Охотники за скальпами бесплатное чтение

Рид Томас Майн
Охотники за скальпами

Томас Майн Рид

Охотники за скальпами

I. Дикий Запад

Развернем карту обоих полушарий и взглянем на огромный материк Северной Америки. Посмотрим на далекий Дикий Запад - туда, за крайние границы Соединенных Штатов, где перед нашими глазами развернется страна, землю которой никогда еще не вспахивали человеческие руки, очертания которой как бы отражают во всей величавой неприкосновенности первый день творения, - страна, в которой каждый предмет еще носит первобытный отиечаток, образ Творца.

Всемогущий дух его витает в великом безмолвии гор, в рокоте волн могучих рек. Он глядит на нас сквозь чащу необозримых лесов, в которой под нашими ногами шуршит толстый ковер опавшей листвы тысячелетних исполинов-деревьев; он чарует нас дивной прелестью многообразных цветов, великолепием их пестрой окраски и упоительным ароматом, пропитывающим весь воздух окрестности.

Перед нашим духовным взором развертывается изменчивая панорама роскошных картин. Вот перед нами обширная равнина, огромное пространство, покрытое живою зеленью. От севера до юга и от востока до запада на пространстве, какое только может охватить глаз, тянется пелена прерии, зеленой, как изумруд, и гладкой, как поверхность дремлющего озера. Но минуло затишье, заволновались от ветра шелковистые травы - и она стала напоминать мощные волны океана.

Это - черноземная прерия, огромное, безграничное пастбище бизонов, диких коней и их прирученных братьев, обузданных коричневой рукой индейцев прерий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Картина изменилась. Исчезла степная трава, и перед нами и вокруг нас одни яркие блестящие цветы, в которых мы, пораженные, не знаем, чем раньше восхищаться: изумительным художественным изяществом их, или дивным сладостным ароматом, или великолепием их богатой окраски. Вот золотисто-желтые массы крупноцветных подсолнечников поворачивают к дневному светилу свои корзинки, похожие на часовой циферблат; там колышутся красные чашечки мальв; дальше горит ярким пурпуром целая грядка монард, а за нею сверкают серебристые листья молочая, - и надо всем этим морем цветов носятся мириады насекомых, между которыми, словно солнечные лучи, там и сям прорезывают, как молнии, воздух маленькие колибри.

Это - цветочная равнина, степь в брачном уборе, "сад Господень", как ее называют простодушные охотники, бродящие по ней со своими силками.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Картина снова меняется. Исчезла прерия, сменившаяся широкой тенистой дубравой; маленькие островки, покрытые деревьями, вынырнули из-за краевых полос цветочного моря; вот они встречаются все чаще и чаще, все меньше становятся промежутки между ними, пока они совсем не сливаются в огромную, плотную массу; это - девственный лес.

Мощные деревья обступают нас на каждом шагу тесным кольцом, простирая над нами исполинские серые ветви. Белый испанский мох гирляндами обвивает обрушившиеся полуистлевшие стволы, дупла которых служат жилищем диким кошкам и дикобразам. Святая тишина царит днем в этом лиственном храме, но зато полна звуков и шумов ночь. Дикие звери, выходящие по ночам на добычу пищи, покидают свои убежища и наполняют лес чудовищным хором своих голодных голосов, так что притаившийся охотник, заслышав совсем близко около себя зловещий рев, невольно крепче сжимает рукою ружье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вот декорация снова переменилась. Нет больше ни трав, ни цветов, ни лесов, - они уступили место темному, голому пространству земли. Перед нашими глазами - унылая мертвая пустыня с ее горячими песками, скалистыми развалинами и бесплодными крутыми оврагами. Здесь могут произрастать только различные разновидности кактусов с их причудливыми, то шаровидными, то колоннообразными стволами, да редкие виды животного царства находят еще здесь кой-какую пищу для себя.

И с каждым шагом вперед по этой выжженной солнцем поверхности мы увидали бы все более и более безотрадную и дикую природу, все больше трещин, ущелий и скал...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вот мы наконец минули пустыню - и перед глазами нашими высится громада горной цепи. Взбираясь с холма на холм и с горы на гору, мы увидали высоко над собой ряд горных вершин, увенчанных вечным, никогда не тающим снегом. Вот мы очутились на крутой отвесной скале; под нами зияют бездонные пропасти, дремлющие в безмолвии вечного запустения, - и, почувствовав обморочную слабость и головокружение, мы торопливо отступаем от края утеса, чтобы не поддаться чарующей власти духов бездны, влекущей нас вниз. Это - Скалистые горы, ньюмексиканские Кордильеры.

Здесь живет страшное чудовище - серый медведь; здесь на выступе скал притаился могучий барс и ждет антилопу, которая должна пробежать мимо него, отправляясь на обычный водопой, и дикий баран скачет с утеса на утес, отыскивая свою пугливую самку. Вон на сосновой ветви точит коршун свой изогнутый клюв - и надо всем и всеми парит благородный орел, царь воздуха, резко вырисовываясь на голубом просторе неба.

Такова панорама Дикого Запада; такова та страна, в которой разыгрывались описываемые нами события.

II. Степные купцы

"Нью-Орлеан, 3 апреля 18++ г.

Дорогой Сен-Врэн!

Рекомендую Вам моего молодого друга, Генри Галлера, отправляющегося в Сен-Луи, чтобы повидать живописные местности. Позаботьтесь о том, чтобы он хорошо устроился, и окажите ему содействие в его предприятиях.

Ваш Луи Уальтон.

Чарльзу Сен-Врэну, эсквайру, отель Плантера, Сен-Луи".

С этим лаконическим рекомендательным письмом в кармане Генри Галлер высадился в городе Сен-Луи и, не теряя времени, отправился в отель Плантера, сдал свой багаж, переоделся и тотчас зашел в контору, чтобы повидать Сен-Врэна.

Но его не оказалось, он уехал за несколько дней до прибытия Галлера по Миссури.

Это было для Галлера неприятной неожиданностью, но утешительно было и то, что он узнал: Сен-Врэн должен вернуться не позже как через неделю. Галлер решил дожидаться его возвращения и постараться провести как можно незаметнее предстоявшие скучные дни ожидания в прогулках пешком по городу или верхом за город по степям и холмам.

Одновременно с Галлером приехало в Сен-Луи и остановилось в той же гостинице небольшое общество джентльменов, - по-видимому, хорошо знакомых друг с другом и находившихся в приятельских отношениях. Они вместе бродили по улицам города, сидели рядом за табльдотом и, как заметил Галлер, требовали самых тонких вин и самых дорогих сигар, какие только можно было достать в гостинице.

Маленькое общество приковало к себе внимание Галлера. Ему бросились в глаза и своеобразное поведение их, и их непринужденные, свободные манеры, и юношеская веселость, столь характерно отличающая уроженцев Западной Америки.

Обращало на себя внимание еще и то, что все они были почти одинаково одеты; в изящных черных костюмах, в белоснежном белье и с бриллиантовыми булавками в галстуках, они казались почти похожими друг на друга. Все они носили длинные волнистые волосы до плеч, а на некоторых были отложные воротники, обнажавшие здоровые загорелые шеи.

- Кто эти господа? - спросил наконец Галлер через несколько дней своего соседа по табльдоту, указывая глазами на приятельскую компанию.

- Это степные купцы.

- Степные купцы?

- Да, торговцы из Санта-Фе.

- Торговцы? - повторил с некоторым недоумением Галлер, так как в его уме плохо вязалась изящная наружность с представлением о торговцах и о степях.

- Да, - сказал его собеседник, - вон тот сильный, красивый мужчина, который сидит посредине, это Бент, Билл Бент, как его называют; по правую руку от него - молодой Сюблет; по левую - один из братьев Шото, а рядом с ним известный Джерри Фольгэр.

- Так это и есть та знаменитая компания степных торговцев ?

- Да, они пользуются большой известностью.

Узнав это, Галлер начал рассматривать еще с большим любопытством незнакомцев, товарищем которых ему, быть может, суждено было стать. Он заметил, что и они оглядываются на него, так что можно было догадаться, что они говорят о нем. Через некоторое время от их общества отделился изящный молодой человек и подошел к Галлеру.

- Не вы ли спрашивали Сен-Врэна?

- Да, я.

- Чарльза?

- Да, его так зовут.

- Я Чарльз Сен-Врэн.

Галлер вынул свое рекомендательное письмо и протянул его незнакомцу, который быстро пробежал письмо и, протянув Галлеру руку, сказал:

- Дорогой друг, мне глубоко жаль, что вы меня не застали. Я ездил по Миссури и только сегодня утром вернулся. Давно ли вы приехали?

- Сегодня седьмой день, как я здесь.

- Мне, ей-Богу, вас жаль! Как вы должны были скучать! Пойдемте, я вас познакомлю с моими друзьями. Бент, Билл, Джерри! - И, назвав фамилии остальных, он прибавил: - Знакомый нашего общего друга Уальтона из Нью-Орлеана.

Галлер пожал руки новым знакомым, его пригласили посидеть с ними, и вскоре завязался оживленный разговор.

Галлер жадно прислушивался к рассказам об опасных приключениях, о подробностях последнего путешествия, и эти необычайные переживания людей, странствовавших и охотившихся по прериям, разумеется, еще усиливали его давнишнее влечение к такой жизни. Наконец он открыто высказал желание принять участие в проектировавшемся караване и был искренне тронут тем взрывом радости, каким было встречено предложение со стороны его новых друзей.

Сен-Врэн отозвал его в сторону и спросил:

- Так я действительно должен понять письмо Уальтона в том смысле, что вы расположены совершить вместе с нами задуманное путешествие? Нет сомнения, что это вполне удовлетворило бы ваше стремление к живописным местам. Мы выезжаем через неделю.

- Мое желание очень серьезно, - ответил Галлер. - Я решил отправиться с вами, если вы только будете так добры и укажете мне, что следует сделать для этого.

- Нет ничего легче! Купите себе лошадь.

- Я уже купил.

- Затем кое-что из платья, погрубее и попрочнее, ружье, пару пистолетов...

- Позвольте! Все это у меня есть. Я вот что еще хотел сказать вам, господа, - сказал Галлер, обращаясь ко всей компании, группировавшейся тем временем вокруг них по окончании обеда. - Вы возите товары в Санта-Фе и продажей их удваиваете и учетверяете свой капитал. У меня с собой 10000 долларов; отчего бы и мне не соединить выгоду с удовольствием и сделать такое же употребление из своих денег, как делаете вы?

- Отлично, отлично! Это удачная мысль! - воскликнули некоторые.

- В таком случае, если бы кто-нибудь из вас был так любезен, пошел бы со мной и помог бы мне указанием; какого рода товары мне следует приобрести для рынка Санта-Фе, я был бы глубоко признателен за эту услугу.

Степняки засмеялись, заявили, что все пойдут с ним для закупки товаров, и тотчас же превратили слово в дело, выйдя на улицу вслед за ним и Сен-Врэном, взявшим его под руку.

Ко времени ужина Галлер успел уже превратить почти все свое состояние в ситец и миткаль, в ножи, зеркала, ножницы и прочие ходкие на рынке Санта-Фе товары, оставив только небольшую сумму, чтобы купить себе в Индепенденсе, откуда караван намеревался отправиться в прерии, мула и телегу и нанять погонщика.

Через несколько дней он отплыл вместе со своими спутниками на судне вверх по Миссури; но прошла еще почти целая неделя, прежде чем караван сделал последние необходимые приготовления к путешествию в маленьком городке Индепенденсе. Когда он был совсем готов, то имел такой внушительный вид, что некоторым воинственным индейским племенам могла, пожалуй, прийти охота напасть на него.

Караван состоял из ста с лишком телег и почти двухсот погонщиков и слуг. Две телеги были нагружены товарами Галлера, и для сопровождения их он нанял в штате Миссури двух дюжих парней. Кроме того, при нем состоял в качестве слуги или помощника канадец Годэ, проведший полжизни в пустыне и находившийся временно в Индепенденсе для возобновления снаряжения.

III. "Степная горячка"

Куда девались изящные джентльмены в черных сюртуках, сверкавшие бриллиантами, какими мы их видели в отеле Плантера? Можно было подумать, что они там и остались, так как среди путешественников были только мужчины в охотничьих куртках и широкополых шляпах - в полном костюме жителя прерий.

Все, не исключая Галлера, были одеты в охотничьи куртки из дубленой оленьей кожи светло-желтого цвета; на ногах у них были надеты темные рейтузы и тяжелые сапоги с массивными медными шпорами. Пестрая полотняная рубашка, шелковый галстук и непромокаемая шляпа довершали костюм, при котором каждому обязательно было иметь еще по два шерстяных одеяла под седлом.

Вооружение было также почти одинаковое у всех. У Галлера было два больших револьвера, прикрепленных к недоуздку лошади, за кушаком еще два меньшего калибра, а через плечо висело превосходное ружье, из которого можно было сделать двадцать три выстрела. Кроме того, у него был еще широкий, американской системы нож, который мог служить и оружием, и в то же время для еды, охотничья сумка и пороховница; последние две принадлежности висели у него на правом боку.

Что же касается верховых животных - в этом отношении участники путешествия отличались друг от друга. Некоторые ехали на мулах, другие на мустангах, у третьих были арабские лошади на высоких ногах. К числу последних принадлежал и Галлер. У него была приобретенная у одного плантатора в Сен-Луи кровная лошадь, темной масти жеребец на черных ногах и с черной мордой, носивший кличку Моро ("мавр, араб").

Красивое и гордое животное так понравилось дорогой спутникам Галлера, что некоторые предлагали ему крупные суммы за коня, но деньги не привлекали его, а конем он сам был очень доволен и день ото дня все сильнее привязывался к нему. Свиту Галлера довершала прекрасная сенбернарская собака, носившая кличку Альп, которую он купил в последний день перед своим отъездом у одного швейцарского эмигранта в Сен-Луи.

Прошло уже почти две недели пути, а с караваном не случилось ничего необыкновенного; но для Генри Галлера была достаточно интересна одна новая, своеобразная обстановка. Длинный ряд повозок тянулся и извивался, немного похожий на колоссальную змею, то взбираясь на небольшие возвышенности и красиво выделяясь на матовом фоне зелени, то подвигаясь по роскошным речным долинам и делая крюки, чтобы отыскать брод и переправиться с помощью впряженных спереди быков на другой берег.

Своеобразно красивую картину представлял караваи и ночью, когда располагался лагерем, тесно сдвинув телеги и окружив их кольцом стреноженных лошадей.

По пути путешественникам попадались олени и антилопы; нескольких они застрелили, но до пастбища бизонов они еще не добрались. Время от времени им приходилось делать остановки, длившиеся по нескольку часов, для починки поломавшегося дышла или для извлечения увязшей телеги из глубокого ила в приречной низменности.

Но караванный отряд Галлера без труда справлялся с подобными мелкими или более крупными неприятностями. Его миссурийцы-слуги оказались здоровыми ребятами, отлично помогавшими друг другу, не приходившими в отчаяние от маленьких невзгод и умевшими найтись при всякой случайности.

Трава была превосходная, и мулы и быки не только не худели в пути, а еще с каждым днем тучнели. Моро же получал, сверх того, ежедневные порции маиса, который Галлер вез в одной из своих телег, и эта питательная примесь к корму поддерживала благородное животное в превосходном состоянии.

Когда они приблизились к Арканзасу, они заметили индейцев верхами, скрывшихся в прибрежные кустарники. Это было индейское племя поуни; в продолжение нескольких дней затем то и дело вблизи каравана показывались большие или маленькие кучки этих темнокожих воинов. Но длинные ружья бледнолицых все же заставляли их держаться предусмотрительно на некотором расстоянии от них.

Таким образом, хотя ничего необычайного и не случалось, каждый день все-таки приносил кое-что новое как в событиях самого путешествия, так и в смысле разнообразия ландшафтов.

Канадец Годэ, бывший поочередно путешественником, охотником, звероловом и лесным бродягою, оказался за время пути истинным кладом для Галлера. Кроме того, что он был услужлив, предан и всегда в превосходном расположении духа, что помогало коротать вечера, - он был неоценим для своего господина главным образом тем, что сообщал ему множество необходимых сведений и сделал его в короткое время довольно сведущим путешественником по прериям. Это особенно ценил Галлер, так как знания возвышали его в глазах новых товарищей.

Кроме того, Сен-Врэк, завоевавший с самого начала доверие Галлера своим сердечным, теплым отношением к нему, прилагал всевозможные усилия, чтобы сделать молодому человеку путешествие приятным. Стремительная езда в течение дня и необычайные, почти неимоверные рассказы, которые он выслушивал на ночных привалах у костра, ошеломляли Галлера и восхищали его романтизмом новой жизни: он уже успел заразиться "степной горячкой".

Его спутники, смеясь, сказали ему это, но тогда ему не было понятно выражение; только впоследствии он понял, что оно значило. Да, тогда он был весь во власти этой душевной болезни, и она все резче обнаруживалась с каждым днем. В душе начали тускнеть воспоминания прошлого, исчезали прежние желания и стремления. Сердце остывало к соблазнам и приманкам больших городов, охладевало к старым привязанностям, как будто их никогда и не бывало.

Силы его росли; он испытывал особый душевный подъем, особую телесную бодрость и жажду деятельности, которых никогда еще в такой степени не чувствовал; всякая деятельность была ему радостна. Как будто быстрее и горячее струилась в его жилах кровь, как будто обострились все внешние чувства: он мог, не мигая, смотреть на солнце.

Степная горячка!

Воспоминание о ней сохранится еще на долгие годы в душе путешественника. Долго-долго после того, как перед глазами его перестанет расстилаться бесконечная равнина, пальцы его все еще будут сжиматься, как бы порываясь натянуть повода, колени все еще будут стремиться сжать благородное тело коня, и все еще сохранится жажда скакать без цели по зеленым волнам степного моря...

IV. Верхом на бизоне

После двухнедельного путешествия караван очутился в долине вблизи Арканзаса, расположенной примерно на шесть миль ниже Плум-Бутта, недлинной горной цепи; здесь было решено сделать привал на 24 часа. Телеги были сдвинуты так, что составили огороженное помещение, внутрь которого были загнаны вьючные животные, и всадники уже готовились расседлать коней и мулов, как вдруг раздался взволнованный голос Сен-Врэна:

- Посмотрите-ка, вон там, у группы хлопчатников, - клянусь, нам попалась богатая пожива!

Все повернулись по указанному направлению и, действительно, разглядели у небольшого возвышения пять каких-то фигур... Несомненно, это были бизоны первые, попавшиеся охотникам... Тотчас раздались веселые клики и звуки охотничьих рогов. Все были рады предстоявшей добыче, жаркому на ужин из мяса и языков бизонов.

Вмиг были оседланы верховые животные, и 10 или 12 всадников поскакали с места стоянки; между ними были Галлер и Сен-Врэн.

Караван сделал в этот день небольшой переход, лошади еще были свежи, и охотники быстро проскакали галопом две мили из трех, отделявших их от дичи. Но тут Галлер и еще некоторые новички сделали промах: мчались на бизонов прямо по ветру, и, когда они были уже на расстоянии меньше мили от места, один из бизонов, потянув воздух, почуял их приближение, обернулся, ударил копытами об землю и бросился бежать, увлекая за собой своих четверых товарищей.

Что было делать? Отказаться от охоты или пришпорить коней и ринуться в погоню за бежавшими зверями? Охотники решились на последнее и помчались галопом, но вдруг очутились перед глиняным валом вышиною в шесть футов, составлявшим границу расположенной выше равнины и поднимавшимся к ней в виде террасы.

Это непредвиденное препятствие вынудило охотников остановиться. Некоторые, раздосадованные неудачей, повернули лошадей и направились обратно, а Галлер, Сен-Врэн, канадец Годэ и еще трое, у которых лошади были лучше, не пожелали отказаться так дешево от добычи, пришпорили коней и решили взобраться по ступеням террасы.

Когда они были наверху, им пришлось проскакать сильным галопом еще пять миль, пока один из зверей оказался от них на расстоянии ружейного выстрела. Это была молодая самка. Галлер, порядочно опередивший остальных, опустил поводья на шею своего Моро, поднял ружье, прицелился, выстрелил, и когда рассеялся дым, на земле лежал мертвый зверь, которому пуля попала в голову за ухом.

Так как добытого мяса должно было хватить на всех, охотники решили не преследовать остальных зверей и принялись сдирать шкуру с добычи.

Эта работа, так же как и разделка мяса на части, потребовала в искусных руках немного времени; охотники, покончив с нею, оглянулись на свой лагерь и попытались определить расстояние, отделявшее их от него.

- Добрых восемь миль, - сказал Сен-Врэн, - а завтра снова сюда, так как мы здесь как раз у самой дороги (он указал на старые следы, свидетельствовавшие о проезде телег купцов из Санта-Фе) - это значит шестнадцать миль. А что, если бы мы совсем не возвращались, а сразу же остались здесь? Воды и травы вокруг довольно, там вон сочное буйволиное мясо, а у ручья достаточно хвороста для разведения костра. На ночь у нас есть одеяла, чего же нам больше?

- Я высказываюсь за остановку здесь, - сказал Галлер.

- Мы тоже! - воскликнули остальные.

И охотники сняли с себя лишний груз, расседлали коней и пустили их пастись стреноженными по сочной зелени прерий. Упомянутый ручей хрустально-чистой воды протекал к югу от Арканзаса, и на берегу его, под защитой холма, был разбит лагерь.

Вскоре сочное мясо буйволицы зашипело на вертелах, протянутых над костром. Охотники поели, запили мясо глотками из походных фляг и закурили свои трубки, расположившись поуютнее, и, обволакиваемые волнами табачного дыма, принялись рассказывать друг другу разные приключения.

Огонь потухал под слоем пепла, и все нашли, что пора на покой. Было условлено, кому оставаться на ночное дежурство, и жребий пал на одного из охотников, Гиббетса, славившегося своей сонливостью; но на первую часть ночи это не представляло опасности, так как индейцы имели обыкновение совершать свои нападения незадолго до рассвета. Остальные завернулись в свои одеяла и вскоре уснули.

Один только Галлер не сразу уснул. Перед наступлением ночи он заметил на берегу ручья очень красивое место, шагах в пятидесяти от того, где улеглись товарищи, и теперь у него вдруг явилось желание лечь спать там. Он захватил свое ружье и одеяло, крикнул Гиббетсу, взобравшемуся на свой пост на береговой обрыв, чтобы он его разбудил, если случится что-нибудь, и устроился в избранном местечке.

Через несколько минут, погрузившись в мягкую траву и убаюканный чудесным светом лунной ночи, он задремал. Но не прошло и четверти часа, как чуткую дремоту его прервал какой-то странный шум, похожий на отдаленные раскаты грома или гул водопада, глухо донесшийся до его слуха. Казалось, земля задрожала под ним.

"Будет гроза, - пробормотал он про себя, не вполне проснувшись, - и отлично, это освежит немного воздух и дальнейший путь завтра будет еще приятней..." Он тихо зевнул, и мерное дыхание его свидетельствовало, что он снова спокойно уснул.

Но покой был опять недолог. Раздался такой громкий шум, который поднял бы полумертвого. Галлер быстро вскочил и растерянно начал думать, что мог бы значить этот шум; похожий на гром, но не небесный, а такой, который мог бы произвести топот сотни тысяч копыт и рев сотни тысяч быков и от которого земля содрогалась.

В эту минуту до него донеслись крики его товарищей, и вслед за ними он различил голоса Сен-Врэна и Годэ, кричавших в смертельном испуге:

- Эй, где вы, Галлер? Берегитесь бизонов!

Галлер увидел, что они собирают лошадей и торопливо уводят их под береговой навес; затем провели их еще шагов сто бродом по воде, - вероятно, с целью отыскать еще более спокойное убежище; он вмиг схватил ружье и одеяло, намереваясь присоединиться к друзьям. Но он все еще не вполне уяснил себе степень опасности.

Но вот что-то огромное, черное, страшное стало между ним и его товарищами.

Глазам его представилось ужасное зрелище. Вдали, на западе, так далеко, как только достигал глаз, вся прерия как бы зашевелилась. Там перекатывались темные волны, как будто всю равнину засыпало изверженной вулканом лавой. А на волнующейся поверхности сверкали тысячи блестящих световых точек, точно огненные искры.

На мгновение Галлеру пришло в голову, что он видит сон. Но зрелище было слишком реальным, чтобы его можно было счесть за призрак. К тому же до него продолжали доноситься крики его товарищей, находившихся так близко, но разлученных с ним такой непреодолимой преградой. За массой черной волны видел он вздымавшихся на дыбы коней, слышал лай и рев испуганной собаки, слышал отчаянное ржание; когда расстояние между ним и надвигавшейся волной не превышало 50 шагов, он разглядел мохнатые гривы, пылающие глаза бизонов.

- Боже, они несутся прямо на меня! - воскликнул он в ужасе. - Они растопчут меня насмерть!

Пытаться бежать было поздно, да и ввиду широкой и плотной стены, какой двигались бизоны, некуда было бежать. Галлер полуинстинктивным движением приложил ружье к плечу и выстрелил в передового бизона. Удачен ли был выстрел - нельзя было рассмотреть. Он почувствовал только, что лицо его было забрызгано водой ручья, заметил, что один огромный бык, несколько отделявшийся от стада, яростно ринулся прямо на холм, у которого он стоял... Одно мгновение - и он взлетел на воздух, подброшенный рогами зверя.

Толчок опрокинул Галлера назад. Он упал на какую-то волнующуюся массу, почувствовав в первую минуту только острую боль между ребер. К счастью, однако, падение не оглушило его, и он вскоре сообразил, что лежит поперек спин нескольких бизонов, стремившихся вперед сплоченной массой, испуганных странной ношей и с громким ревом толпившихся плотнее к первому ряду.

Несмотря на весь ужас своего положения, Галлер не потерял присутствия духа. Лежа грудью вниз и вцепившись пальцами в длинную шерсть чудовища, между тем как ноги его болтались по горбу соседнего быка, он в ту же секунду почувствовал, что зверь прорвался сквозь ряды наружу; сильным движением он подтянул ноги и очутился верхом на спине быка, шею которого с самого начала крепко обхватил руками.

Бизон, еще больше испуганный теперь своей ношей, когда она очутилась на нем одном, и думая, вероятно, что на него взобралась пантера, ринулся со всей силой отчаяния вперед и вскоре далеко опередил стадо. В интересах Галлера было поддерживать зверя в заблуждении насчет своей опасности для него, иначе он мог остановиться, и тогда стадо догнало бы и растерзало его.

Поэтому он постарался выхватить левой рукой нож и начал наносить концом его уколы зверю каждый раз, когда замечал, что тот готов остановиться от утомления. При каждом прикосновении этих оригинальных шпор чудовище громко выло от ярости и ужаса и неслось вперед с удвоенной быстротой.

Но опасность была все еще необычайно велика. Стадо двигалось за ним на расстоянии почти целой мили. Если бы бизон остановился, спасения не было бы. Но именно в эту минуту наметился спасительный путь.

Бык бежал как раз по тому направлению, где находилась упомянутая горная цепь Плум-Бутт; от того места, где расположились лагерем охотники, до нее было менее трех миль, но в положении Галлера они стоили десяти.

На расстоянии нескольких сот шагов от главной вершины цепи возвышался небольшой холм, и счастливой судьбе Галлера было угодно, чтобы разъяренный зверь направил свой бег по линии у подошвы этого холма, шагах в пятидесяти от него. Этого случая нельзя было упускать. На минуту Галлер подумал было о том, чтобы убить зверя, что было бы нетрудно, так как нож его лежал как раз на самой уязвимой части огромного тела, но, подумав, он наскоро принял другое решение; освободив свои пальцы из густой волнистой шерсти бизона, соскользнул по спине и хвосту на землю и бросился изо всех сил к ближайшему холму. Собрав все силы, он вскарабкался на его вершину, уселся там на скалистый выступ и посмотрел вниз, на прерии.

Луна светила все так же ярко. Верховой "конь" Галлера продолжал бежать галопом вперед, как будто за ним гналась стая волков, но направление изменил, едва почувствовал себя свободным от ноши, и побежал сторонкой обратно к своему стаду, до которого оставалось с четверть часа пути. Галлеру было видно, как он, добежав, присоединился к своим и вместе с ними помчался вперед.

Вначале Галлер не мог уяснить себе эту странную тактику и только впоследствии понял, какую смышленость обнаружил зверь. Если бы он остался там, где соскочил с него неожиданный всадник, то передние бизоны подошедшего к этому месту стада приняли бы его за чужака и, наверное, забодали и задавили бы его.

Добрых два часа просидел Галлер на скале, безмолвно наблюдая проносившийся мимо него черный поток, который перед лицом представившегося препятствия холма - разделился на два крыла и понесся по правую и левую сторону его. Галлеру почудилось, что по левой стороне что-то быстро и ярко сверкнуло несколько раз и послышался как будто звук выстрелов; но он в этом не был уверен.

Он чувствовал себя так, как будто очутился на острове среди темного и сверкающего моря. Раз его охватило ощущение, как будто остров подался вперед, а бизоны остановились, - голова у него закружилась, и он быстро вскочил на ноги, чтобы отделаться от странной иллюзии. Но в ту же минуту с тихим стоном схватился рукой за правый бок и тотчас снова опустился на скалу. Только теперь, когда прошло страшное возбуждение, напрягавшее его нервы до того, что они готовы были, казалось, порваться, он вспомнил о чувстве острой боли, которое испытал, упав на спины бизонов: когда он вскочил, боль вернулась и ощущалась еще сильнее. Нервно принялся он расстегивать свою куртку, торопясь исследовать рану, но сколько он ни ощупывал больное место, крови нигде не оказывалось. Зато в области нижних ребер нащупывалась сильная опухоль, болезненная при самом легком прикосновении. По-видимому, он сломал себе ребро при падении или, по крайней мере, получил тяжкий ушиб.

Он вторично попытался встать на ноги, уже осторожнее на этот раз, и, к счастью, это ему удалось; попробовал пройтись на маленьком пространстве выступа - удалось и это. Тем временем уже промчалось почти все стадо, прошли наконец и последние быки. Галлер решил спуститься ползком с холма и, очутившись на земле, пошел по направлению к югу, где должны были находиться его товарищи. Случай благоприятствовал ему; ему недолго пришлось тащиться.

Он переждал, пока мимо него прошли гурьбой какие-то белые животные, похожие на стадо баранов (но это были волки, спешившие по следам бизоньего стада), двинулся дальше - и наконец услышал, к своей радости, голоса, а вскоре при ярком свете луны разглядел нескольких всадников, скакавших по долине.

Он закричал: "Holla!" - на крик отозвались, и один из всадников подскакал к нему.

Это был Сен-Врэн.

- Да это Галлер! - воскликнул он с невыразимым изумлением, наклоняясь с седла, чтобы лучше разглядеть пришельца. - Это действительно вы, Галлер, или призрак ваш? Клянусь Богом, это Галлер, и живехонек, здоровехонек!

- Да, почти, если не считать повреждения ребра.

- Вы ранены? Дайте взглянуть.

Одним прыжком соскочил Сен-Врэн с седла, расстегнул одежду Галлера и начал осматривать его.

- Ничего серьезного, - сказал он наконец, тщательно ощупав каждое ребро. Ни одна кость не повреждена. Только ушиб, который пройдет от компресса и двух-трехдневного отдыха в телеге. Вы еще счастливо отделались, Галлер, дружески сказал он затем, развязывая свой шарф и обвязывая его вокруг тела Галлера по опухоли. - Скажите, однако, что с вами было? Откуда вы - с облаков, с неба? Откуда?

Эти вопросы повторили и все остальные, успевшие подъехать и так горячо пожимавшие руку Галлеру, словно не видели его целый год.

Больше всех казался огорченным канадец Годэ.

- Монсиньор перенес нападение! - бормотал он как будто про себя, покачивая головой, - нападение миллионов бизонов - и остался жив! Чудо, черт возьми!

- Мы отправились на поиски вашего тела, или, вернее, ваших останков, сказал Сен-Врэн, - так как мы видели, как вздернули вас звери на воздух и вы упали в самую гущу, в середину стада. Разумеется, мы уже и не ждали увидеть вас живым. Да расскажите же, ради Бога, как вы спаслись?

Галлер рассказал изумленным слушателям свои приключения.

- Непостижимо, клянусь Богом! - воскликнул Годэ. - Ну, счастлив этот соня, что вы уцелели! - прибавил он током угрозы.

Последнее восклицание экспансивного канадца относилось к Гиббетсу, не известившему товарищей Галлера о месте его нахождения и поставившего таким образом Галлера в опасное положение.

С этого момента Галлера перестали считать новичком в кругу охотников, а приобщили его к "посвященным".

Впрочем, охотники поработали недурно, об этом свидетельствовала дюжина распростертых на земле быков. Удалось им также найти втоптанные в землю ружье и одеяло Галлера. Когда Галлер выпил для подкрепления несколько капель из фляги Сен-Врэна, все вернулись снова в свой прежний лагерь, назначили новую, на этот раз более надежную стражу и проспали остаток ночи без помехи.

Когда утро посеребрило жемчужным сиянием беспредельный простор равнины, небо начало розоветь и затем из-за горизонта величаво поднялось солнце, наши охотники были уже в сборе за завтраком в ожидании каравана, который и прибыл через час.

Прохладная ночь ухудшила самочувствие Галлера. Он был бледен, и его слегка лихорадило; товарищи заботливо уложили его на одну из телег, устроив ему мягкую постель; но предсказание Сен-Врэна оправдалось: ушиб не повлек за собой ничего серьезного. После нескольких дней покоя и прикладывания некоторых трав, известных жителям прерий, опухоль почти бесследно прошла, и Галлер мог бы вспоминать без всякого неудовольствия о своем приключении, если бы нетерпеливый пациент не томился настояниями Годэ и Сен-Врэна провести на покое в лагере, по крайней мере, неделю.

Уже на четвертый день Галлеру показалась нестерпимой эта вынужденная неподвижность; он уверял, что чувствует себя совсем здоровым, совсем отделался от лихорадки и утром следующего дня сел на коня. Все это так и прошло бы, вероятно, бесследно для его здоровой натуры, если бы судьбе не угодно было послать ему в этот день новое приключение.

В это утро было решено, что маленький отряд купцов отправится вперед, чтобы прибыть в Санта-Фе дня на два раньше каравана и приготовить все к его прибытию, то есть поговорить с губернатором той провинции, человеком, пользовавшимся дурной репутацией, без разрешения которого иностранцы не могли перейти границу.

Несмотря на все увещания и просьбы друзей, Галлер пожелал присоединиться к передовому отряду, и они отправились до Симмаронской дороги.

V. Злополучная охота на антилоп

Путь их лежал через голую пустыню, лишенную зверей и почти безводную, тянувшуюся на пространстве почти ста миль. Бизонов совсем не было видно, и только изредка попадались олени; отряду пришлось поэтому довольствоваться захваченным с собою вяленым мясом. Это была так называемая "полынная пустыня". Время от времени пробегала антилопа, но это чрезвычайно пугливый зверь, и он держится всегда на расстоянии, недосягаемом для выстрела.

На третий день их отъезда Галлеру показалось, что совсем близко промелькнула рогатая голова антилопы. Спутники не были уверены, что он не ошибся, и не пожелали отправиться с ним на поиски, и он один свернул с дороги. Годэ оставил при себе собаку Галлера, которую тот не хотел взять с собой, чтобы не спугнуть дичь. Моро проявлял бодрость и был полон свежих сил, и Галлер счел, что даже в случае неудачного исхода охоты ему удастся присоединиться к своим товарищам.

Холмистый хребет Симмарона имел странное строение: тянулся с востока на запад, поперек долины; вершина его была частью покрыта чащей из кактусов, к которой и подъехал Галлер.

У подошвы холмов он сошел с коня, повел его тихонько под уздцы вверх и слегка привязал к ветвям кактуса; в большей предосторожности надобности не представлялось ввиду послушного нрава Моро. Затем он тихонько пробрался сквозь колючки к тому месту, где скрылась, как ему показалось, антилопа.

К удовольствию Галлера, там оказалась даже не одна, а две красавицы антилопы, но, к сожалению, они были слишком далеко, чтобы можно было рассчитывать на удачный выстрел: на расстоянии не менее трехсот шагов. К тому же они стояли на голом и гладком обрыве, и нигде поблизости не было даже засохшего кустарника, за которым мог бы укрыться Галлер.

Что оставалось предпринять? Несколько минут Галлер простоял неподвижно, стараясь припомнить, какие приемы, употребляемые охотниками за антилопами, о которых слышал от своих спутников, он должен был бы применить в этом случае. Попробовать подражать крикам животных? Помахать носовым платком? Или лучше попробовать привлечь их, растянув свое красное подседельное одеяло?

Наконец он остановился на последнем и повернул назад, чтобы захватить свое одеяло, как вдруг внимание его привлекла какая-то линия цвета глины, тянувшаяся поперек степи по ту сторону убежища антилоп. Она перерезала поверхность долины и могла быть либо буйволовой тропой, либо руслом какого-то потока, - но так или иначе, это было как раз таким прикрытием, какое ему нужно было, тем более что животные были от него шагах в ста и даже все больше приближались к нему.

Галлер выбрался из чащи и побежал по краю обрыва к тому месту, где хребет спускался, как он заметил, все ниже, до уровня долины. К его изумлению, здесь оказался широкий ручей, чистая, прозрачная вода которого протекала по песчаному и известковому руслу.

Берега были низкие, приблизительно до трех футов выше поверхности воды, за исключением того места, в которое упирался хребет холма. Тут берег был повыше; с него-то и спустился Галлер и пошел по руслу вброд вверх по течению. Подвигаться таким образом вперед было трудной задачей. Дно ручья было очень мягко и податливо; вдобавок двигаться надо было очень осторожно, чтобы не спугнуть дичь. Но Галлера так соблазняла перспектива добычи на ужин, что это побуждало его напрягать все силы. Правда, начинал побаливать поврежденный бок, - но что за беда! Путь не очень долог.

Галлер очутился наконец перед полынными кустами, покрывавшими часть берега; здесь, по его расчету, и должно было быть самое удобное место. Выпрямившись тихонько настолько, что мог заглянуть сквозь листву, он убедился, что не ошибся: дичь находилась как раз на таком расстоянии, что можно было сделать меткий выстрел.

Взявшись за ружье и прицелившись, он выстрелил и, взглянув затем, увидел, что самец успел отчаянно метнуться единственный раз и упал мертвый наземь, а самка бросилась бежать.

