отдаться на волю своего мужа во всем. Ты испытаешь и телесные муки, но, моя Минни, мы все прошли через это, а я просила Сашу поберечь тебя в это первое утомительное время, когда тебе придется собрать все свои силы, чтобы пройти через официальные торжества, когда все присутствующие будут с удвоенным вниманием смотреть на тебя.

Господь да не оставит тебя! Самые горячие молитвы за тебя возносит твоя мама».

Второе письмо было от брата Фредерика – наследника датского трона: «Что касается любимого Саши, то, я надеюсь, ты уже начала говорить с ним о более серьезных вещах, ведь он так добр душою и так счастлив рядом с тобой, и ты, таким образом, сможешь с пользой занять и его и свое время, ибо слишком важно для того положения, которое он с Божьей помощью когда-нибудь займет, вовремя начать готовиться к этому. Да и ваше будущее будет вдвойне счастливым, если ты уже теперь, пользуясь своим влиянием, научишь его с пользой распределять свое время и посвящать его размышлениям о серьезных вещах. Он так великодушен, и я так люблю его, ибо и вправду имею множество доказательств того, какое доброе у него сердце и сколь сильно он любит тебя».

Александр в эти дни был мрачен: «Я нахожусь в самом дурном расположении духа в предвидении всех несносных празднеств и балов, которые будут на днях. Право, не знаю, как выдержит моя бедная Минни все эти мучения. Даже в такие минуты жизни не оставляют в покое и мучат целых две недели. Это просто безбожно! И потом будут удивляться, что я не в духе, что я нарочно не хочу казаться веселым. Господи, как я буду рад, когда все кончится и наконец можно будет вздохнуть спокойно и сказать себе: теперь можно пожить тихо и как хочешь. Но будет это когда-нибудь или нет? Вот это называется веселье брачное! Где же оно, и существует ли оно для нашей братии».

Граф Шереметев так описывал Александра накануне свадьбы: «В роли жениха цесаревич был невозможен. Он показывался на публике по обязанности, у него было отвращение ко всем иллюминациям и фейерверкам, ко всему показному и деланному. Он, не стесняясь, делал все по-своему и вызывал неудовольствие родителей. В публике стали жалеть невесту, лишившуюся изящного и даровитого жениха и вынужденную “без любви” перейти к другому – человеку грубому, неотесанному, плохо говорившему по-французски и в корне враждебному всем преданиям Готского календаря. Таков был господствовавший в придворных кругах отзыв».

Наконец 28 октября в 8 утра с Петропавловской крепости прогремели пять пушечных выстрелов, возвещавших о бракосочетании наследника с датской принцессой. К полудню в Зимний дворец съехались члены Святейшего Синода и придворное духовенство, члены Государственного Совета, сенаторы, статс-дамы, камер-фрейлины, гофмейстерины, придворные чины и весь дипломатический корпус – послы и посланники, генералы и адмиралы. Среди них был и имам Шамиль, который четверть века вел на Кавказе ожесточенную войну с Россией, но теперь мирно жил в Калуге, отпрашиваясь в Мекку; его сын состоял в императорском конвое, что не помешало ему через несколько лет переметнуться к туркам и убивать русских солдат.

Очередные пушечные залпы с бастиона Петропавловской крепости стали сигналом к началу высочайшего выхода в Зимнем дворце. Шествие возглавляли император с императрицей, за ними шли Александр и его невеста. Император и цесаревич – в мундирах лейб-гвардии Казачьего полка, невеста – в русском сарафане из серебряной парчи, с бархатной мантильей, с малой бриллиантовой короной на голове.

За обрядом одевания невесты наблюдала сама государыня при участии статс-дам и фрейлин. Сарафан был тяжелый, но изменить что-либо не допускала традиция дома Романовых. Минни держалась стоически, неся на себе едва ли не пуд. При входе ее с государем в собор, певческая капелла исполнила псалом «Господи, силою Твоею возвеселится Царь». Александр II взял за руки обрученных и подвел к алтарю. Началось венчание. Братья цесаревича Владимир и Алексей держали венец над его головой, а принц Фредерик и принц Лейхтербергский – над головой Марии Федоровны. На обряде присутствовали наследные принцы пяти королевских семей – датский, уэльский, прусский, гессенский и веймарский.

В 5 часов вечера в Николаевском зале Зимнего дворца состоялся парадный обед, и молодые принимали поздравления. С Петропавловской крепости за здравие их императорских величеств был дан 51 выстрел; за здравие новобрачных – 31 выстрел, за здравие всего императорского дома – 31 выстрел, за здравие их величеств датского короля и королевы – 31 выстрел, за здравие духовных и верноподданных – 31 выстрел. Вечером в Георгиевском зале был дан великолепный бал.

Копенгаген тоже салютовал пушками и танцевал под огни фейерверков!

Император устал, выглядел плохо, однако прервать празднество раньше положенного часа не мог. Только в 11 вечера гости разъехались. Жених и невеста отправились в Аничков дворец, подаренный им государем, и там, сняв, наконец, тяжелую одежду, Минни призналась мужу, что не могла дождаться, когда всё кончится.

