Помните, что все это было бесплатное чтение

Я думала, всё это отболело,

истаяв на излёте четвертинки,

во сне уставшей плакать то и дело

над гаснущей переводной картинкой.

В стране чужой, что кается доселе,

над мёртвыми рыдать мне не по чину:

на кладбище, в ограде тёмных елей,

кадиш пропеть положено мужчинам.

Я – девочка, подранок, полукровка,

не убегала от расстрела ночью.

Как долго я живу и как неловко

оборванных на вдохе одиночеств

я груз несу. Не распрямить мне плечи.

Прострелена подслушанною шуткой,

мгновенно я лишаюсь дара речи,

дар плача укрывая в промежутке

меж старостью и неизбывным детством,

не знавшим ни шаббата, ни кашрута.

Оно от тех досталось мне в наследство,

кто уронил последнюю минуту

на этот плац, утоптанный надёжно,

кто не услышал звук последней пули

пред темнотой… Укрою осторожно,

пока меня оттуда не вернули,

тех, кто замёрз в могиле безымянной,

весны и новой жизни не дождался…

Не залечить мне этого изъяна,

что горечью в крови моей остался,

ни праздником, ни радостью, ни счастьем.

Мне в небо не взлететь рассветной птицей.

Беспамятство любовного причастья

без памяти о них не повторится.

И нерождённым умирает слово,

и высыхают слёзы на ресницах,

и пепел Клааса прозреньем новым

в бессонницу мою опять стучится.

Виктория ШИЛЯЕВА, 31.12.2016, Шверин, ФРГ

Узникам нацистских лагерей смерти и воинам-освободителям посвящается

Когда слушаешь свидетеля, сам становишься свидетелем.

Эли Визель

Предисловие

Написано уже несколько вариантов начала. Но каждый раз я понимаю: нет, это не то. Не те мысли, не те слова, не те образы… А где они, те слова, которыми можно описать всё это? Иногда, когда я пишу, у меня дрожат руки. И я плачу, втайне от всех. Как же тяжело! Я понимаю, что взвалила на себя неподъёмный груз. А ведь думала, что сильнее: ну ведь кровь из носа не идёт, а про то, что бывают внутренние кровотечения, когда кровь сочится из сердца, как-то не подумала. Мне снова и снова приходит на ум мысль: эта тема не для меня, нужно отказаться. И без меня всё произошедшее не канет в неизвестность. И сама себя так уговариваю: писать эту книгу я приняла решение самостоятельно. Никто ничего не требовал. Значит, зачем-то мне это нужно?!

Мне необходимо об этом написать. Но как это сделать, как найти в себе силы рассказать о том, что увидела и услышала, если всё это просто не умещается в сознании?! И для кого я буду рассказывать… Вопросов было много, и они не давали мне покоя. Я поняла, что просто заболела этой темой.

Почти год я изучала архивные материалы, свидетельства очевидцев, документы, книги. И не стану уже в который раз утверждать, что сегодня такая информация очень нужна и важна. «Нет ничего непреложней фактов», – сказано давно, но очень точно. Значит, это будет репортаж. Значит, это будут вопросы, на которые я постараюсь ответить: прямо, чётко, без лишних эмоций и оценок. Я просто расскажу обо всём, что узнала сама. Расскажу своей внучке и её ровесникам о концентрационном лагере Аушвиц-Биркенау, который во время Второй мировой войны был расположен в польском городке Освенцим. Я отвечу на её вопросы. Но сначала покажу один снимок.