Галлер хотел побежать к тому месту, где ждала его добыче, как вдруг с изумлением почувствовал, что не может высвободить ноги, как будто они увязли или что-то крепко держало их. Он еще раз попытался шагнуть, еще и еще раз рванулся, но так же безуспешно, а при третьей попытке он потерял равновесие и упал навзничь в воду.

Задыхаясь от усилий, он добился наконец того, что снова встал на ноги, но тотчас же снова почувствовал, что ноги его как бы вросли в землю. Напрасны были все усилия - ног невозможно было подвинуть ни назад, ни вперед, ни вправо, ни влево, - и в довершение он почувствовал, что вязнет все глубже... Тогда только ему стала ясна страшная правда: он увяз в зыбучем песке!

Мягкий песок доходил уже до самого верха его кожаных сапог, так тяжко сжимая в них ноги, что нечего было и думать высвободить их из сапог, - и он чувствовал, что погружается все глубже и глубже, медленно, но неумолимо, как будто бы какая-то подземная нечистая сила властно увлекала к себе свою жертву.

Весь охваченный невыразимым ужасом, он стал громко кричать, призывая на помощь, - но откуда он мог ожидать ее? На несколько миль вокруг в этой пустыне не было ни души, - быть может, ни одного живого существа, кроме его привязанного коня, ответное ржание которого звучало как насмешка над отчаянием его господина.

Галлер изгибался вперед, насколько только позволяла его прикованность к земле, и, словно обезумев, начал исступленно взрывать песок у ног, но он только царапал его с поверхности, и небольшая ямка, которую ему удавалось сделать, почти тотчас же снова наполнялась песком.

Вдруг у него мелькнула мысль. Если бы удалось уложить горизонтально ружье, оно, быть может, могло бы ему послужить некоторой опорой. Он оглянулся, отыскивая его глазами, но ружья нигде не было видно. Зыбучий песок почти совсем засосал его!

Последняя его надежда рухнула почти в ту же минуту, как вспыхнула, - и с крушением ее пришлось отказаться от всякой мечты о спасении: по крайней мере, Галлеру больше ничего не приходило в голову. Им начинало овладевать какое-то странное отупение; надо было собрать всю силу воли для борьбы с этим душевным оцепенением, чтобы мужественно встретить смерть лицом к лицу.

Стоя совершенно прямо, он то обводил глазами необозримую поверхность прерий, то подымал их вверх, к безоблачной синеве неба, и в душе его рождались то покаянные, то молитвенно благоговейные чувства.

Солнце лило свои яркие, радостные лучи на несчастного обреченного, словно желая пролить утешение в скорбное сердце его, словно вдыхая в него мужество... Так, безнадежно и безропотно ожидая конца, погрузившись уже почти до пояса, он вдруг расслышал знакомый звук, вмиг прояснивший его мысли и наполнивший душу новой надеждой. Это снова заржала лошадь... Его конь!.. Боже всемогущий! Быть может, через коня Он пошлет ему в самую последнюю минуту спасение...

Не теряя ни секунды Галлер начал, как только мог громко, звать лошадь по имени. Он знал, что она непременно прибежит на его зов, если только услышит его, потому что привязана она была слабо и, если рванется, ветка кактуса должна будет уступить лошадиной силе. После короткой паузы Галлер снова принялся звать словами, знакомыми и привычными его верному Моро, затем снова умолк, прислушиваясь с сильно бьющимся сердцем. Несколько секунд все было тихо; потом послышался шум, как будто лошадь рвалась, освобождаясь; наконец отчетливо раздался ее быстрый и мерный галоп.

Все ближе и явственнее звучал ее бег, пока красавец конь не вскочил на береговой край, под которым стоял, погибая, его господин. Тут он остановился, встряхнул гривой и пронзительно заржал, по-видимому, смущенный тем, что не находил своего господина, нервно поводя мордой во все стороны. Галлер, отлично знавший все привычки несравненного создания, протянул руки, продолжая обращаться к нему с магическими ласкательными словами.

Конь взглянул наконец вниз, увидел своего господина и одним скачком прыгнул в ручей. Через мгновение повода были в руках Галлера.

Ни одного мгновения медлить было нельзя - уже он ушел в песок по грудь, уже касался подмышками воды. Быстро ухватившись за спускавшийся с седла ремень и потянув его, чтобы убедиться, прочно ли он висит, он сделал, как мог быстро в своем неудобном положении, петлю и продел в нее голову и плечи, так что она поддерживала его под мышки.

Пока он все это делал, животное хорошо понимало, казалось, чего от него ждали. Оно, по-видимому, понимало и особенность почвы, потому что все время, пока Галлер связывал ремень, оно беспрестанно переминалось с ноги на ногу, не позволяя себе увязнуть.

Приготовления были кончены, и Галлер, с тоской и ужасом в душе, сделал сигнал своему коню бежать вперед. Но умное животное, как бы вполне ясно понимая положение своего господина, не помчалось сразу - что могло бы вывихнуть руки Галлеру, - а тихо тронуло и медленно двинулось вперед. Ремень туго натянулся, Галлер почувствовал, что тело его шевельнулось, еще минута - и он с невыразимым восторгом убедился, что извлечен из песка.

К сожалению, радостное чувство Галлера было омрачено ощущением острой, колющей боли. Правда, он дотащился до лошади, собрался еще с силами и крепко обнял шею верного животного в благодарность за спасение, с неимоверным усилием взобрался даже на седло, - но тут его силы совершенно иссякли. Оставив ружье и сапоги на произвол судьбы, пожертвовав даже охотничьей добычей, он желал только одного теперь - бежать с места своего страшного приключения.

И, судорожно ухватившись руками за луку седла, собравшись еще с последними силами, чтобы направить, куда следовало, коня, он медленно поплелся к условленному месту стоянки, куда и приехал наконец, измученный страшными болями в боку и в бедре.

VI. Одиночество

Последствия последнего приключения были очень серьезны для Галлера. На следующее утро он проснулся в сильном жару; боли в боку, причиненные ушибом, очень усилились вследствие напряжения, с которым он освобождался из своей песчаной могилы, и опухоль приняла такой злокачественный вид, что друзья его серьезно испугались; главное же, было очевидно, что о возможности для него сесть в седло нечего было и думать еще, вероятно, несколько недель.

Сен-Врэн делал для своего больного друга все, что только было в его силах: обмывал ему раны, делал перевязки, говорил ему слова утешения. Но поездку в Санта-Фе откладывать было все же невозможно, необходимо было обеспечить свободный въезд каравана, а Галлер был совершенно неспособен к верховой езде. Ничего другого не оставалось, как покинуть в этом временном лагере больного под надзором и уходом двух спутников, пока не прибудут с караваном его собственные телеги.

Дня через два прибыл караван, больного устроили с возможными удобствами, и после недельного пути по долине Рио-дель-Нортэ он был сердечно встречен своими прежними спутниками в знаменитом Санта-Фе, столице Нью-Мексико. Там он был передан попечениям искусного хирурга, который предписал ему полный покой и уверил всех, что через две недели Галлер будет совершенно здоров.

Но судьбе Галлера было угодно, чтобы этим не кончилась его злополучная охота на антилоп, а повлекла за собой, наоборот, целую цепь страданий и злоключений.

Первой прискорбной вестью было для него тяжкое испытание, которому его подверг врач своим требованием полного покоя. Караван вез слишком значительный транспорт товаров, чтобы мог удовольствоваться сбытом их в одном только Санта-Фе, и вынужден был поэтому отправиться на третий день в Чихуахуа, дальше по Рио-дель-Нортэ.

Ослушание врача грозило ему верной смертью, так что в сопровождении каравана Галлер и думать не мог. Не было другого выхода, как оставить его в Санта-Фе с одним только верным канадцем Годэ, как ни искренне сожалели об этом все. Галлеру же было особенно грустно расставаться с вечно бодрым и веселым Сен-Врэном, который так умел развлекать и успокаивать его в дни страданий. Как истинный друг, Сен-Врэн предложил взять на себя заботу о товарах Галлера и об их сбыте в Чихуахуа.

- Не сокрушайтесь, любезный друг, - говорил, прощаясь, Сен-Врэн, - мы мигом справимся там и снова прикатим к вам. А с товарами вашими положитесь на меня. Я навьючу вам мула мексиканскими долларами. Будьте же здоровы, храни вас Всевышний!

Через полчаса Галлер, которому разрешалось садиться, опершись на подушки кровати, увидел из окна белое полотно навесов телег, купцов, своих недавних спутников, садившихся на коней; ему слышны были щелканье бичей погонщиков и их громкие возгласы. С тяжелым чувством одиночества и покинутости печально опустился он на постель.

Потянулись долгие, томительные дни, которые не могла скоротать и скрасить даже сердечная заботливость Годэ, тем более что и его неунывающий юмор не вполне уцелел в обстановке этого варварского города.

Минула, однако, и эта тяжелая пора. Врач разрешал ему понемногу вставать, потом гулять по улицам, что доставляло ему очень мало удовольствия, так грязны были жители и даже самые улицы. Наконец ему было разрешено привыкать понемногу и к седлу, и он ездил каждый день на своем Моро, делая с каждым днем все более длинные концы.

Так прошло две недели. Однажды утром, проснувшись и почувствовав себя совсем здоровым, Галлер сказал Годэ:

- Я больше не вынесу такой жизни, Годэ!

- Ах, монсиньор, скука действительно нестерпима! - с живостью воскликнул Годэ.

- Я решился положить этому конец!

- Но как же быть, сударь? Что же вы можете сделать?

- Уеду из этого проклятого места - и завтра же!

- Достаточно ли вы окрепли для такого долгого пути?

- Я хочу попытаться, во всяком случае. Ведь и доктор не предвидит ничего дурного при известной осторожности. Ну, а если бы мне и сделается хуже дорогой, - есть ведь и другие города по пути, где можно остановиться. Где угодно будет лучше, чем здесь!

- Это правда, сударь, вдоль реки много красивых деревень. Я тоже нахожу, что всюду лучше, чем в этой грязной дыре.

- Итак, решено, Годэ! Приготовьтесь сегодня же, совсем, так как мы завтра уедем ранним утром.

- Слава Богу! Я с удовольствием сейчас же начну собираться!

Галлер решил во что бы то ни стало выехать из Санта-Фе и последовать за караваном; быть может, ему удастся нагнать его где-нибудь. Это могло удасться, потому что по глубокому песчаному приречному пути караван мог успевать пройти в день немного. Но если бы это не удалось, он всюду мог бы остановиться с таким же успехом и с не меньшим удовольствием, чем в Санта-Фе.

Хозяин гостиницы, в которой он жил, всячески старался отговорить его от этого предприятия.

- О, не ездите, сеньор! Не рискуйте, если вам жизнь дорога!

- Почему же, добрый мой Хосе? - спросил удивленный Галлер.

- О, сеньор, индейские разбойники, браво... Это злые люди, эти навахо! карамба!

- Да ведь я еду не к индейцам, а вниз по реке, через новомексиканские города.

- Ах, сеньор, и эти города не застрахованы от разбойничьих нападений навахов! Кто же этого не знает!

Но, как и следовало ожидать, все эти страхи не отпугнули Галлера. Чуть забрезжил рассвет, он был уже в седле и в сопровождении Годэ и двух тяжело навьюченных мулов выехал из опостылевшего ему города по дороге на Рио-Абахо.

VII. "Путина смерти"

В первые дни путешественники не имели интересных впечатлений. Канадец давно и хорошо знал уже эти места, а Галлер был весь поглощен желанием догнать своих товарищей и мало интересовался впечатлениями пути. Довольно долго путь шел вдоль Рио-дель-Нортэ, и большинство встречных селений ничем не отличалось от Санта-Фе. Встречались искусственные каналы для орошения, маисовые поля, виноградники; вообще по мере приближения к Рио-Абахо - южной области - земля становилась все богаче и плодороднее.

Местность обновилась красивее и живописнее от окружавших ее на востоке и на западе высоких темных гор, как будто упиравшихся вершинами в небо. Живописны были и костюмы встречавшихся по дороге и в деревнях жителей: мужчины в своих "serape" - полосатых шерстяных плащах, в круглых широкополых шляпах "sombrero", в широких полотняных или бархатных "calzonero" - шароварах с отделкой из рядов блестящих металлических пуговиц и опоясанных шарфами ярких цветов. Пурпурно-красные "makdos", плащи на мужчинах, грациозные "reboso" покрывала на женщинах - все было необычно и художественно красиво.

Галлеру не могли не бросаться в глаза также грубые земледельческие орудия. Эти грохочущие "carret'ы" с их широкими, необитыми деревянными колесами, первобытный плуг, вилообразно выструганный из дерева и едва взрывающий землю, быки, запряженные попарно в одном ярме на рогах, - все это было для него ново; но остановиться он не мог ни на чем, движимый одним желанием: вперед, вперед!

На пятый день пути путешественники въехали в жалкую деревеньку Парида, которая обещала, как оказалось, так мало комфорта, что на другое же утро они были снова на пути в городок Сокорро, последнее населенное место Нью-Мексико вплоть до самой ужасной пустыни - Jornade del muerte, то есть "Путина смерти".

По этому пути, в "Путину смерти", Годэ еще никогда не случалось ездить, но в Париде им представился случай нанять проводника по пустыне. Этот человек сам предложил свои услуги, а так как Галлер узнал, что в Сокорро нелегко будет найти проводника, то он согласился взять этого, хотя наружность грубого малого ему и не понравилась.

Прибыв в Сокорро, он убедился, что проводника здесь действительно не достать ни за какие деньги, и постарался примириться с нанятым парнем ввиду серьезных опасностей, предвидевшихся в "Путине смерти" и среди ее случайных гостей, диких апачей.

В Сокорро только и было толков, что об индейцах. Рассказывали, что дикари напали на крупный караван неподалеку от Фра-Кристоваля, увели всех мулов и перебили всех до одного "arrieros" - погонщиков. Все местечко было в большом волнении по поводу этой вести, в страхе от ожидания нападения, и здесь на Галлера посмотрели, как на сумасшедшего, когда узнали об его намерении проехать через "Путину смерти".

Но Галлеру чужда была нерешительность. Он узнал, что караван проходил через Сокорро всего три дня назад; таким образом, у него была надежда догнать своих прежних спутников и присоединиться к каравану еще раньше, чем он успеет выехать из Эль-Пасо. Ввиду этого он приказал обоим слугам собираться и рано утром выехать.

Галлер и Годэ проснулись еще до рассвета. Годэ вышел, чтобы разбудить проводника и вместе с ним оседлать животных, но через минуту вбежал с криком:

- Сударь, он убежал! Мошенник сбежал!

- О ком вы говорите? Кто сбежал? - воскликнул Галлер.

- Этот гнусный мексиканец! И мула увел... Украл мула, сел на него и ускакал! Да взгляните сами!

С тревожным чувством пошел за ним Галлер. Что, если... конь... его конь?.. Но нет, слава Богу, конь здесь! Но один из мулов вместе с навьюченным грузом исчез.

"Быть может, негодяй еще не успел скрыться, - подумал Галлер, - быть может, он еще в городе".

Во все стороны разослали гонцов, пошли и сами на поиски; все было напрасно. Наконец они узнали от одного новоприбывшего, что он встретил человека, похожего по виду на проводника, скакавшего галопом на муле вверх по течению. Сомнений не оставалось.

Что было предпринять? Погнаться за вором в Париду? Это был бы напрасный труд, так как тот не будет, конечно, так глуп, чтобы ехать по большой проезжей дороге. Галлер решил волей-неволей примириться с этим, пока не получит возможность с возвращением купцов поймать мошенника и предать его в руки властей.

Надо было, однако, позаботиться найти другого проводника. Галлер обратился к хозяину гостиницы, но безуспешно: никто теперь не согласится отправиться через "Путину смерти". Он обращался и к торговцам, и к разным зевакам на рыночной площади - один и тот же ответ отовсюду: невозможно, страшно, апачи, один и тот же отрицательный жест, общий во всей Мексике: помахивание указательным пальцем перед носом.

- Ну, Годэ, как быть? Ясно, что проводника нам не достать. Остается попытаться самим отправиться. Что вы об этом скажете, товарищ?

- Я готов, сударь! Едем без проводника!

И Галлер отправился в путь в сопровождении своего преданного спутника и единственного уцелевшего вьючного мула. На ночлег они остановились в так называемых "Бельведерских развалинах" и утром выехали навстречу опасности, быть может, гибели.

Через два часа они подъехали к ущелью Фра-Кристоваль. Тут дорога прерывалась речкой и, изгибаясь, вела в безводную пустыню. Путешественники переправились вброд на восточный берег и, прежде чем двинуться дальше, наполнили драгоценной влагой кожаный мех мула и свои походные фляги и напоили вволю животных.

Со свежими силами и в довольно бодром настроении поехали они дальше. Галлер уже перестал жалеть о потере другого мула и весело думал о скором свидании с Сен-Врэном и остальными друзьями; но обстановка очень мало благоприятствовала сохранению этого бодрого настроения. Пустыня начинала оправдывать свое ужасное прозвище "Путины смерти". Тропинка была вся усеяна костями животных, порой среди костей виднелись и человеческие; вместе, в одних кучах лежали они, и волки одновременно обгладывали их. Тут погибали они, в ужасе и отчаянии, на этом безводном пути - а между тем стоило сделать еще немного усилий - и воду можно было достать; если бы они только знали об этом!..

Попадались путешественникам на дальнейшем пути и другие предметы, изделия рук человеческих: погнутая жестяная бутыль, старая шляпа, обрывок седла, ремня... все это рассказывало печальную повесть погибших жизней.

А они добрались только до начала пустыни. Пока еще они бодры. Как-то они доедут до противоположного края ее? Не оставят ли и они подобных знаков на память?..

Тягостные предчувствия овладевали душами Галлера и Годэ при взгляде на голую, бесконечную равнину. Они не боялись апачей, но сама природа внушала эти тоскливые и тревожные мысли и чувства. Приближается полдень. Солнце подымается все выше, и с каждым мгновением его лучи становятся все нестерпимее знойными. Дует сильный ветер, но он не обвевает путников прохладой, а, наоборот, обдает их духотой и больно царапает лицо взметаемым колючим песком.

Вот солнце достигло зенита. С трудом подвигаются они по зыбкому песку. На целые мили вокруг ни кустика, ни былинки. Нет больше путеводной нити в следах тележных колес: их занесло зыбким песком. Голое песчаное однообразное пространство, желтоватая безводная и бесплодная пустыня...

И вдруг - словно чьей-то волшебной силой рожденная картина: взметенные могучим вихрем массы песка подымаются, растут, вытягиваются огромными колоннами к самому небу, кружатся, колышутся над голой равниной. Желтые и светящиеся, они отражают в своих кристаллах блестящие солнечные лучи. С безумной быстротой движутся они вокруг самих себя и медленно подвигаются вперед, все ближе и ближе к путникам.

С испугом и страхом смотрит Галлер на эти песчаные колонны. Он слышал, что такие бури обладают чудовищной силой, что они могут подхватить даже тяжелые предметы, подбросить их на ужасающую высоту и снова швырнуть наземь - и не без основания боялся такой участи для себя и своего спутника.

Вдруг, испуганный этим жутким явлением, мул рванул аркан и, сорвавшись, бросился бежать за холмы. Годэ погнался галопом за ним. Галлер остался один.

Вот снова закружились десять, двенадцать колоссальных колонн, движутся, обступая одинокого всадника со всех сторон, замыкая его в свой круг. Есть в них что-то призрачное, словно они существа из таинственного мира духов, одаренные демонической жизнью.

Вот две из них движутся навстречу друг другу, сошлись, вступили в бой, уничтожили друг друга. Песок рухнул на равнину, а пыль желтой бесформенной массой насыщает воздух, разносится ветром.

Несколько колонн приблизились друг к другу и, не сливаясь, обступили Галлера тесным кольцом. Сенбернар Альп лает и воет, Моро дрожит всеми членами.

Галлер сидит в нерешительности в седле и ждет исхода. В ушах у него шумит и звенит, глаза перестают различать действительные цвета, все кажется окрашенным огнем, мозг словно застывает...

Вот закружился насыщенный песком воздушный поток в дикой пляске. Мгновение - Галлера завертело и выбило из седла. Глаза, рот, уши полны песка; песок и камни яростно хлещут в его лицо... Вот его со страшной силой швырнуло наземь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С минуту Галлер пролежал там, куда упал, полуослепший, полузасыпанный, как в могиле. Все, что он еще мог разглядеть, это что над ним все еще носятся густые тучи пыли. К счастью, он не ушибся. Открыть глаза и свободно смотреть он не мог: глаза были полны песка и страшно болели. Но он мог протянуть руки и принялся шарить и щупать вокруг себя.

Пощупав и не найдя коня, он позвал его по имени; в ответ послышался слабый стон; он ползком добрался до того места, откуда послышался голос, и провел рукою по телу верного животного - оно лежало на боку; но как только Галлер взялся за повод, конь тотчас вскочил, хотя он весь дрожал, подымаясь.

Долго стоял Галлер, опершись о шею коня, очищая глаза от песка и выжидая, пока уляжется вихрь. Наконец воздух очистился, проглянуло опять голубое небо, и Галлер, быстро вскочив в седло, начал прежде всего озираться, отыскивая Годэ. Но его и следа не было видно, и на долгие, громкие крики Галлера только ветер гудел в ответ.

Тогда Галлер поехал по равнине на поиски товарища. Долго скакал он от холма к холму, беспрестанно окликая Годэ по имени, но отклика не было, и не было следов на земле - все было заметено вихрем.

В отчаянии Галлер остановился. Он докричался до хрипоты, до потери сил. Больше он не в силах был искать, до тех пор, по крайней мере, пока не подкрепится глотком воды. Он опустил руку, чтобы достать флягу... Боже милосердный, обе фляги разбились, а большой мех с водой остался на муле!..

А ближе пятидесяти миль нельзя было найти ни капли воды!

Насколько он мог сообразить, он проехал около половины проклятой "Путины смерти"; он чувствовал, что без воды не доедет до конца. В нормальных условиях здоровый человек может вынести жажду в течение нескольких дней, но обессиленному болезнью и долгим жаром Галлеру, истомленному зноем пути, измученному вихрем, не вынести смертельной жажды среди той же знойной пустыни.

От потрясения, волнений и слабости Галлер потерял всякое представление о дороге. После нескольких минут колебания он почти бессознательно направил лошадь на запад. Он смутно сознавал, что уклоняется от дороги на Чихуахуа, но лучше было добыть воды и спасти свою жизнь, чем найти среди пустыни верную смерть.

Так проехал он много миль, держась того же направления на запад - солнце одно указывало одинокому всаднику путь. До вечера Галлер храбро боролся с невыразимой мукой жажды, но к вечеру лихорадка со страшным жаром сделали свое дело. Он потерял сознание, и с этого момента он долго-долго не мог припомнить ничего из того, что было с ним.

Смутно припоминался ему какой-то крутой обрыв на высоком берегу... Долго он ехал к нему, должно быть, потому, что, когда он очутился на нем, солнце высоко стояло на небе... Под ним была пропасть... Дивная река протекала там в изумрудной зелени берегов... Деревья трепетали листвой, воздух благоухал, звучала упоительная музыка птичьих голосов...

Но его сжигала мучительная жажда - воды, воды! Туда полететь, в эту пропасть, где шумит река! И он летит, летит долго, бесконечно, а вода все так же недосягаемо далека!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он впал в полное беспамятство и уже не сознавал, не помнил, не чувствовал ничего.

VIII. Спасение

В большой и светлой комнате, обставленной изящной резной мебелью, лежал на удобной кровати бледный и исхудавший Галлер. Через открытую высокую дверь из соседней комнаты тихо доносится музыка... Галлер растерянно и с недоумением оглядывается вокруг... Не бред ли это? Где он?

Нет, это не бред, живая действительность. Но как все это страшно противоположно той обстановке и тем ужасным переживаниям, воспоминания о которых вдруг затолпились в его душе!

Тихо и нежно доносится песня... Прекрасный женский голос поет под аккомпанемент музыки... Галлер слегка приподнимается в постели и вглядывается в сидящих в соседней комнате: двое мужчин и две дамы. Кто они?

Поближе к двери сидит на низкой оттоманке дама средних лет; она проводит пальцами по струнам арфы, звуки которой он слышал. Благородные черты ее все еще красивого лица носят печать глубоких душевных страданий, и даже игра ее носит характер скорби и боли.

Глаза Галлера переносятся на пожилого мужчину и стоящую совсем близко около него молодую девушку. Мужчина стоит посреди комнаты перед столом, усыпанным множеством листьев, растений и трав, которые он внимательно сортирует и бережно раскладывает между листами книги-гербария. Это, по-видимому, ученый, ботаник. У него цветущее лицо, высокий и широкий лоб мыслителя, голубые глаза за очками в серебряной оправе.

Молодая девушка, помогавшая, по-видимому, ученому в его работе, с милой улыбкой подавая ему падавшие со стола растения, была очаровательное существо. Очевидно, это была дочь старшей дамы, но, в противоположность серьезному и печальному выражению глаз матери, синие глаза девушки смотрели весело и лукаво на Божий мир. По плечам ее вились золотистые локоны пышных волос, которые она то и дело откидывала со лба грациозным движением головы.

Четвертый был высокий мужчина с мрачным выражением лица; в черных как смоль волосах и бороде его сквозила проседь. Одетый в короткую мексиканскую куртку при темных "кальзонеро" с желтыми пуговицами и высокие желтые сапоги с массивными стальными шпорами, он неутомимо шагал взад и вперед по комнате, производя внушительное впечатление, которое не портили ни изборожденный складками лоб, ни мрачные глаза.

Обведя внимательными глазами окружающую его обстановку и людей, Галлер вдруг заметил совсем близко от себя спящую собаку.

- Альп, Альп! - сорвалось невольно громкое восклицание с губ Галлера.

- Мама, слышишь? Больной заговорил! - прозвучал тотчас голос девушки.

Собака вскочила, встала передними лапами на край кровати и, радостно визжа, ткнулась мордой в грудь больного. Галлер гладил ее руками, обрадованно приговаривая ласкательные слова.

- О, папа... мама... он его знает!

Все четверо подошли к постели. Ученый взял руку Галлера, оттолкнув намеревавшегося прыгнуть на подушку Альпа.

- Он положительно выздоравливает! - воскликнул шагавший господин, обращаясь к другому в очках. - Взгляните только на его глаза, доктор, как он весь изменился!

- Да, да, гораздо лучше, значительно лучше, - ответил тот, пощупав пульс больного. - Температура нормальна, лихорадки нет, в глазах сознательное выражение. В моих скромных познаниях больше нет нужды. Цыц, пес! - обратился он тотчас к Альпу. - Ступай прочь, мой добрый пес!

- Кто?.. Где?.. Скажите же мне, где я? Кто вы, скажите мне?! - волнуясь, спросил Галлер.

- Успокойтесь, все друзья, - ответил дружелюбно высокий черноволосый господин. - Вы потеряли сознание в жару, доведенный до безумия жаждой; но теперь все уже прошло, к счастью. Вот это - наш добрый доктор, друг нашей семьи. Это - моя жена, это - дочь моя, Зоя; а меня зовут Сегэн.

Галлер поблагодарил поклоном. Он знал теперь, что приковало его к ложу, но все же не знал, каким счастливым случаем попал он в этот дом. Нетерпеливым вопросом светился взгляд его, обращенный на хозяина дома, и тот понял этот немой вопрос.

- Если позволят ваши силы и доктор, я охотно объясню вам все, - сказал он и остановился, точно ожидая подтверждения ученого.

- Ничего решительно не имею против, - ответил, улыбаясь, доктор. - Я уже больше, повторяю, не врач, а только сочувствующий друг. Завтра наш больной будет в состоянии встать. Удовлетворим же его понятное нетерпение.

- Вам я обязан жизнью, не правда ли? - спросил Галлер, прежде чем начал Сегэн, и протянул ему руку.

- Да, - сказал просто Сегэн, крепко пожимая протянутую руку.

- Как попал я в этот дом? Дом ваш, сколько я могу понять? Как я попал сюда? Где вы нашли меня?

- Нашел я вас в не совсем надежном положении, - ответил Сегэн, улыбаясь. В сущности, я едва ли могу приписывать себе заслугу вашего спасения, вы им обязаны своему благородному коню.

- О, мой верный конь, мой Моро! Я лишился его!

- Ваш конь пасется шагах в пятидесяти от вас, и, я думаю, вы найдете его в несколько лучшем состоянии, чем видели в последний раз. Оба ваши мула тоже во дворе, и весь ваш груз цел, вы все найдете в полном порядке.

- А что с...

- Вы хотите спросить о Годэ? - перебил его Сегэн. - Не беспокойтесь, и он в полной безопасности. Он проезжает теперь одного моего коня и скоро вернется.

- О, какие все добрые вести! Как мне вас благодарить! Вы сказали, что меня спас мой конь? Как же это произошло?

- А вот как. Мы нашли вас на расстоянии нескольких миль от этого дома на высоком утесе, на который взбираются, чтоб смотреть сверху на Рио-дель-Нортэ. Вы упали с края в самую бездну и повисли на аркане, счастливым случаем обвившемся вокруг вашего тела. Одним своим концом аркан был прикреплен к седлу, и благородное животное, перегнувшись на задние ноги, удерживало вас всей тяжестью на весу.

- Мой дивный Моро! Какое ужасное положение!

- О да, поистине ужасное. Если бы вы сорвались, вам пришлось бы пролететь пятьсот футов, прежде чем вы разбились бы о скалы внизу. Положение истинно страшное.

- Вероятно, я попал туда в поисках воды?

- В лихорадочном бреду вы шагнули с края обрыва и сделали бы это еще раз, если бы мы вас не удержали. Когда мы втащили вас на утес, вы боролись с нами, порываясь снова кинуться. В смертельной истоме жажды вы видели под собой одну только воду, не замечая и не осознавая пропасти. Такая степень жажды страшная вещь, похожая на помешательство.

- Кое-что мне припоминается, но я думал, что все это был сон. Давно ли я в вашем доме?

- Пятый день. Первые три дня вы метались в жару и в бреду, так что мы едва могли удержать вас в постели; вчера вы успокоились, а сегодня у вас прояснилось в голове. Ну, и довольно с вас на первый раз, - прибавил он весело и решительно. - Я ответил на все ваши вопросы, а теперь отдохните хорошенько, поспите несколько часов, чтобы вполне собраться с силами к завтрашнему дню. К тому же я и сам тороплюсь, - прибавил он, взглянув на часы, - у меня есть серьезное дело, и чтобы попасть вовремя, я должен поспешить. Но через несколько дней я возвращусь. Доктор позаботится в мое отсутствие обо всем необходимом для вас. Моя жена и дочь будут ходить за вами.

- Благодарю, благодарю вас!

- Вам было бы всего лучше остаться здесь у нас до тех пор, пока ваши друзья, о которых я знаю от Годэ, вернутся из Чихуахуа. Путешественникам придется проезжать неподалеку отсюда, и я извещу вас, когда они будут подъезжать. Но мы еще успеем поговорить обо всем этом, когда я возвращусь. Вы найдете тут у нас много книг на различных языках; мои дамы будут развлекать вас музыкой. Не скучайте. До свидания!

- Одну минуту, сударь! - взволнованно воскликнул Галлер, приподымаясь и протягивая обе руки Сегэну. - Гостеприимство - одна из благороднейших черт жителей этих южных стран, - заговорил он, глубоко тронутый и горячо пожимая протянутую ему Сегэном руку, - но в отношении меня, человека совершенно вам чужого, вы обнаруживаете его в такой степени, что я совсем теряюсь... Поверьте мне, по крайней мере, что для меня не будет такой тяжелой жертвы, самой тяжелой, которой я с радостью не принес бы, чтобы доказать вам свою благодарность.

Несколько секунд молча смотрел мрачный господин на своего гостя, потом легкая улыбка скользнула по его лицу и еще не сошла с губ, когда он ответил:

- Я верю вашей искренности, за нее ручаются ваши глаза. Но... не обещайте слишком много. Быть может, скоро наступит момент, когда мне придется напомнить вам о ваших словах.

И раньше, чем Галлер успел вникнуть хорошенько в смысл этих слов, он крепко пожал в последний раз его руку, доктор и дамы пожелали ему крепкого сна, и дверь соседней комнаты закрылась.

Оставшись один, Галлер некоторое время думал обо всем необычайном, пережитом в последнее время, но вскоре веки его отяжелели, и смутные сновидения заволокли в уме всю действительность.

IX. Автобиография Сегэна

Дом Сегэна был обнесен обширной четырехугольной оградой, тянувшейся до самого берега реки Рио-дель-Нортэ. Ограда состояла из высоких и толстых глиняных стен, обсаженных вверху колючей изгородью из кактусов; дом был окружен внутри ограды великолепным садом, в конце которого, близ самой реки, была построена небольшая деревянная башня, откуда открывался чудесный вид на местность, окружавшую ограду.

Местность вокруг казалась дикой и необитаемой. На огромном пространстве, какое только мог охватить глаз, тянулась красивая листва хлопчатника, бросавшая мягкую тень на реку. На юге, почти на самом краю горизонта, высился единственный церковный купол. Это была церковь Эль-Пасо, окруженная поросшими виноградниками холмами. На востоке синели Скалистые горы, на западе тянулась двойная горная цепь, по пустынным ущельям которой редко ступала человеческая нога. Даже безумно смелые звероловы с большими предосторожностями решаются забираться в эту почти неведомую область, простирающуюся на север от страны апачей и навахо.

Галлер, уже десять дней пользовавшийся гостеприимством в этом доме, очень мало успел познакомиться с окрестностями, довольствуясь прогулками по саду в обществе Зои и ее матери, к которым искренно привязался, и в обществе милого доктора, жившего уже несколько месяцев в доме Сегэна, дружески предоставившего в распоряжение ученого ботаника свой богатейший сад.

В таком милом обществе время летело незаметно для выздоровевшего Галлера. Чтение, музыка вместе с Зоей, рисование, прогулки и дружеские беседы наполняли весь день, так что, когда однажды перед ним очутился вернувшийся из своей таинственной поездки хозяин дома, он был изумлен, что тот провел в отсутствии целых десять дней.

Сегэну очень польстило это удивление гостя, свидетельствовавшее о том, что тот хорошо чувствовал себя в его доме, и он дружески выражал свое удовольствие по этому поводу; но все время на лице его было выражение рассеянности и беспокойства; которое не могло не броситься в глаза Галлеру, как тот ни старался владеть собой.

Прошел еще день, а настроение Сегэна не изменялось: он был очень любезен и внимателен в обращении, но по-прежнему лицо и движения его говорили о скрытом волнении и беспокойстве, и Галлер тщетно ломал себе голову, что бы могли быть за причины такого состояния.

Только на третий день Галлеру все объяснили. После обеда Сегэн пригласил Галлера в свой кабинет, объявив ему, что хочет поговорить с ним наедине. Введя гостя, он тщательно запер дверь на задвижку и, едва оба уселись, начал без обиняков:

- Вы произвели на меня впечатление человека, заслуживающего глубокого доверия, и я намереваюсь довериться вам так, как еще никогда не доверялся никому. Я расскажу вам поэтому кое-что о своей жизни. Я вижу, вам хочется спросить, почему и зачем я это делаю?.. Это вы узнаете, когда я кончу свой рассказ. Скажу пока только, что в последнюю мою поездку обнаружились обстоятельства, вынуждающие меня напомнить вам ваше обещание и заявить притязания на благородные чувства, которые вы ко мне питаете. Угодно ли вам выслушать биографию несчастного человека и его последующую просьбу?

Пораженный и недоумевающий Галлер молча утвердительно кивнул головой.

- Меня считают французом; это неверно, я креол из Нью-Орлеана. Мои родители жили на французском острове Санто-Доминго, но во время восстания негров вынуждены были бежать, и имущество их было конфисковано. Захватив, что только удалось спасти, семья моя бежала в Нью-Орлеан.

Окончив курс горным инженером, я был приглашен на службу одним мексиканским владельцем копей, знакомым моего отца. Я был еще молод и, прожив несколько лет в горных рудниках Сан-Луи Потоси, успел скопить из своего жалованья небольшое состояние; я начал подумывать о том, чтобы создать себе собственное дело.

Давно уже носились слухи, что у притоков Джилы существуют богатые золотоносные жилы. Я явился сюда с несколькими рабочими и, посвятив несколько недель исследованию местности, нашел в горах неподалеку от Джилы драгоценную руду.

Пять лет я проработал во главе созданного мной предприятия и приобрел значительное состояние. Тогда я счел своевременным позаботиться об устройстве своего семейного счастья. Передав дело управляющему, я уехал в Hью-Орлеан, где жила подруга моей юности красавица кузина Адель. Она также осталась мне верна; мы поженились, и я привез ее сюда.

Я выстроил себе дом в Вальвердэ, ближайшем к моим рудникам населенном пункте. В то время это была цветущая местность, а теперь она превращена в развалины набегами апачей.

Несколько лет мы прожили там в богатстве и счастье... Я оглядываюсь на эти годы как на пору величайшего безоблачного счастья.

Бог благословил наш союз двумя детьми, девочками. Младшая похожа на свою мать, как вы, вероятно, заметили. Старшая была больше похожа на меня. Как мы любили наших крошек! Как мы были счастливы!

В Санта-Фе был назначен новый губернатор. Это был жестокий тиран, нагнавший ужас на всю область. Не было такого позорного поступка и такого гнусного преступления, на которое это чудовище не было способно.

Вначале он держался довольно прилично, в лучших местных домах ему устраивали торжественные приемы; так как и мой дом принадлежал к лучшим, то он и мне часто оказывал честь своим посещением. С течением времени он начал бывать у нас все чаще и чаще; через несколько месяцев я понял причину этого.

Жил он слишком расточительно, чтобы его жалованья могло хватать, и его заискивания передо мною имели чисто корыстные побуждения: он вечно просил денег, и я был так слабохарактерен, что выдавал ему раз за разом значительные суммы. Правда, я мог это делать тогда без риска поставить себя в затруднение. Но моя любезность только поощряла его жадность, суммы, которые он требовал, оказывались все крупнее и крупнее, и когда я наконец объявил ему, что больше не могу уделять ему крупных сумм, он прибег к угрозам.

