Нелюбимая любимая бесплатное чтение

© Надежда Нелидова, 2023

ISBN 978-5-0059-8459-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДОЧКИ-МАТЕРИ

Я откусила горячий, только из духовки, кекс – он громко захрустел на зубах. Хрустел изюм в кексе. Вернее – земля и камешки в изюме.

Во всём нужно видеть плюсы. Здесь их было два: во-первых, спасибо, не сломала зуб. Во-вторых, хорошо что никого не позвала на чай – вот вышел бы конфуз.

Меня должна была насторожить надпись на упаковке: «Тщательно промыть». Рачительные хозяйки без предупреждения моют изюм в нескольких водах. Но ещё больше должно было насторожить, что изюм принесла Нинель.

Я каждый раз расслабляюсь и забываю, что с Нинелью нужно ухо держать востро. У неё талант отыскивать на оптовых базах самое дешёвое. Затхлую крупу, каменные конфеты, несъедобный маргарин в литровом ведре. Принесённые в подарок жилистые обезвоженные, мумифицированные апельсины тут же торопливо съедает сама. Когда прошу её приходить без гостинцев, с надменным, королевски-оскорблённым видом поджимает губы. На лице читается: «Дрянь неблагодарная, дарёному коню… Всякая шушера ещё копается, спасибо бы сказала».

В парке я проголодалась и взяла в киоске пирожок с чаем. Нинель от угощения отказалась. Сидела напротив, смотрела ненавидящим голодным взглядом, закипала.

– И сколько ты заплатила за чай и пирожок?

– А тебе зачем? – довольно невежливо ответила я. Горький опыт подсказывал, что последует дальше.

– Хочу знать, почём твоя глупость. На сколько нынче дурят людей, как наживаются на дураках. И не огрызайся, не огрызайся. Что, дома нельзя было чаю попить? – она включает внутренний калькулятор: – В три раза дешевле бы обошлось.

– Я потратила их на маленькое невинное удовольствие. А вот ты на что копишь деньги?

– Уж точно не на то, чтобы транжирить налево и направо.

Нинель по инерции хотела добавить, что копит их для дочери Юлии – и прикусила язык. Она потеряла её именно из-за денег. В самом нежном, уязвимом возрасте бросила дочку, чтобы уехать и заработать на домик у моря (имеющейся трёшки, видимо, было недостаточно). Разумеется, если дочь будет вести себя смиренно и с почтительной благодарностью, вносить посильный вклад, а не то чтобы фыркать на мать. Итак, Нинель упорхнула на другой конец страны, оставив дочь-подростка среди чужих, равнодушных людей. Дабы прирастить дочкино наследство в виде недвижимости. Выяснилось, что для Юлии вполне хватило сырой земли метр на полтора, глубиной 2 метра. Говорят, господь даёт испытание ровно такое, чтобы выдержал человек. В Юлькином случае Бог не рассчитал.

Вот такую свинью подложила дочка матери, какую подлянку устроила. Впору было воскликнуть, как Арине Петровне Головлёвой: «И для кого я эту прорву коплю! Для кого припасаю! Ночей не досыпаю, куска не доедаю… Для кого?!».

На ум напрашивались другие литературные персонажи: Плюшкин, Скупой рыцарь. Но Скупой рыцарь хотя бы ласкал глаз и ухо, со звоном отмыкая сундуки, пересыпая камни и золото. Какое эстетическое наслаждение могут приносить перетянутые резинкой пачки одинаковых до позеленения, шершавых бумажек с Фраклином?

Открою секрет: Нинель вела маленький уютный ростовщический бизнес, не совсем законно. Но почему здоровенному упитанному государству можно этим заниматься, а худенькой, обобранной государством старушке – нельзя?

***

– Осторожно, не садись на скамейку! Краска уценённая, никак не сохнет, зараза.

Поздно: моё пальто запестрело голубыми масляными полосками. Делать нечего, дома отчищу. Достаю термос с чаем, пироги. Нинель расстилает на соседней лавочке газетку, вынимает стряпню из супермаркета. Всё уценённое, чёрствое, лежалое.