Слово «Освенцим» я, научившись читать, сама разобрала на обороте маленькой пожелтевшей фотографии. Была у меня такая игра: я доставала из большой картонной коробки чёрно-белые снимки – родителей, сестёр, бабушек, дедушек и просто каких-то дальних родственников и знакомых, цветные открытки с изображениями залов Эрмитажа, старинных дворцов Петергофа – и поселяла своих «персонажей» в эти залы. Разыгрывала целые истории с приключениями, погонями и пленом, а потом чудесным освобождением. Но этот снимок я всегда откладывала в сторону. На нём было слишком много людей: какие-то военные, лица мелкие, плохо различимы, стёрты. Но на обороте можно было прочесть: «Дорогая мама! Это моя красноармейская семья. В этой семье найдите меня. 8 августа 1945 года, г. Освенцим»…

…Дверь закрывается. Я остаюсь в комнате одна. Осматриваюсь. Это небольшое узкое помещение с тремя столиками и шкафом с книгами, за стеклянной перегородкой – копировальный аппарат. В окно заглядывают узловатые ветви деревьев. На улице льёт нескончаемый дождь, добавляющий неясной глухой тоски и тревоги. Это блок 24 концентрационного лагеря Аушвиц I, у нас в России больше известного как Освенцим, сегодня здесь – архив музея концлагеря. Каменное здание молча стережёт свидетельства чудовищной, поистине дьявольской картины, которая изо дня в день разыгрывалась здесь на протяжении пяти лет.

Не знаю почему, но в этот момент меня покидает вся моя смелость. По телу пробегает дрожь, горло будто забито глиной, становится нечем дышать. Мне кажется, что дверь больше не откроется. Я еле сдерживаюсь, чтобы не броситься к ней и не распахнуть настежь. Здесь, в этом блоке, была канцелярия лагеря. А ещё – такой вот «музей»: коллекции марок и монет, медицинские инструменты, драгоценности, часы, произведения искусства. Их демонстрировали высшим чинам СС во время посещения лагеря. Это была небольшая часть тех вещей, которые обманутые люди везли с собой – якобы в трудовые лагеря, на поселение. Они ехали сюда на работу, они хотели трудиться и приносить пользу рейху…

Я вздрагиваю: дверь всё же открывается, и входит пани Кристина. У неё в руках – стопка книг с документами, архивные папки. Я провожу рукой по лицу, словно снимаю паутину наваждения. Всё. Отступать некуда. И принимаюсь за работу.

Вечер первый

Ты знаешь, когда я думаю о том времени, я всегда представляю каких-то конкретных людей. Особенно если смотрю на старые фото. Как их звали? Что они чувствовали, когда их страну оккупировали нацисты? Я думаю, что часто ночью они не спят. Карл лежит в постели и курит одну папиросу за другой. Кася молча встаёт, демонстративно морщась от едкого дыма, разгоняет его рукой, но не сказав ни слова, со вздохом открывает окно. Ветер надувает лёгкую занавеску, сентябрьский воздух просачивается с улицы вместе с тягостной тишиной, которую не прерывает даже лай собак. Не шуршат шины по мостовой, не смеются запоздалые влюблённые на бульваре. Город словно замер в ожидании…

А могло быть и по-другому. Может, женщину зовут Рахель или Иза, а её мужа Гирш. Или Симон. Это обычная еврейская семья. Они, как и все, много работают и за день сильно устают в своей хлебной лавке или в аптеке… И может, только поздно вечером на кухне, уже поужинав и отправив по кроватям детей (Миру и Мусю и, наверное, Рувима), совсем тихо, склонив головы поближе друг к другу, наконец заговорят.

Начнёт муж.

– Немцы уже устанавливают свои порядки…

– Ну и что, – возразит жена. – Немцы, немцы… Немцы культурные люди! В конце концов на дворе двадцатый век! Вчера Марыля с мужем ходили в кино, пан Войцех работал в своей конторе, всё осталось как раньше. Ну повесили они какие-то объявления… И кроме того, нас всегда учили, что немцы – народ цивилизованный и…

– Где мой значок, мопровский1?

– При чём здесь значок?!

Наверняка в этом месте муж встанет и начнёт нервно искать в шкафу свой пиджак.

– Вот он! Возьми и спрячь на чердаке!

– Чего ты боишься?! Если мы не будем нарушать правила, то… Ведь это совсем несложно!

– Ты читала эти объявления?

