Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста бесплатное чтение

Сами Модиано
Ради этого я выжил
История итальянского свидетеля Холокоста

Sami Modiano

PER QUESTO HO VISSUTO

LA MIA VITA AD AUSCHWITZ-BIRKENAU

E ALTRI ESILI

© 2013–2015 RCS Libri S.p.A. / Milan

© 2016–2017 Rizzoli Libri S.p.A. /BUR, Milan

© 2018 Mondadori Libri S.p.A. / BUR, Milan

© Егорова О.И., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Посвящаю эти страницы моей жене Зельме, которая поддерживала меня своей любовью все эти годы, памяти еврейской общины на Родосе и памяти всех тех, кого больше нет на свете

1
Остров роз

Я родился на Родосе в 1930 году. Родос называли «Островом роз», потому что воздух там был напитан их ароматом. Я – один из немногих счастливцев, кому повезло родиться в этом прекраснейшем месте.

Моего отца звали Джакоббе, он был уроженцем Салоников. Вместе с моим дедом Самуэлем он уехал в Америку на поиски счастья, но через несколько лет понял, что эта эскапада не принесет результатов. Вернувшись на родину, он не стал снова стучаться в ворота родного города, а решил поселиться на Родосе, найти там работу и наконец-то осесть окончательно.

Дед открыл магазинчик в Укимаду, на Пьяцца Бручата (Горелая площадь), которую так назвали в память о пожаре, в свое время полностью уничтожившем ее. В этой лавочке он торговал скромными сувенирами и всякой мелочью.

На Родос дедушка Самуэль приехал уже овдовевшим стариком. Жил он очень скромно, довольствуясь малым. Для него работа в лавке была скорее способом скоротать время, держа свое предприятие в порядке и всегда имея возможность перекинуться парой слов с покупателями.

Дед и отец были представителями последней ветви семейства, которое разбрелось по всему свету, и проследить его пути у меня не было никакой возможности. Тогда было гораздо проще потеряться, чем найтись, и даже самые крепкие кровные узы подвергались суровому испытанию неизбежной горькой разлукой. В течение многих лет я пытался восстановить эти разорванные связи, но поиски мои не увенчались успехом: бесконечные миграции, войны и преследования, которым подвергался мой народ, погубили почти все следы. Когда ты вынужден покинуть родную землю в поисках работы, поскольку на кону либо работа, либо свобода, трудно думать о тех, кого оставляешь. Так случилось и в семье моего отца.

К примеру, у отца был брат, о котором я вплоть до последних лет ничего не слышал. Он эмигрировал во Францию, где и умер. Больше я о нем ничего не знаю. Единственное, что я знал точно, так это что у папы в Салониках оставались двоюродные братья. Фамилия их была Иакоэль, и, по чистой случайности, на следующий день после окончания Второй мировой войны я познакомился с одним из них. Его звали Джек. Я тогда находился в Афинах и, по странному стечению обстоятельств, натолкнулся на этого блестящего человека, представлявшего в моих глазах последнюю выжившую ветвь семьи моего отца, происходившую из его родного города, из Салоников.

Порой так случается, что место, где мы родились, много о нас не говорит. Так случилось и с отцом, которому на родной земле удача не улыбнулась. И в поисках этой удачи, проехав через Америку, он вынужден был осесть на Родосе и там начать новую жизнь.

Именно на этом прекрасном острове я получил свой маленький кусочек счастья. Именно здесь отец познакомился с мамой, Дианой Франко, девушкой из многочисленной семьи. Ее мать Рика произвела на свет двенадцать детей, и мальчиков, и девочек. В то время это не считалось редкостью, к тому же далеко не всегда все дети выживали. Семья Франко в этом смысле не была исключением: из двенадцати детей выжили только семеро, и одна из них стала моей мамой.

В браке моих родителей в 1927 году родилась моя старшая сестра Лючия, а через три года и я, Самуэль, по-семейному Сами.

Отцовская ветвь нашей семьи тоже выбрала Родос, чтобы вернуться и зажить там счастливо. На острове жила и его сестра Грация, жена еще одного Модиано, его кузена Моисея. В то время браки между двоюродными родственниками были нередки. В их браке родились четверо детей: два мальчика, Саул и Самуэль, и две девочки, Луиза и Лючия.

Самуэль, которого, как и меня, назвали именем деда, рос очень умным мальчиком. Я тогда был совсем маленьким, но о нем, уже взрослом человеке, у меня остались очень яркие воспоминания. Он служил в вооруженных силах Италии, дослужился до звания капитана и несколько лет прослужил на Сицилии. Закончив военную карьеру, он решил махнуть на все рукой и вернуться на Родос. Причины, по которым он завершил военную карьеру, остались загадкой, а может, я просто был слишком мал, чтобы их осмыслить. Но, как бы там ни было, Самуэль расстался с военной формой и нашел хорошую работу в банке. Он часто заезжал к нам в гости на велосипеде фирмы «Бьянки» и по вечерам развлекал нас игрой на фисгармонии.

История маминой семьи тоже полна отъездов и расставаний.

Моего деда с материнской стороны звали Джек. Я не могу его помнить, потому что он умер еще до моего рождения. Но мама часто рассказывала мне о его изобретательности и предприимчивости. Он занимался импортом дерева и угля из Турции и перевозил товар на «мауне», маленькой барже без мотора. Благодаря этому суденышку, которое было чуть больше обыкновенного плота, он создал неплохой товарооборот с крупными судами, курсировавшими мимо Родоса: снабжал их углем, то есть самым распространенным в то время топливом, и пополнял их съестные припасы. Таким образом, при минимуме средств и максимуме труда и изобретательности он организовал коммерцию, которая позволяла ему хорошо зарабатывать и содержать семью. У него был прекрасный дом в еврейском квартале, и, пока это было возможно, он гарантировал своим детям безбедную и спокойную жизнь. Они посещали итальянскую школу, а когда решили уехать с острова в поисках удачи, Джек убедил себя, что их отъезд не станет злополучной погоней за пустыми надеждами. Благодаря своим связям он обеспечил детей хорошими местами на пароходах, и они благополучно прибыли к месту назначения.

Может показаться странным, что дети из хорошей семьи, мои дяди и тетки с материнской стороны, должны были уехать, чтобы найти работу, но в общей сложности ситуация, в которой они находились, мало чем отличалась от той, в какой сейчас находится современная молодежь. Хотя мой дядя Джек и был человеком достаточно зажиточным, он не мог содержать детей в течение всей жизни. Кроме того, Родос был слишком маленьким, чтобы постоянно принимать все новые поколения работников. А потому, как это случается и сегодня, молодежь, закончив учебу, стремилась эмигрировать в более большие и богатые страны.

Эта повальная миграция, охватившая остров, началась в тридцатые годы, но первые ее волны можно было наблюдать еще в начале двадцатых. Даже если Родос и был местом достаточно благополучным, риск бедности постоянно подстерегал людей из-за угла. Многие покидали остров в надежде на более достойное будущее, и бóльшая часть родни с материнской стороны выбрала именно такой путь. Когда я родился, все они уже эмигрировали. Например, две мои тетки с материнской стороны, Мария и Виттория, уехали в Америку еще до начала тридцатых годов, одна в Сиэтл, другая в Нью-Йорк. Их старший брат Ниссим выбрал Лос-Анджелес, а самый младший, Рубен, отправился в Бельгийское Конго, что по тем временам было решением весьма оригинальным.

Ни о ком из них я больше ничего не узнал. Они исчезли за горизонтом еще до моего появления на свет. Время от времени я слышал, как их упоминали в разговорах, и это всегда было связано с получением письма или фотографий с подтверждением первых экономических успехов: удачного брака, покупки дома с садом или новехонькой машины. Эти жизни никак не пересекались с моей, они шли своим чередом, и воспоминания, остававшиеся от известий о них, походили на все смутные воспоминания, которые эмигранты всех времен оставляют после себя.

Гораздо лучше я знал других женщин из маминой семьи. Я помню маминых сестер, Луну и Ризулу. Луна была замужем, но детей не имела, а вот у Ризулы их хватало: трое сыновей, Самуэль, Джек и Садок, и три дочери, Рахель, Матильда и Рикучча. Судьба Рикуччи сложилась трагически: она попала в лагерь Аушвиц, едва выйдя замуж и родив ребенка. Да сжалится Господь над ее душой…

Но больше всех я любил бабушку Рику. Я тоже был ее любимчиком, и та ласка и забота, что доставались мне от нее, сделали мое детство незабываемым волшебным сном.

* * *

Еврейская община Родоса, к которой принадлежала моя семья, была довольно многочисленна. В начале XX века в ней насчитывалось около пяти тысяч человек. Община процветала, и, несмотря на чередование разных дней, везучих и невезучих, люди жили хорошо.

А когда в 1912 году остров перешел под юрисдикцию правительства Италии, положение местных евреев изменилось мало. Родос и весь архипелаг Додеканес, то есть десять греческих островов, расположенных вдоль Турции, в ходе итало-турецкой войны стали частью Королевства Италии.

Это были первые симптомы конца той эры, что четыреста лет назад началась с высадки на берег Родоса нескольких еврейских семей, изгнанных из Испании, которым оттоманский правитель открыл ворота острова.

Первые изгнанники селились в городском квартале, получившем потом название Джудрия («еврейский квартал»). Родосские евреи пользовались полной свободой передвижения, и при турках Джудрия никогда не была гетто. Шли века, и между турками и евреями на острове установились прекрасные отношения. Их сосуществование оставалось исключительно мирным.

За четыре века власти турок и сорок лет итальянской оккупации родосские евреи всегда сохраняли свои традиции, начиная с языка. По существу, в Джудрии самым распространенным языком был ладино, смесь иврита и испанского, очень похожий на старокастильское наречие. В нашей повседневной речи слова языка первых семей, изгнанных из Испании Фердинандом II Арагонским, звучат до сих пор.

Старый город Родос был настоящей средневековой жемчужиной в оправе крепостных стен. Чтобы попасть из нашего квартала в порт, надо было пройти через Ковские ворота, которые мы называли Морскими. Были и еще два небольших выхода к морю: ворота Эспехо, то есть Зеркало, служившие рамкой для сверкающих на солнце волн, и ворота Микаэля Амато, ныне ворота Святой Катерины. Здесь, в тесной галерее некий Микаэль Амато владел лавочкой, битком набитой бочками с сельдью и сардинами и мешками с рисом и фасолью.

Чтобы попасть в верхнюю часть острова, надо было пройти в ворота Зивда, больше известные как Порта Коккинос, или Красные ворота. Здесь проходили кровавые стычки между мальтийскими рыцарями и оттоманским войском. Рыцари оборонялись под прикрытием городских стен, а турки шли в штыковую атаку. Кровь лилась потоками, отчего и такое название ворот: Красные.

Прошли века с тех пор, как турки прорвали оборону рыцарей и распространились по городу, и турецкая община начала уменьшаться в размерах. Ее члены селились ближе к Красным воротам, где в те давние времена их короновали властителями острова, а потом и вовсе ушли из города и расселились в окрестных полях. Они были отличными земледельцами и селились в деревнях и усадьбах неподалеку от горы Смита, сколачивая себе на этих землях солидные состояния.

В отличие от турецкой общины община греческая укрепилась и усилилась внутри городских стен, и их квартал, Неохори, стал самым большим в городе. Он занимал все пространство до самого Сократуса, включая дома вокруг замка, и простирался до турецких бань.

Греки тоже занимались земледелием и выращивали овец, но были скорее народом морским, склонным к тяжелым работам. Они рыбачили с лодок, но славились еще и как прекрасные столяры и плотники. Производство молочных продуктов было отдано на откуп туркам, которые владели крупными стадами коров и со временем постигли все тонкости этого ремесла. Они были главными производителями различных сыров и снабжали население Родоса йогуртом, сливками и молоком. Продукцию свою они раскладывали по небольшим терракотовым емкостям и развозили по домам, а расчет производили в конце месяца.

Жизнь общины разворачивалась преимущественно в Джудрии. Там имелись пять синагог и, как и полагалось, коллегия раввинов. Всё было расписано по праздникам, и в урочные дни по улицам плыли вкусные запахи, и каждый дом источал дух святого праздника. Во время Пасхи (Песаха)^[1], Пурима^[2], Рош Гашана^[3], Йом-Киппура^[4] и прочих праздников женщины прихорашивались, принаряжались и готовили особые блюда. Бывали случаи, когда вся община вовлекалась в эту круговерть, и тогда в людях просыпалось глубинное ощущение себя частью одной большой семьи. И на весь день забывались все различия, а понятия «богатый» и «бедный» утрачивали свое значение. Было неприемлемо сесть за стол с сознанием того, что твоему соседу нечего есть. А следовательно, те, у кого было всего много, делились с теми, кому в жизни меньше повезло, чтобы все могли отпраздновать. Зажиточные семьи заботились о тех, кто располагал только самым необходимым для выживания, и единство общины укреплялось. Преломление хлеба создавало между людьми связь, которая была крепче связи кровной или племенной.

Праздники и трапезы, сопровождавшие их, определяли ритм Джудрии, трогали все сердца и наполняли каждый дом. Для того чтобы узнать, какой сейчас день, не надо было заглядывать в календарь, достаточно было принюхаться и определить, что готовят женщины. К примеру, если вкусно пахло мацой, это могла быть только Пасха. А значит, глава семьи должен собрать всех вокруг стола и угостить сладостями и запеканкой из кошерного мясного фарша, приготовленного с мацой. Эти фантастические рецепты наши женщины, в том числе и моя жена Зельма, знают очень хорошо. Под конец праздника все распевали пасхальные песнопения, и тогда мы, дети, обступали наших мам, тетушек и бабушек, чтобы выучить слова. В то время радио было у очень немногих, а о телевидении никто и представления не имел. Зато женщины в каждой семье умели рассказывать разные истории, давать полезные и смешные советы, заставляя нас умирать со смеху от своих шуток и от своего поразительного театрального таланта. Они собирали нас дома, особенно зимой, и мы сидели на диване, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться.

От одной смешной истории до другой мы пекли в жаровнях картошку и жарили каштаны, пока не наставал час идти спать.

В хорошую погоду праздник был еще веселее и ярче. На Родосе, к примеру, в последний день Пасхи обязательно выезжали на пикник. Ехали все. Женщины собирали корзины с едой, и у всех уже заранее были намечены места, куда поехать в последний день и вечер Пасхи. Кто ехал в Родос, кто в Трианду, кто в Сиринеллу, где были прекрасные песчаные пляжи. Те, кто досконально соблюдал закон, не решались завершать праздник таким образом, потому что для того, чтобы доехать до пляжей, надо было сесть в автобус, а на Пасху это запрещалось. Но большинство закрывали глаза на запреты: всем хотелось провести незабываемый день. На автобусе или без автобуса, но, прибыв на место, сразу расстилали скатерти, начинали чистить огурцы, резать помидоры с удивительным ароматом и все это поливать оливковым маслом. Пикники заканчивались поздно вечером, и домой все возвращались с песнями. Я до сих пор помню запахи этих пиршеств на свежем воздухе: ведь для нас, детей, это были события, выходящие из ряда вон. Они врезались в память еще и потому, что обычно наш рацион разнообразием не отличался.

Наша еда была очень простой: вяленая рыба, фасоль, чечевица. Блюда бедные и питательные, рассчитанные на то, чтобы даже тот, кому почти нечего есть, мог держаться на ногах.

Одним из самых распространенных рецептов был такой: размочить до мягкости молодые виноградные листья, а потом свернуть их в трубочки и начинить смесью из риса, петрушки и маленьких помидоров. Те, кто побогаче, клали в начинку мясной фарш, а гарниром служили фасоль и помидоры.

Другим классическим блюдом, которое подавали по особым случаям, были las cumidicas de los judios de Rodi^[5]. Готовили их долго, и самые простые ингредиенты, например лук, приобретали поистине королевскую изысканность, недаром его еще называли sivoia riinata, что означает лук по-королевски. Луковицы разрезали пополам, шелуху снимали, измельчали и обжаривали на сковороде, а сама луковица шла на начинку из мясного фарша. Приготовленный таким образом лук обваливали сначала в муке, потом в яйце, потом обжаривали и запекали в печке вместе с гарниром.

Для этого блюда был нужен выносливый желудок и такое количество времени на приготовление, что увидеть его на столе было редкостью. Гораздо легче было приготовить буррекитас. Эти маленькие запеченные в печи трубочки с начинкой из баклажанов, картофеля или яиц ожидали нас всякий раз после возвращения из синагоги в субботу утром. Дух братства, объединявший нас, простирался гораздо дальше официальных праздников, потому что каждую субботу, возвращаясь домой из храма, мы получали множество приглашений от других еврейских семей и могли застрять в любом доме за разговорами и за буррекитас.

Если же с улицы ветерок приносил запах марципана, значит, через несколько дней будет либо свадьба, либо Бар-мицва^[6]. Женщины бланшировали миндаль, размалывали его в кухонных мельничках, смешивали с сахаром и яичным белком и добавляли для аромата лимонное и апельсиновое масло. Достаточно было одной капли, чтобы запах пропитал все пространство вокруг дома, где намечался праздник, и собрал вокруг всю детвору. Когда же, после долгих часов обработки, смесь застывала, женщины принимались за следующий этап работы: лепили из пасты длинные круглые полоски и разрезали их на кусочки, украшая каждый серебристым драже.

Во время Йом-Киппура, наоборот, был положен пост. Все шли в синагогу, и не дай Бог что-нибудь съесть в течение дня. Однако на Родосе даже пост имел свои запахи. Да-да, потому что, когда наконец наступал момент пополнить энергию, все евреи принимались за тонкое питье: за пипитаду.

Летом женщины собирали семечки дынь, мыли их и клали сушиться на белую ткань. Накануне Йом-Киппура семечки толкли в бронзовой ступке, пока они не превращались в порошок. Порошок складывали в марлевый мешочек, перевязанный бечевкой, и погружали в графин с холодной водой. Порошок около часу мок в воде, и вода становилась молочного цвета. Воду держали всю ночь на свежем воздухе, время от времени отжимая мешочек, и в результате получался напиток пипитада, идеальный для продолжения голодания.

Однако моим любимым праздником был Пурим. Мы собирались на «Калле Анча», что по-испански означает «Очень широкая дорога», в самом сердце квартала, неподалеку от синагоги Шалом, и все дети принимались играть. А уже оттуда все отправлялись в экипажах по направлению к легендарному месту. В годы моего детства на Родосе только шесть еврейских семей владели экипажами и лошадьми. Практически они выполняли функции такси, зарабатывая себе этим на жизнь. За одну монету они отвозили нас в сад, которым владел местный турок. Там росли особые лимоны с очень плотной кожурой. Это путешествие длиною в каких-нибудь пару километров для нас, малышей, было огромным праздником. Возвращались мы с грузом лимонов, которые отдавали женщинам, а те готовили для нас из них цукаты, сласти и вкусное питье.

* * *

Моя семья обитала на Монте Смит^[7], но большую часть времени я проводил в еврейском квартале у двоюродных братьев и сестер. Если я не возвращался к ужину, мама даже не волновалась. Не надо было звонить по телефону, чтобы догадаться, что я остался на ужин в доме кого-нибудь из двоюродных сестер или у бабушки.

От тех лет крепче всего в памяти осталось ощущение безопасности. Ни разу за все время я не почувствовал, что мне грозит опасность, и у нас не было мест, которые надо было избегать и обходить стороной. Джудрия жила одной большой семьей. Ни барьеров, ни различий просто не существовало, и я спокойно мог сесть за стол в доме у кого-нибудь из приятелей, даже не получив никакого приглашения. Мы все друг друга знали и объединялись и в бедности, и в богатстве. Эту связь в наши дни очень трудно объяснить.

И эта глубокая связь вовсе не была продиктована религиозными соображениями.

На Родосе не было ультраортодоксальных евреев, и отличить еврея от других жителей острова было нелегко. Мы не носили никакой особенной одежды, даже кипу^[8] надевали только в синагоге.