На первую брачную ночь Александр был обязан надеть пудовый парчовый халат, парчовые туфли, приготовленные ему по традиции дома Романовых. И когда обрядился, то, глянув на себя в зеркало, расхохотался.

XIV

Новобрачные полагали, что теперь их оставят в покое, однако не тут-то было! «Требуют, чтобы каждый день ездили в Зимний здороваться! Теперь надо рассчитывать свое время по часам и соображать, что делают в Зимнем! – злился Александр. – Я думал, ну, слава богу, теперь поживем спокойно, а вышло совершенно наоборот, хуже чем когда-либо; постоянные неудовольствия, бранят, то за то, что опоздали, то за то, что не приехали поздороваться в Зимний. Вот тебе и жизнь! Я понимаю, что видеться со своими родителями необходимо и даже сам этого желаю, но как обязанность это нестерпимо. Решительно не знаю, как быть с этим визитом в Зимний? У меня и у жены занятия начинаются в десять и до половины первого. В час мы завтракаем, потом кто-нибудь всегда приезжает. В два часа мама́ не бывает дома. Мы едем кататься или гулять, надо ловить время, когда мама́ приезжает домой. Обедаем в половине шестого, иногда бывают гости. Ехать после обеда несносно, потому что хочется отдохнуть, быть наконец вдвоем, чтобы поговорить и провести хоть несколько времени одним. Или едем в театр, – опять неудобно и опять помеха. Хорошо, когда мы обедаем в Зимнем, ну тогда и спокойно, но нельзя же каждый день обедать не дома. Кроме того, я каждую неделю езжу три раза утром в Зимний для докладов; кажется, достаточно; нет, изволь отыскать время, являйся каждый день! Не дают покоя! Победоносцев был у меня. Сговорились с ним о занятиях с женой».

«По понедельникам и субботам бываю у цесаревны – она очень проста по натуре. Я читаю и говорю с нею по-русски» (К. П. Победоносцев).

«Встал в половине девятого и пошел к себе. Одевшись, пошел пить кофе, потом курил и дописывал свой журнал. В начале десятого зашел к Минни, вытащил ее из кровати и понес в умывальную, потом поздоровавшись, ушел в свой кабинет. В десять пришел Победоносцев» (Из дневника Александра).

Занятия и государственные поручения забирали у него много времени, но бестолковые визиты еще больше. Когда-то брат Николай мечтал, что если женится и будет свой дом, он перестанет зависеть от Зимнего дворца. Ошибался. Александр теперь даже в любимом оркестре редко играл. Друг его детства, полковник Берс оставил воспоминания, как года за три до женитьбы цесаревич организовал музыкальный кружок и сам играл на трубе. «Цесаревич перед игрой обыкновенно снимал сюртук и заменял его пиджаком. Любительский оркестр подобрался разношерстный, были в нем и принцы Ольденбургские, и прапорщики, и генералы, и “цилиндры”, и даже один американский артист с моноклем в глазу, необычайно виртуозно игравший на корнете. Александр Александрович ко всем относился одинаково уважительно и приветливо, а строгого дирижера слушался беспрекословно. Играли мы популярные мелодии и серьезных композиторов: Бетховена, Глинку, Вагнера. Первое время стеснялись выступать перед публикой, даже в присутствии родственников краснели, бледнели и фальшивили. Однажды император Александр II попросил сыграть ему что-нибудь. Мы растерялись, начали лихорадочно листать ноты, в суматохе выбрали какой-то неудачный полонез и кое-как дотянули его до конца. Государь с добродушной улыбкой сказал: “Неважно; могло бы быть лучше”. Со временем любительский оркестр здорово прибавил в мастерстве. Музыканты осмелели настолько, что стали выступать в Царскосельском парке перед обычной публикой. Медные инструменты звучали на воздухе мягко; прохожие и проезжие останавливались и прислушивались. Это тешило цесаревича, а нас заставляло лучше играть. Но иногда во время игры появлялись вовсе не желанные слушатели: нас сильно заедали комары».

Теперь Александр играл больше дома, если случался свободный вечер. Играл на корнете-пистоне, Минни аккомпанировала ему на рояле. Они хорошо дополняли друг друга. Александр писал королю с королевой: «Благодарю доброго Бога, за то, что он дал мне такую жену, как ваша дорогая дочь. Я сделаю все возможное, чтобы сделать ее счастливой». Однако любая семья не может похвастаться вечной идиллией. Александр, оставляя жену, ездил к Мещерскому, где собирались приятели, и появлялся Победоносцев. До позднего часа шли разговоры о самых различных предметах. Здесь, по выражению И. И. Колышко, он и получил свое политическое крещение, давшее характер его последующему царствованию.

В рождественский праздник Владимир Мещерский сказал Александру и Минни: «Сделайте елку для бедных детей, доставьте им радость».