– Пани Марта читала и рассказала: в приказе, что вывесили на ратуше, написано – в городе должен быть порядок и спокойствие. Разве это плохо?

– А она тебе не рассказала, что они взяли сто человек заложников? И в случае малейшего беспорядка или непослушания все заложники будут расстреляны?!

– Что ты такое говоришь! Как можно себе вообразить что-то настолько мерзкое, что кто-то может вот так убивать людей? Скорее всего, это просто такой способ поддержать порядок, немного попугать тех, кто не захочет подчиняться… Ни за что не поверю!

– Сегодня в лавку заходил пан Белецкий, учитель нашей Мирочки, он сказал, что видел новые приказы. Там говорится, что все евреи должны носить на рукаве белую повязку с синей звездой… У вас ещё нет такой повязки, пан Цукерник, спросил он у меня… Приказано также сдать все радиоприёмники. Да, в нашем квартале пока тихо, но я слышал разговоры, что вооружённые патрули задерживают на улицах мужчин и гонят в тюрьму. Эти бандиты…

– Господи, тише!

– Они врываются в дома и забирают даже подростков! Почему, почему я не послушал своего дядю! Ещё когда немцы вошли в Судеты, он передал мне оттуда весточку: дорогие, бегите на Восток, у вас пока есть время!

– Но за что, за что они могут нас убить?!

– Как ты не…

В это время в дверь постучат. Сначала просто громко, потом громко и требовательно, потом будут бить в неё кулаками и ногами. Жена зажмёт руками рот. А муж пойдёт открывать.

– Ты говоришь, что ездила в лагерь Аушвиц-Биркенау, но на обороте этой фотографии написано «город Освенцим». Это одно и то же место? Почему у него тогда разные названия?

– На юге Польши расположена провинция Верхняя Силезия, которую Германия захватила в 1939 году. Тогда всем населённым пунктам дали немецкие названия. Город Освенцим был включен в состав Третьего рейха и получил немецкое название Аушвиц, которое позже также стало названием лагеря.

Именно здесь, в маленьком красивом мирном городке в 1940 году был создан один из самых страшных концентрационных лагерей Второй мировой войны, настоящая фабрика по уничтожению неугодных Третьему рейху людей.

Проект создания в Освенциме концентрационного лагеря возник в управлении высшего руководителя СС2 и полиции во Вроцлаве Эриха фон дем Бах-Залевски. В конце 1939 года тюрьмы в Верхней Силезии были переполнены. Оберфюрер3 СС Виганд, приводя аргументы в пользу «проекта», был озабочен тем, что в Силезии и Генерал-губернаторстве4 набирало силу движение Сопротивления. Это означало, что появится много арестованных. Но тогда существующие концлагеря не смогут вместить всех задержанных.

Виганд назвал Освенцим наиболее подходящим местом для организации такого лагеря. Он считал, что в находящихся там казармах бывшей польской артиллерийской базы можно уже сейчас разместить заключённых. К тому же расположены они были за городской чертой, в будущем можно было бы расширить лагерь и изолировать его от внешнего мира. Важным аргументом было и удобное железнодорожное сообщение между Освенцимом и Силезией, Генерал-губернаторством, Чехословакией и Австрией.

27 апреля 1940 года рейхсфюрер СС5 Гиммлер издал приказ о сооружении в Освенциме концентрационного лагеря и расширении его силами самих заключённых. Его комендантом назначили гауптштурмфюрера СС6 Рудольфа Хёсса. Уже 14 июня 1940 года в концлагерь из тюрьмы в Тарнуве7 прибыл первый транспорт с польскими политическими заключёнными. Их было семьсот двадцать восемь.

«Лагерь первоначально использовался для массового уничтожения поляков, – пишет Лоуренс Рис в своей книге «Нацисты и "окончательное решение еврейского вопроса"». – Первые польские заключённые Освенцима попали в лагерь по разным причинам: по подозрению в участии в польском подполье или же потому, что они были членами одной из социальных групп, особенно преследуемых нацистами (как, например, священники и интеллигенция), или просто потому, что не понравились какому-нибудь немцу. Доказательством этому может служить тот факт, что многие из первой группы польских заключённых, переведённых в лагерь 14 июня 1940 года из Тарнувской тюрьмы, были студентами университета»8.