– Ешь давай, а то Юлька обидится. Что значит невкусно? На могиле не кочевряжатся и губу не гнут. Невкусно ей. Нос ещё воротит, цаца.

Жуя, Нинель одной рукой втыкает пластмассовые ромашки в банку. Смывает птичьи кляксы с памятника. Одновременно объясняет, чем банковский вклад отличается от счёта, ужасается текущему курсу доллара, рассказывает о снижении ставок. Как только вернётся с кладбища, побежит снимать деньги: в соседнем банке дают на полтора процента больше.

При этом я знаю, что Нинель глубоко, искренне страдает по Юльке, по-звериному воет, зарываясь в свою нору, чтобы никто не видел. Как одно уживается с другим – видит бог, не могу объяснить.

Если я серьёзно заболею, близко не подпущу к себе Нинель. И родных настрого предупрежу. Впасть к ней в зависимость – врагу не пожелаешь. Нинель по природе злая на работу, деятельная, с шилом в известном месте. Таких называют электровеник. Её страшно раздражает всё хворое, беспомощное и бесполезно давящее койку – симулянты и дармоеды, одним словом.

Мне приходилось снимать жильё у Нинели. Экономия, я вам скажу, жесточайшая, папаша Гобсек рыдает. У неё во всех комнатах были вкручены лампочки на 20 ватт – я думала, их уже не выпускают. Под потолком в стеклянных колбах едва тлели тусклые нити накаливания. На таких лампочках хотелось повеситься. И даже этот ржавенький свет выключался при первой возможности. Зачем жечь лишнее электричество? Подсесть поближе к экрану телевизора – можно и штопать, и читать.

В кухне и ванне у неё всегда из кранов сочилась струйка воды не толще спички – чтобы не мотали счётчики. Всюду расставлены чашки, миски и тазики – этой водой мылась посуда и пол, смывался унитаз.

Вообще-то от постоянной течи смесители изнашиваются, зарастают известковой накипью. Придётся тратиться на сантехника, на прокладки. Но азарт экономии ради экономии завладел Нинелью, стал самоцелью, смыслом жизни.

Стиральная машина – баловство, для белоручек и бездельниц. Вручную тяжёлые советские пододеяльники и простыни плохо простираешь – поэтому всё постельное бельё у неё приобрело стойкий, тяжёлый и кислый старушечий запах. Я на этом белье спала и тоже источала затхлый запах старости и бедности – меня сторонились в трамвае.

Насчёт принятия ванны лучше было не заикаться, чтобы не злить Нинель. Так, оголиться и частями поплескаться в тазике, макая туда мочалку с обмылком.

Можно было уйти, снять квартиру, но как можно, для Нинели это смертная обида. Не по-человечески как-то, не по-родственному.

***

Нинель подумала и предложила мне столоваться у неё за отдельную плату. Раньше таких квартирантов называли – нахлебники. Я согласилась. Суп, вопреки ожиданиям, оказался аппетитным, насыщенным, в золотистых блёстках жира.

– Вкусно, поделись рецептом.

– Значит, так, – Нинель раскраснелась от комплимента, как девочка. – Пельменная вода, потом вот эта густая, крахмальная, слитая от вермишели… Потом, сполоснула банки из-под тушёнки, пакеты из-под майонеза и кетчупа – и тоже туда. Сковородный нагар из-под котлет наскребла… На неделе консервированный горошек открывала – водичка там вку-усная, никогда не выливаю.

Мне как-то расхотелось доедать суп. Рецепт под названием «Остатки сладки». А серую воду, когда посуду моет, тоже использует? Там ведь ополоски, перловка, лавровый лист, плавают кусочки овощей. Тоже отлично можно как приправу. Но что за обглоданные мелкие кости и лохматые хрящики мне попадались в супе?

– А это я курочку жарила. Мясо съела, а косточки жалко выбрасывать – на них самый навар. Очень пикантный вкус придают, правда?

На распродажах Нинель затарилась гречневой крупой, забила шкафчики, лоджию, кладовку. Каждый день из её квартиры доносится запах жжёной резины: снова жарит на сковороде гречку. Из-за двери несётся душераздирающий крик внучки:

– Не хочу-у, сама ешь свою дурацкую гречневую кашу!

