Коммунальные конфорки бесплатное чтение

Жанна Вишневская
Коммунальные конфорки

© Жанна Вишневская, текст, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Предисловие

После всех скитаний по городам и странам у меня сохранилось очень немного дорогих сердцу мелочей, напоминающих о детстве, о любимом городе и о семье, в которой мне посчастливилось родиться и вырасти.

Одна из таких реликвий – мамина тетрадка, куда она и бабушка записывали рецепты и вклеивали вырезки из газет и журналов с разными полезными советами по домоводству.

Как и любая радушная хозяйка, я люблю накрыть богатый стол, экспериментировать с продуктами и специями, чтобы удивить и порадовать гостей. Я не претендую на лавры Елены Молоховец, автора одной из первых кулинарных книг, но и у меня есть фирменное блюдо, которое привлекает на огонек как друзей и родственников, так и совершенно незнакомых людей. Оно известно всем, но каждый готовит, украшает и подает его гостям по-своему. Это сборная солянка. Я готовлю ее из совершенно не связанных друг с другом историй, которые мне удалось подслушать, подглядеть, запомнить, пересказать на свой лад и сложить вместе.

С удовольствием поделюсь этим рецептом.

Сначала размораживаете память. Тут надо запастись терпением и деликатностью. Нельзя торопиться – грубо откалывая и отбрасывая годы, можно в спешке потерять самое важное и дорогое, и солянка выйдет пресной, безвкусной. Медленно согревайте память теплотой своего сердца, перебирая старые фотографии, письма, семейные реликвии.

Затем в кастрюлю с размороженной памятью добавляете до краев любви, немного слез от болезней и утрат, горечь поражений, остроту чувства юмора, большую пригоршню доброты. Тщательно перемешиваете, доводите до готовности, разливаете по главам и предлагаете читателям.

Каждый воспримет книгу по-разному. У кого-то уже первая глава вызовет изжогу и несварение желудка, и он брезгливо выбросит остатки на помойку, другой проглотит целиком, даже не разобрав вкуса, а кто-то будет смаковать, тщательно разжевывая, и попросит добавки.

Надеюсь, что в этой книге собраны главы на любой вкус.

Поэтому я и назвала книгу «Коммунальные конфорки».

Приятного аппетита! То есть, простите, увлекательного чтения!

Пролог

Мои детские воспоминания похожи на банку засахарившегося варенья, закрытую пергаментной бумагой и перетянутую на горлышке суровой ниткой.

Бабушка хранила такие банки в стеклянном шкафу со странным названием «Хельга». Я разрывал веревку, потом, если позволяла длина, опять затягивал на ней узел. По количеству узелков можно было определить количество попыток. Свежее варенье выливалось легко, оставляя предательские капли на одежде, лице и даже полу. Засахарившееся надо было добывать ложкой или просто горстью, зато после него дольше оставалось сладкое послевкусие. Иногда варенье в банке прокисало или покрывалось плесенью, но все равно оставалось вареньем.

Так и память детства. Она, бывает, горчит, как стручки акации, из которых мы вынимали семечки и свистели так, что нас гоняли соседи, бывает с кислинкой, как цветок сирени из пяти лепестков, который мы жевали на счастье, бывает, вяжет рот, как ягоды черноплодной рябины, или быстро набивает оскомину, как кислая недозрелая вишня. И все-таки воспоминания остаются по-прежнему сладкими и теплыми, как липкие детские ладошки, следы которых так и не стерлись с зеленой бархатной обложки альбома с фотографиями, сохранившегося у меня с тех пор, когда наша семья жила в Ленинграде на улице Воинова, ныне Шпалерной.

Фотографии аккуратно вложены в специальные надрезы на страницах. Некоторые уголки оторвались, и снимки выпадают, оставляя блеклые пятна на страницах альбома, как пробелы в памяти, не позволяющие связать события и людей из моего далекого детства.

Этот альбом посвящен мне, начали его собирать мама, папа, бабушки и дедушки. Перебирать старые фотографии – это как просеивать солнце сквозь пальцы, как нюхать черемуху или сирень после дождя, как слизывать с ладони капли растаявшего пломбира.

На первой фотографии мой молодой папа, Александр Иванов, только что демобилизовавшийся из армии, в окружении загорелых однокурсников и однокурсниц из медицинского института. В заднем ряду, совершенно не в фокусе, размытое лицо девушки. Это моя мама – Верочка Липшиц. Как она рассказывала потом, папа ей сразу понравился, но заговорить первой она постеснялась. Папа же гордо хвастался, что первый подошел к маме под предлогом того, что она знала много запоминалок по анатомии. Поскольку устные запоминалки были только по анатомии, то по физиологии они довольно быстро перешли к практическим занятиям, да так успешно, что папе пришлось срочно, пока последствия занятий не стали видны, просить маминой руки у ее родителей и моих будущих ленинградских дедушки Миши и бабушки Гени, но в такие подробности в разговорах со мной не вдавались.

Дедушка Миша, боевой офицер, полный кавалер ордена Славы, кавалер ордена Красной Звезды, хоть и охотно выпил с папой водки под бабушкину закуску, но согласия сразу не дал. Пришлось подключиться маминому брату Сене и провести работу с дедушкой: мол, времена уже другие и будущий врач Саша Иванов прекрасно впишется в семью Липшицев. Тем более непонятно, кто тут выиграет, а кто проиграет: папа, который женитьбой на еврейке поставит большой жирный крест на партийной карьере, успешно начатой в армии, или мама, которой брак с русским слегка подправит пресловутый пятый пункт. Опять-таки, мои бабушка с дедушкой по папиной линии были медиками, значит, семья интеллигентная, что тоже немаловажно. Жили они в Риге: деда Осип работал хирургом в Рижском госпитале, а бабушка Серафима – там же медсестрой. Оба прошли войну от первого до последнего дня, что уж для деды Миши совсем святым было. Выслушав все аргументы и понаблюдав за утренними приступами тошноты у еврейской дочери, бабушка и дедушка согласились на русского зятя и ни разу об этом не пожалели.

Следующая фотография, датированная двадцать девятым июля, сделана в ЗАГСе на Петра Лаврова, ныне Фурштатской. Родители поженились в День Военно-Морского Флота. В силу известных обстоятельств надо было поторапливаться. Папа потом хвастался, мол, регистраторшу убедил назначить церемонию на этот день тот факт, что жених служил на флоте. Хотя, наверное, больше способствовали двадцать пять рублей, переданные через знакомых заведующему дворцом бракосочетания.

На маме модное белое платье колоколом, в руках тяжелый букет гладиолусов. Немного растерянный папа поддерживает ее под руку. Рядом бабушки, дедушки, мамин брат Сеня с очередной пассией, имя которой он потом сам не мог вспомнить, бесконечная череда друзей, близких, дедушкиных однополчан. Родственник по дедушкиной линии, а также друг и сосед дядя Моня одной рукой держит за шкирку моего двоюродного брата Гришку, который, судя по зареванному виду, уже успел за что-то огрести очередной подзатыльник.

Дальше фотографии свадебного застолья, справлявшегося по традиции дома, в комнате на Воинова.

С высоты четырехметровых потолков вниз смотрят лепные ангелочки. Они пока еще совсем одинаковые. Только через несколько лет струя скисшего черноплодного вина ударит, как из брандспойта, в одного из них, окрасив не только его лицо, но и душу в сивушные тона, за что он и будет прозван падшим ангелом. Однако именно ему, а не его чистым душой и телом, но безучастным собратьям, суждено будет стать хранителем историй нашей веселой и дружной семьи.

Перевернув страницу, я еле успеваю подхватить целый ворох фотографий. Их так много, что, наверное, их просто сложили в коричневый бумажный конверт, а он разошелся по швам, как старое платье, и снимки веером посыпались на стол. Один, медленно вращаясь, как кленовый лист, переворачивается и ложится на пол оборотной стороной вверх. На нем дата – седьмое июля. День моего рождения. Бабушка Серафима и дед Осип узнали о событии у себя дома, в Риге. Это потом они приехали на Воинова, чтобы ревниво вырывать друг у друга беззаветно любимое орущее чадо. А пока они на фотографии радостно чокаются бокалами с шампанским в честь появления на свет первого и, как оказалось, единственного внука.

А дальше, как листки календаря, мелькают лица и события: Рига, Рижское взморье, куда меня привозили на лето. Я, как детскую считалку, повторяю: Дзинтари, Майори, Дубулты и, наконец, Яундубулты – место, где мы с моей дальней родственницей и самой близкой подругой детства Любашей сначала познакомились со старым Паулем и его двумя собаками, а потом умудрились потеряться в лесу, да так, что нас еле отыскали поднятые по тревоге части Прибалтийского военного округа и местная милиция.

Много снимков любимого папой моря. Вот мы на берегу одесского лимана: в Очакове и в самой Одессе на фоне Дюка Ришелье и черной «Волги» дедушкиного знакомого, полковника Купатадзе. Вечно пьяный Васька Водолаз и его жена Клавочка, у которых мы снимали комнату в Очакове. Шумная торговка рыбой Песя Золотая Рыбка, обвешанная дешевым золотом, как цыганка с Привоза.

Ну и конечно, бесконечная череда ленинградских снимков. Улица Воинова, наша парадная, дворник Расул, опирающийся на дежурную метлу, у его ноги трется верная Двойра-Ханум, приблудная дворняжка, пригретая татарином-дворником, но получившая еврейское имя за вечно печальные глаза. На заднем плане мальчишки играют в ножички во дворе-колодце.

Почему-то среди фотографий вдруг попадается игральная карта, как напоминание о Сестрорецке, где мы снимали дачу и где я от восхода до заката искал приключений на свою голову вместе с Любашей и Гришкой.

Можно без конца переворачивать плотные альбомные страницы, всматриваться в родные до боли лица, вчитываться в даты, вспоминая связанные с ними события.

Для остроты ощущений я люблю листать альбом перед сном. Я дотрагиваюсь до детства кончиками пальцев, я вдыхаю его вместе с пыльными ворсинками бархатной обложки, я даже могу попробовать его на язык, облизнув обратную сторону отклеившейся марки с новогодней открытки, которую прислали рижские бабушка и дедушка. От этого по всему телу разливается приятное убаюкивающее тепло, как будто меня в зимнюю морозную ночь укрыли пуховым одеялом. Это состояние между сном и явью, когда ты еще бодрствуешь, а какая-то часть тебя уже находится другом пространстве и времени – там, где ты был безмерно любим и счастлив. Веки наливаются тяжестью, стены и мебель вокруг начинают расплываться, постепенно стираются грани между настоящим и прошлым, и через густую пелену сонного марева все отчетливее проступают лица тех, кого уже давно нет с нами.

Глава первая. Неожиданные последствия пребывания папы в застенках КВД

Несмотря на то что я был единственным и беззаветно любимым сыном и внуком, излишней опекой взрослые мне не докучали. Даже бабушки и дедушки с определенного возраста позволяли мне гулять с друзьями с утра и до упаду, справедливо полагая, что это исключительно полезно для здоровья. Так что мальчик я был без комплексов, довольно боевой, умел за себя постоять и за словом в карман не лез. Сколько бабушка с мамой на дедушку и папу ни цыкали, голова моя была полна емких или, в дедушкиной интерпретации, ебких выражений, которые я, естественно, употреблял в самый неподходящий момент.

Я сам до сих пор не понимаю, делал ли я это по наивности или из мелкого хулиганства, ожидая бурной реакции взрослых. Дедушка Миша не знал удержу ни в радости, ни в гневе. Он хохотал до слез, если ему было смешно, и крушил все на своем пути, если его всерьез злили или обижали близких ему людей.

Семья у нас была достаточно простая, рабочая, постоять за себя могли все, включая даже маму, а уж про ее старшего брата Сеню и говорить нечего – он вообще драться научился прежде, чем ходить. Бабушка Геня рассказывала, что он терпеть не мог кашу и выбивал у нее из рук тарелку еще в бессознательном возрасте. Вслед за тарелкой последовали разбитые стекла в парадных и школьные окна. А уж про драки и говорить нечего: фингалов под глазами и даже сломанных костей было без счета по обе стороны баррикад. Зато никто и никогда не обижал его по национальному вопросу.

Только раз его обозвали жидовской мордой. В ответ Сеня так въехал обидчику по физиономии, что, невзирая на все старания травматолога, нос у того остался с характерной горбинкой, превратив абсолютно русского, но чернявого и смуглого от природы Колю Игнатова в типичного карикатурного еврея. И поскольку бьют, как известно, не по паспорту, а по морде, то Коле стало регулярно доставаться от дворовых антисемитов. Несчастный Игнатов во время расправ кричал, норовил спустить брюки и предъявить неоспоримые доказательства своей непринадлежности к еврейской нации, но со спущенными штанами всю жизнь не проходишь, а нос на виду. Даже в отделе кадров, когда он потом устраивался на режимный завод, сомневались и сто раз проверяли документы. Откуда им знать, кто скрывается за фамилией Игнатов? Так вот Коля и страдал всю жизнь, пока не смирился, плюнул и не уехал в Израиль, женившись на бывшей однокласснице. Вот что неосторожная детская драка с человеком сделала!

Кстати, для Сени то происшествие тоже не обошлось без последствий. Дело чуть не дошло до милиции, но вступился дедушка. Пришлось надеть ордена и проставиться всему отделению. Разобравшись с правоохранительными органами, деда Миша дома устроил сыну такой разбор полетов, что тот пожалел, что его не забрали в детскую комнату милиции. Дед и за меньшие провинности Сеньке спуску не давал и за каждое стекло или мелкую драку раскрашивал его задницу так, что тот долго не мог сидеть. Сеня даже рассказывал, что он, когда дедушку в очередной раз вызывали в школу, заранее подкладывал в штаны плотный картон, чтобы смягчить удары. Солдатский дедушкин ремень с гулом опускался на плоский от подложенного материала зад, Сенька фальшиво взвизгивал, а дедушка, посмеиваясь в усы, делал вид, будто ничего не замечает. После чего стороны расходились до следующей экзекуции вполне довольные друг дружкой, а спустя какое-то время история повторялась снова.

Надо ли говорить, что меня легкий на руку дедушка не трогал и пальцем, даже когда я этого точно заслуживал. А уж если кто-то случайно или, не приведи господь, с умыслом меня обижал, тут он вообще берегов не видел, и иногда случались совершенно курьезные истории.

Когда мне исполнилось года четыре, мама с папой решили отправить меня на летнюю смену в загородный садик от завода «Электросила». Садик был достаточно богатый и достать туда путевку было непросто. Для этого ребенок должен был несколько месяцев ходить в городской садик, но сработали, как ни странно, папины связи.

* * *

Что это были за связи – история отдельная. Папа очень долго не мог себя найти после института. Дело в том, что от природы он был скорее прирожденным администратором, чем врачом, его флотская выучка и жизненный опыт позволяли наладить практически любое разваленное хозяйство. Начинал он, как и мама, в поликлинике, но мгновенно вырос до начмеда и так построил регистраторш и медсестер, что его стали бояться больше главного. Тот, конечно, вынести это не смог и решил избавиться от потенциального претендента на свое место, по великому блату предложив папе должность заведующего КВД – кожно-венерологического диспансера. Дедушка на это сказал, что для солидности в названии явно не хватает буквы Н, но у папы есть шанс превратить славное медучреждение в образцово-показательную культурную точку, где будут собираться все сливки общества, пусть и слегка подпорченные неприличными болезнями.

Между прочим, должность действительно была хлебная. Можно было неплохо нажиться на незарегистрированном подпольном лечении гонореи и сифилиса, но папа, с его замашками неподкупного красного чекиста, был непоколебим. Более того, он создал на базе КВД научную лабораторию. Стоило ему пресечь расхищение агара, спирохеты принялись размножаться с невиданной скоростью, и папа вскоре стал главным поставщиком материала для многих медицинских и микробиологических научно-исследовательских учреждений. И если Шаудин и Гофман открыли спирохету, а Александр Флеминг разработал пенициллин, то Александр Иванов придумал, как размножать трепонем в геометрической прогрессии.

Возбудители галльской болезни, оказывается, нуждаются в нежнейшем уходе и не растут ни в тепле, ни в холоде. Этих тварей надо подкармливать кусочками говяжьих почек и помещать в щелочной агар при температуре ровно тридцать семь градусов, не выше и не ниже. Папу стали узнавать в мясном магазине и оставляли свежие почки. А вот дедушка, увидев невинный, даже не засеянный агар в домашнем холодильнике, пообещал папе отбить его собственные почки. Бабушка, обычно весьма миролюбивая, пообещала помочь.

Папа, несмотря на угрозы, не сдавался. Каждый вечер он совершал попытки разложиться на столе со своими пипетками, агарами и микроскопом. Напрасно он уверял, что это совершенно безопасно и его бледноликие красавицы немедленно умирают от воздуха, его прогоняли на лестницу. Там он, пригорюнившись на подоконнике, пел своим бактериям колыбельную:

– Спирохета бедная, отчего ты бледная?

И не дождавшись реакции от безучастных к его ариям спирохет, сам за них отвечал:

– Оттого и бледная, потому что бедная!

Терпение домашних лопнуло окончательно после жалобы соседки на то, что, когда она, усталая, возвращалась с работы, папа участливо спросил:

– Что это вы, Валечка, как-то с лица взбляднули?

И несмотря на то, что папу как главного поставщика возбудительниц сифилиса знали и уважали в научных кругах и даже предлагали писать диссертацию на предмет размножения трепонем, семья настояла на немедленном увольнении с должности. Ему на смену пришла микробиолог Коровина. В полном соответствии с фамилией ей по душе был бруцеллез, и папины спирохеты, лишившись теплоты и понимания, захирели и сдохли.

Неунывающий папа устроился начмедом в санчасть завода «Электросила». Опыт работы с капризными спирохетами помог ему быстро дисциплинировать весь женсостав местного медпункта, и он направил свою энергию на заводскую столовую. Санитарным врачом папа не был, но порядок уважал и часто без предупреждения заходил с проверкой в большой зал столовой, где на каждом столике стояла угрожающая табличка «Яйцами и пальцами в солонку не тыкать!».

Проверив чистоту столов, он шел на кухню. Там уже обычно были готовы – штормовое предупреждение «Иванов на горизонте» за доппаек подавала уборщица Клава.

Маневрируя с крейсерской скоростью среди плит и холодильников, папа сразу направлялся в подсобку, где благодаря невероятному чутью легко находил припрятанные сумки с ворованными продуктами. После серии очередных клятв, проклятий, выговоров и увольнений папа опять на некоторое время запирался в медпункте завода, приводя в порядок документы. Кстати, во время его пребывания у власти сильно сократилось количество пропусков по болезни. Все знали, что Иванов больничные по похмелью не выдает, подарков не принимает, а из особ женского пола предпочитает собственную жену.

Правда, однажды он сам обеспечил двоим работягам больничные листы. Эти двое не поделили бульки в «маленькой» в пятницу после работы. Слово за слово, перешли на личности, и дело уже принимало серьезный оборот, но неподалеку оказался доктор Иванов. Вспомнив свою флотскую юность, он легонько взял оппонентов за шкирку и свел лбами. А потом сам же и госпитализировал обоих с сотрясением мозга. Долго писал объяснительные, но свидетели нашлись, папу реабилитировали и даже наградили той самой путевкой на дачу от детского сада, о которой шла речь выше.

* * *

Трудно даже себе представить, что сказали бабушка и дедушка моему несчастному папе, когда он пришел с известием, что я на месяц вместо традиционной съемной дачи в Сестрорецке еду в летний детский садик от завода. Но, как ни странно, мама его поддержала, мотивируя решение тем, что мне необходимо общаться со сверстниками.

Родительский энтузиазм несколько поутих, когда меня привезли ранним утром к заводу «Электросила», где стояли пять готовых к отправке автобусов. Я не очень понимал, что происходит, но, когда меня взяла за руку чужая тетя и, уговаривая, повела к одному из стоящих «Икарусов», я обернулся и громко заревел.

Бабушка, которая увязалась с нами, наверное, не убивалась так, даже когда провожала дедушку на фронт. Деду Мишу, к счастью, на проводы не взяли, а то в это утро я остался бы сиротой. Мама, уже менее уверенно, уговаривала бабушку, что все будет хорошо. Папа же как-то растерялся и не к месту ляпнул, что, если что случится, нам сразу сообщат. После этого бабушка с ним вообще перестала разговаривать и по дороге обратно долго утирала слезы и сморкалась. Дома она долго о чем-то шепталась с дедушкой. Тот помолчал, посмотрел на часы, куда-то вышел, потом вернулся и приказал бабушке собираться: мол, завтра они уезжают в гости к его сослуживцу на дачу и больше под одной крышей с этими моральными уродами – тут он выразительно посмотрел на моих бедных родителей – он жить не желает.

То, что дача оказалась в остановке электрички от детского садика, куда меня сослали, никого не удивило.

Папа махнул рукой, а мама только обрадовалась такому «случайному» стечению обстоятельств.

Не спав всю ночь, на первой электричке бабушка с дедушкой рванули в выездной детский садик. Я по малолетству мало что помню, но в памяти навсегда запечатлелись стоящие в ряд у стены горшки, босые ноги на холодном кафельном полу и что-то склизкое в тарелке, от чего меня, по-моему, даже вырвало. Чемоданы и сумки еще не были распакованы, потому что, разумеется, никто не ждал нашествия родственников в первое же утро. Обычно все-таки даже самых беспокойных родителей хватает дня на три-четыре. Это можно понять: многие из них затурканные работяги, а то и лимитчики, живущие в одной комнате с детьми, и поэтому они хотят элементарно насладиться простыми житейскими радостями. В результате мест в яслях через месяцев девять обычно опять катастрофически начинает не хватать. Сезон, так сказать, нереста.

Ту картину маслом, которую увидели бабушка и дедушка, мне потом долго описывали. Счастье, что папа и мама не поехали с ними, а благоразумно остались в городе.

Еще не успели выкинуть в помойное ведро недоеденную и недоблеванную воспитанниками кашу, как на входе в столовую, в сопровождении возмущенно суетившейся нянечки, нарисовались бабушка с дедушкой. Они в волнении крутили головами, не узнавая любимого внука.

Я вскочил из-за стола и, как щенок, бросился в ноги к бабушке, вдыхая запах такого родного трикотажного платья. На мне красовались перекрученные колготки с биркой «Света Петрова», под которыми не было трусов, майка наизнанку и панама с биркой то ли «Жора», то ли «Жопа».

Бабушка ахнула и покачнулась.

У дедушки заходили желваки под скулами. Он снял с меня панаму, щелчком стряхнул уже пригревшуюся в кудрях сытую вошь и тяжелыми шагами направился в сторону кабинета директора лагеря. За ним с воплями: «Куда! Нельзя!» и почему-то: «Скорую!» – бежал персонал садика.

Кричали и висли на дедушкиных руках вмиг протрезвевшие после празднования начала смены воспитательницы, раздобревшие на ворованных харчах нянечки и работницы общепита.

Дедушка поступью командора шел в сторону кабинета директора садика, которую звали, как и положено, Анна. Был еще порох в пороховницах у майора танковых войск в отставке!

Одним ударом деда Миша выбил дверь.

Полуодетая Анна сидела на коленях местного жеребца, а по совместительству завхоза Юры Куперштейна, и обсуждала смету на будущий месяц.

Дедушка тяжело посмотрел на обоих, подошел и одним движением нахлобучил то ли Жорину, то ли Жопину панаму на мигом вспотевшую лысину Куперштейна.

Из-за его спины испуганно кудахтал персонал.

Растолкав всех, со мной на руках, влетела бабушка:

– Миша, не убивай его! Тебя посадят, и внук будет тебя стесняться!

Внук как клещ, вцепившийся в бабушкины плечи и уже грызший яблоко, готов был боготворить дедушку, что бы он ни сделал с Куперштейном, Анной, да хоть со всеми остальными работниками детского садика.

Дедушка опомнился и подозрительно вежливо спросил, что надо подписать, чтобы забрать внука сейчас же?

Некоторые слова из его речи я не понял – что-то про сучья, которые почему-то были драные, наверное, зайцы с них объели кору. Бабушка ойкнула и закрыла мне уши, но дедушке не возразила.

Зато слившиеся в объятиях Анна с завхозом поняли все прекрасно. Толстомясая директорша неожиданно бабочкой слетела с колен вмиг потерявшего мужскую силу Куперштейна, и процесс подписания документов прошел скорее в дружественной обстановке.

Сразу нашелся мой чемоданчик, с меня содрали облепленные кашей многострадальные колготки Светы Петровой и переодели в штатское.

Нянечки, которые терпеть не могли зажравшегося наглого завхоза, отнеслись к дедушке, как население оккупированных территорий к солдату-освободителю: напоили компотом из сухофруктов, наспех сделали на дорогу бутерброды из припрятанного сыра и масла и долго махали вслед руками.

Я ехал домой в электричке, надежно охраняемый с двух сторон моими дорогими бабушкой и дедушкой.

* * *

Решили выйти в Сестрорецке, прогуляться и заодно поинтересоваться, не сдана ли наша веранда на проспекте Коммунаров.

Рядом с вокзалом стоял желтый кинотеатр «Прожектор». На афише были нарисованы разноцветные листья кленов и мальчишка с красками в руках.

– Сказ-ка про чу-жи-е крас-ки, – громко по слогам прочитал я и вопросительно посмотрел на дедушку.

Дедушка и бабушка вообще мало в чем мне отказывали, а в этот день я мог просить все что угодно.

Через пятнадцать минут я сидел в кресле кинотеатра и смотрел мультфильм про человечков-осенников, которые разрисовывают листья кленов в разные цвета, и про мальчика Кузьму, который украл краски у одного осенника, из-за чего один клен остался зеленым. А потом Кузьма стал сам рисовать прекрасные картины. Все не уставали восхищаться, но когда произведения Кузьмы оказались на выставке, то с изображенных на полотне кленов слетели листья, потому что они были написаны ворованными красками.

С тех пор зеленые листья клена в осеннем лесу вызывают у меня жалость и желание взять палитру, превратиться в человечка-осенника и покрасить листья клена-одиночки, такого беспомощного в своем неуместном наряде. Он напоминает мне Золушку, не успевшую сбежать с бала до полуночи и теперь смущенно стоящую под презрительными взглядами расфуфыренных сестер. Зеленый и гордый, клен будет безнадежно ждать своего человечка, пока, наконец, холодный ветер не сорвет с него так и не пожелтевшие листья и не избавит от страданий до следующей весны, когда на несколько месяцев, до осени, он снова станет таким же, как и все.

Глава вторая. Знал ли Майн Рид о средстве от блох, или Как обучить простую дворняжку кавалерийскому галопу

В нашей семье все любили читать. Мама доставала по блату редкие издания, выписывала журналы, а то, что не могли достать, брали в библиотеке. Вот и меня приохотили к чтению с ранних лет. Книги я проглатывал одну за одной, причем читал все без разбора и где угодно – в том числе, конечно же, в туалете, под одеялом с фонариком, даже почему-то в шкафу, зарывшись в ворох одежды.

Сначала родители пытались проводить ревизию того, что я читаю, потом махнули рукой, решив, что пусть лучше я узнаю о некоторых сторонах жизни из книг, чем в подворотне. Хотя вскоре нашлось очень простое решение, позволявшее не подпускать меня к некоторым книгам раньше времени. Книжного шкафа у нас не было, зато папа с дедушкой купили обычные полки, поставили их одна на другую, прибили к стене и получился самодельный стеллаж. На нижние полки поместили детские книги, чуть выше стояли Конан Дойль, Майн Рид и Вальтер Скотт. Под самым потолком падшему ангелу, которого так и не удалось отмыть от настойки из черноплодной рябины, доверили охранять от моих посягательств Куприна, Мопассана, Бальзака и Бунина. Такой вот родительский контроль прошлого века. Никто не делал зарубки на двери, чтобы измерить мой рост, – и так было все понятно: раз дотянулся до новой полки – значит, прибавил двадцать пять сантиметров. Так и говорили: вытянулся за лето на полполки. На то, что я мог подставить стул, закрывали глаза, впрочем, высокой стремянки, позволяющей дотянуться до Мопассана, в доме не было. Пришлось ждать, пока подрасту, потому что высокорослый Гришка читать не любил, и для его целей, которыми он не делился даже со мной, вполне хватало атласа по анатомии или наглядного пособия по акушерству и гинекологии.

Многие книги из родительской библиотеки мне сохранить не удалось, а вот оранжевый шеститомник Майн Рида до сих пор стоит на полке. Много лет спустя, став взрослым, я как-то открыл шестой том, где «Всадник без головы», и нашел написанный маминым почерком рецепт быстрого и эффективного избавления от блох. С безголовым всадником и блохами связана целая история.

