Сталин против рептилоидов бесплатное чтение

Борис Конофальский

Сталин против рептилоидов

1924 год

Все совпадения случайны. Ну, наверное…

Глава 1

Ракель Самуиловна Незабудка была подстать своей фамилии. Уж если какой мужчина поэтического склада характера её видел, так не забывал долго.

И немудрено: чёрные, роскошные волосы, огромные серые глаза и точёный лик надменного ангела западали в душу многих мужчин, даже тех, что предпочитают блондинок, это уж поверьте. Ну а всё остальное… О боги! Её преступно длинные ноги, тонкие в щиколотке и шикарные в бедре носили её так, что казалось, летит она на крылах, парит над землёй, а не загребает пыль как прочие. Грудь её не испортили тридцать четыре года непростой жизни, два из которых Ракель Самуиловна провела в каторге в городе Ишиме, Томской губернии, и четыре с половиной года в ссылке, в прекрасном, почти курортном и экологически чистом городе Чите, где на лучших улицах вместо мостовых, в грязи, лежали кривые доски.

Так же не ей испортил грудь, как ни старался её муж, товарищ Конрад Куниц, урождённый Емельян Ладошкин из села Лапти Тамбовской губернии, а ныне ответственный работник читинской ГубЗаготконторы.

И не смогли нанести ей серьёзного вреда и двое её сыновей двенадцати и семи лет. В общем, несмотря ни на что грудь товарища Незабудки определённо была её выдающейся частью. Причём выдавалась она не столько величиной, сколько завершённостью форм.

Выдающейся, впрочем, была и её спина. Ну конечно не столько сама спина, как то, что со спиной неразрывно связано. Некрепкие в половом плане товарищи, глядя в след красавице впадали в состояние грогги, как уставший боксёр после апперкота. Так и провожали её остекленелым взглядом и разинутым ртом.

Ракель Самуиловна ещё в подростковом возрасте узнала о силе своего влияния на мужчин. Что и повлияло на всю её будущую, весьма яркую жизнь.

Самуил Незабудка имел конюшню на шесть меринов, полдюжины добрых подвод, знакомства среди местных контрабандистов и дружбу с местным полицмейстером. Так же он имел тёщу, Розу Марковну, которая, в свою очередь, имела своё место на привозе, ещё с незапамятных времён царя освободителя.

И вот, чтобы не быть счастью, Самуил Незабудка возомнил о себе невесть что, и вместо того чтобы единственную свою дочь сосватать за второго сына раввина, который был без ума от девочки, он отправил её учиться в гимназию. Слыханное ли дело, девочку из приличной семьи, главу которой уважают в местной синагоге – и в гимназию. Что там Самуил в своей голове думал, люди понять не могли. Но этой самой гимназией навлёк он на себя позор на многие годы. Ведь не знал Самуил и не гадал, даже и подумать такого не мог, что в гимназии математику преподавать будет некто Похлёбкин, мерзавец, публичный стоик-рахметовец и латентный марксист.

И был этот двадцатилетний негодяй так холоден, вежлив и строг с гимназистками, что все они поголовно были влюблены в него. Не стала исключением и прекрасная Ракель.

И так как не могла она унять свой пламенеющий темперамент в свои шестнадцать то лет, девочка стала делать математику знаки, да такие, что вскоре стоик и рахметовец Похлёбкин начинал пылать ушами, мять платок и нервно дёргаться, когда видел в коридоре Ракель Самуиловну. Но мятых платков и пылающих ушей, юной красавице было мало. Даже поцелуев украдкой ей было мало, такая вот страсть бушевала в девушке.

В общем, через некоторое время математик полностью сдался на милость красавицы и помог юной Ракель покрыть седины отца несмываемым позором, сбежав с ней в неизвестном направлении, а там уже познакомив её со своими дружками, мерзавцами-марксистами.

И все жалели дурака Самуила, ходили мимо, выражали ему скорбь и смеялись над ним за глаза, и ставили его дурость друг другу в пример. Но, слава Богу, у Самуила были ещё дети, и позор стал потихоньку забываться, и казалось уже утих, но через два года, жандармы сняли с поезда «Кишинёв – Киев» юную Ракель Самуиловну. И было при ней тысяча двести рублей ассигнациями, дамский пистолете «Браунинг», прокламации, туалеты парижские и пол пуда динамита.

Об этом узнали все. Боже мой, какой это был позор. Все опять говорили скорбь Самуилу, а за глаза спрашивали друг у друга удивлённо: Откуда! Вот откуда у девочки такие бешеные деньги? Чем таким интересным она их заработала? А Самуил получил первый свой удар, от которого слёг на две недели.

Да, Ракель Самуиловна стала на скользкий путь революции в самом юном возрасте. И эту самую революцию встретила в ссылке в Чите.

Там бы она и прожила всю свою послереволюционную жизнь с мужем – ответственным работником, да с двумя сыновьями. И в хорошей должности депутата ГубСовета. Но нет, не смогла она, просто жить, как живут другие женщины, уж больно кипучей была её натура. Не находила она себя в Чите, ни в творческом плане, ни в женском.

Не выдержала товарищ Незабудка бесконечной тайги вокруг и суровых таёжников – партизан. Поцеловала она детей на прощание и мужа, ответственного заготовителя кедровых орехов и меха, и села в поезд. Крикнула на прощание им: «Я в Москву, я скоро вернусь». И уехала, не очень-то веря в своё обещание.

А Москва шумела. Тут уже не помнили Колчака и интервенцию, даже Кронштадт уже не вспоминали. Москва жила, бурлила, и светилась электрофонарями по ночам. Тут бушевали НЭП и политическая борьба.

Все москвичи читали последние речи товарища Троцкого и отзывы на них товарища Зиновьева, и приговаривали со знанием дела: А что, задал он ему перца. И поделом. Он полемист хоть куда. С ним не забалуешь. Не Ленин конечно, но суть видит правильно.

Хотя больше москвичей волновали цены на говяжью печень, перебои с электричеством и завезли ли керосин в Промторг.

А в московских ресторанах вместо сала и самогона стали появляться коньяк, вырезка, свиные отбивные, осетры и играли неплохие диксиленды. В центре к вечеру зажигали электрофонари. А по улицам залихватски подрезая матюкающихся извозчиков, сновали шустрые авто.

В столице товарищу Незабудке очень нравилось. Дамы стали носить вызывающе и даже развратно короткие панталоны типа «ля Руж», а фильдеперсовые чулки теперь были не только у Лили Брик.

Приличная публика ездила на бега, а вечером в театры, и ещё тут можно было носить туфли, не рискуя после дождя по колено провалиться в лужу соскользнув с кривой доски.

Но были и две главные причины, по которым Ракель Самуиловна приехала в Москву. Первая из них: неуёмный темперамент и жажда жизни, в том числе и половой, которая в Чите ну ни как у неё не налаживалась. Вторая: в Москве во всю уже ходили красивые, белые билеты номиналом «Один червонец», а так же замечательные жёлтые монетки с мужиком-сеятелем.

До читинской глуши такие денежные знаки доходили едва-едва, а панталоны «ля Руж» и вовсе не дошли бы никогда. В общем, там, в Чите, Ракель Самуиловна не могла реализовать свои желания, не было среди таёжных, бородатых партизан-большевиков романтичных красавцев, как из кино, и денег тоже не было, да и зачем в Чите деньги? Купить шелка, чтобы медведей смешить?

А тут на неё обрушилось всё сразу и всего много. И Москва не могла пропустить такую красавицу, её видели и в театрах, на новых постановках и ресторанах. И в определённых кругах о ней вскоре заговорили. Мужчины, как нэпманы, так и ответственные работники, говорили о ней с придыханием, женщины, с неизжитой ещё новой властью, мещанской завистью. Дамы с подчёркнутой брезгливостью передавали из уст в уста весть о том, что Ракель Самуиловна напрочь пренебрегает некоторыми предметами дамского туалета, а именно нижним бельём, даже таким передовым, как панталоны «ля Руж». И ещё, что она берёт с мужчин деньги за свидания, но это уже не вызывало у большинства светских московских львиц осуждения. А мужчины в узком кругу говорили, что товарищ Незабудка, бреет не только ноги. Многие отказывались верить, но компетентные товарищи уверяли, что товарищ Незабудка выбрита вся, и добавляли уважительно: «Выбрита, абсолютно, как жена монгольского воина, ни волоска, кроме как на голове». Многие, подогретые такими разговорами мужчины, хотели лично убедиться, что товарищ Незабудка похожа на жену былинных, свирепых воинов. Но Ракель Самуиловна, осознавая свою востребованность в романтическом плане, просила за возможность лицезреть монгольский стиль, умопомрачительные три червонца.

Что остужало пыл многих и заставляло говорить о ней, что она: «И не так уж она… чтобы очень»…

В общем, половая значимость члена ГубСовета Читы товарища Незабудки в городе Москве была очень высока, и то, что в один прекрасный июльский вечер, в хорошем нэпманском ресторане «У Анри», что на малой Якиманке, в котором столы сервировали хрусталём, она сидела одна, было удивительным нонсенсом.

Народа в ресторане почти не было, а те, что были, больше пили и ели, чем интересовались женщинами. Ракель Самуиловна, сидела нога на ногу, белея роскошным бедром между чулком и платьем. Она курила папироску «Зефиры Кавказа» через длинный мундштук и мелкими глотками пила поддельный французский коньяк. Смотрела по сторонам и отказывалась верить, что сегодня её сети останутся пустыми. Но ночь была уже близко, услужливые официанты рассчитывали последних пьяных посетителей, а из всех кавалеров тут был только хозяин ресторана, нэпман Вилько, который следил за сбором выручки, и ничем другим не интересовался. Даже красивыми коленями и белым бедром красавицы.

И тут, когда сонный оркестр в последний раз заиграл модную песенку, и когда разочарованная сегодняшней охотой Ракель Самуиловна тушила окурок в пепельнице, и уже готова была требовать счёт, в дверях, услужливо распахнутых швейцаром в ливрее, появился ОН.

Это был настоящий мужчина, в светлом заграничном костюме, парусиновых туфлях, и почти белой шляпе с чёрной лентой.

Был он молод, высок, широк грудью, крепок ногами. Стоял с видом Наполеона перед сражением: руки в боки. И сдвинув на затылок шляпу, осматривал местность. И был, видимо, удовлетворён увиденным, так как белозубо улыбался. Оркестр взбодрился при виде нового посетителя, официанты корчили кислые мины в надежде, что он ничего заказывать не станет и им дозволено будет идти домой, а Ракель Самуиловна с интересом наблюдала за вновь пришедшим, и тянула из портсигара новую папироску.

За спиной пришедшего появился невысокий человек в хромовых сапогах в гармошку. Был он не стар, имел чёрный волос, азиатский лик и острые глаза. И выглядывал ими из-за плеча мужчины в шляпе. А мужчина в шляпе остановил свой взор на Ракель Самуиловне, и с военной решительностью направился к ней.

От такой решительности у товарища Незабудки прошла волна от горла и до низа живота, она даже чуть порозовела, что для такой опытной женщины, видавшей виды, было удивительно.

Но красавица тут же подавила своё женское волнение и встретила мужчину во всеоружии. Тот подошёл к ней и коротко кивнув, представился:

– Пилькус, уполномоченный по закупкам табака Мосгорторга.

«Интересная должность, многообещающая». – Подумала красавица и томно ответила:

– Ракель Самуиловна.

Она всё ещё капельку волновалась, но уже была готова к дискуссии. И на всякий случай сменила ноги, положив левую на правую.

Этот её ход не остался незамеченным, уполномоченный по закупкам посмотрел на её ноги с явным интересом и сказал:

– А не хотите ли, товарищ Ракель Самуиловна, предоставить мне возможность познакомиться с вами поближе, не в столь шумной обстановке?

Ответом на это предложение был только усталый и чуть удивлённый взгляд прекрасных серых глаз.

– Поедемте ко мне, вы не пожалеете, у меня есть водка и кокаин, – продолжал штурм товарищ уполномоченный, доставая и ставя на стол перед красавицей не маленькую склянку из жёлтого стекла с белым порошком.

Ракель Самуиловна, даже и не взглянула на склянку, она не сводила глаз с мужчины, и меланхолично говорила ему:

– Товарищ Пилькус, пылите потише, у меня от вас в ноздрях свербит.

– Свербит, значит? – И не собирался сдаваться самец. – А что же вы хотите, роскошная вы женщина, за решение, наболевшего у меня, полового вопроса?

– А есть ли у вас, товарищ, денежные знаки имеющие хождение на территории Советского Союза или знаки каких-нибудь империалистических стран? – уточнила Ракель Самуиловна.

– Ах, вот как, – понял кавалер, – значит, такое понятие как половое влечение вы рассматриваете только в рамках замшелой и отринутой временем теории меркантилизма? Это не марксистский метод, товарищ Ракель Самуиловна.

– Клара Цеткин сказала, что первым достижением любой революции должно быть освобождение женщин от половых принуждений, это во-первых, а во-вторых ВЦИК издал декрет о новых экономических отношениях, а СовНарКом и Десятый Съезд партии его одобрили, и в рамках одобренной партией экономической политики вы, товарищ Пильтус, либо платите мне деньги, либо отчаливаете, как пароход от Одесской пристани. То есть с долгим и громким гудком. – Говорила Ракель Самуиловна, стряхивая пепел с папироски, едва ли не на туфли товарища уполномоченного и при этом глядя на него снизу, но с вызовом.

– Обожаю политически грамотных женщин, – произнёс товарищ Пильтус, улыбаясь, – это добавляет остроты в половой полемике. И, кстати, каковы у вас расценки, почём, как говорится, просите за кило?

– Вашего товарища, принимать в расчёт? – Спросила Ракель Самуиловна, разглядывая чернявого спутника уполномоченного по закупке табака.

– Нет-нет, Ибрагимку не считайте, предпочитаю исключительно дуэты, – заверил товарищ Пильтус.

– Что ж, тогда за всю ночь, со всеми вашими фантазиями, спрошу у вас три белых билетика. По билету за каждый пуд моего обворожительного и политически грамотного тела, полпуда вы получите бесплатно. – Подвела расчёт товарищ Незабудка.

– Три червонца? – Переспросил товарищ Пильтус, которого названная цена настроила на серьёзный лад. – А не круто ли берёте, товарищ Ракель Самуиловна? Может, поговорим о скидке?

– Скидку, как члену профсоюза, вам обязательно сделают на Сухаревском рынке, а у меня скидок не бывает. Товар первосортный! – Отрезала товарищ Незабудка. Она видела, знала, что никуда он уже не денется. – И никаких кредитов, рассрочек, и касс взаимопомощи. Только деньги. И только вперёд.

– Ишь вы какая, – смеялся уполномоченный, – вас бы к нам в комитет по ценообразованию. Уж вы бы дали чертям шороху. А вдруг у человека нет денег? Или не хватает, неужто не пожалеете несчастного?

– Несчастного, может и пожалею, если сильно выпью, всякое бывало, но сейчас я трезвая, а вы похожи на несчастного, как казак на раввина. Вы уполномоченный по закупке табака Мосгосторга, а у нас вся Москва дымит вашим табаком, как гимназист у старой проститутки, так что не прибедняйтесь, товарищ, кладите на стол три билета или давайте расходиться. – Подвела итог переговорам Ракель Самуиловна.

– Да-а, вас точно нужно нам в штат. Не желаете? Могу составить протекцию.

– Три белых билета, товарищ!

– Старорежимные принимаете? – Товарищ Пильтус полез в карман пиджака, и из платка достал, и положил на стол три маленькие монеты с изображением профиля кровавого царя.

Ракель Самуиловна одним ловким движение смахнула три царских червонца себе в сумочку и встала:

– Зовите извозчика.

– Лошади, это анахронизм. У меня авто, – заявил уполномоченный не без гордости, и крикнул, – Ибрагимка, подавай!

Чернявый Ибрагимка кинулся к выходу, а товарищ Незабудка, беря уполномоченного под руку и заглядывая ему в лицо, решила уточнить нюансы и спросила:

– Может мне нужно подготовиться, к каким-нибудь милым, пикантным, мужским чудачествам из тех, о которых стыдно просить жену?

– Нет-нет, – заверил её товарищ Пильтус, – мне вас удивить будет решительно нечем. Я вполне заурядный в половых вопросах человек.

На улице затарахтел автомобиль, а потом и призывно погукал гудком.

Пара пошла на выход, а швейцар, открывая им дверь, снимал картуз и прощался.

«А по Сеньке ли шапка»? – Думала красавица, увидев перед входом в ресторан двенадцати цилиндровый «Паккард» с поднятым верхом. – «Откуда у уполномоченного такая машина? Неужто закупка табака для населения дело настолько верное. Хм… А он мне ещё про марксизм разливал»?

Ибрагимка услужливо распахнул им двери, и они с уполномоченным сели на огромный задний диван. Товарищ Пильтус по-хозяйски положил руку на ногу товарища Незабудки, намного выше колена, а товарищ Незабудка нежно прильнула к мощному плечу товарища Пильтуса.

– Товарищ Ракель Самуиловна, к сожалению, на квартиру к себе я вас пригласить не смогу, по объективным причинам. Нам придётся поехать к моему шофёру, там конечно нет удобств, но зато нам там никто не помешает. – Сказал уполномоченный по закупкам, ласково улыбаясь красавице и поглаживая ей бедро там, где заканчивались чулки.

Прошедшей каторгу и партизанские отряды женщине бояться отсутствия удобств – не престало, и она храбро сказала:

– Едемте.

– Ибрагимка, трогай. – Распорядился уполномоченный.

Ибрагим оглянулся на Ракель Самуиловну, оскалился, изображая радушную улыбку и затарахтев мотором, автомобиль полетел по ночной Москве.

Ракель Самуиловна плохо знала город, она тут жила едва два месяца, и не очень хорошо понимала, куда её везут. Центр, где бурлила жизнь, сверкали окнами рестораны и звенели флейты в оркестрах, быстро закончился. Потянулась другая Москва. Фонарей было мало, даже окон со светом в домах было не много, фары освещали серые и не чистые дома, мостовые в которых не хватало камней, мусорные кучи. За автомобилем то и дело кидались стаи разбуженных собак, с лаем преследовали его, до конца зоны своей ответственности, дальше «Паккард» снова оставался один на кривых и ухабистых улицах. Да таких ухабистых, что товарищ Пильтус и товарищ Незабудка иной раз выделывали замысловатые кульбиты на диване и бились головой о полотно крыши. Уполномоченный сказал:

– Ибрагимка, уволю я тебя, ты что ж подлец делаешь, у дамы зубы клацают и туфля слетела от твоей езды, не гони так, балда, пойдёшь у меня снова улицы мести.

Шофёр повернулся и оскалился, не то пытаясь улыбнуться, не то запугать женщину. Но скорость сбавил, автомобиль поехал значительно плавнее.

Вскоре езда закончилась, мотор затих и фары погасли.

– Доехали, вылазьте, – объявил Ибрагим.

– Дверь товарищу Ракель Самуиловне открой, – напомнил ему уполномоченный, но товарищ Незабудка уже сама открыла дверь, и вышла в кромешную темноту.

Было тихо, темно, пахло золой, орали сверчки:

«Что за глушь». – Думала товарищ Незабудка. – «Хотя от Якиманки и не очень далеко. Мы быстро доехали».

И тут что-то разительно переменилось в товарище Пильтусе едва они сюда приехали. Сначала, в ресторане, он был сама обходительность, теперь он словно отыгрывался за то своё поведение. Наверное, не давали ему покоя большие деньги, что пришлось платить красавице. Он стал, каким-то едким и нахальным, но товарищ Незабудка не стала акцентировать на его поведении внимания, дело, как говорится, есть дело, а деньги уж она не упустит, и возвращать не будет, пусть он даже матом орёт. И значит и свою часть сделки она собиралась выполнять, даже если у потребителя её услуг что-то в настроении переменилось. Он, фамильярно лапая её снизу за корму повёл через убогий коридор с одной тусклой лампочкой, заваленный тазами, дровами, хламом и старым заскорузлым от грязи тряпьём. На устах его появилась ехидная ухмылочка:

– Вы уж извиняйте, товарищ Ракель Самуиловна, но сантехнические изыски тут отсутствуют, – сказал он, вталкивая её в комнату и включая там свет.

– Ничего, – спокойно сказала красавица, – с меня будет довольно кувшина с водой и таза.

– Уж это непременно, Ибрагимка, воду Ракель Самуиловне, а вы раздевайтесь пока, и располагайтесь, – предложил ей уполномоченный и закрыл дверь.

Товарищ Незабудка огляделась и поняла, что за все свидания, что у неё были в Москве, у неё не было апартаментов скромнее.

Частный сектор, замызганные стены в потёках, видимо их отмывали от какой-то грязи, забитое досками окно, тусклая, ужасно одинокая лампочка под потолком, из мебели только старая железная кровать с пружинами и шарами на спинках. На кровати, утоптанный до состояния собачей подстилки, влажный матрас с грязной тряпкой из всех сил изображающей простыню. Больше в комнате ничего не было. То есть, вообще ничего.

– Да, – сказала Ракель Самуиловна, оглядывая эту старорежимную нищету, – это вам далеко не «Метрополь», во время колчаковского наступления. У меня в землянке было уютнее.

Но дело есть дело. Она сняла платье, повесила его в изголовье кровати, больше ей снимать было нечего, чулки, шляпку и туфли она решила оставить. Красавица осмотрела ложе любви, даже потрогала его пальчиком и очень стала сожалеть, что ей придётся к этому прикасаться телом. Но деньги-то были получены. Она вздохнула и достала из сумочки папироску, и ещё кое-что, что могло пригодиться, как ей казалось, в этой ужасной обстановке. Закурила, и стала ждать кавалера. Красавица кривила свои волшебные губы, морщила носик. Что за убожество, даже зеркала не было, чтобы она могла убедиться в своей безупречности. А ещё здесь воняло, и она не могла понять чем, чем-то то ли химическим, то ли гнилым, резким или может даже тухлым, красавица стояла, курила и пыталась понять запах. И тут за дверью что-то звякнуло, словно таз жестяной уронили, послышались голоса. Товарищ Незабудка на цыпочках подошла к двери, изогнувшись своим волшебным телом, прильнула к ней ушком и стала слушать. Теребя папироску промеж пальцев. Слух у молодой женщины был прекрасен, и она отчётливо разобрала слова, что говорил за дверью шофёр Ибрагимка своим татарским говором:

– Хозяин, а хозяин, дай мне попользовать бабу, а? Тебе всё равно, а мне очень надо.

– У тебя ж есть баба, – с насмешкой отвечал товарищ Пильтус, – свою и пользуй.

– Э-э, моя не такая, у моей бабы зад от пола низко, и брюхо как у верблюда, совсем не так её люблю, а эта о-о… чак-чак медовый, смотрю на неё, и глаза сами плачут от любви.

– Бери, – милостиво даровал право на Ракель Самуиловну своему шофёру уполномоченный по закупкам. – Только не долго.

– Хозяин, – обрадовался Ибрагимка, – как долго, с такой бабой разве можно долго, с такой бабой всё будет один минут.

Товарищ Незабудка отпрянула от двери, и поняла, что предмет, который она носила всегда с собой, сегодня ей точно пригодится:

– Как говорил Пётр Ильич Чайковский своему концертмейстеру: Вот уж дудки! Шофёр в контракт не вписан! – Холодно сказала она и приготовилась отстаивать свои коммерческие интересы. – За Ибрагима придётся вам ещё раз раскошелиться, товарищ уполномоченный по закупкам.

Она снова прильнула к двери и услышала фразу, которая её сильно удивила, товарищ Пильтус повелел вальяжно, по-барски:

– Ты не забудь мне её побрить, после, как попользуешься. И как следует, а не как в прошлый раз.

– Уж не забуду, всё готово для бритья. – Обещал шофёр. – Будет гладкая как дыня.

– И смотри, чтоб не орала, у меня от их крика потом уши болят.

Глаза товарища Незабудки округлились: Это что, интересно, они собирались с неё сбривать, у неё и так, кроме как роскошных волос на голове, других волос не было. Какая ещё дыня нужна товарищу, уполномоченному по закупкам?

Она на цыпочках отбежала от двери, и села на мерзкую и влажную простыню, стала дрожащими пальцами доставать новую папироску.

«Что за чертовщина тут происходит, – думала красавица, и место это начинало нравиться ей ещё меньше, – что это за товарищ Пильтус такой, и зачем я ему нужна бритая? Что за пятна на стенах, что за потёки, почему тут так мерзко воняет?»

И тут дверь распахнулась, и перед ней во всей своей мужской красоте возник товарищ уполномоченный. Был он абсолютно наг, и на первый взгляд выглядел шикарно. Он вошел, встал в четырех шагах от кровати, опять руки в боки, демонстрируя свою мужскую стать и серьёзное, во всех отношениях, своё мужское достоинство. При других обстоятельствах Ракель Самуиловна не преминула бы возможностью рассмотреть всё как следует в его шикарном естестве, тем более, что она знала в этом толк, но сейчас ей было не до того. Она глядела на него, вглядывалась и не могла понять, что в товарище уполномоченном не так, в ушах что ли дело.

Всё вроде прекрасно, и мускулистая широкая грудь, и живот не брюхо, и ноги – столбы, заметьте, без варикозных расширений, но всё не то, всё не то! Что-то непонятное было в нём, другое, да и на груди, вдруг!.. Какое-то серое пятно, и не синяк, и не парша от грязи. Что за пятно? Не сифилис ли какой.

Красавица всё смотрела и смотрела на товарища Пильтуса, пока тот не спросил с вызовом:

– Ну, что вылупилась, никак боишься меня?

Ракель Самуиловна выдержала паузу, стряхнула пепел с папироски и вдруг встала и холодно произнесла:

– Товарищ, меня сам Борис Савинков в губы целовал, отправляя на акты, и те акты, товарищ, уполномоченный по закупкам табака, были совсем не половые, так что вы не волнуйтесь, я вас не боюсь.

– Не боишшшьсся? – С каким-то страшным придыханием переспросил уполномоченный. И добавил многообещающе. – Я бы на твоём месте боялссся бы. Кстати, бритость лобка твоего мне импонирует. Ссссвежжжо, как говоритссся, актуально.

– Спасибо за комплимент, – сухо сказала красавица, – а вот мне ваше хамское поведение не по душе.

– Ничего, потерпишшшшь, терпеть недолго осталосссс.

Его лицо вдруг… как поплыло, что ли, поехало в стороны, растягиваясь, или нет, не поехало, но только полные губы его вдруг вытянулись в полоску и исчезли, совсем. А рот его стал огромным, от уха и до уха.

«Господи, – вспомнила Бога марксистка Ракель Самуиловна, – что со мной, неужто отравили меня, но чем? Но когда?»

А из огромного рта ответственного работника Мосгосторга потекла тонкой струйкой чёрно-маслянистая жидкость. Потекла, потекла да не вытекла, вернее, вытекла лишь на ладонь и вдруг утекла обратно ему в рот, в пасть.

Как не шокирована была товарищ Незабудка увиденным, как не ужасно было её состояние, всё же рассудок красавицу не покидал:

– Не вздумайте это глотать, – насмешливо сказала она, – да и к доктору вам надо бы. На вас лица нет. Кстати, неплохая у вас кожа, я из точно такого ридикюль себе хочу купить.

– Шшутишь, ещщё, шшалава эсссеровссская! – Вдруг скатился на шипящую брань товарищ Пильтус. – Не буду я жжждать Ибрагимку, перебьётссся он, начну тебя шшшкуру потрошшшшить помаленьку.

При каждом его слове, снова и снова, из пасти вырывался чёрный, тонкий жгут, раздвоенный на конце, и тут же нырял в пасть обратно. Он поднял руку, и рука его была уже не рука, а лапа, с четырьмя пальцами и серая как будни в таёжной Чите. А на каждом пальце, вместо розового ногтя, чернел коготь орлиный.

И тут Ракель Самуиловна поняла, дальше тянуть нет смысла. Она сделала шаг назад и из чулка, с задней поверхности бедра, достала дамский шестизарядный «Браунинг», калибра шесть и тридцать пять миллиметров. Тихий щелчок оповестил всех присутствующих, что предохранитель снят.

– Иссспугать меня решила, шшшваль, – зашипел уполномоченный, увидав пистолетик. – Вот этим вот? Умел бы смеяться – смеялссся бы.

– Товарищ, вы много нюхали кокаина, как Айседора Дункан, поглядите, до чего он вас довёл, – холодно отвечала красавица.

И действительно, товарищ Пильтус был уже абсолютно сер, и весь покрыт какими-то пупырышками. Вот только глаза его были желты, нет, не желты, они были великолепного золотого цвета, со зрачками как у кошки, то есть от неба к земле. Он смотрел на неё этими красивыми глазами и видимо думал, что делать, или ждал когда появится Ибрагимка. В общем, нападать он не решался, даже когтистую лапу опустил, а вот искать решимости, бывшей террористке Незабудке Ракель Самуиловне, нужды не было, она всегда была решительной женщиной, и ждать Ибрагимку она не собиралась, да и прекрасно-золотые глаза товарища Пильтуса её вовсе не пленяли. Она понимала, что просто так отсюда её не выпустят.

В комнате раздался не сильный хлопок, тонко стукнула гильза о гнилую половицу, и сизый пороховой дымок повис между ними. Они смотрели друг на друга. Ракель Самуиловна была обнажена и прекрасна, а в груди у уполномоченного появилась малюсенькая чёрная дыра. Уполномоченный повернул и склонил на бок вытянутую голову, чтобы увидеть своим странным глазом дыру у себя в груди, из которой чёрно-зелёным изумрудом выкатилась капля. Капля выкатилась и замерла, а он поглядел на каплю, и снова кинул изо рта своего чёрный жгут, слизал каплю и глянул на красавицу. Уполномоченный готов был уже кинуться на неё, и кинулся бы, не выстрели она ещё раз. И ещё раз, и ещё! Ещё три пули впились ему в грудь. Но он не упал, а только остановился. Замер от такой подлой неожиданности. Видимо было с ним такое в первый раз. А Ракель Самуиловна ждала, что он вот-вот упадёт, очень на это надеялась, и приходила уже в отчаяние от того, что уполномоченный по закупкам табака так стоек, стоит себе и лижет дырки на груди своим чёрным языком.

Она поглядывала уже на дверь, но боялась повернуться к товарищу Пильтусу своей роскошной спиной, а тот, наконец, слизав все чёрно-зелёные капли со своей груди снова поднял на красавицу свои необыкновенно красивые глаза, собираясь шагнуть к ней. И тогда, понимая, что шансов у неё не много Ракель Самуиловна выпустила в него две последние пули. Одна попал ему в лицо, или уже морду, почти не произведя на него эффекта, а вот вторая попала ему в прямо под кадык, в горло. И это явно не пошло на пользу товарищу уполномоченному по закупкам табака. Он замер, хватая себя за горло когтистой лапой. Стал делать движения головой, словно сбросить хотел что-то с неё, стал глотать что-то с усилием, стал кружиться по комнате, показывая даме хвост, о котором она в ресторане и не подозревала.