Так получилось, за Юлией не усмотрели, и она родила в девятом классе. Дала жизнь человечку – и лишь потом свела счёты с жизнью. Нинель, «по причине слабого здоровья», как она написала в заявлении, определила внучку в дом малютки, потом в интернат. Но на выходные брала к себе.

Жаловалась: внучка ещё соплюха, а уже чистая оторва. На шее собачья цепь, на тощих руках болтаются железные наручники – точь-в-точь полицейские. Велела называть себя Вилланель, хотя на самом деле она Даша.

Оказывается, современные девочки помешаны на этом киношном белокуром ангелочке с тонким голоском – наёмной убийце. Она перемещается по Земному шару, как мы – на соседнюю улицу за хлебом. Убивает с особой жестокостью и при этом пристально смотрит жертве в глаза. Потом наряжается как моделька, распускает русалочьи волосы и пьёт кофе с сигаретой, с потупленными глазками. А заказчик спрашивает: «Как прошёл Лиссабон?» или: «Как дела в Антрепервене?». Имея в виду, удачно ли укокошила клиента?

В Нинелином детстве девочки хотели стать учительницами и космонавтками. В перестройку – путанами. А сейчас – киллершами, вон оно как.

На детских коучей и психоаналитиков у Нинели времени и денег не было. Повезла Дашку в деревню, заплатила сколько-то хозяевам, поймала во дворе курицу. Уложила хохлатку на окровавленный чурбан, всучила внучке топор. Тренируйся, руби голову курице, а иначе какая из тебя киллерша? Курица бьётся, хлопает крыльями, истошно орёт и брызгает от ужаса во все стороны какашками. Дашка стояла-стояла, потом разревелась, выронила топор из дрожащих ручонок – и бегом прочь, зажимая рот руками. В кустах её стошнило – вот тебе и Вилланель.

– Да ты просто Макаренко, – подивилась я. – Тебе опытом делиться, с лекциями выступать.

Никакие лекции Нинели не нужны. Деньги, деньги, деньги. Одна, но пламенная страсть, беззаветная, очищенная любовь всей жизни Нинели. Взаимная ли? Ну, не знаю. То и дело накопления показывали ей дулю. Однажды, например, Нинель заплатила крупный штраф. У неё имелся тяжёлый допотопный советский зонт-полуавтомат. Спицы прорвали многажды штопанную ткань и щетинились ежом в разные стороны. «Купи, наконец, новый, не травмоопасный». – «Ну вот ещё, у меня деньги на дереве не растут».

Она стояла под дождём в очереди за арбузами. Распахнула зонт, и спица едва не выколола глаза женщине сзади. Женщина подала в суд и выиграла.

Случались ещё неприятности. То дефолт. То лопнет микрофинансовая организация с ностальгическим названием «Касса взаимопомощи». То случится пожар в квартире: загорится древний, купленный с рук холодильник. То среди клиентов затешется наркоман и наведёт на Нинелин бизнес ментов, откупайся потом. Жизнь будто тыкала носом: скупой платит дважды. Нагнёшься за копейкой – рубль потеряешь.

После потравы Нинель отлёживалась, приходила в себя. И снова вперёд, труба зовёт: глянь, копошится, пополняет запасы. Так муравей упорно, с любовью, по хвоинке, по прутику восстанавливает разорённый муравейник.

В последнее время Нинель была непривычно благодушна. Дела шли недурно, она даже заговорила о планшете для внучки, как раз к выпуску из детдома.

Но случилось так, что в очередной День Великой Генеральной переброски вкладов, Нинель упала и растянула коленный сустав. Добрые люди принесли её на руках. Неугомонная Нинель пыталась ползать по квартире, но Дашка силком уложила её в постель и заставила принять выписанные врачом успокоительные.

Она раздёрнула плотные пыльные шторы, впустила солнце и оглянулась. Будто новыми глазами увидела бабкину квартиру – и покачала головой. До этого-то бабушка категорически запрещала ей к чему-либо прикасаться.

Дашка позвала на помощь меня, всучила швабру и ведро. На себя взяла кухню. Танцуют от печки, а кухонную уборку начинают с холодильника. Агрегат изнутри покрылся изрядной плесенью, дышал погребной затхлостью. В морозилке стенки срослись с продуктами в один большой снежный ком, в сталактиты и сталагмиты.