Сумей я тогда ответить ему спокойно и презрительно, мы просто разошлись бы, недовольные друг другом, и дело не имело бы дальнейших последствий. Но у нас, южан, горячая кровь, а тогда моя кровь была еще горячее, я был молод. Я начал упрекать его в неблагодарности, он тоже вышел из себя - слово за слово, он бросил мне в лицо тяжкое оскорбление, а я... Ну, я позвал своих людей, приказал насильно выставить оскорбителя за дверь моего дома и избить его среди площади на глазах толпы.

Меня схватили и заключили в Альбукеркскую тюрьму, где я протомился несколько месяцев. Когда я был выпущен на волю и вернулся на родину, она оказалась разгромленной и опустошенной! На эту местность напали дикие навахо, мое имущество было разграблено, разбито, разрушено... а мое дитя... Боже мой, Боже! - моя старшая девочка, крошка Адель, была уведена пленницей в горы!..

- Что же сталось с вашей женой и... Зоей, вашей второй девочкой? - спросил взволнованный рассказом Галлер.

- Им удалось бежать. Преданные слуги мои храбро боролись с разбойниками, и в пылу борьбы одному удалось укрыть мою жену с крошкой Зоей на руках в овраге в саду, а потом спрятать их в хижине пастуха в лесу, где я и нашел их по возвращении.

- А старшая? Узнали вы о ней что-нибудь?

- Да, да... сейчас расскажу...

Помолчав, Сегэн продолжал:

- Рудник мой также был весь разрушен, многие рабочие были убиты; погибло и все предприятие, и все мое состояние.

Некоторые из рабочих, которым удалось спастись, согласились отправиться со мной на поиски врага, за моей дочерью. Но все наше преследование было тщетно; мы вернулись с расстроенным здоровьем, я - с разбитым сердцем.

О, сударь, вам трудно понять муку и горе отца, лишившегося ребенка при таких страшных обстоятельствах!

Он стиснул голову руками и так сидел несколько минут неподвижно и безмолвно. Лицо его выражало жестокую скорбь.

- Я сейчас подхожу к концу своей истории. Разумеется, только до настоящей минуты. А конец... кто его знает, каков он будет.

Целые годы скитался я у границ индейских областей и искал свое дитя. Ко мне примкнула кучка таких же несчастных, лишившихся жен, дочерей. Но время шло, иссякли силы и средства, отчаяние приводило к унынию. Один за другим отстали от меня все мои спутники.

Правительство не оказывало нам никакой помощи; наоборот, тогда поговаривали - теперь это уже доказано, - что сам губернатор вошел в тайные сношения с предводителями шаек навахо, обещав им полную безнаказанность при условии, что они будут нападать только на его врагов.

Узнав эту ужасную тайну, я понял, чья рука направила удар на меня. С тех пор было два случая, когда жизнь его была в моих руках. Но за его гнусную жизнь мне, вероятно, пришлось бы заплатить своей, а у меня были обязанности, ради которых я должен был жить. Быть может, мне еще представится случай посчитаться с ним.

Дальнейшее пребывание в Новой Мексике было небезопасно, поиски пришлось прервать; я решил покинуть эту местность и, переехав "Путину смерти", поселился на некоторое время в Эль-Пасо, весь отдавшись скорби о погибшей дочери.

Но я недолго оставался бездеятельным. Участившиеся набеги апачей и навахо на Сокоро и Чихуахуа побудили правительство приняться энергичнее за защиту провинций. Вновь были возведены маленькие укрепления, в них размещены были войска, и из охотников различных народностей был сформирован отряд, не ограничивавшийся только защитой открытых и укрепленных мест, а совершавший, в свою очередь, по примеру индейцев набеги и нападения на страну апачей и навахо.

По условию, добыча от таких набегов оставалась собственностью отряда и поровну делилась ими между собой, и, кроме того, участники получали от правительства премию за представленные ими скальпы. Мне было предложено командование отрядом, и, в надежде найти этим путем мое дитя, я согласился... Так я стал начальником охотников за скальпами.

Вы содрогаетесь?.. О да, это ужасное, отвратительное дело! И если бы моей целью было только мщение, я был бы давно удовлетворен. Мне отвратительна бесчеловечная бойня, и своим положением я пользуюсь, чтобы по мере сил ослаблять ее. Одно единственное желание одушевляет меня - вырвать мою дочь из рук навахо!

Иногда мне случалось узнавать о местопребывании моей Адели от пленников, которых я освобождал, но у меня не хватало людей и средств, чтобы пробраться к навахо через пустыни северной Джилы.

- А вы полагаете?..

- Минуту терпения, я сейчас кончаю. Мой отряд теперь сильнее, чем был когда-либо. От одного бежавшего из плена у навахо я получил недавно известие, что вожди обоих племен намереваются переселиться на юг. Они стягивают все свои силы для грандиозного набега - до самых ворот Дуранго. Я намерен воспользоваться их отсутствием, чтоб пробраться в их гнездо и отыскать мою дочь.

- А вы полагаете, что она еще жива?

- Я знаю это наверное. Беглец, принесший мне эту весть и поплатившийся, бедняга, своим скальпом, снятым с него вместе с ушами, часто видел ее. Она занимает там особое положение, вроде королевы, и пользуется особою властью и привилегиями. Да, она жива! И если мне удастся освободить, вернуть ее - для меня начнется новая жизнь.

Галлер слушал с глубоким волнением необыкновенную повесть. Сердце его было полно сострадания к ужасной судьбе этого человека, не поколебавшегося пожертвовать всем - состоянием и добрым именем - и с поразительной энергией и настойчивостью шедшего к одной цели: найти, вернуть свое дитя. Он готов был преклониться перед ним. Но, как бы предчувствуя, что самое серьезное для него еще впереди, не отозвался ни словом.

Он не ошибся.

После короткого раздумья Сегэн доверчиво взглянул на собеседника и сказал:

- Теперь, когда вы немножко узнали меня, вы не истолкуете дурно мою просьбу, которой я хочу закончить свой рассказ. Дайте мне на время вашего коня, вашего дивного Моро! Только на время моей поездки!.. И дождитесь нашего возвращения в моем доме. Это лучший конь, какого я когда-либо видел в здешних краях, - с ним мне посчастливится, быть может, спасти мое дитя. Что же до второй части моей просьбы, - я хотел бы, чтоб мои дамы остались в отсутствии меня и доктора (он хочет отправиться со мной) под надежной защитой. Согласитесь ли вы принести мне эти две жертвы?

Наступило короткое молчание, которое нарушил Галлер.

- Нет! - твердо и решительно ответил он. - Если правда, как вы сказали, продолжал он, не дав ошеломленному Сегэну ответить ни слова, - что навахо собираются сделать набег на Дуранго, то ваши дамы здесь будут в безопасности и в моей скромной защите не нуждаются. Что же касается Моро, то я после недавних событий дал себе клятву, пока я жив, никогда с ним не расставаться. Как видите, я не могу исполнить ваших просьб.

- Да, я вижу, сударь, - ответил Сегэн вежливо, но с ледяной холодностью. В таком случае, ни слова больше об этом, - прибавил он, вставая.

- Нет, пожалуйста, еще одно слово, - возразил, улыбаясь, Галлер, сам вскочив и с дружеским насилием усаживая Сегэна на место, с которого он поднялся. - Быть может, я нашел бы способ соединить мои благородные чувства к вам и вашей семье с моей клятвой; не знаю только, будет ли это вам по душе.

- Какой же это способ? - спросил заинтересованный Сегэн.

- Я поеду с вами на своем Моро.

Несколько секунд Сегэн молча смотрел на него, потом пробормотал:

- Вы хотите мне помочь вернуть мою дочь?

- От всего сердца!

- Вы хотите сопровождать меня в пустыню?

- Да, хочу.

- Ну, - сказал Сегэн, тяжело переводя дух, - да вознаградит вас Бог за ваш благородный порыв! - И, быстрым шагом подойдя к Галлеру, он бурно обнял его.

- Не думайте обо мне лучше, чем я этого заслуживаю, - заговорил снова Галлер. - Ведь вы не знаете, не действую ли я из эгоистических побуждений и не обращусь ли я к вам, по нашем возвращении, с просьбой в свою очередь.

Сегэн внимательно посмотрел в глаза новому другу и, как бы прочтя в них его сердечную тайну, просто ответил:

- Довольно! Когда мы вернемся - мой дом... моя жизнь... все, все будет вашим... А теперь надо действовать, - прибавил он с прежней энергией. - Ваше предложение придало мне сил и бодрости, - я чувствую, что, сопровождая меня, вы принесете мне счастье. Завтра мы отправимся.

- Рано утром?

- С рассветом.

- В таком случае я должен осмотреть своего коня и свое оружие.

- Все в полном порядке. Годэ вернулся! - воскликнул с радостным волнением Сегэн, и в ту же минуту, распахнув дверь в соседнюю комнату, откуда ему слышны были, вероятно, голоса своих, он обратился к ним:

- Адель! Зоя! Ах, и вы тут, доктор, с вашими неизменными травами? Вот и отлично. Мы завтра уезжаем. Адель, дай нам кофе и потом поиграй нам: твой гость завтра покидает тебя.

X. Следы набегов

Звезды еще не вполне померкли, когда трое мужчин, в сопровождении одного только канадца Годэ, выехали по песчаной дороге вдоль по течению реки. Время от времени им приходилось проезжать по невысоким холмам, а в промежутке путь лежал по низменностям, густо поросшим лесами. Из-за частого кустарника дорога была очень трудная, и хотя деревья и были срублены когда-то по сторонам, чтобы проложить дорогу, но на самом пути не видно было никаких следов того, что по ней ездят. Вся местность казалась дикой и необитаемой. Это подтверждалось и тем, что олени и антилопы часто перебегали путь всадников или выскакивали из-за кустов совсем близко от них.

Путешественникам попадались места, бывшие когда-то заселенными, а однажды им встретились даже развалины церкви, старая башня которой частями обрушилась. Всюду вокруг валялись кучи кирпичей, которыми было усеяно большое пространство. По-видимому, здесь было когда-то большое цветущее селение.

Что же сталось с трудолюбивым населением его? Вот из-за развалин стен, поросших колючками, прыгнула дикая кошка и убежала в лес. Медленно взметнулась откуда-то сова и пронеслась над головами всадников, издавая свое жалобное уканье... Еще глубже почувствовалось унылое и дикое запустение всей картины.

Куда же, куда девались все те, чьи голоса оглашали когда-то эти печальные развалины? Где те, кто благоговейно склонял когда-то свои колени в тени этого священного здания? Исчезли... Куда? Почему?

На целый ряд вопросов Галлера Сегэн отвечал одним коротким и выразительным словом:

- Индейцы! Дикари со своими копьями, ножами и отравленными стрелами...

- Навахо? - спросил Галлер.

- Навахо и апачи.

- Они еще могут вернуться снова в эти места?

- Нет, никогда!

- Почему вы так уверены?

- Теперь это наша область, - выразительно и с ударением пояснил Сегэн. Они находятся теперь в такой местности, где живут необыкновенные ребята, вы это скоро увидите, друг мой. Горе тем навахо или апачам, которые забрели бы в эти леса!

Чем дальше они ехали, тем пустыннее становилась местность. Вдали путникам бросились в глаза две огромных отвесных скалы, нависших по обоим берегам реки друг против друга и высившихся, словно стражи, над шумливым, пенящимся течением.

- Видите тот утес? - спросил Сегэн Галлера, указав на южный скалистый берег, над отвесной стеной которого выдавалась мощная каменная глыба.

Галлер кивнул головой.

- Это тот самый, с которого вам так хотелось прыгнуть. Вон там мы нашли вас висящим, на самом высоком выступе...

- Боже милостивый! - вырвался крик у Галлера при взгляде на эту головокружительную высоту. Все завертелось перед ним при одном представлении об этом ужасе.

- Если бы не ваш дивный Моро, наш доктор остановился бы теперь, вероятно, в раздумье над вашими костями и строил бы вволю догадки. Правда, доктор?

Доктор не ответил ни слова, измеряя в немом ужасе глазами высоту утеса и глубину пропасти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XI. Лагерь охотников за скальпами

Подъехав около полудня к тенистой группе хлопчатников, путники сделали часовой привал, отдохнули и позавтракали и снова отправились в путь, чтобы скорее добраться до лагеря охотников за скальпами.

Появление Сегэна и его спутников приветствовалось всеми группами, мимо которых они проезжали, громким "ура!", но больше на них не обращали внимания. Никто не поднялся с места, не прервал своего занятия; прибывшим спокойно предоставили самим расседлывать коней и позаботиться о себе. Галлера, отвыкшего от седла, сильно утомила езда; он бросил на землю свое одеяло, опустился на него, прислонившись к пню, и с большим любопытством принялся рассматривать окружающее.

Лагерь был разбит в извилине Рио-дель-Нортэ, обсаженной высоким хлопчатником. Он состоял из нескольких разорванных палаток и нескольких шалашей, обтянутых шкурами по индейскому образцу. Большинство же охотников устроило себе убежище из четырех воткнутых в землю кольев, обтянутых сверху бизоньей шкурой, и, казалось, вполне довольствовалось таким приютом.

Сквозь редкие деревья виднелся неподалеку сочный зеленый луг, где паслись на длинных арканах мулы и мустанги. В лагере всюду были развешаны на пнях и ветвях деревьев седла, поводья и тюки; к деревьям прислонены ружья; всюду на земле валялась посуда - чашки, котелки. Перед кострами сидели группы охотников; некоторые курили, другие жарили оленину. Три такие группы обратили на себя особое внимание Галлера.

Сидевшая ближе других к Галлеру группа говорила по-испански. Это были мексиканцы, одетые совершенно так, как был одет Сегэн, только ткани были грубее и у многих рваные. Лица у этих были черные и одичалые, волосы длинные, жесткие и черные, беспорядочные и запущенные бороды; из-под широких полей шляп остро сверкали глаза. Большинство было невысокого роста, но гибкость тела свидетельствовала об огромной выносливости. Все они были с мексиканской границы и часто мерились силами с врагами-индейцами в смертельных битвах.

Неподалеку от этой группы сидела другая, состоявшая из звероловов, степных охотников, горцев. Эти - высокого роста и необычайно крепкого телосложения. Руки похожи на молодые дубки, кисти рук - на медвежьи лапы. Лица, обрамленные белокурыми волосами, довольно симпатичны, светло-серые глаза выражали добродушие. Вся наружность свидетельствует об англосаксонском происхождении.

Свои костюмы они делают собственными руками: охотничья куртка и панталоны из дубленой мягкой оленьей кожи, сапоги - мокасины с подошвами из буйволовой кожи; на голове енотовая шапка с мордой зверька впереди, с хвостом его, свисающим, как перо, на плечо. Оружие состоит из длинного американского ножа, из тяжелого пистолета на поясе и совершенно прямого, длиною почти в пять футов, ружья.

Третья заинтересовавшая Галлера группа расположилась подальше от того места, где он сидел. Это были индейцы.

"Как попали они сюда? - думал Галлер. - Вероятно, это пленники. Но могут ли они принадлежать к этому отряду и выступать против своих краснокожих братьев?"

Не находя ответа на свое недоумение, Галлер обратился с вопросом к проходившему мимо охотнику:

- Что это за индейцы?

- Частью делавары, частью шауни.

- В качестве кого же они здесь? Пленники?

- Нет, они наши союзники, - с некоторым недоумением ответил охотник.

- Что? Они дерутся с собственными единоплеменниками?

- Что вы! Они душат друг друга, как тигры. Между делаварами и шауни, с одной стороны, апачами и навахо, с другой, царит с незапамятных времен смертельная вражда.

И, не дожидаясь новых вопросов, охотник равнодушно прошел своей дорогой.

Так это знаменитые делавары, о которых столько слышал Галлер... Вымирающее племя. С еще большим вниманием и участием оглянулся на них Галлер и подошел к ним поближе.

Кучка индейцев сидела вокруг огня и курила из оригинальной формы красно-глиняных трубок. Другие прогуливались той величавой походкой, которой так славятся лесные индейцы. В этой группе царило молчание, поражавшее странным контрастом с шумом и трескотней их мексиканских союзников. Время от времени раздавался чей-нибудь вопрос глубоким и звучным голосом, за ним следовал короткий, но выразительный ответ, полный достоинства кивок головы, движение руки... Так шла между ними беседа, и дымящиеся трубки передавались из рук в руки.

Одеты они были почти так же, как вторая группа, только куртки были украшены красивой вышивкой да края панталон были отделаны ужасной бахромой из человеческих волос.

Кроме описанных трех групп, там и сям мелькали представители различных племен и народов: французы, канадцы, выброшенные на берег во время кораблекрушений моряки, мулаты, даже чернокожие, негры с луизианских плантаций, променявшие кнут смотрителя на эту вольную, бродячую жизнь... Лагерь охотников за скальпами представлял самую пеструю смесь представителей всех цветов кожи, всех климатов, всех языков и наречий, кого только свели случай и жажда приключений.

XII. Меткий выстрел

Галлер вернулся на свое место и уже хотел растянуться на одеяле, как вдруг внимание его привлек крик журавля. Подняв голову, он увидел пролетавшую сквозь листву серебристую птицу, взмахивающую крыльями так медленно и плавно, как будто сама напрашивалась на выстрел.

Откуда-то и прозвучал выстрел, но такой неудачный, что птица только усилила взмахи крыльев и унеслась.

В группе звероловов раздался смех, и чей-то голос сказал:

- Этакий дурак! Вообразил, что попадет в птицу из своего толстенного ружьища!

Галлер обернулся, желая узнать, кто это сказал, и увидел двух мужчин, взбросивших на руке ружья и прицелившихся в птицу. Один из них был молодой человек, обративший на себя особое внимание Галлера во второй группе красивый белокурый силач, другой - индеец, которого раньше Галлер не заметил.

Выстрелы раздались одновременно. Через секунду отлетевшая уже довольно далеко птица поникла головой и, затрепыхавшись, упала, повиснув на ветке, о которую зацепилась, падая.

С того места, на котором стояли стрелки, им не могло быть видно друг друга: их разделяла палатка, а звуки выстрелов слились в один.

- Ловко, Билл Гарей! - воскликнул кто-то. - Храни Бог всякое живое создание от твоего прицела!

Индеец, шагавший вокруг палатки, услышал это восклицание и, заметив еще дымившееся в руках Гарея ружье, подошел к нему.

- Вы стреляли, сударь?

Слова эти были произнесены на таком безукоризненном английском языке, что одним этим он обратил бы на себя внимание Галлера, если бы даже наружность его и не была так представительна.

- Кто это? - спросил Галлер своего соседа.

- Не знаю, сам его в первый раз вижу.

- Вы хотите сказать, что он новичок?

- Да, он только что прибыл, едва ли его кто-нибудь знает, кроме начальника - Сегэна; я видел, как они пожимали друг другу руки.

С возрастающим любопытством вглядывался Галлер в индейца. Это был человек лет тридцати с небольшим и почти полных шести футов ростом. Умное и благородное выражение его лица резко отличало его от находившихся здесь его соплеменников, а одежда отличалась богатством, изяществом материала и отделки. Головной убор с богатым набором из перьев, драгоценные камни, украшавшие его одежду и оружие, и ценная белая бизонья шкура, надетая на плечи, изобличали вождя-военачальника.

Вопрос, с которым он обратился по-английски к зверолову, звучал безукоризненной верностью тона; тем более удивил Галлера угрюмый и резкий тон ответа Гарея:

- Стрелял ли я! Разве вы не слышали выстрела? Не видели, что птица упала? Что за вопрос? Вон, посмотрите! - и он указал на повисшую на ветке птицу.

- Значит, мы одновременно выстрелили, - сказал индеец и хладнокровно указал на свое ружье, также еще дымившееся.

- Что вы там рассказываете! - еще грубее прежнего отозвался Гарей. Стреляли ли вы одновременно или нет - это мне безразлично. Я знаю, что я стрелял, и моя пуля попала в цель.

- Я думаю, что и моя попала, - скромно заметил индеец.

- Вот из этой-то игрушки? - насмешливо спросил охотник, презрительно взглянув на его изящное оружие с серебряной насечкой и переведя гордый взгляд на свое темное и массивное ружье.

- Да, из этой игрушки, - ответил индеец, не изменяя своему спокойному достоинству. - Это оружие не уступает в меткости и силе никакому другому из известных мне. Я ручаюсь, что оно прострелило тело журавля.

- Вот что, сударь мой, - сердито проворчал раздраженный противоречием охотник, - нетрудно ведь проверить, кто убил птицу. Пуля вашей штучки должна быть по калибру почти вдвое меньше моей. Вот это мы сейчас и увидим.

И Гарей зашагал к дереву, на котором высоко повисла птица.

- Да как ее достанешь с такой высоты? - воскликнул один из охотников, заинтересованный исходом этого спора.

Но в ответе не было надобности. Все заметили, что Гарей, наскоро зарядив ружье, прицелился; раздался выстрел, расщепивший ветку, и она согнулась под тяжестью птицы. Но на землю птица не свалилась, задев другой вилкообразный сук.

Послышался сдержанный гул одобрения меткому выстрелу, под шум которого индеец также успел зарядить ружье и прицелился.

Словно ножом резанула его пуля по надломленному месту, и ветка с птицей грохнула наземь.

При новом взрыве восторга окружающих птица была поднята и осмотрена: в ней оказались следы двух пуль, из которых каждая могла убить птицу.

По лицу молодого охотника пробежала тень неудовольствия. Его превзошли в присутствии множества горцев в искусстве обращения с его излюбленным оружием и кто же превзошел? Индеец! И - что всего хуже - каким-то игрушечным инструментом! Звероловы и горцы относятся крайне недоверчиво к нарядному оружию и к оружию малого калибра. Между тем было очевидно, что и ружьецо индейца кой на что годится.

Охотнику понадобилось много самообладания, чтобы не дать заметить, как он был раздосадован, и безмолвно приняться за чистку ружья. Галлер, возбужденно следивший за всей сценой, заметил, что он заряжал ружье тщательнее обыкновенного. Ясно было, что он не желал удовольствоваться сделанным опытом, а решил продолжать состязание.

Зарядив ружье, он обратился ко всем окружающим, - а к этому времени тут собралась большая толпа со всех концов лагеря:

- Срезать ветку пулей - дело нехитрое; это всякий может, у кого глаз верный. Бывает другого рода прицел, потруднее и требующий твердости.

Охотник обернулся к индейцу, который тоже зарядил ружье, и сказал:

- Послушайте-ка, незнакомец! Нет ли у вас здесь поблизости товарища, могущего положиться на меткость вашего выстрела?

- Есть, - после легкого раздумья ответил индеец, - для чего это вам?

- Для чего? А я хочу показать вам особый род выстрела, которым мы иногда забавляемся среди своих. Не Бог весть что, правда, но нервы надо иметь крепкие. Эй, Рубэ! Сюда!

- Здесь! Что тебе надо?

Все обернулись в ту сторону, откуда раздался грубо-ворчливый отклик, но в первую минуту никого не было видно; только вглядываясь между древесных стволов, можно было заметить какой-то закопченный дымом костров серый клубок.

Трудно было поверить, что этот предмет представляет человеческое тело. Но вот он взмахнул руками, и тогда стало видно, что человек сидит спиной к толпе, а голову просунул поверх огня. Наконец он встал на ноги и глазам подошедшего из любопытства поближе Галлера представилось диковинное существо, подобного которому он в жизни не видел.

По лицу ему можно было дать лет шестьдесят; резкие черты лица напоминали что-то орлиное, и на нем сверкали маленькие, темные, быстрые и пронизывающие глазки. Цвета кожи нельзя было различить из-за толстого слоя грязи.

Одежда была так же неряшлива, как и все его тело. Сильно изорванные панталоны и куртка едва ли чистились когда-нибудь: они буквально блестели от грязи и жира. Не считая старых и грубых мокасин, на нем была еще низко надвинутая шапка, сделанная когда-то из шкуры кошки; но от времени шерсть совершенно повылезла, и осталась только засаленная материя, имевшая сверху некоторое подобие кожи. Весь он - телом и платьем - имел такой вид, точно провисел несколько недель в дымовой трубе.

Ко всему этому необычному впечатлению Галлер заметил еще одну ужасную подробность: у этого человека не было ушей! А когда он снял шапку, чтобы сделать из нее щиток от солнца и лучше разглядеть Гарея, Галлер сделал еще более ужасное открытие: у несчастного был только узкий венок седовато-черных волос вокруг головы, середина черепа была совершенно лысая и представляла огромный сплошной шрам... По-видимому, он потерял в каком-то страшном приключении не только свои уши, но и кожу на голове.

Галлер догадался, что это, должно быть, тот самый пленник, который бежал от навахо и принес Сегэну недавно известие о похищенной дочери. Но он не мог знать, что этот невзрачный закоптелый человек без скальпа и ушей был знаменитейшим звероловом, быть может, первым на всем американском материке.

- Поди же сюда, Рубэ, ты мне нужен! - позвал снова Билл Гарей уже в полупросительном тоне.

- Ну, погоди, приду! - крикнул тот и, подойдя к товарищу, спросил: - Чего ты хочешь, Билл?

- Я хотел бы, чтоб ты подержал вот это, - ответил Гарей, протягивая ему круглую белую раковину, величиной приблизительно с карманные часы, одну из многих, валявшихся на земле.

- Это пари, юноша?

- Нет, не пари.

- Что же зря порох тратить?

- Меня тот индеец превзошел в стрельбе, - ответил тихо Гарей.

Старик оглянулся на индейского вождя, стоявшего опершись на ружье, с выражением спокойного достоинства, без тени торжества только что одержанной победы.

По тому, как оглядывал его старый Рубэ, было видно, что он уже встречал его когда-то, если и не в этом лагере. Оглядев его внимательно и долго, он что-то тихо пробормотал, из чего товарищ его расслышал только слово "коко".

- Ты думаешь, он коко? - спросил Гарей также тихо.

- Да ты что, слеп? Не видишь его мокасины?

- Его не было там. Где же он был?

- Когда по воле своего племени и праву рождения он был избран вождем, он счел себя слишком молодым для такого сана и поехал поэтому путешествовать в страну белых; говорили, что он нашел там богатое месторождение золота у Джилы. Берегись, Билл: он должен быть хороший стрелок; по крайней мере, он это однажды уже доказал.

- Но как же он сюда попал?

- Начальники отряда говорили мне, что он хочет отправиться с нами в набег.

- Один? Без своего племени? После всего, что случилось? Это удивительно!

- Интересы его племени теперь сосредоточены на Калифорнийском побережье, он не хочет навязывать им далекое и, быть может, бесплодное предприятие, тем более что явился он сюда из личных соображений. Во-первых, он обязан благодарностью нашему начальнику, который освободил его однажды из рук навахо; во-вторых, он хочет отомстить одному из этих злодеев, - в чем дело, мне Сегэн не рассказал, да я и не любопытствовал.

- Как зовут его?

- Эль Соль, кажется... Довольно шептаться, однако, - перебил сам себя старик. - Что нам за дело до него? Нам интересно только, как он стреляет. Посмотри, ребята уже выражают нетерпение. На какое расстояние мне отойти?

- На шестьдесят шагов.

- Побереги же мои когти - слышишь? Индейцы порастрясли мне их, много мне нельзя пожертвовать.

При этих словах старик помахал правой рукой, и Галлер, следивший за каждым его движением и слышавший почти весь разговор товарищей, заметил, что мизинец у него был отрезан.

- Не бойся! - сказал Гарей, и старик начал удаляться медленным и равномерным шагом, доказывавшим, что он отмеряет расстояние.

Отмерив, он повернулся, выпрямился и протянул правую руку на уровень плеча, держа раковину между пальцами плоской стороной вперед.

- Готово!

Нервы Галлера дрогнули при виде этого приготовления. Многие тоже заволновались. Среди присутствующих охотников нашлись бы, вероятно, некоторые, которые дерзнули бы попытаться произвести подобный выстрел, но очень немногие, конечно, согласились бы держать раковину. Однако вмешаться и помешать опыту никто не решился.

Гарей глубоко перевел дух, стал в позу, поднял ружье и крикнул товарищу:

- Держись, старина!

Все глаза были устремлены на цель, все затаили дыхание; воцарилась мертвая тишина. Раздался выстрел - и раковина отскочила, разбитая вдребезги.

В толпе раздались крики одобрения. Старый Рубэ нагнулся, чтобы поднять один из осколков, и, посмотрев на него, громко воскликнул:

- В самую середину! Клянусь Богом!

Охотник попал действительно в центр, как свидетельствовало пятно от пули.

Тогда вся толпа оглянулась на индейца; во время этой сцены он тихо стоял на прежнем месте и смотрел. Теперь он начал разглядывать землю, как будто что-то отыскивая.

Невдалеке он заметил кактусовую шишку величиною с апельсин; она показалась ему подходящей; он подошел, поднял ее, очистил от игл... Что он хотел сделать? Подбросить ее вверх и выстрелить в нее на лету?

Безмолвно следили за всеми его движениями столпившиеся вокруг охотники, человек шестьдесят или семьдесят. Вдали был виден Сегэн, занятый вместе с доктором и несколькими охотниками сооружением палатки. Гарей стоял рядом с Галлером, довольный своим успехом, но и обеспокоенный предстоящим, быть может, поражением.

Один только старый Рубэ оставался равнодушен и вернулся к своему костру, занявшись жаркой оленины.

Предводитель племени коко (или марикопов) вынул из кармана куртки длинную кость - бедренную кость орла, - продырявленную во многих местах, и поднес ее к губам, закрывая дырочки пальцами. Раздался троекратный странный пронзительный свист. Затем индеец спрятал кость и начал вглядываться в восточном направлении в лес.

Заинтересованные охотники нетерпеливо ожидали разгадки, шепотом делясь друг с другом своим недоумением. Словно эхо, прозвучали в ответ три таких же сигнала. По-видимому, индеец имел товарища, но никто не знал здесь ни его самого, ни его товарища - за исключением, впрочем, одного Рубэ.

- Глядите, ребята, - сказал он стоявшим поближе к нему, - вы сейчас увидите одну из красивейших краснокожих девушек. Он зовет свою сестру Луну.

Раздался шорох, как от раздвигаемых кустов, послышались легкие шаги, треск ломавшихся веток. Что-то светлое мелькнуло в листве, из-за кустов показалась девушка-индианка в своеобразном живописном костюме. Свободной, непринужденной походкой подошла она к толпе, обратив на себя изумленные и восторженные взоры всех.

Одежда ее походила на одежду брата. На ней была яркая туника, украшенная изящным и богатым шитьем и отделанная у нижнего края раковинами, позвякивающими при каждом движении. На ногах у нее были ярко-пурпурные шаровары, а на распущенных черных и длинных волосах сидела изящная корона из перьев. Дикая красота ее лица смягчалась благородным его выражением.

Когда девушка подошла к брату, он протянул ей очищенную им шишку и что-то тихо сказал ей на непонятном языке. Не произнеся ни слова в ответ, она взяла шарик и отошла к тому месту, где стоял прежде Рубэ. Дойдя до дерева, она остановилась и повернулась так же, как сделал это прежде старик.

Тогда присутствующие догадались, что должно произойти, и заговорили между собой.

- Он хочет выбить шишку из рук девушки, - сказал один.

- Теперь в этом не будет ничего особенного, - прибавил другой, выразив этим, по-видимому, мнение большинства.

- Если он и удачно сделает это, тут не будет никакой победы над Гареем, сказал третий.

Но каково же было изумление всех, когда они увидели, что девушка сняла с головы свою корону из перьев, положила себе на голову шишку и, скрестив руки на груди, остановилась у дерева спокойная и неподвижная, словно изваяние.

В толпе поднялся тревожный ропот. Галлер почувствовал такое волнение, что решил выразить свой протест по поводу отчаянности индейца, но его опередил Билл Гарей.

- Нет, этого не делайте! - воскликнул взволнованный Гарей, ухватившись за уже поднятое индейцем ружье. - По крайней мере, я не могу согласиться пассивно присутствовать при этом.

- Что такое? - прогремел индеец. - Кто осмелится удержать меня?

- Я осмелюсь, - решительно заявил Гарей. - О, прошу вас, не надо! заговорил он тотчас умоляюще, заметив выражение мрачной решимости в лице противника. - Я слышал от Рубэ, что девушка эта - ваша сестра... Вас никто не может лишить ваших прав, но я прошу вас... не надо! Я признаю, что вы можете победить меня, только не делайте этого, не рискуйте!

- Тут нет никакого риска, вы увидите, - сказал уже спокойнее индеец.

- Эй, Билл, что за шум? - воскликнул, подходя Рубэ. - Посмотрим этот выстрел, черт возьми! Не беспокойся, этот не промахнется, собьет, как ветром!

Отодвинутый на шаг товарищем, Гарей тотчас опять подвинулся, чтобы помешать безумной попытке, но было уже поздно. Индеец прицеливался, и малейшее движение могло быть гибельно.

Воцарилась гробовая тишина. Толпа, как один человек, затаив дыхание, напряженно приковалась глазами к цели, светящейся вдали зеленой точкой плода на голове девушки. Казалось, выстрела придется ждать вечность!

Выстрел раздался. Треск, яркая молния, неистовый крик "ура"! - и вмиг все заторопились к дереву. Простреленный плод отскочил, девушка стояла по-прежнему спокойная, невредимая. Вместе со всеми подбежал и Галлер. На секунду перед ним все заволокло дымом. Он услышал пронзительный свист индейца, посмотрел вперед... Девушка-индианка исчезла.

Когда охотники подбежали к месту, на котором она стояла, то услышали только шорох кустов и быстро удаляющиеся шаги.

Кусочки плода валялись кругом на земле, а сама пуля глубоко засела в дереве.

Все устремились к индейцу, чтобы отдать ему дань восхищения, но и его уже не оказалось на месте. Видно было, как он доверчиво и непринужденно болтал вдали с Сегэном.

XIII. Военный план

Весь еще под впечатлением происшедшего состязания, Галлер вышел на луг, чтобы посмотреть на своего Моро и приласкать Альпа, как вдруг услышал раздавшийся призывный звук рога - сигнал к сбору.

Быстро вернувшись в лагерь, он пробрался к Сегэну, стоявшему с рогом в руках у своей палатки. Вокруг него сгруппировались охотники так, чтобы всем была слышна ожидаемая речь предводителя.

- Товарищи! - начал Сегэн. - Завтра мы выступаем из лагеря в поход на врага. Я созвал вас, чтобы сообщить вам свой план и посоветоваться с вами.

Людям, для которых война - профессия, всегда приятна весть о выступлении. Слова Сегэна были встречены гулом одобрения. Сегэн продолжал:

- На этот раз нам едва ли скоро предстоит бой. Опасность грозит нам во время перехода через пустыню. Ее-то нам и нужно предотвратить как можно обдуманнее.

- Я имею сведения, - продолжал он после паузы, - что враги наши готовятся в настоящее время к набегу на Сонору и Чихуахуа, а если не будут встречены правительственными войсками, то произведут свои опустошения до самого Дуранго. Оба племени - апачи и навахо - заключили для этого союз; таким образом, все воины отправляются на юг, оставляя свою страну беззащитной. Ввиду этого я предлагаю план - проникнуть в их отсутствие в их страну, чтобы затем пробраться к самим навахо.

- Браво! Браво! Превосходно! Ура! - раздались одобрительные восклицания в толпе со всех сторон и на разных языках.

- Добыча, которой вам удастся овладеть, составляет, по нашим законам, вашу собственность; но людей нужно щадить: вспомним, там остались почти одни женщины и дети. Кровь не должна быть проливаема, ее и так много на наших руках. Все ли вы обязуетесь этому повиноваться?

- Да, да, все, все! - раздался снова многочисленный хор.

- Я рад, что вы с этим согласны. Теперь я подробнее изложу вам свои намерения, вам надо знать их теперь же. Мы идем на поиски наших родных и друзей, которых уже несколько лет держат в плену дикие враги. Среди нас здесь немало потерявших своих близких - жен, сестер, дочерей...

Гул одобрения, особенно среди групп охотников, одетых в мексиканские костюмы, подтверждал справедливость этого.

- Я сам принадлежу к числу таких пострадавших, - продолжал дрожащим голосом Сегэн. - Много лет тому назад навахо похитили мое дитя. Недавно я узнал, что дочь моя жива и находится вместе с другими пленными белыми в столице навахо. Мы освободим несчастных и вернем их своей родине и своим родным.

- Браво! Да здравствует капитан! Мы их вернем! Ура! - раздались ответные крики.

- Обсудим же маршрут, - начал снова Сегэн, когда все стихло. - У нас есть три дороги, способные привести нас отсюда во владения индейцев. Первая - на западную часть Пуэрко. Это самая прямая дорога, но в селениях Пуэрко мы не можем остаться незамеченными навахскими шпионами, которых там всегда много. Если же навахо будут оповещены о нашем приближении, даже если воины уже будут в пути на юг, наш поход, вы понимаете, будет бесплоден.

- Верно, верно! Правда! - воскликнула толпа.

- По той же причине было бы неосторожно избрать вторую дорогу, на Польвидеру. Третий же путь, через старые рудники, неудобен тем, что в это время года мы не найдем в горах достаточно зверей в пищу. А что запас нам необходим, раз мы собираемся в пустыню, это вы также хорошо понимаете, как и я.

- Какой же нам дорогой пойти, в таком случае? - спросил один из охотников.

- Есть еще одна дорога, и, по-моему, более других подходящая. Мы отправимся прежде всего на юг и потом перережем в западном направлении льяносы. Оттуда нам будет удобно подняться на север, в сторону апачей. Это будет дальше, но эта дорога представляет другие преимущества. В льяносах мы найдем бизонов, а потом мы можем укрыться в окрестной холмистой местности, откуда нам видно будет, когда пройдут отряды апачей; там мы и останемся, пока не пропустим мимо наших врагов. Тогда мы совершенно безопасно пройдем через Джилу, а добившись счастливо своей цели, вернемся на родину кратчайшим путем.

- Браво, капитан! Верно! Это наилучший план!

- Так в добрый час! Завтра выступаем. Займитесь же приготовлениями и сборами. Будьте готовы к восходу солнца.

Охотники разошлись и тотчас занялись укладкой, осмотром и чисткой оружия и лошадей.

С наступлением ночи охотники прибавили дров в костры, так что они ярко запылали; люди улеглись вокруг них, варили и жарили ужин, ели, курили и болтали, пока то один, то другой, почувствовав усталость, не начали укладываться. Еще не наступила полночь, как весь лагерь покоился глубоким сном, за исключением немногочисленной стражи, которой поручен был надзор за лошадьми.