Товарищ Пильтус был увлечён собой настолько, что Ракель Самуиловну вовсе не замечал, и она стала двигаться к двери, бочком, бочком, ни платья не надев, ни сумочки с большими деньгами не взяв. Она не думала, как ей быть дальше, и что делать с Ибрагимкой, ведь в пистолете у неё не было ни одного патрона. Она просто хотела уйти отсюда, и тут товарищ Пильтус замер, застыл, словно в спазме, вытянулся глядя в стену с грязными потёками, а когтистыми лапами своими словно пытаясь выдрать себе горло. А потом упал на пол, пружиня, словно шланг резиновый, и замер. Только лапы с когтями скрючились напоследок, да чёрный жгут языка из пасти вывалился.

Ракель Самуиловна глядела на него и от души надеялась, что больше товарищ уполномоченный уже не будет заниматься закупкой табака никогда. И её, признаться, напугал татарский говорок, удивлённого шофёра:

– Э-э, ты чего? Убила его что ли? Зачем убила, а?

Она глянула в сторону двери. Там стоял Ибрагимка с тазом воды в руках. На левой руке у него висела верёвка, в пальцах одной руки он держал ножницы, а в другой руке бритву. Брить значит пришёл.

– Совсем убила что ли? – Уже с возмущением воспрошал он. – До смерти? А? Зачем так, А? Сейчас я тебе, сюртук твой мама,… Сейчас я горло тебе перережу, за товарища Пильтуса.

А женщина стала перед ним во все своей красе, ничуть не стесняясь своей наготы, наставила на него пистолет без единого патрона и произнесла:

– Ну, попробуй, как говорили испанские рыцари во время реконкисты, чем больше мавров, тем больше добычи. Иди ко мне, мой татарский храбрец, ты уже решил, в какой мечети тебя будут отпевать?

– Э-эх, – сказал Ибрагим, с сожалением глядя в чёрный зрачок ствола, – такая красивая баба и такая злая. Нельзя быть такой злой, мужа не будет. Ну да ладно. Прощай.

Он исчез в двери, тут же послышался звук падающего на пол таза и быстрые шаги. Но Ракель Самуиловна не поверила, что шофёр сбежал, он, наверное, притаился где-нибудь в темноте, и ждёт её с бритвой в руке.

Она замерла и тоже стала ждать. И тут услышала, как на улице завёлся мотор «Паккарда» сладостно заурчал, и это красивое урчание стало растворяться в ночной тиши, и вскоре совсем растворилось. Ракель Самуиловна поняла, что теперь можно надеть платье. Она взглянула на уполномоченного по закупкам, он лежал на полу, уже заметно потемнев. И товарищ Незабудка поняла, что этому клиенту её услуги уже не понадобятся.

Красавица зачем-то не выпуская пустого «Браунинга» из рук, оделась, взяла сумочку, вышла в коридор, где обнаружила одежду товарища Пильтуса. Товарищ Незабудка была женщиной не только умной, красивой и решительной, так же она была ещё и практичной, она обшарила вещи товарища Пильтуса на предмет чего-нибудь полезного, и нашла там пару золотых, царской чеканки и большой флакон с дорогим кокаином. И больше ничего.

– Ну что ж, – резонно прикинула она, – шесть патронов в минусе, пять золотых и кокаин в плюсе. И вечерок был нескучным.

Она уже хотела навсегда уйти из этого ужасного дома, но зайдя в комнату, чтобы ещё раз поглазеть на товарища Пильтуса, красавица решила для себя не оставлять всё как есть. Сбежать, конечно, можно было, но уехавший шофёр мог, что угодно сочинить и обвинить её во всех грехах. И найти её не компетентным органам труда бы не составило. Поэтому она решила дать делу ход, к тому же что-то ей подсказывало, что она здесь, в этом ужасе, не первая. Товарищ Незабудка решительно вышла в ночь, спотыкаясь в темноте, она нашла первое попавшееся ей жилище и стала громко и настойчиво стучать в дверь рукояткой пистолета, пока кто-то не зашаркал за дверью, и не спросил прокуренным басом грубо:

– Чего, чего ломаешь? Вот выйду, дубьём тебя нахлобучу, уж отучу людям по ночам двери ломать.

– Товарищ, – зло и решительно заговорила красавица, – где у вас здесь телефон, мне нужно позвонить.

– Нет у меня тут телефонов, дура, – донеслось из-за двери. – Соскоблись с крыльца маво. Иначе выйду, мослы тебе поломаю, век помнить будешь.

Но теперь, после того что она увидела совсем недавно, какой-то грубиян и вовсе не мог напугать Ракель Самуиловну:

– Товарищ, – она продолжала долбить в дверь пистолетом, – немедленно говорите, где тут у вас телефон поблизости, или пожалеете. Мне нужно звонить в ОГПУ. Срочно.

Глава 2

Товарищ Арнольд Буханкин был англоманом. И никто бы не усомнился в этом, увидев его. Любой крестьянин из глухой уральской деревни мог сразу распознать в нём англомана, и только взглянув на товарища Буханкина говорил: «О, глядите, англоман».

А выдавало англомана в Арнольде буквально всё. И бриджи из твида, и рыжие видавшие виды башмаки до колен на шнуровке, украденные в Архангельске у американского офицера-интервента. И френч, и кепи, и битая трубка, которую он вечно ронял изо рта.

Особенную радость товарищу Буханкину доставляли случаи, когда наивные граждане города Москвы путали его с иностранцем. С каким-нибудь американским инженером или корреспондентом. И тогда Арнольд, распираемый совсем непролетарским чувством англоманского чванства, мог еще и ввернуть какое-нибудь иностранное словцо типа: «of course, comrade», даже не вынимая изо рта трубки. Для пущего эффекта. После чего, снисходительно хлопал по плечу опешившего собеседника, и величественно удалялся, иногда роняя трубку. К своим двадцати двум годам Арнольд прочёл всего Честертона, наизусть знал куски из Конандойля, имел лупу, и почти в совершенстве владел дедуктивным методом.

А его напарник Свирид Тыжных из села Пищалкино, Тверской губернии был младше Арнольда на год, и дедуктивного метода не знал вовсе, зато вовсю поучаствовал в войне. Ушёл в Красную армию ещё в шестнадцать. И даже был ранен, где-то на Украине. О чём рассказывать не любил. И в ОГПУ он пришёл не сам, как Арнольд, а по партийному распределению. Малограмотный товарищ Тыжных чувствовал себя некомфортно на фоне, интеллектуала Буханкина. Был он чуть ниже высокого Арнольда, и одет был не как англоман. Носил большую, не по размеру тёртую кожанку, стянутую ремнём, простое солдатское галифе, застиранную гимнастёрку и почти дырявые сапоги. Единственная вещь, которая у него была новой, это форменная армейская фуражка. Ему выдали её совсем недавно. Иногда он завидовал Арнольду по поводу его роскошных ботинок, они ему очень нравились, но товарищ Свирид с презрением гнал от себя это мелкобуржуазное чувство.

Товарищи уполномоченные приехали на рассвете. Честно говоря, их никогда бы не взяли на такое ответственное дело, но сегодня ночью именно они были дежурные КРО ОГПУ по городу Москве. И именно туда пришла странная телефонограмма об убитом ящере. Конечно, они были не одни, они заехали за очень опытным товарищем, настолько опытным, что молодые контрразведчики даже должности его не знали. И видели всего несколько раз. Всё что им нужно было знать, так это то, что товарища зовут Ян Карлович Эгунд. А ещё с ним приехали четыре рядовых сотрудника на грузовике.

Товарищ Эгунд выходя из машины, огляделся вокруг, и был удручён увиденной неказистостью: частный сектор, гнилые дома, убогие заборы, нищета и нужники на улице.

– Товарищ, Буханкин, обойдите окрестные дома, приглядитесь, может, поговорите с кем ни будь, кто что видел, кто что слышал сегодня ночью, или в другое время. А вон, кажется, и та женщина, что нам звонила. Тыжных, за мной, товарищи, а вы по периметру дома, оглядите всё. – Говорил Ян Карлович с характерным акцентом.

Он подошёл к Ракель Самуиловне, и протянув ей руку, сказал:

– Меня зовут товарищ Эгунд.

Уставшая, несвежая, после такой-то ночи женщина всё равно была прекрасна, она пожала руку товарища Эгунда и сказала:

– Ракель Незабудка.

– Незабудка? – Насторожился товарищ Эгунд, он как раз совсем недавно изучал кое какие списки, он помнил это имя. – Незабудка, Незабудка, – серые его глаза чуть сузились, – так вы, по-моему, из эсеров.

– Я член ВКПб с шестнадцатого года, у меня дома партбилет лежит, – сказал Ракель Самуиловна, – но в партии эсеров я была.

– А когда и где видели Бориса Савинкова в последний раз?

– В ноябре тринадцатого года в Стокгольме, ещё до каторги и ссылки.

Сейчас я член ГубСовета Читы.

– Угу, угу, – внимательно слушал её товарищ Ян Карлович, – а здесь как оказались?

– Познакомилась с товарищем Пильтусом в ресторане, он пригласил меня сюда.

– И приехали вы, значит, с ним сюда…

– Да. На квартиру к нему нельзя было.

– И товарищ Пильтус оказался… Не товарищем Пильтусом.

– Да, именно.

– И тут вы его…

– И тут я его…

– И чем же вы его?

– Этим, – Ракель Самуиловна показала «Браунинг».

– Угу, угу, – задумчиво говорил Ян Карлович. И продолжил, – а как он вас сюда уговорил ехать, в такое-то место, чем заманил?

– Ну, во-первых, у него был автомобиль, а вокруг было темно, – Ракель Самуиловна замолчал, но потом решила не врать, ведь всё равно узнают и сказала, – и потом он предложил мне три червонца.

Стоявший рядом и слушавший их разговор молодой товарищ Тыжных чуточку обалдел и молчаливо вознегодовал, услышав это: Да как такое может быть! Товарищ член ВКПб с шестнадцатого года, член ГубСовета Читы и вдруг на квартиру, да в таком нэпманском виде, ночью, да ещё за деньги. У него лицо потемнело, и даже фуражка задвигалась сама на голове. Он готов был уже даже и сказать, что– нибудь, что нарушило бы субординацию, но сдержался. Хотя и с трудом.

А товарищ Эгунд не обратил никакого внимания на слова женщины, и спокойно сказал, кивнув головой:

– Ну что ж, пойдёмте, поглядим вашу ящерицу.

И они пошли в дом, хотя товарищу Незабудке вовсе не хотелось заходить в него.

Ящер так и лежал в комнате, света было мало, и Ян Карлович присел на корточки рядом с ним и стал рассматривать удивительную тварь. А Свирид Тыжных стал осматривать стены, кровать, и коридор, и другую комнату, гремел там тазами, ронял дрова, лез во все щели. Он был ответственным человеком, которому не было нужды давать указания.

– Значит, вы выстрелили шесть раз, – продолжил Эгунд.

– Никак он не хотел прощаться, – отвечала товарищ Незабудка. – Ему всё было мало.

– А где автомобиль, вы ж приехали сюда на авто.

– Его шофёр уехал на нём, когда понял, что с его руководителем покончено.

Тут пришёл товарищ Буханкин и доложил:

– Товарищ Эгунд, никто ничего не видел, и не слышал, да и говорить никто не хочет, что не удивительно, здесь в Марьиной Роще элемент проживает не пролетарский, а вовсе даже асоциальный.

Эгунд опять кивал головой, раздумывая о чём-то, потом продолжил, поднимаясь с корточек:

– Товарищ Незабудка, а какой был автомобиль у товарища Пильтуса, что за шофёр у него был, может, вы знаете, кем работал вот этот вот товарищ, – он глядел на ящера что лежал на гнилых досках. – Вы разбираетесь в автомобилях?

– У него был огромный, чёрный «Паккард» с откидным верхом, роскошное авто. – Сказал красавица.

– Таких у нас не много, – произнёс Арнольд Буханкин. – Найти будет не сложно. It will be easy.

– А работал он уполномоченным по закупкам табака в МосГорТорге. У него водились деньги.

Про кокаин товарищ Ракель Самуиловна ничего говорить не стала. Зачем?

– Проверим, – обещал Ян Карлович.

– А шофёром у него был татарин, он ему тут помогал, он из бывших дворников, а этот, – она кивнула на ящера, – грозился его обратно в дворники отправить.

– А вот это будет не просто, – сказал оперуполномоченный англоман, – В Москве каждый третий дворник татарин.

– Его звали Ибрагим, – вспомнила красавица.

– Ну, тут каждый третий татарин – Ибрагим. – Кичился своей осведомлённостью товарищ Буханкин.

– Товарищ Буханкин, идите, помогите товарищу Тыжных, – сказал Ян Карлович.

Когда молодой оперативник вышел, товарищ Эгунд подошёл к Ракель Самуиловне и сказал:

– А теперь расскажите мне всё как было, со всеми подробностями, даже с теми о которых дамы, как правило, умалчивают.

– Да рассказывать особо и нечего, и подробностей особых не было, – Начала вспоминать товарищ Незабудка.

– Тем не менее, всё как было, в мелочах.

В коридоре товарищ Буханкин увидал товарища Тыжных, тот вертел перед носом омерзительного виду половую, заскорузлую от чёрной грязи тряпку.

– Ну и что ты там нашёл, пока меня не было? – Спросил Арнольд Буханкин.

– Да вот, полюбуйся, – товарищ Тыжных кинул англоману тряпку.

Буханкин морщась поймал её, взял в два пальца едва сдерживая в себе приступы брезгливости, достал лупу и стал разглядывать эту мерзость. Ничего любопытного не найдя, спросил у Свирида:

– И что в ней такого особенного?

– Особенного ничего, чего ж в ней особенного, тряпка половая. Кровушку ею смывали со стен, да с пола. Не чуешь что ли, кровищей воняет?

– Фу, disgustingly, вот ты дурень деревенский, зачем мне эту дрянь сунул, – Буханкин откинул тряпку, стал тщательно вытирать руки, как положено англоману большим платком. – И что думаешь, много ей смыли?

А «дурень деревенский» смеялся глядя на коллегу и говорил:

– Да почём же мне знать, сколько этой тряпкой крови отмыто, много ли мало ли. Вот ты у дамочки лучше спроси, её раздевали, или так жрать хотели, с одёжей вместе?

– А зачем тебе это? – Поинтересовался Буханкин. – Может ты любишь послушать про раздетых дамочек?

– Дурак ты, Буханкин, чтобы просто уяснить, сколько тут уже баб пожрали. Ежели раздевали, то куда их тряпьё девали, продавали или сжигали, или прятали?

– Сжигали, наверное, или продавали, что и куда в этой халупе спрятать можно, тут же пусто во всё доме. – Недоумевал Буханкин, он работал в органах ещё совсем недавно.

Свирид Тыжных тоже работал в КРО совсем недавно, но он был парнем деревенским и поэтому в отличие от человека в совершенстве владевшего дедуктивным методом знал, где обычно, что-то прячут:

– Чердак да подпол, куда ж ещё прятать, давай я чердак осмотрю, а ты подпол. Половицы плохо прибитые поищешь.

Но Арнольд Буханкин не согласен был с таким раскладом:

– А чего это ты чердак, а я подпол? Давай наоборот. let's reverse.

– Давай, – сразу согласился крестьянский сын, морщась от непонятных слов, и из-за сложенных дров у стены доставая топор.

– А ты дамочку-то разглядел? – Игриво улыбался Буханкин, прежде чем уйти. – Какова конфета!

– Никакая она не конфета, – бурчал Свирид Тыжных сердито, – она член ВКПб с шестнадцатого года, а сама проститутка. Вот так вот, брат.

– Не может быть!? – Округлил глаза Буханкин. – Откуда знаешь?

– Откуда, откуда – оттуда, сама она сказала, сказала, что ей ящер три червонца предложил! За них и поехала. А ещё она Савинкова знала, сам слышал.

Но эсер Савинков на товарища Буханкина не произвёл никакого впечатления. Его больше удивляла сумма:

– Три червонца? – Отказывался верить он. – Да нет, ты не расслышал. Не может быть, чтобы три червонца.

– Не веришь, так сам спроси. Я то не глухой, авось.

– Так и спрошу. – Храбрился оперуполномоченный Буханкин.

– Брешешь, не спросишь, – Тыжных даже остановился, ухмылялся.

– Забоишься!

– Спрошу!

– Забоишься.

– С чего бы? Я при исполнении, могу любые вопросы задавать.

– Охота глянуть. Без меня не спрашивай, – продолжал ухмыляться товарищ Тыжных, садясь на пол и что-то там ища. – А пока иди чердак погляди.

– Не командуй.

– А я не командую. – Заверил товарищ Тыжных.

– Ну, вот и не командуй. – Завершил разговор товарищ Буханкин и пошёл искать лестницу на чердак.

На чердаке молодой оперуполномоченный ничего интересного не нашёл, хлам старый, да и того не много. Он спустился вниз и там, в пустой комнате обнаружил своего коллегу, который топором отковыривал трухлявые доски от пола:

– Даже не прибиты, – объяснял Свирид, приподнимая доску, он уже откинул пару досок попытался заглянуть под пол.

– Ну, что ты там обнаружил, товарищ Тыжных? – Почти официальным тоном спрашивал Арнольд Буханкин.

– Да хрен его разберёшь, ни хрена не видать, лампу бы, – но ждать от коллеги лампы он не стал, запустил руку подпол, и тут же вытащил оттуда что-то.

Что-то неприятное, даже мерзкое, страшное. Товарищ Буханкин, англоман и оперуполномоченный, сначала даже не мог разобрать, что его коллега держит в руке, он морщился, пытаясь понять что это, но не мог. Это была и не пакля, и не потерявшая всякую структуру тряпка, а что-то иное, мохнатое и грязное. И никакой дедуктивный метод не давал знатоку детективной литературы ни одной подсказки.

– Что это за дрянь? – Наконец не выдержал товарищ Буханкин.

А крестьянский сын Свирид Тыжных повертел то, что достал из под пола у себя перед носом, потряс этим немного, а потом небрежно кинул это на пол и сказал:

– Патлы бабьи.

Лёг на пол и снова запустил руку под пол. И достал ещё один клок женских волос, и снова полез, и стал доставать и доставать оттуда предметы женского туалета, кидал их в кучу. Тут было и нижнее белье, и рваные платья, и дешёвые ридикюли, и обувь и новые пучки волос. Куча росла, а Свирид всё шарил, доставал и доставал. Арнольд Буханкин сел рядом на корточки, и превозмогая брезгливость, стал раскладывать все, что находил Свирид по кучам, пытаясь как-то систематизировать находки. Платья к платьям, туфли к туфлям, бельё к белью, а волосы… Волосы он раскладывал так, чтобы пучки и косы не перемешивались. Ну, он пытался, во всяком случае, так всё разложить.

Они не заметили, как в дверях появился человек, был он одет макинтош, и в форме без знаков различия, был он не молод. Пришедший негромко сказал:

– Здравствуйте, товарищи.

Буханкин и Тыжных узнали его сразу, вскочили, вытянулись. А пришедший подошёл к ним и каждому пожал руку.

– Ну, что тут у вас? – Спросил он.

– Вот товарищ, Артур, – немного волнуясь, показал на кучи Буханкин. – Обнаружили вот это.

– И что вы обо всём этом думаете? – Спрашивал товарищ Артур, внимательно разглядывая кучи.

Арнольд замялся и поэтому заговорил Свирид:

– Думаем, что тут этот, жабрей… баб тут душегубил. Вон сколько их тут набил. – Он обвёл рукой кучи. – Даже и сосчитать не можем их.

– Жабрей? Жабрей, что это значит, что за слово такое? – Спросил товарищ Артур.

– Жабрей это… ну муж жабы, – пояснил товарищ Тыжных.

– Ах, вот как, понятно… Хорошее определение, верное, но вот в одном вы не правы, товарищ…

– Тыжных, – представился Свирид.

– Товарищ Тыжных, – продолжал пришедший. – У нас в СССР больше нет баб, у нас… – он замолчал, давая возможность продолжить молодому оперуполномоченному.

– Да, понял я, товарищ Артузов, у нас женщины.

– Верно, товарищ Тыжных, которых мы любим и ценим, они наши матери, боевые подруги и товарищи, и каждую из них мы должны беречь и уважать. Даже если они и оступились. Или встали на неправильный путь.

– Есть уважать и беречь женщин, – сказал Свирид.

– Товарищ, Артур, – заговорил Буханкин.

– Да.

– Нам бы МУР сюда позвать, не разберёмся мы тут без них, нет у нас методик, и мы с Тыжных не специалисты, я тут сижу и думаю, как всё здесь классифицировать, как подсчитать, сколько было жертв. Откуда они и кто.

– Товарищ… – Артузов замер, ожидая имени.

– Оперуполномоченный Буханкин. – Представился Арнольд.

– Товарищ Буханкин, никого мы вызывать не будем, это дело секретное и государственной важности. Будем разбираться сами по мере сил. Хорошо, что эта женщина нам позвонила, а не в МУР. Кстати как вам она показалась?

– Редкая красавица. – Сказал Арнольд Буханкин.

– Из эсеров она, и Савинкова знает. – Бурчал Тыжных. – Раньше была, сейчас, вроде, член ВКПб. Да и то проверить нужно, не похожа она на нашу, больше на нэпманшу смахивает.

– Вот как, ну что ж, пойду, взгляну на нэпманшу, где она?

– В соседней комнате, с товарищем Эгундом. – Доложил Арнольд.

– Здравствуйте, я Артузов, – поздоровался товарищ Артузов, входя в комнату, где были Ракель Самуиловна и товарищ Эгунд.

Он поздоровался за руку с Яном Карловичем, и сразу подошёл к дохлому ящеру, осмотрел его внимательно и констатировал:

– Опять серый.

– Да, той же породы, что и Яшка Свердлов. – Тихо, что б не слышала товарищ Незабудка, – сказал товарищ Эгунд.

– Значит, жабрей нарвался на вас, – теперь товарищ Артузов говорил с Ракель Самуиловной, – а вы оказались из эсеров, товарищ…

– Незабудка, Ракель Самуиловна. Я из эсеров, но давно уже член ВКПб.

– Незабудка!? – Даже обрадовался товарищ Артузов. – Так вы легендарная товарищ Катя! За вами Жандармерия числила три акта. Вас Савинков всем в пример ставил.

Слова и тон товарища Артузова безусловно польстили красавице, но говорить, что за ней числилось не три, а пять терактов, она не стала. Скромно промолчав, только вздохнула, товарищ Незабудка устала, как в молодости, когда её допрашивали по восемь часов к ряду.

– Значит, этот жабрей завёз вас сюда, как и многих других, женщин, чтобы здесь, в глуши, спокойненько убить. – Продолжал товарищ Артузов задумчиво, – да не на ту, как говорится, напал, не знал жабрей, что в гости к нему едет известная в прошлом, террористка, товарищ Катя.

Ракель Самуиловна снова скромно молчала.

– Жабрей? – удивился новому словцу товарищ Эгунд. И кивнул на дохлого ящера. – Это его имя?

– Пора бы вам знать, дорогой Ян Карлович, – улыбался товарищ Артузов, – жабрей – это муж жабы, а не имя. Ну, мне так ваши молодые сотрудники объяснили только что.

– Ах, эти, ну что ж, ребята колоритные, и суждения у них свежие.

– Надёжные?

– Молодые, но убеждённые коммунисты.

– Хорошо, – товарищ Артур Артузов чуть помолчал и заговорил, – товарищ Незабудка, вы в большой опасности, ящеры не прощают убийства своих сородичей. Они убили всех рабочих городе Орле, одного за другим, всех тех, кто принимал участие в убийстве ящера Яшки Свердлова. Думаю, что в ваших интересах покинуть Москву.

– Яков Свердлов был ящером, как и этот? – Ракель Самуиловна не верила своим ушам.

– Да, был ящером, или жабреем, как тонко подметил товарищ Тыжных, и страшным людоедом к тому же. Страшным. Да они все такие, впрочем. Вам нужно уезжать, и подальше.

– Ну что ж, нужно – так уеду. – Произнесла Ракель Самуиловна.

– Вы коммунист, товарищ Катя? – Спросил Артузов, опять чуть помедлив.

– Член ВКПб с шестнадцатого года, билет у меня дома. – Отвечала товарищ Незабудка.

– Ну что ж, тогда буду говорить с вами не как с прекрасной женщиной, а как с товарищем по партии.

– Говорите, товарищ Артузов. – Сказала Ракель Самуиловна твёрдо.

– Вам угрожает страшная опасность, двух мнений тут быть не может, но нам нужно выяснить, из какой семьи был этот ящер, жабрей, как называют его наши молодые сотрудник. Поэтому я прошу вас задержаться, буквально на два, три дня, чтобы опознать автомобиль или шофёра, которого вы видели ночью, как только нам станет ясно из какой он семьи, мы отправим вас из Москвы под охраной. Понимаете?

– Найдите мне патроны для моего «Браунинга», в Чите их было не сыскать. – Твёрдо сказала Ракель Самуиловна.

– Мы дадим вам патроны, товарищ Катя, а лучше дадим вам охрану, найдём автомобиль «паккард», или шофёра, а потом вы уедете отсюда. – Произнёс товарищ Артур. – Ян Карлович, нужно найти товарищу хорошую охрану. Кого посоветуете?

– Посвящать новых сотрудников в это дело, полагаю излишним, думаю, что товарищи Буханкин и Тыжных подойдут для такой работы. – Отвечал товарищ Эгунд.

– Они не слишком молоды? – Усомнился товарищ Артутр? – Да и с проблемой ящеров они не знакомы. Они же вроде монархистами занимались.

– Ну, теперь уже и с ящерами знакомы, уже видели жабрея. Как вы изволили выразиться. А насчёт опыта… Думаю справятся, Буханкин вдумчивый и с развитой системой анализа, хорошо ведёт допрос, видит врага, а Тыжных отличный боец, стреляет с любой руки, винтовка, пулемёт, шашка, всё знакомо, служил в Перовой конной, в разведке, наблюдательный и по-крестьянски хитрый, водит автомобиль, и оба политически грамотны.

– Ну, что ж, – произнёс товарищ Артур. – Раз так, то пусть будут они, и в правду, нет смысла посвящать в дело новых людей, берёте таких рыцарей в охрану, товарищ Катя?

– Беру, но про патроны не забудьте. – Сказала товарищ Незабудка.

– Не забудем, – обещал товарищ Эгунд, – и ещё я дам вам мой автомобиль, он старый, но очень надёжный. У вас будет личное авто, товарищ Незабудка, с личной охраной и шофёром. Как у комиссара СовНарКома.

– Спасибо, товарищи, – первый раз за всё последнее время красавица улыбнулась. И тут же стала серьёзной. – А вы будете выяснять, сколько женщин убил этот… жабрей?

– Нет, – твёрдо ответил товарищ Артур, – понимаете, товарищ Катя, наша задача сделать так, чтобы ящеры знали как можно меньше о том, что мы хотим знать о них как можно больше. Сейчас у нас только две задачи: Спасти вас, и выяснить к какой семье принадлежал этот ящер. И всё. Поэтому мы сейчас уйдём из этого дома, а наши сотрудники его сожгут. Чтоб никаких следов от пребывания ящера в нём никто другой не нашёл. Никто не должен о нём знать.

– А сколько их, ну… семей этих ящеров, кто они? – Спросила Ракель Самуиловна.

– Мы вам ничего сказать не можем, – отвечал Ян Карлович, – мы и так вам много сказали, учитывая ваши заслуги, и надеясь на вашу сознательность и готовность сотрудничать.

– Что ж, и на том спасибо, – отвечала Ракель Самуиловна.

– Товарищи, – крикнул в коридор Эгунд. – Идите сюда.

Буханкин и Тыжных тут же явились. Замерли в ожидании.

– Ставлю задачу, с головы этой прекрасной женщины не должен упасть ни один волос, вы поступаете в охранение. Пока не найдём автомобиль на котором её сюда привезли, или шофёра этого автомобиля. – Говорил товарищ Эгунд. – Возьмёте мой автомобиль. Найдёте тихое место, о котором доложите лично мне, и будете спокойно ждать приглашения на просмотр. Как она что-то опознает, вы проводите товарища Катю до места её проживания. Задача ясна?

– Предельно ясна, – отвечал товарищ Буханкин.

– Есть, беречь товарища Катю. – Говорил Тыжных.

– Идите, и будьте внимательны, товарищи. – Сказал товарищ Артузов.

Глава 3

Памятник Александру II, да и другим старорежимным угнетателям в Кремле были давно снесены. Везде царила суета обустройства, новые власти приспосабливали собственность царей-эксплуататоров для нужд новой пролетарской власти.

Столовая, что в Грановитой палате, уже работала с половины седьмого утра. Товарищ Сталин, просидевший всю ночь за работой, ходил туда выпить чая и съесть что-нибудь. Он готовился к важному заседанию. В городские партийные структуры он готов был представить ряд кандидатур, проверенных партийцев. Он надеялся, что партийный пленум, а затем и ГорСовет одобрит его кандидатуры.

Он поднялся в здание Большого Кремлёвского дворца на третий этаж и шёл в полном одиночестве вдоль бесконечных огромных окон, ещё раз обдумывая доводы для прений, если прения конечно случатся. Он раскурил трубку и продолжил движение, когда услышал за своей спиной быстрые шаги. Сталин был удивлён. Рано ещё для советских и партийных работников. Ночь и раннее утро было его время, время, когда можно работать в тишине и спокойствии. Товарищ Сталин обернулся и увидал суетливого человека с котомкой, он догонял Сталина и ещё издали стал кланяться ему и прижимать руку к сердцу.

Такое поведение было неестественным в этих стенах, Иосиф Виссарионович остановился, стал глядеть на приближающегося человека, попыхивая трубкой. И когда тот приблизился, спросил, с характерным акцентом:

– Вы ко мне, товарищ?

– Как я рад, как я рад, товарищ Сталин, что нашёл наконец вас. – Запыхавшись говорил молодой человек.

– Чем могу служить?

– Моя фамилия Хрущёв, мы с вами воевали на одном фронте.

– На каком? – Не мог вспомнить Иосиф Виссарионович.

– На Царицынском, я там комиссаром был. В семьдесят четвёртом полку. Не помните меня? Я-то вас прекрасно помню, вы уж как скажите на совещании, так… Что аж кровь…

– Чем я вам могу служить? – Прервал его Сталин.

– Товарищ Сталин, я по поводу должности, сейчас я на Украине живу, партсекретарь техникума в Юзовке. А хотелось бы большой работы, размаха, и чтобы здесь была, в Москве. Я тут в Москве себя так прекрасно ощущаю, прям горы готов сворачивать, дайте мне горы посворачивать. Я согласен на самую мелкую должность, и вы не пожалеете, товарищ Сталин.

Человек был суетливый и казался Сталину не серьёзным:

– Дворником пойдёте? Фронтом работ и масштабом мы вас обеспечим, горы для вас найдём, товарищ Хрущёв. Москве нужен ваш размах. Хорошие дворники нам необходимы.

– Дворником? – Хрущёв осёкся. – Как дворником, я ж партработник? Я ж с вами на Царицынских фронтах…. Я…

– Партработник? – Сталин смотрел с прищуром. – А чем же вам, товарищ Хрущёв, ваше место не нравится.

– Товарищ Сталин, это ж Украина, – Хрущёв всем своим видом пытался показать всю безнадёжность ситуации. – Там разве есть размах, там же украинцы живут.

– И что в них не так?