Они согласились, сразу решив, что елку устроят на сто человек. Мещерскому было поручено собрать ребятишек и приготовить для них подарки: теплую обувь, белье, полушубки и шапки для мальчиков, пальто и капоры для девочек. Кроме того, на каждую семью отпускалось в виде подарка по сажени дров.

«Накануне все дети были отправлены в баню и вымыты, и на другой день потянулась эта вереница с криком и шумом по великолепной лестнице Аничкова дворца… Трудно описать то впечатление, которое пришлось испытать, глядя, с какой добротой и нежностью молодые супруги приняли в свои палаты этих детей. Дети были как в волшебном сне в ярко освещенной зале, перед громадной елкой, бегали между цесаревичем и цесаревной с возгласами: «дядя», «мама», подбегали как к родным, то целуя руки, то прижимаясь к цесаревне, и радостям не было конца. После праздника и угощения цесаревич велел повалить елку, и дети бросились обирать ее^[2].

Минуты через три все дерево было очищено… Затем они бросились благодарить добрых хозяев и, прибывши во дворец в лохмотьях или в чужом одеянии, вышли из него одетые во все новое… После этого их высочества пожелали, чтобы такая елка устраивалась ежегодно» (В. П. Мещерский).

Действительно, елки для бедных детей стали с тех пор постоянны – в Аничковом дворце, в Манеже, в Царском селе и в Гатчине. Чтобы дети не чувствовали стеснения, Минни им говорила: «Я просто тётя Аничкова».

XV

18 марта 1867 года за 7,2 млн долларов была продана Аляска общей площадью 5 802 квадратных километра с населением менее 1000 человек. Боевые действия на Дальнем Востоке в период Крымской войны показали абсолютную незащищенность восточных земель России; британские контрабандисты нагло селились на русской Аляске, и появилась опасность ее потерять.

Американцы тоже стремились к захвату – переселили секту мормонов, стравливая сектантов и православных, забыв, что четыре года назад, когда разразилась война между Штатами, они со слезами восторга встречали Балтийскую эскадру! Лондон с Парижем тогда стремились к разделу Америки, но Россия выступила на защиту законного правительства США во главе с Линкольном.

Полвека спустя Мирон Геррик расскажет об этом: «Был самый трагический момент в истории нашего Союза. Я был слишком молод, чтобы сознательно следить за политическими событиями, но помню, как мать ходила с глазами, полными слез. Все молодые ушли на войну, матери было трудно, и однажды утром я вдруг услышал ее крик. Я бросился к ней, думая, что произошло нечто ужасное. Моя мать стояла посреди комнаты с газетой в руках, слезы катились по ее щекам, и она беспрестанно повторяла: “Мы спасены! Русские прибыли! Мирон, мы спасены!” В то время я очень мало знал о народах, живущих вне Соединенных Штатов. Существовали коварные англичане, которых надо было остерегаться, потом были французы, написавшие плохие книжки, о которых говорилось у нас в главном магазине. Но кто были pyсcкиe?»

Это была российская эскадра, вставшая на рейде Нью-Йорка. Через два дня появилась вторая эскадра – у Сан-Франциско. Американские газеты пестрели заголовками: «Новый союз скреплен. Россия и Соединенные Штаты братствуют», «Русский крест сплетает свои складки со звездами и полосами», «Восторженная народная демонстрация»…

Лондонская «Таймс» язвила: «Муниципалитет и высшая буржуазия Америки решили осыпать разными почестями русских офицеров. Английские и французские моряки, которых до 5000 на тесном пространстве здешней морской стоянки, не желают участвовать в празднествах, где чествуют русских».

Через месяц шесть русских моряков погибли, спасая жителей Сан-Франциско от чудовищного пожара. «Нельзя не упомянуть благородный дух, проявленный русским флотом, который сейчас находится в гавани, командование которого выслало на место пожара почти 200 своих моряков. Русские продолжали тушить пожар до тех пор, пока один за другим не были почти полностью истощены», – писала местная газета «Дейли Альта Калифорния». Жители Сан-Франциско жертвовали деньги на помощь раненым, а городской совет Сан-Франциско вручил адмиралу Попову благодарственное письмо. Погибших моряков похоронили на морском кладбище острова Маре.

И вот такая награда – алчное проникновение на Аляску. Золото еще не было открыто, пушного зверя успели выбить, и Александр II решился продать Аляску Соединенным Штатам. Отстаивать ее, в то время, когда освоения требовала огромная Сибирь, не было ресурсов.

Полученные деньги были размещены в Европейских банках и причислены к фонду построек Курско-Киевской, Рязанско-Козловской и Московско-Рязанской железных дорог, а точнее, осели в карманах железнодорожных магнатов и тех, кто способствовал им в получении концессий. Среди них была и Екатерина Долгорукая – авантюристка, едва не ставшая русской императрицей. Остаток в размере 390 243 рублей поступил наличностью в Государственное казначейство России^[3].

