Мальчик как мальчик бесплатное чтение

Глава 1. Бункер

Слушай: в самую первую ночь я сидел за столиком в одном странном месте на Петроградской, в бывшем бомбоубежище, в котором зачем-то открыли молодежный театр. Я промок под дождем, и мне было некуда пойти. За железными дверьми, выкрашенными серой масляной краской, мы могли бы пережить атомный взрыв, но я тут никого не знал, и никто не знал меня. В Москве такое случалось редко, а здесь запросто.

Был август. Был вторник. Я точно помню: вторник. В понедельник театр вообще не работал, а на вторник ставили проекты дебютантов, не делавших сборов. Просто так, чтобы в баре не протухли салаты, оставшиеся с воскресенья.

Когда я вошел, какие-то ребята расставляли на сцене декорации – ящики и поломанные стулья. Они топорщились, как противопехотные ежи. В зале уже было душно. Студенты собирались кучками. Пили пиво из больших запотевших пластиковых стаканчиков. Я вспомнил… впрочем, совершенно неважно, о чем я тогда вспомнил.

Поскорее я прошел за занавески, на места для белых. Местный пингвин кивнул, убрал со стола табличку «reserved», хотя я ничего не резервировал. «Free wi-fi», – было написано на стене. Я снял пиджак, сел и достал телефон.

Софиты в зале мигали, цветные пятна перемещались.

– Виски со льдом, как вы просили, – сказал кто-то за моим плечом (хотя я ничего не просил). – А вот сегодняшняя афиша.

С любопытством я рассмотрел флаер. На оранжевом листочке бумаги было жирно пропечатано название спектакля:

О. ЕВ

ГЕНИЙ

из пушки на

Я криво усмехнулся. Какие милые дети, подумал я. Всё тот же праздник непослушания.

Ниже – мелкими буквами – было набрано:

проект Мити Меньшикова

Артистично, – подумал я тогда. А больше ничего и не подумал.

Вискарь пришелся кстати.

Ты мог бы спросить, зачем я торчал здесь? Просто я устал. К тому же лил дождь. А пока он лил, развели мосты. Мне пришлось бы объехать полгорода, чтобы попасть в мой питерский дом. А перед этим я поссорился с девушкой, с которой можно было и не ссориться, и ничего бы не изменилось. Мы все равно не слушали друг друга. А перед этим она сказала, что ненавидит меня. И что я могу возвращаться в свою Москву, к своей жене и к своим друзьям-буржуям. Словом, у меня была масса причин сидеть на месте, курить и потихоньку напиваться.

Первое время я еще ждал звонка. Позже я понял, что телефон в бункере не ловит. Еще позже понял, что она не пошлет мне даже сообщения. Думаешь, я написал ей сам? Я тоже думал, что так сделаю. Но не сделал.

Вместо этого я сидел и бездумно лазил по интернету. И глазел по сторонам. И заказывал еще.

Потом я пошел… вымыть руки. А когда вернулся, ты уже стоял на сцене. Ну, то есть, я еще не знал, что это ты. Даже и не смотрел в твою сторону.

– Привет, Петербург, – услышал я.

Занятно. Девяносто процентов местных произносят «Петербург» глухо и в нос, будто буркнули что-то и заглохли. С твоих зубов это слово слетело весело и просто, как лопаются пузыри из «орбита». Так пионерки в «Артеке» сообщают вожатому, что всегда готовы: с гордостью и затаенным ожиданием.

Ну, я-то ничего особенного не ждал. Просто я люблю точную артикуляцию. Это профессиональное.

Затем я перевел взгляд на тебя. Ты оказался долговязым парнем в узких пушкинских брюках и в белой выглаженной рубашке. Рубашка светилась в ультрафиолете, белые скейтерские кеды – тоже. В луче зависшего софита твое лицо казалось мертвенно бледным. Только глаза блестели.

– Ан-негин, – представился ты как бы нехотя. – Евгений. Девятнадцать.

Как по команде оживший луч прожектора сполз по твоей груди, по ногам и соскользнул на пол. И ты остался стоять в фосфорической луже. Только пригладил длинные темные волосы. Девочки с телефонами, что разместились прямо на полу у сцены, отчего-то синхронно вздохнули.

И начался спектакль.

Я сразу понял, что актеров будет немного. Режиссер (я решил, что это тоже ты) построил действие на открытых монологах Онегина, которому ассистировали случайные с виду партнеры. Ленский напоминал рыжего Рона Уизли, что выглядело бы глупо, если бы не было (как я сразу понял) просчитано заранее; Татьяна была очевидной Гермионой; зато стриженая Ольга явно была девушкой в теме – или это был закос под позднего Мейерхольда, я не знал. Все они до поры томились в темноте, ожидая своего выхода.

Тем временем на сцене возник светящийся череп: это был дядя самых честных правил. Дядя мирно возлежал на табуретке, пока Онегин, скупо комментируя свои действия, не накрыл его подушкой.

Я рассмеялся и зааплодировал первым. Ты даже обернулся на голос. Ты улыбался так же, как я: весело и нагло.

Да, твой Евгений был отъявленным негодяем. Он прогуливался с Танечкой под лунным лучом, зачитывал вслух ее сообщения, слушал соловья и под конец картинно завалил ее среди вздыбленных стульев, на глазах у Ленского – Уизли; у того даже слезы на глазах выступили, и я решил, что парнишка слишком прочно вжился в роль друга. Четвертью часа позже ты убил его на дуэли, лениво вскинув руку с зажатой в ней пивной банкой. Рон опустился на пол беззвучно, слышен был только хруст жести в полной тишине.

В этот миг в темном углу вспыхнул и засветился инфернальный дядин череп, и наступил антракт.

Сцена опустела, зрители выстроились за пивом. Я никуда не спешил. Я вдруг подумал: а ведь весь этот «Онегин» – совсем не о том, о чем долдонят в школьных учебниках. Он совсем о другом. Не то, чтобы я не думал об этом раньше, просто твоя неуклюжая аффектация изменила направление моих мыслей. Раньше я полагал, что молодой Пушкин писал о том, что видел – о подростковых влюбленностях и фрустрациях, о милом дворянском dolce far niente… но теперь я точно знал, что дело обстояло куда печальнее. И чем дальше, тем хуже.

В последний год он даже стихов не писал. За него взялся отдуваться этот злобный карлик со своим парусом… А как же тяжко было умирать от воспаления брюшины, – думал я дальше, – когда постоянно хочется пить, а еще этой, мать ее… моченой морошки…

Тут я понял, что говорю сам с собой. После виски я часто становлюсь сентиментальным.

Я утер лоб салфеткой. Мне нужно было проветриться. Я кое-как поднялся и вышел и в дверях под надписью «WC» столкнулся с тем парнем в белой рубашке. С Онегиным. Ну, то есть, с тобой.

Твоя рубашка была мокрой. Волосы тоже. На ходу ты застегивал молнию. Вот такой, по-честному, и была наша первая встреча. Ты поднял на меня глаза и вздрогнул. И смутился.

Посторонившись, я дал тебе пройти. Потом долго стоял, пошатываясь, у струящейся водопадами стенки. Потом долго мыл руки. Подумав, тоже окунул голову под кран. Теперь мы были похожи еще больше.

С мокрой головой я вернулся к столу.

– Что ж вы вещи без присмотра оставили, – сказал мне подошедший халдей. У него была дрянная привычка появляться сзади. И препоганая косичка, собранная из оставшихся волос и перетянутая резинкой.

Я проследил за его взглядом. Он силился разобрать марку часов.

– Все нормально, – сказал я и опустился на свое место. Холодные капли стекали по груди. Это было замечательно.

Я заказал тоник. Курил, пялился на экран и по временам прислушивался к тому, что происходило в зале.

Во втором акте ребята на сцене продолжали с удовольствием подтираться школьной программой. Повзрослевший и отсидевший за дуэль Онегин вырядился в черное, как гробовщик. Возвращаясь к Татьяне, он исполнил сразу несколько арий под гитару (мне запомнился блатной романс «Выхожу один я на подмостки», но я и сейчас не уверен, что это было уместно).

На гитаре он играл неважно.

Зато объяснение героев вышло немногословным. Оба сидели на перекладинах грубо сколоченной лестницы – Таня пониже, Жека – повыше. Возможно, это символизировало питерский «парадняк». Татьяна казалась меланхоличной и отстраненной. Евгений излучал могильный холод. Глядели они в разные стороны. Морщась, я гадал, чем дело кончится – придушит Онегин Татьяну или наоборот.

Ты вышел из ситуации с сомнительным блеском. На сцене явилась сестренка Ольга, как никогда похожая на мальчика; всё так же меланхолично Таня пожала плечами, соскользнула со ступенек, подала Ольге руку и ушла с нею. Несколько стриженых девчонок в первых рядах восторженно захлопали.

Тогда и Онегин соскочил с лестницы. Поднял гитару и с неожиданной силой ударил декой о светящийся череп. Вскрикнув, гитара разлетелась на три части; под потолком лопнул красный софит, и посыпались искры. Невидимый звукооператор врубил музыку, нарочно заглушив аплодисменты. Зрители полезли на сцену, и больше я ничего не видел.

Вот, значит, как, – подумал я.

Но промолчал.

А сам посмотрел на экранчик. Мне пришло сообщение от моей девушки.

Спасибо за все, – прочел я. – Мы больше не увидимся

Ни точки, ни вопросительного знака. Но я знал: на ее языке это была точка. Тяжелая, как мельничный жернов, привязанный к моей шее.

Роман окончен, подумал я.

Теперь я понял, о чем он.

Почему-то я улыбнулся и опустил голову на руки. А когда снова поднял, взвинченный Онегин – то есть ты – стоял в трех шагах и смотрел на меня. По твоему лицу расплывались цветные пятна.

– Вам понравилось? – спросил ты с улыбкой.

– Шел бы праздновать, – посоветовал я. – Сегодня твой день.

За соседним столиком уже было весело. Рыжий Ленский что-то говорил с полным пластиковым стаканом в руке. Он смотрел на нас с беспокойством. А сам еле стоял на ногах. И когда только успел, подумал я.

Ты оглянулся и продолжил:

– Это была премьера. Значит, вам понравилось?

– Главное – чтобы администратору нравилось.

– Мне сказали, что больше нас сюда не пустят, – здесь ты беззаботно засмеялся. – Что мы зала не соберем. И к тому же прожектор разбили, а он денег стоит. Да: меня Дмитрием зовут, – спохватился ты. – Можно просто Митя.

– Сергей.

– А я вас сразу узнал. Видел по телевизору. Я все ваши спектакли смотрел. Только я не знал, что вы тоже в Питере. У вас здесь гастроли?

Я покачал головой. Ты задавал слишком много вопросов. Кто хочет знать ответы, не спрашивает вслух.

– Вы знаете, Сергей… – тут голос тебя подвел, и ты начал сначала. – Вы знаете, я бы всё отдал, чтобы только у вас играть. Именно у вас. Ну, хотя бы не сразу, а когда-нибудь. – Ты снова оглянулся. – Я много умею. Я же в театральном учусь. Сразу поступил, как приехал, с первого раза. Но я хочу в Москву. А здесь…

– Петербург – прекрасный город, – жестко сказал я. – Я здесь родился. Вот уж не надо гнать на Питер. Только питерцы это могут, и то не все.

