Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом бесплатное чтение

Нужен ли суд над палачами?

Ни темп, ни содержание перестройки не устраивали Николая Ашина, 24-летнего сотрудника НИРФИ, Научно-исследовательского радиофизического института города Горького. Во-первых, начатые Горбачевым реформы казались ему половинчатыми. Во-вторых, неверным ему представлялся исходный посыл: разве может коммунистическая система сама себя реформировать? Ашин интересовался политикой и решил делать газету – точнее, не газету, а стенгазету, которая в единственном экземпляре висела прямо у входа в столовую института, то есть не заметить ее было невозможно. Первый номер газеты вышел в ноябре 1987 года, а программная статья за подписью Ашина начиналась так: «Со страниц газет, экранов ТВ звучат призывы – выдвигать, выбирать, активно участвовать, активно обсуждать – в рамках социалистической законности, конечно. Демократизация – в рамках социалистического плюрализма. Гласность, открытость, свобода критики – но объективно и конструктивно. Извините, но все это было и при Сталине – в известных пределах. А пределы эти сейчас, так же как и тогда, устанавливают все те же организации».

И стенгазета в НИРФИ, и статья Ашина неслучайно появились именно в этот момент. С одной стороны, в 1987-м гласность достигла пика, уже трещала по швам коммунистическая идеология, и даже в официальной партийной прессе обсуждалось все то, о чем молчали много десятков лет. Журналы миллионными тиражами публиковали запрещенных писателей. На экраны выходили фильмы, которые годами пылились на полках. Моментально превращались в кумиров молодые ведущие ток-шоу на телевидении, каких советские телезрители никогда не видели. Ничего этого нельзя было себе представить всего полтора-два года назад. С другой стороны, власть КПСС была еще сильна, и внутри партии уже оформлялась консервативная оппозиция перестройке и Горбачеву, ведомая Егором Лигачевым, вторым лицом в коммунистической иерархии. И как раз в те дни, когда Ашин работал над первым номером своей стенгазеты, Борису Ельцину, тогда популярному главе Московского горкома КПСС, устроили обструкцию на очередном Пленуме Центрального комитета[1]. Начинали проступать контуры политической борьбы, которая предопределит историю наступающего десятилетия: справа на Горбачева давят коммунистические ортодоксы из Политбюро, а слева поднимается звезда Ельцина. На страну вдруг свалилась свобода – в первую очередь свобода печати. Но огромная советская партийная машина не собиралась сдаваться без боя, а кому-то, как молодому антикоммунисту Ашину, перестройка казалась неполной и лицемерной.

Гласность началась в январе 1987 года – именно тогда, пролежав два года на полке, на экраны вышел фильм «Покаяние» грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе, притча о тиране, внешне похожем одновременно на Берию и на Сталина. Гласность стала синонимом десталинизации. В широкую печать хлынул поток свидетельств о массовых репрессиях – поток правды, от которой кровь стыла в жилах и о которой советский народ в то время имел весьма смутные представления: еще не были открыты архивы, еще не был опубликован в журнале «Новый мир» «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, еще не было четкого представления о масштабах жертв. «Всех, кто заглядывал в основные российские газеты или журналы в 1987 или 1988 годах, сразу же окружали имена, лица, голоса – призраки разрушенных жизней соотечественников – оклеветанных, арестованных, подвергнутых пыткам, расстрелянных, замученных голодом или сведенных в могилу непосильным трудом», – писал исследователь перестройки Леон Арон[2]. Генеральная линия партии, разумеется, не успевала за духом времени: в официальных партийных документах репрессии уже осуждались, но еще отмечался выдающийся вклад Сталина в социалистическое строительство.

Николай Ашин был настроен бескомпромиссно. Он требовал суда над палачами: «Произвол, безнаказанность любых самых заштатных, даже внештатных сотрудников [КГБ. – М. Ф.] на протяжении десятилетий породили в людях неискоренимый животный страх, который, став неотъемлемой русской национальной чертой, „генетически“ передается из поколения в поколение, – писал он в той самой программной статье. – Преодолеть это наследие нам помог бы свой Нюрнбергский процесс над виновниками репрессий тех лет».

Вокруг газеты в институте поднялся шум. Но в НИРФИ царили либеральные нравы – даже по тем временам. Комитет комсомола института разобрал личное дело Ашина и постановил: «Считать правильным курс газеты на создание в институте атмосферы гласности»[3]. Разумеется, статья Ашина активно обсуждалась, в том числе и в его родном отделе теоретической физики. 28-летний физик Борис Немцов, коллега, научный руководитель и одновременно близкий приятель Ашина, решил написать ответ. Он был опубликован в следующем номере газеты. И это было первое политическое выступление Немцова. «Статья написана по-граждански, честно, смело, эмоционально, что, несомненно, привлекает читателя. Тем не менее ряд предложений автора я не могу поддержать, – писал Немцов. – В первую очередь это касается предложения о проведении Нюрнбергского процесса над участниками репрессий сталинского режима. Дело в том, что большинство из них либо умерли, либо старые беспомощные люди. Конечно, желание возмездия велико, но чувство мести и жажду крови вряд ли можно отнести к проявлению высокого нравственного начала, а ведь именно нравственное очищение должно быть целью подобных мероприятий. Я уже не говорю о том, что даже если бы вопрос о судебном процессе был бы решен положительно, то перед присяжными сразу бы возникли непреодолимые трудности: отсутствие доступа к архивам, документам, наконец, отсутствие официальной поддержки. Короче говоря, предложение заманчивое, но вряд ли осуществимое. Мне кажется более реальным организовать сбор средств для строительства памятника (можно и скромного обелиска или доски) жертвам сталинского террора».

Немцов – физик

Немцов родился в Сочи, где познакомились и тогда жили его родители: мать, Дина Яковлевна, родом из Горького, окончила Горьковский мединститут и работала врачом-педиатром, а отец, инженер, занимал высокую должность в сочинском строительном главке. У отца когда-то фамилия была Немцев, но после войны носить такую фамилию стало неловко, и он поменял в ней букву. Брак у родителей получился несчастливый, у самого Немцова детские воспоминания об отце остались тяжелые, и напряжение в отношениях сохранялось потом всегда, вплоть до смерти отца в 1988 году.

Когда Боре было семь лет – он только пошел в первый класс, – родители развелись. Отец уехал в Москву, на повышение, а мама с Борей и его старшей сестрой Юлей вернулись обратно в Горький. Там они с тех пор и жили – в маленькой двухкомнатной квартире в хрущевке, сначала втроем, а потом впятером, когда сестра вышла замуж и родила ребенка. Жили очень бедно: мама работала в больнице, денег всегда не хватало, и Боря уже в шестом классе разгружал продукты в соседнем магазине, чтобы немного подзаработать. «„Будешь плохо учиться – будешь жить в нищете“, – вспоминал потом Немцов одно из главных маминых наставлений. – Эту фразу она повторяла все время, и к девятому классу я ее выучил»[4].

Учился Немцов очень хорошо, окончил школу с золотой медалью, но, как рассказывала мама, дисциплина всегда хромала и его дневник пестрел замечаниями, что он на уроке шумел, болтал, смеялся и т. п. Удивительно, но Боря Немцов не вступил в комсомол. В 70-х годах это было редкостью: отсутствие комсомольского значка фактически ставило любого старшеклассника в положение изгоя. В его выпускной характеристике было отмечено, что Немцов «политически неустойчив», и оба этих обстоятельства практически закрывали ему возможность поступить в институт. Увидев характеристику, Дина Яковлевна схватилась за голову и побежала в школу. «Но ведь Боря действительно политически неустойчив», – разводил руками директор школы. Тем не менее он дал себя уговорить и заменил эту характеристику на более мягкую: «Позволяет себе политически непродуманные высказывания»[5].

Политически неустойчивым Боря Немцов оказался вовсе не потому, что был в школе воинствующим антисоветчиком. На самом деле в юности Немцов не испытывал интереса к политической жизни, в активисты не собирался, а диссидентом прослыл благодаря одной из главных черт своего характера – отсутствию самоцензуры. Немцов всегда говорил то, что думает. Через несколько лет он так и скажет в одном из интервью: «Я не коммунист по убеждениям. Но антикоммунист – это уже слишком свирепо и предполагает активное противодействие»[6].

Невероятно способный, Боря Немцов со старших классов много занимался физикой и математикой и поступил на радиофак Горьковского гос-университета. Радиофизика процветала в Горьком с середины 40-х годов ХХ века, когда в местном университете открылся первый в стране радиофизический факультет. В середине 50-х появился НИРФИ, и его родоначальниками стали сильнейшие физики того времени – представители научной элиты. В середине 70-х знаменитый выпускник горьковского радиофакультета академик Андрей Гапонов-Грехов основал в Горьком ИПФАН – Институт прикладной физики. Там же, неподалеку от Горького, разместились важнейшие секретные военные производства – выпускали подводные лодки, истребители и пр. Так в Горьком обосновался цвет советской научной интеллигенции, а местные институты стали рассадниками вольнодумства. Благодаря работе над ядерной бомбой и начавшейся вместе с ней гонке вооружений физика и математика всегда занимали в советской науке особое, привилегированное положение, и советская власть позволяла математикам и физикам немного больше свободы, чем остальным.

Окончив радиофак с красным дипломом, Немцов пошел работать в теоретический отдел НИРФИ. НИРФИ считался менее престижным, чем ИПФАН, куда из НИРФИ вслед за Гапоновым-Греховым перешли многие ведущие сотрудники, однако теоретический отдел НИРФИ по-прежнему котировался высоко. Научным руководителем Немцова стал его дядя Вилен Эйдман, тоже известный ученый и ученик академика Виталия Гинзбурга (в 2003 году Гинзбург получит Нобелевскую премию). «Отец мой был суровым, жестким человеком и никогда не стал бы возиться со своим племянником, если бы тот не был очень способным физиком, – говорил о Вилене Эйдмане его сын и двоюродный брат Немцова Игорь Эйдман. – Борю он считал чрезвычайно одаренным человеком и сулил ему блестящую научную карьеру»[7].

В середине 80-х распространение нелинейных волн считалось сложной и актуальной областью физической науки. На радиофизическом факультете изучали в основном электромагнитные волны, но лозунг факультета звучал так: «Физика для радио и радио для физики». Основная идея заключалась в том, что любые нелинейные волны фундаментально похожи, вспоминает физик Лев Цимринг, однокашник и приятель молодости Немцова. «Факультет прививал нам культуру: в основе всего лежит теория колебаний нелинейных волн, – объясняет Цимринг, – а дальше ты можешь применить ее к разным областям. Нас учили ее применять и к радиоволнам, и к физике плазмы. Этим Боря и занимался в НИРФИ»[8]. «На столе и на полу все было завалено листками с формулами. Даже будучи в гостях у моих родителей, он все писал эти формулы», – вспоминала потом Дина Яковлевна[9].

Поверхностность может быть и недостатком, и достоинством. «Такое ощущение, что ученый пытается охватить многое, как бы разрывается на части – вместо того, чтобы сосредоточиться на одном конкретном направлении», – писал о кандидатской диссертации Немцова журналист Егор Верещагин[10]. Действительно, можно стать экспертом в какой-либо конкретной области, а можно применять более широкий взгляд на вещи и, наблюдая за аналогиями в разных сферах, находить универсальные закономерности, незаметные узким специалистам. «Мы занимались динамикой жидкости, – вспоминает Цимринг, – волнами в океане, неустойчивостями, которые производят ветровые волны, такого рода вещами. А ему пришло в голову посмотреть, что будет, если сделать примерно то же самое в акустике, – и так ни с того ни с сего он занялся акустикой. Он безболезненно перескакивал из одной сферы в другую»[11]. Так родилась идея акустического лазера, которым Немцов стал заниматься впоследствии. Немцов-физик оказался похож на будущего Немцова – политического оратора: ни в чем не разбираясь детально и глубоко – за что его часто будут критиковать, – он сможет доступно объяснять суть происходящего и этим завоюет свою огромную популярность.

В НИРФИ на Немцова не давили: институт позволял своим сотрудникам заниматься тем, чем они хотели. Немцова отлично знали и в соседнем ИПФАНе, потому что он регулярно посещал тамошние семинары. Работал он и со студентами. Его будущий помощник и секретарь Александр Котюсов пришел к 27-летнему Немцову в 1986 году, на 4-м курсе. Он прекрасно помнит их первые встречи в НИРФИ: из-за секретной военной тематики в институте была специальная система пропусков, и выше второго этажа посторонних не пускали, поэтому Немцов занимался со студентами на окне между вторым и третьим этажами института…[12]

Самый свободный человек

В горьковской научной среде Немцова нельзя было не знать – да и не только в ней. Главные черты характера, которые сыграют определяющую роль и в его карьере, и в его жизни, были присущи ему уже тогда – огромная самоуверенность, абсолютная раскованность, граничившая с развязностью, и полное отсутствие подобострастия, граничившее с наглостью. «Наглый и суперэкстраверт», по описанию товарища Немцова, физика из ИПФАНа Павла Чичагова, он резко выделялся в любой компании, и прежде всего в своей родной, научной: кудрявый красавец, статный сексапильный плейбой, на ученого он был на первый взгляд совсем не похож[13]. Его успех у женщин стал притчей во языцех еще со студенческой скамьи.

В самом центре Горького, в садике Свердлова, есть два грунтовых теннисных корта; институт арендовал там несколько часов в неделю, и еще с 70-х годов молодые физики ходили туда играть в теннис. Модный заграничный спорт, теннис тогда был чем-то вроде форточки в запретную западную жизнь – особенно в Горьком, в те застойные годы депрессивном и мрачном городе: несколько научных институтов в окружении унылых рабочих кварталов – один только Горьковский автозавод, где делали знаменитые «волги», представлял собой город в городе. В начале 80-х, в апогей брежневского застоя, расчехлить здесь теннисную ракетку, пусть в лучшем случае эстонского производства, и достать теннисные мячи, пусть уже и заигранные до полного полысения, было особым шиком. Немцов очень любил спорт и спортивный образ жизни. Он мог подтянуться до тридцати раз подряд. Когда в холмах неподалеку от города появилась горнолыжная база – он встал на горные лыжи; когда начал ездить в Сочи – бросился осваивать серфинг. Естественно, Немцов не мог пройти и мимо тенниса.

Студентка Горьковского театрального училища Наталья Лапина увидела Немцова на теннисном корте в 1981 году – Немцов только защитил диплом и перешел в НИРФИ. «Какой красивый парень! Наверное, иностранец», – подумала Лапина: настолько Немцов с теннисной ракеткой в руке выделялся на фоне горьковской повседневности. Она села рядом и стала ждать – учить роль. И не зря. «Девушка, у вас очень информативный взгляд», – сказал ей Немцов. «Ого, – подумала Лапина, – слово-то какое: информативный»[14]. У них немедленно завязался роман. Лапина жила в поселке Сормово, одном из промышленных пригородов Горького, где был расположен завод по производству подводных лодок и где ее каждодневный путь домой пролегал мимо пивных ларьков и их нетрезвых завсегдатаев. Через шесть-семь лет Лапина станет известной актрисой и одним из секс-символов позднесоветского кино, а пока 22-летний Немцов, одетый в красный спортивный костюм, провожал 18-летнюю красавицу на автобусе в рабочее Сормово – о том, чтобы поехать на такси, ни один из них не мог тогда даже подумать.

Немцов любил женщин, но еще больше он любил науку. Он приходил в институт днем, но мог потом сидеть на работе и писать формулы до поздней ночи. Немцов вообще умел легко переходить из одного режима в другой и был удивительно работоспособен. Этому помогало отсутствие привязанности к спиртному – Немцов никогда много не пил. «Люди же пьют, чтобы расслабиться, а ему это было просто не нужно, – объясняет Цимринг, – у него и так всегда был язык развязан. Зачем пить?»[15] Он был настолько свободен от правил и конвенций, что в студенческие времена в хорошую погоду ходил по городу босиком – пока его не ударило током, когда он встал одной ногой на подножку троллейбуса, а другую еще не успел оторвать от земли.

В своих воспоминаниях физик Маргарита Рютова приводит пример немцовской раскованности. Впечатленный работами Немцова об излучении движущихся источников, академик Гинзбург привлек его к научным конференциям, которые с 1984 года организовывал в Сочи известный физик Вадим Цытович. Идея конференций заключалась в том, чтобы собрать вместе ученых, и известных, и не очень, но уже заметных в своих областях, и обсуждать в этом кругу проблемы современной науки и на стыке разных наук. Сочинские конференции были весьма престижными, для любого молодого ученого это было приглашение в клуб избранных. Немцов это приглашение принял как должное. Вот как Рютова описывает типичную сцену на конференции в Сочи в 1986 году, когда туда впервые позвали Немцова. У доски держит доклад Исаак Халатников, основатель Института теоретической физики имени Л. Д. Ландау в подмосковной Черноголовке, один из лучших преподавателей московского Физтеха, специалист в космологии и теориях сингулярности: «Халатников вел рассказ своим мягким голосом, аккуратно рисуя графики и покрывая доску системами уравнений, не пользуясь при этом никакими бумажками. Плавно текущий доклад спокойно переплетался с вопросами, на которые Халат отвечал четко и вежливо, пока в игру не вступил Немцов:

– Исаак Маркович, вы хоть понимаете, чего вы там пишете?

Халатников, очень вежливо:

– Да, Боря, это компоненты пятимерного метрического тензора.

– Небось, когда пользуешься пятимерным пространством, думать надо»[16].

На конференции Немцов не позволял себе разговаривать в таком тоне только с самим Гинзбургом, но и с тем держался абсолютно свободно – примерно так же, как он через несколько лет будет общаться с Борисом Ельциным. «Он ни перед кем никогда не заискивал, – говорит Цимринг, – и на лекциях всегда себя вел точно так же: очень свободно. Он был свободный человек. Я был не такой свободный, как он»[17]. Все Немцову давалось легко, без напряжения сил – и успех в науке, и радости частной жизни.

Со своей будущей женой Раисой Немцов познакомился в очереди в столовую Горьковского кремля. В обкомовской столовой, как ее называли в народе, была сносная еда, а система советских привилегий в этом конкретном случае работала так: до двух часов дня в столовую пускали только чиновников и высокопоставленных коммунистов, а уже после – простой народ. Естественно, собиралась очередь. Приходил и 23-летний Немцов и со свойственной ему наглостью пристраивался к кому-нибудь поближе к кассе. Это было начало 1983 года. У Немцова в это время был роман с другой девушкой (что, конечно, не мешало ему флиртовать). Раиса, сотрудница местной библиотеки, была старше Немцова на три года и замужем за военным, хотя к тому моменту брак фактически распался. «Боря вошел в столовую, и все девушки, которые были рядом, сразу ахнули. Потому что необыкновенно красивый молодой человек, с очень яркой внешностью: высокий, с миндалевидным разрезом глаз, огромной копной волос, бородой, и очень шумный, сразу в центре внимания, – вспоминает Раиса Немцова. – Я понимала, что этот мужчина не для меня. Во-первых, я была старше. Во-вторых, я была не совсем свободна. И Боря тоже был несвободен. Когда мы увидели его девушку, то мы поняли, что нам здесь делать нечего. Девушка была тоже хороша собой»[18].

Однако родители девушки, за которой Немцов тогда ухаживал, состоятельные и успешные люди, посчитали мезальянсом брак с научным сотрудником НИРФИ и, надавив на дочь, вынудили ее расстаться с молодым человеком, который не мог наскрести себе на штаны. В марте Немцов позвал Раису поехать с ним погулять в Москву. Остановиться они должны были у его отца. «Хм, – подумала Раиса, – так это что получается: у нас серьезные отношения?» Так и вышло: хотя в гостях у отца Немцова в Москве они спали в разных комнатах, тот принял Раису как невесту. Впрочем, Немцов с юности смотрел на отношения с женщинами свободно и не собирался жениться даже тогда, когда Раиса сказала ему, что беременна. Но тут уже настояла Раиса: «Он хотел, чтобы было как обычно. А я думала: как я буду рожать ребенка от человека, за которым я не замужем? И я сказала: так не будет! И мы поженились»[19].

Свадьба была очень скромной: собрали близких друзей дома у одного из немцовских приятелей. Деньги на кольца молодожены потратили на более важные в хозяйстве вещи. Жить им тоже было негде, и поначалу Немцов и Раиса ютились все в той же двухкомнатной хрущевке – вместе с Диной Яковлевной, сестрой Юлией, ее мужем и их ребенком. К марту 1984 года они сняли отдельную однокомнатную квартиру – там и родилась Жанна. Друзья пугали Немцова, что теперь он не сможет заниматься наукой из-за постоянного недосыпа, но Жанна оказалась очень спокойным младенцем. Она хорошо спала, а Немцов сидел рядом и писал свою диссертацию.

Вокруг бурлила перестройка, но молодой физик не обращал на общественную жизнь большого внимания. В его компании политика была далеко не главной темой для дискуссий. «Были разговоры и про политику, естественно, – вспоминает Раиса, – но не такие бурные, как про науку. Когда мы ходили в гости, мы говорили только о науке»[20]. В первую очередь Немцова целиком занимала физика, а во вторую – спорт и молодая семья. И когда Немцов писал в институтской газете ответ своему приятелю Ашину в декабре 1987 года, он и подумать не мог, что политика станет делом его жизни.

Горбачев против КПСС

Горбачев и его немногие единомышленники в Политбюро, в первую очередь Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе, были полны прогрессивных замыслов. Они приступали к самой важной реформе – политической. За 70 лет советской власти коммунистическая партия и государственный аппарат слились в единое неразрывное целое, и теперь Горбачев замахнулся на хирургическую операцию невиданного масштаба – разделить их, вывести государственное управление из-под партийного надзора. Ни много ни мало лишить КПСС монополии на власть и передать ее советам – вроде как наполнить, наконец, настоящим содержанием известный, но давно позабытый ленинский лозунг «Вся власть советам!». По сути, после 70 лет диктатуры речь шла о зарождении парламентской демократии. Александр Яковлев уже мечтал о двух-трехпартийной системе. До этого не дошло (Горбачев говорил, что «еще не время»)[21], но намеченная на лето 1988 года XIX партийная конференция имела судьбоносное значение. Именно с нее, по мысли Горбачева, должна была начаться настоящая перестройка.

Партконференции предстояло утвердить правила первых с февраля 1917 года альтернативных выборов в стране – выборов делегатов Съезда народных депутатов СССР. Сами же выборы депутатов должны были пройти через год, весной 1989-го. Консерваторы в КПСС уже ожесточенно боролись с реформистским прогорбачевским крылом в партии. В марте 1988 года, когда Горбачев был в отъезде, они опубликовали сталинистскую статью «Не могу поступаться принципами» за подписью партийной деятельницы Нины Андреевой (на самом деле публикацией занимался лично Егор Лигачев). «Этот дерзкий выпад ортодоксальной оппозиции представлял собой нечто среднее между доносом врача Лидии Тимашук, спровоцировавшей в 1952 году антисемитский процесс по делу „врачей-убийц“, и появившимся в июле 1991 года в той же „Советской России“ „Словом к народу“, в котором была сформулирована платформа ГКЧП», – писал потом в своих мемуарах пресс-секретарь Горбачева Андрей Грачев[22].

Горбачев в ответ проявлял свою знаменитую нерешительность. Оттого и политическая реформа с самого начала была двусмысленной. Горбачев верил в свободу, он всерьез готовился дать бой партийной номенклатуре. Но он занимал мягкую позицию: потому что это было в его характере и потому что он искренне полагал, что страна и политический режим изменятся сами, если подтолкнуть их в правильном направлении. Горбачев верил, что у коммунистической партии есть будущее, если она вернется к принципам ленинизма. Можно сказать, он был честным ленинцем. К тому же исходил из того, что ради проведения реформ он должен пойти на уступки партийному аппарату.

Поэтому он предложил компромисс: власть перейдет к советам, но во главе советов на первом этапе встанут партийные функционеры (в том числе и сам Горбачев совместит пост генерального секретаря с новой должностью председателя президиума Верховного совета СССР), а КПСС сохранит контроль над выдвижением кандидатов в депутаты съезда. И уж тем более речь не шла об отмене 6-й статьи Конституции СССР, в которой говорилось о направляющей роли КПСС в жизни советского общества. По этому плану перестройка должна была сохранить управляемый характер, а демократии хотя бы временно пришлось уживаться с диктатурой КПСС. Запрячь в одну упряжку коня и трепетную лань и должна была партийная конференция – такой экстренный «полусъезд» КПСС.

Физик Павел Чичагов, в скором будущем член команды Немцова, хорошо помнит, как стал политическим активистом. Перед конференцией партия официально предложила трудовым коллективам присылать свои предложения о том, как должны быть организованы выборы депутатов первого съезда – перестройка же, пусть народ выскажется. Чичагов и несколько других ученых из ИПФАНа написали письмо, где изложили свои соображения по этому поводу – разумеется, весьма либеральные. «Для меня это был выбор, – вспоминает Чичагов, – либо я сижу помалкиваю, либо проявляю политическую активность»[23]. Это письмо Чичагов лично отвез в Москву – в газету «Известия» и на Старую площадь, в аппарат ЦК КПСС. И страшно занервничал, когда увидел свою фамилию и выдержки из письма в «Известиях», в рубрике «Письма трудящихся»: кто поручится, что перестройка необратима и что, когда и если ее свернут, за ним не придут из органов? Над страной еще витал грозный призрак КГБ, а вместе с ним и остатки страха. Как пелось тогда в популярной частушке по мотивам известных строк Пушкина:

Но пути назад уже не было. Так Чичагов пришел в политику. И по примеру стенгазеты, которую выпускал в НИРФИ Николай Ашин, в ИПФАНе появилась своя газета.

Призрак Чернобыля

Жизнь в Горьком политизировалась на глазах. Помимо неформальных политических кружков – от демократических до монархических – крепли самостийные локальные общественные движения, от экологических до градозащитных. На официальной первомайской демонстрации студенты местного Политехнического института развернули плакат «Верните власть народу!». Их не тронули, хотя жест был дерзкий. Тогда же, в мае 1988 года, несколько активистов решились установить в центре города на площади Горького палатки – так они протестовали против строительства метро в этом месте открытым способом, то есть с неизбежным уничтожением старинной площади. Борьба шла давно – обращения в инстанции, даже митинги, не помогали. «Это был жест отчаяния, – вспоминает один из активистов Станислав Дмитриевский, – мы не думали, что из этого что-то выйдет. Проснулись утром – а вокруг тысячи людей»[24].

В это же время в Горьком возобновился другой громкий инженерный проект – строительство атомной станции теплоснабжения (АСТ). Сама идея появилась еще во времена глубокого застоя в конце 70-х, когда лозунг «Атом для мира» был весьма популярен: по разработанному плану два микрорайона Горького предполагалось отапливать с помощью атомной котельной, которую собирались построить в нескольких километрах от города. В начале 80-х развернули строительство, и станцию даже почти построили, но потом бросили – эпоха позднего Брежнева была знаменита долгостроями, – а в апреле 1986 года случилась чернобыльская катастрофа. И когда через полтора года станцию все-таки решено было достроить, перепуганные горожане откликнулись акциями протеста.

Врачей Чернобыль напугал особенно: в детской больнице, где работала Дина Яковлевна, лежали дети из Украины с поражением щитовидной железы. Так она стала активисткой. Сначала она позвала сына, чтобы тот как специалист-физик выступил перед врачами, когда районное партийное руководство разрешило провести в ее больнице обсуждение этой темы. А когда на площади Горького вырос палаточный городок, она тоже туда пришла. Сын не мог остаться в стороне. «Мама стала собирать подписи, – вспоминал он потом, – я стал бояться, что ее посадят, арестуют, я, естественно, рядом с ней стоял, чтобы, не дай бог, ее не трогали»[25]. Дина Яковлевна расположилась на площади с антиядерным плакатом. Два протеста объединились. «Кто-то из них (Дина Яковлевна или Немцов. – М. Ф.) подошел и сказал: а можно мы у вас тут в сторонке посидим с нашей темой?» – вспоминает Дмитриевский[26].

Палатки простояли около месяца, а тем временем газета «Горьковский рабочий» обратилась к молодому ученому с просьбой высказаться на ее страницах. Физики и в НИРФИ, и в ИПФАНе понимали, что возникшие после Чернобыля страхи преувеличены, советская атомная техника вполне надежна, а установленный на станции реактор относительно безопасен. Но человеческий фактор исключить было нельзя – вдруг какой-нибудь рабочий забудет закрутить какое-нибудь реле, – да и в целом эпоха коммунистических мегапроектов уже ушла в прошлое. С этих позиций Немцов и раскритиковал строительство атомной станции в вышедшей в начале июля статье «Почему я против АСТ»[27]. Во-первых, при строительстве мог быть допущен брак, писал он, такие примеры известны; во-вторых, Советский Союз не публикует данные о радиационной обстановке, и остается только надеяться, что, случись что, власти предупредят население; в-третьих, такая наземная станция – очевидная мишень во время войны или для диверсии. В общем, достраивать ее незачем, а лучше переоборудовать в газовую котельную.

Статья вызвала большой резонанс. «Антиядерное движение прочитало статью и воскликнуло: „О! Теперь же у нас есть физик!“ И Немцова стали активно звать на все обсуждения и митинги, – вспоминает лидер поволжского экологического движения Асхат Каюмов, тогда член дружины охраны природы Горьковского университета. – Тут мы и пересеклись»[28]. Так летом 1988 года Немцов стал известен и популярен в городе. В институте даже был установлен специальный ящик для писем Немцову. Он выступал на митингах. Он излагал свои возражения докторам наук в Атомпроекте – и достойно держал удар.

А вскоре академик Гинзбург свел Немцова с Андреем Сахаровым, изобретателем советской водородной бомбы, нобелевским лауреатом и самым известным советским диссидентом. Почти семь лет – с января 1980-го, когда он публично осудил вторжение в Афганистан, по декабрь 1986-го – Сахаров прожил в ссылке в Горьком, полностью отрезанный от внешнего мира: у входа в его квартиру на первом этаже кирпичной девятиэтажки на окраине города всегда дежурил милиционер, КГБ просматривал и прослушивал квартиру из двух зданий по соседству, а в подвале стояла глушилка, чтобы Сахаров не мог слушать по радио западные «голоса». Соседям внушали, чтобы обходили Сахарова стороной. «Я как раз в это время росла в этом дворе, и мы сбегались посмотреть, когда из столицы к мужу приезжала его жена Елена Боннэр, – вспоминает Екатерина Одинцова, через много лет она станет известной в городе журналисткой, у них с Немцовым родятся двое детей. – Нам, третьеклашкам, она казалась посланницей с другой планеты. Родители нас ужасно ругали, говорили, что нельзя общаться со ссыльным профессором и его женой. Поэтому мы восхищались с безопасного расстояния. Дежурных, которые караулили семью, мы тоже знали в лицо. Кстати, из-за этих дежурных наш двор был самым тихим и безопасным в районе. Все старались стороной обойти»[29].

Ссылка была для Сахарова настоящей мукой: много лет он провел в одиночестве, а с мая 1984-го, когда Елену Боннэр, которая была его единственной связующей нитью с миром, тоже приговорили к ссылке в той же квартире в Горьком, Сахаров, по его собственному выражению, превратился в живого мертвеца. Несколько раз он объявлял голодовку, и несколько раз его принудительно кормили – такая форма пытки и унижения. И так до 15 декабря 1986 года, когда в квартире Сахарова вдруг установили телефон, а на следующий день ему позвонил Горбачев. Еще через неделю Сахаров под аплодисменты коллег уже входил в хорошо знакомую аудиторию родного ФИАНа, Физического института Академии наук, – собственно, с освобождения Сахарова из ссылки и началась перестройка. И вот в сентябре 1988 года Немцов сидел на кухне в московской квартире Сахарова и Боннэр – как он будет сам потом вспоминать, это было его единственное в жизни выступление в качестве журналиста. Речь шла все о том же проекте атомной теплостанции. В интервью Немцову, которое напечатает популярная горьковская газета «Ленинская смена», Сахаров полностью поддержал Немцова: да, ядерная энергетика нужна, да, эта станция гораздо безопаснее Чернобыльской, но абсолютной безопасности не существует, в конце концов, у оператора станции может случиться помутнение в голове, отсюда вывод – наземные ядерные реакторы надо запретить в принципе. Интервью завершалось так:

Немцов: Несмотря на то что многие горьковчане против ACT, ее строительство продолжается.

Сахаров: Надеюсь, что вам удастся переломить ход событий. Я целиком на вашей стороне[30].

И эти слова произносил не просто моральный авторитет, не просто знаменитость и не просто нобелевский лауреат. За спиной у Немцова стоял политический исполин, герой эпохи: опросы общественного мнения, едва ли не первые в советской истории, показывали, что к осени 1988 года в политических рейтингах Сахаров уже опережал Горбачева.

Когда уходит страх

«Великий и драматический» – так 1988 год описан в дневниках помощника Горбачева Анатолия Черняева[31]. Завершалась холодная война: начался вывод войск из Афганистана, а Рональд Рейган, приехав в мае в Москву, официально, можно сказать, освободил СССР от им же поставленного клейма «империя зла». Зашатался Советский Союз: в феврале в азербайджанском городе Сумгаите погибли несколько десятков армян – сумгаитский погром стал первой в современной советской истории вспышкой массового насилия. Горбачев окончательно осудил сталинизм – и он стал знаменем ортодоксальной коммунистической реакции. Рушились все до одной советские идеологические концепции: диктатура пролетариата, направляющая роль партии, дружба народов, борьба с мировым империализмом, народная собственность, социалистическая законность – и огромную роль в их крушении сыграла XIX партийная конференция.

Через партконференцию в большую политику вернулся и Борис Ельцин. «В политику я тебя больше не пущу», – сказал ему после его демарша на пленуме в октябре 1987 года Горбачев и сослал из московского горкома в Госстрой[32]. Оказавшись в политической изоляции, Ельцин с трудом пробился на конференцию. Его посадили на галерку, и сначала Горбачев не собирался давать ему слово, но Ельцин прорвался к трибуне практически силой и произнес острую речь. Попросив партию о «политической реабилитации», он раскритиковал несменяемость членов Политбюро, выступил за отмену привилегий для номенклатуры и за открытую дискуссию внутри партии. «Борис, ты не прав», – отвечал ему с трибуны Лигачев. Так партия раскололась на два крыла – ортодоксальное и демократическое.

А советский народ, наблюдая за ходом конференции, вдруг впервые увидел, что внутри партии возможны споры и дискуссии, что голосования могут быть не единогласными и, самое главное, что это нормально. Что можно выступать против официальной линии партии, и за это с тобой ничего не сделают – не репрессируют, не посадят, даже не выгонят с работы или хотя бы из зала. Это и был переломный момент в истории перестройки – момент, когда из общественного сознания стал уходить страх перед государством. Власть КПСС с виду была еще крепка, но на самом деле уже шаталась. «Начинается какое-то новое время, совершенно неизведанное, непривычное, – так Борис Ельцин описывал атмосферу, сложившуюся после партконференции. – И в этом времени пора находить себя»[33]. Выборы народных депутатов СССР были назначены на март следующего года. «Я уже защитил кандидатскую и начал писать докторскую и даже не помышлял о какой-то общественной карьере, – так Немцов сам вспоминал то время. – Но меня стали включать во всякие экологические проекты, приглашать на собрания, акции»[34].

Действительно, Немцов был уже не просто успешным молодым физиком – к концу осени он был авторитетным борцом с советским атомным лобби, лидером антиядерного движения города Горького, получившим благословение на борьбу от самого Сахарова. Более того, у Немцова уже появился небольшой опыт проведения избирательных кампаний: в октябре 1988 года Николай Ашин (тот самый, который издавал в НИРФИ стенгазету) выдвинулся в депутаты райсовета, и Немцов стал его доверенным лицом. Они вместе ходили агитировать. Немцов выступал на собрании жителей района, а Ашин лично обошел всех своих избирателей и легко выиграл. И когда зимой началась кампания по выборам депутатов I съезда СССР, уже Ашин потащил Немцова на выборы.

С точки зрения Ашина и других товарищей, Немцов был идеальным кандидатом: молодой, известный, талантливый, адекватный, умный, успешный, без комплексов, что важно, кроме того, обаятельный и любимец женщин. Немцова пришлось уговаривать – он не хотел и не собирался идти в политику. Его по-прежнему увлекала наука. Но давало себя знать честолюбие, а кроме того, и Немцов, и его друзья понимали: шансов стать депутатом у него мало. «Было очевидно, что он не пройдет через окружное собрание, – вспоминает Ашин, – ну не выберут, и хорошо, решили мы: зато пошумим»[35]. И трудовой коллектив НИРФИ выдвинул Немцова.

Окружное собрание, которого справедливо опасался Ашин, и было тем инструментом, с помощью которого партия планировала держать под контролем ход первых в советской истории альтернативных выборов. В больших городах, где уже вовсю кипела политическая жизнь, в эти собрания, утверждаемые избирательными комиссиями, пробивались и демократически настроенные активисты – для этого надо было собрать в своем районе подписи в свою поддержку, что не составляло большой проблемы, – и сами собрания проходили в бурных дискуссиях, иногда затягиваясь до утра следующего дня. Но перевес все равно был на стороне парткомов и обкомов, что очевидно уже не отражало сложившийся в обществе баланс сил.

Окружное собрание по округу № 158 города Горького проходило 17 февраля 1989 года в здании городской администрации. Кроме Немцова выдвигались еще два кандидата, оба представители городской элиты того времени – ректор Горьковского строительного института Валентин Найденко и ректор Горьковского университета Александр Хохлов. На их фоне 29-летний Немцов с кудрями и бородой резко выделялся даже внешне. Тем более отличалось его выступление. Несмотря на сильный жар – Немцов пришел на окружное собрание совсем больной, – он говорил ясно и выразительно. «Он выступал с абсолютно либеральной предвыборной программой, – вспоминает Виктор Лысов, тогда демократический активист, а в будущем помощник Немцова. – Он говорил о частной собственности, о многопартийности, о необходимости отменить 6-ю статью Конституции, и все это звучало резко и необычно»[36].

Немцова зашикали: большинство присутствовавших представляли КПСС, и небольшая группа поддержки из НИРФИ и ИПФАНа не могла изменить соотношение сил. Окружное собрание завершилось около часу ночи без неожиданностей – Немцова кандидатом не утвердили. Но эта его небольшая предвыборная кампания не прошла бесследно: с конца зимы 1989 года на Немцова в Горьком уже смотрели как на одного из лидеров местной демократической оппозиции. Поэтому, когда меньше чем через год началась новая предвыборная кампания – на этот раз предстояли выборы депутатов съезда РСФСР, – сослуживцы Немцова снова пришли к нему.

Триумф Ельцина

К старту Первого съезда народных депутатов СССР, с которого Борис Ельцин начал свое стремительное продвижение вверх, против него уже было настроено все Политбюро – и реформаторы, и консерваторы. Консерваторы во главе с Лигачевым давно видели в нем предателя партийных принципов. На Горбачева же огромное впечатление произвела безоговорочная победа Ельцина на выборах в марте 1990 года: выдвинувшись в Москве в депутаты съезда, Ельцин получил почти 90 процентов голосов. Это был триумф. Именно в этот момент Горбачев осознал, каких масштабов достигла популярность Ельцина. Он уже не отщепенец и не сброшенный партией с корабля взбалмошный одиночка – он настоящий политический лидер, за ним поддержка миллионов людей. И именно с этого момента берет начало их противостояние – борьба, которой суждено будет сыграть огромную роль в истории не только Советского Союза, но и всего мира. Ельцин потом описывал их встречу в середине мая 1989 года, за неделю до начала работы съезда: Горбачев предложил ему подумать о работе в правительстве, он отказался. Сделки с Генеральным секретарем Ельцина уже не интересовали – он на полных парах шел вперед, и Горбачев это хорошо понял. Помощник Горбачева Георгий Шахназаров вспоминал о разговоре со своим шефом, который состоялся спустя несколько месяцев: «„А почему бы не удовлетворить амбиции [Ельцина]? Скажем, сделать вице-президентом?“ (Горбачев станет президентом СССР в мае 1990 года. – М. Ф.) – „Не годится он для этой роли, да и не пойдет. Ты его не знаешь. У него непомерное честолюбие. Ему нужна вся власть“»[37].

Однако и для демократической интеллигенции, которая тогда владела умами в обеих столицах, Ельцин тоже пока не стал своим: коммунист, еще недавно кандидат в члены Политбюро, к тому же и непоследовательный – то резко критикует коммунистическую идеологию, то рассуждает о «ленинских принципах», то громит партийную номенклатуру, то кается перед ней и просит о «политической реабилитации». Конечно, он решительно не похож на «агрессивно-послушное большинство», по знаменитому определению, которое дал депутатам съезда один из лидеров демократического движения и один из ведущих ораторов того времени, ректор Историко-архивного института Юрий Афанасьев. Отличается и характером – импульсивный, резкий, способный идти наперекор официальной линии (что все наблюдали уже не раз), – и восприимчивостью к общественному мнению: объявил войну привилегиям партийной элиты, призывает решительнее проводить реформы. Но за что выступает Ельцин? Его взгляды в то время были весьма невнятны. Накануне съезда это отмечал и Сахаров: «Я отношусь к нему с уважением. Но это фигура, с моей точки зрения, совсем другого масштаба, чем Горбачев. Популярность Ельцина – это, в некотором смысле, „антипопулярность Горбачева“, результат того, что он рассматривался как оппозиция существующему режиму и его „жертва“. Именно этим объясняется, главным образом, феноменальный успех Ельцина (5,2 млн человек – 91,5 % голосов!) на выборах [в Москве]»[38].

Похожее впечатление складывалось тогда и у молодого экономиста, а в будущем главы ельцинского правительства Егора Гайдара: «Были хорошо видны силы и политический потенциал, умение ухватить проблемы, которые действительно волнуют людей. И полная неясность в том, куда этот потенциал будет направлен. Особенно смутным было все, что связано с экономикой. Постепенно стало ясно – Ельцин готов использовать против дряхлевшего социалистического режима его собственное, правда, давно затупившееся от времени оружие: энергичный социальный популизм»[39].

Год назад XIX партконференция стала предвестницей необратимых перемен в стране. Теперь они воплощались в жизнь: в Советском Союзе, в зале заседаний Первого съезда впервые появилась легальная политическая оппозиция – оппозиция тому самому «агрессивно-послушному большинству». Она получила название Межрегиональной депутатской группы (МДГ), а у ее истоков стояла группа московских депутатов во главе с экономистом Гавриилом Поповым, одним из ведущих демократических трибунов того времени. (Скоро она оформится в избирательный блок «Демократическая Россия», мощное движение – протопартию, если угодно, – и до осени 1991 года это будет главная политическая сила страны.) Вопрос о том, как быть с Ельциным, сразу же повис в воздухе. Сам Ельцин претендовал на лидерство, но у организаторов МДГ были сомнения, приглашать ли его вообще: Ельцин популярен, да, но не часть ли он той системы, с которой вступил в борьбу?[40] В итоге, к своему неудовольствию, Ельцин стал лишь одним из пяти сопредседателей МДГ. Еще одним сопредседателем стал Сахаров[41].

За несколько месяцев до съезда, в конце декабря 1988 года, в телепередачу «Прожектор перестройки» пришло письмо: «Жить так дальше нельзя, как мы сейчас живем… Столовая наша и буфет кормят нас как вздумается, иногда нельзя взять даже колбасы что ни на есть самой плохой. полотенец нет, мыла нет, парной нет». Письмо написали шахтеры с одной из шахт Кузбасса[42]. Шахтеры жаловались и на падение заработков, но главными проблемами стали еда и мыло – ни того ни другого просто не было: в советской экономике наступил глубокий кризис. Закончилось относительное благополучие советской системы второй половины 70-х – первой половины 80-х годов.

В 1986 году цена на нефть резко упала. Советский Союз мгновенно превратился в должника. Но если в 1987–1988 годах страну хоть как-то спасали высокие урожаи, то в 1989-м случился неурожай, и экономика рухнула: западные банки стали отказывать в кредитах, правительству не хватало денег на импорт хлеба, не говоря уж обо всем остальном. Без либерализации цен шаги навстречу рынку, предпринятые правительством – введение хозяйственной самостоятельности предприятий, так называемый хозрасчет, – только усугубили ситуацию: предприятия стали массово повышать себе зарплаты, набравшее обороты печатание денег при чудовищном дефиците бюджета спровоцировало новый виток инфляции, товары окончательно исчезли с полок. В том же городе Горьком в 1989 году в свободной продаже не было не только мяса и масла, но и крупу и макароны уже можно было купить лишь по талонам. В июле 1989 года бастовал не только Кузбасс, но и все шахтерские районы страны – это была первая массовая забастовка в советской истории, до смерти напугавшая Политбюро и Совет министров. В обмен на западные кредиты Горбачев выводил советские войска из Европы.

«Нарастающие экономические трудности, рост дефицита на потребительском рынке… подрывают основы легитимности власти, обеспечивают массовую поддержку антикоммунистической агитации. Особенно это сказывается на ситуации в столицах и крупных городах», – писал Егор Гайдар[43]. В этом историческом контексте и возник феномен Ельцина: с ним связывали свои надежды все недовольные положением дел в стране, от шахтеров и рабочих до учителей и ученых. И когда в конце года началась кампания по выборам депутатов съезда РСФСР, уже всем было ясно: Ельцин – лидер демократического движения. Он – тот таран, который способен сломить дискредитированную коммунистическую систему.

Этот факт стал еще более очевидным 14 декабря 1989 года, когда умер Сахаров. Полгода назад Сахаров говорил с трибуны Первого съезда: «У меня есть мандат выше мандата этого съезда», – и никому не надо было объяснять, что он имел в виду. Ему отключили микрофон, депутаты его захлопывали, но он продолжал. Это был величественный момент: 68-летний Сахаров, на вид заметно старее своих лет, один противостоит улюлюкающей толпе коммунистов. И вот теперь его не стало. Антикоммунистическое движение осталось без морального лидера.