XVI

Париж готовился к открытию Всемирной выставки, Александр II получил приглашение от Наполеона III, что было кстати: любовница Долгорукая находилась за границей. Встречались они уже год, ежедневно, он страстно любил ее, а какие чувства испытывала к нему Екатерина, неизвестно. Она уверяла, что оба были «сумасшедшие от счастья любить и понимать друг друга всецело», но верили ей немногие. В высших кругах подмечали жадность и цепкость девятнадцатилетней Екатерины, когда дело касалось денег, жалели императрицу, порицали императора, которому стукнет вот-вот пятьдесят и пора бы уже прекратить любовные шашни. Позднее С. Ю. Витте укажет на покровителей Долгорукой, которые устроили ее знакомство с императором и через Долгорукую занимались коррупционно– финансовыми сделками.

Брат Екатерины был против связи сестры с императором, заставил ее уехать, но государь не нашел в себе сил с ней расстаться. Воспользовавшись приглашением Наполеона III, он с женой, сыновьями и невесткой отправился во Францию, хоть большинство царедворцев указывало ему, что во Франции антирусские настроения, связанные со стремлением поляков восстановить Речь Посполитую. «Несмотря на долгие годы пребывания под русским игом, мы никогда не теряли надежды на возрождение своего былого величия, и нет сомнений, что при первой возможности мы возьмем управление в свои руки, восстановим законность, и пойдем по пути прогресса», – объявляли защитники «порабощенной» Польши. Уступая, Александр II уже устранил К. П. Кауфмана от управления Северо-Западным краем, забыв, что три года назад горячо его благодарил за правильный подход к польской проблеме. Петербургско-польская партия была очень довольна: вместо Кауфмана стал управлять Баранов, человек ограниченного ума, и поляки его, как хотели, дурачили.

Польские притязания поддерживал Ватикан. Русский посланник Е. Ф. Мейендорф, приехавший к папе поздравить его с Новым, 1867 годом, услышал от Пия IХ злые попреки:

– Русские жестоко обращаются с католиками в Польше! Русское правительство, кажется, решило совсем уничтожить там католическую веру!

Мейендорф возразил:

– Вашему святейшеству доставляют неверные сведения. Русское правительство никогда не помышляло об искоренении какой бы то ни было веры, но не может не принимать мер против духовенства, которое возбуждает политические страсти.

– Вы забываете, с кем говорите! Уйдите! – папа указал посланнику на дверь.

Наполеон III постарался раздуть искру, представляя себя защитником папы в глазах всего католического мира. Дела его в Мексике шли крайне плохо, и для поправки своего кредита ему необходимо было выкинуть новый фокус.

«Жена нашего доктора Вальца на днях уехала во Францию. Она взяла с собою 100 рублей нашими ассигнациями и двести железнодорожными бумагами, гарантированными правительством. Вчера Вальц получил от нее письмо, где она просит его прислать ей каких-нибудь других денег, потому что тех, которые у нее есть, у ней не принимают. Она была у семи банкиров, и ни один не согласился обменять ее бумаги на звонкую монету. Один из них ей сказал: «Как можем мы дать вам на них монету, когда неизвестно, что будет через несколько месяцев в вашей империи?» (А. В. Никитенко).

«…Мчались, свистя и пыхтя, паровоз за паровозом, поезд за поездом, мчались беспрерывно – и утром, и днем, и вечером, день-деньской; в одни входили, из других выходили толпы людей, посланных сюда всеми странами мира, – всех манило в Париж новое чудо света. На бесплодном песчаном Марсовом поле распустился роскошный цветок искусства и промышленности – гигантский подсолнечник, и по лепесткам его можно изучить географию, статистику и всякую механику, искусство и поэзию, познать величину и величие всех стран света. Чудеса искусств из металла, из камня, художественно выполненные ткани говорили о духовной жизни народов различных стран. Картинные галереи, роскошные цветники – все, что только могут создать ум и руки человеческие, собрано и выставлено было напоказ, не забыты даже памятники седой древности, извлеченные из старинных замков, из древних торфяных болот. На Марсовом поле, словно на гигантском столе, красовался замок Алладина, а вокруг замка – египетский дворец, караван-сарай, мимо которого проносился на верблюде житель знойной степи; русские конюшни с огненными, великолепными конями; крытое соломой жилище датского крестьянина, американские хижины, английские коттеджи, французские павильоны, турецкие киоски. Всевозможные церкви и театры были разбросаны по свежей, покрытой дерном площади, где журчала вода, росли цветущие кусты и редкие породы дерев.

Люди наводняли выставку с раннего утра и до позднего вечера. По Сене скользили пароход за пароходом, переполненные пассажирами, вереницы экипажей на улицах все увеличивались, пеших и верховых все прибывало; омнибусы и дилижансы были набиты битком, унизаны людьми сплошь. И все это двигалось по одному направлению, к одной цели – к Парижской выставке. Над всеми входами развевались французские флаги, а над «всемирным базаром» – флаги различных наций. Свист и шум машин, мелодичный звон башенных колоколов, гул церковных органов, хриплое гнусливое пение, вырывавшееся из восточных кофеен, – всё сливалось вместе! Треск ракет, журчание фонтанов и хлопанье пробок от бутылок шампанского – всё в одном общем гуле! Мы сами были этому очевидцами во время Всемирной Парижской выставки 1867 года» (Ганс Христиан Андерсен).