Позже сюда начали отправлять людей со всей Европы. В большинстве своём это были евреи, жившие в разных государствах. Среди узников были также чехи, югославы, французы, австрийцы, немцы и представители других национальностей. В лагерь попали несколько десятков тысяч советских военнопленных и целые семьи цыган. До конца 1944 года, почти до освобождения лагеря, сюда приходили эшелоны с польскими политзаключёнными.

В концлагере Аушвиц I в самом начале насчитывалось двадцать кирпичных домов: четырнадцать одноэтажных и шесть двухэтажных. К расширению первоначального лагеря немцы приступили летом 1941 года. Лагерь перестраивали руками узников, так было начато строительство восьми двухэтажных зданий, а к четырнадцати одноэтажным домам был пристроен один этаж и выстроена лагерная кухня. Одновременно с этим немцы начали перестройку самого города Освенцима: они хотели, чтобы он стал более «немецким».

Территория лагеря со временем увеличивалась, и за небольшой промежуток времени Аушвиц стал гигантским конвейером для уничтожения людей. В октябре 1941 года в трёх километрах от основного, который был назван Аушвиц I, немцы приступили – опять же используя труд заключённых – к строительству лагеря в деревне Бжезинка, по-немецки Биркенау, что значит «берёзовая роща». Из деревни были выселены все тысяча двести жителей, а их дома просто снесли. Этот лагерь получил название Аушвиц II-Биркенау. Ещё в одной эвакуированной деревне, Моновице, для рабочих немецкого химического концерна ИГ Фарбен, производившего синтетическое топливо и каучук, был построен лагерь Аушвиц III. В конце октября 1942 года в нём уже жили заключённые. Этот лагерь до ноября 1943 года назывался Буна. Кроме того, в 1942–1944 годах было построено около сорока филиалов, которые располагались в основном около металлургических комбинатов, шахт и фабрик, где использовался дешёвый труд узников.

К 1944 году более сорока тысяч заключённых трудились, как рабы, на различных промышленных предприятиях по всей Верхней Силезии. Приблизительно подсчитано, что Освенцим приносил нацистскому государству около тридцати миллионов марок чистого дохода, продавая этот принудительный труд частным концернам9.

Во время строительства и расширения всех этих лагерей с марта 1941 по февраль 1942 года погибло несколько тысяч польских узников и советских военнопленных.

Строительство лагеря в Бжезинке, как я уже сказала, началось в октябре 1941 года. В Аушвице в это время находилось свыше двадцати тысяч заключённых, среди них – около десяти тысяч советских военнопленных. Эсэсовцы направляли на эти работы узников, которых ежедневно гнали в Бжезинку. Согласно плану, подписанному комендантом лагеря Хёссом, посредине лагеря, деля его на две большие части, проходила железнодорожная разгрузочная рампа. Сюда впоследствии приходило большинство эшелонов с депортированными10 из разных стран людьми. С левой стороны разгрузочной рампы располагались кирпичные бараки. Они сооружались наспех, без фундамента, на осушенном болоте. Полом служила утрамбованная земля, которая в дождливые дни превращалась в трясину. В бараках сколачивали трехярусные нары, на которых на прогнившей прелой соломе помещалось по пять–шесть человек.

Блоки Аушвица

Справа от разгрузочной рампы стояли деревянные бараки, которые в своё время служили полевыми конюшнями. В одном таком бараке размещались пятьдесят две лошади. А теперь в каждом было скучено около тысячи заключённых. В самом конце разгрузочной рампы находились два крематория и газовые камеры.