Черную шляпу и короткую бородку носили только старички, но никто из них не стремился в этих символах выразить свою идентичность. В конечном счете эти символы становятся важными и драгоценными, только когда твоя идентичность подвергается риску и нападкам. В таких случаях заострять на них внимание и демонстрировать принадлежность к собственным корням равносильно вызову. Но на Родосе евреи жили в мире и согласии с другими этносами и религиями, и никто не чувствовал, что его идентичность находится под угрозой, а соответственно, не ощущал необходимости напоминать о своей истории всем, кто находился рядом.

Лично у меня никаких особых отношений с религией не было. Хотя в городе и были школы Всеобщего израильского альянса (Alliance Israelite Universelle), где дети учились до третьего класса, я посещал мужскую итальянскую школу, которая находилась за пределами городских стен. Посещать школу альянса я начал гораздо позже. Там я выучил французский язык и, спасибо маэстро Леви, постигал основы еврейской культуры и языка, но на это оставалось уже совсем мало времени.

В нашей семье никогда не царил дух приверженности религии. Мы соблюдали все обычаи, но не были фанатиками. К примеру, для нас, Модиано, соблюдение всех ограничений, связанных с кашрутом^[9], всегда было слабым местом. Мы, конечно, избегали свинины и других запрещенных продуктов, но без особой тщательности. Я рос в военное время, еды не хватало, и мы довольствовались тем, что было, невзирая на то, кошерное оно или нет. Когда наступили черные времена, нарушать запреты вынуждены были и те, кто свято чтил традиции. Когда Родос лишился возможности пополнять запасы пищи морским путем и мы оказались в буквальном смысле слова отрезанными от мира, голод довел людей до того, что за кусок хлеба они готовы были платить золотом. Мой отец изворачивался как мог, чтобы добыть пропитание для семьи. В таких условиях мало кто из евреев отказался бы от кусочка колбасы.

Мы были не единственными, кому религиозные законы устанавливали запреты на пищевые продукты. У наших соседей турок были те же проблемы, и, возможно, эта маленькая деталь поспособствовала тому, что у обеих наших общин с течением веков установились отношения солидарности.

У моего отца было много друзей среди турок, и он всегда говорил мне: «Если ты завоевал дружбу турка, можешь слепо ему доверять, ибо ты получил друга навсегда. Друг турок никогда не предаст и не ударит в спину. И если что-то захочет тебе сказать, скажет в лицо и не станет лукавить». Жизнь показала, что он был кругом прав, потому что я не раз видел, как мужественный турок с риском для жизни спасал священные свитки Торы.

Друзья турки часто заглядывали к моему отцу. Они, как и он, были страстными садоводами и могли часами обсуждать с ним по-турецки уход за посадками или фруктовыми деревьями. К их советам он очень прислушивался и считал их драгоценными. Как и многие родосские евреи, мои родители очень хорошо говорили по-турецки. Все, кто родился в XIX веке, еще до вторжения итальянцев в 1912 году, выросли во времена турецкого владычества и даже одевались на турецкий манер. То, что объединяло обе наши общины, было гораздо важнее того, что их отличало друг от друга.

С греческой православной общиной отношения сложились гораздо более напряженные. Хотя наши кварталы и соседствовали, различия между нами казались непреодолимыми. Конфликты, которые в мирное время никогда не переходили в открытую конфронтацию, вспыхнули в послевоенное время, когда после короткого периода контроля англичан остров стал греческой территорией. Те немногие, что выжили после холокоста и вернулись на Родос, не смогли реинтегрироваться. Все, кто хотел снова поселиться на острове, должны были отказаться от своего происхождения и попросить греческого гражданства. Это был самый настоящий шантаж. Многие сделали хорошую мину при плохой игре ради того, чтобы вернуть нажитое имущество. К примеру, моя кузина Лючия вышла на острове замуж и получила греческий паспорт без всяких проблем. А тем, кто уехал с острова еще до войны или был депортирован, в гражданстве отказали, и они лишились всего.

Я об этом шантаже не желал ничего знать и не принял его. Я родился на этом острове, который в то время был итальянской колонией, ощущал себя итальянцем и гордился тем, что я итальянец.

* * *

Жизнь еврейской общины проходила в русле коммерции и различных ремесел, а потому по большей части в пространстве от Колонны до Укимадо. Отсюда к турецкому берегу шли все торговые пути, которые почти полностью контролировали еврейские купцы. Торговлю с другими островами контролировали греки, перевозившие на своих шлюпках с Суми, Коса и Леро арбузы, дыни, огурцы и помидоры. Благодаря такой торговой сети и постоянному движению больших и малых кораблей Родос ни в чем не нуждался.

В Джудрии были представлены все ремесла, поскольку евреи, помимо своей необыкновенной способности к коммерции, были большими знатоками любого из ремесел. Дело доходило до того, что почти все греческие или турецкие ремесленники, проживавшие на острове, вышли из подмастерьев еврейских ремесленников и обзавелись своими лавочками. Я был знаком с одним из них, юным греком Марко, который учился у еврейского мастера, стал прекрасным ювелиром и даже выучил язык ладино.

В нашей общине трудились медики, фармацевты, электрики, гидравлики, ювелиры, портные, и нередки были случаи, когда один мастер владел сразу многими профессиями. Время было трудное, и людям приходилось исхитряться работать с тем, что было под рукой. Мы жили не в ту эпоху, где господствовало правило «воспользовался и выбросил», мы, наоборот, старались отремонтировать и перепрофилировать старые вещи. А потому все понемножку владели навыками небольших работ по домашнему имуществу.

Некий Альберто Бенвенисте владел сразу несколькими профессиями: он был электриком, гидравликом, стекольщиком и жестянщиком. Он умел ловко мастерить из оцинкованного железа ведра, чайники и котлы разных размеров, причем все, что он делал, отличалось известным артистизмом исполнения. Его изделия были действительно полезны, ибо оцинкованный металл не ржавел.

Альберто был другом моего отца и взял меня к себе в подмастерья, с тем чтобы я выучился всему, что умел он. Для него, имевшего дело с металлом и всеми видами соединительных швов и сварки, сконструировать трубопровод или гидравлическую систему не составляло труда и впоследствии стало основным заработком. День за днем наблюдая за ним, я научился множеству приемов преодоления проблем разного сорта.

Однако когда я начал работать рядом с ним, настали скверные времена, и его дело начало понемногу угасать. Но мой отец предпочитал, чтобы я работал, а не носился на улице, и нашел хитрый выход: он понемногу приплачивал Альберто, а тот в конце недели выдавал мне эти деньги в качестве зарплаты. Я об их сговоре ничего не знал, но для меня эти копейки были настоящим достижением: я не только учился ремеслу, но у меня появилась иллюзия, что я теперь гораздо меньшая обуза для семьи.

Главным женским ремеслом на острове была вышивка. Не важно, какой национальности были женщины: и еврейки, и турчанки, и гречанки достигали в вышивке большого мастерства. К какой общине они принадлежат, тоже не имело значения. А вот портными и сапожниками по преимуществу были евреи. Они не ограничивались только ремонтом одежды или обуви, хотя штопать и чинить приходилось очень часто: ведь костюмы и туфли были дорогим удовольствием. Нет, они шили и одежду, и обувь с нуля, по миллиметрам выверяя размер и выполняя все требования очередного клиента.

И точно так же, как все женщины вышивали, все мужчины ловили рыбу. Здесь тоже не имело никакого значения, к какой общине они принадлежали. Рыбачить умели все, потому что это был самый надежный и, по большей части, самый легкий способ добычи пропитания. Турки, и особенно греки, относились к рыбной ловле как к работе, а мы, евреи, смотрели на нее как на времяпрепровождение, а уж дети просто сходили по рыбалке с ума. Мы выходили к морю через Морские ворота и шли в порт, где немногие счастливчики хвастались своими красивыми удочками. А мы, бедняки, довольствовались тем, что сами сооружали себе удочки из подручных материалов. Нам везло, потому что в то время рыбы было очень много. Так много, что мы придумали способ ловить без удочки и без приманки. Мы выпрашивали у своих мам и бабушек небольшие тазики, клали на дно кусочек сыра и накрывали тазики полотном с дыркой посередине.

Вооружившись этим странным приспособлением, мы прятались в скалах, а тазики опускали в воду. В прозрачной воде нетрудно было увидеть, кто заплывет в тазик с кусочком сыра через дырку в полотне: стайка мальков или несколько кефалей. Достаточно было накрыть дырку ладонью и быстро вытащить тазик из воды – и добыча наша. К вечеру мы возвращались домой с солидным уловом: свежайшая рыба была уже готова к жарке. Таким образом мы, детвора, не только развлекались, но и вносили свой маленький вклад в экономику семьи.

Для нас, и евреев, и греков, и турок, море было и душой, и жизнью. Мы буквально жили в воде и все прекрасно плавали.

Там, где сейчас новый порт, раньше был пляж. Мы ходили туда играть и купаться.

В мое время центр города Родоса располагался в Мандраккьо, в том месте, где итальянцы построили новый город, со своим рынком, с очень красивой набережной и с ротондой, выходившей на Променад Мыса, очаровательный пляж, рядом с которым построили Отель Роз. Поблизости от греческого квартала Неохори располагалась итальянская мужская школа, где я учился. А женская, которой заведовали монахини и где училась моя сестра, располагалась рядом с нашим домом, в районе Монте Смит.

После школы мы шли в Бруссали, местечко неподалеку от моря. На холме Бруссали итальянцы построили больницу, ныне заброшенную, но если от нее идти мимо нашего дома, то выйдешь за пределы города, в Родини, где те же итальянцы выстроили новый стадион. Там же, в Родини, располагалось кладбище, подвергшееся серьезной реконструкции по приказу губернатора. Раньше у каждой общины был свой участок земли, где хоронили мертвых, неподалеку от городских стен и городских ворот. Администрация решила перенести все могилы и сконцентрировать их в единой зоне, лучше оборудованной и более функциональной. У этого новшества была еще одна цель: противостоять требованиям новой итальянской общины. Может быть, эти перемены и внесли некоторую неловкость в отношения турок, итальянцев и евреев старшего поколения, но зато другие действия итальянцев вернули Родосу его былой блеск, и я горжусь тем, что я один из них, что учился в итальянской школе и говорю на итальянском языке. В Италии я видел только красоту, и меня не интересовало, кто остался недоволен новым кладбищем. Да и нас, малышей, эти вещи интересовали мало. Смерть от нас была так далеко, что просто не могла нас затронуть.

* * *

Сразу после женитьбы отец нашел прекрасную работу в «Альхадеф», местной фирме, которая занималась импортом и перепродажей всего понемножку. Она торговала чемоданами, зонтами, шляпами и обувью итальянской фирмы «Урсус», которой, может быть, уже и не существует. Отец начал рядовым продавцом, а потом постепенно, двигаясь со ступеньки на ступеньку, стал руководителем отдела.

Вместе с двумя молодыми сотрудниками отец заведовал небольшим магазином, находившимся совсем рядом с банком, который тоже контролировала фирма «Альхадеф». Напротив располагались скобяная лавка и лавка сладостей все той же фирмы. В старом городе зданий этой фирмы было бессчетное количество, и некоторые из них работают до сих пор. Вместе с несколькими другими семьями Альхадеф контролировали почти всю экономику на Родосе, а потому, если ты жил на острове, то уже не мог у них не работать.

Папа хорошо зарабатывал и на отложенные деньги купил старый двухэтажный дом в районе Монте Смит, на улице Санто-Стефано. Мы постепенно его перестраивали, и с годами нам удалось обустроить там пять квартир: одну для нас и четыре для сдачи внаем. Дом стоял на обширном пустыре, которым никто не занимался. И на этом одичавшем куске земли папа дал волю своей давней страсти к садоводству и превратил его в самый настоящий райский уголок. Он посадил апельсиновые, мандариновые и лимонные деревья, построил ветряную мельницу, наладил работу колодца и выкопал пруд для оросительных работ. Все свое время он отдавал работе в «Альхадефе» и обустройству своего «поля чудес».

К сожалению, когда был положен последний камень в кладку дома и высажена последняя травинка в саду, отцу оставалось недолго наслаждаться плодами своих трудов. Когда его депортировали, ему было всего сорок пять лет.

Однако в те дни никто и не помышлял о плохом. Старый заброшенный дом превращался в прекрасное и отлично приспособленное для жизни место, а пустырь становился прелестным парком. Только сумасшедший мог тогда подумать о какой-то беде.

У меня была отличная семья, заботливый отец, любящая мать и сестра, с которой я дружил. С мамой мы много разговаривали, она меня опекала и старалась сделать так, чтобы я ощутил свою значимость. Я думаю, в то время так воспитывали всех мальчиков. С девочками, и с моей сестрой Лючией тоже, дело обстояло по-другому. Конечно, их тоже любили и заботились о них, но относились к ним не так, как к мальчикам.

Впрочем, в той, довоенной, культуре на плечи мальчиков ложилась большая ответственность. Нам предстояло передать дальше семейное имя, а следовательно, передать женщинам своей семьи чувство преемственности, чувство будущего. Это служило живым доказательством веры: я, мальчик, полный сил и энергии, ношу имя своего деда по отцовской линии, ныне уже старого и усталого, как бы давая ему тем самым вторую молодость.

И ту же вторую молодость я всем сердцем хотел бы дать и моей бедной маме. Но с моего рождения прошло совсем немного времени, когда у нее начались проблемы с сердцем. Поначалу это не казалось нам опасным, и жизнь в семье шла своим чередом. Отец много работал на фирме и много сил отдавал саду, который того постоянно требовал. Подлинные моменты душевного покоя он находил в музыке. У него была скрипка, но я редко слышал, чтобы он на ней играл. Подлинной его страстью было пение, и время от времени он закрывался в своей маленькой комнатке, чтобы пройти арии из «Тоски» или «Травиаты».

Мамино здоровье быстро ухудшалось, и все мое детство прошло под знаком ее болей в сердце. Отец часто посылал меня за одним из двух врачей, живших по соседству. Врачи были греки: доктор Тилиакос и доктор Триандафило. Один жил возле терм, другой – возле моей школы.

Мне было одиннадцать лет, когда однажды, уже под вечер, меня срочно послали за обоими сразу для консультации. Маме с самого утра было очень плохо, и греки с тревогой склонились над ее постелью. Я не знаю, что они сказали, потому что детям не положено было слушать взрослые разговоры, но по их жестам я догадался, что сделать уже ничего нельзя.

Мама продержалась до самого вечера. Она умерла, когда стало совсем темно.

* * *

С этого момента в доме все сильно изменилось. Бабушка и тетки, которые в годы болезни мамы очень помогали отцу воспитывать нас с сестрой и вести дом, теперь стали самой настоящей и неотъемлемой частью нашей семьи. И дело было не в банальных родственных связях, которые зачастую слабо объединяют совершенно чужих людей, а в настоящем братстве, взаимной поддержке и согласии.

Даже взаимоотношения с самыми близкими родственниками, с отцом и сестрой, радикально изменились.

Лючия прежде всего почувствовала естественную потребность заменить мне мать. До смерти мамы наши отношения были обыкновенными отношениями брата и сестры: немного презрения, немного типичного недопонимания, характерного для девчонки и мальчишки, связанных родственными узами, которые для них с рождения как бы сами собой разумеются. Но здесь все пошло иначе, и забота и любовь Лючии стали очевиднее.

Я был еще совсем ребенком, а для мальчишки одиннадцати лет порядок, чистота и забота о внешности суть три абсолютно неважные вещи. Единственное, что меня интересовало, – это плавать в нашем дивном море, играть до одури, шатаясь по улицам, и возвращаться домой поздно, уже к ужину, в пыли с головы до ног, с морской солью в волосах и с шуточками на губах. Подходя к дверям, мои приятели видели на крылечках мам. Мамы с ласковым ворчанием стряхивали пыль со своих чад, гладили их по волосам и посылали привести себя в порядок и умыться.

Если бы не Лючия, на крыльце нашего дома я не находил бы никого. Она была всего на три года старше меня, но взяла на себя все заботы обо мне, отдавала мне все свое внимание, тем самым создавая у меня ощущение материнской заботы. Она учила меня всему необходимому: как вести себя в присутствии посторонних или старших, как сидеть за столом, как носить рубашку, как содержать себя в порядке и еще многим и многим вещам, благодаря которым человек отличается от животного, а мальчишка превращается в мужчину. Лючия была образцовой сестрой. Она не упускала из виду ни одной мелкой детали и делала все, чтобы отсутствие мамы не давило на нас с отцом. Даже такая уловка, как старание приготовить нам ту же еду, что готовила мама, действовала на нас умиротворяюще, создавая ощущение стабильности.

Та нежность, с какой Лючия принялась обо мне заботиться, очень повлияла на наши отношения. Из них исчезла та робость, из-за которой обычно стараешься спрятать свои чувства и смущаешься перед ровесниками, боясь показаться слащавым.

Отец тоже старался делать все возможное, чтобы я не чувствовал, как мне не хватает мамы. Он замечал, что в моей жизни образовалась пустота, у меня не было взрослого, который сказал бы мне, как надо и как не надо поступать, который указал бы мне дорогу. Лючия отлично справлялась с домашним хозяйством и заботилась обо мне, но и она была всего лишь ребенком, хотя и рано повзрослевшим, и не могла быть серьезным наставником для мальчишки.

И наш отец понял, что пришла пора ему выйти на сцену, и сделал это очень естественно, словно повинуясь инстинкту: самого младшего и самого слабого надо защищать. Он и без того всегда был рядом, но после того, как мама покинула этот мир, стал намного сердечнее и всю свою строгость и суровость сменил на нежность. В сравнении с сегодняшним днем время тогда было совсем другое. От главы семьи не требовалось постоянно следить за детьми: их воспитывали в основном на личном примере, а не поучениями или запретами. Я видел, что отец работает не разгибая спины, и понимал задачу главы семьи: делать все возможное, чтобы в доме на столе всегда был кусок хлеба. Встречать жизнь лицом к лицу можно только с настойчивостью, трудолюбием и честностью, иначе ничего не получится. Слова силы не имеют. Ну, по крайней мере, так думало тогдашнее поколение отцов.

В этом плане мой отец был провозвестником. Может быть, так он переживал и преодолевал отсутствие матери, потому и стал проявлять несвойственную ему человечность и понимание, которые я с трудом замечал в отцах моих друзей.

Он мог быть и суровым, но в определенных границах. Ему не было нужды воздевать руки к небу, потому что взрослым обычно было достаточно просто взглянуть на нас, ребятишек. Если взрослые, к примеру, собирались в комнате поговорить, а мы совали туда свои любопытные носы, хватало одного строгого взгляда, чтобы мы сразу все поняли. На Родосе никому не нужно было произносить какие-то слова, чтобы добиться от ребенка нужного результата: для детворы было достаточно взгляда. Основой нашего воспитания было уважение к старшим, и мы его проявляли на каждом шагу. К примеру, если дедушка меня звал, я немедленно отвечал: «Слушаю тебя, дедуля!» Простого «да» было недостаточно, потому что оно не выражало необходимой почтительности. Все старшие члены семьи, включая и отца, должны были эту почтительность почувствовать. Если я что и хотел перенести из детских лет в сегодняшнюю жизнь, так это свое воспитание, искреннее и честное. Мы все воспринимали его как должное, оно было в крови даже у самых строптивых из нас. И ни один из нас не отваживался воспользоваться неуважением к старшему как доказательством своей силы и самостоятельности. Такие вещи считались мелочными и достойными порицания. И это отнюдь не вопрос хороших манер, а показатель того, насколько единым было наше сообщество. Поддерживать стариков означало для нас день за днем создавать и улучшать общество, в котором, рано или поздно, наступит и наша очередь состариться.