Электрические изобретения, представленные на выставке, вдохновили посетившего её Жюля Верна написать роман «Двадцать тысяч лье под водой». Дмитрий Иванович Менделеев напророчил малоизученному химическому элементу уран, который экспонировался в виде кусков тяжелого металла, особое будущее: «Исследование урана, начиная с его природных источников, поведет еще ко многим открытиям, я смело рекомендую тем, кто ищет предметов для новых исследований, тщательно заниматься урановыми соединениями». Прусский промышленник Крупп выставил пушку «монстр», за которую Наполеон III пожаловал ему орден Почетного легиона, не предвидя, что через три года крупповские «монстры» будут мозжить французов.

Русский отдел располагался на выставке в восьми галереях. Первые две представляли предметы археологии и художественные произведения, остальные – изделия промышленности и сельского хозяйства. Наиболее солидно был представлен раздел продукции горнозаводских предприятий. Железо и медь заводов Пашкова и Демидовых получили золотую медаль. Чугун и железо заводов Расторгуевой, винтовки Тульского и Ижорского заводов, полосовое железо Яковлева удостоились серебряных медалей. Бронзой были награждены инструментальная сталь, орудия и валки Обуховского завода, сталь Воткинска, сабли и шпаги Златоустовской оружейной фабрики, снаряды и чугун Александровского пушечного завода, медь Юговского завода Пермской губернии.

Не были обделены вниманием и русские художники. Золотой медали удостоился Александр Коцеба за эпическую картину «Победа под Полтавой». За акварельные копии с фресок 1189 года из церкви в Нередице, для автора, Николая Мартынова, была отлита специальная медаль.

20 мая Александр II встретился с Долгорукой, чтобы уже не расстаться. «Нам было так хорошо, – записала она, – мы были вместе, а его обязанности смотреть эту выставку и участвовать в других мероприятиях вызывали только скуку, ибо его единственной целью была я, только ради этого он приехал!» За государем следили, и 25 мая Антон Березовский – польский дворянин, эмигрировавший во Францию, выстрелил в него, когда государь ехал в коляске вместе с Наполеоном III и сыновьями Александром и Владимиром. Первая пуля попала в голову лошади, при втором выстреле пистолет разорвало, Березовский лишился двух пальцев.

Толпа набросилась на убийцу, он безропотно поднял руки и закричал: «Да здравствует император России!» Если бы не подоспели жандармы, то Березовского бы растерзали на месте – ему уж и так разодрали одежду, и он чуть ни голый садился в карету.

Наполеон III, удостоверившись, что ни Александр II, ни кто-либо из великих князей не ранен, сказал: «Государь, мы были с Вами вместе в огне». На что Александр II ответил: «Все мы в руках провидения».

– Чуяло мое сердце что-то недоброе в Париже, – признался отцу Александр. – Боже милосердный, не оставь и помилуй нас!

Двадцать восьмого числа А. В. Никитенко внес в свой дневник: «Вчера и третьего дня сильное движение в Петербурге по случаю злодейского покушения на жизнь государя. Всеобщая радость о новом спасении. Некоторые утешают себя тем, что покушение было единичное, что дело это не есть общее польское. Но поляки обнаружили столько единодушия в нанесении вреда России, что всякое частное дело в этом роде невольно приписываешь всем, которые если и не участвовали в заговоре, то непременно сочувствовали ему, а многие и помогали тайно. Ведь раздавались же в Париже крики: «Да здравствует Польша!» во время проезда государя по улицам, где, как пишут, сами французы встречали его с подобающим почетом. Кричали, должно полагать, поляки, а может быть, и французские сотрудники газет, ругающие нас наповал. Есть от чего прийти в ужас, ведь всего несколько дней тому назад в Польше была объявлена амнистия тем, кто участвовал в восстании три года назад».

Событие вызвало большой резонанс в европейских кругах; политики сочувственно отнеслись к Березовскому – «народному мстителю за порабощенную Польшу». На суде Березовский сознался, что убить императора он собирался еще в день его въезда. Настаивал на том, что сообщников не имел, однако свидетели преступления утверждали, что с Березовским было человек десять, которые после первого выстрела кинулись прочь. Суд Франции приговорил его к пожизненным каторжным работам. (Через сто лет в социалистической Польше Березовского будут чествовать как героя, а «подвиг» его отражать в художественной литературе).