Крематории были взорваны эсэсовцами, когда Красная Армия уже приближалась к Освенциму. Так нацисты пытались скрыть следы своих преступлений. У руин газовой камеры отчётливо видна подземная раздевалка, где снимали одежду обречённые на смерть, а от пяти взорванных печей крематория остались пять воронок и рельсы, по которым перевозили трупы.

Один из крематориев был частично уничтожен узниками, членами зондеркоммандо11 во время восстания, произошедшего 7 октября 1944 года.

– Почему же тогда этот концлагерь не ликвидировали после войны? Мне кажется, уже одно то, что остались эти бараки, должно было ранить людей, которые перенесли здесь жуткие мучения…

– Да, наверное, это первое, что приходит в голову: сровнять эти страшные дома с землёй, чтобы от них не осталось ничего. Но тогда может не остаться и памяти о том, что произошло многие годы назад. И решение о создании здесь музея, приняли сами узники Аушвица, после освобождения в январе 1945 года несколько месяцев не покидавшие свои бараки.

Поэтому из лагерей в Освенциме (Аушвиц I) и в Бжезинке (Аушвиц II-Биркенау) было решено сделать музей под открытым небом. Сегодня посетители музея могут увидеть развалины четырёх крематориев и газовых камер, кострища, на которых сжигали тела убитых, железнодорожную рампу, на которую прибывали вагоны (так называемые транспорты) с узниками, небольшой пруд с прахом сожжённых, Корпус смерти.

Кроме того, в лагерях сохранились корпуса и часть бараков, главные лагерные ворота, сторожевые башни и вышки для эсэсовских патрулей, а также ограда из колючей проволоки. Некоторые из уничтоженных эсэсовцами объектов были восстановлены из сохранившихся элементов, например, печи в крематории I.

Были реконструированы и другие важные объекты. Их расположили там, где они и находились в то время. Это, среди прочих, Стена смерти и показательная виселица на площади поверок12 (аппелей).

На территории основного лагеря Аушвиц I в бывших бараках сегодня находится экспозиция, на которой представлена его история.

– Это фотография лагеря? На этих воротах надпись на немецком языке. Что она означает?

– Этот снимок известен сегодня во всём мире. И когда я впервые подошла ко входу в лагерь, в первые минуты просто не могла понять своё состояние и соотнести своё пребывание здесь и то, что эти ворота видели: заключённые ежедневно выходили отсюда на работу и возвращались сюда через десять–двенадцать часов. Да, над воротами надпись «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»). Так когда-то назвал свой роман немецкий писатель Лоренц Дифенбах. Эта фраза со временем приобрела популярность в Германии, и в 1928 году правительство Веймарской республики стало использовать её как лозунг в борьбе с безработицей, пропагандируя систему общественных работ. Пришедшая к власти в 1933 году национал-социалистическая партия13 этот лозунг подхватила, и фраза впоследствии была размещена на воротах многих нацистских концентрационных лагерей. Конечно, это была жестокая, циничная насмешка над людьми, которых заставили выполнять непосильную, изнурительную работу, приводившую не к освобождению, а к смерти. И только после смерти эти люди действительно становились свободными.

– Значит, Аушвиц был не единственным таким лагерем?

– Да, таких лагерей с 1933 года, когда к власти в Германии пришли гитлеровцы, было создано несколько тысяч: на территории Польши, Германии, в оккупированных странах Европы и Советском Союзе. Концентрационный лагерь возле города Дахау (Германия) начал функционировать уже в марте 1933 года. Таким способом нацистский режим избавлялся от своих противников.

Термин «концентрационный лагерь» мы применяем сегодня ко всем нацистским лагерям, но на самом деле существовало несколько типов лагерей, и концлагерь был лишь одним из них. Лагеря были трудовые и усиленного труда, лагеря уничтожения, транзитные и для военнопленных, так называемые шталаги (сокращённо от Stammlager – основной лагерь). В годы Второй мировой войны эти лагеря почти перестали отличаться: тяжёлый принудительный труд использовался также и в концлагерях.