После школы, если я не был занят освоением премудростей ремесла Бенвенисте, я приходил к отцу в магазин. Ему нравилось, когда я находился рядом, и я всегда сидел где-нибудь в уголке, выполняя домашнее задание. Если у него выдавалась свободная минута, он подходил ко мне, ласково гладил меня по голове, заглядывал в тетрадь, проверял, нет ли ошибок, и помогал их исправить. Когда же уроки были сделаны, он давал мне денег, и я шел покупать себе шиш-кебаб. Мне тоже нравилось, когда папа был рядом и заботился обо мне. Я знал, что он сделает все, чтобы только я не попал в беду. А главное – он давал мне ощущение безопасности. Его взгляд, направленный на меня, был словно заступничество небесное.

Он был очень порядочный человек и, несмотря на то что мамина болезнь отняла у него солидную часть молодости, никогда не нарушал своей брачной клятвы. В то время клятва, данная перед алтарем, считалась важной и нерушимой, и молодежь, еще только начинавшая свои пока невинные ухаживания, относилась к этому серьезно и постоянно об этом помнила.

Первая любовь выражалась всего лишь в постоянном обмене взглядами, и лучшим случаем для излияний чувств на расстоянии была воскресная прогулка к Пастушьим воротам. Здесь свидания назначали абсолютно все, а особенно молодежь, для которой эти моменты были единственной возможностью беглого контакта с противоположным полом. Парни и девушки приходили раздельными группами, а когда сближались, то глаза сверкали вовсю. Если на твой взгляд ответили, то можно было надеяться на встречу, но она проходила строго под наблюдением кого-нибудь из семьи девушки. Если же обе досточтимые семьи благосклонно относились к влюбленным, то дело было сделано, и можно было готовиться к бракосочетанию. Весь этот ритуал сегодня наверняка сочтут анахронизмом, но не следует забывать, что в таком обществе, как наше, все друг друга знали, и молодые супруги после свадьбы никуда из этого общества не девались. А потому было важно, чтобы обе семьи с самого начала были в курсе событий. Если же молодежь скрывала взаимные симпатии и не получила согласия от семей, то возникал риск разлада между людьми, которые до этого события были соседями, сидели рядом в синагоге, работали вместе или просто дружили. Здесь речь уже шла о сохранении равновесия внутри сообщества, и приходилось созывать совет из старших и самых мудрых его членов, чтобы решить проблему будущего их детей.

Кроме того, на браки молодежи из разных общин смотрели косо, и родители, даже не выказывая открытого несогласия, молились, чтобы их чада сочетались браком внутри своего сообщества. Озабоченность стала нарастать, когда остров в тридцатые годы затопила волна миграции и девушки начали уезжать незамужними. Так произошло с сестрами моей матери, Витторией и Марией, которые уехали в Америку, но там, к великой радости бабушки, нашли себе мужей-евреев: Кальдерона и Израэля. То же произошло и с их братом Ниссимом: он уехал в Америку холостым, но в Лос-Анджелесе женился на еврейке по имени Перлина, и у них родилась дочь, которую назвали Кетти.

История дяди Рубена была несколько более сложной. Если его родня выбрала самую распространенную территорию для эмиграции, то он взял и уехал в Бельгийское Конго. Однако даже в этом случае тетя Рика могла спать спокойно: и Рубен в конце концов нашел себе невесту еврейку. Только ее путь к алтарю оказался совсем иным, ей пришлось пройти через кошмар. Жена дяди Рубена была из той группы еврейских девушек, что выжили в концлагере, в конце войны уехали в Африку и там, на чужом континенте, умудрились найти себе холостых евреев.

На Родосе тоже, хотя и намного реже, случались такие браки. К примеру, вспоминаю некоего Джузеппе Маллеля. Его депортировали в лагерь смерти вместе с женой и двумя детьми. Джузеппе был единственный из всей семьи, кто выжил и вернулся на Родос. Там он познакомился с Розой Ханаан, девушкой, тоже пережившей ужас концлагеря. Они поженились, и у них родились двое детей.

Для Розы этот брак стал возможностью не сойти с ума и вернуться к нормальной жизни: надо было присматривать за детьми, заботиться о муже и не забывать о тех мелочах, которые напоминают тебе, что, пройдя сквозь весь этот ужас, ты остался прежде всего человеком. А для Джузеппе любовь новой семьи стала единственным способом пережить боль потери, когда его старая семья оказалась жертвой невиданного доселе безумия.

С этим безумием столкнулся и я, четырнадцатилетний мальчишка.

2
Начало конца

У еврейской общины Родоса установились прекрасные отношения с итальянцами. Итальянцы – люди деликатные, и поладить с ними можно легко и естественно. Правда, некоторые из них, особенно старики, с подозрением глядели на новую администрацию, но это можно объяснить возрастными предрассудками. Ближе к старости все труднее становится мириться с переменами, даже когда они явно ведут к лучшему.

За то время, что Родос находился под контролем турок, он превратился в отсталую территорию. Дороги были в плохом состоянии, постоянно возникали проблемы с питьевой водой и с электричеством. Итальянская оккупация, напротив, принесла с собой определенные плюсы. Дороги обрели форму, и теперь по ним можно было проехать, электричество и питьевая вода перестали быть роскошью для немногих. Заработали первые автобусные сети, полностью изменился внешний вид городов. Восстановили замок мальтийских рыцарей, превратившийся в руины, бывший театр Пуччини (ныне Национальный театр), Дом союзов (ныне в нем располагается муниципалитет), Дворец Правительства, казарму карабинеров владетеля Пьемонта (впоследствии перешедшую греческой полиции) и много других объектов.

Мой отец лично выбирал арендаторов наших квартир, причем предпочтение отдавал итальянцам, так что мы постоянно жили в соседстве. Практически у нас под боком всегда имелись учителя итальянского языка. Еще до того как пойти в школу, я говорил на ладино, на испанском, на греческом – то есть на всех языках, которые были в ходу в нашей общине, – и на итальянском, которому научился, играя во дворе с детьми наших квартирантов.

Отец очень внимательно следил за нашим образованием, и его не волновало, что вместе со мной учились ребята разных конфессий: евреи, католики, православные. Зато учителя математики, географии и других предметов не были ни монахами, ни монашками. Когда же начинался урок «закона божия», учитель разрешал нам, евреям, самим выбирать, уйти или остаться на уроке. Я обычно оставался и просто слушал, не принимая участия.

Я был одним из лучших учеников в классе, и меня любили учителя, которым не надо было отчитываться перед служителями религии. Никого не интересовало, еврей я или нет, по крайней мере до того дня 1938 года.

* * *

В тот самый день мне было восемь с половиной лет. Учитель вызвал меня к доске, чему я обрадовался, потому что к уроку был готов. Я был убежден, что меня вызвали отвечать урок. Но вместо этого учитель сказал:

– Самуэль Модиано, ты исключен из школы.

Я не понял и так и застыл на месте. Исключение – вещь очень серьезная, и я тихо спросил, почему, по какой причине, потому что подумал, что здесь какая-то ошибка. Учитель понял, в каком состоянии я нахожусь, и, положив мне руку на голову, велел спокойно идти домой, а причину исключения мне объяснит папа. Я до сих пор помню руку учителя, которая гладила меня по голове, пытаясь успокоить униженного ребенка. Исключен из школы! Я все еще продолжал думать, что случайно сделал что-нибудь ужасное: иначе зачем меня исключать? Исключен… Что может быть хуже для мальчика, который хорошо учится и хорошо себя ведет? Что же такого я натворил? Мне было страшно и стыдно сказать об этом папе. Однако дома рассказать пришлось: нас так воспитали и мы никогда не врали. С трудом я все рассказал папе, который наверняка знал больше, чем я. И он вдруг начал меня утешать. Он знал, что ничего я не натворил, а исключили меня совсем по другой причине. Бедный папа, он старался спокойно мне все объяснить. Этот разговор я помню, словно он произошел вчера. Он задавал мне какие-то вопросы, но главное – он говорил мне о «расе», о какой-то еврейской расе и о каком-то Муссолини, который создал закон об этой «расе». А я ему говорил, что не вижу разницы между собой и одноклассниками, что я такой же, как они, и никаким «другим» я себя не чувствую. Он мне растолковывал что-то про разные породы собак, кошек и вообще зверей… но я был еще слишком мал, чтобы понять. Вот вырасту – и пойму. И я действительно начинал что-то понимать. В общем, мое первое столкновение с действительностью обернулось огромным несчастьем. До этой минуты я был счастлив, спокоен и свободен, я не ощущал себя каким-то другим, не таким, как все. А теперь детство кончилось. Не ходить в школу только потому, что на мне вина: я родился евреем! Ну, это было уж слишком! Об этом невозможно забыть, это как пятно, которое носишь на себе повсюду и не можешь от него избавиться, оно не смывается! Еще сегодня, когда я иду в школу поговорить с ребятами, я стараюсь, чтобы они поняли: Самуэль Модиано застрял в третьем классе начальной школы. Он не получил той культуры, которая сейчас в полном их распоряжении: они могут продолжить учебу и даже поступить в университет. Все, чему я научился, я усвоил на собственном жизненном опыте, и вся моя культура ничего не стоит.

В этот день я словно потерял невинность: утром проснулся еще ребенком, а спать лег уже евреем.

* * *

Хотя большинство итальянцев продолжали относиться к нам как к друзьям, да и мы отвечали им тем же, потому что никто не понимал, что означало различие «в расах», на Родосе развертывались события одно хуже другого. Это была катастрофа.

Специалисты в своих профессиях – врачи, адвокаты – не могли больше практиковать. А всех евреев, работавших в итальянской общине, – тех, кто нашел работу в итальянских банках, в почтовых отделениях, прекрасно образованных ребят, знавших по нескольку иностранных языков, – выгнали с работы.

По новым законам евреи на Родосе теряли всё. И у молодежи, внезапно оказавшейся на улице, не оставалось иного выхода, кроме как эмигрировать. Однако этот выход был доступен только тем, кто по средствам мог себе его позволить, а остальные, особенно бедняки, вынуждены были остаться на месте. Невероятно, но через пять лет, во время депортации, эта массовая эмиграция обернулась большим везением: за те полтора года, что прошли между опубликованием нацистских законов и началом войны, наша община сократилась вдвое и теперь не превышала двух тысяч человек. Такого фашисты, конечно, предвидеть не могли.

* * *

Когда таких ребят, как я, исключили из школы, остров неожиданно наполнился юными бездельниками. Детей на острове хватало с избытком, и всех необходимо было чем-нибудь занять, чтобы они не слонялись целыми днями по улицам. Мы больше года, в 1938–1939 годах, вообще нигде не учились, пока снова не была открыта, правда, очень ненадолго, школа Израильского альянса.

Мы, изгнанные из школ евреи, получили возможность учиться у еврейских учителей, правда, по программам, утвержденным фашистами. У меня все оценки в итальянской школе были отличными, но меня все равно заставили заново проходить программу третьего класса. Однако новая школа была великолепная. Нас учили очень хорошие учителя. Некоторых я помню до сих пор: очень красивую Люну Габриэли, учителя иврита Леви, учителя географии Унью, француза Сориано. Еще до издания нацистских законов школа Израильского альянса представляла собой отличную альтернативу для тех, кто не мог отправить своих детей учиться за границу. А те, кто имел такую возможность до 1938 года, уехали в Италию. Например, сестры Менашé уехали в Боккони и благодаря этому смогли спастись от уничтожения, которое настигло их семью. В 1944 году они до конца войны укрывались в Милане, а потом сделали успешную карьеру в университете.

Нас, детей, насколько это было возможно, уберегали от любой информации. Взрослые изо всех сил старались нас успокоить, держа вдали от тревожных новостей, но их усилия были напрасны, потому что мы подрастали и учились многое понимать. Я видел, как мой отец разговаривал со своими сверстниками, и не всегда улавливал смысл того, о чем они разговаривали, но тревоги на их лицах мне было достаточно, чтобы понять: несмотря на все заверения, положение вещей не улучшается. Мы все больше убеждались, что Муссолини – враг евреев, хотя отношения с итальянцами, живущими на острове, оставались прекрасными. Только одна маленькая группа французов с востока относилась к нам враждебно. Они были одержимы желанием понравиться итальянцам, а потому носили форму авангардистов^[10], издевались над еврейскими ребятишками и заставляли их пить масло из клещевины, которое привозили с городского стадиона. Они выставляли напоказ свои черные рубашки и антисемитизм, чтобы их приняли в местную фашистскую организацию, а с другой стороны, чтобы дать выход давнишней антипатии и чувству соперничества, которое греческая община питала к евреям.

Но все эти приступы ненависти и насилия были, конечно, не основной проблемой нашей общины. Больше всего нас волновала нехватка еды.

Вступление Италии в войну дополнило картину бедствия. Те еврейские компании, что не были закрыты режимом по причине спровоцированного экономическим кризисом конфликта, были вынуждены свернуть производство. Даже сам Альхадеф закрыл компанию и распустил сотрудников, включая моего отца, который оказался лишен возможности прокормить нас, хотя и работал на износ, чтобы мы ни в чем не нуждались. Самым печальным было то, что он не умел скрывать своих чувств, и на его лице ясно читались озабоченность и даже ужас. Провизия на острове была строго распределена и ограничена: каждому немного хлеба и еще меньше всего остального.

По счастью, не раз нам приходили на помощь итальянские солдаты, благодаря которым нам доставались и обед, и ужин.

Метрах в трехстах от нашего дома возвышалась казарма итальянских военно-морских сил и большая антенна, которая улавливала приказы по радио непосредственно из Италии, а потом отвечала на них с помощью ретрансляционной вышки неподалеку от города Родоса. Контролировали это оборудование радиотелеграфисты и морские офицеры, набранные в Специи. Все они были ребята компетентные и добрые, и я, каждый день проходя мимо них по дороге из школы, со временем стал для них чем-то вроде амулета.

Как только они меня замечали, сразу же приглашали посидеть с ними. Уже на подходе к ним я сразу чувствовал запах, идущий из их котелков: пахло большими макаронами с помидорами и пармезаном. Эти солдаты знали, что с едой на Родосе плохо и что мы, евреи, голодаем. А у них был богатый паек. Уже одного запаха, идущего из их котелков, хватало, чтобы у меня возникло чувство сытости. Они звали меня: «Сами!», и я садился рядом с ними. Они делились со мной едой, приглашали за стол. Было приятно сидеть в их компании, приятно чувствовать себя желанным гостем у взрослых, но я знал, что этот котелок с едой я должен разделить с сестрой, которая тоже голодала. Я несколько раз цеплял вилкой еду и останавливался. «Ты что, уже наелся?» – спрашивали они меня. Поначалу я стеснялся и ничего не отвечал, но они быстро догадались, в чем дело. Они поняли, что этот драгоценный котелок я должен разделить с отцом и Лючией. Тогда они сказали: «Сиди спокойно и доедай. Мы тебе приготовим еще один котелок, чтобы ты отнес домой».

Вместе с войной начались и бомбардировки. Для Джудерии, которая, из-за близости к порту, превратилась в стратегический объект, они были опаснее всего.

Всякий раз, как английская авиация начинала сбрасывать бомбы, мы кого-нибудь теряли. На том месте, где теперь высится монумент павшим, тогда стояли дома очень многих еврейских семей.

Когда объявляли воздушную тревогу, все жители старого города прятались за стенами замка мальтийских рыцарей.

Однажды я очутился в том месте, которое теперь именуют Площадью еврейских мучеников. Со мной был еще один еврейский мальчик, Исаак Туриэль. Мы вместе учились в младшем классе Израильского альянса. Он был очень силен в математике, а наши сестры дружили. В тот раз, услышав сирену, мы решили разделиться: он побежал к замку, а я к убежищу рядом с моим домом. Я мчался во весь дух, как дьявол, перелетел через площадь и возле военно-морской казармы увидел итальянского охранника, который кричал мне: «Ложись! Ложись!» Слов его не было слышно, но я хорошо разглядел его жесты, бросился в какую-то щель и распластался там, как листок. Дальше наступила темнота.

Очнулся я в больнице, совершенно не понимая, что произошло. Мне объяснили, что туда, где я попал под бомбежку, ни в коем случае нельзя было заходить. Антенны итальянского флота представляли собой военные объекты, и проходить мимо них во время бомбежки было чистым безумием. В тот день сбросили пять или шесть бомб, и антенну повредили, но не уничтожили. Бомбы были не осколочные, а пневматические. Одна из них упала на тротуар и подняла асфальт вертикально вверх. Если бы она угодила в ту щель, куда забился я, меня бы просто сплющило. К счастью, я всего лишь потерял сознание, и мои друзья из казармы заметили меня и унесли с улицы. На мне было всего несколько царапин. Моряки известили отца, успокоив его, что со мной все в порядке. Приехали врачи, осмотрели меня, сделали какой-то укол и разрешили папе забрать меня домой. На этот раз мне повезло.

А вот об Исааке ничего не было известно. Порт в тот день тоже бомбили, и несколько бомб попали в еврейский квартал. Никаких следов Исаака и многих других не нашли. Ни клочка одежды, ни ногтя. Бомбы стерли квартал с лица земли.

Таков ужас войны, чудовище, от которого наши отцы пытались нас защитить, но и сами очень пугались.

В эти военные годы мой отец, как и все главы семей, делал все, чтобы нас прокормить. А работы тем временем становилось все меньше, деньги практически обесценились, и у людей установилась система обмена, в которой единственной расхожей монетой стало либо золото, либо драгоценности. Те, кто имел хотя бы клочок земли и скот, могли жить спокойно и даже богатеть, продавая часть урожая (особенно оливковое масло и муку) по заоблачным ценам. Но среди евреев земледельцев было немного, а потому им приходилось обращаться к грекам или туркам за съестными припасами, привезенными контрабандой.

Все знали, к кому обращаться, но не все могли купить еду по взвинченным ценам. Наш отец, к примеру, все заработанное за последние годы золото вложил в красивый дом, в котором мы жили. Ничего другого для обмена у него просто не было.

К счастью, самые трудные моменты жизни хорошего человека часто озаряет доброта кого-нибудь из друзей. Друзей у отца было много, и в еврейском квартале, и за его пределами. К примеру, однажды он повез меня на своем велосипеде за город, в Кандили, к богатому турку, который обещал ему помочь с едой.

Свое слово он сдержал, и в итоге папин велосипед был так перегружен, что мне пришлось сидеть на руле.

Когда мы уже подъехали к воротам города, то увидели двух итальянских гвардейцев. Их специально поставили у ворот, чтобы они отслеживали съестную контрабанду и контролировали всех, кто ее провозил. Хорошо еще, что папа вовремя заметил блокпост и остановился. Он озирался по сторонам, не зная, как поступить. Было ясно, что нас засекли. При мысли о том, что придется потерять в одночасье все, что мы с таким трудом получили, я рассердился и решил предпринять последнюю попытку все спасти. Я велел отцу ехать дальше одному, а груз оставить мне. Я обошел охранников и свернул в горы. Надо было дождаться, пока они отойдут, а потом папа вернется в условленное место и поможет мне дотащить груз.

Не знаю, с голоду или по невнимательности, а может, сразу по обеим причинам, но я допустил пару просчетов. Я хорошо знал эту горную местность, но не учел одного обстоятельства: одно дело – идти налегке, прогулочным шагом, и совсем другое – тащить тяжелый груз, прячась от двух вооруженных гвардейцев. По дороге я несколько раз чуть не свалился, но все-таки, хотя и порядком побитый и поцарапанный, пришел к назначенному месту и груз донес в целости и сохранности.

Нам было очень трудно, но еврейская община смотрела вперед с верой в лучшее. Мы даже умудрялись справлять свои праздники. Конечно, еды не хватало, но то немногое, что имели, мы делили на всех, и, по существу, именно это и было главным: наше единство перед лицом навалившихся бедствий, когда любая надежда кажется безумной.