– Вот это что? – Дашка демонстрировала открытые консервы, чей срок годности истёк в прошлом веке. – А это что за кошмар?! – потрясала увесистой чёрно-зелёной мясной субстанцией в полиэтилене. – Только крыс травить! Говори спасибо, бабуля.

Бесформенные тяжёлые комья с бумажками «2001-й» и даже «1998-й год», со стуком летели в ведро. Я шуровала тряпкой. Нинель сладко посапывала в спальне и не видела святотатства. К вечеру квартира застенчиво сияла непривычной чистотой и свежестью. Проснувшуюся хозяйку ждал на столе скромный ужин из свежих продуктов.

Румяная от сна Нинель с удовольствием поглощала горяченькое – она как-то привыкла перебиваться сухомяткой. Хвалила нас с набитым ртом:

– Ну, девки-матушки, уважили. Сюда бы сальце с чесночком, где-то у меня хранилось…

Попрыгала на одной ножке к морозилке, распахнула. Серебристые, подёрнутые лёгким инеем стенки, аккуратно сложенные свёрточки… Мы переглядывались и, довольные, в предвкушении улыбались. Пожалуй, за труды Дашке перепадёт не только планшет, но и гарнитура! Нинель стояла остолбенев. Её лицо на глазах приобрело трупный, зеленовато-чёрный оттенок, как у заветренного фарша.

– Где моё мясо? Мясо где?!!

– В ведре, – я почувствовала неладное. Нинель с той же прытью подскакала к тумбочке под раковиной. Ведро радовало глаз пустотой и отмытыми ярко-красными пластмассовыми бочками.

– Я выкинула в мусоропровод, – призналась Даша и вся, бедняжка, побелела. – А… что там было, бабушка?

– Там было – ВСЁ! Бегом! Бего-ом! – взревела Нинель, тыча пальцем в дверь. Мы, толкаясь, выскочили, едва натянув пальтишки. И рыться бы нам в поисках злосчастных лже-мясных свёртков в зловонной куче под жёлобом… Но там всё было убрано. На наших глазах громадный мусоровоз отчалил и свернул за угол.

Нинель сидела за столом, уперев глаза в одну точку, в никуда. Она вся сама заледенела, будто это её вынули из морозилки, только губы быстро-быстро, беззвучно шевелились. Вся её жизнь умещалась в этих свёртках и только что была отправлена на свалку. Вместо жизни зияла пустота, оттуда тянуло холодом. Это и называется – Смерть.

Нинель не умерла. Она вызнала в жэке номер мусоровоза, расспросила шофёра, в каком приблизительно месте был опорожнён контейнер. Вооружилась палкой с крючком, справила амуницию: непромокаемые плащ и сапоги, в каких ходят рыбаки и искатели цветмета. Каждое утро, как на работу, отправлялась на городскую свалку. Азарт экономии сменился на азарт золотоискателя: ещё немного… Чуть-чуть. Под тем холмиком. Под соседним…

Шофёр мусоровоза проболтался. Весть о несметных сокровищах на городской свалке и о сумасшедшей старухе разнеслась среди местных бомжей. У Нинели появились конкуренты.

Нахождение на свежем воздухе благоприятно повлияло на неё, она похудела, цвет лица посвежел. Несколько раз с торжеством приносила трофеи: золотую серёжку, обручальное кольцо, старинную мельхиоровую ложечку. Находки внушали надежду и давали силы вести раскопки дальше.

Даша выучилась на юриста-психолога. Открыла фонд «Юлия» для женщин, попавших в трудную жизненную ситуацию. Арендовала здание под уютную гостиничку – пока маленькую, но в планах расшириться.

– Даш, откуда деньги на это всё?

Она вздохнула:

– Ладно, чего уж теперь. Помнишь уборку, морозилку? Я шла к мусоропроводу, свёрток прорвался, из фарша высунулся уголок пакета с франклинами… Постой, мне звонят.

«…Нахожусь на краю», – услышала я из телефонной трубки конец фразы, произнесённый тусклым, бесконечно усталым женским голосом.