* * *

Началось все с того, что однажды я покрылся сыпью.

Обычно на мои ссадины и царапины внимания обращали мало. Я и сам был порезоустойчивый и по пустякам домой не бегал, прекрасно зная, что царапины достаточно залепить подорожником, а укусы насекомых смазать слюной. Только однажды потребовалась помощь: тугая дверь подъезда ударила меня по лицу, сломав нос и выбив несколько зубов – к счастью, молочных. Маму чуть инфаркт не хватил, когда она увидела мое залитое кровью лицо. Нос, кстати, так кривоватый и остался. А в прочих случаях все обычно заживало как на собаке.

Но в тот раз с волдырями все испугались не на шутку. Сначала мама обратила внимание на мои ноги, а когда раздела, то ахнула. Мой зад и ляжки были покрыты многочисленными прыщами, которые к тому же нещадно чесались. Я, естественно, все раздирал в кровь, от этого волдыри сочились и нарывали.

Неделю вся семья говорила исключительно о цвете и размере прыщей. А дедушка, как истинный военный, даже набросал топографическую карту и обозначил объекты на местности. Каждый вечер на столе расстилалась чистая обеденная скатерть, меня клали на живот и рассматривали под лупой мою прыщеносную задницу. Деда Миша тщательно сверялся со схемой, вносил изменения с зашифрованными комментариями. А поскольку прыщи в боевых документах Советский армии не учитывались, то он по старой привычке применял условные обозначения бронетехники: незрелые прыщи помечались как танки, самый спелый, готовый лопнуть, с уважением назывался «танк командира батальона», а уже прорвавшийся и сочившийся – «огнеметный танк». Если на прыщ накладывали мазь, то он наносился на карту моей попы как «боевая точка с комплексом противотанковых средств». Что пометил дедушка знаком БМП с минным тралом, он и сам не помнил, но на всякий случай не удалял. Через неделю по его схеме можно было проводить занятия по военной подготовке.

Наконец маме эти ежевечерние игры в войну надоели, и при поддержке бабушки меня повели к известному профессору дерматологу (или к «дерьмотологу», как уточнил дедушка). Записаться на прием маме удалось через знакомых.

Деда Миша предложил взять с собой тщательно подготовленную схему, но мама отказалась, сославшись на то, что профессор штатский и может не понять шифровки, а время приема слишком ограничено, чтобы заниматься ликбезом. Тогда дедушка предложил найти специалиста в Военно-медицинской академии. Тут резко вмешалась обычно миролюбивая бабушка, сказав, что если дедушка так скучает по казарме, то пусть сначала пойдет в наряд на кухню – чистить картошку, а заодно помоет пол на вверенном ему объекте. Видимо, генеральский тон дедушку убедил, и он покорно вышел. Скоро из кухни раздался стук кастрюль и веселый голос дедушки:

Бабушка закатила глаза и захлопнула дверь. Папа немедленно вызвался помочь дедушке, и уже скоро оттуда раздался заразительный смех и грохот упавшей посуды.

…Дерматолог восседал в положенном по статусу кресле из натуральной кожи, как царь на троне. Он был такой важный, что даже не удосужился встать, когда мы вошли. Пренебрежительным кивком головы он указал бабушке и маме на стулья и, прикрыв глаза, приготовился внимать. Мама с дрожью в голосе поведала доктору мои симптомы. Потом бабушка, почему-то даже встав, долго рассказывала, как после появления сыпи она перемыла весь дом, перекипятила все постельное белье и стала покупать для меня продукты только на рынке. Дерматолог, не открывая глаз, одобрительно тряс бульдожьей мордой. Мама и бабушка умолкли и переглянулись в ожидании вердикта.

Морда дерматолога по-прежнему оставалось безучастной ко всему происходящему. Тогда и я решил внести свою лепту и, так сказать, разбудить спящую собаку.

Недолго думая, я громко ляпнул:

– А может, доктор, меня клопы или тараканы покусали?

Дерматолог очнулся, зато чуть не грохнулась в обморок баба Геня. Такого позора она вынести не могла! Какие тараканы?! В ее дом даже муха не залетала, ведь в такой чистоте нечем было поживиться!

Мама одернула меня, но было поздно.

Дерматолог открыл утонувшие в щеках глаза и от этого еще больше стал похож на бульдога. Впрочем, он неожиданно заулыбался и даже встал. Предложил мне залезть на кушетку и спустить штаны. Бросив беглый взгляд на мой пятнистый зад, напоминающий гигантскую божью коровку, он спросил:

– У вас животные в доме есть? Вашего мальчика, уж простите, дамы, блохи покусали!

Вы представляете, что означает сказать еврейской бабушке, что у нее блохастый внук? Тут может понадобиться не дерматолог, а реаниматолог! Ее спешно посадили, поднесли стакан воды и ватку с нашатырем.

Пока бабушка приходила в себя, мама смущенно оправдывалась, что в доме животных нет. Из меха есть только бабушкина шуба, но она на лето пересыпается нафталином и не кусается.

А вот я сразу догадался, откуда на мне блошиные укусы и почему на столь интимном месте, но благоразумно помалкивал.

За месяц до этого знаменательного похода к кожнику я наконец дорос до Майн Рида. Первым мне в руки попал «Всадник без головы». Поскольку из сверстников я читал больше всех и язык у меня был подвешен очень неплохо, то, помимо обычных мальчишеских дворовых развлечений, мы играли в пересказанные мной сюжеты из книг, хоть были они в вольной интерпретации, с некоторыми отступлениями от текста. Для игры во всадников самое главное было раздобыть лошадь. Проблему головы мы решили оставить на потом. На улице Воинова, сами понимаете, лошади не паслись. В последний раз пост конных юнкеров был выставлен на нашей улице (тогда еще Шпалерной) в вечер революции, но ни лошади, ни юнкера с поставленной задачей тогда не справились. Ближайшая каменная лошадь была в Летнем саду, но туда нас не пускали.

Пришлось обойтись подручными средствами. Крашеная деревянная лошадка мало походила на дикого мустанга Кастро. И тут во дворе нарисовалась Двойра-Ханум со своей свитой. Двойра была крупной упитанной собакой и вполне могла сойти за пони или недоношенного жеребенка. Ее поклонник, соседский овчар, подошел бы больше, но он к себе никого не подпускал. Двойра же и так была добрейшей собакой, а уж за кусок колбасы она разрешала нам делать все что угодно. Она покорно согласилась стать лошадью Мориса Джеральда. Правда, ей тяжело давался кавалерийский галоп, и она постоянно останавливалась, то лихорадочно вгрызаясь в собственный бок, то присаживаясь по нужде. В качестве попоны мы набрасывали на нее коврик для вытирания ног, а уздечкой служил дедушкин брючный ремень. Вместо стремян перебрасывали через спину папин эспандер и вставляли ноги в кольца для кистей рук.

Мне трудно сказать, водились ли блохи на диких лошадях в прериях и были ли покусаны попы Мориса-мустангера или Генри Пойндекстера, но на Двойре, как и на любой дворовой Жучке, блох было предостаточно. Проблема отсутствия головы у всадника решилась автоматически, потому что в реальности нормально соображающей башки ни у одного из нас не было. В результате мы просто садились на Двойру-мустангершу, которая в награду за оказанную честь радостно делилась с нами своими многочисленными блохами.

Вот эту историю про мой полуголый зад, восседающий на дворовой собаке, изображающей дикую лошадь, и пришлось рассказать в кабинете дерматолога, когда меня все-таки начали подробно расспрашивать. Тут нашатырь понадобился уже маме. Зато кожник хохотал во всю свою бульдожью пасть и даже похвалил меня за находчивость. Мы расстались практически друзьями, доктор поделился с нами рецептом для моей попы и рекомендациями для Расула, как лечить Двойру.

Дома все это пришлось повторить на бис дедушке и папе. После некоторых разборок, слез, клятв, взаимных упреков, поцелуев, беззастенчивого хохота и перекладывания вины друг на друга деда Миша взял бутылку водки и смесь для выведения блох и отправился в дворницкую. Как там некошерный еврей собирался брататься с непьющим мусульманином, было не очень понятно, но через какое-то время из подвала донеслась молодецкая русская песня:

– Степь да степь кругом….

Видимо, ничего ближе по тематике к прериям им в голову не пришло. Дуэт нещадно фальшивил, но выводил рулады громко – встреча, судя по всему, проходила в теплой и дружественной обстановке.

Тихая Гульнар мазала лекарственной болтушкой спину опозоренной Двойры, и они шептались о своем, о женском.

* * *

А тем временем на город спустились густые сумерки. Лучи солнца отразились в окнах верхних этажей и погасли. Даже в самые длинные и светлые июньские ночи в нашем дворе-колодце было темно и сыро. Почти каждый год Нева, гонимая западным ветром, перехлестывала через каменные парапеты и заливала подвалы прилегающих к набережной улиц. Большая серая крыса бесшумно вылезла из-за мусорного бака и села на ступеньки. Она ничего и никого не боялась. Крыса была для этого слишком стара и мудра. Ее прапрапрабабка вела за собой стаю по Шлиссельбургскому тракту к мельницам блокадного Ленинграда. Их давили танками, пытались в них стрелять, но они упорно шли к цели. Крысы были организованны, умны и жестоки.

Старая крыса тоже научилась выживать и теперь по праву была вожаком стаи. Она всегда первой чуяла, когда приближалось наводнение. Подняв усатую морду, крыса посмотрела вверх. В окнах квартир горел свет, там было тепло и сытно. Но это было жилище чужаков, ее дом был внизу: в пропитанных невской водой подвалах и таинственных катакомбах большого города. Крыса постояла на крыльце еще мгновение и скользнула в узкий лаз, ее длинный хвост прошуршал по ступенькам, и снова стало тихо.

Глава третья. Что такое бархатный сезон, или Ихтиандр с улицы Воинова

Бабушка и дедушка выросли в традиционно больших еврейских семьях, у каждого было по пять братьев и сестер. Мой бедный папа терялся и путался в многочисленных маминых двоюродных братьях и сестрах. Очень часто их еще и звали одинаково, поэтому, говоря о ком-то из родни, обычно уточняли, чей именно это сын или дочка. Так, бабушка могла часами разговаривать по телефону с Любой Бориной или встретиться на Пестеля с Любой Галиной. А еще я очень долго думал, что Зина Картавая – это имя и фамилия. А на самом деле это прозвище приклеилось к милейшей и интеллигентной бабушкиной знакомой, страдавшей, увы, дефектом речи. Бедная Зина, сама того не желая и даже иногда не подозревая, являлась источником совершенно неожиданных словечек и целых выражений, которые пополняли из без того богатый дедушкин лексикон и передавались из уст в уста, превращаясь в крылатые фразы.

Так, туалет превратился из «интимного пространства» в «интимное просранство», все сказки начинались не словами «давным-давно», а «говным-говно», ну а верхом всего был знаменитый ленинградский поребрик, который благодаря косноязычию Зины к безграничной радости дедушки превратился в поеблик.

Дедушка готовился к приходу Зины заранее, из укромного места извлекалась специальная записная книжка. Зина, видя, что дедушка надевает очки и достает ручку, смущалась и картавила еще больше, и под общий хохот рождалась очередная цитата:

– Во’оны ка’кали и низко летали над землей.

Кто только не приходил и не жил у нас на Воинова! Многочисленные родственники, знакомые, друзья семьи и родственники друзей семьи. Возможно даже, что бабушка и дедушка не всех из них знали, но в силу гостеприимного характера никому не отказывали.

Посетив Ленинград, обогащенные впечатлениями от прикосновения к культурным ценностям и бабушкиными заготовками гости и родственники разъезжались по местам прописки. При этом некоторые, кисло приглашая к себе в гости, не оставляли правильного адреса и телефона.

После одного неудачного эксперимента, закончившегося ночевкой на вокзале в Вильнюсе, папа с мамой предпочитали или брать путевки, или даже жить на съемных квартирах дикарями, но ни от кого не зависеть.

В этом году они засобирались в Пицунду с друзьями. Отпуск пришелся на сентябрь, и в доме впервые прозвучало таинственное словосочетание «бархатный сезон».

Мне почему-то сразу представилось бабушкино панбархатное выходное платье. Я любил забираться с игрушечным биноклем в шкаф-рубку и становиться капитаном, ведущим корабль в штормовом море навстречу практически неминуемой гибели. Над головой раскачивались тяжелые иссиня-черные мягкие складки, которые в зависимости от игры моего воображения были то бурными волнами, то грозовыми тучами. Если прищурить глаза и долго вглядываться между створками шкафа, можно было увидеть в зеркале отражение хрустальной люстры, которое по форме напоминало никогда не заходящий Южный Крест. Если зажгли свет, значит, на горизонте скоро должен появиться долгожданный берег, скажем Кейптаун или Мельбурн, и можно будет наконец оставить капитанскую рубку и отправляться ужинать на камбуз, где бравого моряка ждут сырники или ленивые вареники со сметаной и вареньем.

На самом же деле бархатный сезон, который раньше приходился на весну, назван так вовсе не из-за темноты южной ночи, а в честь наплыва самой богатой и респектабельной публики после дешевого ситцевого и относительно фешенебельного шелкового сезона. Но мне до сих пор ближе моя версия о бархате густых сумерек. С годами воображение перелицевало бархатное платье в плотно запахнутый плащ Казановы, темная южная ночь превратилась в нашу версию венецианского маскарада с теми же элементами таинственности и порока, где обольстители местного разлива и залетные гастролеры обычно играют по заранее известным правилам. Все они под покровом южной ночи становятся или неженатыми, или находящимися в процессе развода, улики в виде обручальных колец оставляются дома под предлогом того, что их можно потерять в море или что на юге слишком жарко.

Мои же родители совершенно искренне стремились проводить отпуск вместе. Их можно было понять – все-таки им приходилось делить комнату в коммуналке со старшим и младшим поколениями. И хоть на ночь кровать мамы с папой деликатно отгораживалась ширмой, любой выезд за пределы дома превращался для них в медовый месяц.

Подготовка к отпуску всегда начиналась загодя, причем сборы папы и мамы были разные. Папа брал плавки, даже две пары, шорты и сандалии. И, с чувством выполненного долга, гордо, по-гагарински объявлял о своей полной готовности.

– И все? – ехидно спрашивала мама.

Он только пожимал плечами, искренне не понимая, зачем надо брать как минимум пять-шесть платьев, туфли на каблуках, без каблуков, с открытым и закрытым верхом, несколько шляпок на все случаи жизни, купальники, сарафаны, юбки, брюки и прочие ненужные с мужской точки зрения аксессуары.

Впрочем, он помалкивал, понимая, что сборы доставляют маме удовольствие и что наряжаться она планирует не для кого-нибудь, а для него.

Потом папа вытаскивал с антресолей маску, ласты, резиновую лодку, которую надувал посередине комнаты, чтобы проверить, не прохудилась ли за зиму и не проткнули ли ее лыжными палками. Если раздавался характерный свист, означающий, что где-то есть дырочка, то он заклеивал ее резиновой заплаткой непонятного мне происхождения и напоминающей воздушный шарик, пересыпанный тальком. Называл он это изделием завода номер два. Я однажды нашел целую упаковку этих изделий у папы в тумбочке и попытался надуть. За этим занятием меня застала бабушка и вечером устроила смущенным маме и папе страшный разнос под ехидные комментарии дедушки, что не видать мне ни сестрички, ни братика. Почему – я понял только через много лет.

Итак, помимо лодки с противозачаточными заплатками, которую дедушка непонятно называл «гондоной», папа проверял маску и ласты. Он даже дал мне попробовать подышать через трубку, но поскольку нос у меня, как всегда, был забит соплями, я немедленно начал задыхаться и пускать пузыри. Пока я синел и булькал в тазике с водой, в комнату зашел дедушка, сорвал с меня маску и обозвал папу гусем лапчатым.

Папа не обиделся, надел ласты и маску и стал показывать мне, как правильно заходить в воду спиной. В этом наряде он был похож на Ихтиандра. Дедушка пошел жаловаться маме на кухню. Застал он ее за чисткой рыбы, занятием крайне трудоемким и неопрятным. Мама была и так раздражена, так что, особо не раздумывая, всучила папе мешок с рыбной чешуей и, не дав даже натянуть спортивные штаны, выставила за дверь его выбросить, благо ведро для пищевых отходов стояло всего пролетом ниже. Провинившийся папа послушно пошлепал в ластах по ступенькам.

И надо же, что именно в этот момент по темной лестнице поднималась приятельница семьи по имени Сима и с угрожающей фамилией Нашатырь. Полуголый, пахнущий сырой рыбой, правильно, но неуместно экипированный папа не знал, что правильнее сказать в сложившейся ситуации: то ли здравствуйте, то ли извините.

И поскольку на нем была маска, то он гундосо просипел что-то голосом, каким в дальнейшем переводчики, чтобы не быть узнанными, дублировали запрещенные фильмы, для верности нацепив прищепку на нос. Эффект был ошеломляющий. Только отрезвляющая фамилия спасла Симу от обморока при встрече с крупным представителем земноводных.

Наверху же ее ждали с нетерпением, потому что она несла папе с мамой дефицитные путевки на турбазу «Ленэнерго». Мои родители там еще никогда не были, и, судя по цене, которую запросила напуганная Нашатыриха, им должны были предоставить отдельные хоромы со всеми удобствами, видом на море и трехразовым питанием. Путевки на турбазу по тем временам очень ценились: они решали вопросы жилья и питания.

* * *

На деле база своими узкими бревенчатыми бараками, теснящимися друг к другу, скорее напоминала лагерь. В узкой, как кишка, темной комнате стояли две солдатские кровати с продавленными сетками и сиротской прикроватной тумбочкой, обгрызенной то ли голодными туристами, то ли крысами. Белье давали серое, застиранное, в подозрительных пятнах, но по меркам дикарей, которые спали вообще без белья и мылись прямо в море, это, таки да, были хоромы. Удобства во дворе никого не смущали, это было в порядке вещей. А самым главным считалось двухразовое питание: не надо было выстаивать бесконечную очередь в местной столовой, драться за обляпанный жиром поднос и в обмен на рубль получать красную бурду с нескромным названием «харчо» и котлету домашнюю с добавлением мяса и с таким количеством перца, что ее потом было не затушить литрами местного молодого вина с собачьим названием «Псоу». Так, во всяком случае, оправдывались по утрам курортники перед женами, потому что вино это пилось как вода, но встать после полбутылки было уже невозможно. Совершенно трезвая и ясная голова приказывала ногам идти, а те упрямо или совсем не слушались, либо шли в совершенно противоположную сторону на поиски приключений на свою же голову и на ту часть тела, из которой те самые ноги росли.

В столовой «Ленэнерго» кормили хорошо, даже разнообразно, и царил там повар по имени Гоги. Был он черен, носат и волосат, как положено истинному грузину. И, как всякий южанин, он любил женщин. В каждом заезде у него была дама сердца, которая ежегодно доставала путевку всеми доступными средствами, чтобы потом все оставшиеся одиннадцать месяцев вспоминать Гогины восточные манеры, сладкие витиеватые комплименты и, видимо, что-то еще, что давало заряд бодрости тусклыми вечерами, в перерывах между уроками с детьми, щами, стиркой и обслуживанием мужа, приросшего к дивану с пивом. Таких Гог на юге было много.

Недаром в ходу была довольно унизительная песенка, которую, кажется, даже приписывают Визбору:

К маме это, конечно, не относилось, однако, как любая женщина, она любила комплименты и кокетничала, хотя лишнего никогда себе не позволяла. Папа все равно ревновал, но, по-моему, просто чтобы сделать маме приятное.

Дедушка же при виде кучи разноцветных тряпок ворчал, что все бабы одинаковые и у них одно на уме.

* * *

Кстати, вещи у мамы были уникальные. Была у нее тезка, тоже Вера, только повыше ростом. Их так и звали – Вера Большая и Вера Маленькая. Так вот, Вера Большая была модельер от бога. Сейчас она могла бы стать дизайнером мирового уровня. Вера Большая брала кусок ткани и без выкроек резала ножницами, потом шила на живую нитку и набрасывала полуготовый наряд на заказчицу. Все вещи сидели как влитые, полные клиентки становились стройными, где надо становилось выпукло, где не надо – впукло. Она кроила на глазок, почти не снимая мерок. Потом строчила на машинке, и швы у нее выходили фирменные. Позже она даже научилась шить джинсы – пришивала бирку, и, вуаля, ничем не хуже западных и уж точно лучше польских и индийских. Самой большой проблемой было раздобыть отрез, потому что в магазинах лежали ткани в основном солдатских или попугаичьих расцветок с какими-то дикими аляповатыми цветами или пролетарской символикой. Ну правда, кому хочется купальник или плавки с изображением серпа и молота?

Если удавалось достать, то из эластичного трикотажа Вера даже шила плавки. Дедушка, как всегда, ехидничал, что покупают отрезы для обрезов, на что папа гордо возражал, что к нему это не относится. Уже потом, через много лет, мой совершенно русский папа, став знатоком еврейской истории, решился на священный обряд, который обычно проводят на восьмой день после рождения мальчика. Много позже, после долгих колебаний и сомнений, на это решился и я, в дань памяти многотысячной истории моего народа. Лучше поздно, чем никогда. Впрочем, даже праотец Авраам, согласно Библии, совершил обрезание в возрасте девяноста девяти лет, поэтому я надеялся, что и мне зачтется. Крайнюю же плоть моего недоношенного и еле живого после тяжелых родов сына обрезали, как положено, на восьмой день, принеся в жертву часть, чтобы спасти целое. А когда спасли, то по еврейской традиции дали два имени: Миха – в честь еврейского дедушки Миши, и Иосиф – в честь абсолютно русского дедушки Осипа.

Глава четвертая. Как правильно делать искусственное дыхание, или Есть ли разница между Эросом и Купидоном?

Ехать отдыхать мои родители должны были со своими друзьями, Олей и Толей. Оля была вертлявая, немного косоглазая, причем косила в основном в сторону чужих мужей. Толя старательно не замечал или, по крайней мере, делал вид, что не замечает. Он был большой умница, интеллектуал с искрометным чувством юмора. Папе тоже было что сказать, поэтому их диалоги превращались в остроумную пикировку, на которую можно было легко продавать билеты и, возможно, даже окупить всю поездку.

Рядом с базой «Ленэнерго» было два пляжа: общий, слегка облагороженный парой облупленных скамеек и благоухающим неподалеку общественным туалетом, и дикий, известный только местной публике и туристам, возвращающимся ежесезонно, как перелетные птицы, на одно и то же насиженное, а точнее, належанное место.

На общем было шумно. Торговцы чурчхелой нанизывали ее на нитки, перекидывали через плечо, чтобы гроздья висели на их загорелых торсах, как патронташи. Женщины, все в черном, будто в вечном трауре, разносили вареную кукурузу, густо посыпанную солью, с капающим на песок растопленным сливочным маслом. На каменной набережной сидели джигиты, взглядами шлифуя шелушащиеся красные тела курортниц, смачно цокая языками вслед очередной даме с формами и без, отчего даже самые добродетельные матери семейств начинали активнее вращать сдобными бедрами и поправлять лопающийся на груди лифчик.

Дикий пляж был поменьше, расположен чуть в отдалении и интересен в первую очередь для любителей подводного плавания среди скал. Его-то родители и облюбовали: пусть каменистый, зато народу меньше и можно спокойно понырять и почитать, не отвлекаясь на местное население, раздающее дешевые комплименты даром, а молодое «Псоу» и кислую «Хванчкару» – за деньги.

* * *

Папа потом и сам не мог понять, что его дернуло в то утро, но он решил напугать маму, которая расположилась на каменистом пляже, нацепив на нос кусок газеты с многообещающими словами: «…хуй товарища», что в оригинале было частью невинной передовицы о шахтерах «Подстрахуй товарища в его нелегком труде».

Папа надел ласты, маску и, повернувшись обтянутым трикотажем задом к морю, зашлепал к воде. Фигура у него была совершенно великолепная. Оля, делая вид, что увлечена повестью из журнала «Нева», уже рисковала получить не временное, а перманентное косоглазие. Мама, казалось, ничего не замечала.

Папа, прощально взмахнув рукой, нырнул, и над его головой плотно сомкнулось Черное море. Вода сначала закипела, как кастрюля с картошкой, а потом ее как будто выключили, и через несколько булек наступил полный штиль.

Мама продолжала читать журнал. Через некоторое время она посмотрела на море, потом перевела взгляд на Толю, который зачем-то подошел к воде и тоже напряженно всматривался в лазурную гладь. Над головами орали бакланы, вдалеке гудел как улей общий пляж. Но на этом маленьком отрезке суши стояла мертвая тишина. Волны ласкали гальку. Шаловливо откатывались, опять протягивали мокрые щупальца, затаскивая мелкие камешки и шлифуя те, которые оставались лежать на берегу.

Мама в тревоге вскочила на ноги и дрожащим голосом позвала папу. Море презрительно шлепнуло в ответ очередную волну и с достоинством откатилось.

Мама, приложив ладонь к глазам, пыталась рассмотреть хоть какие-то признаки жизни на безмолвной глади, но так ничего и не увидела. И тогда она заметалась. На ее отчаянные крики слетелись не только чайки, но и обгоревшие пляжники.

Кто-то с трагическими интонациями в голосе стал рассказывать, что в этом же месте в прошлом году утонул чемпион мира по плаванию и про какие-то подводные течения. Другой умник добавил, что даже если найдут тело, то перевезти утопленника будет невозможно без специального разрешения.

При этих словах мама рухнула на гальку в полубессознательном состоянии.

* * *

А папа и правда ничего не слышал – он ставил рекорды по подводному плаванию.

Вдохнув полную грудь воздуха, он плыл под водой больше минуты. Затем на секунду поднимался, как кит, на поверхность, чтобы через трубку вдохнуть немного воздуха, и уходил опять на глубину.

Выплыв минут через двадцать у дальних скал, он снял ласты и направился уже по берегу к месту, где оставил маму в компании Оли и Толи. И тут он услышал крики о помощи, со всех сторон бежали люди. На берегу лежала без движения женщина в знакомом до боли купальнике и, кажется, уже не шевелилась, а над ней склонились скорбные отдыхающие, и кто-то уже пытался делать искусственное дыхание.

Папа похолодел. Побросав наловленных в камнях крабов, в три прыжка очутился у тела.

На подкашивающихся ногах он приблизился к лежащей на гальке маме.

Какой-то дочерна загорелый южанин излишне рьяно делал дыхание рот в рот и массаж сердца. При этом он, видимо, полагал, что сердце находится и справа, и слева, потому что его ладони покоились сразу на обеих маминых грудях. Отшвырнув спасителя, папа склонился над телом и белыми от ужаса губами прошептал мамино имя.

То ли помогли реанимационные мероприятия усатого добровольца, то ли мамино подсознание уловило почти беззвучный шепот, но она открыла мутные от слез глаза и уставилась на полумертвого от ужаса папу. И тут она завыла и вцепилась в его тогда еще кудрявые волосы.

Бедный мой папа даже не почувствовал боли, он решил, что его любимая Верочка от долгого пребывания под водой лишилась рассудка, и диким голосом завопил:

– Скорую!

Не дожидаясь, пока кто-то добежит до телефона и наберет «ноль три», он схватил маму на руки и дикими прыжками понесся в сторону дороги по огромным мокрым прибрежным валунам.

Мама отбивалась и кричала что-то про то, как папа утонул и она его бросилась спасать, как русалочка – принца из сказки Андерсена.

Папа, услышав, что его назвали принцем, ускорился. И тут его нога соскользнула, и он полетел вперед. Поскольку руки у него были заняты мамой, он со всей дури саданулся лбом об острый угол камня.

Падение отрезвило обоих.

Папино лицо немедленно залилось кровью. Ткнув пальцем в лоб, чтобы проверить глубину раны, промахнувшись и не почувствовав дна, он не нашел ничего умнее, чем спросить:

– Мозг виден? – и рухнул в обморок.

Мама в очередной раз осела рядом.

Немедленно подскочил южанин и привычно приладил руки на маминых грудях. Но тут, к счастью, подоспела скорая. Погрузили незадачливых утопленников и понеслись в город. В пути разобрались, кто утопленник, а кто спасающий, причем мама пришла в себя настолько, что сказала папе, что если бы он не упал, то она бы ему голову сама проломила.

По дороге подобрали роженицу и мальчика с переломом ноги и наконец причалили к дверям местной больнички. Ввалились в мрачный приемный покой, как с поля боя: папа с окровавленным полотенцем на голове и плачущим мальчиком в руках и полуголая мама, поддерживающая роженицу, которая то и дело принималась голосить.