Еще через месяц Немцов вел торжественный митинг в Горьком – на доме, где жил в ссылке Сахаров, в его память была установлена мемориальная доска. «Я считаю, что сегодняшний день – первый шаг к покаянию, – говорил Немцов. – Первый шаг, который мы должны были сделать, чтобы заслужить прощение. Но не последний. Нам необходимо поднять голову и жить не по лжи. И тогда, может быть, тот ужас, который происходил здесь, в этом доме, больше не повторится. Есть те, чья вина безмерна. Они издевались над Андреем Дмитриевичем, следили за ним, обыскивали его квартиру, принудительно кормили его в больнице. Нам не следует уподобляться разъяренной толпе и кричать – распни. Но мы должны спокойно и твердо сказать – уйдите в отставку, не гневите Бога. Они должны уйти, и уйдут»[44].

Недавно Немцову исполнилось 30 лет. И он шел на выборы в депутаты Первого съезда РСФСР.

Немцов идет в депутаты

Немцов сначала колебался: идти на эти выборы или нет. По сравнению с союзными они были понижением, немного второго сорта – жизнь пока еще кипела на союзном уровне: за съездами, затаив дыхание, следила вся страна, там появлялись новые звезды и новые лидеры, там формировались коалиции, там обсуждались все важнейшие проблемы, там творилась политика. Но главное, перед Немцовым стояла дилемма: как быть с наукой? Физика или политика – на этот раз выбор вставал всерьез.

К концу 1989 года советская наука пришла в совсем плачевное состояние: научные сотрудники еле сводили концы с концами, но падение железного занавеса открыло новые возможности – люди стали уезжать на Запад. Кто на время и по контрактам с научными институтами, а кто и навсегда, по еврейской линии. Немцов колебался. Эмигрировать он не собирался, но несколько его близких институтских друзей уже поехали работать за границу, и их пример выглядел весьма привлекательно – сменить обстановку, пожить в другой стране, заработать какие-то деньги и при этом продолжать заниматься любимым делом. И когда друзья пришли звать его на выборы, Немцов сначала отказался и предложил выдвинуть вместо него популярного тогда писателя и публициста Анатолия Стреляного. «Давайте его, он известный, – вспоминает слова Немцова Николай Ашин, – мы даже связались со Стреляным, но тот отказался»[45]. После этого Немцов быстро дал себя уговорить. Незадолго до выдвижения он зашел посоветоваться к своему приятелю Цимрингу: оставаться или уезжать? Наука или политика? «Я ему говорю: Борь, ну что я тебе буду советовать, только не строй иллюзий – в науку ты уже не вернешься, – вспоминает Цимринг. – Но мне показалось, он для себя в тот момент уже все решил. Ему нужно было получить поддержку от людей, с которыми он работал, – чтобы мы его отпустили с миром»[46].

На этот раз Немцова выдвинул ИПФАН. На собрание в институте явились представители обкома. Когда прозвучала фамилия Немцова – институт предлагает кандидатуру молодого перспективного ученого, – они недовольно зашипели: он же замешан в неформальном движении, бросает тень на трудовой коллектив. Но за год, прошедший с прошлых выборов, жизнь в стране изменилась: помешать выдвижению кандидатов партия уже не могла. Кандидаты больше не должны были преодолевать фильтр в виде окружных предвыборных собраний. Немцов был утвержден почти единогласно. Вокруг него образовалась небольшая команда, и началась предвыборная кампания – первая настоящая предвыборная кампания в его жизни.

Избирательным округом был весь город Горький. Немцов вошел в объединение «Кандидаты за демократию». То есть он стоял в авангарде целого отряда кандидатов на выборах разных уровней – от райсоветов и облсоветов до съезда народных депутатов РСФСР.

Пожалуй, в тот момент это была самая мощная предвыборная коалиция в Горьком – судя по огромному митингу, организованному «Кандидатами за демократию» на площади Минина в центре города в начале февраля. Выступал Немцов. Выступал его будущий сподвижник, секретарь городского комитета комсомола Сергей Кириенко (он шел на выборы в облсовет). Пришло и высшее городское начальство. Политика делалась на улице, и даже непривычные к уличной полемике партийные боссы понимали, что надо идти туда, к людям. Либеральная предвыборная декларация «Кандидатов за демократию» была опубликована в местных газетах[47].

В политике они выступали:

– за суверенитет России;

– за передачу власти советам;

– за разделение законодательной, исполнительной и судебной власти;

– за равноправие политических партий;

– за свободу СМИ.

В экономике:

– за равноправие всех форм собственности;

– за упразднение административно-командной системы управления экономикой.

Сама кампания складывалась из интервью и встреч – в домах культуры, в институтах, на заводах, – до четырех встреч в день. Не все шло гладко. Не всюду удавалось пройти. На заводы Немцова не пропускали. «Вдруг оказывалось, что „неожиданно погас свет“, „рабочая смена не закончилась“ или нет нужного разрешения», – вспоминала потом Нина Зверева, известная в Горьком тележурналистка, которая тоже присоединилась к небольшому предвыборному штабу Немцова[48]. Тогда Немцов и Чичагов – он в штабе отвечал за график и проведение встреч – брали сумку с листовками, дожидались конца смены у проходной и раздавали листовки рабочим. С одной встречи на другую они перемещались на автобусе, который Чичагову иногда выдавал секретарь парткома ИПФАНа. Когда в автобусе им отказывали, приходилось перемещаться на чем придется, например, на стареньком грузовом двудверном «москвиче» с металлической коробкой вместо заднего сиденья и багажника. Немцов и Чичагов забирались внутрь этой коробки и направлялись на очередную встречу с избирателями.

В феврале 1990 года в Горьком прошел еще один митинг – первый митинг в заречной части Горького, на окраине, там, где располагались заводы и жили в основном рабочие. Рабочие в основном и пришли. «Я помню эту черную массу людей», – говорит Валерий Куликов, тогда член парткома КПСС на Горьковском авиационном заводе[49]. Смысл митинга был простой: положение горьковских рабочих было немногим лучше положения шахтеров Кузбасса. Они требовали перемен. Куликов выступал сам: призывал рабочих бросать пить и выходить на улицы. Выступал и Немцов, но аудитория встретила его плохо. «Для тех лет у меня была достаточно радикальная программа: свобода слова, частная собственность, открытая страна, возвращение городу Горькому исторического имени и, естественно, закрытие атомной теплостанции», – вспоминал потом Немцов[50]. Частную собственность рабочие не принимали и откликнулись недовольным гулом. На территорию завода Немцова не пустили – это делалось по распоряжению КГБ.

В 1990 году КГБ еще пытался перед выборами вставлять палки в колеса независимым кандидатам и следить за политическим порядком в стране – но уже скорее по инерции и без большого успеха. Фотокопии каждого номера стенгазеты, которую делали в ИПФАНе Чичагов с товарищами и которая, как и газета Ашина в НИРФИ, висела на видном месте у входа в столовую института, отправлялись в КГБ и обком партии. После того как на старте кампании в газете появилось интервью с Немцовым, Чичагова сначала вызвали в партком и потребовали снять страницы с интервью со стенда. Дело в том, объяснили Чичагову, что критика Немцова в отношении коммунистов тянет на уголовную статью за оскорбление коммунистической партии, причем под статью попадет не Немцов, а редакция. Прямых оскорблений в тексте не было: Немцов со свойственной ему прямотой рассуждал о том, что коммунисты «недалекие люди» и, чуть что не по ним, «сразу начинают орать». В общем, интервью надо снять, пока не начались неприятности. Чичагов с товарищами посоветовались и решили оставить все как есть – и Чичагова вызвал к себе прикрепленный к институту офицер КГБ. «Я ему говорю: я интервью снимать не буду», – вспоминает Чичагов[51]. А у самого засосало под ложечкой. Но он свой выбор сделал, а КГБ уже не мог что-либо изменить. Аппарат насилия советского режима был сломан, без него коммунистическая власть потеряла контроль над обществом.

Однако на мелкие провокации КГБ еще вполне был способен. Во время предвыборной кампании Лев Цимринг вдруг увидел на пожарном столбе записку, которую он писал Немцову год назад на окружном собрании перед выборами народных депутатов СССР. Тогда на Немцова нападали, его захлопывали, и, желая поддержать и ободрить товарища, Цимринг написал ему: «Боря, не расстраивайся, дерьмо – оно и есть дерьмо». И подписался: Цимринг. И вот теперь – через год! – эта записка, сфотокопированная и размноженная, была развешана по городу. У Цимринга сомнений не было: это сделал кто-то из КГБ[52]. Смысл провокации тоже был совершенно понятен: евреи Немцов и Цимринг считают русских дерьмом.

Перестройка освободила общественное сознание, и к концу 80-х антисемитизм обрел свою нишу в публичном пространстве: слева советскую власть атаковали либералы и западники, справа – националисты и монархисты. Общество «Память», построенное на вере в сионистский заговор, превратилось в заметную политическую силу. Еврейская кровь Немцова, по матери, не могла остаться без внимания. «Боря сразу сказал: хочу пойти на выборы и писать – Борис Ефимович Немцов, еврей, что тут скрывать, если это на каждом заборе, на любой листовке написано, лучше я сам скажу», – вспоминает Нина Зверева. Проблема была в том, что в паспорте – в советских паспортах была графа «национальность» – Немцов был записан как русский, по отцу. «И я придумала, – говорит Зверева, – написать в листовке: „Борис Ефимович Немцов, мать еврейка, отец русский“»[53]. «Я интернационалист, – говорил Немцов в интервью горьковской газете „Ленинская смена“ в феврале 1990 года. – У меня отец – русский, мать – еврейка. Жена у меня наполовину русская, наполовину татарка. Так что в моей дочери соединились три национальности. Я никогда не делил людей по национальному признаку, это варварство. В цивилизованных странах в документах не указывается национальность. Только в нацистской Германии и у нас»[54].

На одну из встреч Немцова с избирателями пришли националисты. И когда он заговорил о том, что делать, чтобы народу было лучше, с мест раздались крики: «Какому народу?», «Ты же еврей», «За какой народ борешься?» Немцов ответил примерно так же, как в интервью: что он интернационалист, что национальность определяется не графой в паспорте, а культурой и традициями, – но главное были не сами эти слова, а то, как он держал удар. «И тут я увидел, что Немцов силен именно в противостоянии, – вспоминает Чичагов, – когда на него наезжают, он – кремень. Он ответил, ребята эти заткнулись, и в этот момент я понял: он победит на выборах»[55].

У Немцова было 12 соперников, и все они представляли КПСС. Нина Зверева вспоминает теледебаты в прямом эфире: Немцов выступает последним, молодой, кудрявый, в модном свитере (одолжил у приятеля по такому случаю). Зверева подготовила речь, но, когда очередь дошла до Немцова, все уже устали: полтора часа предыдущих выступлений слились в один мутный гул. Зверева смотрела дебаты из дома: «И я даже подумала: Боря, откажись от речи, придумай что-нибудь. И тут он говорит: вы знаете, тут столько людей все на свете обещают. А я ничего не буду обещать, кроме одного – пауза, – я не буду врать. Сказал и посмотрел в камеру, набычившись так. Я не буду врать. Это было гениально. И с тех пор он вот это – я не буду врать – изо всех сил старался повторять»[56].

На фоне дюжины статусных функционеров в пиджаках и галстуках Немцов был воплощением новизны. Он олицетворял новый тип политика – современного, молодого, свободного и при этом абсолютно своего. Он победил во втором туре, но уверенно, и стал депутатом Первого съезда народных депутатов РСФСР. Так весной 1990 года Немцов начал политическую карьеру. В России наступало светлое время больших надежд.

Россия против СССР

В политической программе горьковской демократической коалиции суверенитет России не случайно шел первым пунктом. К весне 1990 года эта концепция стала главной движущей силой российской политики. У Горбачева сомнений не было: для Ельцина суверенитет России – это что-то вроде лома, которым тот собрался взламывать власть в стране. Его помощник Шахназаров так и писал потом в мемуарах: «Позиционная борьба соперничающих лидеров вскоре перешла в стадию открытой войны на всех мыслимых фронтах. Временами они сходились, так сказать, врукопашную, обмениваясь увесистыми политическими заявлениями и уничижительными оценками. Но инициатива постоянно исходила от Ельцина. Причем если до этого он держался на заднем плане, вступал в бой только после артподготовки, проведенной штабом и активистами Демроссии (массированные атаки на правительство в прессе, массовые демонстрации в Москве и Ленинграде, забастовки шахтеров), то после смерти А. Д. Сахарова занял место впереди атакующей колонны. Тараном, с помощью которого наносились мощные удары по союзному руководству и президенту, стала идея российского суверенитета»[57].

Личная вражда двух лидеров, Горбачева и Ельцина, в большой степени определяла повестку дня. Спустившись на этаж ниже, с союзного на республиканский, Ельцин стал расшатывать центральную власть. Он атаковал, а Горбачев оборонялся: Ельцин захватывал новую территорию – Горбачев лавировал, пытаясь удержать власть, которая выскальзывала у него из рук. Он сам нанес смертельную рану советскому режиму: разрушил монополию КПСС – в марте 1990 года добился отмены 6-й статьи Конституции о направляющей роли коммунистической партии, ввел пост президента СССР и стал им. Но список претензий со стороны коммунистических ортодоксов продолжал расти, а демократическая общественность теперь подозревала его еще и в стремлении узурпировать власть в стране. (Что в исторической перспективе было, конечно, несправедливо: Горбачев свою личную власть только уменьшал, а не увеличивал.) Интеллигенция от него отвернулась. Горбачев все больше выглядел слабаком, не способным добиться успеха ни на одном направлении. И чем слабее был Горбачев, тем сильнее казался Ельцин.

Сама по себе идея отделения России от СССР звучала парадоксально, ведь СССР (по крайней мере, в его сталинско-брежневском понимании) и был «Большой Россией», новой редакцией Российской империи. Как можно отделиться от себя самой? Парадоксальность самой постановки вопроса хорошо иллюстрирует сцена, которую описывает в книге Бориса Минаева вдова Ельцина Наина Иосифовна. Она вспоминает, как однажды ранней весной 1990 года Ельцин пришел домой со словами «Надо спасать Россию!»: «Я, честно говоря, ничего не поняла и даже испугалась. Какая Россия? Тогда был Советский Союз, и никто в таких категориях еще не мыслил. Я так и спросила:

– Боря, о чем ты, какая Россия?

– Нашу Россию!

Я уложила его, дала какие-то лекарства, травы, пощупала голову – может, горячая?»[58]

Окраины империи бунтовали уже открыто. Первой положила на стол Горбачеву свою декларацию независимости Эстония – еще в ноябре 1988 года. Затем подтянулись Литва и Латвия, а в августе 1989 года, в 50-летнюю годовщину пакта Молотова – Риббентропа, через все три республики выстроилась живая цепь – в цепи стоял каждый пятый житель Прибалтийских стран! Тогда в Москве стали понимать, что миром удержать Балтийские республики не получится. Движения за независимость крепли и в Закавказье, где кровь лилась уже регулярно: в апреле 1989 года Советская армия жестоко подавила митинг за независимость в Тбилиси, а через несколько месяцев – волнения в Баку. Крепло националистическое движение в Украине. По Восточной Европе прокатилась волна революций – сразу же, как только Советский Союз стал выводить оттуда войска. В ноябре 1989 года пала Берлинская стена, придав новый импульс дезинтеграции Советского Союза. Советская система перестала существовать – прежде всего в головах людей. Но Горбачев по-прежнему в нее верил. «Оказавшись перед тяжким для него выбором – продолжение перестройки или сохранение Союза, – Горбачев в тот момент выбрал Союз, надеясь, что ему удастся словчить и не пожертвовать при этом перестройкой, – пишет в мемуарах его помощник Андрей Грачев. – Так он встал на путь, который привел его к проигрышу того и другого»[59].

А раз империи больше нет, то что представляет собой ее бывшая метрополия? К весне 1990 года на этот вопрос созрел ответ: Россия и ее народ тоже жертвы косной, лживой и авторитарной союзной – то есть коммунистической – власти. Этот ответ устраивал всех. Правому лагерю идея суверенитета дала возможность продвигать националистическую идею (писатель-русофил Валентин Распутин еще в июне 1989-го с трибуны Первого съезда рассуждал о том, не стоит ли России выйти из состава Союза: «Без боязни оказаться в националистах мы могли бы тогда произносить слово „русский“, говорить о национальном самосознании»[60]). Для демократов-западников российский суверенитет символизировал разрыв с советским тоталитарным прошлым – фундамент, на котором можно строить новое свободное государство. Суверенитет становился синонимом субъектности и свободы. На Первом съезде российских депутатов Ельцин так и сказал: «Самый главный, первичный суверенитет России – это человек, его права»[61]. Наконец, на фоне наступившей экономической катастрофы и безволия союзного правительства все надежды на улучшение жизни уже были связаны с Ельциным – и с российской властью. В народе крепла надежда, что, сбросив балласт в виде союзных республик, Россия быстро станет богатой и успешной страной. Суверенитет обещал решительность в проведении реформ – и одновременно воплощал экономический интерес нарождавшейся российской элиты, уже готовой подвинуть пожилых союзных бюрократов.

«Российское „возрождение“ стало остроактуальной идеей для абсолютно всех классов, слоев, политических движений, – писал Борис Минаев. – Ельцин придал этой идее черты сухого прагматизма»[62].

Народ за свободу

Немцов впервые увидел Ельцина на похоронах Сахарова 17 декабря 1989 года. «Ельцин стоял как медведь, – вспоминал он потом, – и голову поворачивал вместе с корпусом». Познакомились они через четыре месяца – 14 апреля 1990 года. Депутаты от демократической коалиции собрались в здании Госстроя, чтобы обсудить предстоящий съезд. Привилегии еще работали, и новая депутатская жизнь сразу давала себя знать: билеты на поезд в Москву теперь можно было купить в отдельной кассе, в гостинице «Россия» депутатов селили с видом на Кремль, а в буфетах давали деликатесную рыбу и красную икру. Выступавший против привилегий Немцов даже устроил буфетчице скандал, когда та попыталась продать ему коробку дефицитных конфет. Депутатский блок «Демократическая Россия» насчитывал к тому моменту больше двухсот человек. Немцов входил в комиссию по подготовке съезда. Он диктовал журналистам ключевые идеологические установки из платформы «Демроссии»: «Первый съезд народных депутатов РСФСР должен сделать то, чего пока не удалось достичь на союзном уровне, – взять на себя всю полноту государственной власти в РСФСР».

Еще совсем недавно демократы смотрели на Ельцина косо. Но к весне 1990 года это был уже совсем другой человек – и другой политик: не порвавший с партией коммунист с популистскими замашками, а бунтарь и народный лидер. «Популист – я не считаю это слово ругательным, – спокойно объяснял тогда Ельцин в одном из интервью. – Как раз многим руководителям не хватает связи с массами, они не знают, как к этой проблеме подступиться»[63]. Масштаб личности Ельцина уже затмевал все его возможные недостатки, как бы ни раздувала их официальная советская пропаганда. Листовки и газетные статьи, изображавшие его пьяницей, производили обратный эффект и только умножали его популярность: пьет – во-первых, наверняка клевещут, во-вторых, значит, наш, свой. Таких митингов, которые собирались на площадях Москвы и в других городах России в начале 1990 года, Россия не видела никогда. Это были митинги не только в поддержку Ельцина – это были выступления за свободу. «Бывают в истории моменты, когда люди жаждут свободы, – говорил Немцов много лет спустя, – в новейшей истории России такой момент был. Это конец 80-х – начало 90-х. Народ жаждал свободы! Когда на Манежной площади собрались миллион человек, которые требовали сокрушить коммунизм и дать людям свободу, это был искренний порыв!»[64]

Выдающаяся ельцинская харизма, умноженная на всенародную любовь, била наотмашь: крупный, очень большой человек, очень русский, с красивыми, рельефными чертами лица, пусть грубоватый, но невероятно живой, решительный, смелый, честный. Ельцин воплощал надежды всех слоев общества на счастливое будущее – будущее, которое очень скоро наступит, если идти путем реформ, когда свобода и полные прилавки будут друг от друга неотделимы. Немцов смотрел на Ельцина точно так же. Для него Ельцин был сверхчеловеком, гигантом, способным повернуть колесо истории: «Я понимал, что встречаюсь с легендарным человеком, думал, что он прочтет лекцию о свободе, демократии, правах человека, – вспоминал Немцов. – А когда поздоровались, Ельцин вдруг сказал: „Ну какие у вас есть идеи, с чего начнем работать в Верховном совете, какие есть предложения?“ И практически все два с половиной часа, пока длилась встреча, Ельцин молчал. Записывал за нами, что меня несказанно поразило. Может, сказал в конце несколько слов общего характера – что ему очень понравилась встреча, что были важные предложения, причем они касались не только государственного устройства страны, но и проблем развития предпринимательства, налогов и так далее. Меня удивительная скромность Ельцина просто поразила, я думал, что все будет иначе.»[65]

На съезде демократы решали две основные задачи: избрать Ельцина председателем Верховного совета и воплотить в жизнь первый пункт своей политической программы – провозгласить российский суверенитет. Эти задачи дополняли одна другую: суверенитет делал осязаемой власть будущего председателя, а с таким лидером, как Ельцин, было понятно, зачем нужен суверенитет. Работа над декларацией закипела еще накануне съезда. «Я отлично помню, – рассказывает Чичагов, – прибегает Немцов, говорит: давай писать декларацию независимости. Я стал смотреть в декларации других стран, потом мы обсуждали, что там должно быть. И я сидел печатал наш текст на машинке. А потом Немцов его схватил и побежал»[66].

Немцов понес свой вариант на совещание в специально созданную для работы над декларацией комиссию. Немцову нужен был свой набросок, «рыба», чтобы было что обсуждать. Впрочем, романтический пафос декларации всем демократам был одинаково очевиден: Российская Федерация была полупустой формальностью в составе большой страны под названием СССР – теперь на этом месте должно было появиться настоящее демократическое государство с разделением властей, независимым судом, гарантиями политических прав и свобод и неподвластное диктату КПСС.

Двусмысленность положения России внутри Союза, конечно, осталась: съезд российских депутатов, отмечалось в тексте Декларации, «заявляет о решимости создать демократическое правовое государство в составе обновленного СССР», причем этот обновленный СССР должен был появиться на основе некоего нового договора между республиками. Но появился и другой важнейший пункт – о приоритете российских законов над союзными. В переводе на русский это в первую очередь означало, что Россия не хочет больше кормить другие республики Союза и хочет сама контролировать свой бюджет.

С этим текстом и выступил Борис Ельцин, пока еще один из тысячи с лишним депутатов съезда. Скоро он победил на выборах председателя Верховного совета России. Выборы председателя Верховного совета – фактически на тот момент главы России – имели историческое значение. Это был решающий раунд схватки между Горбачевым и Ельциным. Александр Любимов, тогда один из ведущих программы «Взгляд», самого острого и самого популярного телешоу тех времен, и одновременно депутат, вспоминает, как он сам, Немцов и другие молодые демократические депутаты агитировали депутатов-коммунистов голосовать за Ельцина, а не за кандидата Политбюро. Те, у кого, как у Любимова, уже были деньги, скинулись, купили за валюту ящик импортного пива в банках – немыслимая роскошь по тем временам – и раздавали это пиво коммунистам в обмен на голосование за Ельцина. «Те спрашивали: „А если я возьму пиво, а проголосую все равно против Ельцина?“ – рассказывает Любимов. – А мы им отвечали, что при Ельцине такое пиво будет доступно всем, и им в том числе»[67].

ЦК КПСС и Горбачев противодействовали избранию Ельцина как могли. Горбачев даже сам приезжал на съезд, чтобы агитировать против Ельцина. В итоге Ельцин победил с третьей попытки и с перевесом в четыре (!) голоса. Именно эта победа открыла ему дорогу к высшей власти, и именно в этот момент Горбачев потерпел от него решающее поражение.

Но тогда этого еще не понимал никто, и тем более сам президент СССР, который, как писал его помощник Шахназаров, в тот момент «ни во что не ставил Ельцина, сам себя убеждал, что потенциал соперника исчерпан, и пытался убедить в том же общество»[68]. Выиграв выборы, Ельцин взошел на самую верхнюю ступеньку в российской иерархии. В своих мемуарах Ельцин вспоминает, как вошел в свой новый просторный кабинет в Белом доме – в том самом здании, по которому через три года по его приказу будут стрелять танки, – и, услышав от помощника «Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!», задумался: «Ну и что дальше? Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили»[69].

На вопрос, что это значило – «отхватить Россию» – и что такое вообще Россия, отвечала Декларация о государственном суверенитете, прообраз будущей конституции. 12 июня 1990 года под грохот аплодисментов Декларация была принята на съезде подавляющим большинством: из тысячи с лишним депутатов более 900 проголосовали «за». «Самое главное достижение съезда – это то, что мы выбрали председателем Верховного совета РСФСР Бориса Николаевича Ельцина, – объяснял потом журналистам Борис Немцов. – Это человек с очень большими потенциальными возможностями, человек, несомненно, умный, прогрессивный и очень работоспособный. Важным мне кажется и наше стремление изменить систему: и политическую, и экономическую. Сейчас, наверное, уже все понимают, что без радикального изменения политической системы невозможно совершить и экономический переворот»[70].

А еще через месяц Ельцин демонстративно выйдет из КПСС – прямо на съезде партии, на глазах у Горбачева и всего Политбюро. Российский лидер поставит под своим прошлым жирную точку, и с этой точки начнется новый исторический этап – строительство демократической, свободной России.

Последний шанс сохранить Союз

В Верховном совете России, том самом российском «парламенте», который возглавил Ельцин и который стал работать после того, как закрылся съезд, Немцов пошел в комитет по законодательству[71]. Сергей Шахрай, в ближайшем будущем один из ключевых участников ельцинской команды, тогда только возглавил этот комитет. Он прекрасно помнит, как к нему пришел Немцов: «Был жаркий летний день. Я точно помню: светлые штаны, сандалии, рубашка с коротким рукавом. Улыбка, волосы в разные стороны. Говорит: „Сергей Михайлович, я хочу работать в комитете по законодательству“. Я его спрашиваю: „Зачем? Вы же физик“. А он говорит: „Хочу писать закон о земле“. Тут у меня челюсть отвисла. „Я, – говорит, – знаю, какие проблемы этим законом надо решить. Поручите мне в комитете вести этот закон“. Совершенно удивительное предложение, нестандартное. Думаю: или у него что-то интересное получится, или шею свернет. Говорю: „Давайте попробуем“»[72].

Летом 1990 года на страну надвигался голод. Причем это была не метафора: с прилавков пропало все. На талонную систему перешла даже столица, которая традиционно снабжалась лучше других больших городов. В родном для Немцова Горьком городские депутаты требовали отпустить собирать урожай всех от мала до велика, кроме сотрудников скорой помощи, чтобы хоть как-то обеспечить пропитание в городе. По России прокатились табачные и водочные бунты – даже в Москве люди перекрывали улицы, требуя сигарет. «Редакцию захлестнули звонки от жителей города, которые не могут отоварить свои талоны на мясопродукты, на сахар, – писала горьковская газета „Ленинская смена“. – „Сколько это будет продолжаться!“ – восклицают издерганные ежедневными мытарствами люди. Выслушивая каждый день массу упреков, жалоб и даже угроз, мы собственной кожей чувствуем, как повышается температура общественного негодования. Промедление чревато социальным взрывом!»[73]

Горбачев и союзное правительство колебались, но Ельцин понимал, что ждать нельзя. Разработка реформ – либерализация рынка земли и торговли, введение частной собственности – началась полным ходом. Все надо было делать с нуля. Семьдесят два года страна не знала частной собственности, а единственно возможными формами ведения сельского хозяйства были колхозы и совхозы. Идея перехода к частной собственности на землю звучала как предательство дела социализма – и вообще это было что-то неслыханное. Будущий министр сельского хозяйства Виктор Хлыстун помнит, как Немцов явился на заседание рабочей группы по земельной реформе в июне 1990 года: «Он плохо представлял себе суть земельных отношений, но ему очень импонировала сама идея многообразия форм собственности. Он выступил коротко и жестко. И стал регулярно приходить на заседания аграрного комитета по земельной теме»[74].

Идея Хлыстуна заключалась в том, чтобы помимо частной собственности на землю в сельском хозяйстве появились кооперативы и фермы. Чтобы помочь Хлыстуну, Немцов стал продвигать реформу в своем комитете. В итоге закон был принят. Но в повестке дня стоял и другой вопрос: а кто все это будет проводить в жизнь? Так Немцов познакомился с экономистом Григорием Явлинским, который в течение уже нескольких месяцев разрабатывал программу реформ и только что стал вице-премьером нового российского правительства. Скоро эта программа получит название «500 дней». Работа над ней шла на специально выделенной для этого даче под Москвой, в поселке Архангельское. Летом 1990 года Немцов с Раисой прожили в Архангельском около месяца. Там Немцов и увидел Явлинского: «Обсуждали, как ни странно, земельную реформу, – вспоминал Немцов. – Было много и других вещей, связанных с деталями программы „500 дней“, со стратегией приватизации, демонополизации рынка, отпуска цен, создания открытой экономики и так далее… Мы с Явлинским даже обсуждали назначение министра сельского хозяйства, поскольку я в комитете по законодательству занимался проблемами земельной реформы. И тогда был назначен Виктор Николаевич Хлыстун. Очень даже неплохой министр»[75].

Звезда Явлинского только поднималась на небосклоне. К середине 1990 года ни у одного профессионального и идеологически незашоренного экономиста уже не было сомнений в том, что надо делать. Программа рыночных реформ, запущенная в Польше экономистом Лешеком Бальцеровичем, служила ориентиром. Можно было спорить о деталях, но и диагноз, и суть необходимой стране экономической терапии были всем очевидны: либерализация цен, финансовая стабилизация, приватизация. Все это было в программе «500 дней», и, как писал Егор Гайдар, «одно публицистическое нововведение было, без сомнения, блестящим – раскладка по дням»[76].

Изначально программа Явлинского была рассчитана на 400 дней. В руках Ельцина она оказалась почти случайно, в мае 1990 года. Сам Явлинский потом уверял, что кто-то просто украл текст у него из рабочего компьютера в офисе союзного правительства, где он тогда занимал невысокую должность главы отдела. Одним майским днем ему позвонил профессор экономики и его коллега по союзному правительству Евгений Ясин со словами: «А там Ельцин куски из твоей программы зачитывает.» Причем из слов Ельцина следовало, что реформы продлятся 500 дней, а не 400. Явлинский грешил на экономиста и соратника Ельцина Михаила Бочарова, который был вхож к Горбачеву и при этом метил в премьер-министры России. И Явлинский пошел к нему. «Зачем вы обманываете Ельцина, – сказал он Бочарову, – ведь это союзная программа. У России в подчинении одни химчистки и прачечные. И уж тем более не обойтись без повышения цен». Через несколько дней Явлинского в своем кабинете уже ждал Ельцин. Аргументы на него не действовали. Выслушав возражения, он нахмурился и произнес: «Должно быть, как я сказал: за 500 дней и для России. Идите готовьте текст»[77].

Так Явлинский совершил стремительный карьерный взлет – из кресла главы отдела в союзном правительстве он пересел ни много ни мало в кресло республиканского вице-премьера. Но программа тем не менее оставалась невыполнимой на российском уровне: без включения союзных рычагов власти она превращалась в филькину грамоту. Союзные республики все еще были беспомощны перед центром. Тогда Явлинский понял: это должна быть совместная программа СССР и России, ведущей союзной республики. Значит, надо идти к Горбачеву. Но как убедить Горбачева объединить усилия с Ельциным, а Ельцина – заключить союз с Горбачевым? Сначала Явлинский полетел к Ельцину, который уехал отдыхать в Юрмалу. Там во время прогулки по пляжу Явлинский рассказал ему о своей идее: надо создать рабочую группу на уровне двух правительств и подготовить общую реформу – пускай Россия встанет в авангарде реформы экономики всего СССР. Поколебавшись, Ельцин согласился. «Так я могу идти к Горбачеву?» – спросил Явлинский. Ельцин кивнул[78].

Горбачева уговаривать не пришлось. Подавленный нанесенными ему поражениями на российском съезде, он увидел в программе Явлинского выход из тупика. Кроме того, экономические реформы – и сотрудничество с Ельциным – приближали его к заветной цели: удержать СССР от распада. Биограф Горбачева Уильям Таубман рассказывает, что, когда экономический советник президента СССР Николай Петраков принес ему записку с кратким изложением программы Явлинского, Горбачев «сначала бегло просмотрел послание, но затем вчитался в него и с явными признаками оживления спросил:

– Где этот парень?

– Он сидит у себя на работе.

– Где он работает?… Зови его скорее»[79].

Программой «500 дней» Горбачев заинтересовался всерьез. Он сам встречался с командой Явлинского и заставлял встречаться едва ли не всех министров. Совещания шли одно за другим, и Горбачев лично вникал в детали. Но союзное правительство во главе с премьер-министром Николаем Рыжковым восстало против перемен. Советская бюрократическая система просто не могла доверить свое будущее 30-летним экономистам, рассуждавшим про свободные цены и частную собственность. Те тоже были настроены решительно. На одно из таких совещаний в Архангельском приехал Николай Рыжков – с кортежем, как положено главе союзного правительства, – и даже привез с собой обед на всех участников из специального пайка премьера (еда, о которой молодые экономисты в 1990 году могли только мечтать). Во время совещания 28-летний научный сотрудник Андрей Вавилов, в будущем заместитель министра финансов в правительстве Егора Гайдара, при всех порекомендовал Рыжкову уйти в отставку. Тот моментально встал, вышел из помещения и уехал. Несмотря на энтузиазм Горбачева, у программы «500 дней» не было шансов: мышление старой гвардии и программа радикальных реформ были несовместимы.

Переговоры и совещания продолжались около месяца, и в конце концов Горбачев сдался. Он так и не смог решиться на резкие шаги в экономике. Программа «500 дней» была похоронена. «Ну как я мог вам доверить будущее страны? Вы были такие неопытные, я вас вообще не знал», – спустя много лет объяснял Горбачев свой отказ Сергею Алексашенко, одному из авторов программы «500 дней»[80]. Так, возможно, был упущен последний шанс реформировать Советский Союз по управляемому сценарию. В октябре 1990 года Явлинский подал в отставку и ушел из ельцинского правительства. «С этого момента вплоть до осени 1991 года о какой бы то ни было экономически осмысленной политике можно было забыть. Между рушащимся Союзом и Россией началась ожесточенная борьба за власть», – писал Гайдар[81].

Ельцин снова пошел в атаку. «Самый крупный результат нашей работы – создание программы радикальной экономической реформы, – говорил он с трибуны Верховного совета РСФСР. – Инициатива по ее разработке принадлежит России. Но ситуация в республике не улучшается. Главная причина – экономическая необеспеченность нашего суверенитета»[82]. Ельцин хорошо понимал, что он делает. Он опять начинал подготовку к выборам. Он хотел стать президентом.

Немцов за границей

Став народным депутатом РСФСР, Немцов погрузился в политическую жизнь. НИРФИ выделил ему как депутату комнату на цокольном этаже в одном из своих помещений. Борьба с КПСС по-прежнему была в центре политики, и в штабе Немцова в Горьком началась работа над антикоммунистической газетой. «Мы стали бороться против Горбачева и за Ельцина», – вспоминает соратник Немцова тех лет Виктор Лысов: агитировали за него, поддерживали все его начинания. А в Москве обаятельный и общительный Немцов завел тысячу новых знакомств – от депутатов до телезвезд.

В частности, Немцов близко сошелся с депутатом Виктором Аксючицем. Через семь лет, когда Немцов приедет в Москву на должность первого вице-премьера, Аксючиц станет его советником, а тогда Аксючиц был, во-первых, религиозным активистом – одним из основателей Российского христианского демократического движения, – а во-вторых, одним из первых российских успешных предпринимателей. И благодаря Аксючицу в августе 1990 года Немцов впервые в жизни оказался за границей – в Париже, где Аксючиц проводил конгресс молодых христиан и встречи с российскими эмигрантами.

В 1990 году контраст между серой, темной, полуголодной советской реальностью и миром Запада вызывал у любого, кто там оказывался впервые, глубокий культурный шок. Это было сравнимо с высадкой на другую планету. Помощник Ельцина Лев Суханов в своих мемуарах вспоминает потрясение своего шефа от прогулки по обычному супермаркету в Хьюстоне во время визита в США в сентябре 1989 года. После этого, уже в самолете, Ельцин долго не мог прийти в себя, «сидел, зажав голову ладонями», а потом уже дал волю чувствам: «До чего довели наш бедный народ.» – причитал он. «Я допускаю, – писал Суханов, – что именно после Хьюстона, у Ельцина окончательно рухнула в его большевистском сознании последняя подпорка»[83][84]. Мир капитализма в его повседневном воплощении оказался настолько лучше – во всех смыслах слова – советской жизни, что это было очень трудно уложить в голове. Немцов, конечно, был не так сентиментален, как Ельцин, но и он ходил по Парижу вытаращив глаза – и по Елисейским Полям с их магазинами и бутиками, и по Монмартру с его уличными художниками, и по улице Сен-Дени с ее секс-шопами, стриптизом и дешевыми варьете. «Он сдерживал свои чувства, – вспоминает Аксючиц, который в молодости был моряком и бывал в европейских столицах, а потому сопровождал Немцова в прогулках по Парижу на правах старшего опытного товарища, – но было видно, что он в шоке от всего этого невероятного блеска»[85]. Въяве Запад выглядел сбывшейся мечтой – мечтой, которую и в России можно воплотить в жизнь, если Россия будет свободной.

В эти месяцы в голове у Немцова, как и у подавляющего большинства демократически настроенных людей, понятия «Ельцин» и «свобода» уже были почти синонимами. И это представление крепло по мере того, как Горбачев все чаще полагался на коммунистических ортодоксов в своем окружении, а союзная власть все прочнее ассоциировались с политической реакцией. Перестройка себя дискредитировала новым повышением цен и денежной реформой, которую в народе назвали «павловской» (по имени нового премьер-министра Валентина Павлова). Продолжались шахтерские забастовки. В январе 1991 года Москва решилась на силовые действия в объявившей независимость Литве: советские танки вошли в Вильнюс, и при штурме телецентра 14 человек погибли (до сих пор неизвестно, участвовал ли в принятии этих решений сам Горбачев). С этого момента демократические митинги в Москве и других городах России уже носили отчетливо антигорбачевский характер. Причем в Москве под лозунгами «Сегодня Литва. Завтра Россия. Не допустим!» и «Свобода умрет вместе с нами» на улицы выходили сотни тысяч людей. Горбачев пытался даже запрещать митинги, но безуспешно. Ельцин уже открыто – в телевизионном интервью, которое транслировалось на весь Советский Союз, – призывал Горбачева уйти в отставку[86].

В этом контексте всероссийский референдум 17 марта 1991 года о введении поста президента России воспринимался как еще один шаг к свободе. Немцов стал одним из примерно ста доверенных лиц Ельцина, когда тот пошел на выборы. Известный в народе депутат, уже добившийся выполнения как минимум двух своих предвыборных обещаний – городу Горькому было возвращено его историческое название Нижний Новгород, а сам город открыли для иностранцев, – Немцов теперь агитировал за Ельцина как кандидата в президенты. Сомнений в том, что Ельцин выборы выиграет, в команде Немцова не было. Исход выборов был ясен – вопрос был лишь в том, понадобится ли второй тур.

Удивительным образом, даже тогда, будучи российским депутатом и доверенным лицом Ельцина, Немцов еще не думал, что политика навсегда станет его призванием. Свой поход в политику он воспринимал как временный. Он продолжал преподавать и все еще видел свое будущее в науке. Он не лукавил и не кокетничал, когда в одном из интервью в мае 1991 года говорил: «Настал такой момент, что уже и наукой стало трудно заниматься. Сейчас наше будущее и наше судьба – они в политической жизни. Я надеюсь, что года через три-четыре и научная интеллигенция, и творческая отойдут от политики: будет возможность и им, и другим людям свободно трудиться, чтобы им никто не мешал. Наше присутствие в политике недолговечно – именно интеллигенции»[87].

Такое в это время было понимание жизни. У тех, кто занимался тогда политикой, не было ощущения, что это всерьез и надолго. «Казалось, [в политику] можно сходить и потом уйти», – вспоминал потом один из будущих соратников Немцова по правительству Александр Шохин[88]. В эти майские дни 1991 года ни Немцов, ни другие не подозревали, что через несколько месяцев Советский Союз перестанет существовать и их жизнь изменится навсегда.

Первый президент

Парадоксальным образом, Горбачева в то время одновременно обвиняли и в диктаторских замашках, особенно после зимы 1991-го, и в слабости. Чаще в слабости. И Ельцин шел в президенты России на контрасте с нерешительностью Горбачева и всей союзной власти: Горбачев боится реформ – он, Ельцин, готов к ним; Горбачев лавирует и петляет – он, Ельцин, идет прямо вперед, к демократии. Идея, что президент страны должен быть сильным и решительным, вытекала из политического контекста, из самой борьбы между Ельциным и Горбачевым. «Главный парадокс России заключался в том, что ее государственная система давно брела сама собой, по большому счету ею никто не управлял, – напишет Ельцин в своих мемуарах. – По-настоящему властного лидера в России давно уже не было»[89]. Президент должен быть лидером, лидер должен быть сильным – эти истины в доказательствах не нуждались.

Ровно через год после того, как была принята Декларация о суверенитете РСФСР, Ельцин победил в первом туре президентских выборов и стал первым президентом России. Инаугурация была назначена на 10 июля. Торжественность момента невозможно было переоценить. Все происходило впервые. Впервые во главе России встал всенародно избранный президент. Впервые он присягал перед своим народом. Впервые звучали слова об ответственности власти перед обществом.

«Веками в нашей стране власть и народ были на разных полюсах… Веками государственный интерес ставился выше человека, – говорил Ельцин на торжественной церемонии перед российскими депутатами. Он заметно нервничал, но лишь один раз взглянул на текст, который держал в ладони. – Впервые граждане России сделали свой выбор. Они выбрали не только президента, но прежде всего тот путь, по которому предстоит идти нашей родине. Это путь демократии, путь реформ, путь возрождения достоинства человека»[90].

И под «Патриотическую песню» Глинки – гимн России с ноября 1990 года – над одним из корпусов Кремля, где Горбачев выделил для Ельцина резиденцию, был поднят российский флаг. (Это был хорошо знакомый всем советским людям флаг РСФСР – красный с синей каймой у древка.) Наступило удивительное время, хотя и ненадолго. Два медведя сидели в одной берлоге, а над Кремлем развевались два флага одновременно – союзный и российский. Ни в этот момент, ни позже у Ельцина не было сомнений, что ему судьбой предначертана историческая миссия – провести Россию через бури реформ к подлинной свободе.

Горбачев принимает гостей

В теплый июньский день 1991 года в резиденцию посла США в СССР вошел Гавриил Попов, один из лидеров демократического движения, только что победивший на выборах мэра Москвы. Расположившись вместе с послом Джеком Мэтлоком за столом в его кабинете, Попов начал разговор ни о чем и одновременно написал что-то ручкой на листе бумаги. Он понимал, что резиденцию прослушивает КГБ. Подвинув записку к себе, Мэтлок прочел: «Готовится попытка снять Горбачева. Надо сообщить Борису Николаевичу». Только что избранный президентом Ельцин находился в тот момент в Вашингтоне, через три часа должна была состояться его встреча с президентом США Бушем. Мэтлок написал в ответ: «Я передам. Кто это делает?» Попов снова взял ручку и написал четыре фамилии: Павлова, главы советского правительства, председателя КГБ Крючкова, министра обороны Язова и председателя Верховного совета СССР Лукьянова.

Вечером Мэтлок уже был у Горбачева в Кремле, но фамилий ему называть не стал. «Ну как можно было поверить, – писал потом Мэтлок в своих мемуарах, – что американский посол сообщает главе государства, которое до недавнего прошлого было противником его страны, что премьер-министр этого государства, глава разведки, министр обороны и председатель парламента устраивают против него заговор?»[91][92] Выслушав Мэтлока, Горбачев усмехнулся и заверил его, что все под контролем. А после встречи сказал своему помощнику Черняеву: «Ты знаешь, [Евгений] Примаков (в тот момент член Совета безопасности СССР и один из соратников Горбачева. – М. Ф.) мне вчера заявляет: „Михаил Сергеевич, вы слишком доверились КГБ, службе вашей безопасности. Уверены ли вы в ней?“ „Вот, говорит М. С., и этот – паникер“», – вспоминает Черняев[93]. Горбачев был самоуверенным идеалистом. Он не мог поверить, что его собственные назначенцы поднимут на него руку[94].

О подготовке путча Горбачев мог судить и по другим признакам. На самом деле партия реакции шла в атаку с конца 1990 года, а Горбачев поначалу ей даже подыгрывал: во-первых, потому что был поглощен войной с Ельциным; во-вторых, потому что просто был растерян. Проиграв свою последнюю политическую кампанию – за программу «500 дней», – он перестал понимать, что делать дальше. «Он исчерпал себя интеллектуально как политик. Он устал, – писал потом Черняев. – Время обогнало его, его время, созданное им самим»[95]. Зато воодушевились консерваторы. В январе спланированная председателем КГБ Владимиром Крючковым кровавая попытка переворота в Вильнюсе стала, по сути, первой репетицией путча. Затем на стол Горбачеву легли подготовленные в КГБ записки о том, что в ходе массовых демократических митингов планируется штурм Кремля. Горбачев поддался на эту дезинформацию – запретил демонстрации и даже дал согласие на ввод войск в Москву. В столицу вошли бэтээры и 50 тысяч военных, но Горбачев передумал и распорядился вывести войска.

Ситуация изменилась в середине весны, когда Горбачев начал переговоры с Ельциным и другими руководителями союзных республик о новом союзном договоре. Эти переговоры вошли в историю как новоогаревский процесс. Смысл их был в том, чтобы переформатировать СССР: дать Союзу еще один шанс уже как федерации независимых государств, делегирующих центру некоторые конкретные функции, такие как оборона, денежная эмиссия и пр. Новоогаревский процесс знаменовал новое перемирие между Горбачевым и Ельциным, и теперь реакционеры в союзной власти уже шли против Горбачева, а не вместе с ним против демократов и Ельцина.