– Поверьте, этот шаг сделать никогда не поздно. А пока встретимся, попьём чайку. Диктую адрес…

– Что, дома нельзя чаю попить? – ворчит заглянувшая Нинель и по привычке включает мысленный калькулятор: – В три раза дешевле бы обошлось.

ДЕРЖИ МЕНЯ, СОЛОМИНКА

Каждый вечер его милый, родной силуэт медленно проступает, сгущается из полутьмы в углу комнаты. Он сидит под торшером в кресле в любимой позе: подогнув ногу под себя, покойно положив красивые сильные, уже почти мужские руки на ручки кресла.

Смотрит прямо и просто. Ни укора, ни сожаления, ни вопроса, ни гнева – всё понимает. Смотрит добрыми карими глазами и молчит. Он её простил, но она-то себя не простила.

Верно сказано: любовь, которую мы скрывали – единственная боль, которая мучает нас. В первые же дни она заказала бронзовый медальон с его фотографией, обвитой прядкой чёрных волос. Носила не снимая, рядом с сердцем. Наивно полагала: хотя бы так они вместе.

Однажды пришла на плановый врачебный приём – а в вырезе платья багровеет овальное пятнышко. Ожог. Нехотя призналась: раскаляла бронзовое тельце медальона на газовой горелке. Зачем? Чтобы жёг, как жгут воспоминания. Разве не в том предназначение этих нательных крошечных саркофагов? Это – подобие миниатюрной вериги, способ самобичевания. Заживёт ранка – снова наденет. Наморщив лоб, попросила совета:

– Может, натирать медальон чем-нибудь жгучим, кислотой какой-нибудь?

Она может час и полтора смотреть фильм или читать книгу. И очнувшись, не вспомнить ни одного лица, ни одного произнесённого, прочитанного слова. Всё это время пребывала в мире, где её мальчик был жив. Это расплата: при его жизни мало думала о нём, не думала вовсе, рос как сорнячок на обочине. Задохнулся без любви ещё до своего ухода.

Мучительно припоминает: кем, чем она жила в те годы? Да ничем. Варилась в котле ежедневных ничтожных событий, кипела в серой пене страстей, погружалась на дно, овощем всплывала среди крупы и лаврового листа. Какое-то помрачение сознания длиною в полжизни. Тогда те события казались уровня мирового масштаба, поглощали без остатка мысли, чувства, нервы, время. Только сейчас до неё дошло, что события те были ничтожны, ничтожны, ничтожны!

Да, так что там про беспощадное время? Оно, как сито, отсеивает и проявляет истинные ценности: что было настоящее, что шелуха. Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Человек, о котором она не думала совершенно – сейчас за серпик его срезанного ногтя отдала бы весь мир. Хотя мир-то при чём, не вали с больной головы на здоровую.

Не проходит часа, чтобы не думала о нём. Он вытеснил всё, воскрес в её мыслях – но какой ценой! Видеть на улице компании его юных ровесников – гвоздь в сердце. Она опускает глаза и быстро идёт, почти бежит мимо. Ненавидит книги и фильмы про любовь – он-то не успел её познать. Вообще, ненавидит, когда беспечные люди наслаждаются жизнью. Ненавидит и желает погасить солнце.

Такое поведение называется руминацией. Бесконечное и бесплодное, едкое обдумывание и переосмысление прошлых мыслей и поступков. Снова и снова прокручивает в голове события многолетней давности, возвращается в роковой день, в ту точку отсчёта. Когда ещё можно было всё изменить и исправить одним словом, одним объятием, мимолётным ласковым прикосновением. А теперь поздно, всё поздно.

Она раскачивается на стуле, обняв себя за худые плечи, устремив в никуда невидящий взгляд. Дети по шажку учатся общению с окружающими – у неё обратный процесс. Видеть людей всё труднее. Впрочем, она и не стремится, блуждает в своём сумрачном лесу, не отвлекайте её. Когда с ней заговаривают, гримаска раздражения проскальзывает на лице. Она и со мной говорит нехотя. С порога раздвигает губы в вымученной усмешке:

– Вот опять за рецептом. Сами поставили депрессию – сами и лечите. А эти ваши богоспасительные беседы – увольте. Мёртвому припарка.