Их встретил фельдшер со следами вчерашнего веселья на лице, повел мутными глазами справа налево и, сумев наконец сконцентрировать взгляд в одной точке, выдал на голубом пьяном глазу:

Для папы это было лучше любого обезболивающего.

Ну, роженицу – в больничку, мальчика – в гипс.

Папе лоб зашивали, как матрас, через край, мама бы лучше заштопала.

А фельдшер только приговаривал:

– Ничего, мужик! Голова болит – жопе легче.

Причем было непонятно, чьей жопе, потому что в той же комнате маялся мужик с геморроем, и главное было внимательно следить, чтобы небрезгливый фельдшер, обрабатывая папину рану и воспаленный геморрой, хотя бы сполоснул руки между процедурами.

Пока вернулись обратно на базу, спустились густые сумерки.

* * *

Где-то высоко, на седьмом небе, ругались греческий Эрос и римский Купидон. На самом деле разницы между ними большой не было, но они никак не могли выяснить, кто же из них главнее. Каждый вечер они устраивали соревнования по созданию уникального аромата южной ночи.

Сегодня была очередь Эроса. Он считал себя более чувственным и опытным. В этот раз Эрос добавил к благоуханию моря запах сырой рыбы, немного женских духов с унизительным названием «Может быть», душок гниющих водорослей и запах шашлыка. Немного подумав, плеснул несколько капель сока перезрелых персиков и кипарисового масла.

Эрос последнее время был недоволен собой: он никак не мог угадать с запахом магнолии. Несколько лишних капель настолько дурманили головы, что люди теряли всякий стыд и сливались в объятиях, даже толком не познакомившись. Потом Эросу доставалось от Высшего суда за последствия южных оргий. Купидон хихикал, а Эрос злился и уменьшал дозу. Ночи переставали быть ароматными, объятья становились пресными, разговоры скучными, и разочарованные пары расходились еще до полуночи.

Сегодня Эрос опять задумался над цветочным букетом. Может, чуть-чуть вербены? Пары, обнявшись, чинно сидели на скамейках, ожидая вечерней порции дурмана.

Наконец Эрос решился. Капнул вербены, немного мака, потом решил, что пересластил, и добавил запах апельсинового сада. Цикады уже трещали без умолку, заглушая плеск вечерней волны. Эрос вновь взялся за флакон с магнолией – еще только одну каплю! Но рука его дрогнула, он пролил лишнего, южная ночь мгновенно наполнилась пьянящим ароматом, и пары слились в страстных поцелуях. Эрос досадливо крякнул и столкнул с ухмылкой рассевшегося на облаке Купидона. Что-либо исправлять сегодня было поздно. Скоро с моря подует свежий бриз и запахи растают в прибрежном тумане. Днем ночные ароматы кажутся крайне неуместными и просто неприличными, как густые сладкие духи на невинной девушке. Эрос прикрыл усталые глаза, выключил луну и уснул. Торжествующий Купидон примостился рядом. Их время кончилось. Над Черным морем занималась заря. Чувственные запахи южной ночи сменял целомудренный аромат утра.

Глава пятая. Для чего пианисту Борису Шпилю был нужен длинный указательный палец, или Самый лучший из армян – это Робик Мхитарян

Наша квартира закрывалась, только когда никого не было дома. В остальное время дверь была слегка приоткрыта, только набрасывалась цепочка. Свет, всегда горевший на кухне, просачивался через эту щель на лестничную площадку с двумя квартирами. Входная дверь вела прямо на кухню, поэтому запахи бабушкиной стряпни можно было уловить еще в подворотне, которая соединяла улицы Чайковского и Воинова. Даже для Двойры с ухажерами ставилась миска с хрящиками, а уж любого человека, переступавшего порог квартиры, сначала кормили, а потом уже спрашивали имя-отчество. Нередко оказывалось, что прохожие просто ошиблись парадной, но расставались уже друзьями, обменявшись адресами и обещаниями приехать еще.

Надо ли говорить, что дедушкины однополчане были частыми и желанными гостями в нашем доме. После войны старались не теряться, часто списывались, так что по праздникам открытки и телеграммы слетались со всех концов Советского Союза. Более интернациональной семьи, чем наша, было и не придумать. Вы бы видели столы, которые накрывались в нашем доме, когда собирались однополчане с женами! Узбекский плов, грузинский шашлык, армянский коньяк, сибирские пельмени, украинские галушки и многое другое. Что там ВДНХ! Вот где была выставка достижений кухонного хозяйства! Всех объединяла настоящая дружба, испытанная войной, лагерями, голодом и страданиями.

В тот день за столом, накрытым красной клеенкой, сидели три друга: майор танковых войск Михаил Липшиц, полковник Иван Рябоконь и подполковник Роберт Мхитарян.

Они ели бабушкину фирменную фаршированную рыбу и форшмак, закусывали украинским салом, запивали горилкой и коньяком. Если бы не зарубежные гастроли, к ним присоединился бы знаменитый пианист Борис Шпиль.

Свела и развела этих людей война. Но послевоенная жизнь все расставила на свои места, и сейчас они сидели за одним столом пьяные и счастливые, хотя все могло быть и по-другому.

Правда, за этим столом не хватало главного человека – фельдшера Василия Савельевича Кравченко, но его уже давно не было в живых, а похоронен он был далеко под Псковом. Я там не был и знаю об этом только по рассказам, но говорят, что его желанием было – быть похороненным в той деревне, где он проработал фельдшером всю жизнь, откуда ушел на фронт и куда вернулся после войны. Его дети разъехались по всей стране, жена тоже умерла, но ее похоронили в Выборге, где жил старший сын Кравченко, тоже Василий. Дедушка все горевал, что тот в Псковской области одинокий заросший мхом крест на погосте, поклониться некому, а человеку столько людей жизнью обязано, не на одну деревню хватит.

* * *

Историю чудесного спасения Робика Мхитаряна дедушка рассказывал мне много раз, и каждый раз она обрастала все новыми подробностями.

Был апрель, конец войны, сорок пятый год. Дедушка со своим танковым подразделением стоял в каком-то маленьком немецком городке. Хоть в воздухе уже вовсю пахло победой, бои по-прежнему шли кровопролитные, немец сопротивлялся как мог.

В том же городке стоял пехотный полк, которым командовал тогда полковник Рябоконь, и был у него в штабе адъютант Робик Мхитарян. Всю войну вместе – начинал Рябоконь майором, вояка был отменный, дослужился до полковника, а Робика своего никому не отдавал, он как талисман при нем был. Поговаривали даже, что берег его, сам на передовую, а Робика в штаб с пакетом, но это клевета, честный был мужик, бойцов своих жалел, всех сынками называл. Это дедушка у него перенял. И еще веселый был очень, Робика все дразнить любил. Присказка у него была: «Самый глупый из армян – это Робик Мхитарян!» А потом обнимет его и засмеется.

А Робик и сам весельчаком был. Статный, бравый – уж очень его женский пол любил, от поварих до телефонисток.

Придет, бывало, под утро в землянку, Рябоконь приподнимется на койке и качает головой:

– Эх! Самый ебкий из армян – это Робик Мхитарян!

И опять все смеются.

И вот однажды стоял Рябоконь у разрушенного, отбитого у немцев здания, с ним еще солдаты и Робик рядом.

И тут из разбитого окна – выстрел.

Никто и ахнуть не успел, а Робик метнулся и Рябоконя прикрыл. Вздрогнул, оседать начал, и кровь из груди толчками по гимнастерке. По дому сразу очередями прошлись, и тихо стало. Стоят и смотрят.

На земле – Робик, Рябоконь склонился над ним и кажется ему, что все, потому что глаза у Робика уже внутрь смотрят, и видит он то, что другие не видят.

Рябоконь китель скинул, рубаху нижнюю на себе рвет, зажать пытается рану под сердцем.

Тут фельдшер Кравченко подскочил. Разрезал гимнастерку на Робике и понимает, что все – конец. Пулевое отверстие точнехонько между ребер прошло, и кровь даже не льется, а толчками пульсирует из раны.

Рябоконь трясет Робика:

– Ну, Робик, ну! Не смей! Самый сильный из армян – это Робик Мхитарян!

Кравченко смотрит на рану, поворачивается и вдруг кричит в толпу непонятное:

– Руки вверх!!!

Все машинально руки вверх подняли, а ближе всех стоял бывший выпускник консерватории по классу рояля Боря Шпиль.

Хватает его Кравченко за руку, смотрит на длинные пальцы бывшего пианиста, а ныне рядового, выхватывает бинт, быстро наматывает на палец, силой пригибает руку ошалевшего Бори к Робику и орет:

– Затыкай!

– Чем?! – перепуганно переспрашивает интеллигент в пятом колене Боря Шпиль.

Ну чем русский мужик может предложить заткнуть рану, если состояние и раны, и мужика критическое?

Кравченко громко обнародовал чем, а на деле точно воткнул палец Шпиля в пулевое отверстие и надавил сверху.

Ох, не зря до войны Боря полторы октавы брал – как по писаному палец в отверстие вошел.

Тут и санитары подоспели.

Кравченко орет:

– Не вынимай палец!

А Борис уже и сам сообразил, переложили их вместе на носилки. Крови в Робике чуть осталось, а жизнь все-таки теплится. Так и доставили в полевой госпиталь в позе – музыкант сверху с пальцем в ране.

Ну что? Надо на стол, а палец нельзя вытаскивать.

Рябоконь чуть не с наганом к военврачу. Тот на войне еще не такое видел, а у сестрички – глаза с блюдца. Дали наркоз, хирург вокруг Бориного пальца рану обработал и говорит:

– Давай я расширять начну, а ты прижимай, вытаскивай только по моей команде. – И шутит еще: – Может, и тебе наркоз дать?

Шпиль только головой помотал. В туалет надо бы, а нельзя.

Аккуратно, чтобы не порезать, расширяет хирург рану и видит, что пуля под самым сердцем прошла, перикард задела, а длинный музыкальный палец Шпиля рану таки прижал, не дал развиться тампонаде. Вот ведь сообразил Кравченко! Снаружи такое бы не придавить. Захлебнулось бы сердце кровью и остановилось.

Так, потихоньку сдвигая палец, заштопали. Кровь перелили, еле-еле, но живет Мхитарян!

Рябоконь от операционной ни на шаг не отошел.

Хирург вышел и только руками развел:

– Я такого не видел за всю войну! Фельдшеру спасибо говорите!

И надо же было случиться, что на обратном пути машина Рябоконя подорвалась на мине.

И он тоже попадает в госпиталь, только в другой.

А там уже и победа.

После войны полковник долго в Армению слал запросы – нет, не нашелся Мхитарян, не выжил, наверное.

С дедушкой Рябоконь регулярно переписывался, а на тридцатилетие победы приехал с женой в Ленинград. И пошли они вместе в Александринский театр на праздничный концерт. Сидит Рябоконь с дедушкой в пятом ряду партера, и вдруг объявляют, что слово предоставляется подполковнику Роберту Ашотовичу Мхитаряну. И выходит на трибуну сам Робик Мхитарян, грудь в орденах, и начинает говорить о победе, о друзьях-товарищах, что с фронта не вернулись, и о тех, кто послевоенную жизнь строит.

И тут из пятого ряда поднимается полковник Рябоконь и громко, на весь зал, говорит:

– Самый лучший из армян – это Робик Мхитарян!

На секунду наступила мертвая тишина.

Робик запнулся, посмотрел поверх очков, ни слова не говоря сбежал вниз и остановился в шаге от полковника. Тут они и обнялись, молча и крепко.

Зал взрывается аплодисментами. Дедушка хлопает их обоих и уже обнимается, и плачет вместе с ними.

Вечер закончили в буфете. Директор театра прибежал, тоже, между прочим, бывший военный, за счет театра кормили и поили.

Роберт рассказывал, что после войны долго по больницам валялся, а когда восстановился, то вернулся не в Ереван, где его разыскивал майор Рябоконь, а в Очамчиру, к жене-абхазке, с которой познакомился в одном из госпиталей. Так там и осели, он стал преподавать в военном училище, дослужился до подполковника.

А потом и Борю Штиля нашли, тем более что его имя на всех афишах первым номером значилось. Мхитарян все слепок порывался с его руки сделать, да Боря не дался. Стеснительный был очень. А вот фельдшер Кравченко уже умер к тому времени. Вместе на могилку съездили, поклонились.

* * *

Девятое мая было одним из самых главных праздников в нашем доме.

Пока были силы, всегда приезжали дедушка Осип и бабушка Серафима.

Со своими героическими дедами я ходил на Пискаревское кладбище и стоял у памятника Мать-Родина, а потом на улице Воинова гордо сидел между майором танковых войск и полковником медицинской службы и каждый год с одинаковым восхищением разглядывал их ордена и медали. С нами за столом сидели военные и штатские, рядовые и генералы, покалеченные и невредимые, кавалеры орденов Великой Отечественной войны, Красного Знамени и даже Герои Советского Союза: все те, кто защищал Родину, не жалея своей жизни.

А мы, глупые дети, по-прежнему продолжали самозабвенно играть в войну. Чтобы мы не шумели, нас выгоняли «на нишенку» – в маленькую узкую комнату, где обычно отдыхала от суеты старенькая бабушкина сестра. Поскольку фашистом из нас быть никто не хотел, то негласно выбирали ее. Она ничего не слышала, мало что видела и потому не возражала.

Мы баррикадировали комнату и, забросав тапками воображаемую цель, прорывались с флангов, по-пластунски проползая под стульями. Условный противник в ночной сорочке не был готов к нападению и продолжал мирно дремать в кресле.

Главное было раздобыть карту укреплений. Использовали медицинскую карту, выдранную страницу было невозможно расшифровать. Группа дешифровальщиков во главе с Гришкой потела над анализом мочи или кала, выдвигая самые невероятные теории по поводу наличия сахара или белка. Потом фашиста пытали. Терпеливую старушку привязывали ремешком от халата к креслу, требовали выдать ключи от ставки Гитлера. За неимением бинокля фашист пользовался очками. Они изымались, противник становился беспомощным и сразу сдавался.

Однажды мы спрятали очки в стол и сами об этом забыли. Нас отругали, заказали новые, и история забылась. Через несколько лет, когда стол на нишенке разобрали для поминок бабушкиной сестры, очки с гнутой дужкой нашлись, только вот вернуть их было уже некому.

Глава шестая. Сказка про синюю звезду Мальвины Карловой, или Как коллективно извести майора противовоздушной обороны

В предыдущей главе я немного отвлекся. Итак, в тот день за столом, накрытым красной клеенкой, сидели три друга: майор танковых войск Михаил Липшиц, полковник Иван Рябоконь и подполковник Роберт Мхитарян. Говорили о войне, семьях, детях, внуках. Тут Роберт всегда сникал, слова цедил сквозь зубы, о семье рассказывал мало и старался перевести разговор на другую тему. Знали, что у него есть неженатый сын, и только. В детали Мхитарян не углублялся, хотя на другие темы говорил, как любой южанин, пространно и многословно.

Заслышав с лестницы звон стаканов и гул голосов, зашел на огонек наш сосед Карлов, сел у камина и пригорюнился.

Разница между слесарем Павлом Карловым и всем известным папой Карло была только в том, что литературный персонаж жил в каморке под лестницей, а Карловы – в мансарде под чердаком, и у Карло был нарисованный на холсте камин, а у Карлова – действующий. А главным сходством было наличие длинноносого потомства.

Дело в том, что у папы Карлова была дочь. Но, видимо, господь, когда тасовал гены папы и мамы Карловых, увлекся сказками Карло Коллоди или Алексея Толстого, потому что наделил их единственное дитя очень длинным и тонким носом. Родители попытались исправить ситуацию, назвав дочь сказочным именем Мальвина, но лучше от этого никому не стало.

Дружила Мальвина с моей мамой еще со школы, они сидели за одной партой. Сначала в начальных классах, когда учительница рассказывала сказку о лисе и журавле, безжалостные дети разом поворачивали головы и смотрели на покрасневшую, готовую залезть под парту Мальвину – уж больно она напоминала журавля, который мог достать еду из глубокого кувшина. И как бы добрая учительница ни стыдила детей, они на переменах тыкали в несчастную девочку пальцами и еще долго дразнили журавлем.

Позже ее переименовали в Карлика Носа, а после мучительного для девочки изучения Гоголя – просто в Нос, но все-таки самой липучей была кличка Буратино.

Обделенная внешней привлекательностью, Мальвина обладала легким характером, наружности своей не стеснялась, хотя и иллюзий тоже не питала. Тут надо отдать должное ее родителям. Мальвина была поздним ребенком, папа и мама Карловы в ней души не чаяли и таки вбили в голову, что она, может, и не красавица, но обладает очень незаурядной внешностью. Так что закомплексованной она не была, тем более что бог, спохватившись, щедро компенсировал свою оплошность, одарив Мальвину умом, чувством юмора и удивительным литературным даром.

Она была прирожденная сказочница. Между прочим, Ханс Кристиан Андерсен тоже был долговязым подростком с удлиненными и тонкими конечностями, шеей и таким же длинным носом. Поскольку кличка Буратино намертво закрепилась за Мальвиной еще с детского сада, то все слезы по этому поводу она выплакала в раннем детстве, а потом, с годами, привыкла и даже научилась отшучиваться, да так, что обидчикам становилось стыдно. С тех пор ее больше не доставали, а даже наоборот – защищали от случайных бестактностей. Все особи мужского пола у Мальвины делились на Дуремаров и Карабасов-Барабасов. Некоторые, особо отличившиеся, относились и к той, и к другой категории.

Бог знает, сколько времени Мальвина прокрутилась перед зеркалом, разглядывая себя анфас и в профиль и, как все девочки на земле, пристраивая на голове тюлевую занавеску на манер фаты. А поскольку ей было непросто представить себя Белоснежкой или Спящей красавицей, у Мальвины волей-неволей развилось богатое воображение, и вскоре она научилась мастерить кукол и сочинять удивительные сказки.

Собственно, талантом придумывать невероятные истории, как я понял с возрастом, обладают все женщины на свете, вне зависимости от возраста и внешности. Вопрос только в аудитории. Поскольку наиболее доверчивых слушателей женских сказок – мужчин – на горизонте не наблюдалось, то Мальвина выбрала самую благодарную аудиторию – детей и порой устраивала для них целые представления из собственноручно изготовленных кукол.

Сначала для этого она использовала картон, гофрированную бумагу и вату, потом ей купили швейную машинку «Зингер», и вскоре уже весь дом собирал лоскутки тканей и носил ей. А Мальвина шила удивительных кукол с печальными глазами. Одна, по имени Ицик, долго хранилась у меня. На целлулоидном лице с годами блекли краски, и мама старательно восстанавливала размытые черты, а после того как мамы не стало, глаза у Ицика стерлись окончательно. Меня не оставляло ощущение, что он их просто выплакал. Отдавать Ицика на реставрацию после того, как его касались мамины руки, я не хотел. Так он и сидел среди подушек, слепой и с отколотым кончиком носа, пока не потерялся в бесконечных моих скитаниях по городам и странам.

* * *

Как я уже говорил, Мальвина сочиняла детские сказки.

Например, малыш падал, разбивал коленки и плакал. Вместо обычных утешений Мальвина присаживалась на корточки, прикладывала к ранке подорожник и тут же придумывала сказку про Королевство Разбитых Коленок, разбойниц Царапку и Ранку и спасателей Зеленку и Синьку.

Малыши забывали о боли и хвастались друг перед другом, у кого вава больше. Когда у кого-то появлялись симптомы ветрянки, Мальвину вызывали раньше участкового врача. Мама, педиатр, смеялась, что после этого не она осматривала ребенка, а скорее ребенок гордо показывал ей разрисованную Мальвиной кожу. И как бы родители ни пытались оградить своих чад от ветрянки, случалось, что дети специально пробирались к соседям, чтобы заразиться и получить заветную татуировку, которой можно было похвастаться перед еще не заболевшими или уже поправившимися. Я, болевший в детстве всем без разбора, как ни старался, ветрянку не подхватил, а заразился ею гораздо позже, лет в двадцать пять. Как и все взрослые, переносил я все очень тяжело и с высокой температурой. А моя девушка потом долго пытала, что за Мальвину я звал в лихорадочном бреду.

Итак, Мальвина всегда была окружена детьми, в школе она брала шефство над учениками младших классов, а уж по части детских утренников и праздников ей вообще равных не было. Ее приглашали в детские сады, другие школы, дворцы пионеров и школьников. Более того, за неординарную внешность и яркие актерские данные ее пригласили сниматься для какого-то выпуска «Ералаша», но мама Карлова не пустила, боясь, что опять будет мусолиться тема «не суй свой нос в чужие дела», а это она педалировать уж никак не хотела. Словом, Мальвина, несмотря на немодельную внешность, была любима и популярна, ее никто никогда не обижал – скорее наоборот, оберегали от посторонних косых взглядов и усмешек.

Я, сколько себя помню, обожал ходить к ним в дом и смотреть, как Мальвина шьет кукол. Говорят, что их даже покупал театр Образцова.

Шли годы. Мальвина все ниже и ниже склонялась над швейной машинкой, из-под ее проворных рук выходили удивительные куклы, но она была по-прежнему одинока, жила с родителями в комнатушке бесконечной ленинградской коммуналки и все так же возилась с малышней. Я клянусь, когда Мальвина заводила свои сказки, заслушивались даже подвальные крысы. А уж про птиц и говорить нечего – наш двор был самым загаженным, несмотря на бесконечное шарканье метлы Расула. Голуби гнездились исключительно под сводами нашей крыши, вороны облюбовали старый тополь посередине двора. Птичьи родители могли спокойно улетать по своим делам, птенцы не роптали и не пищали под мелодичные сказки Мальвины Карловой.

* * *

Все было прекрасно до тех пор, пока не расселили квартиру на четвертом этаже. То, что теперь там будет жить военный, было понятно с самого начала: по двору забегали, как ошпаренные, молодые солдатики со значками ПВО^[1], таская импортную дефицитную мебель и финские обои. Наконец однажды около подъезда остановилась черная «Волга», солдатик подобострастно открыл дверь, и из нее, отдуваясь, вывалился майор ПВО, щеки на погонах, а за ним его дородная супруга в импортном джерси с люрексом и с отливающей свежим лаком прической.

Брезгливо поджав и без того тонкие губы, отчего лицо ее стало напоминать почтовый ящик, она под руку с краснорожим супругом проследовала в сторону подъезда и, зайдя под арку, оглядела двор.

Мальвина в этот момент сидела на скамейке, окруженная толпой детей, включая меня, и с упоением рассказывала про карандашную страну, про жестокого Черного Карандаша и о чудесном спасении цветных Карандашиков при помощи волшебной Бритвочки.

Майорша была недовольна. Мужу в ближайшее время светила отставка, а повышения ни в чине, ни в должности, похоже, не предвиделось. Более удачливые подруги по службе были как минимум в чине полковничих или даже генеральш, а более молодые и красивые хотя бы физически иногда бывали под полковниками. Ей же из-за возлияний мужа и противозачаточной внешности, несмотря на обилие бирюлек и люрекса, не светило ни первое, ни второе. Майорша была зла, потому что жилье было не престижное, хоть и в городе Ленинграде.

Дом наш явно нуждался в капремонте, раны войны еще окончательно не залатали, люди, как она сразу поняла, тут жили простые, на веревках сушилось чиненое-перечиненное белье. Все это раздражало глупую и неудовлетворенную во всех смыслах этого слово майоршу.

А Мальвина, как нарочно, засмотрелась на майора, задумавшись о новой кукле для сказки про жирного борова.

И майорша, будучи и без того на взводе, не к месту взревновала и, особенно не таясь, прошипела:

– Ты посмотри какая длинноносая уродина! Такая же страшная, как и этот двор!

Эхо этих жестких слов сдетонировало, громко разнеслось по двору-колодцу и растаяло где-то высоко под крышей.

Все замерли. У Двойры на загривке поднялась шерсть, и впервые на моей памяти она зарычала. Расул что-то резко сказал на непонятном мне языке, но Гульнар, видно, поняла, потому что покраснела и неодобрительно покачала головой.

В решетчатом окне подвала мелькнули холодные бусинки глаз старой крысы. Загулили успокаивающе голуби над растревоженными гнездами, тополь вздрогнул листьями, и все стихло.

Может, в другой раз Мальвина бы и не обратила внимания, но как раз вчера она узнала о предстоящей свадьбе бывшего одноклассника, в которого была тайно и безнадежно влюблена, так что майорша не вовремя сыпанула соли на рану.

Мальвинины глаза налились влагой, белесые ресницы, напоминающие снежинки, подтаяли под тяжестью навернувшихся слез. Она что-то извинительно пробормотала притихшим детям и ушла, хлопнув тяжелой дверью подъезда.

Оскорбленный дом тоже как-то сник, стали виднее трещины в стенах, облупившаяся штукатурка, окна обиженно одно за другим замигали вечерними огнями, сумерки спустились во двор, надежно укрыв его от дневных обид.

Дети в тот день разошлись по домам без привычных упрашиваний, разговаривали шепотом и даже не шалили.

Вечером к нам пришла заплаканная мама Карлова. К тому времени я уже рассказал о том, что случилось во дворе. Ее усадили за стол, долго отпаивали чаем с вареньем, а она все жаловалась на судьбу, на то, что ей, скорее всего, не суждено увидеть внуков, и на ничем не обоснованную жестокость людей.

Она все сокрушалась:

– Ведь военный человек, супруга его с ним тоже по гарнизонам жила, разных людей повидали, надо же сердобольнее быть!

Бабушка украдкой утирала слезы и все подкладывала варенье.

Я, робко опасаясь очередного подвоха, спросил у дедушки:

– А что такое «сердобольный»?

И мой веселый дедушка на этот раз совершенно серьезно сказал:

– Это значит такой, у которого умеет болеть сердце.

– А разве это хорошо, когда болит сердце? – спросил я, наученный врачами, что болеть всегда плохо.

– Оно, сынок, по-разному болеть может, – вздохнул дедушка. – Порой оно болит, чтобы напомнить, что надо защищать слабых, уметь жалеть и помогать, быть аккуратнее со словами, дабы ненароком никого не обидеть. Ранить очень легко, а вот загладить вину куда как сложнее. Вот сегодня, как тебе было, когда обидели Мальвину? Больно?

Я кивнул. После услышанного на улице мне было очень стыдно и неловко. Я стеснялся поднять глаза на Мальвину, хотелось убежать домой и никогда больше не выходить во двор.

– Правильно, – сказал дедушка. – Тебе было стыдно не за себя, а за кого-то другого, что еще хуже, потому что сам ты всегда можешь извиниться, а за другого ты не отвечаешь. А более стыдно чаще тому, кто явился свидетелем проступка, а не тому, кто его совершил.

Я прислушался к себе. Вроде ничего не болело, но не хотелось ни есть, ни играть, даже не было желания никого видеть. Я слонялся по комнате, где сидели невеселые взрослые, и не знал, чем себя занять. Мама пригляделась ко мне, зачем-то пощупала лоб, нахмурилась и отправила пораньше спать. Уже в кровати я уткнулся лицом в подушки и ни с того ни с сего вдруг заплакал.

Мама хотела было подойти, но дедушка остановил и громко, чтобы я услышал, сказал:

– Не трогай его, у него просто болит сердце…

В тот вечер взрослые долго о чем-то совещались на кухне. Я заснул только тогда, когда наконец услышал успокоительный смех дедушки.

* * *

Потом случилось вот что.

Утром к дому подкатила «Волга». Сидевший за рулем солдат-первогодок, аккуратно, без стука захлопнул дверь машины и побежал наверх доложить о готовности.

Дедушка выглянул в окно и язвительно прокомментировал:

– Ишь ты! Вылизанная, как кошачьи яйца!

Папа одобрительно хрюкнул и пошел на кухню бриться.

Шофер отсутствовал минут пять, потом я услышал, как сначала торопливо застучали по лестнице его сапоги, потом важно протопал генерал, скрипнула входная дверь, и через секунду вместо шума мотора раздался такой отборный мат, что я зарылся головой под одеяло, а дедушка вместе с прибежавшим недобритым папой, наоборот, высунулись в окно.

Под окном стояла машина, до изумления загаженная голубями – будто у всех птиц нашего и близлежащего района случилось несварение. Замерший от ужаса солдатик мог только вяло оправдываться: мол, вот только что, когда он пошел за товарищем майором, все было в порядке.

А майор, тряся щеками, нарезал круги с воплями, что его ждут в Генштабе и он не может появиться там в обосранном виде.

Дом радостно захлопал оконными створками – еще бы, такое бесплатное представление!