XIV. Неожиданное осложнение

С рассветом охотники были уже на лошадях; при первом звуке рога лошади побрели по реке и переправились на противоположный берег. Вскоре они выбрались из лесистой низменности на песчаную равнину, тянувшуюся к западу от горного хребта Мисибр, и поехали по южной части ее, покрытой глубоким зыбучим песком, на котором ноги коней оставляли глубокие следы. Это была западная часть "Путины смерти".

Ехали не все в ряд, а друг за другом по одному человеку, принимая таким образом обычный прием индейцев, чтобы спутать следы на случай, если враг захочет их исследовать; вьючные мулы шли позади таким же цугом и под надзором следовавшего за ними арьергарда.

В первый день пути в полдень привал не был сделан, так как ни травы, ни воды нигде по дороге не было, а остановка под палящим солнцем не восстановила бы силы.

Когда стало смеркаться, путники заметили вдали поперечную темную линию; когда они подъехали ближе, перед ними оказалась зеленая стена, в которой вскоре можно было различить хлопчатниковый лес. Им было известно, что это должна быть граница реки Паломы; объятые вскоре тенистой прохладой леса, они действительно выехали на берег прозрачной реки и здесь остановились на ночлег.

Лагерь разбили под открытым небом, без палаток; их даже не захватили с собой, так как в предпринятом походе невозможно было обременять себя подобной кладью; их припрятали в укромном месте в долине Рио-дель-Нортэ. Каждому его одеяло служило домом, постелью и плащом.

Были разведены костры, изжарено мясо, и, едва поужинав, утомленные ездой как утомляются обыкновенно в первый день похода, - все тотчас завернулись в свои одеяла и крепко уснули.

На следующее утро всех разбудили звуки рога. Наскоро был приготовлен и съеден завтрак, лошади были оседланы, и при звуке нового сигнала все, совершенно готовые, снова тронулись в путь.

Три следующих дня пути прошли почти без всяких изменений, так же, как и первый. Дорога шла все такой же пустынной местностью, и только на четвертый день они подъехали к берегу ручья, известного под названием "Oio di Vaca" "Коровье око", расположенного на восточной стороне льяносов.

По западной части этой огромной степи должны были пройти апачи во время своего похода к югу Соноры. Вблизи самой дороги тянулся через равнину высокий Пиннонский горный хребет.

Охотники намеревались достигнуть этих гор и укрыться за скалами, неподалеку от ручья, который был там, как им было известно, пока враг не пройдет мимо. Но чтобы добраться до этого убежища, надо было пройти той же дорогой, которой должны будут направиться апачи, - и следы шествия могли их выдать.

Затруднение это являлось непредвиденным; об этом Сегэн не подумал, набрасывая план. Между тем, кроме Пиннона, не было ни одного такого пункта, с которого можно было бы проследить за врагом, не будучи самим замеченными. Горы этой надо было достигнуть во что бы то ни стало, тут и вопроса быть не могло; но как же сделать, чтобы миновать предательскую тропу?

Прибыв к "Коровьему оку", Сегэн созвал для совещания весь отряд.

- Мы можем рассыпаться по прерии на то время, которого потребует эта часть пути, - сказал один из охотников. - На разрозненные шаги апачи не обратят внимания.

- Ошибаешься! - возразил другой. - Заметив след лошадиного копыта, индеец никогда не пройдет мимо, не проследив его до конца. Нет, этот совет не годится.

- Можно ведь обмотать коням копыта, - попробовал отстоять свое мнение первый.

- Да это дела не изменит. Я однажды прибег к такому ухищрению и едва не поплатился своим скальпом. Только разве слепой индеец даст себя провести такой проделкой. Почва мягкая... Нет, это ни к чему не приведет.

- Да с чего им глядеть так внимательно и подозрительно! - отозвался снова первый, по-видимому, обиженный пренебрежением к его мнению. - Я решительно не вижу, чем мы тут рискуем.

Но большинство охотников оказалось на стороне второго. "Столько замаскированных следов не могут остаться незамеченными и должны навести на мысль, что тут что-то кроется", - таково было мнение большинства.

От мысли обмотать копыта пришлось отказаться; но что же можно предпринять?

Старый Рубэ, не произнесший за все время ни слова, вдруг привлек к себе внимание одним загадочным звуком "тк-с!"

- Что ты хочешь сказать, старик? - спросил его один из товарищей.

- Что все вы дураки. Я берусь провести по дороге апачей бесчисленное множество лошадей, не оставив никакого следа, который заметил бы и стал по нему следовать индеец и особенно в момент похода.

- Каким же образом? - спросил Сегэн.

- Я объясню это, капитан; а вот вы мне раньше скажите, зачем вам идти по этой дороге?

- Как зачем? Чтобы укрыться в Пиннонских горах. О чем тут спрашивать?

- А как же вы намереваетесь сидеть в горах без единой капли воды?

- С одной стороны у подошвы горы бьет ключ.

- Это-то правда, я знаю. Но у этого же ключа и индейцы захотят, как и мы, утолить жажду и наполнить свои походные фляги по дороге на юг. Как же это вы там устроитесь со всей кучей лошадей, чтобы не оставить следов? Это мне не совсем ясно.

- Вы правы, Рубэ. Подойти к Пиннонскому ключу, не оставив следов, действительно невозможно, и действительно очень вероятно, что индейцы устроят там привал.

- Оттого-то я не вижу никакой выгоды в том, чтобы переходить всем через прерию. Пока индейцы не пройдут, мы все равно не сможем настрелять бизонов. Потому-то я думаю, что укрыться в горах и выследить отправляющихся на юг краснокожих могла бы какая-нибудь дюжина наших. Дюжины достаточно, и дюжине возможно укрыться, а всему отряду никак невозможно.

- А остальным остаться здесь?

- Зачем здесь! Они могут податься на север, а потом на запад к Мескитским горам. Там в милях двадцати в сторону от дороги протекает ручей и трава есть богатая, вот и выждут там, тоже укрывшись, пока мы за ними пошлем.

- Почему же не остаться здесь, где также вдоволь воды и травы?

- Именно потому, капитан, что кой-кому из индейцев может также прийти в голову мысль сделать здесь привал. По-моему, лучше замести всякий след, прежде чем двинемся отсюда.

Всем была ясна убедительность доводов Рубэ, и Сегэну больше всех. Было решено немедленно последовать его совету. Отделили небольшой отряд, который тотчас же и тронулся в путь вместе с вьючными мулами в северо-западном направлении, затем следы были заметены, совершенно заглажены.

Отряд должен был отправиться к Мескитским горам, находившимся приблизительно в двенадцати милях к северо-западу от источника. Там они должны были укрыться в засаде у известного некоторым из них ручья и ожидать, пока их не позовут обратно.

Отряд, в котором находился и Галлер, двинулся через прерию прямо на запад.

Составился отряд под предводительством самого Сегэна из Галлера, Рубэ, Гарея, Эль Соля и его сестры, бывшего

охотника на диких быков Санчеса, веселого рыжеволосого ирландца Барнея и еще некоторых.

Прежде чем отправиться с "Коровьего ока", они сняли по совету и указанию Рубэ подковы с лошадей и тщательно залепили глиной отверстия, оставшиеся от гвоздей, для того чтобы следы от коней походили на следы диких мустангов.

Приблизившись к тропинке, прорезавшей прерию, по которой должны будут проходить индейцы, они разъехались так, что между каждой парой всадников оставалось промежуточное пространство в полмили. Так они ехали до самой Пиннонской дороги и, съехавшись здесь, повернули у подошвы горы на север.

XV. Томительное ожидание

Целый день ехали они по долине и достигли ключа, когда солнце уже зашло. Прохладный ручей был окружен небольшой рощей из верб и хлопчатников и протекал у самой подошвы горы. Из предосторожности они решили, однако, в этот вечер еще не устраиваться здесь; лошадей они отвели в ближайшее горное ущелье и оставили скрытыми в чаще пиний. Там же предпочли переночевать и всадники.

Едва стало рассветать, охотники занялись подробным исследованием места своей засады.

Перед ними был невысокий скалистый, местами негусто покрытый соснами горный хребет, отделявший лощину от долины; с вершины его, под защитой чащи сосен, они свободно могли обозревать и воду, и дорогу в льяносы в северном, южном и восточном направлениях. Место было, безусловно, удачно.

Когда взошло солнце, безотлагательно необходимо было позаботиться о воде для людей и животных, для чего пришлось спуститься с вершины. Несколько человек взяли это на себя; захватили мех, бывший на муле, тыквенные фляги и наполнили все водой из ручья, приняв все меры предосторожности, чтобы на песке не оставалось ни малейших следов ног.

Весь первый день они неукоснительно оставались на страже, но индейцев не было видно.

Подходили к ручью олени и антилопы, подошло также маленькое стадо бизонов, которые, утолив жажду, тотчас убегали прочь через луг. Вид их чрезвычайно соблазнял охотников: расстояние было так заманчиво близко, что пострелять можно было бы несомненно удачно; но охотники никак не могли решиться; это было бы крайне неосторожно, так как собаки индейцев могли почуять кровь.

На другой день они продолжали всматриваться жадными глазами в горизонт. У Сегэна была маленькая карманная подзорная труба, в которую можно было обозреть прерию на несколько миль вокруг. Но врага ниоткуда не было видно.

Третий день прошел также безрезультатно, и охотники уже начинали опасаться, не избрал ли индейский отряд другого пути.

Тревожило их еще одно обстоятельство: почти все запасы провизии были уже уничтожены, люди питались почти одними сырыми кедровыми орехами, так как огня, чтобы изжарить их, не разрешалось разводить. Индейцы обладают очень острым обонянием и чуют запах дыма на весьма большом расстоянии.

Наступил и четвертый день, а на северном горизонте все это время никто не появлялся. Было уже съедено до последнего куска и вяленое мясо, и охотники начинали голодать, так как одни орехи не питали и не насыщали.

Один из охотников предложил подстеречь за вербами антилопу или оленя - по утрам и по вечерам они сбегались сюда целыми стадами - и застрелить, но предводитель отказывал в своем согласии.

- Мы не можем решиться на это, - говорил он. - Собаки индейцев могут учуять кровь, и мы себя этим выдадим, если еще раньше нас не выдаст самый звук выстрела: ведь дикари могут быть и невдалеке отсюда.

- Я могу убить зверя, не пролив ни одной капли крови, - заметил один охотник-мексиканец, указав на аркан.

- А следы ваших ног? При ловле арканом вы оставите глубокие следы на месте.

- Мы можем их затоптать, капитан, - ответил охотник.

- Ну, попробуйте! - сдался Сегэн.

Мексиканец снял аркан и в сопровождении товарища отправился к ручью. Там они юркнули под вербы и улеглись ничком. Оставшиеся наблюдали за ними с горы. Не прошло и четверти часа, как с долины примчалось стадо антилоп. Эти животные бегают с быстротой ветра - и через несколько минут после того, как их заметили, они уже очутились у самых верб, где притаились охотники.

Но, подойдя вплотную, они остановились, подняли вверх головы и стали обнюхивать воздух. Очевидно, они почуяли опасность, но было уже поздно.

- Вон взлетел аркан! - воскликнул один из наблюдавших.

Им было видно, как взвился на воздух ремень и охватил петлей тело передового зверя; он хотел ускользнуть, рванулся раз, другой, насколько это допускала длина аркана, но ремень с силой дернулся, и животное свалилось недвижимо.

Охотник вышел из-за вербы, поднял полузадохшееся животное и понес его на спине ко входу в ущелье. Спутник последовал за ним, тщательно затаптывая и заделывая следы.

Через несколько минут они вернулись к своим товарищам. С антилопы была содрана шкура, и, так как разложить костер все же было нельзя, добыча была съедена в сыром виде.

Ночь с четвертого на пятый день была лунная и очень свежая, а так как индейцы обыкновенно выходят лунными ночами, то осторожность требовала не снимать сторожевых постов и на ночь.

Ожидания их не обманули.

Около полуночи дежурившие разбудили товарищей. Вмиг все были на ногах и увидели толпу темных фигур, вырисовывавшихся на севере на фоне неба.

Напряженно разглядывали все неясные очертания... Быть может, это стадо бизонов? Но нет, вот блеснули лунные лучи на оружии, а там уже явственно различались и лошади, всадники... Сомнения нет, это индейцы!

- Товарищи! - закричал вдруг в ужасе Сегэн. - Мы с ума сошли! Ведь лошади... наши лошади могут заржать - и это выдаст нас!

В то же мгновение он бросился вниз с холма, за ним спрыгнули все остальные и побежали в чащу, где были привязаны лошади.

Вбежав в лощину, каждый выхватил из-под седла свое одеяло, не проронив ни слова, - все без слов сами сообразили, что им надо было делать, - и они быстро закутали головы лошадей.

XVI. В западне

Почувствовав себя в сравнительной безопасности, охотники успокоились и вернулись на свой наблюдательный пункт как раз в ту минуту, когда уже довольно явственно послышался клич индейцев и топот копыт. Через некоторое время они приблизились к ручью, остановились и начали поить лошадей. После этого один за другим, выскочив из воды, все проехали небольшое пространство по долине, соскочили с лошадей и начали расседлывать их.

Было очевидно, что индейцы намереваются отдохнуть здесь до утра. Они разместились, разбившись на два отдельных отряда. При бледном свете луны Рубэ удалось разглядеть по украшениям на копьях, что индейцы разделились поплеменно: апачи отдельно от навахо. Навахо были в заметном меньшинстве, и место их отдыха было дальше от засады белых, чем место апачей.

Охотникам со своего места было слышно, как индейцы рубили своими томагавками деревья в чаще у подошвы горы, и было видно, как они стаскивали дрова к своему лагерю, сгребали их в кучу и затем зажгли костер.

Вскоре в нескольких местах запылали огни, и при свете их отчетливо можно было видеть татуировку на лицах и обнаженной груди индейцев. Узоры и краски были очень разнообразны: то красные рисунки, как бы нарисованные кровью, то глубоко-черные. У некоторых дикарей одна часть лица была черная, другая разрисована красным или белым. Другие были раскрашены пятнами, как легавые собаки, у третьих были наведены правильные цветные полосы то вдоль, то поперек тела или лица. У многих щеки и грудь были татуированы изображениями разных животных - волков, пантер, медведей, бизонов - и другими подобными фигурами. Некоторые носили на груди изображение красной руки или черепа с накрест сложенными костями под ним.

Эти уродливые и ужасные украшения не возбудили любопытства наблюдавших охотников, для большинства которых это зрелище и не представляло новизны. Но тем большее изумление вызвала с их стороны другая подробность: у большинства индейцев были блестящие, обитые медью, седла и военные каски со страусовыми перьями. Откуда они могли их добыть?

Один Сегэн знал это: они отобрали их у убитых ими кирасиров в Чихуахуа. За несколько лет до того те потерпели тяжкое поражение от индейцев.

Целых два часа наблюдали охотники каждое движение индейцев, пока совершенно не умолкли какие бы то ни было звуки в их лагере. Потухли огни, но при свете луны можно было различить распростертые тела дикарей. Между ними двигались белые фигуры. Это были их собаки, отыскивавшие всюду остатки пищи и начинавшие ворчать и оскаливать друг на друга зубы, когда одна хотела вырвать у другой лакомый кусок.

Но не одни собаки составляли стражу спящего лагеря: вдали в степи виднелись темные фигуры людей, расставленных на правильных промежутках друг от друга; это были сторожевые посты, надзиравшие за лошадьми.

Очень долго еще лежали охотники, не смыкая глаз, обдумывая на все лады свое собственное положение, начинавшее мало-помалу проясняться в голове каждого со всеми осложнениями, трудностями и опасностями, какими оно могло грозить.

Ведь вполне возможно, что индейцы вздумают остаться здесь, чтобы поохотиться; как быть тогда?.. Эта мысль как будто в одну минуту пришла всем в голову, и они озабоченно и тревожно переглянулись между собой.

- В этом нет ничего невероятного, - тихо и раздумчиво проговорил Сегэн. По-видимому, у них нет запасов мяса при себе, - и не могут же они отправиться на юг без запасов. Тут ли или в каком-либо ином месте, но поохотиться и сделать запас им необходимо; отчего же и не здесь?

- Ну, тогда мы очутимся в славной западне, - проговорил один из охотников, обведя рукой вокруг и указав сначала на лощину, а потом на гору. - Как мы тогда выберемся, вот что я хотел бы знать!

Все невольно проследили за рукой говорившего, также мысленно охватывая свое положение.

Перед ущельем, в котором они находились, тянулась линия индейского лагеря на расстоянии не более ста шагов от скалы, высившейся вокруг входа в их засаду.

Стража индейцев расположилась еще ближе, но если бы даже она уснула, выбраться мимо нее было бы все равно невозможно без того, чтобы не встретить собак, бродивших во множестве вокруг лагеря.

Позади их отвесной громадой высилась гора - пытаться переходить через нее было явно и несомненно немыслимо. Да, они очутились в западне.

- Проклятие! - воскликнул один из охотников. - Мы погибнем от голода и жажды, если эта медно-красная шайка решит остановиться здесь для охоты.

- Мы можем погибнуть еще раньше, - заметил другой. - Достаточно, чтобы им пришло в голову взобраться сюда.

В этом не было ничего невозможного, хотя не было и большой вероятности. Ущелье представляло род глухого переулка, тупика, косо изгибавшегося в направлении горы и кончавшегося у подошвы утеса. Ничего в нем не было такого, что могло бы привлечь индейцев.

Да, но собаки! Возможность этой опасности была очевидна, но не было никакого способа предотвратить ее. Достаточно простой случайности, которая привела бы в ущелье одну или несколько собак, - например, в поисках пищи, - и охотники почти несомненно погибли.

- Если только они нас не откроют, - сказал, приободрясь, Сегэн, стараясь своим настроением повлиять на людей, - то два-три дня мы все же как-нибудь можем прожить орехами. Когда они выйдут, придется заколоть одну из наших лошадей. Много ли у нас воды?

- К счастью, вся посуда почти полна, - сказал ловец антилопы.

- Но наши бедные животные как исстрадаются! - заметил озабоченный судьбой своего Моро Галлер.

- Жажда не угрожает ни нам, ни животным, - ответил ему успокоительно Эль Соль, взглянув на землю, - до тех пор, пока у нас есть вот это.

И он ткнул ногой в проросшую в скале круглую массу; это была съедобная разновидность кактуса.

- А их тут сотни, смотрите!

Все они знали, как этот плод спасает жизнь в затруднительных случаях, но раньше их не заметили; теперь же смотрели на них с чувством успокоения и удовлетворения.

- Товарищи, - сказал Сегэн, - нам неблагоразумно утомлять себя. Кто может уснуть, пусть спит; достаточно бодрствовать двоим - один останется у входа в ущелье, а другой здесь наверху. Подите вы вниз, Санчес.

Бывший охотник на диких быков молча ушел и расположился на указанном посту. Спустились вниз и другие, но только затем, чтобы посмотреть, хорошо ли запутаны лошади; потом они вернулись на гору, завернулись в одеяла и проспали весь остаток ночи.

Когда чуть забрезжил рассвет и над прерией на востоке обозначились первые светлые полосы, все три лагеря проснулись и зашевелились. Но голоса дикарей раздавались громко и свободно, и высокие, рослые фигуры сынов пустыни бодро и непринужденно двигались по равнине, - тогда как в лагере белых все шепотом коротко поздоровались между собой и поспешили, с мучительной тревогой в душе, занять снова свои наблюдательные посты.

Уже через несколько минут у них не оставалось сомнений насчет ожидавшей их участи. Индейцы снова тащили нарубленные дрова и разводили костры... Было ясно, что они намереваются остаться на своем месте.

- Да, мы очутились в западне, это несомненно. Интересно было бы только знать, надолго ли мы тут застрянем?

- По крайней мере, на три дня, а может быть, и на четыре, и на пять.

- Почему вы думаете, что так долго? Весь запас мяса, какой им нужен, они отлично могут сделать и в один день. Бизонов там много, вот посмотрите, продолжал оптимистически настроенный охотник, указывая на темную массу, очертания которой прояснялись на светлеющем небе. - Это стадо бизонов.

- Это-то верно, настрелять они могут, конечно, успеть и в день, сколько нужно. Но как же они могут успеть провялить или высушить мясо скорее, чем в три дня, вот что вы мне скажите?

- Это правда, - отозвался один мексиканец, - по крайней мере, три дня нужно для этого, и то, если солнце будет сиять непрерывно; а иначе это может отнять и четыре, и пять дней.

Разговор этот шел между тремя охотниками шепотом, но довольно явственно, так что его могли слышать все.

Об этом еще до сих пор никто не подумал. А между тем, если индейцы действительно останутся на столько времени, чтобы успеть провялить мясо, то охотникам угрожает величайшая опасность - изнемочь от жажды и быть замеченными в своей засаде.

Перспектива ужасная. Надо было быть готовым и к смерти, и к страшным мучениям жажды.

Голода можно было и не бояться, так как лошадей у них было много и ножей за поясами довольно. В крайнем случае конина могла бы их прокормить даже в течение нескольких недель. Но хватит ли плодов кактуса для утоления жажды людей и животных в течение трех, четырех дней?

Тем временем совсем рассвело; индейцы вскочили, и большая часть их тотчас выдернула колья, к которым были привязаны лошади, чтобы повести их на водопой. Затем они принялись седлать лошадей, вскочили в седла, схватили оружие и приготовились умчаться на бодрых конях.

Раздалась команда предводителя, и дикари бросились галопом, описывая круг в восточном и западном направлениях. По истечении приблизительно двух часов они загнали буйволов и, действуя только луком и копьями среди метавшегося в испуге стада, овладели достаточной добычей.

Тогда они медленным шагом вернулись в лагерь небольшими разрозненными отрядами, причем нагрузили каждый свою лошадь добытым мясом; приехав, они сбросили наземь свою кладь и предоставили дальнейшую работу оставшимся и отдохнувшим товарищам, сами же занялись жаркой для себя больших кусков великолепного мяса.

В лагере поднялись веселая суета, оживленный шум и говор.

Довольно многочисленная часть индейского отряда, не участвовавшая в охоте, также не оставалась тем временем праздной. К ужасу охотников, следивших за всеми приготовлениями, насчет их намерений не оставалось никаких сомнений: индейцы рубили молодые деревья, обтесывали их и врывали в землю, протягивая между кольями веревки для развешивания мяса. Ко времени возвращения товарищей у них уже все было готово.

Когда была принесена добыча, они тотчас же живо принялись за дело, разрезали мясо на длинные, узкие полосы и развесили их по протянутым веревкам, где они должны были сушиться на солнце.

Можно представить себе чувство, с которым смотрели на это белые охотники. Враг пользовался обильной, даже роскошной пищей, тогда как у них и видов не было на достаточную пищу, разве только если пожертвовать своими верховыми лошадьми, совершенно необходимыми в пустыне. Положение было нестерпимое. Но такие люди, как те, что составляли отряд Сегэна, отчаянию не предаются, пока еще существует хоть тень надежды.

- Пойдем, друзья, - сказал оживленным тоном Гарей, - отыщем себе орешков и успокоим наши желудки.

Большинство последовало за ним и отправилось разыскивать орехи; но, к ужасу своему, им пришлось убедиться, что драгоценных плодов было очень немного; и на земле, и на деревьях их невозможно было собрать столько, чтобы их хватило на двухдневное пропитание.

- Ничего не поделаешь, - воскликнул один, - нам придется приняться за своих коней!

- Может быть, и придется, - хмуро ответил ему другой, - но для этого еще время впереди. Пока-то еще каждый из нас может затянуть потуже свой пояс.

Воду поделили, налив каждому по маленькому кубку. В посуде еще оставалось немного воды, но бедные лошади томились жаждой.

- Позаботимся о лошадях, - сказал Сегэн, вытащив свой нож и начав срезать один из плодов кактуса. Все остальные тотчас последовали его примеру.

Когда плоды были очищены от кожуры и колючек и взрезаны, из них потекла прохладная клейкая жидкость, и истомленные животные стали жадно перемалывать зубами протянутый им сочный корм. Он был для них одновременно и пищей, и питьем.

В таких занятиях и заботах прошел первый, за ним второй и третий день. К вечеру второго дня мясо, заготовлявшееся индейцами, уже сильно потемнело и покоробилось, а теперь, после полудня третьего дня, оно уже было почти черно и, следовательно, благодаря палящему солнцу, было совсем готово для укладки.

Отправятся ли наконец индейцы?

Затуманенными глазами наблюдали изголодавшиеся охотники - они все еще не могли решиться заколоть какую-нибудь лошадь - за каждым движением своего врага. Если индейцы останутся в лагере еще и на эту ночь, судьба одной из лошадей должна будет решиться: голод слишком ужасно терзал внутренности, и дальше не было сил терпеть...

Но нет! Спустя немного времени они увидели отрадный признак. Индейцы уселись вокруг костров и занялись возобновлением рисунков на теле и лице. Охотники знали, что это значит. Прошел еще час, в лагере началось необычайное движение; было ясно, что последовал приказ собираться в путь.

- Чудо, чудо! Смотрите, смотрите! - взволнованно и радостно зашептали охотники друг другу, едва заметили сборы. - Снимаются! Слава Богу! Уходят!

Они не ошиблись. Им было видно, как индейцы снимали с веревок мясо и увязывали его. Затем каждый побежал к своей лошади, выдернул кол, привел коня, потом набрал воды, оседлал и повесил над седлом тюк с мясом. Потом собрали оружие и вскочили в седла.

Еще минута - все стали в известном порядке и потянулись длинным рядом на юг.

Прежде тронулся большой отряд, потом, тем же путем, за ним последовал меньший... Но нет! Что это? Он сворачивает?.. Навахо вдруг подались влево и направились на восток, через прерию - прямо на "Коровье око".

XVII. Дакома, вождь навахо

Первым побуждением охотников, почувствовавших себя наконец свободными, было побежать вниз к ручью и утолить жажду, а затем и голод. Они собирались наброситься на полуобглоданные кости буйволового мяса, валявшиеся во множестве по степи. Но более опытные из них удержали остальных от такой неосторожности.

- Подождите, пока они совсем уйдут, - сказал старый Рубэ, - через несколько минут они скроются из наших глаз.

Как ни велико было всеобщее нетерпение, охотники последовали этому совету. Чтобы время прошло незаметно, они спустились в чащу и там занялись приготовлениями к отъезду: сняли с лошадей одеяла, в которых они чуть не ослепли и не задохнулись, и оседлали их.

Бедные животные как будто понимали, что их освобождение близко. Пока некоторые были заняты лошадьми, стража оставалась на вершине холма для наблюдения за обоими отрядами и для оповещения своих товарищей, когда головы индейцев скроются за горизонтом степи.

- Хотелось бы мне знать, зачем навахо отправились по пути на "Коровье око"? - заметил несколько озабоченно Сегэн. - Хорошо, что наши товарищи не остались там.

- Да, они могут благодарить Пресвятую Деву еще и за то, что не были с нами, - отозвался Санчес. - Посмотрите, до чего я исхудал, черт возьми! Совсем скелетом стал!

В эту минуту стража подала сверху условный сигнал, и в одно мгновение все опрометью бросились к ручью, с такой стремительностью, которая лучше всего свидетельствовала о том, какие ужасные, мучительные лишения испытали бедняги. Но, утолив вдоволь жажду, они еще сильнее почувствовали острый голод и почти все бросились к месту покинутого лагеря, чтобы найти что-нибудь для еды.

Их уже опередили, как оказалось, другие претенденты на эти остатки богатого пиршества: по степи бродили, подбирая кости, голодные степные волки. Но голод охотников был слишком чувствителен, чтобы это их остановило; криками они разогнали волков, а когда один огромный хищник не пожелал отдать добровольно большой кусок, который заметил еще издали своим острым взглядом Эль Соль и предназначал его для себя и для своей сестры, а воспротивился, рыча и скаля зубы, то Эль Соль пустил в него стрелу, так что животное тотчас грохнулось оземь и светлая шкура его окрасилась красной кровью. Остальных непрошеных гостей разогнали градом камней и очистили место для себя.

Едва охотники успели утолить первый голод необыкновенно аппетитными, хотя и вывалявшимися в пыли остатками мяса, как чье-то возбужденное восклицание заставило всех обернуться на голос товарища.

- Проклятие! Посмотрите-ка, товарищи! Посмотрите на этот лук!

Мексиканец, выкрикнувший эти слова, указывал ногой на лежавший на земле предмет. Все поспешили подойти к нему взглянуть, что встревожило товарища.

- Вот неприятная находка! - заговорил он, когда все подошли, - видите, белый лук!

- Белый, правда, клянусь Богом! - воскликнул Гарей.

- Белый! Белый! - воскликнули и другие, изумленно и озабоченно рассматривая лежавший предмет.

- Несомненно, он принадлежал какому-нибудь видному члену неприятельского отряда, - сказал Гарей.

- Не только это несомненно, - прибавил старый Рубэ, - но также и то, что он вернется, чтобы отыскать его, едва...

- Стой! Посмотрите туда - едет!

Все повернулись по указанному направлению. Вдоль степи на восток на горизонте блеснул, словно метеор или замерцавшая звезда, какой-то предмет.

Звездой это быть не могло, так как солнце еще высоко стояло на небе; да раздумывать никто и не собирался - все уже по первому взгляду поняли, что это была каска, блестевшая под солнечными лучами, когда всадник то подымался, то опускался, подвигаясь мерным галопом.

- Поближе к вербам, товарищи, к вербам! - закричал Сегэн. - Бросьте лук! Оставьте его там, где он лежал! Уведите коней! Живо оттуда прочь! Нагнитесь, нагнитесь!

Все охотники кинулись к лошадям, схватили их под уздцы и повели, вернее, потащили их в чащу верб. Затем они быстро вскочили на седла, чтобы быть наготове на всякий случай, и начали всматриваться сквозь скрывавшую их листву.

- Должны ли мы стрелять, капитан, когда он подъедет? - спросил Санчес.

- Мы можем ловко поддеть его, когда он нагнется, чтобы поднять лук, прибавил один из мексиканцев.

- Не делайте этого, если вам жизнь дорога! - предостерег их Сегэн. - Пусть он подымет лук и поедет своей дорогой.

- Почему так, капитан?

- Как вы не понимаете, глупцы, что тогда все племя бросится по нашим следам сегодня же, еще до наступления полуночи? Отпустите его беспрепятственно, говорю я вам; быть может, он не заметит наших следов, так как лошади наши не подкованы.

- А как быть, капитан, если он посмотрит вон на то? Старый Рубэ указал при этих словах на одно место на равнине; он один заметил случайно, в какую цель попала некоторое время назад стрела Эль Соля.

Эль Соль выступил вперед и рассказал о своем поступке в виде извинения и в то же время тоном сожаления,

Труп зверя лежал неподалеку от того места, где остался забытый лук, и при этом белое, окровавленное тело его так резко выделялось на фоне окружающей зелени, что не заметить его не мог ничей глаз, тем более глаз индейца.

- Он, несомненно, заметит его, капитан, - прибавил старый охотник.

- Это меняет дело, - сказал Сегэн, снова вполне овладев собой, и поспешил пожать руку Эль Солю, как бы без слов подтверждая, что последствий его поступка тогда, конечно, предвидеть было нельзя.

- В таком случае нам, разумеется, не остается ничего другого, как встретить забывчивого воина копьем, арканом или взять его живым. Стрелять безусловно нельзя: его товарищи могут расслышать выстрел и очутиться у нас в тылу еще раньше, чем мы успеем добраться до горы. Нет, оружие закиньте за спину: только те, у кого есть копья или арканы, пусть держат их наготове.

- Когда же нам напасть на него, капитан?

- Предоставьте это мне. Возможно, что он слезет с лошади, чтобы поискать на земле; а если нет, то, быть может, проедет к ручью, чтобы напоить лошадь; тут нам можно будет окружить его. Если он тотчас заметит волка, то, быть может, подойдет близко к нему, чтобы внимательно осмотреть его. В таком случае нам нетрудно будет овладеть им. Будьте терпеливы, когда нужно будет, я подам вам сигнал.

Тем временем навахо подъезжал все ближе тем же ровным и мерным галопом. Вскоре он оказался уже шагах в пятистах от ручья и все же продолжал подвигаться вперед, не умеряя аллюра коня. В совершенном безмолвии, затаив дыхание, охотники приковали взгляды к нему и к его лошади.

Зрелище было необычайно красиво. Конь был крупный мустанг с пламенными глазами и красными, широко раздувающимися ноздрями. У рта его была пена, и белыми же пятнами ее были покрыты шея, грудь и плечи. У всадника была обнажена вся верхняя половина тела от пояса и до развевающихся перьев на каске, и только на шее и на предплечье блестело несколько украшений. Бедра его покрывала яркая цветная вышитая ткань, на ногах - мягкая оленья кожа и изящные мокасины.

Видно было, что он не принадлежал к апачам, так как на теле его не было никаких рисунков, а красновато-коричневое лицо сверкало здоровым естественным цветом. Благородные черты его лица имели воинственный характер, глаза смотрели смело и проницательно, по плечам развевались длинные черные волосы. Под ним было испанское седло. В правой руке его было продетое в стремя копье, через левую шел ремень белого щита, а через плечо висел колчан со стрелами; виден был и другой, меньший, чем забытый им в долине, лук.

Великолепную картину представлял собой этот всадник со своей лошадью, несшейся по степи, словно они были одно существо. Всадник походил скорее на героя древности, чем на дикаря Далекого Запада.

- Вот так мчится, черт возьми! - тихо воскликнул один охотник. - Каска сверкает, как молния!

- Да, - пробормотал Рубэ, - этой каске мы многим обязаны! Мы очутились бы в таком же скверном положении, как он теперь, если бы не заметили своевременно эту блестящую штучку... - Рубэ вдруг смолк, тщательно всматриваясь в индейца. - Эге, - воскликнул он с сильным возбуждением, - да ведь это Дакома! Клянусь, это Дакома, второй предводитель навахо!

Галлер оглянулся на Сегэна, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут на него эти слова. В эту минуту Эль Соль нагнулся к Сегэну и шепнул ему несколько слов на непонятном Галлеру языке, сопровождая их энергичными движениями. Галлер разобрал одно только слово "Дакома", при котором на лице предводителя марикопов появилось выражение бешеной ненависти, - и с тем же выражением он указал Сегэну на приближающегося всадника.

- Ну, - ответил ему Сегэн, как бы желая выразить согласие на слова Эль Соля, - он от нас не ускользнет, безразлично, откроет ли он нас или нет. Только стрелять не надо: его спутники еще не отъехали и десяти миль. Нам нетрудно будет его окружить и изловить. Но если бы это не удалось, я смогу догнать его на своей лошади, а вот и другая, еще быстрее моей.

При этих словах Сегэн указал рукой на Моро. И тотчас же, понизив голос, прибавил:

- Тише! Ни звука!

Наступила гробовая тишина. Каждый плотнее сжал коленями лошадь, чтобы удержать ее неподвижно.

Индеец подъехал в эту минуту к началу прежнего лагеря и, склонившись слегка набок в седле, начал обводить глазами землю вокруг. Когда он уже был почти совсем напротив места засады охотников, он заметил предмет своих поисков, выскользнул из стремени и повел свою лошадь так, что она подошла вплотную к лежавшему на земле луку. Затем нагнулся, ни на волос не замедляя бег коня, так низко, что перья его каски касались земли, поднял лук и снова очутился в седле.

- Великолепно! - вырвалось восторженным шепотом у Санчеса.

- Право, было бы жалко убивать его, - пробормотал кто-то из охотников, и со всех сторон раздался тихий гул восторга.

Индеец хотел было тотчас же повернуть тем же галопом назад, как вдруг ему бросилось в глаза окровавленное тело белого волка. Он сильно рванул за поводья, так что лошадь почти осела, и с выражением недоумения и озабоченности начал рассматривать труп.

- Великолепно, - воскликнул снова Санчес. - Бесподобный наездник!

На несколько секунд лошадь и всадник замерли в этой позе; потом выражение лица всадника быстро изменилось, испытующим и слегка испуганным взглядом он оглянулся кругом и дольше остановил свой взгляд на мутной еще, загрязнившейся от копыт охотничьих лошадей воде.

Этого взгляда ему было довольно. Сильно натянув снова поводья, он быстро бросился назад в степь. В это мгновение Сегэн подал сигнал к нападению. Охотники дали шпоры коням и бросились плотной массой вперед из-за чащи верб.

Надо было перескочить через ручей. Сегэн был несколько впереди. Вдруг его лошадь неожиданно споткнулась, поскользнулась с берега и упала вместе с всадником в воду. Остальные промчались мимо него. Не остановился и Галлер и даже не обернулся: он знал, что поимка индейца была вопросом жизни и смерти для всех. Вонзив глубоко шпоры в бока коня и возбудив его этим до крайности, он помчался стрелой.

Некоторое время охотники неслись плотной кучей. Когда они выехали в долину, они видели, что индеец находится от них на расстоянии футов восьмидесяти; но, подвигаясь все больше вперед, они с ужасом замечали, что расстояние это все не уменьшается или даже еще увеличивается.

Они совершенно забыли, в каком состоянии должны были быть их лошади: обессиленные от голода, застоявшиеся от долгой неподвижности в ущелье, они вдобавок только что напились не в меру жадно.

Но Галлер, несмотря на это, убедился вскоре, что он опережает своих спутников; сказывалась исключительная быстрота бега Моро.

Несколько дальше его ускакал вперед один только Эль Соль. Галлер видел, как он взял в руки аркан, забросил его, но вдруг приостановился. Петля скользнула по задним ногам летящего мустанга. Эль Соль промахнулся.

Когда Галлер промчался мимо него, он заметил, что Эль Соль снова вяжет петлю с выражением досады и разочарования на лице.

Арабская кровь Моро вскипела - он далеко оставил остальных за собой. Галлер чувствовал, что скоро догонит индейца; меньше чем в четверть часа расстояние между ними оказалось шагов в двадцать. Удача близка, но как ему повести себя, Галлер не знал хорошенько.

К ружью он не решался прибегнуть, он помнил предостережение Сегэна и понимал, что ему необходимо повиноваться. Оставался, следовательно, только нож или еще ружейный приклад. То и другое было очень несовершенным оружием перед таким врагом.