В твоих глазах мелькнула паника. Сейчас начнет отмазываться, – подумал я. И ошибся.

– Не-ет, – пробормотал ты упрямо. – Я точно знаю, что с вами… в общем, вы могли бы просто попробовать.

Когда-то я и сам был таким, подумал я помимо воли. Веселым и нахальным. И мои друзья вот так же смотрели на меня и просили вернуться. Но я их не слушал.

Я стиснул зубы. А потом произнес:

– Назови мне хотя бы одну причину, по которой мне стоит попробовать что-то сделать с тобой. Если за пять минут не назовешь – я беру такси и уезжаю.

– Хорошо, – вдруг сказал ты.

Оправил черную рубашку. Пригладил волосы. Кинул взгляд в потолок (под бетонные своды бункера). Потом снова посмотрел на меня. Твои глаза блестели. Ты вдруг вытянулся в струнку и вскинул ладонь в запрещенном приветствии.

Я вяло отмахнулся в ответ.

– Мой фюрер, – произнес ты озабоченно. – Враг у ворот, и не следует терять ни минуты. Я только что посадил самолет на Унтер-ден-Линден. Баки заправлены. Нужно лететь, пока не начался обстрел. Me-262 будут прикрывать нас в воздухе.

– Благодарю вас, Ганс, – милостиво кивнул я. – Вы как всегда вовремя. Летим, и да поможет нам бог. Как жаль, что фрау Ева не сможет составить нам компанию.

Потом мы гнали по ночному Питеру на дешевом такси. Фонари выстраивались в цепочки, как елочные гирлянды. С ходу мы перелетели через два моста, и тут наступил рассвет.

Еще чуть позже я стоял у подъезда, роясь в карманах в поисках ключа. Многоэтажная реальность заметно пошатывалась. Не обращая на это внимания, ты весело помахал мне рукой и вскочил обратно в машину. Кто-то там был еще, с тобой на заднем сиденье – ага, Гермиона, – вспомнил я и нащупал ключ в самом дальнем кармане. Железная дверь отворилась и захлопнулась за мной, оглушив на мгновение. Я удивился: на стене подъезда, прямо напротив лифта, кто-то намалевал светящийся череп.

Значит, тебя зовут Митя Меньшиков, – подумал я. Попробуем вспомнить наутро.

Да, в тот раз ты всё спрашивал, понравилось мне или нет. Теперь я могу ответить: нет, конечно. Меня только рассмешила ваша щенячья возня. И еще было слишком много виски. И еще я вспомнил, каким идиотом был сам в свои девятнадцать.

Главное в нашем ремесле – прийти вовремя, думаю я сейчас. Потом тебя уже никто не прогонит. Но у входа нужно оказаться ровно минута в минуту. Помочь директору снять пальто и вовремя улыбнуться. Театр ведь начинается с вешалки: еще одна банальность в ряду банальностей, из которых складывается культура.

Но опоздавшие однажды и вправду опаздывают навсегда. Им остается всю жизнь бежать по шпалам вдогонку ушедшему поезду. А еще я знаю анекдот про ручную дрезину, но он неприличный.

Так вот: ты даже сам не понял, что ты сделал. Ты оказался на своем месте в свое время. В мое время. Я-то уже научился поворачивать время под себя. Но как это получилось у тебя, да еще с первого раза? Я не знал. Не знаю и сегодня.

И ты сделал еще одну вещь. Спас меня от…

Назовем это скукой.

Если ты думаешь, что мне некогда скучать, ты ошибаешься. Половина моих театральных проектов отчаянно скучные. Половина оставшихся интересны только мне. И только два-три действительно хороши. Ты не помнишь, но однажды в Питер приезжала с концертом Мадонна. Ты еще зависал в своей Костомукше, Кандалакше или где там? OFIGENNO, – сказала тогда Мадонна в промо-ролике. По-русски, хотя и коряво: друзья-эмигранты научили. Ofigenno, или вроде того. This is Madonna. С тем и вышла на Дворцовую. И я видел ее там. Не самая офигенная вещь из тех, что нужно было успеть до смерти, но всё же.

У нее ведь тоже всё получилось.

В нашем деле главное – никогда не работать с неудачниками. С ними найдется, кому работать, уверяю тебя. У них даже есть своя публика: на каждого садиста найдется свой мазохист. Но работать с ними неинтересно. В сущности, это просто разводка на деньги. И на время заодно.

Да: третья главная штука, и даже самая главная – никогда не думать о времени. Время само позаботится о тебе. В тот раз я хотел сказать тебе что-то подобное. Но не сказал. Ты решил бы, что я учу тебя жизни. А я хотел бы научить тебя совсем другим дисциплинам.

Принципиально другим.

«О. Евгений» не продержался на сцене и недели. Последний клуб, из которого вас выгнали, ты пообещал сжечь, и он даже сгорел через год – но твоей заслуги в этом, кажется, не было. А тогда ты увлекся новым проектом. Звонил мне и рассказывал, как это будет круто. Я сомневался.

Наконец меня пригласили на последний прогон.

В учебном театре на Моховой, как обычно, шел ремонт. Полузабытые запахи штукатурки и масляной краски меня вдохновили. Здесь ничего не изменилось за пятнадцать лет.

Я огляделся, поддернул брюки и зашагал по парадной лестнице, обходя белые меловые лужи. Кто-то выглянул с верхней площадки, присвистнул и бросился по коридору с воплем: «Митька! Митька-а!»

В кармане запел мобильник. Я взял.

– Сергей, привет, – услышал я радостный голос. Мы все никак не могли окончательно перейти на «ты». Так и разговаривали, не забывая об этом.

– Я боялся, что вы не придете, – услышал я дальше. – Мы вас ждем. Только это… не входите сразу, ладно? Там будет дверь, только не трогайте ее, она крашеная, – вы подождите там, и вас пригласят. Это будет типа сюрприз. Не обижаетесь?

– Ты наглец, – сказал я.

Смех и гудки.

У белой деревянной двери я и вправду остановился. Для глупых на стене рядом была прилеплена табличка:

НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЮ

и нарисован знакомый череп. Я прислушался: за дверями кто-то передвигал мебель. П-продюсер хренов, – выругался я в твой адрес, но тут дверь отворилась.

Я потянул воздух носом: откуда-то запахло жареной картошкой.

– Здравствуйте, – сказала мне стриженая бывшая Ольга. Впрочем, я уже знал, что ее зовут Лизой и что она приехала из Ангарска. Лиза церемонно подала мне руку и дождалась, пока я войду, и я вошел – и увидал сомкнутый занавес, редкие стулья для публики и одно-единственное кресло для меня. А также столик и фляжку «Джонни Уолкера». Это было трогательно.

На столике я заметил самодельную программку, распечатанную на принтере. Название спектакля несло на себе липкий отпечаток творчества Донцовой:

ТОПОР ДЛЯ СТАРУШКИ

проект Мити Меньшикова

Состав & stuff:

Раскольников – Митя Меньшиков

Разумухин – Максим Колесников

Алена Ивановна – Маша Кричевская

Лизавета – Лиза Ермошина

Прочитав это, я в который раз усмехнулся. К чему было переделывать Разумихина в Разумухина, думал я. Впрочем, я знал: рыжий Макс (в прошлом – Рон Уизли) был согласен играть хоть ломовую лошадь, лишь бы стоять на сцене рядом со своим другом. Никого больше в спектакле не ожидалось, ни Мармеладова, ни Порфирия Петровича, ни уж тем паче господина Лужина: вернее всего, режиссер не потрудился дочитать Достоевского даже до середины. К тому же в театре имел место дефицит исполнителей.

Но думать об этом было лень. Прозвенел колокольчик, и занавески расползлись в стороны. На просторной сцене обнаружилось сразу несколько символических предметов: железная общажная кровать с провисшей сеткой, пара колченогих стульев (на одном – томик Достоевского из школьной библиотеки), стол, а на столе – стопка учебников и раскрытый недорогой ноутбук с вертящейся экранной заставкой:

ÜBERMENSСH

За сценой послышались шаги. Это явился главный герой. В руке он держал чугунную сковородку на ручке. На сковородке что-то шкворчало.

Помедлив как бы в нерешительности, Раскольников опустился на скрипучую койку. Поставил сковородку на стул – или на книжку вместо подставки. Вооружился вилкой и некоторое время молча поедал картошку со шкварками, даже не поднимая глаз.

Съев ровно половину, Раскольников остановился.

– Выступление и показание, – объявил он невнятно, с трудом прожевал и проглотил. – Достойные песни на волне Достоевский Эф. Эм.

Где-то за сценой негромко заиграла музыка:

Я нахмурился. В это время ступени проскрипели снова, и на сцену вступил рыжий увалень Разумухин.

– Экая морская каюта, – закричал он, входя, – всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется!

Огласив эту ахинею, он утих и мирно присел на койку. Тогда Раскольников придвинул к нему сковородку с картошкой. Разумухин принялся за еду.

Тянулись минуты. Наконец гость оставил вилку, вздохнул и повернулся к хозяину:

– Вопрос не терпит отлагательств.

Он поднялся и без разрешения присел к столу. Тронул touchpad ноутбука, и заставка пропала. Вместо нее на экране появился портрет старухи-процентщицы. Так могла бы выглядеть Гермиона Грэйнджер на голливудской пенсии. Портрет тоже вращался в трех плоскостях, демонстрируя время от времени чепец на затылке, крысиную косичку и шею в фотошопных бриллиантах.

– Вот это любопытно, – оценил Раскольников.

– По мне ведь как хочешь, – книжным голосом отозвался Разумухин. – Так берешь или нет?

Я только головой покачал. Подумаешь, секрет Полишинеля: наш добрый друг Родион Раскольников был мальчиком по вызову, а его приятель – банальным сутенером. Я потянулся к бутылке, свертел пробку, налил (и краем глаза заметил, как ты взглянул на меня – тоже краем глаза – и тоже улыбнулся).

Дальнейшее запомнилось отдельными картинами. Среди прочих была и такая: Раскольников долго выбирал себе топор, взвешивал в руке один за другим – у одного топорище было длинным и тонким, у другого – толстым, но коротким, третий зачем-то был выкрашен в черный цвет. Я уже начал уставать от этого фарса, когда наконец, заткнув за пояс подходящее орудие, герой отправился на вызов.

Старуха-процентщица напоминала подтянутую во всех местах business-woman, родом из эпохи первоначального накопления (симпатичную Машку-Гермиону удалось изуродовать до неузнаваемости). Алена Ивановна встретила Раскольникова на пороге и впилась в его губы страстным поцелуем; через старухино плечо юный жиголо бросал в публику загадочные взгляды. Теперь за сценой пела старая советская пластинка:

Под эту мелодию Раскольников овладел старухой прямо на полу. Раскинув тонкие ножки, банкирша в ритме поганого танго изгибалась и постанывала. Когда же над ее головой взлетел символический, но все же немалых размеров топор, старуха завизжала и стала биться в судорогах, по-прежнему сжимая любовника в объятьях. «Вжик, вжик», – скрежетал диск: кто-то неумелый пытался играть на виниле. Наверно, рыжий Рон, подумал я. Кто же еще.