Первые требования отставки Горбачева прозвучали на пленуме ЦК КПСС еще в апреле. А в июне, за три дня до визита Попова к Мэтлоку, на сессии Верховного совета СССР новый союзный премьер-министр Павлов со свойственной ему наглостью потребовал наделить правительство чрезвычайными президентскими полномочиями – по сути, отнять их у президента. Павлов ссылался на то, что Горбачев слишком загружен работой. Для Горбачева это обращение Павлова к парламенту стало полным сюрпризом.

А еще через час с той же трибуны уже Владимир Крючков рассказывал депутатам, как десятки лет назад американская разведка внедрила в российское руководство своих агентов. Он имел в виду уже отодвинутого Горбачевым «архитектора перестройки» Александра Яковлева, который в конце 50-х годов стажировался в Колумбийском университете в Нью-Йорке, а затем служил советским послом в Канаде. Впервые с перестроечных времен с высоких трибун зашла речь о направляемой Западом пятой колонне во власти – через 15–20 лет на этом тезисе будет строиться государственная пропаганда, – но, главное, как писал про эту сцену биограф советского президента Уильям Таубман, «невозможно было себе представить более наглую атаку на Горбачева»[96].

Горбачев пропустил и этот удар. Отставок не последовало. Горбачев уже столько раз демонстрировал безволие и слабость, что его соратники-охранители вели себя как стая хищников, почувствовавших запах крови. Так стихийно созревал заговор против перестройки и против Ельцина с Горбачевым одновременно. В конце июля газета «Советская Россия», где два года назад вышло то самое сталинистское письмо Нины Андреевой, опубликовала «Слово к народу» – воззвание, которое можно считать манифестом будущего ГКЧП (и подписанное некоторыми его членами). «Как случилось, – вопрошали авторы, – что мы… допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?… Скажем „нет“ губителям и захватчикам!»

В ночь с 29 на 30 июля Горбачев, Ельцин и президент Казахстана Назарбаев встретились в резиденции Горбачева в Ново-Огареве. Проект нового союзного договора был готов, и президенты решили перенести подписание с конца сентября на 20 августа. Кроме того, Ельцин требовал, чтобы Горбачев отправил в отставку Павлова, Язова и Крючкова, – и Горбачев согласился. Обсуждая этот деликатный кадровый вопрос, трое лидеров даже специально вышли на балкон – по просьбе опасавшегося прослушек Ельцина. И Ельцин и Горбачев потом настаивали, что их разговор все равно был записан КГБ и передан Крючкову – и тот понял: медлить больше нельзя, надо действовать. Впрочем, будущим путчистам прослушка и не требовалась. «Одного только текста союзного договора было достаточно, – пишет исследователь путча немецкий журналист Игнац Лозо, – чтобы Крючков, Язов и Павлов однозначно поняли, что в случае его подписания они в значительной мере или полностью потеряют власть»[97][98].

Последний председатель КГБ СССР Владимир Крючков успел поработать прокурором еще при Сталине. Но определяющим для его мировоззрения стал 1956 год, когда он, уже перейдя на дипломатическую службу, работал секретарем советского посольства в Будапеште – под началом будущего председателя КГБ и генсека Юрия Андропова. Андропов тогда служил советским послом в Венгрии и с тех пор навсегда стал для Крючкова и ментором, и начальником, и путеводной звездой. Андропов и Крючков своими глазами видели, как в октябре 1956 года Венгрия восстала против коммунистической власти, как Советская армия натолкнулась на ожесточенное сопротивление на улицах Будапешта, как после распоряжения Никиты Хрущева вывести войска из города начались расправы над коммунистами – их вешали на деревьях – и как Советская армия вернулась в Будапешт и утопила восстание в крови. Андропов и Крючков своими глазами увидели, на чем держится власть – на силе и на страхе – и что случается с этой властью, когда силы и страха нет.

Сам фаворит и ставленник Андропова, Горбачев с самого начала видел в Крючкове прежде всего андроповского помощника, который звезд с неба не хватает, зато будет ему послушен и услужлив. Именно так в 1988 году, в разгар перестройки, судьба и вознесла Крючкова в председатели КГБ, на должность, для которой трудолюбивый, но малообразованный аппаратчик – тихий старичок со стальным взглядом, как назовет его в своих мемуарах Ельцин, – конечно же подходил плохо. Крючков честно пошел за Горбачевым, но перестройку принять не смог: с каждым новым днем лояльность давалась ему все труднее. К весне 1991 года он уже был одним из лидеров консервативного крыла в окружении Горбачева, которое стремилось любыми способами повернуть перестройку вспять и восстановить контроль над расползающейся советской империей.

Первого августа Ельцин первым раскрыл карты: он объявил, что новый союзный договор будет подписан 20 августа. Второго августа это официально подтвердил Горбачев. Это означало, что дороги назад нет: новые отношения между центром и республиками – реальность самого ближайшего будущего. Еще через день, 4 августа, Горбачев улетел в отпуск – в свою резиденцию в Форосе, в Крыму, а на следующий день, 5 августа, Крючков собрал будущих путчистов в секретной резиденции КГБ в Ясеневе (так называемый объект АБЦ). Именно он возглавил заговор, и именно он сформулировал заговорщикам их задачу: полететь к Горбачеву в Форос, предложить ему ввести чрезвычайное положение в стране, а если тот не согласится, «временно» передать президентские полномочия вице-президенту Геннадию Янаеву.

Восемнадцатого августа примерно в 16.30 в резиденции президента СССР в Форосе была отключена связь с внешним миром. А еще через 20 минут Горбачеву доложили, что к нему прилетели незваные гости из Москвы. Испуганный и опешивший, Горбачев тем не менее отказался подписывать указ о чрезвычайном положении, отправил гостей восвояси, и те вернулись в Москву ни с чем. Вечером того же дня по зову Крючкова будущие путчисты собрались в Кремле. Так был образован Государственный комитет по чрезвычайному положению, который своим указом передал себе власть в стране. Началась подготовка к вводу войск в Москву. Тексты для радио и телевидения в спешке готовились уже ночью. В 6 утра 19 августа указы ГКЧП были зачитаны в экстренных выпусках новостей. В Советском Союзе произошел государственный переворот.

1917-й или 1964-й?

Немцов с Раисой прилетели в Москву 18 августа. В столице они были проездом: шестилетнюю Жанну оставили в деревне с бабушкой, а сами на следующий день должны были улететь в Сочи, привычное место отпуска, где Немцов продолжал осваивать свой любимый серфинг. Остановились в гостинице «Россия» прямо под кремлевскими стенами – Немцов, как депутат, останавливался там всегда. Заселившись в номер, они легли спать, выключив перед этим телефон из розетки – чтобы не будили. Проснулись они от стука в дверь: помощница Немцова Татьяна Гришина дозвонилась до дежурного и попросила дойти до номера. Немцов сразу включил телевизор. По всем каналам шел балет «Лебединое озеро».

Утром 19 числа время как будто повернулось вспять: по пустым московским проспектам двигались колонны танков, и вместе с ними в столицу хлынул мрачный, тяжелый, холодный дух советского прошлого. В указах ГКЧП говорилось о переходе президентских полномочий Горбачева – «в связи с невозможностью исполнения по состоянию здоровья» – к вице-президенту Янаеву; о «нависшей над Родиной смертельной опасности»; о главной цели – сохранить СССР; о введении чрезвычайного положения в Москве, запрете митингов и демонстраций; о контроле над СМИ и запрете демократической прессы. Бронетехника на московских улицах, «Лебединое озеро», эти указы, монотонно зачитываемые дикторами в теленовостях – даже без вступлений, сразу после «здравствуйте, товарищи», – от всего этого веяло ужасом возврата к тоталитаризму. Никто не знал, что будет дальше, но за неизвестностью мерещились кровопролитие и аресты. Над городом снова поднялась тень всемогущего КГБ.

Раиса дрожала от страха и почти рыдала, провожая мужа у гостиничного лифта в Белый дом, где заседал Верховный совет России. Она не знала, когда снова его увидит, да и увидит ли вообще. Примерно в то же время из подмосковного Архангельского, где располагались дачи президента России и членов российского правительства, туда же, к Белому дому, выезжал кортеж с Ельциным. Там, в Архангельском, уже ранним утром сам собой – вокруг Ельцина, который накануне поздно ночью прилетел из Казахстана, – сформировался первый штаб сопротивления ГКЧП и было от руки написано обращение к гражданам России. Когда Ельцин садился в машину, чтобы ехать в Белый дом, близких, как вспоминала потом дочь Татьяна, пронзила мысль, что они, возможно, видят его в последний раз. И такие сцены проводов, как на фронт, повторялись одна за другой. «…[Маша] (Мария Стругацкая, жена Егора Гайдара. – М. Ф.) выходит с детьми проводить меня в Москву, – писал про утро 19 августа Егор Гайдар, – машет рукой, на глазах слезы, явно не уверена, что вновь встретимся»[99].

«Я ничего не думал, кроме того, что страшно, и мысль: увижу еще жену с детьми или не увижу, – вспоминает Сергей Шахрай, который тоже был в этот момент в Архангельском и тоже поехал оттуда в Белый дом. – Жена на ступенях. Женщины все чувствуют сразу, прощаются навсегда. Ну, а потом началась такая суматоха, которая выручает в стрессовых ситуациях…»[100] Самая тяжелая и страшная ночь – с 20 на 21 августа – была еще впереди, но уже 19 числа стало понятно, что что-то идет не так и путчисты ведут себя странно. Во-первых, они не арестовали Ельцина. Как потом выяснится, группа захвата из спецназа «Альфа» еще ночью окружила дачу Ельцина в Архангельском, но приказ о задержании так и не был отдан, и Ельцин со своими соратниками спокойно добрались до Белого дома. (Помимо Ельцина ГКЧП собирался задержать еще 68 известных демократов, но и они остались на свободе. За все дни путча КГБ задержал четырех человек.) Во-вторых, они так и не блокировали и даже не отключили телефоны в Белом доме. В-третьих, командиры вошедших в Москву военных подразделений не понимали толком, что происходит и что они должны делать.

Командующий 106-й дивизией ВДВ генерал-майор Александр Лебедь получил приказ взять под командование батальон и «организовать охрану и оборону здания Верховного совета РСФСР». С батальоном надо было встретиться уже в центре Москвы. Лебедь в одиночестве – и в полном неведении о происходящих в Москве событиях – приехал к Белому дому и поразился: вокруг здания люди строят баррикады. В ход шли троллейбусы, автомобили, арматура, доски. Лебедь ничего не понимал. Если бы это не был, возможно, самый драматичный момент в истории России за последние десятки лет, то из рассказа Лебедя мог бы получиться хороший эпизод для кинокомедии. «В голове у меня роились самые сумбурные мысли, – вспоминал генерал. – Надо сказать, что, руководя маршами полков, находясь в машине связи, где не предусмотрено никаких телевизионных приемников, я никаких заявлений ГКЧП и иных лидеров не слышал. Народ, который строил баррикады, на взгляд был простой, хороший. Если мне надлежало силами батальона организовать охрану и оборону Верховного совета, значит, обороняться будем вместе с этим народом. Тогда возникал законный вопрос: против кого?»

Через какое-то время Лебедь добрался до своего батальона. Тот был на Калининском проспекте[101] – совсем рядом с Белым домом. Баррикады росли и крепли. Тот самый «простой и хороший народ» окружил бэтээры, возбужденная толпа кричала и огрызалась на военных, а Лебедь по-прежнему ничего не понимал. Про создание ГКЧП он узнал уже в Белом доме, когда его повели на встречу с Ельциным:

«Ельцин спросил: – С какой задачей вы прибыли? Я доложил: – Силами парашютно-десантного батальона организовать охрану и оборону здания Верховного совета. Президент уточнил: – По чьему приказу? Я ответил коротко: – По приказу командующего ВДВ генерал-лейтенанта Грачева. – От кого охранять и оборонять? Поскольку мне самому этот вопрос был неясен, я объяснил уклончиво: – От кого охраняет пост часовой? От любого лица или группы лиц, посягнувшего или посягнувших на целостность поста и личность часового»[102].

На самом деле к этому моменту Ельцин уже перехватил инициативу, а ГКЧП потерпел, может быть, свое главное – моральное – поражение. Беспрепятственно добравшись до Белого дома, Ельцин еще утром превратил его в штаб сопротивления, а в полдень зачитал с брони стоящего перед Белым домом танка обращение к гражданам России – то самое, что было написано от руки еще в Архангельском. Эта сцена и эти слова стали его звездным часом и навсегда вошли в историю: «В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны, – говорил Ельцин. – Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым реакционным антиконституционным переворотом». Речь Ельцина сначала услышали сотни собравшихся вокруг людей. Затем ее стали печатать, размножать на ксероксах и развешивать по Москве. Возведение баррикад продолжилось с удвоенной силой. Впервые советская власть натолкнулась на сопротивление народа в самом центре столицы, и впервые у народа был лидер. «Пожалуй, никогда знаменитая воля Ельцина не помогала ему так, как в эти часы, – писали про этот момент будущие помощники российского президента в своей книге „Эпоха Ельцина“. – Его активность и решительность оказали деморализующее воздействие не только на ГКЧП, но и на рядовых исполнителей»[103].

Однако про выступление Ельцина поначалу что-то слышали лишь в центре Москвы – остальной России по-прежнему по телевизору показывали «Лебединое озеро» и зачитывали пресс-релизы ГКЧП. Поэтому второй важнейшей символической победой над заговорщиками стал простой вопрос, который уже ближе к вечеру задала членам ГКЧП на пресс-конференции – на этот раз на всю страну, потому что пресс-конференцию транслировало телевидение, – 24-летняя журналистка «Независимой газеты» Татьяна Малкина: «Понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот, и какое из сравнений вам кажется более корректным – с 1917-м или с 1964 годом (в 1964 году в результате заговора в Политбюро был отстранен от власти глава государства Никита Хрущев. – М. Ф.)?»

Как и на большинство остальных, на этот вопрос пришлось отвечать хедлайнеру пресс-конференции Геннадию Янаеву. Причем сам Янаев о путче и о своей роли в нем узнал только накануне вечером, когда Крючков позвонил ему и вызвал в Кремль. Вице-президент СССР, формально второе лицо в государственной иерархии, не рискнул ослушаться председателя КГБ. Указ о возложении на него президентских полномочий «в связи с болезнью Горбачева» готовился без него, да и подписывать его он не хотел: еще бы, несколькими часами ранее он лично звонил Горбачеву, чтобы на следующий день встретить его в аэропорту, и прекрасно знал, что президент совершенно здоров. Но заговорщики надавили на Янаева – он с ними в одной лодке, – и Янаев сдался. Теперь, на следующий день, он невнятно, почти бормоча, отвечал журналистке Малкиной, но его слова не имели значения. Важен был сам вопрос, немыслимый в том мире, к которому принадлежали ГКЧП и КГБ, и мгновенно снявший с власти, как в сказке про голого короля, весь ее победный лоск. А слегка дрожащие руки Янаева, которые тоже увидела вся страна, органично дополнили эту картину.

Дорога в будущее

Немцов провел в здании Верховного совета все три дня. Раиса каждый день ездила к Белому дому, а иногда ему удавалось позвонить оттуда в гостиницу. В самом Белом доме быстро наладилась своя жизнь. Каждый был чем-то занят. Депутаты звонили в свои регионы, пытаясь узнать, что происходит, передать новости из Москвы и поднять людей против ГКЧП. Этим занимался и Немцов. В стране была введена цензура, демократическая пресса была закрыта, и в Белом доме даже появилась своя радиостанция, которая вещала внутри здания и для людей на площади, а у микрофона сидели самые известные журналисты того времени – Бэлла Куркова и Александр Любимов. «Нам очень нужны были новости из регионов, – вспоминает Любимов. – Мы имитировали, что нас поддерживает вся страна. И Немцов приходил и рассказывал, что происходит в Нижнем Новгороде»[104].

Страна действительно замерла в ожидании, кто выйдет победителем из противостояния в Москве. В крупных городах люди вышли на улицы, но кроме Москвы события развивались бурно только в Петербурге, где новый мэр и один из ведущих демократических политиков страны Анатолий Собчак призвал сопротивляться ГКЧП. А основной сценой борьбы с путчем стал небольшой пятачок в Москве – площадь у Белого дома и несколько кварталов вокруг.

Ночь с 19 на 20 августа прошла спокойно. «Демократическая Россия» решила звать всех на митинг к Белому дому. Ельцин сначала был против: опасался задержаний, кровопролития, но потом дал добро. Одновременно мэр Москвы Гавриил Попов хотел провести демократический митинг у здания Моссовета. «Мы стали звать людей и к Белому дому, и к Моссовету, – вспоминает правозащитник Лев Пономарев[105], тогда один из лидеров „Демократической России“. – И решили, что я пойду к Моссовету и приведу оттуда людей к Белому дому. Так и сделали. Мало того что ГКЧП бездействовал – нас сопровождала милиция с мигалками!»[106] Это был, возможно, самый важный митинг в российской истории. Если 19 августа у Белого дома собрались максимум несколько тысяч человек, то на следующий день это были уже 150–200 тысяч! «Больше всего меня тогда потрясла толпа, – вспоминает Сергей Шахрай, – потрясло, как люди собрались и закрыли собой Белый дом. Это все расставило по местам: значит, мы делаем верное дело. Это был не просто митинг для митинга. Это был митинг, внутри которого стояло здание Верховного совета. Он окружил живым щитом символ демократии – Белый дом. При том, что все понимали: Белый дом защитить нельзя; никакое живое кольцо не поможет при силовой операции»[107].

Это был даже не митинг, а безоружное народное ополчение: люди подходили и подходили, вставали в ряды. Кто-то привозил им бутерброды, кто-то чай, кто-то бумагу для ксерокса, чтобы печатать воззвания и листовки. Пришедшие к Белому дому люди были готовы ко всему. Некоторые депутаты, в свою очередь, вышли на улицу и пошли разговаривать с военными. Немцов с Аксючицем пошли на Манежную площадь. Там, за кордоном, стояла дивизия спецназа, танки и бэтээры. «Показав удостоверения, мы прошли через кордоны, ходили от танка к танку и вели задушевные разговоры с этим пацанами, – вспоминает Аксючиц, – мы им говорили: ведь вы будете стрелять в своих братьев, сестер, отцов»[108].

А в это время в кабинете заместителя министра обороны СССР Владислава Ачалова шло совещание: когда и как штурмовать Белый дом. Крючков хотел назначить штурм на 4 часа утра. На это совещание вызвали и генерала Лебедя. Лебедь доложил, что у Белого дома стоят 100 тысяч человек и любая силовая операция закончится массовым кровопролитием. При этом по требованию Ачалова он даже нарисовал карандашом что-то похожее на план атаки. С точки зрения военной науки план был откровенной халтурой, но главное, он сам собой как будто растворился в воздухе: военные смотрели на этот план, кивали – и ничего не происходило. Никто не хотел брать на себя ответственность. «ГКЧП стал заложником разобщенности, нерешительности и принципа коллективной ответственности», – пишет Игнац Лозо[109].

В самом начале путча Крючков по малодушию совершил ошибку: он рассчитывал договориться с Ельциным и не отдал приказа о его аресте. А на второй день было уже поздно: ГКЧП потерял инициативу. Весь мир ловил каждое слово Ельцина. Даже введенная заговорщиками цензура давала сбои: например, в программе «Время», главных вечерних новостях Первого канала, вышел длинный сюжет про оборону Белого дома. Огромный митинг перед Белым домом парализовал волю военных. Крючков перекладывал решения на них, но они бездействовали. «Все перекидывалось на военных, передавалось в их руки, причем устно, без четких указаний и направления официальных документов, – вспоминал потом Ачалов. – Получилось так, что каждый был сам за себя»[110].

Вечером 20 августа на последнем совещании ГКЧП Крючков и министр внутренних дел Борис Пуго снова предложили разогнать людей, собравшихся перед Белым домом, и перевести Ельцина под домашний арест, но эта идея тоже повисла в воздухе. Никаких решений заговорщики опять не приняли. В итоге дело ограничилось введением в Москве комендантского часа. Министр обороны Язов с самого начала был против применения силы. Он распорядился ввести ночное патрулирование города, причем военные получили приказ не стрелять и не реагировать на провокации. Проблема была в том, что в демократическом лагере про этот приказ никто ничего не знал. Наоборот, слухи, что будет штурм, весь вечер просачивались в Белый дом, и все готовились к штурму.

Обстановка в Белом доме и вокруг него становилась все более тревожной. На улице жгли костры и по-прежнему строили баррикады. Внутри Ельцин обзванивал лидеров государств. «Эти три дня он вел себя как настоящий русский мужик. Крепкий и отважный, – вспоминал потом Немцов. – Наверное, так вели себя командиры, когда отбивали атаки во время войны». (Интересно, что Немцов уже в эти дни обратил внимание на одну из главных ельцинских черт – перепады настроения: «Он отдавал какие-то команды, порой непродуманные, что кому делать, потом впадал в какую-то меланхолию, потом опять приходил в себя и начинал руководить обороной»[111].) Председатель Верховного совета Руслан Хасбулатов предупредил депутатов о возможном штурме и даже предложил раздать оружие. «У нас хорошо организованная оборона, – докладывал депутатам глава обороны Белого дома генерал Кобец, – 16 баррикад, из них 12 – на внешнем отводе, на расстоянии 1400–1200 метров от Белого дома. 300 вооруженных профессионалов, кроме того, афганцы и 1500 ополченцев, в основном студенты.»[112] Потом, после путча, журналист «Огонька» так описывал эту ночь: «Среди депутатов возникла тема валидола; кто-то вспомнил, что с утра ничего не ел, а сейчас – глубокая ночь; его утешили, объяснив, что пулю в живот лучше получить голодным. Рассматривались варианты: нас арестовывают, помещают в казармы, где мы продолжаем нашу работу… Нам дают пинка под зад, и мы вылетаем на улицу… „Ровно двадцать три года назад, – сказал депутат Шейнис, – танки вошли в Прагу“. Борис Немцов выкликнул желающих ехать в войска.»[113] Но штурма не было. Причиной трагической гибели трех человек той ночью в туннеле под Калининским проспектом на Садовом кольце стали охватившая город паника и ожидание штурма. Взвод БМП въехал в туннель и уперся в баррикаду из троллейбусов и арматуры. Он даже не двигался в направлении Белого дома, но разгоряченная толпа этого не понимала. Как москвичи могли отличить в тот момент патрулирование от штурма? Толпа стала забрасывать бронетехнику камнями и бутылками с зажигательной смесью. Некоторые полезли на борт передовой машины и закрыли смотровое окно брезентом. Среди них был и 23-летний Дмитрий Комарь – он упал с борта, и его задавило гусеницами, когда машина стала резко двигаться взад-вперед, пытаясь освободиться от нападавших. Одновременно перепуганные механики стали стрелять в воздух, пытаясь отогнать толпу, но одна из этих предупредительных пуль рикошетом попала в 43-летнего Владимира Усова, и он погиб. 28-летнему Илье Кричевскому пуля попала в голову, но, как это произошло, так и осталось неизвестным. Через три дня похоронная процессия растянется на весь центр города, Горбачев присвоит Комарю, Усову и Кричевскому звания Героев Советского Союза – так они посмертно станут последними героями СССР, – а год спустя уже Ельцин наградит их медалями «Защитнику свободной России».

Комарь, Усов и Кричевский погибли между полуночью и часом ночи. Потрясенный этим известием Язов тут же отдал приказ прекратить патрулирование, а с рассветом – вывести войска из города, и таким образом подписал ГКЧП приговор. Ночью Крючков еще размышлял о штурме, но поезд уже ушел. Он еще надеялся на лучшее, когда утром подчиненные Язова согласовывали с мэрией Москвы детали вывода войск. «Умели напакостить – надо уметь и отвечать», – сказал Язов заговорщикам, когда те приехали к нему, чтобы уговорить маршала «идти до конца»[114].

Двадцать второго августа Россия праздновала победу: заговорщики арестованы, Горбачев вернулся в Москву еще ночью, а в полдень над Белым домом взвился бело-сине-красный триколор – возрожденный российский флаг. Под стенами Белого дома собрались торжествующие москвичи. В желтых штанах и серой куртке, Немцов стоял на балконе Белого дома недалеко от Ельцина, смотрел на это море людей и ликовал вместе со всеми – эта была общая, огромная, волшебная победа. Это были величественные и духоподъемные дни и недели, когда казалось, что все возможно. Силы зла, давным-давно накрывшие Россию мглой, вышли на свой последний бой и проиграли. Они просто испарились, растворились в воздухе. Обветшалая, проржавевшая коммунистическая диктатура вдруг рассыпалась в пыль, мгла рассеялась, и в свете дня проступила дорога к демократии и свободе. Дорога в будущее.

Пономарев и Якунин едут к Ельцину

К концу сентября Лев Пономарев и его соратники по «Демократической России» уже сильно негодовали. Диктатура рухнула, но дел невпроворот, и надо ковать победу, пока горячо: судить ГКЧП, запрещать КПСС, формировать власть, готовиться к новым выборам, наконец, а Ельцина нет – он уехал в свою резиденцию в Сочи и пропал там. «Демократическая Россия» была самой мощной политической силой того времени. Она организовывала самые крупные в истории страны митинги в 1990 году. Без ее поддержки Ельцин не одержал бы свою главную победу и не стал бы председателем Верховного совета РСФСР. И вот теперь Лев Пономарев и его соратник священник Глеб Якунин собирались лететь к Ельцину в Сочи – с ультиматумом: если он в течение недели не вернется в Москву, то «Демократическая Россия» перейдет к нему в оппозицию.

У Пономарева и Якунина была еще одна миссия: от имени «Демократической России» рекомендовать Ельцину кандидатуру будущего премьера. Еще недавно мнение Пономарева, доктора физических наук, и Якунина, в прошлом диссидента и борца за права верующих, отсидевшего пять лет в лагерях при советской власти, не весило ничего. Теперь от них в большой степени зависело, кто войдет в будущее правительство, и кандидаты в премьер-министры искали у них поддержки. Пономарев помнит, как ему позвонил вице-президент Александр Руцкой и позвал к себе в кабинет. «Ты не думай, – сказал Руцкой, перемежая матом, как положено военным, едва ли не каждое свое слово и рисуя мелом на доске стрелки и линии, – в военной академии меня не только самолетами учили управлять. Было бы хорошо, если бы „ДемРоссия“ рекомендовала меня на пост председателя правительства»[115].

Пришел к Пономареву и Егор Гайдар вместе со своим ближайшим сподвижником Анатолием Чубайсом. 35-летний внук самого знаменитого пионерского писателя 30-х годов, прославившегося на весь Советский Союз «Тимуром и его командой», экономист Гайдар в течение нескольких последних лет изучал переходные экономики и реформы в странах соцлагеря. У него уже был опыт подготовки аналитических записок и для Политбюро ЦК КПСС (когда с приходом Горбачева в 1985 году начались новые веяния), и для советского правительства в конце 80-х, когда он работал в журнале «Коммунист». Еще на любительских, по сути, семинарах молодых экономистов в одном из пансионатов под Ленинградом в 1986 году вокруг Гайдара сложилась команда экономистов-рыночников. Убежденный либерал, «правый без дураков», как про него говорили его соратники, в 1990 году Гайдар возглавил им же созданный экономический институт, и хотя звезда Явлинского в тот момент блистала ярче, Гайдар уже конкурировал с ним за неформальное звание главного в стране экономиста новой формации. По воспоминаниям Петра Авена, ветерана гайдаровского экономического кружка, а потом министра в его правительстве, весной 1991 года они всерьез смотрели на себя как на будущий кабинет министров – кто-то же должен спасать агонизирующую экономику распадающейся державы. «По всей Восточной Европе в правительство приходили молодые экономисты, а мы самонадеянно считали, что другой команды в России, в принципе, нет», – вспоминал Авен[116]. За несколько дней до путча Гайдар получил предложение стать советником президента по экономике. С Геннадием Бурбулисом, правой рукой Ельцина, Гайдар познакомился 19 августа прямо в Белом доме. А с середины сентября Гайдар и его единомышленники уже писали по заданию Бурбулиса программу экономических реформ, поселившись на одной из правительственных дач в том самом Архангельском под Москвой. «Что хорошо было: в гайдаровских бумагах идея тут же сопровождалась шагами, инструментами. Закон – указ, указ – закон, постановление. И понятно было, что предлагается и как это сделать», – вспоминал потом Бурбулис[117].

Поэтому, когда Гайдар с Чубайсом, узнав, что Пономарев проводит консультации с потенциальными кандидатами, пришли к нему за поддержкой, им уже было что показать, и они убеждали его, что готовы взять ответственность за правительство. Особое впечатление на Пономарева произвело то обстоятельство, что Гайдар был не сам по себе, а с командой. «Мы обсудили этот вопрос на совете „Демократической России“, – вспоминает Пономарев, – и решили, что будем рекомендовать Ельцину команду Гайдара: они профессионалы, знающие современную европейскую экономику»[118].

У ворот президентской резиденции в Бочаровом Ручье в Сочи Пономарева и Якунина встретил начальник охраны Ельцина Александр Коржаков. Ельцин в компании Бурбулиса принял их утром следующего дня. «Формально вы можете стоять во главе правительства, или Геннадий, который сидит рядом, но реально пусть от вашего имени руководит Гайдар», – говорил Ельцину Пономарев, и Ельцин внимательно его слушал[119]. Так же внимательно он выслушал и поставленный ему «Демократической Россией» ультиматум. Через неделю он вернулся в Москву.

Молодость или опыт?

Конечно, дело было не только в позиции, которую занял демократический актив: Ельцин и сам понимал, что в экономике надо действовать резко и решительно, – но вклад Пономарева и Якунина в назначение Гайдара был очень весом. С Гайдаром Ельцин встретился в конце октября. Фиаско программы «500 дней», похороненной пожилыми советскими партократами, еще не было забыто. Но Советского Союза больше не было: хотя его распад еще предстоит оформить в декабре Беловежскими соглашениями, фактически Союз прекратил свое существование на следующий день после провала путча. Центральная власть исчезла, теперь Россия могла и должна была идти вперед сама, ответственность за это ложилась на Ельцина, и он понимал, что компромиссы с социалистическим порядком больше невозможны – надо прыгать в капитализм. Он поверил в свободный рынок. Академики и управленцы из Госплана не смогли бы осуществить такой прыжок. «Надо было чем-то жертвовать – или молодостью, или опытом» – так Ельцин будет объяснять депутатам свой выбор в пользу Гайдара[120]. Он жертвовал опытом. Он ставил на свежие головы – не испорченные аппаратным мышлением прежних лет. Это был продуманный – в случае с Ельциным скорее прочувствованный, – но в любом случае осознанный выбор. Он вряд ли будет лукавить, когда, анонсируя программу реформ, скажет с трибуны депутатам съезда, что это самое важное решение в его жизни. «Научная концепция Гайдара совпадала с моей внутренней решимостью пройти болезненный участок пути быстро, – напишет Ельцин в мемуарах. – Я не мог снова заставлять людей ждать, оттягивать главные события, главные процессы на годы. Раз решились – надо идти!»[121]

Историческая речь Ельцина с трибуны 5-го съезда народных депутатов, положившая начало экономической реформе, прозвучала 28 октября. В ней он говорил об «уникальной возможности за несколько месяцев стабилизировать экономическое положение и начать процесс оздоровления», о том, что цены будут освобождены уже в текущем году – то есть буквально завтра, – о бездефицитном бюджете, приватизации и других реформах и о том, что сначала будет трудно, но к следующей осени, через год, положение выправится и станет легче. (Через много лет Гайдар пояснит: конечно, он не убеждал Ельцина во время их октябрьской встречи, что через год начнется экономический рост, это было невозможно, судя по опыту все той же Польши; он говорил лишь, что за год будет решена проблема товарного дефицита[122].) Шоковая терапия – так пресса сразу назовет гайдаровские реформы. Реформаторы всегда возражали против этого термина: шоковой терапию Гайдара можно было считать лишь в том смысле, в каком шоком для умирающего человеческого организма становится единственная в этот момент спасительная манипуляция – электрический разряд из дефибриллятора.

Это был еще один величественный момент в российской истории – величественный, как любое масштабное преображение. Именно в эти дни Россия, можно сказать, поменяла статус – одна из республик Советского Союза превращалась в самостоятельную отдельную страну на карте, причем такую, которая видит себя демократическим рыночным государством и частью цивилизованного мирового сообщества. (В конце декабря после официальной смерти СССР официально сменится и название России: вместо РСФСР появится Российская Федерация.) И именно это Ельцин ставил своей целью. «…Он хотел создать российское государство – самостоятельное, управляемое, способное к модернизации и нормализации, – пишет автор одной из биографий Ельцина Тимоти Колтон. – Иными словами, вместо того чтобы спасать старую империю, он предпочел построить новую страну»[123].

На том же съезде Ельцин объявил, что сам возглавит новое правительство, и тем самым взял на себя ответственность за реформы – и съезд с готовностью утвердил его в этом качестве. Гайдар стал вице-премьером. Ему и его соратникам был передан в ведение весь экономический блок. Виктор Хлыстун вспоминает, как 14 ноября, когда основные назначения в кабинете министров уже были сделаны, ему позвонил Бурбулис:

– Завтра в 9.30 утра тебя ждет президент.

– На какой предмет? К чему мне готовиться?

– На предмет назначения тебя министром сельского хозяйства.

– Геннадий, – принялся возражать Хлыстун, – я же не агроном, я занимаюсь земельными отношениями. Я не готов быть министром.

– Вот и скажешь это все президенту, – ответил Бурбулис.

Хлыстун не спал всю ночь – подбирал аргументы, как объяснить президенту свой отказ. И с этими аргументами в голове в 9.40 утра 15 ноября он вошел в кабинет Ельцина в Кремле. «Виктор Николаевич, нужно поработать в новом качестве», – доброжелательно сказал Ельцин, выходя из-за стола и протягивая для рукопожатия руку. Хлыстун начал было отвечать, что он не готов занять эту должность, но не успел даже договорить фразу. Президент его прервал: «А я что – готов был быть президентом? Будем работать и учиться. Вопрос не обсуждается. Держите, читайте. – Ельцин протянул Хлыстуну уже подписанный указ и посмотрел на часы. – Через 15 минут начинается заседание нового состава правительства. Не опаздывайте».

Ельцин развернулся и вышел из кабинета через заднюю дверь. Успеть дойти за 15 минут до зала совещаний на Старой площади, где президент собирал правительство на первое – историческое – заседание, Хлыстун не мог в любом случае. Когда он вошел в зал, Ельцин уже выступал. «Почему опаздываете? – грозно спросил президент и после своей фирменной паузы добавил: – Тут некоторые считают, что они не готовы работать в правительстве. Имейте в виду: это я буду решать, кто готов, а кто не готов»[124]. Отчитав Хлыстуна, Ельцин продолжал, обращаясь к новому правительству: «На нас с вами лежит большая ответственность. Каждый из нас понимает, что мы идем в рисковую зону, и идем с риском для своей политической карьеры и авторитета. Но я лично на это пошел открыто, прямо и не сомневаясь, потому что у России огромные возможности и я верю в Россию. И эту веру мы должны как-то передать людям. И на этой вере мы выиграем несколько месяцев, может быть, самые важные месяцы, которые нам понадобятся.»[125]

Демократия или сильная власть?

Начатая Горбачевым революция завершалась в реактивном режиме. Страна потерпела экономическую катастрофу. Что реформы будут очень болезненными, сомнений ни у кого не было. Гайдар прямо говорил Ельцину, что тому вскоре придется его уволить. С той поры историки и участники событий размышляют: могла ли Россия легче преодолеть грандиозный исторический поворот, а российская демократия – стать более устойчивой?

Одна из известных претензий к Ельцину – та самая, которую от лица «Демократической России» предъявил ему в Сочи Лев Пономарев, – заключается в том, что после провала путча он почти на месяц уехал в Сочи, вместо того чтобы быстро, на волне победы, когда позиции демократов казались незыблемыми, принять новую конституцию, распустить съезд и провести новые выборы. Виктор Шейнис потом предложит аналогию с Наполеоном, который после победы под Аустерлицем отправился бы отдыхать на Лазурный Берег[126]. И чем дальше, тем обоснованнее будет казаться эта критика: сделай он это – и Россия избежала бы страшных, роковых событий октября 1993 года, когда в стране начнется гражданская война, когда уже сам Ельцин отдаст приказ стрелять из танков по зданию Верховного совета на Краснопресненской набережной и когда этот приказ – в отличие от августа 1991-го – будет исполнен. С годами станет понятно, что это действительно свойство Ельцина – медлить и затаиваться в драматические минуты и резко рубить узлы противоречий лишь тогда, когда уже нет другого выхода. И не раз эта черта его характера сыграет значительную роль в российской истории.

Что Ельцин делал в Сочи? Как писали в газетах, играл в теннис. Возможно, пил. События августа стали для него чудовищным стрессом, а теперь ему на голову вместе с властью – на этот раз настоящей – свалились тяжелейшие проблемы. Что делать с Союзом? Что делать с Россией? Как проводить реформы? Ельцин признает потом, что, отложив до лучших времен вопросы политического переустройства России, он упустил очень важный шанс. «Наверное, я ошибся, – напишет он, – выбрав главным направлением наступление на экономическом фронте, оставив для вечных компромиссов, для политических игр поле государственного устройства»[127].

К съезду, на котором Ельцин объявил о реформах, проект новой конституции был практически готов. Но ни Ельцин, ни только вошедший во вкус своей новой должности председатель Верховного совета – и в тот момент еще союзник президента – Руслан Хасбулатов обсуждать его тогда не хотели. И новую конституцию положили под сукно. Но это было еще не все. Объявив экономическую реформу главным приоритетом, подчиняющим себе всю остальную жизнедеятельность государства, Ельцин потребовал ввести мораторий сроком на один год на проведение любых выборов в стране. «Проводить мощные избирательные кампании и одновременно глубокие экономические преобразования невозможно! – говорил Ельцин с трибуны. – Пойти на это – значит погубить все!»[128] При этом сам президент получал чрезвычайные полномочия – тоже временно: он мог назначать и снимать членов правительства и будущих губернаторов, а в сфере экономики его указы приравнивались к законам (если их не опротестовывал Верховный совет).

Ельцина и его команду можно было понять: кто решился бы отпускать цены – а медлить с этим было уже невозможно – и одновременно проводить десятки выборных кампаний на местах? Да и разумно ли так поступать? Закономерным образом в прессе началась дискуссия: к чему приведет усиление власти Ельцина? Не опасно ли это? «Совместимы или несовместимы демократия и сильная власть, но не где-нибудь, не вообще, а конкретно сейчас, здесь, в России, в сегодняшней экономической, политической, психологической обстановке? – писал в ноябре 1991 года в газете „Московские новости“, которая была тогда главным рупором либеральной интеллигенции, публицист Александр Гельман. – Я отвечаю на этот вопрос так. Слабая власть нашу демократию, точнее, нашу возможную демократию погубит безусловно, наверняка, вне всякого сомнения. Сильная власть хотя и может вывернуться наизнанку и тоже привести к диктатуре, тем не менее она не лишает надежды, что, пройдя через период умеренного авторитаризма, выведет общество на твердую демократическую почву»[129].

Конечно, рассуждая об этом переходном периоде «умеренного авторитаризма», Гельман имел в виду не десятки лет, а те год-два, на которые Ельцин просил себе у съезда особые полномочия. В те времена шарнир истории крутился так быстро, что загадывать надолго вперед никому бы просто в голову не пришло. Подлинная демократия должна была наступить на следующей остановке. Казалось естественным, что она образуется сама, если хотеть этого и если у руля будет стоять лидер, облеченный народным доверием. «Кто-то скажет: да ведь такие же слова говорили и гэкачеписты, они тоже твердили о сильной власти во имя демократии, – продолжал свою мысль Александр Гельман. – В чем тогда разница? Разница в том, что их люди слушали, но не верили ни одному слову, а Ельцину люди доверяют»[130].

Это была правда: как показывали опросы, люди Ельцину по-прежнему доверяли, и осенью 1991 года его рейтинг – уже как победителя ГКЧП – превышал 50 %[131]. С ним все так же связывали чаяния и надежды. Во время путча появились и новые герои – такие как демократический мэр Ленинграда Анатолий Собчак и вице-президент Александр Руцкой, – но признанный лидер у России по-прежнему был один: Ельцин. «Народ не собирался сам работать. Должен кто-то прийти и устроить ему другую жизнь вместо той, которая его перестала устраивать» – так описывал отношение общества к Ельцину летом-осенью 1991 года один из лидеров демократического движения того времени Гавриил Попов[132]. В глазах людей Ельцин с самого начала был не лидером широкого демократического движения, а бунтарем, который бросил вызов КПСС, и к осени 1991 года в этом смысле изменилось только то, что бунтарь одержал победу.

На протяжении всех бурных лет конца 80-х – начала 90-х российское общество не артикулировало четко свои политические пристрастия. Движения в поддержку демократии были сильны в Москве и в больших городах, но и там были внутренне противоречивы и плохо структурированы. Что такое свобода? Что такое демократия? Что такое рынок? Большинство отвечало на эти вопросы просто: все наладится, после того как исчезнет КПСС. Это она мешает хорошо и свободно жить. Еще до путча, летом 1991 года, как отмечали социологи из ВЦИОМа, надежды на возрождение России в глазах 69 % россиян были связаны с тем, что «за 74 года нахождения у власти компартия окончательно себя дискредитировала»[133]. Как говорил через двадцать с лишним лет Немцов на одном из протестных митингов, «мы тогда были романтиками, мы думали, что стоит только победить ГКЧП и наступит счастье, успех, достаток, благоденствие, Россия станет самой свободной, самой счастливой страной.»[134] И вот ГКЧП и КПСС исчезли. Ведущая политическая сила страны, «Демократическая Россия», благодаря которой Ельцин пришел к власти, стала распадаться на фракции и клубы по интересам сразу же после путча. Чем дальше, тем меньше Ельцин был готов с ней считаться. От единодушия, с которым депутаты съезда голосовали за суверенитет России, не осталось и следа, когда зашла речь о реформах. Понятно, почему так произошло. Если суверенитет был выражением очевидного интереса – новая российская элита хотела подвинуть прежнюю, советскую, – то реформы не пользовались устойчивой поддержкой в обществе. Архитекторам реформ и избиратели, и их избранные представители заранее отказывали в доверии. Об этом свидетельствовали цифры соцопросов: в декабре 1991-го только 28 % российских граждан верили, что правительство сможет провести реформы, а 46 % – не верили. (В соседней Украине, к примеру, соотношение было прямо противоположным: 41 % энтузиастов против 25 % скептиков.)

Мальчики в розовых штанах

Меж тем к концу 1991 года ситуация в экономике была абсолютно катастрофической. Советский Союз обанкротился. Золотого запаса не было. Хлеба не было. По состоянию на 15 ноября запаса муки в закромах оставалось на двое суток – при нормативе 15 дней. Отсутствие кормов привело к мору на птицефабриках и сокращению поголовья скота. «Мясопродуктами торгуют только по талонам, на декабрь не хватает ресурсов. Молоком торгуют в течение i часа. Масло животное реализуется по талонам – 200 г на человека в месяц. Не хватает ресурсов. Растительное масло в продаже отсутствует…» – так, согласно правительственной справке, в середине ноября обстояли дела в той же Нижегородской области, куда вот-вот будет назначен губернатором Немцов[135]. Голода не было, но была угроза голода: министр сельского хозяйства Хлыстун еженедельно докладывал о положении с продовольствием в стране на специальной комиссии во главе с президентом. Еще в сентябре, будучи представителем президента в своей области, Немцов вызвал к себе руководителей автопарков и потребовал обеспечить автобусы: на полях осталась неубранной часть урожая, и народ с сумками и мешками поехал на выходных собирать картошку, капусту, морковь и свеклу. Став губернатором, Немцов едва ли не первым делом попросил дислоцированных в его области военных развернуть в городе военно-полевые кухни, чтобы кормить голодных. Второй его проблемой в конце декабря стали водочные и сигаретные бунты: люди перекрывали улицы, не имея возможности отоварить талоны на водку и купить сигареты. Вот как Немцов потом описывал положение дел в декабре 1991 года у себя в области. И в целом по стране оно было примерно таким же: «Картина была катастрофическая: моя жена в 4 часа утра занимала очередь за молоком, чтобы дочке, Жанне, принести его на завтрак. И 17 видов талонов, и мужики, требующие завезти сигареты и переворачивающие автобусы. Я работал диспетчером, а не губернатором: туда сигареты, сюда молоко, сюда хлеб – это то, что было. И кроме того, была холодная зима, область замерзала»[136].

У нового правительства отсутствовало даже минимальное пространство для маневра. Егор Гайдар признавался: «Открывшаяся в деталях картина подтверждала печальную истину: ресурсов, позволяющих сгладить социальные издержки запуска нового механизма хозяйствования, не было. Откладывать либерализацию экономики до тех пор, пока удастся продвинуть медленные структурные реформы, невозможно. Еще два-три месяца пассивности, и мы получим экономическую и политическую катастрофу, распад страны и гражданскую войну. Это мое твердое убеждение»[137].

Однако никакой другой опоры, кроме президента, у реформаторов не было. Новая российская элита не чувствовала запроса на экономическую либерализацию. Съезд потому с готовностью и предоставил Ельцину чрезвычайные полномочия в проведении реформ, что хотел снять с себя ответственность за них. А в конце ноября Верховный совет во главе с Русланом Хасбулатовым уже заворачивал президентские инициативы. «Очевидно, что положение, складывающееся в России через три месяца после провала путча, не предвещает радужных перспектив демократическим силам, – писала тогда газета „Московские новости“. – За это время им так и не удалось создать стабильную социально-политическую опору своей власти, а тот кредит доверия, которым располагал Белый дом (то есть президент и правительство. – М. Ф.) еще недавно, сегодня, накануне проведения реформ, катастрофически тает. Общество же, уставшее от перманентной неопределенности и неустойчивости, инстинктивно тянется к твердой руке»[138].