Многие из нас, детей, верили, что война быстро закончится. Вера эта была всеобщей, но не потому, что среди нас было много оптимистов. На самом деле это был позитивный способ реагировать на главную проблему: на полное отсутствие информации. На Родосе мы были отрезаны от остального мира. Особенно это касалось евреев: расистские законы запрещали нам иметь радио или телефоны. И мы не могли послушать новости по лондонскому радио: это в любом случае было очень рискованно, даже если бы у нас имелась вся аппаратура. Контроль был частый и очень жесткий. Всю информацию мы черпали из фашистской пропаганды, и не надо было быть гением, чтобы понять: все это вранье. По городу бродили какие-то слухи, но и тут информацией владели только взрослые. Мы понимали это по их печальным лицам. За все годы войны мы привыкли и к постоянному присутствию немецких солдат.

Я их ничуть не боялся, хотя один из их отрядов располагался близко от нашего дома. Они занимались автомобилями и мотоциклами, так как считались союзниками итальянцев, ремонтировали грузовики и были очень заняты, а потому ни с кем не общались. С итальянцами у них тоже не было дружеских отношений, но, глядя на этих молчаливых и осторожных механиков, никто и подумать не мог о чем-то плохом.

8 сентября 1943 года все изменилось. Мы сидели по домам и дожидались, когда итальянцы объединятся с англичанами: многие считали, что с Кипра вот-вот прибудут англичане и овладеют островом. Но это было ошибкой, ничего подобного не произошло. Отец больше так жить не мог, отсутствие денег и работы его совсем деморализовало. Жизнь подвергла его тяжкому испытанию, ему пришлось объехать полмира, чтобы обрести покой. А когда он наконец его обрел, судьба отняла у него жену. Единственным утешением для него было знать, что его дети ни в чем не нуждались, что его работа помогала их и кормить, и одевать и давала возможность отправить их в школу. А когда-нибудь настанет время, и они сами обзаведутся семьями. Но жизнь отняла у него эти надежды. Без работы и возможности зарабатывать отец чувствовал себя бесполезным.

Мне было тринадцать лет, и я вполне был готов к любому труду. Я понимал, как тяжело отцу, и решил, что должен протянуть ему руку помощи.

Одним из наших соседей по дому был итальянец, инженер Брунетта, которому немцы поручили разместить на Монте Смит батарею противовоздушной обороны. Брунетта был близким другом папы, оба они обожали оперу и часто вместе пели отрывки из «Тоски». Он нанял множество рабочих-греков, чтобы вырыть траншеи и галереи для транспортировки боеприпасов и оборудовать позиции пушек, и по субботам рабочие приходили к нему за оплатой. Я заметил этот постоянно движущийся поток людей и решил, что пора действовать. Отцу я ничего не сказал и отправился к инженеру попросить работу. Сначала он стал меня разубеждать, говоря, что я еще слишком мал, но я ему напомнил, что прекрасно знаю тот вид работы, который надо выполнять. Я понимал, что дело не в моем возрасте, а в моей «расе», а потому сделал вид, что ничего не услышал, и продолжал настаивать на своем. Я заявил, что, наоборот, я для своих лет очень крепкий, и попросил его устроить мне испытание. Он не пожалеет, я работник хороший. Мое упорство его тронуло, и он спросил: «Почему тебе так нужна работа?» Я ответил, что мой отец остался без работы и я хочу ему помочь. Он так разволновался, что не нашел что мне ответить, чтобы отказать.

На следующий день он взял меня с собой на стройплощадку. Это оказалась часть дороги длиной около километра, и он неустанно контролировал, как идут работы, проходя это расстояние пешком туда и обратно. Когда мы прибыли на место, он подвел меня к бригадиру:

– Дай этому парню тачку. Он еще молод, но дело знает.

В следующую субботу я тоже встал в очередь перед домом инженера. Это был день моей первой зарплаты. Зажать в руке заработанные деньги было неописуемым удовольствием. И алчность тут была ни при чем: я предвкушал, как я пройду триста метров до дома и вручу эти деньги папе. Поначалу он закрылся и заупрямился. Ему не хотелось, чтобы в тринадцать лет я приносил домой жалованье. Правда, он очень быстро понял, что главным для меня были не деньги, а возможность помочь семье, делать все возможное, чтобы семья жила спокойно. Собственно, так всегда и поступали и он сам, и Лючия.

В конце концов, мне эта работа нравилась. Я, конечно, уставал, но воспоминания о ней сохранил самые приятные.

В бригаде нас было пятьдесят человек, кроме меня все греки. Бригадир-итальянец относился ко мне с уважением. По утрам он распределял работу, проверял, все ли в порядке, а в полдень посылал меня вниз с пустой сумкой. Я шел в Кремонскую пекарню – это название впечаталось мне в память – с пачкой продуктовых карточек, по карточке на каждого из коллег. Встав в очередь, я проверял, все ли карточки на месте. Когда же очередь подходила, я отдавал булочникам карточки, а взамен получал целую гору небольших батонов, которую складывал в сумку. Каждому в бригаде полагался батон. Однако из-за того, что хлеб отпускали по весу, иногда случалось так, что мне вместо пятидесяти батонов выдавали пятьдесят один, а то и пятьдесят два.

Когда я возвращался наверх, бригадир распределял батоны, давая каждому из рабочих по одному. А если оставался лишний, то отдавал его мне. Таким образом, мой заработок часто был на батон больше, и я мог отнести его папе и Лючии. Получалась хорошая прибавка к зарплате.

* * *

В первые месяцы нацистской оккупации условия жизни евреев на Родосе не изменились, хотя мы и жили в постоянном напряжении.

Многие подумывали о том, чтобы бежать в Турцию, как некоторые и поступили на следующий день после 8 сентября. Расстояние от Родоса до турецкого берега не больше двадцати километров, зато этот узкий пролив очень опасен из-за множества течений, что его пересекают. Переплывать его на каких попало суденышках означало лезть смерти в лапы. Однако были такие смельчаки, которым это удалось. Например, Роберто Хассон с помощью одного из турок добрался до Турции, а оттуда в Египет, чтобы присоединиться к греческому флоту. На той же лодке вместе с Хассоном плыл и Моше Суллам, будущий муж моей кузины Лючии. Впоследствии он так и остался возле Хассона и вместе с ним прошел все этапы опасного предприятия. А вот моему другу, морскому офицеру Эмилио Ребекке из Витербо, не повезло. Вместе с одним неаполитанским рыбаком он изучил все течения и определил точку на побережье, из которой можно дрейфовать, подчиняясь только движению воды. На карте этот план выглядел безупречно, но оба не учли немецкие наблюдательные посты. Их засекли с вершины горы и скосили пулеметной очередью.

Несмотря на огромный риск, многие пускались в это плавание. Почти всех унесли воды Эгейского моря или выстрелы нацистов. В общей сложности живыми до Турции добрались человек десять.

Бежать с острова было невозможно, и нам, евреям, оставалось только дожидаться конца.

3
Депортация

В день ареста никто из нас не понял, что происходит. Было утро, и почти все обитатели Родоса еще не выходили из домов, когда немцы разослали приказ: всем главам семей явиться с документами в комендатуру, которую нацисты расположили в бывшей казарме военно-воздушных сил Италии.

Решив, что речь идет о простой проверке документов, главы семей послушно явились к немцам. Однако истинные намерения оккупантов очень быстро стали понятны. Пунктом сбора не случайно было выбрано просторное помещение бывшей казармы с большими общими спальнями, которые могли вместить около двух тысяч человек, то есть примерно столько, сколько евреев оставалось на острове.

Всех явившихся немедленно арестовали и отобрали у них документы.

Нацисты взяли нас обманом, им не пришлось даже применять силу, чтобы заманить нас в ловушку: никаких облав, никакого шума, всего лишь проверка документов, простая формальность. И мы ничего не заподозрили. Мы с Лючией были дома, когда папа, уже часов в одиннадцать, пришел за документами. Выходя из дома, он сказал, чтобы мы не волновались и что он быстро вернется.

Проходили часы, за окном уже стемнело, но о папе ничего не было известно. Сестра начала беспокоиться и спустилась в Джудрию, чтобы разузнать хоть что-нибудь, но никто не имел понятия, что же все-таки происходит в комендатуре.

На следующий день вышел другой приказ: все проживающие совместно с вызванными главами семейств должны приготовиться к путешествию. Нас транспортируют в трудовые лагеря. Каждый должен иметь при себе съестные припасы, необходимую одежду, а главное – все ценные вещи. Завтра мы обязаны явиться в комендатуру. Те, кто не явится, будут казнены.

Случилось так, что нацисты, даже не прибегая к насилию, всего за два дня исхитрились арестовать все две тысячи евреев на Родосе и отобрать у них все, чем они еще владели. Многие послушались приказа и на следующее утро явились в комендатуру, имея при себе все ценности. По счастью, папа вовремя дал указания сестре, что нужно сделать с тем, что осталось от семейных ценностей. Года два назад, еще до войны, папа собрал нас и сказал:

– Ситуация ухудшается. Не хочу вас пугать, но может случиться так, что я погибну. На этот случай запомните: серебро зарыто в саду, под сараем с инструментами, а золото спрятано под камнями ограды. Там все, что у нас осталось. Берегите эти запасы и используйте их, только если положение станет безвыходным. Когда-нибудь эти вещи помогут вам начать новую жизнь.

Мне тогда было одиннадцать лет, и я не придал особого значения его словам. Я знал, где копать, чтобы найти золото и серебро, но от самой мысли о том, что папа может погибнуть, я весь похолодел, и голова моя перестала воспринимать слова. К счастью, сестра оказалась более ответственной и взрослой, чем я. Она не только точно запомнила, где спрятаны наши скудные сокровища, но оказалась настолько умна, чтобы понять главную мысль папы: все, что спрятано, должно оставаться там, где спрятано. Поэтому ни одной семейной ценности Лючия в наши вещи не положила. Пусть пожитки будут более чем скромны, зато все ценное останется под землей и будет дожидаться нашего возвращения.

* * *

Казарма, где сегодня находится школа, представляла собой большое трехэтажное треугольное здание. С фасада внутрь вела лестница, а с другой стороны находился окруженный оградой парк. Как только все мы оказались перед зданием, нас начали распределять по помещениям. Все происходило в строгом порядке, без всяких помех. План нацистов был жесток, но пока функционировал без сбоя. Мы оказались невольными и абсолютно беспомощными узниками. С этого момента у нас не было ни малейшей возможности бежать.

Мы попали в огромный треугольный капкан и еще не полностью осознавали, что нас ждет в будущем.

Едва отец нас увидел, как тотчас же бросился нам навстречу. С этой минуты, пока еще было возможно, он не расставался с нами и не терял нас из виду. Его присутствие нас успокаивало. Да, нас окружали немцы, но вокруг было много и знакомых лиц. Все знакомые разделили нашу судьбу, и мы объединились в этот час ужаса и неизвестности, как умеют объединяться только настоящие семьи.

Казарма была достаточно просторной, но нам не хватало места. Нас распихали кого куда, без всякого порядка. Две тысячи человек сидели в коридорах, в бывших спальнях, в залах и кабинетах. Слава богу, хоть с туалетами проблем не было. Современное здание было предназначено для проживания солдат, и туалеты пока работали. После всеобщей нервотрепки возможность воспользоваться чистым туалетом была хоть и маленьким, но облегчением для нас. Вскоре вся эта гигиена станет далеким воспоминанием.

Ситуация ухудшилась, когда семьи по одной стали вызывать в один из кабинетов: все должны были сдать имеющиеся ценности. Некоторые предпочли выбросить ценности в окно, в парке, а то и в туалетах. Другие прятали небольшие вещи на себе. Но в основном никто не взял с собой никаких ценностей. Большинство людей оставили все дома или поступили, как мой отец.

Сразу после нашего отъезда ценности, которые многие семьи оставили дома, растащили греки. Они прекрасно знали, что только немногие из нас вернутся на Родос. Часть греческого населения прибрала к рукам все, что мы оставили, и некоторые солидно разбогатели, разграбив наши дома.

Теперь и мы поняли, что больше не увидим Родоса. Нам ясно и прямо заявили, что мы морем поплывем в трудовой лагерь. Мы уезжали с острова неизвестно куда, но в глубине души каждый приготовился к худшему. И нам никто не сказал, что наши представления о «худшем» были легкой шуточкой в сравнении с тем адом, что нас ожидал.

В казарме мы просидели взаперти два-три дня. Я не могу все вспомнить в точности, потому что в этой ситуации мы утратили ощущение времени. Нас мучило множество вопросов: «Куда нас везут? Что с нами сделают? Когда мы вернемся?» Мы сидели на полу, понемногу съедали все, что взяли с собой, и так продолжалось три дня. Мы переговаривались, скрашивая неволю, и строили различные предположения насчет собственного будущего. Ясно было одно: события разворачивались в каком-то неправильном, нереальном русле. Единственными, чья судьба хоть как-то изменилась, были турецкие евреи.

Необходимо знать, что во времена Оттоманской империи все евреи имели турецкое гражданство. Когда же в 1912 году весь архипелаг Додеканес стал итальянской колонией, нашей общине предложили принять итальянское гражданство. Большинство евреев воспользовались случаем. Стать итальянцами во всех смыслах слова, как венецианцы, неаполитанцы или римляне, означало гарантированное поступление в итальянские школы, которые считались лучшими на острове. А хорошее образование было пропуском к наиболее престижным местам работы. Только маленькая горстка евреев остались турецкими гражданами: кто из недоверия, кто по невежеству, кто по нерадивости. Факт тот, что вместе с нами, евреями итальянскими, в казарме оказались заперты пять или шесть семей евреев турецких. Среди них была бабушка с материнской стороны моей будущей жены Зельмы и ее тетки. Отец и мать Зельмы, которые – редкость в то время – не были венчаны, а просто жили вместе, принадлежали, как и я, к итальянским евреям. Мой тесть Юсуф, по рождению турок, был исключительным механиком. На Родосе люди его квалификации ценились на вес золота. Он нашел работу авиационного техника в аэропорту Калафос, в пятидесяти километрах от старого города. Из Джудрии он уехал, со всей семьей перебрался поближе к аэропорту и без труда влился в итальянскую общину.

Новое гражданство вроде бы подарило нам лучшую жизнь, а теперь приговаривало нас к смерти. А судьбы маленькой турецкой общины напрямую зависели от Анкары, столицы нейтрального государства.

В дело вмешалось турецкое консульство и встало на сторону своих подданных. Для нас, итальянских евреев, они, конечно, мало что могли сделать, но по крайней мере пять или шесть семей были спасены. Всего сорок два человека.

Удерживая под арестом граждан нейтрального государства, нацисты совершили серьезнейшую дипломатическую ошибку, а потому, когда турецкий консул напомнил им, что немедленно сообщит в Анкару имена виновных в этой ошибке, офицеру СС ничего не оставалось, кроме как отступить. Он ответил, что немецкое командование осуществит оценку ситуации и даст окончательный ответ на следующий день. У Турции были хорошие дипломатические отношения с Германией, следовательно, продолжая настаивать на своей ошибке, немецкий офицер создаст неразрешимый дипломатический казус.

Тем временем семья Зельмы, жившая в пятидесяти километрах от города, не смогла вовремя явиться в комендатуру и находилась еще на пути к городу, чтобы честно выполнить приказ.

Отец семейства Юсуф велел жене идти вперед вместе с маленькими Зельмой и Розой. А он сразу же догонит их вместе со старшей дочерью Сусанной и сыном Оханом. Но случаю было угодно, чтобы как раз в тот миг, когда мать Зельмы с девочками подошли к лестнице комендатуры, им навстречу оттуда вышли мать Юсуфа Эстер, его тетушка Сара, дядюшка Иосиф, а за ними – остальные тридцать девять турецких евреев по списку, представленному послом нацистскому офицеру. Моя будущая теща, разумеется, не знала о том, что консулу удалось настоять на освобождении сорока двух ее соотечественников, и, на всякий случай, спряталась в кустах гибискуса вместе с обеими девочками и принялась наблюдать за сценой.

Когда Эстер увидела издали свою дочь с маленькими племянницами, она сделала ей знак рукой: «Уходи!» Бабушка Зельмы дождалась, пока рассеется маленькая толпа, потихоньку подошла к дочери и велела ей идти домой другой дорогой и никому не показываться на глаза. И только когда они дошли до своего дома в Джудрии, Эстер объяснила дочери и племянницам, что произошло. Мысль матери Зельмы сразу рванулась к Юсуфу и другим двоим детям, Сусанне и Орхану: ведь они с минуты на минуту должны были подойти к комендатуре! Моя будущая теща ринулась обратно и, по счастью, успела вовремя их остановить.

Как только семья Зельмы воссоединилась, все решили, несмотря на большую опасность, вернуться в деревню Калафос, где работал Юсуф. Кроме того, что мой будущий тесть был потрясающим механиком, он имел безграничную страсть к горам. Он обожал собирать грибы, охотиться на зайцев и перепелок, умел ставить капканы, ориентироваться в самых непроходимых местах и прекрасно знал все вершины вокруг Калафоса.

Он решил воспользоваться всеми своими талантами и уйти вместе с семьей в лес. Еще раньше он соорудил что-то вроде хижины рядом с пещерой. Там он прятался во время охотничьих облав, там он отдыхал после долгих походов. А теперь привел в это убежище свою жену и четверых детей, и здесь они прятались до самого конца войны. В городе они не показывались, а вот в Калафос Юсуф наведывался, чтобы заработать в качестве механика. Если же кто-нибудь из знакомых спрашивал, как ему удалось спастись от немцев, он говорил, что и он, и его семья – турки по национальности. Однако история о том, как посол освободил сорок два человека, стала известна, и Юсуф сразу сделал вид, что его семья была в числе этих счастливчиков. Вполне себе объяснение, тем более что наполовину оно было правдой: хотя Юсуф с женой и приняли итальянское подданство, по рождению они были турки и прекрасно говорили по-турецки. Если бы истина открылась, дело кончилось бы плохо: и его, и всю его семью просто расстреляли бы. Но, слава богу, никто ни о чем не догадался, и Юсуф спас семью, спрятав ее в горной пещере до конца войны. Он приходил к ним, приносил еду, питье и все необходимое для достойной жизни.

Кое-кто тоже пытался уйти в лес, но лишь немногим удалось там долго продержаться: им не хватало скрупулезности подхода к делу. Через несколько лет я узнал историю одного парня, который тоже ушел в лес, но его нашли и расстреляли. Он был из семьи Беро и владел маленьким грузовичком, на котором разъезжал по полям, скупал овощи и зелень, а потом перепродавал в городе. В этих деревнях земледелием занимались по преимуществу греки и турки. И вот, во время одной из таких поездок, парень встретил молодую гречанку и влюбился. Односельчане осуждали эти отношения, считали неприличным для девушки встречаться с каким-то там евреем.

Настал день арестов по немецкому приказу, и парень, с болью в сердце, сказал любимой, чтобы шла со своей семьей в комендатуру. Она же недавно узнала, что беременна от него, и не допускала даже мысли его потерять. Она пообещала, что спрячет его, и парень, ради будущего ребенка, согласился. Она нашла укромное место в горах неподалеку от своей деревни, спрятала его там и по ночам приносила ему еду. Все это она держала в секрете, и односельчане ни о чем не догадывались. Может быть, ее мучила потребность с кем-то поделиться этой опасной информацией, и она пошла за советом к местному попу.

Священник сказал, что она поступила дурно, спрятав еврея, потому что подвергла риску всю деревню. «Еврей того не стоит», – сказал он и не изменил своего мнения, даже когда девушка сказала, что любит этого парня и ждет от него ребенка. Поп промолчал, а наутро пошел и донес на парня немцам. Беднягу схватили и расстреляли. Поп оправдывал себя тем, что сделал это, чтобы обезопасить своих односельчан.

* * *

В день депортации немцы на всем острове Родос включили сирену противовоздушной тревоги, чтобы вынудить население погасить свет и задернуть шторы: никто не имел права высунуть нос из дома. Двери казармы открыли, и нас построили по пять человек в ряд. Длинная колонна евреев, затаив дыхание, под вой сирен, беззвучно спустилась к порту. Нам велели молчать и не поднимать голов. Это было унизительно.