Но прежде чем Галлер успел решить, какому из них все же отдать предпочтение, предводитель навахо, бросив беглый взгляд через плечо и увидев, что преследовавший его был один, стремительно обернулся, ударил Галлера копьем и снова ускакал. Лошадью своей он управлял, казалось, даже без помощи поводьев; она привыкла повиноваться только голосу и прикосновению хозяина.

Неожиданность была так велика, что Галлер едва успел поднять ружье и отразить удар, направленный ему прямо в грудь; но все же совсем отклонить его не удалось: конец копья задел и ранил его в руку. Вдобавок толчком ружье было выбито у него из рук.

Рана, потрясение и сознание потери ружья несколько лишили Галлера самообладания и помешали ему направлять как следует коня; вследствие этого прошло время, прежде чем он снова вполне овладел поводьями и мог повернуть лошадь.

Противник же действовал быстрее, и Галлер вскоре почувствовал, что сквозь его волосы, над правым ухом, просвистела стрела. Когда ему снова удалось поскакать навстречу индейцу, тот выпустил еще одну стрелу, и через мгновение она вонзилась в руку Галлера.

В страстном возбуждении, разгоряченный до последнего предела, Галлер забыл обо всех дурных последствиях, обо всем на свете и сознавал только одно, что единственную возможность спасти жизнь ему мог дать только меткий выстрел. Он выхватил пистолет, поднял его и помчался стрелою вперед.

В то же самое мгновение индеец уронил свою стрелу, направил копье и, дав шпоры коню, поскакал навстречу врагу.

Бешеным галопом неслись оба друг на друга... Вот Галлер прицелился, спустил курок, выстрела не было - осечка!

Перед глазами Галлера блеснуло острие копья... вот-вот оно коснется груди! В ту же секунду что-то метнулось у самого лица Галлера, просвистело у его уха... Это была петля аркана.

Он видел, что петля опустилась через голову индейца, охватив плечи до самых локтей, видел, как она затянулась на нем... Раздался дикий, пронзительный крик, индеец покачнулся всем телом, копье выпало у него из рук, и через секунду предводитель навахо, выбитый из седла, беспомощно распростерся на земле.

Рассвирепевший мустанг бросился на Моро так, что сшиб его с ног и повалился сам, - и всадники, и лошади барахтались на земле.

Когда Галлер опомнился от всего разыгравшегося с такой быстротой, он увидел Эль Соля, стоявшего с занесенным ножом над безоружным связанным индейцем; лицо его выражало смешанное чувство ненависти и торжества.

В эту минуту примчалась сестра Эль Соля, спрыгнула с лошади и быстро подбежала к группе.

- Смотри, - сказал ей брат, указывая на лежавшего навахо, - вот он, убийца нашей матери!

С коротким и резким криком девушка выхватила нож и бросилась на пленника.

- Нет, Луна! - воскликнул Эль Соль, отстранив ее, - нет! Мы не разбойники! Что бы это была за месть? Нет, пусть он еще поживет. Мы его живым покажем нашим соплеменникам. Пусть наши жены попляшут над великим предводителем и воином, схваченным без единой раны!

Эль Соль произнес эти слова презрительным тоном, глядя в упор на поверженного врага. Индеец весь задрожал.

- Собака! - закричал он, делая отчаянные попытки освободиться, с горящими яростью и злобой глазами. - Марикопская собака, связавшаяся с бледнолицыми разбойниками! Будь проклят!

- А! - прошипел Эль Соль. - Ты, значит, узнал меня, Дакома? Очень рад!

В это время к месту битвы подоспело еще несколько охотников, поспешно кинувшихся, чтобы покрепче связать врага и совсем обезвредить его.

Подъехал и Сегэн и, мельком взглянув на пленника, бросился прежде всего к Галлеру.

- Боже мой, вы ранены! - воскликнул он озабоченно и тревожно. - Дайте-ка мне осмотреть вашу рану. Пробита только мякоть? О, тогда вы очень счастливо отделались, мистер Галлер! Если только... если только стрела... не отравлена! Я боюсь... Эль Соль, подите скорее сюда, мой друг! Посмотрите, не было ли отравлено острие?

- Прежде всего надо скорее вытащить ее, - сказал, быстро приблизившись, Эль Соль, - с этим медлить нельзя.

Стрела глубоко вонзилась в мышцы руки, пробив ее насквозь. Искусной и опытной рукой Эль Соль очистил от перьев противоположный конец ее и осторожно вытащил ее из раны.

- Не останавливайте кровь, пока я не исследую стрелу. Она не похожа на боевую стрелу, скорее на охотничью; но надо поближе исследовать; навахо употребляют очень хитрые яды. К счастью, я располагаю средствами обнаружить всякий яд, а также и противоядиями.

Говоря это, Эль Соль вынул из своей сумки комочек грубой ваты, вытер ею кровь с острия, затем вынул флакончик с какой-то жидкостью и налил из нее несколько капель на острие.

Во все это время Сегэн сильно волновался, тревожно и нетерпеливо ожидая результата.

- Ну, сударь, - сказал наконец Эль Соль, - вы отделались на этот раз очень счастливо! Наверное, у врага были и боевые стрелы в колчане, а те отнюдь не так безвредны. Но, к вашему счастью, он второпях выхватил охотничью стрелу.

Вздохнувший с облегчением Галлер безмолвно указал на другую стрелу, которая прежде пролетела сквозь его волосы над ухом и теперь валялась невдалеке на земле. Эль Соль подошел и поднял ее.

- Посмотрим, - сказал он, приступая к такому же исследованию. - Вот видите, я был прав! - воскликнул он через несколько секунд. - Посмотрите, как позеленело острие. Возблагодарите ваших святых за то, что не эта попала вам в руку, иначе понадобились бы соединенные усилия доктора и мои, все наши познания и наше искусство, чтобы спасти вас.

Искусные руки доктора быстро справились с перевязкой легкой раны Галлера; так же быстро уложен был на мула и привязан знатный пленник, и все направились обратно к ручью для серьезного совещания, необходимость которого была вызвана последними событиями.

Как только они прибыли на место своей прежней засады, одного из охотников отрядили на вершину скалы: он должен был поднять тревогу в случае, если бы разглядел приближающихся индейцев. Остальные сошли с лошадей и расположились вокруг своего предводителя.

XVIII. Хитрость безухого

Сегэн заговорил не сразу. Молча и сосредоточенно обдумывал он план дальнейшего поведения, и никто из охотников не решался прервать его размышления.

- Товарищи! - начал он наконец. - То, что мы сделали, может иметь для нас роковые последствия. Но что делать? Избегнуть этого было нельзя. Теперь нам остается изменить наши планы. Индейцы этого так не оставят; они, несомненно, вернутся на поиски нашего пленника и не бросят поисков, хотя бы им из-за этого пришлось пройти обратно весь путь, до самой своей родины. Что же тогда с нами будет? Наши сидят теперь, укрывшись в Мескитских горах; они не могут ни сюда прийти, к Пиннонским горам, ни уйти какой-либо военной тропой, так как следы их были бы непременно обнаружены.

- Почему же нам не отправиться туда к ним и затем не �

TOMAS MAYNE REID

«THE SCALP-HUNTERS.

A Romance of Northern Mexico», 1851

© перевод с английского А.Грузберг

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

WWW.SOYUZ.RU

Предисловие

Примерно год назад я представил публике книгу под названием «Вольные стрелки». В предисловии говорилось, что это «правда, поэтически окрашенная»; основные факты правдивы, но приукрашены поэтической вольностью, факты, разукрашенные фантазией, мозаика романтики и реальности.

Некоторые посчитали «поэтическую окраску» слишком яркой. Возможно, это и так; но общее мнение о книге не только удовлетворило меня, но и вызвало чувство благодарности; и тем, кто отнесся к ней благосклонно, я теперь предлагаю «разновидность того же самого».

Я буду вполне удовлетворен, если ваше мнение об этой книге не будет более строгим.

Я сожалею, что моя книга не имеет иной цели, кроме развлечения; но я излагаю в ней тысячи фактов – результат моего собственного личного опыта. Я постарался нарисовать сцены непривычной жизни такими, какими они сохранились в моей памяти. Если вы не поверите в их правдивость, надеюсь, вы все же сочтете их правдоподобными.

Но зачем мне настаивать на правдивости книги, если я сам говорю, что ее единственная цель – развлечение? Я и не буду настаивать. Пусть все считается вымыслом – ведь это все-таки роман; но в ответ на эту уступку с моей стороны попрошу вас не считать книгу только «романом ради романа». Если вы согласитесь с этим, я достиг своей цели.

Прежде чем идти дальше, я должен сказать два слова: одно – предупреждение вам, второе – извинения для меня. Мои сцены кровавы, некоторые исключительно кровавы, но увы! красного в них гораздо меньше, чем в реальности, из которой они взяты. Я знаю, что это слабое оправдание за то, что я их изобразил; но не хочу, чтобы вы столкнулись с ними без предупреждения. Я грубый, жестокий и безответственный писатель. Мне не хватает классических черт, которые позволяют многим моим собратьям по перу так элегантно выражать свои мысли. Если я пишу, я вынужден, чтобы заинтересовать, больше внимания обращать на содержание, чем на форму, описывать грубую реальность, а не очищенную жизнь и мысли. Больше того, моя книга – это книга о трапперах. Хорошо известно, что таперы бранятся, как солдаты, некоторые из них на самом деле гораздо хуже. Я вынужден был, насколько это возможно, облагораживать трапперов; но боюсь, что эта выразительная речь – слишком важная черта их характеров, чтобы совсем ее опускать. Если использовать банальную фразу, получится «Гамлет без Гамлета».

Однако я вижу огромную разницу между богохульством проклятий трапперов и аморальностью грязных эпизодов. Первое может лишь на мгновение вывести из себя, а вот второе способно оставить впечатление навсегда.

Я надеюсь, читатель, что ты свободен от литературного лицемерия, которое не замечает этой разницы, и, веря в это, отдаю свою книгу в твои руки.

Майн РидЛондон, 1851 год

Глава первая

Дикий Запад

Разверните карту мира и посмотрите на большой северный континент Америки. Пусть ваш взгляд упадет на дальний Запад, к садящемуся солнцу за много меридианов. Пусть ваш взгляд отдохнет на картине золотых рек среди горных вершин, на которых лежит вечный снег. Посмотрите туда.

Вы смотрите на землю, черты которой не тронуты рукой человека; эта земля все еще сохраняет форму, которую придал ей Всемогущий в самое утро творения; местность, в которой все несет божий облик. Этот вездесущий облик живет в величии гор, в шуме могучих рек; земля, благоухающая романтикой, полная приключений.

Мысленно следуйте за мной по сценам дикой красоты и свирепого величия.

Я стою на открытой равнине. Я поворачиваю лицо на север, на юг, на восток и на запад, и вокруг меня повсюду голубое кольцо неба. Ни скала, ни дерево не прерывают это кольцо горизонта. Что покрывает широкую равнину внутри этого кольца? Лес? вода? трава? Нет, цветы. Насколько хватает глаз, только прекрасные цветы!

Я смотрю на красочную карту, на прекрасную картину, расцвеченную всеми цветами радуги. Вон там золотисто-желтый цвет, это подсолнечник поворачивает свое подобное циферблату лицо к солнцу. Вон алый цвет, где мальва поднимает свои красные знамена. Вон пурпурная монарда, а вон эвфорбия распускает серебристые листья. Оранжевый цвет преобладает в цветах асклепии, а дальше взгляд падает на розовые цветы клеоме.

Ветерок шевелит цветы. Миллионы кораллов машут своими пестрыми знаменами. Высокие стебли подсолнечника сгибаются и распрямляются длинными волнами, словно в золотом море.

Вот они снова затихли. Воздух насыщен ароматами слаще арабских и индийских. Мириады насекомых машут крыльями; они сами подобны цветам; птицы-пчелы носятся, как косые солнечные лучи, или, застыв на мелькающих крыльях, пьют нектар из чаш; пчелы прячутся среди медовых пестиков или с радостной песней улетают в свой далекий улей.

Кто посадил эти цветы? Кто сплел из них этот великолепный рисунок? Природа. Это ее богатейшая мантия, более яркая, чем кашмирские шали.

Это «травянистая прерия». Название неверное. На самом деле это божий сад.

* * *

Сцена изменилась. Я, как и прежде, на равнине, и ничем не прерываемый горизонт окружает меня. Что я вижу? Цветы? Нет, видны не цветы, а обширное пространство живой зелени. С севера до юга, с востока до запада тянутся луга прерий, зеленые, как изумруд, и гладкие, как поверхность спящего озера.

Ветер гладит ее, раскачивает стебли. Все в движении; зелень покрыта движущимися темными и светлыми пятнами, когда облака набегают на солнце.

Взгляд нигде не встречает сопротивления. Иногда он натыкается на фигуры косматых бизонов или на изящные очертания антилоп. Иногда в приятном удивлении следует за далеким галопом белоснежных лошадей.

Это «травянистая прерия», безграничное пастбище бизонов.

* * *

Сцена меняется. Земля больше не ровная, но по-прежнему зеленая и лишенная деревьев. Ее поверхность представляет собой последовательность параллельных волн, которые иногда поднимаются, превращаясь в гладкие круглые холмы. Она покрыта мягким ярко-зеленым дерном. Эти волны напоминают океан после сильной бури, когда пена на волнах рассеялась, но высокие горы воды сохраняются. Кажется, что и здесь когда-то были такие волны, но потом, какой-то верховной волей, превратились в землю и внезапно застыли.

Это «холмистая прерия».

* * *

Снова сцена меняется. Я среди зелени и ярких цветов; но на пути взгляда встают рощи и густой подлесок. Кроны деревьев разные, но цвета живые, очертания мягкие и изящные. Я иду вперед, и передо мной непрерывно разворачиваются новые пейзажи, живописные и похожие на парки. «Стада» бизонов, «косяки» антилоп, «табуны» диких лошадей пятнами усеивают эти пейзажи. В рощах бегают индейки, с места на место перелетают фазаны.

Где владельцы этих земель, этих стад и этой дичи? Где дворцы, которые должны возвышаться в этих величественных парках? Я смотрю вперед, ожидая увидеть среди рощ башни богатых поместий. Но нет. На сотни миль вокруг ни одни очаг не посылает в небо дым. Эта земля знает только следы обутых в мокасины ног охотников и их врагов краснокожих индейцев.

Это «кочки» – острова в море прерии.

* * *

Я в дремучем лесу. Ночь, и горящие бревна костра бросают красный свет на все, что окружает наш лагерь. Вокруг могучие стволы деревьев, их толстые ветви, серые и гигантские, тянутся во все стороны. Я вижу кору. Она потрескалась и широкими полосами свисает наружу. Длинные змееобразные растения-паразиты перебрасываются с дерева на дерево, обвивая стволы, готовые раздавить их. Листвы над головой нет. Листья созрели и опали, но белый испанский мох гирляндами свисает с ветвей, как покров смертного ложа.

На земле лежат упавшие стволы, толщиной в ярды и наполовину сгнившие. На их концах огромные дупла, где спасаются от холода дикобразы и опоссумы.

Мои товарищи спят на опавшей листве, закутавшись в одеяла. Они лежат ногами к костру, положив головы на седла. Лошади стоят под деревьями, они привязаны к нижним ветвям и тоже кажутся спящими. Я не сплю и прислушиваюсь. Высоко над головой меж ветвями свистит ветер, длинные белые ленты раскачиваются на ветру. Дикая и меланхолическая музыка. Других звуков почти нет, потому что сейчас зима и древесные лягушки и цикады молчат. Я слышу треск поленьев в костре, шум сухих листьев, завивающихся от случайных порывов, крик «куу-вуу-а» белой совы, лай енотов и с перерывами далекий волчий вой. Таковы ночные звуки зимнего леса. Это свирепые звуки; но струны моего сердца отзываются на них. Я лежу и слушаю, и душа моя пропитывается романтикой.

* * *

Лес осенью, все еще в густой листве. Листья похожи на цветы, такие яркие у них краски. Красные, желтые золотые, коричневые. Сейчас в лесу тепло и прекрасно, и среди обвисших тяжелых ветвей летают птицы. Взгляд падает на далекие просторы и освещенные солнцем поляны. Солнце отражается в ярком птичьем оперении: золотисто-зеленые попугаи, голубые сойки, иволги с оранжевыми крыльями. Краснокрылые птицы летают в роще зеленых папай или среди янтарной листвы буковой чащи. Сотни птиц летают в листве и сверкают на солнце, как драгоценные камни.

Воздух полон музыкой, сладкими звуками любви. Лай белок, воркование голубей, разбившихся на пары, «рат-та-та» дятла и постоянное и размеренное пение других птиц сливаются вместе. Высоко на самых верхних ветвях издает свои подражательные звуки пересмешник, словно хочет заставить замолчать остальных певцов.

* * *

Я в стране коричневой голой земли и ломаных очертаний. Скалы, утесы и полоски бесплодной поверхности. Необычные растения цепляются за камни и свисают с утесов. Другие, шарообразные, лежат на поверхности сожженной земли. Еще другие поднимаются вертикально в небо, как резные рифленые колонны. Некоторые выбрасывают ветви, кривые и косматые, с овальными волосатыми листьями. Но есть что-то единообразное во всей этой растительности, в форме, цвете, в плодах и цветах; видно, что это одно семейство. Это кактусы. Целый лес мексиканских нопалей[1]. Есть еще одно необыкновенное растение. У него длинные колючие листья, изгибающиеся книзу. Это агава, знаменитый мексиканский мескаль. Тут и там среди кактусов растут акации и мескитовые деревья, жители пустынь. Здесь никакие яркие предметы не радуют глаз; в воздухе не слышны сладкие мелодии. Одинокая сова улетает в густые заросли, гремучая змея ползет в редкой тени, неслышно пробегают койоты.

* * *

Я поднимался на одну гору за другой, и по-прежнему далеко впереди вздымались пики, покрытые никогда не тающим снегом. Я стоял на нависших утесах и смотрел на открывающиеся внизу пропасти, спящие в тиши опустошения. В пропасти упали огромные фрагменты гор и лежали, нагроможденные друг на друга. Другие такие же фрагменты угрожающе нависают вверху, ожидая какого-нибудь сотрясения в атмосфере, которое выведет их из равновесия. Эти пропасти вызывают страх, и голова у меня кружится от темных фантазий. Я держаусь за ствол сосны или за выступ камня.

Подо мной, надо мной и вокруг меня горы в хаотическом беспорядке громоздятся друг на друга. Некоторые горы лысые и унылые, на других следы растительности: темные иглы сосен и кедров, чьи искривленные стволы полурастут – полусвисают с утесов. Здесь хребет четкими очертаниями вздымается на фоне неба, а по его бокам огромные гранитные камни, словно брошенные руками титанов!

Страшное чудовище – медведь гризли бродит в горах; барсы сидят на выступающих скалах, ожидая, когда под ними пройдет на водопой лось; снежные бараны в поисках пары перепрыгивают с камня на камень. На ветке лысый канюк вытягивает голую шею с грязным клювом; и орел, плывя над всеми, четко вырисовывается на фоне голубого неба.

Это Скалистые горы, американские Анды, колоссальный спинной хребет континента!

* * *

Так выглядит дикий запад, такова сцена нашей драмы.

Поднимем занавес и познакомимся с героями.

Глава вторая

Торговцы прерий

Новый Орлеан, 3 апреля 18…

Чарльзу Сент-Врейну.

Наш молодой друг Генри Халлер едет в Сент-Луис «в поисках живописного колорита». Пожалуйста, помогите ему пройти «обычный курс взросления».

Ваш Луи Уолтон

С этим лаконичным письмом в кармане жилета я 10 апреля сошел на берег в Сент-Луисе и отправился в «Плантерс Отель».

Поместив багаж, устроив лошадь в конюшню (я прихватил с собой свою любимую лошадь), я надел чистую рубашку и, спустившись в «офис», спросил о мистере Сент-Вейне.

Его не было. Несколько дней назад он уехал вверх по течению Миссури.

Для меня это было большим разочарованием: никаких других рекомендательных писем и приглашений я не привез. Но я решил терпеливо ждать возвращения мистера Сент-Врейна. Он должен был вернуться меньше чем через неделю.

Каждый день я садился на лошадь и ехал в холмы и в прерии. Бездельничал в отеле или курил сигары на красивой площади. Пил шерри-кобблер[2] в салуне и читал журналы в гостиной.

В этих и других таких же занятиях я провел три дня.

В отеле остановилась группа джентльменов, которые, по-видимому, хорошо знали друг друга. Я бы назвал их «шайкой», но это неподходящее слово и не выражает того, что я хочу сказать. Скорее это были веселые дружелюбные приятели. Они вместе гуляли по улицам, сидели рядом за столом в ресторане, где оставались долго после того, как расходились другие обедавшие. Я заметил, что они пили самое дорогое вино и потом в гостиной курили лучшие сигары.

Эти люди привлекали мое внимание; меня поражали их манеры и поведение; ездили они в повозках, похожих на индейские, вели себя по-мальчишески весело, что вообще очень характерно для американцев с запада.

Одевались они почти одинаково: костюмы из дорогой черной ткани, белые рубашки, сатиновые жилеты, булавки для галстуков с бриллиантами. У всех густые, но аккуратно подстриженные бакенбарды; у нескольких усы. Волосы падают на плечи; у большинства отложные воротники, обнажающие здоровую загорелую кожу горла. Меня поразило их сходство. Лица не похожи друг на друга, но одно и то же выражение глаз: несомненно, признак одинаковых занятий и опыта.

Может, они охотники? Нет: у охотников белые руки, на пальцах кольца с дорогими камнями, жилеты веселых расцветок и в целом вся одежда гораздо ярче и элегантней. Больше того, у охотника не бывает такой свободной и спокойной уверенности. Он опасается так себя вести. Он может жить в отеле, но будет оставаться тихим и незаметным. Охотник – хищная птица; подобно всем хищным птицам, он обычно молчалив и держится одиноко. Эти люди не из такой породы.

– Кто эти джентльмены? – спросил я у человека, сидевшего против меня, и показал ему на людей, о которых говорю.

– Люди прерий.

– Люди прерий?

– Да, торговцы из Санта-Фе.

– Торговцы! – удивленно повторил я, не в силах связать их элегантность с представлением о торговцах или о прерии.

– Да, – подтвердил мой собеседник. – Рослый красивый мужчина в середине – Бент, Билл Бент, как его называют. Джентльмен справа от него – молодой Саблетт; тот, что слева, один из Шото, а рядом с ним известный Джерри Фолджер.

– Значит, это и есть знаменитые торговцы прерий?

– Совершенно верно.

Я сидел, глядя на них с еще большим любопытством. И заметил, что они смотрят на нас и что я – предмет их разговора.

Вскоре один из них, удалого вида молодой человек, отделился от этой группы и подошел ко мне.

– Это вы спрашивали о мистере Сент-Врейне? – спросил он.

– Да.

– О Чарльзе Сент-Врейне?

– Да, это его имя.

– Это я…

Я достал письмо с представлением и протянул джентльмену, который взглянул на него.

– Мой дорогой друг, – сказал он, сердечно пожимая мне руку, – очень жаль, что меня здесь не было. Я сегодня утром приплыл вниз по реке. Как глупо, что Уолтон не написал Биллу Бенту! Давно вы здесь?

– Три дня. Я приплыл десятого.

– Клянусь богом, вы потеряли время! Идемте, я вас познакомлю. Это Билл Бент. Это Джерри…

И в следующее мгновение я пожимал руки торговцам; я узнал, что мой новый друг Сент-Врейн из их числа.

– Это первый звонок? – спросил один из них, когда в галерее прозвучал громкий удар гонга.

– Да, – ответил Бент, взглянув на свои часы. – Как раз время ликера. Пошли?

Бент направился в салун, мы все за ним.

Начиналась весна, и появились листки молодой мяты; по-видимому, этот ботанический факт был хорошо известен моим новым знакомым, потому что все они заказали «мятный сироп»[3]. Пока этот напиток готовили, пока мы его пили, второй удар гонга позвал всех на обед.

– Пообедайте с нами, мистер Халлер, – пригласил Бент. – Мне жаль, что я не познакомился с вами раньше. Вам бы не было так одиноко.

Говоря это, он направился в зал ресторана в сопровождении товарищей и меня самого.

Не стоит описывать обед у «Планерса», со стейками из оленины, с языком бизона, с «цыплятами прерий» и деликатесным гарниром из лягушечьих лапок с юга Иллинойса. Нет, я не стану описывать этот обед, а вот то, что за ним последовало, боюсь, должен описать.

Мы сидели за столом, пока не остались одни. Скатерть убрали, и мы курили «регалии»[4] и пили мадеру по двенадцать долларов за бутылку! Мадеру заказал кто-то один, и не одну бутылку, а целые полдюжины. Это я помню хорошо; помню также, что, когда вынимал винную карточку или карандаш, все это у меня отнимали.

Помню, как слушал рассказы о приключениях среди павни, команчей и блекфутов; меня все это очень заинтересовало, и я с энтузиазмом думал о жизни в прериях. Потом кто-то спросил меня, не хочу ли я присоединиться к их поездке. После чего я произнес речь, в которой предложил сопровождать своих новых знакомых в их следующей экспедиции; затем Сент-Врейн сказал, что я как раз такой человек, который способен жить их жизнью; это мне чрезвычайно польстило. Кто-то запел под гитару испанскую песню; кто-то стал танцевать индейский военный танец; потом мы все встали и хором спели «Знамя, усыпанное звездами»[5], и после этого до следующего утра я уже ничего не помню. Проснулся я с сильной головной болью.

У меня не было времени, чтобы подумать о глупостях предыдущего вечера: распахнулась дверь, вошли Сент-Врейн и с полдюжины моих вчерашних собутыльников. За ними шел официант, который нес несколько больших стаканов с жидкостью светло-янтарного цвета и льдом.

– «Мятный сироп», мистер Халлер, – сказал один из вошедших, – для вас сейчас это лучшее лекарство. Выпейте, мой мальчик. Быстрей, чем прыжок белки, придете в себя.

Я послушался и выпил освежающий напиток.

– Теперь, мой дорогой друг, – сказал Сент-Врейн, – вы почувствуете себя на сто процентов лучше. Но скажите, вы серьезно говорили, что хотите отправиться с нами? Мы отправляемся через неделю. Мне было бы жаль расстаться с вами так скоро.

– Я говорил совершенно серьезно. Я поеду с вами, если вы скажете, как мне нужно подготовиться.

– Нет ничего проще. Купите лошадь.

– У меня есть лошадь.

– Тогда немного прочной одежды, ружье, пара пистолетов…

– Стойте, стойте! Все это у меня есть. Я говорил не об этом. Вы, джентльмены, везете товары в Санта-Фе. Вы удваиваете и утраиваете деньги за них. У меня здесь в банке десять тысяч долларов. Что помешает мне соединить прибыль с удовольствием и вложить свои деньги в товары, как это делаете вы?

– Ничего, ничего! Отличная мысль, – сказали несколько из них.

– Ну, тогда, если вы будете так добры и подскажете, какие товары я должен купить для рынка в Санта-Фе, я оплачу стоимость вин за ужином; думаю, не такая уж малая сумма получится.

Люди прерий громко рассмеялись и заявили, что отправятся вместе со мной закупать товары; и после завтрака мы пошли все вместе.

Еще до ужина я вложил почти свои средства в печатный ситец, ножи с длинными лезвиями и бинокли; осталось лишь немного денег, чтобы купить фургон и нанять погонщиков в Индепенденсе, откуда мы выступим на «равнины».

Несколько дней спустя со своими новыми спутниками я плыл на пароходе вверх по Миссури по пути в бездорожные прерии Дальнего Запада.

Глава третья

Лихорадка прерий[6]

После недели, проведенной в Индепенденсе и занятой покупкой мулов и фургонов, мы выступили на равнины. В нашем «караване» было около ста фургонов и почти вдвое больше погонщиков и слуг. Мои товары поместились в два просторных фургона, и, чтобы управляться с ними, я нанял двух долговязых длинноволосых уроженцев штата Миссури. Нанял я еще канадского путешественника по имени Годé – на роль одновременно товарища и слуги.

Куда делись лощеные джентльмены из «Отеля Плантерс»? Можно было бы подумать, что они остались позади; здесь только люди в охотничьей одежде и фетровых шляпах. Да, но под этими шляпами мы узнаем те же лица, а под грубой одеждой – тех же жизнерадостных и общительных друзей. Черные шелковые костюмы и бриллианты исчезли, потому что сейчас торговцы переоделись в одежду для прерий. Я попытаюсь дать вам представление о том, как выглядят мои товарищи, описав себя самого, потому что я одет точно так же, как остальные.

На мне охотничья куртка из оленьей кожи. Из всего, о чем я могу подумать, эта куртка больше всего напоминает древнюю тунику. Она светло-желтая, прекрасно сшитая и украшенная вышитыми узорами; а капюшон – у куртки есть и капюшон – оторочен полосками той же кожи. Рубашка имеет такие же украшения, полосок много и они висят низко. Ноги от бедер защищены лосинами из алой ткани, под ними крепкие джинсовые панталоны, тяжелые сапоги и большие медные шпоры. Цветная рубашка из хлопка, синий шейный платок и широкополая гуаякильская шляпа завершают мой повседневный костюм. За мной на седле можно увидеть ярко-красный предмет, свернутый в форме цилиндра. Это макино[7], моя любимая принадлежность, потому что ночью это моя постель, а в других случаях – плащ. Посредине макино небольшой разрез, через который я продеваю голову в холод или дождь; я укрыт до самых ног.

Как я сказал, мои товарищи по путешествию одеты так же. Может быть различие в цвете одеяла или леггинсов, рубашка может быть из другого материала; но то, что я описал, можно назвать «характерным костюмом».

У всех примерно одинаковое вооружение и снаряжение. Что касается меня самого, то могу сказать, что я «вооружен до зубов». В кобурах у меня два больших револьвера «кольт», на шесть патронов каждый. На поясе еще пара пистолетов поменьше, каждый на пять выстрелов. Вдобавок у меня легкое ружье; всего, таким образом, получается двадцать три патрона, и я научился выстреливать их такое же количество за несколько секунд. А если все это подведет, у меня на поясе длинный сверкающий охотничий нож. Он служит мне на охоте и за обедом – короче говоря, нож для всех надобностей. В качестве снаряжения у меня сумка и фляжка, обе висят под правой рукой. Есть также фляжка из тыквы и рюкзак с продовольствием. То же самое есть у всех моих спутников.

А вот верховые животные у нас разные. Некоторые едут на оседланных мулах, другие – на мустангах, а некоторые взяли с собой своих любимых американских лошадей. Я как раз из их числа. Я сижу верхом на темно-коричневом жеребце с черными ногами и мордой, как высохший папоротник. Это наполовину арабская лошадь, и у нее прекрасные пропорции. Моего жеребца зовут Моро, эту испанскую кличку дал ему плантатор из Луизианы, у которого я его купил; что значит эта кличка, так и не знаю. Я принял эту кличку, и он на нее отзывается. Моро силен, быстр и красив. Многие спутники высоко оценили его достоинства и предлагали хорошую цену, но меня она не искушала, потому что Моро хорошо служил мне. Мой пес Альп, сенбернар по породе, которого я купил у швейцарского эмигранта в Сент-Луисе, тоже служит мне, и я к нему привязался.

Обратившись к своим записным книжкам, я обнаруживаю, что мы неделями ехали по прерии без всяких происшествий. Для меня сама окружающая местность была интересна; не могу вспомнить более поразительной картины, чем длинный караван фургонов, этих «кораблей прерий», растянувшийся по равнине или поднимающийся по мягкому склону; белые крыши фургонов выделяются на фоне зеленой поверхности земли. Живописную картину представляет и наш лагерь по ночам, в коррале фургонов, с привязанными вокруг лошадьми. Местность тоже была для меня новой и поражала меня своеобразием. Вдоль ручьев рощи высоких тополей, чьи подобные колоннам стволы поддерживают огромные кроны из серебристых листьев. Эти рощи, встречаясь на удалении, образуют своего рода стены, отделяя одну часть прерии от другой, так что кажется, будто мы едем по просторным полям, окруженным гигантскими изгородями.

Мы пересекли много рек, некоторые переходили вброд, на других, более глубоких и быстрых, переправляли фургоны на плотах. Изредка видели оленей и антилоп, и наши охотники застрелили несколько животных; но до земли бизонов мы еще не дошли. Однажды мы на день остановились в лесистой низине, где было много травы и чистая вода. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы починить сломанное дышло или ось или вытащить фургон, застрявший в болоте.

На этом участке пути у меня не было никаких неприятностей. Помощники из Миссури оказались хорошими работниками, они помогали друг другу, так что из-за каждого небольшого случая не приходилось делать отчаянные усилия.

Трава высокая и сочная, наши мулы и быки не худели, а с каждым днем поправлялись. Моро приобрел отличную форму; я кормил его кукурузой, которую вез в фургоне.

Приближаясь к Арканзасу, мы видели конных индейцев, исчезавших среди холмов. Эти были индейцы племени павни; в течение нескольких дней группы этих смуглых воинов сопровождали караван. Но они знали нашу силу и держались на большом расстоянии от наших длинных ружей.

Мне каждый день приносил что-нибудь новое: либо в инцидентах путешествия, либо в особенностях природы.

Годе, который был по очереди и путешественником, и охотником, и канадским траппером, во время наших разговоров учил меня жизни в прериях и помог стать весьма уважаемой фигурой среди моих новых товарищей. Сент-Врейн, чьи щедрость и великодушие вызвали мое доверие, также не жалел усилий, чтобы облегчить мне путь. Дневные поездки и удивительные рассказы у костра по ночам привели к тому, что я заразился романтикой новой жизни. Я подхватил лихорадку прерий.

Так со смехом сказали мне товарищи. Вначале я их не понял. Но впоследствии мне стало ясно, о чем они говорили. Лихорадка прерий! Да. Я заболел этой необычной болезнью. И она быстро овладевала мной. Мечты о доме оставили меня; а с ними и многие молодые и глупые амбиции. Ушли, умерли в сердце соблазны большого города, воспоминания о мягких глазах и шелковых прядях, впечатления от любовных эмоций, врагов счастья человека; все это умерло, словно никогда и не было, словно я никогда ничего такого не испытывал.

Я стал сильней – физически и интеллектуально. Я испытывал подъем духа, сильней и энергичней становилось тело. Раньше я никогда такого не испытывал. Я наслаждался действиями. Кровь как будто стала теплей и быстрей бежала по жилам; мне казалось, что я вижу дальше; я мог смотреть на солнце, не отводя взгляда.

Упивался ли я божественной сутью жизни, оказавшись в этом обширном пустом пространстве?

Кто может ответить на этот вопрос?

Лихорадка прерий; я чувствую ее и сейчас! Я записываю эти воспоминания, и руки мои тянутся к поводу, ноги стремятся сжать бока моей благородной лошади и снова бродить по зеленым волнам моря прерий!

Глава четвертая

Верхом на бизоне

Мы были в пути уже около двух недель, когда достигли поворота на Арканзас примерно в шести милях от гор Плам Баттс[8]. Здесь мы расположили фургоны корралем[9] и разбили лагерь.

До сих мы почти не встречали бизонов; только одиноких быков или двух-трех, всегда очень пугливых и настороженных. Был сезон течки, но нам не попалось ни одно стадо этих обезумевших от любви животных.

– Вон там! – воскликнул Сент-Врейн. – Свежий горб на ужин!

Мы посмотрели на северо-запад, куда показал наш друг. Вдоль небольшого возвышения на низком плато линию горизонта прерывали пять темных предметов. Одного взгляда было достаточно: это бизоны.

Когда заговорил Сент-Врейн, мы снимали седла. Снова со щелканьем застегнулись пряжки, опустились стремена, мы снова сели верхом и поскакали.

Нас было человек десять; одни, как я, хотели только поохотиться и развлечься, у других в глазах было «мясо».

В этот день переход был небольшим, лошади еще свежие, и за несколько минут три мили, отделявшие нас от добычи, сократились до одной. Но тут нам не повезло. Некоторые из нас, новички, как и я, не прислушались к совету и продолжали скакать вперед, и ветер донес наш запах до бизонов. Когда оставалась миля, один из бизонов поднял волосатую переднюю часть тела, ударил о землю копытами, покатился по земле, снова встал и на всей скорости побежал; остальные последовали за ним.

Нам оставалось либо отказаться от охоты, либо напрячь лошадей и догонять. Решили догонять, и мы поскакали вперед. И неожиданно перед нами появилось что-то вроде стены из глины высотой в шесть футов. Это была как бы ступенька между двумя пологими участками, и она уходила направо и налево, насколько хватал глаз. Никакого прохода в ней не было видно.

Это препятствие заставило нас натянуть поводья и задуматься. Некоторые повернули лошадей и поскакали назад, другие, всего с полдюжины, включая Сент-Врейна и моего спутника Годе, не хотели так легко отказываться от добычи, пришпорили лошадей и поднялись на откос.

Отсюда нам пришлось проскакать еще пять миль, наши лошади были в мыле, и только тут мы догнали бежавшую последней молодую самку, которая упала, пораженная пулями всех участников погони.

Остальные бизоны убежали далеко, мяса у нас было достаточно, поэтому мы остановились, спешились и принялись «снимать скальп». Под искусными ножами охотников эта операция длилась недолго. Теперь мы смогли оглянуться и подумать, как далеко уехали от лагеря.

– Восемь миль, каждый дюйм! – воскликнул один из нас.

– Мы вблизи дороги, – сказал Сент-Врейн, показывая на следы от колес фургона, обозначавшие маршрут торговцев Санта-Фе.

– И что?

– Если поедем назад в лагерь, утром все равно придется сюда возвращаться. Это лишних шестнадцать миль для наших лошадей.

– Верно.

– Давайте останемся здесь. Здесь есть вода и трава. Есть мясо бизона, а вон там много дров для костра. У нас с собой одеяла, что еще нам нужно?

– Я говорю: разобьем лагерь прямо здесь.

– И я.

– И я.

Через минуту пряжки седел были расстегнуты, седла сняты, и лошади, тяжело дыша, уже щипали, куда могли дотянуться, траву прерий.

Хрустальный ручей, арройо, по-испански, тек на юг в сторону Арканзаса. На его берегу под одним утесом мы выбрали место для лагеря. Лагерь разбили, костер разожгли, и скоро на прутьях шипели «стейки с горба». К счастью, у нас с Сент-Врейном оказались с собой фляжки; каждый получил пинту чистого коньяка, и ужин получился вполне удовлетворительный. У старых охотников были с собой трубки и табак, мы с моим другом закурили сигары, и все мы допоздна сидели у костра, курили и слушали рассказы о необыкновенных приключениях в горах.