Предвестником надвигающегося тяжелого кризиса в отношениях между ветвями власти – кризиса, который через два года закончится вооруженным противостоянием на улицах Москвы, – стал демарш вице-президента Александра Руцкого. Генерал Руцкой не получил не только премьерский пост, как хотел, но и вообще сколько-нибудь значимых полномочий (вице-президентский статус никакой реальной власти не давал). 30 ноября он вдруг выступил против предстоящей либерализации цен и набросился на команду Гайдара, которая еще даже не приступила к работе. «Это мальчики в розовых штанах, красных рубашках и желтых ботинках», – негодовал генерал Руцкой, пообещав подать в отставку, если к нему не прислушается Борис Ельцин[139]. Россия только делала первые шаги вперед, а согласие по принципиальным вопросам прокладывания маршрута уже испарилось в холодном осеннем воздухе.

Немцов въезжает в здание обкома

В одном из интервью 1992 года Немцов рассказывает, как он стал губернатором: «Если вспомнить все, что вело меня сюда, в этот кабинет, без преувеличения могу сказать: цепь случайностей, из которых, как известно, закономерный ход возникает. Все произошло довольно непредсказуемо. Ну кто мог предсказать, что будет путч? Что 18 августа я уеду в отпуск через Москву, приеду 19-го, и там надо будет три ночи оборонять Белый дом? Никто не мог. Так получилось»[140].

Действительно, появление Немцова в Белом доме во время путча сыграло решающую роль в его дальнейшей судьбе. В эти драматические дни Немцов регулярно общался с Ельциным. Президент и его штаб сидели в противоположном от депутатов крыле, и депутаты туда вхожи не были, но Немцова к Ельцину пускали. Он даже помогал проверять кабинет Ельцина на наличие жучков, а Ельцин уполномочил его от имени Верховного совета на переговоры с военными. «Я ходил с бумагой, – вспоминал Немцов: „Депутат Борис Немцов назначен мною представлять законно избранный Верховный совет в воинских частях Минобороны, МВД и КГБ. Подпись: Ельцин“»[141]. А потом они стояли рядом на балконе во время победного митинга. Немцов для Ельцина теперь был больше чем просто молодой сторонник, – они вместе, плечом к плечу, защищали Белый дом и свободу. Поэтому сразу после путча Немцов был назначен представителем президента России в Нижегородской области. Идея ввести институт представителей президента в регионах – президентских комиссаров, которые бы отстаивали интересы новой российской власти при советских структурах, облисполкомах и обкомах КПСС, – родилась еще до путча, во время избрания Ельцина президентом России в июне 1991 года.

Путч резко ускорил осуществление этих планов. Пока Москва и Петербург противостояли заговорщикам, остальная Россия замерла, выжидая, кто победит. Две трети руководителей российских республик и областей не поддержали Ельцина, а некоторые открыто присягнули на верность ГКЧП. В российских регионах нужно было срочно формировать новую власть, и сначала Ельцин и его аппарат планировали на осень проведение губернаторских выборов. Но еще быстрее – буквально на следующий день после путча – Ельцину надо было направить в регионы своих представителей. Управляемость в стране в этот момент была для него проблемой номер один. Нараставший сепаратизм в национальных республиках в составе России беспокоил его всерьез: в свое время Горбачев в пылу борьбы с Ельциным сулил им широкую автономию, и многие даже успели проголосовать за суверенитет. Осенью 1991 года угроза распада России вовсе не была пустым звуком. Через две недели после путча она материализуется в Чечне: сторонники генерала Джохара Дудаева захватят власть в республике, а еще через полтора месяца объявят о независимости.

Демократический активист и народный депутат СССР Александр Минжуренко возглавлял штаб сопротивления ГКЧП в сибирском городе Омске: связывался с Белым домом, печатал и распространял полученные по факсу указы и листовки… 22 августа он уже был в Москве и тут же узнал, что его разыскивает Ельцин: ему предлагают стать представителем президента в Омской области. Минжуренко сначала колебался – что это значит: представитель президента РСФСР, с ходу непонятно, – но потом согласился. Тогда его вызвали к Ельцину. «Вы что, не видите, что Союз сыплется, – нервно, даже раздраженно объяснял Минжуренко Ельцин. – И Россия посыплется, если мы будем сидеть сложа руки. Сейчас на местах одни коммунисты. Мы будем внедрять выборность, а выбирать будут самых разных людей, и управление со стороны президента будет потеряно. Поэтому мне нужны свои преданные люди на местах»[142].

Положение о представителях президента писалось там же, в соседней комнате, буквально на коленке. 27 августа Минжуренко, Немцов и еще несколько человек были снова приглашены к Ельцину и получили назначения представителями президента в регионах. Президентским комиссарам вменялась задача собирать жалобы граждан и следить за исполнением указов президента России. «Если они наломают дров, мы их поснимаем», – говорил тогда журналистам Сергей Шахрай[143]. Ельцин поставил перед ними еще одну цель: подобрать достойных кандидатов, которые смогут победить на выборах в своих регионах.

Руководство Нижегородской области во время путча тоже поддержало ГКЧП: в местной прессе была введена цензура – редакции бунтовали, и газеты выходили с пустыми белыми полосами, – а председатель облисполкома Александр Соколов проводил совещания с руководителями силовых структур на предмет пресечения массового недовольства. После путча Соколова сняли, а демократические депутаты облсовета просто взяли и опечатали здание обкома КПСС. Так область осталась вообще без власти. «Возник вопрос – кого?» – вспоминает Николай Ашин. Демократическое сообщество растерялось, и только у Ашина сомнений не было: надо ставить Немцова[144].

К октябрю Немцов и сам созрел: он был готов предложить себя в губернаторы. В конце месяца Ельцин собирал своих представителей для отчета. К этому моменту в аппарате Ельцина уже решили временно отказаться от выборов губернаторов в пользу назначений (о чем он и сообщит съезду 28 октября). На совещании Немцов подошел к Минжуренко и завел с ним беседу.

– Ты кого будешь рекомендовать на должность главы администрации? – спросил Немцов.

– У меня пока кандидатуры нет, – ответил Минжуренко.

– Так себя и предложи, – продолжал Немцов, – я уже думаю об этом.

– Слушай, я историк, доцент. Как я буду губернатором? Это же не политическая фигура. Это же завхоз.

– А ты сохрани за собой политические функции, – убеждал Минжуренко Немцов, – и подбери заместителей, отвечающих за разные направления. А сам будешь дирижером.

Минжуренко эта мысль в голову не приходила, и предложение Немцова его смутило: «Может быть, и правда», – подумал он[145].

Еще в августе депутаты нижегородского облсовета рекомендовали Москве две кандидатуры на пост главы администрации: директора местного Института систем связи Игоря Петяшина – от демократов, и главы города Арзамас Ивана Склярова – от коммунистов[146]. В аппарате Ельцина уже даже согласились на Петяшина, но тут вдруг заупрямился и отказался сам Петяшин – под тем предлогом, что выборы главы администрации заменены назначением. «Встал вопрос о выдвижении новых кандидатов, – писала в октябре 1991 года газета „Нижегородский рабочий“. – На этом этапе возникла кандидатура представителя президента России в нашей области Бориса Немцова. После полуторасуточных раздумий Борис Ефимович дал на это свое согласие. Одновременно он заявил о готовности к совместной работе с Иваном Скляровым»[147].

В октябре на очередной встрече с Ельциным Немцов снова настойчиво уговаривал Минжуренко идти в губернаторы – он не хотел быть белой вороной, ему было комфортнее предлагать президенту свою кандидатуру в компании с кем-нибудь еще. Но Минжуренко отказался: у него не выходил из головы недавний звонок директора местного маслозавода – на заводе закончились упаковочные коробки, и он грозился прекратить отгружать масло, если коробки не будут поставлены. «А почему вы звоните мне?» – недоумевал Минжуренко. «А кому звонить? – отвечал директор. – Я всегда звонил председателю обкома КПСС, а тот звонил на картоннорубероидный завод и давал пинков тамошнему директору». На этих пинках и держалась вся советская хозяйственная система. Минжуренко пришел в ужас от перспективы посвятить свою жизнь решению проблем вроде нехватки картонных коробок[148].

Немцов тоже не хотел заниматься коробками. Поэтому он предложил должность вице-губернатора, если его назначат, коммунисту Ивану Склярову. «Немцов был умным человеком, – вспоминает его помощница тех времен Татьяна Гришина, – он понимал, что не разбирается в вопросах ведения хозяйства, Скляров как раз был хозяйственником. Кроме того, это был компромисс [с нижегородской элитой]»[149]. Предлагая разделить власть с коммунистом Скляровым, Немцов обеспечивал себе дополнительную поддержку в облсовете. Немцов вышел на трибуну и так и сказал: он – политик, а Скляров будет заниматься хозяйственными делами, и вместе они свернут горы. Депутатам эта идея понравилась, и они рекомендовали Ельцину назначить Немцова.

Многие нижегородские демократы, стоявшие у истоков местных демократических объединений, смотрели на Немцова косо: для них он был чужаком и выскочкой. В местной прессе стали появляться просьбы не назначать Немцова губернатором. Он не только некомпетентен, но и «вступил в коалицию с представителями партийно-хозяйственной номенклатуры, благосклонно воспринявшими деятельность ГКЧП», – с газетных страниц ябедничал на Немцова один из лидеров местной «Демократической России». Впрочем, другие активисты за Немцова вступились, настаивая на том, что «он способен решительно проводить в жизнь политику и реформы президента»[150].

В Москве тоже возникли споры: ставить Немцова губернатором или нет. Его кандидатуру поддерживал Шахрай. «Я сказал, что Борис Ефимович, безусловно, справится, – вспоминает Шахрай. – Его в области (в основном в городе) знают. А недостаток возраста и знаний он компенсирует каким-то природным чутьем. И мне кажется, что эта формула „природное чутье“ была очень близка и понятна президенту». (Некоторые тогдашние соратники Ельцина полагали, что назначить Немцова советовала Ельцину и вдова Сахарова Елена Боннэр.)

Соратник Ельцина и в скором времени глава Контрольного управления президента Валерий Махарадзе был против. Он перечислял недостатки Немцова: возраст, нехватка хозяйственного опыта и – почему-то – отсутствие знаний о сельском хозяйстве. Шахрай не сдавался. «У меня было два аргумента, – вспоминает Шахрай. – Я говорю: область оборонно-промышленная. А кроме того, Немцов у меня в комитете написал проект закона о земле. Тут уже обалдел Борис Николаевич: „Борис? Закон о земле?“ Говорю: да. Немцов этот закон писал как политический… Это именно реформа, преобразование земельных отношений, а не вопрос о власти. И вот эти два аргумента сработали»[151].

Наверняка сработал и третий аргумент: у себя дома в Нижнем Новгороде 32-летний Немцов был самым популярным депутатом. По опросам общественного мнения в октябре 1991-го, его рейтинг доверия составлял 42 % – вдвое выше, чем у ближайшего конкурента[152]. Но кто бы ни рекомендовал Ельцину молодого нижегородского депутата, это был его личный выбор. И 30 ноября президент издал указ о назначении Немцова главой администрации Нижегородской области. Со слов самого Немцова, Ельцин напутствовал его так: «В принципе, ты совсем зеленый, никакого жизненного опыта нет, а область важнейшая… Я поставлю тебя. Три месяца испытательный срок. Приеду – проверю. Не справишься – сниму»[153].

Здание обкома КПСС стояло абсолютно безжизненное: не было электричества, не работали лифты и телефоны. На пятом этаже располагался кабинет председателя обкома – центр управления областью. Туда и въехал Немцов в декабре 1991 года. «Новоиспеченных отцов области (Немцова и Склярова. – М. Ф.) уже окрестили в народе – камикадзе» – так написала про назначение Немцова нижегородская газета «Ленинская смена»[154]. Григорий Явлинский, с которым Немцов тогда поддерживал тесные отношения, вспоминает, как это выглядело: «Он сидел в обкоме партии, в кабинете первого секретаря обкома. Все разбежались, а он там сидел один, в джинсах, белых носках, с абсолютно всклокоченной головой. И спрашивал у меня: ну что мне делать?»[155]

Прежняя жизнь закончилась, дорога назад, в науку, была закрыта: Немцов стал властью. Теперь он пришел в политику надолго. Может быть, навсегда.

Митинг норковых шуб

– Два миллиона раз! Два миллиона два! Два двести. Два четыреста. Два миллиона четыреста раз. Два миллиона четыреста два. Два миллиона четыреста. – Перед тем как произнести цифру «три», аукционист сделал театральную паузу, – . три, продано! – и стукнул молотком по кафедре[156].

В Советском Союзе не было свободных цен, само понятие «аукцион» воспринималось как синоним капитализма и, следовательно, нечто криминальное. Поэтому легендарный аукционист Арсений Лобанов был едва ли не единственным профессионалом на всю страну: он еще с конца 60-х годов вел аукционы по продаже скакунов за валюту для иностранцев. Теперь он за 2 млн 400 тысяч рублей – примерно 24 тысячи долларов – продал продуктовый магазин на состоявшемся 4 апреля 1992 года первом показательном аукционе в Нижнем Новгороде. Лицо сидевшего в зале Егора Гайдара светилось детской радостью. На глазах сбывалась его заветная мечта: государственная собственность – вошедшие в жизнь каждого советского человека магазины под названиями «Мясо-рыба», «Овощи-фрукты», кафе, парикмахерские, химчистки и пр. – уходила в частные руки. Не менее довольным выглядел сидевший рядом с Гайдаром его соратник с рыжей шевелюрой – недавно назначенный главой Госкомимущества 36-летний экономист из Петербурга Анатолий Чубайс, архитектор российской приватизации. «Еще пять месяцев назад мы [с Гайдаром] писали всякие проекты, – вспоминал потом Чубайс, – а теперь оказались в качестве официальных представителей власти, которые довели дело до конца. То был момент счастья»[157].

Именно этот аукцион дал старт приватизации в России. Большой – ваучерной – приватизации предстоит начаться только в июле. Пока же речь шла о малом бизнесе. Как писала летом 1992 года в своем отчете Международная финансовая корпорация – структура Мирового банка, которая помогала организовывать аукционы, – Нижний Новгород был выбран для эксперимента по двум причинам. Во-первых, это «типичный российский город», а значит, в случае успеха нижегородскую модель можно будет тиражировать по всей России. Во-вторых, приватизацию активно поддерживают местные власти, а «опыт Чехословакии и Польши показал, насколько для такого типа приватизации важна политическая поддержка»[158]. Обе страны, особенно Польша, служили тогда примерами успешного перехода от социализма к капитализму, и в нижегородском эксперименте участвовали польские, чехословацкие и венгерские эксперты, а Международная финансовая корпорация оплачивала их работу.

Немцов проработал губернатором всего месяц, но Нижегородская область уже была на особом счету. «Боря привел экспертов из Международной финансовой корпорации, и мы сразу начали готовить малую приватизацию. Их помощь была очень полезной», – вспоминает Дмитрий Бедняков, тогда мэр Нижнего Новгорода[159]. Фактически подготовка к приватизации началась одновременно с освобождением цен – и одновременно с первым визитом Ельцина, который в начале января отправился с инспекцией по городам Поволжья и заехал, разумеется, в Нижний Новгород.

Ельцин всегда подчеркивал свою близость к людям – он привык к народной любви и тем и отличался от партийных бонз, что без смущения ходил по магазинам и ездил на городском транспорте. Пройдясь по холодному зимнему рынку, президент без предупреждения завернул в один из центральных гастрономов. Продукты в магазине уже были – полки заполнились почти сразу же, как были отпущены цены, – но килограмм масла стоил 207 рублей. До либерализации цен, в декабре, масло стоило 3 рубля 50 копеек. (На самом деле декабрьский ценник не имел никакого практического смысла – купить масло по этой цене все равно было невозможно; этот экономический феномен называется «подавленная инфляция».) Гайдар предполагал, что после реформы рост цен составит 200–300 процентов. Он почти угадал: в январе цены выросли в среднем в 3,5 раза, но в Нижегородской области цена на масло подскочила еще выше. Психологический эффект был огромный. Ельцин прилетел в Нижний Новгород из Ульяновска, прибрежного города ниже по течению Волги, где масло, как ему сказали, стоило 60 рублей (в первую-вторую неделю после освобождения цен такие диспропорции были еще возможны; к тому же ульяновский губернатор, коммунист старой закалки, не только по-прежнему пытался регулировать цены, но и пускал президенту пыль в глаза – Немцов принципиально не делал ни того ни другого). В магазине, как потом вспоминал Немцов, на Ельцина набросились «бабушки с авоськами, которые хотели его убить». Это одна из любимых историй Немцова:

– Борис Николаевич, пенсии никакие, а масло 207 рублей! За неделю – в пятьдесят с лишним раз!

– Но его не было, а теперь есть.

– Пусть лучше по талонам, понемножку. А что толку, что теперь все есть, не купишь же: месячная зарплата – килограмм масла!

Ельцин поворачивается ко мне:

– Кто установил такие грабительские цены?

Я, поскольку был молодой, отвечаю:

– Это сделали вы.

– Как я?!

– Вы. Вы подписали указ о свободных ценах и свободной торговле. Вот его результаты[160].

Разозленный Ельцин поступил по старинке – распорядился снять с должности директора молокоторга, будучи уверен в том, что это он взвинтил цены на масло. «200 рублей за килограмм масла – это безобразие, – возмущался Ельцин в тот же день на встрече с рабочими, – это отрыжка прежней административно-командной системы»[161]. На самом деле отрыжка если и была, то лишь по той причине, что участники рынка еще не сформировали между собой новые связи. В высокой цене масла директор молокоторга виноват не был, да и Немцов, строго говоря, не имел полномочий его уволить. Как рассказывал сам Немцов, директор – его фамилия была Докукин – пошел ему навстречу: согласился уйти, чтобы не создавать проблем молодому перспективному губернатору. Перед вылетом в Москву Ельцин еще раз вспомнил про Докукина. Немцов подтвердил, что тот снят. Ельцин успокоился только тогда, когда удостоверился в этом лично – не поленился сделать звонок из машины по системе правительственной связи[162].

Уже тогда, в самом начале января 1992 года, было понятно, что Немцов – один из фаворитов Ельцина и пользуется большим доверием. «Я верю, что он пойдет демократическим путем, верю в его ум, в его ответственность, и в его активность, безусловно, – говорил президент перед отъездом. – Молодость не считается недостатком. Да, отсутствие производственного опыта пока сказывается. Но это с годами проходит. Поэтому я считаю, что это хорошая кандидатура для нижегородцев. И с каждым днем он будет набирать…»[163] Так Немцов получил карт-бланш на реформы, и Нижнему Новгороду было суждено стать первопроходцем в малой приватизации.

В административной экономике магазин был лишь витриной и прилавком. Товары распределялись по магазинам через систему торгов, именно там решали, куда, сколько и по какой цене. Директор молокоторга был властелином молочного рынка в прежней жизни, до освобождения цен. Но если бы Докукин не уволился, он бы все равно скоро потерял свое место, поскольку в рыночной экономике исчез сам молокоторг. Когда Гайдар и Чубайс пришли вместе с Немцовым на аукцион 4 апреля, им пришлось чуть ли не с боем прорываться в зал через толпу протестующих, вооруженную плакатами «Гайдар, не плоди нищих!» и «Цены кусаются, мы – еще нет!». При этом толпа скандировала «В отставку!» и другие похожие лозунги. Ирония исторического момента заключалась в том, что на антигайдаровский митинг вышла верхушка советской торговли, люди далеко не нищие. «Злость разбирала: уж очень видна была организованность протеста, – вспоминал потом Чубайс. – Хорошо и даже элегантно одетые, упитанные и уж совсем не обездоленные люди»[164]. Это были в основном женщины средних лет – как раз руководители пищеторгов, функционеры большого советского аппарата пищевого снабжения, еще недавно распределители главных благ и хозяева жизни. Это был митинг дорогих французских духов, шутил потом Немцов. А тогда он говорил Гайдару: «Егор Тимурович, вот так относятся к нашим реформам работники советской торговли. Это значит, что мы на правильном пути»[165].

Опасения торгового лобби были вполне понятны, но оказалось, что у рыночной экономики тоже есть свои преимущества. Во-первых, нижегородская приватизация шла по компромиссной схеме: трудовым коллективам приватизируемых магазинов и кафе они доставались дешевле, чем остальным покупателям, – со скидкой от финальной цены аукциона и возможностью расплачиваться в рассрочку. Во-вторых, у торговых функционеров водились деньги – а значит, им было на что покупать. «Тетки в норковых шубах быстро переориентировались, – вспоминает тогдашний соратник Немцова Павел Чичагов, – и стали покупать сами. Кто-то перепродал, кто-то закрыл, кто-то стал развивать как бизнес. В экономике это называется первичное накопление капитала»[166].

На самом деле показательный аукцион 4 апреля был не первым в Нижнем Новгороде – в марте Бедняков и Немцов уже провели два подобных конкурса, на каждом десятки лотов ушли с молотка за вполне приличные по тем временам деньги, и, судя по ажиотажу, Гайдар и Чубайс могли рассчитывать на успех. Для них это было важно. Оппозиция реформам ширилась, политическая обстановка в Москве раскалилась, через несколько дней начинал работу очередной съезд, где депутаты под предводительством Руслана Хасбулатова готовили, по выражению Гайдара, «первую фронтальную атаку на реформы». Гайдару и Чубайсу нужен был пример удачного опыта. «Для нас было крайне существенно до съезда сделать что-то реальное, как бы подать некий сигнал во все регионы, – так эту историю описывает Чубайс. – И когда я понял из контактов с Немцовым, что у него появляется конкретный проект – первый в новейшей истории России аукцион по продаже муниципальных предприятий торговли и быта, – я предпринял все усилия для того, чтобы это событие стало не рядовым коммерческим, а политическим. Мы с Гайдаром решили ехать в Нижний Новгород»[167].

Расчет оправдался. «Это была одна из немногих наших политических побед раннего демократического периода», – вспоминает Чубайс[168]. Аукционы в Нижнем Новгороде продолжались еще два года. «Мы продали всю сферу услуг!» – хвастается Бедняков[169]. Аукцион 4 апреля стал политической победой не только правительства, но и Немцова. Об аукционе говорили все, а Нижний Новгород впервые со дня освобождения академика Сахарова из ссылки в декабре 1986 года попал в заголовки мировой прессы. Газета The Washington Post писала о том, как выигрышно смотрится Нижний Новгород на фоне увязших в спорах о методах и путях приватизации Москвы и Петербурга[170]. Los Angeles Times отмечала политическое мужество молодых нижегородских лидеров[171]. Немцов делал первые шаги вперед – и к международному признанию, и к своему будущему положению самого популярного губернатора в стране.

Немцов против Гайдара

Егора Гайдара в принципе не интересовали ни деньги, ни комфорт, а на свою карьеру он смотрел исключительно как на миссию, дело жизни – отодвинуть страну от края пропасти и гражданской войны и перевести российскую экономику на здоровый рыночный путь. Он не лукавил, когда говорил, что дни его правительства – первого постсоветского правительства – сочтены, и не жалел об этом. Гайдар был готов к тому, что именно на него будет возложена ответственность за свободные – то есть высокие – цены и накрывшую Россию удручающую повсеместную бедность, хотя в реальности это цена, которую приходится платить за банкротство плановой экономики. Гайдар понимал: главное, что ему понадобится на первом этапе, – это сила воли. Потому что на него посыплются бесконечные просьбы о деньгах и он вынужден будет отвечать на них отказом. За каждой из этих просьб так или иначе будут стоять живые и часто несчастные люди – учителя и врачи, военные и ученые, пенсионеры, которым не на что жить. Но законы экономики жестоки и неумолимы: деньги нельзя печатать просто так; деньги, не обеспеченные ростом производства и подъемом экономики, обесцениваются и разгоняют инфляцию, которая потом снова бьет по кошелькам все тех же бедных людей. И монетарист Гайдар изо всех сил, как мог, пытался сдерживать рост денежной массы и заставить страну жить по средствам.

Немцов и Гайдар были союзниками, и их многое объединяло – приверженность демократии и рыночной экономике, желание видеть Россию современной европейской страной, а также возраст, что было очень важно, и, наконец, тот факт, что оба были ставленниками Ельцина, его личными креатурами. Но они двигались параллельно, а не единым фронтом. Гайдар и его соратники только расселись по кабинетам. Немцов хотя и был моложе, мог считать себя более опытным – все-таки в политику он пришел заметно раньше и уже побеждал на выборах. «Боря вырос не в нашей команде, – вспоминает Чубайс, – он вырос независимо от нас»[172].

Именно поэтому летом 1992 года по приглашению Немцова в Нижний Новгород приехал Григорий Явлинский. С Немцовым они были хорошо знакомы с лета 1990-го. После того как Ельцин сделал выбор в пользу Гайдара, Явлинскому, автору программы «500 дней», воплощать свои идеи в жизнь было негде. Уже известный и популярный политик, к весне 1992 года он перешел в мягкую оппозицию к правительству. Немцов же относился к Явлинскому с большим уважением и, став губернатором, всегда приходил к нему за советом, когда приезжал в Москву, а потом позвал разрабатывать программу реформ для своей губернии (тогда было принято говорить «губерния», а не «область»). Явлинский с готовностью согласился. Во-первых, ему хотелось работать. Во-вторых, созданный им исследовательский центр был в тот момент в тяжелом финансовом положении: не было заказов, следовательно, не было денег. Причем денег не было настолько, что команда Явлинского в Нижнем Новгороде работала за питание и жилье. «Они работали за еду, – вспоминает Бедняков, – их поселили в Зеленом Городе (поселок в 15 км от города, где располагались дачи руководителей области), кормили их, и все – этого им было достаточно»[173].

Разумеется, на областном уровне пространство для разработки реформ было очень узким. Насколько это было возможно, подготовленная Явлинским и его командой программа «Нижегородский пролог» адаптировала для нижегородских условий их же программу «500 дней». Команда Явлинского анализировала экономическую статистику, предлагала варианты бюджетного и налогового маневров (как, исходя из существующих возможностей, оказывать финансовую поддержку бюджетникам и работникам государственных предприятий), разрабатывала следующие этапы малой приватизации (например, грузового транспорта), варианты реформы коммунальных услуг, проекты адресной социальной помощи. Важной составляющей «Нижегородского пролога» была идея, что реформы надо делать самим. «Очень многие вещи надо делать на местах. И если реформы, которые идут снизу, будут встречены и сомкнутся с реформами сверху, то будет успех», – считал Явлинский[174]. Явлинский и принимавший участие в разработке этой идеи Бедняков потом особенно гордились облегченной заявительной системой регистрации частных предприятий. «Приходите на почту, – вспоминает Бедняков, – берете бланк в двух экземплярах, заполняете, один оставляете себе, второй оставляете на почте, и почта сама его отправляет в администрацию, и если в течение двух недель вас не вызывают для отрицательного ответа, ваш бизнес действует. И все»[175].

Одной из ключевых – и точно самых громких – идей Явлинского стал выпуск облигаций областного займа, по сути местной валюты, вошедшей в историю как «немцовки». Проблема была в том, что уже к середине лета 1992 года государство задолжало и предприятиям, и гражданам огромные суммы: люди не получали зарплаты, предприятия – деньги за продукцию. В экономике возник кризис неплатежей. На этом фоне расцвел бартер и как грибы стали появляться денежные суррогаты – талоны, векселя и прочие бумажные обязательства, которые выдавали друг другу агенты рынка.

Одновременно правительство столкнулось с острейшей нехваткой наличных денег. С ростом цен потребовались новые деньги – купюры крупных номиналов. Гайдар отдал соответствующее распоряжение Гознаку. «Однако, – вспоминал потом Гайдар, – почти сразу же после этого [начальника Гознака] Алексеева вызвал Хасбулатов и устроил ему жесточайший разнос: „всяких гайдаров слушаете и инфляцию в стране разводите“. В запутанном законодательстве того времени разобраться, чей приказ главнее, было непросто. Получив нагоняй, начальник Гознака затаился. Работа по подготовке новых купюр была приостановлена»[176]. На местах острейшая проблема нехватки наличных решалась так: предприятия выдавали своим работникам вместо денег талоны и чеки, те шли с ними в магазины за товарами, а предприятия перечисляли магазинам эквивалентные покупкам безналичные суммы. С согласия областной администрации так делал не только бизнес: в Нижнем Новгороде свои купоны печатал даже Институт прикладной физики.

Немцову надо было как-то решать проблему нехватки ликвидности: без денег рабочие начинали бастовать у станков. «Что могут сделать губернатор и его команда, – негодовал Немцов, – если правительство не дает наличных денег? Мы уже должны населению около пяти миллиардов заработанных им рублей. Терпение людей на исходе, и ничем, кроме как головотяпством правительства, объяснить это нельзя. Не платя зарплату, оно взрывает и без того опасную ситуацию в стране. Это вынуждает меня заявить о резком несогласии с правительством»[177]. И Немцов перешел к действиям.

Сначала он подал против правительства иск в Конституционный суд. А затем было решено выпустить «немцовки», бумаги областного займа, которыми можно было бы расплачиваться в магазинах, а магазины бы потом в обмен на эти бумаги под гарантии областной администрации получали бы на свои счета из банков соответствующие безналичные суммы. «Мы придумали, как сделать этому займу обеспечение, – вспоминает Явлинский. – Очень просто. Мы купили нефтепродукты, горючее. И горючее из-за инфляции росло в цене. И у нас было обеспечение»[178]. Кроме того, сумма займа должна была быть равна сумме федеральной задолженности населению – опять-таки чтобы не спровоцировать новый виток инфляции. Немцов лично занимался организацией печати этих «казначейских потребительских билетов», как официально назывались немцовские облигации, на одной из фабрик Гознака.

Немцовки пользовались большим успехом. «В итоге областной заем стал реальным конкурентом Сбербанку в привлечении одного из самых дешевых кредитных ресурсов – денежных сбережений населения», – писала газета «Коммерсантъ»[179]. Однако в Москве, естественно, план Немцова вызвал резкое недовольство – какое правительство поддержит введение местной валюты, разрывающей единое экономическое пространство страны? «Гайдар меня тогда чуть не убил. – признавался позже Немцов, – даже хотел снять меня с работы»[180]. Немцовки в широкий оборот так и не вошли: из Москвы срочно доставили необходимую наличность, и проблема была решена – то есть Немцов своего добился. В итоге немцовки превратились в талоны на бензин для областного автопарка: их выдавали водителям, те оплачивали ими топливо, а заправки потом обменивали их на деньги. Идея была еще и в том, чтобы отбить у местных бандитов и рэкетиров желание грабить автозаправки.

Это был не единственный, хотя, видимо, самый серьезный конфликт между Немцовым и Гайдаром. Логика их отношений была понятна: как и многие другие губернаторы, Немцов отказывался отпускать цены на бензин, пытался добиться от правительства льгот, уступок, преференций и каких-нибудь других финансовых поблажек, которые позволили бы областному бюджету свести концы с концами. Как и многим другим, Гайдар ему отказывал. «А Немцов говорил, – вспоминает его соратник Чичагов, – Егор, а ты посиди тут на моем месте»[181].

Сидеть на месте Немцова значило в том числе стараться решать проблемы самых обычных и чаще всего бедных и несчастных людей, которым негде жить, нечем лечиться, не на что купить самые элементарные продукты. Помощник, а в прошлом студент Немцова в НИРФИ Александр Котюсов вспоминает свой первый рабочий день в сентябре 1992 года. Это был как раз тот день, когда губернатор принимал граждан, которые заранее записались на прием; обычно в такой день Немцов выслушивал около двадцати человек. «Входит старушка, – рассказывает Котюсов, – Немцову на стол кладут ее документы. Что у нее? Ей негде жить. Она сама из деревни. Муж пьяница, у сына эпилепсия, дочь тоже тяжело больна. Живут на пятнадцати квадратных метрах. Она стоит в очереди на жилплощадь, примерно под миллионным номером, и просит в виде исключения дать ей квартиру. То есть как просит – бросается на колени и с плачем бьется головой об пол. Вдруг Немцов сухим голосом говорит ей: „Так. Выйдите, успокойтесь, через 15 минут вернитесь. Или, если готовы нормально разговаривать, попейте водички и давайте. Если нет – идите“. Я его потом спрашиваю: разве так можно? Так грубо с человеком. Он отвечает: „Я губернатор. Таких, как она, много. Если я каждую проблему буду пропускать через сердце, то я не выдержу. Но это не значит, что я не вхожу в ее положение“»[182].

Таких старушек действительно было много. И Немцов делал что мог. Если другого выхода не было, он обращался к бизнесменам, которые его поддерживали, и просил помочь. «Борис мыслил категориями справедливости. Пришла к нему бабка на прием, – вспоминает крупный нижегородский предприниматель и кинопродюсер Владимир Седов, – и он звонит мне: „Вот тут у меня бабушка, ей квартира нужна“. И мы проверяли ее жилищные условия и давали ей квартиру. Мы понимали, что Немцову надо помогать»[183].

Отношения Немцова и Гайдара в ту пору определялись разницей их полномочий и ответственности: Немцов отвечал за свою губернию, Гайдар – за экономику всей страны. В 1992–1993 годах Немцов активно критиковал правительство и жесткую экономическую политику Гайдара, рассуждая в том духе, что реформы чересчур радикальны и реальная жизнь сложнее придуманных в Москве схем. «Реформы без шока» – так он формулировал, какие преобразования нужны России. На референдуме в апреле 1993 года он даже оставил без ответа вопрос «Поддерживаете ли вы экономические реформы?», несмотря на то что ельцинский штаб агитировал отвечать «да». Потом, много лет спустя, Немцов не единожды скажет, что за многие свои выпады против правительства того времени ему стыдно: в их спорах Гайдар, конечно, был прав, а он нет. Но тогда эта дистанция ему помогала: пока реформаторы тратили политический капитал, Немцов его зарабатывал уже одним тем, что не входил в их команду. Впрочем, и тогда, несмотря на частые конфликты, Гайдар и Немцов относились друг к другу с уважением. Даже скандал с «немцовками» не оставил у них тяжелого чувства: оба были незлопамятны, Немцов особенно, и легко перешагивали через ссоры.

Почему не надо брать взятки

Немцова и Гайдара объединяло еще одно принципиальное свойство – материальная бескорыстность, она тоже помогала им легко выходить из неурядиц и споров, ведь оба понимали, что в разногласиях ими не движут личные интересы.

Немцов однажды рассказал, как в том же 1992 году он по совету Склярова – тот когда-то возглавлял горком КПСС и был человеком опытным – принес Гайдару две большие банки черной икры и трехлитровую бутылку водки в знак признательности за то, что премьер поддержал их позицию и запретил повышать уровень воды в соседнем Чебоксарском водохранилище. «Захожу я в кабинет к Гайдару, говорю: „Вот, Егор Тимурович, спасибо от всех нижегородцев. Вот икра, водка“. Гайдар – очень интеллигентный человек, матом не ругался, но такого мата и крика, как я услышал в свой адрес, я не слышал… Он меня вытолкал буквально взашей за дверь»[184].

Коррупция – широкое понятие, границы нечеткие: как отличить взятку от дружеского подарка? Где кончается честное распределение благ и начинается непотизм? С первых дней своего губернаторства Немцов был исключительно щепетилен. Его помощник тех лет Андрей Младенцев вспоминал потом, что в разговорах Немцова с предпринимателями никогда ни одно слово не звучало как намек, что нужно что-то сделать, чтобы заручиться его поддержкой.

Своей щепетильностью Немцов иногда задевал чувства коллег. Бизнесмен Игорь Аронов, приятель Немцова еще со времен НИРФИ, рассказывал, как, возглавив по просьбе Немцова совет предпринимателей при губернаторе, он попросил у Немцова помощи. У него украли «Волгу», на которой он ездил как один из руководителей возрожденной при Немцове Нижегородской ярмарки, и, замолви за него Немцов слово на заводе, ярмарка могла бы купить новую «Волгу» по себестоимости. Немцов сразу же сказал «нет». Аронов объяснил: машина нужна для дела, а не ему лично, ярмарка ведь не частное предприятие. «Я бы подписал, – сказал Немцов, – если бы ты не был моим другом». Аронов негодовал: с его точки зрения, со стороны Немцова это был некрасивый популистский ход[185].

Бизнесмена Артема Тарасова в прессе называли первым советским миллионером, крупное состояние он сколотил еще на излете советской эпохи. В 1993 году в Нижнем Новгороде был объявлен тендер на внедрение мобильной связи, и, стремясь получить выгодный контракт, Тарасов с партнером решили подкупить Немцова. Сами давать взятку губернатору они побоялись и специально для этого взяли с собой на переговоры шоумена Михаила Борисова. Тот с удовольствием согласился и, оставшись наедине с Немцовым, положил перед ним конверт с 5000 долларов – по тем временам большими деньгами. «Немцов посмотрел на пакет, – вспоминал потом Тарасов, – и вдруг спрашивает:

– Это что, взятка?

– Да, – искренне ответил Миша и пододвинул пакет к Немцову.

– Знаешь, – говорит Немцов, двигая пакет обратно в сторону Миши, – я очень хорошо отношусь к Артему, и мне очень нужны деньги. Я бы их взял. Но, понимаешь, я поставил себе цель – сделать политическую карьеру. И поэтому обязан оставаться абсолютно чистым. Поэтому возьми пакет обратно и передай Артему, что если вы честно победите в тендере, тогда получите контракт, а по-другому никак не выйдет. Пусть Артем на меня не обижается, ладно?»[186]

Пять тысяч долларов покажутся копейками на фоне искушений, с которыми Немцов столкнется уже скоро, в течение следующих двух-трех лет. В России должность губернатора, прямо связанная с распределением собственности и государственных заказов, станет одной из самых коррупционных: несколько глав регионов станут миллионерами, а затем и миллиардерами, подавляющее большинство обеспечат себе крупные состояния. У Немцова первые деньги – и те даже близко несравнимые с типичным губернаторским достатком – появятся только после того, как он перестанет быть чиновником. Первым комфортным жильем Немцовых станет предоставленная ему в пользование как губернатору государственная дача в Зеленом Городе недалеко от Нижнего. «Что удерживало меня от взяток? – писал позже Немцов. – Честно скажу: страх разоблачения. У меня возникали всякие мысли при виде огромных денег. Представьте только: на столе лежит чемодан, набитый пачками стодолларовых купюр. Я понимал, что за такие деньги можно решить множество личных проблем. Но также отдавал себе отчет в том, что и жизнь изменится, возникнут неразрешимые конфликты… И второе: взятки – это серьезные репутационные риски. Любопытно, но рынок взяток, с одной стороны, очень закрытый, а с другой – на нем все обо всех знают»[187].

Немцов долго не мог позволить себе купить второй костюм. За границей ему не хватало денег даже на сувениры. Уже во время первой заграничной командировки – в Париж и в Лондон в ноябре 1993 года – его заместителю по международным вопросам Игорю Маскаеву было неловко: до того как поступить на госслужбу к Немцову, он поработал в бизнесе за границей, был лучше одет и имел больше денег. В Париже Немцов пролил на костюм вино, и, когда они прилетели в Лондон, Маскаев отдал костюм в экспресс-чистку при гостинице: Немцов должен был идти на прием к бывшему премьер-министру Маргарет Тэтчер. За 15 минут до выезда к Маскаеву прибежал взмыленный британский дипломат, из тех, что занимались визитом: Немцов до сих пор не спустился в холл, он у себя в комнате, там какая-то проблема, а уже надо ехать, на чай к госпоже Тэтчер ни в коем случае нельзя опаздывать. Маскаев пошел к Немцову в номер и обнаружил его в одних трусах.

– Ты что раздет? – удивился Маскаев. – Нам же уже выходить пора.

– У меня проблема.

– Какая проблема?

– Костюм, который ты сдал в чистку, еще не принесли.

– Ну так надень другой!

– Но у меня только один костюм![188]

Тут Маскаев понял, что проблема действительно серьезная, и пошел за помощью к дипломату. Когда стало ясно, что срывается встреча с Тэтчер, британский МИД встал на уши. Через несколько минут к Немцову поднялась целая делегация во главе с менеджером гостиницы – с костюмом, фруктами, шампанским и извинениями.

Став губернатором, Немцов сразу принялся учить английский и через пару лет говорил уже вполне сносно. Из той лондонской поездки он привез полтора миллиона фунтов стерлингов – финансовую помощь на проведение аграрной реформы. Пиар и фандрайзинг – поиск денег для реформ – стали важной частью его работы.

Купцы, торговцы и теннисные турниры

Немцов задумал сделать Нижегородскую область полигоном аграрной реформы. «Я принял это предложение», – вспоминает Виктор Хлыстун[189]. На Волгу поехали экономисты-аграрники, и так появилась нижегородская модель приватизации колхозной земли. Идти тем же путем, что и страны Восточной Европы – вернуть землю прежним владельцам, – Россия не могла: эта возможность была сведена к нулю коллективизацией и последовательным истреблением крестьянства. «В итоге решили сделать почти как Столыпин (имеется в виду аграрная реформа 1905 года. – М. Ф.). То есть выделить людям доли, а что с ними делать, пусть решают сами», – пишет один из разработчиков нижегородской реформы, директор аграрного института Василий Узун[190]. Работники колхозов и совхозов получали паи и, объединяя эти паи, могли выкупать колхозную землю и инвентарь на внутренних колхозных тендерах. Глава небольшого городка Шахунья в двухстах километрах от Нижнего Новгорода Юрий Лебедев (потом он станет вице-губернатором) вспоминал, как он объяснял людям на собрании в одном из совхозов, что эта земля теперь их собственность, – можно всем вместе выкупить совхоз, можно из него выйти и организовать свое хозяйство. «Люди не верили. Я помню, одна женщина встала и меня спрашивает: „Это что, моя земля, что ли?“ Я говорю: „Да, это ваша земля“. – „Я не верю“, – она сказала»[191].

Немцов торопился – чем быстрее все колхозы превратятся в фермы, тем лучше. Хлыстун убеждал его не спешить: если люди не готовы, ничего не выйдет. Министр оказался прав. На первых этапах нижегородская модель – она получила название «ЗеРНО» (земельная реформа Нижегородской области) – показывала хорошие результаты: сформированные на колхозных землях фермерские хозяйства оказались и более урожайны, и более прибыльны. Но это получалось там, где у руля оказались крепкие фермеры из числа крестьян или даже председателей колхозов. А на других землях реформа уперлась в вечные российские проблемы: в пьянство и инертность людей, в саботаж со стороны руководителей, которые прятали в сейфы бумаги и отказывались разъяснять крестьянам их права и суть реформы, в скандалы между пайщиками при дележке прибыли от урожая и т. д. «[Нижегородская модель] была рассчитана на лидеров, крепких таких дядек, которые поведут всех за собой, – рассказывал потом Вячеслав Боляк, один из вицегубернаторов при Немцове, который позже стал главой городка Кстово, – а я уже знал, что в Кстовском районе таких нету… И тут Борис мне дает эту программу. Я сел, почитал и понял: если мы сейчас ее запустим – все, кранты. Тут надо сказать, что у Немцова была очень хорошая память. Его администрация работала как часы: он помнил, кому, какие и когда указания давал. И я понимал, что рано или поздно он потребует у меня отчитаться по этой программе. Вышел из положения я как обычно – просто пришел и сказал, что „ЗеРНО“ у нас в районе работать не будет. Боря сразу вспыхнул: у всех работает, а у тебя не будет? Да я тебя уволю сейчас! Да увольняй, говорю, с кем останешься-то? Только помни, что ты обещал мне не мешать. Ну, он вспылил и поутих. Так Кстово и осталось без „ЗеРНА“»[192].

Конечно, 33-летний губернатор, очень энергичный, но не имевший до того никакого управленческого опыта, неизбежно совершал ошибки. Их было достаточно. Например, Нижний Новгород, растянувшийся на огромные расстояния по обе стороны реки, испытывал острейший дефицит общественного транспорта: старые, ржавые, холодные автобусы, в которые люди набивались как сельди в бочки, разваливались на глазах, бастовали шоферы. Денег на зарплаты и на новые машины не было. Губернатор попробовал решить эту проблему, перенаправив на городские маршруты автобусы, которые обслуживали заводы и автобазы, – в итоге система перевозок перестала работать и там и там. Немцова критиковали и за то, что при нем расформировывались строительные техникумы, а он не уделил этой проблеме должного внимания, и это отразилось на темпах строительства в области.

Но в целом Немцов был успешен – и как реформатор, и как губернатор. Нижний Новгород на глазах превращался в третью столицу, в самый прогрессивный город своего времени. Туда стремился бизнес: при Немцове была быстро возрождена знаменитая Нижегородская ярмарка (как тогда говорили, национальная идея Нижегородской области), в область пришли инвестиции.

Туда ехали иностранцы: журналисты, бизнесмены, политики. Популярная в России еще с горбачевских времен, Маргарет Тэтчер побывала в Нижнем Новгороде с визитом – за три месяца до того, как угощала Немцова чаем в своем лондонском доме. В мемуарах она с восторгом описала их совместную прогулку по центральной Большой Покровской улице: «Большего контраста с серой монотонностью Москвы невозможно было себе представить. Один магазинчик врезался мне в память. В нем торговали молочными продуктами, а выбор сыров был таким, какого я не видела нигде»[193].