Как вдруг что-то пошло не так. В зале стало весело. С дальних стульев откровенно заржали. Раскрасневшаяся Гермиона сорвала старухин парик и уселась на полу, поправляя лифчик. А ты как ни в чем не бывало хлопал глазами. И даже не пытался скрывать свои оттопыренные штаны, т-твою мать. Ты еще гордо поглядывал на меня, сволочь!

– Ну, хватит, – громко сказал я.

Поднялся и вышел. На выходе заляпался о крашеную дверь.

Мне было и смешно, и противно. Гребаный молокосос, думал я. Льстивая хитрая скотина. Да пропади ты пропадом вместе со своим идиотским театром, талантливый мистер Меньшиков. Ты хочешь работать со мной? Хочешь стать крутым? Так вот что я скажу тебе. Меня еще никто и никогда не разводил втемную. Хотя многие пытались. Еще никогда и никому я не позволял себя использовать. И ты, сука, не станешь первым.

За спиной раздался грохот шагов, размноженный эхом. Ты не сбежал, а рухнул вниз по лестнице, перелетая через три ступеньки. И нагнал меня.

– Прости, – сказал ты мне в ухо. Схватил за рукав и повторил: – Прости пожалуйста.

Зубы у тебя были белые. Я сжал кулак.

– Что. Ты. Этим. Хочешь. Сказать? – спросил я раздельно, очень ясно представляя, как выбиваю тебе зубы – один за другим.

– Прости, – повторил ты.

Мы были одного роста, но я стоял двумя ступеньками выше. Твое лицо пошло красными пятнами. Волосы растрепались. Я втянул носом воздух: от тебя пахло жареной картошкой и еще чем-то острым.

– Я хотел тебе показать… – начал ты жалобно. – Просто хотел доказать, что я могу всё. Чтобы только ты заметил. Понимаешь?

– Чтобы я заметил – что? Твой член в штанах? Ошибся адресом.

– Нет… это случайно… нет. Я хотел, чтобы ты знал: я не боюсь ничего. Хочешь, убью кого скажешь. Хочешь, умру. Мне наплевать на всех. Я хочу, чтоб ты знал.

– Ты переигрываешь, – сказал я.

Одним движением ты перескочил заляпанные краской перила и остался стоять на самом краю пролета. Ты продолжал переигрывать. Здесь было не так уж высоко. Ты это понял, когда я усмехнулся. Но ты упрямо сказал:

– Возьми меня с собой. А то я ведь и повыше поднимусь.

– Слушай, – сказал я тогда. – У тебя родители есть?

– Мама. В Костомукше.

– Она за тебя платит?

– Я на бесплатном.

– Удивительно. Ты совсем не умеешь играть.

– А я и не хочу у них учиться.

– Вот бы это слышал ваш проректор по учебной работе. Прямо сейчас.

– Никто сюда не придет. Здесь ремонт. Мы ключ на охране попросили.

Где-то высоко хлопнула дверь. Я поднял голову: рыжий Макс глядел на нас сверху с недоумением, переходившим в отчаяние. В такой дурацкой ситуации я давно не оказывался – с тех пор, как… ну, в общем, с тех же девятнадцати.

А тебе все было пофигу.

– Макс, – окликнул ты своего друга. – Я не смогу закончить. Я ногу подвернул.

Глупый Рон шмыгнул носом. Отступил, ни говоря ни слова, и скрылся из виду.

И тогда ты просто перелез обратно. И встал рядом.

– Я хочу учиться у тебя, – сказал ты тихо.

Вот дерьмо. Ты и вправду ничего не боялся. И уж точно не боялся моралиста внутри меня. Взрослого. Тридцатишестилетнего.

Я не знал, что ответить. А пока я не знал, ты облизнулся и проговорил, загадочно улыбаясь:

– А еще… Только ты не думай… у нас с Машкой ничего. Ты ей тоже очень понравился. Хочешь, я вас познакомлю? Она совсем… как это… без комплексов… она…

Тут я сказал тебе несколько фраз, которые ты, должно быть, запомнил надолго. Или не запомнил. Скорее нет, чем да. Но мне было все равно. Я послал тебя подальше и ушел, не оглядываясь.

На следующий день я смог наконец заняться делами. Отдал кое-какие распоряжения ребятам в Москве. Съездил в продюсерскую контору. Договорился о гастролях в «Балтийском Доме».

Мы привозили в Питер «Коллекционера» Фаулза. Я не восторгался этой историей. Герой-маньяк был неудачником, а я не люблю работать с неудачниками. Похитить девушку и спрятать в подвале своего дома – подумаешь, невидаль! Каждый второй русский интеллектуал мечтает о том же. Хорошо еще, что у русских интеллектуалов редко бывает свой дом. Одно не вытекает из другого. Два этих факта существуют параллельно.

Правда, название спектакля мне нравилось. Оно было темным. Оно провоцировало. В свое время оно породило тысячи подражаний и в театре, и в жизни. По крайней мере, сегодня о каждой престижной профессии уже написан свой роман, остались только непрестижные, вроде концертных администраторов. Об этом мы болтали с приятелями из продюсерской конторы, глушили кофе и смеялись.

Афиши висели в их офисе на каждой стене.

– Светка будет играть? – поинтересовались мои приятели.

– Нет, – сказал я.

Светка была моей женой. Впрочем, мы старались не надоедать друг другу и уже давно жили свободно. Роли в «Коллекционере» у нее не было. Собственно, на роль жертвы годилась любая студентка второго курса. Такую я и пригласил. Но это была отдельная забавная тема, и моему приятелю рановато было знать об этом.

Потом мы пошли пожрать в ресторан. Мы не так уж часто виделись.

В полседьмого стало понемножку темнеть, и снова полил дождь. Такси – белый «солярис» – ждал меня у выхода. Я назвал адрес и умолк. Город казался до странности серым и унылым. Почему не выкрасить все «солярисы» желтым, думал я. Все как-то веселее.

Минут через сорок мы добрались до скучного спального Купчино, и я вышел под холодный ливень, разом промочив ноги.

– Ч-черт, – сказал я.

Ты сидел под козырьком на крыльце, там, где дверь на черную лестницу, на бетонном парапете. В белых кедах, как в первый раз. Увидав меня, соскочил вниз. И спустился по ступенькам навстречу.

Моралист внутри меня уверенно подбирал слова. Беда в том, что все они были слишком театральны. А я очень не любил казаться неискренним. В таких случаях молчание бывает золотом. Наверно, в этом и был настоящий смысл «качаловской паузы».

– Здравствуй, – сказал я просто.

– У меня украли телефон, – сказал ты. Конечно, соврал.

– С чего ты взял, что я сюда приеду? – спросил я. – Я вообще собирался в Москву. Мог бы поехать прямо в аэропорт.

– А я со своими поругался, – ответил ты невпопад. – Скажи, я правда ничего не умею?

– Врать умеешь.

Ты вытер нос и покачнулся. ОЯ видел, что ты замерз. А еще от тебя пахло пивом. Выпил для смелости.

Интересно, куда ты ходил отливать, подумал я. На лестницу, где мусоропровод? Я бы на твоем месте так и сделал.

Может быть, именно поэтому я послал внутреннего моралиста на хрен. Зато мне в голову пришла одна мысль.

– Играешь в бильярд? – спросил я.

– Ага, – отозвался ты охотно.

– Тогда пошли. Тут рядом.

Невдалеке торговый центр светился неоновой рекламой. Осторожно ступая по лужам, я вспоминал, сколько раз доверял выбор важных решений дурацкому жребию. Получалось, что много. Тебе не нужно было знать об этом… хотя почему бы и нет, подумал я. Почему бы и нет.

И предупредил:

– Играем на желания. Понял?

Пирамидка раскатилась с цирковой элегантностью. Так акробаты рассыпаются по разным углам арены, закончив номер. И рассыпают белозубые улыбки в публику.

Оглядев зеленую арену, я приложился и примерился. Б-буц, – раздался двойной удар. Шар скрылся в лузе.

– Мяч в сетке, – пробормотал ты.

Я повторил. Потом, честно говоря, нарочно промазал. Мне хотелось посмотреть, как играешь ты.

Б-буц, – шар проследовал в угол и исчез. Зачет, подумал я.

Первую партию я выиграл все равно. Нарисовал на доске красным мелом длинную уверенную черточку. Мы договорились играть до пяти. Достаточно, чтобы задать тебе несколько вопросов.

– Скажи мне, Митя, – сказал я. – Только не ври, мне надоело. Кем ты мечтал стать, когда тебе было лет десять?

– Кем мечтал стать? – ты слегка смутился. – Я всегда хотел быть актером. Ну, или в фильмах сниматься. Или в цирке иллюзионистом. Мне тогда все равно было.

Ты помолчал.

– Ну, и еще притворяться любил. Мама говорила – постоянно кривляешься. А я не кривлялся. Я просто представлял себя кем-нибудь. Один раз классе в третьем всем объявил, что я волшебник, – ты хихикнул самодовольно. – Девчонок заколдовал, чтобы они разделись. Интересно было. И ведь все поверили.

Вот оно что, – подумал я. Как всё похоже. Правда, я в его возрасте был скромнее. Я объявил себя всего лишь супердоктором. Устроил медосмотр. Зато с тем же результатом… что уж я там понял в свои-то десять, напрочь забыл, вот обидно…

– Волшебник, значит, – я прицелился и положил шар куда хотел. – Иллюзионист. Ладно. А в бога ты веришь?

– Не знаю, – сказал ты. – С этим всё туманно… может, и есть там кто-нибудь. Может, он нас и вправду создал и в нас типа играет?

Я усмехнулся.

– Или мы в него? – добавил ты, подумав.

Потом мы обменивались ударами, болтая о всякой ерунде. Вторую партию я тоже выиграл – подозрительно просто. А третью проиграл, хотя и старался изо всех сил. Похоже, у тебя стало получаться.

– Хорошо, – сказал я наконец. – Говоришь, с богом все туманно. Ну, а в божью милость ты веришь?

– Верю. А как же. Есть люди талантливые. Есть бездарные. Смотришь – и сразу видно.

Ты снова закатил довольно трудный шар. И улыбнулся, откинув волосы со лба. Божья милость, подумал я. Голос. И чувство ритма. И вот это движение пальцами. Мелочь. Кроме хорошего оператора на крупном плане, никто и не подхватит. Но такое год репетируй, не выучишь.

И еще подумал: я тебе этого не скажу. Обойдешься.

Мой ответный удар был не так уж хорош.

– А как по-твоему, – спросил я, – чем бездарный актер отличается от талантливого?

– Ну, это как раз легко, – сказал ты. – Просто один лузер, а другой нет. Это во всём так.

– Хорошо. Теперь слушай: если десять режиссеров подряд говорят тебе, что ты бездарный, ты в это поверишь?