Она запустила себя физически. Не принимает ванну, бельё меняет только когда напомнят. Пассажиры в трамвае, покрутив носом, отсаживаются от неё. Ей всё равно, что о ней думают и говорят. Какая теперь разница?

Вот так человек может исчахнуть, истаять, раствориться тенью, исчезнуть с лица земли. Запущен механизм скрытого «бархатного» самоуничтожения. Нужно что-то предпринять, вырвать из сумеречного мира, в котором она пребывает. Таблетки, уколы, стационар дважды в год – ни о чём. Целыми днями лежит лицом к больничной стенке.

Живое существо рядом – чем не соломинка? Я заговорил о котёнке или псинке – махнула вялой рукой: «Увольте, только этого добра не хватало».

Во дворе кто-то забросил на заснеженное дерево, на нижний сук детскую рукавичку – маленькую, потрёпанную. Такой никто и не хватится. Внизу скакала и лаяла стая собак – такими жизнерадостными пустобрехами могут быть только молодые глупые псы. Окружили меня, изо всех сил махали хвостами – того гляди отвалятся. Приглашали присоединиться к развлечению. На улыбающихся до ушей мордах читалось: ты большой, чего тебе стоит скинуть нам игрушку?

У варежки прорезался слабенький голос, она пискнула. Я отогнал собак, они отбежали и лаяли на расстоянии. Пришлось приложить силу, чтобы отодрать прилепившуюся к ветке «варежку». Костлявые лапки тотчас намертво вцепились в рукав моего пальто. Кошачий скелетик, обдирая мне руки в кровь, дополз до воротника, забился под шарф на груди и продолжал пищать оттуда. Сигнализировал, чтобы я не вздумал лишать его тёплого убежища.

Он весил чуть больше ста грамм. При этом тельце сотрясала крупная взрослая дрожь даже сквозь пальто. И сразу перешёл на громкое благодарное мурлыканье – будто за пазухой завёлся, затарахтел крошечный трактор.

Вот куда мне его? На съедение моим мордатым троглодитам, воинственной кошачьей группировке, в количестве четырёх: Атосу, Портосу, Арамису и примкнувшему к ним Д, Артаньяну? Характеры у всех стариковские, отвратительные, вечно делят территорию. Не прекращаются ожесточённые боевые действия, шерсть клочьями.

И тут я подумал о пациентке. Шелковистое, сытое, благополучное животное было бы для неё чуждым, оскорбляло глаз. Ей подойдёт только такое же несчастное, сиротливое, запущенное существо.

Я отыскал в телефоне её адрес, это оказалось недалеко. Поднялся на четвёртый этаж. С трудом оторвал от шарфа, потом от рукава, потом от брюк комочек, который душераздирающе вопил – и опустил на дверной половичок. Подавил кнопку звонка и быстро поднялся на один лестничный пролёт.

Дверь не сразу открылась на ширину цепочки, потом цепочку сбросили. Женщина в халате стояла и смотрела на крикуна. Тот перемежал писк с мурлыканьем, тёрся о тапок, пытался вскарабкаться по чулку вверх, подальше от холодного бетонного пола. Нога в тапке стряхивала и отодвигала, отсекала его упорные поползновения, попытки прошмыгнуть в квартиру.

Дверь захлопнулась, котёнок остался. Пискнул пару раз – и уткнулся головёнкой в коврик. Уснул от неподъёмных впечатлений сегодняшнего дня. Ему нужно было собраться с силами. Возможно, ему снились собаки, он вздрагивал и терял равновесие, чуть не валился на бок. Я знал только малую часть его злоключений, с момента снятия с дерева. Это не считая явно печальных и бурных событий со дня его появления в этом неприветливом суровом мире.

Слабая младенческая память ещё хранила воспоминания о тёплом материнском боке, шевелящихся рядом братьях и о сытном сладком молоке. А вообще мир – это был голод, горы белого скрипучего порошка, который обжигал лапки холодом. А ещё равнодушные чёрные башмаки, жар дыхания и оглушительный гром, который издавали зубастые чудовища величиной с дом. Ему ведь было не с чем сравнивать, поэтому он не роптал и воспринимал мир, каков он есть.