В довершение всего мстительная Двойра привела из подворотни облезлого кавалера, который невозмутимо задрал лапу на колесо машины. Майора чуть удар не хватил.

Солдатик с ведром кинулся за водой, но кран во дворе никак не желал открываться, хотя хозяйственный Расул всегда содержал его в порядке.

Наконец майора с «Волгой» кое-как обтерли, и они укатили.

Время было каникулярное, дети высыпали во двор. Как ни в чем не бывало вышла Мальвина и продолжила сказку ровно с того места, где остановилась вчера. Только она была чуть грустнее обычного, а мы слушали еще внимательнее.

В подворотне Гришка в открытую играл с приятелями в пристенок^[2], и, как ни странно, ни мой дедушка, ни дядя Моня, которые расположились у выходящего во двор окна, ничего будто не замечали. Отмытая «Волга», сбросив в штабе майора, прикатила обратно за его супругой.

Солдатик пост оставить уже побоялся, так что мадам выплыла из подъезда сама.

Тут Гришка с друзьями отделились от стены и с издевкой, хором продекламировали стишок, которому, как выяснилось, их научил вчера дедушка при молчаливом одобрении бабушки, что уже совсем было событие из ряда вон выходящее.

– Мама служит в ПВО! Мозги – во! – Гришка показал фигу. А жопа – во! – раскинул он руки в стороны.

Майорша превратилась в соляной столп, только лицо багровело под башней из выжженных пергидролем волос.

Под хохот всего дома Гришка продолжил:

– Папа служит в ПВО! Морда – во! – шире руки он уже не мог раскинуть. – А пися – во! – В майоршу опять нацелился маленький кукиш с обкусанным ногтем.

Лицо ее приобрело сизый оттенок, и она, не в силах выдавить ни слова, только открывала и закрывала набитый золотыми зубами рот, словно вытащенная из воды рыба.

От хохота дедушка с дядей Моней чуть не выпали из окна. Солдатик рухнул за машиной на колени, делая вид, что возится с ниппелем, и заливаясь слезами от еле сдерживаемого смеха.

Майорша хлопнула дверью и, забыв о намеченной поездке в комиссионный магазин, ретировалась в квартиру.

Наконец все поутихло, к вечеру обменялись впечатлениями, дали Гришке денег на мороженое, посмеялись и забыли. Но только не старая крыса.

* * *

У жильцов нашего дома был с крысами и мышами негласный уговор: люди не ставили на грызунов ловушек, а те не шли в квартиры и подкармливались в магазине-низочке.

Жили в мире и согласии. Крысы по подъездам не шастали.

Но однажды один из малышей крысиного потомства по неопытности заметался по двору, а дети, как водится, завизжали и попрыгали на скамейки.

И тут не растерявшаяся Мальвина, даже не подобрав ног, немедленно сочинила сказку про крысу Шушу и ее маленьких шушунят, которые живут в доме и ночью с крыши пытаются допрыгнуть до луны, думая, что она – сыр, и отъесть кусочек, а когда им это удается, то луна становится месяцем, пока у нее снова не отрастает бок.

Я даже сам маме говорил:

– Смотри, опять Шуша у луны бок съела!

Так вот, мстительная мудрая крыса обиду майорше не простила. Тем же вечером она собрала стаю.

Ей нужны были только самые опытные воины, готовые бороться за идею, а не за кусок сыра.

Ночью крысы прогрызли давно заделанный лаз в квартиру на четвертом этаже.

Утром вой майорши разбудил всех не только на Воинова, но и на соседней улице Чайковского.

Все ножки ее новой мебели были безнадежно попорчены зубами беспощадных грызунов. При этом они не съели ни кусочка со стола. Мальвина была отомщена.

Майорша вопила, что ни на минуту не останется в этом вертепе. Майор негодовал, возражал, но в итоге уступил, потому что знал, что в Гришкиной песенке была большая доля правды, и жену побаивался – кто знает, что может прийти в голову неудовлетворенной женщине? А потом слухи в ставке, позору не оберешься…

Они съехали через неделю.

А Мальвина как ни в чем не бывало по-прежнему шила своих кукол и рассказывала сказки, а надежды мамы и папы Карловых иметь своих внуков таяли с каждым годом.

* * *

Все это под стакан хорошего коньяка поведал папа Карлов за столом у нас в квартире.

Но Робик Мхитарян в ответ на такую печальную историю почему-то улыбнулся и попросил маму пригласить в гости Мальвину.

Мальвина пришла с мамой Карловой и собственноручно испеченным яблочным пирогом.

Под шумок она быстро рассказала мне сказку про молодого красавца-печника, который сделал уникальную печь, чтобы королевские повара пекли особенные пироги. А потом юноша-печник полюбил принцессу и посватался к ней. Король над ним только посмеялся, и печник в ярости разобрал печь. Пироги перестали получаться такими вкусными. Король долго разрывался между любовью к пирогам и чванством, но аппетит победил, и счастливая дочка вышла замуж за умелого печника.

Все посмеялись. Робик разговорился с Мальвиной, попросил показать кукол, в конце вечера взял ее за подбородок, пристально посмотрел в глаза, а потом заказал срочный разговор с Очамчирой.

– Манана, это я, – сказал он жене. – Выезжаю завтра с невестой для Вартана. Встречайте!

Манана что-то заголосила по-армянски, но Робик уже повесил трубку и повернулся к онемевшим Карловым. Мальвина молчала, но ее ресницы-снежинки подрагивали от подступивших счастливых слез.

Через четыре дня поезд Ленинград – Адлер встречали Вартан и вся семья Мхитаряна. Робик вышел первый и протянул руку Мальвине. Она легко сошла со ступенек и остановилась.

Прямо перед ней стоял плотный невысокий мужчина средних лет и очень выразительной наружности: у него были большие печальные глаза и нос, который, как клюв, рос прямо изо лба и заканчивался где-то на уровне подбородка.

Такую внешность я видел только у Фрунзика Мкртчяна.

В руках у мужчины был королевский букет роз. Он протянул цветы Мальвине, она оглянулась на улыбающегося Робика.

За столом их посадили вместе.

А потом была свадьба, и через год у Мальвины Карловой-Мхитарян родилась девочка, такая же чернявая, носатая, горластая и веселая, как Вартан и Мальвина.

Окрыленные Карловы уезжали на лето в Очамчиру и каждый раз привозили оттуда кипу фотографий. С них смотрели счастливые Мальвина, Вартан и маленькая девочка. Улыбка появлялась у любого, кто видел их лица.

Они часто приезжали в Ленинград, и мы возились с очаровательной Маргошей, веселой, как щенок, коверкающей слова одновременно на двух языках, смешливой и ужасно любознательной.

– Мама, – спросил я как-то, – почему они мне кажутся такими прекрасными, а чужие говорят, что они некрасивые?

И тогда моя умная мама взяла стул, и сняла с полки с запрещенным пока Куприным книгу, и прочитала мне сказку «Синяя звезда».

Про то, как в одной стране у короля и королевы родилась дочь, которая всем казалось невероятно уродливой, и как однажды она нашла умирающего принца, который казался таким же некрасивым, как и она сама.

Но сам принц Шарль считал невесту Эрну красавицей, они поженились, и у них родился сын, как две капли воды похожий на своих родителей.

И Эрна сказала Шарлю: «Любовь моя! Мне стыдно признаться, но я… я нахожу его красавцем, несмотря на то, что он похож на тебя, похож на меня и ничуть не похож на моих добрых соотечественников. Или это материнское ослепление?»

И тогда чужеземец-принц Шарль перевел ей вырезанную на стене фразу основателя ее страны: «Мужчины моей страны умны, верны и трудолюбивы; женщины – честны, добры и понятливы. Но – прости им бог – и те и другие безобразны». Ведь на самом деле синеглазая Эрна была дурнушкой лишь по мерке своего доброго внутри, но безобразного внешне народа, а во Франции, откуда был родом принц, она слыла бы первой красавицей.

Мама закрыла книгу и поцеловала меня.

В тот вечер я долго не мог уснуть, у меня опять болело сердце.

Я подозвал папу.

– Правда наша мама – самая красивая? – спросил я и заплакал.

– Конечно, – сказал папа. – Потому что она самая любимая!

Я согласно кивнул и наконец уснул.

И вот с тех самых пор для меня не существуют люди красивые и некрасивые, для меня мир разделился на любимых и не любимых.

Глава седьмая. Бордель находится этажом выше, или Полный нокаут

На пятом этаже нашего дома на улице Воинова жил боксер Мирон Попов. У Попова была собака, он ее любил.

Собака боксера была, естественно, боксером. Было совершенно очевидно, почему Мирон выбрал именно эту породу. Он смотрелся в свою собаку, как в зеркало: приплюснутый нос, вывернутые губы, прижатые уши. И еще они оба были самцами-производителями. Кстати, звали собаку ни много ни мало – Нерон.

Порог обтянутой дерматином двери боксеров Поповых обивали сучки как четвероногие, так и двуногие, иногда они приходили вместе и их обслуживали групповым методом. Боксеры Поповы работали не покладая членов. Единственной разницей было то, что Мирону Попову приходилось предохраняться, а от Нерона Попова требовалось строго обратное: в рекордно короткое время оплодотворить максимальное количество боксерш и получить награду в виде щенка или в денежном эквиваленте. Породистые щенки были в ходу, стоили немало и успешно расходились по бескрайним просторам нашей Родины.

Главное было – удержать Нерона Попова от грехов на стороне. По негласному закону заводчиков кобель, оприходовавший дворовую сучку, уже не котировался и списывался на пенсию. Так что Попов-старший блюл Попова-младшего как зеницу ока. Выводил гулять только на поводке и не отвлекался, даже когда тот поднимал лапу по малой нужде. Себя Мирон соблюдал существенно меньше, породу попортить не боялся, над этим уже в свое время постарался неизвестный татаро-монгольский воин, так что лицо Мирона украшал не только свернутый на строну нос, но и раскосые глаза.

Глаза эти, когда не были подбиты, смотрели на представительниц прекрасного пола масляно и призывно, литые мышцы ходили под рубашкой, так что самец Попов-старший был тоже нарасхват. Потомства он благоразумно не оставлял. Жили на доходы с продажи щенков, старший Попов уже стал подумывать о досрочном завершении спортивной карьеры, но тут случилось вот что.

Обычно на случку суки доставлялись мужчинами. Представители спаривающихся сторон обменивались коротким дружеским рукопожатием. Нерон, пуская слюни, приближался к даме. Опытная самка-производительница, даже не обнюхав жениха, поворачивалась задом. Неопытную грубо, по-садистски привязывали к батарее, не обращая вынимания на стоны и вопли сопротивляющейся невинной жертвы. Нерон деловито забирался на объект. Мирон и «отец невесты» чокались пивом и говорили о погоде, пока собаки замирали в замке, потом сука облегченно вздыхала, брезгливо стряхивала с себя задремавшего от удовольствия Нерона и направлялась к двери, даже не обернувшись, по-матерински вглядываясь внутрь себя навстречу зарождающейся жизни. На ближайшие три месяца интерес к кобелям в ней пропадал. Удовлетворенные «родители» прощались, деловито подсчитывая грядущие барыши и думая о новой моторке или рессоре для машины. Заводчики были народ состоятельный, доход был постоянный и надежный.

* * *

В тот день произошел сбой.

Сначала старшего Попова обескуражил телефонный звонок – смущенный голос долго и путано намекал о цели визита. Девушка, представившаяся Риммой, запинаясь, говорила, что для нее это в первый раз и она до сих пор никого к себе не подпускала, но все считают, что уже пора, и ей рекомендовали семью Поповых.

Попов-старший не очень понял, к кому из них двоих относилась просьба о помощи, но особенно не заморачивался, поскольку оба были в хорошей форме, так что ответил – мол, приезжайте, на месте разберемся.

Тут надо несколько слов сказать о самом Мироне. Простой деревенский парень, приехал в Ленинград на завод после армии, даже не думая о спортивной карьере, но его борцовские качества быстро заметили и предложили развивать мастерство не в подворотнях, а в спортивной секции. Молодой горячий Попов быстро продвигался по спортивной лестнице, дорос до мастера спорта и даже кого-то крепко отбуцал на всесоюзных соревнованиях. При этом он как был, так и остался простым деревенским парнем. Его сексуальный опыт до сих пор сводился к деревенским девахам или плечистым регбисткам, с которыми он кувыркался на сеновале или в опустевшей раздевалке к обоюдному удовольствию сторон.

С годами Мирон слегка пообтесался, научился приглашать дам в кино, угощать мороженым и ситро. Что ни говори, а Ленинград был и остается культурной столицей! Правда, о том, что тут есть театры и музеи, Мирон знал только понаслышке. Слово «Эрмитаж» произносил с благоговением, но не понимая сути.

Потом он от завода получил комнату на улице Воинова и вообще стал завидным женихом. Но имелась у Мирона одна ахиллесова пята: веселый балагур, маленьких хрупких женщин он боялся как черт ладана.

В самом начале его спортивной карьеры их команду поселили в одном корпусе с гимнастками. По утрам команда боксеров в одинаковых синих трикотажных костюмах с надписью «СССР» обычно выходила на очередную пробежку. А навстречу, на тонких воробьиных ножках, весело чирикая, выпархивала сборная по художественной гимнастике.

Мирон завороженно смотрел на их точеные фигурки и чувствовал себя рядом с ними слоном в посудной лавке. Он боялся даже случайно задеть рукой семенивших мимо девочек, ему казалось, что он двумя пальцами может взять каждую из них за талию и переломить, как сухую былинку. Видя его смущение, хитрые язвительные девчонки фыркали и перемигивались.

Однажды за завтраком самая боевая, набравшись храбрости, спросила его имя. Мирон облизал пересохшие губы и почему-то вместо имени пробормотал фамилию, да еще и с ударением на первом слоге.

Девчонка прыснула, зарделась, окружающие загоготали. Мирон тоже покраснел, зачем-то вскочил и вылил горячий чай прямо на причинное место.

Народ совсем зашелся от хохота, а тут еще сосед по столу, числившийся в педагогическом институте за спортивные заслуги, хотя не знал даже адреса этого учебного заведения, решил проявить эрудицию и продекламировал Есенина, глядя в дымящийся пах Мирона:

– Клен ты мой опавший….

Дальше он не знал, но уже этого было более чем достаточно для того, чтобы до конца сборов к Мирону прилепилась кличка Опавший, поставившая крест на любых романтических похождениях в свободное от ринга время.

Впрочем, скоро сборы кончились, команды разъехались, Мирон победил на отборочных соревнованиях, восстановил статус среди товарищей по команде, и позор забылся. Но страх перед маленькими женщинами остался – такой вот посттравматический синдром.

* * *

Эту историю мне удалось подслушать, скрываясь под обеденным столом, когда папа и Мирон делились юношескими воспоминаниями под бабушкину закуску и неодобрительное мамино молчание.

Мирон заходил к нам часто. Его угощали, он любил поговорить, очень уважал дедушку, а тот называл его всегда «сынок» – впрочем, как и всех, кто годился ему в сыновья. Такой уж был мой дедушка.

Жил Мирон двумя этажами выше, и все, что происходило в его комнате, было для меня тайной. Семья категорически настаивала, чтобы я не присутствовал на собачьих свадьбах. Мирон клятвенно обещал. И слово свое держал, как я ни просил.

Впрочем, к половым подвигам самого Мирона дедушка относился с юмором и при виде его декламировал:

– Как у нашего Мирона на… – тут дедушка делал многозначительную паузу, – плече сидит ворона. Как ворона запоет, у Мирона… – опять пауза, – чуб встает!

Тут было не совсем понятно. Я даже как-то спросил у Мирона, где его ворона. Мирон вопроса не понял и почесал бритый затылок. Чуба у него, кстати, тоже не было. Спросить у бабушки я постеснялся, уже догадываясь, что после моих вопросов они с мамой часто устраивают дедушке на кухне выволочку в два голоса. Поинтересовался у папы, тот долго смеялся и сказал, что ворона улетела, а чуб Мирону подстригли в парикмахерской.

Впрочем, как я понял позже, «чуб» у абсолютно русского Мирона так и остался нестриженым, а вот у детей, которых в дальнейшем родила ему Риммочка Кац, все, как и было положено, было подрезано на восьмой день после рождения.

* * *

На следующее утро, точно в оговоренное время, дверной звонок робко тренькнул. Мирон открыл дверь и остолбенел.

На площадке стояла совсем юная тоненькая девочка в длинном пальто, к ногам ее жалась боксерша на поводке.

– Здрасьте, – пискнула заводчица.

Весь опыт боксера Попова-старшего улетучился.

Мирон отступил в темную прихожую и зачем-то нашарил на вешалке пиджак.

Девушка робко вошла в комнату, таща на поводке молоденькую холеную очаровательную собаку.

– Меня зовут Римма, а это Коко.

Мирон вытер вспотевшую ладонь о штаны и протянул руку. Маленькая ладошка, протянутая в ответ, утонула в руке Попова. Его сердце екнуло. Он с ужасом понимал, что не может отпустить эту доверчивую руку, и не знал, что делать дальше. Мирон никак не мог подобрать уместных приветственных слов. Даже простая фраза «проходите, раздевайтесь» прозвучала бы двусмысленно и пошло. Он просто молча кивнул и прошел в комнату, где у батареи ждал соскучившийся по сучьей ласке Нерон.

Пес посмотрел на хозяина и встал. К ужасу Мирона, его хозяйство было уже готово к осуществлению процесса.

Это был полный нокаут. Мирон на какое-то мгновение даже потерял дар речи. Нерон, расправив плечи, с видом серийного насильника приближался к несчастной Коко, испуганно жавшейся к хозяйке.

– Стоять! – рявкнул Попов старший.

Нерон удивленно замер.

Девушка совсем растерялась и начала оседать на пол. Мирон легко подхватил ее на руки.

Куда было нести бедную Риммочку?

Ну разумеется, в квартиру двумя этажами ниже, к моим бабушке и дедушке, которые готовы были взять под свое крыло всех, с кем сталкивала их жизнь. Оставив девушку на попечение бабушки, Мирон, взяв папу в помощники, отправился наверх доигрывать собачью свадьбу.

Тем временем бабушка с дедушкой выяснили, что Риммочка живет с тетей на Владимирском проспекте и учится в Педагогическом институте, а в свободное время ходит в секцию художественной гимнастики при доме культуры. Тетка ее не балует, скорее, держит в черном теле, но выхода нет, потому что часть стипендии Римма должна отдавать за жилье, да еще надо исхитриться посылать деньги маме и брату в Мелитополь. Про папу она промолчала, а понятливые бабушка с дедушкой и не стали спрашивать.

Так вот, у тетки есть знакомая, которая сама постеснялась пойти по столь интимному поводу, так что отправили не посмевшую возразить Риммочку. Пока немного пришедшую в себя девушку расспрашивали и отпаивали чаем, я прошмыгнул на лестничную клетку. Обычно таинство оплодотворения происходило за плотно закрытыми дверями, а мне строго-настрого запрещалось присутствовать при процессе под предлогом того, что собаки могут меня покусать. Сегодня в суматохе мне удалось тенью проскользнуть на лестницу, подняться на два этажа и спрятаться в лабиринтах ленинградской коммуналки под дверью Мироновой комнаты.

За дверью, кажется, дрались. Во всяком случае слышались громкие голоса, сопение, возня, звон разбивающихся предметов.

– Ну, попал?

– Ни черта не попал!

– Ты что, ноги нормально раздвинуть не можешь?!

– Да я раздвигаю!

– Идиот! Собаке раздвигай!

– Не туда! Куда суешь?!

Тут раздался страшный грохот, собачий визг, лязганье зубов, сдавленный вопль, а потом все стихло. В дверях показался Мирон с окровавленной рукой и в ужасе уставился на меня, сидевшего на корточках у двери.

Я, забыв о запретах и обещаниях, бросился вниз с криком, что Мирона покусали, а папу, наверное, съели.

Дедушка с несвойственной для его возраста прытью через несколько ступенек рванул на верхний этаж и захлопнул дверь. Через пару минут раздался гомерический хохот. Из квартиры вывалились целый и невредимый папа, дедушка, слегка цапнутый в сексуальных битвах Мирон с довольным Нероном и немного смущенной Коко.

Увидев окровавленную руку Мирона, Риммочка опять ахнула и привычно покачнулась. Мирон не без удовольствия подхватил ее.

На этом все, собственно, и закончилось.

С тех пор он так и носил свою дорогую Риммочку на руках.

* * *

А потом они съехали.

Риммочка же осталась в моей памяти Дюймовочкой из сказки. Конечно, Мирон не тянул на эльфа, скорее, он был похож на Гулливера, но конец у этой истории тоже был счастливый: они поженились и жили долго и счастливо.

Что касается сказки Андерсена, меня всегда мучил один вопрос: что почувствовала мама Дюймовочки, не увидев свою дочку в ореховой скорлупке на подоконнике? Я так ясно себе представлял, как она рыдала и металась в поисках девочки. И если это сказка со счастливым концом, то почему эльф и Дюймовочка, поженившись, не вернулись или хотя бы не навестили бедную маму? Я долго мучил родителей, бабушку и дедушку этим вопросом. Меня не устраивали невразумительные объяснения, что это только сказка.

Жизнь сама подсказала ответ. Как часто в эйфории, упиваясь минутой славы, мы забываем тех, кто незримо был с нами на пути к успеху. И только когда они уходят из жизни, мы осознаем глубину и невосполнимость потери и, глядя в прошлое, жалеем о несказанных словах благодарности, о том, что поскупились когда-то на взгляд или прикосновение, которые могли бы сделать бесконечно счастливыми тех, кто просто и беззаветно любил нас. Воспоминания об этих людях, сначала четкие, как лица на фотографиях, со временем желтеют и теряют свою яркость, становятся тусклыми и расплывчатыми и окончательно тают, чтобы вдруг однажды во сне проявиться ясно и отчетливо, как будто мы расстались только вчера.

Глава восьмая. О пионерах-самогонщиках, или Практические занятия по произведениям Гайдара

Бабушка Геня выросла в местечке под Витебском. Была она старшей дочерью в многодетной семье, поэтому ей приходилось не только заботиться о младших, но и вести хозяйство. Она даже умела доить корову. Дедушка хвастался, что в армии тоже доил коров. То, что их звали женскими именами, меня не удивляло, бабушкину корову, например, звали Маня, но что делали коровы на танковых полигонах, я так и не понял, хотя их там, похоже, было много, и имена у них были довольно редкие даже по городским понятиям.

Так, однажды к нам пришла бабушкина приятельница, которую звали Регина. Я, желая блеснуть воспитанием, вежливо поздоровался и неуклюже попытался сделать приятное, сказав, что таким красивым именем звали корову, которую дедушка доил в армии. Комплимент, как и вечер, не удался, дама ушла, даже не попробовав бабушкиных фирменных булочек с корицей, а дедушка свалил к соседу, обруганный и бабушкой, и мамой. Досталось и папе, который попытался заступиться, аргументируя, что он бы тоже доил, если бы на флот пускали коров или хотя бы коз. Мама отбрила, что, судя по папе, на кораблях и так одни козлы и бараны. На этом все надулись и разошлись по углам.

Я же, послонявшись от папы к маме в безуспешных попытках их помирить, отправился вслед за дедушкой в квартиру ниже этажом.

Там была коммуналка с тремя жильцами. Кто-то в паспортном столе был, по-видимому, большим поклонником русской литературы девятнадцатого века и поселил в одну квартиру слесаря Мазаева, учительницу Зайцеву и старушку Некрасову.

Точную дату рождения Клавдии Мефодьевны Некрасовой не знал никто. Казалось, что она жила в своей комнате с окнами во двор со дня постройки дома. Сколько я ее помню, она не менялась, ходила в одном и том же драповом пальто, лишь летом переодеваясь в вязаную кофту, и в неизменном фартуке и платочке. Карманы фартука словно были бездонными. Она доставала оттуда конфеты детям, корм голубям и даже косточку для Двойры. Расул поставил для Мефодьевны скамеечку перед парадной, во дворе, там она и сидела часами, если позволяла ленинградская погода. Все мамаши оставляли ей коляски, пока бегали по магазинам, а она с удовольствием нянчилась с младенцами, подкидывая их на еще крепких руках.

Каждый день она неизменно следовала с бидончиком в магазин-низок, покупала литр молока и четвертушку круглого за шестнадцать копеек, раз в неделю кусочек постной грудинки, и там по мелочи – пару картофелин, свеклу, кочан капусты. Никогда не лезла без очереди, хоть и пропускали, отрицательно качала головой и терпеливо ждала.

Продавщица Нина, завидев ее, зычно спрашивала:

– Ну что, Мефодьевна, как всегда?

Старушка Некрасова согласно кивала и протягивала чистый бидончик. Осмотревшись, просила сто граммов ливерной или сто пятьдесят российского.

Бабушка как-то спросила:

– Что ты, Мефодьевна, каждый день ходишь? Давай мы тебе по-соседски поможем – на зиму мешок картошки притащим, или продуктов на неделю принесем.

– Нет, Генечка, спасибо! Я сама. Знаешь, пока двигаюсь – живу.

Что ж, это как раз было понятно.

Так и ходила бы Мефодьевна себе в магазин каждый день, да, на беду, в школе начали проходить Гайдара – «Тимура и его команду».

* * *

Тут требуется небольшое отступление.

Литературу в четвертом классе местной школы преподавала Ольга Альбертовна Зайцева, жившая в квартире с Мефодьевной.

Ее дед, Илья Евсеевич Зайцев, был зажиточным купцом, держал небольшое кожевенное производство, имел свой дом в Санкт-Петербурге и загородное имение в поселке Ильжо неподалеку от Луги. Во время революции купца, как водится, пристрелили, безутешную вдову с детьми уплотнили. Оставшиеся Зайцевы сгинули во время войны, а кого не дострелили немцы, тех сгноили в лагерях сталинские соколы. Чудом выжила одна Ольга Альбертовна. Дом, где ее семья жила раньше, экспроприировали, в комнате, которую ей оставили, находиться было морально тяжело, и путем несложного обмена она получила жилье в коммунальной квартире на улице Воинова.

Переехала с нехитрым скарбом: старинными фотографиями и какими-то дорогими сердцу мелочами, которые удалось сохранить в революционное лихолетье и не обменять на еду во время войны. Да и это почти все пропало в пятидесятые, когда уводили мать Оленьки по доносу соседки, метившей на одну из комнат Зайцевых. Саму Олю почему-то не тронули – может, просто-напросто про нее забыли. В Ленинграде ей попасть в институт не светило, поэтому она уехала к тетке в Воронеж, закончила там педагогический факультет, поработала по распределению в Кустанае, а потом все-таки перебралась в Ленинград и устроилась работать в школу учителем русского и литературы.

Жила Ольга Альбертовна весьма скромно, все, что оставалось с небольшой учительской зарплаты, тратила на книги. Соседи ее уважали и жалели, очень уж она была какая-то не от мира сего и терялась, как крот на свету. На ней в очередях всегда заканчивались продукты, билеты в театр, в кино и так далее. Мужчины, видимо, тоже закончились, потому что к своим почти сорока она замужем не побывала, да и не замужем была тоже не очень часто и неудачно. Детей от этих неудач, к счастью или к несчастью, не было.

Но учительницей Ольга Альбертовна была хорошей, ребята ее любили и кнопки на стул не подкладывали. Что с нее возьмешь? К завучу или директору не побежит, только виновато улыбнется, очки поправит и как ни в чем не бывало продолжит о творчестве Пушкина рассказывать. Даже зачинщикам бузы не по себе становилось. Весь интерес пропадал, не начавшись. Оценки она всегда самые лучшие ставила, но, как ни странно, ее ученики все первые места на районных олимпиадах занимали. Даже двоечники подтягивались и начинали писать одноклассницам стихи с банальными рифмами «кровь – любовь» и «глаза – гроза».

Старшеклассники же шли дальше, заимствуя известные строчки, но выдавая за свои, переделав только пару предложений. Разомлевшие одноклассницы прощали столь явный плагиат.

Так что уроки Ольги Альбертовны даром не пропадали.

Гайдара она преподавала с таким комсомольским задором и искренностью, что отрядов тимуровцев в нашем и близлежащих дворах сформировалось больше, чем нуждающихся стариков и старушек. Наверное, средневековые рыцари так не боролись за руки и сердца прекрасных синьор, как юные тимуровцы за местных пенсионеров.