Прошло несколько часов, лариаты[10] укоротили, колышки, к которым они были привязаны, вбили в землю, и мои друзья завернулись в одеяла, положили головы на седла и легли спать.

В нашей группе был человек по имени Гиббетс, который из-за своей сонливости был прозван «Сонная голова». Поэтому ему отвели первую вахту: она наименее опасная, потому что индейцы нападают в часы самого крепкого сна, перед рассветом.

Гиббетс забрался на вершину утеса, откуда мог видеть окрестные прерии.

Еще до наступления ночи я заметил очень красивое место на берегу арройо, примерно в двухстах ярдах от лагеря, где спали мои товарищи. Мне неожиданно пришло в голову, что я могу лечь там; взяв с собой ружье, накидку и одеяло, попросив «Сонную голову» разбудить меня в случае тревоги, я направился туда.

Земля, постепенно спускавшаяся к ручью, поросла мягкой бизоньей травой, сухой и густой: лучшей постели не было ни у одного смертного. Разложив на траве накидку, укрывшись одеялом, я лег с сигарой во рту, чтобы докурить ее до конца и уснуть.

Ночь была лунная, чистая и такая ясная, что я легко различал окраску цветов прерии: серебро молочая, золото подсолнечников и алые цветы мальвы, которые росли у моих ног на берегу ручья. Тишину лишь иногда нарушают вой волка прерий, далекий храп моих спутников и «кроп-кроп» лошадей, срывающих траву.

Какое-то время я лежал без сна, пока сигара не начала обжигать губы (в прериях мы докуриваем сигары до конца); потом, выплюнув окурок, я лег на бок и вскоре перенесся в страну снов.

Я не проспал и нескольких минут, как проснулся от странного звука, похожего на далекий гром или на рев водопада. Земля подо мной задрожала.

– Похоже, будет гроза, – подумал я, все еще не проснувшись окончательно и не вполне воспринимая окружающее. Плотнее завернувшись в одеяло, я снова уснул.

Разбудил меня звук, поистине подобный грому: топот тысяч копыт и мычание тысяч быков! Земля дрожала, отовсюду доносилось эхо. Я слышал крики товарищей, голоса Сент-Врейна и Годе; канадец кричал:

– Sacr-r-re! moncieur! prenez garde des buffles![11]

Я видел, что мои спутники уводят лошадей к утесу.

Я вскочил, отбросив одеяло. Страшное зрелище предстало передо мной. На запад, насколько хватал глаз, все прерия как будто двигалась. Чернее волны катились над извивающимися возвышениями, словно какие-то огнедышащие горы льют на равнину лаву. Вдоль движущейся поверхности сверкали тысячи ярких пятен, как струи огня. Земля тряслась, люди кричали, лошади натягивали веревки и дико ржали. Мой пес лаял и рычал, бегая вокруг меня!

На мгновение я подумал, что мне это снится, но нет, сцена была слишком реальна, чтобы принять ее за сон. Черная волна была уже в десяти шагах от меня и продолжала приближаться. И только тут я узнал волосатые горбы и горящие глаза бизонов!

– Боже, я у них на пути! Они меня затопчут насмерть!

Слишком поздно пытаться убежать. Я схватил ружье и выстрелил в приближающееся стадо. Результаты выстрела не были заметны. Вода ручья брызнула мне в лицо. Огромный бык, бежавший впереди, яростно фыркая, бросился в ручей, перебрался через него и начал пониматься по склону. Меня подхватило и подбросило высоко в воздух. Я полетел назад и упал на движущуюся массу. Я не был ни ранен, ни ошеломлен. Меня несли спины нескольких животных; в стаде они бежали вплотную друг к другу. Испуганные неожиданной ношей, они громко заревели и продолжали бежать. Мне пришла в голову неожиданная мысль; вцепившись в то животное, которое больше других было подо мной, я опустил ноги по его бокам, обхватил горб и вцепился руками в длинные волосы, которые росли у него на шее. Бык дрожал от ужаса; он бросился вперед и вскоре бежал перед всем стадом.

Именно это мне было нужно, и мы понеслись по прерии, бык бежал на предельной скорости, несомненно, думая, что ему в спину вцепилась пантера или леопард.

У меня не было желания разуверять его, и, чтобы он не считал меня совсем безвредным и не останавливался, я достал свой длинный нож, который оказался под рукой, и колол его, когда он начинал замедлять бег. При каждом уколе «шпоры» он ревел и с удвоенной скоростью бросался вперед.

Мне по-прежнему грозила большая опасность. Стадо за мной двигалось огромной волной с передним фронтом шириной в милю. Если бы бык остановился и оставил меня в прерии, уйти я не мог.

Несмотря на опасность, я не мог удержаться и смеялся над своим нелепым положением. Я словно смотрел хорошую комедию.

Мы пробежали прямо через поселок луговых собачек. Я думал, что бык здесь повернет в сторону. Эта мысль заставила меня перестать смеяться, но бизоны обычно бегут по прямой, и мой не стал исключением. Он продолжал бежать, погружаясь по колени, поднимая столбы пыли над коническими холмиками с норами и продолжая реветь от гнева и ужаса.

Плам Баттс были прямо перед нами. Я видел это с самого начала и подумал, что, если доберусь до них, буду в безопасности. Эти горы начинались примерно в трех милях от нашего лагеря, но во время бега мне казалось, что до них не меньше десяти миль.

Небольшая вершина стояла в прериях в нескольких сотнях ярдов от основного хребта. На последнем участке бегства я уколами ножа направлял к ней быка, и мы оказались в ста ярдах у основания.

Пора было расставаться с моим черным спутником. Я мог убить его, свесившись с бока.

Оторвавшись от густых волос, я соскользнул с хвоста и, даже не попрощавшись, изо всех сил побежал к холму. Я вскарабкался на него и сел на камень, глядя на прерии.

Луна по-прежнему ярко светила. Мой спутник остановился недалеко от того места, где я его оставил, и оглядывался с видом крайнего удивления. Он выглядел так комично, что я рассмеялся, сидя в безопасности.

Я посмотрел на юго-запад. Насколько хватал глаз, прерия была черной и двигалась. Живая волна катилась вперед ко мне, но теперь я наблюдал за ней с безопасного места. Мириады сверкающих глаз, ярких, как горящий фосфор, больше не вызывали у меня ужас.

Стадо было еще в полумиле. Мне показалось, что я вижу слева вспышки и слышу выстрелы, но я не был в этом уверен. Я начал думать о судьбе товарищей, и эти звуки вселили в меня надежду на то, что они в безопасности.

Бизоны приблизились к холму, на котором я сидел и, увидев препятствие, разделись на два широких пояса, слева и справа огибая холм. Мне показалось любопытным, что мой бык, мой личный бык не стал ждать, пока подойдут другие, а неожиданно поднял голову и поскакал в сторону, словно за ним гналась стая волков. Он бежал к краю пояса. И когда убежал с пути стада, я увидел, что он сбоку присоединился к нему и побежал вместе с остальными.

Сначала такая необычная тактика моего спутника меня удивила, но потом я понял, что с его стороны это было самое разумное поведение. Если бы он остался там, где я его оставил, передние быки приняли бы его за представителя какого-то другого племени и растоптали бы насмерть.

Я просидел на камне почти два часа, молча глядя на то, как мимо меня несется черный поток. Я находился на острове посреди черного блестящего моря. Однажды мне показалось, что я движусь, что мой холм устремился вперед, а бизоны стоят неподвижно. Голова закружилась, и я вскочил, чтобы отогнать эту необычную иллюзию.

Поток продолжал катиться, и наконец пронеслись самые последние животные. Я спустился с холма и пошел по черной взрыхленной земле. То, что недавно было зеленым лугом, стало походить на свежевспаханную землю, истоптанную копытами быков.

Мимо пробежало стадо диких животных, похожих на стадо овец. Это были волки, гнавшие стадо.

Я продолжал идти на юг. Наконец услышал голоса и увидел в лунном свете нескольких всадников, галопом скачущих по равнине. Я закричал. Мне ответили, и ко мне подскакал один из всадников. Это был Сент-Врейн.

– Да благословит меня господь, да это Халлер! – Он наклонился в седле, чтобы лучше рассмотреть меня. – Это вы или ваш призрак? Как я сижу здесь, передо мной живой человек?

– Да, и никогда не был в лучшей форме, – ответил я.

– Но откуда вы взялись? С облаков? С неба? Откуда?

Его вопросы повторяли остальные; все пожимали мне руки, словно целый год не видели.

Больше всего в группе удивился Годе.

– Mon Dieu, растоптан миллионом быков. Ну и утро!

– Мы искали ваше тело, точнее его фрагменты, – сказал Сент-Врейн. – Обыскивали каждый фут в прериях на милю вокруг и едва не пришли к мысли, что свирепые быки вас сожрали!

– Сожрали мсье? Да его и миллион быков не съест! Mon Dieu! Ха, Сонная голова, будь вы прокляты!

Это восклицание канадца было адресовано Гиббетсу, который не предупредил моих товарищей о том, где я лежу, и тем подверг меня опасности.

– Мы видели, как вас подбросило в воздух и вы упали им на спины, – продолжал Сент-Врейн. – Тогда мы, конечно, решили, что вы погибли. Но как, во имя неба, вы уцелели?

Я рассказал о своих приключениях удивленным товарищам.

– Par Dieu! – воскликнул Годе. – Un garson tres bizarre: une adventure tres-marveilleuse![12]

После этого приключения на меня стали смотреть как на своего человека в прериях.

Мои товарищи хорошо поработали, о чем свидетельствовала лежащая на земле дюжина туш. Нашли мое ружье и одеяло, втоптанное в землю.

У Сент-Врейна еще оставалось несколько капель в фляжке; выпив их и снова поставив караульного, мы вернулись на свои ложа и легли спать.

Глава пятая

Неприятное происшествие

Через несколько дней мне выпало еще одно «приключение», и я начал думать, что мне суждено стать героем прерий.

Небольшая группа торговцев, я был среди них, опередила караван. Мы должны были прибыть в Санта-Фе на день или два раньше, чем фургоны, чтобы получить у губернатора разрешение на въезд в город. Мы ехали маршрутом вдоль Симмарона[13]

Наша дорога на сотню миль пролегала по голой пустыне без дичи и почти без воды. Бизоны исчезли, олени попадались очень редко. Приходилось удовлетворяться сушеным мясом, которое мы привезли с собой из города. Мы были в пустыне, заросшей полынью. Время от времени вдали пробегали отдельные антилопы, но они были далеко за пределами дальности выстрела. И казались необыкновенно осторожными.

На третий после того, как оставили караван, мы приближались к реке Симмарон, и мне показалось что я видел на возвышении в прериях рогатую голову. Мои товарищи отнеслись к этому скептически, никто не хотел ехать со мной, поэтому я свернул с дороги и поехал один. Один из моих спутников – Годе остался в караване – присматривал за моей собакой, которую я не захотел брать с собой, чтобы она не спугнула антилоп. Моя лошадь была свежая и послушная; повезет мне или нет на охоте, но я знал, что легко догоню товарищей на ночном привале.

Я направился прямо к тому месту, где видел голову. Это место казалось всего в полумиле от дороги. На самом деле было гораздо дальше: обычная иллюзия в кристально прозрачном воздухе горных районов.

Любопытной формы хребет, couteau des prairies.

Глава шестая

Санта-Фе

Мы целую неделю преодолевали Скалистые горы, а потом спустились в долину Дель Норте и прибыли в столицу Нью-Мексико знаменитый город Санта-Фе. На следующий день прибыл и наш караван: на южном маршруте мы только потеряли время, а фургоны через проход Ратон Пасс догнали нас.

Въезд в страну не был связан с трудностями, потому что мы заплатили налог по пятьсот долларов с каждого фургона. Налог был больше обычного, но торговцы согласились его заплатить.

Санта-Фе – перевалочный пункт всей провинции и главный торговый центр. Здесь мы остановились, разбив лагерь в стенах города.

Сент-Врейн и еще несколько proprietaries[14], включая меня, поселились в «Фонде» и здесь с помощью сверкающего вина «эль пасо» постарались забыть трудности прохода через прерии.

Вечером в день прибытия мы пировали и веселились.

Утром на следующий день меня разбудил Годе; он появился в отличном расположении духа, распевая песню канадских лодочников.

Увидев, что я не сплю, он весело заговорил:

– Ах, мсье, сегодня вечером будет большой праздник, бал, танцы, которые мексиканцы называют фанданго. Tres bien, мсье! Вы получите большое удовольствие, танцуя с мексиканскими девушками.

– Нет, Годе. Мои соотечественники не так любят танцевать, как ваши.

– C’est vrai[15], но фанданго особый танец. Вы увидите много па разных танцев. Болеро, вальс, все перемешано. Идите, мсье, вы увидите очень много красивых девушек в очень коротких… как же вы, американцы, их называете?

Я не понял, о чем он говорит.

– Cela[16], мсье. – Он приподнял подол своей кожаной охотничьей рубашки. – Par Dieu! Понял! Юбочка, короткие юбочки. Клянусь богом, вы их увидите на танцующих фанданго.

• Девушки из Дуранго
• Будут со мной танцевать,
• Прыгать до самого неба
• В фанданго, в фанданго…

А вот и мсье Сент-Врейн! Ecoutez![17] Он никогда не был на фанданго. Sacre! Как мсье танцует! Как балетмейстер! Как чистокровный француз.

– Годе!

– Да, мсье?

– Бегите в кантину[18] и, умоляю, возьмите взаймы, купите или украдите бутылку лучшего «пасо».

– Можно украсть, мсье Сент-Врейн? – с понимающей улыбкой спросил Годе.

– Нет, старый канадский воришка. Заплатите за вино. Вот деньги. Лучшее «пасо», слышали? Холодное и сверкающее. Идите! Бонжур, мой дорогой всадник на бизонах! Вижу, вы еще в постели.

– Голова болит, словно ее раскололи.

– Ха, ха, ха! Моя тоже. Но Годе отправился за лекарством. Это лучшее средство от похмелья. Вставайте!

– Подождите, пока я выпью ваше лекарство.

– Хорошо, вы почувствуете себя лучше. Я говорю: городская жизнь нам не подходит.

– Вы называете это городом?

– Да, в этих краях его называют la ciudad de Santa Fe[19]; знаменитый город Санта-Фе, столица Nuevo Mexico, метрополис прерий, рай торговцев, трапперов и воров!

– И это весь прогресс за триста лет? Да ведь эти люди едва прошли первые ступни цивилизации.

– Лучше сказать, что они проходят ее последние ступени. Здесь, в этом далеком оазисе, вы найдете живопись, поэзию, танцы, театры и музыку, праздники и фейерверки – все то, что характеризует упадок нации. Вы встретите многочисленных Дон Кихотов, soi-disant[20] странствующих рыцарей, Ромео без сердца и бандитов без храбрости. Вы встретите очень многое, прежде чем столкнетесь с добродетелью или честностью. Ло! Мучачо!

– Да, синьор?

– Кофе есть?

– Si, сеньор.

– Принеси dos taxas[21], слышишь? И быстро. Aprisa, aprisa!

– Si, сеньор.

– Ха, а вот и путешественник канадец! Ну, старина с северо-запада, принесли вино?

– Замечательное вино, мсье Сент-Врейн, почти равное винам Франции.

– Он прав, Халлер! Ц-ц! Вино восхитительное, могли бы вы сказать, добрый Годе. Ц-ц! Пейте! Почувствуйте аромат, попробуйте вкус. Вы почувствуете себя сильным, как бизон. Смотрите, как оно пузырится! Как Fontaine-qui-bowille![22]

– Да, мсье, точно как Fontaine-qui-bowille.

– Пейте, пейте! Не бойтесь, чистый виноградный сок. Почувствуйте его букет! Боже, какое вино янки будут когда-нибудь получать из винограда Нью-Мексико!

– Что? Вы считаете, что янки поглядывают на эту местность?

– Думаю? Да я это знаю! Да и зачем эти людишки? Только загромождают землю. Ну, парень, ты принес нам кофе?

– Да, сеньор.

– Возьмите, попробуйте немного. Это поможет вам держаться на ногах. Здесь умеют варить кофе, надо признать. Для этого нужны испанцы.

– А что такое фанданго, о котором говорил Голе?

– А, правда. Сегодня вечером будет такое. Вы, конечно, пойдете?

– Только из любопытства.

– Хорошо. Ваше любопытство будет удовлетворено. Этот горячий пыхтящий тип губернатор почтит бал своим присутствием; говорят, его красавица сеньора тоже будет, но я в это не верю.

– Почему?

– Он слишком боится, что один из диких американцев посадит ее на свое седло. В этой долине такое уже бывало. Клянусь святой Марией, она замечательно выглядит, – продолжал свой монолог Сент-Врейн, – и я знаю человека… только подумайте, этот проклятый старый тиран!

– О чем вы?

– Как он нас выпотрошил. По пятьсот долларов за фургон, сто фургонов – получается пятьдесят тысяч долларов!

– Неужели он все заберет себе? А как же правительство…

– Правительство! Нет, оно не получит ни цента! Он здесь губернатор, получит этот очередной взнос и будет править железной рукой. Бедняги!

– Но ведь его здесь ненавидят?

– Его и всех его людей. Бог видит, у них есть на это основания.

– Странно, что они не восстают.

– Иногда восстают, но что могут сделать эти бедняги? Как все истинные тираны, он разобщил их, заставляет ненавидеть друг друга.

– Но у него, кажется, нет большой армии, нет телохранителей…

– Телохранители! – воскликнул Сент-Врейн, прерывая меня. – Только посмотрите! Вон его телохранители!

– Индейские головорезы! Навахо! – одновременно с ним воскликнул Годе.

Я посмотрел на улицу. Мимо проходили с полдюжины высоких дикарей, завернувшихся в серапе[23]. Дикая голодная наружность, медленная гордая походка сразу отличали их от индейцев пуэбло, которые черпают воду и рубят дрова.

– Это навахо? – спросил я.

– Да, мсье, да, – ответил Годе возбужденно. – Sacre Dieu! Навахо! Проклятые навахо!

– Точно они, – добавил Сент-Врейн.

– Но ведь навахо заклятые враги жителей Нью Мексико. Как они могут здесь оказаться? Они пленники?

– Разве они похожи на пленников?

Ни во внешности, ни в поведении ничего не говорит о том, что они пленники. Они гордо шли по улице, изредка презрительно и высокомерно поглядывая на прохожих.

– Но почему они здесь? Их земля далеко на западе.

– Это одна из тайн Нуэво Мексико, о которой я вам расскажу как-нибудь в другое время. Сейчас их защищает мирный договор, который останавливает их только до тех, пока это им удобно. Сейчас они здесь так же свободны, как вы и я; на самом деле они гораздо свободней. Я не удивлюсь, если вечером мы встретим их на фанданго.

– Я слышал, что навахо каннибалы.

– Это правда. Посмотрите сейчас на них. Видите, как они смотрят на этого круглолицего малыша, который, кажется, инстинктивно их боится. К счастью для этого мальчишки, сейчас день, иначе его могли бы унести под одним из этих одеял.

– Вы серьезно, Сент-Врейн?

– Клянусь, я не шучу! Если не ошибаюсь, опыт Годе может подтвердить мои слова. А, путешественник?

– Совершенно верно, мсье. Я был пленником этого народа; не навахо, а проклятых апачей, ну, почти то же самое. Сам был свидетелем, как эти дикари сожрали… съели … одного… двух… трех … малышей, как мясо бизонов. Верно, мсье, верно.

– Это правда. Навахо и апачи во время набегов на эту долину похищают детей. И те, кто знает, говорят, что именно так большинство их используют. То ли как жертву своему богу Кецалькоатлю, то ли из любви к человеческому мясу, никто не может сказать. На самом деле, хоть они близко, о них мало что известно. Мало кому из тех, кто к ним попадает, везет так, как Годе; мало кто возвращается. Отсюда ни один человек еще не смог преодолеть западную сьерру.

– А как вы, мсье Годе, смогли спасти свой скальп?

– Pourquoi, мсье, у меня его нет. У меня нет прически. То, что янки называют волосами, изготовил цирюльник в Сент-Луисе. Voila, мсье!

Говоря это, Годе снял шляпу, а вместе с ней свои прекрасные вьющиеся волосы, которые оказались париком!

– Как по-вашему, мсье, – со смехом воскликнул Годе, – как дикари могут снять с меня скальп? Проклятым индейцам не за что держаться. Sacr-r-r!

Мы с Сент-Врейном не могли удержаться от смеха, видя, как комично изменилась наружность канадца.

– Слушайте, Годе! После этого вы должны выпить. Вот, пейте!

– Tres-oblige, мсье Сент–Врейн! Je vous remercie.

И вечно жаждущий путешественник стал пить вино, как свежее молоко.

– Идемте, Халлер. Нам нужно пойти к фургонам. Сначала бизнес, потом удовольствия, какое можно здесь найти за короткое пребывание. Но в Чихуахуа нам будет весело.

– Вы считаете, что мы туда отправимся?

– Несомненно. Здесь не нужна и четвертая часть нашего товара. Мы должны отвезти его на главный рынок. Идемте в лагерь. Allons![24]

Глава седьмая

Фанданго

Вечером Я сидел в своем номере, ожидая Сент-Врейна.

Снаружи донесся его голос:

• – Девушки из Дуранго
• Будут со мной танцевать,
• Прыгать…

– Вы готовы, мой смелый всадник?

– Не совсем. Посидите минуту и подождите.

– Поторапливайтесь, танцы уже начались. Я проходил мимо. Это что, ваш бальный костюм? Ха-ха-ха! – захохотал Сент-Врейн, видя, что я достаю синий пиджак и темные брюки в относительно приличном состоянии.

– Да, – ответил я, посмотрев на него. – А что в нем плохого? Но неужели это ваш бальный наряд?

Мой друг совсем не переоделся. Охотничья рубашка с бахромой, леггинсы, пояс, длинный нож и пистолеты – все это было передо мной.

– Да, мой денди, это и есть мой бальный наряд; и ничего другого; и если хотите прислушаться к моему совету, надевайте то, что носили в пути. Как будут выглядеть ваш широкий пояс и нож на синем пиджаке? Ха-ха-ха!

– Но зачем брать с собой пояс и нож? Вы ведь не пойдете на бал с пистолетами, прицепленными к поясу?

– А как по-вашему, я их понесу? В руках?

– Оставьте их здесь.

– Ха-ха-ха! Это было бы очень рискованно. Нет, нет. Обжегся на молоке – дуй на воду. Никто не пойдет на фанданго в Санта-Фе без шестизарядного пистолета. Идемте. Надевайте рубашку, оставьте все это и застегните пояс с пистолетами. Вот это настоящий бальный костюм в здешних краях.

– Если вы заверяете меня, что такой костюм не будет неприличным, я согласен.

– Вот синий пиджак с длинными фалдами был бы неприличным, уверяю вас.

Синий пиджак с длинными фалдами вернулся в мой чемодан.

Сент-Врейн был прав. Придя в помещение для танцев – большой зал вблизи площади, мы обнаружили в нем множество охотников, трапперов, торговцев и возчиков, все они были в своей обычной одежде. С ними смешивались пять-шесть десятков «местных» и такое же количество сеньорит, все в обычной для поблано одежде, все относятся к «низшему» классу. Но это единственный класс, который можно встретить в Санта-Фе.

Когда мы вошли, большинство мужчин сняли свои серапе, чтобы танцевать, и демонстрировали все разновидности вышитого вельвета, тисненой кожи и блестящих шляп. Женщины выглядели не менее живописно в своих ярких нижних юбках, белоснежных шемизетках и маленьких сатиновых туфельках. Некоторые были в костюмах для польки, потому что даже до этих далеких краев дошел знаменитый танец. «Слышали об электрическом телеграфе?» – «Нет, сеньор». – «Знаете, что такое железная дорога?» – «А что это, сеньор?» – «А полька?» – «А, сеньор полька, полька! Замечательный танец! Такой изящный!»

Бальная комната представляла собой длинную салу (зал) с «банкетками» вдоль стен. На банкетках в перерывах между танцами сидели танцующие, курили сигары и болтали. В одном углу с полдюжины сыновей Орфея бренчали на арфе, гитарах и мандолинах, иногда помогая музыке резкими индейскими песнями. В другом углу жаждущим горцам, заполнившим зал восклицаниями, подавали пурос и виски таос.

Были такие сцены, как следующая.

– Эй, моя маленькая мучача! Vamos, vamos на танец. Mucha bueno. Пойдешь?

Это произносит большой грубоватый парень шести с лишним футов ростом, обращаясь к строй маленькой poblana (мексиканке).

– Mucho bueno, Señor Americano! – отвечает дама.

– Ура! Пошли! Или сначала выпьем немного? Ты мне подходишь! Что хочешь выпить? Аквардент или вино?

– Copitita de vino, señor. (Небольшой стакан вина, сеньор.)

– Эй ты, проклятый мексиканец! Быстро давай вино! Ну, вот, моя малышка, за твою удачу и хорошего мужа!

– Gracias, Señor Americano!

– Что? Ты поняла это? Ты так собираешься сделать?

– Si, señor!

– Ура за это!

– Послушай, малышка, а медвежий танец будешь танцевать?

– No entiende.

– Не понимаешь? Вот так.

И неуклюжий охотник начинает скакать перед партнершей, изображая медведя гризли.

– Эй, Билл! – восклицает его товарищ. – Если попадешь в капкан, не обижайся. Как твои почки?

– Я буду раздосадован, Джим, если не добуду эту добычу, – говорит охотник, прикладывая широкую ладонь к сердцу.

– Не запутайся в юбке, парень. Но она хорошая девчонка.

– Очень! Ты только посмотри на ее глаза! И на лодыжки!

– Отличное зрелище, очень красивые ноги.

– Интересно, сколько тот старик за нее возьмет. Мне нужна скво. Не было ни одной с той самой скво кроу в Йелоустоне.

– Ну, парень, ты не среди индейцев. Добейся согласия девчонки, если сможешь, и она будет стоит тебе не больше унции табака.

– Да здравствует Миссури! – кричит возчик.

– Пошли, парни! Покажем, что такое Виргиния! Очистим кухню, старики, молодежь!

– С носка на пятку!

– Виргинцы никогда не устают!

– Viva el gobernador! Viva Armijo! Viva! Viva!

Те, что появились в зале, вызвали сенсацию. Вошел крепкий, толстый, похожий на священника человек, сопровождаемый несколькими другими. Это были губернатор и его свита, несколько хорошо одетых жителей города, несомненно, элита общества Нью-Мексико. Некоторые из пришедших были явно военными, они были в пестрых, ярких и нелепых мундирах; вскоре они уже кружились по залу в вальсе.

– А где сеньора Армихо? – шепотом спросил я у Сент-Врейна.

– Я вам уже говорил. Она не выходит. Оставайтесь здесь, я ненадолго уйду. Найдите себе партнершу и повеселитесь. Скоро вернусь. Оревуар.

И без дальнейших объяснений Сент-Врейн протиснулся через толпу и исчез.

С самого прихода я сидел на банкетке в углу зала, Сент-Врейн сидел рядом с мной. А дальше, рядом с ним, но в тени, мужчина очень своеобразной внешности. Я заметил этого человека, когда мы вошли; видел также, что Сент-Врейн поговорил с ним, но нас не познакомили, а мой друг сидел так, что я не мог заговорить с этим незнакомцем, пока Сент-Врейн не ушел. Теперь мы сидели рядом, и я искоса посматривал на лицо и фигуру незнакомца; они меня заинтересовали. Он не американец, это очевидно по его одежде, но лицо не мексиканца. Для испанца слишком прямые черты лица, хотя кожа смуглая, загорелая. Лицо гладко выбритое, только на подбородке заостренная черная бородка. Глаза, если я верно вижу под свисающим краем шляпы, голубые и спокойные; волосы каштановые и волнистые, с редкими прядями серебра. Это не испанская внешность, тем более не испано-американская, и я бы отнес соседа совсем к другим людям, если бы не удивившая меня одежда. Чисто мексиканский костюм, куртка с пурпурными рукавами с кружевами, кружева на груди и по краям. Куртка закрывает почти все тело, так что я мог смог разглядеть только зеленые бархатные calzoneros[25] с желтыми пуговицами, и в разрезах видны белоснежные calzoneillos[26]. Низ у calzoneros отделан тисненой черной кожей; на ногах желтые сапоги с тяжелыми стальными шпорами. Широкий ремень, идущий от шпор вверх, придает сходство со старинными рыцарями, каких мы видим на картинках. На голове черное широкополое сомбреро с широкой лентой с золотой канителью. С боков шляпы свисает несколько кожаных полосок по моде этой местности.

Я подозревал, что этот человек не зря сидит в тени и спускает шляпу на лицо. Не хочет, чтобы его узнали. И однако он не производит неприятного впечатления. Напротив, лицо у него открытое и приятное; несомненно, в молодости он был красив, но меланхолическое выражение затуманивает это лицо и вызывает на нем морщины. Именно выражение этого лица прежде всего меня поразило, когда я его увидел.

Делая эти наблюдения и искоса поглядывая на него, я обнаружил, что он точно так же смотрит на меня и с таким же, как мой, интересом. Это заставило нас повернуться лицом друг к другу; незнакомец достал из-под куртки маленькую сигару и вежливо предложил мне.

– Quiere a fumar, caballero? (Не хотите ли покурить, сэр?)

– Спасибо, да, – ответил я по-испански, беря сигару.

Мы едва успели закурить, как этот человек повернулся ко мне и задал совершенно неожиданный вопрос:

– Не продадите ли свою лошадь?

– Нет.

– Даже за хорошую цену?

– Ни за какую цену.

– Я бы дал вам за нее пятьсот долларов.

– Я не расстанусь с ней и за вдвое большую сумму.

– Я готов дать вам вдвое больше.

– Я привязался к ней, деньги тут не важны.

– Мне жаль это слышать. Я проехал двести миль, чтобы купить эту лошадь.

Я удивленно посмотрел на своего нового знакомого, невольно повторив его последние слова.

– Должно быть, вы следовали за нами от Арканзаса.

– Нет, я приехал из Рио Абахо.

– От Рио Абахо! Вы хотите сказать, что ехали с юга до Дель Норте?

– Да.

– В таком случае, мой дорогой сэр, вы ошиблись. Вы считаете, что говорите с кем-то другим и торгуете какую-то другую лошадь.

– Нет, нет, это ваша лошадь. Черный жеребец с розовым носом и длинным пышным хвостом; наполовину арабская порода. Под левым глазом небольшой шрам.

– Да, это точное описание Моро.

Я начал испытывать что-то вроде суеверного страха перед своим загадочным собеседником.

– Правильно, – сказал я, – все правильно. Но я купил этого жеребца много месяцев назад у плантатора из Луизианы. Если вы только что прибыли за двести миль вниз по Рио Гранде, могу ли я спросить, откуда вы знаете о моей лошади?

– Прошу прощения, кабальеро. Я совсем не того хотел. Я приехал с юга, чтобы встретить караван и купить американскую лошадь. Вашу лошадь единственную во все табуне я бы хотел купить, и кажется, она единственная не продается.

– Мне жаль, но я проверил качества этого животного. Мы стали друзьями. Никакая обычная причина не заставит меня расстаться с ней.

– Ах, сеньор, совсем не обычная причина заставляет меня покупать эту лошадь. Если бы вы ее знали, может быть… – Он немного поколебался, произнося какие-то полуразличимые слова, среди которых я разобрал: «Buenos noches, caballero», и с этими словами незнакомец встал со все тем же загадочным видом, который меня удивил, и оставил меня. Я слышал звяканье маленьких колокольчиков на его шпорах, он постепенно смешался с толпой и исчез в ночи.

Место рядом со мной тут же заняла смуглая manola, в яркой нижней юбке, вышитой шемизетке, с загорелыми ногами и в маленьких голубых туфельках. Это было все, что я смог разглядеть; только время от времени видел сквозь разрез rebozo tapado[27] очень черный глаз. Постепенно rebozo становился все снисходительней, отверстие расширялось, и я увидел маленькое, но очень привлекательное и очень озорное лицо. Конец шарфа был искусно сброшен с левого плеча, беззаботно повисла обнаженная полная рука, заканчивающаяся маленькими пальчиками в кольцах.

Обычно я застенчив, но при виде такой искушающей партнерши я не выдержал, наклонился и на своем лучшем испанском сказал:

– Не потанцуете ли вы со мной, сеньора?

Озорная маленькая manola сначала опустила голову и покраснела, потом, подняв длинные ресницы, снова посмотрела на меня и голосом садким, как пение канарейки, ответила:

– Con gusto, señor. (С удовольствием, сэр.)

– Nos vamos[28], – радостно воскликнул я, и вскоре с замечательной партнершей мы кружились среди танцующих.

Потом вернулись на место, освежились стаканом «альбукерке», бисквитом и сигаретой, и снова стали танцевать. Такую приятную программу мы повторили с полдюжины раз, только меняя танцы от вальса до польки, потому что моя manola танцевала польку так, словно она цыганка.

У меня на пальце был бриллиант в пятьдесят долларов, и моя партнерша, по-видимому, считала его muy buenito[29]. Ее огненные глаза смягчились; шампанское и на мою голову производило свое действие; я начал подумывать о том, как бы переместить бриллиант с моего мизинца на ее самый большой палец, где он, несомненно, будет по размеру. Но тут я заметил, что за нами наблюдает рослый, свирепого вида леперо, настоящий пеладо[30], который следил за нами, в какую бы часть зала мы ни направились. На его смуглом лице была смесь ревности и мстительности; моя партнерша заметила это, но, как мне показалось, не собиралась менять поведение.

– Кто это? – шепотом спросил я, когда этот человек в своем клетчатом серапе прошел мимо нас.

– Esta mi madiro, señor (Это мой муж, сэр), – был хладнокровный ответ.

Я поглубже надел кольцо на палец, крепко сжав его.

– Vamos a tomar otra copita! (Давайте выпьем еще стакан вина!) – сказал я, решив поскорее попрощаться со своей хорошенькой poblana.

К этому времени виски начало производить свое действие на танцующих. Трапперы и погонщики стали вести себя шумно и буйно. Leperos, которые теперь заполнили зал, под влиянием вина, ревности, старой ненависти и танцев казались все более свирепыми и мрачными. Отороченные охотничьи рубашки и домотканые сюртуки пользуются вниманием мексиканских красоток, отчасти из уважения, но и страха, который часто лежит в основании их любви.

Хотя торговые караваны привозят в Санта-Фе почти все необходимое и жители явно заинтересованы в хороших отношениях с торговцами, англо-американцы и испано-индейцы ненавидят друг друга[31]; и это ненависть сейчас проявлялась в танцевальном зале, с одной стороны, как презрение, а с другой – в виде проклятий и мстительных взглядов.

Я по-прежнему болтал со своей хорошенькой партнершей. Мы сидели на банкетке, там, где я представился. Небрежно посмотрев вверх, я увидел какой-то яркий предмет. Это был обнаженный нож в руках su marido[32], который возвышался над нами, как тень злого духа. Я едва успел заметить этот опасный метеор и решил «обнажить сталь», как кто-то схватил меня за руку, и, повернувшись, я увидел своего недавнего знакомого.

– Прошу прощения, сеньор, – сказал он, вежливо кивая, – я только что узнал, что ваш караван отправляется в Чихуахуа.

– Верно, там хороший рынок для наших товаров.

– Вы, конечно, отравитесь с караваном?

– Конечно. Я должен.

– И возвращаться будете тем же путем?

– Весьма вероятно. Сейчас у меня нет других намерений.

– Может, тогда вы согласитесь расстаться с вашей лошадью? В долине Миссисипи очень много хороших лошадей.

– А вот это маловероятно.

– Но если передумаете, сеньор, сообщите ли мне?

– О, это я могу вам пообещать.

Наш разговор прервал огромный сухопарый пьяный миссуриец, который, грубо наступив незнакомцу на ногу, сказал:

– Эй ты, старик, уступи мне место!

– Y porque? (И почему?) – спросил мексиканец, освобождая ногу и глядя с удивленным негодованием.

– Пурку… дьявольщина! Я устал прыгать. Хочу посидеть, и все, старая кляча!

Его поведение было таким грубым и вызывающим, что я решил вмешаться.

– Послушайте, – обратился я к нему, – вы не имеете права прогонять этого джентльмена с его места, тем более в такой манере.

– Что, мистер? А кто просил тебя открывать рот? Вставай, говорю я!

И с этими словами он схватил мексиканца за воротник куртки, чтобы стащить его с места.

Прежде чем я смог ответить на эту грубую речь и жест, незнакомец вскочил на ноги и сильным ударом отправил грубияна на пол.

Это словно послужило сигналом, и в нескольких местах зала начались драки. Во всех частях зала слышались пьяные крики, сверкали ножи, извлеченные из ножен, кричали женщины, затрещали выстрелы из пистолетов, и помещение заполнилось дымом и пылью. Свет погас, звуки драки продолжали звучать в темноте, со стонами и проклятиями падали тяжелые тела, и в течение пяти минут это были единственные звуки.

У меня не было причины ни с кем драться, я остался стоять на месте, не применяя ни нож, ни пистолет, а испуганная женщина продолжала держать меня за руку. Боль в левом плече неожиданно заставила меня выпустить руку партнерши; испытывая необъяснимую слабость как всегда при получении раны, я шагнул к банкетке. Здесь я сел и оставался сидеть, пока драка не кончилась, чувствуя, как кровь течет у меня по спине и пропитывает одежду.

Наконец драка кончилась, зажгли свет, и я увидел, как с энергичными жестами расхаживают люди в охотничьей одежде. Некоторые выступали в защиту «кутежа», как они это называли; другие, самые респектабельные из торговцев, осуждали его. Leperos и женщины исчезли, и я видел, что сегодня победили американцы. На полу лежало несколько человек, мертвых или умирающих. Один из них был миссуриец, тот самый, что начал свалку, остальные – pelados. Моя напарница и ее муж тоже исчезли, и, посмотрев на левую руку, я увидел, что исчезло и мое кольцо с бриллиантом!

– Сент-Врейн! Сент-Врейн! – позвал я, видя, что входит мой друг.

– Где вы, Халлер, старина? Как вы? В порядке?