– Да всё не так, мелкобуржуазный народ, Харьков, Донецк, Николаев или Херсон, ничего не скажу, народ сознательный, рабочий, а дальше дело швах. Молодёжь из сёл приезжает в техникум, а мысли только про пайку, да про: «а жупан когда выдадут?». Никакая мировая революция людям не нужна – селяне. А взрослые так и вовсе учиться, не хотят, говорят: А зачем мне учиться, я газет не читаю, там брехня одна. Мне что нужно – то поп расскажет. И так все поголовно. Ничего не хотят кроме сала, да горилки. И ни о чём не мечтают.

– Совсем ни о чём? Такого быть не может. – Не верил ГенСек ЦК РКПб.

– Нет, ну конечно мечтают, о вишнёвом садике, возле хатынки, о поросе, да чтобы пан был добрый, чтобы есть давал вволю, в общем, никакой пролетарской сознательности. Тёмный народ, одно слово – селяне.

– Извините, товарищ Хрущёв, но другого народа у партии для вас пока нет, работайте с этим. – Холодно сказал Иосиф Виссарионович. – Каждый день работайте, кропотливо работайте с людьми в целом, и с каждым отдельно взятым человеком. И я уверен, скоро вы увидите их благодарность. А значит и благодарность партии.

Товарищ Сталин говорил эти правильные слова, но сам в них верил не до конца, и не потому, что не верил в украинский народ, а потому, что не верил украинским коммунистам. Он знал, что значительная часть среди них люди в партии временные, приспособленцы. Он вспоминал доклад руководителя украинских чекистов, товарища Манцева, который передал ему товарищ Дзержинский. Манцев писал, что украинцы идут служить в органы, надеясь на хорошие пайки, и сразу уходят оттуда, как выясняют, что в органах «дают мало», а когда таких товарищей пытаются устыдить по партийной линии, так те и вовсе пишут заявления на выход из партии.

Сталин давно готовил для Украины серьёзного товарища, который мог попытаться взять в руки партийную организацию Украины и навести там порядок. И Сталин такого человека, кажется, нашёл.

Лазарь Коганович был твёрдым коммунистом, и пусть звёзд с неба не хватал, но ленинцем он был верным. А ещё он был еврей. Именно еврея нужно было отправить на Украину. Местные националисты, прятавшиеся за партбилетами, никогда бы не примут еврея руководителя. И конечно кинутся на него чтобы рвать. Рвать его будут всеми возможными способами, и все средства для них будут хороши: и вредительство, и организованный голод, и даже попытки восстания. А может быть и прямыми покушениями. И у товарища Когановича на Украине помимо видимых задач, будет ещё пара неочевидных. Во-первых, тянуть время и не позволять местным раскачивать ситуацию. Во-вторых, выявить всю заразу, которая окопалась в компартии республики, чтобы потом очиститься от неё. И для этого, может быть, ему и понадобится этот стоящий перед ним и жалующийся на украинских «селян» человек.

Иосиф Виссарионович выпустил дым и сказал:

– Значит, быть хотите полезным для партии?

– Товарищ Сталин, – нараспев заговорил Хрущёв, – сплю и вижу как мне только стать для партии ещё значительно более полезным. Дайте дело, хоть какое, позвольте проявить себя. – Тут он вдруг понизил голос до заговорщицкого шёпота. – Если нужно… Если у вас есть какой враг, я ему…я ему… – Он сжал кулаки и аж покраснел как от натуги и ненависти. – Вы только моргните, я его убью, только скажите кого. Убью как собаку. Клянусь! Говорите, кого убить.

Иосиф Виссарионович был человек хладнокровный, но видя такое даже он удивился, да что уж там, даже растерялся. Чуть трубку не уронил, стоял, глядел на Хрущёва и думал:

«Дебил или провокатор, если дебил то почему не в стационаре, а если провокатор, то чей будет? Троцкого? Нет, тот визгливый истерик, партийный барин, любитель шёлковых подштанников, золотых безделушек, столового серебра и французской жратвы. Энергичный, но не умный, вор чужих идей и чужих заслуг. Ленин одной фразой всё о нём сказал „Беспринципный карьерист, попутчик. Не видящий ничего дальше собственного „я““. Он до такого не додумается. Вся семья Троцкого, это банда энергичных, жадных людоедов. Зиновьев! Да, этот может, этот на два хода вперёд думает, а уж Каменев, так и вовсе не подумав и слова не скажет. Но им незачем, их семьи слабы, они Троцкого боятся, хотя все они одного вида. И я их естественный союзник против него. Может хотят сильнее привязать меня к себе. Хотя, вряд ли. Тогда может кто из СовНарКома, там ящер на ящере, ещё Яшка Свердлов их туда натаскал, себе семью собирал, да не пригодились они ему, упырю, в расход его пустили рабочие».

Но чем дольше товарищ Сталин смотрел на багровое от напряжения лицо молодого Хрущёва, и на его тупые, лягушачьи глаза, тем больше убеждался, что зря он ищет каких-то подвохов – перед ним классический дебил. Тем не менее, даже с ним нужно было быть осторожным. И Сталин наконец заговорил:

– Товарищ Хрущёв, у меня нет иных врагов, кроме врагов партии, а главные враги партии на Украине, это невежество и разруха, да ещё господа, которые проникли в партию, и ищут в ней для себя преференций. Езжайте к себе, и работайте, скоро на Украине будут большие перемены, ваша задача, быть в гуще событий, наблюдать и выявлять тех, кто в партии случайно. Занимает не своё место.

– Как кукушата, – понимал Хрущёв, кивая головой.

– Что? – Не понял член ЦК, всё ещё надеясь, что этот человек на каком– то этапе может быть полезен партии.

– Ну как кукушата в гнезде, когда трескают в два горла, и подсиживают честных партийцев. Я их таких знаю, я их всех на карандаш возьму, вы не сомневайтесь, товарищ Сталин, как приеду, так сразу начну работу, мы этих кукушат, что идут в разрез партии, сразу выявим. Сразу. Только уж и вы меня не забудьте, товарищ Сталин.

– Я вас отметил, товарищ Хрущёв. Буду ждать ваших отчётов.

Сказал самый проницательный человек на планете, совершая самую большую человеческую ошибку.

– Уж я их… Товарищ Сталин… Уж я их… – Хрущёв опять сжимал кулаки. – Они у меня…

– Идите, работайте, товарищ Хрущёв.

Хрущёв кланялся, кланялся и пошёл на выход, аж подпрыгивал на ходу, от нетерпения начать работу, и от радости, что удалось втереться в доверие к такому высокопоставленному партийцу.

По коридорам уже пошли люди на работу и здоровались с товарищем Сталиным.

А Сталин смотрел в окно и о чём-то размышлял, пока не заметил стоящего рядом человека:

– Товарищ Андреев, – Иосиф Виссарионович протянул молодому красавцу руку, – вы ко мне?

Мужчина, а был это Андреев Андрей Андреевич, крепко пожал протянутую руку и сказал, поглаживая роскошные усы:

– К вам, Иосиф Виссарионович.

– Мне сейчас уже ехать пора, еду в московский горком, ваше дело не подождёт? – Спрашивал Сталин с надеждой.

– Не подождёт, Иосиф Виссарионович, – отвечал товарищ Андреев, – я бы и рад вас хоть раз по пустякам побеспокоить, да повода пустячного не предоставляется. Но я только пару минут займу.

– Ну что ж, – сказал Сталин, ожидая неприятностей, – давайте, не тяните. Выкладывайте свои плохие новости.

– Вы правы, новости плохие. – Андреев вздохнул. – Сегодня ночью убит один из ящеров. Из какой семьи, пока не известно. Труп у нас, звонил наш товарищ из КРО, Дзержинский, он уже в курсе.

Сталин помрачнел, молчал, а Андреев продолжал:

– Товарищи установили, что приехал он на «Паккарде», собираются выяснить, чей это «Паккард». Тогда и будет ясно из чьей он семьи.

– Ящер был серый? – Наконец спросил Сталин.

– Да, но мы надеемся, что он не из семьи Троцкого.

– Да, будем надеяться, – задумчиво говорил Иосиф Виссарионович, – иначе эта истеричная особь опять устроит красный террор, не хуже людоеда Яшки Свердлова. А как же так получилось, кто его убил?

– Вы не поверите, Иосиф Виссарионович, его проститутка убила.

– Проститутка? Ящера? – И в правду не верил Сталин.

– Да, она оказалась из эсеров, крепкая бабёнка, бывшая террористка. Он привёз её на дыру, жрать собрался, а она не будь проста, изрешетила его из дамского «Браунинга».

– Из дамского «Браунинга» и насмерть? – Не верил Иосиф Виссарионович. – Я видел как золотому ящеру винтовочная пуля голову разнесла, а он выжил, потом ещё мне угрожал, а она точно из «Браунинга» его убила?

– Труп доставили на место, сейчас врач вскроет и установит, как он сдох. Но дырок в нём достаточно. А шофёр его успел убежать, не смогла она его убить.

– Молодец девушка, очень не вовремя, но всё равно молодец. Вот какие хорошие кадры готовили эсеры. Жаль, очень жаль, что Борис встал на путь контрреволюции, очень бы он нам помог сейчас.

Сталин задумался, а Андреев не прерывал молчание, он стоял рядом и смотрел в окно. Наконец Иосиф Виссарионович сказал:

– Надо попытаться спасти девушку, за ней уже послали палачей.

– Наш товарищ из КРО сказал, что ей выделили охрану, и постараются вывезти её из города как можно быстрее. А вас сегодня ночью будут ждать на малый совет, там же где и всегда. В двенадцать.

– Я буду. Эх, как не вовремя, как не вовремя всё это случилось. – Сталин помолчал и продолжил. – Надеюсь, девушке предоставили хорошую охрану, опытных людей?

– Думаю, что опытных.

– Очень хотелось бы, чтобы она осталась жива.

– Очень хотелось бы, – согласился товарищ Андреев, сильно сомневаясь, что это вообще возможно.

Он давно занимался ящерами и знал о них больше, чем Сталин, он подумал о том, что вместе с женщиной, скорее всего убьют и охрану. Ящеры никогда не прощали убийства себе подобных. Даже если убитая ящерица была из враждебной им семьи. Всё равно не прощали.

– Очень хотелось бы, – повторил товарищ Андреев.

Глава 4

Тыжных уверенно сел за руль, а Буханкин открыл перед Ракель Самуиловной заднюю дверь авто:

– Please be seated Madam.

– Thanks, – коротко отвечала красавица залезая в авто.

Свирид глянул на них через плечо с неодобрением, не нравились ему эти буржуйские разговорчики и поэтому он спросил довольно грубо, на простом рабоче-крестьянском языке:

– Так и будете чирикать или скажете куда ехать?

– Живу я на Садовой – Спасской, в доме Аплаксиной, но сначала мне нужно в Милютинский переулок. – Сказала товарищ Незабудка. – Там в «Булочной месье Роже», утром подают отличные булки и настоящий кофе.

– Чего? – Чуть не поперхнулся Свирид Тыжных. – Булки? Кофе? Вы гражданочка совсем того… Не понимаете! Вам заныкаться надобно, а вы – булки…

– Мне необходим кофе. – Настояла Ракель Самуиловна. – Больше нигде в Москве не делают такого кофе так рано утром.

– Of course, Madam, – сказал Товарищ Арнольд, закрывая дверь и садясь на переднее сиденье. – Поехали, чего заснул-то, дама желает пить кофе.

– Дама! Кофе! – Пренебрежительно фыркнул Свирид. – Буржуи.

И старенький «Форд» поехал, благоухая бензином. Было лето, и на улицах царило свежее, ещё не задушенное жарой утро. Москва уже просыпалась, из коммунальных муравейников высыпали деловитые москвичи, покупали свежую прессу, толкались в трамваях. А извозчики подхватывали ответственных работников из тех, что могли себе позволить лихача. Ракель Самуиловна была грустна, она не хотела уезжать из Москвы и если честно не понимала, зачем это нужно. Ни страха, ни раскаяния красавица не чувствовала, только досада на глупую ящерицу, которая хотела ей поужинать и получила по заслугам. И ещё она чествовала усталость. Откуда взялась эта ночная уродина, со своим мерзким шофёром, товарищ Незабудка не думала, но она была уверена, что принесла пользу, ликвидировав её как последнюю контру. Может быть это спасёт пару женских жизней. Теперь товарищ Незабудка, сидела на заднем диване «Форда» и разглядывала своих телохранителей. Они были забавны, один выделялся своим пижонским видом, любовью к иностранным словечкам и юношеским выпендрёжем, а второй своей инквизиторской серьёзностью, желанием всех судить и кучами веснушек на щеках. Красавица улыбнулась, и как раз тогда, когда товарищ Буханкин повернулся к ней:

– У вас красивая улыбка, товарищ Катя, – чуть прищурившись, сказал Арнольд тоном опытного обольстителя, – it's beautiful.

Ещё бы немного и он подмигнул бы.

Это выглядело так, как будто мальчик гимназист пытается флиртовать с видавшей виды дамой, это было так трогательно, но и смешно одновременно, красавица засмеялась.

Арнольд сразу нахмурился, скис и отвернулся, Ракель Самуиловна почувствовала, что была чуть бестактна и сама продолжила общение:

– Товарищи, а ваш руководитель обещал мне патроны для моего оружия. А то я совсем безоружна.

Товарищ Арнольд сказал, невесело, что патроны будут, но для этого нужно заехать в управление на Лубянку.

А товарищ Свирид, не бросая руля, полез во внутренний карман кожанки и достал оттуда новенький «наган», протянул его назад, не оборачиваясь, и когда Ракель Самуиловна готова была уже взять оружие, он не отдал, а спрятал его обратно. Перехватив руки на руле, он полез в левый карман галифе и достал из него ещё один «наган» уже не такой новый, потёртый. Пояснив:

– У этого ствол раздолбанный, но на десяти шагах бьёт как надо, большего вам не надо. Зато спуск у него мягкий, как раз для ваших пальцев.

Он передал револьвер Арнольду, а тот уже передал его товарищу Незабудке с вопросом:

– Знакомы с такой системой?

– Не волнуйтесь, – сказала Ракель Самуиловна и добавила ласково, – мальчики. Знакома.

– Perfectly. – Сказал Арнольд.

– Мальчики! – Фыркнул Свирид дерзко, не поворачивая головы. – Вон вроде ваша булочная, она?

– Да, она, приехали, остановите тут. – Сказала Ракель Самуиловна, пряча револьвер в сумочку.

Товарищ Буханкин вышел из авто и открыл ей дверь, подал руку, как положено, а Свирид заглушил мотор. Он поудобней развалился в кресле и приготовился ждать, но Ракель Самуиловна сказала:

– А вы, товарищ не идёте с нами?

– Я по нэпманским заведениям не хожу. – С гордостью отвечал Тыжных. – Из принципиальных соображений.

Он врал, вернее не то чтобы врал, но «принципиальные соображения» были не единственной причиной отказа ходить в нэпманские заведения. Ещё одной причиной было то, что довольствие сотрудников ОГПУ не позволяло им туда ходить. Да и вообще, хоть куда-нибудь ходить. Это было тяжёлое время, даже для сотрудников спецслужб. Поэтому в те времена там служили исключительно идейные люди.

– Там вкусные булки и кофе со сливками. – Уговаривала его красавица.

– Со сливками, – презрительно говорил Свирид, – я могу и без сливок обойтись. Эка невидаль, сливки. Простой перловой каши с луком и на постном масле, в любой столовке «ТрудПита» съесть, и чай покушать с оладьями.

Говорил он всё это грубо, и с вызовом, но Ракель Самуиловна не ушла, а всё ещё заглядывала в окно автомобиля:

– А может быть, вы боитесь? – С насмешкой спросила она.

– Чего? – Ерепенился Свирид и ухмылялся. – Кого боюсь, вас что ли? Или может нэпманов ваших?

– Не нэпманов и не меня, – холодно говорила красавица, – вы боитесь тех, кто может на меня напасть, думаете, если что случится, в машине отсидитесь. Ну, говорите, вы боитесь? Не стесняйтесь, в этом нет ничего зазорного.

Товарищ оперуполномоченный КРО Свирид Тыжных подобного оскорбления отродясь не слыхал. Везде и всюду, вероятно по молодости и глупости, он шёл всегда первым и считался отъявленным храбрецом, даже в своём разведэскадроне, в котором по определению трусов быть не могло. И теперь пережить такое ему было нелегко, он покраснел всем лицом, засопел как бык и с ненавистью посмотрел на товарища Незабудку.

– It’s impossible, Madame. – Попытался смягчить ситуацию Арнольд Буханкин. – Мой коллега, Свирид Тыжных, самый смелый человек из всех кого я знаю.

– Да, неужели? – Не поверила красавица. – Будь он таким, он охранял бы меня, ведь вы вроде как мои телохранители, а он вместо моего тела собирается охранять это дряблое авто. Ну что ж, так тому и быть, пойдёмте, товарищ Арнольд, не будем мешать, товарищу Свириду выполнять его обязанности.

Она взяла Буханкина под руку и повела его в булочную. А Тыжных уже не мог усидеть в автомобиле, он вылетел из него пулей, зло хлопнул дверью, и пошёл вслед за ними, разминая шею и плечи, словно перед дракой.

Глава 5

В тихом Московском месте, на улице Мясницкой, где редко бывают суетливые горожане, кроме тех, кто живёт в этих местах, есть дом-усадьба Барышникова, но усадьбой он был раньше. Теперь там не буржуй какой-то проживал, он сбежал, прихватив столовое серебро и фамильные портреты. А теперь размещалось в том доме нормальная советская организация, с простым советским названием, которое мог прочесть любой прошедший курсы «Лик. Беза». На вывеске, на охраняемых воротах значилось: «Бюро Уч. и Контр. при ГЭУ ВСНХ РСФСР».

Заведение было очень тихим, и если кто-то решил бы наблюдать за ним, то выяснил бы, что народу в заведении работает не много, для такого немаленького здания, а вот серьёзная охрана у ворот и большое количество автомобилей во дворе говорили о важности этого заведения.

Именно в этом здании, в небольшом, скромно обставленном кабинете без окон и оказался шофёр Ибрагим. Он сидел на табурете перед большим столом, очень волновался, потел и судорожно вздыхал. И было отчего, за столом перед ним сидел высокий человек в сером костюме и серой модной шляпе. Лица человека не было видно, так как шляпа была надвинута на самые глаза, Ибрагим видел только острый подбородок без признаков щетины, и тонкие, серые губы. Руки человека были молитвенно сложены, он словно замер в молитве, но Ибрагим знал, что этот товарищ точно не молится. Наконец, товарищ в сером, заговорил:

– Так как она его убила, Ибрагим?

– Так говорю же, из пистолета. Я вхожу, а она стоит, и пистолет в руке держит. А господин лежит, уже дохлый…

– Тихо, Ибрагим, тихо, – товарищ грозил ему пальцем и медленно говорил, – ты свои старорежимные словечки оставь, нет больше господ, последние господа в Алапаевской шахте лежат, а мы все кто..? – Он замолчал.

– Товарищи, – закончил фразу Ибрагим, покрываясь потом.

– Правильно. Молодец. – Говорил товарищ за столом и даже растянул губы, изображая улыбку, но от этого изображения у товарища Ибрагима затряслась коленка. Левая.

А товарищ в шляпе продолжал:

– Ну? Так как она его убила?

Ибрагим обернулся, поглядел на двух серьёзного вида милиционеров в новёхонькой форме. Один был в звании старшего милиционера, он стоял, привалившись к косяку, а второй, старшина, вальяжно развалился на подлокотник кожаного дивана, покачивая шикарным хромовым сапогом, оба недобрыми взглядами смотрели на шофёра.

Вид этих людей был настолько серьёзен, что Ибрагим забыл, о чем его спрашивал товарищ в сером, и тому пришлось повторить вопрос:

– Товарищ Ибрагим, ответьте, как эта женщина убила нашего товарища?

– Как убила, как убила, – пытался сосредоточиться шофёр, – а так убила, товарищ Пильтус, прежде чем баб… – Он замялся.

– Использовать, – предложил термин товарищ за столом.

– Ага-ага, пользовать бабу, он говорит: Брей их Ибрагимка, совсем брей. Не любил он волосы… когда они, волосы, на бабах. Даже когда совсем их мала-мала.

– Так, и что дальше?

– Я пошёл воду в таз налить, и бритва, мала-мала точить. Пока верёвку найди, пока ножни найди, иду в комнату, а он всё. Дохлый. Валяется на полу, язык выпал, тоже на полу рядом валяется, а шалава стоит рядом голая и пистолет у ней в руке, на меня смотрит. Я думаю, зачем мне тут быть, пойду, думаю, вам скажу. И пошёл.

– И выстрелов ты не слыхал?

– Не-е, тихо было, только говорили они и всё. Она даже не орала, все бабы орали, а эта нет. Тихая она, паскуда.

– А почему она тебя не убила?

– А не знаю, я гос… товарищ,… да кто их шалав знает, что там у них в бошках, не убила, и всё.

– Патроны у неё закончились, – догадался товарищ в сером, – а ты, Ибрагим, обгадился и сбежал. И очень нас этим разочаровал. Вот если бы ты её приволок к нам, то…

– Товарищ, э-э… – Чуть не захныкал Ибрагим, – как мне знать, что у неё патроны кончились. Проверять такое кому нравится? А?

– Как её звали, хоть, помнишь?

– Помню– помню, товарищ Пильтус звал её Рахиля.

– Она что ли из ваших, из татар?

– Не-е, из жидов она.

– Так значит не Рахиля она, а Рейчел?

– Не-е. Не так он её звал.

– Рашель, Ракель?

– Ракель, Ракель! – Обрадовался Ибрагим. – Точно и по отцу он её звал, по Шамилю. Рахиля дочь Шамиля.

– Ракель Самуиловна? – Догадался товарищ за столом.

– Точно, точно он так её и звал. – Ибрагим даже вскочил от радости, и милиционер, тот, что стоял у двери, подошёл и положил ему тяжёлую руку на плечо, шофёр послушно сел на место. – Точно так и звал её.

– А фамилию её знаешь?

– Нет, – Ибрагим вздохнул, – по фамилии он её не звал.

– А лет ей сколько?

– Не могу сказать, молодая она. Сиськи у ней молодые, не висят ещё, а поглядишь так и не совсем она молодая. Вроде. Если глядеть не на морду – вроде совсем молодая…

– Сколько ей лет, дурак, – рявкнул товарищ за столом. – Отвечай!

– Лет двадцать семь, – захныкал шофёр, – или тридцать. Или двадцать пять. Я ж говорю, вот когда баба из деревни она всегда ясная, а городские разве узнаешь возраст, э! Накрасятся вроде и не старые… А сами старые…

Товарищ за столом его уже не слушал, он говорил в трубку телефона:

– Посмотри по книгам регистрации, прописку в городе, Ракель Самуиловна, возраст двадцать пять – тридцать пять лет. Фамилия неизвестна. Я знаю, что без фамилии будет долго, ищите.

Он положил трубку. Опять сложил руки в «молитве», молчал, смотрел на шофёра:

– Узнаешь её?

– Узнаю, товарищ, как увижу – сразу узнаю, сюртук её мама, убью её, по куску резать буду, и кушать её буду. Шалава она. Клянусь. – Истово обещал Ибрагим.

– Где вы её нашли?

– У нэпмана «У Анри», что на малой Якиманке. Она с товарища Пильтуса три «николашки» золотом взяла, меньше брать не хотела. Жадная паскуда.

– Уведите его, – сказал товарищ за столом и добавил, – Чапу и Жирного ко мне.

Милиционер снова положил руку на плечо шофёра, тот съёжился и встал.

Вскоре в комнате появился мерзкого вида невысокий человек, уркаганский щёголь в лаковых сапогах, в пиджаке с отливом и в кепке. И лицо его было подстать его голосу, ехидный блин, со вбитым внутрь носом и выбитыми передними зубами. Зайдя в комнату, где сидел человек в сером, он поднял руку и поприветствовал его поднятием кепки:

– От честного жиганства, большевистскому панству, пламенный, революционный привет!

Он притопнул лакированным сапогом.

– Юродствуешь, Чапа? Ты бы бросил свои каторжные привычки, – холодно сказал человек за столом, – я ведь забуду, что мы вместе с тобой чалились, я заберу у тебя удостоверение, и отправлю тебя в ДОПРЗак, заскучал ты, я вижу, по казённой шконке и вкусной тюремной пайке.

– Обижаете, товарищ, я ваш до гробовой доски, и у меня от шконки и шломки, хребет болит и ливер пучит. – Сказал Чапа, скалясь беззубо.

Но тут его бесцеремонно отодвинули в сторону, и в комнату протиснулся огромный человек, вовсе не жирный, а необыкновенно широкий. Вдвое от обычного человека, с огромными лапищами и сапожищами, на которых от полноты ног пришлось надрезать голенища. Был он вида совсем не такого как Чапа, он скорее напоминал кулака, только без бороды на широком лице, носил яловые сапоги, пиджак, и кулацкую жилетку со старорежимной золотой цепью, для часов. Его фуражка была старой, козырёк её треснул, а губы и волосы вошедшего были сальными, как будто только что он ел что-то жирное и об волосы руки вытирал.

– Звали, Владимир Николаевич? – Тяжёлым басом спросил он.

– Возьмёте Ефрема, езжайте на малую Якиманку, к нэпману в ресторан «У Анри», узнайте, поспрошайте фамилию и где живёт проститутка Ракель Самуиловна. Как узнаете – позвоните мне. И без фокусов там, нэпманов не пугать и не грабить, их баб под юбками не лапать, не забывайте, что вы сотрудники МУРа, а не урки таёжные. Жирный, ты за старшего.

– Сделаем, товарищ Толмачёв, – обещал Жирный и повторил задание. – Значит, Ракель Самуиловну ищем и вам сообщаем.

– Всё будет в ажуре, аккуратненько, как отпуск морфия в аптеке, – опять снял кепку Чапа. – Не волнуйтесь, друг Владимир. Найдём мы эту мурку.

Товарищ Толмачёв ничего не сказал, просто неодобрительно глядел, как они уходят. Они вышли, закрыли дверь тихонечко, а он снял шляпу с лысой головы, бросил её на стол, посидел ещё немного и снова взял трубку телефона:

– Коржова, мне. – Сказал он и, подождав, продолжил. – Коржов, Толмачёв говорит, посмотри у тебя проходит в картотеке проститутка Ракель Самуиловна? Нет, фамилии я не знаю. Ищи без фамилии, и побыстрее, мне нужно на должность, на Кавказ уезжать, через два дня. Всё.

Он положил трубку и откинулся на спинку стула. Стал тщательно вытирать рукой лысую голову и жмурился, словно получал от этого удовольствие.

Он никуда не уходил, хотя ему самому очень хотелось принять участие и в поисках, и в экзекуции. Но товарищ Толмачёв знал, что ему будут звонить. Ему будут звонить разные товарищи, будут звонить всё время и соболезновать, и предлагать помощь, и он должен всех успокаивать и говорить, что поиски идут по плану. И помощь ему не нужна. И что нет необходимости форсировать события. И что все виновные скоро, обязательно, понесут суровую, заслуженную кару. В общем, он должен был быть на телефоне.

И телефон вскоре зазвонил, и на проводе был очень, очень ответственный товарищ, ответственнее практически не бывает. Новость уже дошла и до него, и Владимир Николаевич стал серьезен, сух и строг, стал говорить коротко и по делу:

– Толмачёв. Да, Григорий Евсеевич, именно так. Вопрос под контролем. Им занимаюсь я, лично я. Я понимаю, Григорий Евсеевич. Я предпринимаю всё возможное. Нет, дополнительные ресурсы не требуются, это приведёт к излишней огласке. Сейчас мы уточняем личность преступника, мы почти знаем кто это. Это дело нескольких часов. Да, Григорий Евсеевич. Да, все сотрудники осознают серьёзность задачи. Нет. Не вижу необходимости. Я понимаю, преступник будет наказан со всей революционной строгостью. Я понял, с показательной и максимальной строгостью. Думаю, что в массовых репрессиях необходимости не будет, это не политический случай. Полагаю, это был частный конфликт. Да, обязательно. По завершению операции отчёт будет у вас на столе. Буду держать вас в курсе событий. До свидания, Григорий Евсеевич.

Владимир Николаевич положил трубку на рычаг, откинулся на спинку стула, стал опять поглаживать себе голову, особенно виски. День только начинался, а это был только первый звонок из многих.

И это был самый спокойный и рассудительный товарищ из всех тех, кто сегодня будет ему звонить. Конечно, Владимир Николаевич знал, что сегодняшний день простым не будет, он так же знал, что от результатов этого дня и этого дела будет зависеть его карьера. Его будущее. И товарищ Толмачёв собирался сделать серьёзный шаг вверх по карьерной лестнице. Большой шаг в своё светлое будущее.

Глава 6

В любом государстве, при любом строе, всегда найдутся люди, которые не спешат по утрам на работу, а желают не спеша выпить кофе со сливками и со свежими сдобными булками. И чтобы чисто было вокруг, и чтобы скатерти были белые, и чтобы фаянс был хороший, если фарфора нет. Так вот такими людьми и была наполнена «Булочная месье Роже». Больше половины столов были заняты, граждане и разнообразные гражданки, вовсе не рабоче-крестьянского вида пили кофе и поедали изумительные булки на чистом коровьем масле с изюмом и сахарной пудрой. И над всей этой вакханалией непролетарских запахов, предметов, цветов и оттенков царил он, напомаженный и надушенный, изящный и элегантный, месье Роже. Урождённый Мишка Кульков из села Одинцово. Увидев Ракель Самуиловну на пороге своего светлого заведения, месье Роже пошёл к ней с распростёртыми руками, изображая такое радушие, словно ждал её со вчерашнего дня. И никак не мог дождаться, уже и истомился весь. Выглядел он прекрасно: белоснежная рубаха, галстук с золотой булавкой, жилет синего атласа и белоснежный передник до пола.

– Рашель, ma chérie, как я рад тебя видеть. – Говорил он, нисколько не заботясь о произношении, – проходи сюда, s'il vous plaît, к окну. Какой с тобой кавалер сегодня, прямо джентльмен. – Месье Роже томно закатывал глазки. – Рад вас видеть, мистер.

Товарищ Арнольд Буханкин был польщён наблюдательностью подмосковного француза, и даже покраснел немного, но отвечал важно, пытаясь подымить незажжённой трубкой:

– It's good to see you too.

– Il est charmant, Рашель, Il est charmant. – Восхищался месье Роже, – садитесь, сейчас я вам всё принесу.

И его радость продолжалась ровно до того момента пока он не увидел в дверях своего заведения товарища Свирида Тыжных. Если товарищ Незабудка и товарищ Буханкин в заведении месье Роже смотрелись вполне органично, как и все прочие посетители, то Свирид Тыжных всем своим видом в этом светлом помещении визуализировал значение слова «диссонанс». Такие понятия, как утренний кофе и Свирид Тыжных были взаимоисключающие. Свирид увидел Ракель Самуиловну, призывно помахавшую ему рукой, и пошёл мимо открывшего рот булочника. Уселся, положил локти на стол и, не снимая форменной фуражки, стал разглядывать собравшихся в булочной людей сквозь призму классовой борьбы. А собравшиеся попить кофе люди стали чувствовать себя некомфортно под такими взглядом. Им казалось, что пришедший перепутал заведения и пришёл сюда, чтобы выпить отнюдь не кофе и набить пару-тройку морд, которые потом попадутся под руку.