– Я лучше у тебя спрошу, – отвечал ты серьезно. – Нельзя же верить всем подряд.

– Правильно понимаешь, – заметил я. – Тогда идем дальше. Вот ты вырос. Ты играешь в труппе. На постоянку. И у тебя нормальные антрепризы, заметь. Но если девять из десяти твоих ролей будут глупыми и скучными – неужели тебе не надоест этим заниматься?

И я уверенно загнал шар в лузу.

– Подумаешь, – сказал ты. – Девять из десяти тёлок скучные, ну и что?

Я взял мелок. Долго тер наконечник. Щелкнул мимо и подождал, пока ты сделаешь то же.

– Так, – сказал я. – Ладно. Зайдем с другого конца. Итак, девять из десяти ролей скучные. А чтобы получить одну реальную, тебе придется лечь в постель со спонсором проекта. Ну, например, есть такие ребята из Госдумы. По культурной части.

– По культурной, – заржал ты тихонько.

– А ты думал. Причем они настолько культурные, что не каждый из них захочет по-простому… примерно в половине случаев тебе придется самому… напрягаться… пока они расслабляются… понимаешь меня? Это тебе не девчонок на сцене тискать. Это совсем другой театр.

– Дерьмо какое. Что, правда – в половине случаев?

– Это Москва, юноша.

– Ну… тогда вопрос в цене вопроса, – сказал ты, прикусив губу. – Будто я не понимаю. Какая разница, кто… кого… куда.

С этими словами ты ритмично помахал кием в воздухе. Примерился. И засадил резаным точно в угол.

Я думал, ты хотя бы покраснеешь. Хрен там был.

– Профессиональный ответ, – проговорил я.

– Думаешь, мне не предлагали? – спросил ты негромко. – Я уже на третьем курсе. В курсе всего, ха-ха… И думаешь, я один такой? Про Макса – рассказать?

Я вздохнул. Четвертую партию я слил довольно бездарно. На доске появились четыре красные черточки: 11:11.

– Играем последнюю, – напомнил ты.

Кивнув, я ударил по шару: б-буц. Я никак не мог принять решение. Похоже, я напрасно затеял эту идиотскую лотерею. Я видел тебя насквозь, вместе со всеми твоими желаниями. Ты не был лузером, и у тебя был талант. И ты все превосходно понимал. А даже если чего и не понимал… может, и к лучшему. Излишнее знание редко приносит радость.

– И что же? – спросил я вдруг. – Часто ты соглашался?

Мне не пришлось уточнять вопрос. Ты попробовал закатить шар в лузу, но рука дрогнула. С размаху ты едва не вспорол сукно, как в старинном шоу Бенни Хилла. Это был единственный уморительный момент, который я у него видел. Я чуть не засмеялся. Но поднял глаза – и замолчал. Твои губы дрожали от злости.

– Соглашался? – повторил ты. – Соглашался? Вот ты спрашивал, мать за меня платит или нет? Так вот нет. Никто за меня не платит. Никто никому ничего. Только иногда бывают дополнительные занятия. Натурщиками в студии. Танцорами в клубах. С продолжением, понимаешь? В ваше время такого не было? Нет? Какой ты счастливый. У нас не так. Мне когда жрать нечего было, мне Макс пельмени приносил… он питерский, ему проще… Ты спрашиваешь, я соглашался? Никогда я не соглашался. Если ты так хочешь знать. Ни разу.

Ты побледнел, как привидение. Как тогда, под лучом прожектора. Швырнул кий на сукно и присел на столик. Раскрошил мел в руке.

– Митька, – сказал я.

– Всё, я проиграл, – откликнулся ты. – Пиво за мой счет.

– Ты нормально играешь, – сказал я.

– Не переигрываю? Вот спасибо.

У тебя выступили слезы на глазах. Слезы вызвать нетрудно, знал я. Надо просто хорошенько себя пожалеть. Выглядеть счастливым на сцене даже труднее. Да, я это знал. Я вообще много чего знал об актерском мастерстве. Чего я о нем не знал, того и знать не надо.

Только я не знал, что делать сейчас. Или хотя бы сказать. Качаловская пауза затянулась.

– Митька, – сказал я. – Не обижайся.

– Я? Я не обижаюсь. Я просто зря пришел. Зря надеялся. На божью милость, ага.

– Нет никакой божьей милости, – возразил я. – Ты уж извини. Это все обман. А правда в том, что… ты самый перспективный актер из тех, что я видел за последнее время. А я видел многих. Понял? Обычно я никому этого не говорю. Ты первый.

Ты утер слезы пальцем. Палец был вымазан красным мелом. Получилось забавно.

– Посмотри на себя, – сказал я.

Послушно ты подошел к зеркалу. Улыбнулся.

– Переведешься на заочное, – сказал я. – Поедешь в Москву. Я возьму тебя на стажировку. Будешь делать то, что я скажу. Начнешь устраивать самодеятельность – выгоню.

Ты кивнул. Взял со стола салфетку. Стер с доски, как в школе. И осколком мела нацарапал:

ты супер

– Только розовых соплей не надо, – сказал я. – Мы, кстати, еще не доиграли.

Снова кивнув, ты полез в карман. Достал телефон («Вот врун», – подумал я в который раз). Приблизился, встал рядом, вытянул руку. Лампочка вспыхнула. На фотке наши лица казались похожими – если бы не твои лохматые волосы и не красный мел, по-индейски размазанный по щекам.

Потом ты прислал мне эту фотку. Я не стал ее удалять. Она довольно смешная, если не знать того, что произойдет потом.

Глава 2. Мастер-класс

В Москве я собирался делать один занятный мэш-ап, с легкой руки Светки. Именно она откопала где-то идею – наполовину гениальную, наполовину дурацкую, как обычно. У меня даже сохранился лист бумаги, на котором она написала красным маркером название пьесы:

«MYSTERY МАРГАРИТА»

Ни о чем, но с претензией – в самый раз для околокультурной богемы, решил я. Чтобы позлить Светку, наморщил лоб и пощелкал пальцами:

– Где-то я это уже видел. «Маргарита»… Такие синие пакеты с молоком… еще козочка на упаковке нарисована… Нет?

– Сам козел, – обиделась жена.

– Но ведь это реликт, – вздохнул я. – Последние поклонницы Булгакова впали в маразм еще в прошлом веке. Молодым он скучен. Или ты переделаешь его в хоррор?

– Нет. Скорей уж в офисный триллер. Главный герой должен вызывать сочувствие. Он должен быть одним из нас. Мастер – это просто его никнейм. Ну, представь: в дневную смену он работает сетевым троллем. Вяло воюет с дерьмоблогерами. А по ночам пишет роман для вечности. И утешает себя тем, что…

– Да понятно, – оборвал я ее. – Опять эти либеральные фиги в кармане.

– Тогда это такие фиги, которые уже больше похожи на гранаты. В финале они должны рвануть.

– Ты так и напишешь в заявке на грант? – уточнил я.

– Прекрати. Напишем то же, что всегда. Помнишь наших «Криков»? Местечково-мистический триллер! Бабель в декорациях Мунка! В Минкульте проскочило как по маслу.

– В последний раз, – пообещал я. – В последний раз я ведусь на твои провокации.

И ведь, что называется, как в воду глядел.

Светкина тема обещала быть достаточно благонадежной, чтобы не отпугнуть возможных спонсоров. В ней в равных мерах были замиксованы самодержавие, народность и легкая эротика. К тому же мы хорошенько порезали оригинальный текст. Тяжбы с издательским монстром нам были не нужны.

Итак, герой пьесы – тот самый парень с фабрики – продал душу дьяволу в обмен на писательскую славу и тиражи. Правильнее было бы говорить о кредите: теперь автор обязан был всю жизнь сочинять адски злобные детективы по заказу инвестора (общим числом 666, – добавила Светка, посмеиваясь).

Работа началась; вышли уж из печати и «Черный Спецназ», и «Дьяволиада», и какие-то «Чертовы Яйца», и совсем уж трэшевый «Сучий Потрох». Но сложность была в том, что – по прихоти или по душевному зову – в свободное от основных занятий время наш мастер писал совсем другой роман. И вот он-то, этот роман, заказчика отнюдь не устроил.

Что и не мудрено. Ведь писатель начертил в нем линию жизни не кого-нибудь, а самого Иисуса Христа. Ну, мастера с конкурирующей фабрики.

Хуже того: Иисус вышел из-под пера совсем как живой. Милый, добрый и вызывающий абсолютное доверие, как Друг Семьи из ролика «тайда».

Кредитор был в ярости. И тут же нагрянул с масштабной проверкой.

Такого наезда старая жирная Москва еще не видала. Отрезанные монорельсом головы – это был только старт апокалипсиса, который должны были расписать в подробностях приглашенные Светкой специалисты. События громоздились одно на другое, сюжетные линии переплетались и пересекались, и сценарий распухал, как история болезни тяжелого шизофреника. Я уже верил, что в конце все это бомбанет не по-детски.

Просмотрев синопсис, я даже не стал особо докапываться до мелочей. Светкин коммерческий гений не подвергался сомнению. Но у меня была еще одна причина для лояльности. Я думал о тебе.

– Ладно, – сказал я. – Допустим. Но кто же у нас будет Маргарита?

Я мог бы догадаться и сам. Светка приготовила эту роль для себя. Волшебная таинственная Маргарита была возлюбленной главгера. Что не мешало ей метаться туда-сюда между Мастером и Заказчиком. Это была «женщина дьявольской красоты» (вот прямо так и было написано в заявке). Ох, Светка, Светка, – думал я.

Воплощенное зло по имени W. играл мой старый друг, Савелий Рогозинский. Роль писателя отдали Юре Киму. Тот даже огорчился слегка.

– Мастерская роль, – уговаривал я. – В ней и не надо развития. Зато драматизма сколько. Доктор Фауст… и его Маргарита, мятущаяся душа… понимаешь?

– Вот и взялись бы сами, Сергей Владимирович, – уныло сказал мне Юра. – Тряхнули бы стариной.

– Не дождетесь, – отрезал я.

Вот еще – играть любовника собственной жены.

А еще нам нужен был Бездомный Поэт. Мальчишка романтической внешности – проходная фигура, как считала Светка. Я так не думал. Я отсматривал студентов и плевался. Так никого и не выбрал. Наконец все же поругался с женой и уехал в Питер к подруге.

Дальше ты знаешь.

– Ты знаешь, кто такой Иван Бездомный? – спросил я, не оборачиваясь.

– Режиссер? – услышал я досрочный ответ. – А, не, тот Дыховичный.

Петрович, наш водитель, двусмысленно шмыгнул носом. Коротко глянул в зеркальце. Потом – на меня.

Тут и я обернулся. Ты развалился на белом кожаном сиденье, будто всю жизнь там прожил. Только что не дрочил там, наглец. Поглядел на меня ясными глазами и улыбнулся:

– Ах, да, конечно. Это герой Мастера-Маргарина?

– Двоечник, – сказал я.

– Неправда. Я помню. С этого Ивана всё и начинается. Они говорят с Берлиозом на скамейке. А потом ему голову отрезают.

– Кому отрезают? – ухмыльнулся Петрович.