На парижской выставке Александр встретился с Марией Мещерской, узнав, что она выходит замуж за Павла Демидова – одного из самых богатых людей России. Был рад за Марию, желая ей счастья от всего сердца. Он был в Париже один, без Минни, которая подхватила простуду, когда плыли на корабле, и была оставлена у родителей в Копенгагене. Вскоре туда отправился Александр, пригласив и художника Боголюбова, который потом вспоминал: «Цесаревич попросил меня делать для развлечения карикатуры, и почти ежедневно мой листок циркулировал в Беренсдорфе. Король скоро заметил во мне талант здорово пить, к тому же я очень понравился гофмаршалу его двора, который тоже был не дурак выпить. У короля был прекрасный погреб, нам подавалась десертная мадера 1814 года.

Время в этой резиденции проводилось приятно. Ездили осматривать дворцы и музеи Копенгагена и его окрестностей, знаменитую фарфоровую фабрику и рыбную ловлю. Я смело могу сказать, что здесь впервые я заметил в нашем цесаревиче любовь к искусству и старине. До этого времени я знал только, что он учился рисовать у академика Тихобразова, который скорее был веселый собеседник, чем толковый профессор. Думаю также, что на цесаревича имела влияние его юная супруга, которая очень усердно рисовала акварелью, имея достаточную подготовку в рисунке, что дало мне право быть гораздо свободнее с нею в беседах об искусстве. Отучить ее от кропотной и аккуратной чистоты в работе я не сумел, ибо это было присуще ее натуре, но с удовольствием и без лести скажу, что она овладела колоритом и вкусом к краскам, марьяж которых понимала очень хорошо.

Цесаревич стал покупать античное серебро, стекло, фарфор и незаметно перешел к мебели, гобеленам и картинам. Впоследствии я мало позволял себе ему указывать на то, что казалось для меня хорошим, но наблюдал только, на чем останавливался его выбор, и видел, что он и в этой отрасли так же своеобразен и самостоятелен, как во многих его серьезных государственных делах.

Собрались в Россию. Поехали поначалу в Висбаден, где лечилась принцесса Валенская, а ее супруг играл в рулетку и покучивал с кокотками. Наш цесаревич бывал у него, но никогда не гулял с ним – ни по городу, ни по саду. Конечно, все мы тут проигрались, но что было всего курьезнее, что холопство наше тоже ударилось в игру и тоже дотла продулось. Из Висбадена отбыли в Россию, но так как цесаревна была беременна, то должны были прожить в скучнейшем городе Диршау целую неделю, после чего вернулись уже в Петербург».

XVII

Александр вошел в состав Госсовета и Комитета Министров.

Законодательный процесс в России распадался на две основные фазы. Первоначально закон разрабатывался в Министерствах, затем обсуждался в Государственном Совете. Министерства, пытаясь сохранить целостность своих проектов, которые Госсовет стремился избавить от недостатков, старались подать государю проекты в обход Госсовета, и Александр II, не зная всей кухни, часто их утверждал. Так, например таможенные пошлины в этом году снизились по сравнению с 1841 годом в 10 раз, а по некоторым ведомствам импорта – в 20 и 40 раз. При всякого рода подрядах министры старались набить карманы, о чем откровенно писал Никитенко: «Купцы подавали жалобу министру финансов, что они лишены возможности беспрепятственного передвижения товаров между обеими столицами. Что же делает министр путей сообщения? Дорога находится в руках какого-то американца, с которым министр заключил контракт, а по контракту тот не обязан ремонтировать ни дороги, ни вагонов. Содрали с контрагента за эту сделку полмиллиона и сунули себе в карман. Отстаивайте сами, как знаете, лучшую долю».

«Не подлежит спору, – писал И. С. Аксаков, – что правительство существует для народа, а не народ для правительства. Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестною ложью. Народ не имеет доверия к правительству, правительство не имеет доверия к народу. Взяточничество и чиновный организованный грабеж страшны».

Наследник постепенно входил в курс дела, и это был каторжный труд. Он, человек с обостренным чувством справедливости, видел перед собой прожженных мошенников; приходилось не просто ругаться с ними, приходилось срываться на мат. Вероятно, с тех пор и пошло выражение: «Ругается по-Александровски!»

«Крепкое словцо было присуще его натуре, и это опять русская черта, но в словах не было озлобления. Это была потребность отвести душу, сплеча! Иногда за столом и при свидетелях говорил он, не стесняясь, прямо набело, и когда уж очень становилось неловко от его слов, цесаревна полушутя обращалась ко мне: “Я ничего не слышала; не правда ли, мы ничего не слышали?” А, в сущности, нисколько этим не стеснялась и всегда сочувствовала ему» (С. Д. Шереметев).

Александр со всей ответственностью учился государственному управлению, и помогал ему Победоносцев, которого недоброжелатели окрестили «серым кардиналом». Он был сенатором и консультировал Министерство юстиции. (В 1872 году войдет в состав Государственного Совета; в 1880 году станет обер-прокурором Святейшего Синода). Он не был карьеристом, в чем его обвиняли. «Я не искал никакой карьеры и всю жизнь не просился ни на какое место, но не отказывался, когда был в силах, ни от какой работы, ни от какого служебного поручения».