К началу Второй мировой войны в тюрьмах и концентрационных лагерях Германии находились триста тысяч немецких, австрийских и чешских антифашистов. И на территории оккупированных европейских стран нацисты создали гигантскую сеть концентрационных лагерей, превращённых в места организованного систематического убийства миллионов людей14.

Были даже специальные лагеря смерти, где физическое уничтожение заключённых шло непрерывными и ускоренными темпами. Эти лагеря уже изначально создавались не как места заключения, а как фабрики смерти.

Люди, обречённые на смерть, проводили здесь буквально несколько часов. Это был страшный, непостижимый уму конвейер, где тем или иным способом убивали по несколько тысяч человек в сутки. Первый такой лагерь начал функционировать в декабре 1941 года в Хелмно-на-Нере, в Польше. Немцы переименовали этот городок в Кулмхоф. Затем были созданы ещё три центра ликвидации, как называет их американский историк Рауль Хилберг: Бельзек, Собибор и Треблинка. О них известно очень мало, потому что в этих лагерях практически никто не выжил и не смог рассказать о том, что там творилось. Туда нацисты свозили по железной дороге тысячи и тысячи мужчин, женщин и детей (называют цифру, близкую к трём миллионам) с единственной целью – отправить в газовую камеру. Там не нужны были крупные строения или бараки: эти места не были предназначены для длительного содержания узников. Но два лагеря были одновременно и центрами ликвидации, и концентрационными лагерями: Майданек и Аушвиц-Биркенау.

– Почему же тогда в основном говорят об Освенциме?

– Дело в том, что концлагерь Аушвиц стал самым большим лагерем, в котором эсэсовцы изолировали и обрекли на мучительную смерть от голода, жутких санитарных условий, тяжёлой работы, псевдомедицинских экспериментов узников разных национальностей. Многих убивали сразу после того, как они прибывали в лагерь. В Аушвице погибло больше людей, чем в каком-либо другом концлагере, но и тех, кто выжил в этих невероятных условиях, тоже было много. После освобождения лагеря Красной Армией они объединились в разные общества, и мир узнал из их свидетельских показаний о том, что творилось все эти годы за воротами Аушвица.

В 1941 году по приказу рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера лагерь в Освенциме стал местом массового уничтожения евреев. Комендант лагеря Рудольф Хёсс цитирует в своих воспоминаниях слова Гиммлера: «Находящиеся на востоке места уничтожения не справятся с заданием такого размаха. Поэтому я предназначил для этой цели Аушвиц – и потому что он удобно расположен относительно путей сообщения, и потому, что его территорию можно легко изолировать и замаскировать»15. Первые эшелоны с евреями, обречёнными на смерть, прибыли в концлагерь Аушвиц из Верхней Силезии, позднее из Генерал-губернаторства, а с весны начали приходить эшелоны из Словакии, Франции, потом из Бельгии и Голландии; осенью – из Германии, Норвегии, Литвы и других стран оккупированной Европы.

Многие депортированные в концлагерь Аушвиц евреи погибли в газовых камерах сразу же после прибытия, их не регистрировали, не присваивали лагерный номер. Поэтому установить точное число убитых очень сложно. Кроме того, при бегстве из лагеря немцы уничтожили много лагерной документации, поэтому точное количество заключённых и тех, кого сразу отправляли в газовые камеры, подсчитать не удалось. На Нюрнбергском процессе, согласно данным советской стороны, утверждалось, что «за время существования Освенцимского лагеря немецкие палачи уничтожили в нём не менее четырёх миллионов человек»16. Бывший же комендант лагеря Рудольф Хёсс назвал цифру в два с половиной миллиона. По информации, представленной историком Освенцима Францишеком Пипером, через лагерь за всё время его существования прошли около миллиона трехсот тысяч человек (из них только четыреста тысяч зарегистрированных), из которых уцелели около двухсот тысяч узников17.

Но поиски дополнительной документации, с помощью которой можно было бы более точно подсчитать количество жертв, всё ещё продолжаются.