Ты потер нос и начал вдохновенно:

– С него действительно всё начинается. Как с дяди честных правил в «Онегине», помнишь? Я еще подумал, когда в детстве читал: это всегда неспроста. Значит, фигура важная. Я подумал: ага, не зря там этот поэт. И не зря он Бездомный. Он ведь тоже про Иисуса Христа написал поэму, да? Только Берлиозу не понравилось? Он ведь тоже Мастер, только еще молодой. Разве нет?

Я кивнул. И опять ты врешь, решил я. Ты это только сейчас на ходу сочинил. А я о том же самом думаю уже с месяц.

– Прочитаешь сценарий внимательно, – велел я. – От корки до корки. Скажешь впечатления. Роль там маленькая, особо заморачиваться не придется. И на себя одеяло тянуть не нужно.

– Я правда буду играть?

– Посмотрим. Может быть. Если честно, мне просто надоело на кастинги ходить. У нас бюджет выделен, а поэта все нет.

– Поэт Бездомный, – проговорил ты, ясно артикулируя. – Так а почему он все-таки бездомный?

– Долго объяснять, – сказал я. – Кстати, я тебе комнату снял, а не квартиру. Со старичком в комплекте, с хозяином. Будешь все же под присмотром. И слушайся старичка, он полковник в отставке. Понял?

– Настоящий полковник?

– Полковник КГБ, – сочинил я тоже на ходу. – Молодежь курировал. Только он про это вспоминать не любит. Сразу впадает в бешенство.

Ты притих.

Сказать по правде, старичок был светкиным дядей. Если и не самых честных правил, то хотя бы малопьющим. Когда-то он служил помрежем в театре на Таганке. Изобразить ветерана-особиста ему не составляло труда.

«Кайен» катился по Каширке, туман висел над асфальтом. Смешно было на тебя смотреть, когда Петрович встретил нас прямо на пандусе в «Домодедово». Белый «порш», все дела. Ты же не знал, что он примерно твоих лет, и под арками проглядывает ржавчина. У тебя даже рот открылся. А водителю ты и вовсе не нашелся, что сказать. Сказал «ой, спасибо», когда тот подхватил твою сумку.

А сейчас успокоился. В Москве ты не пропадешь, решил я.

И обернулся снова:

– Жить будешь на улице Сергея Эйзенштейна. Понял? Метро «ВДНХ».

– Улица Эйзенштейна? Режиссера?

– Именно. На монорельсе сможешь кататься.

– Ничего себе, – сказал ты. – Спасибо.

Я промолчал.

Я уже думал, что я скажу Светке, когда мы встретимся. Для начала нам нужно было помириться, но с этим проблем обычно не возникало. Проблема могла возникнуть с тем подарком, что я вез ей.

Подарок сидел на заднем сиденье. С любопытством следил за сменой декораций. Щурился, фиксировал.

За окном тянулись стены и заборы. Рекламные щиты всплывали в утренней дымке. Москва открывалась, как супермаркет после переучета.

Да, кстати, подумал я. Надо упаковать подарок получше.

Потеряв босяцкий вид, ты не приобрел никакого другого. Озирался, рассматривая новые джинсы. Поднимал воротник черного пиджака: получалось что-то вроде камзола. Ты явно не знал, как носят всё это брэндовое дерьмо.

– Попробуйте вот бордовую сорочку, – предложила девушка-менеджер. Ничего не поделаешь: она принимала тебя за мальчика на содержании. Скрестив руки на груди, я перевел взгляд на нее. И только тут она опомнилась.

– Извините, – пролепетала она.

Ты взглянул на меня и слегка покраснел.

Это вопрос времени, знал я. Ты привыкнешь. Я же привык. Это всего лишь театр. Просто на дверях костюмерной в этот раз оказалась табличка Tru Trussardi – и то лишь потому, что тебе понравилось первое слово.

– На сегодня достаточно, – сказал я. – У нас встреча через час. Старую одежду положите в пакет.

– И кеды? – уточнила девушка.

Через полчаса мы вдвоем пили кофе в нашем офисе. Когда вошла Светка, я виновато улыбнулся. Не удержался.

– Так вот за чем ты ездил, – протянула она.

Когда-то давно Светка была просто умной и насмешливой, как многие девчонки из интеллигентных московских семей. Это я сделал ее циничной стервой. Сделал и сам испугался.

– Поговорим после, – сказал я. – Репетиции пора начинать.

– Ты уверен?

Светка оглядывала тебя и только что не морщилась. Ты же бледнел на глазах. Я знал, в чем тут дело. Ты не соврал мне: ты имел мало опыта со взрослыми тетками. Да еще с такими, как моя Светка.

В настоящих бриллиантах на гладкой шее.

– А что он может? – спросила Светка.

– Не спеши, – посоветовал я. – Вы сначала познакомьтесь.

Ты привстал и пожал светкину руку. «Митя», – пискнул тихонько. Лучше бы вообще молчал.

– Дмитрий Меньшиков, – досказал я за тебя. – Даже псевдоним не нужен.

– И правда, как поэтично, – усмехнулась Светка. – Может, прочтете нам что-нибудь, Дмитрий? Поэтическое, а? Вы же у нас Поэт Бездомный. А не хрен собачий.

Ты вздрогнул.

Тогда я сделал вот что: поднялся на ноги, пригладил светкины волосы и улыбнулся. Такой прием всегда ее обезоруживал. Удивительно, но Светка до сих пор любила меня. Это была разновидность импринтинга. А может, привычка свыше (именно так я и понимал грустную фразу Пушкина). Мы до сих пор думали, что всегда можем вернуться друг к другу. Пусть это и было иллюзией.

Успокоив Светку, я поглядел на тебя.

Ты уже умел понимать мой взгляд. И успокоился тоже.

– Я могу прочитать стихи, – сказал ты. – Хотите?

Светка пожала плечами. Ты встал и отодвинул кресло. Легко откинул прядь со лба (Светка прищурилась). Приложил палец к переносице, будто вспоминал текст. Провел ладошкой по лицу и неуловимо изменился – стал совершенно питерским интеллигентным мальчиком, каким никогда и не был.

И начал читать – небыстро и негромко:

Я следил за тобой с сомнением. Ты читал нараспев, и стихи звучали в моей голове, накладываясь на неясную мелодию. У тебя было безупречное чувство ритма. Слова можно было не слушать, но я делал над собой усилие:

Да, очень по-питерски, подумал я. Как-то слишком знакомо. Я вспомнил юность. Друга-однокурсника в студии на Владимирском. Горели свечи, и кто-то уже пошел за вином в магазин на углу. Мы были последним поколением, которое застало ночную торговлю бухлом.

Здесь Светка еле заметно улыбнулась. Ты же опустил голову, и твои глаза блеснули из-под челки:

– Чье это? – спросила Светка, помолчав.

– Не знаю. Слышал когда-то давно. Еще в театралке.

Светка хмыкнула. Она не осталась равнодушной, я видел. В этом и есть одноразовая магия стихов – в пульсирующем сигнале, проникающем сквозь барьеры жизненного опыта. Возникающий резонанс не зависит от качества сигнала.

– А ведь это похоже… – начала Светка. – Это похоже… в общем, теперь я поняла, почему он тебе понравился.

– Понятия не имею, почему, – сказал я. – Никогда от него стихов не слышал.

Ты так и стоял, понурившись. «Не жмись, Есенин, – приказал я беззвучно. – Ну-ка, заканчивай».

Уловив сигнал, ты поднял голову и улыбнулся.

– А теперь станцуй, – попросила Светка.

Не трогаясь с места, ты смотрел на меня. Легонько развел руками, будто в недоумении. Жест получился мимолетным, скользящим, неосмысленным. Примерно как на гифке с удивленным Джоном Траволтой. Увидев это, Светка засмеялась.

– Не надо ничего, – сказала она. – Ты уже на проекте. Сергей ошибается редко… и потом, для твоей роли ничего особенного и не требуется.

«Как бы не так, – подумал я. – Мы перепишем сценарий».

Сцена была превращена в станцию метро. Даже буква «М» присутствовала – как символ. Впрочем, эта метровая «М» отчего-то была перевернута и больше напоминала «W». Что это означало, зритель мог догадаться сам.

Задник сцены изображал бесконечную каменную аркаду, за которой двигались тени высотой в полтора человеческих роста, и сполохи пламени как будто вырывались оттуда, и тогда было видно название станции, выложенное бронзовыми буквами по грязной кафельной плитке:

КРАСНЫЕ ВОРОТА

На сцене стояла скамейка. На скамейке сидели двое. Они как будто продолжали давно начатый разговор, иногда прерываясь, чтобы переждать поезд: в это время тяжелый гул накатывал откуда-то слева, шипели тормоза, огни перемещались; затем кровожадно схлопывались двери, и невидимый поезд с нарастающим воем проезжал и скрывался в кулисах, и становилось тихо. Пока тянулись эти томительные минуты, двое на скамейке сидели, словно зачарованные, и даже не глядели друг на друга.

Лунные фонари висели в воздухе. Тени позади неслышно двигались.

– Так о чем это мы? – спросил Берлиоз, поворачиваясь к собеседнику. – Я по-прежнему уверен: ваша поэзия, милейший Иван, хороша. Она актуальна. Эти ваши белые копейки, черные рублевки… простые, понятные образы, народ их любит. Но есть одна крохотная неувязка… на уровне ощущений…

Сидящий рядом поэт напрягся.

– Вы же в курсе нынешних трендов, – продолжал редактор. – Недаром вас в «Русский Крокодил» взяли («Недаром», – подтвердил поэт). – И рифмы свежие. Ну, как у вас там: под сиденьем бомба из пластика, на стекле нацарапана свастика…

– А что не так? – спросил Иван Бездомный.

– Нет, всё очень неплохо, повторяю. Долбить систему – так уж долбить. Разве что с точкой зрения надо определиться. Вот, к примеру, ваш лирический герой – он на стороне добра или на стороне зла?

– А на чьей стороне надо, чтобы напечатали?

– Ну… добро как бы в приоритете. Но зло регулярно имеет его сзади.

– Тогда добро не подходит, – огорчился поэт.

– В финале они меняются местами. Да вы не волнуйтесь так. Не воспринимайте буквально… я ведь все шучу.

– Значит, берете? – обрадовался поэт.

– Не надо торопиться. Я же сказал: надо определиться с точкой зрения. Я должен поближе узнать вашу. Вы – познакомиться с моей…

Иван ухмыльнулся:

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду…

Не успел редактор объясниться, как на станцию с леденящим душу воем прибыл поезд. Игра теней на время отвлекла внимание зрителей. Но двое на лавке продолжали о чем-то говорить, склонив друг к другу головы.

– Вот и славно, Ванечка, что вы меня поняли, – закончил Берлиоз. – Полагаю, теперь ваш поэтический сборник будет принят в печать. Никаких препятствий к тому более нет.

В это время тень возникла в отдаленной арке, возникла и приблизилась. Сполохи огня послушно улеглись, и стало понятно, что тень принадлежит солидному господину лет сорока, в темной двойке, с залысинами и косичкой цвета воронова крыла, отменявшей его полное (во всем остальном) сходство с портфельным инвестором докризисных времен. И верно: был он при портфеле и при чрезвычайно дорогом галстуке. Ботинки на кожаной подметке стучали по мрамору, как копытца.