– Боюсь, не совсем.

– Милостивое небо! Что это? Да вас ударили ножом! Надеюсь, рана не тяжелая. Снимайте рубашку, посмотрим.

– Сначала давайте пойдем в мой номер.

– В таком случае пошли, мой дорогой мальчик, опирайтесь на меня. Вот так.

Фанданго кончилось.

Глава восьмая

Сеген, охотник за скальпами

Я имел удовольствие быть раненым на поле битвы. Я говорю «удовольствие». При некоторых обстоятельствах рана – это роскошь. Тебя уносят на носилках в какое-нибудь безопасное место. Адъютант соскакивает со взмыленной лошади и докладывает, что враг бежит, таким образом избавляя вас от опасений быть пронзенным каким-нибудь усатым копейщиком; к вам склоняется внимательный врач и, смотрев вашу рану, объявляет, что это «всего царапина» и вы через неделю-две выздоровеете; вы видите картины славы, объявление в правительственном вестнике; боль забыта в предвидении будущих триумфов; друзья поздравляют: одна улыбка вам дороже всех. Утешенный такими ожиданиями, вы лежите на своем грубом ложе, улыбаясь пулевой ране в ногу или удару саблей в руку.

У меня были такие чувства. Но совсем иные чувства испытываешь, страдая от раны, нанесенной рукой убийцы.

Вначале я тревожился из-за глубины своей раны. Что если она смертельная? Обычно это первый вопрос, который задает себе человек, обнаружив, что его ранили пулей или саблей. Раненый сам не всегда может ответить на этот вопрос. Жизнь может уходить с кровью из пробитой артерии, в то время как боль, возможно, всего лишь булавочный укол.

Добравшись до «Фонды», я устало лег на свою кровать. Сент-Врейн расстегнул на мне охотничью рубашку и осматривал рану. Я не видел лица друга, потому что он стоял за мной, и нетерпеливо ждал.

– Глубокая рана? – спросил я наконец.

– Ну, не такая глубокая, как колодец, и не такая широкая, как колея от колес фургона. Вам повезло, старина; слава богу, но не тому человеку, который это сделал: этот явно хотел вас прикончить. Это разрез от испанского ножа, дьявольский разрез. Клянусь господом! Халлер, было совсем близко! Еще один дюйм, и задело бы позвоночник, мой мальчик. Но сейчас вы в безопасности. Годе, давайте губку.

– Sacre! – пробормотал Годе с подлинно галльским произношением, подавая влажную тряпку.

Я почувствовал холодное прикосновение, потом мягкий сырой хлóпок – лучший материал для перевязки, какой был в нашем распоряжении, наложили на рану и закрепили полосками ткани. Самый искусный врач не мог бы это проделать лучше.

– Плотно, как зажим, – добавил Сент-Врейн, закрепляя последнюю булавку, и уложил меня в классической позе. – Но из-за чего началась драка? И как вы оказались в ней участником? Слава богу, я как раз вышел!

– Вы заметили необычно выглядящего мужчину?..

– Какого? В пурпурном плаще?

– Да!

– Который сидел рядом с нами?

– Да.

– Ха! Не зря вы говорите, что он выглядит необычно. У него не только внешность необычная. Да, я его видел, я его знаю, и, наверно, во всем зале никто не мог бы так сказать, – продолжал Сент-Врейн с улыбкой, – но меня удивляет, что привело его сюда. Армихо не должен был его увидеть. Но продолжайте.

Я пересказал Сент-Врейну весь свой разговор с незнакомцем; рассказал и об эпизоде, который привел к концу фанданго.

– Странно, очень странно! Зачем ему ваша лошадь? Проехал двести миль и предложил тысячу долларов?

– Enfant de garee, capitaine![33] (После моей поездки на бизоне Годе стал называть меня капитаном.) Если мсье проехал двести миль и готов заплатить mille долларов, клянусь богом! Pourquois? Почему он ее просто не украл?

Я вздрогнул при этом предположении и посмотрел на Сент-Врейна.

– С разрешения капитана, пойду посторожу конюшню, – продолжал канадец и пошел к двери.

– Не волнуйтесь, старина, если опасаетесь этого джентльмена. Он лошадь не украдет. Но вообще предложение разумное, идите посторожите лошадей. В Санта-Фе достаточно воров, чтобы украсть лошади целого полка. Лучше привяжите лошадь у двери.

Годе пожелал Санта-Фе и всем его обитателям переместиться в гораздо более жаркое место, чем Канада, открыл дверь и исчез.

– Кто он, – спросил я, – этот человек, в котором как будто так много загадочного?

– Ах, если бы вы знали. Я вам кое-что расскажу, но вскоре, не сегодня. Вам сейчас нельзя возбуждаться. Это знаменитый Сеген, охотник за скальпами.

– Охотник за скальпами?

– А, вы слышали о нем, несомненно; ну, в горах вы о нем обязательно услышите.

– Слышал. Ужасный негодяй! Охотник на невинных…

Темная тень показалась у стены – тень человека. Я присмотрелся. Передо мной стоял Сеген!

Сент-Врейн увидев его, отвернулся и стоял, глядя в окно.

Я собирался продолжить тираду, превратив ее в развернутое обвинение, и приказать этому человеку убираться из моей комнаты, но что-то в его внешности заставило меня замолчать. Не знаю, слышал ли он мои слова, понял ли, кому предназначались оскорбительные эпитеты, но в его поведении ничего не говорило, что он слышал. Я видел только то же выражение, которое с самого начала привлекло мое внимание, – выражение глубокой грусти.

Неужели этот человек тот жестокий и бессердечный негодяй, о котором я слышал, виновник стольких жестоких преступлений?

– Сэр, – сказал он, видя, что я молчу, – я глубоко сожалею о том, что с вами случилось. Я стал невольной причиной ваших неприятностей. У вас тяжелая рана?

– Нет, – сухо ответил я; тон ответа как будто смутил его.

– Рад это слышать, – сказал он, после небольшой паузы. – Я пришел поблагодарить вас за ваше великодушное вмешательство. Через десять минут я уезжаю из Санта-Фе. Желаю вам благополучия.

Он протянул руку. Я сказал «Прощайте», но не стал отвечать на рукопожатие. Вспомнил рассказы о жестокостях, связанные с этим человеком, и почувствовал отвращение к нему. Он продолжал держать руку протянутой, и на лице его появилось странное выражение, когда он увидел, что я колеблюсь.

– Я не могу пожать вам руку, – сказал я наконец.

– Почему? – спокойно спросил он.

– Почему? Она в крови! Уходите, сэр, уходите!

Он печально взглянул на меня. В этом взгляде не было гнева. Спрятал руку под плащом, глубоко вздохнул, повернулся и медленно вышел из комнаты.

Сент-Врейн, который в конце этой сцены повернулся, пошел за ним к двери, выглянул и смотрел ему вслед. Со своего места я видел, как мексиканец пересек квадратный двор patio. Он плотно завернулся в плащ и шел в позе, выражающей глубокое уныние. Через мгновение он прошел через сагуан[34], вышел на улицу и исчез из вида.

– Что-то в нем есть поистине загадочное. Скажите мне, Сент-Врейн…

– Тшшш! Посмотрите туда! – прервал меня мой друг, показывая в открытую дверь.

Я посмотрел на лунный свет. Три человека шли вдоль стены к входу в patio. Их рост, поза и вкрадчивая неслышная походка убедили меня в том, что это индейцы. В следующее мгновение они исчезли в тени.

– Кто они? – спросил я.

– Более опасные враги бедного Сегена, чем были бы вы, если бы знали его лучше. Жаль, если эти голодные коршуны одолеют его в темноте. Но нет: он достоин того, чтобы предупредить и помочь, если понадобится. И он это получит. Спокойней, Гарри, я скоро вернусь.

С этими словами Сент-Врейн меня оставил; мгновение спустя я увидел, как он выходит за ворота.

Я лежал, думая о происходящих вокруг меня странных происшествиях. И размышления мои были печальны. Я оскорбил человека, который не причинил мне вреда и которого мой друг явно уважает. На камнях снаружи прозвучали подкованные копыта; это подошел Годе с моей лошадью; затем я услышал, как он забивает в землю колышек.

Вскоре после того вернулся и Сент-Врейн.

– Ну, – спросил я, – что с вами было?

– Да ничего. Этот горностай никогда не спит. Он сел на лошадь раньше, чем они его догнали, и вскоре стал для них недосягаем.

– Но не поедут ли они за ним верхом?

– Маловероятно. Уверяю вас, у него поблизости есть товарищи. У Армихо – а это он послал за ним индейцев – нет людей, которые решились бы последовать за ним в горы. Когда он за пределами города, о нем можно не бояться.

– Но, мой дорогой Сент-Врейн, расскажите мне, что вы знаете об этом удивительном человеке. Я вне себя от любопытства.

– Не сегодня, Гарри, не сегодня. Не хочу, чтобы вы волновались; к тому же мне сейчас нужно уйти. До завтра! Спокойной ночи! Спокойной ночи!

С этими словами мой непоседливый друг предоставил меня Годе и ночи, полной размышлений.

Глава девятая

Остаюсь один

На третий день после фанданго было решено, что караван отправится в Чихуахуа.

Это день наступил, а я не мог отправиться с караваном. Мой врач, вымогатель мексиканец, заверил меня, что путешествие для меня равносильно смерти. У меня не было доказательств противного, пришлось ему поверить. Надо оставаться в Санта-Фе до возвращения торговцев.

Лежа в лихорадке в постели, я попрощался со своими спутниками. Расставались мы с сожалениям, но больше всего мне не хотелось прощаться с Сент-Врейном, чья беспечная дружба была для меня большим утешением в дни страданий. Он доказал свою дружбу и обещал присмотреть за моими фургонами и продать мои товары на рынке в Чихуахуа.

– Не расстраивайтесь, приятель, – сказал он мне при расставании. – Убивайте время за шампанским «эль пасо». Мы очень быстро вернемся; и поверьте мне, я привезу вам груз мексиканских монет, который только мул сможет нести. Да благословит вас бог. Прощайте!

Я смог сесть в кровати и через открытое окно смотрел на белые крыши фургонов, когда караван углублялся в окружающие город холмы. Я слышал хлопанье кнутов и крики «во-ха» погонщиков; видел торговцев, едущих верхом следом за фургонами; и, ложась в постель, почувствовал одиночество и заброшенность.

Несколько дней я метался и раздражался, несмотря на успокоительное действие шампанского и грубоватое, но искренне внимание со стороны своего слуги-путешественника.

Наконец я встал, оделся и сел у своего ventana[35]. Мне отсюда хорошо видна площадь и прилегающие улицы, с рядами коричневых домов adobe[36] и пыльными промежутками между ними.

Час за часом я смотрел на то, что происходит за окном. Сцена для меня новая и довольно разнообразная. За складками пыльных rebozos[37] видны смуглые неприятные лица. Свирепые взгляды сверкают из-под широких сомбреро. Мимо моего окна проходят женщины в коротких юбках и в матерчатых туфельках; из соседних ранчо приходят, подгоняя ослов, «прирученные» индейцы пуэбло. Они привозят корзины с овощами и фруктами. Садятся на пыльной площади рядом с грудами колючих груш, пирамидами помидоров или перца чили. Женщины, беспечные мелочные торговки, смеются, поют и непрерывно болтают. Tortillera[38], склонившись к своим metate[39], растирают вареную кукурузу, лепят тонкие лепешки и бросают на раскаленные камни и при этом кричат: «Tortillas! Tortillas calientes![40]. Cocinera[41] мешает тушеное мясо с чили, набирает ярко-красную жидкость в деревянную ложку и предлагает покупателям: «Chile bueno! Exellente!». «Carbon! Carbon!», – кричит разносчик угля. «Aqua! Aqua limpia!»[42] – надрывается aquadore[43]. «Pan fino, pan blanco!»[44] – это крик пекаря; кричат нестройными голосами продавцы atole, huevos, leche[45]. Таковы голоса мексиканской площади.

Вначале все это интересно. Потом становится скучным и наконец неприятным; в конечном счете я не выдерживаю и слушаю с нарастающим раздражением.

Через несколько дней я смог ходить и начал выходить со своим верным Годе. Мы гуляли по городу. Он напоминал мне огромный кирпичный завод, печи которого еще не разожгли.

Повсюду одинаковые глиняные дома, те же злобного вида оборванцы на углах, те же голоногие женщины; те же крики ослов, те же резкие и отвратительные возгласы.

Мы походили мимо полуразрушенного дома в конце города. И слышали доносящиеся изнутри громкие голоса. Кричали «Mueran los Yankies! Abajo los Americanos![46] Несомненно, pelado[47], которому я обязан своей раной, где-то среди бандитов, стоящих у окон; но я слишком хорошо знал, насколько это беззаконное место, чтобы попытаться восстановить справедливость.

Те же крики мы слышали и на других улицах и на площади, и мы с Годе вернулись в «Фонду», убежденные, что для нас появление на людях опасно. И поэтому решили оставаться за закрытой дверью.

За свою жизнь я никогда так не страдал от скуки, как в этом полуварварском городе; я едва не задыхался за стенами «Фонды». Я ощущал это тем сильней, что совсем недавно наслаждался обществом свободных людей и сейчас представлял их себе в лагере на берегу Дель Норте, пирующих, смеющихся или слушающих какие-нибудь удивительные рассказы о жизни в горах.

Годе разделял мои чувства и был так же раздражен, как я. Его легкий юмор исчез. Больше он не пел песни канадских лодочников, а их место заняли непрерывные sacre и Enfant de garee или английские проклятия; и все это он адресовал всем мексиканцам. Наконец я решил положить конец нашим страданиям.

– Такая жизнь нам не подходит, Годе, – обратился я к своему спутнику.

– Ах, мсье, конечно. Она нам никогда не подойдет! Мы все равно что на собрании квакеров.

– Я решил больше этого не терпеть.

– Но что может мсье сделать? Что, капитан?

– Мы можем уехать из этого проклятого места, и завтра же.

– Но хватит ли мсье сил? Жить в лагере? Ехать верхом?

– Я рискну, Годе. Если не выдержу, на реке есть другие города, где мы сможем отдохнуть. Везде лучше, чем здесь.

– C’est vrai, капитан. Прекрасные поселки ниже по реке: Альбукерке, Томе, много деревень. Mon Dieu, везде будет лучше. Санта-Фе – город одних воров. Нам нужно уходить, мсье. Очень хорошо.

– Хорошо или нет, Годе, но я ухожу. Так что вечером приготовьтесь, потому что выходим завтра утром еще до рассвета.

– Dieu merci! С большим удовольствием пойду готовиться.

И канадец выбежал из комнаты, радостно щелкая пальцами.

Я решил в любом случае оставить Санта-Фе. Если силы хотя бы наполовину вернулись ко мне, я последую за караваном и, если возможно, догоню его. Я знал, что на засыпанных песком дорогах Дель Норте караван движется медленно. Если не догоню, смогу остановиться в Альбукерке или в Эль Пасо; везде можно найти жилище не хуже того, что мы оставляем.

Врач попытался отговорить меня от поездки. Он заявил, что я нахожусь в критическом состоянии, рана моя совсем не зажила. Он красноречиво стал расписывать ожидающие меня опасности: лихорадка, гангрена, кровотечение. Видя что я упрям, он кончил тем, что предъявил мне счет. В счете была указана скромная сумма в сто долларов! Настоящее вымогательство. Что мне было делать? Я пытался протестовать, но мексиканец пригрозил мне «судом губернатора». Годе бранился по-английски, по-французски, по-испански и на языках индейцев. Все было бесполезно. Я понял, что придется заплатить, и заплатил.

Врач исчез, но за ним явился хозяин. Он, как и врач, попытался отговорить меня от отъезда. И предоставил множество причин, почему я не должен уезжать.

– Не уезжайте, сеньор, ради вашей жизни не уезжайте.

– Почему, добрый Хосе? – спросил я.

– О, сеньор, индейские бандиты! Навахо. Каррамбо!

– Но я не собираюсь на их территорию. Я поеду вниз по реке через города Нью Мексико.

– Ах, сеньор, города! В них no hay siguridad[48] Нет, нет, навахо везде опасны. Вот сегодняшняя новость. Польвидера, бедная Польвидера! На нее напали в прошлое воскресенье. В воскресенье, сеньор, когда все были en la misa[49]. Грабители окружили церковь, каррамба, они вытаскивали бедных жителей: мужчин, женщин и детей. Сеньор, они перебили мужчин. А женщины! Dios de mi alma![50]

– Так что с женщинами?

– О, сеньор, эти дикари их всех увезли в горы. Pobres mugeres![51]

– Да, печальная история. Но как я знаю, индейцы совершают набеги только через большие промежутки. Вряд ли я сейчас с ними встречусь. В любом случае, Хосе, я принял решение и готов рискнуть.

– Но, сеньор, – продолжал хозяин, таинственно понизив голос, есть и другие ladrones[52], кроме индейцев, белые, muchos, muchissimos![53]. Белые грабители.

И Хосе сжал пальцы, словно душил кого-то.

Это обращение к моему страху оказалось тщетным. Я ответил, показав на свои револьверы и ружье и на пояс с оружием на моем спутнике Годе.

Когда мексиканский трактирщик понял, что я лишаю его последнего постояльца, он мрачно ушел и вскоре вернулся со счетом. Как и счет врача, он был совершенно несообразным, но мне пришлось заплатить.

В предрассветной полутьме я сидел в седле и в сопровождении Годе, с парой тяжело груженных мулов выехал из злополучного города и направился в сторону Рио Абахо.

Глава десятая

Дель Норте

Несколько дней мы ехали вниз по Дель Норте. Проезжали многочисленные деревни, похожие на Санта-Фе. Пересекали zequias[54] и ирригационные каналы и проезжали мимо поле с ярко-зеленой кукурузой. Мы видели виноградники и большие гасиенды. По мере продвижения на юг провинции Рио Абахо, все казалось более богатым и процветающим.

Вдали на востоке и на западе вздымались в небо темные горы. Эти были двойные хребты Скалистых гор. Длинные отроги тянулись к реке и местами закрывали долину. По дороге мы видели множество прекрасных пейзажей.

В деревнях и в дороге мы видели живописные костюмы; мужчины носили клетчатые серапе или полосатые одеяла навахо[55]; конические сомбреро с широкими полями; бархатные calzoneros со множеством блестящих пуговиц, перепоясанные пестрыми шарфами. Видели шейные платки, и мужчины ходили в сандалиях, как на востоке. Что касается женщин, то они носили изящные reboso, короткие magua (нижние юбки) и вышитые шемизетки.

Мы видели примитивные орудия сельского хозяйства; скрипучие carreta[56]; примитивные плуги – раздвоенные древесные ветки, едва царапающие почву; видели запряженных в ярмо быков; козлов; видели неуклюжие мотыги в руках крестьян – все это было для нас новым и любопытным, все указывало на самый примитивный уровень хозяйства.

На дорогах встречалось множество atajos[57]; возле них стояли arrieros[58]. Видели мулов, маленьких, легких и очень злобных. Видели alparejas[59] и яркие шерстяные apishamores[60]. Мы видели крепких сухощавых мустангов, на которых сидели arrieros; у них были седла с высокими луками и уздечки, сплетенные из конского волоса; колокольчики на шпорах звякали на каждом шагу; слышались возгласы: Hola, mula! Malrya! Vaya! Мы видели все это и понимали, что находимся в земле испано-американцев.

В других обстоятельствах все это меня бы заинтересовало. Но сейчас это казалось мне картинами панорамы или меняющимися сценами долгого сна. Такими они и сохранились в моей памяти. У меня начиналась лихорадка.

Лихорадка только начиналась; тем не менее она искажала окружающее и делала его неестественным и утомительным. Рана снова начала болеть, и жаркое солнце, и пыль, и жажда, жалкие условия мексиканских посадас – трактиров – все это испытывало пределы моего терпения.

На пятый день после выезда из Санта-Фе мы добрались до бедного маленького «пуэбло»[61] Парида. Я собирался провести здесь всю ночь, но деревня была населена бандитами, не было никакой надежды на отдых, и мы поехали дальше в Сокорро. Это последний населенный пункт Нью-Мексико перед ужасной пустыней Хорнада дель Муэрте.

Годе здесь никогда не бывал, и нам пришлось нанять проводника. Он сам вызвался, а так как я знал, что найти проводника в Соккоро нелегко, я согласился. Это был грубый неотесанный оборванец, и его внешность мне совсем не понравилась; но, добравшись до Соккоро, я понял, что был прав. Никто ни на каких условиях не соглашался стать нашим проводником, настолько велик был страх перед пустыней и населяющими ее апачами.

Соккоро было заполнено слухами об индейцах. Дикари напали на деревню вблизи перехода Фра Кристобаль и перебили всех ее жителей. Эта новость всех привела в ужас. Люди боялись нападения и считали нас сумасшедшими, когда я говорил, что собираюсь пересечь Хорнаду.

Я начал опасаться, что и мой проводник испугается и откажется, но тот держался упорно и сказал, что все равно поведет нас.

И без перспективы встречи с апачами ничего хорошего в пустыне меня не ждало. Рана болела все сильней, я устал и горел в лихорадке.

Но караван прошел через Соккоро только за три дня до нас, и я надеялся догнать товарищей до того, как они покинут Эль Пасо. Это заставило меня принять решение двигаться дальше, и я приготовился к выходу ранним утром.

Мы с Годе проснулись до рассвета. Мой спутник отправился искать проводника и седлать лошадей. Я остался в комнате, чтобы выпить чашку кофе перед отъездом. Мне помогал хозяин трактира, который тоже встал и теперь стоял рядом со мной в своем серапе.

И тут я услышал, как Годе кричит:

– Mon maitre! Mon maitre![62] Мошенник сбежал!

– О чем вы говорите? Кто сбежал?

– О, мсье, этот мексиканец, сбежал и увел мула. Allons, monsieur, allons![63]

Я в тревоге пошел вслед за канадцем в конюшню. Моя лошадь – но нет, слава богу, она на месте! Нет одного из мулов, macho[64]. Того самого мула, на котором наш проводник приехал в Сокорро.

– Может, он еще не уехал, – предположил я. – Он еще может быть в городе.

Мы послали на поиски и сами искали повсюду, но бесполезно. Наконец нас избавил от сомнений один их базарных продавцов, рано приехавший в город: он сказал, что встретил нашего проводника у реки, и тот галопом скакал на муле.

Что нам было делать? Следовать за ним к Париде? Нет, такая поездка будет бессмысленной. Я знал, что он не настолько глуп, чтобы ехать туда. Но даже если бы он это сделал, было бы глупо добиваться там правосудия, поэтому я решил оставить его до возвращения торговцев; они помогут мне найти вора и потребовать у властей наказать его.

К сожалениям о потере мула примешалась своеобразная благодарность, когда я положил руку на морду своей фыркающей лошади. Что помешало ему взять не мула, а лошадь? Я никогда не мог найти ответа на этот вопрос. Могу лишь объяснить это тем, что ему удобней на муле возвращаться, или его крайней глупостью.

Я попытался найти другого проводника. Обратился к трактирщику, но безуспешно. Он не знал ни одного mozo[65], который согласился бы на поездку.

– Los Apaches! Los Apaches!

Я спрашивал бездельников на площади.

– Los Apaches!

Куда бы я ни пошел, мне везде говорил Los Apaches! И качали указательным пальцем перед носом – в Мексике это распространенный жест отрицания.

– Ясно, Годе, что проводника нам не найти. Придется идти в эту Хорнаду без него. Что скажете, путешественник?

– Согласен, mon maitre, allons!

И вот в сопровождении своего бесстрашного спутника, с одним вьючным мулом, я направился в пустыню. Ночь мы провели в развалинах Вальвердо и на следующее утро направились в «Смертельное путешествие».

Глава одиннадцатая

Смертельное путешествие

Через два часа мы достигли перехода Фра Кристобаля. Здесь дорога отворачивает от реки и углубляется в безводную пустыню. Мы прошли мелким бродом и оказались на восточном берегу. Здесь мы тщательно заполнили свои xuages[66] и дали возможность животным пить, сколько они хотят. После краткой остановки для отдыха и мы поехали дальше.

Мы проехали совсем немного, как поняли, что это ужасное путешествие названо верно. Вдоль дороги лежали кости разных животных. Среди них были и человеческие кости! Белый шар с улыбающимися зубами и неровными швами – это череп человека. Он лежит рядом со скелетом лошади. Лошадь и всадник упали одновременно. Упали и умерли в отчаянии, хотя вода была близко. Если бы они знали это, могли дойти из последних усилий!

Мы увидели скелет мула, с седлом и старым одеялом, истрепанным на ветру.

Другие предметы, принесенные людьми, бросались в глаза. Измятая фляжка, осколки стеклянной бутылки, старая шляпа, обрывок чепрака, шпора, рыжая от ржавчины, порванная подпруга и много подобных символов, говорящих вдоль дороги на своем печальном языке.

Мы еще только на границе пустыни. Мы свежи. В каком состоянии достигнем мы противоположного края? Оставим ли мы такие же сувениры?

Когда мы смотрели на сухую равнину, бесконечно уходящую вперед, нас мучили дурные предчувствия. Мы боялись не апачей. Сама природа стала врагом, которого мы страшились.

Ориентируясь на следы фургонов, мы двигались вперед. И молчали, словно онемели. Горы Кристобаль постепенно опускались, и вскоре мы «не видели землю». На востоке виднелись хребты Сьерра Бланка, но взгляд на юг не встречал никаких преград.

Солнце жгло все сильней. Я с самого выхода знал, что так будет. Утро было прохладное, на реке и в воздухе туман. В своих странствиях я много раз замечал, что такое утро предвещает очень жаркий день.

Солнце продолжало подниматься, и с каждым мгновением лучи его становились все более горячими. Дул сильный ветер, но он не приносил прохлады. Напротив, он вздымал в воздух горячие кристаллы, и они нещадно жгли нам лица.

Солнце достигло зенита. Мы шли по зыбкому песку. Много миль мы не видели никаких следов растительности. Следы фургонов больше не показывали нам дорогу. Их замели песок и пыль.

Теперь мы шли по равнине, заросшей полынью и колючими кустами.

Кривые колючие ветви мешали продвижению. Часами ехали мы сквозь заросли горькой полыни и наконец достигли другого района, песчаного и неровного. Длинные хребты отходили от гор и опускались в это пространство сухого песка. Время от времени нас подбадривали серебристые листы полыни. Вокруг была только пустыня, без следов и без деревьев.

Тропическое солнце отражалось от яркой поверхности, и эти отраженные лучи почти ослепили нас. Ветер стал слабей, и облака пыли висели в воздухе, медленно двигаясь.

Мы шли вперед без проводника и без ориентиров, по которым можно было бы проверить курс. Мы были в замешательстве. Нас окружала какая-то заколдованная местность. В небо вертикально вздымались песчаные башни, нагроможденные ураганами. Эти башни двигались по равнине. Они были желтые и блестящие. Солнце отражалось от их стен. Двигались они медленно, но приближались к нам.

Я со страхом смотрел на них. Слышал, как путников поднимало в вихре и бросало вниз с огромной высоты.

Вьючный мул, испугавшись этого явления, разорвал лассо и исчез среди песчаных холмов. Годе поскакал за ним. Я остался один.

Теперь появились девять или десять гигантских колонн, они сталкивались на равнине и угрожающе кружили вокруг меня. В этом зрелище было что-то нереальное. Песчаные столбы напоминали существа из фантомного мира. Они словно наделены демонической жизнью.

Два таких столба приближались друг к другу. Последовало быстрое и буйное столкновение, закончившееся взаимным уничтожением. Песок осел на землю, поднялась пыль огромными бесформенными массами.

Несколько столбов окружили меня и медленно приближаются. Моя собака завыла и залаяла. Лошадь подо мной задрожала от ужаса и закричала.

Я не знал, что делать. Сидел на лошади и с неописуемым чувством ждал конца. Слух заполнился гудением, словно от каких-то огромных машин. В ярком свете естественные цвета искажались. Мысли путались. Необычные объекты приближались ко мне. Я был охвачен лихорадкой!

Вращающиеся столбы столкнулись. Меня развернуло и сорвало с седла. Глаза, нос и уши заполнились пылью. Песок, камни, ветки безжалостно били по лицу. Меня бросило на землю!

****

Несколько мгновений я лежал там, куда упал, полузаваленный и ослепший. Я видел, что густые облака пыли продолжают кружиться надо мной.

Но я не потерял сознание и не был ранен. Начал щупать окружающее, потому что видеть по-прежнему не мог. Глаза были забиты песком и сильно болели.

Разведя руки, я поискал лошадь, позвал ее по имени. Мне ответило тихое ржание. Я пополз в том направлении и коснулся рукой корпуса Моро: жеребец лежал на боку. Я потянул за узду, и он встал. Я чувствовал, что он дрожит, как осина.

Почти полчаса я стоял у его головы, вытирал пыль с глаз и ждал, пока самум уляжется. Наконец атмосфера расчистилась, и я увидел небо; но вдоль земли по-прежнему несло песок, и поверхность равнины была мне не видна. Ни следа Годе. Однако он может быть где-то поблизости, и я стал громко звать его по имени. Прислушался, но ответа не было. Я снова закричал, но с тем же результатом. Кроме свиста ветра, не слышно ни звука.

Я сел верхом и поехал по равнине в поисках спутника. Понятия не имел, в каком направлении он ушел.

По кругу проехал примерно с милю, продолжая звать его по имени. Ответа не получил и на земле не видел никаких следов. Час двигался от отрога к отрогу, но по-прежнему не встретил никаких следов ни моего спутника, ни мулов. В отчаянии я натянул повод. Кричал, пока не ослабел и охрип. Больше искать я не мог.

Меня мучает жажда; я должен напиться. О боже, моя фляжка разбита. А мех с водой унес сбежавший мул.

Разбитый калабаш все еще висит на ремне, но последние капли воды стекают по боку лошади. Я знал, что нахожусь в пятидесяти милях от воды.

Вам не понять весь ужас такого положения. Вы на севере, в стране рек, ручьев и ключей. Вы никогда не испытывали настоящую жажду. Не знаете, что такое желание напиться. У вас вода стекает с каждого холмы, и вы разборчиво относитесь к ее качеству. Вы жалуетесь, что она слишком жесткая, или слишком мягкая, или недостаточно чистая. Не таков житель пустыни, путник в море прерий! Для него вода – главная забота, главная тревога: вода – божество, которому он поклоняется.

Голод он может подавить, пока на нем еще держится кожаная одежда. Если не встретится дичь, он может поймать сурка, ящерицу или собрать сверчков прерий. Он знает все съедобные корни и семена. Если дать ему воду, он продолжит жить и бороться. И выберется из пустыни. Если нет воды, он будет лизать пулю или гладкий камень халцедон. Может разрезать толстый стебель кактуса или вскрыть внутренности убитого бизона, но в конце концов все равно умрет. Без воды, даже располагая изобильной пищей, он умрет. Ха! вы не знаете пустыню. Она ужасна. А в пустыне убивает жажда.

Неудивительно, что я был полон отчаяния. Я считал, что нахожусь посредине Хорнады, и знал, что никогда не доберусь до противоположного края без воды. Жажда уже мучила меня. Горло и язык распухли и высохли. Это сделали жажда и лихорадка. Свою долю внесла и пыль пустыни. Ужасная жажда уже грызла меня своими безжалостными клыками.

Я потерял всякое представление о маршруте, которым собирался следовать. Раньше проводником мне служили горы, но теперь они как будто были во всех направлениях. Меня ставили в тупик их бесчисленные вершины.

Я слышал об источнике к западу от нашего маршрута, Охо дель Муэрто. Иногда в этом источнике бывает вода. В других случаях, добравшись до него, путник обнаруживает, что источник пересох, и оставляет свои кости на его берегах. Так рассказывали в Сокорро.

Несколько минут я колебался, потом почти машинально потянул за повод и повернул лошадь на запад. Я поищу источник и, если не найду, продолжу движение к реке. Тем самым я отклоняюсь от своего маршрута, но я должен найти воду или умереть.

Я сидел в седле, ослабев, задыхаясь, и предоставил лошади самой выбирать путь. У меня уже не было сил, чтобы управлять ею.

Мы проехали много миль на запад, потому что направление мне подсказывало солнце. Неожиданно я вышел из оцепенения. Радостное зрелище предстало передо мной. Озеро! Озеро, сверкающее хрусталем! Я уверен, что видел его? Может, это мираж? Нет. У него слишком четкие, определенные очертания. Нет беловатой внешности, отличающей мираж. Нет! Это не мираж! Это вода!

Я непроизвольно вонзил шпоры в бока лошади, но она в этом не нуждалась. Она тоже увидела воду и с новой энергией поскакала к ней. И через мгновение вошла в воду по колени.

Я спрыгнул с седла. Едва не поднес воду к пересохшим губам, как заметил поведение лошади. Она не стала жадно пить, а стояла, с разочарованным видом мотая головой. Собака тоже не пила, но бегала вдоль берега и лаяла.

Я сразу понял, что это значит; но с упрямством, которое отказывается принять свидетельства органов чувств, поднес несколько капель к губам. Вода была соленой, она обжигала. Я должен был понять это, еще не доехав до озера, потому что проезжал через выступы соли, которые окружают озеро белым поясом. Но голова моя была в лихорадке, разум меня покинул.

Не было смысла оставаться на месте. Я снова забрался в седло и медленно поехал вдоль берега по полям сверкающей белой соли. Тут и там копыта лошади задевали за выбеленные кости животных, останки множества жертв. Это озеро правильно было названо – Лагуна дель Муэрте, Озеро Смерти.

Добравшись до южной оконечности озера, я снова направился на запад в надежде дойти до реки.

С этого момента и до того времени, как я оказался в совершенно ином окружении, у меня нет четких воспоминаний. Я помню отдельные случаи, не связанные друг с другом, но тем не менее реальные. Наряду с ними, были и другие картины, такие дикие и невероятные, что я могу их приписать только охватившему меня безумию. Однако некоторые их них тоже были реальны. Вероятно, временами из-за необычных колебаний мозга ко мне возвращался здравый смысл.

Помню, как я спешился на высоком берегу. Должно быть, до этого я часами ехал без сознания, потому что солнце было низко над горизонтом. Берег был очень высокий, и подо мной в пропасти я видел прекрасную реку, текущую через зеленые рощи. Мне показалось, что в рощах летает много птиц, и их голоса мелодично звучат. В воздухе аромат цветов, и вся сцена подо мной кажется раем. А вокруг того места, где я стою, все мрачно, голо, выжжено от нестерпимой жары. Меня мучила жажда, она усиливалась от зрелища этой текущей воды. Это подлинный инцидент. Все это было правдой.

****

Я должен напиться. Должен спуститься к реке. Какая прохладная и сладкая вода! О, я должен напиться! Что? Какой страшный утес! Нет, здесь я не стану спускаться. Легче спуститься вон там. Но кто эти фигуры? Кто вы, сэр? А, это ты, мой смелый Моро; и ты, Альп. Идемте, идемте! Следуйте за мной! Вниз, вниз к реке. Опять этот проклятый утес! Посмотрите на эту прекрасную воду. Она улыбается. Она журчит, течет. Давайте напьемся. Нет, пока нельзя. Мы должны идти дальше. Ух! Слишком высоко, чтобы спрыгнуть. Но мы должны напиться, все до одного. Идем, Годе! Идем, Моро! Идем, Альп! Мы доберемся до воды, нам нужно напиться. Кто здесь Тантал? Ха! Ха! нет, это не я. Уходи, злой дух! Не толкай меня через край. Отойди, говорю я! Назад!

****

Мне казалось, что фигуры, дьявольские, призрачные, столпились вокруг меня и толкают к краю утеса. Меня подняли в воздух. Я чувствую, что падаю, падаю, падаю, но не приближаюсь к зеленым деревьям и яркой воде, хотя вижу все это под собой.

****

Я на камне, на огромной массе, но камень не лежит неподвижно. Он плывет вперед через пустое пространство. Сам я не могу пошевелиться. Я лежу беспомощно, вытянувшись на его поверхности, а камень продолжает лететь. Это метеорит. Ничем другим это не может быть. О боже, когда он коснется планеты, будет ужасное столкновение! Ужас! Ужас!

****

Я лежу на земле, не на камне, на земле. Поверхность подо мной колышется, как в землетрясении.

****

Частично все это было реальностью, частично бредом, похожим на первое опьянение.

Глава двенадцатая

Зоя

Я лежал, разглядывая фигуры на пологе. Это сцены древних времен: рыцари в кольчугах, в шлемах и верхом на конях, скачут с длинными копьями наперевес или, пронзенные таким копьем, падают с лошади. На других сценах благородные дамы сидят на лошадях и наблюдают за полетом соколов. Тут же ждут пажи, на поводках держат собак любопытных и не существующих сейчас пород. Возможно, они вообще существовали только в воображении старомодного художника, но мой взгляд падал на них с каким-то полусумасшедшем удивлением.

Особенное впечатление на меня произвели благородные черты лица дам. Неужели это тоже фантазия художника или подобные божественные лица и фигуры типичны для того времени? Если так, неудивительно, что за их улыбку разбиваются латы и скрещиваются копья.

Полог поддерживали металлические столбики; они ярко сверкали и, изгибаясь вверх, образовывали купол. Мой взгляд пробежал вдоль этих столбиков; я разглядывал их форму и восхищался, как ребенок, регулярностью их изгибов. Я не в своем мире. Все это кажется мне необычным.

«Однако, – думал я, – что-то такое я уже видел, но где? О, вот это я знаю, эти широкие полосы и шелковая текстура; это одеяло навахо! Где я был в последний раз? В Нью-Мексико? Да. Теперь я вспомнил. Хорнада! Но как я оказался…?

Могу ли я распутать это? Сплетено плотно, это шерсть, тонкая шерсть. Нет, я не могу отделить нити…

Мои пальцы! Какие они бледные и худые! А ногти – синие и длинные, как когти птицы. И у меня борода! Я чувствую ее на подбородке. Откуда у меня борода? Я никогда не отпускал бороду. Надо ее сбрить. Ха, и усы!

Эти рыцари, как они сражаются! Кровавая работа! Этот смелый парень, тот, что поменьше, собьет другого с лошади. Я чувствую это по ходу его лошади и по тому, как он сидит на ней. Лошадь и всадник теперь единое целое. Единый разум соединяет их таинственной связью. Они обязательно победят.

Эти прекрасные дамы! Вот эта, с соколом на руке, как она прекрасна! Смелая, но прекрасная!»