Еще через полгода в Нижний Новгород приехал уже действующий британский премьер-министр, преемник Тэтчер Джон Мейджор – и даже поучаствовал в репетиции аукциона по продаже одного из колхозов. Большая Покровка при Немцове действительно выделялась на общем фоне – к середине 1993 года фасады на ней уже были подкрашены, на каждом шагу летнее кафе с зонтиками от солнца. По тем временам это был невероятный прорыв, едва ли не первый опыт городского благоустройства в стране. Исторически город купцов и торговцев, в начале 90-х Нижний Новгород расцвел вновь. В глазах общественного мнения это был полигон экономических реформ – и один из центров светской жизни. Известный российский кинорежиссер Никита Михалков снимал там своих «Утомленных солнцем» и привозил в город гостивших в Москве голливудских звезд, а Немцов устраивал теннисные турниры: поскольку Ельцин играл в теннис, то теннис быстро вошел в моду, и на турниры в Нижний приезжали министры, бизнесмены, звезды шоу-бизнеса. Мэр Самары Олег Сысуев познакомился и подружился с Немцовым на одном из таких турниров. «Нижний Новгород был модным местом, – вспоминает Сысуев. – Это было место, на которое хотелось ориентироваться, какие-то вещи хотелось повторять. И мы все время смотрели на Нижегородскую область как на передовика тогдашнего производства. Была ли она богатой? Думаю, что нет. Борис, безусловно, придавал, насколько это было возможно, европейского лоска этому русскому городу»[194].

Выражение «край непуганых журналистов» применительно к Нижнему Новгороду появилось в 1994 году с легкой руки коллег из Ульяновска, где губернатором был бывший первый секретарь обкома КПСС. Дело было так. Пока Немцов опаздывал на одну из своих пресс-конференций, журналисты общались между собой, и приезжие допытывались у местных, как им работается: собирают ли у них заранее вопросы, о чем вообще можно спрашивать и надо ли получать аккредитацию, чтобы работать с областной администрацией? Конечно, спрашивать можно о чем угодно, а в администрацию пропускают всех, отвечали нижегородские журналисты. «В это время влетел Борис, знакомых девчонок-журналисток чмокнул в щечку, парням пожал руки, отпустил какую-то шутку и прошел в президиум, – вспоминает журналистка Наталья Лисицына. – После пресс-конференции кто-то из ульяновцев с тайной завистью вздохнул: „Да у вас тут просто край непуганых журналистов“»[195].

«Я у него научился работать со СМИ, – признавался Юрий Лебедев. – Я из старого советского прошлого, во мне эта закваска есть: если начальник сказал, бурундук птичка, значит, птичка, и никаких зверьков. А тут, оказывается, надо с журналистами разговаривать, отвечать на острые вопросы, а то один раз соврешь, потом тебя поймают, будешь бледно выглядеть»[196]. На самом деле свобода прессы, главное завоевание перестройки, в начале 90-х оставалась неотъемлемой частью политического ландшафта. Фотогеничный и общительный, Немцов просто хорошо умел использовать эту свободу: в редакциях его любили, а он отвечал взаимностью. Никогда не отказывал в комментариях, еженедельно, или чуть реже, отвечал на вопросы в телеэфире – потому что понимал, что ему это выгодно.

Контролировать журналистов Немцову было незачем – хватало харизмы и популярности. И он всегда придерживался мнения, что исполнительная власть не должна владеть СМИ (другое дело, власть законодательная, советы, это в те годы считалось естественным и нормальным). Когда вскоре после путча Немцову предложили перевести в ведение администрации области оставшуюся без учредителей газету «Нижегородская правда», издание обкома КПСС, он отказался. Уже скоро в области работали семь телеканалов, а количество газет удвоилось. «В Нижегородской области сложился один из самых мощных медиарынков того времени, – вспоминает взглядовец Александр Любимов, – большое количество газет и телекомпаний, и все они как-то функционировали»[197]. Любимов, который приятельствовал с Немцовым, и сам приезжал на несколько месяцев в Нижний Новгород, чтобы построить там новый независимый телехолдинг. Из этой затеи ничего не вышло, но и она свидетельствовала о том, что город становится точкой притяжения для знаменитостей из Москвы.

В 1992 году представление о том, что Нижний Новгород – столица прогрессивных веяний, быстро распространилось по всей стране. Именно в Нижний Новгород в сентябре 1992 года съехались 60 российских губернаторов, чтобы обсудить будущее реформ – беспрецедентное по тем временам событие для провинции. Президент мог быть доволен: его молодой ставленник не просто справляется, а задает новые стандарты.

О том, что Немцов фаворит Ельцина, московская бюрократия – и сам Немцов – узнали в апреле 1993 года, после того как на одном из приемов в Кремле Ельцин признался в разговоре с иностранной делегацией, что смотрит на него как на своего преемника. Новость быстро разнеслась по Москве. «Борис поверил в это, и ему это помогло, – говорит один из помощников Ельцина того времени, – он стал менее осторожен, потому что знал, что его прикроют. Он стал быстрее расти в политике».

Тем временем над реформами в Москве сгустились тучи. Правительство Гайдара перестало существовать.

Хасбулатов идет в атаку

Своим вознесением на самый верх российской власти Руслан Хасбулатов был обязан, во-первых, знакомству с Ельциным. Они познакомились еще в начале 70-х, когда Хасбулатов, тогда инструктор ЦК ВЛКСМ по агитации и пропаганде, приезжал в Свердловск, где Ельцин только начинал подниматься по партийной лестнице. А во-вторых, свою роль сыграло то, что по национальности он был чеченец. Главные национальные республики в составе России Татарстан и Башкортостан в то время заигрывали с союзным центром, то есть были как бы в оппозиции. И, продвигая в свои заместители представителя нетитульной национальности, Ельцин демонстрировал, что идет навстречу интересам национальных автономий. К тому же интеллигент, профессор экономики, демократ, пусть и не член ельцинской команды. «Свой пост первого заместителя [председателя Верховного совета] Хасбулатов, до того ничем не выделявшийся из шеренги претендентов, выиграл [на Первом съезде депутатов РСФСР], как в лотерею», – писал потом депутат-демократ Виктор Шейнис[198]. А через год, когда Ельцин стал президентом, Хасбулатов, уже прозванный «верным Русланом» за свою лояльность Ельцину, фактически возглавил Верховный совет – как первый заместитель спикера – и стал одним из героев сопротивления во время путча: лично писал исторический текст воззвания, с которым с танка обратился к народу Ельцин, а потом руководил сопротивлением депутатов в Белом доме. В конце октября Хасбулатова избрали председателем Верховного совета.

Методичный, терпеливый, искусный аппаратчик и трудоголик – приезжал на работу первым, уезжал последним, – Хасбулатов быстро понял, что возможности первого российского парламента практически безграничны, надо только уметь ими пользоваться. Ельцин вскоре подметил, что в Верховном совете популярные социальные законы идут на подпись его первому заместителю – Хасбулатову, потому что именно в эти моменты он сам, Ельцин, по странному совпадению оказывался не в Москве. Возглавив Верховный совет, Хасбулатов перестроил под себя его бюрократическую машину, и уже скоро депутаты стояли к нему в очереди на поклон, чтобы получить какие-нибудь привилегии или просто деньги на очередную командировку. Без его подписи или кивка из-за стен Верховного совета не выходил ни один важный документ. Обязанности между своими заместителями он перераспределил таким образом, чтобы все существенные вопросы находились в ведении лояльных ему людей. Тогда, в 1991–1992 годах, Съезд народных депутатов и его постоянный рабочий орган, Верховный совет России, были настоящими храмами демократии, и Руслан Хасбулатов очень быстро стал их полновластным и всесильным верховным жрецом.

Много лет спустя Егор Гайдар признается, что еще в перестройку, будучи редактором, отклонял статьи Хасбулатова на экономические темы по причине их банальности[199]. Профессор экономики, осенью 1991 года Хасбулатов наверняка рассчитывал, как и вице-президент Руцкой, возглавить первое ельцинское правительство. И затаил обиду, когда этого не случилось. В ноябре, когда Гайдар встал во главе экономического блока правительства, а внутри Верховного совета наметился раскол по поводу отношения к рыночным реформам, интуиция подсказала Хасбулатову, что из Гайдара получится удобная политическая мишень. Руцкой напал на Гайдара и его команду первым, но и спикер Верховного совета не стал долго отсиживаться в окопе. Уже 13 января 1992-го, на одиннадцатый день реформ, Хасбулатов пошел в атаку, пока не на президента, а на реформы и на Гайдара, и предложил Ельцину «сменить практически недееспособное правительство»[200]. А если этого не сделает президент, это может сделать и парламент, добавил Хасбулатов. Правительство не перчатки, менять не будем, ответил Ельцин.

«Соперничество „директора Верховного совета“ с президентом может снова – как и во времена запутанных отношений [председателя Верховного совета СССР Анатолия] Лукьянова с Горбачевым – сделаться доминантой политической жизни», – прокомментировала этот выпад газета «Коммерсантъ»[201]. Прогноз оказался верным: началась война на уничтожение между ветвями российской власти – война, которая меньше чем через два года закончится стрельбой из танков по Белому дому, где и заседал Верховный совет России.

Ползучий переворот

«Первая фронтальная атака на реформы» – так потом Егор Гайдар опишет следующий Съезд народных депутатов в апреле 1992 года[202]. Правительство было подвергнуто многодневной критике. Компромиссные предложения президента были отвергнуты, и депутаты, подталкиваемые Хасбулатовым, вынесли постановление, предписывающее Верховному совету принять закон о правительстве, а президенту – в течение трех месяцев представить кандидатуру премьер-министра. В этот момент было не столь важно, кого именно предложит Ельцин, – важен был сам факт унижения и подвешивания правительства. «Апрель 1992 перекликается с августом 1991, – писала тогда газета „Московские новости“. – Агрессивно-послушное большинство российского съезда, как это ни парадоксально, предстает наследниками ГКЧПистов»[203]. Гайдар решил не ждать у моря погоды и пошел на обострение: кабинет в полном составе подал в отставку. Шантаж сработал, и из первого правительственного кризиса Гайдар вышел победителем. Депутаты, испугавшись, что теперь ответственность за реформы ляжет на них самих, благословили – с оговорками – его команду работать дальше.

На самом деле это была только разведка боем, и Хасбулатов уже переключился на Ельцина. Их взаимная ненависть возрастала с каждым днем. Из одного личного конфликта, во многом предопределившего судьбу страны – Ельцина с Горбачевым, – страна сразу угодила в другой. Трудно было представить себе двух менее схожих людей. Один высокий и статный, другой худой и невысокого роста. Один прямой и импульсивный, другой мнительный и изворотливый. Один рубит сплеча, действует по наитию, другой осторожен и хитер, просчитывает каждый шаг. Один народный лидер и получил мандат доверия на прямых выборах, другой мастер аппаратной интриги.

Во время апрельского съезда Хасбулатов, нападая на правительство, добивался личной встречи с Ельциным. Ельцин его не принял, потому что Хасбулатов «лицемер и опять обманет»[204]. Потом, по мере нарастания их вражды, Администрация президента будет пытаться насолить спикеру парламента в любой мелочи: однажды Хасбулатову отключат телефон прямо в самолете во время разговора с президентом Узбекистана Исламом Каримовым[205]. Спикер тоже в долгу не оставался. Он будет шпионить за сторонниками Ельцина в Верховном совете, третировать их и хамить им, оскорблять самого президента, чем дальше, тем обиднее – вплоть до вошедшего в историю жеста, когда, уже в сентябре 1993-го, Хасбулатов щелкнет пальцем по горлу перед телекамерами, намекая на то, что Ельцин принимает решения в пьяном виде.

Однако, как это часто случалось в истории, борьба Хасбулатова с Ельциным была не столько схваткой двух разных характеров, сколько отражала расклад политических сил. Чем тяжелее шли реформы и чем слабее была их поддержка в обществе, тем решительнее Хасбулатов направлял парламент в атаку на правительство и на президента. В отсутствие устойчивых парламентских партий – а откуда им было взяться? – конфликт между Ельциным и Хасбулатовым превратился в конфликт между ветвями власти. Точнее, получилось наоборот: конфликт между президентом и парламентом перешел на персональный уровень.

Конституции демократических государств представляют собой инструкции для разрешения политических конфликтов мирным путем: не согласны между собой? Не можете договориться? Вот алгоритм действий. Главная проблема России в 1992 году заключалась в том, что такой конституции у нее не было. Принятие новой конституции было отложено осенью 1991-го, а действовавшая – еще советская, брежневская – подвергалась постоянной правке с конца 80-х, и в итоге в ней оказался нарушен базовый принцип демократического государственного устройства: разделение исполнительной и законодательной ветвей власти. Когда в России появился пост президента, в старую конституцию вписали положение о том, что президент – глава государства и исполнительной власти страны. Но еще до этого, в пылу борьбы с диктатом КПСС (и при активном участии самого Ельцина), в Конституцию была внесена поправка, которая гласила, что Съезд народных депутатов «правомочен принять к рассмотрению и решить любой вопрос, отнесенный к ведению Российской Федерации». Тогда эта поправка выглядела победой демократии. Теперь она вела к параличу власти. «Любой вопрос» – это значит вообще любой, и, опираясь на эту конституционную норму, направляемые Хасбулатовым депутаты теперь принимали и постановления о бюджетных кредитах конкретным предприятиям и хозяйственным отраслям, и поправки в Конституцию, урезающие права президента и его кабинета. Демократическая пресса называла этот процесс ползучим переворотом. Уже в апреле 1992 года в воздухе повис вопрос: как поведет себя президент, когда его прижмут к стенке? Чем это все может закончиться? «За примерами недалеко ходить, – писала тогда газета „Известия“, – Горбачеву не удалось с помощью компромиссов умерить агрессивность аппаратной реакции. Теперь кому-то не терпится загнать в угол Ельцина, заставив делать выбор между демократической процедурой и демократическими реформами»[206].

Возможность мирного решения обсуждалась уже тогда, весной 1992-го, – референдум. На референдум можно было бы вынести вопрос о доверии президенту, съезду, реформам – и даже новую конституцию. Но право объявления референдума тоже принадлежало съезду, а Хасбулатов понимал, что такой референдум он проиграет: в рейтингах доверия Ельцин тогда значительно опережал и депутатский корпус, и Хасбулатова лично. В конце мая Ельцин предложил вынести на референдум вопрос о президентской форме правления в стране на переходный период. Это попытка государственного переворота, ответили депутаты. Ветви власти сошлись в клинче.

Ельцин жертвует ферзя

В январе 1992 года, едва приступив к реформам, Егор Гайдар отмерил себе и своему кабинету два года. Такой оптимистичный сценарий он нарисовал сам, когда его спросили, чего бы он желал достигнуть на своем поприще. «Отставки к концу будущего года, – отвечал Гайдар. – Под оглушительные крики народного негодования, но при соблюдении демократических процедур». В такой отставке не будет никакой трагедии, рассуждал режиссер российских реформ, если правительству удастся осуществить главное – остановить инфляцию и добиться финансовой стабилизации. «Хирургическая операция проведена, надо выхаживать больного, – продолжал Гайдар, – и вот тут потребуется мягкое правительство, которое снизит налоги, создаст предпосылки для экономического роста, привлечет иностранный капитал. Это прекрасные задачи, и я искренне завидую тем, кому придется их решать»[207].

Но жизнь не оправдала эти надежды. Первые три-четыре месяца Гайдар и его команда с успехом сдерживали рост денежной массы. Трудности начались весной. Сначала повышения заработной платы потребовали шахтеры, и их требования были удовлетворены, причем через голову Гайдара, потому что шахтеры исторически были мощной политической силой и очень помогли Ельцину в его борьбе с Горбачевым и КПСС (а теперь, в противостоянии с Верховным советом, он рассчитывал на них снова). Вслед за шахтерами были подняты зарплаты бюджетникам[208]. Затем за дело взялся Верховный совет: при обсуждении бюджета на 1993 год (к этому моменту Ельцин уже уступил Гайдару место главы правительства и тот стал исполняющим обязанности премьера) финансовые обязательства государства были увеличены на 8 % ВВП. «Апофеоз финансовой безответственности» – так Гайдар охарактеризует эти решения[209]. Неподконтрольный кабинету министров Центральный банк с лета взял курс на денежную эмиссию. А затем правительство столкнулось с кризисом неплатежей. Проблема была вот в чем: плановая экономика перестала существовать, но предприятия продолжали производить и поставлять друг другу товары в расчете, что им заплатят. Сократив общую сумму задолженности взаимозачетами, правительство осталось один на один с кредиторами, которым по-прежнему был кто-то должен, но взыскать эти долги было невозможно. В результате Центральный банк просто напечатал деньги на нужную сумму. Затем под нажимом Верховного совета пришлось выдать огромные кредиты под северный завоз – должны же люди чем-то питаться на Севере, – и финансовая система не выдержала. «С точки зрения финансовой стабилизации страна оказалась отброшена на несколько месяцев назад, – вспоминает Андрей Нечаев, тогда министр экономики. – Все нужно было начинать сначала»[210].

В конце августа 1992 года курс рубля рухнул, начался новый виток инфляции: вместо планируемых 5 % в месяц осенью она составляла уже 20 %. «Угроза гиперинфляции, развала денежного обращения, утраты всех результатов политики реформ становится очевидной» – так в описании Гайдара выглядела экономическая ситуация в стране в середине осени[211]. 1992 год ожидаемо стал самым тяжелым годом реформ в России, а с провалом финансовой политики замкнулся порочный круг: включение печатного станка вело к росту цен; рост цен – к росту социального напряжения; реагируя на социальное недовольство, Ельцин шел на уступки; оппозиция распалялась еще больше; снова росло давление на финансовую политику.

В течение всего 1992 года Ельцин еще рассчитывал договориться с Хасбулатовым и Верховным советом. В конце лета союзники в парламенте его предупреждали: на ближайшем съезде Хасбулатов будет добиваться отставки правительства. Но Ельцин колебался, демонстрировал нерешительность: Гайдара он не сдавал, зато жертвовал другими своими соратниками-демократами, министрами-рыночниками, да и сам публично критиковал правительство. Но, как говорил перед декабрьским съездом Гайдар, «умиротворение агрессора это худшая политика»[212]. В ответ депутаты только повышали планку: стали звучать призывы объявить импичмент президенту. Отставки Гайдара Хасбулатову уже было мало: он планировал брать власть в стране, связав президента и правительство новыми поправками в Конституцию.

Съезд начался 1 декабря, и первые два дня ничто не предвещало бури. Но уже третьего числа на съезде случилась драка. «Кто-нибудь, защитите меня от этих людей», – закричал Хасбулатов, когда несколько депутатов-демократов бросились к трибуне, протестуя против его внезапного решения перевести голосование по поправкам в Конституцию в тайный режим. На призыв откликнулись депутаты от оппозиции, и завязалась потасовка. Драться было за что: на повестке дня встал вопрос о переподчинении правительства съезду (и сокращении, таким образом, президентских полномочий до почти церемониальных), а тайное голосование резко повышало шансы Хасбулатова на победу. Именно в этот день антиельцинские силы взяли парламент под контроль. «Оказалось, что твердые сторонники президента не могут сегодня рассчитывать не только на 50 % + 1 голос, но даже и на 1/3 + 1», – писала газета «Московские новости»[213]. Роковые поправки недобрали двух голосов: съезд остановился в полушаге от конституционного переворота.

Только в этот момент Ельцин осознал всю серьезность сложившегося положения. Однако его действия, как выразился потом Виктор Шейнис, представляли собой «цепь ошибок, в которой одна ошибка тянула за собой следующую»[214]. Ельцин согласился на размен: пусть депутаты получат право утверждать министров-силовиков и главу МИДа, а Гайдар будет утвержден как полноценный премьер-министр. В итоге конституционная поправка о министрах прошла на ура – Гайдара же депутаты прокатили. Терпение президента лопнуло, он пошел в контратаку. Он решил обратиться с трибуны съезда к гражданам России с предложением провести референдум и одновременно призвать лояльных ему депутатов покинуть съезд и сорвать кворум. Узнав об этом, Шейнис и его соратники хотели удержать Ельцина, поскольку понимали, что его план не сработает. Они даже попытались пробиться к президенту, чтобы поговорить лично, но не смогли – путь преградили охранники. Оказалось, что попасть к Ельцину уже сложнее, чем год назад. «Мы попытались им объяснить, что от нашей встречи с президентом до открытия заседания зависит судьба парламента и более того – демократического процесса в России, – вспоминал потом Шейнис. – Нам бесстрастно отвечали, что Ельцин еще не приехал. Поэтому мы смогли подойти к нему, лишь когда он занял свое место в президиуме съезда, а Хасбулатов открывал заседание. Мы подошли сзади и стали произносить какие-то пронзительные, как нам казалось, слова. Ельцин сидел набычившись, не поворачивая к нам головы. Кажется, он ничего не сказал в ответ и только махнул рукой. Через минуту он уже стоял на трибуне»[215].

Как и ожидал Шейнис, на призыв Ельцина откликнулась небольшая часть депутатов, причем это происходило в прямом эфире, на глазах у всей страны. «Это был полный конфуз, в значительной мере девальвировавший сильное выступление Ельцина. Президент был в замешательстве» – так описана эта сцена в книге «Эпоха Ельцина»[216]. После первого конфуза сразу же случился другой, когда в тот же день, 10 декабря, Ельцин приехал выступать на завод АЗЛК: вместо привычных оваций и поддержки рабочие встретили его жидкими аплодисментами. «Эта неудачная поездка стала для Ельцина своего рода уроком и рубежом в его публичной работе. Он понял, что этап „хождения в народ“ миновал», – пишут бывшие помощники президента[217].

Хасбулатов ответил Ельцину широким жестом: объявил, что подает в отставку – лишь затем, чтобы депутаты ее не приняли и попросили его остаться. В воздухе снова повис вопрос: опасность, исходящая от съезда и, главным образом, от его спикера, очевидна, но что будет, если президент его просто разгонит? «Как ни плох нынешний парламент, – писал в эти дни публицист „Известий“ Отто Лацис, – отстранение его от власти любым способом остается крайне нежелательным и потенциально опасным для судеб демократии. Потери на таком пути будут почти наверняка больше приобретений – тому учит горький опыт нашей истории. Не дай бог дожить до такого положения дел, когда безудержный диктат части высших органов представительной власти (читай: Хасбулатова. – М. Ф.) отрежет иные пути»[218].

Декабрьский кризис был разрешен при помощи главы Конституционного суда Валерия Зорькина. Компромисс выглядел так: действие антипрезидентских поправок к Конституции приостанавливается, в апреле проводится референдум по новой Конституции. Взамен президент соглашался предложить съезду одну из первых трех кандидатур премьер-министра из списка, в котором фамилии кандидатов будут расставлены по итогам мягкого рейтингового голосования. «Нам казалось, что удалось превратить поражение по меньшей мере в почетную ничью, – вспоминал потом Гайдар. – Оставалось решить вопрос о кандидатуре премьера»[219]. Но размен есть размен, и уже в этот момент Ельцин понимал: он сдает Гайдара. Он рассчитывал провести в премьеры директора АвтоВАЗа Владимира Каданникова, сторонника реформ и либерально мыслящего человека. Но в своем выступлении Каданников слишком явно поддержал Ельцина и по итогам голосования не попал в первую тройку. Выглядела первая тройка так:

– Юрий Скоков, секретарь Совета безопасности и один из лидеров консервативного крыла в окружении президента (637 голосов);

– Виктор Черномырдин, бывший министр газовой промышленности, а теперь глава концерна «Газпром», в который было преобразовано министерство (621 голос);

– Егор Гайдар (400 голосов).

Ельцин позвал Гайдара, сказал, что отставание слишком велико – придется выбирать между Скоковым и Черномырдиным, и попросил Гайдара взять самоотвод. Гайдар посоветовал президенту остановить выбор на Черномырдине, но уходить сам отказался. «На Бориса Николаевича было больно смотреть, было видно, что решение далось ему нелегко» – так он описывал потом реакцию Ельцина[220]. Пообещавший аплодирующим депутатам «рынок без базара» Черномырдин был утвержден премьер-министром, а Гайдар поехал сдавать дела. Так завершилась его вахта на посту руководителя российских реформ – вахта, которая длилась чуть больше года. В борьбе со съездом Ельцин жертвовал ферзя, но, как уже очень скоро станет понятно, эта жертва была бесплодной.

Предчувствие гражданской войны

В субботу, 20 марта 1993 года, около часа дня глава администрации Бориса Ельцина Сергей Филатов вошел в кабинет вице-президента Александра Руцкого. В руках Филатов держал проект президентского указа «О деятельности исполнительных органов до преодоления кризиса власти» – в историю он войдет как ОПУС: указ об особом порядке управления страной. Открытым текстом про разгон съезда в указе не говорилось, но смысл был ясен: в России вводится прямое президентское правление. Руцкой уже давно воевал с правительством, но еще числился в президентском лагере – вице-президент все-таки. Прочитав текст указа, он сначала рассердился и сказал, что такие глупости визировать не станет, но затем взял в руку карандаш и принялся править текст. Филатов взял указ с пометками Руцкого и пошел вносить правки. Когда примерно через час он снова вошел в кабинет вице-президента, того как будто подменили. «Руцкой почему-то взял черновик, который сам правил, и резинкой начал стирать написанное им ранее, – вспоминает Филатов. – Когда закончил, обратился к нам: „Я визировать не буду и вам не советую этим делом заниматься“»[221].

К этому времени достигнутый в декабре прошлого года компромисс уже был дезавуирован: от своих обязательств депутаты отказались. «Бес попутал нас всех» – так Хасбулатов объяснял теперь, почему депутаты согласились разменять премьера на референдум. В начале марта очередной съезд с помощью новых поправок в Конституцию наделил законодателей новыми правами – в частности, правом отменять президентские указы, – а на всех предложениях Ельцина, от референдума до досрочных выборов, был снова поставлен крест. Советники объясняли Ельцину: депутаты наступают, на следующем съезде велика вероятность новой попытки импичмента. Ельцин терял терпение. Как устранить двоевластие, которое угрожает уже ему лично? На президентском столе лежала подготовленная силовиками аналитическая записка с тремя сценариями[222].

Первый сценарий, самый мягкий, предполагал, что с руководством Верховного совета все же удастся договориться о новых выборах. Но придется снова жертвовать реформаторами в правительстве, а состав будущего парламента опять будет антиельцинским. Второй: договориться не удастся, и тогда, заручившись поддержкой большинства регионов, президент издает указ о разгоне съезда и новых выборах; съезд в ответ голосует за импичмент, успешный исход этого голосования маловероятен, однако, если депутатам это удастся, дело может дойти до гражданской войны. «В худшем случае (при попытке силового разрешения ситуации), – писали авторы записки, – возникает угроза полного краха России». Третий сценарий описывал силовой блицкриг, по сути переворот: издать указ о разгоне съезда, затем быстро перехватить инициативу – заблокировать депутатов, закрыть здание Верховного совета, с тем чтобы съезду негде было потом собраться. «В целом, – продолжали авторы записки, – данный вариант устранения назревшего кризиса власти при надлежащем исполнении обеспечивает возможность быстрого и надежного выхода к досрочным выборам [нового] законодательного органа»[223].

Ельцин колебался. Его разрывали два противоположных импульса. С одной стороны, он искренне стремился войти в историю отцом-основателем демократии в России. На его столе лежала и другая аналитическая записка, рассказывающая об учреждении Пятой республики во Франции[224]. Он, Ельцин, мог стать русским Шарлем де Голлем и принять новую российскую конституцию – но для этого ему нужно договориться с Верховным советом. С другой стороны, он испытывал подспудное желание, в целом свойственное его натуре: не разматывать по ниточке, а резким ударом раз и навсегда разрубить туго затянувшийся узел противоречий.

И это желание победило. Именно так появился проект указа о введении прямого президентского правления, с которым Филатов отправился к Руцкому. К тому моменту уже было записано телевизионное обращение президента к нации, в котором он говорил, что подписал пресловутый указ и берет на себя ответственность за судьбу страны. Оно должно было прозвучать в эфире после вечерних новостей. А вслед за ним в эфире должны были зачитать и сам текст указа, отправленный на телевидение – пока без подписи – с фельдъегерской почтой. Но за пять минут до эфира из Кремля пришла команда: обращение в эфир идет, указ – нет. Указ Ельцин так и не подписал[225]. Он замахнулся – и не ударил. Он продолжал колебаться. Хотя сам потом объяснял это так: «Может быть, впервые в жизни я так резко затормозил уже принятое решение. Нет, не заколебался. А именно сделал паузу. Можно сказать и так: остановился»[226]. Зато ближе к ночи того же дня 20 марта Александр Руцкой и Валерий Зорькин уже возмущались в телеэфире только что прозвучавшим на всю страну обращением президента. Оба они перешли в стан Хасбулатова (в начале апреля Руцкой и вовсе скажет: примирение с президентом невозможно), а тот уже знал, что делать дальше – созывать съезд и идти в атаку на давшего слабину президента.

Дальше события разворачивались стремительно. Ельцин внезапно появился перед съездом с очередной примирительной речью. Но зачем мириться, едва не объявив войну? Да и выглядел президент странно: «Растрепанная шевелюра, заплетающийся язык. Никто не доказал, конечно, что Ельцин был действительно пьян, – так потом описывал его выступление перед депутатами историк Олег Мороз, – но зачем давать повод для подозрений? Ведь это было почти равносильно политическому самоубийству: дело-то происходило как раз накануне голосования по импичменту»[227]. Как потом пояснил пресс-секретарь Ельцина Вячеслав Костиков, президент ехал в лимузине с теннисного корта и вдруг решил сделать дружеский шаг навстречу депутатам. В общем, Ельцин только усугубил положение. Его выступление привело депутатов в ярость. Первый в истории России импичмент стал почти неизбежным.

В тот же день Хасбулатов уже собирался идти домой, как вдруг у него в кабинете появились Зорькин и Черномырдин. Они пообещали уговорить Ельцина на одновременные перевыборы президента и парламента. И Хасбулатов стал склоняться к этому варианту[228]. Понятно почему. Во-первых, Хасбулатов осознавал, что вот так запросто перехватить власть у Ельцина не получится и импичмент только спровоцирует его на контратаку. (Действительно, к голосованию по импичменту Ельцин уже будет вооружен указом о роспуске съезда, а его служба безопасности – инструкциями по блокированию депутатов в здании, а также отключению электричества и канализации в зале заседаний.) Во-вторых, импичмент стал бы победой не Хасбулатова, а набиравшей силу непримиримой оппозиции, которая шла в атаку на Ельцина под радикальными лозунгами советского имперского реванша. Хасбулатов хотел не низложить Ельцина, а постепенно, шаг за шагом, откусывать у него власть. Поэтому накануне голосования спикер даже признался журналистам, что лично он против импичмента. Можно сказать, сработало взаимное сдерживание: обе стороны испугались перспективы перехода конфликта в открытую – и острую – фазу. Ночью Ельцин и Хасбулатов договорились. К утру 28 марта был готов проект постановления, которое давало шанс на мирный выход из двоевластия путем одновременных выборов президента и парламента в ноябре того же 1993 года.

Как только компромиссное постановление «ко всеобщему удовольствию», по выражению Хасбулатова, было оглашено с трибуны, депутаты вошли в раж: вместо импичмента президенту, который, как им казалось, у них в кармане, им предлагают досрочные выборы! Да это же сговор за спиной съезда, пора гнать обоих – и Ельцина, и Хасбулатова, – закричали депутаты и тут же поставили на голосование и импичмент, и вопрос о досрочной отставке спикера. Ни то ни другое предложение не прошло – импичмент недобрал несколько десятков голосов! – зато перепуганный неожиданным поворотом Хасбулатов этот урок выучил хорошо. Впервые депутаты явно указали спикеру на его место. И это был последний раз, когда он пошел Ельцину навстречу. «[С этого момента] Хасбулатов перестал быть самостоятельным, – писал потом журналист Олег Попцов, который тогда работал председателем ВГТРК. – Спикеру „погрозили пальцем“, спикера строго предупредили. То, что замысел удался, показали все следующие месяцы»[229].

Голосование по импичменту Ельцин встречал на улице, на митинге демократов на Васильевском спуске у храма Василия Блаженного. «По-бе-да!» – скандировал президент. «По-бе-да!» – отвечала ему толпа. На самом деле это была не победа, а короткая передышка в ожесточенной борьбе за власть, во время которой была упущена последняя возможность заключить мир и которая уже очень скоро начнет приобретать черты гражданской войны.

Да-да-нет-да

Провал импичмента означал, что придется как-то договариваться. Съезд наконец согласился на референдум. Для назначенного на 26 апреля голосования были сформулированы четыре вопроса:

– Доверяете ли вы президенту Ельцину?

– Одобряете ли вы социальную политику, осуществляемую президентом и правительством с 1992 года?

– Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов президента?

– Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов?

Депутаты сформулировали вопросы хитрым образом. Во-первых, вопрос о доверии реформам был поставлен так, что, как потом писал Гайдар, даже ему «на такой вопрос честно поставить в бюллетене коротенькое однозначное „да“ было бы непросто: ведь не было единого курса экономической политики в тот период – была борьба, удачи, отступления.»[230]. Чего же требовать от обычных людей, которые не обязаны принимать во внимание, что тяжелые реформы были неизбежны после семидесяти лет тупиковой экономической политики в СССР, а потом еще пяти упущенных для экономики перестроечных лет. Во-вторых, как решили депутаты и Конституционный суд, ответы на третий и четвертый вопросы считались положительными – и обязательными для исполнения – при поддержке абсолютного большинства избирателей, а не только большинства тех, кто примет участие в голосовании. Это было недостижимо.

Пришли на референдум 64 % избирателей. Формула «да-да-нет-да», за которую агитировали и штаб Ельцина, и демократические силы, в целом выиграла. 58,7 % голосовавших заявили о поддержке президента; 53 % – и это был неожиданный результат – поддержали реформы; 31,7 % высказались за досрочные выборы президента; 43,1 %, то есть заметно больше, за досрочные выборы депутатов. Моральная победа Ельцина была налицо: только что ему едва не был объявлен импичмент, а теперь у него в руках было официальное подтверждение: он популярнее съезда, а курс на реформы одобряется народом – о каком импичменте в принципе может идти речь? Но формально такие итоги референдума никого ни к чему не обязывали. И, как писала на следующий день «Независимая газета», «результаты референдума, как и предсказывалось ранее, открывают широкий простор для всевозможных интерпретаций обеими сторонами»[231].

Немцов проголосовал за досрочные выборы президента, несмотря на то, что Ельцин агитировал отвечать «нет». (И до самого указа № 1400 о роспуске Верховного совета в сентябре 1993 года Немцов будет выступать за досрочные выборы и президента, и парламента – по формуле, которая обсуждалась в марте.) Тогда уже не только фаворит Ельцина, но и популярный губернатор, Немцов хотя и оставил в бюллетене без ответа вопрос о поддержке экономической политики, увидел в итогах референдума подтверждение: народ за реформы и за Ельцина. Следовательно, для начала нужно убрать «из правительства противников реформ, осевших в нем за последний год». «Президент, – предлагал Немцов, – должен немедленно сформировать правительство если не единомышленников, то людей, объединенных конкретной целью, а не общими разговорами о том, что надо накормить страну… А следующим шагом должна быть новая конституция»[232].

На принятие новой конституции команда президента нацелилась еще в марте, когда Ельцин почти решился на разгон съезда. Речь шла о президентском – и пропрезидентском – варианте конституции. Продвигать конституцию, разработанную конституционной комиссией при съезде, Ельцин не хотел. «Проект конституционной комиссии как более или менее удовлетворительная форма исторического компромисса не был нужен никому, – писал Виктор Шейнис – Поэтому и появился „президентский“ проект – секира, призванная пробить путь к выходу из конституционнополитического кризиса»[233]. Но с этим проектом была одна большая проблема – время. Теоретически деморализованный съезд принял бы и пропрезидентскую конституцию, но это надо было делать быстро, на волне победы на референдуме. Предварительный проект президентского варианта был опубликован в конце апреля. Однако затем его должно было доработать специально созванное конституционное совещание – и хотя Ельцин рассчитывал успеть до конца мая, эта работа в любом случае требовала как минимум пары месяцев.

Время работало против Ельцина. Руководители регионов заняли привычную позицию – сидеть и ждать, пока ветви власти разберутся между собой в Москве. Кое-где двоевластие перешло на местный уровень. В Челябинской области, например, весной 1993 года областной Совет выразил недоверие назначенному Ельциным губернатору-демократу. Немцов, впрочем, мог не волноваться, что конфликт между съездом и президентом перекинется на нижегородскую землю: он был уже слишком популярен и влиятелен, в том числе и среди депутатов областного Совета, чтобы те задумали пойти на него войной.

В Москве тем временем двоевластие выплеснулось на улицы. Ряды умеренной оппозиции Ельцину в стенах парламента поредели – часть перешла на его сторону. Но референдум усилил общественный раскол. Компромисс не устраивал непримиримую оппозицию (этот термин прижился уже тогда), ту самую, которая задавала тон на съезде, осадила Хасбулатова и политически опиралась на самую обездоленную и отчаявшуюся за минувший год часть общества. Ядро этой радикальной антиельцинской коалиции составляли ортодоксальные коммунисты, которые с Ельциным (и Горбачевым) боролись давно – в том числе в рядах ГКЧП – и уже оправились от поражения в августе 1991-го. Именно в эти месяцы взошла звезда бессменного с тех пор лидера российской компартии Геннадия Зюганова, который лично в ГКЧП не состоял, но подписал манифест путчистов – знаменитое «Слово к народу» в газете «Советская Россия» в июле 1991 года. К весне 1993 года ультралевые, коммунистические, и ультраправые, националистические, взгляды сплелись воедино, красные флаги соседствовали с черно-желто-белыми имперскими, коммунистические лозунги – с антисемитскими, и в обиход вошел термин «красно-коричневые». С Ельциным воевал уже не Хасбулатов – на обострение в борьбе с оккупационным, как она формулировала, режимом Ельцина шла непримиримая оппозиция. Она объединилась под брендом Фронт национального спасения, и Хасбулатов теперь был игрушкой в ее руках.

Утром 1 мая коммунистическая демонстрация быстро переросла в беспорядки. Городские власти не пустили манифестантов в центр города. Возглавляемые наиболее активными членами Верховного совета, несколько тысяч человек двинулись в другую сторону и у площади Гагарина на Ленинском проспекте тоже уперлись в грузовики и ряды милиции, которая оказалась совершенно не готова к нападению нескольких сот мужиков с древками от флагов и арматурой наперевес. Началась массовая драка. В милицию полетели палки и камни. Два грузовика были сожжены. «Организаторы бросили толпу на цепи ОМОНа. Власти и силы правопорядка продемонстрировали непростительный непрофессионализм» – под таким заголовком выйдет через два дня «Независимая газета»[234]. Один из демонстрантов – его потом не найдут – прорвался через разбитый строй ОМОНа и залез в пустую кабину грузовика. Ключи были на месте, в замке зажигания. Он включил мотор и направил его задним ходом на милицейское оцепление. 25-летнего сержанта милиции Владимира Толокнеева раздавило – прижало грузовиком к другой машине. Когда толпа расступилась, он остался лежать с проломленным черепом в луже крови. Спасти его не удастся, и Ельцин придет на церемонию прощания. Так пролилась первая кровь в Москве.

Как принять новую конституцию?

Прошло два года с тех пор, как путчисты были побеждены и темный призрак коммунистической реставрации, как тогда казалось, навсегда рассеялся над страной. Свобода действительно победила – самая настоящая, полная свобода, такая, какой, наверное, в России не было никогда, если не считать короткого промежутка между февралем и октябрем 1917 года. (Забежим вперед: такая свобода, какой потом уже и не будет.) Но оказалось, что свобода есть, а демократии нет – вместо нее борьба во власти и туман в головах у людей. Общество ждало чуда, а чуда не произошло. Как писал о причинах кровавых событий октября 1993 года политолог Кирилл Рогов, сыграло свою роковую роль «прежде всего отсутствие общих и поддержанных избирателями институциональных целей, общего понимания того социального порядка, который должен прийти на смену советскому»[235]. Люди не строили новую жизнь, а скорее приспосабливались к новой реальности и новым правилам: к рыночной экономике, к свободным ценам, к приватизации и частной собственности, к свободе слова – в то время практически абсолютной, – к свободе частной жизни, к самой идее, что государство больше им не начальник, и в то же время, конечно, к бедности и потере социального статуса: врачи и учителя шли в челноки, а инженеры и ученые пытались заняться бизнесом.

К середине лета доверие к Ельцину снова упало, но он по-прежнему был заметно популярнее и Хасбулатова лично, и депутатов в целом. Бунтовать народ не хотел. «Ворчат на президента, но альтернативы пока нет, – рассказывал летом 1993 года Ельцину его советник Леонид Смирнягин. – Общество продемонстрировало способность жить самостоятельно»[236]. Социологические опросы показывали, что люди устали от двоевластия, тем более не хотят насилия и гражданской войны, но эта воля выражалась слишком пассивно, чтобы команда Ельцина могла ее преобразовать в полноценный мандат доверия. В итоге маховик кризиса раскручивался все сильнее, призывы к борьбе с ельцинским режимом звучали все громче и агрессивнее.

В конце июля депутат-демократ Лев Пономарев понял: как и в сентябре 1991-го, он должен идти к президенту. Как и в сентябре 1991-го, Ельцин опять исчез – уехал в одну из своих резиденций (на этот раз не в Сочи, а на озере Валдай), и опять в тот момент, когда промедление смерти подобно. У Пономарева сомнений не было: грядет катастрофа. Верховный совет сводит на нет реформы, пытается отменить президентские указы – в частности, важнейший и уже действующий указ о ваучерной приватизации, – принимает заведомо неисполнимый дефицитный бюджет, и этот «ГКЧП-2», как выразились Пономарев и его соратники на пресс-конференции, надо срочно остановить. Остановить государственный переворот можно только одним путем – выборами в новый парламент страны.

Но как же эти выборы провести? Конституционное совещание доработало предложенный Ельциным проект конституции, и теперь это был достойный проект, который нельзя было назвать чисто президентским. Да, это была конституция для президентской республики, но демократическая, построенная на балансе властей и выборных процедурах. Противовесом президенту должен был стать современный двухпалатный парламент. «Некоторый перекос в пользу исполнительной власти сохранился, – писал Виктор Шейнис, – но это не может идти ни в какое сравнение с ее гипертрофией в [первоначальном] проекте. По новому проекту парламент может отправить в отставку правительство, но и президент при определенных, четко оговоренных условиях и ограничениях может распустить парламент и назначить досрочные выборы»[237].

Увы, разработав новую конституцию, Ельцин и его сторонники уперлись в неразрешимую проблему: как ее принять? Полностью легитимный путь один – на съезде, – но депутаты этого не допустят. И когда президентская администрация обратилась за одобрением проекта конституции в областные советы – первый шаг перед голосованием на съезде, – Хасбулатов просто отправил всех областных депутатов в отпуск[238]. Легальный путь к выборам снова был перекрыт.

И это было еще не все. «У нас нет выбора: или мы переходим в решительное наступление и сменяем преступный режим, или мы потеряем Россию» – такой декларацией закончилось совещание Фронта национального спасения в конце июля[239]. Оппозиция постановила ликвидировать пост президента и передать всю власть советам. Эти лозунги звучали столь радикально, что даже коммунисты от них дистанцировались. По сути, непримиримая оппозиция объявила о переходе к вооруженному сопротивлению. «Все названо открыто, – писала газета „Известия“, – борьба за средства массовой информации, массовые акции на улицах, усилия по организации массового рабочего движения, работа в воинских частях, правоохранительных органах и органах безопасности. И как вершина готовности к наступлению – создание „отрядов самообороны“». И с сожалением добавляла: «Чувствовать себя на коне противникам президента и правительства помогает бездействие президентских структур. Если бы президент после референдума выполнил волю народа, всякое „летне-осеннее наступление“ было бы невозможно»[240]. В начале августа директор парламентского центра на Трубной площади, где заседали радикальные оппозиционеры, придет к Ельцину и расскажет, что подвал его здания превращен в полноценный оружейный арсенал[241]. Тогда же станет известно, что депутаты снова готовятся объявить Ельцину импичмент на ближайшем съезде.

На фоне всех этих событий Лев Пономарев с соратниками и поехали к президенту. Главу его охраны Коржакова они решили предупредить в самый последний момент, чтобы тот не развернул депутатов обратно.

«Коржаков, как и в прошлый мой приезд, заговорил в своем обычном развязном тоне, – вспоминает Пономарев. – „Что ты все воду мутишь? Делать тебе нечего?“ Мне опять пришлось напомнить, что в его обязанности входит только сообщить о нашем приезде. Стоял июль, было жарко. Нам, троим депутатам, пришлось часа три ждать аудиенции»[242].

Потом Пономарева и его товарищей провели в помещение, похожее на предбанник, где к ним вышел Ельцин, только с теннисного корта и после душа – в спортивных шортах, мокрый, с полотенцем через плечо. («В такие моменты азарт, физическое напряжение, активная борьба заставляют забыть неприятности, даже политические», – напишет Ельцин в своих мемуарах[243].) Отношения между президентом и «Демократической Россией» уже были не те, что в 1991 году, и ультиматумов Пономарев Ельцину не ставил – просто рассказал ему, что происходит, и призвал вернуться в Москву. Ельцин внимательно выслушал визитеров и сказал: «Через неделю вернусь»[244]. Так и произошло. 10 августа, вернувшись в Москву, Ельцин сказал своим советникам: «Нерешенность вопроса о конституции и о выборах выводит нас на силовые методы. В целом мы определились по времени: август – предстартовый, сентябрь – политическое наступление. Что конкретно? Что делать с Верховным советом? Горлом его не возьмешь! Меня со всех сторон подталкивают на силовые методы. Уже и из толпы кричат: распустить!»[245]

Затем Ельцин выступил открыто. Он не случайно выбрал для своей программной речи годовщину путча – 19 августа. Он переходил в наступление под лозунгами августа-91: свобода и демократия для России. «Я перед выбором, – сказал Ельцин, – либо реализовать волю народа в поддержку реформ, либо позволить Верховному совету игнорировать эту волю и разрушать российскую государственность»[246].

Ельцин огласил план преодоления двоевластия в стране: «Он охватывает два с половиной месяца. Часть августа – артподготовка, сентябрь – боевой главный месяц, затем октябрь и выборы в конце ноября»[247]. Да, говорил Ельцин, два года назад он совершил свою главную ошибку: не назначил сразу после провала путча новые выборы. Пора ее исправить. Нет, речь идет не о разгоне Верховного совета, а о создании федерального парламента. Нет, его высказывания о боевом сентябре не следует связывать с деятельностью армии.