Ракель Самуиловна, чтобы хоть как-то снизить звенящее в булочной напряжение сказала:

– Роже, дорогой, нам три больших кофе со сливками и твоих прекрасных булок.

– Ну да, сейчас всё будет, – отвечал подмосковный француз, забыв от растерянности свой французский.

И чтобы показать всем посетителям, что у неё всё под контролем, товарищ Незабудка бесстрашно стянула с головы мрачного товарища Тыжных его фуражку, и положила её рядом с ним со словами: «Это не прилично».

Все смотрели на неё как на укротительницу львов, которая так бесстрашно может заставлять этих опасных зверей выделывать коленца на арене, нисколько их не боясь. И товарищ Тыжных даже не зарычал на неё, только стал разглаживать рыжие вихры тяжёлой солдатско-крестьянской ладонью. Теперь он уже не казался посетителям таким страшным, а был просто рыжим, крепким и даже симпатичным, хотя и хмурым парнем с веснушками. И они снова вернулись к своему завтраку.

В общем-то, Свирид был незлой человек. Мало того, он был сознательным бойцом и понимал, что его задача как раз и заключается в том, чтобы эти самые посетители могли спокойно пить свой кофе по утрам, даже хоть они и нэпманы. Раз партия сказала, что нэпманы имеют право пить кофе, значит обсуждать тут нечего. Просто Свирид понимал, что это не его мир, не его стиль жизни. А ещё он стеснялся. Да, просто стеснялся своего вида. Своей заштопанной под мышкой и у ворота гимнастёрки. Своих умирающих и сбитых до белизны на сгибах сапог. Молодой человек не снимал кожанки, хотя было лето и в булочной дамы сидели в лёгких платьях, и прятал под стул свои сапоги.

Видя и чувствуя это, Арнольд решил его успокоить и дружески пошутил:

– Да будет тебе краснеть, как красна девица. Сидишь, стыдишься. Все знают, что ты боец Первой конной, и ты говори всем, что в твоих сапогах ещё Корнилов погиб. И сапоги это легендарные как товарищ Будённый.

Ракель Самуиловна засмеялась, а Свирид забухтел раздражённо:

– Дурень ты, сам бы ты лучше погиб, – бухтел он. – Сидит, смешит всех, балагур церковный.

– Свирид, – ласково пыталась успокоить оперуполномоченного товарищ Незабудка. – А кто такие балагуры церковные? У вас что, в церквях заведены специальные балагуры?

– А чего их заводить, они сами заводятся как клопы, вот вроде этого, – товарищ Тыжных кивнул на Арнольда, – поп стоит, бубнит что-нибудь про Бога, а такой вот умный хохмит, да девок, да баб смешит, да всё по-тихому. Да всё о похабном. Поп слово, а он два, поп запоёт, а он козлом заблеет, и народ хихикать начинает, а поп всё думает: чего они ржут и не над ним ли? Бывало, что до хохота в голос доходило, вся церква смеялась. А иерей изводится. Бегает сам среди людей, дьяконов гоняет озорника искать. А народ на них глядя закатывается со смеху. Пока им кто-нибудь не укажет на балагура. А уж как найдут такого балагура попы, то уж тут били беспощадно, и в шею его и по мордасам, и сапогом в дорогу ему поддавали, да так, что летел он из дверей вперёд своего визга. Так потом еще и в церкву таких по месяцу не пускали.

Ракель Самуиловна и Арнольд смеялись над рассказом Свирида, а тут и кофе принесли в больших не кофейных чашках, сливки в красивом молочнике, сахар затейливо колотый на блюдце, и горячие булки. Перед Свиридом поставили чашку, и он опять забурогозил, опять закипел:

– Это мне что ли? Мне? Нет, мне не надо. Убери, говорю. Я такое не пью. – Бубнил молодой оперуполномоченный официанту и хмурился с ужасом думая о цене такого напитка. – Убирай, говорю.

Официант растерялся и смотрел то на Тыжных, то на Ракель Самуиловну. А та нахмурилась, наставила указательный палец на Свирида и сказала серьёзно:

– Не позорьте нас, товарищ Тыжных. Ведёте себя как пьяный махновец.

Тыжных покосился на красавицу и сразу замолчал, а когда официант ушел, сказал ей тихо:

– Я это нэпманское пойло пить не буду.

– Ну что ж, не пейте, выльют ваш кофе свиньям, жалко, что за него уже заплачено, – наивно говорила товарищ Незабудка.

– Чего свиньям-то. Может отнести его им обратно? – Неуверенно предложил Тыжных. – Я его ещё не пил, пусть заберут.

– Пейте, – строго сказал Ракель Самуиловна, и налила ему в чашку сливок, и кинула туда кусок сахара. – Размешайте сахар.

Нехотя Тыжных взял ложку и стал размешивать сахар, Буханкин и Незабудка, да и ещё несколько пар любопытных глаз из посетителей с интересом следили за процессом, даже месье Роже и официанты наблюдали из кухни. Когда сахар был размешен, товарищ Тыжных показательно и назло кому-то взял чашку, встал, сказал громко: «Ну, за пролетариат». И не вынимая ложки залпом выпил кофе со сливками. Поставил чашку на блюдце со звоном, уселся на стул и произнёс задумчиво:

– Ну, сладко, а более ничего в нём, квас-то получше будет. Это ваше кофе ещё и дёгтем отдаёт.

Взял горячую булку и стал её есть с аппетитом.

Но тут Арнольд Буханкин забыл, что он англоман и сказал, осуждающе:

– Ну и дурень ты, Тыжных.

А Ракель Самуиловна теперь и вправду почувствовала себя укротительницей льва, который только что исполнил интересный, но совсем незапланированный номер и публика с интересом наблюдает, что будет дальше. А ей хоть кланяйся. Товарищ Незабудка стреляла глазками по сторонам, ловила взгляды посетителей и виновато улыбалась.

Аплодировать товарищу Тыжных посетители булочной постеснялись, и вернулись к завтраку. И Ракель Самуиловна тоже стала пить свой кофе. Свирид доев вкусную булку и вытерев руки о необыкновенно чистую салфетку спросил:

– Ну, и сколько всё это стоило?

– Счёт принесут, и узнаем, – с философским спокойствием отвечал Арнольд Буханкин. – Наслаждаясь завтраком.

– Значит в тёмную играют, раз цену сразу не говорят, обувать будут. – Резонно предположил Тыжных. – Ну да ничего, поторгуемся. Лишку не дадим.

– Свирид, It so is not accepted. – Сказал Буханкин.

– Говорил я тебе, Арнольд сто раз, не говори со мной на буржуйских языках. Говори по-русски.

– И говорю тебе, по-русски, не вздумай тут торговаться, не позорь меня, где это слыхано, чтобы сотрудник ОГПУ торговался как последний старорежимный купчина.

– Что ж мне тут теперь, половину денежного довольствия оставить, вон тому, – товарищ Тыжных кивнул на напомаженного месье Роже, – у которого сало на башке. Ему и так жиру хватает, аж с башки течёт, авось не голодает.

Ракель Самуиловна как раз делала глоток кофе, и эта фраза показалась ей настолько смешной, что она фыркнула в чашку и облилась, немного забрызгав скатерть. Оставив кофе и продолжая тихонько посмеиваться, она стала вытирать себя салфеткой и приговаривать:

– Товарищи, мне стыдно с вами… Вы дадите мне спокойно позавтракать? Вы можете прекратить свой балаган? Это просто шапито какое-то. Лучше бы вы, товарищ Свирид, и вправду, сидели в машине.

Ей действительно было стыдно, так как она опять ловила взгляды посетителей.

– Может и лучше, да вот только сидеть я должен возле вас. – Бурчал Свирид. – И дёготь это ваш пить, даже не зная почём его хлебаю.

– Успокойтесь, я вас угощаю. – Сказал красавица.

– Да не надо меня угощать. Я вам не дармоед какой-нибудь, и вы мне не мамаша.

– Будь я на три, четыре года постарше, то и могла бы быть вашей маман. – Примирительно говорила Ракель Самуиловна.

– Да никогда бы вы не смогли быть моей мамашей.

– Да, и почему же?

– Да потому, что моя мамаша трудовая крестьянка, всю жизнь не разгибалась, то в поле, то огороде, то в коровнике. – Говорил Свирид, словно упрекал. – Четыре голода пережила и семь детей на ноги поставила. А вы…

Он замолчал.

– Ну? И что я..? – Ракель Самуиловна в оду секунду вдруг стала бледна и холодна. – Ну, говорите, что я..? Что вы замолчали, товарищ Свирид? Боитесь сказать?

– Да ничего я не боюсь.

– Ну, так договаривайте! Давайте! Так кто я?

– И договорю. Скажу кто вы! Если нужно будет. – Обещал Свирид.

– Так давайте! Нужно! Говорите! Ну!

– Вы публичная женщина, вот вы кто! И это ещё полбеды.

– Да? – У товарища Незабудки раздувались ноздри. И кофе она уже не хотела. – А в тогда чём вся беда?

– А в том, что вы распутная женщина.

– Распутная? – Едва сдерживалась красавица. – Ах, распутная.

– Да, распутная. – Настаивал Тыжных.

– А вы прямо всё знаете, да?

– Да уж знаю о вас кое-что. Авось не дурак, товарища Маркса почитываю.

– Ах, почитываете? И что же пишет обо мне товарищ Маркс?

– А товарищ Маркс пишет, что пролетариат идёт горбатить на буржуя от нищеты, а женщины от нищеты и бесправия идут на панель. А вы, товарищ Катя, уж никак не от нищеты пошли в публичные женщины. Вы жизни сладкой ищите, и половых наслаждений.

– Половых наслаждений? – Ракель Самуиловна говорила это тихо, но только потому, что все силы её уходили на то, чтобы сдержаться и не вцепится ногтями в его наглую, конопатую морду. И самым обидным было то, что ей нечего было ему ответить. Она думала, думала. Потом несколько раз вздохнула глубоко и сказала почти спокойно. – А ну пошёл вон отсюда, моралист деревенский.

– Чего? – Не расслышал Свирид.

– Пошёл вон, я сказала. Вон отсюда. – Говорила товарищ Незабудка, но так, чтобы не привлекать излишнего внимания. Почти шёпотом. Скорее даже шипела. И красными пятнами шла от бешенства.

Но усилия её были тщетны. Все, кто был в булочной, только делали вид, что пьют кофе, а не прислушиваются к их разговору.

– Вот чего вы шипите как кошка драная, я вам как партиец партийцу говорю, прямо и без утайки. А вы шипите как змея.

– Кошка драная? Змея? А ну пошёл в машину, – уже не шептала Ракель Самуиловна. И указывала на дверь пальцем. – Вон! Вон отсюда! Ждите меня в машине! Товарищ Тыжных!

Она сорвалась и перешла на крик. Уже не стесняясь никого.

– Чего орать-то, – сказал товарищ Тыжных, забрал со стола фуражку и пошёл к выходу.

А в душе Ракель Самуиловны всё клокотало, она готова была убить наглеца:

– Хам, – кричала она ему вслед, – моралист, подумаешь, праведник какой. – Она не могла успокоиться, даже когда он вышел из булочной. – Марксист конопатый! РЭВОЛЮЦИОНЭР в драных сапогах. Олух деревенский, ещё и писать не научился, зато мораль уже читает!

Товарищ Буханкин пил кофе уткнувшись носом в чашку, и бросал косые взгляды по сторонам. Он понимал, что все на них смотрят:

– Товарищ, Катя, может, пойдём отсюда, – робко предложил он.

– Роже, счёт! – Звонко крикнула Ракель Самуиловна пытаясь успокоиться. Но успокоиться красавица не могла. Сидела ноздри раздувала. – Вы поглядите на этого нахала. Хамло трактирное!

Арнольд тактично молчал, ожидая счёта. А когда его принесли, товарищ Незабудка буквально вырвала его из рук официанта, и, не дав товарищу Буханкину даже взглянуть в него – расплатилась. Решительно встала и пошла к дверям, абсолютно не стесняясь кофейных пятнен на платье. Товарищ Арнольд поспешил за ней. Дама, сидевшая у окна, не без зависти, сказала соей подруге:

– Боже, какой накал! Прямо Венецианские страсти.

– И не говори, Шекспир, да и только: два Ромео из пролетариев и видавшая виды Джульетта.

– Думаешь у кого-то из них там роман?

– Конечно, ну а кто ещё будет так феерично и публично скандалить как не влюблённые.

– Да, ты права, дорогая.

Обе дамы грустно вздохнули, сожалея, что сами давно таких романов не переживали. И месье Роже тоже вздохнул, глядя из окна как отъезжает старенький «Форд».

Глава 7

Месье Роже зря вздыхал. Дела у него шли прекрасно, совсем не так как у другого московского ресторатора и француза у месье Анри, он же Серафим Вилько.

К месье Анри пришли гости, о которых говорят: «Господи, век бы их не видеть». Уборщица не заперла дверь и мыла полы в зале, на кухне один повар занимался заготовкой. А сам гражданин Анри – Вилько считал ассигнации у раскрытого сейфа в своём кабинете. Его некогда румяные, пухлые щёчки не были румяны. И даже обвисли как-то. Настроение у него было не фонтан. Ибо только вчера одна из его сотрудниц заявила ему, что может рассказать его жене о своей беременности. И чтобы такого не случилось, просила его отвезти её на Кавказ. На воды. Что очень полезно для будущего малыша. И Серафим Вилько считал купюры, понимая, что поездки на Кавказ, сейчас, когда ресторан только начал давать доход, и когда нужно ещё кое-что вложить в него – ну просто неуместны. Но спорить со своей сотрудницей Авдотьей было себе дороже, и он сидел и считал деньги, планируя поездку.

И тут в его уютном кабинете появились двое, да таких, что какой другой коммерсант, не прошедший горнила суровых годов Военного Коммунизма мог бы и оконфузиться или даже помереть. Но месье Анри только сглотнул судорожно и мужественно стал ждать побоев. Эти двое появились в его кабинете, как снег летом, так неожиданно, что он даже сейф не успел закрыть. Так и сидел с пачкой денег в руках, как бараночник после ярмарки. Один из пришедших был мелкий и мерзкий, другой был огромный и ужасный.

«Господи, – с грустью думал Вилько глядя на пришедших, – опять налёт, вот тебе Авдотья и весь Кавказ. Когда уж советская власть с ними разберётся».

Мелкий уставился на пачку денег в руке у ресторатора и противно сказал, подходя ближе:

– Ну чё, нэпман, дело крутится, лавёха мутится, а?

Он бесцеремонно выхватил деньги из рук Серафима Вилько, а потом заглянул в сейф. И не увидев там ничего спросил:

– А чё, есть ещё, фраерок? Или у тебя тут токма купюры. А рыжье-то где?

– Не-не…Вот. Не… Оно. – Мямлил ресторатор.

– Чё ты там бурлишь, конь забзделый, я говорю рыжье у тебя где? – говорил мелкий и зачем-то втихаря «ломая» пачку с деньгами и незаметно пряча «сломанные» купюры в рукав.

– Товарищи, уркаганы-босяки-жиганы, – наконец собрался с духом Вилько, – золота у меня нет. Я только начал работу, всё вкладываю в дело.

– О, завёл арию бедного фраера, – не верил мелкий бандит, – ты знаешь сколько раз я слыхал эту оперу, а? А если найду? А если домой к тебе поехать, а? Матрас перетряхнуть, да бабу твою швайкой пощекотать? Тогда найдёшь?

– Хватит, Чапыга, – сказал вдруг огромный человек таким низким голосом, что как показалось ресторатору, даже ложечка в пустом стакане из-под чая звякнула.

Огромная, огромная лапища, одним движением забрала из рук мелкого бандита пачку денег и отправила её во внутренний карман гигантского пиджака.

– Ты чё? – Сразу вспыхнул мелкий.

– Опосля раздербаним. – Громогласно обещал великан.

Гражданин Вилько с деньгами уже попрощался, и даже успел мысленно всплакнуть им вслед, и теперь надеялся на то, что бандиты уйдут, но эти страшные люди не ушли. Великан продолжал говорить громовым голосом, при этом зачем-то разминая огромные, как буханки чёрного хлеба, кулаки:

– Товарищ, мы сотрудники Московского Уголовного Розыска. Верите, или мне вам документ показать? И нам нужна ваша помощь.

– Нисколько не сомневаюсь, никаких документов мне не нужно. – Верил месье Анри.

– Мы можем показать, если чё? – Настаивал мелкий.

– Я верю вам товарищи, и готов помочь, по мере сил. – Гражданин нэпман думал, что эти товарищи хотят ещё денег. – Если вам кажется, что я вам ещё не помог. Но мне казалось, что я уже оказал помощь родным правоохранительным органам.

– Чё? – Не понял мелкий милиционер.

– У меня нет больше денег. – Вилько молитвенно сложил руки. – Клянусь мировой революцией!

– Слышь, гражданин нэпман, ты так не говори больше, – загремел великан и поднёс к носу ресторатора кулак величиной с половину его лица, – не погань своим нэпманским языком святое. Люди за революцию очень страдали.

– Вот я, например, – загнусавил мелкий, – встрял за одного революционера на Туруханской пересылке, так мне за него кандалами репу разбили, с тех пор меня передёргивает, когда я нервничаю. Хочешь поглядеть?

– Я бы с превеликим удовольствием, но товарищи, дорогие, денег у меня всё равно больше нет. – Серафим Вилько готов был заплакать.

– Да чё ты рябью то пошёл, успокойся, фляфиль ты, мыльный, мы тебе не об том? Мы с тобой за другое пришли потолковать.

– Так о чём вы, товарищи, чем я могу помочь? – Почувствовал надежду месье Анри. – Я готов сотрудничать.

– Анадысь лярва одна у тебя столовалась, Ракель Самуиловна кличут, знаешь такую шкуру? – Громыхал великан.

– Ну конечно, кто ж её не знает. Она часто ко мне заходит. Очень приличная дама, не чета всем остальным, как вы изволили выразиться, шкурам, видать, она из старорежимных.

– И чем же она лучше остальных шкур? – Спросил огромный.

– Так всем, ну… кокаин прилюдно не жрёт, по иностранному говорит, вусмерть не упивается и потом подол пред гостями не задирает. Ни разу не сбегала, за стол не заплатив. Я о ней ничего плохого сказать не могу. В высшей степени порядочная шкура.

– А как из себя она?

– Роскошная женщина. Вся такая она… Вся из себя, и тут, – гражданин нэпман стал показывать какая товарищ Незабудка в разных места. – И тут, и везде. Волосы чёрные, глаза серые, лицом вылитая Вера Холодная и даже лучше. Чистый мармелад Абрикосова. Клубничный.

– А фамилию её знаешь?

– И фамилия у неё удивительная, Незабудка её фамилия.

– Незабудка? – Уточнил великан.

– Да, Незабудка.

– Значит мурка вся из себя, тугая да натёртая? – Спрашивал мелкий. – Почти что цаца, вся на фендикосах?

– Ни с кем не спутаете.

– Погоняло есть у неё? – Продолжал разговор огромный человек. – Кто её сторожит? Кот есть?

– Погонял не знаю, кота нет, не видел, всегда одна ходит.

– Метины есть у неё? – Спросил огромный.

– Что, простите?

– Ну, шрамы, может зуб выбит, может наколки. Может руки резаные.

– Не припоминаю. Ничего такого нет, вроде… – гражданин Вилько напрягал память пытаясь вспомнить, – Вроде… Вроде нет…не помню Да нет вроде…

– Вроде-вроде… – загундосил мелкий задумчиво. – Вроде, Володи, который вроде был Кондрата брат, который вроде был на кобыле женат, у которой, вроде, ревнивый конь был, который вроде как Кондрата убил, когда тот, вроде, кобыле кормилицу мыл. Ты не отныривай, окунь ты сортирный, вспоминай! Чё, не можешь вспомнить есть ли у лярвы приметины? Может бланш у неё или об ляжку ей бычок для смеха тушил кто?

– Да я не отныриваю, товарищи, просто не могу вспомнить. Да нет же ничего такого, хотя… – Серафим Вилько вспомнил разговоры, что ходили вокруг Ракель Самуиловны, – вы знаете, некоторые товарищи говорили, что у неё там всё сбрито.

– Да где там-то? – Не унимался мелкий бандит. – И чё сбрито?

– Там, – ресторатор для верности указал пальцем вниз. – Всё сбрито. Как у жён монгольских воинов.

– А не брешешь? – Не верил великан. – С чего бы ей свою кулебяку волосатую брить-то? Для форса? Или может от вшей.

– Товарищи, ну какие у неё вши, – уверял нэпман, – говорю же, женщина чистый мармелад. Для форса брила, для красоты.

– Может брехня это? – Продолжал не верить в такое огромный бандит. – Ты сам видел, что там всё побрито?

– Нет, – мотал головой Вилько, – так говорят.

– Говорят, – передразнил его мелкий, – говорят, что в Туле комсомольцы попа в очко надули, он летал, крестился, сапогами за крест зацепился. А чё сам не посмотрел, бритая она или нет?

– Товарищи, – Вилько готов был смеяться, – товарищи, ну как я мог поглядеть у неё что-нибудь, когда она за приём брала больше чем мой проктолог, в три раза. Она с клиента просила три червонца!

– Брешешь.

– Брешешь, – одновременно сказали МУРовцы.

– Да это все знают, вся Москва об этом говорит, ну товарищи! – Вилько развёл руками. Даже улыбнулся от их некомпетентности.

Бандиты-МУРовцы помолчали, переваривая информацию и мелкий сказал:

– Слышь, Жирный, в Москве денег больше чем мы думали, может, соберём коллектив из приезжих шмар и начнём делать туры по Москве? Треску меньше – лавёх больше, а?

– Закройся Чапа, слышь, нэпман, а где у тебя телефон?

– Товарищи, телефона у меня нет, никак не могу пробить, ни за какие деньги вперёд очереди не дают, ближайший телефон в аптеке, у нэпмана Шварца. Как выйдете, так направо через два дома она и будет.

Не прощаясь, МУРовцы повернулись и пошли к выходу. А гражданин Вилько, вздохнул с облегчением, во-первых: потому что они ушли, а во-вторых: потому, что они пошли к Шварцу, пусть и аптекарь с ними пообщается. Не одному же ресторатору помогать органам. Пусть аптекарь тоже поучаствует.

Ну, а деньги, деньги дело наживное. Это гражданин Вилько знал наверняка.

Как только МУРовцы вышли на улицу, наглый и маленький Чапыга, схватил необъятный локоть Жирного, и загнусавил:

– Давай дербанить.

– Чего? – Не обращал внимания великан на Чапу, как шел, так и шёл.

А Чапа почти висел у него на руке и чернел от злости.

– Чё – чего, чё – чего, лавэ давай дербанить!

Тут же завёлся мотор у автомобиля, который стоял прямо у входа в ресторан, и авто покатилось рядом с ними на малой скорости, но МУРовцы на автомобиль внимания не обращали:

– Какое ещё лавэ? – Грохотал Жирный.

– Да то лавэ, что я у нэпмана наштырил.

– Ты, прям, наштырил?

– Я! А то кто же? Ты что ли?

Великан стряхнул с руки мелкого и уставился на него свирепо:

– Прибью, сявка.

– Попробуй, комод ты говорящий, – не испугался Чапа, и в руке его сверкнул нож, финский, заточки бритвенной, – давай, рискни, я ливер тебе прямо тут на бордюр выпущу.

Машина остановилась, и из неё высунулось худое и жёлтое лицо, с острыми глазами под кепкой, и обладатель жёлтого лица сипло крикнул:

– Чапа, Жирный, а ну угомонитесь, на вас все фраера смотрят, вы чё тут балаган устроили?

– Закройся ты там в своей таратайке, – рявкнул на него Жирный.

– Товарищ Ефрем, берегите свою печень, – сказал ему Чапыга.

– Уроды, я товарищу Толмачёву-то доложу о вашем поведении. – Не сдавался товарищ, Ефрем добавляя негромко. – Рванина. Босота поганая.

Напоминание о товарище Толмачёве подействовало на МУРовцев благостно, Чапа спрятал нож в рукав, а Жирный нехотя и вздыхая полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда пачку ассигнаций и не считая, поделил её на две неравные части, меньшую отдал коллеге.

– У, гнида, жирная, – злился Чапыга, но больше не заводился.

– Захлопнись, сявка, – отозвался великан, и они пошли к аптеке.

– Вы куда? – Снова высовывался из авто Ефрем.

– Мы в аптеку. – Отзывался великан.

– Чапа, пёс, не вздумай покупать морфий, – не успокаивался в своём авто Ефрем.

– Товарищ Ефрем, завалите вы свою ротовую полость, пожалуйста, и тогда я куплю вам в аптеке очень вкусных пилюль, для вашей бедной печени. – Огрызался мелкий бандит.

Ефрем только сплюнул зло.

Глава 8

Товарищ Толмачёв был спокоен. Звонок следовал за звонком, и ничего в том удивительного не было, садясь в это кресло, он предполагал, что так и будет. Так и было. Звонили всякие товарищи, даже те глотки, которых он разорвал бы собственноручно, доведись случай. Но сейчас, он спокойно и корректно отвечал им на их вопросы, вежливо отказывался от помощи, объяснял ситуацию. А они выражали соболезнования. И требовали массовых и показательных акций. Толмачёв успокаивал их, говорил, что сейчас, когда контрреволюция побеждена и военный коммунизм в прошлом, вспышки красного террора нецелесообразны, и даже вредны для общего дела. Товарищи соглашались с ним, тем не менее, настаивая на самой суровой каре для совершивших убийство и всех прочих, как-либо причастных к нему. Владимир Николаевич обещал, что наказание будет самым суровым и показательным. И что никто не уйдёт от заслуженной кары. Потом клал трубку и ждал следующего звонка. И так раз за разом. Пока в дверь не постучались.

– Войдите, – разрешил Толмачёв.

Вошёл секретарь с листом бумаги и доложил:

– Телефонограмма из Стола регистраций.

– Хм, – удивился Владимир Николаевич, – быстро они…

– Работали все. Как узнали, кому необходима информация, так бросили все остальные работы, и даже приём граждан, – пояснил секретарь и положил лист на стол.

И вышел.

Толмачёв загляну в лист и обнаружил там шесть пунктов. Да, в Москве проживало шесть женщин с Именем Ракель Самуиловна и в нужном возрасте. Шиленгир, Фифель, Ковалёва, Незабудка, Брусис и Верейко.

Что ж, информация у него была, нужно было теперь организовать осмотр этих гражданок. Для этого ему нужна была оперативная группа и шофёр Ибрагим, который должен был опознать убийцу. Он готов был уже позвать сотрудника, но тут у него опять зазвонил телефон.

Трубку товарищ Толмачёв сразу не взял, а немного сначала покрутил головой, разминая шею, так он готовился к очередному разговору с пылающим праведным гневом, товарищем. И когда был готов начал:

– Толмачёв. – Он, честно говоря, обрадовался, услышав в трубке голос Жирного, а не какого-то разгневанного соратника по борьбе. – Ну? Есть результаты? Так. Говори, записываю. Незабудка. Незабудка, хорошо. – Он взял карандаш и обвёл в листе имя, что значилось под четвёртым номером. – Ракель Самуиловна Незабудка. Что-нибудь узнали про неё? Что? Брала три червонца за визит. Ещё что-нибудь? Красивая? Неудивительно, кто бы стал платить такие деньги, не будь она красавицей. Ещё что? Что? Что она брила? – Товарищ Толмачёв побледнел, даже посерел. Голос его стал резок. – Товарищ Жирный, у меня создаётся впечатление, что вы не до конца осознаёте важность задания. А задание очень важное, и для вас в первую очередь. А вы чем там занимаетесь? А? Приметами? Какая это примета, вы идиот, товарищ Жирный! Выбритая женская промежность это не примета, как бы вы её искали, мне даже любопытно взглянуть, руководствуясь такой приметой? Замолчите и слушайте. А лучше запишите. Сейчас вы едете сюда, забираете шофёра Ибрагима, чтобы он её опознал, а не вы, по своим идиотским приметам. Потом едете за Мадьяром и Фельдшером. Затем едете на Садовую – Спасскую в дом Аплаксиной. Там, в квартире тридцать шесть и проживает наша Ракель Самуиловна Незабудка. Как только Ибрагим её опознает, пусть Фельдшер с Мадьяром её освежуют. Живьём. Что? Пусть кожу с неё снимут, болван. Кожу привезёте мне, а саму её повесите ночью перед домом. Чтобы было убедительно и наглядно. Ясно вам? Всё поняли? – Он понизил тон, голос его стал мягкий и даже вкрадчивый. – Вы всё поняли, товарищ Жирный? Всё? Я просто хочу, чтобы вы действительно всё поняли и довели до сведения ваших людей, до всех, что ошибки должны быть исключены. Сегодня любая ошибка буде считаться непростительной. Непростительной, товарищ Жирный. Доведите мои слова до Чапы, Ефрема, Фельдшера, и Мадьяра. Каждое моё слово. Вам всё ясно, товарищ Жирный? Отлично. Выполняйте.

Он положил трубку. Толмачёв был доволен, что ему удалось быстро найти убийцу, если сегодня удастся и закрыть вопрос, то это пойдёт в его личное дело. И близкие товарищи, да оппоненты будут его ценить значительно выше. Конечно, лучше было бы поехать и всё сделать самому, но он не мог уйти от телефона. Телефон был важнее. Важнее.

В автомобиле царило гнетущее напряжение. Или нет, не гнетущее, а реальное, почти электрическое. Арнольд Буханкин сидя на переднем кресле, рядом с шофёром, с каждой секундой ожидал молнии, которая должна была с треском и синим сиянием полыхнуть между задним диваном и водительским местом. Между, белой, как скатерть, и ледяной товарищем Катей и красным, как вечернее солнце и злым товарищем Свиридом. Товарищ Катя курила папиросу забыв про мундштук и назло выпускала дым вперёд, в спину товарища Свирида. А товарищ Свирид сидел в клубах дыма вцепившись в руль. Он назло делал резкие манёвры автомобилем, от которых Ракель Самуиловна на заднем диване немилосердно перемещалась из угла в угол по кожаному дивану, и от этого она ещё больше ненавидела товарища Тыжных.

– А куда едем? – Спросил товарищ Буханкин, надеясь начать хоть какой-то диалог, пока товарищ Тыжных не разбил их о новенький фонарь электроосвещения до смерти.

– Домой, к вот этой вот… женщине, – зло сквозь зубы говорил Тыжных. – Авось кофею мы уже откушали.

И говорил он это с каким-то детским и смешным презрением, от которого товарища Незабудку просто передёргивало. Прикуривая новую папироску, она цедила слова:

– Товарищ Арнольд, передайте этому, как его там… шофёру, что мне домой, пока, не нужно, а нужно мне в Бобров переулок, к модистке.

– К модистке! – С залихватской ухмылкой констатировал Свирид. – Кофею натрескалась, теперь к модистке ей надо. Гляньте на неё! Эта… гражданка думает, что я ей таксомотор. Скажи ей Арнольд, что нехай на трамвае прётся. Я её катать не нанимался.

– «Нехай»! – Передразнила шофёра красавица. – Боже мой, какая прелесть!