Сначала старое поколение отнеслось к помощи даже с восторгом. Ну а кто откажется, чтобы и мусор вынесли, и пол помыли, и в магазин сходили? Но отрядов было много, а старушек мало. По прошествии нескольких дней, когда в квартиру Клавдии Мефодьевны позвонили в течение часа четыре раза с предложением вынести мусор, добрая старушка осатанела. Ей не давали возможности самой сходить в магазин, лишив тем самым мелких ежедневных радостей. Она пыталась прошмыгнуть утром, пока дети спят, но не тут-то было. Когда она, как запуганная крыса, просовывала голову в дверной проем, раздавался воинственный клич дежурного и топот на лестнице. Старушку хватали под руки и практически выталкивали на улицу, невзирая на вопли, что она не одета и ей только вынести пищевые отходы на лестничную клетку.

Походы в магазин превратились в пытку. Не успевала Мефодьевна сделать и шагу, как у нее выхватывали авоську и торжественно почти доносили полуживую старушку до магазина-низка. Она, как могла, сопротивлялась и кричала, что ей надо в булочную, а это совсем в другой стороне, но отряд нес ее, как бандерлоги Маугли. В результате вместо привычной четвертушки круглого у нее скапливались целые буханки, не нужные и черствеющие под полотенцем.

О том, чтобы просто погулять, не могло быть и речи. Ее старательно переводили через улицу, даже когда она просто выходила посидеть на скамейке. Отряды сменяли друг друга, и в результате тихая прогулка превращалась в перебежки с одной стороны Воинова на другую, пока Клавдию Мефодьевну не отбивали подоспевшие родители. Взрослые приводили ее домой совершенно обессилевшую, где она кулем валилась на диван до очередного звонка в дверь с предложением вынести уже давно не существующий мусор. Вдобавок каждый день на двери рисовали пятиконечные звезды, которые не успевали стирать, и к концу недели дверь становилась похожа на борт военного истребителя, ведущего счет сбитым «мессершмиттам».

Сосед Мазаев ругался, непедагогично обещал повыдергивать пионерам руки и ноги и был внесен в черный список. За непонимание политической акции в него пуляли из рогаток и посылали угрожающие записки с изображением черепа и костей. Гайдар о пиратах вообще-то не писал, но в головах пионеров все жанры смешались в кучу.

Только в одной квартире пионеры были желанными гостями: у бабы Зины и дяди Леши. Баба Зина была профессиональная самогонщица и гнала из чего только можно, но самый качественный продукт выходил, конечно, из сахара.

Ее знали во всех ближайших магазинах и товар отпускали неохотно, потому что она успешно спаивала все мужское население Дзержинского района. И вот тут помощь пионеров оказалась бесценна. Им охотно отпускали сладкий товар и еще хвалили за помощь бабушкам и мамам. Дело дошло до того, что они стали разносить самогон по адресам и приносить деньги бабе Зине с пионерским салютом и чувством выполненного долга.

Как правило, гайдаровцы-самогонщики не вдавались в подробности, боясь потерять неиссякаемый источник дохода, ведь баба Зина с барского плеча еще и отстегивала на мороженое.

Через месяц местному участковому вкатили выговор за то, что на его участке самые высокие показатели попадания в вытрезвитель и мелких хулиганств. Местная милиция устраивала рейды по магазинам, подключили ОБХСС. Но нет, никаких следов левых товаров – напротив, продажа алкоголя даже заметно снизилась.

А прокололась баба Зина, как часто бывает, на пустяке, от жадности послав в магазин второй раз за день непроверенный кадр в лице звеньевой Леночки Першиной. На вопрос, какое бабушка варит варенье, вроде ягод не завозили, девочка на голубом глазу ответила, что ей не для варенья, а для самогона. Продавщица упала в обморок, а оклемавшись, позвонила в отделение. Аппарат бабы Зины конфисковали, гайдаровцы заскучали. Остальные пенсионеры к излишне рьяным пионерам стали относиться с подозрением и от предложений перевести через дорогу отбивались и скрывались в ближайших подъездах.

Впрочем, скоро тимуровский задор угас, отряды были расформированы, а пионеры засобирались на далекий Север по примеру Чука и Гека. Что ни говори, учительница Ольга Альбертовна была хорошая и класс заинтересовать умела.

Освобожденная от рьяных пионеров Клавдия Мефодьевна с удовольствием стала выходить по привычному маршруту в магазин. Правда, первое время все-таки оглядывалась и вздрагивала от звонков в дверь. И хлеб она почему-то покупать перестала.

* * *

Как-то вечером бабушке понадобилось зайти этажом ниже, я увязался с ней.

Я часто бывал в этой чистой светлой комнате, и пока бабушка разговаривала с соседкой, рассматривал фотографии на стене и таскал со стола печенье и конфеты.

Снимков было немного. Я особенно никогда не вглядывался: черно-белые, пожелтевшие: незнакомая молодая женщина и мужчина на набережной с двумя детьми, тот же мужчина уже в форме у пушки.

Это было скучно. То ли дело у соседа Мазаева: море, корабли, цветные фотографии приморских городов. Федор, как и папа, служил на флоте и рассказывал о своих выдуманных и невыдуманных путешествиях сочно, весело, с юмором. Смущал он меня тем, что учил громко и четко произносить название японского порта Нагасаки. Я стеснялся, проглатывал последние слоги, а Федор оглушительно смеялся. Я всегда старался улизнуть к нему, пока бабушки разговаривали.

Вот и сегодня я протянул руку, чтобы стянуть печеньку, а потом пойти или домой, или к Мазаеву смотреть телевизор, но вместо сладостей в вазочке лежали хлебные подсоленные сухарики. Мефодьевна перехватила мой разочарованный взгляд.

– Это пионеры, напокупали хлеба, вот и пришлось насушить сухарей, теперь сама грызу да соседу под пиво даю. Возьми, Геня, – своих угостишь. – Клавдия Мефодьевна насыпала полную тарелку.

Бабушка молча взяла.

Я пожал плечами. Зачем это нам? Бабушка только сегодня сладкого хвороста напекла, да и свежий хлеб есть. Голубей разве покормить?

Дома дедушка взял тарелку, приподнял, как взвесил в руке, взял один сухарик, подержал в ладони и положил в рот.

Я забрался коленями на стул и тоже взял один, скривился и выплюнул.

– Подними, – тихо сказал дедушка. – Дай-ка сюда.

Я протянул обмусоленный сухарик.

– Так они и не нашлись… – То ли вопросительно, то ли утверждающе сказал он бабушке.

Она покачала головой.

– Кто? – спросил я.

Дедушка посмотрел на бабушку, та кивнула. В семье был уговор: меня никогда не обманывали. Или говорили правду, или ничего. Вот и в тот раз мне рассказали всю историю семьи Мефодьевны.

* * *

До войны Клавдия вышла замуж, и у нее родились близнецы: Аля и Алик. Когда началась Великая Отечественная война, их должны были эвакуировать, но не успели, и Клавдия осталась с детьми в Ленинграде.

Она работала с мужем на Обуховском заводе. Оттуда он и ушел на фронт. Алю и Алика она успела запихнуть в один из последних грузовиков зимой сорок второго на попечение соседки, которая эвакуировалась со своими детьми. Думала, что спасла, отвела удар – оказалось, наоборот. Разбомбили грузовик на Ладоге. Как ни искала потом, куда только ни писала, не нашлись концы. То ли погибли, то ли их спасли, а документы у соседки были. Клавдия Мефодьевна никогда об этом ни с кем не говорила, только ночами, как умела, молилась за Алика и Алю да днем вглядывалась в лица – вдруг мелькнут знакомые черты?

На мужа в сорок четвертом пришла похоронка, он так и не узнал, что дети пропали, не могла она ему писать про такое. Осталась Клавдия наедине со своей надеждой, что дети уцелели после взрыва и живут где-то у хороших людей, зовут их папой и мамой. Даже верила, что спасли их вместе, что уж было бы чудом вдвойне. Только эта вера ей и осталась. Работой себя убивала, по двадцать часов в сутки, не помнила, спала ли, ела ли… Паек рабочий с соседями делила, от голодной смерти оберегала. Хлеб с тех пор никогда не выбрасывала, поэтому и покупала только по четвертинке. А после войны пошла в садик нянечкой работать.

Детей любила до беспамятства. Вот так бывает – можно уйти в свое горе, упиваться им и завидовать чужому счастью, а можно по крупице раздавать накопившуюся нерастраченную любовь и ласку. Хватило ей этой любви на всю оставшуюся жизнь.

Когда не стало Клавдии Мефодьевны Некрасовой, в нехитрых ее пожитках нашли тщательно завернутую медаль «За оборону Ленинграда» да дешевую бирюзовую сережку, подарок мужа на рождение близнецов. Вторая где-то затерялась.

Глава девятая. Какому богу молятся сексуальные маньяки, или До сраки дверцi

Все окна в нашей квартире на Воинова, пять, выходили на улицу. Летом, если их открывали нараспашку, был слышан шум Невы, а в тихие вчера даже звон трамваев на Литейном проспекте.

Большие арочные окна было невозможно помыть без стремянки. Бабушке это было уже тяжеловато, один раз она даже упала – к счастью, прямо на двуспальную кровать – и больше испугалась, чем ушиблась. Мужчинам такое важное дело не вполне доверяли, мама уставала, работая на полторы ставки, так что на генеральные уборки два раза в год приглашали помощницу. В ее обязанности входили окна, ангелы и верхняя часть камина. Иногда нанимали Гульнару, но когда она в очередной раз оказывалась беременной, то приглашались случайные гастарбайтерши, сосватанные или соседями, или продавщицами из низка. Работать у нас они любили, потому что разговаривали с ними всегда уважительно, на «вы», и ни мама, ни бабушка в момент генеральной уборки на диване не сидели, а работали не покладая рук, разбирая шкафы, перекладывая одежду.

У мамы в шифоньере была отведена отдельная полка, где они с бабушкой хранили отрезы тканей. Мама старательно их каждый раз перестирывала, отглаживала и складывала до лучших времен. Хорошие ткани были в дефиците, а драгоценные бархатные и шелковые лоскуты и вовсе использовались лишь на отделку. Еще у нее была коробка с разноцветными нитками мулине и пуговицами. Я ужасно любил копаться в этих ящичках и шкатулках, каждый раз радуясь, когда удавалось найти парную пуговицу. Мама была большая рукодельница, она даже закончила какие-то курсы то ли по вышивке, то ли по вязанию. «Училась вышивать гладью», – смеялся дедушка Миша, только слово «гладь» звучало у него необычно и резало слух. Тут обижалась не только мама, но и почему-то папа. Более того, он на всякий случай стал встречать ее с курсов со странным названием. Все трое, включая дедушку, были довольны.

Во время знаменитых генеральных уборок папа тоже старался помочь чем мог. Но от него частенько было больше вреда, чем пользы.

Однажды взяли на подмогу провинциальную молоденькую абитуриентку, квартировавшую у соседей, в доме напротив. И вот дедушка Миша решил над ней подшутить.

За несколько лет до того случая деда Осип делал срочную операцию одному из нападающих игроков футбольного СКА города Риги. Тот неудачно получил бутсой прямо в пах от нападающего московского «Торпедо», и по прибытии в больницу его причинное место раздулось и посинело так, что он не то что идти, даже лежать мог только широко раскинув ноги и выл от боли и ужаса одновременно. При этом никого из медперсонала женского рода к себе не подпускал, даже дежурную врачиху.

Ну, вызвали дедушку. Тот сразу решил провести операцию, удалил гематому, обошлось. Многострадальный орган еще долго был лилового оттенка и от отека казался много больше, чем раньше. Оправившийся футболист гордо демонстрировал свое достоинство желающим в мужском сортире. Раньше-то гордиться особо было нечем, так – среднестатистический прибор. Спортсмен даже консультировался с дедушкой, нельзя ли отек оставить? Медсестер же перестал стесняться, гордо ходил на перевязки, раздавал автографы, жалея, что нельзя сфотографироваться прямо с поврежденным органом наперевес. Словом, это был его момент наивысшей спортивной славы. Естественно, на дедушку футболист молился и хотел отблагодарить.

Тут подвернулся случай. Незадачливого нападающего навестил друг – матрос, только что пришедший из полугодового похода. В одном из портов моряк в обмен на октябрятский значок с кудрявым Вовочкой Ульяновым и бутылку водки приобрел божка с острова Пасхи.

Судя по всему, это был бог, символизирующий мужское начало, а точнее конец. То есть сам глиняный божок был карманный, размером с палец, а вот причинное место у него было не меньше, чем у новорожденной особи мужского пола, и выглядело весьма внушительно. Такой, можно сказать, сексуальный маньяк. Неделикатный матрос предложил молиться божку, чтобы отшибленный орган не только зажил, но и работал. Футболист обиделся, но на всякий случай божка взял. За неделю в больнице он, правда, понял, что молиться нет необходимости, его орган с поставленной задачей справляется на ура, во всяком случае, так уверяли благодарные медсестры, так что очень символично было бы подарить сувенир хирургу-благодетелю.

Дедушка Осип от ужаса даже не сумел отказаться и принес божка домой, аккуратно завернув в газету «Правда». Бабушка Серафима, еще не того навидавшаяся на фронте и потом в госпитале, так и ахнула. Божка немедленно запрятали на антресоли, между рыболовными снастями и порванной резиновой лодкой. Да и забыли.

А однажды дедушка Миша отвозил меня на лето в Ригу. Прежде чем вернуться обратно, он решил пойти порыбачить. Полез на антресоли за удочками и среди прочего хлама извлек и легендарного божка с угрожающе торчащим мужским достоинством. Легко получив разрешение у бабушки Серафимы, деда Миша притащил фигурку в Ленинград. Бабушка Геня с мамой его, конечно, отругали и божка запрятали, но периодически дедушка его доставал, чтобы кого-нибудь разыграть.

* * *

Вот и сейчас во время уборки он выставил его на камин, а сам выжидательно спрятался за газетой.

Абитуриентка ловко шуровала тряпкой по полкам, пока не дошла до камина. Сначала она аккуратнейшим образом обработала вечно стоящие часы в виде Бетховена в кресле, потом как ни в чем не бывало взяла божка за выступающую часть и стала задумчиво протирать. И вдруг как очнулась: увидела, что держит в руках, ахнула и разжала кулак. Божок упал и, естественно, откололось то, что торчало…

Дедушка огорченно поднял членовидный осколок и почему-то продекламировал:

Непонятно, что он имел в виду, но окаменевшая абитуриентка, зная, что хозяина квартиры зовут Миша, в ужасе зарыдала, и ее выпроводили, заплатив даже больше, чем договаривались. Дедушка долго пытался пристроить фигурке отломанный мужской символ. Сочувствующий папа даже сбегал в хозтовары за специальным клеем, но все уже не выглядело столь органично. В сердцах дедушка даже хотел выбросить кастрированного божка, но бабушка пожалела и оставила. Так он и пылился с тех пор на тумбочке, лишенный главного достоинства, опозоренный и жалкий.

* * *

После генеральных уборок вся команда хоть и валилась с ног, но долго не расходилась. Пили чай и ели пироги.

Помню, как бабушка горстью бросала муку на большую деревянную доску, чтобы тесто не прилипало, раскатывала его на тонкие пласты, накручивала конец на скалку и поднимала, проверяя на свет, достаточно ли тонкий лист и нет ли на нем дырок. Затем смазывала противень кусочком сливочного масла и укладывала на него первый слой так, чтобы он немного свешивался с краев, а потом сверху добавляла начинку: или заранее обжаренные яблоки с корицей, или мясной фарш, или мелко порубленные вареные яйца с зеленым луком и рисом. Я пускал слюнки, глядя на остатки начинки, и очень расстраивался, когда ее едва хватало. Потом бабушка раскатывала и укладывала сверху еще один тонкий лист, поменьше, чтобы нижний завернуть наверх и защипать в корочку. Вилкой она делала дырочки в верхнем листе и смазывала его желтком, чтобы пирог дышал, а корочка получалась красивая и румяная. Потом это произведение искусства отправлялось в духовку, и по всему подъезду разносились такие запахи, что желудки самопереваривались даже у голубей на крыше. Впрочем, иногда скалке находилось и другое применение.

Как-то раз у нас работала ядреная деревенская девица, которая гостила у кого-то из соседей и с удовольствием подрабатывала на уборке квартир. Оседлав по-мужски стремянку, да так, что было видно незатейливое исподнее, она ловко орудовала тряпкой и напевала грудным контральто про ямщика и лошадей. Работала она медленно, своим примером показывая ямщику, что спешить некуда и ни к чему.

Пришедшему с работы дедушке этот вой быстро надоел, и он, весело поглядывая на крепкие, оголенные дальше некуда ноги, исполнил бодрую частушку:

Бабушка в это время перекладывала кухонную утварь, и, на дедушкино несчастье, у нее под руками оказалась скалка. Репетиция чего – мне узнать не удалось, потому что дедушке с такими частушками было велено идти куда подальше, а смущенная деваха стала работать куда быстрее и перед тем, как задрать подол, впредь двадцать раз оглядывалась и краснела.

Получивший скалкой, но довольный и даже помолодевший дедушка отправился во двор, но задержался ниже этажом, где слесарь Федор Мазаев с ведром воды и тряпкой материл пионеров, опять разрисовавших входную дверь пятиконечными символами.

– Звездец какой-то! – ворчал Федя.

Дедушка сочувственно поддакнул и вызвался помочь.

* * *

Федору было уже за тридцать. Работал на заводе слесарем, вечерами играл на баяне и по пятницам приводил дам из рабочего общежития, которых привлекал не только ветреный баянист, но и коммунальная ванная с горячей водой. Соседи недовольно ворчали, но терпели. Федя же в благодарность безотказно чинил сломанную домашнюю утварь и велосипеды, менял замки в дверях – словом, с лихвой компенсировал причиненные неудобства. Прелести холостяцкой жизни хозяйственного Федора не тяготили – до тех пор, пока однажды в столовой, затрудняясь выбором между котлетами с добавлением мяса и серыми сосисками в презервативах, он не наткнулся взглядом на грудь раздатчицы Галины. О таких формах в ее родной Галичине говорили «обнять и в цицьках утопиться».

Федор стоял, не в силах отвести взгляд, пока голодная очередь не зашкворчала, как сало на сковородке. Тогда он неохотно переместился к компотам, но продолжал плотоядно оглядываться. Сел так, чтобы наблюдать за плавными движениями упакованной в тесный халат Гали. Заглотил то, что было в тарелке, даже не заметив, что случайно взял ненавистные капустные котлеты со склизкой малосъедобной подливкой. Протолкнул все компотом и опять встал в очередь.

Галя ловко орудовала черпаком, разливая гороховый суп по щербатым тарелкам. Был час пик, она раскраснелась, из-под колпака выбивались черные как смоль кудри, и вся она была, как с пылу с жару, эдакая аппетитная румяная пампушка, хоть отщипывай, хоть откусывай. У Федора рот наполнился тягучей слюной. От волнения он поставил поднос с капустным салатом мимо рельсы, и тот полетел на пол, напугав стоящего впереди наладчика Кузьмичева. Ну, у того за плечами только дворовые университеты, и от неожиданности он громко вспомнил мать Федора, мать салата, а также мать всей сети общественного питания. У неробкого Федора голова ушла в ключицы. А Галина, невозмутимо плюхнув половник в остатки горохового супа, уставилась на Кузьмичева глазами цвета перезрелой вишни и выдала под хохот длинной очереди:

– І ти тим писком хліб їсти будеш? (И ты этой мордой хлеб есть будешь?)

Федор украинского не знал, и услышанное слово «писка» повергло его в шок. Ханжой он не был, какой-никакой опыт имелся, но как писка сочетается с хлебом, он не понимал. Вообще-то, он уважал и то и другое, но как-то по отдельности. Это как с ромовой бабой: ром – отдельно, бабу – отдельно. Покраснев, Федор ретировался из столовой, но о Галине не переставал думать до утра, и ночью его тревожили жаркие и стыдные сны.

На следующий день Федор с трудом дождался обеденного перерыва. Трепеща, как плотва на крючке, стоял он с липким подносом в нетерпеливой шумной очереди. Буквально за два человека до неаппетитных котлет и аппетитной Гали очередь застопорилась. Сзади роптали и нажимали. В другое время Федор развернулся бы и предложил с таким усердием давить клопов на стене, но сегодня слова застревали во рту, и он только тянул шею в предвкушении встречи с Галей.

Не глядя шлепнул на поднос пару тарелок и уставился на раскрасневшуюся в кухонном пару раздатчицу с распахнутым на мощной груди тесноватым белым халатом.

Галя ловко орудовала половником, разливая суточные щи, одновременно жалуясь кассирше на очередного несостоявшегося ухажера. При этом ни та ни другая никого вокруг не замечали и в выражениях не стеснялись.

Галя была явно расстроена и жаловалась кассирше на свой неудачный поход в кино.

– Запрошує він мене в кіно на дванадцяту годину. Я питаю, чого так рано? А він каже: бо на десять копійок дешевше! Півроку ходить навколо мене – не знає, на яку ступити. Чекає, що я йому сама цицьки на лопусі піднесу?

(Приглашает он меня в кино на двенадцать часов. Я спрашиваю, чего так рано? А он говорит: потому что на десять копеек дешевле! Полгода ходит вокруг меня – все без толку. Ждет, что я ему сама сиськи на лопухе поднесу?)

Кассирша сочувственно кивала, вникая в суть вопроса, а не в слова, которыми она передавалась. В украинском она сильна не была, но много ли женщинам надо, чтобы понять друг друга?

А вот оказавшийся в раздаточном зале повар немедленно подсуетился:

– Давай я тебя, Галина, утешу! Я не жадный, не вредный, а то, что женатый, так это ж поправить можно.

Шутил беззлобно, просто чтобы развеселить. Какой же мужик не хочет, чтобы ему улыбнулась симпатичная женщина?

Галина плавно развернулась, качнувшись, как корабль в шторм, и не задумываясь отбрила:

– Ти менi до сраки дверцi.

(Это смачное выражение можно приблизительно перевести как «Ты мне как рыбе зонтик»).

Тут и повар, и кассирша, да и те, кто стоял в очереди, хоть и не все поняв, захохотали, шумно задвигали тарелками. Кассирша бодро застучала по клавишам, а повар ушел на кухню, в глубине души понимая, что не так уж он и шутил, предлагая Галине ласку и нежность. Но дома ждали жена и трое детей, и он озадачился, как из имеющегося мяса приготовить суп, рагу и еще отнести домой внушительный кусок вырезки.

На раздаче Галина шуровала половником, а Федор уже прикидывал, как бы так половчее сделать ей предложение руки и сердца, чтобы не нарваться на столь красноречивый отказ.

Помог случай.

Раз в год активный парторг, в прошлом – метатель молота средней руки, устраивал межцеховую спартакиаду. Федор эти мероприятия любил и был, несмотря на не очень высокий рост, разводящим в волейбольной команде. Когда надо, мог хорошо и погасить мяч, и блок поставить. Команда с успехом участвовала даже в межрайонных соревнованиях. Но там собирали чисто мужскую или женскую сборную со всего завода, а для межцеховых, за неимением однополого кворума, выступали в смешанном составе. И вот однажды, к ужасу Федора, на стороне противника оказалась Галя.

Федор старательно не бил в ее сторону, поэтому удары получались смазанные, а то и вовсе в молоко. Команда недовольно роптала, удивленная столь рассеянной игрой капитана, и все шло к поражению.

При следующем розыгрыше мяча рослый наладчик Рогозин взлетел над сеткой и пушечным ударом послал мяч прямо в Федора. Тот на автомате подпрыгнул, поставив руки в блок, и тут краем глаза заметил, что по другую сторону сетки неосторожно раскрылась Галя и от блока могло крепко в нее срикошетить. Она тоже уже поняла и даже машинально прикрылась локтем, но этого могло быть недостаточно, и тогда Федор, уже на лету, не понимая, что делает, просто убрал руки, и удар пришелся ему в лицо.

Потом ему казалось, что его качает на волнах, было приятно, но немного подташнивало. Он хотел попроситься на берег, но разбитые губы не слушались, и он только пускал кровавые пузыри.

Голова покоилась на чем-то очень мягком, и кто-то гладил его, ласково нашептывая материнским голосом:

– Що ж необережний такий? Писок геть закривавлений!

(Что ж неосторожный такой? Морда вся в крови!)

В ужасе, хотя и не чувствуя никакой боли ниже пояса, Федор потянулся рукой к паху, что, в принципе, сделал бы любой человек, не имеющий представления о том, что «писок» по-украински значит «морда». Не вполне осознавая, что творит, он стал бесстыдно себя ощупывать и, убедившись, что писок (в его понимании) не пострадал, попытался открыть глаза. Первое, что он увидел, с трудом разодрав слипшиеся от крови веки, были Галины мягкие груди и склонившееся к нему лицо с глазами цвета пьяной вишни.

Федор попытался заговорить разбитыми губами, но только что-то невнятно просвистел сквозь выбитые передние зубы.

Рядом столпились участники и болельщики. Слесарь Рогозин размазывал грязный пот и все оправдывался, хоть никто его особо не обвинял. Медсестра, тоже не знавшая украинского и несколько смущенная разговорами о писке, выдавливала всех из кабинета под предлогом того, что она не полностью осмотрела больного перед приездом скорой.

А Галя все гладила и гладила голову Федора, причитая:

– Йой, нерозумна дитина моя!

И тогда Федор, булькая и присвистывая, вдруг неожиданно для себя сказал по-украински:

– Виходь за мене!

– Ти менi до сраки дверцi, – ласково ответила Галя.

* * *

Года через четыре-пять мы на нашем первом жигуленке поехали в путешествие в Галичину, откуда на Воинова, пять, с достаточной регулярностью приходили письма от Федора и Гали. Бабушка с дедушкой умудрялись не терять связи чуть ли не со всеми бывшими соседями.

Галя и Федор встретили нас как родных. Не знали куда посадить, чем угостить. Папа и Федор прикладывались к горилке, и быстро стало понятно, что на следующий день уехать мы не сможем, да не очень-то и хотелось. По двору бегали два сына Мазаевых, крепкие белоголовые с такими же, как у мамы, темно-карими глазами. Федор хвастался хозяйством: куры, утки, даже коза. А еще и огород: жердельки, груши, яблоки, помидоры – всего и не перечислишь, и, конечно, много цветов. Галина чего только к нашему приезду не наготовила, одних пирогов напекла штук десять, да с разной начинкой.

Я же, освоившись, бегал с мальчишками на заднем дворе, они хоть и много младше меня были, но веселые, боевые. Понимал я их, правда, через раз. Что там поймешь на их быстром сочном языке, приходилось переспрашивать. Они сами не всегда знали и бежали к отцу. Федор, овладевший языком и уже не впадавший в ступор от слова «писок», обстоятельно объяснял. Через день я уже сам хватал ртом с кустов порiчки (смородину), набивал карманы агрусом (крыжовником) и раздирал спину о колючки шипшины (шиповника).

Прощались со слезами, багажник был забит по завязку подарками для всех соседей.

Федор светился, не сводя глаз с еще более раздобревшей Галины. Похлопал ее по опять округлившемуся животу и, усмехнувшись, спросил:

– Ну, так уж и не нужен я тебе?

– Ти менi до сраки дверцi! – улыбнулась Галина.

* * *

Потом мы еще долго плутали по асфальтовым и грунтовым дорогам Украины. Машин было немного. Больше грузовые, иногда легковушки. Наш красный жигуленок резво шел по дороге на Киев. На переднем сиденье дремала мама, папины руки уверенно лежали на руле. Иногда он мигал фарами, чтобы поприветствовать машины с ленинградскими номерами. Мелькали высокие кроны деревьев, было уже совсем темно, глаза слипались.

Сквозь дремоту меня не покидало ощущение, что мы что-то забыли. Я даже, кажется, порывался сказать папе, чтобы он развернул машину, как будто движение назад может остановить и вернуть то, что безвозвратно промелькнуло мимо окон, осталось незамеченным, а на самом деле было бесконечно важным. Наверное, я уснул, потому что вдруг оказался один на обочине и увидел, что машина с папой и мамой проезжает мимо, а я только беззвучно открываю рот, потому что у меня пропал голос и не слушаются ноги. Я смог лишь помахать рукой габаритным огням и прочитать номерной знак: 35–10 ЛЕЩ.

Глава десятая. Приключения Алекса Шварца фон Муромца, или Drang nach Osten

Толковый словарь:

Drang nach Osten – клише, появившееся еще в кайзеровской Германии и означающее «Натиск на восток».

ГДР – Германская Демократическая Республика.

Шнель (нем. schnell) – живо.

Арбайтен (нем. arbeiten) – работать.

Яйки, млеко, брод – яйца, молоко, хлеб (так коверкали русский язык фашистские оккупанты во время Второй мировой войны).