Замедлив шаг, человек с портфелем поравнялся с сидящими. А там и вовсе остановился.

– Так, стало быть, так-таки и нету? – спросил он грозным мефистофелевым басом. Но тут же сменил гнев на милость и сытно рассмеялся, вызвав гулкое эхо.

– Простите? – растерялся Берлиоз.

– Это вы меня простите, господа, – отвечал неизвестный. – Просто вспомнилось кое-что из классики.

Редактор и поэт вздохнули с облегчением.

– Профессор Волан-де-Морт, к вашим услугам, – отрекомендовался пришедший, слегка грассируя. – Или, по-русски, Воланд. Можно просто: W… Дубльве.

– Дубльве? – повторил Иван.

Трое с повышенной любезностью пожали друг другу руки. W. присел на краешек скамьи – но как-то очень точно между поэтом и редактором. И оказался на голову выше обоих.

– Я в Москве недавно, – заявил он. – Буквально… последним поездом.

Иван с беспокойством оглянулся. Поезд, похоже, и вправду был последним. Вот уже лишних пять минут на станции царила тишина.

– И вот, вы знаете, сразу… с корабля на бал… в белом плаще с алым подбоем… – гость словно забыл, о чем хотел сказать. – Да: вот. Книга. Меня интересует книга одного вашего автора.

– Но чем же мы могли бы… – начал Берлиоз.

– Могли бы. И даже очень могли бы. И вот именно вы – могли бы! – вскричал профессор. – Вы могли бы пресечь это безобразие. Вы, как редактор! Своими острыми ножницами! Да-да, любезнейший Михаил Александрович!

Иван Бездомный вновь ощутил легкое беспокойство. Берлиоз же взволновался и того больше. Откуда гость мог его знать столь коротко? Фигурой он был непубличной. В сценарии значилось: «редактор во втором по значению издательском доме». С первым по значению мы заключили рекламный контракт, поэтому его упоминать не следовало.

– Меркурий во втором доме… – забормотал меж тем загадочный W. – Луна взошла… сто тысяч на баннеры… SMM… наружка… тридцать процентов откат… откат спишем, так и быть… но вот что, – он вдруг сделался суров. – Я проплачиваю рекламу серии не для того, чтобы вы выпускали в свет гнусные пасквили на мою фирму.

– О чем вы, профессор? – спросил осторожный Берлиоз, который, впрочем, уже начал догадываться. – Я не занимаюсь коммерческой стороной вопро…

– И не нужно, – перебил Воланд. – Зато вы лично знаете этого… Мастера. Ведь вы его знаете?

– Не имею чести… – начал было Берлиоз, но осекся, убоявшись горящего взора W. – а тот даже головой замотал:

– Не лгите мне! Ох, не лгите!

Берлиоз молчал. Вот так, молчаливо он признал старшинство страшного гостя. Казалось, тому способствует и блеск перстня, неведомо как оказавшегося у того на пальце – со здоровенным алмазом, рассыпавшим вокруг искры. Иван Бездомный мог бы поклясться, что минутой раньше никакого алмаза не было.

А W. произнес глухо и со значением:

– Вы остановите допечатки «Алого Подбоя». Немедленно. Сейчас. Если не ошибаюсь, роман до сей поры в продаже? Отпечатано сто тысяч? Так вот: весь тираж изъять и уничтожить. Далее, вы обеспечите мне встречу с автором.

– «Алый Подбой» экранизируется, – напомнил несчастный Берлиоз. – Сегодня вечером закрытый показ в галерее Гельмгольца. Презентация фильма. Фуршет.

– Превосходно, – отозвался профессор. – Вот и поговорим… на фуршете. За кубком старого доброго фалернского… ха-ха.

Берлиоз поежился.

– Но это все равно какая-то ошибка, – сказал он. – Мастер – наш брэндовый автор. Следующий роман уже анонсирован… контракт действует… кроме всего прочего, мы заплатим неустойку…

– Мой с ним контракт тоже действует, – еще глуше сказал Воланд. – И это будет значительно более серьезная неустойка.

Бездомный поэт ловил каждое слово. Выражения вроде «отпечатано сто тысяч» или «брэндовый автор» заставляли его сердце биться чаще. Он сжимал кулаки, лицо его вспыхнуло багровыми пятнами.

– Я должен посоветоваться с руководством, – выдавил из себя Берлиоз.

– Я – руководство, – отвечал профессор. – Притом самое важное, какое только бывает. И даже не надейтесь поменяться со мной местами в финале.

Поэт так и обмер. Воланд обернулся к нему:

– Вы его не слушайте, Иван Николаевич. Слушайте себя. С вами, может быть, сейчас самое важное в жизни происходит, а вы не замечаете.

Бездомный прикрыл глаза. И не заметил, как его редактор поднимается со скамьи, глядя прямо перед собой.

– Прошу прощения. Мой поезд, – проговорил Берлиоз механическим голосом.

И точно: запоздалый поезд уже громыхал в тоннеле. Зрители даже ощутили движение воздуха – или это им только показалось?

– Я провожу, – любезно сказал W. – Это и мой поезд тоже.

Почти под руку, но очевидно очень далекие друг от друга, двое скрылись в ближайшей арке. Иван остался сидеть, зажмурившись.

В следующее мгновение что-то произошло: поезд бешено загудел и, не сбавляя хода, пронесся мимо платформы – только цепочка огней промелькнула слева направо, – и одновременно с этим раздался человеческий вопль и еще один звук, такой звук, будто где-то лопнула басовая рояльная струна. Один из лунных фонарей вдруг лопнул, и осколки посыпались на пол. Тогда Иван Бездомный поднял глаза.

Некий круглый предмет медленно выкатился из арки. Он светился фосфорическим светом, мягко и укоризненно.

Это была отрезанная голова Берлиоза.

Иван вскрикнул и вскочил. Немедленно вслед за этим фонари погасли, и наступило полное затемнение. Только языки пламени вырывались из-за арок, будто пронесшийся поезд оставил за собой след из горящей нефти. Было видно, как длинная щуплая фигурка мечется по платформе, не зная, что предпринять; гул поезда, против ожидания, не стихал, а висел в воздухе, висел – и вдруг оборвался.

Фигура бездомного поэта возникла в световом луче.

– Профессор, – произнес Иван. – Где вы?

Свет погас. В зале перешептывались.

В абсолютной темноте прошло с полминуты. Потом стало светлее, словно после тяжелой ночи наконец наступило утро; лунные фонари разгорелись в полную силу, сполохи пламени, напротив, куда-то делись. Ничего нехорошего больше не было в «Красных Воротах», и даже буква «М» приняла обычный вид. Вот какой-то человек из массовки будто бы спустился с эскалатора, и поспешил, и скрылся под аркой; другой спустился следом и тоже поспешил.

Третьим был милиционер. Он не торопясь подошел к лежавшему на лавке человеку. Ткнул черной дубинкой.

– А? Чего? – испуганно прохрипел бездомный.

Милиционер стоял над ним, строгий, как ангел смерти. Человек в лохмотьях опустил ноги на пол. Потер лоб грязной ладонью. Попробовал пригладить вихры – не вышло.

– Пройдемте, – лаконически предложил милиционер.

Свет вдруг стал ослепительно ярким. Прожектора били сверху и снизу, с рампы. Это заменяло занавес.

Раздались редкие хлопки. Софиты погасли. Осветители включили люстры в зале.

– Ну ладно, – сказала мне Светка. – Для первого раза неплохо.

Я улыбнулся. В целом всё и вправду было здорово. И костюмы пришлись впору.

Иван Бездомный – ты то есть – пружинисто соскочил со сцены и подбежал к нам, на ходу причесываясь пятерней. Твои глаза блестели.

– Как вам? – теперь ты старался поскорее сбросить рваное пальто из бомжовского реквизита. – Мы немножко недожали в начале. Ничего?

– Савик просто золото, – сказала Светка. – Берлиоз тоже в порядке.

Я глядел на тебя. В мокрой футболке, в джинсах Trussardi ты выглядел поэтично. Нет, я не ошибся с выбором. Только какая-то мелочь не давала мне покоя. Какая-то крохотная неувязка.

– Что это за самостоятельные находки? – спросил я. – Зачем ты звал профессора?

– Я сам придумал, – смутился ты. – Там в сценарии как-то глупо. Он стоит и молчит. Типа в трансе.

– А почему так проникновенно? Он же на твоих глазах человека убил. Надо было орать во всю глотку. Милицию звать.

– Ну… как-то не получилось.

– Да ладно, – сказала Светка. – Все верно. Я тут тоже подумала: Савик же к нему обращался перед тем, как… в общем, нужно было закрыть диалог.

– Поговорить ему захотелось, – сказал я. – Все-то ему слов мало.

– Не ворчи.

Светка тронула меня за плечо. Она была довольна. Мы отрепетировали только несколько картин, но пока что всё шло по плану.

– На сегодня довольно, милостивые государи? – пробасил подошедший Савик Рогозинский (уже без портфеля). Он улыбался. Я пожал ему руку:

– Колечко работает?

– Моя прелес-сть, – обрадовался Савелий. – Да. С колечком засада. Из кармана долго вытягивать… и лампочка включается со второго раза… на али-экспрессе брал?

– Забей, – махнул я рукой.

А ты глядел на бывшего Воланда с восторгом. У Савика было чему поучиться. Он мог сыграть хоть кого: от местечкового хулигана в «Криках» до темного рыцаря Гильденстерна в нашумевшей постановке «Принц Гумберт».

Рогозинский добродушно похлопал тебя по плечу:

– Молодец. Как ты на чужой контракт повелся, даже румянец на щеках заиграл! Я, правда, совсем не уверен, надо ли оно по сценарию?

– Это новое прочтение, – пояснила Светка.

Ну, а мне-то не надо было ничего объяснять.

Мы ехали из театра на нашем старом «кайене». Петровича я отпустил по случаю завтрашней субботы (блэк шабат, – как говорит Рогозинский). Светка уселась рядом, ты занял свое место сзади на диване. Включил там планшет и внимательно пересматривал сегодняшнюю запись – в наушниках и дурацкой мальчишеской бейсболке (ее мы тоже прихватили в бутике, до кучи).

– Я знаю, зачем ты ездил в Питер, – тихо сказала Светка.

Не ответив, я кинул взгляд в зеркало и перестроился вправо.

– Там все кончено? – спросила Светка.

Я кивнул.

Светка отвернулась и долгое время следила за пролетающими огнями.

– Это из-за того, что у нас нет детей, – сказала она потом. – Весь этот театр. Я иногда думаю – мы ведь тоже когда-то подписали контракт. Знать бы только, когда… и с кем…

Я покачал головой. Притормозил у светофора немного резче, чем было нужно.

Мне не очень нравилось водить «кайен» самому. Я забывал габариты. Меня убаюкивал его плавный ход, и я боялся в один прекрасный день проснуться в кювете.