Мог ли Ельцин провести новые выборы, не разогнав Верховный совет? Оставался ли у него выбор?

Многие его сторонники и тогда, и потом считали, что да. Указу № 1400, которым президент скоро разгонит парламент, были две альтернативы:

Путь первый. Ничего не делать. Оставить все как есть. Конечно, это значило бы жить на пороховой бочке в течение еще почти двух лет, но можно было попробовать. Виктор Шейнис описывал этот вариант так: «Противостояние властей сохраняется вплоть до весны 1995 года (когда должны были пройти выборы и президента, и съезда. – М. Ф.) или до того, как сам съезд решит, что час его пробил. Это означает, что общество будет жить в условиях постоянного напряжения, постоянных конфликтов, постоянного одергивания исполнительной власти со стороны законодательной, той войны и с президентом, и с собственным меньшинством, которую фактически ведет сейчас большинство в Верховном совете, совершенно потерявшее всякое чувство реальности»[248].

Путь второй. Принять новую конституцию (или, как вариант, провести выборы в новый парламент) в обход съезда. Сделать вид, что съезда и Верховного совета просто нет. Скорее всего, общество с этим согласилось бы. «Мало кто вступится за депутатский корпус, большинство которого немало сделало, чтобы дискредитировать и парламент, и, увы, парламентаризм», – предполагал, описывая этот сценарий, Шейнис[249]. Проблема была в том, что национальный референдум по действующей конституции мог объявить только съезд, оставался, правда, плебисцит, голосование без конституционного статуса. Да, это не безупречно с правовой точки зрения – но что делать, если легальные возможности заблокированы? (Именно этот путь в итоге и будет избран, но уже после событий октября: новая конституция России будет принята на плебисците, а не на референдуме.)

Однако президент провел летний отпуск в компании своего верного телохранителя Коржакова, всегда готового рубить шашкой, и вдали от тех своих советников, которые искали мирный выход из ситуации. Из отпуска он вернулся убежденным, что разматывать этот гордиев узел у него больше нет ни желания, ни терпения. «Начало сентября, – вспоминал потом Ельцин. – Я принял решение. О нем не знает никто. Даже сотрудники из моего ближайшего окружения не догадываются, что принципиальный выбор мною сделан. Больше такого парламента у России не будет»[250].

Указ № 1400

К семи часам вечера 21 сентября весь городской бомонд собрался в зале Нижегородской государственной филармонии. Это была важная, торжественная минута: Немцов уже очень много сделал, чтобы увековечить имя Андрея Сахарова в Нижнем Новгороде; теперь он открывал международный музыкальный фестиваль его имени. По этому случаю в город приехал легендарный музыкант Мстислав Ростропович, еще один защитник российской демократии (фотография Ростроповича, сидящего в дни путча на стуле в Белом доме с автоматом Калашникова в руках, стала одним из символов победы над ГКЧП). Немцов вышел на сцену, чтобы зачитать приветственную речь. Тут он краем глаза увидел, как Нина Зверева, его хорошая знакомая с телевидения (она ему помогала на выборах в 1990 году), подает ему отчаянные знаки руками. Случилось что-то из ряда вон выходящее, иначе бы она не дергала его в такую минуту. Скомкав речь, Немцов быстро спустился к ней.

– Что случилось?

– Через час Ельцин объявит о роспуске Верховного совета. Мне позвонили из Москвы, с телевидения.

– Этого не может быть, – воскликнул Немцов, – я бы знал![251]

«Он злился страшно. Как это – я знаю что-то, чего он не знает, Ельцин ему не сказал», – вспоминает Зверева[252]. Недовольство Немцова можно было понять: фаворит Ельцина, он мог рассчитывать на то, что о принятом решении ему сообщат заранее. (До публикации текст Указа № 1400 видели и даже вносили в него правки несколько близких к Ельцину чиновников, и один из советников президента даже полагал потом, что Немцов мог оказаться в их числе – настолько он уже тогда был приближен к президенту.)

Принято считать, что Указ № 1400 и разгон Верховного совета Хасбулатов спровоцировал тем самым оскорбительным щелчком по горлу 18 сентября, под камеры и в прямом эфире: мол, в пьяном виде Ельцин способен на что угодно, даже на разгон парламента. На самом деле к этому моменту все уже было решено. Проект Указа был готов 14 сентября. Изначально Ельцин посвятил в свои планы самый узкий круг ближайших соратников. Когда проект Указа увидел глава ельцинской администрации Филатов, он пришел в ужас: во-первых, указ неконституционен, во-вторых, не подготовлен. Сначала надо заручиться поддержкой как можно большего числа сторонников – в регионах, в самом парламенте, – а потом уже действовать. Ельцин ничего этого не сделал. Единственное, в чем он был уверен: силовики его поддержат. 16 сентября он специально поехал в расквартированную под Москвой дивизию имени Дзержинского, приписанную к внутренним войскам. Это был второй визит президента в армейскую часть за последние три недели. Задача была не в том, чтобы удостовериться в лояльности военных – в ней у Ельцина сомнений не было, – а в том, чтобы показать силу. Тем не менее, выслушав на территории дивизии доклад командующего внутренними войсками Анатолия Куликова, Ельцин вдруг внимательно посмотрел на него и спросил, сможет ли тот выполнить приказ министра обороны. Внутренние войска относятся к милиции, а не к армии, и ничего не подозревавший тогда Куликов – ему еще предстоит сыграть большую роль в событиях 3–4 октября – решил, что президент просто оговорился[253].

Сначала Ельцин наметил обращение к народу на воскресенье, 19 сентября, но его уговорили перенести оглашение указа. Во-первых, слухи, что в воскресенье что-то будет, утекли в прессу – якобы президент чуть ли не объявит досрочные выборы, – а накануне вице-президент Руцкой прямо заявил, что «кремлевскими властями все подготовлено для введения президентского правления». В те же дни Кремль отключил кабинет Руцкого от правительственной связи, и это не могло не накалить обстановку. Если Хасбулатов и Руцкой знают, что что-то готовится, значит, здание Верховного совета уже не будет в воскресенье пустовать, а превратится в штаб сопротивления (по сценарию пустой Белый дом должны были оцепить внутренние войска). Во-вторых, само число – 19-е – бросало тень на дату 19 августа, уже увековеченную как день рождения демократии в стране. И Ельцин согласился сдвинуть дату максимум на два дня.

Егора Гайдара Ельцин вернул в правительство (уже не премьером, а первым вице-премьером по экономике) буквально накануне – тоже конечно же не случайно: война так война. Когда в воскресенье Гайдар приехал за указом о своем назначении к Филатову, тот рассказал ему о готовящемся выступлении президента, теперь намеченном на ближайший вторник. Гайдар был потрясен: хуже момента не придумать, непримиримая оппозиция максимально готова и ждет атаки, Хасбулатов не случайно только что на глазах у всей страны оскорблял Ельцина, без насилия занять здание Верховного совета и остановить его работу не получится. А значит, это все может плохо кончиться. «Полезнее повременить, подержать команду Хасбулатова в напряжении, заставить нервничать», – говорил он Филатову. Тот был согласен[254].

Но Ельцина уже было не переубедить. Это не удалось даже одному из самых близких его соратников, министру безопасности Михаилу Барсукову, который был посвящен в детали операции одним из первых, но в воскресенье, 19 числа, стал объяснять Ельцину и министру обороны Грачеву, что силовые структуры не готовы к жестким действиям, если они вдруг потребуются. «Я как военный считаю, что мы не готовы к введению указа!» – настаивал Барсуков, но Ельцин его одернул: что же он раньше молчал, если не готовы? («Тогда я расценил [выступление Барсукова] как проявление слабости, – каялся потом Ельцин. – Теперь вижу – он нутром чувствовал опасность. Опытный офицер безопасности предвидел, в какое неуправляемое русло могут повернуть события»[255].) Гайдара Ельцин в последний момент принять отказался. В понедельник, 20 сентября, его долго пытался уговорить отложить свой замысел премьер Черномырдин, но тоже безрезультатно. 21 сентября утром, на решающем совещании в Кремле, Ельцин не дал слова Филатову. «Садитесь, – сказал он, когда тот встал, чтобы изложить свои соображения, – ваша точка зрения мне известна». В пять часов вечера он записал свое обращение к народу. «Давайте сфотографируемся на прощанье, – пошутил президент после записи эфира. – Если не получится, вместе и сидеть будем»[256].

Услышав о предстоящем выступлении президента, Немцов побежал к телевизору. В 8 часов вечера телеканалы включили запись. «Последние дни окончательно разрушили надежды на восстановление какого-либо конструктивного сотрудничества, – с экрана говорил Ельцин, – проводится курс на ослабление и в конечном счете отстранение президента.» Принятие новой конституции заблокировано, продолжал президент, правительству выкручивают руки, попирают волю народа, толкают Россию к пропасти. Поэтому он прекращает полномочия депутатов и назначает выборы нового парламента страны на 11–12 декабря. Лично для себя выгод он не ищет и выступает за то, чтобы «через определенное время» после начала работы нового парламента провести и досрочные выборы президента. «Сейчас „Лебединое озеро“ дадут», – пошутил Немцов. Буквально через полчаса он комментировал выступление Ельцина так: «Чисто по-человечески я согласен, что надо провести досрочные выборы как парламента, так и президента. Единственное, настораживает, что президент не указал дату выборов именно президента. Но, с правовой точки зрения, я должен с сожалением констатировать, что то, как это было сделано, не соответствует нашему законодательству»[257].

Не прошло и часа с обращения Ельцина, как у Немцова собралось все руководство Нижегородской области. Председатели облсовета и горсовета уже осудили ельцинский указ как неконституционный. Потом соратники Немцова придут к выводу, что он тогда замер в нерешительности. «Боря Немцов тогда дрогнул, – вспоминал нижегородский бизнесмен Владимир Седов, – он не понимал, на чью сторону встать: Руцкого – Хасбулатова или Ельцина»[258]. Как бы там ни было, Немцов исходил из того, что Ельцин нарушил Конституцию – а раз так, он будет отстранен от власти. Его место займет Руцкой, как вице-президент, и очень важно, что будет происходить дальше. Немцов бросился искать Руцкого. Руцкого он не нашел, но дозвонился до его жены Людмилы. «Ты передай ему нашу общую позицию, – говорил Немцов в трубку, – завтра его объявят президентом. Я тебе говорю, объявят. Ты будешь президентшей. Но недолго, я надеюсь. И вот почему. Завтра он должен будет сказать вот что: „Да, по Конституции я являюсь президентом. Но во имя сохранения спокойствия в стране – записывай прямо – я предлагаю вам, уважаемые народные депутаты, немедленно объявить дату проведения выборов президента и парламента. И до тех пор обязуюсь не предпринимать никаких действий по формированию параллельного правительства, силовых структур и т. д.“ Ты согласна со мной? Вот видишь, какая ты умная. Мы тут хоть и в провинции, но тоже не полные идиоты»[259].

У Немцова с Руцким еще со времен первого съезда в 1990 году сложились хорошие отношения, и Немцова не смущало, что Руцкой чем дальше, тем активнее нападал на правительство и реформы, а постепенно и вовсе встал на антиельцинскую позицию. Да, они принадлежали к разным политическим лагерям, но для общения и взаимной симпатии это была не помеха. Руцкой не был интриганом, как Хасбулатов, наоборот, он был политиком весьма простодушным. Оттого и оказался в руках оппозиции послушным орудием – и очень нужным: законный президент после импичмента. Но при этом Руцкой был человек отзывчивый, доброжелательный и не чуждый представлений о чести, что не могло не вызывать уважения у Немцова.

Их приятельские отношения иллюстрирует такой эпизод. В последний раз Руцкой приезжал в Нижний Новгород весной 1993 года. «Что ж ты такой оборванец, ты же губернатор!» – воскликнул Руцкой, когда Немцов встретил его в потрепанной кожаной куртке, и тут же позвонил своей жене Людмиле, которая работала с Валентином Юдашкиным, ведущим модельером того времени, и попросил, чтобы тот сшил «этому кудрявому» приличное пальто. (Насчет денег, уверял Руцкой, можно не переживать, цена символическая, но когда Немцов приехал забирать пальто, выяснилось, что оно стоит 200 долларов: «У меня зарплата была тогда, может быть, долларов сто». Пришлось одалживать у Явлинского[260].) И вот теперь, полгода спустя, Немцов снова искал Руцкого. К вечеру он ему дозвонился. «Саша, я тебя очень прошу, вы должны мудрыми быть людьми, – говорил Немцов, – если ты начнешь сейчас назначать министров, они будут снимать и назначать в регионах, это же будет двоевластие, личный состав расколется и в армии, и везде, неужели вы этого не понимаете?…»

Разговор с волнением слушали его соратники. Все ждали, чем он закончится. «Нет, – сказал Немцов, положив трубку, – это бесполезно. Он мне сказал: у меня родина одна, я буду биться до конца»[261].

Поздним вечером 21 сентября Верховный совет отстранил Ельцина от власти, провозгласил Руцкого президентом, и тот назначил своих министров-силовиков. Мосты были сожжены.

Верховный совет собирает ополчение

Октябрь 1993-го отображает события августа 1991-го как в вогнутом зеркале: оригинал оказался перевернут вверх тормашками. Знаменитый Белый дом на Краснопресненской набережной снова становится очагом сопротивления. Снова к зданию тянутся люди, чтобы взять его под свою защиту (правда, в меньшем количестве). Опять растут баррикады. Но если два года назад это было восстание против КПСС и советской власти, то теперь демонстранты перед Белым домом стоят под красными знаменами и лозунгами «Да здравствует КПСС!». Два года назад член ГКЧП генерал Владислав Ачалов ждал приказа министра обороны, чтобы взять Белый дом штурмом. Теперь он сидит внутри и отвечает за оборону здания. Он и Ельцин, как и прежде, по разные стороны баррикад, только поменялись местами.

Путь в тупик сложился из множества неотменяемых, неизбежных факторов: охватившей Россию бедности и амбиций Хасбулатова, несбывшихся надежд общества и свойственной Ельцину импульсивности, его просчетов и кадровых ошибок и, самое главное, глубокой уверенности депутатов в том, что шаг навстречу – это всегда проявление слабости, а любой компромисс – это поражение. Теперь Ельцин прорубал выход из этого тупика Указом 1400.

«Один прогноз все же можно сделать, – говорил в те дни помощник президента по правовым вопросам Юрий Батурин. – Несмотря на то что решение президента справедливо в высшем правовом смысле этого слова, оно все же основывается на том, что через закон переступить можно. Это неизбежная и очень большая плата за то положительное, что мы приобретаем в результате такого решения, но платить будем, скорее всего, не мы, а платить будут дети, внуки, я не знаю через сколько лет»[262].

Что события принимают непредсказуемый оборот, стало понятно сразу. Указ № 1400 грянул как гром среди ясного неба, но депутаты были к нему готовы. Они оставались на своем месте, в Белом доме, где были заготовлены запасы еды и обширный оружейный арсенал. По свидетельству тогдашнего главы внутренних войск Анатолия Куликова, «речь шла о почти 2000 автоматов Калашникова, 4000 пистолетов Макарова, 30 пулеметах и 12 снайперских винтовках»[263]. Газета «Коммерсантъ» отмечала в те дни, что еще в ночь на 22 сентября в Белый дом «было пронесено большое количество стрелкового оружия и боеприпасов, в том числе гранатометы и пулеметы»[264]. Шахрай называл более скромную цифру: 100 автоматов[265]. В любом случае, как отмечал историк Олег Мороз, «с самого начала все пошло по наихудшему сценарию»[266].

После оглашения указа в Кремле выдохнули с облегчением: там всерьез опасались бунтов на местах, а страна в целом без эмоций приняла новости о расформировании Верховного совета. Некоторые областные советы признали указ Ельцина незаконным (в том числе в Нижнем Новгороде), а в Новосибирске тамошний губернатор – давний враг Ельцина – даже заявил, что на его территории за выполнение указов Ельцина и неподчинение провозглашенному президенту Руцкому будут преследовать в уголовном порядке, но это был единственный случай на всю страну. Вступаться за этот Верховный совет никому особо не хотелось. Запад тоже поддержал Ельцина. Чтобы еще раз показать мирный характер своих намерений, через день после указа Ельцин назначил выборы президента на июнь следующего года.

«С самого начала силовой путь был исключен как неприемлемый, – рассказывает глава президентской администрации Сергей Филатов. – Никакие вооруженные силы специально под указ в Москву не стягивались»[267]. План в Кремле был простой: изолировать Верховный совет и ждать, пока депутаты постепенно выйдут из здания, а тем временем готовиться к выборам в декабре. Через день после указа в Белом доме отключили телефонную связь и электричество. Потом отключили воду и канализацию – по мысли штаба, исходящее из сортиров зловоние должно было побудить людей скорее покинуть здание. Мысль была в целом верная. «Когда отключили воду и канализацию, стало действительно невыносимо», – вспоминал потом один из депутатов[268]. Но воду и канализацию пришлось довольно быстро включить, поскольку экскременты полились в Москву-реку.

Немцов появлялся в кремлевском штабе. «Он стоял на позиции здравого смысла», – вспоминает Сергей Филатов[269]. Немцов предлагал не выдавливать депутатов из здания, а расколоть депутатский корпус, перетянув людей на свою сторону привилегиями, льготами и материальными благами. Филатов его поддерживал. 23 сентября Ельцин издал указ, обещавший депутатам неприкосновенность, годовое содержание, пенсии, даже квартиры. А накануне, 22 сентября, президент позвонил Немцову и потребовал, чтобы он у себя в Нижнем Новгороде разогнал областной Совет, признавший действия Ельцина незаконными. Немцов отказался: «Я ему говорю: я его не просто не разогнал – я считаю, что это абсолютно неправильно, у нас очень конструктивная работа с депутатами, у нас депутаты разных красок, тем не менее конфликты мы решаем за столом переговоров, и в этом сила и эффективность нижегородской власти. Я считал это принципиальным»[270].

Как вспоминал потом Немцов, это был тяжелый разговор: Ельцин требовал безоговорочной поддержки – и не дождался ее[271]. Отношения между ними испортились надолго.

Указ о гарантиях депутатам помог несильно: число отступников оказалось невелико, и их уход никак не повлиял на ситуацию – требуемого законом кворума у депутатов и без того не было. «Даже с позиций действовавшего закона, – писал Виктор Шейнис, – решения таявшего на глазах парламентского большинства были ничуть не более правомерны, чем Указ № 1400»[272]. Но это уже никого не интересовало. Депутаты быстро приняли закон о наказании за попытку государственного переворота – вплоть до смертной казни.

На помощь оставшимся в здании непримиримым депутатам устремились ультралевые и ультраправые экстремисты и просто авантюристы – все те, кто искал возможность повоевать. Во дворе здания формировали боевые отряды ультраправые группировки – «Русское национальное единство» Александра Баркашова и «Союз офицеров» Станислава Терехова. Они же охраняли Хасбулатова. «Уже тогда я считал это огромной идеологической ошибкой, – вспоминал потом соратник Хасбулатова и его первый заместитель на посту спикера Юрий Воронин. – Ведь баркашовцы из РНЕ были известны как ярые антисемиты. Они носили фашистскую форму со знаками, очень напоминающими свастику, регулярно маршировали около Белого дома и периодически вскидывали руки в фашистском приветствии»[273].

На площади перед Белым домом всегда находилось несколько сотен вооруженных людей. Газеты писали и о «резервистах», готовых встать под ружье по звонку из Белого дома. Оцепленный двумя-тремя рядами безоружных милиционеров, в течение полутора дней Белый дом превратился в военизированное убежище с собственным ополчением. «Надежда на то, что ситуация станет рассасываться сама собой, слабела с каждым днем, – писал Шейнис, – и в Кремле решительно не знали, что делать дальше»[274].

Нехорошие предчувствия

Первые выстрелы прозвучали вечером 23 сентября, когда несколько боевиков из отрядов самообороны Белого дома напали на штаб Главного командования Объединенных вооруженных сил СНГ на Ленинградском проспекте – разоружили охрану и проникли внутрь, застрелив перед этим из автомата проходящего мимо участкового, который спросил у них документы. Их обезвредили и арестовали, но шальная пуля убила 63-летнюю женщину, которая жила поблизости и подошла к окну, чтобы посмотреть, что происходит. Блокада Белого дома была усилена: оцепление укрепили бойцами в бронежилетах – из той самой дивизии имени Дзержинского, которую незадолго до указа посещал Ельцин, здание окружили спиралью из колючей проволоки.

Оставшиеся в здании депутаты заседали в холоде и при свечах – солярка кончилась, дизельный генератор остановился, – Хасбулатов и объявивший себя президентом Руцкой время от времени выступали с балкона с очередными призывами; у стен Белого дома, в подъездах и на лестницах сидели вооруженные автоматами ополченцы. Ситуация зависла. «Терпеть и дальше в центре многомиллионного города место, нашпигованное оружием и озверевшими от сознания уходящей власти политиканами, было невозможно. Но ни о каком штурме, ни о каком взятии Белого дома и речи в тот момент не было», – вспоминал потом Ельцин[275]. Председатель Конституционного суда Валерий Зорькин вновь попробовал себя в роли посредника: предложил выход из тупика в виде одновременных выборов парламента и президента, но после мартовских событий Зорькин для Ельцина больше не существовал.

Кремль требовал сдать оружие и освободить здание, депутаты требовали снять блокаду и отменить Указ № 1400. Но было понятно, что долго напряженное противостояние в центре города продолжаться не может. В Белом доме заканчивались продукты и лекарства. С усилением блокады опасная зона стала распространяться на соседние кварталы. Стычки между активистами и милицией возникали по всей округе. В одной из них, после того как демонстранты перекрыли проезжую часть у метро «Баррикадная», погиб еще один милиционер. «Если не будет штурма, то через несколько дней всем, кто сидит в Белом доме, придется или сдаться, или попробовать устроить что-либо с применением огнестрельного оружия», – писала 29 сентября «Независимая газета»[276].

Еще одна надежда на компромисс была связана с фигурой патриарха Алексия II. Депутаты обратились к нему за помощью, и он согласился стать посредником. 30 сентября его принял Ельцин, а в это время представители депутатов и Кремля вели переговоры между собой. «С самого начала мы предложили им проблему разделить на две части, – вспоминает Филатов, – сдача оружия и политические решения. Политическую часть предлагалось обсуждать после того, как будет устранена опасность вооруженного конфликта. Тогда они поставили встречное условие: включение света и телефонов в Белом доме»[277].

В Кремле с этими требованиями согласились. В ночь на 1 октября депутаты подтвердили полномочия своих парламентеров (двух влиятельных депутатов Рамазана Абдулатипова и Вениамина Соколова), и те подписали так называемый Протокол № 1: в Белый дом возвращаются свет и связь – депутаты сдают оружие – Кремль снимает осаду. Это было уже кое-что. Конечно, Кремль вел переговоры с позиции силы. Но у Хасбулатова, Руцкого и их сторонников еще была возможность выйти из положения без потери лица и даже добиться политических уступок. Предложенный Валерием Зорькиным «нулевой вариант» – отмена Указа № 1400 и решений, принятых Верховным советом, – Ельцина устроить не мог. Но идея одновременно провести выборы президента и парламента – и таким образом выйти из кризиса – звучала в последние дни все громче. И Ельцин в итоге на это согласился[278]. Патриарх должен был подключиться к переговорам утром: он действительно занимал нейтральную позицию, хотя поначалу скорее сочувствовал депутатам. В Кремле уже решили, что пронесло. «Армии в Москве не было, потому что мы не думали, что она понадобится, – уверяет Филатов. – Мы подписали протокол и предполагали, что нам удалось договориться»[279]. В 2.40 ночи 1 октября в Белом доме включили связь, воду и электричество.

Однако утром следующего дня, когда Филатов и мэр Москвы Юрий Лужков, который вместе с Сергеем Филатовым представлял интересы Кремля, приехали в Свято-Данилов монастырь, парламентеры от Белого дома в назначенное время не появились. Наконец приехал Абдулатипов.

– А где же Соколов? – бросился к нему Филатов.

– А его не пустили, – отвечал Абдулатипов, – и я тоже на минутку: сообщить вам, что нас заменили[280].

Оказалось, что ночью радикалы внутри Белого дома – их политическим представителем стал первый вице-спикер Юрий Воронин – перехватили инициативу, расторгли договоренности, и уже мало что решавший Хасбулатов был вынужден отозвать парламентеров. Вскоре в Свято-Данилов монастырь приехал тот самый Воронин – с новыми условиями: полное разблокирование Белого дома, а проблема оружия в Белом доме будет решаться потом вместе с другими политическими вопросами. После этого переговоры продолжались еще два дня, но уже абсолютно бесплодно. Оружие депутаты не отдавали, однако требовали снять осаду.

«Другая сторона своими действиями привела к еще более опасной ситуации, чем это было вчера, – обращался Лужков к патриарху к концу второго дня переговоров, 2 октября. – И прошу, Ваше Святейшество, принять какие-то меры с Вашей стороны, которые позволили бы образумить этих людей, которые хотят оставить все вооружение в Белом доме полностью и освободиться от оцепления, которые мы создали для того, чтобы исключить возможность выплеска оружия и вооруженных формирований в Москву»[281]. И Филатов, и Лужков уже понимали: их контрагентам переговоры нужны только для того, чтобы тянуть время.

«Второго октября произошел качественный скачок в развитии событий, – вспоминал потом глава Внутренних войск Анатолий Куликов, – участники несанкционированного митинга на Смоленской площади возводили баррикады, готовили бутылки с зажигательной смесью, и как следствие – произошли столкновения между сотрудниками внутренних дел и митингующими»[282].

«У меня нехорошие предчувствия», – говорил Филатов Ельцину вечером 2 октября[283]. Они его не обманули: к этому моменту Воронин и военачальники в Белом доме уже спланировали восстание, которое на следующий день застанет врасплох и президента, и силовиков, и правительство.

Война в Москве

Гражданская война началась 3 октября в два часа дня: по призыву «Защитим Дом советов!» несколько тысяч демонстрантов двинулись по Садовому кольцу от Октябрьской площади. Впереди шли мужчины, вооруженные арматурой и щитами. Милицейские кордоны на Крымском мосту и Смоленской площади были сметены моментально. Вскоре вооруженные кто чем манифестанты прорвали оцепление вокруг Белого дома. Прозвучали первые автоматные очереди. На часах еще не было четырех часов дня, когда боевики из Белого дома с автоматами в руках по призыву Руцкого бросились на штурм расположенного напротив здания мэрии.

Еще через час мэрия была захвачена, над зданием подняли красный флаг, а около двухсот задержанных солдат внутренних войск провели колонной – как пленных, под конвоем – к Белому дому. Шесть человек были убиты, десятки ранены. Оставшиеся милицейские силы Куликов срочно выводил из Москвы – безоружные, они ничего не могли сделать. «Единственно разумным представлялся такой выход, – считал он, – вооружить их и, посадив на броню, вернуть в город». Но на тот момент бунтовщики явно одерживали верх, а внутренние войска уходили из города. В Белом доме от предвкушения скорой победы уже царила эйфория. Руцкой призвал формировать отряды для штурма телецентра «Останкино». Хасбулатов – брать штурмом Кремль и захватить Ельцина.

В эти минуты Ельцина в Москве не было – как не было и накануне, и днем ранее. Он прилетит на вертолете в Кремль только в начале седьмого вечера. «Отсутствие президента было ничем не оправдано и, не сомневаюсь, впоследствии сыграло свою трагическую роль, – уверен Куликов. – Хотя бы в том, что некоторые генералы из Вооруженных сил откровенно манкировали своими обязанностями, а общество, нуждавшееся в ежедневном общении с президентом страны, вдруг с недоумением ощутило слабость верховной власти»[284].

К вечеру 3 октября вакуум власти в Москве ощущался уже физически. Если мятежники пойдут на Кремль, кто будет его защищать? Филатов, приехав в Кремль, застал там неуверенность и растерянность. Охраны не было. Никто не мог найти министра обороны Павла Грачева. Никто не понимал, какую позицию займет армия. «По коридорам правительственных зданий покатилась паника, – вспоминает Шейнис. – „Все кончено! – восклицали чиновники правительства, назначенное заседание которого почему-то никак не начиналось. – В течение часа нас всех перережут“».

Как потом станет понятно, власть действительно зашаталась в этот момент, и решающей битвой в двухдневной войне в Москве стал бой за «Останкино»: если бы отряд внутренних войск «Витязь» не успел добраться до телецентра до начала штурма, бунтовщики захватили бы «Останкино» и эфир Первого канала, их упоение победой воодушевило бы многих, и в такой ситуации колебавшиеся военные могли отказаться поддержать президента.

Бой за «Останкино» начался в 19.10: выстрелом из гранатомета по окну здания был убит наповал сидевший внутри сержант «Витязя». Бой длился несколько часов. В 19.30 отключился эфир трех телеканалов – первого, третьего и четвертого, – так страна поняла, что беспорядки в Москве приобрели серьезный оборот. Указ Ельцина о введении чрезвычайного положения уже был подписан, но сам он молчал и не появлялся в эфире до следующего утра. «К сожалению, не до выступления было, – объяснял потом Ельцин. – Я старался вывести из состояния стресса, паралича своих боевых генералов. Я видел, что армия, несмотря на все заверения министра обороны, по каким-то причинам не в состоянии немедленно включиться в защиту Москвы»[285].

Гайдар рассказывал, что обстановка в Кремле и на Старой площади вечером 3 октября наводила на мысль о последнем заседании Временного правительства: «Как могли десятки тысяч интеллигентных, честнейших петербуржцев так легко позволить захватить власть не слишком большой группе экстремистов [в октябре 1917-го. – М. Ф.]?»[286] Время идет, в городе идут боевые действия – власть молчит. Наконец Гайдар первым из руководства страны (хотя вернулся во власть буквально только что и к событиям последних месяцев не имел никакого отношения) призвал москвичей в эфире РТР идти к зданию Моссовета на Тверской, чтобы самим защищать российскую демократию. Телеканал РТР вещал из студии на Тверской-Ямской улице, поэтому продолжал работать, и в студию потянулись политики, бизнесмены, артисты. «Убрать насильников с наших улиц, выкинуть их из наших городов», – призывал Явлинский. «Друзья мои! Проснитесь! Не спите! Сегодня ночью решается судьба несчастной России. Наша несчастная родина в опасности! Не спите! Нам грозят страшные вещи. Опять придут коммунисты!»[287] – била в набат актриса Лия Ахеджакова.

Волю к борьбе проявили Юрий Лужков и несколько крупных бизнесменов: Михаил Ходорковский, Владимир Гусинский, Каха Бендукидзе. У них были собственные – в те времена еще относительно небольшие – службы безопасности. И ближе к ночи несколько десятков человек из охраны Гусинского уже будут готовы по его просьбе встать под ружье. По призыву Гайдара у Моссовета собирался большой демократический митинг. Люди шли защищать Москву. А в это время у «Останкино» и внутри здания телецентра еще продолжался бой: мятежники захватили первые два этажа телецентра – гибли вооруженные боевики, журналисты, прохожие и зеваки. Палили во все стороны прибывшие на помощь «Витязю» бронетранспортеры. Атака боевиков из Белого дома была отбита, и около девяти часов вечера они начали отступать, но беспорядочная пальба продолжалась еще долго. Ближе к полуночи стало понятно, что восстание захлебывается. В час ночи в эфире появился премьер-министр Черномырдин – с заверениями, что ситуация под контролем.

– Я сделал все, что мог, – сказал Гайдар поздней ночью предпринимателям, которые пришли его поддержать. – Пойду-ка я посплю.

– Может, вам уехать? – предложил ему бизнесмен Владимир Гусинский.

– А меня все равно везде найдут, – махнул рукой Гайдар и пошел спать.

О том, что министр обороны Павел Грачев колебался до последнего, говорит хотя бы тот факт, что это Ельцину пришлось ехать в здание Министерства обороны на Арбате, а не наоборот – министру обороны в Кремль. По Москве ползли слухи, что отдельные воинские части присягнули Руцкому. Еще до боевых действий появились сообщения, что против Ельцина выступила военная контрразведка и несколько управлений госбезопасности. А после штурма мэрии на сторону Белого дома перешел командир одного из отрядов внутренних войск. Грачев все это время выжидал, ссылаясь на принцип нейтралитета: армия вне политики, говорили военачальники и в Кремле, и Хасбулатову. Еще слишком свежа была память об августе 1991-го и главном его уроке: танки в столице – преступление против народа. В течение всего вечера Ельцин то и дело звонил Грачеву: где армия? Грачев что-то мычал в ответ, говорил, что армия идет, но ее все не было. До утра с мятежом боролись только милиция и внутренние войска.

Кровавая полоса

К ночи 3 октября ни у военных, ни у президента не было никакого плана, что делать дальше. Инициатива исходила от главы президентской охраны Коржакова. Незадолго до совещания его заместитель, специалист по диверсионным операциям Геннадий Захаров (в августе 1991-го он разрабатывал план защиты Белого дома от ГКЧП), предложил ему три варианта действий:

1. Под покровом ночи в здание заходит профессионально обученный для подобных действий спецназ и захватывает предводителей мятежа. «С рассветом этот вариант не проходил, – вспоминал потом Захаров, – потому что штурмующие подразделения понесли бы большие потери на подходе к Белому дому». Но ночью этот вариант привел бы к наименьшему количеству человеческих жертв.

2. Захват Белого дома тем же спецназом, но уже днем и при поддержке войск: «Демонстративно начать штурм Белого дома, но не входить туда. И чтобы в это все поверили. Растащить силы охранников Белого дома по периметру здания». А тем временем, как в первом варианте, внутрь заходит спецназ. По замыслу, операция тоже проходит бескровно.

3. Если штурм затягивается и оборона Белого дома организована должным образом. Тогда Белый дом окружают танки и артиллерия и открывают огонь по пустующим этажам, чтобы посеять панику среди защитников, и уже потом внутрь заходит спецназ. Жертв будет не избежать[288].

Свидетельства о том, как проходило историческое ночное совещание в Министерстве обороны, у всех его участников сходятся, включая Ельцина[289]. Вел встречу премьер-министр Черномырдин. После вопроса, какие будут предложения, повисла тяжелая пауза. Тогда Коржаков позвал Захарова, и тот предложил все три варианта (хотя все остальные участники встречи потом вспоминали только про третий). «Когда появился реальный план, стало легче, – писал Ельцин, – с ним можно было спорить, не соглашаться, уточнять, но уже была точка отсчета»[290]. Сергей Филатов описывал последовавшую сцену так: «Признаюсь, от такого плана (имеется в виду вариант № 3. – М. Ф.) стало жутковато: показалось, что при этом мало кто из белодомовцев останется в живых. На вопрос Черномырдина, какие есть предложения и замечания, присутствующие откликнулись молчанием. Только Павел Сергеевич [Грачев] совсем тихо произнес, обращаясь к президенту:

– Нужен письменный приказ, Борис Николаевич!

– Что-о???»[291]

«Я вам его пришлю», – после паузы хмуро ответил Ельцин и ушел. Как потом вспоминал Грачев, так и не прислал, но вопрос об участии армии был решен[292]. Первые два варианта штурма – наиболее бескровные – отпали сами собой: задачи были поставлены слишком поздно, спецназ не успевал подойти ночью, не было налажено взаимодействие между военными и спецназом. Той же ночью Ельцин заехал в штаб-квартиру спецназа «Альфа», где его вопрос, будет ли выполнен приказ, был встречен гробовым молчанием. Историк Олег Мороз так и пишет: после того как Ельцин ушел, офицеры спецназа прямо сказали начальству, что приказ выполнять не будут[293]. Согласились они, когда один из крупных бизнесменов привез им деньги[294]. Не подошли к Белому дому вовремя, то есть к 6 утра, и военные. Опять-таки, видимо, потому что их пришлось уговаривать: им тоже были обещаны премии. Грачев потом опровергал слухи о том, что военным заплатили[295]. Возглавлявший операцию его заместитель Георгий Кондратьев выразился аккуратнее: «Не знаю, кто получил из военных. Я о всех военных говорить не буду. Вот я лично – военный, я не получил ни копейки и не взял бы даже»[296].

О том, что происходило днем 4 октября в центре Москвы, весь мир наблюдал в прямом эфире CNN. К семи утра перед Белым домом появились бэтээры и грузовики с десантниками. Их встретили огнем. Скоро стало понятно, что снайперы из отрядов обороны Верховного совета сидят на верхних этажах и Белого дома, и здания мэрии через дорогу, и других близлежащих домов. «Без пяти семь в понедельник кто-то меня разбудил, – писала находившаяся все эти дни в Белом доме журналистка газеты „Коммерсантъ“ Вероника Куцылло, – я спала в буфете, на 6-м этаже, на составленных стульях. Стала слышна автоматная стрельба. Я выглянула: у здания стояли БТР и стреляли – по баррикадам, машинам, брезентовым палаткам, где еще накануне ночевали защитники парламента. Были видны люди, лежащие на площади: то ли раненые, то ли убитые. Одного из них за руки протащили к Белому дому, и на площади за ним осталась кровавая полоса»[297].

Первый танковый залп по Белому дому прозвучал в 10.03 – именно в эту минуту навсегда остановились часы на его крыше. Павел Грачев потом описывал этот исторический момент так: «Я говорю: „Ребята, крыши видите? Отсчитывайте. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, седьмое окно. Это предположительно кабинет Хасбулатова, они там. Надо попасть туда в окно. Попадете?“ – „Товарищ министр, только со стрельб танк, нормальный“. – „А есть снаряды?“ – „Боевые или такие?“ – „Какие боевые? Ты че, сдурел? Болванки давайте“»[298].

По мере того как здание Белого дома окутывал черный дым, все большее изумление вызывала толпа зевак, собравшаяся на набережных и на мосту через Москву-реку. Люди приходили смотреть на штурм целыми семьями, иногда с детьми, и многие из них вскоре погибнут от снайперских пуль – от прицельных ранений в голову, шею, сердце, как расскажут прибывшие на поле боя врачи. Военные тоже отвечали огнем на любое шевеление и убивали случайных прохожих, принимая их за боевиков. Иногда огнестрельные стычки вспыхивали вокруг здания и в соседних переулках. Всего танки совершили 12 выстрелов и прекратили стрельбу в 2 часа дня, но автоматный и ружейный огонь длился еще долго. «Было видно, как в коридоре проносили носилки с ранеными и убитыми, – писала Вероника Куцылло. – Кажется, раненых было меньше, чем убитых. Один труп долго лежал у внутреннего лифта. Да и вообще, практически невозможно было пройти по коридору, не встретив на ковре темных пятен свежей крови»[299].

Около четырех часов дня Немцов вышел с совещания Черномырдина с губернаторами и пошел по Новому Арбату: «На Новом Арбате снайперы со стороны Руцкого и Хасбулатова сидели на высотках и простреливали трассирующими пулями весь Арбат»[300]. Но развязка уже была близка: через час Руцкой сдался, а к шести часам вечера Белый дом был взят – спецназу даже не пришлось его штурмовать. Руцкой и Хасбулатов были арестованы. Все было кончено.

Число погибших 3–4 октября неизвестно до сих пор, а следствие по уголовному делу о мятеже так и не было доведено до конца. В официальном списке следственной бригады Генеральной прокуратуры 147 фамилий убитых. Активист «Мемориала»[301] Евгений Юрченко проведет расследование и назовет другие цифры: минимум 250 погибших.

Седьмого октября, в день траура и похорон, Ельцин сказал своим помощникам, что поедет по всем кладбищам. «Все не объедете», – был ответ[302].

Меньшее из двух зол

Когда дым над зданием Верховного совета рассеялся, оказалось, что Россия уже другая страна. Еще недавно Борис Ельцин прикладывал много усилий, чтобы избежать войны с восставшими против него советами. Теперь, пробив танковыми орудиями выход из тупика, в который зашла система российской власти, он был стеснен только собственными представлениями о том, как должна быть устроена демократия в России. «Утром 5 октября [у Ельцина] вся полнота власти в стране. Из киселеобразного двоевластия мы угодили де-факто в авторитарный режим, – писал потом Гайдар, – который немалая часть народа, уставшая от этого двоевластия, от роста преступности и мечтающая о восстановлении нормального порядка, поддержит или по меньшей мере не будет ему активно противодействовать»[303].

Расстрел Белого дома обнулил сделанные шаги навстречу: зачем делиться плодами своей победы с поверженным противником? И очень скоро Ельцин отменит собственный указ о досрочных выборах президента в июне 1994-го. А подготовленный еще летом Конституционным совещанием в целом разумный, демократический проект конституции будет подправлен в пользу президента. Во-первых, Ельцин вычеркнет из Конституции положение о прямых выборах депутатов верхней палаты будущего российского парламента – Совета Федерации. Во-вторых, он вычеркнет право Государственной думы утверждать инициированную президентом отставку правительства. Обеим этим его поправкам еще будет суждено сыграть свою историческую роль. Победа ельцинской коалиции над националистами и державниками, пишет Шейнис, «в государственно-правовом отношении окажется победой исполнительной власти над законодательной»[304].

Другим тяжелым наследием стал сам факт кровавой развязки: образ объятого пламенем и черном дымом парламента останется в народной памяти навсегда. «Нежелание во имя спокойного, мирного развития событий идти на компромиссы – это тоже один из уроков тех вот кровавых событий», – говорил потом Немцов[305]. Победил не только Ельцин, но и представления о том, что насилие – главный аргумент в политических спорах, а ставки в политическом противостоянии исключительно высоки. Проиграл – теряешь все: положение в обществе, свободу, даже жизнь. И иначе не бывает.

Революция в России, начавшаяся в конце 80-х, завершилась 4 октября 1993 года, как тогда писали в демократической прессе, победой меньшего из двух зол.

Украсть ничего не получится

Директору Горьковского автозавода Борису Видяеву в страшном сне не могло присниться, что руководителем области, где он был царь и бог, станет 32-летний молокосос из научного института. Задуманный и построенный в первую пятилетку по приказу Сталина как советский ответ Детройту, ГАЗ всегда служил воплощением социалистического промышленного рывка. Видяев же был эталонным советским руководителем: не партийный бонза, а крепкий русский мужик, прошедший все ступеньки заводской иерархии – от цехового мастера до директора, – на ГАЗе он пользовался огромным авторитетом. Расположенный на отшибе Нижнего Новгорода, первый и главный советский автомобильный завод всегда жил как отдельный – и более благополучный – город с населением 300 тысяч человек, Видяев управлял им с 1986 года.

Видяеву не повезло: крушение централизованной плановой экономики нанесло ГАЗу тяжелый удар. К началу 1994 года положение завода было безрадостным, как и всей остальной советской автомобильной промышленности: на складах пылились десятки тысяч никому не нужных «волг», и заводской конвейер давно перешел на работу в одну смену. Тем не менее Видяев сумел удержать завод на плаву: благодаря бартерным поставкам автомобилей в Китай население автозавода ходило в теплых китайских пуховиках и ело приличную еду в цеховых столовых, пока Нижний Новгород погружался в нищету. Более того, посреди охватившей российскую промышленность разрухи Видяев запустил в массовое производство новый фургон-грузовичок «газель».

Немцову в целом удавалось избегать серьезных столкновений с промышленным лобби – теми самыми «красными директорами». «Он был содержательным человеком, они это понимали, – вспоминает Олег Сысуев, тогда мэр Самары, другого приволжского города, – поэтому у них были деловые отношения»[306]. На одних Немцов сразу произвел хорошее впечатление: открытый, активный, честный. Другие рассчитывали на его возможности. Например, Немцов выбивал в Москве внушительные налоговые льготы и дешевые кредиты для предприятий ВПК – под федеральную программу конверсии, то есть перепрофилирования советских оборонных заводов под гражданские нужды. «В целом благодаря сотрудничеству между губернатором и старыми и новыми экономическими агентами в области сформировалось эффективное управление, – пишут политологи Владимир Гельман и Шэрон Ривера. – На самом деле по качеству управления в середине 90-х Нижний Новгород по разным показателям обгонял многие другие российские провинции»[307].

Однако не все местные промышленники поддерживали Немцова. Были и такие, кто не принимал новую политику. «Директора оборонных предприятий очень настороженно смотрели на Немцова, когда он пришел в 1991 году, – вспоминает нижегородская журналистка, а потом помощница Немцова Ольга Смирнова. – Ассоциация промышленников негласно сопротивлялась [его власти]. Их надо было раскачать, чтобы они поняли, что это всерьез и в жизни области надо участвовать»[308].

Директор ГАЗа Видяев стал лидером фронды. Конфликт между ним и Немцовым разгорелся сразу, как только Ельцин поставил Немцова руководить областью. Видяев был демонстративно нелоялен. Он настраивал против Немцова других директоров. Он настаивал на автономии ГАЗа и стремился формально закрепить статус завода как города в городе, государства в государстве. Но главное, ГАЗ не платил налоги: заработанные заводом деньги оставались на заводе. Речь шла о пятой части доходов областного бюджета, и разница в уровне жизни между заводом и городом продолжала расти. «Видяев вел себя как олигарх, демонстративно и нагло, налоги в областной бюджет вовсе не платил», – вспоминал потом Немцов[309]. И когда к зиме 1994 года до нижегородской промышленности добралась программа приватизации, конфликт выплеснулся наружу.

Стартовавшая осенью 1992 года ваучерная приватизация с самого начала была построена на компромиссе с директорами заводов и фабрик. Иначе бы она просто не состоялась. «Было ясно, что провести приватизацию, а по большому счету и всю реформу, наперекор воле директорского корпуса невозможно», – признавался один из ее разработчиков Максим Бойко[310]. В обмен на лояльность реформам государство давало предприятиям определенные преференции в деле приватизации самих себя. В случае с ГАЗом это означало, что в ходе приватизации на открытом аукционе будет продана треть акций завода, а остальной пакет будет распределен среди коллектива, и пользовавшийся безусловной поддержкой рабочих Видяев, как и многие советские директора, из топ-менеджера завода превратится в его владельца, как минимум в обладателя крупного пакета, который позволит ему распоряжаться заводом как своей собственностью.