Он бы погиб, но в нём пищала и цеплялась сама за себя жизнь. Эту жизнь вдохнули в котёнка, не спросив его (как не спрашивают нас). Родился – живи, трепыхайся.

М-да, а с котёнком не сработало. Расстёгивая на ходу пальто, я стал спускаться. Нужно было водворить его в убежище из шарфа и идти домой. Тут дверь скрипнула. Женская рука высунулась, двумя пальцами ухватила котёнка за шиворот – и скрылась в квартире.

Она позвонила, чтобы посоветоваться насчёт кошачьего корма. И ещё имени для найдёныша. Я подсказал – Соломинка.

– Соломинка? Странная кличка. Ну пускай так.

Она сшила ему из старого клетчатого пледа шлейку и комбинезон с башмачками – чтобы при выгуле лапки были в тепле и сухости. Он в нём похож на шотландца в юбочке. Все умиляются: какой умный котик. Когда устаёт – взбирается ей на шею и укладывается воротничком, греет. Она уже не спешит, как прежде, сухо распрощаться и покинуть кабинет.

Подолгу сидит и рассуждает о том, насколько животные лучше людей. Что бог не дал им развитого сознания – и слава богу. Вон, что-то хвалёный человеческий мозг не принёс людям покоя и счастья, оглянитесь вокруг.

Давно пора признать, что проект под названием Человек в очередной раз с треском провалился. А Бог, что Бог? Покачает головой, распахнёт настежь окно, проветрит планету, отскоблит от накипи. Сметёт в совок, развеет кучку скудного содержимого над седым океаном – и снова за кропотливую работу. Протоплазма, ДНК, клетка, динозавры…

– Ах, куда меня занесло, – будто просыпаясь, встряхнёт головой.

– Когда кот смотрит – будто сканирует мои самые потаённые мысли, даже жутковато. У него глаза хрустальные, бездонные. Всматриваюсь – там Космос, Вечность – никакого БиБиСи не надо. Правда, не улыбайтесь.

Рассказывает, каким чудесным образом нашла Соломинку, правда, путается в показаниях. То будто бы спасла от дворовых собак (что недалеко от истины). То героически отобрала у злого мальчишки. То якобы подошла к контейнерам выбросить мусор – а там шевелится живое в коробке из-под торта. Искренне верит в то, что говорит. Оживление фантазий – это хорошо.

Как-то всплеснула руками:

– Ну вот за что, за что я его так люблю? Не могу спокойно пройти мимо, хватаю, целую…

И осеклась, точно при этих словах тумблер щёлкнул в её голове. Она помрачнела, задумалась, скомкала рассказ и быстро ушла. Спустя время увиделись на улице, недалеко от моего кабинета. Она слонялась, поджидая меня.

– Где ваш Соломинка? Он ведь обожает прогулки.

Отвела глаза:

– С ним нормально. А вы (замялась), не знаете, куда его можно пристроить в добрые руки?

– Давайте-ка вернёмся, поговорим.

Она села не снимая пальто, показывая всем видом, что рассиживаться не намерена. Оглаживала юбку на острых коленях, отводила глаза. Всё началось с вопроса: за что так любит кота? Вопрос гвоздиком ковырнул застарелую, только-только начавшую заживать и затягиваться рану: а мальчика своего почему не любила? И тотчас в ней встряхнулась и подняла головы задремавшая было гидра боли. Головы качались на длинных ножках-шеях как поганки, змеино шипели, светились белыми глазами.

Она ещё по привычке гладила кота – и отдёргивала руку будто от ожога. «А ты вот так походя гладила своего мальчика? Предательница, предаёшь его память». Забывшись, тыкалась губами в тёплый широкий кошачий лоб – и отшатывалась: «А ты целовала своего ребёнка?» Брала на руки кота – и тотчас сбрасывала. «Ты делилась теплом со своим ребёнком?» Нет, нет, нет. В тебе скопилось столько неизрасходованной любви, что сейчас выплёскиваешь её на кота? Проклятые голодные вопросы толпились, галдели и вгрызались, желая насытиться ответами – а ответов не было.