Товарищ Буханкин и рта не успел раскрыть, как Ракель Самуиловна закричала, срываясь на злой женский визг:

– Товарищ, Арнольд, скажите этому… чтобы остановил авто, я выйду. Сама доберусь, и что он хам, и с таким хамством ему лучше в хлеву у себя сидеть, а не в органах работать. «Нехай»! Ну, вы слышали! – Она закатила глаза к потолку автомобиля. – Сидеть в хлеву! Среди коров да свиней, ему самое место.

– Скажи ей, Буханкин, что в хлеву я сидеть не собираюсь. Я, и такие как я, революцию делали, и на фронтах бились, а она по три червонца развратом зарабатывает.

– А тебе завидно, что ли? – Уже напрямую, а не через посредника спрашивала Ракель Самуиловна. – Или, может, тебе три червонца нужны? Нужны, да? Точно, вот тебя, деревню, что так распирало-то, три червонца! Так ты попроси – я тебе подарю.

– Да ничего мне от вас не нужно, – с брезгливостью отвечал Свирид. – Я в Первой конной…

– Да хватит уже, – вдруг заорал Буханкин. – Ты чего, Тыжных, рехнулся что ли, чего ты к ней пристал…

– Да ничего я не приставал… я…

– Да заткнись ты уже, сцепился с … женщиной, словно хабалка базарная, словно на рынке сижу тут с вами. Слушаю это всё. Enough already.

– А она… сама обзывалась…

– А с неё спроса нет, она женщина, а ты? Ты партиец, боец Перовой конной, КРОковец, а послушаешь тебя, и разве о тебе сейчас такое скажешь? Нет, не скажешь. Ведёшь себя как деклассированный элемент. Тебе дали приказ, Свирид, так исполняй, как положено партийцу и КРОковцу, а бахвалиться своими былыми заслугами перед женщиной, я считаю недостойным.

Тыжных замолчал, насупился, крутил руль. А Ракель Самуиловна снова пустила ему в спину струйку дыма. С целью провокации.

Мало того, она заметила, что повернул он направо именно к Борову переулку. И чуть не улыбнулась, даже губу чуть прикусила, как ей стало приятно, но уняться она не могла:

– Что замолчали, товарищ Тыжных, – едко спросила она, – расскажите даме о своих победах в Перовой конной!

– Прекратите, товарищ Катя, Sufficiently. – И её одёрнул Арнольд.

А она не ответила, но весь её вид говорил, что Ракель Самуиловна успокаивается и довольна своей победой, но она опять пустила струю дыма в спину Свирида. И струя эта была победной.

Мадьяр Барто был человек неприятный, кепка на глаза, а глаза карие, глубоко посажены, смотрят на тебя словно из норы. Широкие плечи, длинные руки, пальцы скрючены вечно, словно большие гаечные ключи, все в нем неприятное, опасное. Ходит, озирается, всегда настороже. Оценивает всех кого видит своими мелкими глазками из норы, словно прицеливается. Но он был ещё не самый неприятный тип, кого могли увидеть торопящиеся москвичи на Неглинной, возле дома шесть. Рядом с ним стоял высокий, худой человек в плаще с поднятым воротником и шляпе, несмотря на летнюю жару. Да ещё и в перчатках. Был он не стар, что можно было сказать по его нижней части лица, верхнюю часть прятали шляпа и очки. А в руке он держал красивый саквояж. Мадьяр Барто имени его не знал, хотя работали они уже, считай, восемь лет, ещё с тех пор как Барто попал в русский плен под Бродами. Для всех он был просто Фельдшер, а Мадьяр был, вроде как, ассистентом. Они ждали, прячась в тени дома, автомобиля, и ждать им пришлось не долго. Вскоре автомобиль появился и остановился напротив них. Оттуда, с заднего дивана выскочил Чапа и услужливо раскрыл перед ними дверь:

– Прошу вас, товарищи медицинские работники, карета подана. Свидетеля Ибрагима брать не будем, сажать некуда, мы с Жирным пациентку сами опознаем. Прошу садиться.

Мадьяр и Фельдшер молча полезли в авто, Чапыга заскочил за ними и закрыл дверь. Автомобиль тронулся. Не было никаких «здрасьте» ни других приветствий, ни рукопожатий, ничего такого, просто сели и поехали. Только когда автомобиль набрал ход, Мадьяр спросил:

– Что за работа сегодня?

– Для вас всё просто, нужно одну шкуру ошкурить, – объяснил задание Чапыга.

– Чего? – Не понял Мадьяр.

Тут к ним стал разворачиваться сидевший рядом с водителем Жирный, диван под ним стонал и гнулся, обещая умереть, но великан не обращал на стоны дивана внимания, его сальные губы разверзлись и он прогремел:

– Товарищ Толмачёв велел с одной лярвы кожу снять, и чтоб с живой, чтоб не померла, сможете? И чтоб кожа одним куском была, чтобы одним куском ему её доставить. Сумеете?

Мадьяр глянул на Фельдшера, а тот молчал, и за них ответил Чапа:

– Да чё им, конечно смогут. Я так думаю, что у гражданина Колчака и у атамана Семёнова они ни одного приамурского партизана ободрали, да, товарищи? – Он оскалился беззубо.

Фельдшер молча полез в свой саквояж и выхватил оттуда медицинский скальпель, ловко, как фокусник. И одним движением прижал его к щеке под глазом Чапы. Ошеломлённый Чапа пытался было отвести руку скальпелем от лица, но его собственную руку перехватил Мадьяр, да так крепко взял, что Чапа и шелохнуться не мог и заголосил:

– Товарищи. Вы чё! Жирный, угомони их. Убери швайку, доктор, автомобиль на ухабах шатает, ты чё, совсем? Вы кривым сделаете ценного сотрудника!

Но ни Жирный, ни Ефрем не вступились за него, только поглядывали на всё это из-за плеча, да посмеивались там, на переднем диване, а вот Фельдшер заговорил сухо и медленно, не отнимая скальпеля от глаза Чапы:

– Язык у вас, товарищ Чапыга, враг ваш, чрезмерно много вы им пользуетесь, и его использование вы никак не увязываете с работой своего скудного мозга? А это может повредить при нашей работе. Всем повредить.

– Да ты чё, Фельдшер, я ж просто так, шуткую, тут все свои. – Объяснял Чапа. – Встретились люди, все друг друга знают, можно ведь пошутить.

– Ещё раз пролаете что-нибудь про Колчака или Семёнова и партизан, я вам ампутирую либо ваш язык, либо… мозг. Обещаю. Мадьяр свидетель. – Фельдшер убрал скальпель и аккуратно спрятал его в саквояж.

Мадьяр выпустил руки Чапыги, и тот стал приводить себя в порядок, расправляя пиджак и говоря:

– Да понял я, понял, чё ты забурлил-то? Шутки понимать нужно. Чё ты сразу-то бычишься, как Ленин на буржуазию.

Фельдшер ему не отвечал, Мадьяр тоже, а вот Ефрем сказал ему:

– Ты баклан, Чапа, живёшь по-баклански и сдохнешь так же. Хорошо, если накроешься сам, так ещё и за собой кого-нибудь заберёшь.

– Да ладно вам, чё вы забурлили, – он вдруг запел: – Жизнь проста моя, проста, жизнь проста жиганская, пуля швайка и чахотка – доля уркаганская.

– Да захлопнись ты уже, босота, Фельдшер, ты бы в натуре ему язык укоротил бы, уважение всем сделал, – загремел Жирный.

Ему никто не ответил, но Чапа замолчал, стал смотреть в окно, на Москву.

Глава 9

Свирид не пошёл с Буханкиным и Незабудкой к модистке. И Ракель Самуиловна больше не просила его её охранять. Пусть этот рыжий, деревенский революционер посидит в машине, а вот обходительный Арнольд с ней пойдет. Примерка платьев у модистки, которую, кстати, звали Олимпия, больше походила на светский приём, где они пили роскошный картофельный самогон, крепкий как филейная часть самой Ракель Самуиловны, и закусывали его умопомрачительным копчёным салом, которое прислала тётка модистки из Полтавы, да с чёрным хлебом и едким зелёным луком. Арнольд терпеливо ждал, а женщины обсуждали новости и мерили платья. Одно из которых Ракель Самуиловна надела сразу, так как её платье было в пятнах от кофе. Они не торопились, особенно не торопилась Ракель Самуиловна про себя надеясь, с улыбкой, что этот дурень в авто на улице, сидит там и психует. Только через час они с Арнольдом вышли из дома с коробками и сели в машину, где сидел товарищ Тыжных, и был он черные тучи.

– А теперь можно и домой. Поехали, – повелела госпожа Незабудка таким тоном, что Свирида передёрнуло, но он смолчал. Завёл мотор и авто покатилось по солнечным улицам Москвы.

Так они и ехали по утренней Москве, машина с товарищем Незабудкой и её охрана из юных КРОковцев. И в то же время, и в ту же точку на карте ехала машина с товарищами из МУРа, и ехали они все, чтобы встретиться там.

Товарищ Тыжных привёз Ракель Самуиловну на пять минут раньше, чем приехал товарищ Жирный со своими людьми.

– Вы недолго там, – бурчал Свирид. – Нужно ещё место тихое найти.

– Мы быстро, – обещал Буханкин, – соберём вещи и сразу уйдём.

А товарищ Незабудка только улыбнулась в ответ. Она собиралась помыться и помыть голову, ей это было необходимо. Она не спала всю ночь, ей нужно было накраситься, собрать вещи, так что обещание товарища Буханкина она восприняла с улыбкой типа: «Ну-Ну».

Они ушли, а Свирид снял фуражку и повалился на диван, прячась от летнего солнца. Собрался ждать. Молодой его организм требовал сна, даже несмотря на хорошую порцию кофе, но опытный боец знал, что на посту спать нельзя, и мужественно боролся со сном, вспоминая полковую песню.

Боролся, боролся, пока не увидел, как в десяти шагах перед ним не остановилось авто у подъезда, и оттуда стали выходить люди. Одного короткого взгляда Свириду было достаточно, чтобы он понял, это совсем не выездная бригада бухгалтеров и учётчиков. И на мастеровых маляров-штукатуров они были вообще не похожи. Веяло от них большими неприятностями. Четверо вышли из автомобиля, один из них, самый мелкий, задрал голову, огляделся и уверенно указал на тот подъезд, в который вошла Ракель Самуиловна с Буханкиным.

«Совпадение? – Сам у себя спросил молодой оперуполномоченный Контрразведывательного Отдела и сам себе ответил. – Не думаю!»

Он достал из внутреннего кармана кожанки «наган», машинально крутанул барабан, проверил патроны, и спрятал его в левый карман галифе. Вышел из машины и пошёл за неприятными на вид товарищами.

Шофёр Ефрем, который остался в автомобиле у подъезда, видел, как товарищ Тыжных вошёл в подъезд, но значения этому не придал, ну зашёл какой-то пролетарий в подъезд, мало ли их ходит по подъездам в Москве.

А Чапа и его соратники уже стояли у квартиры, где была зарегистрирована товарищ Незабудка. Чапа медленно читал список из восьми жильцов утверждённый ДомКомом:

– Ага, вот она, Незабудка. Лярва эта тут проживает. Комната шесть её.

Он достал нечто напоминающее отвёртку с тонким и плоским жалом и без усилия, одним движение отпер замок. Товарищи МУРовцы зашли в квартиру один за другим.

В квартире царил густой дух квашенной, недоквашенной капусты, которую «переворачивала» на кухне гражданка Коновалова, тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года рождения. Чапа сразу пошёл на запах, а Жирный, Фельдшер и Мадьяр пошли по длинному коридору коммунальной квартиры, разыскивая комнату «шесть».

А по лестнице подъезда бежал вверх товарищ Тыжных, судорожно пытаясь вспомнить в какой квартире жила товарищ Незабудка. И вспомнить не мог. Он останавливался на каждом этаже и у каждой квартиры, читал списки жильцов, а читал он не быстро. И бежал на следующий этаж.

А Чапа тем временем зашёл на кухню, и напугав гражданку Коновалову до полусмерти, из-за её спины запустил руку в чан с капустой, попробовал капусту, и чуть пожевав, сплюнув её на пол сказал:

– Не сквасилась ещё.

– Ишь ты, чёрт плюгавый, напугал, зараза такая. Ты кто? – Приходила в себя гражданка Коновалова, хватаясь рукой за сердце. – Ты кто такой, ты, видать, к Юрке пришёл? Так он на работе, вечером придёт. Все на работе.

– К Юрке, к Юрке, – кивал Чапа, – ты бабка скажи, гражданка Незабудка где? Дома она?

– А, так ты к шалаве этой? – Догадалась гражданка Коновалова. – Не знаю я, дома они или нет. А чего ты к ней?

– Я по делу, я из НарКомФина, хочу узнать, откуда у неё столько денег, – говорил Чапа.

– Да какой ты НарКомФин, – не верила старая женщины, – ты себя видел? Урка ты. Ты либо грабить её пришёл, либо шалавиться с ней.

– Но-но, гражданка, не надо так. Читай. – Он сунул под нос гражданки Коноваловой листок-удостоверение, – Я сотрудник органов. Ты скажи бабка, чёрный ход у вас тут есть?

– Да есть, – чуть растеряно отвечала женщина, читать она особо не любила, но развёрнутому листу с красивой печатью поверила, – есть чёрный ход, есть, прямо по коридору и выйдешь на чёрную лестницу.

– А телефон? Есть?

– Телефона нету.

– Чапа, – загремел из коридора Жирный, – иди сюда. Мы нашли комнату.

– Иду, – откликнулся сотрудник МУРа, – а вы гражданка, соблюдайте спокойствие, ясно?

Гражданка Коновалова понимающе кивнула.

А товарищ Тыжных, уже добежал до последнего этажа так и не найдя квартиры товарища Незабудки. Он тёр вспотевший лоб под фуражкой и произнёс слова, которые настоящий коммунист произносить не должен:

– Господи, да как же так-то? Как я её просмотрел? Или она не прописанная тут живёт?

Эту мысль он отбросил, и начал читать фамилии жильцов, что были у каждой квартиры, но уже более внимательно.

А в это время Чапа уже стучал кулаком в дверь, с цифрой «шесть» и бубнил:

– Гражданка Незабудка, откройте, ДомКом! Гражданка Незабудка!

А гражданка Незабудка в это время стояла совершенно голая за ширмой, надевала халат из шёлка и собиралась идти ванную. Она выглянула из-за ширмы и с испугом поглядела на товарища Буханкина. Тот жестом успокоил её и пошёл открывать дверь.

Товарищ Чапа был удивлён, когда дверь ему открыла не миловидная женщина, а высокий, на голову выше него, мужчина, иностранного вида. И холодно спросил:

– How can I help you, comrade?

Чапа завис, раскрыл рот, и смотрел на товарища Буханкина, хлопая глазами.

– Товари-и-и-щ, – попытался вернуть его в реальный мир, Арнольд, – вы, что варежку-то разинули, вы кто и что вам надо?

Ракель Самуиловна выглядывая из-за ширмы тихонько потянула к себе с комода свой ридикюль.

И тут Чапу отодвинул Жирный. Великан загородил весь проём двери, и теперь Буханкину приходилось смотреть снизу вверх. Но Арнольд был не из пугливых, и товарищ Жирный всем своим гигантским нутром почуял, как в него, в его великое нутро, упирается что-то твёрдое.

Жирный глянул вниз и сразу узнал в упиравшемся в него предмете револьвер системы «наган».

– Товарищ, мы из МУРа, – загромыхал он, протягивая Буханкину удостоверение. – Товарищ Чапыга покажите ваше удостоверение тоже.

Чапа из-за косяка двери тоже продемонстрировал листок.

Товарищ Арнольд сразу стал мягче, отступил от двери, впуская МУРовцев, и спрятал револьвер:

– Извините, товарищи, я вас просто не знаю, мы с товарищами из МУРа сотрудничаем, с бригадой товарища Косых.

– Да? А вы кто? – входил и озирался по комнате Чапа. – Документик у вас какой-нибудь есть?

Свирид уже спустился на два этажа и читал имена на том этаже, на котором жила Ракель Самуиловна.

– Конечно, – Арнольд полез в карман и не без гордости вытащил удостоверение, протянул его под нос Чапе.

– Так, товарищ Буханкин, – читал тот громко, – КРО ОГПУ по городу Москве. Товарищ оперуполномоченный Буханкин, а что вы тут делаете?

Тем временем все МУРовцы уже вошли в комнату.

– Я не могу вам ответить, товарищи, – говорил Арнольд, – но я здесь на задании.

– На задании, – ехидно интересовался Жирный, – с вот этой вот гражданочкой? А вы знаете, товарищ Буханкин, что эта дамочка занимается похабным промыслом? Вы знаете, кто она? Она, между прочим, неокрепшим нравственно товарищам, бобра продаёт. Мы вообще-то за ней пришли.

– Какого ещё бобра? – не понял Арнольд и нахмурился.

– Того, что снизу, бобра, – разъяснил Чапа. – Мохнатого, но говорят, что он у неё совсем не мохнатый, говорят, что он у неё лысый как монгол.

– Какой ещё лысый монгол, – совсем запутался молодой оперативник, – товарищи, гражданка Незабудка никакими бобрами не торгует, она вообще к мехам никакого отношения не имеет. И к монголам тоже.

– В том смысле бобра продаёт, что гулящая она, вы это знаете? – Наконец объяснил всё товарищ Жирный.

– Ах, вы про это… товарищи, я всё про неё знаю, – уверял Буханкин, – но она нужна нам для важного дела. Пока она не сможет с вами поехать.

– Не сможет? – Переспросил Жирный и глянул на Чапу многозначительно.

– Нет, она сейчас поедет с нами на Лубянку.

Чапа тем временем встал слева от Арнольда, а Мадьяр встал с другой стороны.

Гражданка Коновалова перевернула капусту и снова отправила её под груз, и тут она услышала звонок от парадного входа. Звонок был древний и тихий, его слышно было только с кухни. Матеря про себя звонивших, гражданка Коновалова пошла открывать входную дверь шаркая старыми тапками.

– Значит, не отдадите её нам? – Ещё раз уточнил Жирный.

– Товарищи, сразу отдадим вам её, но на сегодня у нас запланированы следственные действия, а к вечеру она уже будет свободна. И забирайте её, – говорил Арнольд.

Великан ещё раз глянул на Чапу, и Ракель Самуиловна закричала, что было сил:

– Арнольд!

Гражданка Коновалова открыла дверь.

– Здравствуйте, гражданочка, – поздоровался с ней конопатый молодой человек. – Гражданка Незабудка здесь проживает?

– Ты тоже к этой, к Незабудке что ли? – Гражданка Коновалова многозначительно поджала губы. – Ишь, косяками к ней идут.

И тут на всю квартиру прозвучал крик:

– Арнольд!

Товарищ Тыжных безмолвно отодвинул гражданку Коновалову от прохода и пошёл в квартиру, вытаскивая на ходу наган из галифе.

Ракель Самуиловна думала, что вопрос решён, товарищ Буханкин всё им объяснил, и сейчас эти странные, мягко говоря, товарищи уйдут. И тут она увидела страшное: из рукава мелкого и мерзкого типа появилось недлинное, но широкое лезвие ножа. Этот тип левой рукой схватился за правую руку Арнольда и…

– Арнольд, – что было сил крикнула товарищ Незабудка.

Её глаза округлились от ужаса, она видела всё в мельчайших подробностях. Нож мелкого ублюдка ударил в спину высокого красавца снизу вверх, в середину спины. Она увидела удивлённое лицо товарища Буханкина, он смотрел на мерзавца так, словно хотел его о чём-то попросить, и попытался полезть в карман за оружием, но вторую его руку перехватил Мадьяр, вцепился в них своими гаечными ключами намертво, не давая пошевелиться товарищу Буханкину. А по руке, в который Чапа сжимал нож, поползли тонкие, почти чёрные, из самого сердца, струйки крови. А Чапа ещё и приговаривал:

– Да давай ты уже, подыхай, чё ты рогатишься-то, подыхай, надоел уже стоять тут. Чё ты долгий такой, я ж тебе до сердца сразу достал.

Наконец ноги у Арнольда Буханкина подкосились, он стал падать так же безмолвно, как и стоял. А Чапа вытащил из раны свой нож. Буханкин упал на колени, и потом повалился головой на сапоги Жирного.

Тут на пол упал и ридикюль товарища Незабудки, лёгкий, почти пустой. Он был пуст, потому что в руках Ракель Самуиловны был револьвер. Она держала его обеими руками и поэтому не придерживала края распахнувшегося халата. Она выстрелила в того, кого сейчас ненавидела.

Бах!

И пуля ударила Чапу в грудь. Ублюдок удивился не меньше Арнольда Буханкина, когда в его сердце входил нож. Чапа глянул на Ракель Самуиловну, потом на расплывающееся, на груди тёмное пятно и сказал:

– Да ты чё, шалава кабацкая… Ну нафига?

И упал на пол рядом с товарищем Арнольдом.

А Ракель Самуиловна начала стрелять, выпуская одну пулю за другой в МУРовцев.

Бах!

Вторая пуля впилась в необхватную ляжку Жирного.

Бах!

Третья пуля ударила в косяк двери, выбив длинную щепу.

Бах!

Четвёртая ударила Жирного в плечо. И он, не дожидаясь, пока ещё пули достанут его, кинулся прочь из комнаты, сметая на своём пути Фельдшера, роняя его на пол и спотыкаясь об него, тоже падая и вываливаясь из комнаты.

– Получайте, мерзавцы, – кричала Ракель Самуиловна стреляя, – получайте!

Бах!

Следующая пуля ударила в стену напротив двери.

Бах!

И последняя зацепила бок Мадьяру, который тоже выскакивал из комнаты из-под града пуль, спотыкаясь о гору из огромного тела Жирного.

Товарищ Тыжных увидел, как в тусклом свете слабой лампы из комнаты в коридор вываливаются люди, а там, в комнате, гремят и гремят выстрелы, и высоко кричит женщина. Он присел на колено, взял револьвер в обе руки и крикнул:

– Товарищ Незабудка, кто это? Что за люди?

А Ракель Самуиловна кричала в ответ, нажимая и нажимая на курок револьвера, в котором не было патронов:

– Это убийцы, товарищ Тыжных, убийцы, убивайте их, они зарезали Арнольда!

Глава 10

Больше ничего Свириду говорить было не нужно. До кучи врагов было всего десять шагов, с такой дистанции он не промахивался. Первый враг получил своё сразу. Это был Мадьяр, который вытягивал из внутреннего кармана пистолет и вставал с пола. Он выстрелил во Свирида и не попал. Пуля пролетела мимо.

А вот первая пуля Тыжных сразу попала в цель, она ударила Мадьяра в грудь, а вторая в голову, в лоб, да так, что кепка подлетела под потолок. А сам Мадьяр рухнул и сполз по стене замертво. Третью пулю получил тяжело встающий с пола и заливающий всё вокруг своей вонючей кровью Жирный. Пуля ударила его в грудь, но он как будто не заметил этого, продолжал вставать, опираясь на стену, тогда Тыжных влепил ему пулю в голову. На лбу у Жирного появилась дыра над левым глазом. Но и это не остановило великана. А тот закрыл дыру огромной ладонью и с удивлением смотрел на Свирида правым глазом.

Тогда Свирид выстрелил ещё раз и ещё, прямо в центр лба. Ещё две дырки в огромной голове. Только тут Жирный повалился на пол, как тяжёлый куль. Последнюю пулю, товарищ Тыжных выпустил в спину Фельдшера, тот схватился за бок и пошёл по корриду прочь от Свирида. И сделав три шага, упал. А сам товарищ Тыжных спрятался за угол, привычным движением открыл крышку барабана, вытряхнул гильзы одну за одной и стал вставлять патроны, не отрывая глаз от угла, из-за которого могли появиться враги. Он не видел, как из комнаты с залитым кровью брюхом, держась за стену, вышел Чапа. И пошёл к чёрному выходу, оставляя на стене кровавые лапы. Его за ногу схватил Фельдшер:

– Чапа, подними меня. Он мне почку прострелил.

Не говоря ни слова, вопреки своему характеру, Чапыга помог подняться Фельдшеру, побоялся он бросить этого страшного человека, и они, поддерживая друг друга, скрылись в темноте коридора, уходя к чёрному ходу.

Тыжных заглянул за угол, целясь в темноту коридора и крикнул:

– Товарищ Катя? Вы живы?

– Тыжных, они убили Арнольда, – кричала красавица, – они убили Арнольда. Убейте их всех.

Он прошёл по коридору, никого не встретив. Но оружия не опуская. Заглянул в комнату. Там, в распахнутом халате на голое тело и перемазавшись в крови, сидела Ракель Самуиловна, у неё на коленях лежала голова Арнольда.

– Они убили его, Свирид, – сказала Ракель Самуиловна как-то удивлённо. – Вы их убили?

– Не всех, – сухо говорил Свирид, словно оправдывался. – В коридоре только двое. Но кровища тянется дальше, по-всякому эти контры своё получили.

Он снял фуражку, стоял хмурый и серьёзный. В заношенной кожанке сбитых до белизны на сгибах сапогах. В одной руке фуражка в другой «наган». Он старался не смотреть на тело Ракель Самуиловны, которое почти не прикрывал распахнутый халат.

– Они убили его, Свирид, – опять произнесла товарищ Незабудка и зарыдала.

– Да хватит вам, товарищ Катя, – вдруг как-то зло сказал Тыжных, – прекратите это. Что вы тут устроили панихиду, товарищ Бухакнкин погиб как положено бойцу революции. Я б тоже так хотел бы. И оденьтесь, все ваши телеса видать.

Но его строгость не обманули женщину, она почувствовала, что голос его едва не срывается. Она взглянула на него и увидела совсем-совсем молодого, пусть даже крепкого и решительного человека, которого сильно тронула смерть товарища, но который не собирается сгибаться под страшным гнётом случившегося.

– И что будем делать? – Спросила Ракель Самуиловна, наконец запахивая халат.

– Собираться будем. И быстро.

– Нужно куда-нибудь сообщить.

– Сообщим из безопасного места. Собирайтесь.

– Мне нужно принять ванну. – Она показал руки, запачканные кровью товарища Арнольда.

– А мне нужна победа мировой революции. На помывку вам две минуты.

– Что? Две минуты? – Удивилась красавица. – Да что можно помыть за две минуты?

– Всё! – Уверенно сказал Свирид. – Сразу видно, что вы не служили в Первой конной. У нас комэск говорил: одёжка – минута, уборная, помывка – две минуты, коня под седло – минута. Через четыре минуты всем быть в седле.

– А сколько ваш комэск давал времени на завивку волос и наложение румян? – С вызовом спросила товарищ Незабудка.

– Товарищ Катя, – с упрёком заговорил Тыжных. – Не время шутить, они, между прочим, не за мной приходили, они за вами приходили, и как я понял, я не всех убил. – Он взял из её рук револьвер, достал из кармана патроны, стал его заряжать. – И я так думаю, они ещё придут. Так что две минуты на помывку и уходим.

Он протянул ей заряженное оружие:

– Не выпускайте его из рук даже в уборной.

Товарищ Незабудка взяла оружие и, поджав губы, пошла в уборную, переступая через трупы аккуратненько. Свирид пошёл с ней, и встал рядом с дверью.

– Вы что будете тут стоять? – Возмутилась Ракель Самуиловна. – Идите в комнату.

– Я ж вас охраняю, а не комнату.

– Не нужно стоять под дверью дамских комнат, когда там дамы. Вас этому не учили?

– При царизме меня вообще ничему не учили, а при советской власти меня учили только воевать да читать. А про дамские комнаты я и слыхом не слыхивал.

– Отойдите от двери и займитесь чем-нибудь.

– Да хватит вам, товарищ Незабудка, делайте свои дела, я от вас теперь ни на шаг не отойду. Вот не было меня с вами – и вон Арнольд мёртвый лежит.

– Товарищ Тыжных, отойдите отсюда, иначе я просто буду стоять тут, и мы будем просто терять время. – Безапелляционным тоном говорила красавица.

– Вот была у нас такая корова одна в деревне, дура однорогая, хозяин её Падлой звал, вот всё она упрямствовать любила, вот что б всегда всё по её было. – Назидательно отвечал Тыжных. – Так её паровоз сбил. Насмерть, только ноги задние остались.

Он пошёл к комнате, Ракель Самуиловна наконец закрыла дверь дамской комнаты закатила глаза к небу, вернее, к потолку и сказала сама себе:

– Боже мой, деревенская непосредственность это нечто! Он сравнил меня с однорогой коровой по имени Падла. – Она взглянула на себя в зеркало, хмуро и невесело, и поправила локон. – Возможно, это деревенская форма флирта.

И тут ей в глаза бросилась её рука, вся в потёках крови убитого молодого человека, который её охранял, и она заплакала.

Минут пять, не меньше, она уделила утреннему туалету. Только умылась и чуть ополоснула тело. Очень было мало ей воды и мыла, но положение и вправду было серьёзным. Она вышла из ванной комнаты посвежевшей, но глаза всё равно были заплаканными. Свирид сидел на корточках возле трупа Жирного и рассматривал его удостоверение.

– Они сказали, что они из МУРа, – произнесла Ракель Самуиловна.

Он встал и показал ей кастет, килограммовую гирю на крепкой цепочке, слегка окровавленную пачку денег и ответил:

– Удостоверения у них хорошо сделанные, но у МУРовцев такого быть не может. Бандиты это. Собирайтесь, берите только документы и деньги, больше ничего. И быстро, они вернутся или пришлют новых бандитов.

Она молча кивнула, она и сама всё понимала. Но всё-таки решила взять с собой кое-что из любимого. И при постоянных окриках Свирида, и постоянно плача, как только взгляд её падал на тело Арнольда, Ракель Самуиловна успела собрать в баул: две шляпки – одну «грильяж» и ещё одну серьёзную, с вуалью. Недошитое платье – надо дошить. Все чулки, что не порваны. Все духи – они заграничные. Всю косметику – потом пойди купи еще такую. Балеро – а вдруг прохладно будет. Манто – какая дура бросит чернобурку. Кое-что из нижнего, мало ли что… Перчатки. Шарфы. Ну и по мелочи.

Она судорожно металась по комнате, собирая всё нужное, а товарищ Тыжных снова наливался злостью. Во-первых, эта бестолочь теряла время, а во-вторых, она чуть не перешагивала через труп убитого товарища Свирида в своих метаниях. Конечно, она начинала всхлипывать и подвывать, всякий раз как её взгляд падал на тело Арнольда, но это её не оправдывало. А Свирид злился, но терпел.

Наконец, баул был собран, товарищ Тыжных, взял его у неё и, сняв фуражку, сказал тихо:

– Покойся с миром, товарищ и брат. Я клянусь, что не сойду с нашего пути, на котором ты отдал свою жизнь, да здравствует Мировая революция. Товарищи тебя похоронят, как положено.

Ракель Самуиловна снова зарыдала в платок и присела к Арнольду, стала гладить его по щеке:

– Он был такой славный мальчик, английский язык знал. И трубка у него была, это так поэтично…

Товарищ Тыжных вязал её за руку, поднял и повёл по коридору двери. А у двери они увидели убитую гражданку Коновалову, пуля, видимо, выпущенная Мадьяром, попала ей в голову.

– Вот зараза, они и старуху прикончили. – Сказал Свирид.