Я устал и снова уснул.

****

Снова мои глаза следят за фигурами на пологе, за рыцарями и дамами, за лошадьми, собаками и соколами. Но сознание мое стало яснее, и я услышал музыку. Я лежал тихо и слушал.

Голос женский. Мягкий и хорошо модулированный. Кто-то играет на струнном инструменте. Я узнаю тона испанской арфы[67], но песня французская, нормандская; и слова на языке этой романтической земли. Я удивляюсь этому, потому что начинаю вспоминать события и понимаю, что я далеко от Франции.

Моя кровать освещена; повернув голову, я вижу, что полог раздвинут.

Я в большой комнате, необычно, но элегантно обставленной. Передо мной стоящие и сидящие люди. Некоторые сидят на полу, другие на стульях и диванах; все они как будто чем-то заняты. Мне кажется, что людей много, по крайней мере шесть или семь человек. Но это оказалось иллюзией. Я обнаружил, что объекты передо мной удваиваются на моей больной сетчатке; все существует словно парами, у всего есть двойник. Но после того как я какое-то время смотрел, зрение приспособилось и стало более надежным; и я увидел, что на самом деле в комнате только три человека: один мужчина и две женщины.

Я продолжал молчать, не зная, вижу ли реальную картину или это по-прежнему мой сон. Мой взгляд переходит от одного человека к другому, не привлекая внимания никого из них.

У всех разные позы и разные занятия.

Ближе всего ко мне женщина средних лет, она сидит на низкой оттоманке. Арфа, звуки которой я слышал, перед ней, и она продолжает играть. Мне кажется, что в молодости она была исключительно красива. В определенном смысле она по-прежнему красива. У нее благородные черты лица, хотя я вижу, что на них отразились какие-то страдания. Шелковая поверхность лица, несмотря на уход, уступает под воздействием времени.

Она француженка: этнограф сказал бы это, бросив на нее один взгляд. Эти линии, характеристика ее высокоодаренного народа, легко различимы. Я подумал, что улыбка на этом лице очаровала многих. Но сейчас на нем не было улыбки. Только глубоко интеллектуальное выражение меланхолии. То же выражение я слышал в ее голосе, в ее песне, в каждой ноте, исходящей от струн ее инструмента.

Мои глаза еще больше расширились. У стола посредине комнаты стоял мужчина гораздо старше среднего возраста. Лицом он был обращен ко мне, и его национальность было определить так же легко, как у женщины. Цветущие щеки, широкий лоб, выступающий подбородок, Маленькая зеленая шапка с длинным козырьком и конической верхушкой, синие очки – все очень характерно. Он немец. Лицо не отличается интеллектуальностью, однако именно люди с таким лицом давали доказательства своего интеллекта во всех сферах науки и искусства; исследований глубоких и удивительных, с рядовым талантом, но с исключительным трудолюбием и с огромной работой, работой не знающего усталости Геракла; они способны взгромоздить Пелион на Оссу[68]. Такие мысли возникли у меня, когда я смотрел на этого человека.

Его занятие тоже характерно для его национальности. Перед ним на столе и на полу лежали объекты его изучения: растения разных видов. Он классифицировал эти растения и осторожно раскладывал между листов своей папки. Было очевидно, что этот человек ботаник.

Взгляд направо, и натуралист и его работа потеряли для меня всякое значение. Я видел самое прекрасное создание из всех, что когда-нибудь были у меня перед глазами, и мое сердце в восторге восхищения бешено застучало. Капли летнего дождя на ирисе, солнечный рассвет, яркие краски павлина – все меркнет. Слейте все красоты природы в одно гармоничное целое, и все равно это будет не такое чувство, как то, что охватывает при виде самой прекрасной в мире женщины.

Во всем творении нет ничего лучше, ничего прекрасней любимой женщины!

Но мой взгляд держала в плену не женщина, а ребенок – девочка, стоящая на пороге женственности, готовая переступить этот порог при первых призывах любви!

Красоту считают произвольной, называют фантазией, капризом, модой, тем, что мы используем. Как часто слышим мы такие банальные высказывания, и те, кто так говорит, самодовольно наслаждаются своей мудростью!

«Каждый глаз формирует собственную красоту»[69] Ложный и мелкий софизм. Точно так же можно заявить, что каждое нёбо создает собственный вкус. Сладок ли мед? Горька ли полынь? Да, в том и в другом случае сладкое и горькое одинаково для ребенка и взрослого, для дикаря и цивилизованного человека, для невежи и для ученого. Это верно при всех обстоятельствах, конечно, если каприз, привычка или мода не создают исключение. Зачем отказывать одному чувству в том, чем обладают все остальные? Разве у глаза человека в естественном состоянии нет того, что его привлекает или отталкивает? Это так, и законы, регулирующие эти отношения, так же незыблемы и безошибочны, как орбиты звезд. Мы не знаем, каковы эти законы, но знаем, что они существуют, и можем доказать это так же ясно, как Леверье установил существование Нептуна: планеты, недоступной телескопу и вращавшейся миллионы лет вне поля зрения бессонных часовых астрономии.

Почему взгляд с наслаждением следит за линией окружности, за изгибами эллипса, за отрезками конуса? Почему он не отрывается от линий Хогарта[70]? Почему печалится, если эти линии разрываются? Да, существует то, что ему нравится и не нравится, его сладкое и горькое, его мед и полынь.

Значит, красота не произвольна. Фантазия, условность – все это не в объекте, а во взгляде смотрящего. Взгляд может быть необразованным, вульгарным или искаженным модой. Формы и цвета прекрасны, независимо от мнения того, кто их разглядывает.

Есть еще более высокий уровень, который может быть связан с этой теорией: интеллект может установить причину, по которой объект прекрасен или отвратителен. У интеллекта есть свои формы и очертания в физическом мире. Он воспринимает красоту, несмотря на явные противоречия. Уродство – отвратительное слово – должно напрягаться, чтобы достичь того, чего красота достигает без всяких усилий. Отсюда различия, предполагаемые доказательства интеллектуального величия, которое часто сопровождается физической невзрачностью. Отсюда некрасивые актрисы, стремящиеся к красоте, женщины библиографы, вообще «синие чулки». С другой стороны, красота восседает на троне, как королева или богиня. Она не делает никаких усилий, потому что они ей не нужны. Мир реагирует на ее малейшие призывы и складывает к ее ногам свои приношения.

Эти мысли не возникали в моем сознании, хотя могли бы, пока глаза с восторгом смотрели на изгибы тела прекрасного существа. Мне показалось, что я уже видел это лицо. Действительно, несколько мгновений назад, когда смотрел на старшую женщину. Одно и то же лицо – говоря фигурально, лицо, переданное матерью дочери: тот же высокий лоб, те же лицевые углы, те же очертания носа, прямого, как луч света, с тонкими, подобными спиралям изгибами ноздрей, какие встречаются на греческих медальонах. И волосы одинаковые, золотистые, хотя у матери в них видны серебряные прядки. Пряди девушки как солнечные лучи, падающие на шею и плечи; а шея и плечи такой изящной белизны, что могли бы быть изваяны из камня Каррары.

Возможно, это все покажется вам слишком возвышенным; фигуральным, если хотите. Но ни писать, ни говорить иначе на эту тему я не могу. Но не буду больше рассуждать и избавлю вас от подробностей, которые вам малоинтересны. В обмен сделайте мне одолжение: признайте, что то существо, которое произвело на меня такое впечатление, было прекрасно.

– Ах, мадам и мадмуазель был бы ошень добры, если бы сыграль «Марсельез», великий «Марсельез». Что скажет майн клайне фройлен?

– Зоя, Зоя, бери свою бандолу[71]. Да, доктор, мы сыграем ее для вас с удовольствием. Вам нравится музыка. Нам тоже. Давай, Зоя!

Девушка, которая внимательно наблюдала за работой натуралиста, прошла в дальний угол комнаты, взяла инструмент, похожий на гитару, вернулась и села рядом с матерью. Бандола заиграла вместе с арфой, и струны обоих инструментов издавали волнующие ноты «Марсельезы».

В исполнении было что-то возбуждающее и изящное. Мне показалось, что инструментовка выполнена прекрасно; и голоса играющих в сладкой и душевной гармонии сопровождали музыку. Я смотрел на Зою: лицо девушки оживилось благодаря вдохновенным словам гимна, она вся словно светилась и казалась каким-то бессмертным существом; молодая богиня свободы призывает своих детей «к оружию!»

Ботаник перестал работать и стоял, восхищенно слушая. При каждом возгласе “Aux armes, citoens!” старик щелкал пальцами и притоптывал в ритм музыке. Он был полон тем духом, который в то время охватил всю Европу.

«Где я? Французские лица, французская музыка, французские голоса, все разговоры на французском! – потому что ботаник обращался к женщинам на этом языке, хотя и с сильным рейнским акцентом, что подтверждало мое первое впечатление о его национальности. – Где я?»

Я осмотрел комнату в поисках ответа. Я узнавал стулья Campeachy[72] со скрещенными ножками, petate[73] из листьев пальмы.

На матраце у моей постели спала собака.

– Альп! Альп!

– О, мама, мама, ecoutez[74], незнакомец зовет.

Собака вскочила и, встав передними лапами на постель, радостно завизжала. Я протянул руку и потрепал ее, в то же время произнося ласковые слова.

– О, мама, мама, он ее узнал. Voila!

Женщина торопливо встала и подошла к кровати. Немец взял меня за руку, оттолкнув сенбернара, который собирался совсем вскочить на кровать.

– Mon Dieu! Он здоров. Его глаза, доктор. Как они изменились!

– Я, я; много лючше, много лючше. Эй, тише, зобака! Уберите зобаку!

– Кто? Где? Скажите, где я? Кто вы такие?

– Не бойтесь. Мы друзья. Вы были больны.

– Да, да! Мы друзья, вы были больны, сэр. Не бойтесь нас, мы вам поможем. Это хороший врач. Это мама, а я …

– Ангел с неба, прекрасная Зоя!

Девушка удивленно посмотрела на меня, покраснела и сказала:

– Послушай, мама! Он знает, как меня зовут!

Это был первый комплимент, полученный ею из уст любви.

– Карашо, мадам. Он скоро поправится. Посторонись, мой добрый Альп! Твой хозяин поправится, карошая зобака, ложись!

– Может, доктор, нам оставить его? Этот шум…

– Нет, нет! Пожалуйста, останьтесь со мной! Эта музыка. Поиграйте еще.

– Да, музик, это карашо. Карашо для боли.

– О, мама, давай еще поиграем.

Мама и дочь взяли инструменты и снова начали играть.

Я долго слушал сладкие звуки и смотрел на прекрасных музыкантш. Веки отяжелели, и реальность вокруг сменилась сном.

* * *

Неожиданное прекращение музыки разбудило меня. Мне показалось, что я во сне слышал, как открылась дверь. Посмотрев туда, где сидели музыкантши, я их не увидел. Бандола[75] лежала на оттоманке.

Со своего места я видел не всю комнату, но знал, что кто-то вошел через наружную дверь. Я слышал приветственные возгласы и ласковые слова, слышал шелест одежды, слова «Папа!» и «Моя маленькая Зоя!» Последние слова произнес мужчина. Потом последовал негромкий разговор, слова которого я не разобрал.

Прошло несколько минут, я лежал молча и прислушивался. Вскоре в коридоре послышались шаги и звон шпор, задевающих крытый плиткой пол. Шаги прозвучали в комнате, человек подошел к кровати. Посмотрев на него, я вздрогнул. Передо мной стоял охотник за скальпами!

Глава тринадцатая

Сеген

– Вам лучше. Скоро совсем поправитесь. Я рад, что вы выздоравливаете.

Это он говорил, не протягивая руку.

– Я у вас в долгу: вы спасли мне жизнь. Ведь это так?

Странно, но я был убежден в этом, как только увидел этого человека. Думаю, эта мысль приходила мне и раньше, после того, как я очнулся. Может, я встретил его, когда искал воду, или мне это только приснилось?

– О, да, – ответил он с улыбкой, – но мне пришлось вмешаться, потому что вы были на краю гибели.

– Пожмете ли вы мне руку? Простите ли меня?

Даже в благодарности есть что-то эгоистичное. Но как необычно изменились мои чувства к этому человеку! Я просил руку, которую несколько дней назад в приступе гордой морали отверг, как нечто отвратительное.

Но меня одолевали и другие мысли. Человек, стоящий передо мной, муж женщины и отец Зои. Его ужасное занятие было забыто; и в следующее мгновение мы обменялись дружеским рукопожатием.

– Мне нечего прощать. Я уважаю чувства, которые заставили вас так действовать. Эти слова могут показаться вам странными. По тому, что вы обо мне знаете, вы правы. Но придет время, сэр, когда вы узнаете меня лучше; и тогда поступки, которые сейчас кажутся вам отвратительными, могут показаться не только простительными, но и оправданными. Однако хватит сейчас об этом. Я пришел сюда, чтобы попросить вас не рассказывать здесь то, что вы обо мне знаете.

Он перешел на шепот, в то же время указывая на двери комнаты.

– Но как, – спросил я, пытаясь сменить неприятную для него тему, – как я оказался в этом доме? Как я полагаю, то ваш дом. Как я сюда попал? Где вы меня нашли?

– В не слишком безопасном положении, – с улыбкой ответил он. – Меня вряд ли стоит благодарить. Вас спасла ваша благородная лошадь.

– Ах, моя лошадь! Мой храбрый Моро! Я его потерял!

– Ваша лошадь стоит над кормушкой с кукурузой в десяти шагах от того места, где вы лежите. Думаю, вы найдете ее в лучшем состоянии, чем когда видели в последний раз. Ваших мулов нет. Седельные мешки в безопасности. Вы найдете их здесь.

И он показал на изголовье моей кровати.

– И…

– Вы хотите спросить о Годе, – прервал он меня. – Не беспокойтесь на его счет. Он тоже в безопасности. Сейчас его здесь нет, но скоро он вернется.

– Как мне отблагодарить вас? Поистине хорошая новость. Мой храбрый Моро! И мой Альп! Они все здесь. Но как? Вы говорите, что меня спасла лошадь. Она это сделала и раньше. Как это произошло?

– Очень просто. Мы нашли вас во многих милях от этого места на утесы над Дель Норте. Вы висели на лассо, которое по какой-то счастливой случайности обмоталось вокруг вашего тела. Один конец лассо был привязан к удилам, и благородное животное, присев на задние ноги, выдерживало вашу тяжесть!

– Благородный Моро! Какое ужасное положение!

– Да, можно сказать и так. Если бы вы упали, пролетели бы тысячу футов, прежде чем удариться о камни внизу. Поистине ужасное положение.

– Должно быть, я споткнулся в поисках воды.

– В бреду вы шагнули с утеса. И сделали бы это снова, если бы мы вам не помешали. Когда мы вытащили вас на утес, вы сопротивлялись и пытались вернуться. Вы видели внизу воду, но не видели пропасть. Жажда ужасна; она само безумие.

– Кое-что из этого я помню. Мне это казалось сном.

– Не беспокойте голову такими мыслями. Врач посоветовал мне оставить вас здесь. У меня есть цель, как я сказал (при этих словах лиц его стало печальным), иначе я не нанес бы вам этот визит. У меня очень мало времени. Сегодня вечером я должен быть далеко отсюда. Доктор позаботится, чтобы у вас было все необходимое. Моя жена и дочь будут заботиться о вас.

– Спасибо, спасибо!

– Вы благоразумно поступите, если подождете здесь возвращения ваших друзей из Чихуахуа. Они пройдут недалеко отсюда, и я скажу вам, когда они будут близко. Вы образованный человек. Здесь есть книги на разных языках. Забавляйтесь. Они будут вам играть. Мсье, адье!

– Сэр, еще минуту! У вас какая-то причуда, связанная с моей лошадью?

– Мсье, это не причуда; но объясню как-нибудь потом. Возможно, эта потребность больше не существует.

– Возьмите лошадь, если хотите. У меня будет другая.

– Нет, мсье. Неужели вы думаете, что я отниму у вас то, что вы так высоко цените и цените справедливо? Нет, нет! Оставьте себе доброго Моро. Я не удивляюсь вашей привязанности к этому благородному животному.

– Вы сказали, что вам предстоит долгая поездка. Возьмите его хотя бы на время.

– Вот это предложение я приму, потому что моя собственная лошадь очень устала. Я два дня провел в седле. Что ж, адье!

Сеген пожал мне руку и вышел. Я услышал звон его шпор, когда он прошел по комнате, и в следующее мгновение дверь за ним закрылась.

Я остался один и лежал, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Примерно через полчаса после его ухода я услышал стук копыт лошади и увидел промелькнувшую мимо окна тень всадника. Он отправился в дорогу, несомненно, по кровавому делу, связанному с его занятием.

Я лежал, думая об этом странном человеке. Потом мои размышления прервали сладкие голоса, передо мной появились милые лица, и охотник за скальпами был забыт.

Глава четырнадцатая

Любовь

Я изложу события следующих дней в немногих словах. Не стану утомлять вас подробностями своей любви – любви, которая за несколько часов превратилась в глубокую пылкую страсть.

Я был тогда молод; как раз в таком возрасте, когда романтические приключения, в которых я участвовал, действуют особенно сильно; это они поставили на моем пути прекрасное существо; это возраст, в котором сердце, не охраняемое холодными расчетами на будущее, без сопротивления отдается электрическому воздействию любви. Я говорю «электрическому», потому что считаю, что в этом возрасте чувства, связывающие два сердца, относятся исключительно к такой природе.

В более позднем возрасте эта сила растворяется и разделяется. Ею начинает править разум. Мы начинаем сознавать возможность переноса чувств, если они ослабли; и теряем ту уверенность, которая утешает нас в молодости. Мы становимся надменными или ревнивыми, если обстоятельства способствуют нам или оборачиваются против нас. К любви в более позднем возрасте примешивается нечто иное, отвлекающее нас от ее божественной сущности.

Я могу назвать то, что испытывал, своей первой настоящей страстью. Я считал, что любил раньше, но это была только мечта – мечта деревенского мальчишки, увидевшего небо в ярких глазах своей застенчивой одноклассницы; или который на семейной пикнике в какой-нибудь романтической долине коснулся розовой щеки своей красивой кузины.

Я выздоравливал со скоростью, которая удивляла искусного знатока трав. Любовь подкармливала и укрепляла пламя жизни. Воля часто определяет действия, она обладает властью над телом. Стремление быть здоровым, жить и видеть цель жизни часто ускоряет выздоровление. Так было со мной.

Я окреп и встал с постели. Взгляд в зеркало показал, что ко мне возвращается нормальный цвет лица. Любовь питает пламя любви. Воля часто определяет поступки, и, что ни говорите, она обладает властью над телом. Стремление выздороветь, жить и сам объект любви часто оказываются лучшими лекарствами. И все это у меня было.

Я стал сильней и встал с постели. Взгляд в зеркало показал, что краска вернулась на мое лицо.

Инстинкт учит дикую птицу чистить перья, когда самец ухаживает за самкой. Аналогичное чувство заставило меня подумать о своем туалете. Я перебрал все свои вещи, извлек бритву, борода исчезла с моего подбородка, а усы подстрижены и стали короче и меньше.

Я признаюсь во всем этом. Мир говорил мне, что у меня неплохая внешность, и я верил в это. Мне, как и всем смертным, присуще тщеславие. А вам разве нет?

Но у Зои, невинного ребенка, таких мыслей не было. Хитрости туалета никогда ее не занимали. Она не подозревала о своей прелести, так щедро дарованной ей природой. Никто не говорил ей, что она прекрасна. Я узнал необычный факт: кроме отца, старого ботаника и пеонов пуэбло, слуг в доме, я был единственным человеком моего пола, которого она видела в этот период своей жизни! Годами она и ее мать жили в одиночестве в этом доме; одиночество было таким полном, как в тюрьме. Во всем этом была загадка, но я разгадал ее только впоследствии.

У нее было девственное сердце, чистое и безупречное; сердце, в которое еще не попали лучи любви; в его святую невинность бог любви не послал еще ни одной стрелы.

Вы моего пола? Хотелось ли вам когда-нибудь стать повелителем такого сердца? Если можете, ответьте на это вопрос утвердительно, и я скажу вам то, что вам нужно хорошо запомнить: Любые усилия, которые вы сделаете, чтобы достичь этого, напрасны. Вас либо полюбят сразу, либо не полюбят никогда.

Девственное сердце не подчиняется тонкостям ухаживания. Здесь не бывает так, чтобы вы немного понравились, но усердие с вашей стороны позволит вам понравиться больше. Либо вы сразу нравитесь, либо вам ничего не поможет. И это первое впечатление возникает стремительно, как молния. Это все равно что бросать кости: вы можете выиграть, но можете и проиграть. И если проиграли, сразу отказывайтесь от игры. Никакие усилия не преодолеют это препятствие и не вызовут чувство любви. Вы можете получить дружбу, но любовь – никогда. Никакое кокетство с вашей стороны не заставит это сердце ревновать, никакие услуги не вызовут любовь. Вы можете завоевать мир, но не сможете контролировать тайные и неслышные биения этого сердца. Вы можете быть героем, прославленным тысячами языков; но в этом маленьком сердце будет только его герой, более благородный и возвышенный, чем все остальные. И это прекрасное создание, владелица этого сердца, будет целиком принадлежать своему герою, каким бы скромным и даже ничтожным он ни был. Не будет рассуждений, осторожности, хитрости. Она полностью отдастся загадочным побуждениям природы. Под их влиянием она отдаст свое сердце на алтарь, если будет знать, что он примет эту кровоточащую жертву!

Справедливо ли это относительно зрелого сердца, часто подвергавшегося нападениям, сердца красавицы и кокетки? Нет. Если вас отвергли здесь, вы можете не отчаиваться. У вас могут оказаться качества, которые со временем заставят сменить мрачное выражение лица на улыбку. Вы можете совершить великие деяния. Можете достичь известности, и презрение, которое раньше встречало вас, сменится покорностью у ваших ног. Здесь возможна любовь, и сильная любовь, основанная на восхищении какими-нибудь интеллектуальными или даже физическими качествами, если вы доказали, что ими обладаете. Это любовь, руководимая разумом, а не загадочный инстинкт, управляющий любовью, о которой мы говорили раньше. В какой любви мужчины добиваются величайшего торжества? Какой любовью они больше всего гордятся? Первой? Увы, нет; и пусть Тот, кто создал нас, ответит почему; но я никогда не встречал мужчину, который предпочел бы, чтобы его любили за ум, а не за свойства характера. Вы можете негодовать из-за этих моих слов. Можете отрицать их. Но они истинны. О, нет большей радости, нет более волнующего торжества, чем когда мы прижимаем к груди дрожащую маленькую пленницу, чье сердце охвачено чистой девичьей любовью.

Такие мысли пришли мне впоследствии. В то время, о котором я пишу, я был слишком молод, чтобы иметь их; слишком неопытен в искусстве любовной дипломатии, однако я все же думал об этом и непрерывно изобретал планы, которые помогли бы мне понять, действительно ли она меня любит.

В доме была гитара. В колледже я научился играть на ней, и звуки гитары радовали Зою и ее мать. Я пел им песни – свои и песни любви; и с бьющимся сердцем следил, производят ли на нее впечатление горячие слова. И не раз с разочарованием откладывал инструмент.

День за днем приходили мне в голову невеселые размышления. Может, она слишком молода, чтобы понять слова любви? Слишком молода, чтобы произносить такие слова со страстью? Ей всего двенадцать лет, но она дитя солнечного климата; и я часто видел, что под теплым небом Мексики девушки ее возраста становились молодыми женами и матерями.

День за днем мы оставались наедине. Ботаник был занят своими исследованиями, а молчаливая мать занималась делами по хозяйству.

Любовь не слепа; она может ничего не видеть во всем мире, но по отношению к своему объекту она бдительна, как Аргус.

* * *

Я хорошо владел цветными карандашами и забавлял свою спутницу, делая рисунки на листах бумаги и на чистых страницах ее нот. На большинстве этих рисунков женские фигуры в разных позах и нарядах. Но в одном отношении они были похожи: у них у всех было одно и то же лицо.

Девочка, не догадываясь о причине, заметила эту необычную особенность рисунков.

– Почему? – спросила она однажды, когда мы сидели вместе. – Эти дамы в разных костюмах, они разных национальностей, верно? Но почему их лица так похожи? У них похожие черты лица, нет, те же самые, мне кажется.

– Это твое лицо, Зоя: никакое другое я не могу рисовать.

Она подняла свои большие глаза и посмотрела на меня с выражением невинного удивления. Она покраснела? Нет!

– Они похожи на меня?

– Да, насколько я смог это передать.

– А почему вы не рисуете другие лица?

– Почему? Потому что я… Зоя, боюсь, ты меня не поймешь.

– О, Энрике, неужели вы считаете меня такой плохой ученицей? Но я понимала все, когда вы рассказывали о странах, в которых побывали. Я могу понять и это.

– Тогда я скажу тебе, Зоя.

Я наклонился вперед, сердце мое билось, голос дрожал.

– Потому что твое лицо всегда передо мной; я не могу рисовать никого другого. Я… я люблю тебя, Зоя!

– О! Так вот в чем причина? Когда кого-то любишь, его лицо всегда перед тобой, хотя его самого может и не быть? Это так?

– Это так, – ответил я с горьким разочарованием.

– Это и есть любовь, Энрике?

– Да.

– Тогда я тоже должна вас любить; где бы я ни была, я вижу ваше лицо; оно всегда передо мной. Если бы я могла рисовать, как вы, я бы тоже могла вас нарисовать, даже если вас нет рядом. Что это значит? Вы думаете, что я люблю вас, Энрике?

Ни одно перо не сможет описать мои чувства в этот момент. Мы сидели на скамье, и листы с рисунками лежали между нами. Моя рука двигалась по этим рисункам, пока не сжала пальцы моей спутницы; она не противилась. Дикое чувство охватило меня от этого электрического прикосновения; бумага упала на пол, и с бьющимся, но гордым сердцем я привлек Зою к себе!

Сопротивления не было. Наши губы слились в первом поцелуе; это был поцелуй взаимной любви. Я чувствовал, как бьется ее сердце, как и мое в груди. О радость! Радость! Я владыка этого маленького сердца!

Глава пятнадцатая

Свет и тень

Дом, в котором мы жили, стоял на наклонном прямоугольном участке, спускающемся к реке Дель Норте. Участок огражден глиняной стеной, и на нем большой сад. Вдоль стены высажены ряды больших кактусов, и их колючие ветви создают непроходимую преграду. На участок можно попасть только через один вход, перегороженный прочными воротами; я заметил, что ворота эти всегда заперты. У меня не было желания выходить через них. Поэтому мои прогулки ограничивались садом; мы часто гуляли по нему с Зоей и ее матерью, но чаще только с Зоей.

В этом месте было много интересного. Место запущенное, да и сам дом когда-то знавал лучшие времена. Дом большой, в мавританско-испанском стиле, с плоской крышей (azotea) и зубчатым парапетом вокруг. Маленькие каменные башенки на этом парапете местами обвалились – еще одно свидетельство запущенности и невнимания.

То же самое заметно и в саду: однако видно, что когда-то о нем заботились. Упавшие статуи, пересохшие фонтаны, разрушенные беседки, поросшие травой дорожки – все говорило о прошлом величии и нынешнем небрежении. Было много деревьев редких и экзотических пород, но их листва и плоды говорили об одичании; все заросло, и ветви деревьев переплетались друг с другом. И однако во всем была какая-то вольная красота, сама эта дикость очаровывала. Воздух всегда насыщен ароматом тысяч цветов.

Стена сада выходила на реку, со стороны реки ее не было, потому что спуск к реке крутой, почти вертикальный. Здесь река глубокая и сама образует достаточную преграду.

На берегу росла роща тополей, в ее тени несколько каменных скамей тоже в своеобразном испанском стиле. В крутом береге вырублены ступеньки, ведущие к воде; вся эта лестница закрыта ветвями кустов. Я заметил маленькую лодку у причала под ивами, лестница как раз вела к этому причалу.

Только с этого места можно было увидеть окрестности за пределами стены. Вид величественный, и извивы Дель Норте можно проследить на много миль.

Местность за пределами сада кажется дикой и ненаселенной. Почти повсюду растут тополя и бросают мягкую тень на реку. На юге над деревьями видно единственное строение. Это церковь города Эль Пасо Дель Норте; на фоне далекого неба видны также винные погреба этого города. Но востоке Скалистые горы, загадочный хребет Органос; здесь горное озеро с убывающими приливами вызывает у одинокого охотника суеверный страх. На западе в дымке едва видны два параллельных хребта Мимбрес; в пустынных проходах этих хребтов редко бывают видны люди. Даже безрассудные трапперы поворачивают назад, дойдя до земель, уходящих на север от Гилы. Это земли апачей и людоедов навахо.

* * *

Вечерами мы уходили в тополиную рощу и, сидя на одной из скамей, смотрели на сверкающий закат. В это время дня мы были здесь одни, я и моя маленькая спутница.

Я называю ее своей маленькой спутницей, хотя тогда мне казалось, что она неожиданно выросла, приняла формы и очертаний женщины! В моих глазах она больше не была ребенком. Фигура у нее изменилась, грудь выше вздымалась при дыхании, а движения ее казались мне женственными и властными. Лицо стало светлей, и от него исходило сияние. Свет любви струился из ее больших карих глаз. Изменились ее тело и дух. Это было таинственное преобразование, вызванное любовью. Теперь она оказалась под властью бога любви!

* * *

Однажды вечером, как обычно, мы сидели в торжественной тени рощи. Мы принесли с собой гитару и бандолу, но после нескольких нот музыка была забыта, инструменты лежали на траве у наших ног. Нам нравилось слушать музыку своих голосов. Мы предпочитали выражение своих мыслей песням, пусть даже сладким. Вокруг нас было достаточно музыки: жужжание дикой пчелы, когда она прощается с закрывающимся цветком; крик журавля в далекой осоке; мягкое воркование голубей, сидящих парами на ветвях, словно шепчущих друг другу о любви.

Осень окрасила листву деревьев во все цвета. Тени высоких деревьев пятнами падали на воду, и под ними неслышно двигалось течение. Солнце садилось, и шпиль церкви в Эль Пасо горел, как золотая звезда, под его прощальными лучами. Наши взгляды упали на этот купол.

– Церковь! – сказала моя спутница. – Я почти не знаю, что это такое. Я очень давно там не была.

– Как давно?

– О, много, много лет! Я тогда была маленькой.

– И ты все время, пока живешь здесь, не была там?

– Да! Папа возил нас вниз по реке в лодке, маму и меня, но это было давно.

– А ты не хочешь побродить в этих лесах?

– Нет, не хочу. Мне хорошо здесь.

– Но разве тебе всегда будет здесь хорошо?

– А почему нет, Энрике? Когда ты рядом со мной, почему я не могу быть счастлива?

– Но когда…

Как будто какая-то темная мысль пришла ей в голову. Неопытная в делах любви, девушка никогда не думала о том, что я могу ее покинуть. Да и я об этом не думал. Щеки ее неожиданно побелели, и я видел боль в ее взгляде, упавшем на меня. Но на молчала.

– Когда я должен буду оставить тебя?

С коротким резким возгласом она бросилась ко мне на грудь, словно ее ударили в сердце, и страстно сказала:

– О, мой бог! Мой бог! Оставить меня? Ты ведь не оставишь меня? Ты, кто научил меня любить! О! Энрике, зачем ты говорил, что любишь меня? Зачем научил меня любить?

– Зоя!

– Энрике, Энрике, скажи, что ты никогда не оставишь меня!

– Никогда! Зоя! Клянусь: никогда, никогда!

Мне показалось, что в этот момент я услышал звук весла; но смятение в мыслях и близость любимой, крепко обнимавшей меня, не позволили мне поднять голову и посмотреть на берег. Это нырнула в воду скопа, подумал я. И, забыв об этом, отдался долгому и страстному поцелую. Но поднял голову, когда мое внимание привлек какой-то объект, появившийся над берегом. Это было черное сомбреро с золотой лентой. Я с одного взгляда понял, кто это: Сеген!

Через мгновение он был рядом с нами.

– Папа! – воскликнула Зоя, оторвавшись от меня и протягивая руки, чтобы обнять его.

Отец отвел ее в сторону и одновременно крепко схватил за руку. Несколько мгновений он молчал и смотрел на меня с выражением, которое я не мог понять. В этом взгляде была смесь укора, печали и негодования. Я встал, чтобы противостоять ему, но под его взглядом смущенно молчал.

– Так вы меня благодарите за то, что я спас вам жизнь? Щедрая благодарность, добрый сэр, как вы считаете?

Я ничего не ответил.

– Сэр! – продолжал он; голос его дрожал от эмоций. – Вы меня глубоко обидели.

– Это не так. Я ничем вас не обидел.

– А это вы как назовете. Шутками с моей девочкой?

– Шутками? – воскликнул я. Обвинение вызвало у меня прилив храбрости.

– Да, шутками! Разве вы не вызвали ее страсть?

– Я сделал это честно!

– Тьфу, сэр! Это не женщина, а ребенок. Честно вызвали? Что она может знать о любви?

– Папа! Я знаю, что такое любовь! Я уже много дней ее чувствую. Не сердись на Энрике, папа, потому что я его люблю. О, папа, я люблю его всем сердцем!

Он удивленно посмотрел на нее.

– Вы слышите это? – воскликнул он. – И это ребенок, мой ребенок!

Голос его хлестнул меня, потому что был полон боли.

– Послушайте, сэр! – воскликнул я, встав прямо перед ним. – Я заслужил любовь ваше дочери. Я дал ей в обмен свою любовь. Я равен ей, как она равна мне. Какое преступление я совершил? Чем я вас обидел?

Он несколько мгновений, не отвечая, смотрел на меня.

– Значит, вы женитесь на нет? – спросил он наконец, и манеры его явно изменились.

– Если бы я довел нашу любовь до этого без такого намерения, я бы заслужил ваши укоры. Я бы «шутил», как вы выразились.

– Жениться на мне? – удивленно спросила Зоя.

– Слышите? Бедное дитя, она не знает, что значит это слово.

– Да, любимая Зоя! Если не женюсь, мое сердце будет навсегда разбито. О, сэр!

– Хватит, сэр. Вы завоевали ее, теперь вам еще предстоит отвоевать ее у меня. Я проверю глубину вашей страсти. Я потребую у вас доказательств.

– Требуйте любое доказательство!

– Посмотрим. Пошли, Зоя.

И, крепко держа ее за руку, он повел Зою к дому. Я пошел за ними.

Когда мы проходили мимо диких апельсиновых деревьев, тропа сузилась, и отец, выпустив руку дочери, прошел вперед. Зоя оказалась между нами; и когда мы дошли до середины рощи, она неожиданно повернулась, взяла меня за руку и дрожащим голосом сказала:

– Энрике, объясни мне, что значит «жениться».

– Дорогая Зоя, не сейчас. Это очень трудно объяснить. В другой раз…

– Пошли, Зоя! Дай мне руку, девочка!

– Папа, иду!

Глава шестнадцатая

Автобиография

Я был наедине с хозяином в комнате его дома, в которой жил. Женщины ушли в другую часть дома; я заметил, что Сеген, войдя, тут же запер дверь в комнату.

Какое ужасное доказательство моей веры, моей любви собирается он потребовать? Хочет отнять жизнь или связать меня какой-то страшной клятвой, этот человек, совершивший много жестоких поступков? Мрачные подозрения проносились в моем сознании, и я молчал, но мне было страшно.

Сеген поставил на стол бутылку вина, заполнил два стакана и предложил мне выпить. Это вежливое предложение несколько успокоило меня. «Но что если вино отр…» Он выпил свое вино, прежде чем эта мысль сформировалась у меня в голове.

Я тоже выпил. Это позволило мне почувствовать себя уверенней и спокойней.

После недолгого молчания он начал разговор неожиданным вопросом:

– Что вы знаете обо мне?

– Ваше имя и занятие, ничего больше.

– Больше, чем предполагают здесь. – Он многозначительно показал на дверь. – Кто рассказал вам обо мне?

– Друг, которого вы видели в Санта-Фе.

– А! Сент-Врейн, смелый человек. Я встретил его в Чихуахуа. Кроме этого, он еще что-нибудь рассказал обо мне?

– Нет. Обещал рассказать подробности, но потом мы забыли, караван ушел, и мы разделились.

– Значит, вы слышали, что я Сеген – охотник за скальпами. Что меня наняли жители Эль Пасо для охоты на навахо и апачей и что мне платили определенную сумму за каждый индейский скальп, который я мог повесить на ворота города? Вы все это слышали?

– Да?

– Это правда.

Я молчал.

– А теперь, сэр, – продолжил он после паузы, – женитесь ли вы на моей дочери, дочери массового убийцы?

– Она не совершала преступления. Как вы сказали, о ваших преступлениях она даже не знает. Возможно, вы демон; она ангел.

Лицо его было печально.

– Преступления! Демон! – негромко произнес он, словно разговаривал сам с собой. – Да, вы можете так считать; так считает весь мир. Вы слышали преувеличенные рассказы жителей гор. Вы слышали, что во время перемирия я побывал в деревне апачей на пиру и отравил вино, отравил всех гостей: мужчин, женщин, детей, – а потом скальпировал их! Вы слышали, что я уговорил двести дикарей, которые не знали, что это значит, потянуть за гайдроп пушки; потом выстрелил из заряженной пушки и убил целый ряд этих ничего не подозревающих бедняг! Вы, несомненно, слышали, об этих и других бесчеловечных делах?

– Да, я слышал эти истории от горных охотников, но не знаю, верить ли им.

– Мсье, все это ложь, все ложь и совершенно безосновательная.

– Я рад это слышать. Теперь я не могу поверить, что вы способны на такое варварство.

– И однако, если бы они были правдивыми во всех ужасных подробностях, они не превосходили бы жесткости, которую проявляет свирепый враг беззащитных обитателей этого фронтира. Если бы вы знали историю этой земли за последние десять лет, все бойни и жестокие убийства, все ее слезы и горести, все пожары, ее разграбления и насилия: целые провинции обезлюдили; деревни, сгоревшие дотла; мужчины, убитые прямо у своих очагов; женщины, прекрасные женщины, похищенные, уведенные в горы, чтобы удовлетворить похоть похитителей! И я совершал поступки, возможно, равные этим в ваших глазах или даже в глазах неба!