– Мы ничего не подписывали, – сказал я. – И ничего не потеряно. Мы можем завести ребенка. Поедем в Германию. Там всё сделают как надо.

На глазах у Светки блестели слезы.

– Тебе это не нужно, Сережка, – прошептала она. – И времени нет. Оставим этот разговор.

Твоя голова в бейсболке просунулась между кресел, и я вздрогнул. Ты развернул козырек назад и вынул наушники из ушей:

– А ведь удивительно смотрится, – сказал ты довольно громко. – Наконец-то в костюмах, ага. Оказывается, у меня на сцене голос такой странный. И реверберация, как в холле. Но это ведь всегда так бывает, когда пустой зал, да?

– Так и бывает, – откликнулся я.

– Какие вы молодцы. Не, правда. И Рогозинский. Он вообще лучший. Как скажет чего-нибудь, так даже мурашки по спине. У меня такое было… в детстве, когда я вашего «Ливингстона» на видео смотрел… где ты играл, Сергей. Если помнишь.

Я помнил. Это был наивный ранний спектакль, для подростков-миллениалов.

– Сиди спокойно, – сказал я тебе. – Хватит восторгов. Нам еще работать и работать.

Ты послушно откинулся на диван. Кажется, включил запись снова.

– Ну и зачем тебе дети, Сергей, – сказала Светка еле слышно. – Ты и так счастливый.

Все было гораздо сложнее, но доля истины содержалась в ее словах. И я уже забыл, когда в последний раз Светка была со мной откровенной.

Впрочем, мы уже подъезжали.

– Улица Эйзенштейна, – объявил я. – Иди спать. Завтра репетиция.

– А можно… – начал ты («Нельзя», – отрезала Светка).

Я развернул машину. А ты остался стоять у подъезда, в новых джинсах и белых кедах, светящихся в темноте. У меня по спине вдруг поползли мурашки. Я вспомнил, что обычно случается после таких сцен прощания в голливудских фильмах.

Но Светка положила руку мне на колено. Это был ее проверенный жест примирения. И я успокоился. Какого черта, подумал я. Мы сами делаем свой Голливуд.

Оглянувшись, я успел заметить, как ты легонько взмахнул рукой, как тогда, в бункере, по-немецки. Потом повернулся и взбежал по ступенькам на крыльцо – только пятки засверкали.

Все в порядке, подумал я. И надавил на педаль.

А потом зарядили дожди, и запахло настоящей осенью; сезон дождей означал для нас новые капающие с неба денежки. Сделав кое-какие подсчеты, я повеселел. «Коллекционер» в Питере делал неплохие сборы. Чёс юмористов по провинции приносил пусть и стыдную, но совсем не скудную прибыль. Теперь мы могли по-серьезному вложиться в «Маргариту».

Появилась и первая пресса.

«Маргарита»: коктейль для маргиналов, —

это был заголовок одного сетевого доноса, который я даже читать не стал. Другой напоминал о «Битлз» и понравился мне гораздо больше:

Magical Mystery Дурь

Конечно, мы маялись дурью. Причем не особо это скрывали. Иные картины придумывались прямо на репетициях. Как, например, твое явление на фуршете у Грибоедова – помнишь?

На сей раз сцена представляла собой интерьер модной художественной галереи: гладкие стены, расписанные веселыми мухоморами, ускользающий свет по углам, как-бы-случайно-разбросанные предметы – они должны были изображать инсталляции. Так, у дальней стены был хорошо виден большой силиконовый член и пояснительная надпись над ним: «Art de cock». «Это про кокс?» – спросил ты как бы даже смущенно, когда увидел инсталляцию впервые. «Это про искусство», – отвечал Савик Рогозинский, усмехаясь.

Искусно подобрав фильтры софитов, осветители добились мистического эффекта: сцена превратилась в экран телевизора. Картинка вроде даже подрагивала слегка, как будто камера дрожала в руках у телеоператора, пропустившего третий welcome drink. Люди из массовки слонялись по сцене и спускались в зал, с бокалами в руках и со скучающими рожами. Зритель должен был чувствовать себя взаправду на закрытой презентации – а ведь наш зритель в обычной жизни только и делал, что шлялся по таким презентациям, так что попадание было стопроцентным.

В углу сцены, между прочим, громоздился белый рояль Yamaha. Длинноволосый тапер вполсилы наигрывал «Hallelujah» из Ника Кейва. Я бы никогда не узнал об этом, но мне рассказала Светка. Она обожала песни этого мрачного барда из ее детства. Я их терпеть не мог.

Ждали Мастера, и не было Мастера; так прошло минут пять или даже больше. Заунывно пел рояль. Длинные патлы пианиста свисали до самых клавиш.

Наконец скрипнула дверь. Через весь зал проследовала процессия: три или четыре охранника в удушливо-черных костюмах и в черных же очках, волшебная Маргарита с букетом роз и позади всех автор, ведомый под руку еще одним статистом.

Внесли и книгу. Бутафорский томик режиссер попросил сделать побольше и поярче, чтобы было видно даже из последних рядов. На обложке что-то алело и белело, а надпись

АЛЫЙ ПОДБОЙ

издалека читалась двусмысленно. Будто с какой-то подшлёпкой, – заметил в свое время Савик, и все согласились.

Итак, Мастер показался на сцене. Играл его уже упомянутый Юра Ким – невысокий плотный парень с широким лицом и чуть раскосыми умными глазами. Он был закутан в дизайнерский плащ, скрывавший фигуру; на голове у него красовался черный бархатный берет с вышитой золотом буквой «М» (или перевернутой W, как показалось некоторым). Этот берет Юрик нарочно напялил набекрень.

Да и сам Мастер заметно пошатывался. Он помахал рукой всем присутствующим и утвердился на высоком барном табурете, поджав ноги.

– И снова здравствуйте, – сказал он.

Тусовщики захлопали. Пианист пробежался пальцами по клавишам, изобразив «аллилуйя».

– Я должен сделать важное заявление, – сказал Мастер сухо. – Все мои прежние книги – полное дерьмо.

Рояль смолк.

– Черный пиар. Позорный product placement. Мне стыдно. Верите, нет?

Возникла секундная неловкость. Затем сигнал был принят. Тихие смешки пробежали по залу.

– Сожгите их, – попросил Мастер. – Сожгите. И «Сучий Потрох». И «Дьяволиаду» в особенности. Я уже молчу про яйца…

Тут и вправду ему пришлось замолчать: мнимую шутку приняли, что называется, на ура. Раздосадованный Мастер поднял руку и стал горячо говорить что-то, но народ принялся вновь хлопать, и слова потонули в аплодисментах, как Пастернак в фарисействе. Тем временем выступавшему поднесли водки; он хлопнул стопочку и скривился.

– Ладно, ладно, черт с вами, – махнул он рукой. – Клал я на вас с подбоем.

Взрыв смеха заглушил его речь (так было записано в сценарии: «взрыв смеха»). И тогда на первый план уверенно выступил черноглазый красавец-пират с кинжальной бородой – Арчибальд Гельмгольц, главный распорядитель. Высокий и статный, он приобнял Мастера за плечи (тот покачнулся на своем насесте), приобнял, расплылся в улыбке и объявил:

– Э-э, никак нет, дорогие мои! Здесь мы имеем случай так называемого вранья. Маэстро изволит скромничать. Книги, граждане, никакое не дерьмо, а – настоящие! И нечего тут рассусоливать. Сказано же: рукописи не горят, деньги не пахнут. А Мастеру нашему больше не наливать, – он поднял палец вверх. – От лукавого это все, от лукавого! Так что же, давайте кино смотреть?

Публика одобрительно загудела. «Кино-дерьмо», – бормотал меж тем Мастер, сползая с табуретки. Его вконец развезло. Маргарита что-то шептала ему, поминутно оглядываясь. Букет алых роз она сжимала в руке, будто вот-вот нахлещет бедняге по морде! Неподдельная ярость светилась в ее глазах. Светка не любила пьяных, даже пьяных понарошку.

Но вот по команде распорядителя на одной из стен, свободной от мухоморов, засветился белый прямоугольник. По нему побежали цветные тени. Тапер заиграл какую-то тягомотину.

Стоит ли говорить, что фильм тоже был бутафорским? Для «Алого Подбоя» мы подрезали куски много откуда, даже из «Последнего Искушения Христа» (с оригинальным саундтреком). Мы не стеснялись. В конце концов, выдуманному нами Арчибальду Гумбольдту не впервой было крутить у себя в галерее пиратские копии, за то и прозвали его флибустьером!

На экране менялись пейзажи. Двигались фигуры. На них можно было не смотреть. Я-то знал, что будет дальше, и просто ждал.

Но вот шевеление возникло в кулисах, и все взоры обратились туда. Засветился, замигал там огонечек, и длинная белая мумия сама собой выплыла на сцену, прямо под мерцающий луч проектора. И стало ясно, что вовсе это не мумия, а юный поэт Ваня Бездомный, резидент богемного журнала «Русский Крокодил». Только не с бейджиком на шее и не с дежурным бокалом, а лохматый, босой, в беловатой разодранной толстовке и с тоненькой трепетной свечкой в руках.

Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося в зале. Даже рояль испуганно притих. Было видно, как длинные руки пианиста страшно медленно опускаются и свисают едва не до полу.

А поэт поднял свечу над головой и громко сказал:

– Здорово, други!

После чего двинулся к роялю, нагнулся и воскликнул тоскливо:

– Нет, его здесь нету!

Непосредственно вслед за этим пространство сцены разделилось на несколько рабочих зон. Слева, у кулис, Арчибальд Гумберт театральным шепотом пенял охраннику:

– Ты зачем его пропустил? Разве ты не видел, что он в подштанниках?

– Я думал, это типа инсталляция, – оправдывался человек в темных очках.

Справа, и тоже у кулис, встрепанная Маргарита держала Мастера за воротник.

– Очнись, очнись, – требовала она. – Смотри, кто пришел! Ничерта уже не видит.

И только в центре происходило основное действие. Там удивительный гость со свечкой в руке продолжал озираться, словно искал кого-то.

– Прекратите, Иван Николаевич! – говорили ему. – Что же вы с нами делаете?

– Я не с вами, – отвечал Иван грустно. – Ибо час пробил. Он среди нас, граждане. Он ищет Мастера… а я ищу его.

– Кого? Да кого же, черт вас возьми!

– Профессора, – Иван обводил зал блуждающим взором. – Профессора Дубльве. Вернера… Ворнера… забыл, вот дьявольщина!

– Может, Уорхолла? – подсказал кто-то услужливый.

– Какого еще Уорхолла! – поэт даже ногами затопал. – Да пропадите вы пропадом с вашим Уорхоллом! Одно у них на уме! А между прочим, ежели хотите знать, этот самый профессор вот только что задавил поездом Мишу Берлиоза!

– Не может быть, – ахнуло сразу трое или четверо бездельников. Кто-то даже бокал выронил.

– В психиатрическую, – отчетливо произнес Арчибальд у левой кулисы.

– Поездом. В метро. На «Красных Воротах», – вздохнул Иван и понурил голову.