Ефим Копелян – актер, голос которого звучит за кадром в сериале «Семнадцать мгновений весны».

Микаэл Таривердиев – композитор вышеупомянутого телесериала.

Дедушка был человеком чрезвычайно общительным. Его невозможно было послать в низок или булочную на пять минут. Кончалось тем, что или Сене, или папе приходилось за ним бежать и чуть ли не силой отрывать от какого-нибудь старого или нового знакомого, родственника или просто уставшего от дневных склок продавца.

Бабушка смеялась, что дедушка опять пошел покупать сплетни.

Он их потом не просто пересказывал – они у него обрастали новыми подробностями, да так, что уже и невозможно было понять, где правда, а где выдумка.

Если бы ангелы на потолках нашей комнаты на Воинова умели разговаривать, то сколько бы они поведали совершенно невероятных историй, которых не прочитаешь ни в одной книге и не увидишь ни в одном кино!

Жизнь была лучшим режиссером, а мы все – профессиональными актерами, живущими, а не играющими свои роли. Годы гримировали нас, одевали в костюмы, соответствующие времени и месту, город подсказывал мизансцены, а из радио и телевизора доносилось музыкальное сопровождение: или скупой и страшный стук блокадного метронома, или оркестровая музыка и эстрадные шлягеры, или пронзительные, как зубная боль, звуки утренней пионерской зорьки, которую какой-то шутник поставил в сетку вещания ровно на семь сорок, так что то ли пионерская зорька звучала с еврейским акцентом, то ли еврейские «семь сорок» с пионерским задором – понимайте и принимайте, как хотите.

Насколько достоверна история, рассказанная дедушкиным заводским приятелем, дедушкой Марии Платоновой, не знаю, но могу подтвердить, что Маша и правда вышла замуж за Алекса Шварца, потому что с их дочкой я дружил и даже был в нее немного влюблен. Через годы они опять вернулись в Германию и их следы затерялись. Круг замкнулся, потому что началась эта история во времена Великой Отечественной войны, когда Советская армия стояла на подступах к Берлину…

* * *

Алекс Шварц родился в Берлине в тысяча девятьсот сорок шестом году и был третьим ребенком сорокалетней Эрны фон Шварц.

Муж Эрны погиб в сорок третьем, оставив ее с двумя подростками, Ульрикой и Вальтером. После взятия Берлина советскими войсками аккуратная и чистоплотная Эрна устроилась работать в столовую для солдат и офицеров Советской армии, оставшихся восстанавливать разрушенную Германию. Обслуживала Эрна их, видимо, не только в столовой, потому что через год у нее родился сын, которого она назвала Алекс в честь папы-лейтенанта Алеши, а может, пехотного капитана Александра, а может, и майора танковых войск Аликперова. Сердце у Эрны было любвеобильным, вдовьи ночи жаркими, еще молодое арийское тело требовало нежности и ласки. Так и осталось непонятным, чье семя проросло в ее неразборчивых чреслах.

Шли годы, Эрна остепенилась и даже вышла замуж за героя немецкого Сопротивления и превратилась в добропорядочную бюргершу. Новый муж, Гюнтер, детей Эрны полюбил как родных, особенно младшего, Алекса, который своим полурусским происхождением напоминал Гюнтеру боевое прошлое и старых советских товарищей по подполью.

После создания ГДР в Берлин зачастили представители Советского Союза. Гюнтер всегда представлял дружественную немецкую сторону, вступил в ряды коммунистической партии Германии, и вскоре его стали отправлять в СССР как надежный и проверенный кадр.

После одной из таких поездок одурманенный советской пропагандой Гюнтер решил отправить Алекса в Ленинград учиться строительству мостов и коммунизма. Эрне не хотелось расставаться со своим любимцем, но перечить мужу она не посмела, хотя и боялась, что взыграют сильные русские гены и перетянут ее Алекса в далекий Советский Союз навсегда.

Она боялась бы еще больше, если бы знала, что привычный к конспирации Гюнтер втихаря списался со своим фронтовым товарищем, старшим и по возрасту, и по званию майором Иваном Платоновым, который в сорок пятом году был связным с германским подпольем. После войны они с Гюнтером не потеряли друг друга, переписывались и даже встречались, когда позже Гюнтер по делам партии приезжал в Ленинград. Жил Иван в Ленинградской области, в поселке Овраги, а его семья – в Ленинграде, на улице Дзержинского. Внучка Маша училась в Педиатрическом институте.

Намерения Гюнтера и Ивана были самые что ни на есть серьезные. Алекс в школе учил русский язык и объяснялся вполне прилично. Маша владела немецким в объеме школьной программы, так что как-нибудь молодые бы договорились. Впрочем, много ли слов надо, когда души и тела молодые, сердца горячие и объятия крепкие. Сумела же мама Эрна в далеком сорок пятом году договориться то ли с лейтенантом Алешей, то ли с пехотным капитаном Александром, то ли с майором танковых войск Аликперовым. Молодые не только объяснились, но и понравились друг другу настолько, что в Берлин полетели письма, в которых Алекс выспрашивал родительского благословения на брак с русской студенткой Машей Платоновой.

Гюнтер довольно потер руки, успокоил взволнованную Эрну, и молодые стали оформлять необходимые документы для вступления в законный брак. Если родительское разрешение получить удалось довольно быстро, то на отмашку КГБ и других дружественных организаций требовалось время. Молодые его зря не теряли и через пару месяцев объявили об ожидающемся прибавлении в семействе. Машеньку несильно пожурили за неосторожность, дед Иван хмыкнул в усы и на лето поселил молодежь у себя на веранде, под предлогом того, что внучке необходимы свежий воздух и витамины, а на самом деле еще и потому, что ему требовалась рабочая сила в виде молодого и здорового Алекса, который через какое-то время превратился просто в Алика.

Алик, пожив в студенческом общежитии, к тому времени, конечно, пообтесался. Его уже не корчило от загаженных до изумления туалетов с неработающим сливом и ржавых душевых кабинок, где праздником было наличие даже холодной воды. Он научился пользоваться не туалетной бумагой, а газетой, оставлявшей на белом арийском заду типографскую краску. Он научился не блевать от ливерной колбасы, и его кишечник перестал с шумом и свистом выплескивать содержимое после употребления «домашних» котлет из соседней кулинарии. После того как уснул головой в сортире, он усвоил, что градус понижать нельзя – можно запивать пиво водкой, но не наоборот, иначе через час он этим «ершом» обрыгает весь институтский коридор, и наутро его, еле живого, заставят мыть весь этаж. Словом, этот экзамен он уже мог сдать на твердую четверку. А жизнь тем временем приготовила ему новые испытания.

Пока слегка беременная Машенька употребляла свежевыжатые соки и, заботливо укутанная в плед, наслаждалась свежим воздухом, Алик пахал от забора и до обеда.

Хозяйственный Платоныч, как его окрестили дачники, славился размахом. На его участке был засажен каждый сантиметр. Он даже умудрялся проращивать чеснок между усами клубники. Целыми днями дед ходил по городу с лопатой и тяпкой. Но годы брали свое, и перекопать землю под картофельные грядки ему уже было не по плечу – сказывался артрит, заработанный от лежания в засаде прямо на холодном снегу. Хоть неизвестный солдат, он же родной отец Алика, был товарищем по оружию, и даже отчим юноши служил в дружественных войсках армии Сопротивления, Платоныч несправедливо взимал контрибуции с ни в чем не повинного будущего мужа внучки.

Ладони бедного Алика быстро покрылись кровавыми мозолями, лицо обветрилось и покраснело, он не мог разогнуться от постоянных болей в спине. Но перечить не смел, потому что боялся огорчить замученную то ли токсикозом, то ли витаминами Машеньку.

Платоныч, поначалу журивший работника за нерасторопность, вызванную скорее немецкой педантичностью, чем ленью, уже сурово покрикивал на выверяющего длину грядки чуть ли не по линейке Алика. Правда, употреблять очень уместные в сложившейся ситуации «шнель» и «арбайтен» все ж таки стеснялся. Обходился вполне понятным и не вызывающим лишних вопросов простым русским матом. Но делал это тихо, чуть ли не на ушко. Алик хоть иногда и не все понимал, только обиженно сопел и возражать не решался. Не было смысла: по-немецки не поймет, а по-русски интеллигентному Алику явно не хватало опыта, да и неудобно было перед невестой.

* * *

Километрах в пяти от поселка жили на кордоне егерь с женой. Сыновья их с семьями давно перебрались в Ленинград. Звали и стариков, но они уперлись: ни в какую – и все. То ли не хотели быть прихлебателями, то ли и вправду не могли расстаться ни с хутором, ни с Карельским перешейком и его грибами, ягодами и густой июньской мошкарой. За годы обросли хозяйством, в поселок ездили крайне редко, за хлебом, да за пенсией раз в месяц. А так вели натуральное хозяйство: скотина, огород. Только зимой бывало тоскливо, но тоже дела находились. Старый хозяин охотился понемногу, но скорее не для добычи, а так, чтобы не растерять навык прицельной стрельбы. Снайпером в войну служил, не один десяток фрицев на счету. Ну и тренировал руку: кто знает, как жизнь повернется? Кордон одинокий, лихие люди могут забрести.

А тут дачники разведали про кордон и стали летом за молоком и яйцами наведываться. Хозяева с удовольствием продавали. Все ж таки прибавка к пенсии, внукам в Ленинград всегда подбросить можно – самим-то уже немного надо.

Позже они завели лошадь и сами стали молоко в поселок возить, а пока только самые шустрые до них добирались, все же пять километров, да по лесной дороге, не каждому по зубам, точнее по ногам.

Ну, Платоныч и решил Алика под это дело подписать. Набросал схему на листке бумаги, и в пять утра Алик, дрожа от утренней прохлады Карельского перешейка, вывел за калитку мокрый от росы велосипед.

Платоныч вышел проводить. Картина была еще та. Не хватало только музыки Таривердиева и тревожного голоса Копеляна за кадром.

У Платоныча защемило сердце: он увидел, что Алик совсем не умеет ездить на велосипеде. По крайне мере лет десять не сидел он в седле. «Ничего, – успокаивал он себя, – до кордона недалеко, рукой подать, доедет. Все будет в порядке».

И Алик, вихляя по проселочной дороге, как пьяная курва на танцплощадке, потея и ругаясь по-немецки, скрылся за поворотом.

С утра моросило, Алик набросил плащ-палатку, подол которой цеплялся за проржавевшие спицы велосипеда, что скорости не прибавляло. Дорога была неровная, на ямках подбрасывало, порой нога соскальзывала с мокрой педали, и Алик больно ударялся о раму, а то и вовсе оказывался на земле. Над оврагами стелился туман, что-то гукало, квакало и чмокало на болоте.

Но через какое-то время слегка распогодилось, даже то там, то тут стали пробиваться сквозь облака робкие солнечные лучи. Алик осмелел и приосанился. Гремя болтающимся на руле бидончиком с привязанной для верности крышкой, велосипедист весьма лихо вырулил на развилку. На всякий случай обстоятельный Алик решил свериться с картой. Он сунул руку в карман и помертвел. Нарисованной на обложке журнала «Огонек» карты не было – должно быть, выпала из кармана при падении. Оставалось полагаться исключительно на память и везение.

И вот на перепутье трех дорог стоял немецкий Алекс Шварц фон Муромец, чесал свою стриженую немецкую репу и думал, куда ему податься. Родился бы пораньше, был бы ростом повыше да телом покрепче, так Васнецов бы с него картину писал.

Скомандовав себе Drang nach Osten, Алик вильнул вправо. Будь у него хоть какая-то сноровка, он бы сориентировался по следам проезжавшей вчера груженой телеги, но в немецкой школе этому не учили, а в институтский стройотряд иностранцев посылали неохотно, опасаясь не столько за неокрепшую буржуазную психику, сколько за престиж великой и могучей Советской страны, который мог бы при строительстве коровников сильно пошатнуться. Так, например, случилось под городом Опочка, к названию которого упившиеся вусмерть студенты приписали спереди заглавную букву П. Студенты уехали, а кликуха осталась. А зря, этот город, расположенный в Псковской области, по-настоящему героический, не одно столетие внешним врагам сопротивлялся.

Но nach Osten, так nach Osten – промокший, уставший, но целеустремленный Алик заскакал по кочкам в сторону предполагаемого кордона.

По прошествии некоторого времени он засомневался в правильности выбранного направления. Проселочная дорога превратилась в заросшую тропу, справа выпью стонало болото, дождь усиливался и нещадно колотил по плащ-палатке.

Алик изо всех сил пытался восстановить в памяти карту, но, увы, ни обещанного поворота, ни заброшенного блиндажа, «от которого рукой подать», он не заметил. Надо было возвращаться к развилке. Проклиная молоко, Платоныча и велосипед на обоих известных ему языках, Алик развернулся. И тут судьба сыграла с ним еще одну шутку: острый камень пропорол шину велосипеда, руль повело вправо, тело влево, и несчастный Алекс навернулся об корягу и затих.

А тем временем в поселке Платоныч поглядывал на часы. Даже если идти пешком, и то можно было уже сто раз обернуться туда и обратно. Машенька тоже проявляла беспокойство. Терпеливо прождав еще час, Платоныч договорился за бутылку с соседом, и на мотоцикле они рванули по следам незадачливого Алика. Матерясь и подпрыгивая на корягах и выбоинах, они добрались до развилки и остановились. Внимательный Иван ухватил взглядом хорошо заметный на влажной дороге велосипедный след, который уводил в сторону, строго противоположную кордону.

Минут через пять они увидели лежащий на дороге покореженный велосипед и следы ползущего тела. Чуть дальше тело, видимо, встало на ноги, но следы вели прямо к болоту. Мотоциклист протрезвел, а Платоныч похолодел. Долго они носились вдоль заросшего осокой и камышом рваного берега и не переставая орали. Отозвалось только глухое болотное эхо. Следы Алекса терялись на подходе к чавкающей трясине. Последний отпечаток сапога они разглядели на мшистой кочке метрах в трех от берега.

Потыкали зачем-то у берега палкой, но в само болото сунуться не решились. Как возвращаться домой и что делать дальше, было непонятно.

Наверное, надо было вызвать спасателей, а ближайший телефон был на кордоне.

Как доехали, Платоныч уже не помнил. На ватных ногах слез с мотоцикла, зашел в избу, еще не зная, куда звонить и что говорить, и увидел сидящего за столом Алекса в одежде с чужого плеча, но живого и почти невредимого. Только под левым глазом краснел свежепоставленный фингал.

– Твою мать, – осел на стоящее в сенях ведро Платоныч.

– Герр Иван, – представил хуторянам будущего родственника вежливый Алик. – А это герр Матвей, – указал он на несколько смущенного столь необычным обращением хозяина хутора.

Поскольку рот у Алика был набит, то «герр» прозвучало не очень прилично, но оба герра были так счастливы, что все живы и даже не слишком покалечены, что и не обратили внимания на столь фривольное обращение.

Ну, выпили, закусили, опять выпили.

Перебивая друг друга, Алекс и герр Матвей рассказали, что произошло с того момента, как Алекс навернулся с велосипеда, до появления на хуторе полумертвого от ужаса герра Ивана.

Оклемавшись после падения, Алекс понял, что на велосипеде с погнутой рамой и пробитым колесом он никуда не доедет.

Надо было двигаться пешком, только вот куда – непонятно. Аукать по-русски Алекс еще не научился, поэтому прокричал «помогите» на обоих языках и замолчал.

И вдруг отчетливо услышал коровье мычание. Раздавалось оно где-то за болотом. Алик уверенно шагнул с берега, зачерпнув сапогом студеную жижу, и, чертыхаясь, зашлепал по вязкой трясине.

Говорят, бог любит дураков и пьяниц. Так и непонятно, как Алексу удалось не провалиться и не утопиться, но факт остается фактом: мокрый, грязный, голодный, но целый и невредимый, да еще и с помятым, но вполне пригодным бидончиком он выбрался на березовый пролесок. Ориентируясь на знакомое мычание, Алекс приближался к околице.

С другой стороны, с ведром помоев для выгребной ямы, двигался старый дед Матвей.

От волнения незадачливый Алекс забыл русский язык и, протягивая грязный бидончик, с просительными интонациями произнес:

– Яйки, млеко, – и машинально почему-то добавил: – Брод!

Матвей окаменел и плеснул помоями себе на ноги. Мысленно повторил год своего рождения, имя, фамилию и число. На всякий случай открыл и закрыл глаза. Немец по-прежнему протягивал бидончик и даже полез в карман – за деньгами, но бывший рядовой Советской армии и нынешний пенсионер всесоюзного значения жест истолковал иначе и, покрепче ухватившись за кривую дужку, запустил ведро прямо в лицо улыбающемуся Алексу фон Шварцу.

Ну, потом разобрались, отмылись, извинились, а там и перепуганные гости нагрянули.

Долго еще сидели за гостеприимным столом, только сперва Машеньку предупредили, позвонили в поселковый магазин. Сын продавщицы сбегал, передал, что к вечеру будут. Наконец гости засобирались домой.

Перед отъездом вышли к ограде, к той самой березовой роще, откуда появился чудом спасшийся из болота Алик.

Для начала мая стояли удивительно теплые дни. Пронзительную тишину нарушал монотонный стук, напоминающий метроном или стук капели о подоконник. Гости недоуменно завертели головой.

Дед Матвей подошел к ближайшей березе. К влажному стволу была прикручена обычная стеклянная банка. С самодельного желобка стекал каплями березовый сок.

– Уже все, последние березкины слезки, – тихо сказал Матвей и протянул банку Алику.

Тот припал губами к краю и сделал глоток. Сладковатая жидкость приятно охладила охрипшее от криков о помощи горло. Отпив, он передал банку Платонычу. В тот день, почти через тридцать лет после войны, полурусский-полунемец Алекс фон Шварц, он же Алик, пил березовый сок из одной кружки с рядовым Матвеем Фроловым и капитаном Иваном Платоновым в знак окончательного примирения между двумя народами, и было это, возможно, не менее важно, чем глоток спирта из алюмини�

© Жанна Вишневская, текст, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Предисловие

После всех скитаний по городам и странам у меня сохранилось очень немного дорогих сердцу мелочей, напоминающих о детстве, о любимом городе и о семье, в которой мне посчастливилось родиться и вырасти.

Одна из таких реликвий – мамина тетрадка, куда она и бабушка записывали рецепты и вклеивали вырезки из газет и журналов с разными полезными советами по домоводству.

Как и любая радушная хозяйка, я люблю накрыть богатый стол, экспериментировать с продуктами и специями, чтобы удивить и порадовать гостей. Я не претендую на лавры Елены Молоховец, автора одной из первых кулинарных книг, но и у меня есть фирменное блюдо, которое привлекает на огонек как друзей и родственников, так и совершенно незнакомых людей. Оно известно всем, но каждый готовит, украшает и подает его гостям по-своему. Это сборная солянка. Я готовлю ее из совершенно не связанных друг с другом историй, которые мне удалось подслушать, подглядеть, запомнить, пересказать на свой лад и сложить вместе.

С удовольствием поделюсь этим рецептом.

Сначала размораживаете память. Тут надо запастись терпением и деликатностью. Нельзя торопиться – грубо откалывая и отбрасывая годы, можно в спешке потерять самое важное и дорогое, и солянка выйдет пресной, безвкусной. Медленно согревайте память теплотой своего сердца, перебирая старые фотографии, письма, семейные реликвии.

Затем в кастрюлю с размороженной памятью добавляете до краев любви, немного слез от болезней и утрат, горечь поражений, остроту чувства юмора, большую пригоршню доброты. Тщательно перемешиваете, доводите до готовности, разливаете по главам и предлагаете читателям.

Каждый воспримет книгу по-разному. У кого-то уже первая глава вызовет изжогу и несварение желудка, и он брезгливо выбросит остатки на помойку, другой проглотит целиком, даже не разобрав вкуса, а кто-то будет смаковать, тщательно разжевывая, и попросит добавки.

Надеюсь, что в этой книге собраны главы на любой вкус.

Поэтому я и назвала книгу «Коммунальные конфорки».

Приятного аппетита! То есть, простите, увлекательного чтения!

Пролог

Мои детские воспоминания похожи на банку засахарившегося варенья, закрытую пергаментной бумагой и перетянутую на горлышке суровой ниткой.

Бабушка хранила такие банки в стеклянном шкафу со странным названием «Хельга». Я разрывал веревку, потом, если позволяла длина, опять затягивал на ней узел. По количеству узелков можно было определить количество попыток. Свежее варенье выливалось легко, оставляя предательские капли на одежде, лице и даже полу. Засахарившееся надо было добывать ложкой или просто горстью, зато после него дольше оставалось сладкое послевкусие. Иногда варенье в банке прокисало или покрывалось плесенью, но все равно оставалось вареньем.

Так и память детства. Она, бывает, горчит, как стручки акации, из которых мы вынимали семечки и свистели так, что нас гоняли соседи, бывает с кислинкой, как цветок сирени из пяти лепестков, который мы жевали на счастье, бывает, вяжет рот, как ягоды черноплодной рябины, или быстро набивает оскомину, как кислая недозрелая вишня. И все-таки воспоминания остаются по-прежнему сладкими и теплыми, как липкие детские ладошки, следы которых так и не стерлись с зеленой бархатной обложки альбома с фотографиями, сохранившегося у меня с тех пор, когда наша семья жила в Ленинграде на улице Воинова, ныне Шпалерной.

Фотографии аккуратно вложены в специальные надрезы на страницах. Некоторые уголки оторвались, и снимки выпадают, оставляя блеклые пятна на страницах альбома, как пробелы в памяти, не позволяющие связать события и людей из моего далекого детства.

Этот альбом посвящен мне, начали его собирать мама, папа, бабушки и дедушки. Перебирать старые фотографии – это как просеивать солнце сквозь пальцы, как нюхать черемуху или сирень после дождя, как слизывать с ладони капли растаявшего пломбира.

На первой фотографии мой молодой папа, Александр Иванов, только что демобилизовавшийся из армии, в окружении загорелых однокурсников и однокурсниц из медицинского института. В заднем ряду, совершенно не в фокусе, размытое лицо девушки. Это моя мама – Верочка Липшиц. Как она рассказывала потом, папа ей сразу понравился, но заговорить первой она постеснялась. Папа же гордо хвастался, что первый подошел к маме под предлогом того, что она знала много запоминалок по анатомии. Поскольку устные запоминалки были только по анатомии, то по физиологии они довольно быстро перешли к практическим занятиям, да так успешно, что папе пришлось срочно, пока последствия занятий не стали видны, просить маминой руки у ее родителей и моих будущих ленинградских дедушки Миши и бабушки Гени, но в такие подробности в разговорах со мной не вдавались.

Дедушка Миша, боевой офицер, полный кавалер ордена Славы, кавалер ордена Красной Звезды, хоть и охотно выпил с папой водки под бабушкину закуску, но согласия сразу не дал. Пришлось подключиться маминому брату Сене и провести работу с дедушкой: мол, времена уже другие и будущий врач Саша Иванов прекрасно впишется в семью Липшицев. Тем более непонятно, кто тут выиграет, а кто проиграет: папа, который женитьбой на еврейке поставит большой жирный крест на партийной карьере, успешно начатой в армии, или мама, которой брак с русским слегка подправит пресловутый пятый пункт. Опять-таки, мои бабушка с дедушкой по папиной линии были медиками, значит, семья интеллигентная, что тоже немаловажно. Жили они в Риге: деда Осип работал хирургом в Рижском госпитале, а бабушка Серафима – там же медсестрой. Оба прошли войну от первого до последнего дня, что уж для деды Миши совсем святым было. Выслушав все аргументы и понаблюдав за утренними приступами тошноты у еврейской дочери, бабушка и дедушка согласились на русского зятя и ни разу об этом не пожалели.

Следующая фотография, датированная двадцать девятым июля, сделана в ЗАГСе на Петра Лаврова, ныне Фурштатской. Родители поженились в День Военно-Морского Флота. В силу известных обстоятельств надо было поторапливаться. Папа потом хвастался, мол, регистраторшу убедил назначить церемонию на этот день тот факт, что жених служил на флоте. Хотя, наверное, больше способствовали двадцать пять рублей, переданные через знакомых заведующему дворцом бракосочетания.

На маме модное белое платье колоколом, в руках тяжелый букет гладиолусов. Немного растерянный папа поддерживает ее под руку. Рядом бабушки, дедушки, мамин брат Сеня с очередной пассией, имя которой он потом сам не мог вспомнить, бесконечная череда друзей, близких, дедушкиных однополчан. Родственник по дедушкиной линии, а также друг и сосед дядя Моня одной рукой держит за шкирку моего двоюродного брата Гришку, который, судя по зареванному виду, уже успел за что-то огрести очередной подзатыльник.

Дальше фотографии свадебного застолья, справлявшегося по традиции дома, в комнате на Воинова.

С высоты четырехметровых потолков вниз смотрят лепные ангелочки. Они пока еще совсем одинаковые. Только через несколько лет струя скисшего черноплодного вина ударит, как из брандспойта, в одного из них, окрасив не только его лицо, но и душу в сивушные тона, за что он и будет прозван падшим ангелом. Однако именно ему, а не его чистым душой и телом, но безучастным собратьям, суждено будет стать хранителем историй нашей веселой и дружной семьи.

Перевернув страницу, я еле успеваю подхватить целый ворох фотографий. Их так много, что, наверное, их просто сложили в коричневый бумажный конверт, а он разошелся по швам, как старое платье, и снимки веером посыпались на стол. Один, медленно вращаясь, как кленовый лист, переворачивается и ложится на пол оборотной стороной вверх. На нем дата – седьмое июля. День моего рождения. Бабушка Серафима и дед Осип узнали о событии у себя дома, в Риге. Это потом они приехали на Воинова, чтобы ревниво вырывать друг у друга беззаветно любимое орущее чадо. А пока они на фотографии радостно чокаются бокалами с шампанским в честь появления на свет первого и, как оказалось, единственного внука.

А дальше, как листки календаря, мелькают лица и события: Рига, Рижское взморье, куда меня привозили на лето. Я, как детскую считалку, повторяю: Дзинтари, Майори, Дубулты и, наконец, Яундубулты – место, где мы с моей дальней родственницей и самой близкой подругой детства Любашей сначала познакомились со старым Паулем и его двумя собаками, а потом умудрились потеряться в лесу, да так, что нас еле отыскали поднятые по тревоге части Прибалтийского военного округа и местная милиция.

Много снимков любимого папой моря. Вот мы на берегу одесского лимана: в Очакове и в самой Одессе на фоне Дюка Ришелье и черной «Волги» дедушкиного знакомого, полковника Купатадзе. Вечно пьяный Васька Водолаз и его жена Клавочка, у которых мы снимали комнату в Очакове. Шумная торговка рыбой Песя Золотая Рыбка, обвешанная дешевым золотом, как цыганка с Привоза.

Ну и конечно, бесконечная череда ленинградских снимков. Улица Воинова, наша парадная, дворник Расул, опирающийся на дежурную метлу, у его ноги трется верная Двойра-Ханум, приблудная дворняжка, пригретая татарином-дворником, но получившая еврейское имя за вечно печальные глаза. На заднем плане мальчишки играют в ножички во дворе-колодце.

Почему-то среди фотографий вдруг попадается игральная карта, как напоминание о Сестрорецке, где мы снимали дачу и где я от восхода до заката искал приключений на свою голову вместе с Любашей и Гришкой.

Можно без конца переворачивать плотные альбомные страницы, всматриваться в родные до боли лица, вчитываться в даты, вспоминая связанные с ними события.

Для остроты ощущений я люблю листать альбом перед сном. Я дотрагиваюсь до детства кончиками пальцев, я вдыхаю его вместе с пыльными ворсинками бархатной обложки, я даже могу попробовать его на язык, облизнув обратную сторону отклеившейся марки с новогодней открытки, которую прислали рижские бабушка и дедушка. От этого по всему телу разливается приятное убаюкивающее тепло, как будто меня в зимнюю морозную ночь укрыли пуховым одеялом. Это состояние между сном и явью, когда ты еще бодрствуешь, а какая-то часть тебя уже находится другом пространстве и времени – там, где ты был безмерно любим и счастлив. Веки наливаются тяжестью, стены и мебель вокруг начинают расплываться, постепенно стираются грани между настоящим и прошлым, и через густую пелену сонного марева все отчетливее проступают лица тех, кого уже давно нет с нами.