Однако не все греки попрятались в своих домах, кое-кто высунулся из окон, чтобы посмотреть на нас. Многие были довольны, что нас увозят с острова, но даже они не догадывались, с чем нам придется столкнуться. Некоторые пошли на риск и вышли из домов и прятались за углами, чтобы поближе нас разглядеть, но у нас был приказ не поднимать голов. Кто не подчинялся, того били.

Пока мы спускались, многих из нас охватила глубокая печаль и необъяснимая тоска. Нам никогда еще не приходилось выслушивать таких жестоких и унизительных приказов. Как это: идти строем по пять человек, опустив головы и глядя в землю? Мы никак не могли понять…

Отец держал нас с Лючией возле себя, мы так и прошли бок о бок все два километра, что отделяли комендатуру от порта. Потом пересекли Мандраккьо, прошли вдоль городских стен и вышли за пределы старого города. И увидели у причала четыре небольшие железные баржи. На таких баржах греки перевозили домашнюю скотину с одного острова на другой. Они были низкие, с трюмами, покрытыми деревянными крышками, и могли перевезти четыреста, от силы пятьсот человек за раз.

Нас швырнули в трюмы, еще хранившие запах мочи и экскрементов животных. А еще там воняло грязью, и мы поняли, что вскоре и с нами начнут обращаться как со скотиной.

Места всем не хватало, даже сесть было некуда, мы буквально сидели друг на друге. Сотни людей были стиснуты в трюмах, где и так было нечем дышать, а нарастающая тревога делала всю эту вонь совсем невыносимой.

Трюм был метра два высотой, и его закрывала деревянная палуба, на которой располагалась вышка, где стояли пятеро стражников с автоматами. Наши ноги упирались в плоскую поверхность – наверное, в пол. Трюм сразу закрыли почти полностью, оставив только небольшую кормовую часть открытой, чтобы к нам поступал воздух. Иначе мы бы быстро задохнулись, потому что жара стояла неимоверная!

Немцы поставили в трюм пять ведер воды и большой пустой бидон.

* * *

Мы с сестрой и отец все время держались вместе. Папа держал нас за руки и не спускал с нас глаз. До самой платформы лагеря мы старались не терять друг друга из виду.

В трюмах мы начали испытывать незнакомое чувство стыда и стеснения. Здоровенный бидон был предназначен для отправления естественных нужд. Мы болезненно воспринимали вынужденное нарушение интимных границ и нормальной стыдливости. Здесь находилась моя сестра и другие девочки, которых я знал. Женщины приспособились, отделив бидон маленькой ширмой из одеял, так их натянув, что снаружи ничего не было видно. А как было спрятаться внутри ширмы? На все это было больно смотреть.

Забыть этого я не смогу. Среди нас были беременные женщины и кормящие матери. Малыши плакали и просили пить, новорожденные голодали, и их нечем было покормить. Больные старики мучились без лекарств. Молодые и здоровые парни отказывались от питья, чтобы напоить более слабых, и прежде всего беременных женщин и детей. Все мы были заперты в трюме.

До сих пор вижу, как старики, оставшиеся без лекарств, умирали один за другим: в этом путешествии вообще умерло много народу. Мы должны были сбрасывать их за борт. Поминальную молитву по ним читали там же, перед тем как сбросить тело с баржи. Это был бесчеловечный рейс. Скоты, скоты… они и нас приравняли к скотам.

* * *

Тут и началось молчание нашего отца. До этого момента он был нашим любимым папочкой, он без умолку разговаривал с нами… Но с самого дня отплытия говорил все меньше и реже и все больше мрачнел. Повинуясь инстинкту, он держал нас при себе и не спускал с нас глаз. Он был готов зубами драться за нас до последней минуты.

А мы с моей сестрой Лючией, напротив, все время переговаривались и смотрели друг на друга. Она заботилась обо мне и держала меня в чистоте, обтирая мокрым платком. Она и на корабле заменяла мне мать, как заменяла всегда и везде.

И я, совсем еще мальчишка, начал понимать, что такое боль. Я был вынужден разделять с теми, кто меня окружал, самые сокровенные и щекотливые моменты своей жизни и не мог не помогать им.

На барже мы все стали молиться, и молились не только верующие люди, но и многие из взрослых по вечерам служили настоящие молебны. В глубине души молился каждый.

Ситуация стала совсем невыносимой, когда мы пристали к острову Кос. К нам присоединилась еще маленькая группа депортированных, всего несколько семей, но с гигиеной стало совсем плохо. Их погрузили не на нашу баржу, но мы знали, что будут еще пополнения, которые сделают жизнь на борту еще труднее. И дело было не в них самих и не в их поведении, а в том, что каждый лишний человек на борту означал еще большую тесноту, духоту и грязь. Двигались мы только по ночам, а днем останавливались в какой-нибудь бухте или возле скал. Баржи вставали на якорь борт о борт, и в эти моменты мы могли переброситься парой слов и узнать, что происходит на соседнем судне. Для нас это был единственный способ получить хоть какую-то информацию о положении дел у соседей и сосчитать, сколько народу осталось на борту и сколько погибло. Многодетные семьи разлучили и поместили на разные баржи, и каждая остановка давала людям возможность хоть что-то узнать о своих близких.

Вонь в трюмах становилась день ото дня невыносимее. К запаху мочи и навоза, которым была пропитана баржа, присоединился еще запах наших немытых тел.

Мало того, день ото дня мы все больше голодали, обезвоживались и слабели. Однако старшие изо всех сил старались смягчить страдания более слабых и отказывались от пищи, чтобы накормить и напоить женщин и детей.

Ели мы только то, что взяли с собой, ничего не получая от немцев. Ну, они же просили нас упаковать еду в пакеты и взять ее вместе с одеждой и ценностями. Самой большой проблемой для нас была вода. Взрослые ее старательно распределяли, но было ясно, что ее не хватит, чтобы все могли доплыть до Пирея. Мы плыли уже целую неделю.

Даже в такое отчаянное время наша община не утратила чувства сплоченности и братства. Никакие бедствия, никакие ужасы, к которым мы не были готовы, не смогли разорвать соединявшую нас связь. Мы держались с достоинством и в полном согласии с другими. Такое поистине фантастическое поведение уважали все. Ни один из нас не повел себя иначе, и так продолжалось до нашего прибытия в пункт назначения.

Днем баржи бросали якорь неподалеку от какого-нибудь островка, и нам разрешали выйти на палубу, а если запах, идущий от нас, был слишком силен, то разрешали и окунуться в море. Когда я думаю об этом сегодня, мне трудно поверить: мы ныряли в сверкающее море, а рядом умирали люди, потому что нас содержали в нечеловеческих условиях.

Немцы, наблюдавшие за нами со своих сторожевых вышек, наверное, замечали, что у нас, евреев, не было попыток взбунтоваться, несмотря на жуткие условия существования. В итоге они начали ослаблять контроль, потому что понимали, что мы неопасны.

И действительно, никто и не думал бежать. Может, те, кто помоложе и покрепче, и могли бы, но их пугали последствия. Однако я не исключаю, что, если бы мы знали, что нас везут в лагерь смерти, мы бы рискнули и пошли ва-банк.

Но мы не знали, куда нас везут, и думали, что едем просто на работы, но уж никак не в Германию или в Польшу. Мы все еще цеплялись за надежду, что кошмар кончится, что это путешествие станет последним испытанием и все изменится к лучшему. Нас удерживал страх, что в случае, если кто-то из молодежи попытается оказать хоть малейшее сопротивление, немцы прежде всего возьмутся за его семью. Кто же позволил бы себе подвергать опасности свою мать, тетушку или сестру? Я, конечно же, не позволил бы… Но сегодня я не могу сказать, правильно ли мы поступили, потому что сегодня я знаю, что должно было случиться с нами в конце пути.

То и дело над нашими головами пролетали самолеты разведки, и поверхность моря неподалеку от барж подозрительно морщилась. Это были английские и греческие подлодки, патрулировавшие воды Эгейского моря. Вполне возможно, что они вели нас от самого отплытия. Однако помогать нам никто не собирался. Ведь не помогли же союзники итальянским солдатам, которые после 18 сентября отказывались сотрудничать с нацистами. Многих из них тогда увезли в один из концентрационных лагерей, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы их защитить.

Наконец мы прибыли в Пирей. Все баржи пришли вместе, одна за другой, как и отплывали. Нам приказали сходить на берег в колонне по одному. На берегу нас дожидались несколько грузовиков и вооруженные немцы, готовые нас принять. И на этот раз нас загрузили в транспорт, как скотину, и повезли в Хайдари, в тюрьму недалеко от Афин. Мы с Лючией все так же держались поближе к отцу, а остальные семьи, особенно многодетные, немцы безжалостно разлучали.

Сойдя с грузовиков, мы оказались на большой площади, посередине которой возвышалась казарма из нескольких кирпичных корпусов. Не говоря ни слова, нацисты втолкнули нас в одну из комнат, очень тесно прилегавших друг к другу, практически смежных. В той, куда поместили нас, больше трехсот человек, не было ничего, кроме большой бадьи для естественных нужд. Общаться с теми, кто находился в соседних комнатах, мы могли, только переговариваясь через узкие запертые двери. Но самым трудным были жара и духота. Описать августовскую жару в Афинах невозможно. Она намного сильнее, чем на Родосе, то есть абсолютно невыносима. А мы еще целую неделю провели закрытые в трюмах наших барж.

И в этом закрытом раскаленном пространстве мы страдали от жажды как никогда.

Переговариваясь с соседними комнатами, мы выяснили, что в одну из них поставили ведро с водой. Вода была нужна срочно, особенно для детей, но мы не знали, как ее добыть.

Выход из положения нашел электрик с Родоса. Он где-то раздобыл электропровод, отрезал от него достаточно длинный кусок и вытащил оттуда медную проволоку, оставив только пластиковую оболочку. Получилась длинная гибкая трубка, которую просунули в соседнюю комнату сквозь замочную скважину. Ребята из соседней комнаты погрузили конец трубки в ведро с водой, и мы давали попить тем, кому было особенно тяжело: детям и беременным женщинам. Этот метод работал и позволил нам пережить три дня заключения в казарме с кирпичными стенами. Даже здесь немцы по-прежнему совсем не давали нам еды и очень мало давали воды.

Потом нас вывели из кирпичной клетки и повезли на станцию. Я впервые в жизни увидел поезд и очень обрадовался. Я ведь был ребенком. Я слышал разговоры о железной дороге, но у нас на Родосе ее не было. Я видел корабли и самолеты, но поезда – никогда. И там, возле поезда, который я разглядывал с любопытством, опять торчали немцы с автоматами. Они снова принялись орать свои варварские приказы, которых мы все равно не понимали.

Поезд состоял из бесконечной вереницы вагонов из темного дерева. У каждого вагона была огромная, со стену, дверь и по два маленьких окошка с каждой стороны. Я сразу заметил, что вагоны, как и баржи, были предназначены для перевозки скота, а не людей. Ясное дело, для них мы и были скотом.

Нас начали грузить в вагоны. Сначала в каждом вагоне нас было около семидесяти человек, но под конец нацисты обнаружили, что все не помещаются, и нас стало по девяносто. Мы были спрессованы, как сельди в бочке, еще хуже, чем в трюме, да еще в такую жару! На этот раз вся сцена повторилась: на всех пять ведер воды и один пустой бидон. И мы снова оказались один на один со своей стыдливостью, прежний ужас повторился. Мы не могли найти объяснения, почему нас держат в таких нечеловеческих условиях. Эти воспоминания я не могу вычеркнуть из памяти, все жуткие сцены и сейчас стоят у меня перед глазами. Они врезаны в память, и ничто уже не сможет их оттуда стереть. Тогда я еще не знал, куда привезет нас этот поезд, но после войны назвал его «поездом смерти», потому что он вез нас умирать.

Наши муки в этих вагонах не шли ни в какое сравнение с тем, что мы пережили в трюмах барж. Всякий раз, подъезжая к станции, мы должны были пропустить несколько военных составов. Иногда вагоны стояли на солнцепеке по целому дню, и мы теряли сознание от обезвоживания. Мы уже словно находились в печах крематория.

Невозможно описать, что мы испытывали, стиснутые в раскаленных вагонах, и вряд ли удастся передать непрерывный плач детей и отчаянье тех, кто хотел хоть что-то сделать, чтобы помочь, но ничего не мог сделать, потому что сам находился на грани обморока и с гневом чувствовал, как уходит, просачивается сквозь пальцы жизнь.

Для нацистов мы все были просто ходячими трупами. Если не сдохнем в поезде, то нас ждет тот же конец в газовых камерах. Какая разница?

Единственными моментами, когда мы не ощущали себя брошенными на произвол судьбы, стали для нас проезды по территории Югославии. Местное население прекрасно понимало, что наш поезд везет евреев в концлагеря, и, когда вагоны подъезжали на удобное расстояние, старались забросить нам в окошки фрукты. Немцы не обращали на это внимания. Не думаю, чтобы их интересовало, съедим мы фрукты или нет. Их привлекала возможность поразвлечься, глядя, как мы набрасываемся на то, что до нас долетело.

Может, мы казались им утками на воде, которые кидаются, как молнии, за каждой брошенной коркой, а потом затевают драку, стараясь отбить у соседа добычу. Если бы охранники заглянули хоть в один вагон, они застали бы совсем другую сцену.

Они увидели бы, как люди, поймавшие фрукты через окошки, сразу же делили их на мелкие части и раздавали всем, часто отказываясь от своей доли. Они увидели бы людей, совсем не похожих на тот образ евреев, который старалась сформировать в умах нацистская пропаганда.

Взрослые постоянно смотрели в окошки и старались определить, на каком языке переговариваются те, что находятся снаружи. И вполне возможно, что по этому признаку они могли определить, в какой стране мы находимся. Они были людьми высокой культуры, в отличие от меня. Мой папа, конечно же, все знал, потому что постоянно перешептывался с другими мужчинами, но ничего не говорил ни мне, ни сестре.

Условия этой поездки спровоцировали много смертей, гораздо больше, чем на баржах, ибо страдания наши были выше человеческих сил. Почти всегда уходили самые старые, детей не так легко было уморить. Самые маленькие были полны энергии и отводили душу в крике и плаче. Они верещали с утра до ночи, и их молодые матери выбивались из сил, безуспешно пытаясь их успокоить.

Когда раз в неделю открывали двери, мы собирали и выносили умерших, и нас заставляли оставлять их прямо на земле возле вагонов. Что потом происходило с их телами, мы не знали, да я и потом не узнал. Из каждого вагона трое или четверо мужчин под конвоем охранников выносили ведро с экскрементами и пустые емкости для воды. Они шли в затылок друг другу к месту, где надо было опорожнить ведра и набрать воды. Затем каждый возвращался в свой вагон. Однажды мы набирали воду прямо на станции. Вокруг сновали люди, и нам очень хотелось заговорить с кем-нибудь из них, но немецкие солдаты вели нас тесным строем и не давали никому подходить к нам. И мы ничего не могли сделать.

В дороге мы считали дни с момента, когда нас собрали возле немецкой комендатуры, до прибытия на место. Чтобы добраться до Биркенау, нам понадобился почти месяц.

Почти месяц страданий, чтобы пойти на смерть.

4
Аушвиц-Биркенау

Поезд остановился утром, и мужчины сразу выглянули в окна, чтобы определить, где мы находимся. Я был слишком мал ростом, чтобы оглядеть панораму за окном, но кто-то из взрослых сказал мне, что вдали виднелся только какой-то барак и больше ничего не было видно. Все думали, что сейчас мы поедем дальше и этот торчащий в пустоте барак не может быть местом прибытия. Абсурдным было даже подумать, что мы вынесли такой бесчеловечный путь ради того, чтобы приехать в Богом забытую дыру. Мы не видели в этом смысла, а может, не хотели его воспринять. А приехали мы на станцию Биркенау с высокой наклонной платформой, рампой.

Двери распахнулись, и перед нами предстала невероятная картина: отряд немцев, готовый просто выбрасывать нас из вагонов.

Все были в смятении и панике. Помочь себе мы не могли, но делать было нечего, пришлось прыгать. Стариков выкидывали, как мешки с картошкой: приказ, толчок, удар… А мы чувствовали себя беззащитными животными, которым грозили острые зубы овчарок. Каждый из нас старался не потерять из виду своих близких, но немцы были хорошо выдрессированы: в кратчайшее время они совершенно варварски отделили мужчин от женщин, и мы просто онемели от такой жестокости. Новорожденных и маленьких детей оставили вместе с матерями в женской группе.

Папа сразу понял, что сейчас нас разлучат, и крепко прижал нас к себе. Но подскочившие немцы стали вырывать у него из рук мою сестру Лючию, а он защищал ее из последних сил. Его принялись избивать, и в конце концов ему пришлось разжать руки. Он ничего не смог сделать, не было никакой возможности. А я не смог даже ничего ей сказать, мы успели только обняться… Как же больно было видеть папу… Он сделал все, что мог, но напрасно.

А потом началась селекция. Ее проводил врач, а рядом с ним стояла группа офицеров и младших чинов, которым он то и дело отдавал какие-то приказы. Если наш приезд и выгрузка были моментами паники, криков и слез, то селекцию проводили в полной тишине. Нас не строили в колонну, мы выходили по одному к этой особе, к этому «врачу», имени которого я называть не стану, ибо он того не заслуживает^[11]. Он бросал на очередную жертву беглый взгляд и делал всего один жест пальцем: этого – туда, этого – сюда. В одну сторону – молодежь, более сильных, в другую – стариков, больных и ослабевших, которых было гораздо больше. Этим простым жестом он решал, кто может пока пожить, а кто должен сразу умереть. Но в тот момент мы этого не понимали. Разве можно назвать этого врача человеком? Ни одно животное не сделало бы такого. Разве можно назвать его по имени? Я не стану. Он обладал властью каждый день посылать на смерть тысячи ни в чем не повинных людей… и все эти смерти на его совести. Как же он мог засыпать по вечерам? И как он мог спать все те годы, которые еще прожил после войны?

Сначала проводили селекцию женщин. Их выстроили в ряд, и я увидел сестру в группе молодежи, отобранной для работ. Я не сводил с нее глаз.

А потом разыгралась сцена, которую мои глаза ни за что на свете не захотели бы увидеть. Молодую еврейку с Родоса, лет двадцати – двадцати двух, с новорожденным на руках, отобрали для работ. А ребенка вырвали у нее из рук и бросили в сторону группы стариков. Мы не поняли зачем, да и вряд ли мать поняла, что очень скоро жизнь ее малыша кончится в газовой камере, а она пойдет на работы. Мы этого не сознавали, но жестокость, с какой обращались с этими женщинами, была для всех настоящей мукой. Даже сегодня, когда я приезжаю на платформу Биркенау, эта сцена сразу встает перед глазами. Она так и осталась в моей памяти, и я не могу ее вычеркнуть. Как можно забыть отчаянье несчастной матери, ее слезы, ее крики?

Наконец настала наша очередь. Я стоял рядом с папой, и, сказать по правде, меня не выбрали для работ, и только папина смекалка и стойкость спасли меня от смерти. Он был сорокалетним мужчиной, высоким и крепким, и все время держал меня за руку у себя за спиной. Когда нас сортировали, он, во всеобщей суматохе, так и провел меня за собой, и мы с ним оказались в группе, предназначенной для работ. А вот мои двоюродные братья, на два года старше меня, попали в другую группу. Наверное, они выглядели более хрупкими, а я на вид был плотнее и сильнее их, потому что перед самой депортацией работал на Монте Смит заступом и лопатой, а потом возил тяжелые тачки. Работа пошла мне на пользу: я обзавелся мускулатурой и теперь выглядел на несколько лет старше своего возраста. Да немцы и не спрашивали, сколько мне лет, им достаточно было оценить внешний вид. Теперь я часто спрашиваю себя, что же спасло меня тогда: папина находчивость или всеобщая неразбериха? А может, Отец Предвечный…

Под конец всех мужчин разделили на две группы: на маленькую, в которую попали мы с папой, и большую, которая сразу получила приказ уехать. Нашу группу повели направо, в противоположную сторону. Нас вели в баню, их – в газовую камеру. Но ни мы, ни они не понимали, что в действительности происходит.