Они перешагнули через ноги гражданки Коноваловой, и вышли из квартиры. Ракель Самуиловна продолжала рыдать, но только по Арнольду. Соседку ей совсем не было жалко. Отношения женщин сразу не заладились, с первого дня, что Незабудка жила в этой квартире. Поэтому… поэтому и не жалко, вот так вот.

Товарищи вышли из подъезда, быстрым шагом подошли к авто, и Свирид усадил в него товарища Незабудку. Он всё делал быстро и чётко, захлопнул дверцу, закинул вещи, завёл мотор, и они укатили.

И тут же из соседней подворотни вышли Чапа и Фельдшер. Они шли, поддерживая друг друга, и любой человек, что их видел, подумал бы, что это забулдыги, поднабравшиеся уже к полудню, если бы не их страшный вид и капли крови, что оставались за ними на мостовой.

И они стали призывно махать руками, пытаясь привлечь внимание товарища Ефрема, который ждал их в автомобиле. И товарищ Ефрем их увидел. И что-то он им не обрадовался. Товарищ Ефрем имел желтое лицо, больную печень и большой жизненный опыт. Когда-то он служил в штабе Деникина, а потом в контрразведке барона Врангеля, и кое-что смыслил в этой жизни. Он видел, как отъезжает автомобиль с каким-то пролетарием и красивой женщиной, похожей на ту, что им была нужна.

А ещё он видел, что Чапа и Фельдшер как следует огребли, и еле плетутся, шатаясь, а двух других уродов и вовсе нету. Видимо их порешили. Сложив два и два, а складывать он умел, товарищ Ефрем пришёл к выводу, что ему отсюда лучше уехать, тем более, что вряд ли его кто-то упрекнёт, ведь он поехал вслед уезжавшему авто с бабёнкой, похожей на ту, что им нужна.

Да лучше уехать, а не возится с двумя залитыми кровью мерзавцами. Тем более что после этих двух залитых кровью товарищей ему бы ещё пришлось отмывать диваны от крови. Недолго думая, товарищ Ефрем завёл мотор и, даже не взглянув в сторону Чапы и Фельдшера, покатил за товарищами Тыжных и Незабудкой.

– Да ты чё..! – Только и смог выговорить Чапыга, отплёвываясь кровью и глядя, как уезжает авто Ефрема.

– Если он видел нас и уехал, – сказал Фельдшер, садясь на бордюр, – я его найду и выпотрошу.

– А ты чё, выживешь что ли? – Удивлялся Чапа, садясь рядом.

– У меня, кажется, почка и диафрагма – навылет, могу выжить, если кровью не изойду. – Отвечал на редкость разговорчивый сегодня Фельдшер.

– А я чё? – Не отставал от него Чапыга, выплёвывая кровь.

Фельдшер глянул на него глазом специалиста и сказал с большой долей скепсиса:

– Лёгкое на вылет. Судя по количеству крови, артерия не задета, но всё рано… Я бы на тебя не поставил.

– Ну, ты, знаешь, как кореша поддержать, в натуре, – закашлял Чапа.

А Фельдшер его уже не слушал, он помахал рукой прохожему:

– Товарищ, товарищ!

Пролетарского вида прохожий тут же подбежал к ним:

– Товарищи, что с вами?

– Мы сотрудники УгРо. На нас напали бандиты. Найдите нам извозчика, нам надо в больницу.

– Я сейчас поищу, – обещал прохожий, собираясь уходить. – Держитесь.

– Стой, – окликнул его Чапа и достал из кармана комканую кучу окровавленных денег, – слышь, мужик, половина твоя будет, половина извозчика, давай пошустри, брат, пошустри, а то я тут лапти загну. Юшка из меня хлещет, аж смотреть жалко.

– Я сейчас товарищи, держитесь.

– Держитесь, – передразнил его Чапа и собрался, было, прилечь.

Но Фельдшер глянул на него и сказал:

– Ляжешь – сдохнешь.

– Чё и лечь нельзя, ну чё за жизнь, а? Это всё паскуду эта, шмальнула падла, и первой же маслиной хлопнула меня. Лярву, тварь найти нужно будет, я шалаве, наживьё, рыло обглодаю сам. Первый раз меня подстрелили… и то баба. На куски порежу.

– Ты бы помолчал, Чапа, ты уже весь бордюр своею юшкой заплевал, ты выживи ещё, прежде чем её искать будешь. – Фельдшер замолчал и поморщился от боли.

Чапыга повесил голову и, пуская кровавую слюну изо рта, тихо произнёс:

– Надо уходить с этой должности, очень она хлопотная.

Глава 11

Эфраим Маркович смотрел на своего секретаря и наслаждался. Ему очень нравилась запах этой самки, в хорошем смысле этого слова. Он сидел и принюхивался, едва сдерживался, чтобы язык не высовывать. В его кругу такие отношения не поощрялись, так как считалось, что они мешают работе. Но всесильному Эфраиму Марковичу было можно. Кто бы ему запретил. Кто б осмелился ему запретить. Иногда он делал вид, что думает или поправляет пенсне, и не отвечал на её вопрос, только чтобы она поблагоухала ещё хоть немного в его кабинете. И тогда он прятал свои руки под столом и позволял мышцам расслабиться, и не держать нужную форму. И даже выпустить когти.

Раньше, когда царствовала золотая семья, таким, как Эфраим Маркович, приходилось жить за чертой оседлости, в нищете, и довольствоваться тем, что ему разрешали просто жить, без какого либо права размножаться, без права даже видеть самок, не то, что бы нюхать их, но теперь… Теперь он был вторым лицом в этом огромном государстве. И мог себе позволить столько самок, сколько хотел, и одна из тех, что он хотел, была его секретарём, стояла перед ним сейчас, готовая выполнять его распоряжения, но в данный момент, к сожалению, не готовая к спариванию.

– Что? – Наконец произнёс он, делая вид, что не расслышал.

– Он ждёт уже семь часов, – повторила Татьяна, глядя на него зелёными глазами. – Сказать, чтобы ещё ждал?

– Да ладно, пусть заходит. Надоел тебе, наверное, уже сидеть там.

– Надоел, – она кивнула и сделала вид, что улыбается.

Улыбки у неё не получались никогда, не умела она улыбаться. Люди, видя её улыбку, думали, что она готовится напасть. Но Эфраиму Марковичу было плевать, что там думаю, какие-то люди, всё его естество требовало жарких, так, чтобы когти под кожу, и влажных объятий. Переплетённых тел и длительного изнуряющего спаривания до конвульсий, до судорог. Но Татьяна, даже за попытку приблизиться сейчас могла вырвать хороший клок шкуры, и Эфраим Маркович, понимая это, произнес, напрягая мышцы, чтобы снова принять нужный вид:

– Запускай.

Человек вошел, кланяясь и кланяясь на каждом шагу. О том, чтобы протянуть руку и речи не было. Эфраим Маркович даже сесть ему не предложил, таких как этот у него был десяток, и из этого десятка этот убогий был чуть ли не худшим.

– Ну, думаю, ты его видел, раз пришёл?

– Видел, видел, – быстро заговорил вошедший, – всё как вы сказали, всё так и сделал, застал его утром ранёханько. Ходит один такой, гуляет по коридору гоголем, трубочкой своей попыхивает. Я к нему подхожу и говорю, всё как вы учили: товарищ, хочу быть полезным. Хочу сюда, в Москву. Ну и говорю: убью мол, любого врага кого скажите. А он такой отнекивается: не надо мол, у меня нет врагов только враги партии. Вот.

Он остановился, ожидая похвалы, наверное.

– Дальше?

– Ну, я говорю, мол: дайте фронт работ. Я на всё согласен. А он мне: на Украине скоро будут перемены, а ты мне, мол, пиши, как там ситуация, как партийцы. Я говорю: конечно, напишу.

– А что за перемены, не сказал? – Заинтересовался Эфраим Маркович.

– Не-а, не сказал. – Отвечал пришедший.

Эфраим Маркович в упор смотрел на этого человека, а тот смотрел на него и смотрел спокойно, не мигая. Этот олух даже не понимал, что ему улыбается большая удача.

– Значит, он сказал тебе: на Украине будут перемены, а ты мне описывай ситуацию, и поведение кадров на местах?

– Да вроде так.

Эфраим Маркович не верил своему счастью, от волнения он стал скрести ногтями по столу тихонечко:

– И что ты собираешься ему написать? – Наконец спросил большой партийный руководитель у пришедшего.

– Да накалякаю что-нибудь, всё равно он читать не будет.

Эфраим Маркович что-то в этом роде и предполагал:

– Нет, не накалякаешь. Потому что он будет читать, он каждый день читает, без выходных, с восьми часов вечера и до двенадцати ночи читает отчёты товарищей с мест. И внимательно читает. С карандашом и блокнотом.

– Ну, придумаю, что написать, – бубнил пришедший беззаботно. – Авось, напишу чего-то там.

– Ты дурак, Никита, понимаешь? Дурак. Тебе выпал большой шанс, а ты его угробить хочешь. Наш великий вождь товарищ Троцкий называет товарища Сталина выдающейся посредственностью. Это потому что наш великий вождь сам посредственность, только очень яркая, болтливая, которая за собственным сиянием ничего разглядеть не может. И из-за этого мы все можем погореть. Но, слава Богу, у нашего горячо любимого вождя есть я, а у меня теперь есть ты. Никита, ты скажи, ты в ЦК попасть хочешь?

– Я в ЦК? – Не верил пришедший. – Я… Товарищ… Я, конечно, хочу, кто ж в ЦК не хочет?

– Тогда ты ничего Сталину писать не будешь.

– Ничего?

– Ты – ничего. За тебя будут писать другие. Толковые люди. Будут хорошо писать, с аналитикой, с прогнозами и вариантами развития ситуации, с точными характеристиками на партийцев, и анализом их работ, а ты, Никита, будешь только подписываться. Подписываться под работами и ждать повышений. Посмотрим. Попробуем тебя… Может, ты и сыграешь в долгую. Может, он тебя не раскусит.

– Товарищ… – Никита Хрущёв и не знал, как отблагодарить товарища Эфраима Марковича. – Вы прямо… Понимаете? Вы не пожалеете, я ему покажу… Я им всем покажу потом, мне бы только в ЦК попасть, а там я им всем устрою… Он меня никогда не раскусит. Я для него самым верным буду. Ползать на карачках буду и гопак плясать… Он и не додумается… А сам буду вам служить до гробовой доски. Клянусь!

– Не забывай об этом Никита, – сказал Эфраим Маркович, – никогда не забывай. А лучше запиши обещание своё, рукой пиши, чернилами и подпишись, что с сегодняшнего дня будешь служить мне. Чтобы ты не забыл.

– Сейчас напишу. Не забуду, никогда не забуду, – клялся Хрущёв.

– Иди, Никита, напиши бумагу и оставь у секретаря, и езжай домой, скоро с тобой свяжутся.

– Спасибо, спасибо, – начал кланяться Хрущёв. – Бумагу, значит, у секретаря…

– Да иди уже, – сказал очень влиятельный партиец.

И когда Хрущёв, наконец, вышел из кабинета, он подумал:

«Предаст, предаст при первом удобном случае, типичная беспринципная гнида, нужно будет замарать его и замарать, как следует, кровью, и большой кровью».

Он задумался о другом: кто был Сталин на сегодняшний день? Да никто. Человечишка даже Ленину не чета, партийный функционер, хотя и очень работоспособный. Возможно, дальновидный и умный, умеющий молчать, но уж точно не умеющий говорить. И не имеющий поддержки в массах. Он был один и не опасен, до тех пор, пока не присоединится к семьям Зиновьева, Рыкова или Бухарина. С Тухачевским они друг друга ненавидели после польской компании, так что этот мезальянс можно было исключить. Но Сталин, как катализатор, может усилить любого из врагов товарища Троцкого. Значительно усилить. Эфраим Маркович это понимал, в отличие от крикливого Буревестника Революции, и поэтому очень надеялся, что ему удастся внедрить Хрущёва в окружение Сталина. Такие его внедренцы уже были и в окружении Зиновьева, и у Бухарина, и у Каменева, но главной своей победой он считал удачное внедрение ловкого персонажа в окружение Тухачевского. Вообще в семью Тухачевского было попасть не просто, его клан был очень силен, хотя и немногочислен, но очень осторожен и очень агрессивен. Эфраиму Марковичу с трудом удалось найти лазейку. И вот теперь и со Сталиным, которого вождь Леон по глупости своей недооценивал, вопрос, кажется, решится. Некоторое время он обдумывал детали операции и кандидатуры для её проведения, а потом…

Потом он расслабил мышцы, растёкся в приятной неге по креслу, свис с него так, что верхние лапы доставали до пола, и стал думать о Татьяне, он выкатил жёлтые глаза и прикрыл их полупрозрачной плёнкой и погрузил мозг в гормоны, способствующие к размышлениям.

День уже клонился к вечеру, когда Татьяна принесла ему обед. Два полукилограммовых куска свиной шеи. Они лежали совсем свежие, тёплые на подносе, нарытые салфеткой. Он узнал запах свинины. Простой, незатейливый, рабочий обед которого хватит на три дня. Она убрала салфетку, и Эфраим Маркович проглотил оба куска один за другим, не прикасаюсь к ним лапами. И тут же он захотел запустить когти в белоснежную блузку, в сладкий боковой жир Татьяны, вцепится ей в бок, притянуть её к себе. Но как только он выпустил когти, Татьяна расширила ноздри, и сразу выпустила свои, зашипела с придыханием, угрожающе дважды выбросила свой обворожительно синий и длинный язык. Всем своим видом показывая, что она не готова к с

1924 год

Все совпадения случайны. Ну, наверное…

Глава 1

Ракель Самуиловна Незабудка была подстать фамилии. Уж если видел её какой мужчина поэтического склада, так долго не забывал.

Немудрено – роскошные чёрные волосы, огромные серые глаза и точёный лик надменного ангела западали в душу многих. Даже тех, что предпочитают блондинок, это уж поверьте. Ну а всё остальное… О боги! Её преступно длинные ноги, тонкие в щиколотке и шикарные в бедре носили её так, что казалось – летит она на крылах, парит над землёй, а не загребает пыль, как прочие смертные.

Грудь её не испортили тридцать четыре года непростой жизни, два из которых Ракель Самуиловна провела в каторге в городе Ишиме Томской губернии, и четыре с половиной года в ссылке в прекрасном, почти курортном и богатом природой городе Чите, где на лучших улицах вместо мостовых в грязи лежали кривые доски.

Так же грудь её не испортил – как ни старался! – муж, товарищ Конрад Куниц, (урождённый Емельян Ладошкин из села Лапти Тамбовской губернии), ответственный работник читинской ГубЗаготКонторы.

Не смогли нанести ей серьёзного вреда и двое сыновей двенадцати и семи лет. В общем, несмотря ни на что грудь товарища Незабудки определённо была её выдающейся частью. Причём выдающейся не столько величиной, сколько завершённостью формы.

Выдающейся, впрочем, была и её спина. Точней, то, что со спиной неразрывно связано. Некрепкие в половом плане товарищи, глядя ей в след, впадали в состояние, сходное с боксёром после качественного апперкота. Так и провожали её остекленевшим взглядом и безвольно разинутым ртом.

О силе своего воздействия на мужчин Ракель Самуиловна узнала ещё в том возрасте, который принято считать нежным. Это знание и повлияло на всю её будущую, весьма яркую жизнь.

Самуил Незабудка имел конюшню на шесть меринов, полдюжины добрых подвод, знакомства среди местных контрабандистов и дружбу с местным полицмейстером. Так же он имел тёщу Розу Марковну, которая ещё с незапамятных времён царя-Освободителя имела своё место на привозе.

Так чтоб не быть счастью, Самуил Незабудка возомнил о себе, и вместо сосватать единственную дочь аж за второго сына раввина, который к тому же был без ума от девочки, он её отправил в гимназию. Слыханное ли дело, девочку из семьи, главу которой в местной синагоге уважают – в гимназию! Что там Самуил в своей голове думал, люди понять не могли. Но той гимназией навлёк он себе на многие годы позор. Ведь не знал Самуил и не гадал, даже и подумать не мог, что в гимназии преподавать математику будет некий Похлёбкин – мерзавец, публичный стоик-рахметовец и скрытый латентный марксист.

И был этот двадцатидвухлетний негодяй с гимназистками холоден, вежлив и строг так, что они были поголовно влюблены в него. Не стала исключением и прекрасная Ракель.

И так как девочка не смогла – в свои шестнадцать то лет! – унять свой пламенеющий темперамент, стала она делать математику знаки. Такие знаки, что стоик и рахметовец Похлёбкин начинал пылать ушами, мять платок и нервно дёргаться, когда видел Ракель Самуиловну по коридору. Но мятых платков и пылающих ушей юной красавице было мало. Даже поцелуев украдкой ей было мало, такая вот страсть бушевала в ней.

В общем, через недолго математик отдался на милость красавицы и помог юной Ракель покрыть седины отца несмываемым позором, сбежав с ней в неизвестном направлении. И где-то там познакомив её со своими дружками, уже не латентными мерзавцами-марксистами.

Дурака Самуила все жалели. Ходили мимо, выражали ему скорбь в лицо, смеялись над ним за глаза и ставили его дурость друг другу в пример. Но, слава Богу, у Самуила были ещё дети. Позор его стал потихоньку забываться, и вроде как совсем утих. Но через пару лет, жандармы сняли всё ещё юную Ракель Самуиловну с поезда «Кишинёв – Киев». А при ней были тысяча двести рублей ассигнациями, дамский «Браунинг», прокламации в изобилии, туалеты парижские и полпуда динамита.

И узнали об этом все. Боже мой, какой был позор! Все опять говорили Самуилу скорбь, а за глаза друг другу удивлялись: «Откуда!? Вот откуда у такой девочки такие неприличные деньги!? Таки чем таким интересным она их заработала?» А Самуила хватил первый удар, от которого он слёг на две недели.

О да, Ракель Самуиловна вступила на скользкий путь революции в самом юном возрасте. И встретила эту самую революцию в ссылке в Чите.

Там бы она и прожила всю свою послереволюционную жизнь с мужем – ответственным работником, да с двумя сыновьями. И просидела бы в хорошем месте депутата ГубСовета. Но – нет! Не смогла её кипучая натура просто жить, как живут женщины. Не находила она себя в Чите – ни в творческом плане, ни в женском.

Не выдержала товарищ Незабудка вокруг себя бесконечной тайги с суровыми таёжниками-партизанами. Поцеловала она детей на прощание, и мужа, ответственного заготовителя кедровых орехов и меха – тоже. Села в поезд, крикнула из тамбура на прощание: «Я в Москву, я скоро вернусь». И уехала, в глубине души не очень-то веря в своё обещание.

Москва – шумела. Тут уже не помнили Колчака и интервенцию, даже Кронштадт уже не вспоминали. Москва жила, бурлила, и по ночам сверкала фонарями – плодами электрофикации. Москва бушевала НЭП и политической борьбой.

Все москвичи читали последние речи товарища Троцкого, отзывы на них товарища Зиновьева, и приговаривали со знанием дела: «А что, задал он ему перца. И поделом. Он полемист хоть куда. С ним не забалуешь. Не Ленин конечно, но суть видит правильно».

Но волновали москвичей цены на говяжью печень, перебои с электричеством и завезли ли керосин в Промторг.

А в московских ресторанах кроме сала и самогона уже были коньяк, вырезка, свиные отбивные, осетры и играли неплохие диксиленды. А по улицам, в сете фонарей залихватски подрезая матюкающихся извозчиков, сновали шустрые авто.

Особенно в столице товарищу Незабудке понравилось, что дамы стали носить вызывающе и даже развратно короткие панталоны типа «ля Руж», а фильдеперсовые чулки теперь были не только у Лили Брик.

Приличная публика ездила на бега, а вечером в театры. И можно было носить туфли, не рискуя соскользнуть с кривой доски по колено в лужу.

Это всё отвечало первой из двух причин, по которым Ракель Самуиловна приехала в Москву – неуёмному темпераменту и жажде жизни, в том числе и половой, которая в Чите ну ни как не налаживалась. Второй же было, что в Москве вовсю уже ходили красивые, белые билеты номиналом «Один червонец», а так же замечательные жёлтые монетки с мужиком-сеятелем.

До читинской глуши такие дензнаки доходили едва-едва, а панталоны «ля Руж» и вовсе не дошли бы никогда. В общем, там, в Чите, Ракель Самуиловна не могла реализовать свои потребности. Не было среди таёжных, бородатых партизан-большевиков романтичных красавцев, как из кино. И денег среди большевиков тоже не было. Да и зачем в Чите деньги? Купить «ля Руж» смешить медведей?

А тут на неё обрушилось всё сразу много. Москва не могла пропустить такую красавицу – её видели и в театрах, на новых постановках и ресторанах. И о ней весьма вскоре заговорили в определённых кругах. Мужчины (и нэпманы, и ответственные работники) говорили о ней с придыханием. Женщины – с неизжитой ещё новой властью мещанской завистью. С подчёркнутой брезгливостью дамы передавали из уст в уста, что Ракель Самуиловна напрочь пренебрегает некоторыми предметами дамского туалета, а именно – нижним бельём… да, даже таким передовым, как панталоны «ля Руж». Ну и то, что она берёт с мужчин деньги за свидания, шло между главным, но такое у большинства светских московских львиц уже не вызывало осуждения. А мужчины в узком кругу говорили, что товарищ Незабудка бреет не только ноги. Многие отказывались верить, но компетентные товарищи заверяли, что товарищ Незабудка выбрита вся. Популярной стала цитата одного весьма компетентного товарища: «как жена монгольского воина – ни волоска, кроме как на голове». Многие, подогретые такими разговорами, хотели лично убедиться, что товарищ Незабудка похожа на жену былинных свирепых воинов. Но Ракель Самуиловна осознавала востребованность свою в романтическом плане, и просила за возможность изучить монгольский стиль умопомрачительные три червонца.

Что остужало пыл многих и заставляло говорить о ней, что она: «И не так уж она… чтобы уж очень»…

В общем, половая значимость члена ГубСовета Читы товарища Незабудки в городе Москве была очень высока. То, что в один прекрасный июльский вечер, в хорошем нэпманском ресторане «У Анри», что на малой Якиманке, в котором столы сервировали хрусталём, она сидела одна, было удивительным нонсенсом.

Народа в ресторане почти не было, а те, что были, больше пили и ели, чем интересовались женщинами. Ракель Самуиловна, сидела нога на ногу, белея роскошным бедром между не менее роскошными чулком и платьем. Она через длинный мундштук курила папироску «Зефиры Кавказа» и мелкими глотками пила неплохую подделку под «Мартель». Она смотрела по сторонам и отказывалась верить, что сегодня её сети останутся пустыми. Но ночь была близко, услужливые официанты рассчитывали последних пьяных посетителей, а из всех кавалеров тут был только хозяин ресторана, нэпман Вилько, который следил за сбором выручки, и ничем другим не интересовался. Даже роскошными коленями в чулках и белым бедром.

И вот, когда сонный оркестр в последний раз заиграл модную песенку, и когда разочарованная уже Ракель Самуиловна тушила окурок в пепельнице, и готова уже была требовать счёт, в дверях, услужливо распахнутых швейцаром в ливрее, появился ОН.

Это был настоящий мужчина – в светлом заграничном костюме, парусиновых туфлях, и почти белой шляпе с чёрной лентой.

Был он молод, высок, широк грудью, крепок ногами. Стоял с видом Наполеона перед сражением: руки в боки. И сдвинув шляпу на затылок, осматривал местность. И был, видимо, удовлетворён увиденным, так как белозубо улыбался. Оркестр взбодрился при виде нового посетителя, официанты корчили кислые мины в надежде, что он ничего заказывать не станет и им дозволено будет идти домой, а Ракель Самуиловна с интересом к вновь пришедшему тянула из портсигара новую папироску.

За спиной пришедшего появился невысокий человек в хромовых сапогах в гармошку. Был он не стар, имел чёрный волос, азиатский лик и острые глаза. И выглядывал ими из-за плеча мужчины в шляпе. А мужчина в шляпе остановил свой взор на Ракель Самуиловне, и с военной решительностью направился к ней.

От такой решительности у товарища Незабудки прокатилось от низа живота до горла. Она даже чуть порозовела, что для такой опытной женщины, видавшей виды, было удивительно.

Но красавица быстро подавила женское волнение и встретила мужчину во всеоружии. Тот подошёл к ней и коротко кивнув, представился:

– Пилькус, уполномоченный по закупкам табака Мосгорторга.

«Интересная должность, многообещающая». – Подумала красавица и томно ответила:

– Ракель Самуиловна.

Она всё ещё капельку волновалась, но уже была готова к дискуссии. И на всякий случай сменила ноги, положив левую на правую.

Этот её ход не остался незамеченным, уполномоченный по закупкам посмотрел на её ноги с явным интересом и сказал:

– А не хотите ли, товарищ Ракель Самуиловна, предоставить мне возможность познакомиться с вами поближе, не в столь шумной обстановке?

Ответом на это предложение был только усталый и чуть удивлённый взгляд прекрасных серых глаз.

– Поедемте ко мне, вы не пожалеете, у меня есть водка и кокаин, – продолжил штурм товарищ уполномоченный, доставая и ставя на стол перед красавицей не маленькую склянку из жёлтого стекла с белым порошком.

Ракель Самуиловна даже не взглянула на склянку. Она не сводила глаз с мужчины, и меланхолично говорила ему:

– Товарищ Пилькус, пылите потише, у меня от вас в ноздрях свербит.

– Свербит, значит? – и не собирался отступать самец. – А что же вы хотите, роскошная вы женщина, за решение наболевшего у меня полового вопроса?

– А есть ли у вас, товарищ, денежные знаки имеющие хождение на территории Советского Союза или знаки каких-нибудь империалистических стран? – намекнула Ракель Самуиловна.

– Ах, вот как, – понял кавалер, – значит, такое понятие как половое влечение вы рассматриваете только в рамках замшелой и отринутой временем теории меркантилизма? Это не марксистский метод, товарищ Ракель Самуиловна!

– Клара Цеткин сказала, что первым достижением любой революции должно быть освобождение женщин от половых принуждений. Это, товарищ Пилькус, во-первых. А во-вторых, ВЦИК издал декрет о новых экономических отношениях, а СовНарКом и Десятый Съезд партии его одобрили. И в рамках одобренной партией экономической политики Вы, товарищ Пильтус, либо платите мне деньги, либо отчаливаете, как пароход с Одесской пристани. То есть с долгим и громким гудком. – говорила Ракель Самуиловна, стряхивая пепел с папироски, едва ли не на туфли товарища уполномоченного и при этом глядя на него снизу, но с вызовом.

– Обожаю политически грамотных женщин! – воскликнул товарищ Пильтус, улыбаясь. – Это добавляет половой полемике остроту. И кстати, каковы у вас расценки, почём, как говорится, просите за кило?

– Вашего товарища, принимать в расчёт? – Спросила Ракель Самуиловна, разглядывая чернявого спутника уполномоченного по закупке табака.

– Нет-нет, Ибрагимку не считайте. Предпочитаю исключительно дуэты – заверил товарищ Пильтус.

– Что ж, тогда за всю ночь, со всеми вашими фантазиями, спрошу у вас три белых билетика. По билету за каждый пуд моего обворожительного и политически грамотного тела и полпуда вы получите бесплатно – подвела расчёт товарищ Незабудка.

– Три червонца? – Переспросил товарищ Пильтус, которого названная цена настроила на серьёзный лад. – А не круто ли берёте, товарищ Ракель Самуиловна? Может, поговорим о скидке?

– Скидку, как члену профсоюза, вам обязательно сделают на Сухаревском рынке, а у меня скидок не бывает. Товар первосортный! – Отрезала товарищ Незабудка. Она видела, знала, что никуда он уже не денется.

– И никаких кредитов, рассрочек, и касс взаимопомощи. Только деньги. И только вперёд.

– Ишь вы какая, – смеялся уполномоченный, – вас бы к нам в комитет по ценообразованию. Уж вы бы дали чертям шороху. А вдруг у человека нет денег? Или не хватает, неужто не пожалеете несчастного?

– Несчастного, может и пожалею, если сильно выпью, всякое бывало, но сейчас я трезвая, а вы на несчастного без денег похожи, как казак на раввина. Вы уполномоченный по закупке табака Мосгосторга. У нас вся Москва вашим табаком дымит, как гимназист у старой проститутки. Так что не прибедняйтесь, товарищ! Кладите на стол три билета или давайте расходиться. – Подвела итог переговорам Ракель Самуиловна.

– Да-а, вас точно нужно нам в штат. Не желаете? Могу составить протекцию.

– Три белых билета, товарищ!

– Старорежимные принимаете? – Товарищ Пильтус полез в карман пиджака, и из платка достал, и положил на стол три маленькие монеты с изображением профиля кровавого царя.

Ракель Самуиловна одним ловким движение смахнула три царских червонца себе в сумочку и встала:

– Зовите извозчика.

– Лошади – это анахронизм. У меня авто, – заявил уполномоченный не без гордости, и крикнул: – Ибрагимка, подавай!

Чернявый Ибрагимка кинулся к выходу, а товарищ Незабудка, беря уполномоченного под руку и заглядывая ему в лицо, решила уточнить нюансы и спросила:

– Может мне нужно подготовиться, к каким-нибудь милым, пикантным, мужским чудачествам из тех, о которых стыдно просить жену?

– Нет-нет, – заверил её товарищ Пильтус, – мне вас удивить будет решительно нечем. Я вполне заурядный в половых вопросах человек.

На улице затарахтел автомобиль, а потом и призывно погукал гудком.

Пара пошла на выход, и швейцар, открывая им дверь, снимал картуз и прощался.

«А по Сеньке ли шапка»? – Думала красавица, увидев перед входом в ресторан двенадцати цилиндровый «Паккард» с поднятым верхом. – «Откуда у уполномоченного такая машина? Неужто закупка табака для населения дело настолько верное? Хм… А он мне ещё про марксизм разливал».

Ибрагимка услужливо распахнул им двери, и они с уполномоченным уселись на огромный задний диван. Товарищ Пильтус по-хозяйски положил руку на ногу товарища Незабудки намного выше колена, и товарищ Незабудка нежно прильнула к мощному плечу товарища Пильтуса.

– Товарищ Ракель Самуиловна, к сожалению, на квартиру к себе я Вас пригласить не смогу, по объективным причинам. Нам придётся поехать к моему шофёру. Там, конечно, нет удобств, но зато нам там никто не помешает – сказал уполномоченный по закупкам, ласково улыбаясь красавице и поглаживая ей бедро там, где заканчивались чулки.

Революционерке, прошедшей каторгу и партизанские отряды, бояться отсутствия удобств – не престало, и она храбро сказала:

– Едемте!

– Ибрагимка, трогай! – распорядился уполномоченный.

Ибрагим оглянулся на Ракель Самуиловну, оскалился, изображая радушную улыбку… затарахтев мотором, автомобиль полетел по ночной Москве.

Ракель Самуиловна плохо знала город. Она жила тут едва два месяца, и не очень хорошо понимала, куда её везут. Центр, где бурлила жизнь, сверкали окнами рестораны и звенели флейты в оркестрах, быстро закончился. Потянулась другая Москва. Фонарей было мало, даже окон со светом в домах было не много. Фары освещали серые и не чистые дома, мостовые, в которых не хватало камней, мусорные кучи. Временами за автомобилем кидались стаи разбуженных собак, с лаем гнавших его до конца своей зоны ответственности. А потом «Паккард» снова оставался один на кривых и ухабистых улицах. Да таких ухабистых, что товарищ Пильтус и товарищ Незабудка иной раз выделывали замысловатые кульбиты на диване и бились головой о полотно крыши. Уполномоченный сказал:

– Ибрагимка, уволю я тебя, ты что ж подлец делаешь! У дамы зубы клацают и туфля слетела от твоей езды! Не гони так, балда, а то пойдёшь у меня снова улицы мести.