Я просто любовался тобой. Только сейчас заметил приколотую на груди иконку: это была черно-белая фотка Курта Кобэйна.

Ты тоже был мастером инсталляции. А может, просто сподхалимничал. Ты же знал, что мне по возрасту полагалось любить «Нирвану».

Пока я так думал, Маргарита оставила своего героя и кинулась, как тигрица, к Бездомному:

– Что ты сказал? Повтори! Какой профессор?

– У него контракт с Мастером, – пробормотал Иван. – Он сам про это говорил. И он недоволен. Он придет, вот увидите.

Маргарита – мятущаяся душа – так и заметалась по сцене.

Я перевел взгляд на Мастера и хмыкнул удивленно. Юра Ким превзошел себя. Его герой остался стоять недвижно, прислоняясь к стене с мухоморами, и в то же время было очевидно, что эта минута действия полностью и только отдана ему. Он выглядел обреченным – не убитым, но обреченным, и от этого было еще страшнее. Он молчал. Потом медленно поднял руку и стянул с головы черный берет.

Я невольно вздрогнул.

Бросившись к Мастеру, Маргарита зашептала ему на ухо что-то непонятное, неслышное зрителю, – я не люблю этот прием в театре, он отдает абсурдом, – а Мастер глядел поверх нее, словно желал первым увидеть того, кто придет. Проектор по-прежнему заливал стену бессмысленным прерывистым светом, нагнетая тревогу. Рояль помалкивал, и даже пианист куда-то пропал.

– Профессор, – объявил тут Иван свистящим шепотом. – Профессор Воланд.

Стало темно и почему-то холодно. Где-то тоскливо проскрипела дверь. Все замерли.

И фигура появилась.

Долгорукий пианист собрал длинные волосы в косичку, переоделся и перевоплотился (ну, сходства можно было и не замечать. Просто нам хотелось сэкономить на массовке, а Савелий ко всему прочему превосходно играл на ф-но). Теперь Воланд, суровый и сумрачный, стоял на сцене ровно по центру, притягивая взгляды. Бриллиант блестел у него на пальце, и было совершенно понятно: никакой он не профессор. А самый настоящий генеральный директор этого мира.

– Фильм – смыть, – приказал Воланд глухо. – Тираж изъять и уничтожить. Теперь все – вон.

У левой кулисы вдруг вскинулся Арчибальд:

– Все вон! – завопил он неожиданным фальцетом.

Тусовщики сгинули. Последним убрался сам чернобородый Гельминт. На сцене остались стоять четверо:

– молчаливый Мастер с беретом в опущенной руке;

– Маргарита, для чего-то подхватившая книгу;

– юный поэт Иван Бездомный – с горящим взором, устремленным на Воланда;

– сам W.

И вот он-то первым нарушил гнетущую тишину:

– А вот и я! – сказал он, повернувшись к публике. – Здравствуй, Мастер.

Тот, кому пожелали здоровья, кивнул. Сжимая свою шляпу с отчетливо заметной буквой «W», он держался прямо; весь его хмель куда-то делся.

– Так для чего ты написал о Всаднике в белом плаще, с алым подбоем? – спросил Воланд. – И о том, чьего имени я не хочу называть?

Мастер поднял глаза на говорившего. Невесело усмехнулся.

– Я считал это делом жизни, – сказал он просто.

W. вскинул брови:

– О, как ты прав, Мастер. И как ты глуп. Теперь дело сделано, кончена и жизнь, не так ли?

Маргарита, что недоверчиво ловила каждый звук, здесь не выдержала и воскликнула, заламывая руки:

– Нет, нет, нет, нет. Пощади его, пощади. Он не ведает, что творит. Это же ребенок, большой ребенок. Вот у него и шапочка… – и тут уж она понесла полную околесину, пока темный профессор не остановил ее жестом:

– Оставь это, женщина. Он больше не мальчик. Пусть и был им когда-то, когда ставил подпись. Ты помнишь, как это было, Мастер?

Ответом был еле слышимый стон. Мастер закрыл глаза ладонью и покачнулся. А поэт Иван Бездомный почему-то отступил на шаг, будто боялся, что Мастер схватит его за руку и уронит. Но Мастер не схватил его и сам не упал.

– Ты обманул меня, Волан-де-Морт, – прошептал он, не открывая глаз.

– Извольте объясниться. Когда же?

– Ты взял в залог мою душу. Я думал, что она останется со мной. Но где она? Ее нет. Я никого не люблю на свете. Ничего не чувствую. Я как мертвый. Я потерял даже свое имя… его-то ты зачем забрал, а, дьявол?

– Имя, имя, – протянул Воланд. – Зачем тебе имя? Поставить на обложку? А чем плох псевдоним? Он отлично звучит. Ты же брэндовый автор, как говорил… твой бывший издатель… Разве нет?

Мастер страдальчески махнул рукой.

– Его ты тоже погубил, – сказал он. – Хотя Миша вообще ни в чем не виноват.

– Вернемся к нашему делу, – не дослушав, продолжал Воланд. – Ты вспомнил о залоге? Заметь: он за это время сильно упал в цене. Так часто бывает с залогами по кредиту, особенно на нестабильном рынке. Хочешь знать, что стало с твоей душой? Она усохла. Скукожилась. За нее теперь и ста долларов не выручишь.

– Тогда верни ее, – сказал Мастер.

Воланд рассмеялся своим сытным смехом.

– А вот и нет, – ответил он. – Контракт есть контракт. Проценты по кредиту еще не выплачены. И потом, может, я коллекционер. Знаешь, на Амазонке есть такие дикари, которые коллекционируют сушеные головы? Вешают их на заборе, как тыквы на Хеллоуин… Так и здесь. С тою лишь разницей, что душа обычно пахнет куда хуже.

– Мучитель, – прошептала Маргарита. – Он всё вернет тебе. Всё с процентами. Он будет писать романы для тебя. И один, самый лучший. Он станет бестселлером. Я помогу ему… мы даже на обложке напишем: «Мастер и Маргарита»…

– Довольно, – длинной рукой Воланд хлопнул себя по коленке. – Прекрати этот балаган, Марго. И учти: твоя душа пахнет не намного приятней.

Мастер открыл рот. Ему не хватало воздуха.

– Итак, ты всё понимаешь, – сказал ему Воланд. – А коли это так, я могу сказать тебе: ты превосходный писатель. И твой «Алый Подбой» в миллион раз круче всего этого дьявольского дерьма… «Чертовы Яйца», это надо же было придумать… а раз это поняли пятьдесят тысяч глупых человек, – он показал куда-то в публику, – ты думаешь, я этого не понимаю? Мне только обидно, что это роман не обо мне.

– Можно писать не так, как любишь, – тихо сказал Мастер. – Но нельзя писать о том, кого не любишь.

– Воистину так, – сказал Воланд. – Ты действительно вырос.

Маргарита словно очнулась. Бросила книгу на пол и стала неузнаваемой. Ее глаза бегали, она дышала часто-часто. Длинными пальцами она теребила кудряшки и выглядела совершеннейшей шлюхой.

– Мальчики, мальчики, ну чего же вы делаете такое, – начала она визгливой скороговоркой. – Давайте вы помиритесь. Вы что, ревнуете? Я вас обоих очень-очень… ну хотите, я вас поцелую?

Впрочем, она не двигалась с места. Воланд и Мастер ее и не слушали. Они смотрели друг другу в глаза, будто прощались.

– Фалернского, – сказал W., не оглядываясь.

За его спиной из ниоткуда возник официант с подносом. На подносе было только два бокала.

Двое, по-прежнему глядя лишь друг на друга, взяли бокалы за ножки. В бокалах густо переливалось янтарное вино. Алмаз на пальце Воланда отбрасывал отблески.

Иван Бездомный наблюдал за происходящим и не мог ничего понять. Он тоже не трогался с места. Порывался сделать что-то, и даже поднимал руку, словно желая что-то сказать, но всякий раз останавливался. Маргарита метнулась к нему и внезапно прильнула к его груди, оказавшись на голову ниже, – и стало окончательно ясно, что на сцене происходит страшное, небывалое и непоправимое.

– Прощай, Мастер, – сказал Воланд.

– Прощай.

С этими словами оба подняли бокалы и, вначале пригубив, медленно выпили до дна.

Софиты стали медленно гаснуть, и фигуры растворились в темноте.

А после – фонари летели мимо, и дорожные указатели всплывали, указывая стрелками, куда не нужно поворачивать. Молчаливый водитель даже не глядел в их сторону. Петрович знал ночную Москву, как свои пять пальцев.

Ты устроился рядом с ним. И по детской своей привычке вглядывался в сияние улиц. Понятное дело, в Питере не было таких высоток, и встречные «бентли» не так часто слепили фарами.

Светка нервничала. Мы сидели рядом на заднем сиденье. От самого театра не разговаривали ни о чем. Сцена с наказанием Мастера вымотала нас всех. И даже меня, который просто смотрел.

– Утверждаем сценарий? – спросила потом Светка (вполголоса).

Я пожал плечами.

– Было забавно видеть, как вы обнимались, – сказал я. – Тоже спонтанная находка?

– Ничего. Пусть привыкает.

Светка прищурилась на фонари:

– Если ты думаешь, что меня тянет к мальчикам… Успокойся. Пока еще не тянет.

Несколько минут мы молчали.

– Хочется выпить, – сказал я затем. – Заедем куда-нибудь?

– Тихо. Митька услышит. Ему спать пора.

Нет, ты не слышал. Ты о чем-то размышлял там, на своем переднем сиденье. Провожал глазами светящиеся вывески.

Наконец обернулся. И спросил, застенчиво улыбаясь:

– Может, посидим где-нибудь?

– Никаких посиделок! – очень правдиво рассердилась Светка. – Завтра репетиция. Насмотрелся, как мужики пьют? Они же, Серега, потом фалернское-то добили в гримерке… Юрка с Савелием…

– С пьянством, допустим, надо бороться, – заявил я. – На спектакле компот нальем.

Мы притормозили возле твоего подъезда. Полковничье окно светилось (ты так и не разоблачил Виталия Иваныча, уважал его и побаивался). Выскочив, ты помахал рукой.

– Иванычу привет, – сказала Светка.

– Я постою, подышу воздухом, – сообщил ты нечестным голосом. – Укачивает в вашем «порше».

Посмеявшись, мы уехали.

Остановились у испанского ресторана в Останкино и отпустили водителя. Нас здесь знали и как будто даже готовились.

Мы уселись за мраморной колонной. Спросили гаспаччо, жареного ягненка и красного каталонского вина. По правде, хотелось чего-то другого, да поскорее. Несколько минут я боролся с собой и победил. Мягко улыбаясь, официант принес из бара стакан, в котором болтались ледышки.

Светка хотела что-то сказать, но сдержалась.

Я ковырял вилкой остывшую ягнятину. Светка рассказывала мне театральные новости. Я посвятил ее в кое-какие финансовые схемы, которые сам же и придумал. По всем раскладам выходило, что мы еще долго сможем жить более или менее красиво.

Когда в кармане заиграл звонок, я скривился от досады. Прожевал ягненка, вытер руку салфеткой и только тогда ответил.