Место выгрузки заключенных уже далеко, но оно навсегда осталось в моей памяти. Не проходит дня, чтобы я его не увидел.

* * *

Мы шли друг за другом около километра. Потом я увидел бараки и несколько деревьев. Помню, что заметил сточные канавы, заполненные водой: спустя несколько дней я буду их чистить. Вдоль дороги стояли два крематория, но что это крематории, я узнал гораздо позже. В тот раз, когда я впервые проделывал путь от платформы станции, я их не заметил, хотя трубы буквально бросались в глаза. Нас подвели к большому зданию: бане, где происходила регистрация всех депортированных в лагерь Аушвиц, отобранных для принудительных работ. Нас было человек триста – триста пятьдесят мужчин, и всем нам приказали сесть. Рядом со мной был отец, который крепко держал меня за руку и не выпускал. Мы просидели так довольно долго, потому что в помещении была другая группа. Только потом мы сообразили, что речь шла о женщинах с Родоса. Их тоже привели сюда.

Когда наступила наша очередь, нам приказали раздеться догола и оставить все носильные вещи в этом огромном предбаннике. Мы стеснялись своей наготы, даже в мужской компании стыдливости мы не утратили. Я ни разу не видел голым взрослого человека, а главное – впервые видел голым своего папу. У нас на Родосе это было не принято, но теперь настали другие времена.

Потом нас завели в другое помещение, где нам остригли волосы на голове и удалили все волосы с тела. Нас брили электрической машинкой: сначала головы, потом подмышки, а потом все места, где росли волосы. После этого всех протерли губками, пропитанными каким-то дезинфицирующим раствором, причем протирали даже глаза. Раствор обжигал кожу, особенно глаза и только что выбритые места. Я чуть не расплакался, но отец меня успокоил и помог прочистить глаза. Нас заставили окунуть ноги в ванну с дезраствором, как сейчас делают перед тем, как войти в бассейн. Сразу после дезинфекции надо было очень быстро принять душ.

Буквально в следующий миг нас бегом погнали по коридору, где каждому бросили полосатую пижаму, такую же полосатую шапку и сабо. Этот комплект служил мне одеждой до самого освобождения. В дикой спешке все отбирали на глазок, и ни у кого не оказалось ни пижамы, ни обуви по размеру.

Кое-как облачив нас в лагерную форму, нас снова вывели на улицу, где были расставлены столы, и за каждым сидел такой же узник, как мы. Нас ожидал последний этап регистрации: татуировка, которую и делал этот узник. Отец все время держал меня за руку, не отпуская ни на шаг. Он подтолкнул меня к столу и, чтобы мне не было страшно, протянул вперед свою руку, показывая мне, что надо делать. Я тоже протянул руку, и он ждал, пока татуировщик закончит со мной. Мой номер был B7456, а номер отца – B7455.

Так, бок о бок, мы отправились в то место, которое называлось лагерем А. Биркенау – лагерь огромный, и он разделен на множество секторов. Каждый сектор, то есть лагерь, был помечен своей буквой. Сектор, где мы должны были находиться в карантине, именовался лагерь А. Мы снова прошли между двух крематориев, но опять ничего не заметили, хотя на этот раз ощутили сильный запах дыма. Но мы и представить себе не могли, что именно тут сжигали. Едва войдя в карантинный лагерь, мы сразу отдали себе отчет, что отсюда ведет только одна дорога – дорога к смерти. Это ощущение с течением времени стало уверенностью: из Биркенау выйти живым невозможно.

Именно в этот момент меня разлучили с отцом: его приписали к бараку 15, а я должен был обитать в бараке 11.

Внутри барака по обе стороны располагались разделенные на секции трехуровневые нары, где должны были спать по восемь человек: восемь на одном этаже, восемь на другом и восемь на третьем. В общем, снова теснота сельдей в бочке. Матрасов не было, только голые топчаны. В центре стояла маленькая печка, призванная отапливать весь барак, но затея эта была явно неудачная: печку топили дровами и она быстро гасла. Мне указали место на третьем ярусе, и я быстро понял, что оно далеко не самое худшее: на последнем ярусе не так тесно. Тому, кто спал в центре, было труднее вставать и вообще двигаться. Наверное, я так решил, потому что был ловким мальчишкой и мог забраться куда угодно. Вот если бы на моем месте оказался старик, для него это был бы просто кошмар.

Тогда мне было тринадцать с половиной. И я остался один, без папы. Надо было приспосабливаться к такой странной ситуации.

Для естественных нужд и умывания существовали общие туалеты. Снаружи бараки, где они размещались, походили на спальные, но внутри делились на две части. Одна служила туалетом: три длинных цементных плоскости с двумя рядами дырок. В глубине дырок люки, которые поднимали, чтобы очистить от содержимого.

Во второй половине барака была оборудована умывальня, где мы пытались содержать себя в чистоте. Там имелись трубы с маленькими дырочками, откуда постоянно сочилась вода, потом стекая в узкие каналы.

Войдя сюда в первый раз, я подумал, что придется приспособиться, никуда не денешься. Мы, цивилизованные люди, привыкшие к строгой гигиене, должны будем приспособиться к этой мерзости.

Разумеется, туалетной бумаги у нас не было, и каждый находил свой выход из положения. Я раздобыл себе какой-то лоскуток ткани, смачивал его водой и с его помощью наводил чистоту. Конечно, не бог весь что, но другого способа содержать себя в чистоте не было.

В умывальнях нам удавалось только умыть лицо и почистить зубы. Но трудность состояла в том, что эту воду нельзя было пить: если глотнешь даже по ошибке, рискуешь получить дизентерию, которая унесет тебя за несколько дней. Нам сразу сказали, что воду пить нельзя. Мы предпочитали есть снег, чтобы утолить жажду. Вытираться мы могли только пижамами: никаких полотенец в лагере не давали. В умывальне лицо вытирали пижамой, пижама вообще служила для многих манипуляций.

Умывались мы, в основном когда шли в туалет, стараясь совместить обе процедуры. Туалет мы могли посещать, когда хотели, но не стремились туда: очень уж там мерзко пахло, и потом, туда ходили и больные дизентерией. Она стала типичной лагерной болезнью, и от нее многие умирали. Болеть дизентерией – обычное дело, это всякий знал, и мы старались держаться подальше от туалета с его гнилой водой.

Но все равно сделать было ничего нельзя, приходилось с этим мириться. И мы располагались там в рядок, один за другим, как кони, как скотина… И почти каждый раз кто-то дожидался там своего конца.

Нацисты установили для вновь прибывших карантин, но не для безопасности работников, а для собственной безопасности: они боялись, что мы принесем какие-нибудь болезни, например тиф, и заразим их. Какое-то время мы будем в изоляции, пока они не решат, что мы здоровы. Если же нас сочтут больными, то такие проблемы они решали очень быстро. Всем было ясно, что им на нас абсолютно наплевать, и они все равно заставляли нас работать: подумаешь, карантин!..

Мы сразу включились в цикл работ. Цикл был жестким: двенадцать часов в день. Нас выводили в шесть утра и возвращали в барак в шесть вечера.

Наш день проходил так: в четыре утра подъем, в пять – построение возле барака на изнурительную и бесполезную перекличку. Перекличка длилась около двух часов. Стоять надо было неподвижно и ждать, когда выкрикнут твой номер. Я не знал немецкого, а потому не имел ни малейшего представления, как произносится мой номер. К счастью, всегда находился кто-нибудь, кто предупреждал, когда выкрикивали мой, и я с готовностью отвечал: «Яволь!»

Первые дни нас инструктировали, как себя вести. Единственным законом было полное подчинение, а единственным, кто транслировал все желания начальства, был капо, надзиратель из заключенных. Если капо в твоем бараке – человек, то можешь даже немного размяться во время переклички. Если же капо – монстр, то будешь наказан даже за то, что дышал.

В шесть утра немцы передавали нас надзирателям, а те уже забирали на работы. Они всегда распределяли рабочую силу и руководили работами, если только работы не проходили за пределами лагеря. Тогда нас сопровождали и надзирали за нами немцы: ведь капо и сам был заключенным, как все мы.

Когда, к примеру, предстояло рубить дрова, немцы не спускали с нас глаз. При них всегда были оружие и свирепые овчарки.

Нас вели в окрестный лес, и за собой мы тащили четырехколесную повозку. Двадцать человек впрягались в повозку, как мулы, а двое направляли движение.

В лесу другая бригада рубила дрова, а мы быстро нагружали повозку и везли ее в лагерь. Толкать повозку – самая тяжелая часть работы, особенно в дождливую погоду. Останавливаться было не положено, даже на секунду. Так мы и сновали взад-вперед весь день, до шести вечера. Ужасно было то, что я ни с кем из заключенных не мог поговорить: во время карантина мне не приходилось работать ни с кем из греков или итальянцев. Я не знал языка тех, кто работал со мной рядом, и общался с ними только жестами.

Мы сгружали дрова возле печей крематория, а там уже другая бригада переносила их внутрь.

Дрова предназначались для рвов, где сжигали трупы. Это знали все. Через несколько дней и мы, вновь прибывшие, стали отдавать себе отчет, что такова реальность… Это дошло даже до меня, фактически еще ребенка…

Однако мы начали быстро понимать, что во всем этом было что-то ненормальное, концы с концами не сходились. И стали спрашивать у всех, более старших и опытных, особенно у тех, кого депортировали раньше нас и кто больше знал о лагере и его секретах. Помню, как застыла у нас кровь в жилах, когда на вопрос, где сейчас держат всех прибывших вместе с нами с Родоса, мы получили такой ответ: «Их убили в газовых камерах, а потом сожгли либо в печи, либо во рву. А этот дым – души ваших родственников».

И мы поверили, потому что дым разносил по всему лагерю запах горелого мяса. Те, кто сказал эти слова, выглядели вполне искренними людьми.

Сказать по правде, я никогда не спрашивал о судьбе остальных узников, эти вопросы задавали взрослые. Я был мальчишкой и только слушал разговоры взрослых, многие из которых оплакивали своих сестер, матерей и бабушек.

Нас словно окатили ушатом холодной воды. С отцовской стороны наша семья была не очень большая: только тетя, дядя, двоюродный брат и сестра Лючия. А вот со стороны мамы родных было много: двоюродные братья и сестры и постарше меня, и моего возраста, и кузина Рикучча, недавно вышедшая замуж и только что родившая ребенка… И все они оказались в газовой камере. Рикучча вышла замуж за Кордоваля, Джека Кордоваля. Он по сложению не подходил для работ, а у нее на руках была грудная дочка… и оба они не представляли интереса для «врача», сортировавшего людей на месте прибытия.

Вот каков был конец наших более слабых братьев, стариков и малышей. Их умертвили в газовой камере, сожгли в печи крематория, для которой мы заготавливали дрова, а их души отлетели вместе с дымом. Выйти из Биркенау можно было только таким путем.

Почти все работы внутри лагеря мы выполняли под присмотром своих надзирателей. Некоторые из них были греческие евреи из Салоников, но по большей части – политические узники из Польши. Национальность здесь значения не имела: с ними все равно нельзя было перекинуться словом. Они жили вместе с нами, по одному на барак, их комнаты располагались сразу за входом слева. Они были такими же узниками, как и мы, они жили вместе с нами, но их жизнь в корне отличалась от нашей. Спали они на хороших кроватях, вкусно ели, были здоровы. Многие из них добились таких привилегий благодаря своей злобе и коварству. Они соревновались в жестокости по отношению к нам, чтобы заработать благосклонность своих хозяев и некоторый фавор. Чем хуже они поступали, тем лучше устраивались. Мы с ними контактов не имели, даже в туалетах не пересекались.

Вернувшись с работ около шести вечера, во время карантина мы получали килограмм хлеба на восьмерых. Дележка хлеба представляла собой ритуал с четкими правилами. Надзиратель разрезал круглый хлеб пополам и отдавал группе из восьми заключенных, а те в свою очередь делили половинки на четыре равные части. Получалось плюс-минус двести пятьдесят граммов на человека. Иногда, правда очень редко, к хлебу давали еще крошечный кусочек маргарина. Затем каждый получал миску того, что называлось супом, а на деле было просто грязной водой, в которой, если повезет, плавал кусочек репы или еще чего-нибудь. Когда мне везло, я засыпал довольный: в условиях величайшей скудости это уже было что-то. Такой жалкой пищи должно было хватать на весь день, ибо кормили нас всего один раз. По утрам у нас не было ни еды, ни воды.

Вскоре я начал замечать, что во время работы мне не хватает сил, и тогда по вечерам стал довольствоваться только похлебкой, а хлеб откладывал на завтра. Я заворачивал свой рацион в тряпочку, а на другой день, когда в животе начинало урчать от голода, в ужасе, что меня застукают, съедал его во время работы. Потом, уже зимой, отламывая кусочек хлеба, я заедал его комочком снега. Разбухнув от растаявшего во рту снега, кусочек хлеба становился больше, и можно было обмануть желудок, чтобы он подольше молчал. То была не бог весть какая находка, и хватило ее ненадолго: с телом нельзя так обращаться, кусочек хлеба – он и есть кусочек хлеба. Но в лагере это был единственный способ заглушить судороги голода.

К тому же хранить хлеб до следующего утра было рискованно. Я помню, как в первый раз, спрятав его вечером, утром не нашел. Вина в том целиком лежала на мне: я был еще зеленым новичком и не учел, что спали мы по восемь человек и сосед всегда мог стащить у меня мою заначку. Причем бедняга сделал это явно не по злобе, а с отчаяния. Чтобы выжить, приходилось так поступать. Многие становились воришками, таскали еду и одежду при каждом удобном случае.

Я на вора не обиделся, у меня и рассердиться на него не получилось: ведь я пока был здоровым мальчишкой и в лагере находился всего несколько дней, а тот, бедолага, жил в этом аду гораздо дольше. Из этой истории я извлек ценный урок: надо быть всегда начеку. Даже если меня здесь окружали евреи, мы были не в Джудрии. Доверять кому-либо в Биркенау было риском, который я себе позволить не мог. Но в то же время я ни разу ничего не стащил в лагере, ведь папа учил меня, что воровать скверно. Но, должен признать, воровать я все-таки научился, в основном таскать, что плохо лежит, у немцев. Я начал рисковать жизнью ради еды, и чаще всего по ночам таскал с кухни картофельные очистки.

Немцы часто посылали одного из нас на кухню чистить картошку. Только в этом случае за нами наблюдал солдат, а не наш барачный надзиратель. Немцы прекрасно знали, что в том, что касается еды, капо доверять нельзя: было ясно, что он обязательно что-нибудь «сорганизует», а картошка предназначалась солдатам, а не заключенным. С этой едой были шутки плохи. Не дай бог положить кусочек в рот, когда ее чистишь! Стража побьет, а то и сделает что похуже…

Когда мне представился случай чистить картошку, мне приказали в конце дня выкинуть очистки в бак, стоявший за кухней. Для меня это было все равно что плюнуть в сокровище. Этими очистками я мог бы накормить весь барак, но нечего было и думать «сорганизовать» это на глазах у немцев. Я поднял крышку бака и выбросил туда все очистки.

Вернувшись в барак, я уже больше ни о чем не мог думать: бак, полный очисток, стоял у меня перед глазами. При мысли о том, что я выкинул это благо Господне, мне становилось плохо. Голод стал настоящим наваждением, и я понял, что выбора у меня нет: я должен попробовать добыть это благо. Риск был огромен: со сторожевых вышек немцы следили за каждым нашим движением, но решение было принято. Я взял свою миску и вышел из барака.

Сначала я тихо и очень осторожно скользнул вдоль бараков и спрятался за углом одного из них. Отсюда я видел бак с очистками, он стоял всего в нескольких метрах за стеной кухни, но там не было ни одной стенки, за которой можно спрятаться, и последние метры надо было проходить через открытое пространство.

Я глубоко вдохнул и рванул к баку, с риском, что сейчас по мне пройдутся очередью из пулемета. Быстро открыв крышку, я запустил руку в очистки, до отказа набил ими миску и побежал обратно. Сердце отчаянно билось, но главное было сделано. Я крепко держал в руках миску с очистками, словно это было драгоценное сокровище, и первое, что я сделал, это ринулся в умывалку, чтобы отмыть добычу от земли. Потом вернулся в общую спальню. Все спали, и я поставил миску с очистками на печурку, чтобы их сварить. У нас не было ни ложек, ни вилок, а потому я мешал свою стряпню деревянной палочкой, пока она не превратилась в пюре цвета кофе. В глазах изголодавшегося мальчишки это варево было несказанным лакомством, и я его слопал с удовольствием, которое не могу описать. Блюдо было что надо!

Эти вылазки я проделывал несколько раз, пока не понял, что не всегда мне будет везти, а риск слишком велик. Если меня засекут, я получу двадцать пять ударов кнутом, а то и пятьдесят. Причем бить будут до крови и при всех: такие экзекуции обычно проходили у въезда в лагерь и на них сгоняли всех заключенных. Все обязаны были присутствовать при карательной процедуре и смотреть, дабы неповадно было.

Но когда я поглощал мое пюре, порка была последним, о чем я думал. Тогда я был самым счастливым парнем в мире.

Жизнь наша, и без того полная лишений, становилась все невыносимей: те жалкие крохи пищи, что мы получали, конечно же, не могли восстановить силы.

Каждый день мы работали по двенадцать часов, и горе тому, кто опоздает. Страх наказаний, ужас перед крематорием, постоянные мысли о близких в газовых камерах… все это стало нашим кошмаром, который по утрам сдергивал нас с топчанов. Смерть грозила отовсюду. Каждый день к нам приходили двое-трое заключенных с тачками, грузили на них умерших, лежавших на земле, и увозили в направлении крематория.

В такой реальности у нас не было возможности даже поговорить друг с другом, перекинуться парой слов за долгие часы работы. Слышались только окрики солдат, визгливо раздававших приказания. Те моменты сочувствия и поддержки, что на Родосе были правилом, в Биркенау стали большой редкостью. Даже по утрам, когда нас вели на работы, люди избегали встречаться взглядами друг с другом. Горе не всегда объединяет. В лагере мы все время помнили, какой конец нас ожидает, и это заставляло нас еще острее чувствовать свое одиночество.

Однако были две вещи, которые отличали меня от других заключенных: сознание, что рядом папа, и глубинное, неотступное желание снова увидеть сестренку Лючию.

* * *

Мы с отцом жили в разных бараках и работали в разных бригадах. По утрам, после переклички, нас разводили на работы в разные стороны. К сожалению, я ни разу не попал в одну группу с папой: один шел туда, другой сюда. Но в шесть вечера, когда мы возвращались и получали свой хлебный паек, я бежал к нему в барак. Помню, что он спал на первом ярусе.

Каждый вечер, или почти каждый, нам удавалось поговорить, и это было большой радостью и большой удачей, которой не имел почти никто. Иметь родного человека совсем близко… Когда мы встречались, говорил в основном я, а он слушал, иногда вставляя вопрос или маленькое замечание. «Как сегодня прошел день? – спрашивал он. – Где ты был? Устал? Есть хочешь?» И я рассказывал ему все, что произошло за день, и сам задавал вопросы. Иногда он объяснял суть работы, которую проделывал, например, когда ему давали жуткое задание рыть канавы, которые я заметил в первый же день пребывания в лагере. Но сам он рассказывал мало, ему больше хотелось слушать меня. Он призывал меня стараться держать удар, быть крепче и ободрял, что у меня все получится.

Как-то раз он предложил мне свой кусок хлеба и настаивал, чтобы я его взял, потому что сам якобы не хотел есть. И чем больше я отказывался, тем настойчивее он меня убеждал. А потом предлагал прилечь и отдохнуть.