В те времена это было обычной практикой: директора заводов в альянсе с региональной властью брали под свой контроль крупные промышленные активы. Немцов рассуждал в той же логике: чем теснее связан с заводом собственник, тем ниже риск, что он его закроет или станет увольнять рабочих. Демократ и западник, Немцов придерживался леволиберальных взглядов – выступал за социально ориентированную рыночную экономику. С одной стороны, такие взгляды диктовались его положением губернатора. С другой – чистый экономический либерализм был Немцову не близок в принципе. Он так и говорил: «Американский капитализм, конечно, хуже, чем европейский»[311]. В отношениях с крупными финансовыми дельцами государство, с точки зрения Немцова, должно было защищать интересы народа. «Никогда не поверю, что ты думаешь о народе, я считаю, что ты думаешь только о прибавочной стоимости», – сказал он как-то своему экономическому советнику Андрею Младенцеву, когда на совещании обсуждали телефонный заем[312]. Постепенно эти взгляды Немцова трансформируются в идею народного капитализма, которую он уже скоро будет отстаивать на российской политической сцене.

На московских банкиров, которые тогда начинали строить свои бизнес-империи, Немцов смотрел косо – как на циничных бездушных дельцов. «Объяснить, что скупать акции – это законное право обладателей финансовых ресурсов, было трудно», – вспоминает Михаил Фридман, уже состоявшийся к тому времени банкир, финансист и нефтяник, а впоследствии один из самых богатых людей в России и близкий друг Немцова[313]. В начале 1995 года Фридман с партнерами, покупая активы в Нижегородской области, тоже наткнулись на сопротивление областной администрации. «Это казалось странным, – говорит Фридман, – потому что у Немцова была репутация либерала, рыночника, приверженца здоровых подходов к приватизации и к деятельности бизнеса на территории области. Но наше участие ему почему-то не нравилось: то ли директора этих заводов что-то ему транслировали про нас, то ли еще что-то. И в обществе тогда было распространено мнение, что это спекулянты, скупающие активы за бесценок. Наверное, Немцов на это тоже реагировал»[314].

На кону стоял важный актив – нефтеперерабатывающий завод НОРСИ в городе Кстово. Фридман с партнерами поставляли на него нефть – потому они и решили купить завод и сформировать холдинг (так в стране стали появляться вертикально интегрированные нефтяные компании). Но для этого им было нужно согласие Немцова. У них были все основания рассчитывать на поддержку: система поставок нефти распалась, завод в тяжелейшем предбанкротном состоянии, конечно, местная власть должна быть рада инвесторам. И Фридман с партнерами полетели на переговоры. Из-за нелетной погоды вылет задержался, и они часа на полтора опоздали на назначенную встречу. «Сели на машины, примчались в кремль этот Нижегородский. Ну и, естественно, у него уже другая встреча. Как обычно, журналисты – любил он это дело – и какая-то огромная группа людей. Из-за дверей слышен его голос, зычный такой, а мы сидим втроем в приемной – в нервном напряжении. Понятно, ждем. Понятно, сами виноваты, что опоздали. И где-то еще через час говорят: губернатор готов вас принять. Ну, значит, входим мы наконец в кабинет с виноватым видом. Боря долго наши извинения принимать не стал и сразу приступил к делу: „Так, ну вы чего приехали? Что, хотите украсть у меня завод?“ Только в еще более вольной форме. „Значит, так, украсть ничего не получится. Пятьсот миллионов долларов, и можете забирать этот завод к чертовой матери. Ясно? Вопросы еще есть?“ Это, так сказать, вместо „здрасьте“. Мы такие: „Ну вы там как-то, Борис Ефимович, знаете, вот так сказать, там то-се“. Такой робкий лепет. Он: „Вы чего, не поняли? Я вам сказал: украсть ничего не получится. Пятьсот миллионов долларов на бочку, и все, до свидания. Забирайте завод. Так, у меня времени нет. Прием окончен“»[315].

Полмиллиарда долларов за прозябающий нефтяной завод? Это звучало как издевательство. Фридман был шокирован тем, что молодой, образованный, интеллигентный губернатор с имиджем романтика-реформатора вдруг выдает тираду, по выражению Фридмана, «в лучших традициях советского менеджмента»: «Про остальное разговор даже не зашел. И после этого разговора уже не вызывало удивления, что у нас возникли трудности с акционерными правами на каких-то предприятиях Нижегородской области. Я уже понимал, что это нормально. Так мы и познакомились»[316].

Однако в предстоявшей приватизации ГАЗа главным противником Немцова был конкретно Видяев. Сместить его Немцов не мог, поэтому он не возражал, когда правительство вдруг решило поменять условия аукциона и продать не 30 % акций завода, а контрольный пакет, беспрецедентный шаг в практике начавшейся российской приватизации. «Такой победы ваучерная приватизация еще не знавала, – писала в декабре 1993 года газета „Коммерсантъ“, – за приватизационные чеки продается не что иное, как контрольный пакет акций одного из крупнейших и знаменитейших промышленных предприятий страны»[317].

Впрочем, очень скоро выяснилось, почему против столь масштабной приватизации не возражал и сам Видяев: собрав заявки от участников аукциона, приватизационная комиссия поняла, что ГАЗ покупает сам себя – через подставные фирмы, – причем для покупки ваучеров, на которые эти фирмы приобретали акции ГАЗа, использовались государственные кредиты – деньги, которыми ГАЗ должен был гасить долги перед другими предприятиями.

Ничего экстраординарного в этом не было: тут и там «красные директора» использовали средства своих предприятий для того, чтобы получить над ними контроль в ходе чековых аукционов. Но формально это было незаконно, и беспрецедентный успех чековой приватизации превратился в беспрецедентный скандал. Немцов завалил письмами и Ельцина, и премьера Черномырдина, требуя снять Видяева, и специальная правительственная комиссия пришла к выводу, что итоги аукциона придется отменить. «Налицо нецелевое использование государственных средств, грубое нарушение финансовой дисциплины, – объяснял Немцов, – как следствие тяжелейшее финансовое положение смежных заводов, потому что пока завод закупал ваучеры, его долги, например, Заволжскому моторному заводу были 25 млрд рублей, и многие люди остались без средств к существованию»[318].

Нижегородский предприниматель Евгений Коровкин управлял одной из фирм, скупавшей тогда ваучеры для ГАЗа. Он вспоминал потом, как Немцов привлек его в качестве посредника – личный контакт между Немцовым и Видяевым был уже невозможен. «Мы проговорили полночи. Немцов рекламировал свою идею вернуть в кресло топ-менеджера ГАЗа Николая Пугина (бывшего директора, предшественника Видяева. – М. Ф.). Я должен был убедить Видяева достойно сложить оружие. Задача была поставлена именно мне, потому что я, как никто, был в курсе отвлечения денежных средств ГАЗа на участие в аукционе»[319].

Однако Видяев уперся и ни на какие компромиссы не шел. Павел Чичагов, тогда помощник Немцова, присутствовал при их последнем разговоре. Напряжение было таково, что казалось, дело кончится рукопашной: «Немцов говорил: Видяев, тебе надо уходить. А тот в ответ: не хочу я никуда уходить. Я не помню другого такого тягостного разговора: схлестнулись мужики – зубры власти. Видяев очень жесткий. До силового контакта не дошло, хотя милиция там стояла»[320].

В это время на заводе уже работали следователи, в город приехал начальник налоговой полиции страны, и к делу подключилась прокуратура. Видяеву пришлось отступить. Фронда была подавлена. В апреле 1994 года председателем совета директоров и президентом завода стал ставленник Немцова Николай Пугин. А еще через три месяца с конвейера ГАЗа сошла первая «газель», самый успешный российский автомобиль, которому было суждено стать олицетворением малого бизнеса и немцовского народного капитализма.

Народный капитализм

Победа над Верховным советом далась реформаторам слишком дорого и привела к совсем иным результатам, нежели они рассчитывали. Результаты первых выборов в новый российский парламент в декабре 1993-го стали для Ельцина потрясением. «Россия, одумайся, ты одурела» – произнесенные в ночь подведения итогов выборов, эти слова Юрия Карякина, одного из демократов первой волны, навсегда остались в истории: никто не ожидал, что победу на выборах будет праздновать Владимир Жириновский, наглый и эксцентричный популист правого толка, обещавший «каждой женщине по мужику, каждому мужику по дешевой бутылке водки». Снова ушел в отставку Егор Гайдар (его второй приход в правительство оказался мимолетным), реформаторский лагерь рассыпался, лидеры демократической революции начала 90-х сошли с политической сцены.

И чем более очевидным казалось поражение реформаторского курса, тем ярче горела звезда Немцова. Его популярность росла, а политическая карьера на глазах превращалась в феномен национального масштаба. «Немцов – по сути дела, единственный представитель молодой поросли политиков призыва 1990 года, сумевший удержаться на плаву и даже приумножить свой политический капитал, – писала летом 1994 года газета „Коммерсантъ“. – Все его ровесники – народные депутаты РФ либо тихо ушли в тень, либо провалились с чудовищным треском»[321]. Пока страна переживала разочарование в начатых Ельциным переменах, нижегородские преобразования доказывали, что надежды на европейский путь для России не перечеркнуты.

Бедность была везде, и Нижний Новгород тоже не мог похвастать особым богатством. Но область была на хорошем счету, и другие российские регионы по-прежнему на нее ориентировались. Все новые экономические – и социальные – идеи сначала проходили проверку на прочность там. Второй выпуск «немцовок», облигаций областного займа, оказался более масштабным и более успешным: как раз в тот момент, когда по стране прокатились первые волнения обманутых вкладчиков, вложивших свои средства в финансовые пирамиды (типа МММ), Немцову было что предложить взамен. «Он так и говорил, – вспоминал его помощник Чичагов, – не несите деньги туда, а вкладывайте в надежные бумаги»[322]. Областная администрация защищала денежные средства населения от инфляции. Немцову люди верили и занимали очередь с 6 утра, чтобы купить облигации. «1 января 95-го года истек срок первого в России регионального займа, нижегородского областного займа, и я могу с гордостью сказать, что впервые за долгую и советскую, и постсоветскую историю, впервые за всю эту историю, государство не обмануло свой собственный народ», – говорил потом Немцов[323].

Как только Немцов стал проводить личные приемы граждан, он быстро понял, что главных проблем три: жилье, плохие дороги и телефон. Как сдвинуть с места строительство жилья и огромную очередь на получение квартир? Так родилась идея жилищного займа – по модели «немцовок»: те, кто готов был вложить свои личные деньги, продвигались в очереди вперед, правительство получало инвестиции, а люди получали жилье. Самая весомая облигация номиналом один квадратный метр имела серию НБ – Немцов Борис, – таким образом в области были введены в строй несколько десятков тысяч квадратных метров жилья. Сам Немцов продолжал жить на выделенной ему даче, и летом 1994 года областной парламент решил дать ему квартиру. Немцов депутатам ответил так: «Уважаемые депутаты областного законодательного собрания! Я благодарен за решение, принятое вами 21 июня 1994 года, в котором предлагается принять меры по улучшению моих жилищных условий. Наверное, вы правы, и двухкомнатная квартира на 10-м этаже не самое лучшее жилье для губернатора области и его семьи. Мне известно, что многие нижегородцы не верят в то, что я живу в такой квартире, считают, что для меня в разных районах области строятся коттеджи и дачи. Вы знаете, что это не так, и, видимо, этим продиктовано ваше стремление выделить мне хорошую благоустроенную квартиру. Я вам крайне признателен, но предложение ваше принять не могу. К сожалению, в нашей стране двухкомнатная квартира на семью из трех человек является недосягаемой мечтой для многих людей. И пока это так, я считаю, что губернатор и депутат Совета Федерации, избранный народом, должен жить так же, как и его избиратели. Особенно это важно сейчас, когда многие квартиры продаются с аукционов и люди, стоящие в очереди по 15–20 лет и остро нуждающиеся в улучшении жилищных условий, практически не имеют возможности получить квартиру бесплатно. Что касается меня, то я в очереди на квартиру не стоял и бесплатное получение ее считаю неэтичным»[324].

Была сдвинута с мертвой точки и телефонизация. В Нижнем Новгороде и в других городах области люди годами ждали подключения телефона, а денег на телефонизацию не было. Теперь появился телефонный заем: желающие быстро установить телефон покупали соответствующие облигации и получали телефон в течение максимум полугода. «Система займов настолько эффективна, – не без гордости объяснял Немцов, – и она настолько делает взаимозависимыми власть и народ, это очень важный момент, что теперь мы уже вряд ли от нее когда-нибудь откажемся»[325].

В 1995 году заработала программа жилищных сертификатов для военных. «Проблема была в том, что в России военнослужащие уходили в запас, и им говорили: до свидания, парни, – объясняет Юрий Лебедев. – А ехать им было некуда. Квартир у них не было. И Немцов с товарищами придумали программу»[326]. Немцов заставил министра обороны Грачева, когда тот приехал в Нижний Новгород на светский теннисный турнир, подписать декларацию о намерениях, выбил субсидию в Москве, и демобилизованные офицеры вернувшейся в 1990 году из Германии и расквартированной в Нижегородской области 22-й армии начали получать жилье для своих семей, причем у них даже появилось право на выбор квартиры. «К униженным и оскорбленным военным стали ходить люди и говорить: „Давайте мы вам эту квартиру дадим. – Нет, давайте эту вот. – Нет, давайте я лучше вот другую возьму“, – пояснял тогда Немцов. – И они почувствовали себя людьми, которые нужны собственной стране»[327].

Ветераны войны за счет областного бюджета получали право на бесплатный проезд. Гарантии на обеспечение лекарствами Немцов монетизировал: перевел в реальные прибавки к пенсиям – опять-таки выбив часть средств на федеральном уровне. Грант из областного бюджета размером в миллион рублей на рождение ребенка стал известен как «немцовский миллион». Приватизация оставшихся в наследство с советских времен отделов рабочего снабжения – на железной дороге, на лесопильнях и т. д. – превратила их в частные пекарни и лавки, а вырученные за них деньги шли на строительство дорог. «Чтобы люди знали, я на каждой дороге писал, – вспоминает Юрий Лебедев, в это время уже вице-губернатор, – эта дорога построена за счет приватизации такого-то объекта»[328]. Принимал построенную дорогу Немцов таким образом: он сам садился за руль «Волги», на капот ставили стопку водки, и, если водка не расплескивалась, дорога считалась принятой. Немцов, как уже говорилось, много не пил, но эффектный жест со стопкой водки символизировал народный характер дорожной программы, и 5000 километров построенных при Немцове дорог сильно поменяли жизнь в области.

В результате работала такая схема: благодаря активности Немцова Нижегородская область слыла полигоном реформ – как следствие росли его политический капитал и известность в стране, – известность, в свою очередь, помогала Немцову выбивать из федеральных ведомств решения и деньги на социальные программы – люди видели, как область финансирует их понятные нужды – популярность Немцова продолжала расти. Таким образом обретал зримые очертания немцовский народный капитализм – в одном отдельно взятом регионе России. Нижний Новгород все увереннее претендовал на статус третьего города в стране. Несмотря на тяжелый быт, у местных жителей появилась и своя гордость, и надежда: в перспективе жизнь будет еще лучше. И чем дальше, тем более заметное беспокойство проскальзывало в вопросе, который звучал на каждой встрече губернатора с населением: «Вы же уедете в Москву? Вы же нас бросите?»[329]

Прививка от авторитаризма

Старший следователь по особо важным делам, преподаватель в школе милиции города Горького, Дмитрий Бедняков был высококлассным юристом и завзятым рыночником: еще в 1990 году он убеждал Верховный совет СССР принять программу Явлинского «500 дней». Бедняков работал в Верховном совете экспертом при комитете по законодательству и с Немцовым познакомился в курилке, в начале 1991 года. На Немцова большое впечатление произвел тот факт, что майор милиции Бедняков уже вышел из КПСС. Оказалось, они не только оба из Нижнего Новгорода, но даже живут в одном доме на Агрономической улице. К декабрю 1991-го, когда Немцов стал губернатором, Бедняков уже сильно поднаторел в приватизационном законодательстве. Сначала он помогал Немцову в его областной администрации, а затем Немцов предложил ему пойти в мэры Нижнего Новгорода. «Это был профессиональный вызов, – вспоминает Бедняков. – Аргумент был такой: ты писал законы о приватизации, об инвестициях, о регистрации бизнеса; теперь давай попробуй заняться этим в реальной жизни»[330].

Так благодаря Немцову Бедняков стал мэром, и роль, которую он сыграл в малой приватизации в Нижнем Новгороде в 1992 году, была огромной, если не определяющей. Но уже скоро отношения между Немцовым и Бедняковым напряглись. Как это часто бывает, причины конфликта все оценивали по-разному. «Немцов стал мне завидовать», – говорил потом Бедняков. С точки зрения тогдашних соратников Немцова, Бедняков предал своего товарища и покровителя. Сам Немцов много лет спустя обвинял Беднякова в том же, что и Видяева: Нижний Новгород – донор областного бюджета, а Бедняков хотел сам распоряжаться поступлениями от налогов. По одной из версий, вражда началась весной 1993 года со спора по поводу земли под нижегородскими предприятиями: по просьбе местных предпринимателей Немцов хотел дать им возможность приватизировать эту землю, но Бедняков уперся. Типологически конфликт между Немцовым и Бедняковым укладывался в привычную схему 90-х годов: почти везде на местах губернатор и мэр областной столицы, в неформальной иерархии второе лицо в регионе, враждовали между собой – вели борьбу за ресурсы, налоговую базу, право распоряжаться собственностью и в конечном счете за власть.

Виктор Лысов, тогда начальник департамента областной администрации по связям с общественностью, вернулся на работу 2 января 1994 года после двухнедельного отпуска. «А я тут выборы объявил, – встретил его Немцов, – будем менять власть в городе»[331]. На назначенных на конец марта выборах Немцов повел в мэры своего соратника, председателя областного совета Евгения Крестьянинова. Однако положение Беднякова было вовсе не безнадежным: он активно агитировал за себя, и его поддерживала практически вся городская пресса. Более того, Бедняков сделал сильный ответный ход: вынес на городской референдум новый устав Нижнего Новгорода и предложил совместить референдум с выборами.

Увидев проект устава, Немцов понял: во-первых, устав фактически закрепляет независимость мэра от губернатора, а во-вторых, по примеру только что принятой российской Конституции наделяет мэра большой властью в ущерб городскому парламенту. Как Видяев на ГАЗе, Бедняков добивался автономии города от области. С новым городским уставом независимость будущего мэра приближалась к абсолютной. Проект устава, говорил Немцов, «по сути, представляет собой декларацию о городском суверенитете»[332]. Разница была в том, что если ГАЗ был заводом, хозяйственным предприятием и просто нарушал закон, когда не платил налоги, то Нижний Новгород был муниципальным центром, а новая Конституция предоставляла органам местного самоуправления большие возможности.

Началась предвыборная кампания, и конфликт быстро перешел в публичную плоскость. Немцов требовал отменить референдум (он ссылался при этом на заключение правового управления Кремля) и напирал на то, что Бедняков взял курс на закрепление личной власти. Бедняков возражал, что не обязан прислушиваться к мнению каких-то кремлевских чиновников и референдум будет. Сторонники Немцова твердили: Бедняков подрывает единство города и области. Бедняков парировал: новый устав соответствует Конституции и законам. В итоге Немцов пошел в областной Совет: почему без ведома депутатов принимается устав областной столицы? Пусть депутаты скажут свое слово. «Устав, – настаивала областная администрация, – развязывает руки беспредельной чиновничьей власти»[333]. Депутаты Немцова поддержали, постановили референдум отменить, и, опираясь на их решение, губернатор издал указ – юридически весьма спорный – об отмене голосования.

Но кампания по выборам мэра города продолжалась. Политическая борьба перешла на личный уровень: Немцов подозревал Беднякова в национализме и антисемитизме. Бедняков действительно склонялся в сторону ультраправых, а в городе тогда снова появились листовки против Немцова антисемитского содержания. «Да он говно!» – так в разговоре с Лысовым сформулировал свое отношение к Беднякову Немцов в те дни[334]. Однако за пару дней до выборов, получив результаты очередного опроса, в областной администрации увидели, что Бедняков побеждает. «Немцов был в ступоре и решился на отчаянный шаг, – вспоминает Бедняков, – он сорвал выборы»[335]. За 32 часа до начала голосования Крестьянинов снял свою кандидатуру. По закону безальтернативные выборы невозможны, и они были отменены – беспрецедентный сюжет для российской политической истории первой половины 90-х.

«Это был очень важный момент, – настаивает Бедняков. – Боря своим примером показал, что это возможно: взять и сломать через колено демократию, за которую он боролся»[336].

Раз выборов нет, Бедняков сохранял полномочия мэра города, и в день несостоявшихся выборов Немцов ему сказал: «Я поехал в Москву тебя снимать». Ельцин как раз только что вернулся из очередного отпуска в Сочи. Немцов дождался в приемной и подошел к Ельцину с проектом указа президента об отставке мэра Нижнего Новгорода с формулировкой «за однократное грубое нарушение должностных обязанностей». «Что, он мешает, что ли?» – быстро спросил у Немцова Ельцин и тотчас подписал указ. Бедняков отправился в Москву следом, но было поздно: в Кремль его не пустили, отобрав на входе удостоверение мэра[337]. Он проиграл.

Власть всегда кружит голову, особенно если сопровождается общественным успехом и популярностью. Немцов не стал исключением. Потом он говорил, что вот так, в самом начале карьеры, он получил прививку от авторитаризма. История с Бедняковым дорого ему обошлась, стала, может быть, самой серьезной его ошибкой, и он это быстро понял. Уже несколько месяцев спустя, в январе 1995 года, в одном из интервью Немцов говорил так: «Это действительно моя ошибка. Причем довольно грубая. Но я два раза на одном и том же месте не спотыкаюсь и ошибаться в аналогичных условиях не буду»[338].

Следующий президент России

Ельцин умел и злиться, и обижаться, но злопамятен не был – по мнению Немцова, мерившего людей по себе, это не в последнюю очередь объяснялось его комплекцией: здоровый уральский мужик был выше долгих обид и размолвок. Прошло несколько месяцев, и он простил Немцова за нелояльность во время сентябрьских событий 1993 года. Почти год спустя, 13 августа 1994-го, пароход «Россия», на котором семья Ельциных совершала путешествие вниз по Волге, пришвартовался к нижегородской пристани.

Для города это было большое событие: президент – пусть и проездом – снова навещает вотчину своего любимого губернатора. Вслед за Ельциным по трапу спустилась вся его семья: жена Наина Иосифовна, две дочери, Елена и Татьяна, и трое внуков, Катя, Маша и Борис. «Обстановка была искренняя и трогательная. Явно не наигранная, – вспоминал потом Немцов. – Было понятно, что Борис Николаевич – любимец своей семьи, но при этом атмосфера в семье, внутри семьи, достаточно вольная. Все над ним подтрунивали – и дочки, и внуки». Визит был исключительно светский: Наина Иосифовна с дочерьми отправились на экскурсию и в детский дом, а Ельцин с Немцовым – сначала на Нижегородскую ярмарку (которая при Немцове стала визитной карточкой города), а затем на теннисный турнир. Президент и губернатор торжественно открыли соревнования, взяв в руки ракетки и разыграв очко. (Немцов попал в аут.) Там к Ельцину и подвели тележурналистку Нину Звереву. Президентского визита в городе очень ждали: Немцов работает уже давно – пора оценить промежуточные результаты. И Зверева задала самый напрашивающийся вопрос. Эти видеокадры сохранились и вошли в историю:

– Два с половиной года назад вы сказали про Бориса Немцова, что вы в него верите, несмотря на то что он очень молодой губернатор. Эта вера окрепла?

– Он настолько вырос, что ему можно уже в президенты метить[339].

Так Ельцин фактически открыто назвал Немцова своим преемником. Через пару дней, на одной из следующих остановок в своем путешествии по Волге, Ельцин расскажет журналистам, что Немцов не собирается идти на следующие президентские выборы в 1996 году. Это была важная оговорка: Ельцин давал понять, что размышляет о втором сроке, – но сути дела это не меняло. Высказанное в мягкой полушутливой форме, но впервые публично, признание Ельцина означало, что у него на Немцова большие планы. Можно сказать, Ельцин протягивал Немцову руку дружбы. «Потом наши отношения стали… ну, не то чтобы дружескими, но гораздо более близкими, чем прежде, – вспоминал Немцов. – Мы стали лучше понимать друг друга»[340]. Через месяц во время поездки в Америку Ельцин уже представит Немцова Биллу Клинтону как следующего президента России. «Помню, как отреагировал Клинтон, – вспоминал Немцов. – Он спросил: „Ты кем работаешь?“ Я ответил: „Губернатором“. – „С какого возраста?“ – „С тридцати двух лет.“ Он улыбнулся: „И я в Арканзасе в 32 года стал губернатором“»[341].

Психологически симпатия Ельцина к Немцову была понятна: его инстинктивно тянуло к таким же крупным и мощным мужчинам, как он сам. Рост имел большое значение. Точно так же ему импонировал характер Немцова – его независимость, самоуверенность, даже наглость, умение держаться на равных. Дочь Ельцина Татьяна Юмашева говорила, что сыграл роль и тот факт, что у ее отца никогда не было сына, что он увидел в Немцове родную душу. И политически Ельцин действительно был Немцову отцом – это он выделил его среди других молодых российских депутатов, продвинул в губернаторы и дал ему шанс в политике. Немцов тоже вспоминал потом: «Он считал вопрос преемника судьбоносным, прежде всего для себя лично, но ответа у него не было. Он мне так и сказал: „Сына нет, так что ты для меня как сын – и по росту, и антропологически“»[342]. И идеологически их многое объединяло: оба были за свободу, кроме того, Ельцин узнавал в Немцове такого же популиста, каким он сам себя гордо именовал еще несколько лет назад.

К августу 1994-го Ельцин изменился. Это уже был не тот волевой и решительный лидер, который возглавил движение к свободе и демократии в 1991 году. Два года тяжелейшей политической борьбы его измотали. Он потяжелел и осунулся. Именно тогда, в 1994-м, в обиход стала входить формулировка «президент работает с документами». Он терял энергию и внимание. Союзников – да и сторонников – среди демократов у него осталось немного. «Нужно вернуть Ельцина Ельцину», – говорил Гайдар[343]. «Мне показалось, что он тогда уже очень сильно заматерел и стал лениться, – вспоминал Немцов. – Если вообще так можно о царе говорить»[344]. Из лидера демократической революции он превращался в единовластного правителя – «президента всех россиян», – в его окружении слишком большую роль теперь играли случайные люди и силовики, прежде всего вездесущий глава президентской охраны Александр Коржаков. Мнения и решения президента все чаще зависели от того, что ему шептали на ухо царедворцы.

Пил Ельцин всегда, но теперь его слабость к алкоголю обсуждала мировая пресса. Именно к осени 1994-го относятся два скандальных, вошедших в историю эпизода, когда Ельцин дирижировал оркестром в Берлине во время торжественного марша последних российских солдат, уходящих из Германии, и когда три недели спустя пролетом из США не смог выйти из самолета в ирландском Шенноне, где его на летном поле встречали с официальным визитом ирландский премьер с супругой. Немцов был едва ли не единственным, кто отваживался говорить с Ельциным напрямую на эту тему. В Берлине он был тогда вместе с Ельциным: пришел и сказал ему, что думает по этому поводу. Ельцину это не понравилось, но на этот раз он обиду не затаил. «Помню непростой разговор с Немцовым, человеком прямым, смелым, – рассказывал тогдашний пресс-секретарь Ельцина Вячеслав Костиков. – Он напустился на меня с упреками: „Что же вы, помощники Бориса Николаевича, куда смотрите? Почему молчите? Боитесь потерять кресло? Почему не поговорите с Борисом Николаевичем напрямую? Может быть, ему нужно помочь.“»[345] После Шеннона Немцов сказал: «Так можно проспать Россию» – вызывающая дерзость, но Ельцин и ее ему простил[346].

Ельцин смутно представлял себе, как вести Россию вперед, особенно после поражения демократов на выборах в Думу в декабре 1993-го. «Он привык к огромным усилиям воли и ума, которые тем не менее приносили видимые и быстрые плоды, – писал потом Костиков. – Теперь же пришлось столкнуться с проблемами, решение которых требовало времени – пяти, десяти и даже более лет. Это обескураживало»[347]. Ельцина не могло не тянуть к удачливому и успешному Немцову – к той легкости и естественности, с которой молодому нижегородскому губернатору удавалось одновременно и двигать вперед реформы у себя дома, и умножать свою популярность.

Несколько лет спустя, когда Немцов уедет в Москву, а Нижний Новгород растеряет свою реформаторскую энергию и снова превратится в обычный провинциальный город, многие нижегородцы затаят обиду на Немцова за разбитые надежды – за то, что он их бросил, а жизнь так и не наладилась. Трудно сказать, насколько в принципе было возможно ввести новый уклад в одном отдельно взятом регионе страны. Но в 90-х личность лидера в России оказывала большое влияние на умонастроения элит даже на местном уровне. Это показывает исследование, которое провели в 1996 году в Москве, Нижнем Новгороде и Татарстане американская специалистка по России Шэрон Ривера совместно с Институтом социологии РАН. Чиновники и законодатели в Нижнем Новгороде оказались самыми прогрессивными: они заметно охотнее, чем их коллеги в Казани и в Москве, выступали за плюрализм, рыночную конкуренцию, демократические и либеральные ценности[348].

При этом большинство представителей нижегородской элиты прежде были советскими коммунистическими управленцами, которым изначально либеральные ценности были вовсе не близки. При прочих равных они могли бы оказаться и в другом лагере. Когда в 1996 году перед президентскими выборами в Нижний Новгород приедет агитировать лидер КПРФ Геннадий Зюганов, он вместе со своей свитой сядет за стол напротив Немцова и его команды. И окажется, что, кроме Немцова, по обе стороны стола сидят люди примерно одного возраста, с похожими биографиями, схожие внешне, но при этом мыслят они абсолютно по-разному: одни – за частную собственность и сближение с Западом, другие – за национализацию и особый путь для страны.

Дудаев берет власть

Это было в конце 1990 года. Рабочий день заканчивался, и министр обороны Советского Союза маршал Дмитрий Язов уже собирался ехать домой, когда его остановил звонок дежурного. «К вам явился генерал Джохар Дудаев», – доложил дежурный. «Кто-кто?» – переспросил удивленный маршал, он никого не вызывал и никого не ждет. Дудаев, командир дивизии стратегической авиации, уточнил дежурный, очень хочет переговорить. Язов тут же позвонил Евгению Шапошникову, своему заместителю и главкому Военно-воздушных сил: «Ты ко мне прислал Дудаева? Что он хочет?» Поддерживавший с генералом дружеские отношения Шапошников удивился: он про визит ничего не знает. Несанкционированное явление комдива к министру обороны – грубое нарушение армейской дисциплины. За такое могут и наказать. Тем не менее Язов принял визитера.

– Товарищ министр, – обратился к нему Дудаев, 46-летний генерал-майор, подтянутый, импозантный, с резковатыми движениями и четкой, рубленой речью, – прошу направить меня на службу в родную Чечено-Ингушетию в должности руководителя республиканского военкомата.

– Ты что, с ума сошел! – поразился Язов. – Ты командир стратегической авиации! Зачем тебе эти глупости?

– Скоро в Чечне произойдут важные события, будут избирать президента республики. Я хочу в них участвовать.

– Какой президент? Какие выборы? Ты что, генерал, несешь?! Иди, свободен, пока я тебя с должности не снял за нарушение дисциплины[349].

Генерал просто не в себе, решил маршал Язов. Дудаев ушел, но уже скоро в кабинете маршала Язова появились старейшины из Чечни – с той же просьбой: назначить Дудаева военкомом Чечни. Язов отказал снова, но каково же было его удивление, когда ему позвонил Горбачев, тогда уже президент СССР, и стал убеждать его откликнуться на просьбу старейшин. «Я ему отвечаю: Дудаева нельзя направлять туда, он хороший командир дивизии, – вспоминал потом Язов. – Он нужен в войсках. Горбачев опять давит: ты что, хорошего командира дивизии не найдешь? В общем, такой разговор состоялся, ни то ни се. В конце концов согласились отдать Дудаева»[350].

Горбачев не случайно давил на Язова и помогал чеченским старейшинам. В пылу борьбы со своим главным противником, Ельциным, он пытался заручиться поддержкой автономных российских республик. В апреле 1990 года Верховный совет СССР принял закон, приравнивающий автономные республики к союзным и предоставляющий им независимость от России. Ельцин пытался перехватить эту инициативу: так осенью 1990 года родилась его знаменитая обращенная к национальным республикам формула «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить» – то есть получите максимальную автономию, но в составе России. Национальные республики внутри России пользовались моментом и принимали декларации о суверенитете. В такой обстановке в конце ноября 1990 года – незадолго до того, как Дудаев явился к Язову – проходил съезд чеченского народа, созванный антикоммунистической оппозицией в Чечне.

Тогда Чечня еще была частью Чечено-Ингушетии: два родственных народа одинаково пострадали от сталинских репрессий – в 1944 году и чеченцы, и ингуши были депортированы в Казахстан, а потом реабилитированы и снова объединены в автономную республику внутри РСФСР. И руководитель республики Доку Завгаев, первый в советской истории чеченец, поставленный Москвой во главе местного обкома КПСС, прельстившись посулами Горбачева, уже видел себя руководителем одной из союзных республик – типа Украины или Грузии. Поэтому он не только поддержал созванный оппозицией народный сход, но даже выступил на нем со словами о возрождении чеченской нации. А еще через два дня по его кивку Верховный совет Чечено-Ингушетии принял декларацию о государственном суверенитете. «Команде Завгаева казалось, что таким шагом они убили по меньшей мере двух зайцев, – пишет чеченский историк и демократический деятель тех лет Джабраил Гакаев. – С одной стороны, лишили главного козыря оппозицию, с другой – получили возможность в дальнейшем тонко лавировать между союзным и российским центрами власти, используя нарастающие в их отношениях противоречия. Однако такая на первый взгляд беспроигрышная политика Завгаева не устраивала ни новое руководство России, ни чеченских национал-радикалов, рвавшихся к власти»[351].

По свидетельству очевидцев, на том ноябрьском съезде чеченского народа Дудаев оказался, можно сказать, случайно. Он был в Чечне проездом: только что получил погоны генерал-майора и прилетел засвидетельствовать почтение Завгаеву и поблагодарить его, как требовал советский этикет, за представление к присвоению очередного звания. На съезд же его позвал лидер недавно образованной оппозиционной Вайнахской демократической партии Зелимхан Яндарбиев, выпускник московского Литературного института и малоизвестный начинающий поэт, – как почетного гостя, которым гордится его народ: среди чеченцев Дудаев стал первым и единственным генералом Советской армии.

Как почетный гость Дудаев взял слово на съезде. Он говорил гораздо более эмоционально и воинственно, чем Завгаев, и речь его была о том, что Россия угнетала Чечню в течение двухсот лет и что свободу и независимость надо отстаивать всеми силами, если понадобится – с оружием в руках. Выступление произвело сильнейший эффект: одна часть съезда встретила его бурными аплодисментами, другая демонстративно покинула зал. В этот момент на него и обратили внимание чеченские националисты: у неформальной оппозиции в Чечне не было ярких лидеров, харизматичный летчик-генерал идеально подходил на эту роль. То было время национальных революций в советских республиках, в том числе и на Кавказе: в Азербайджане, в Грузии. Вскоре после визита к маршалу Язову, когда Москва отправит танки на штурм телецентра в Вильнюсе, генерал-майор Джохар Дудаев, чья дивизия стратегических бомбардировщиков была расквартирована в эстонском городе Тарту, откажется выполнить аналогичный приказ о блокировании телевидения и парламента в Таллине. А к марту 1991 года Дудаев внял просьбам чеченской оппозиции, оставил свою дивизию и вернулся в Грозный – уже как лидер национально-освободительного движения Чечни и глава Общенационального конгресса чеченского народа (ОКЧН). «В период мая – августа 1991 года Исполком ОКЧН стараниями Дудаева и дудаевцев был превращен в отлаженный, эффективно работающий механизм борьбы за власть, – писал Гакаев. – Он стал центром радикальной внепарламентской оппозиции, противостоящей официальной власти Чечено-Ингушетии, не имея еще достаточной массовой поддержки»[352].

Летом 1991 года идея отделения от России не пользовалась популярностью среди чеченцев: Грозный, столица Чечни, был более чем наполовину русским городом, а на непримиримых дудаевцев многие чеченцы смотрели косо. Однако Завгаеву не повезло: хоть он и затаился во время событий августа 1991-го, провал путчистов стал и его провалом. Для новой российской власти Завгаев был представителем коммунистической номенклатуры, к тому же у его земляка Руслана Хасбулатова, спикера Верховного совета России и на тот момент героя борьбы с путчистами, к Завгаеву были личные счеты: в свое время тот не назначил его ректором Грозненского университета. Именно Хасбулатов тогда во многом определял политику в отношении Чечни (и даже пригрозил Завгаеву, что привезет его в Москву в железной клетке, если тот будет подавлять антивластные выступления). Москва поставила на Дудаева, и Завгаев оказался совершенно беспомощен перед лицом протестного митинга, который начался в Грозном во время путча и быстро эволюционировал в захват власти.

Двадцать второго августа вооруженные дудаевцы захватили телецентр, потом здание правительства, затем потребовали отставки Завгаева. Тот ответил отказом, депутаты Верховного совета республики его поддержали, и 6 сентября ОКЧН разогнал Верховный совет: вооруженные люди ворвались в здание, где заседали депутаты, как большевики в Учредительное собрание, и силой заставили их сдать мандаты. Завгаева вывели через черный ход, а его сторонник, председатель городского совета Виталий Куценко, спрятался у себя в кабинете. По одной версии, увидев, что дудаевцы взламывают дверь, он попытался бежать через окно третьего этажа, но сорвался и погиб; по другой – его из этого окна выбросили[353]. Пять лет спустя, когда российский парламент будет разбираться в причинах войны в Чечне, Завгаев скажет: «Война началась тогда, когда среди бела дня был убит Виталий Куценко»[354].

В Москве, конечно, понимали, что в Чечне произошел вооруженный переворот. Приехавший из Москвы Хасбулатов даже сформировал временный Высший совет республики, который должен был управлять Чечено-Ингушетией вплоть до выборов, но эта структура не продержалась и пары недель – Дудаев разогнал совет и сам назначил выборы президента и парламента Чечни на конец октября. Полноценными эти выборы назвать было нельзя: многочисленная и авторитетная в тот момент в Чечне антидудаевская оппозиция их не признала, явка, по некоторым оценкам, составила 10–12 процентов, бюллетени просто раздавали всем желающим, а голосовать можно было сколько угодно раз. 27 октября Дудаев выиграл президентские выборы, набрав 85 % голосов, и тут же объявил, что Чечня выходит из состава России.

Журналист Муса Мурадов тогда работал главным редактором газеты «Грозненский рабочий». Когда ему на стол положили текст новой конституции Чечни, он обратил внимание на ошибки: в некоторых абзацах, например, Чечня называлась Суданом или Эстонией, потому что конституцию наспех списали у этих стран. «Это пустяки, – сказали ему эмиссары Дудаева. – Нам нужно как можно скорее зафиксировать суверенитет. Народ устал, он не может ждать»[355].

Только в этот момент в Москве окончательно убедились, что Дудаев никакой не союзник, а серьезная проблема, и с подачи вице-президента Руцкого Ельцин подписал указ о введении чрезвычайного положения в Чечне. Из череды крупных ошибок на чеченском направлении, которые еще совершит Ельцин, это была первая. Когда он обратился за помощью к Горбачеву – армия все еще была в его подчинении, – тот своему недругу отказал. В итоге 9 ноября для низложения Дудаева в Чечню прилетел самолет с парой сотен практически безоружных солдат, которые в любом случае ничего не могли сделать с возмущенными чеченцами.

Появление людей в российской – еще советской – военной форме мгновенно вскрыло старые раны чеченцев. События в Баку, Тбилиси, Вильнюсе еще были слишком свежи в памяти. А тяжелейшая травма депортации никогда и не была залечена (в Кремле не отдавали себе отчета в том, насколько она глубока и до какой степени определяет общественное сознание). Пошли слухи, что Москва готовит новую депортацию. Со всех уголков Чечни люди потянулись на защиту президентского дворца и, как они полагали, своей свободы. Но защита и не потребовалась: по приказу Дудаева не представлявший никакой опасности российский военный отряд напоили и накормили, а затем отправили восвояси. Для мятежного генерала это был звездный час. Его популярность взлетела до небес. «Хотели постращать сторонников чеченского национального движения, а столкнулись с подъемом их боевого духа, – писал в те дни этнограф Эмиль Паин, в будущем один из участников разрешения чеченского кризиса. – Стремились не допустить легитимизации Дудаева, но превратили его в национального героя. Пытались поддержать антидудаевскую оппозицию – добились консолидации разных политических сил Чечни против Москвы»[356].

Так Джохар Дудаев стал хозяином положения в республике, а в основание российской государственности, еще даже не оформленной юридически – Беловежское соглашение будет ратифицировано лишь месяц спустя, 12 декабря, – была заложена мина замедленного действия: проблема независимости Чечни.

Хасбулатов на свободе

Депутат Съезда народных депутатов СССР, профессор права из сибирского города Омска Алексей Казанник прославился весной 1989 года на Первом съезде: коммунистическое большинство не избрало Ельцина в Верховный совет, и демократ Казанник уступил ему свой мандат. Ельцин не забыл об этом широком жесте, и в октябре 1993 года, после расстрела Белого дома, Казанник был назначен генеральным прокурором. Однако он недолго занимал свой пост: едва ли не первым же делом, с которым столкнулся новый генпрокурор, стала амнистия. Когда президент сообщил ему, что готовит амнистию – первую в истории новой России, – Казанник предупредил его, что только что избранный парламент наверняка подведет под нее и Хасбулатова, и Руцкого, и других заговорщиков, ожидавших суда в тюрьме, и тогда придется их выпускать. Ельцин Казаннику не поверил, но так и произошло: в феврале 1994 года в связи с амнистией Дума постановила выпустить и членов ГКЧП, и участников октябрьских событий в Москве.

Казанник получил это постановление вместе с резолюцией президента: не выпускать. Для этого было даже придумано юридическое обоснование. Но Казанник был принципиальным человеком и намеревался твердо блюсти законность – несмотря на то, что считал защитников Белого дома заговорщиками и хотел предать их суду. Он позвонил Ельцину и попросил его отозвать резолюцию. «Нет», – ответил президент. Ну что ж, пожал плечами генпрокурор, тогда ему придется выпустить арестованных вопреки президентской воле. Казанник подал в отставку. Но перед этим он позвонил в «Лефортово» и распорядился всех отпустить. «Я вышел из тюрьмы, – вспоминал потом Руцкой. – Кто мне первый позвонил? Немцов. Он был при должности, все хорошо. Приглашает в Нижний Новгород к нему – приехать, отдохнуть. Я ему говорю: „Тебе же Борис Николаевич одно место открутит“. Он говорит: „Ты же мне друг. Мне плевать, что обо мне подумают“»[357].

Руслан Хасбулатов тоже вышел на свободу. В Нижний Новгород его, конечно, никто не звал, но ему было куда лететь. Скоро он был в Чечне.

В поисках нового Кувейта

За два с половиной года, прошедших с переворота 6 сентября, дела в Чечне пришли в плачевное состояние. У российской власти в это время хватало других проблем. Про Чечню на время забыли, и, получив фактическую независимость, дудаевская республика погрузилась в беззаконие и тяжелый экономический кризис.

Чечня была буквально наводнена оружием. Генерал Анатолий Куликов, тогда глава северокавказской группировки внутренних войск (потом его переведут в Москву, и он будет участвовать в событиях октября 1993-го), вспоминал потом, как в феврале 1992 года в штаб одного из его полков в Грозном явились боевики дудаевской гвардии, разоружили караул и захватили склады с оружием. А на следующий день склады были разграблены мародерами и сожжены. Примерно то же самое произошло и с имуществом расквартированных в Чечне армейских частей. Пытаясь придать захвату оружия видимость законности, Москва официально распорядилась передать Дудаеву половину находившихся на территории Чечни вооружений – по модели раздела оружия с союзными республиками, – но в реальности Дудаеву досталось больше. Очень скоро на рынке в Грозном можно было купить и контрабандные турецкие сигареты, и любое огнестрельное оружие – от револьвера до миномета[358].

Республика превратилась в большой полукриминальный офшор, где не действовали ни российские законы, ни российская банковская система, ни российская прокуратура. Таможни не было, границы с Россией тоже, и местный аэропорт стал хабом для контрабанды. «Могу ошибаться, – рассказывал Сергей Шахрай, – но практически все первые импортные компьютеры в нашу страну поступали контрабандой через Чечню»[359]. Город Грозный был крупным узлом в нефтепереработке, начались махинации с нефтью: Россия продолжала качать нефть на грозненские НПЗ, а люди Дудаева сами продавали за границу мазут и бензин. Благодаря аферам с фальшивыми авизо – поддельными банковскими поручениями расчетно-кассовым центрам о выдаче наличных денег – в Чечню из России были выведены сотни миллиардов рублей. Один из чеченских предпринимателей рассказывал бизнесмену Артему Тарасову, тому самому, который хотел дать взятку Немцову: «Артем, это же так просто! Мы пишем бумажку, она идет в банк. Получаем два грузовика наличных и везем их прямо домой, в Грозный»[360].