Шофёр повернулся и оскалился, пытаясь не то улыбнуться, не то запугать женщину. Но скорость сбавил, автомобиль поехал значительно плавнее.

Вскоре езда закончилась, мотор затих и фары погасли.

– Доехали, вылазьте, – объявил Ибрагим.

– Дверь товарищу Ракель Самуиловне открой, – напомнил ему уполномоченный, но товарищ Незабудка уже сама открыла дверь, и вышла в кромешную темноту.

Было тихо, темно, пахло золой, орали сверчки:

«Что за глушь». – Думала товарищ Незабудка. – «Хотя от Якиманки и не очень далеко. Мы быстро доехали».

И тут, едва товарищ Пильтус вышел из машины, что-то разительно переменилось в нём. Там, в ресторане, он был сама обходительность. Теперь он словно отыгрывался за то своё поведение. Наверное, не давали ему покоя большие деньги, что пришлось платить красавице. Он стал каким-то едким и нахальным, но товарищ Незабудка не стала акцентировать на том внимания. Дело, как говорится, есть дело, а деньги уж она не упустит, и возвращать не будет, пусть он даже матом орёт. А значит, и свою часть сделки она собиралась выполнять, даже если у потребителя её услуг что-то в настроении переменилось. Он, фамильярно лапая её снизу за корму, повёл через убогий коридор с одной тусклой лампочкой, заваленный тазами, дровами, хламом и старым заскорузлым от грязи тряпьём. На устах его появилась ехидная ухмылочка:

– Вы уж извиняйте, товарищ Ракель Самуиловна, но сантехнические изыски тут отсутствуют, – сказал он, вталкивая её в комнату и включая там свет.

– Ничего, – спокойно сказала красавица, – с меня будет довольно кувшина с водой и таза.

– Уж это непременно, Ибрагимка, воду Ракель Самуиловне, а вы раздевайтесь пока, и располагайтесь, – предложил ей уполномоченный и закрыл дверь.

Товарищ Незабудка огляделась и поняла, что за все свидания в Москве, у неё не было апартаментов скромнее.

Замызганные стены в потёках – видимо, пытались отмыть от какой-то грязи. Забитое досками окно. Тусклая, ужасно одинокая лампочка под потолком. Из мебели только старая железная кровать с пружинами и шарами на спинках. На кровати – утоптанный до состояния собачей подстилки влажный матрас с грязной тряпкой, натужно изображающей простыню. Больше в комнате ничего не было. То есть, вообще ничего.

– Мда, – сказала Ракель Самуиловна, оглядывая эту старорежимную нищету, – это вам далеко не «Метрополь» во время колчаковского наступления. У меня в землянке было уютнее.

Но дело есть дело. Она сняла платье и повесила его в изголовье кровати. Больше ей снимать было нечего – чулки, шляпку и туфли она решила оставить. Красавица осмотрела ложе любви, тронула его пальчиком и стала очень сожалеть, что ей придётся к этому прикасаться телом. Но деньги были получены. Она вздохнула и достала из сумочки папироску, и ещё кое-что, что могло пригодиться, как ей казалось, в этой ужасной обстановке. Закурила, и стала ждать кавалера.

Она курила и кривила свои волшебные губы, морщила носик. Что за убожество, даже зеркала не было, чтобы она могла убедиться в своей безупречности. А ещё здесь воняло, и она не могла понять – чем? Чем-то то ли химическим, то ли гнилым, резким или может даже тухлым. Красавица стояла, курила и пыталась понять запах.

И тут за дверью что-то звякнуло, словно таз жестяной уронили, послышались голоса. Товарищ Незабудка на цыпочках подошла к двери. Изогнувшись своим волшебным телом, прильнула к ней ушком и стала слушать, теребя папироску промеж пальцев. Слух у молодой женщины был прекрасен, и она отчётливо разобрала слова, что говорил за дверью шофёр Ибрагимка своим татарским говором:

– Хозяин, а хозяин, дай мне попользовать бабу, а? Тебе всё равно, а мне очень надо.

– У тебя ж есть баба – с насмешкой отвечал товарищ Пильтус, – свою и пользуй.

– Э-э, моя не такая, у моей бабы зад от пола низко, и брюхо как у верблюда, совсем не так её люблю, а эта о-о… чак-чак медовый, смотрю на неё, и глаза сами плачут от любви.

– Бери! – милостиво даровал право на Ракель Самуиловну своему шофёру уполномоченный по закупкам. – Только не долго.

– Хозяин, – обрадовался Ибрагимка, – как долго, с такой бабой разве можно долго, с такой бабой всё будет один минут.

Товарищ Незабудка отпрянула от двери, и поняла, что предмет, который она носила всегда с собой, сегодня ей точно пригодится:

– Как говорил Пётр Ильич Чайковский своему концертмейстеру: Вот уж дудки! Шофёр в контракт не вписан! – холодно прошептала она и приготовилась отстаивать свои коммерческие интересы. – За Ибрагима придётся вам ещё раз раскошелиться, товарищ уполномоченный по закупкам.

Она снова прильнула к двери и услышала фразу, которая её сильно удивила: товарищ Пильтус вальяжно, по-барски повелел:

– Ты не забудь мне её побрить, после, как попользуешься. И как следует, а не как в прошлый раз.

– Уж не забуду, всё готово для бритья. – Обещал шофёр. – Будет гладкая как дыня.

– И смотри, чтоб не орала, у меня от их крика потом уши болят.

Глаза товарища Незабудки округлились: Это что, интересно, они собирались с неё сбривать? У неё и так, кроме как роскошных волос на голове, других волос не было. Какая ещё дыня нужна товарищу, уполномоченному по закупкам?

Она на цыпочках отбежала от двери, села на мерзкую и влажную простыню, стала дрожащими пальцами доставать новую папироску.

«Что за чертовщина тут происходит?» – думала Ракель Самуиловна, и место это начинало нравиться ей ещё меньше, – «Что это за товарищ Пильтус такой, и зачем я ему нужна бритая? Что за пятна на стенах, что за потёки, почему тут так мерзко воняет?»

И тут дверь распахнулась, и перед ней во всей мужской красе возник товарищ уполномоченный. Был он абсолютно наг, и на первый взгляд, выглядел шикарно. Он вошел и встал в четырех шагах от кровати, уперев руки в боки, демонстрируя свою мужскую стать и серьёзное, во всех смыслах, мужское достоинство. При других обстоятельствах, Ракель Самуиловна не преминула бы возможностью рассмотреть всё как следует, тем более, что она знала в этом толк. Но сейчас ей было не до того. Она глядела на него, вглядывалась и не могла понять, что в товарище уполномоченном не так.

В ушах что ли дело? Всё вроде прекрасно: и мускулистая широкая грудь, и живот – не брюхо, и ноги – столбы (заметьте, без варикозных расширений!) Но всё не то, всё не то! Что-то непонятное было в нём, другое… да и на груди, вдруг!.. какое-то серое пятно, и не синяк, и не парша от грязи. Что за пятно? Не сифилис ли какой?

Она всё смотрела и смотрела на товарища Пильтуса, пока тот не спросил с вызовом:

– Ну, что вылупилась, никак боишься меня?

Ракель Самуиловна выдержала паузу, стряхнула пепел с папироски и вдруг встала и холодно произнесла:

– Товарищ, меня сам Борис Савинков в губы целовал, отправляя на акты, и те акты, товарищ, уполномоченный по закупкам табака, были совсем не половые, так что Вы не волнуйтесь, я Вас не боюсь.

– Не боиш-ш-шьсся? – с каким-то страшным шипящим придыханием переспросил уполномоченный, и добавил многообещающе. – Я бы на твоём месте боялс-с-ся бы. Кстати, бритость лобка твоего мне импонирует. С-с-с-свеж-ж-жо, как говоритс-с-ся, актуально.

– Спасибо за комплимент, – сухо сказала красавица, – а вот мне ваше хамское поведение не по душе.

– Ничего, потерпиш-ш-ш-шь, терпеть недолго осталос-с-с-сь.

Его лицо вдруг… как поплыло, что ли, поехало в стороны, растягиваясь, или нет, не поехало, но только полные губы его вдруг вытянулись в полоску и исчезли, совсем. А рот его стал огромным, от уха и до уха.

«Господи, – вспомнила Бога марксистка Ракель Самуиловна, – что со мной, неужто отравили меня, но чем? Но когда?»

А из огромного рта ответственного работника Мосгосторга потекла тонкой струйкой чёрно-маслянистая жидкость. Потекла, потекла да не вытекла, вернее, вытекла лишь на ладонь и вдруг утекла обратно ему в рот, точней, в пасть.

Как не шокирована была товарищ Незабудка увиденным, как не ужасно было её состояние, всё же рассудок красавицу не покидал:

– Не вздумайте это глотать, – насмешливо сказала она, – да и к доктору Вам надо бы. На Вас лица нет. Кстати, неплохая у Вас кожа, я из точно такого ридикюль себе хочу купить.

– Ш-шутишь, ещ-щё, ш-шалава эс-с-серовс-с-ская! – Вдруг скатился на шипящую брань товарищ Пильтус. – Не буду я ж-ж-ждать Ибрагимку, перебьётс-с-ся он, начну тебя ш-ш-шкуру потрош-ш-ш-шить помаленьку.

При каждом его слове, снова и снова, из пасти вырывался чёрный, тонкий жгут, раздвоенный на конце, и тут же нырял в пасть обратно. Он поднял руку, но рука его была уже не рука, а лапа, с четырьмя пальцами и серая, как будни в таёжной Чите. А на каждом пальце, вместо розового ногтя, чернел коготь орлиный.

И тут Ракель Самуиловна поняла, тянуть дальше смысла нет. Она сделала шаг назад, и из чулка с задней поверхности бедра достала дамский шестизарядный «Браунинг», калибра шесть и тридцать пять миллиметров. Тихий щелчок оповестил всех присутствующих, что предохранитель снят.

– Ис-с-спугать меня реш-ш-шила, ш-ш-шваль, – зашипел уполномоченный, увидав пистолетик. – Вот этим вот? Умел бы с-с-смеяться – с-с-смеялссся бы.

– Товарищ, Вы много нюхали кокаина, как Айседора Дункан. Поглядите, до чего он вас довёл, – холодно отвечала красавица.

И действительно, товарищ Пильтус был уже абсолютно сер, и весь покрыт какими-то пупырышками. Вот только глаза его были желты… точней нет, не желты, а великолепно золотого цвета, со зрачками как у кошки, то есть от неба к земле. Он смотрел на неё этими красивыми глазами и видимо думал, что делать, или ждал, когда появится Ибрагимка. В общем, нападать он не решался, даже когтистую лапу опустил. А вот искать решимости бывшей террористке Незабудке Ракель Самуиловне нужды не было – она всегда была решительной женщиной, и ждать Ибрагимку она не собиралась. Да и прекрасно-золотые глаза товарища Пильтуса её вовсе не пленяли. Она понимала, что просто так отсюда её не выпустят.

В комнате раздался не сильный хлопок, тонко стукнула гильза о гнилую половицу, и сизый пороховой дымок повис между ними. Они смотрели друг на друга: обнаженая и прекрасная Ракель Самуиловна – и уполномоченный с малюсенькой чёрной дырочкой в груди. Уполномоченный повернул и склонил на бок вытянутую голову, чтобы увидеть своим странным глазом дыру у себя в груди. Из дыры чёрно-зелёным изумрудом выкатилась капля. Выкатилась – и замерла, а он поглядел на каплю, и снова кинул изо рта-пасти чёрный жгут, слизал каплю и глянул на красавицу.

И был он, видимо, готов уже кинуться на неё. И кинулся бы, не выстрели она ещё раз. И ещё раз, и ещё! Ещё три пули впились ему в грудь. Но он не упал, а только остановился. Замер от такой подлой неожиданности. Видимо было с ним такое в первый раз. А Ракель Самуиловна ждала, что он вот-вот упадёт, очень она на это надеялась, и доходила уже в отчаяние, что уполномоченный по закупкам табака так стоек, стоит себе и лижет дырки на груди своим чёрным языком.

Она поглядывала уже на дверь, но боялась повернуться к товарищу Пильтусу своей роскошной спиной. А тот, наконец, слизав все чёрно-зелёные капли со своей груди снова поднял на красавицу свои необыкновенно красивые глаза, собираясь шагнуть к ней.

И тогда, понимая, что шансов у неё не много, Ракель Самуиловна выпустила в него две последние пули. Одна попала ему в лицо – или уже в морду? – почти не произведя на него эффекта. А вот вторая попала ему прямо под кадык. И явно не пошла на пользу товарищу уполномоченному по закупкам табака. Он замер, хватая себя за горло когтистой лапой. Стал делать движения головой, словно хотел что-то сбросить, стал глотать что-то с усилием. Потом закружил по комнате, показав даме хвост, о котором она в ресторане и не подозревала.

Товарищ Пильтус был увлечён собой настолько, что Ракель Самуиловну вовсе не замечал. И она стала двигаться к двери, бочком, бочком, ни платья не надев, ни сумочки с большими деньгами не взяв. Она не думала, как ей быть дальше, и что делать с Ибрагимкой, ведь в пистолете у неё не было ни одного патрона. Она просто хотела уйти отсюда. И тут товарищ Пильтус замер, застыл, словно в спазме, вытянулся, глядя в стену с грязными потёками, а когтистыми лапами своими словно пытаясь выдрать себе горло. А потом упал на пол, подпрыгнул, пружиня, словно мяч резиновый, и замер. Только лапы с когтями скрючились напоследок, да чёрный жгут языка из пасти вывалился.

Ракель Самуиловна глядела на него и от души надеялась, что больше товарищ уполномоченный уже не будет заниматься закупкой табака никогда. И её, признаться, напугал татарский говорок, удивлённого шофёра:

– Э-э, ты чего? Убила его что ли? Зачем убила, а?

Она глянула в сторону двери. Там стоял Ибрагимка с тазом воды в руках. На левой руке у него висела верёвка, на мизинце одной руки у него были ножницы, а под мизинцем другой – бритва. Брить значит пришёл.

– Совсем убила что ли? – уже с возмущением воспрошал он. – До смерти? А? Зачем так, а? Сейчас я тебе, сюртук твой мама,… Сейчас я горло тебе перережу, за товарища Пильтуса.

А женщина стала перед ним во все своей красе, ничуть не стесняясь своей наготы, наставила на него пистолет без единого патрона и произнесла:

– Ну, попробуй! Как говорили испанские рыцари во время реконкисты, чем больше мавров, тем больше добычи. Иди ко мне, мой татарский храбрец! Ты уже решил, в какой мечети тебя отпевать?

– Э-эх, – сказал Ибрагим, с сожалением глядя в чёрный зрачок ствола, – такая красивая баба и такая злая. Нельзя быть такой злой, мужа не будет. Ну да ладно. Прощай.

Он исчез в двери, тут же послышался звук падающего на пол таза с водой и быстрые шаги. Но Ракель Самуиловна не поверила, что шофёр сбежал. Он, наверное, притаился где-нибудь в темноте, и ждёт её с бритвой в руке.

Она замерла и тоже стала ждать. И тут услышала, как на улице завёлся мотор «Паккарда», сладостно заурчал, и это красивое урчание стало растворяться в ночной тиши, и вскоре совсем растворилось. Ракель Самуиловна поняла, что теперь можно надеть платье. Она взглянула на уполномоченного по закупкам. Он лежал на полу, уже заметно потемнев. И товарищ Незабудка поняла, что этому клиенту её услуги уже не понадобятся.

Красавица, зачем-то не выпуская пустого «Браунинга» из рук, оделась, взяла сумочку, вышла в коридор, где обнаружила одежду товарища Пильтуса. Товарищ Незабудка была женщиной не только умной, красивой и решительной. Она была ещё и практичной, и обшарила вещи товарища Пильтуса на предмет чего-нибудь полезного. И нашла там пару золотых царской чеканки и большой флакон с дорогим кокаином. А больше – ничего.

– Ну что ж, – резонно прикинула она, – шесть патронов в минусе, пять золотых и кокаин в плюсе. И вечерок был нескучным.

Она уже хотела навсегда уйти из этого ужасного дома, но зайдя в комнату ещё раз поглазеть на товарища Пильтуса, красавица решила не оставлять всё как есть. Сбежать, конечно, можно было. Но уехавший шофёр мог что угодно сочинить и обвинить её во всех грехах. И найти её не компетентным органам труда бы не составило. Поэтому она решила дать делу ход. К тому же что-то ей подсказывало, что она здесь, в этом ужасе, не первая.

Товарищ Незабудка решительно вышла в ночь, спотыкаясь в темноте, она нашла первое попавшееся ей жилище и стучала громко и настойчиво в дверь рукояткой пистолета, пока кто-то не зашаркал за дверью, и не спросил грубо прокуренным басом:

– Чего, чего ломаешь? Вот выйду, дубьём тебя нахлобучу, уж отучу людям по ночам двери ломать.

– Товарищ, – зло и решительно заговорила красавица, – где у вас здесь телефон, мне нужно позвонить.

– Нет у меня тут телефонов, дура, – донеслось из-за двери. – Соскоблись с крыльца маво. Иначе выйду, мослы тебе поломаю, век помнить будешь.

Но теперь, после того что она увидела совсем недавно, какой-то грубиян и вовсе не мог напугать Ракель Самуиловну:

– Товарищ, – она продолжала долбить в дверь пистолетом, – немедленно говорите, где тут у вас телефон поблизости, или пожалеете. Мне нужно звонить в ОГПУ. Срочно.

Глава 2

Товарищ Арнольд Буханкин был англоманом. И никто бы не усомнился в этом, увидев его. Любой крестьянин из глухой уральской деревни мог сразу распознать в нём англомана, и только взглянув на товарища Буханкина говорил: «О, глядите, англоман».

А выдавало англомана в Арнольде буквально всё. И бриджи из твида, и рыжие видавшие виды башмаки до колен на шнуровке, украденные в Архангельске у американского офицера-интервента. И френч, и кепи, и битая трубка, которую он вечно ронял изо рта.

Особенную радость товарищу Буханкину доставляли случаи, когда наивные граждане города Москвы путали его с иностранцем. С каким-нибудь американским инженером или корреспондентом. И тогда Арнольд, распираемый совсем непролетарским чувством англоманского чванства, мог еще и ввернуть что-нибудь иностранное типа: «of course, comrade», даже не вынимая изо рта трубки. Для пущего эффекта. После чего, снисходительно хлопал по плечу опешившего собеседника, и величественно удалялся, иногда роняя трубку. К своим двадцати двум годам Арнольд прочёл всего Честертона, наизусть знал куски из Конандойля, имел лупу, и почти в совершенстве владел дедуктивным методом.

А его напарник Свирид Тыжных из села Пищалкино Тверской губернии был младше Арнольда на год, и дедуктивного метода не знал вовсе, зато вовсю поучаствовал в войне. Ушёл в Красную армию ещё в шестнадцать. И даже был ранен где-то на Украине, о чём рассказывать не любил. И в ОГПУ он пришёл не сам, как Арнольд, а по партийному распределению. Малограмотный товарищ Тыжных чувствовал себя некомфортно на фоне, интеллектуала Буханкина. Был он чуть ниже высокого Арнольда, и одет был не как англоман. Носил большую, не по размеру, тёртую кожанку стянутую ремнём, простое солдатское галифе, застиранную гимнастёрку и почти дырявые сапоги. Единственная вещь, которая у него была новой, это форменная армейская фуражка. Ему выдали её совсем недавно. Иногда он завидовал Арнольду по поводу его роскошных ботинок, они ему очень нравились, но товарищ Свирид с презрением гнал от себя это мелкобуржуазное чувство.

Товарищи уполномоченные приехали на рассвете. Честно говоря, их никогда бы не взяли на такое ответственное дело, но сегодня ночью именно они были дежурные КРО ОГПУ по городу Москве. И именно туда пришла странная телефонограмма об убитом ящере. Конечно, они были не одни, они заехали за очень опытным товарищем – настолько опытным, что молодые контрразведчики даже должности его не знали. И видели всего несколько раз. Всё, что им нужно было знать, так это то, что товарища зовут Ян Карлович Эгунд, и что в кузове грузовика Яна Карловича есть ещё четыре рядовых сотрудника.

Товарищ Эгунд, выходя из машины, огляделся и стал удручён увиденной неказистостью: частный сектор, гнилые дома, убогие заборы, нищета и нужники на улице. Оглядевшись, Ян Карлович с характерным акцентом распорядился:

– Товарищ, Буханкин, обойдите окрестные дома, приглядитесь, может, поговорите с кем-нибудь, кто что видел, кто что слышал сегодня ночью, или в другое время. А вон, кажется, и та женщина, что нам звонила. Тыжных, за мной! Товарищи, а вы по периметру дома оглядите всё!

Уставшая, несвежая, после такой-то ночи Ракель Самуиловна всё равно была прекрасна. Ян Карлович подошёл к ней, протянул ей руку и сказал:

– Меня зовут товарищ Эгунд.

Она пожала руку товарища Эгунда и сказала:

– Ракель Незабудка.

– Незабудка? – насторожился товарищ Эгунд. Он так случилось совсем недавно изучал кое-какие списки и вспомнил это имя.

– Незабудка, Незабудка, – серые его глаза чуть сузились, – так Вы, по-моему, из эсеров…

– Я член ВКПб с шестнадцатого года, у меня дома партбилет лежит! – сказала Ракель Самуиловна, – Хотя в партии эсеров я была.

– А когда и где видели Бориса Савинкова в последний раз?

– В ноябре тринадцатого года в Стокгольме, ещё до каторги и ссылки. Сейчас я член ГубСовета Читы.

– Угу, угу, – внимательно слушал её товарищ Ян Карлович. – А здесь как оказались?

– Познакомилась с товарищем Пильтусом в ресторане, он пригласил меня сюда.

– И приехали вы, значит, с ним сюда…

– Да. На квартиру к нему нельзя было.

– И товарищ Пильтус оказался… не товарищем Пильтусом.

– Да, именно.

– И тут вы его…

– И тут я его…

– И чем же вы его?

– Этим, – Ракель Самуиловна показала «Браунинг».

Ян Карлович понимающе поугукал, и продолжил:

– А как он вас сюда уговорил ехать, в такое-то место, чем заманил?

– Ну, во-первых, у него был автомобиль, а вокруг было темно, – Ракель Самуиловна помолчал, но решила не врать, ведь всё равно узнают, и сказала, – и потом он предложил мне три червонца.

Стоявший рядом и слушавший их разговор молодой товарищ Тыжных чуточку обалдел и молчаливо вознегодовал: «да как такое может быть! Товарищ член ВКПб с шестнадцатого года, член ГубСовета Читы и вдруг на квартиру, да в таком нэпманском виде, ночью, да ещё аж за три червонца». Он аж лицом потемнел, и даже фуражка задвигалась сама на голове. Он готов был уже даже и сказать кое-что, нарушающее субординацию, но сдержался. Хотя и с трудом.

А товарищ Эгунд нисколько не обалдел и лицом не поменялся. Он спокойно сказал, кивнув на дверь:

– Ну что ж, пойдёмте, поглядим вашу ящерицу.

И они пошли в дом, хотя товарищу Незабудке вовсе не хотелось ещё заходить туда.

Ящер так и лежал в комнате. Света было мало, и Ян Карлович присел на корточки рядом с ним и стал рассматривать удивительную тварь. А Свирид Тыжных стал осматривать стены, кровать, и коридор, и другую комнату – гремел там тазами, ронял дрова, лез во все щели. Он был ответственным человеком, которому не было нужды давать указания.

– Значит, вы выстрелили шесть раз, – продолжил Эгунд.

– Никак он не хотел прощаться, – отвечала товарищ Незабудка. – Ему всё было мало.

– А где автомобиль, вы ж приехали сюда на авто.

– Его шофёр уехал на нём, когда понял, что с его руководителем покончено.

Тут пришёл товарищ Буханкин и доложил:

– Товарищ Эгунд, никто ничего не видел, и не слышал. Да и говорить никто не хочет, что не удивительно. Здесь, в Марьиной Роще, элемент проживает не пролетарский, а вовсе даже асоциальный.

Эгунд опять поугукал, раздумывая о чём-то, потом продолжил, поднимаясь с корточек:

– Товарищ Незабудка, а какой был автомобиль у товарища Пильтуса, что за шофёр у него был. Может, Вы знаете, кем работал вот этот вот товарищ, – он кивнул на ящера на гнилых досках. – Вы разбираетесь в автомобилях?

– У него был огромный, чёрный «Паккард» с откидным верхом, роскошное авто, – сказала красавица.

– Таких у нас не много, – произнёс Арнольд Буханкин. – Найти будет не сложно. It will be easy.

– А работал он уполномоченным по закупкам табака в МосГорТорге. У него водились деньги.

Про кокаин товарищ Ракель Самуиловна ничего говорить не стала. А и зачем?

– Проверим! – обещал Ян Карлович.

– А шофёром у него был татарин, он ему тут помогал. Он из бывших дворников, а этот, – она кивнула на ящера, – грозился его обратно в дворники отправить.

– А вот это будет не просто, – сказал оперуполномоченный англоман. – В Москве каждый третий дворник татарин.

– Его звали Ибрагим, – вспомнила красавица.

– Ну, тут каждый третий татарин – Ибрагим, – кичился своей осведомлённостью товарищ Буханкин.

– Товарищ Буханкин, идите, помогите товарищу Тыжных, – сказал Ян Карлович.

Когда молодой оперативник вышел, товарищ Эгунд подошёл к Ракель Самуиловне и сказал:

– А теперь расскажите мне всё как было, со всеми подробностями, даже с теми о которых дамы, как правило, умалчивают.

– Да рассказывать особо и нечего, и подробностей особых не было, – Начала вспоминать товарищ Незабудка.

– Тем не менее, всё как было, в мелочах.

В коридоре товарищ Буханкин увидал товарища Тыжных. Тот вертел перед носом омерзительного виду половую, заскорузлую от чёрной грязи тряпку.

– Ну и что ты там нашёл, пока меня не было? – спросил Арнольд Буханкин.

– Да вот, полюбуйся, – товарищ Тыжных кинул англоману тряпку.

Буханкин морщась поймал её, взял в два пальца, едва сдерживая в себе приступы брезгливости, достал лупу и стал разглядывать эту мерзость. Ничего любопытного не найдя, спросил у Свирида:

– И что в ней такого особенного?

– Особенного – ничего. Чего ж в ней особенного? Тряпка половая. Кровушку ею смывали со стен, да с пола. Не чуешь что ли, кровищей воняет?

– Фу, disgustingly, вот ты дурень деревенский, зачем мне эту дрянь сунул, – Буханкин откинул тряпку, стал, как положено англоману, тщательно вытирать руки большим платком. – И что думаешь, много ей смыли?

А «дурень деревенский» смеялся, глядя на коллегу и говорил:

– Да почём же мне знать, сколько этой тряпкой крови отмыто, много ли мало ли. Вот ты у дамочки лучше спроси, её раздевали, или так жрать хотели, с одёжей вместе?

– А зачем тебе это? – поинтересовался Буханкин. – Может, ты любишь послушать про раздетых дамочек?

– Дурак ты, Буханкин. Чтобы просто уяснить, сколько тут уже баб пожрали. Ежели раздевали, то куда их тряпьё девали, продавали или сжигали, или прятали?

– Сжигали, наверное, или продавали. Что и куда в этой халупе спрятать можно? Тут же пусто во всё доме – недоумевал Буханкин, который был в органах совсем недолго.

Свирид Тыжных тоже работал в КРО совсем недавно. Но был он деревенским, и в отличие от англомана, в совершенстве владевшего дедуктивным методом, знал, где обычно что-то прячут:

– Чердак да подпол, куда ж ещё прятать. Давай я чердак осмотрю, а ты подпол. Половицы плохо прибитые поищешь.

Но Арнольд Буханкин не согласен был с таким раскладом:

– А чего это ты чердак, а я подпол? Давай наоборот. let's reverse.

– Давай, – сразу согласился крестьянский сын, морщась от непонятных слов, и достал топор из-за сложенных дров у стены.

– А ты дамочку-то разглядел? – игриво улыбнулся Буханкин, прежде чем уйти. – Какова конфета!

– Никакая она не конфета, – буркнул Свирид Тыжных сердито. – Она член ВКПб с шестнадцатого года, а сама проститутка. Вот так вот, брат.

– Не может быть!? – Округлил глаза Буханкин. – Откуда знаешь?

– Откуда, откуда? Оттуда! Сама она сказала! Сказала, что ей ящер три червонца предложил! За них и поехала. А ещё она Савинкова знала, сам слышал.

Но эсер Савинков на товарища Буханкина не произвёл никакого впечатления. Его больше удивляла сумма:

– Три червонца? – отказывался верить он. – Да нет, ты не расслышал. Не может быть, чтобы три червонца.

– Не веришь, так сам спроси. Я то небось, не глухой.

– А вот так и спрошу! – храбрился оперуполномоченный Буханкин.

– Брешешь, не спросишь, – Тыжных даже остановился, ухмылялся. – Забоишься!

– Спрошу!

– Забоишься.

– С чего бы? Я при исполнении, могу любые вопросы задавать.

– Охота глянуть. Без меня не спрашивай, – продолжал ухмыляться товарищ Тыжных, садясь на пол и что-то там ища. – А пока иди чердак погляди.

– Не командуй.

– А я не командую, – заверил товарищ Тыжных.

– Ну, вот и не командуй – завершил разговор товарищ Буханкин и пошёл искать лестницу на чердак.

На чердаке молодой оперуполномоченный ничего интересного не нашёл, хлам старый, да и того не много. Он спустился вниз и там, в пустой комнате обнаружил своего коллегу, который топором отковыривал трухлявые доски от пола:

– Даже не прибиты, – объяснял Свирид, приподнимая доску, он уже откинул пару досок попытался заглянуть под пол.

– Ну, что ты там обнаружил, товарищ Тыжных? – Почти официальным тоном спросил Арнольд Буханкин.

– Да хрен его разберёшь. Ни хрена не видать, лампу бы, – но ждать от коллеги лампы он не стал, запустил руку подпол, и тут же вытащил оттуда что-то.

Что-то неприятное, даже мерзкое, страшное. Оперуполномоченный Буханкин, сначала даже не мог разобрать, что такое его коллега держит в руке. Товарищ Буханкин морщился, пытаясь понять, что это, но морщиться не помогало. Это была и не пакля, и не потерявшая всякую структуру тряпка, а что-то иное, мохнатое и грязное. И никакой дедуктивный метод не давал знатоку детективной литературы ни одной подсказки.

– Что это за дрянь? – не выдержал непонимания товарищ Буханкин.

А крестьянский сын Свирид Тыжных повертел добытое из-под пола у себя перед носом, потряс этим немного, а потом небрежно кинул это на пол и сказал:

– Патлы бабьи.