Но вот чего я никогда не забуду, так это его ласку. Он прижимал мою голову к груди, гладил и ерошил мне волосы…

Однако по прошествии времени ситуация становилась все сложнее. Если раньше мы искали случая побыть вместе и поговорить, то теперь я чувствовал, что нас что-то все больше и больше разделяет. Папа делался все молчаливее и все больше замыкался в себе. Он буквально таял на глазах, хотя и пытался изо всех сил это скрывать. И потом, эта драма с Лючией…

Когда я о ней думал, мне казалось, что я больше никогда ее не увижу, но внутри меня, несмотря ни на что, зрело огромное желание хоть взглянуть на нее, прежде чем умру.

Рядом с нашим карантинным лагерем А располагался лагерь B. В нем жили еврейские женщины из всех стран, и туда поместили после селекции всех женщин с Родоса. Возможно, это тоже был карантинный лагерь. Мы знали, что там живут женщины, потому что время от времени нам удавалось их даже увидеть: нас разделяла всего нитка колючей проволоки.

И тогда я решил ее найти. Вернувшись с работ и побыв с папой, я не ложился отдыхать и восстанавливать силы, а бродил туда-сюда вдоль проволочного ограждения между лагерями А и В. Я был уверен, что она жива и ее не определили на работы в другое место. Надо просто иметь терпение и настойчивость. Я понимал, что все это имеет какой-то иррациональный оттенок, но за время пребывания в Аушвиц-Биркенау усвоил, что далеко не всему есть объяснение.

Папа догадался, что, распрощавшись с ним, я направлялся вовсе не к себе в барак. Он допытывался, что я такое затеял, и я отвечал, что хочу попытаться увидеть Лючию. Он промолчал, но не сказал «не надо этого делать». Я продолжил поиски, и он мне не мешал. Первые попытки ни к чему не привели: среди женских фигур, мелькавших за колючей проволокой, я не замечал сестры. Но мне так хотелось ее увидеть… «Не может быть, я не смогу умереть, не увидев Лючию…»

Прошло уже два месяца, как мы находились в лагере. И вот, слава богу, однажды вечером, вглядываясь, я увидел силуэт, который с трудом узнал.

В профиль это была точная копия моей сестры. Я помнил ее красивой девушкой, в ярком платье, с длинными волосами. А здесь, метрах в тридцати от себя, я увидел совершенно неузнаваемую фигуру остриженной наголо женщины в полосатой пижаме. За это короткое время она очень изменилась, я не поверил бы, что такие перемены возможны. Но я был уверен, что это она, она! И она тоже меня искала. Поговорить нам не удавалось, но мы общались знаками, жестами, посылали друг другу воздушные поцелуи, словно говоря: «Держись, мы все преодолеем!» И наши взгляды говорили о многом. Мне удалось жестами дать ей понять, что папа жив.

Отец Предвечный дал мне радость увидеть ее, прежде чем она умерла. В страшной обители смерти это давало нам силы выживать.

Мы без слов стали назначать друг другу свидание: всякий раз, как возникнет возможность, приходить к этому месту. Но наши встречи продолжались недолго.

Когда я приходил к отцу, он спрашивал, встретил ли я сестру: «Ну, ты встретил ее, ты ее видел?» Я все время отвечал «нет», а в тот день сказал:

– Да, папа, я ее видел вчера вечером!

– Ты ее узнал?

– Да, но с трудом…

И с этого дня он о ней больше не разговаривал. Я пытался ему объяснить, что узнать ее было трудно, что она очень похудела и я ожидал найти ее в лучшем состоянии. Но он вообще замолчал с того момента, только слушал. Потом, через несколько дней, я попытался его расшевелить:

– Папа, пойдем со мной. Это твоя дочь!

Это была его обожаемая дочь, но он только помотал головой, чем очень меня рассердил.

Тогда я не понимал, почему он отказывается ее увидеть. Понял только теперь: он очень хорошо знал, что из этого лагеря живыми не выходят и что мы останемся здесь навсегда. Он хотел запомнить свою Лючию такой, какой она была раньше. Я многое понял позже, но в тот момент не мог принять такую перемену в его характере и воспринимал все только в негативном свете. А он прекрасно знал, что это место станет нашей могилой, он понял это сразу. Я сразу этого не почувствовал, ведь я был еще мальчишкой, а чтобы понять такие вещи, требуется время… Может быть, он не хотел мне об этом говорить, чтобы не заставить страдать еще больше, потому и решил хранить молчание. Он был уже не тот папа, которого я знал с детства, и от этого мне становилось больно.

Когда я просил его пойти повидаться с дочерью, которая находилась совсем рядом, взглянуть на нее в последний раз, он не отвечал ни «да», ни «нет». Только мотал головой, и это вызывало во мне разочарование и огромную боль.

Как же случилось, что он так изменился? По прибытии в Биркенау он готов был зубами защищать дочь и не побоялся немецких тумаков, когда ее отрывали от него, а теперь отказывался с ней повидаться. Может быть, хотел запомнить ее прежнюю, потому что знал, что ее жизнь подходит к концу.

Меня обеспокоила худоба Лючии, и однажды я пришел на встречу с маленьким свертком в руке. Я припрятал свой дневной хлебный паек и завернул его в тряпочку. Завидев Лючию, я знаками дал понять, что сейчас ей что-то брошу.

Я перебросил хлеб через колючую проволоку, и она его подняла. Она не успела даже разглядеть, что было в свертке, но сразу закидала меня воздушными поцелуями. Потом тоже вытащила кусок хлеба, завернула его вместе с моим и бросила мне через проволоку. Нам обоим пришла в голову одна и та же мысль. Даже в таких драматических обстоятельствах она по-прежнему хотела быть мне и сестрой, и матерью. В этот момент я глубоко, всем сердцем, как никогда, почувствовал любовь, что нас соединяла, и ее привязанность ко мне. Это была одна из последних наших встреч.

После этого мы виделись недолго. Однажды я ее не увидел, и мне понадобилось время, чтобы понять, что моей сестры больше нет, что она ушла навсегда. Я не хотел в это поверить, но пришлось смириться. Пришлось сказать себе, что я ее потерял, потерял самое дорогое, самое обожаемое существо.

Отцу я сказал ясно и определенно: если она не пришла, значит, не выдержала. Но он и так все понял. И с этого момента решил положить всему конец, ибо выхода из этой ситуации не будет. Никакого.

Однажды вечером, во время одной из наших встреч у него в бараке, он не попросил меня, как обычно, идти отдыхать, а тихо сказал:

– Сами, можешь немножко побыть со мной? Мне надо с тобой поговорить.

Раньше он никогда меня об этом не просил. Я сел рядом с ним, он крепко меня обнял и сказал, что завтра я его уже не застану: он уйдет в амбулаторию. Я прекрасно знал, что означает «пойти в амбулаторию»: это означает отправиться прямиком в газовую камеру. Никто из тех, кто туда уходил, обратно не возвращался, и никто их больше не видел. Он еще раз подтвердил почти убедительным тоном:

– Ну, Сами, что ты там придумываешь, со мной все будет хорошо, меня подлечат. Вот увидишь!

Но мы оба знали, что все совсем не так. Он погладил меня по голове и несколько раз поцеловал. Наконец, положив мне руки на голову, он произнес:

– Благословляю тебя…

Он решил покончить с этим… Я в последний раз попросил его никуда не ходить, но он только сказал мне:

– Сами, обо мне не беспокойся. Но обещай мне, что будешь держаться твердо. И ты все выдержишь.

Теперь ушел и он. Были первые дни октября. И сестра, и отец ушли почти одновременно. У меня никого не осталось.

Я тоже начал терять волю к сопротивлению и к жизни, но Он не пожелал, чтобы я сдался.

Однажды утром я решил, что больше не могу, что непрерывно страдать не имеет смысла. Я работал как бешеный, а вокруг не было ни одного дружеского лица. И я решил на работы не ходить, перекличку пропустить и где-нибудь спрятаться. Накануне нас заставили делать очень тяжелую работу, а ночью меня мучили воспоминания о папе и Лючии. Я был в одиночестве, я очень устал. С этим надо было кончать.

Перед бараком разыгрывался обычный утренний ритуал переклички: бессмысленное двухчасовое стояние без движения в ожидании, когда придет немецкий офицер и за две минуты пересчитает нас. Пустая трата времени: все всегда были на месте и просчитаться было невозможно. Разве что не хватало тех, кто умер ночью. Их, вместе с убитыми в течение дня, подбирали вечером, после возвращения с работ. В тот день все пошло по-другому. В кои-то веки этот сценарий понадобился для другой цели.

Я дождался, пока все выйдут из барака, и отыскал себе убежище. Что меня начнут искать и достаточно быстро найдут, я не сомневался. Так случалось со всеми, кто не выходил на работы. Вскоре до меня долетели голоса офицеров, раздававших задания. В то утро я был не единственный, кто не вышел из барака: многие не явились на перекличку и были сразу же замечены. С помощью овчарок это было нетрудно, и вскоре послышались выстрелы: их расстреливали на месте, одного за другим. Меня вдруг охватил ужас, и, повинуясь природному инстинкту, я удрал в самую глубину лагеря, хотя я и понимал, что пути к спасению здесь нет нигде. Последним бараком были туалеты и умывальня. Я вбежал внутрь и забился в угол, закрыв руками голову. Вот сейчас явится охрана с собаками и прикончит меня. Вдруг я заметил, что в бараке еще кто-то есть. Это был политзаключенный, которого поставили следить за туалетами. Едва он меня увидел, как принялся кричать: он прекрасно знал, что держать меня здесь опасно и для него. Я сидел неподвижно, как парализованный. Тогда он, поняв, что меня так просто отсюда не выгонишь, решил меня вынести. Я тогда был очень легкий, весил не больше своей полосатой пижамы. Он обхватил меня рукой, быстро понес к люку, который закрывал баки с дерьмом, открыл его и бросил меня вниз. Я оказался в экскрементах. Парень закрыл люк и вернулся на место как ни в чем не бывало.

Сжавшись в комок, я услышал, как вошли немцы. Они только что расстреляли несколько человек и, должно быть, успокоились. Они заговорили с охранником по-немецки, и я хорошо слышал их голоса и то, о чем они говорили. Я понял, что они спросили охранника, не видел ли он сбежавшего заключенного, и он ответил «нет». Патруль сразу вышел, а минут через десять пришел охранник и открыл люк. Он выудил меня из вонючей жижи, заставил раздеться и дал кусок мыла, единственный, который я видел за все пребывание в Биркенау. Потом с головы до ног облил меня водой из шланга. Озябший, полуживой, до конца не сознающий, что со мной происходит, я кое-как выстирал вонючую пижаму и положил ее рядом с печуркой, чтобы высохла. Вечером, когда все вернулись с работ, он велел мне выходить. Я молча вернулся в барак, затерявшись в потоке заключенных.

Этот человек, которого я видел впервые и который даже не знал моего языка, спас мне жизнь. Смерть не пожелала меня забрать, хоть я ее и искал. Пока не пожелала…

* * *

Однажды в лагере А появился врач-эсэсовец, чтобы провести внутреннюю селекцию. Эта селекция была самым ужасным, что мне приходилось видеть в жизни. Я думал, что им достаточно будет одной селекции на плацу, на входе в лагерь, но я ошибался. Нацисты время от времени заходили в лагерь, чтобы отобрать самых слабых, тех, что не в силах были работать, и отправить их в газовые камеры. Они не боялись остаться без работников, потому что каждый день прибывали новые…

Мне доводилось видеть такие внутренние селекции, вот только на этот раз дело коснулось меня.

Было утро, но на работы нас не отправили. Нас оставили в бараке и вскоре строем вывели всех на улицу, к врачу-эсэсовцу. Эсэсовцы никогда не заходили в наш барак, особенно во время карантина. «Врач» окинул нас быстрым взглядом и даже не заставил раздеться догола. Не знаю, что он увидел, был ли он стар или молод, не знаю… Он отобрал группу человек в двадцать – тридцать самых непрезентабельных и отдал приказ вести их в направлении газовых камер.

Среди этих несчастных оказался и я. Я был самый маленький и худой.

Отобрали они одних иностранцев: чехов, венгров, а многие говорили на идише.

Я мало что понимал, но ясно было одно: теперь мы знали, какой конец нас ждет. На этот раз мы шли к крематорию, прекрасно зная, что идем на смерть.

Не знаю, по какой причине, но, очутившись в зоне крематория, мы прошли мимо входов и вошли во двор сауны, где нам набивали татуировки. Справа располагался барак, который ничем не отличался от бараков лагеря А, но изнутри был пуст, и пол у него был земляной, а не цементный. Нам приказали дожидаться там. Мы все сбились в одном углу, и между нами царили тишина и покой… никто не разговаривал, все спокойно молчали. Мы сидели в углу, прижавшись друг к другу, и переглядывались, не говоря ни слова. Паники у нас не было. Спокойные лица не выдавали волнения, мы знали, то идем на смерть. Близился вечер, но ничего не происходило. Мы просидели так всю ночь.

На следующий день, поздним утром, мы услышали, как двери распахнулись, и нам приказали выходить. Нас погнали обратно к лагерю А, но туда мы не зашли, а направились под охраной за пределы Биркенау к грузовой платформе, где нас дожидался поезд, груженный картошкой, и еще одна группа евреев, но не в лагерной, а в городской одежде. Потом я узнал, что это место называлось Judenplatz, «Еврейский плац», и сюда еще несколько месяцев назад привозили на селекцию всех евреев, прибывавших в Биркенау.

Мы так и не поняли, что происходит, но нашли, как нам казалось, единственное возможное объяснение: прибыл крупный груз картошки, который надо было поместить в соседнее здание. Нацисты отправились в разные секторы Биркенау, но заключенных уже забрали на работы. Не найдя никого, эсэсовцы принялись шарить по всем углам лагеря и обнаружили нашу маленькую группу, к которой вполне можно было добавить человек сто вновь прибывших, еще не прошедших регистрацию и не получивших номера и татуировки.

Вечером, когда разгрузка вагонов была закончена, охранники переглянулись и повели нас обратно в Биркенау. Только нас провели мимо лагеря А и погнали в другом направлении, в лагерь D. А остальные, бедняги, новички без татуировок, проследовали прямиком в газовые камеры.

* * *

Лагерь А и лагерь D походили друг на друга. Та же протяженность, то же разделение колючей проволокой на правый и левый сектора, та же конструкция туалетов. Единственное, что отличало лагерь D, – это двойная, а не одинарная линия бараков, что делало его вдвое больше лагеря А. Это был трудовой лагерь.

В бараке, куда меня определили, я снова выбрал себе спальное место на третьем ярусе. Я уже не был новичком, провел в Биркенау несколько месяцев и по опыту знал, что такое лагерь и какие работы здесь предстоят. Я знал, как себя вести и как, в случае чего, выкручиваться.

Но эта ложная уверенность быстро испарилась. Я здесь был с августа и уже начал привыкать, однако не учел, что скоро настанут холода. На дворе стоял октябрь, и ситуация постепенно ухудшалась.

Холод в бараке – штука ужасная: у нас не было одеял, у нас вообще ничего не было, и мы согревались, прижимаясь друг к другу. Когда шел снег или дождь, мы возвращались с работы промокшие до нитки. Вытираться тоже было нечем, и мы ложились спать, как были, совершенно мокрыми. Многие из нас умерли, многие превратились в ходячие скелеты. Не раз мне случалось просыпаться рядом с трупом. На меня навалилось отупение, и мне на все стало наплевать.

Не случайно из двухсот пятидесяти женщин и трехсот пятидесяти мужчин, привезенных в лагерь, в живых осталось сто двадцать женщин и всего около тридцати мужчин. Мужчины работали в основном на улице, а женщины – в основном в закрытых помещениях, на фабриках. Почти все мужчины умерли от холода. Я там был и все это видел, сам не раз рискуя замерзнуть насмерть. По вечерам мы все, отощавшие, в тех же пижамах, в которых весь день работали под снегом или под дождем, укладывались спать. Спали мы все меньше и меньше. Отдохнуть не получалось, как мы ни старались: мы дрожали от холода всю ночь.

В лагере D внутренний распорядок тоже контролировали служащие, а не эсэсовцы. В бараках порядок поддерживался только под надзором старших по блоку. Именно они все решали, они устанавливали час побудки и сдергивали нас с топчанов за два часа до отправления на работы, выгоняя нас на улицу и строя в колонну. Зачастую эти старосты были очень жестоки, особенно наш, политзаключенный из Польши. Помню, как однажды утром нас не отправили на работы, а оставили делать уборку в бараке. Когда мы закончили, поляк обвинил нас в том, что мы плохо работали. Он выгнал на мороз почти весь барак, заставил нас раздеться догола и несколько часов поливал из шланга ледяной водой. Не помню, сколько времени мы так простояли. Был декабрь, шел снег… Пожалуй, худшей кары за все пребывание в лагере у меня не случалось. Многие из нас не выдержали и умерли. Я до сих пор не могу понять, как мне удалось выдержать.

Но самыми жестокими, пожалуй, были надзиратели, которые вели нас на работы. Эти, кроме всего прочего, считали, что имеют право на привилегии, которых не было ни у кого в лагере. Однажды, выйдя вместе с бригадой на работы, я своими глазами увидел, как назначенный нам надзиратель удалился с надзирательницей женской бригады. Он раздал нам задания и оставил нас, а сам ушел с этой дамой в какую-то избушку, похожую на маленький барак. Оба они были поляки. Наверное, это считалось в порядке вещей, судя по уверенности, с какой они себя вели. Мы остались одни, без всякого присмотра. Я, еще совсем мальчишка, смутился, а взрослые заключенные принялись обсуждать и критиковать эту сцену. Даже сейчас, вспоминая об этом, я впадаю в ярость: с нами они вели себя как звери, а потом тут же удалялись заняться любовью в каком-то закутке.

В лагере D заключенные считались рабами и должны были только работать. Мне доставалась разная работа: прежде всего разгрузка вагонов с картошкой на старом плацу, как в тот день, когда я спасся после селекции в лагере А. Сто или двести человек заключенных привозили прямо к железнодорожному полотну, где стояли полные картошки вагоны. У нас были носилки и большой короб с двумя ручками, одна справа, другая слева. Двое заключенных должны были поставить этот короб возле рельсов. Другие заключенные загружали в короб картошку, причем каждый был обязан загрузить по шестьдесят или семьдесят килограммов. Когда короба наполнялись, нам давали приказ отнести их в поле. Мы проходили сквозь ангар и выходили на поле. Там нас поджидали еще заключенные, и при их помощи мы разгружали короб, выстраивая из картошки ровные пирамидки одинаковой высоты. Потом пирамидки укрывали соломой и засыпали землей. Этим мы занимались довольно долго. Считалось, что так картошка дольше сохраняется. Разумеется, солдаты следили, чтобы мы чего-нибудь не стащили. Однажды один из узников, очень худой парень дет двадцати восьми, обезумев от голода, сунул в рот картофелину и съел ее. Охранник это заметил и заставил нас встать вокруг несчастного. Потом проткнул его большими вилами и выстрелил в упор по залитой кровью пижаме. И все из-за одной съеденной картофелины… Никто из нас не должен был позволять себе что-то украсть.

Долгое время я работал на расчистке канав, окружавших платформу, куда прибывали поезда и где проходила селекция. Именно там я начал терять веру. Я каждый день видел молодых, красивых парней и девушек, которые, сами того не зная, шли умирать. Но мне-то ведь было известно, что их ожидает. И в конце концов я стал спрашивать себя: «Ну, как такое может быть, как? Я все вижу, так почему же Отец Предвечный ничего не видит?» Такую реальность я не в силах был воспринять, я сыпал проклятьями и богохульствовал. У меня не укладывалось в голове, как врач мог решиться посылать в газовую камеру абсолютно ни в чем не повинных людей? Мне было хорошо известно, что означает попасть в группу, которую ведут налево, и что означает оказаться в той, которую ведут направо. Но эти-то бедняги понятия не имели, что сейчас произойдет… Я через это прошел и знал, что это означает, знал, что тот, кого называют «врачом», сейчас решит, кто пойдет на смерть. И я проклинал Бога. От этого разрывается сердце, и ты теряешь веру, ты действительно ее теряешь. Где же он, Отец Предвечный, если не видит, что творится у него под носом?