Конечно, без участия московских чиновников и российского криминалитета эти и подобные им бандитские аферы не могли бы увенчаться успехом. Сам Дудаев не был ни коррупционером, ни бандитом, он жил своей миссией – независимостью Чечни. Но, как писал в своей книге о войне в Чечне британский историк и журналист Анатоль Ливен, это не имело большого значения: Дудаев в любом случае ничего не предпринимал, чтобы остановить производство фальшивых денег и авизо, воровство нефти из трубопровода, который через территорию Чечни соединял Баку с Новороссийском, грабежи транзитных российских поездов[361]. Местные жители как могли приспосабливались к новой жизни: у каждого предпринимателя было по две печати – «с курицей» и «с волком» на местном жаргоне. Курицей называли двуглавого орла с российского герба, а волк был изображен на гербе Чечни (как говорили, русская по происхождению жена Дудаева срисовала его с изображения волка Акелы в популярном советском издании книжки про Маугли). В общем, что бы сам Дудаев ни вкладывал в понятие национального суверенитета, в правовом и политическом смысле его режим представлял собой failed state, недееспособное государство, где порядок был подменен анархией и насилием. Закрывались школы и поликлиники, люди не получали пенсии и зарплаты, жить становилось небезопасно, а русские стали уезжать, все чаще сталкиваясь с унижениями со стороны радикально настроенных сторонников Дудаева. Тогда многие из них переселялись в Грозный из горных районов – шокированные их манерами, местные жители называли их гуронами.

Обещанного Дудаевым нового Кувейта не получилось. На этом фоне революционная эйфория в Чечне быстро сменилась разочарованием. К 1993 году Дудаев уже не контролировал часть Чечни, и антидудаевская оппозиция, выступающая за возвращение в состав России, воспряла, опираясь на мощную общественную поддержку. Началось противостояние с парламентом, отчасти похожее на то, что в это же время разгоралось в Москве, с той разницей, что в Москве президент добивался референдума о доверии власти, а парламент его блокировал, а в Чечне было наоборот. Дудаев и его сторонники понимали, что референдум об отношениях с Россией они проиграют. Поэтому в июне 1993 года, накануне референдума, будущий террорист номер один Шамиль Басаев, тогда командир знаменитого абхазского батальона[362], ударной силы дудаевской гвардии, выкатил на центральную площадь Грозного самоходную артиллерийскую установку и выстрелил из нее по зданию городского совета, где располагались и штаб оппозиции, и избирательная комиссия. «Из здания вырываются несколько человек в милицейской форме, по ним стреляют автоматчики Басаева, – вспоминает Муса Мурадов. – Милиционеры падают, истекая кровью. Их добивают»[363].

Популярности эта расправа над оппозицией Дудаеву не прибавила. Его авторитет падал. Именно поэтому с лета 1993 года он все активнее добивался встречи с Ельциным, а в октябре 1993-го поздравил его – с высоты своего опыта – с разгоном Верховного совета. Шанс договориться вроде бы представился в начале 1994 года. Москва пошла на ряд уступок и подписала федеративный договор с Татарстаном, который тоже настаивал на суверенитете, отказывался принимать участие в выборах и референдуме и всерьез размышлял о введении собственной валюты. По той же модели можно было бы договориться и с Чечней. В марте принципиальная договоренность о встрече Ельцина и Дудаева была достигнута. Единственным условием, как говорит тогдашний глава ельцинской администрации Сергей Филатов, было уважительное отношение к президенту России[364]. «Вечером прихожу домой, – вспоминал Филатов, – включаю телевизор, а там Дудаев называет Ельцина собакой»[365]. К началу лета о переговорах можно было забыть. Но в любом случае они бы вряд ли увенчались успехом: Дудаев не снижал планку своих требований. Он был одержим идеей суверенитета и наверняка не согласился бы на татарстанский вариант. Уже во время войны в одном из интервью он сказал, что мирный путь в отношениях с Россией был невозможен в принципе: «Если бы мы попытались решить проблему… политикой, лояльностью, смирением, – я могу заверить, что мы были бы уничтожены под корень. И больше не было бы никогда чеченской нации или ее государства»[366].

Похоже, к такому убеждению он пришел еще в 1991-м, если не раньше. Безукоризненная военная выправка всегда сочеталась в нем с нервностью и вспыльчивостью. Генерал и военный летчик Петр Дейнекин, в то время командующий российскими ВВС, вспоминал, как еще в Афганистане Дудаев, образцовый офицер, вдруг ответил ему дерзостью на замечание за сбившийся в сторону галстук[367]. Позже ему ничего не стоило обвинить Россию в подготовке землетрясения в Чечне. Он мог по 10 минут отвечать на один вопрос, сжимая в гневе кулаки, а то и вовсе вдруг вставал и уходил во время разговора, оставляя собеседника в полном недоумении. Анатоль Ливен, который не раз встречался с Дудаевым, пишет, что тот часто казался ему сумасшедшим – «психически неустойчивым и демонстрирующим явные черты паранойи и мегаломании в клиническом смысле»[368].

Хасбулатова выводят из игры

Как раз в то время, когда сорвались переговоры с Дудаевым, в Чечне ярко разгорелась звезда Хасбулатова. Его освобождение в феврале 1994 года стало праздником для Чечни, в республике его встречали как героя. Серьезный политик, профессор экономики, в недавнем прошлом одно из первых лиц государства, к тому же репрессированный Ельциным, – разочаровавшись в Дудаеве, чеченское общество возлагало надежды на Хасбулатова. Хасбулатов ездил по Чечне, и на митинги в его поддержку выходили по 200–300 тысяч человек. Сам Хасбулатов не претендовал на власть в Чечне, по крайней мере открыто, он говорил, что после Москвы это уже не его уровень. Однако власть уплывала из рук Дудаева, и «миротворческая группа профессора Хасбулатова» естественным образом стала точкой притяжения антидудаевских сил.

Взлет Хасбулатова не мог понравиться антидудаевской оппозиции: они борются с Дудаевым уже не первый год, а тут прилетел московский прыщ и снимает сливки. Умар Автурханов, один из лидеров оппозиции, председатель созданного в декабре 1993-го с оглядкой на Москву Временного совета Чечни, контролировал северную равнинную часть республики – так называемый Надтеречный район – и уже давно обивал пороги в Москве с просьбами дать ему денег, военную технику и оружие, чтобы свергнуть Дудаева.

В Москве и помыслить не могли о том, чтобы сделать ставку на Хасбулатова. Для Ельцина, для всей федеральной власти он был враг. Даже заикнуться об этом в разговоре с президентом было невозможно[369]. Как пишет в своих мемуарах Евгений Савостьянов, тогдашний заместитель главы Федеральной службы контрразведки (ФСК, будущая ФСБ), отвечавший за решение проблемы Чечни: «Явно продемонстрированная Автурхановым отстраненность от бывшего председателя Верховного совета стала в моих глазах весомым его достоинством»[370]. К тому же Хасбулатова не воспринимали как серьезного игрока, способного развернуть ситуацию в Чечне. «Не ясно, почему Москва сама не захотела в чеченском кризисе использовать Хасбулатова, – писала в конце августа газета „Коммерсантъ“. – То ли из-за воспоминаний о противостоянии Белого дома и Кремля, то ли из-за незнания реальной обстановки в республике. По мнению наблюдателей, доминировало первое, но наверняка имеет место и второе»[371].

Тогда, летом-осенью 1994 года, Москве, с большой вероятностью, достаточно было не предпринимать вообще ничего, и режим Дудаева пал бы сам. «К осени 1994 года популярность Хасбулатова достигла такого уровня, что казалось, еще немного – и власть Дудаева не устоит», – писал Муса Мурадов[372]. Как признается через несколько лет Сергей Степашин, тогда глава ФСК и один из участников тех событий, «просто кое у кого не хватило терпения дождаться, когда сами чеченцы решат вопросы между собой. Очень хотелось помочь, подтолкнуть процесс.»[373] Хасбулатов был выведен из игры. Год спустя, в сентябре 1995-го, Ельцин сам о нем вспомнит: «У него в Чечне высокий рейтинг. Зачем вспоминать ему прошлое? Надо пригласить его и поговорить. К тому же, думаю, он за это время значительно поумнел»[374]. Но будет уже поздно.

Решение, которое висело в воздухе

Летом 1994 года теракты неподалеку от чеченской границы – захваты автобусов с заложниками – не просто стали обычным делом, а происходили как по расписанию: в точности каждый последний четверг месяца. Продолжались грабежи поездов и диверсии на железной дороге. В Кремле изучали видеопленки с казнями людей в Чечне. Автурханов взывал к Ельцину и просил помощи.

К началу июля советники предложили Ельцину несколько вариантов действий – от признания независимости Чечни до военной операции. Сами они рекомендовали поддержать пророссийскую оппозицию, не участвуя в событиях напрямую, и Ельцин с ними согласился. «Пришло России время вмешаться, – описывал положение дел Ельцин. – Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо – специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева»[375]. Кремль поставил на Автурханова и его Временный совет. К середине августа они получили в свое распоряжение несколько десятков единиц боевой техники и два с лишним миллиона долларов. В Чечне шли бои – гражданская война вошла в горячую фазу.

К началу октября силы Дудаева потерпели несколько поражений, а в Москве обсуждали, как обустроить Чечню, когда Дудаев уйдет. В середине месяца отряды Временного совета практически взяли штурмом Грозный, и после этого Москва решилась на тайную операцию: усилить отряды оппозиции российскими танками, штурмовать Грозный снова и свергнуть наконец Дудаева. Савостьянов не уточняет, кому принадлежала прозвучавшая на заключительном совещании в Генштабе идея посадить в танки российских солдат и офицеров – вопреки принятому решению не вмешиваться напрямую. Он протестовал, но безуспешно: «Молчать нельзя, и я сказал, что лучше набрать людей за рубежом. Нет, возразили мне, нечего все усложнять, решение принято, и работа уже начата»[376]. Так внутри боевых машин, брошенных утром 26 ноября на штурм Грозного, оказались несколько десятков необстрелянных российских солдат. Попытка свержения Дудаева, походившая по замыслу на проведенную Вашингтоном в апреле 1961 года Операцию в заливе Свиней, закончилась точно таким же провалом[377]. Атака оказалась раскоординирована во времени, огневая поддержка с воздуха не пришла, а Дудаев был полностью готов к нападению и поймал своих противников в ловушку.

«Мне рассказывали, – вспоминал потом Анатолий Куликов, к тому времени главком внутренних войск, – что Автурханов чуть ли не коньяк уже разливал по стаканам, празднуя победу, когда боевики начали расстреливать танки на улицах города. Их экипажи, укомплектованные в основном российскими военнослужащими, ввязались в бой, но не были поддержаны отрядами оппозиции и частью погибли, а частью сдались в плен. То, что затевалось как авантюра, было просто обречено на поражение»[378].

В течение следующих двух дней Россия переживала национальный позор: в телерепортажах из Грозного захваченные в плен танкисты признавались в том, что они военнослужащие России, Дудаев грозился всех расстрелять, если Россия их не признает, а министр обороны Павел Грачев отнекивался: «Вооруженные силы, в принципе, не участвуют там… на стороне Дудаева и на стороне оппозиции воюет большое количество наемников». Именно тогда Грачев произнес свою знаменитую фразу о том, что проблему Чечни можно решить одним парашютно-десантным полком в течение двух часов – он имел в виду, что, если бы на Грозный наступала регулярная армия, результат был бы другой[379].

Поражение всегда сирота: оба лагеря в окружении Ельцина, силовой и гражданский, десятилетиями будут потом обвинять друг друга в развязывании войны. Известно, что происходило на заседании Совета безопасности 29 ноября. С основным докладом выступал Николай Егоров, недавно назначенный министром по делам национальностей – читай, по делам Кавказа, – ставленник Коржакова, сторонник силовой операции и, как тогда говорили, «второй Ермолов». Он сказал, что семьдесят процентов чеченцев поддержат ввод войск. Все проголосовали за вторжение. Возражал один Грачев. Картина прямо противоположная, сказал он, «семьдесят процентов чеченцев будут против нас», и предложил хотя бы отложить начало операции: «Вводить войска нецелесообразно, особенно в декабре, – перечислял он впоследствии свои аргументы. – Если уж и вводить, то только весной. А до этого давить Чечню экономически. Потом взять в кольцо Грозный и ждать, когда мятежники сдадутся. На остальной территории работать с населением, устраивать нормальную жизнь…»[380]

Но Ельцин решение уже принял: оно просто висело в воздухе и не могло не материализоваться. С одной стороны, он осознавал свой моральный долг – остановить беззаконие в Чечне. С другой – на него давили политические обстоятельства: победа воинственного Жириновского на парламентских выборах требовала какого-то ответа. Как сформулировал член правления Международного Мемориала[381] правозащитник Александр Черкасов, политика в отношении Чечни была «попыткой перехвата электората через перехват лозунгов оппозиции, попыткой вернуть отложившуюся провинцию в лоно империи, чтобы поднять падающий рейтинг Ельцина»[382]. К тому же к концу ноября вдоль границы Чечни уже стояли российские внутренние войска. Позорный разгром танковой колонны в Грозном стал последней каплей.

Поэтому, когда на заседании Совета безопасности 29 ноября Грачев выступил против, ему никто не поверил – он же сам только что на всю страну заявил про один парашютно-десантный полк. На него накинулись все присутствующие. Премьер-министр Черномырдин так и вовсе предложил отправить главу Минобороны в отставку – за трусость и незнание обстановки. Андрей Козырев, тогда министр иностранных дел, тоже присутствовал на той встрече. «Я Ельцина хорошо знал, – говорит Козырев, – по выражению его лица понял, что он думает: просто Паша не хочет брать на себя всю ответственность, хочет проложиться. Никто не воспринял его предостережения всерьез»[383].

Тем более что никто не ждал затяжной войны – кремлевские начальники настраивались на быструю хирургическую операцию. Никто не мог представить себе в ноябре 1994 года, что Чечня станет российским Вьетнамом и что российская армия, наследница могущественной Советской армии, не сломит Дудаева и не вернет Чечню под контроль Москвы в течение месяца максимум. (Ровно так же уже очень скоро новость о грядущей войне встречали и в Чечне. Местные жители смотрели на Дудаева как на сумасшедшего, когда тот с указкой в руках показывал в телеэфире, как именно чеченские ополченцы будут подрывать российские танки. Это же смешно: что маленькая республика может противопоставить вооруженным силам мировой супердержавы?) В конце заседания Ельцин поручил Грачеву через неделю представить план ввода войск. Грачев попросил хотя бы месяц. 10 дней, отрезал Ельцин.

Двенадцатого декабря армия вошла в Чечню. Войну, которая приведет к десяткам тысяч жертв и изменит будущее страны, остановить было уже нельзя.

3D-фильм про Сталинград

В начале января 1995 года активист Станислав Дмитриевский, тот самый, который в мае 1988-го ставил палатки в центре Нижнего Новгорода, протестуя против уничтожения старинной площади, и предприниматель Игорь Каляпин, один из основателей Нижегородского общества прав человека, решили, что должны ехать в Чечню. Война шла уже месяц. Каляпину его знакомые нижегородские омоновцы, вернувшиеся из расположений российских войск, рассказывали, что там в окопах сидят в грязи и палят во все стороны перепуганные до смерти молодые солдаты-срочники. Из новостей и телерепортажей – главным образом телекомпании НТВ – было понятно, что блицкриг сорвался, что штурм Грозного в ночь на 1 января столкнулся с серьезным сопротивлением, что тому, что говорят военные, верить нельзя, но ясную картину происходящего составить было непросто. «Я хорошо помню это интуитивное чувство, что там происходит что-то очень важное, – вспоминает Дмитриевский, – что решается судьба страны»[384]. И они поехали.

Шестнадцатого января они добрались на санитарной машине с медиками из Ингушетии до Чечни, и там их задержали чеченские ополченцы. Два дня они провели в одном из чеченских сел, а затем несколько дней в Грозном. «У меня был шок, – рассказывает Дмитриевский. – Мы попали в самое пекло. Это был 3D-фильм про Сталинград. В первый день было такое ощущение. На второй день стало страшно»[385]. Активисты поняли, что штурм Грозного 31 декабря обернулся катастрофой, полным разгромом вошедших в город федеральных сил. Как скажет потом генерал Лев Рохлин, командовавший одной из наступавших группировок, «план операции, разработанный Грачевым и [главой Генштаба] Квашниным, стал фактически планом гибели войск»[386]. Обороной Грозного руководил Аслан Масхадов, в советское время полковник и командир артиллерийского полка. Талантливый военачальник, с тех пор он станет во главе вооруженных сил Дудаева. Повторился сценарий 26 ноября, только на этот раз число погибших солдат достигло полутора тысяч, и их тела неделями лежали на развороченных городских улицах. К моменту, когда Дмитриевский и Каляпин оказались в Грозном, федеральные силы контролировали около трети территории города, обстреливая прочие его части артиллерийским огнем.

Взят город – точнее, руины, которые от него остались, – будет только к концу февраля. Сколько в точности мирных жителей погибли в Грозном, а потом и по всей Чечне, никто никогда не узнает. (К примеру, только в 2008 году в городе будет обнаружена братская могила с останками восьмисот человек, погибших зимой 1995 года.) Весной 1995 года зачистка села Самашки внутренними войсками, в ходе которой будут убиты около ста мирных жителей, включая женщин и детей, вызовет большой международный скандал. «На домах нет следов выстрелов, дома сожжены, люди убиты. Трупы сожжены ампулами от фугасных огнеметов „Шмель“» – таким представало это массовое убийство в описании правозащитника Александра Черкасова[387]. Всего, как потом заключат правозащитники, в первой чеченской войне погибли до 50 тысяч мирных жителей и около 6 тысяч российских военнослужащих[388].

Непопулярной война в Чечне стала сразу же, даже еще до своего начала, – и быстро превратилась не только в военную и гуманитарную, но и в полноценную политическую катастрофу. В декабре несколько высокопоставленных генералов, включая первого заместителя командующего сухопутными войсками генерала Эдуарда Воробьева, отказались возглавить неподготовленную и крайне рискованную с их точки зрения военную операцию. Против войны протестовали и левые, и либералы. И те и другие видели в войне наступление на демократические порядки в самой России. «1995 год может стать годом, когда будут сломаны еще нестойкие рыночные институты, годом, который может нанести непоправимый удар по демократическим правам и гражданским свободам в России», – говорил сразу после штурма Егор Гайдар[389]. Совсем недавно Григорий Явлинский вместе другими депутатами ездил в Чечню вызволять солдат, захваченных во время попытки ноябрьского штурма Грозного, – теперь он тоже громко выступал против войны. Несколько парламентариев во главе с известным советским диссидентом, уполномоченным по правам человека Сергеем Ковалевым поспешили в Чечню и встретили штурм Грозного в самом городе, прячась в подвалах жилых зданий и в дудаевском дворце, – их рассказы дополняли картину случившейся там трагедии (а чеченские командиры умело использовали миротворческую миссию депутатов в пропагандистских целях). С января 1995 года в российские регионы – Нижний Новгород не был исключением – стали поступать гробы, и из каждого региона матери бросились в Чечню спасать своих сыновей. Протест против войны охватил всю страну в течение первых ее полутора месяцев.

Дудаевцы понимали, что Дмитриевский и Каляпин приехали с гуманитарной правозащитной миссией. Шамиль Басаев, имя которого тогда им обоим еще ничего не говорило, угощал их щами в столовой и даже помог разыскать одного из пленных, и тот потом был освобожден. Активисты общались с пленными, записывали данные, брали у них записки, чтобы передать родственникам. При них с захваченными в плен российскими солдатами обращались нормально, хотя расстрелы пленных случались уже тогда, а очень скоро, к весне, жестокость и зверства с обеих сторон станут обычным делом. (Дмитриевский и Каляпин укрывались от бомбежек в том числе в подвале грозненского храма Михаила Архангела вместе с его настоятелем Анатолием Чистоусовым. Год спустя священника расстреляют как агента российской разведки.)

Среди пленных в ставке Дудаева Дмитриевский и Каляпин встретили не только военнослужащих, которых захватили недавно, во время штурма. Наткнулись они и на тех, кто провел в подвалах города Грозного уже больше месяца, – не сделав при этом ни одного выстрела. Это были офицеры внутренних войск Шумиловского полка, расквартированного под Нижним Новгородом. 11 декабря полк находился на территории Дагестана, рядом с чеченской границей – обеспечивал ввод в Чечню танкового корпуса генерала Рохлина, – когда вдруг дорогу военным перерезала толпа местных жителей. Старики, женщины и дети бросались под колеса бронетранспортеров, у солдат был приказ не открывать огонь, но, даже если бы приказа не было, они не стали бы стрелять. Военных быстро окружили. 58 человек были взяты в плен затесавшимися в толпу чеченскими боевиками. Семерых офицеров и двенадцать солдат на следующий день перевезли в грозненские подвалы.

В Доме офицеров Нижегородского гарнизона уже функционировал информационный центр, где можно было узнать о судьбе уехавших в Чечню солдат. В Доме архитектора расположился местный комитет солдатских матерей. По городу ходили слухи: на границе с Чечней солдаты живут в плохих условиях и недоедают. Идея и маршрут поездки родились у Немцова быстро: Шумиловскому полку нужны моральная поддержка и гуманитарная помощь. И в конце января губернатор уже звонил тележурналистке Нине Зверевой: «Летишь со мной в Чечню? Полдня на сборы». Нина Зверева работала на одном из центральных каналов, и это Немцову было важно: популярный губернатор рассчитывал, что вся страна увидит, как он помогает идущим на войну землякам.

Слухи оказались правдой. В Дагестане, в расположении Шумиловского полка, Зверева снимала солдат: худые и замерзшие, страдающие от вшей, в свои 18–19 лет они выглядели максимум на шестнадцать. Рядом с любым дудаевским гвардейцем они казались подростками. Это были внутренние войска, но к середине 90-х в таком состоянии была вся российская армия. В разговорах Немцова с военачальниками Зверева не участвовала, но по обрывкам фраз еще в самолете поняла, что речь идет о вызволении офицеров, попавших в плен в декабре. Тогда, в конце января, Немцов провел на границе с Чечней всего одни сутки, и половину из них – всю ночь – шли переговоры с чеченскими полевыми командирами. Косвенные данные позволяют сделать вывод, что речь шла в первую очередь об освобождении командира батальона подполковника Виталия Серегина и майора Вячеслава Афонина – их видели в Грозном Дмитриевский и Каляпин и даже привезли документы Афонина в Нижний Новгород[390].

Те переговоры не увенчались успехом. С утра Немцов был очень мрачен, вспоминает Зверева, ходил из угла в угол и повторял: «Все очень плохо, все очень плохо». Чеченцы требовали денег – торговля заложниками постепенно набирала обороты, – а у Немцова их не было. К весне 1995 года выкуп похищенных заложников превратился в неформальную государственную политику. Очень скоро, в марте, когда Немцов снова прилетит в Чечню, командующий внутренними войсками Анатолий Куликов так и скажет: «Принимаем все меры, вышли на чеченских авторитетов, чтобы выкупить наших солдат, не пожалеем никаких денег на это»[391]. И не только денег: нижегородский журналист Андрей Белянинов отчетливо помнит, что пленных освобождали в обмен на новые «волги» с завода ГАЗ[392]. Логично: в отсутствие наличных «волги» были единственным ликвидным активом, которым мог воспользоваться Немцов. Выкуп пленных стал тогда его постоянной заботой. Некоторых удалось освободить. Виталий Серегин проведет в плену больше девяти месяцев. А тело Вячеслава Афонина так и не найдут.

Тогда же, весной 1995-го, как вспоминает Каляпин, у Немцова родилась мысль: собрать подписи против войны в Чечне[393].

Лицо, живущее на нетрудовые доходы

В истории Немцова, Нижнего Новгорода и России фигура бизнесмена Андрея Климентьева, который из приятеля и советника Немцова превратился в его злейшего врага, стоит особняком. Достаточно вспомнить его слова после гибели Немцова: «По идее, мне его надо было застрелить, но какой-то неплохой парень сделал это раньше»[394].

На самом деле в этих словах Климентьева в адрес Немцова больше злой бравады и просто ненависти, чем реальных намерений: Климентьев в своей жизни четырежды оказывался за решеткой (в очередной раз, когда Немцова уже не будет в живых), но всегда как аферист и мошенник, а не как бандит и убийца.

В первый раз Климентьев угодил в тюрьму еще при Брежневе. Во времена застоя номенклатура представляла собой отдельную касту внутри советского общества – со своим снабжением, достатком, материальным комфортом. Благодаря блату и привилегиям этот образ жизни передавался по наследству: дети партийных боссов, дипломатов, всевозможных директоров и руководителей получали доступ к благам, недоступным для их сверстников. И в Москве, и в провинции, где это было еще заметнее, золотая молодежь носила американские джинсы, гуляла в ресторанах и пила дорогое шампанское. Как пел примерно в это время известный неформальный рокер Юрий Шевчук:

Именно такую сцену могли регулярно наблюдать жители Нижнего Новгорода – тогда Горького – в самом начале 80-х на центральной улице города: 28-летний Андрей Климентьев, недоучившийся студент и сын руководителя предприятия, которое отвечало за ремонт всех комбайнов и тракторов в области, за рулем «Волги». «Друзья моего круга жили как гусары в старой России, – вспоминает он. – У гусар скачки на лошадях, а мы ездили на машинах»[395]. Климентьев был вполне известен. Обладатель квартиры в престижном районе города и видеомагнитофона – тоже большая роскошь в то время, – он устраивал у себя дома платные просмотры голливудских фильмов, которые не шли в Союзе (при обыске потом будут изъяты кассеты с фильмами «Рокки», «Челюсти», «Эммануэль» и пр.). Там же часто проходили шумные вечеринки с девушками, которые не могли отказать себе в удовольствии прокатиться в той самой «Волге». Но главное, в этой квартире Климентьев играл в карты.

Одни мажоры приторговывали и фарцевали, а Андрей Климентьев был профессиональным картежником. Душа компании, он играл на деньги, и уже тогда по городу ходили слухи, что Климентьев шулер, а игра в карты у него дома – это хорошо поставленная афера, в которой используется специальное оборудование, позволяющее различать крап на картах, с участием налапников[396] и даже охраны на случай, если что-то пойдет не так. Играл Климентьев в основном против залетных – таких же людей с деньгами, приезжавших в город по делам. «В то время было две жизни, – пишет он в своих воспоминаниях, отвергая все обвинения в шулерстве, – советская – коммунистическая – и другая. Я жил в „другой жизни“. И в этой „другой“ жизни жили другие люди»[397].

В декабре 1982 года Климентьев и его братья были разоблачены, арестованы и посажены за решетку. Дело с самого начало вел КГБ – то есть это было важное дело. Очевидно, Климентьевы попали под раздачу в результате стартовавшей еще при позднем Брежневе кампании по борьбе «с лицами, живущими на нетрудовые доходы», которая задела часть номенклатуры. «Братья Климентьевы подходили под это определение, – писала много лет спустя одна из нижегородских газет, – потому что, живя заведомо не на зарплату или стипендию, слишком явно показывали свое благополучие и к тому же обладали отчасти скандальной известностью в городе»[398]. Климентьева и его братьев обвинили в карточном шулерстве и «распространении порно и фильмов идейно вредного содержания».

Много лет спустя Климентьев будет рассказывать, что с Немцовым был хорошо знаком еще тогда, в начале 80-х. На самом деле Немцов поддерживал отношения с одним из его братьев, Сергеем: мастер спорта по биатлону, Сергей тоже играл в теннис в том самом саду Свердлова, где учились играть и сотрудники НИРФИ, там они и сошлись. С Андреем Немцов познакомился на одной из вечеринок на берегу Горьковского моря – водохранилища, где любила гулять горьковская молодежь. Юный любвеобильный Немцов мог бывать и на домашних вечеринках Климентьева, но друзьями они не были, а игру в карты начинающий физик терпеть не мог. Когда Климентьева посадили, Немцову только исполнилось 23.

Климентьев вышел на свободу в 1989-м. К тому времени Голливуд и эротика уже лежали на всех прилавках, другие его приключения подзабылись, а на фоне всеобщей борьбы с коммунистической властью тот его судебный процесс даже смотрелся чуть ли не как бунт против КГБ. К началу 90-х Климентьев уже сделал капитал на торговле китайским ширпотребом и компьютерами и стал преуспевающим бизнесменом. Громкий, открытый, хороший оратор, очень уверенный в себе (по слухам, которые ходили тогда по городу, в заключении он отказался сотрудничать с администрацией колонии), Климентьев выделялся среди нижегородских предпринимателей и быстро сошелся с Немцовым – на этот раз на теннисном корте. В историю вошел их матч, когда бизнесмен проиграл Немцову миллион рублей. «Опытный теннисист Немцов легко обыграл начинающего Климентьева и пожертвовал выигранный миллион детскому дому, – писала газета „Коммерсантъ“. – Предприниматель сильно не расстроился: он был уверен, что его связи помогут ему хорошо заработать»[399].

Местные бизнесмены Климентьева уважали, отдавая должное его смекалке, а уповавший на развитие малого бизнеса Немцов смотрел на него как на ментора. «Когда слушаешь Климентьева, возникает ощущение, что у этого человека нет ни доли сомнения в том, что он делает. Что он знает, как это сделать, и только он один это знает. Эта манера оказала сильное влияние на Немцова», – признавал помощник Немцова Котюсов[400]. У Немцовых бесцеремонный Климентьев чувствовал себя как дома: по воспоминаниям Жанны Немцовой, он мог приехать утром и без стука войти к родителям в спальню.

Вскоре Климентьев станет владельцем ночного клуба («лучшие девочки в городе» – так рекомендовали клуб в то время все нижегородские гостиницы) и двух больших магазинов в Нижнем Новгороде. Но начал он с того, что получил статус экономического советника при Немцове и солировал на совещаниях губернатора с предпринимателями – и не только на них. Немцов не возражал: он считал Климентьева умным человеком и отдавал должное его огромной энергии. Однако Климентьев не знал меры и вмешивался во все. «Он в самом буквальном смысле открывал ногой двери в кабинеты губернатора и председателя областного Совета. – вспоминал потом нижегородский политик Анатолий Козерадский. – Думаю, такая вольность была дозволена Климентьеву потому, что в начале 90-х он был уже богатым человеком и считал возможным подсказывать Борису Ефимовичу, что надо делать дальше, какие рыночные подходы использовать»[401].

Навашинские миллионы

Немцов верил, что промышленные активы должны принадлежать местным предпринимателям. Реанимацию Навашинского судостроительного завода он тоже хотел доверить одному из них. Для Немцова это был в большой степени и личный проект. Уж очень заманчивой казалась ему перспектива: построенные у себя дома, в Навашине, катера и яхты бороздят широкие просторы родной реки. Не менее важен был и социальный аспект: обеспечить заказами завод, вставший, как и все другие предприятия оборонки, значило обеспечить работой целый небольшой город. К тому же завод сам искал новых заказчиков – в том числе и за границей – и вынашивал идею постройки нового грузового судна. «Запрограммированный на зарабатывание денег, Климентьев понял: это то, что может принести настоящий доход», – объяснял нижегородский журналист Андрей Белянинов[402].

В итоге нижегородский предприниматель, к тому времени имевший бизнес в Норвегии, оказался внутри проекта в трех ипостасях: как заказчик новых кораблей, как партнер завода – одна из его норвежских компаний получила подряд на разработку документации, – а потом, купив на аукционе часть акций Навашинского завода, и как его совладелец. «Климентьев сказал Немцову: „Да, Боря, все будет“», – вспоминает помощница Немцова Ольга Смирнова[403]. Новый корабль задумывался как универсальный, пригодный к швартовке и ремонту в любом мировом порту, и сам Навашинский завод с этим бы не справился – начинку для судна надо было делать за границей. Такой амбициозный проект не мог быть осуществлен без участия государства. И Минфин выдал Климентьеву кредит на финансирование импортной комплектации – под личные гарантии Немцова как губернатора, который активно поддерживал Климентьева. Общая сумма кредита составила 30 млн долларов, а выданный в 1994 году первый транш – 18 млн долларов.

Запутанная история – так в основном говорят о навашинском скандале нижегородские бизнесмены. Сам Климентьев, естественно, во всем винит Немцова, который с тех пор стал его злейшим врагом, и настаивает, что Немцов упрятал его за решетку, потому что испугался его, Климентьева, растущей популярности и амбиций. Наблюдатели со стороны отмечали, что предпринимателю и заводу в итоге не дали шанса осуществить проект и, соответственно, вернуть кредит. Все случилось слишком быстро: кредит был выдан в начале 1994 года, а через год Немцов уже шел на бизнесмена войной.

К началу 1995 года часть первого транша была потрачена на зарплаты рабочим – на заводе уже начали возводить каркас судна, – а другая часть, два миллиона долларов, лежали на депозите в НБД-банке, учрежденном при участии областной администрации и крупнейших промышленных предприятий области, которые присоединились к конверсионной программе. Председателем совета директоров НБД-банка Немцов поставил своего молодого помощника Бориса Бревнова. Это было нарушением кредитного соглашения: получить деньги и распоряжаться ими должен был заемщик – завод, но Немцов, судя по всему, с самого начала не доверял Климентьеву полностью. «Во многом благодаря Бревнову Немцов тогда не поплатился своей карьерой, – вспоминает Смирнова. – Бревнов сработал как сторожевая собака»[404].

Скандал разразился после того, как Климентьев пришел в банк за деньгами. «Климентьев ворвался в кабинет к Бревнову: „Где мои деньги?“ И час он ему говорил: „Да я тебя, да я его, да кто ты такой.“ – рассказывает Владимир Седов. – А Боря [Бревнов] записал разговор на пленку. И эту пленку тут же принес Немцову»[405]. Бревнов Климентьеву отказал. «Конечно, со стороны банка допущены нарушения, – говорил потом Немцов на одной из пресс-конференций. – Но денежки целы, это самое главное»[406]. Минфин, сославшись на нецелевое расходование средств, заморозил второй транш кредита, а губернатор стал разбираться, что к чему. Оказалось, что никаких поставок оборудования на завод так и не было, а документацию на изготовление судов делали не в Норвегии, как значилось в договоре, а здесь же, в Нижнем Новгороде. Позже выяснилось, что часть кредита Климентьев израсходовал на ремонт своего ночного клуба и открытие нового супермаркета.

По одной из версий, Климентьев вкладывал деньги в другие свои проекты, чтобы быстрее отбить их и вернуть кредит. На фоне высокой инфляции того времени это было оправданно: судостроительный бизнес – низкооборотный, производственный цикл у него длинный. «Срок возвращения кредита не наступил, а я уже сидел, и директор завода тоже», – жаловался потом Климентьев[407]. Но кредит был целевым, и Немцов пришел к выводу, что Климентьев эти деньги просто решил украсть. И у него были на то основания. Климентьев с Немцовым как-то прогуливались около здания областной администрации, вспоминает тогдашний помощник Немцова Чичагов, и бизнесмен предлагал губернатору вложить эти деньги в проекты с более быстрой самоокупаемостью, а Навашино подождет. Немцов решительно отказал. У него была цель: вдохнуть жизнь в судостроение в Навашине. «Будешь честно строить корабли – буду тебе помогать», – обещал Немцов[408].

Узнав, что часть денег исчезла, Немцов позвал Климентьева на разговор. С его слов, беседа была такой:

«Я говорю:

– Ты деньги взял?

– Взял.

– Отдавать не собираешься?

– Да, не собираюсь.

– Давай так: ты возвращаешь кредит – продашь казино, магазины и так далее. Срок – неделя. Если нет, то дальше начинаем действовать в рабочем порядке.

Он ответил:

– Скандала ты устраивать не будешь, потому что сам и пострадаешь»[409].

По-видимому, Климентьев действительно не ожидал, что Немцов решится на огласку этой истории. «Он полагал, что неизбежная в этом случае шумиха в прессе, угроза репутации заставят меня промолчать, – объяснял потом Немцов. – Он не понимал, что между скандалом и порядочностью я выберу второе: черт с ним, со скандалом, лишь бы я не был соучастником!»[410] Это был январь 1995 года. Скандал получился громкий. Немцов сформировал комиссию, которая стала проверять расходование средств. И разумеется, тут же попал под огонь своих недругов: разобраться, кто у кого что украл, было трудно, зато Немцов оказался втянут в коррупционную аферу. Климентьев заявил, что идет в политику, обвинил Немцова в том, что тот хочет избавиться от сильного конкурента, и даже призвал в союзники Владимира Жириновского, который с недавних пор откровенно враждовал с Немцовым.

Апельсиновый сок

Немцову и Жириновскому было за что не любить друг друга. Оба яркие публичные политики, великолепно умевшие говорить с народом, идеологически они были полными антиподами. Конфликт между ними начался летом 1994 года, когда Жириновский – тогда на пике своего политического влияния – приехал в Нижний Новгород, остался недоволен оказанным ему приемом, пообещал арестовать Немцова, а потом прорвался вместе со своей охраной в пустовавший в тот момент губернаторский кабинет и хозяйничал там в течение двух часов. А месяц спустя, когда президент путешествовал по Волге и в Нижнем Новгороде ждали его визита, Ельцин попросил Немцова избавить его от Жириновского, чье судно неотступно следовало за президентским пароходом, и по поручению губернатора теплоход с Жириновским и его свитой на четыре часа посадили на мель, спустив воду в одном из шлюзов.

Через год, в июне 1995-го, Жириновский снова приехал в Нижний Новгород и в одном из выступлений в свойственной ему манере заявил, что Нижегородская область лидирует по количеству больных сифилисом. Немцов очень рассердился. Он решил вызвать Жириновского на теледебаты. И позвонил своему приятелю и соратнику Александру Любимову, который вел ток-шоу на Первом центральном телеканале. «Я ему говорю: странная дискуссия – про сифилис, – вспоминает Любимов, – федеральный эфир, политическая программа. Я не против, но надо будет расширить. Нужен контекст. Потом позвонил Жириновскому, и тот согласился»[411].

Ни Немцов, ни Жириновский, ни Любимов не ожидали, конечно, что контекст их встречи в эфире окажется столь трагическим. 14 июня 1995 года большая группа чеченских боевиков во главе с Шамилем Басаевым ворвалась в городок Буденновск Ставропольского края, в 150 километрах от чеченской границы. Убив несколько десятков горожан, боевики захватили более полутора тысяч человек и укрылись в здании городской больницы. Страшная чеченская война вдруг перекинулась на российскую территорию. Оцепенев от ужаса, вся страна прильнула к телеэкранам: такого теракта история России еще не знала.

Атака на Буденновск случилась не просто так: к концу мая Дудаев уже был в полушаге от военного поражения. Чеченские отряды были выдавлены вверх, в горы, и Дудаев терял один форпост за другим. 4 июня российские войска взяли высокогорное село Ведено, где располагался штаб Дудаева. 13 июня были взяты еще два ключевых высокогорных пункта – Шатой и Ножай-Юрт. Всем было понятно, что разгром неизбежен. В Москве уже даже объявили о проведении выборов в чеченский парламент ближайшей осенью. Дудаеву оставалось либо сдаться, либо найти другой способ развернуть войну вспять. И Шамиль Басаев решился на масштабный захват заложников.

Первые попытки штурма буденновской больницы закончились неудачей: боевики отстреливались, выставив заложников в окна. Так погибли еще 33 человека, в основном заложники и несколько спецназовцев. (Всего теракт унесет жизни 150 человек.) Тогда группа депутатов Государственной думы во главе с Сергеем Ковалевым достучалась до премьер-министра Виктора Черномырдина: несмотря на теракт, Ельцин улетел на саммит Большой семерки в канадский Галифакс, и Черномырдин остался за главного. Ковалев и другие депутаты тут же примчались в Буденновск, в течение двух дней созванивались то с Басаевым, то с Москвой, пытаясь организовать переговоры и освобождение заложников, и наконец добились согласия на телефонный разговор между Черномырдиным и Басаевым в ночь на 19 июня. Телефонный разговор премьер-министра России с террористом номер один – «Шамиль Басаев, говори громче» – навсегда войдет в историю. Итоговая договоренность заключалась в том, что отряд Басаева пропустят обратно в Чечню в обмен на освобождение заложников, прекращение огня и начало мирных переговоров. Взяв с собой добровольцев из числа заложников, а депутатов и журналистов в качестве живого щита, террористы на предоставленных им автобусах вернулись в Чечню, где их встретили как героев, и там исчезли, отпустив взятых с собой заложников восвояси. Так благодаря вмешательству депутатов и Черномырдина были спасены от неминуемой в случае штурма гибели сотни мирных российских граждан. А дудаевцы почувствовали вкус победы и получили столь необходимую им в тот момент передышку, которая изменит ход чеченской войны.

Знаменитые теледебаты Немцова и Жириновского завершились тем, что Жириновский плеснул в лицо Немцову апельсиновым соком, а тот в ответ облил Жириновского, и эта сцена тоже вошла в историю – стала одним из символов российских 90-х. Эфир состоялся 18 июня, когда судьба заложников в Буденновске еще не была ясна: уже провалилась попытка штурма, а Черномырдин только вышел на сцену. Естественно, главной темой дискуссии стал теракт:

– Никакие уговоры не помогут, только штурм, все остальное бесполезно, – говорил Жириновский.

– Пушки не должны говорить, когда дети стоят в окнах. Совершенно понятно, что в результате штурма Басаев останется живой, а погибнут невинные люди, что это за идеи такие человеконенавистнические? – парировал Немцов.

– Бандиты понимают только силу, – настаивал Жириновский.

– Я абсолютно уверен, что можно договориться. Надо соглашаться на все. Почему мы не используем эти возможности? Почему слушаем безумцев? – кивая в сторону Жириновского, отвечал Немцов.

Достаточно пересмотреть запись разговора, чтобы убедиться: Немцов шел на обострение с самого начала. Он не стеснялся в выражениях, и Жириновский взвился. Припомнил навашинские миллионы: «Где те миллионы долларов, которые получила область?» Но тезис про сифилис ему явно казался более выигрышным: «Что вы сделали как губернатор? Кроме сифилиса и преступников что у вас есть еще? Дифтерия, что еще?»

Немцов этого ждал. У него была домашняя заготовка – он достал журнал Playboy (эту идею Немцову подсказал Явлинский, тогда его друг и товарищ). Дело в том, что в мартовском номере американской версии журнала вышла статья, построенная на интервью с Жириновским[412]. В интервью известный своей эпатажностью политик представал еще более вызывающим, а интервьюер признавалась потом, что, хотя ей не было физически страшно за себя во время разговора, Жириновский «точно пересек черту», уговаривая ее вместе с переводчицей в числе прочего заняться групповым сексом с его охранниками, а «он присоединится позже»[413]. Публикация наделала много шума, разошлась в мировой прессе – еще бы: весной 1995-го весь мир считал Жириновского одним из основных претендентов на президентский пост в России. Жириновский, понимая, что сказал в том интервью лишнего, попытался перевести разговор на другую тему. Но Немцов не позволил. Процитировав ту часть интервью, где Жириновский говорит, что у него было 200 женщин, он произнес заготовленную для эфира фразу: «Мы вас вылечим. Два укола, и вы свободны». Тут Жириновский вскипел, и в Немцова полетел апельсиновый сок.

Конечно, на фоне разворачивающейся в тот момент трагедии все это выглядело и неуместно, и глупо. Но такова в те годы была публичная политика: открытая, громкая, нахальная, даже развязная. Эфир имел невероятный успех: телеканал не раз повторил программу, а мировые медиа показывали отрывки. «Меня даже в Австрии узнавали на улицах – только благодаря этой программе», – вспоминал потом Немцов[414].

Климентьев, бросившийся в бега после возбуждения уголовного дела и ареста директора навашинского судозавода, был задержан в конце октября в Ташкенте, а два дня спустя уже сидел в нижегородском СИЗО, грозя Немцову новыми разоблачениями. И ничего хорошего это Немцову не сулило: новый виток скандала начинался как раз в тот момент, когда он шел на выборы губернатора.

Политический тяжеловес

Какая власть сама захочет отдавать свои полномочия? Первые выборы губернаторов в России должны были пройти еще в 1991 году. Но сначала их – как и все остальные выборы – отложили на год, чтобы провести реформы, а потом и вовсе стало не до того: противостояние с Верховным советом, затем проигранные выборы в парламент, потом война в Чечне – ельцинская администрация по понятным причинам не горела желанием открывать еще один фронт политической борьбы. Избираться разрешали либо лидерам национальных республик в составе России, либо в качестве исключения. «Находясь в условиях политической гражданской войны, потерять такой ресурс, как назначение губернаторов, – смерти подобно. Ясно же, что красные придут, и всем привет», – описывал позднее свою тогдашнюю позицию Анатолий Чубайс, в тот момент первый вице-премьер в правительстве[415]. Так же рассуждали и в Кремле. В конце концов переход от назначений к выборам решили отложить на 1996 год, когда пройдут и парламентские, и президентские выборы. Но этот план провалился благодаря усилиям двух региональных лидеров – уральского политика Эдуарда Росселя и Немцова. «Когда я еще работал в правительстве, – вспоминает Чубайс, – появились два резвых губернатора, которые предлагали отменить назначение и ввести выборы. Один был Немцов Борис Ефимович, другого звали Россель Эдуард Рейнгардович. Я сделал все от меня зависящее, чтобы их порыв этот заглушить. Я проиграл, а Борис выиграл»[416].

К тому моменту Эдуард Россель уже поплатился за свои амбиции: в 1993 году, когда в разгар борьбы с Верховным советом Ельцин шел на уступки национальным республикам, Россель учредил Уральскую республику – со своей конституцией и даже своим знаменем. Но после победы над советами Ельцин с таким сепаратизмом мириться уже был не готов – Росселя уволили, а его республику ликвидировали. Однако Россель не оставил своих амбициозных планов, и уже весной 1995 года ведомый им областной парламент назначил на лето губернаторские выборы – и, несмотря на то что Кремль был против, Росселю позволили их провести. Дело в том, что Россель обратился в Конституционный суд. И, как вспоминал потом его помощник Александр Левин, увидев иск, председатель Конституционного суда Владимир Туманов, пришедший на смену Зорькину, позвонил Ельцину: «Он сказал, что дело о выборах губернатора в Свердловской области им изучено. Россель абсолютно прав, и поэтому до судебного заседания дело доводить не нужно, потому как будет неловко: президент проиграет. Ельцин, услышав все это, надолго замолчал. Потом спросил Туманова: что следует делать в создавшейся ситуации? „Разрешить выборы“, – четко ответил Туманов. На этом разговор был окончен»[417]