Глава первая. Неожиданные последствия пребывания папы в застенках КВД

Несмотря на то что я был единственным и беззаветно любимым сыном и внуком, излишней опекой взрослые мне не докучали. Даже бабушки и дедушки с определенного возраста позволяли мне гулять с друзьями с утра и до упаду, справедливо полагая, что это исключительно полезно для здоровья. Так что мальчик я был без комплексов, довольно боевой, умел за себя постоять и за словом в карман не лез. Сколько бабушка с мамой на дедушку и папу ни цыкали, голова моя была полна емких или, в дедушкиной интерпретации, ебких выражений, которые я, естественно, употреблял в самый неподходящий момент.

Я сам до сих пор не понимаю, делал ли я это по наивности или из мелкого хулиганства, ожидая бурной реакции взрослых. Дедушка Миша не знал удержу ни в радости, ни в гневе. Он хохотал до слез, если ему было смешно, и крушил все на своем пути, если его всерьез злили или обижали близких ему людей.

Семья у нас была достаточно простая, рабочая, постоять за себя могли все, включая даже маму, а уж про ее старшего брата Сеню и говорить нечего – он вообще драться научился прежде, чем ходить. Бабушка Геня рассказывала, что он терпеть не мог кашу и выбивал у нее из рук тарелку еще в бессознательном возрасте. Вслед за тарелкой последовали разбитые стекла в парадных и школьные окна. А уж про драки и говорить нечего: фингалов под глазами и даже сломанных костей было без счета по обе стороны баррикад. Зато никто и никогда не обижал его по национальному вопросу.

Только раз его обозвали жидовской мордой. В ответ Сеня так въехал обидчику по физиономии, что, невзирая на все старания травматолога, нос у того остался с характерной горбинкой, превратив абсолютно русского, но чернявого и смуглого от природы Колю Игнатова в типичного карикатурного еврея. И поскольку бьют, как известно, не по паспорту, а по морде, то Коле стало регулярно доставаться от дворовых антисемитов. Несчастный Игнатов во время расправ кричал, норовил спустить брюки и предъявить неоспоримые доказательства своей непринадлежности к еврейской нации, но со спущенными штанами всю жизнь не проходишь, а нос на виду. Даже в отделе кадров, когда он потом устраивался на режимный завод, сомневались и сто раз проверяли документы. Откуда им знать, кто скрывается за фамилией Игнатов? Так вот Коля и страдал всю жизнь, пока не смирился, плюнул и не уехал в Израиль, женившись на бывшей однокласснице. Вот что неосторожная детская драка с человеком сделала!

Кстати, для Сени то происшествие тоже не обошлось без последствий. Дело чуть не дошло до милиции, но вступился дедушка. Пришлось надеть ордена и проставиться всему отделению. Разобравшись с правоохранительными органами, деда Миша дома устроил сыну такой разбор полетов, что тот пожалел, что его не забрали в детскую комнату милиции. Дед и за меньшие провинности Сеньке спуску не давал и за каждое стекло или мелкую драку раскрашивал его задницу так, что тот долго не мог сидеть. Сеня даже рассказывал, что он, когда дедушку в очередной раз вызывали в школу, заранее подкладывал в штаны плотный картон, чтобы смягчить удары. Солдатский дедушкин ремень с гулом опускался на плоский от подложенного материала зад, Сенька фальшиво взвизгивал, а дедушка, посмеиваясь в усы, делал вид, будто ничего не замечает. После чего стороны расходились до следующей экзекуции вполне довольные друг дружкой, а спустя какое-то время история повторялась снова.

Надо ли говорить, что меня легкий на руку дедушка не трогал и пальцем, даже когда я этого точно заслуживал. А уж если кто-то случайно или, не приведи господь, с умыслом меня обижал, тут он вообще берегов не видел, и иногда случались совершенно курьезные истории.

Когда мне исполнилось года четыре, мама с папой решили отправить меня на летнюю смену в загородный садик от завода «Электросила». Садик был достаточно богатый и достать туда путевку было непросто. Для этого ребенок должен был несколько месяцев ходить в городской садик, но сработали, как ни странно, папины связи.

* * *

Что это были за связи – история отдельная. Папа очень долго не мог себя найти после института. Дело в том, что от природы он был скорее прирожденным администратором, чем врачом, его флотская выучка и жизненный опыт позволяли наладить практически любое разваленное хозяйство. Начинал он, как и мама, в поликлинике, но мгновенно вырос до начмеда и так построил регистраторш и медсестер, что его стали бояться больше главного. Тот, конечно, вынести это не смог и решил избавиться от потенциального претендента на свое место, по великому блату предложив папе должность заведующего КВД – кожно-венерологического диспансера. Дедушка на это сказал, что для солидности в названии явно не хватает буквы Н, но у папы есть шанс превратить славное медучреждение в образцово-показательную культурную точку, где будут собираться все сливки общества, пусть и слегка подпорченные неприличными болезнями.

Между прочим, должность действительно была хлебная. Можно было неплохо нажиться на незарегистрированном подпольном лечении гонореи и сифилиса, но папа, с его замашками неподкупного красного чекиста, был непоколебим. Более того, он создал на базе КВД научную лабораторию. Стоило ему пресечь расхищение агара, спирохеты принялись размножаться с невиданной скоростью, и папа вскоре стал главным поставщиком материала для многих медицинских и микробиологических научно-исследовательских учреждений. И если Шаудин и Гофман открыли спирохету, а Александр Флеминг разработал пенициллин, то Александр Иванов придумал, как размножать трепонем в геометрической прогрессии.

Возбудители галльской болезни, оказывается, нуждаются в нежнейшем уходе и не растут ни в тепле, ни в холоде. Этих тварей надо подкармливать кусочками говяжьих почек и помещать в щелочной агар при температуре ровно тридцать семь градусов, не выше и не ниже. Папу стали узнавать в мясном магазине и оставляли свежие почки. А вот дедушка, увидев невинный, даже не засеянный агар в домашнем холодильнике, пообещал папе отбить его собственные почки. Бабушка, обычно весьма миролюбивая, пообещала помочь.

Папа, несмотря на угрозы, не сдавался. Каждый вечер он совершал попытки разложиться на столе со своими пипетками, агарами и микроскопом. Напрасно он уверял, что это совершенно безопасно и его бледноликие красавицы немедленно умирают от воздуха, его прогоняли на лестницу. Там он, пригорюнившись на подоконнике, пел своим бактериям колыбельную:

– Спирохета бедная, отчего ты бледная?

И не дождавшись реакции от безучастных к его ариям спирохет, сам за них отвечал:

– Оттого и бледная, потому что бедная!

Терпение домашних лопнуло окончательно после жалобы соседки на то, что, когда она, усталая, возвращалась с работы, папа участливо спросил:

– Что это вы, Валечка, как-то с лица взбляднули?

И несмотря на то, что папу как главного поставщика возбудительниц сифилиса знали и уважали в научных кругах и даже предлагали писать диссертацию на предмет размножения трепонем, семья настояла на немедленном увольнении с должности. Ему на смену пришла микробиолог Коровина. В полном соответствии с фамилией ей по душе был бруцеллез, и папины спирохеты, лишившись теплоты и понимания, захирели и сдохли.

Неунывающий папа устроился начмедом в санчасть завода «Электросила». Опыт работы с капризными спирохетами помог ему быстро дисциплинировать весь женсостав местного медпункта, и он направил свою энергию на заводскую столовую. Санитарным врачом папа не был, но порядок уважал и часто без предупреждения заходил с проверкой в большой зал столовой, где на каждом столике стояла угрожающая табличка «Яйцами и пальцами в солонку не тыкать!».

Проверив чистоту столов, он шел на кухню. Там уже обычно были готовы – штормовое предупреждение «Иванов на горизонте» за доппаек подавала уборщица Клава.

Маневрируя с крейсерской скоростью среди плит и холодильников, папа сразу направлялся в подсобку, где благодаря невероятному чутью легко находил припрятанные сумки с ворованными продуктами. После серии очередных клятв, проклятий, выговоров и увольнений папа опять на некоторое время запирался в медпункте завода, приводя в порядок документы. Кстати, во время его пребывания у власти сильно сократилось количество пропусков по болезни. Все знали, что Иванов больничные по похмелью не выдает, подарков не принимает, а из особ женского пола предпочитает собственную жену.

Правда, однажды он сам обеспечил двоим работягам больничные листы. Эти двое не поделили бульки в «маленькой» в пятницу после работы. Слово за слово, перешли на личности, и дело уже принимало серьезный оборот, но неподалеку оказался доктор Иванов. Вспомнив свою флотскую юность, он легонько взял оппонентов за шкирку и свел лбами. А потом сам же и госпитализировал обоих с сотрясением мозга. Долго писал объяснительные, но свидетели нашлись, папу реабилитировали и даже наградили той самой путевкой на дачу от детского сада, о которой шла речь выше.

* * *

Трудно даже себе представить, что сказали бабушка и дедушка моему несчастному папе, когда он пришел с известием, что я на месяц вместо традиционной съемной дачи в Сестрорецке еду в летний детский садик от завода. Но, как ни странно, мама его поддержала, мотивируя решение тем, что мне необходимо общаться со сверстниками.

Родительский энтузиазм несколько поутих, когда меня привезли ранним утром к заводу «Электросила», где стояли пять готовых к отправке автобусов. Я не очень понимал, что происходит, но, когда меня взяла за руку чужая тетя и, уговаривая, повела к одному из стоящих «Икарусов», я обернулся и громко заревел.

Бабушка, которая увязалась с нами, наверное, не убивалась так, даже когда провожала дедушку на фронт. Деду Мишу, к счастью, на проводы не взяли, а то в это утро я остался бы сиротой. Мама, уже менее уверенно, уговаривала бабушку, что все будет хорошо. Папа же как-то растерялся и не к месту ляпнул, что, если что случится, нам сразу сообщат. После этого бабушка с ним вообще перестала разговаривать и по дороге обратно долго утирала слезы и сморкалась. Дома она долго о чем-то шепталась с дедушкой. Тот помолчал, посмотрел на часы, куда-то вышел, потом вернулся и приказал бабушке собираться: мол, завтра они уезжают в гости к его сослуживцу на дачу и больше под одной крышей с этими моральными уродами – тут он выразительно посмотрел на моих бедных родителей – он жить не желает.

То, что дача оказалась в остановке электрички от детского садика, куда меня сослали, никого не удивило.

Папа махнул рукой, а мама только обрадовалась такому «случайному» стечению обстоятельств.

Не спав всю ночь, на первой электричке бабушка с дедушкой рванули в выездной детский садик. Я по малолетству мало что помню, но в памяти навсегда запечатлелись стоящие в ряд у стены горшки, босые ноги на холодном кафельном полу и что-то склизкое в тарелке, от чего меня, по-моему, даже вырвало. Чемоданы и сумки еще не были распакованы, потому что, разумеется, никто не ждал нашествия родственников в первое же утро. Обычно все-таки даже самых беспокойных родителей хватает дня на три-четыре. Это можно понять: многие из них затурканные работяги, а то и лимитчики, живущие в одной комнате с детьми, и поэтому они хотят элементарно насладиться простыми житейскими радостями. В результате мест в яслях через месяцев девять обычно опять катастрофически начинает не хватать. Сезон, так сказать, нереста.

Ту картину маслом, которую увидели бабушка и дедушка, мне потом долго описывали. Счастье, что папа и мама не поехали с ними, а благоразумно остались в городе.

Еще не успели выкинуть в помойное ведро недоеденную и недоблеванную воспитанниками кашу, как на входе в столовую, в сопровождении возмущенно суетившейся нянечки, нарисовались бабушка с дедушкой. Они в волнении крутили головами, не узнавая любимого внука.

Я вскочил из-за стола и, как щенок, бросился в ноги к бабушке, вдыхая запах такого родного трикотажного платья. На мне красовались перекрученные колготки с биркой «Света Петрова», под которыми не было трусов, майка наизнанку и панама с биркой то ли «Жора», то ли «Жопа».

Бабушка ахнула и покачнулась.

У дедушки заходили желваки под скулами. Он снял с меня панаму, щелчком стряхнул уже пригревшуюся в кудрях сытую вошь и тяжелыми шагами направился в сторону кабинета директора лагеря. За ним с воплями: «Куда! Нельзя!» и почему-то: «Скорую!» – бежал персонал садика.

Кричали и висли на дедушкиных руках вмиг протрезвевшие после празднования начала смены воспитательницы, раздобревшие на ворованных харчах нянечки и работницы общепита.

Дедушка поступью командора шел в сторону кабинета директора садика, которую звали, как и положено, Анна. Был еще порох в пороховницах у майора танковых войск в отставке!

Одним ударом деда Миша выбил дверь.

Полуодетая Анна сидела на коленях местного жеребца, а по совместительству завхоза Юры Куперштейна, и обсуждала смету на будущий месяц.

Дедушка тяжело посмотрел на обоих, подошел и одним движением нахлобучил то ли Жорину, то ли Жопину панаму на мигом вспотевшую лысину Куперштейна.

Из-за его спины испуганно кудахтал персонал.

Растолкав всех, со мной на руках, влетела бабушка:

– Миша, не убивай его! Тебя посадят, и внук будет тебя стесняться!

Внук как клещ, вцепившийся в бабушкины плечи и уже грызший яблоко, готов был боготворить дедушку, что бы он ни сделал с Куперштейном, Анной, да хоть со всеми остальными работниками детского садика.

Дедушка опомнился и подозрительно вежливо спросил, что надо подписать, чтобы забрать внука сейчас же?

Некоторые слова из его речи я не понял – что-то про сучья, которые почему-то были драные, наверное, зайцы с них объели кору. Бабушка ойкнула и закрыла мне уши, но дедушке не возразила.

Зато слившиеся в объятиях Анна с завхозом поняли все прекрасно. Толстомясая директорша неожиданно бабочкой слетела с колен вмиг потерявшего мужскую силу Куперштейна, и процесс подписания документов прошел скорее в дружественной обстановке.

Сразу нашелся мой чемоданчик, с меня содрали облепленные кашей многострадальные колготки Светы Петровой и переодели в штатское.

Нянечки, которые терпеть не могли зажравшегося наглого завхоза, отнеслись к дедушке, как население оккупированных территорий к солдату-освободителю: напоили компотом из сухофруктов, наспех сделали на дорогу бутерброды из припрятанного сыра и масла и долго махали вслед руками.

Я ехал домой в электричке, надежно охраняемый с двух сторон моими дорогими бабушкой и дедушкой.

* * *

Решили выйти в Сестрорецке, прогуляться и заодно поинтересоваться, не сдана ли наша веранда на проспекте Коммунаров.

Рядом с вокзалом стоял желтый кинотеатр «Прожектор». На афише были нарисованы разноцветные листья кленов и мальчишка с красками в руках.

– Сказ-ка про чу-жи-е крас-ки, – громко по слогам прочитал я и вопросительно посмотрел на дедушку.

Дедушка и бабушка вообще мало в чем мне отказывали, а в этот день я мог просить все что угодно.

Через пятнадцать минут я сидел в кресле кинотеатра и смотрел мультфильм про человечков-осенников, которые разрисовывают листья кленов в разные цвета, и про мальчика Кузьму, который украл краски у одного осенника, из-за чего один клен остался зеленым. А потом Кузьма стал сам рисовать прекрасные картины. Все не уставали восхищаться, но когда произведения Кузьмы оказались на выставке, то с изображенных на полотне кленов слетели листья, потому что они были написаны ворованными красками.

С тех пор зеленые листья клена в осеннем лесу вызывают у меня жалость и желание взять палитру, превратиться в человечка-осенника и покрасить листья клена-одиночки, такого беспомощного в своем неуместном наряде. Он напоминает мне Золушку, не успевшую сбежать с бала до полуночи и теперь смущенно стоящую под презрительными взглядами расфуфыренных сестер. Зеленый и гордый, клен будет безнадежно ждать своего человечка, пока, наконец, холодный ветер не сорвет с него так и не пожелтевшие листья и не избавит от страданий до следующей весны, когда на несколько месяцев, до осени, он снова станет таким же, как и все.

Глава вторая. Знал ли Майн Рид о средстве от блох, или Как обучить простую дворняжку кавалерийскому галопу

В нашей семье все любили читать. Мама доставала по блату редкие издания, выписывала журналы, а то, что не могли достать, брали в библиотеке. Вот и меня приохотили к чтению с ранних лет. Книги я проглатывал одну за одной, причем читал все без разбора и где угодно – в том числе, конечно же, в туалете, под одеялом с фонариком, даже почему-то в шкафу, зарывшись в ворох одежды.

Сначала родители пытались проводить ревизию того, что я читаю, потом махнули рукой, решив, что пусть лучше я узнаю о некоторых сторонах жизни из книг, чем в подворотне. Хотя вскоре нашлось очень простое решение, позволявшее не подпускать меня к некоторым книгам раньше времени. Книжного шкафа у нас не было, зато папа с дедушкой купили обычные полки, поставили их одна на другую, прибили к стене и получился самодельный стеллаж. На нижние полки поместили детские книги, чуть выше стояли Конан Дойль, Майн Рид и Вальтер Скотт. Под самым потолком падшему ангелу, которого так и не удалось отмыть от настойки из черноплодной рябины, доверили охранять от моих посягательств Куприна, Мопассана, Бальзака и Бунина. Такой вот родительский контроль прошлого века. Никто не делал зарубки на двери, чтобы измерить мой рост, – и так было все понятно: раз дотянулся до новой полки – значит, прибавил двадцать пять сантиметров. Так и говорили: вытянулся за лето на полполки. На то, что я мог подставить стул, закрывали глаза, впрочем, высокой стремянки, позволяющей дотянуться до Мопассана, в доме не было. Пришлось ждать, пока подрасту, потому что высокорослый Гришка читать не любил, и для его целей, которыми он не делился даже со мной, вполне хватало атласа по анатомии или наглядного пособия по акушерству и гинекологии.

Многие книги из родительской библиотеки мне сохранить не удалось, а вот оранжевый шеститомник Майн Рида до сих пор стоит на полке. Много лет спустя, став взрослым, я как-то открыл шестой том, где «Всадник без головы», и нашел написанный маминым почерком рецепт быстрого и эффективного избавления от блох. С безголовым всадником и блохами связана целая история.

* * *

Началось все с того, что однажды я покрылся сыпью.

Обычно на мои ссадины и царапины внимания обращали мало. Я и сам был порезоустойчивый и по пустякам домой не бегал, прекрасно зная, что царапины достаточно залепить подорожником, а укусы насекомых смазать слюной. Только однажды потребовалась помощь: тугая дверь подъезда ударила меня по лицу, сломав нос и выбив несколько зубов – к счастью, молочных. Маму чуть инфаркт не хватил, когда она увидела мое залитое кровью лицо. Нос, кстати, так кривоватый и остался. А в прочих случаях все обычно заживало как на собаке.

Но в тот раз с волдырями все испугались не на шутку. Сначала мама обратила внимание на мои ноги, а когда раздела, то ахнула. Мой зад и ляжки были покрыты многочисленными прыщами, которые к тому же нещадно чесались. Я, естественно, все раздирал в кровь, от этого волдыри сочились и нарывали.

Неделю вся семья говорила исключительно о цвете и размере прыщей. А дедушка, как истинный военный, даже набросал топографическую карту и обозначил объекты на местности. Каждый вечер на столе расстилалась чистая обеденная скатерть, меня клали на живот и рассматривали под лупой мою прыщеносную задницу. Деда Миша тщательно сверялся со схемой, вносил изменения с зашифрованными комментариями. А поскольку прыщи в боевых документах Советский армии не учитывались, то он по старой привычке применял условные обозначения бронетехники: незрелые прыщи помечались как танки, самый спелый, готовый лопнуть, с уважением назывался «танк командира батальона», а уже прорвавшийся и сочившийся – «огнеметный танк». Если на прыщ накладывали мазь, то он наносился на карту моей попы как «боевая точка с комплексом противотанковых средств». Что пометил дедушка знаком БМП с минным тралом, он и сам не помнил, но на всякий случай не удалял. Через неделю по его схеме можно было проводить занятия по военной подготовке.

Наконец маме эти ежевечерние игры в войну надоели, и при поддержке бабушки меня повели к известному профессору дерматологу (или к «дерьмотологу», как уточнил дедушка). Записаться на прием маме удалось через знакомых.

Деда Миша предложил взять с собой тщательно подготовленную схему, но мама отказалась, сославшись на то, что профессор штатский и может не понять шифровки, а время приема слишком ограничено, чтобы заниматься ликбезом. Тогда дедушка предложил найти специалиста в Военно-медицинской академии. Тут резко вмешалась обычно миролюбивая бабушка, сказав, что если дедушка так скучает по казарме, то пусть сначала пойдет в наряд на кухню – чистить картошку, а заодно помоет пол на вверенном ему объекте. Видимо, генеральский тон дедушку убедил, и он покорно вышел. Скоро из кухни раздался стук кастрюль и веселый голос дедушки:

• Полюбила я танкиста, только раз ему дала.
• Всю неделю сиси мыла и соляркою сса…!

Бабушка закатила глаза и захлопнула дверь. Папа немедленно вызвался помочь дедушке, и уже скоро оттуда раздался заразительный смех и грохот упавшей посуды.

…Дерматолог восседал в положенном по статусу кресле из натуральной кожи, как царь на троне. Он был такой важный, что даже не удосужился встать, когда мы вошли. Пренебрежительным кивком головы он указал бабушке и маме на стулья и, прикрыв глаза, приготовился внимать. Мама с дрожью в голосе поведала доктору мои симптомы. Потом бабушка, почему-то даже встав, долго рассказывала, как после появления сыпи она перемыла весь дом, перекипятила все постельное белье и стала покупать для меня продукты только на рынке. Дерматолог, не открывая глаз, одобрительно тряс бульдожьей мордой. Мама и бабушка умолкли и переглянулись в ожидании вердикта.

Морда дерматолога по-прежнему оставалось безучастной ко всему происходящему. Тогда и я решил внести свою лепту и, так сказать, разбудить спящую собаку.

Недолго думая, я громко ляпнул:

– А может, доктор, меня клопы или тараканы покусали?

Дерматолог очнулся, зато чуть не грохнулась в обморок баба Геня. Такого позора она вынести не могла! Какие тараканы?! В ее дом даже муха не залетала, ведь в такой чистоте нечем было поживиться!

Мама одернула меня, но было поздно.

Дерматолог открыл утонувшие в щеках глаза и от этого еще больше стал похож на бульдога. Впрочем, он неожиданно заулыбался и даже встал. Предложил мне залезть на кушетку и спустить штаны. Бросив беглый взгляд на мой пятнистый зад, напоминающий гигантскую божью коровку, он спросил:

– У вас животные в доме есть? Вашего мальчика, уж простите, дамы, блохи покусали!

Вы представляете, что означает сказать еврейской бабушке, что у нее блохастый внук? Тут может понадобиться не дерматолог, а реаниматолог! Ее спешно посадили, поднесли стакан воды и ватку с нашатырем.

Пока бабушка приходила в себя, мама смущенно оправдывалась, что в доме животных нет. Из меха есть только бабушкина шуба, но она на лето пересыпается нафталином и не кусается.

А вот я сразу догадался, откуда на мне блошиные укусы и почему на столь интимном месте, но благоразумно помалкивал.

За месяц до этого знаменательного похода к кожнику я наконец дорос до Майн Рида. Первым мне в руки попал «Всадник без головы». Поскольку из сверстников я читал больше всех и язык у меня был подвешен очень неплохо, то, помимо обычных мальчишеских дворовых развлечений, мы играли в пересказанные мной сюжеты из книг, хоть были они в вольной интерпретации, с некоторыми отступлениями от текста. Для игры во всадников самое главное было раздобыть лошадь. Проблему головы мы решили оставить на потом. На улице Воинова, сами понимаете, лошади не паслись. В последний раз пост конных юнкеров был выставлен на нашей улице (тогда еще Шпалерной) в вечер революции, но ни лошади, ни юнкера с поставленной задачей тогда не справились. Ближайшая каменная лошадь была в Летнем саду, но туда нас не пускали.

Пришлось обойтись подручными средствами. Крашеная деревянная лошадка мало походила на дикого мустанга Кастро. И тут во дворе нарисовалась Двойра-Ханум со своей свитой. Двойра была крупной упитанной собакой и вполне могла сойти за пони или недоношенного жеребенка. Ее поклонник, соседский овчар, подошел бы больше, но он к себе никого не подпускал. Двойра же и так была добрейшей собакой, а уж за кусок колбасы она разрешала нам делать все что угодно. Она покорно согласилась стать лошадью Мориса Джеральда. Правда, ей тяжело давался кавалерийский галоп, и она постоянно останавливалась, то лихорадочно вгрызаясь в собственный бок, то присаживаясь по нужде. В качестве попоны мы набрасывали на нее коврик для вытирания ног, а уздечкой служил дедушкин брючный ремень. Вместо стремян перебрасывали через спину папин эспандер и вставляли ноги в кольца для кистей рук.

Мне трудно сказать, водились ли блохи на диких лошадях в прериях и были ли покусаны попы Мориса-мустангера или Генри Пойндекстера, но на Двойре, как и на любой дворовой Жучке, блох было предостаточно. Проблема отсутствия головы у всадника решилась автоматически, потому что в реальности нормально соображающей башки ни у одного из нас не было. В результате мы просто садились на Двойру-мустангершу, которая в награду за оказанную честь радостно делилась с нами своими многочисленными блохами.

Вот эту историю про мой полуголый зад, восседающий на дворовой собаке, изображающей дикую лошадь, и пришлось рассказать в кабинете дерматолога, когда меня все-таки начали подробно расспрашивать. Тут нашатырь понадобился уже маме. Зато кожник хохотал во всю свою бульдожью пасть и даже похвалил меня за находчивость. Мы расстались практически друзьями, доктор поделился с нами рецептом для моей попы и рекомендациями для Расула, как лечить Двойру.

Дома все это пришлось повторить на бис дедушке и папе. После некоторых разборок, слез, клятв, взаимных упреков, поцелуев, беззастенчивого хохота и перекладывания вины друг на друга деда Миша взял бутылку водки и смесь для выведения блох и отправился в дворницкую. Как там некошерный еврей собирался брататься с непьющим мусульманином, было не очень понятно, но через какое-то время из подвала донеслась молодецкая русская песня:

– Степь да степь кругом….

Видимо, ничего ближе по тематике к прериям им в голову не пришло. Дуэт нещадно фальшивил, но выводил рулады громко – встреча, судя по всему, проходила в теплой и дружественной обстановке.

Тихая Гульнар мазала лекарственной болтушкой спину опозоренной Двойры, и они шептались о своем, о женском.

* * *

А тем временем на город спустились густые сумерки. Лучи солнца отразились в окнах верхних этажей и погасли. Даже в самые длинные и светлые июньские ночи в нашем дворе-колодце было темно и сыро. Почти каждый год Нева, гонимая западным ветром, перехлестывала через каменные парапеты и заливала подвалы прилегающих к набережной улиц. Большая серая крыса бесшумно вылезла из-за мусорного бака и села на ступеньки. Она ничего и никого не боялась. Крыса была для этого слишком стара и мудра. Ее прапрапрабабка вела за собой стаю по Шлиссельбургскому тракту к мельницам блокадного Ленинграда. Их давили танками, пытались в них стрелять, но они упорно шли к цели. Крысы были организованны, умны и жестоки.

Старая крыса тоже научилась выживать и теперь по праву была вожаком стаи. Она всегда первой чуяла, когда приближалось наводнение. Подняв усатую морду, крыса посмотрела вверх. В окнах квартир горел свет, там было тепло и сытно. Но это было жилище чужаков, ее дом был внизу: в пропитанных невской водой подвалах и таинственных катакомбах большого города. Крыса постояла на крыльце еще мгновение и скользнула в узкий лаз, ее длинный хвост прошуршал по ступенькам, и снова стало тихо.

Глава третья. Что такое бархатный сезон, или Ихтиандр с улицы Воинова

Бабушка и дедушка выросли в традиционно больших еврейских семьях, у каждого было по пять братьев и сестер. Мой бедный папа терялся и путался в многочисленных маминых двоюродных братьях и сестрах. Очень часто их еще и звали одинаково, поэтому, говоря о ком-то из родни, обычно уточняли, чей именно это сын или дочка. Так, бабушка могла часами разговаривать по телефону с Любой Бориной или встретиться на Пестеля с Любой Галиной. А еще я очень долго думал, что Зина Картавая – это имя и фамилия. А на самом деле это прозвище приклеилось к милейшей и интеллигентной бабушкиной знакомой, страдавшей, увы, дефектом речи. Бедная Зина, сама того не желая и даже иногда не подозревая, являлась источником совершенно неожиданных словечек и целых выражений, которые пополняли из без того богатый дедушкин лексикон и передавались из уст в уста, превращаясь в крылатые фразы.