У Александра образовался небольшой кружок близких ему людей. Признавая необходимость проведения реформ, члены кружка считали, что реформы должны осуществляться в соответствии с православием, самодержавием и народностью. Первой и самой существенной задачей полагали изучение самих себя в истории, преимущественно допетровской, – не для того, чтобы воскресить Древнюю Русь, но чтобы не впасть в ложные нововведения. Не отвергали безусловного единства науки и культуры всего человечества, но останавливались на том, что в каждой стране они развиваются согласно местным и временным требованиям, а также и свойствам народного духа, – в общественной науке догматов нет, повсеместных законов тоже нет.

Все были одушевлены мыслью о необходимости подъема народного самосознания, отыскивая в прошедшем своей родины идеалы для устройства будущих судеб. Это были свои проблемы, и Александр без принуждения изучал историю России, начиная с ее первых княжеств. Как разнилось это с необходимостью в школьные годы изучать древний мир! Бог с ним, с древним миром, его можно знать и поверхностно, но Россию он должен знать глубоко! Один Святослав чего стоит, крепкий защитник русской земли! Да, сильно мешал Святослав Византии, привыкшей чужими руками жар загребать. И Куре мешал.

Еще не пел петух. Еще в тепле и неге

Покоились цветы и листья диких трав.

Но выл вдали шакал, и кони печенегов

Храпели у стремнин днепровских переправ.

И, торопя орду, грозился плетью Куря

И жеребца хлестал, скача во все концы.

И оставляла плеть на мокрой конской шкуре

И на телах людей кровавые рубцы.

Расчетлив был каган: он метил на пороги

Поспеть к началу дня и там в засаду сесть,

И пусть сегодня в ночь он потеряет многих —

Чем горше вкус обид, тем сладостнее месть.

Довольно в битвах он от Святослава бегал,

Хоть был рожден в степи, где не в почете трус;

Желанный час настал, за все былые беды

Чубатой головой заплатит ныне рус!

Еще не пел петух. Еще витала Лада

В туманах вещих снов под сенями дубрав,

Но не смыкала глаз кочевничья засада,

И шел навстречу ей с дружиной Святослав.

Он из болгар спешил, покрытый бранной славой,

В отеческий предел. Он воевал Царьград,

Копьем взял Доростол, и, от побед усталый,

К перунам дорогим был возвратиться рад.

Но рок судил ему иной, жестокий жребий!

Был в Киев путь закрыт враждебною ордой.

И выл вдали шакал. И в посветлевшем небе

Кружило вороньё, пророча смертный бой.

Денницы луч упал к подножию порога,

И огласил его врагов злорадный крик.

Но синь, как будто взор языческого бога,

Был Святослава взор, и был спокоен лик.

И, оглядев своих товарищей и воев,

Вдохнув последний раз все запахи травы,

Он тяжкий меч поднял над русой головою:

– Иду на вы!..^[4]

А в Зимнем дворце разыгрывалась драма. Ничуть не стыдясь, Александр II всюду показывался с Долгорукой, унижая тем самым императрицу. Случалось, идя с Долгорукой, столкнуться с женой, и жена опускала глаза. Императрица с великим терпением сносила выходки мужа, и только однажды призналась графине Толстой: «Я прощаю оскорбления, наносимые мне как монархине, но я не в силах простить тех мук, которые причиняют мне как супруге».

Александр нежно любил свою мать, говорил, что всё, что в нем есть доброе, хорошее, – это от нее. Тяжело было видеть ему безумие отца, затворничество и уход в религию матери, – придворный священник был постоянно при ней.

Александр лишь в Аничковом расслаблял нервы. Это был его дом, и Минни сумела сделать его уютным. Она никогда не мешала ему, не мельтешила перед глазами, – каждый из них занимался своими делами. Или садились поближе друг к другу, курили и говорили о чем-нибудь.

Минувшим летом они хорошо отдохнули в Царском селе и, вероятно, не раз кое-что вспоминали. Там для Минни седлали лошадь, и за ней было не угнаться. Александр с князем Барятинским удили рыбу или забрасывали невод, но брали одних только щук, остальную добычу пускали в родную стихию.

Осенью побывали в гостях родители Минни, и молодежь развлекала их, как могла. Лучшими были живые картины. Однажды по басне Крылова «Пустынник и медведь» красавец полковник лег под кустом, одетый в костюм капуцина, на лбу у него надоедная муха, а рядом с «пустынником» в шкуре медведя матрос Черемисин держал наготове булыжник – треснуть по мухе, как полагалось по басне. Дали эффектное освещение, публика смотрит – и вдруг вместе с камнем «медведь» начинает качаться. Хохот стоял оглушительный! Всем было ясно: матрос, укрываемый шкурой медведя, крепко уже принял на грудь.

Минни сейчас занималась с художником Боголюбовым техникой живописи, с замечательным терпением сделав копию с картины Мейссонье «Курильщик». Она рисовала и карандашом, и кистью; особенно удавались ей акварели. По вечерам узким кругом играли в карты, а Александр составлял партию в ералаш. Иногда приглашались для чтения актрисы французской труппы.