Только потом, очень постепенно, я вновь обрету веру.

Работая внутри лагеря, я имел дело и с проклятой платформой, и с самой машиной уничтожения. В лагере D не только сильнее пахло горелым мясом, там нередко раздавались выстрелы. Доносились они с территории, которая всегда была ярко освещена, с глубоких рвов одной огромной братской могилы. Крематорий я мог воспроизвести в своем воображении, со всеми его печами и топками, где сжигали трупы. Но в тот раз я увидел огонь во рвах с телами умерших. То, что я увидел, я никогда бы не смог себе представить. Это место ничем не было огорожено, оно прекрасно просматривалось с тропы, по которой мы шли. Огонь вырывался не из печей, а прямо из-под земли.

Мои глаза навидались всякого, но эту сцену невозможно было ни представить себе, ни забыть.

Мы все сознавали, что, как ни крутись, а умереть все равно придется. Все умирают, и этот конец, рано или поздно, ждет каждого из нас. Выйти из Биркенау другим способом невозможно. Может быть, из-за этого я, как и многие другие, порой принимался искать смерти. Мне хотелось быть рядом с сестрой, с папой, и первым желанием при виде жуткого рва было оказаться с ними рядом, рядом со своей семьей.

И потом, я устал от всего: от лишений, от голода и холода, от одиночества, от жестокости нацистов и от их карательных мер. Однажды вечером, возвращаясь с работ, я увидел нескольких повешенных. Полосатые пижамы с них не сняли, они так и висели на виселице, что стояла справа у входа в лагерь. Их, уже мертвых, специально выставили на всеобщее обозрение.

Для нацистов убить еврея было особым удовольствием. Жизнь еврея они ни во что не ставили и могли подвергать его любым мукам и издевательствам. Я не раз пытался найти объяснение такой варварской жестокости, но так и не нашел. Я тогда настолько исхудал, что был похож на ходячий скелет, и мне все хотелось понять: неужели в них нет ни капли сочувствия, ни искорки жалости? Неужели действительно не найдется ни одного, кто взглянул бы с пониманием и хотя бы сделал вид, что не замечает, как я выбился из сил и что мне надо просто перевести дух? Я искал сочувственного взгляда, мне так хотелось его встретить… но так и не встретил. Мне жаль… И жаль людей, которые позволили себе дойти до такого скотского состояния…

В Биркенау каждый день был отмечен своей жуткой историей.

Однажды нас отправили в лес грузить дрова. Уже начался декабрь, всю ночь шел снег, и я был тогда тощий, как гвоздь. В тот день я совсем обессилел и почти терял сознание. Мы, как тягловые животные, тащили повозки с дровами. Я к этой работе привык, мне часто приходилось с ней сталкиваться. За нами зорко наблюдали, и я знал, что нельзя останавливаться ни на минуту: нам попался очень жестокий охранник. Сил у меня совсем не было, но я старался быстро нагружать дровами повозку. Сконцентрировавшись на работе, я утратил бдительность и не заметил, что прямо передо мной оказалась яма, припорошенная снегом. Я шагнул вперед и по пояс провалился в ледяную воду. Я настолько замерз и устал, что все мои попытки выбраться кончались ничем.

Метрах в десяти от меня стоял охранник с овчаркой. Он от души наслаждался забавной сценой и хохотал над этой заледеневшей мышью, которая пыталась выбраться, но только глубже проваливалась в яму. Вдруг один из заключенных, недолго думая, решил помочь: он протянул мне руку и вытащил меня.

Этот инстинктивный человеческий жест привел охранника в ярость. Он схватил беднягу и принялся его избивать, а потом вытащил пистолет. Но что-то его отвлекло. Я в полном ступоре наблюдал эту сцену и не мог пошевелиться. Мои сабо засосала ледяная грязь, и я был мокрый с головы до ног. Так, босиком, в мокрой пижаме, я проработал весь день, и до сих пор не понимаю, как дожил тогда до вечера.

В барак я вернулся без сил. Давно волновавшая меня мысль снова всплыла в сознании: со всем этим пора кончать. Я поступлю, как все: брошусь на колючую проволоку под током и превращусь в головешку.

Я был спокоен и безмятежен, в мыслях царила полная ясность. Никогда ничего подобного я до сих пор не испытывал. До проволоки было метров двадцать, не больше. Короткая перебежка – и все будет кончено. Но я не смог. Не знаю почему, но не смог преодолеть те последние несколько шагов, что отделяли меня от смерти. Меня словно кто-то удержал за плечи, не дал их пройти и шепнул: «Ты должен остаться живым!» Я так и остался стоять перед колючей проволокой и не знаю, сколько простоял. А потом развернулся и двинулся обратно. Возвращаясь в барак, я думал, что, наверное, напрасно послушался этого голоса. Он приговорил меня к страданиям до самого конца.

На следующее утро мы уносили от барака тело одного из заключенных, умершего ночью. Ему сабо были больше не нужны, и я снял их с покойного и надел себе на ноги.

Жизнь продолжалась, хотя в ту ночь я как никогда близко подошел к смерти.

Она не раз прикасалась ко мне, но всякий раз словно говорила: «Не сегодня. Твой срок еще не пришел».

Были такие моменты, когда я, наоборот, пытался изо всех сил выдержать и не сдаться. Время от времени инстинкт выживания словно встряхивал нас, и мы начинали думать о побеге. Помню, что по дороге на работы я оглядывался по сторонам и старался точнее запомнить устройство лагеря и расположение всех его построек. А потом прикидывал, как я поступил бы, если бы решил убежать, с какой стороны это было проще сделать. Я на глазок пытался определить все размеры, запомнить каждый извив дорожек и тропинок. Но то были всего лишь моменты мимолетных надежд. В действительности я видел только бесконечные нити колючей проволоки, с какой бы стороны ни смотрел. Биркенау – лагерь огромный, и границ его так просто не увидишь. И бежать отсюда невозможно.

Надо было смириться с ролью рабов в этом проклятом месте. Однако со временем я учился устраиваться и пользоваться случаем. Однажды в глубине лагеря D, в бараке, что стоял слева, разместились мальчики, на которых не было ни татуировок, ни полосатых пижам. Человек сто подростков от двенадцати до пятнадцати лет жили в тепле, хорошо питались, с ними обращались уважительно и не отправляли на работы. Я решил, что это дети политзаключенных, поскольку «красные треугольники» содержались в условиях, отличных от евреев, и не подвергались селекции.

Однажды, бродя по лагерю в поисках съестного, я случайно оказался как раз напротив барака со странными мальчишками. Сбоку возле стены я заметил кем-то брошенный котелок. Я его открыл, заглянул внутрь и забрал себе. Котелок был набит сушеным горохом. Оглянувшись по сторонам, я спрятался в укромном месте и съел сразу половину гороха. Потом перестал жевать, боясь, что мне станет плохо: я не раз видел, как заключенные умирали из-за простого расстройства желудка. Я вырыл в земле ямку и, как собака, зарыл котелок, замаскировал и оставил на месте.

На следующий день я вернулся и откопал котелок. Горошины смерзлись, а нижний слой уже начал попахивать. Я доел все, что оставалось в котелке, хотя риск заболеть был очень велик: горошины прокисли. Но на этот раз все обошлось.

Я подумывал пробраться в этот барак, но полосатая пижама меня бы сразу выдала. В любом случае, если бы я начал понемногу таскать у них еду, я бы никому не нанес вреда: еды у них было вдоволь.

Эти мальчишки прожили в лагере дней пятнадцать, потом барак опустел, и они куда-то подевались.

Кто знает, что с ними сталось?

* * *

После смерти отца и сестры Лючии мне было очень одиноко. Теперь у меня не было возможности видеться с родными людьми, а мне этого очень недоставало. Я молил Бога, чтобы ситуация изменилась, и ответом на мои молитвы стала встреча с Пьеро Террачина. Пьеро был римский еврей на два года старше меня. Мы жили в разных бараках, но часто оказывались на одних работах, а потом под вечер встречались поболтать. Пьеро был для меня фантастической находкой: с ним я наконец-то мог разговаривать на родном языке, на итальянском. Мы подружились, по очереди подбадривали друг друга, старались вселить друг в друга надежду. Но когда наши взгляды встречались, мы понимали, как быстро уходят из нас силы и как стремительно мы таем, словно свечки.

Вместе с Пьеро мне не раз выпадало заниматься самым печальным делом: снимать с колючей проволоки трупы заключенных. По утрам немцы ненадолго обесточивали проволоку и назначали трех-четырех узников снимать трупы, класть их на землю, раздевать, а потом брать за руки и за ноги, складывать на повозки и увозить. Дальше к этим погибшим прибавлялись еще трупы тех, кто умер своей смертью. Каждый день умирали около двадцати человек, живые скелеты становились мертвыми. Мы отвозили их к крематориям и оставляли там.

В Биркенау со мной произошло нечто из ряда вон выходящее: здесь, в лагере смерти, я впервые прошел обряд Бар-мицва.

Однажды вечером я вернулся в барак промокший и совершенно обессиленный. Прежде чем лечь спать, я решил немного подсушить полосатую пижаму и согреться, а потому подошел к печке. Пока я, сидя на корточках, ел свой размоченный в воде хлеб, я заметил в углу барака группу венгерских евреев, которые что-то увлеченно обсуждали. Они хотели прочитать Каддиш, поминальную молитву, но для этого им не хватало одного человека: их было девять, а для поминальной молитвы необходимы десять человек взрослых. Заметив меня, они поманили меня руками и попросили принять участие в молитве. Из того, что они говорили, я понял только слово Каддиш, но догадался, о чем речь. Пришлось им объяснять, что я не могу участвовать, потому что не прошел обряда Бар-мицва. Мне уже исполнилось тринадцать лет, и на Родосе я готовился к обряду, ходил к раввину, но из-за депортации не смог пройти церемонию. Тогда один из них заявил мне официальным и очень огорченным тоном: «Завтра ты Бар-мицва здесь». Среди них был кантор, который немного говорил по-итальянски. Он медленно, с трудом объяснил мне, что с того момента, как он узнал о моей ситуации, его долг – не оставлять меня в таком положении. Он уже не сможет спокойно умереть, не проведя надо мной обряда, и не сможет нести на совести этот груз. И я ведь тоже могу умереть, так и не достигнув статуса «взрослого» еврея, со всеми его атрибутами. На следующий вечер они пришли, как и обещали. Их было пятнадцать человек. Кантор велел мне внимательно слушать все, что он будет говорить, и повторять за ним, только шепотом. Если нас засекут, то убьют всех. Все произошло очень быстро: мы помолились, они совершили необходимый ритуал и поцеловали меня. Нас не слышал никто, только мы и Отец Предвечный. Бедняги, да упокоятся в мире их души, они были растроганы и довольны, ибо совершили благое дело. Они исполнили свой долг, и я стал евреем в полном смысле этого слова. Теперь мы все умрем спокойно.

С этого момента, благодаря этим простым и в то же время необыкновенным людям, я мог принимать участие во всех необходимых обрядах как полноценный еврей.

* * *

Время шло, и холод хватал нас ледяными зубами. К тому же, словно этого было мало, я стал замечать, что немцы день ото дня становятся все злее, просто сатанеют. Они чувствовали, что русские уже на подходе, и, прекрасно понимая, что отразить их наступление не удастся, делались все свирепее и свирепее.

Они убивали по всякому поводу и без повода. И чем дальше, тем ситуация становилась хуже. На работах они расстреливали всех, кто проявлял хоть малейшие признаки усталости. Эту жуть вычеркнуть из памяти невозможно. Многие несчастные, выкладываясь на работах, все равно получали пулю в затылок на глазах у всех. Они ни в чем не были виноваты, эти молодые ребята, а их хладнокровно, в упор или в спину, расстреливали просто так, без предупреждения. А мы в ужасе смотрели на все это и ничего не могли сделать, ничего…

И мои глаза тоже все это видели.

5
Возвращение к жизни

Я начал замечать, что русские подходят к лагерю, дней за пятнадцать до освобождения. Пушечные выстрелы слышались все громче. Мы старались избегать разговоров об этом, чтобы не питать обманчивых надежд.

В эти дни мне не повезло: меня снова назначили на работы далеко от барака. Мне надлежало вместе еще с десятью парнями чуть постарше отправиться в лагерный госпиталь в лагерь F.

На душе у меня было спокойно. За месяцы, проведенные в Биркенау, я научился мириться с неизбежным и понимал, что жизнь моя может оборваться в любой момент и я уйду в никуда, как ушел мой отец.

Барак-амбулатория, куда нас привели, был длинный и узкий, гораздо уже барака в лагере D, и каждому из нас досталась кровать. Туалет располагался в том же бараке, в глубине коридора.

Мы не знали, для чего это нужно, но немцы начали брать у нас кровь: шприц утром и шприц вечером. Было ясно, что кровь им нужна, даже кровь евреев. А чтобы мы могли восстановиться после заборов крови, нас лучше кормили и даже давали апельсиновый напиток, но этого было недостаточно. Силы покинули меня; чтобы дойти до туалета, мне надо было прибегать к чьей-то помощи, потому что я не стоял на ногах и постоянно шатался и падал. В бараке я все время лежал, у меня сильно кружилась голова. В общем, нас снова убивали, только другим способом.

Измученный, в почти бессознательном состоянии, я стал живым скелетом, который не держался на ногах. Как я все это выдержал, до сих пор не могу объяснить.

Слава богу, кровь у нас брали всего несколько дней, потому что к лагерю подходили русские. Потом кровь внезапно брать перестали и, спустя два дня, вывели из барака. Было 17 января.

В тот вечер в Биркенау из узников сформировали длинную колонну. Я увидел ее перед собой поздно ночью, и мне велели в нее встроиться вместе с другими заключенными. Сосчитать, сколько нас, было невозможно, наверняка несколько тысяч. Наш маршрут лежал к Аушвицу.

Помню, что снега нападало сантиметров тридцать.

* * *

Мы шли ночью, кроме полосатых пижам, на нас ничего не было.

Шла длинная колонна скелетов.

Мы брели по тридцатисантиметровому снегу в сабо, изношенных за долгие месяцы тяжелой работы. И справа, и слева от нас шли охранники с овчарками, а хвост колонны был под прицелом десяти автоматчиков. Десять автоматов моментально расчищали пространство от тех, кто оказывался в хвосте. Узника, не державшего темпа, неизбежно оттесняли назад, и он получал в спину автоматную очередь.

Немцы называли это маршем смерти. Останавливаться было нельзя ни в коем случае.

В ту ночь я собрал все оставшиеся силы и шел до конца. Но я не выдержал. Пройдя километра два или чуть больше, я сдался. Ноги перестали меня держать, и я упал. Несколько раз я пытался встать, но безрезультатно.

Я лежал на земле, обхватив голову руками, и дожидался colpo di grazia, «удара милосердия»^[12].

А потом произошло нечто такое, чему до сих пор у меня нет объяснения. Двое заключенных в полосатых пижамах, чуть старше и, вероятно, сильнее меня, сделали одну необъяснимую вещь, которая, однако, спасла мне жизнь.

В такие моменты каждый из нас обычно думал о себе. И злоба или эгоизм здесь были ни при чем: ближнему не помогали не потому, что не хотели, а потому, что на это просто не было сил. Но эти двое прекрасных незнакомцев – я вообще в первый раз их видел – нагнулись, взяли меня под мышки и тащили последние несколько метров до Аушвица.

Я был уже почти без сознания и не понимал, что происходит. Не только тело, но и мозг перестал меня слушаться. Последней сознательной мыслью было покориться, сдаться на милость смерти, а последним воспоминанием было ощущение, что меня перестали тащить.

Когда я пришел в себя, вокруг никого не было.

Сколько времени я пролежал без сознания, я не помнил. Но очнулся я на горе окоченевших трупов и сразу огляделся по сторонам: ни заключенных, ни немцев, ни овчарок, ни надзирателя. Все куда-то подевались.

Там, куда меня притащили два ангела-спасителя, вообще ничего не было, только окоченевшие трупы со всех сторон. И тогда я понял, что оставаться здесь нельзя, иначе я тоже превращусь в такой же окоченевший труп.

В сотне метров впереди я заметил какие-то кирпичные постройки. Как бы там ни было, а до Аушвица я все-таки добрался.

Тогда я пополз к этим постройкам на четвереньках, ища место, куда бы спрятаться. Еще раз я потерял сознание уже на какой-то подстилке.

* * *

Это был последний случай, когда смерть пыталась утащить меня совсем молодым. Я должен был получить «удар милосердия», еще когда упал на четвереньки на полпути от Биркенау до Аушвица. За эти три километра лишились жизни человек сто, и я должен был остаться среди них. Но что-то подтолкнуло тех двоих незнакомцев наклониться, вытащить меня из снега и дотащить до самого лагеря, тем самым спасая мне жизнь. Почему они это сделали? Я долго задавал себе этот вопрос. И если нынче я жив и рассказываю вам свою историю, то этим я обязан им, неизвестным ангелам-хранителям.

В те дни атмосфера в Аушвице была какая-то ирреальная. Немцы бросили нас одних, но мы были слишком обессилены и напуганы, чтобы выходить из лагеря.

Целыми днями я лежал на топчане и так провел весь ледяной январь. Но если не хотел умереть, а дело шло к тому, надо было хоть что-то отправлять в желудок. Я время от времени выходил из барака и набирал немного снега и немного сухой травы. Поблизости больше ничего не было, а идти на поиски еды не было сил. Те, у кого силы еще оставались, обследовали лагерь и набрели на брошенный магазин, где закупались нацисты. Выбив дверь, они увидели там все необходимое: консервы, мясо отличного качества. Не успела эта новость облететь лагерь, как все ринулись в магазин, чтобы хоть чем-то разжиться из этих сокровищ. Я дотащился до этого клада, но вовремя не успел, и мне досталась только бутылка французского вина и кило кускового сахара. Прижав свои сокровища к груди, я на четвереньках кое-как дополз до барака.

Как бы там ни было, а благодаря отдыху и тому немногому, что мне досталось в магазине, я начал чувствовать себя лучше. Сахар прибавлял мне сил, да и есть его было легко. Я настолько ослаб, что даже жевать мне было трудно. Вина я до этого никогда не пил, и после нескольких глотков сразу покрылся фурункулами, но на них мне было наплевать: я чувствовал, как ко мне возвращаются силы. Мне не терпелось встать на ноги, пройтись по лагерю и выяснить, что же все-таки происходит, но я был еще слишком слаб.

Из внешнего мира не поступало никаких вестей. Единственное, что не вызывало сомнений, так это то, что русские уже у дверей. Этого нам хотелось больше всего на свете. Надо было продержаться до их прихода.

В последние дни мы убедились, что обнаружение магазина с продовольствием принесло больше вреда, чем пользы.

Многие мучились от дизентерии, как бедняга грек, что жил в моем блоке. Он всю ночь кричал по-испански «Мамочка, мамочка!» и корчился от спазмов. Боли у него были ужасные, и я старался ему как-то помочь, но у меня ничего не было. Он прокричал всю ночь, а утром умер в ужасных страданиях. Слава богу, что у меня не оказалось сил прийти в проклятый магазин вовремя и мне мало что досталось.

В тот же самый день, на закате, в лагерь вошли русские.

* * *

Было утро 27 января 1945 года, шел снег. Кто-то в блоке начал говорить, что русские пришли. А потом мы их наконец увидели в лицо. Я в это время смотрел в окно.

Мимо окна ехала деревянная телега, запряженная двумя лошадьми, которыми управлял русский с автоматом. За его спиной в телеге лежала на соломе женщина, видимо, тоже из военных. На обоих были меховые шапки.

Приехав в Аушвиц, они глазам своим не поверили. Видимо, было трудно осознать, что за картина им открылась. Вокруг лежали трупы людей, истощенных до состояния скелетов. Русские смотрели и ничего не понимали.