Так, туалет превратился из «интимного пространства» в «интимное просранство», все сказки начинались не словами «давным-давно», а «говным-говно», ну а верхом всего был знаменитый ленинградский поребрик, который благодаря косноязычию Зины к безграничной радости дедушки превратился в поеблик.

Дедушка готовился к приходу Зины заранее, из укромного места извлекалась специальная записная книжка. Зина, видя, что дедушка надевает очки и достает ручку, смущалась и картавила еще больше, и под общий хохот рождалась очередная цитата:

– Во’оны ка’кали и низко летали над землей.

Кто только не приходил и не жил у нас на Воинова! Многочисленные родственники, знакомые, друзья семьи и родственники друзей семьи. Возможно даже, что бабушка и дедушка не всех из них знали, но в силу гостеприимного характера никому не отказывали.

Посетив Ленинград, обогащенные впечатлениями от прикосновения к культурным ценностям и бабушкиными заготовками гости и родственники разъезжались по местам прописки. При этом некоторые, кисло приглашая к себе в гости, не оставляли правильного адреса и телефона.

После одного неудачного эксперимента, закончившегося ночевкой на вокзале в Вильнюсе, папа с мамой предпочитали или брать путевки, или даже жить на съемных квартирах дикарями, но ни от кого не зависеть.

В этом году они засобирались в Пицунду с друзьями. Отпуск пришелся на сентябрь, и в доме впервые прозвучало таинственное словосочетание «бархатный сезон».

Мне почему-то сразу представилось бабушкино панбархатное выходное платье. Я любил забираться с игрушечным биноклем в шкаф-рубку и становиться капитаном, ведущим корабль в штормовом море навстречу практически неминуемой гибели. Над головой раскачивались тяжелые иссиня-черные мягкие складки, которые в зависимости от игры моего воображения были то бурными волнами, то грозовыми тучами. Если прищурить глаза и долго вглядываться между створками шкафа, можно было увидеть в зеркале отражение хрустальной люстры, которое по форме напоминало никогда не заходящий Южный Крест. Если зажгли свет, значит, на горизонте скоро должен появиться долгожданный берег, скажем Кейптаун или Мельбурн, и можно будет наконец оставить капитанскую рубку и отправляться ужинать на камбуз, где бравого моряка ждут сырники или ленивые вареники со сметаной и вареньем.

На самом же деле бархатный сезон, который раньше приходился на весну, назван так вовсе не из-за темноты южной ночи, а в честь наплыва самой богатой и респектабельной публики после дешевого ситцевого и относительно фешенебельного шелкового сезона. Но мне до сих пор ближе моя версия о бархате густых сумерек. С годами воображение перелицевало бархатное платье в плотно запахнутый плащ Казановы, темная южная ночь превратилась в нашу версию венецианского маскарада с теми же элементами таинственности и порока, где обольстители местного разлива и залетные гастролеры обычно играют по заранее известным правилам. Все они под покровом южной ночи становятся или неженатыми, или находящимися в процессе развода, улики в виде обручальных колец оставляются дома под предлогом того, что их можно потерять в море или что на юге слишком жарко.

Мои же родители совершенно искренне стремились проводить отпуск вместе. Их можно было понять – все-таки им приходилось делить комнату в коммуналке со старшим и младшим поколениями. И хоть на ночь кровать мамы с папой деликатно отгораживалась ширмой, любой выезд за пределы дома превращался для них в медовый месяц.

Подготовка к отпуску всегда начиналась загодя, причем сборы папы и мамы были разные. Папа брал плавки, даже две пары, шорты и сандалии. И, с чувством выполненного долга, гордо, по-гагарински объявлял о своей полной готовности.

– И все? – ехидно спрашивала мама.

Он только пожимал плечами, искренне не понимая, зачем надо брать как минимум пять-шесть платьев, туфли на каблуках, без каблуков, с открытым и закрытым верхом, несколько шляпок на все случаи жизни, купальники, сарафаны, юбки, брюки и прочие ненужные с мужской точки зрения аксессуары.

Впрочем, он помалкивал, понимая, что сборы доставляют маме удовольствие и что наряжаться она планирует не для кого-нибудь, а для него.

Потом папа вытаскивал с антресолей маску, ласты, резиновую лодку, которую надувал посередине комнаты, чтобы проверить, не прохудилась ли за зиму и не проткнули ли ее лыжными палками. Если раздавался характерный свист, означающий, что где-то есть дырочка, то он заклеивал ее резиновой заплаткой непонятного мне происхождения и напоминающей воздушный шарик, пересыпанный тальком. Называл он это изделием завода номер два. Я однажды нашел целую упаковку этих изделий у папы в тумбочке и попытался надуть. За этим занятием меня застала бабушка и вечером устроила смущенным маме и папе страшный разнос под ехидные комментарии дедушки, что не видать мне ни сестрички, ни братика. Почему – я понял только через много лет.

Итак, помимо лодки с противозачаточными заплатками, которую дедушка непонятно называл «гондоной», папа проверял маску и ласты. Он даже дал мне попробовать подышать через трубку, но поскольку нос у меня, как всегда, был забит соплями, я немедленно начал задыхаться и пускать пузыри. Пока я синел и булькал в тазике с водой, в комнату зашел дедушка, сорвал с меня маску и обозвал папу гусем лапчатым.

Папа не обиделся, надел ласты и маску и стал показывать мне, как правильно заходить в воду спиной. В этом наряде он был похож на Ихтиандра. Дедушка пошел жаловаться маме на кухню. Застал он ее за чисткой рыбы, занятием крайне трудоемким и неопрятным. Мама была и так раздражена, так что, особо не раздумывая, всучила папе мешок с рыбной чешуей и, не дав даже натянуть спортивные штаны, выставила за дверь его выбросить, благо ведро для пищевых отходов стояло всего пролетом ниже. Провинившийся папа послушно пошлепал в ластах по ступенькам.

И надо же, что именно в этот момент по темной лестнице поднималась приятельница семьи по имени Сима и с угрожающей фамилией Нашатырь. Полуголый, пахнущий сырой рыбой, правильно, но неуместно экипированный папа не знал, что правильнее сказать в сложившейся ситуации: то ли здравствуйте, то ли извините.

И поскольку на нем была маска, то он гундосо просипел что-то голосом, каким в дальнейшем переводчики, чтобы не быть узнанными, дублировали запрещенные фильмы, для верности нацепив прищепку на нос. Эффект был ошеломляющий. Только отрезвляющая фамилия спасла Симу от обморока при встрече с крупным представителем земноводных.

Наверху же ее ждали с нетерпением, потому что она несла папе с мамой дефицитные путевки на турбазу «Ленэнерго». Мои родители там еще никогда не были, и, судя по цене, которую запросила напуганная Нашатыриха, им должны были предоставить отдельные хоромы со всеми удобствами, видом на море и трехразовым питанием. Путевки на турбазу по тем временам очень ценились: они решали вопросы жилья и питания.

* * *

На деле база своими узкими бревенчатыми бараками, теснящимися друг к другу, скорее напоминала лагерь. В узкой, как кишка, темной комнате стояли две солдатские кровати с продавленными сетками и сиротской прикроватной тумбочкой, обгрызенной то ли голодными туристами, то ли крысами. Белье давали серое, застиранное, в подозрительных пятнах, но по меркам дикарей, которые спали вообще без белья и мылись прямо в море, это, таки да, были хоромы. Удобства во дворе никого не смущали, это было в порядке вещей. А самым главным считалось двухразовое питание: не надо было выстаивать бесконечную очередь в местной столовой, драться за обляпанный жиром поднос и в обмен на рубль получать красную бурду с нескромным названием «харчо» и котлету домашнюю с добавлением мяса и с таким количеством перца, что ее потом было не затушить литрами местного молодого вина с собачьим названием «Псоу». Так, во всяком случае, оправдывались по утрам курортники перед женами, потому что вино это пилось как вода, но встать после полбутылки было уже невозможно. Совершенно трезвая и ясная голова приказывала ногам идти, а те упрямо или совсем не слушались, либо шли в совершенно противоположную сторону на поиски приключений на свою же голову и на ту часть тела, из которой те самые ноги росли.

В столовой «Ленэнерго» кормили хорошо, даже разнообразно, и царил там повар по имени Гоги. Был он черен, носат и волосат, как положено истинному грузину. И, как всякий южанин, он любил женщин. В каждом заезде у него была дама сердца, которая ежегодно доставала путевку всеми доступными средствами, чтобы потом все оставшиеся одиннадцать месяцев вспоминать Гогины восточные манеры, сладкие витиеватые комплименты и, видимо, что-то еще, что давало заряд бодрости тусклыми вечерами, в перерывах между уроками с детьми, щами, стиркой и обслуживанием мужа, приросшего к дивану с пивом. Таких Гог на юге было много.

Недаром в ходу была довольно унизительная песенка, которую, кажется, даже приписывают Визбору:

• Мелкий дождик из-за тучки
• Брызнет по полям.
• Едут беленькие сучки
• К черным кобелям.

К маме это, конечно, не относилось, однако, как любая женщина, она любила комплименты и кокетничала, хотя лишнего никогда себе не позволяла. Папа все равно ревновал, но, по-моему, просто чтобы сделать маме приятное.

Дедушка же при виде кучи разноцветных тряпок ворчал, что все бабы одинаковые и у них одно на уме.

* * *

Кстати, вещи у мамы были уникальные. Была у нее тезка, тоже Вера, только повыше ростом. Их так и звали – Вера Большая и Вера Маленькая. Так вот, Вера Большая была модельер от бога. Сейчас она могла бы стать дизайнером мирового уровня. Вера Большая брала кусок ткани и без выкроек резала ножницами, потом шила на живую нитку и набрасывала полуготовый наряд на заказчицу. Все вещи сидели как влитые, полные клиентки становились стройными, где надо становилось выпукло, где не надо – впукло. Она кроила на глазок, почти не снимая мерок. Потом строчила на машинке, и швы у нее выходили фирменные. Позже она даже научилась шить джинсы – пришивала бирку, и, вуаля, ничем не хуже западных и уж точно лучше польских и индийских. Самой большой проблемой было раздобыть отрез, потому что в магазинах лежали ткани в основном солдатских или попугаичьих расцветок с какими-то дикими аляповатыми цветами или пролетарской символикой. Ну правда, кому хочется купальник или плавки с изображением серпа и молота?

Если удавалось достать, то из эластичного трикотажа Вера даже шила плавки. Дедушка, как всегда, ехидничал, что покупают отрезы для обрезов, на что папа гордо возражал, что к нему это не относится. Уже потом, через много лет, мой совершенно русский папа, став знатоком еврейской истории, решился на священный обряд, который обычно проводят на восьмой день после рождения мальчика. Много позже, после долгих колебаний и сомнений, на это решился и я, в дань памяти многотысячной истории моего народа. Лучше поздно, чем никогда. Впрочем, даже праотец Авраам, согласно Библии, совершил обрезание в возрасте девяноста девяти лет, поэтому я надеялся, что и мне зачтется. Крайнюю же плоть моего недоношенного и еле живого после тяжелых родов сына обрезали, как положено, на восьмой день, принеся в жертву часть, чтобы спасти целое. А когда спасли, то по еврейской традиции дали два имени: Миха – в честь еврейского дедушки Миши, и Иосиф – в честь абсолютно русского дедушки Осипа.

Глава четвертая. Как правильно делать искусственное дыхание, или Есть ли разница между Эросом и Купидоном?

Ехать отдыхать мои родители должны были со своими друзьями, Олей и Толей. Оля была вертлявая, немного косоглазая, причем косила в основном в сторону чужих мужей. Толя старательно не замечал или, по крайней мере, делал вид, что не замечает. Он был большой умница, интеллектуал с искрометным чувством юмора. Папе тоже было что сказать, поэтому их диалоги превращались в остроумную пикировку, на которую можно было легко продавать билеты и, возможно, даже окупить всю поездку.

Рядом с базой «Ленэнерго» было два пляжа: общий, слегка облагороженный парой облупленных скамеек и благоухающим неподалеку общественным туалетом, и дикий, известный только местной публике и туристам, возвращающимся ежесезонно, как перелетные птицы, на одно и то же насиженное, а точнее, належанное место.

На общем было шумно. Торговцы чурчхелой нанизывали ее на нитки, перекидывали через плечо, чтобы гроздья висели на их загорелых торсах, как патронташи. Женщины, все в черном, будто в вечном трауре, разносили вареную кукурузу, густо посыпанную солью, с капающим на песок растопленным сливочным маслом. На каменной набережной сидели джигиты, взглядами шлифуя шелушащиеся красные тела курортниц, смачно цокая языками вслед очередной даме с формами и без, отчего даже самые добродетельные матери семейств начинали активнее вращать сдобными бедрами и поправлять лопающийся на груди лифчик.

Дикий пляж был поменьше, расположен чуть в отдалении и интересен в первую очередь для любителей подводного плавания среди скал. Его-то родители и облюбовали: пусть каменистый, зато народу меньше и можно спокойно понырять и почитать, не отвлекаясь на местное население, раздающее дешевые комплименты даром, а молодое «Псоу» и кислую «Хванчкару» – за деньги.

* * *

Папа потом и сам не мог понять, что его дернуло в то утро, но он решил напугать маму, которая расположилась на каменистом пляже, нацепив на нос кусок газеты с многообещающими словами: «…хуй товарища», что в оригинале было частью невинной передовицы о шахтерах «Подстрахуй товарища в его нелегком труде».

Папа надел ласты, маску и, повернувшись обтянутым трикотажем задом к морю, зашлепал к воде. Фигура у него была совершенно великолепная. Оля, делая вид, что увлечена повестью из журнала «Нева», уже рисковала получить не временное, а перманентное косоглазие. Мама, казалось, ничего не замечала.

Папа, прощально взмахнув рукой, нырнул, и над его головой плотно сомкнулось Черное море. Вода сначала закипела, как кастрюля с картошкой, а потом ее как будто выключили, и через несколько булек наступил полный штиль.

Мама продолжала читать журнал. Через некоторое время она посмотрела на море, потом перевела взгляд на Толю, который зачем-то подошел к воде и тоже напряженно всматривался в лазурную гладь. Над головами орали бакланы, вдалеке гудел как улей общий пляж. Но на этом маленьком отрезке суши стояла мертвая тишина. Волны ласкали гальку. Шаловливо откатывались, опять протягивали мокрые щупальца, затаскивая мелкие камешки и шлифуя те, которые оставались лежать на берегу.

Мама в тревоге вскочила на ноги и дрожащим голосом позвала папу. Море презрительно шлепнуло в ответ очередную волну и с достоинством откатилось.

Мама, приложив ладонь к глазам, пыталась рассмотреть хоть какие-то признаки жизни на безмолвной глади, но так ничего и не увидела. И тогда она заметалась. На ее отчаянные крики слетелись не только чайки, но и обгоревшие пляжники.

Кто-то с трагическими интонациями в голосе стал рассказывать, что в этом же месте в прошлом году утонул чемпион мира по плаванию и про какие-то подводные течения. Другой умник добавил, что даже если найдут тело, то перевезти утопленника будет невозможно без специального разрешения.

При этих словах мама рухнула на гальку в полубессознательном состоянии.

* * *

А папа и правда ничего не слышал – он ставил рекорды по подводному плаванию.

Вдохнув полную грудь воздуха, он плыл под водой больше минуты. Затем на секунду поднимался, как кит, на поверхность, чтобы через трубку вдохнуть немного воздуха, и уходил опять на глубину.

Выплыв минут через двадцать у дальних скал, он снял ласты и направился уже по берегу к месту, где оставил маму в компании Оли и Толи. И тут он услышал крики о помощи, со всех сторон бежали люди. На берегу лежала без движения женщина в знакомом до боли купальнике и, кажется, уже не шевелилась, а над ней склонились скорбные отдыхающие, и кто-то уже пытался делать искусственное дыхание.

Папа похолодел. Побросав наловленных в камнях крабов, в три прыжка очутился у тела.

На подкашивающихся ногах он приблизился к лежащей на гальке маме.

Какой-то дочерна загорелый южанин излишне рьяно делал дыхание рот в рот и массаж сердца. При этом он, видимо, полагал, что сердце находится и справа, и слева, потому что его ладони покоились сразу на обеих маминых грудях. Отшвырнув спасителя, папа склонился над телом и белыми от ужаса губами прошептал мамино имя.

То ли помогли реанимационные мероприятия усатого добровольца, то ли мамино подсознание уловило почти беззвучный шепот, но она открыла мутные от слез глаза и уставилась на полумертвого от ужаса папу. И тут она завыла и вцепилась в его тогда еще кудрявые волосы.

Бедный мой папа даже не почувствовал боли, он решил, что его любимая Верочка от долгого пребывания под водой лишилась рассудка, и диким голосом завопил:

– Скорую!

Не дожидаясь, пока кто-то добежит до телефона и наберет «ноль три», он схватил маму на руки и дикими прыжками понесся в сторону дороги по огромным мокрым прибрежным валунам.

Мама отбивалась и кричала что-то про то, как папа утонул и она его бросилась спасать, как русалочка – принца из сказки Андерсена.

Папа, услышав, что его назвали принцем, ускорился. И тут его нога соскользнула, и он полетел вперед. Поскольку руки у него были заняты мамой, он со всей дури саданулся лбом об острый угол камня.

Падение отрезвило обоих.

Папино лицо немедленно залилось кровью. Ткнув пальцем в лоб, чтобы проверить глубину раны, промахнувшись и не почувствовав дна, он не нашел ничего умнее, чем спросить:

– Мозг виден? – и рухнул в обморок.

Мама в очередной раз осела рядом.

Немедленно подскочил южанин и привычно приладил руки на маминых грудях. Но тут, к счастью, подоспела скорая. Погрузили незадачливых утопленников и понеслись в город. В пути разобрались, кто утопленник, а кто спасающий, причем мама пришла в себя настолько, что сказала папе, что если бы он не упал, то она бы ему голову сама проломила.

По дороге подобрали роженицу и мальчика с переломом ноги и наконец причалили к дверям местной больнички. Ввалились в мрачный приемный покой, как с поля боя: папа с окровавленным полотенцем на голове и плачущим мальчиком в руках и полуголая мама, поддерживающая роженицу, которая то и дело принималась голосить.

Их встретил фельдшер со следами вчерашнего веселья на лице, повел мутными глазами справа налево и, сумев наконец сконцентрировать взгляд в одной точке, выдал на голубом пьяном глазу:

• Налево нас – рать, направо нас – рать
• Е… – битвою мать Россия спасена!

Для папы это было лучше любого обезболивающего.

Ну, роженицу – в больничку, мальчика – в гипс.

Папе лоб зашивали, как матрас, через край, мама бы лучше заштопала.

А фельдшер только приговаривал:

– Ничего, мужик! Голова болит – жопе легче.

Причем было непонятно, чьей жопе, потому что в той же комнате маялся мужик с геморроем, и главное было внимательно следить, чтобы небрезгливый фельдшер, обрабатывая папину рану и воспаленный геморрой, хотя бы сполоснул руки между процедурами.

Пока вернулись обратно на базу, спустились густые сумерки.

* * *

Где-то высоко, на седьмом небе, ругались греческий Эрос и римский Купидон. На самом деле разницы между ними большой не было, но они никак не могли выяснить, кто же из них главнее. Каждый вечер они устраивали соревнования по созданию уникального аромата южной ночи.

Сегодня была очередь Эроса. Он считал себя более чувственным и опытным. В этот раз Эрос добавил к благоуханию моря запах сырой рыбы, немного женских духов с унизительным названием «Может быть», душок гниющих водорослей и запах шашлыка. Немного подумав, плеснул несколько капель сока перезрелых персиков и кипарисового масла.

Эрос последнее время был недоволен собой: он никак не мог угадать с запахом магнолии. Несколько лишних капель настолько дурманили головы, что люди теряли всякий стыд и сливались в объятиях, даже толком не познакомившись. Потом Эросу доставалось от Высшего суда за последствия южных оргий. Купидон хихикал, а Эрос злился и уменьшал дозу. Ночи переставали быть ароматными, объятья становились пресными, разговоры скучными, и разочарованные пары расходились еще до полуночи.

Сегодня Эрос опять задумался над цветочным букетом. Может, чуть-чуть вербены? Пары, обнявшись, чинно сидели на скамейках, ожидая вечерней порции дурмана.

Наконец Эрос решился. Капнул вербены, немного мака, потом решил, что пересластил, и добавил запах апельсинового сада. Цикады уже трещали без умолку, заглушая плеск вечерней волны. Эрос вновь взялся за флакон с магнолией – еще только одну каплю! Но рука его дрогнула, он пролил лишнего, южная ночь мгновенно наполнилась пьянящим ароматом, и пары слились в страстных поцелуях. Эрос досадливо крякнул и столкнул с ухмылкой рассевшегося на облаке Купидона. Что-либо исправлять сегодня было поздно. Скоро с моря подует свежий бриз и запахи растают в прибрежном тумане. Днем ночные ароматы кажутся крайне неуместными и просто неприличными, как густые сладкие духи на невинной девушке. Эрос прикрыл усталые глаза, выключил луну и уснул. Торжествующий Купидон примостился рядом. Их время кончилось. Над Черным морем занималась заря. Чувственные запахи южной ночи сменял целомудренный аромат утра.

Глава пятая. Для чего пианисту Борису Шпилю был нужен длинный указательный палец, или Самый лучший из армян – это Робик Мхитарян

Наша квартира закрывалась, только когда никого не было дома. В остальное время дверь была слегка приоткрыта, только набрасывалась цепочка. Свет, всегда горевший на кухне, просачивался через эту щель на лестничную площадку с двумя квартирами. Входная дверь вела прямо на кухню, поэтому запахи бабушкиной стряпни можно было уловить еще в подворотне, которая соединяла улицы Чайковского и Воинова. Даже для Двойры с ухажерами ставилась миска с хрящиками, а уж любого человека, переступавшего порог квартиры, сначала кормили, а потом уже спрашивали имя-отчество. Нередко оказывалось, что прохожие просто ошиблись парадной, но расставались уже друзьями, обменявшись адресами и обещаниями приехать еще.

Надо ли говорить, что дедушкины однополчане были частыми и желанными гостями в нашем доме. После войны старались не теряться, часто списывались, так что по праздникам открытки и телеграммы слетались со всех концов Советского Союза. Более интернациональной семьи, чем наша, было и не придумать. Вы бы видели столы, которые накрывались в нашем доме, когда собирались однополчане с женами! Узбекский плов, грузинский шашлык, армянский коньяк, сибирские пельмени, украинские галушки и многое другое. Что там ВДНХ! Вот где была выставка достижений кухонного хозяйства! Всех объединяла настоящая дружба, испытанная войной, лагерями, голодом и страданиями.

В тот день за столом, накрытым красной клеенкой, сидели три друга: майор танковых войск Михаил Липшиц, полковник Иван Рябоконь и подполковник Роберт Мхитарян.

Они ели бабушкину фирменную фаршированную рыбу и форшмак, закусывали украинским салом, запивали горилкой и коньяком. Если бы не зарубежные гастроли, к ним присоединился бы знаменитый пианист Борис Шпиль.

Свела и развела этих людей война. Но послевоенная жизнь все расставила на свои места, и сейчас они сидели за одним столом пьяные и счастливые, хотя все могло быть и по-другому.

Правда, за этим столом не хватало главного человека – фельдшера Василия Савельевича Кравченко, но его уже давно не было в живых, а похоронен он был далеко под Псковом. Я там не был и знаю об этом только по рассказам, но говорят, что его желанием было – быть похороненным в той деревне, где он проработал фельдшером всю жизнь, откуда ушел на фронт и куда вернулся после войны. Его дети разъехались по всей стране, жена тоже умерла, но ее похоронили в Выборге, где жил старший сын Кравченко, тоже Василий. Дедушка все горевал, что тот в Псковской области одинокий заросший мхом крест на погосте, поклониться некому, а человеку столько людей жизнью обязано, не на одну деревню хватит.

* * *

Историю чудесного спасения Робика Мхитаряна дедушка рассказывал мне много раз, и каждый раз она обрастала все новыми подробностями.

Был апрель, конец войны, сорок пятый год. Дедушка со своим танковым подразделением стоял в каком-то маленьком немецком городке. Хоть в воздухе уже вовсю пахло победой, бои по-прежнему шли кровопролитные, немец сопротивлялся как мог.

В том же городке стоял пехотный полк, которым командовал тогда полковник Рябоконь, и был у него в штабе адъютант Робик Мхитарян. Всю войну вместе – начинал Рябоконь майором, вояка был отменный, дослужился до полковника, а Робика своего никому не отдавал, он как талисман при нем был. Поговаривали даже, что берег его, сам на передовую, а Робика в штаб с пакетом, но это клевета, честный был мужик, бойцов своих жалел, всех сынками называл. Это дедушка у него перенял. И еще веселый был очень, Робика все дразнить любил. Присказка у него была: «Самый глупый из армян – это Робик Мхитарян!» А потом обнимет его и засмеется.

А Робик и сам весельчаком был. Статный, бравый – уж очень его женский пол любил, от поварих до телефонисток.

Придет, бывало, под утро в землянку, Рябоконь приподнимется на койке и качает головой:

– Эх! Самый ебкий из армян – это Робик Мхитарян!

И опять все смеются.

И вот однажды стоял Рябоконь у разрушенного, отбитого у немцев здания, с ним еще солдаты и Робик рядом.

И тут из разбитого окна – выстрел.

Никто и ахнуть не успел, а Робик метнулся и Рябоконя прикрыл. Вздрогнул, оседать начал, и кровь из груди толчками по гимнастерке. По дому сразу очередями прошлись, и тихо стало. Стоят и смотрят.

На земле – Робик, Рябоконь склонился над ним и кажется ему, что все, потому что глаза у Робика уже внутрь смотрят, и видит он то, что другие не видят.

Рябоконь китель скинул, рубаху нижнюю на себе рвет, зажать пытается рану под сердцем.

Тут фельдшер Кравченко подскочил. Разрезал гимнастерку на Робике и понимает, что все – конец. Пулевое отверстие точнехонько между ребер прошло, и кровь даже не льется, а толчками пульсирует из раны.

Рябоконь трясет Робика:

– Ну, Робик, ну! Не смей! Самый сильный из армян – это Робик Мхитарян!

Кравченко смотрит на рану, поворачивается и вдруг кричит в толпу непонятное:

– Руки вверх!!!

Все машинально руки вверх подняли, а ближе всех стоял бывший выпускник консерватории по классу рояля Боря Шпиль.

Хватает его Кравченко за руку, смотрит на длинные пальцы бывшего пианиста, а ныне рядового, выхватывает бинт, быстро наматывает на палец, силой пригибает руку ошалевшего Бори к Робику и орет:

– Затыкай!

– Чем?! – перепуганно переспрашивает интеллигент в пятом колене Боря Шпиль.

Ну чем русский мужик может предложить заткнуть рану, если состояние и раны, и мужика критическое?

Кравченко громко обнародовал чем, а на деле точно воткнул палец Шпиля в пулевое отверстие и надавил сверху.

Ох, не зря до войны Боря полторы октавы брал – как по писаному палец в отверстие вошел.

Тут и санитары подоспели.

Кравченко орет:

– Не вынимай палец!

А Борис уже и сам сообразил, переложили их вместе на носилки. Крови в Робике чуть осталось, а жизнь все-таки теплится. Так и доставили в полевой госпиталь в позе – музыкант сверху с пальцем в ране.

Ну что? Надо на стол, а палец нельзя вытаскивать.

Рябоконь чуть не с наганом к военврачу. Тот на войне еще не такое видел, а у сестрички – глаза с блюдца. Дали наркоз, хирург вокруг Бориного пальца рану обработал и говорит:

– Давай я расширять начну, а ты прижимай, вытаскивай только по моей команде. – И шутит еще: – Может, и тебе наркоз дать?

Шпиль только головой помотал. В туалет надо бы, а нельзя.

Аккуратно, чтобы не порезать, расширяет хирург рану и видит, что пуля под самым сердцем прошла, перикард задела, а длинный музыкальный палец Шпиля рану таки прижал, не дал развиться тампонаде. Вот ведь сообразил Кравченко! Снаружи такое бы не придавить. Захлебнулось бы сердце кровью и остановилось.

Так, потихоньку сдвигая палец, заштопали. Кровь перелили, еле-еле, но живет Мхитарян!

Рябоконь от операционной ни на шаг не отошел.

Хирург вышел и только руками развел:

– Я такого не видел за всю войну! Фельдшеру спасибо говорите!

И надо же было случиться, что на обратном пути машина Рябоконя подорвалась на мине.