Лёг на пол и снова запустил руку под пол. И достал ещё один клок женских волос. И снова полез. И стал доставать и доставать оттуда предметы женского туалета. И кидал их в кучу. Тут было и нижнее белье, и рваные платья, и дешёвые ридикюли, и обувь и новые пучки волос. Куча росла, а Свирид всё шарил, всё доставал и доставал.

Арнольд Буханкин сел у кучи на корточки, и, превозмогая брезгливость, стал раскладывать добытое Свиридом по кучкам, пытаясь как-то систематизировать находки. Платья – к платьям, туфли – к туфлям, бельё – к белью, а волосы… Волосы он раскладывал так, чтобы пучки и косы не перемешивались. Ну, он пытался, во всяком случае, так всё разложить.

Они не заметили, как в дверях появился человек. Был он одет макинтош, и в форме без знаков различия, и был он не молод. Пришедший негромко сказал:

– Здравствуйте, товарищи.

Буханкин и Тыжных узнали его сразу, вскочили, вытянулись. А появившийся подошёл к ним и каждому пожал руку.

– Ну, что тут у вас? – спросил он.

– Вот товарищ Артур, – немного волнуясь, показал на кучи Буханкин. – Обнаружили вот это.

– И что вы обо всём этом думаете? – Спрашивал товарищ Артур, внимательно разглядывая кучи.

Арнольд замялся и поэтому заговорил Свирид:

– Думаем, что тут этот… жабрей… баб тут душегубил. Вон сколько их тут набил. – Он обвёл рукой кучи. – Даже и сосчитать не можем их.

– Жабрей? Жабрей, что это значит, что за слово такое? – спросил товарищ Артур.

– Жабрей это… ну муж жабы, – пояснил товарищ Тыжных.

– Ах, вот как, понятно… Хорошее определение, верное, но вот в одном вы не правы, товарищ…

– Тыжных, – представился Свирид.

– …товарищ Тыжных, – продолжал товарищь Артур. – У нас в СССР больше нет баб. У нас… – он замолчал, давая возможность продолжить молодому оперуполномоченному.

– Да, понял я, товарищ Артузов, у нас женщины.

– Верно, товарищ Тыжных, которых мы любим и ценим, они наши матери, боевые подруги и товарищи, и каждую из них мы должны беречь и уважать. Даже если они и оступились. Или встали на неправильный путь.

– Есть уважать и беречь женщин, – сказал Свирид.

– Товарищ, Артур, – заговорил Буханкин.

– Да.

– Нам бы МУР сюда позвать, не разберёмся мы тут без них, нет у нас методик, и мы с Тыжных не специалисты, я тут сижу и думаю, как всё здесь классифицировать, как подсчитать, сколько было жертв. Откуда они и кто.

– Товарищ… – Артузов замер, ожидая имени.

– Оперуполномоченный Буханкин. – представился Арнольд.

– Товарищ Буханкин, никого мы вызывать не будем. Это дело секретное и государственной важности. Будем разбираться сами по мере сил. Хорошо, что эта женщина нам позвонила, а не в МУР. Кстати как вам она показалась?

– Редкая красавица – сказал Арнольд Буханкин.

– Из эсеров она, и Савинкова знает. – пробурчал Тыжных. – Раньше была, сейчас, вроде, член ВКПб. Да и то проверить нужно, Не похожа она на нашу, больше на нэпманшу смахивает.

– Вот как… Ну что ж, пойду, взгляну на нэпманшу. Где она?

– В соседней комнате, с товарищем Эгундом – доложил Арнольд.

– Здравствуйте, я – Артузов, – поздоровался товарищ Артузов, входя в комнату, где были Ракель Самуиловна и товарищ Эгунд.

Он поздоровался за руку с Яном Карловичем, и сразу подошёл к дохлому ящеру, осмотрел его внимательно и констатировал:

– Опять серый.

– Да, той же породы, что и Яшка Свердлов. – очень тихо, что б не слышала товарищ Незабудка, прошептал товарищ Эгунд.

– Значит, жабрей нарвался на Вас, – теперь товарищ Артузов говорил с Ракель Самуиловной. – А Вы оказались из эсеров, товарищ…

– Незабудка, Ракель Самуиловна. Я из эсеров, но давно уже член ВКПб.

– Незабудка!? – обрадовался товарищ Артузов. – Так вы легендарная товарищ Катя! За вами Жандармерия числила три акта. Вас Савинков всем в пример ставил.

Слова и тон товарища Артузова безусловно польстили красавице. Но говорить, что за ней числилось не три, а пять актов, она не стала. Скромно промолчала, только вздохнула. Товарищ Незабудка устала, как в молодости, когда её допрашивали по восемь часов к ряду.

– Значит, этот жабрей завёз Вас сюда, как и многих других женщин, чтобы здесь, в глуши, спокойненько убить – продолжал товарищ Артузов задумчиво. – Да не на ту, как говорится, напал. Не знал жабрей, что в гости к нему едет известная в прошлом, террористка, товарищ Катя.

Ракель Самуиловна снова скромно молчала.

– Жабрей? – удивился новому словцу товарищ Эгунд. И кивнул на дохлого ящера. – Это его имя?

– Пора бы вам знать, дорогой Ян Карлович, – улыбался товарищ Артузов, – жабрей – это муж жабы, а не имя. Ну, мне так ваши молодые сотрудники объяснили только что.

– Ах, эти… Ну что ж, ребята колоритные, и суждения у них свежие.

– Надёжные?

– Молодые, но убеждённые коммунисты.

– Хорошо! – товарищ Артур Артузов чуть помолчал и заговорил:

– Товарищ Незабудка, Вы в большой опасности, ящеры не прощают убийства своих сородичей. Они убили, одного за другим, всех рабочих в Орле, всех, кто принимал участие в убийстве ящера Яшки Свердлова. Думаю, что в Ваших интересах покинуть Москву.

– Яков Свердлов был ящером, как и этот? – Ракель Самуиловна не верила своим ушам.

– Да, был ящером, или жабреем, как тонко подметил товарищ Тыжных. И страшным людоедом к тому же. Страшным! Да они все такие, впрочем. Вам нужно уезжать, и подальше.

– Ну что ж, нужно – так уеду – устало произнесла Ракель Самуиловна.

Товарищ Артузов, чуть помолчал и спросил:

– Вы коммунист, товарищ Катя?

– Член ВКПб с шестнадцатого года, билет у меня дома – ответила товарищ Незабудка.

– Ну что ж, тогда буду говорить с вами не как с прекрасной женщиной, а как с товарищем по партии.

– Говорите, товарищ Артузов – сказала Ракель Самуиловна твёрдо.

– Вам угрожает страшная опасность, двух мнений тут быть не может. Но нам нужно выяснить, из какой семьи был этот ящер… жабрей, как называют его наши молодые сотрудник. Поэтому я прошу Вас задержаться, буквально на два-три дня, чтобы опознать автомобиль или шофёра, которого Вы видели ночью. Как только нам станет ясно, из какой он семьи, мы отправим Вас из Москвы под охраной. Понимаете?

– Найдите мне патроны для моего «Браунинга», в Чите их было не сыскать – твёрдо сказала Ракель Самуиловна.

– Мы дадим вам патроны, товарищ Катя, а лучше дадим Вам охрану, найдём автомобиль «паккард», или шофёра. А потом Вы уедете отсюда. – сказал красавице товарищ Артур и посмотрел на товарища Эгунда.

– Ян Карлович, нужно найти товарищу хорошую охрану. Кого посоветуете?

– Посвящать новых сотрудников в это дело полагаю излишним. Думаю, что товарищи Буханкин и Тыжных подойдут для такой работы. – ответил товарищ Эгунд.

– Они не слишком молоды? – усомнился товарищ Артур. – Да и с проблемой ящеров они не знакомы. Они же вроде монархистами занимались?

– Ну, теперь уже и с ящерами знакомы. Уже видели жабрея, как Вы изволили выразиться. А насчёт опыта… думаю – справятся! Буханкин вдумчивый и с развитой системой анализа, хорошо ведёт допрос, видит врага, а Тыжных отличный боец, стреляет с любой руки, винтовка, пулемёт, шашка – всё знакомо. Служил в Перовой конной, в разведке, наблюдательный и по-крестьянски хитрый, водит автомобиль. И оба политически грамотны.

– Ну, что ж, – произнёс товарищ Артур. – Раз так, то пусть будут они. И в правду, нет смысла посвящать в дело новых людей. Берёте таких рыцарей в охрану, товарищ Катя?

– Беру, но про патроны не забудьте – сказала товарищ Незабудка.

– Не забудем, – обещал товарищ Эгунд. – И ещё я дам Вам мой автомобиль, он старый, но очень надёжный. У Вас будет личное авто, товарищ Незабудка, с личной охраной и шофёром. Как у комиссара СовНарКома.

– Спасибо, товарищи, – первый раз за всё последнее время красавица улыбнулась. И тут же стала серьёзной. – А вы будете выяснять, сколько женщин убил этот… жабрей?

– Нет, – твёрдо ответил товарищ Артур. – Понимаете, товарищ Катя, наша задача сделать так, чтобы ящеры знали как можно меньше о том, что мы хотим знать о них как можно больше. Сейчас у нас только две задачи: спасти Вас, и выяснить, к какой семье принадлежал этот ящер. И всё. Поэтому мы сейчас уйдём из этого дома, а наши сотрудники его сожгут. Чтоб никаких следов от пребывания ящера в нём никто другой не нашёл. Никто не должен о нём знать.

– А сколько их, ну… семей этих ящеров, кто они? – спросила Ракель Самуиловна.

– Мы Вам ничего сказать не можем, – отвечал Ян Карлович, – мы и так Вам много сказали, учитывая Ваши заслуги, и надеясь на Вашу сознательность и готовность сотрудничать.

– Что ж, и на том спасибо, – отвечала Ракель Самуиловна.

– Товарищи! – крикнул в коридор Эгунд. – Идите сюда.

Буханкин и Тыжных тут же явились. Замерли в ожидании.

– Ставлю задачу: с головы этой прекрасной женщины не должен упасть ни один волос. Вы поступаете в охранение, пока не найдём автомобиль, на котором её сюда привезли, или шофёра этого автомобиля. – сказал товарищ Эгунд.

– Возьмёте мой автомобиль. Найдёте тихое место, о котором доложите лично мне, и будете спокойно ждать приглашения на просмотр. Как она что-то опознает, вы проводите товарища Катю до места её проживания. Задача ясна?

– Предельно ясна! – отвечал ему товарищ Буханкин.

– Есть беречь товарища Катю! – сказал Тыжных.

Товарищ Артузов посмотрел на их серьёзные лица и напутствовал:

– Идите, и будьте внимательны, товарищи!

Глава 3

Памятник Александру II (да и другим старорежимным угнетателям) в Кремле был давно снесен. Везде царила суета обустройства, новые власти приспосабливали собственность царей-эксплуататоров для нужд новой пролетарской власти.

Столовая, что в Грановитой палате, уже работала с половины седьмого утра. Товарищ Сталин, просидевший всю ночь за работой, ходил туда выпить чаю и съесть что-нибудь. Он готовился к важному заседанию. В городские партийные структуры он готов был представить ряд кандидатур, проверенных партийцев. Он надеялся, что партийный пленум, а затем и ГорСовет одобрит его кандидатуры.

Он шёл по третьему этажу Большого Кремлёвского дворца в полном одиночестве вдоль бесконечных огромных окон, ещё раз обдумывая доводы для прений, если прения конечно случатся. Встав, он раскурил трубку и почти продолжил движение, когда услышал за спиной быстрые шаги. Сталин был удивлён. Рано ещё для советских и партийных работников. Ночь и раннее утро было его время – время, когда можно работать в тишине и спокойствии. Товарищ Сталин обернулся и увидал суетливого человека с котомкой. Он догонял Сталина и ещё издали стал кланяться и прижимать руку к сердцу.

В этих стенах, такое поведение было неестественным. Иосиф Виссарионович, попыхивая трубкой, вцепился взглядом в приближающегося человека. И когда тот приблизился, спросил с характерным акцентом:

– Вы ка мнэ, таварищ?

– Как я рад, как я рад, товарищ Сталин, что нашёл, наконец, Вас – запыхавшись, говорил молодой человек.

– Чэм магу памочь?

– Моя фамилия Хрущёв, мы с Вами воевали на одном фронте.

– На каком? – не мог вспомнить Иосиф Виссарионович.

– На Царицынском, я там комиссаром был. В семьдесят четвёртом полку. Не помните меня? Я-то Вас прекрасно помню, вы уж как скажите на совещании, так… Что аж кровь…

– Чем я Вам могу помочь? – жёстко прервал его Сталин.

– Товарищ Сталин, я по поводу должности, сейчас я на Украине живу, партсекретарь техникума в Юзовке. А хотелось бы большой работы, размаха, и чтобы здесь была, в Москве. Я тут в Москве себя так прекрасно ощущаю, прям горы готов сворачивать. Дайте мне горы посворачивать! Я согласен на самую мелкую должность, и Вы не пожалеете, товарищ Сталин.

Человек был суетливый и казался Сталину не серьёзным:

– Дворником – пойдёте? Фронтом работ и масштабом мы Вас обеспечим. Горы для Вас найдём, товарищ Хрущёв. Москве нужен Ваш размах. Хорошие дворники нам нужны.

– Дворником? – Хрущёв осёкся. – Как – дворником?! Я ж партработник! Я ж с вами на Царицынских фронтах…. Я…

– Партработник? – Сталин смотрел с прищуром. – А чем же Вам, товарищ Хрущёв, Ваше место не нравится?

– Товарищ Сталин, это ж Украина, – Хрущёв всем своим видом пытался показать всю безнадёжность ситуации. – Где ж там размах, там же украинцы живут!

– И что в них не так?

– Да всё не так, мелкобуржуазный народ. Харьков, Донецк, Николаев или Херсон, ничего не скажу, народ сознательный, рабочий, а дальше дело швах. Молодёжь из сёл приезжает в техникум, а мысли только про пайку, да про: «а жупан когда выдадут?». Никакая мировая революция людям не нужна – селяне. А взрослые так и вовсе учиться не хотят, говорят: «А зачем мне учиться, я газет не читаю, там брехня одна. Мне что нужно – то поп расскажет». И так все поголовно. Ничего не хотят кроме сала, да горилки. И ни о чём не мечтают.

– Совсем ни о чём? Такого быть не может. – Не верил ГенСек ЦК РКПб.

– Нет, ну конечно мечтают, о вишнёвом садике, возле хатынки, о поросе, да чтобы пан был добрый, чтобы есть давал вволю, в общем, никакой пролетарской сознательности. Тёмный народ. Одно слово – селяне.

– Извините, товарищ Хрущёв, но другого народа у партии для вас пока нет, работайте с этим – холодно сказал Иосиф Виссарионович. – Каждый день работайте, кропотливо работайте с людьми в целом, и с каждым отдельно взятым человеком. И я уверен, скоро Вы увидите их благодарность. А значит – и благодарность партии.

Товарищ Сталин говорил эти правильные слова, но сам в них верил не до конца. И не потому, что не верил в украинский народ, а потому, что не верил украинским коммунистам. Он знал, что значительная их часть – люди в партии временные, приспособленцы. Он вспоминал доклад руководителя украинских чекистов, товарища Манцева, который передал ему товарищ Дзержинский. Манцев писал, что украинцы идут служить в органы, надеясь на хорошие пайки, и сразу уходят оттуда, как выясняют, что в органах «дают мало». А когда таких товарищей пытаются устыдить по партийной линии, так и вовсе пишут заявления на выход из партии.

Сталин давно готовил для Украины серьёзного товарища, который мог попытаться взять в руки партийную организацию Украины и навести там порядок. И Сталин такого человека, кажется, нашёл.

Лазарь Коганович был твёрдым коммунистом, и пусть звёзд с неба не хватал, но ленинцем он был верным. А ещё он был еврей. Именно еврея нужно было отправить на Украину. Местные националисты, прятавшиеся за партбилетами, никогда не примут еврея руководителем. И конечно, кинутся на него, чтобы рвать. Рвать его будут всеми возможными способами, и все средства для них будут хороши: и вредительство, и организованный голод, и даже попытки восстания. А может быть, и прямыми покушениями рвать попробуют. И у товарища Когановича на Украине помимо видимых задач, будет ещё пара неочевидных. Во-первых, тянуть время и не позволять местным раскачивать ситуацию. Во-вторых, выявить всю заразу, которая окопалась в компартии республики, чтобы потом очиститься от неё. И для этого, может быть, ему и понадобится этот стоящий перед ним и жалующийся на украинских «селян» человек.

Иосиф Виссарионович выпустил дым и сказал:

– Значит, быть хотите полезным для партии?

– Товарищ Сталин! – нараспев заговорил Хрущёв, – Сплю и вижу, как мне только стать для партии ещё значительно более полезным. Дайте дело, хоть какое, позвольте проявить себя. – Тут он вдруг понизил голос до заговорщицкого шёпота. – Если нужно… Если у Вас есть какой враг, я ему…я ему… – он сжал кулаки и аж покраснел как от натуги и ненависти. – Вы только моргните, я его убью, только скажите кого. Убью как собаку. Клянусь! Говорите, кого убить.

Иосиф Виссарионович был человек хладнокровный, но видя такое, даже он удивился, да что уж там, даже растерялся. Чуть трубку не уронил, стоял, глядел на Хрущёва и думал:

«Дебил или провокатор. Если дебил, то почему не в стационаре? А если провокатор, то чей? Троцкого? Нет, тот визгливый истерик, партийный барин, любитель шёлковых подштанников, золотых безделушек, столового серебра и французской жратвы. Энергичный, но не умный, вор чужих идей и чужих заслуг. Ленин одной фразой всё о нём сказал «Беспринципный карьерист, попутчик. Не видящий ничего дальше собственного „я“». Он до такого не додумается. Вся семья Троцкого – банда энергичных, жадных людоедов. Зиновьев! Да, этот может, этот на два хода вперёд думает, а уж Каменев, так и вовсе не подумав, и слова не скажет. Но им незачем, их семьи слабы, они Троцкого боятся, хотя все они одного вида. И я их естественный союзник против него. Может, хотят сильнее привязать меня к себе. Хотя, вряд ли. Тогда может кто из СовНарКома, там ящер на ящере, ещё Яшка Свердлов их туда натаскал, себе семью собирал, да не пригодились они ему, упырю, в расход его пустили рабочие».

Но чем дольше товарищ Сталин смотрел на багровое от напряжения лицо молодого Хрущёва, и на его тупые, лягушачьи глаза, тем больше убеждался, что зря он ищет подвохов – перед ним классический дебил. Тем не менее, даже с ним нужно было быть осторожным. И Сталин заговорил:

– Товарищ Хрущёв, у меня нет иных врагов, кроме врагов партии. А главные враги партии на Украине – невежество и разруха, да ещё господа, которые проникли в партию, и ищут в ней для себя преференций. Езжайте к себе, и работайте. Скоро на Украине будут большие перемены. Ваша задача – быть в гуще событий, наблюдать и выявлять тех, кто в партии случайно. Занимает не своё место.

– Как кукушата, – понимающе кивнул Хрущёв.

– Что? – не понял член ЦК, всё ещё надеясь, что этот человек на каком-то этапе может быть полезен партии.

– Ну как кукушата в гнезде, когда трескают в два горла, и подсиживают честных партийцев. Я их таких знаю, я их всех на карандаш возьму, Вы не сомневайтесь, товарищ Сталин! Как приеду, так сразу начну работу! Мы этих кукушат, что идут в разрез партии, сразу выявим. Сразу. Только уж и Вы меня не забудьте, товарищ Сталин.

– Я вас отметил, товарищ Хрущёв. Буду ждать ваших отчётов – сказал самый проницательный человек на планете, совершая самую большую человеческую ошибку.

– Уж я их… Товарищ Сталин… Уж я их… – Хрущёв опять сжимал кулаки. – Они у меня…

– Идите работайте, товарищ Хрущёв.

Хрущёв покланялся-покланялся и пошёл на выход, аж подпрыгивал на ходу от нетерпения начать работу и от радости, что удалось втереться в доверие к такому высокопоставленному партийцу.

А по коридору уже пошли на работу люди, и здоровались с товарищем Сталиным.

А Сталин смотрел в окно и о чём-то размышлял, пока не заметил стоящего рядом человека.

– Товарищ Андреев, – Иосиф Виссарионович протянул молодому красавцу руку, – Вы ко мне?

Мужчина (а был это Андреев Андрей Андреевич) крепко пожал протянутую руку и согласился, поглаживая роскошные усы:

– К Вам, Иосиф Виссарионович.

– Мне сейчас уже пора ехать в московский Горком, Ваше дело не подождёт? – Спрашивал Сталин с надеждой.

– Не подождёт, Иосиф Виссарионович, – отвечал товарищ Андреев, – я бы и рад Вас хоть раз по пустякам побеспокоить, да повода пустячного не предоставляется. Но я только пару минут займу.

– Ну что ж, – сказал Сталин, ожидая неприятностей, – не тяните, выкладывайте свои плохие новости.

– Вы правы, новости плохие – Андреев вздохнул. – Сегодня ночью убит один из ящеров. Из какой семьи, пока не известно. Труп у нас, звонил наш товарищ из КРО. Дзержинский уже в курсе.

Сталин помрачнел, молчал, а Андреев продолжал:

– Товарищи установили, что приехал он на «Паккарде». Собираются выяснить, чей это «Паккард». Тогда и будет ясно из чьей он семьи.

Сталин подумал и спросил:

– Ящер был серый?

– Да, но мы надеемся, что он не из семьи Троцкого.

– Да, будем на это надеяться, – задумчиво сказал Иосиф Виссарионович, – иначе эта истеричная особь опять устроит красный террор, не хуже людоеда Яшки Свердлова. А как же так получилось, кто его убил?

– Вы не поверите, Иосиф Виссарионович, его проститутка убила.

– Проститутка? Ящера? – и в правду не верил Сталин.

– Да, она оказалась из эсеров, крепкая бабёнка, бывшая террористка. Он привёз её на дыру, жрать собрался. А она, не будь проста, изрешетила его из дамского «Браунинга».

– Из дамского «Браунинга» и насмерть? – не поверил Иосиф Виссарионович. – Я видел, как золотому ящеру винтовочная пуля голову разнесла, а он выжил, потом ещё мне угрожал. А она его точно – из «Браунинга»?

– Труп доставили на место. Сейчас врач вскроет и установит, как он сдох. Но дырок в нём достаточно. А шофёр его успел убежать, не смогла она его убить.

– Молодец девушка, очень не вовремя, но всё равно молодец. Вот какие хорошие кадры готовили эсеры. Жаль, очень жаль, что Борис встал на путь контрреволюции, очень бы он нам помог сейчас.

Сталин задумался, а Андреев не прерывал молчание, он стоял рядом и смотрел в окно. Наконец Иосиф Виссарионович сказал:

– Надо попытаться спасти девушку, за ней уже послали палачей.

– Наш товарищ из КРО сказал, что ей выделили охрану, и постараются вывезти её из города как можно быстрее. А Вас сегодня ночью будут ждать на малый совет, там же где и всегда. В двенадцать.

– Я буду. Эх, как не вовремя, как не вовремя всё это случилось. – Сталин помолчал и продолжил. – Надеюсь, девушке предоставили хорошую охрану, опытных людей?

– Думаю, что опытных.

– Очень хотелось бы, чтобы она осталась жива.

– Очень хотелось бы, – согласился товарищ Андреев, сильно сомневаясь, что это вообще возможно.

Он давно занимался ящерами и знал о них больше, чем Сталин. Он подумал о том, что вместе с женщиной, скорее всего, убьют и охрану. Ящеры никогда не прощали убийства своих. Даже если убитая ящерица была из враждебной им семьи – всё равно не прощали.

– Очень хотелось бы… – тихо повторил товарищ Андреев.

Глава 4

Тыжных уверенно сел за руль, а Буханкин открыл перед Ракель Самуиловной заднюю дверь авто:

– Please be seated, Madam.

– Thanks, – коротко отвечала красавица, залезая в авто.

Свирид глянул на них через плечо с неодобрением. Не нравились ему эти буржуйские разговорчики, и поэтому он спросил простым рабоче-крестьянским языком:

– Ну, чё, так и будете тама чирикать, аль скажете, куды ехать?

– Живу я на Садовой-Спасской, в доме Аплаксиной. Но сначала мне нужно в Милютинский переулок. – Сказала товарищ Незабудка. – Там в «Булочной месье Роже», утром подают отличные булки и настоящий кофе.

– Чего?! – вскричал от удивления Свирид Тыжных. – Булки?! Кофе?! Вы гражданочка совсем того… Не понимаете! Вам заныкаться надобно, а вы – булки…

– Мне необходим кофе – настояла Ракель Самуиловна. – Больше нигде в Москве не делают такого кофе так рано утром.

– Of course, Madam, – сказал Товарищ Арнольд, закрывая дверь и садясь на переднее сиденье. – Поехали, чего заснул-то, дама желает пить кофе.

– Дама! Кофе! – буркнул Свирид в лобовое стекло. – Буржуи.

И старенький «Форд» поехал, благоухая бензином.

Было лето. На улицах царило свежее, ещё не задушенное жарой утро. Москва уже просыпалась – из коммунальных муравейников высыпали деловитые москвичи, покупали свежую прессу, толкались в трамваях. Извозчики подхватывали ответственных работников из тех, что могли себе позволить лихача.

Ракель Самуиловна, глядя в окно с заднего дивана «Форда», была грустна. Она не хотела уезжать из Москвы и если честно, не понимала, зачем это нужно. Ни страха, ни раскаяния красавица не чувствовала – только досаду на глупую ящерицу, которая хотела ею поужинать и получила по заслугам. И ещё она чувствовала усталость. Откуда взялась эта ночная уродина, со своим мерзким шофёром, товарищ Незабудка не думала. Но была уверена, что принесла пользу, ликвидировав её как последнюю контру. Может быть, это спасёт пару женских жизней.

Потом товарищ Незабудка, взялась рассмотреть своих телохранителей. Они были забавны: один выделялся своим пижонским видом, любовью к иностранным словечкам и юношеским выпендрёжем, а второй своей инквизиторской серьёзностью, желанием всех судить и кучами веснушек на щеках. Красавица улыбнулась, и случилось это как раз когда товарищ Буханкин повернулся к ней:

– У вас красивая улыбка, товарищ Катя, – чуть прищурившись, сказал Арнольд тоном опытного обольстителя. – It's beautiful!

Ещё бы немного – и он подмигнул бы.

Это выглядело так, будто мальчик-гимназист пытается флиртовать с видавшей виды дамой. И было это трогательно, но и смешно одновременно. Красавица засмеялась.

Арнольд сразу нахмурился, скис и отвернулся, Ракель Самуиловна почувствовала, что была чуть бестактна и сама продолжила общение:

– Товарищи, а Ваш руководитель обещал мне патроны для моего оружия. А то я совсем безоружна.

Товарищ Арнольд сказал невесело, что патроны будут, но нужно заехать в управление на Лубянку.

А товарищ Свирид, не бросая руля и не отводя взгляда от дороги, залез во внутренний карман своей кожанки, достал оттуда новенький «наган» и протянул его назад. Но когда Ракель Самуиловна готова была уже взять оружие, он не отдал, а спрятал обратно. Сменив руку на руле, он залез в левый карман галифе и достал ещё один «наган» уже не такой новый, потёртый. И, держа в руке, пояснил:

– У этого ствол раздолбанный, но на десяти шагах бьёт как надо, большего вам не надо. Зато спуск у него мягкий, как раз для ваших пальцев.

Он передал револьвер Арнольду, а тот уже передал его товарищу Незабудке с вопросом:

– Знакомы с такой системой?

– Не волнуйтесь… – сказала Ракель Самуиловна и добавила ласково, – …мальчики. Знакома.

– Perfectly – сказал Арнольд.

– Мальчики! – Фыркнул Свирид дерзко, не поворачивая головы. – Вон вроде ваша булочная, она?

– Да, она, приехали, остановите тут. – Сказала Ракель Самуиловна, пряча револьвер в сумочку.

Товарищ Буханкин вышел из авто и открыл ей дверь, подал руку, как положено, а Свирид заглушил мотор. Он поудобней развалился в кресле и приготовился ждать, но Ракель Самуиловна сказала:

– А вы, товарищ, не идёте с нами?

– Я по нэпманским заведениям не хожу – с гордостью отвечал Тыжных. – Из принципиальных соображений.

Он врал. Вернее, не то чтобы врал, но «принципиальные соображения» были не единственной причиной отказа ходить в нэпманские заведения. Ещё одной причиной было, что довольствие сотрудников ОГПУ не позволяло им туда ходить. Да и вообще, ходить хоть куда-нибудь. Это было тяжёлое время – даже для сотрудников спецслужб. Поэтому в те времена там служили исключительно идейные люди.

– Там вкусные булки и кофе со сливками – уговаривала его красавица.

– Со сливками! – презрительно передразнил Свирид. – Я могу и без сливок обойтись. Эка невидаль, сливки. Простой перловой каши с луком и на постном масле в любой столовке «ТрудПита» съесть, и чай покушать с оладьями.

Говорил он всё это грубо, пренебрежительно. Но Ракель Самуиловна не ушла, а всё ещё заглядывала в окно автомобиля:

– А может быть, Вы боитесь? – с насмешкой спросила она.

– Чего? – ерепенился Свирид и ухмылялся. – Кого боюсь, Вас что ли? Или может, нэпманов ваших?

– Не нэпманов и не меня, – холодно говорила красавица, – Вы боитесь тех, кто может на меня напасть. Думаете, если что случится, в машине отсидитесь. Ну, говорите, Вы боитесь? Не стесняйтесь, в этом нет ничего зазорного.

Товарищ оперуполномоченный КРО Свирид Тыжных подобного оскорбления отродясь не слыхал. Везде и всюду (вероятно по молодости и глупости) он всегда шёл первым и считался отъявленным храбрецом – даже в своём разведэскадроне, где трусов быть не могло по определению. И после всего, что было и где был, пережить подобное ему было нелегко. Он покраснел всем лицом, засопел как бык и с ненавистью посмотрел на товарища Незабудку.

– It’s impossible, Madame. – попытался смягчить ситуацию Арнольд Буханкин. – Мой коллега, Свирид Тыжных, самый смелый человек, кого я знаю.

– Да, неужели? – не поверила красавица. – Будь он таким, он охранял бы меня, ведь Вы вроде как мои телохранители. А он вместо моего тела собирается охранять это дряблое авто. Ну что ж, так тому и быть! Пойдёмте, товарищ Арнольд, не будем мешать, товарищу Свириду выполнять его обязанности.

Она взяла Буханкина под руку и повела его в булочную. А Тыжных уже не мог усидеть в автомобиле. Он вылетел из него пулей, зло хлопнул дверью, и пошёл вслед за ними, разминая шею и плечи, словно перед дракой.

Глава 5

В тихом Московском месте, на улице Мясницкой, где редко бывают суетливые горожане, кроме тех, кто живёт в этих местах, есть дом-усадьба Барышникова. Но усадьбой то было раньше. Не жил там более какой-то буржуй – он сбежал, прихватив столовое серебро и фамильные портреты. И теперь размещалось в том доме обычная советская организация, с простым советским названием, которое мог прочесть любой прошедший курсы «Лик. Беза». На вывеске на охраняемых воротах значилось: «Бюро Уч. и Контр. при ГЭУ ВСНХ РСФСР».