Александр занимался распределением помощи, пострадавшим от засухи северным губерниям и Поволжью. «По высочайшему повелению учрежден под председательством наследника комитет, от имени которого уже архиофициально объявлено о голоде и все приглашаются к пожертвованиям. Между тем министр внутренних дел печатно уверял, что голода нет, а народ так, “терпит только нужду”. Он сваливал всю вину на земство. Но ведь все знают, что земство связано по рукам и ногам новым узаконением, в силу которого председатели управ и губернаторы получили почти неограниченную власть над земством» (А. В. Никитенко).

Вместе с ответственным человеком, Н. А. Качаловым – председателем земской управы в Новгородской губернии, Александр делал всё, чтобы пособия дошли по назначению. Николай Александрович Качалов до конца жизни потом пользовался доверием Александра.

«Министр внутренних дел Валуев был оскорблен работой комитета, как доказательством, что Министерство не может справиться с делом, составляющим главнейшую его обязанность; при этом все официальные сведения губернаторов доказывали, что голода нет, а существует только недостаток продовольствия, который искусственно раздули в голод. Ежели бы комиссия не находилась под председательством цесаревича, то ее бы закрыли по настоянию Валуева, но все сведения получались прямо цесаревичем, передаваясь непосредственно государю» (Н. А. Качалов).

За несколько дней до 26 февраля – дня рождения Александра, Минни попросила Боголюбова присмотреть что-нибудь старинное – сделать подарок мужу. Художник облюбовал в реформатской церкви две голландские люстры петровской эпохи. Переговорив с пастором, чтобы тот уступил эти люстры, доставил их во дворец, и тотчас поехал искать на замену другие. Нашел и привез доброму человеку.

«В это время я жил в Академии художеств в качестве члена Совета. В подвале под моей квартирой жили служители. Мне надо было ехать к десяти часам в Аничков дворец на урок. Приходит ко мне вахтер и говорит:

– Алексей Петрович, под вами умерла жена сторожа. У нее двое детей на воспитании от покойной сестры. Бедствие великое, не дадите ли что на похороны, а главное, куда девок девать? Одной девять лет, другой – семь.

Я дал ему десять рублей, сказал:

– Ступай с Богом, что могу, то сделаю.

Мысль о бедных сиротах не оставляла целое утро, и когда я зашел к цесаревне, то занятие началось молча, и царила какая-то тишь. Фрейлина Жуковская говорит:

– Отчего вы такой скучный, Алексей Петрович?

– Да не с чего быть веселым. Я был сегодня свидетелем такой драмы, что и до сих пор не могу успокоиться.

– А что за событие? – спросила цесаревна.

И я рассказал про несчастных детей.

В обычный час зашел в мастерскую цесаревич. Он был весел и шутил, как вдруг великая княгиня говорит ему:

– Дай мне слово, что ты исполнишь, что я тебя попрошу.

– А что такое?

– Доброе дело, которое от тебя зависит.

– Согласен, но дело-то в чем?

Я рассказал еще раз подвальную драму, и когда окончил, то великая княгиня сказала мне:

– Ступайте к Оому, скажите ему, что я беру пенсионеркой одну девочку. А ты, – обратилась она к цесаревичу, – берешь другую, неправда ли?

Заношу это в мою рукопись для того, чтобы знали добро, которое делалось с первых годов супружества их высочеств. Случаев таких было много, почему убеждения мои росли и крепли в смысле того, что во главе нашего царства-государства стоят люди характера доброго и душевного» (А. П. Боголюбов).

В марте Александр встретился с депутацией из Туркестанской области. Во время разговора переводчик словно потерял нить, переводя совсем не то, о чем его спрашивали. Оказалось, депутатам категорически было запрещено жаловаться. Александр потребовал новой встречи, убедив запуганных людей говорить правду.

26 марта он присутствовал на освящении часовни в Ницце, которая была поставлена по указанию императора на месте кончины Николая. Из гранита и мрамора, в строго византийском стиле, полукруглая внутри, со стенами, облицованными каррарским мрамором, она представляла редкое по красоте произведение архитектуры и искусства. Со всех полков, в которых числился Николай, в часовню были доставлены иконы, соседствуя с иконами, написанными Тимофеем Неффой. Алтарь располагался на месте, где находилось смертное ложе цесаревича.

На литургии Александр не сдерживал слёз, вспоминая прощание с братом.

Вернувшись в Россию, продолжил распределение пособий в голодающие губернии. Собрания комитета с самого начала проходили в Аничковом дворце, в библиотеке цесаревича. «Комиссия сознавала незначительность покупаемой партии хлеба, и была высказана мысль,

Скачать книгу

Пусть меня ругают, и после моей смерти еще будут ругать, но, может быть, наступит тот день, наконец, когда и добром помянут.
Из письма Александра III К. П. Победоносцеву

I

II