– Почему нацисты преследовали именно евреев, в чем была их вина?

– Понимаешь, это очень непростая проблема, корни которой уходят в далёкое историческое прошлое. Я думаю, что ты и твои ровесники вполне сможете узнать намного больше, если захотите исследовать этот вопрос глубже. Но для осмысления всего происходившего в те годы нужно осознать, что Гитлер мечтал создать великую Германию, присоединив к своей империи путём неизбежной войны все немецкоязычные страны, например, Австрию, и покорив славянские народы: русских, украинцев, поляков. Он говорил, что Германия должна быть свободной от евреев. Тогда арийская18 раса сможет установить своё тысячелетнее господство и возродить мир.

С самого начала нацисты заявляли, что их ненависть к евреям основана не на дремучих предрассудках, а на строго научных фактах.

Сохранились свидетельства некоего Оскара Гренинга, эсэсовца, участвовавшего в уничтожении евреев в Аушвице: «…пропаганда, которую я ещё мальчиком впитал из газет, радио, всей своей среды, учила нас, что евреи были причиной Первой мировой и к тому же «нанесли предательский удар в спину» в конце войны. И что они же были виновниками нищеты, в которой оказалась Германия. Мы были убеждены в том, что против нас существует мировой заговор еврейства. Вот эта идея и была реализована в Освенциме: необходимо исправить то, что случилось в Первую мировую войну – а именно то, что евреи ввергли нас в нищету. Враги внутри Германии должны быть уничтожены – истреблены все поголовно, если так надо. И между этими двумя битвами – открытой, на линии фронта, и здесь, в тылу, – нет абсолютно никакой разницы: мы уничтожали именно врагов»19.

Ещё с детства я помню рассказ моей мамы. Когда началась война, ей было четырнадцать лет. Большое село Паволочь на Украине (а когда-то городок, входивший в состав Польши) было оккупировано немцами. В селе этом жили люди самых разных национальностей: поляки, немцы, украинцы, чехи, русские, евреи. У мамы было много подружек из еврейских семей: дома стояли рядом, все жили дружно, и никто никого не обижал. Как-то раз, уже когда село заняли немцы, мама забежала в дом своей подружки, еврейской девочки. Они уселись у стола и стали болтать, обмениваясь новостями. Вдруг дверь открылась, в комнату вошёл офицер. С ним – переводчик, из местных. Немец окинул детей презрительным взглядом и что-то резко сказал, показывая на маму.

– Ты, – переводчик тоже ткнул в неё пальцем, – марш отсюда! И чтобы я тебя здесь больше не видел!

Моя мама, Наталия Семёновна Вислоух и её старшая сестра Мария. Перед войной

Мама испуганно вскочила и выбежала из дома… Больше она свою подругу никогда не видела. Как и ещё несколько сотен евреев – жителей села20.

Многие немецкие евреи бежали из Германии в другие страны Европы, как например, семья Анны Франк, написавшей свой «Дневник». Они выехали в Амстердам. Но в 1939 году началась Вторая мировая война и большая часть Европы была оккупирована. Нацисты настигли их и здесь21.

Нацисты хотели стереть этот народ с лица земли и уничтожить даже память о нём. Историк Игнатий Шипер, погибший в Майданеке, писал: «… всё зависит от тех, кто оставит завещание последующим поколениям, от тех, кто напишет историю нашей эпохи. Обычно историю пишут победители. Об истреблённых, убитых народах мы знаем только то, что захотели сказать их убийцы. Если наши убийцы одержат победу, если они напишут историю этой войны, наше уничтожение будет представлено как одна из самых прекрасных страниц мировой истории и будущие поколения восславят отвагу этих рыцарей креста. Всякое их слово будет евангелием. Они могут совершенно стереть нас из памяти мира, словно бы мы никогда не существовали, словно бы не было никогда польского иудаизма, Варшавского гетто, Майданека»22.

– Евреи были единственным народом, осуждённым на смерть?

– В концлагере Аушвиц погибли граждане многих государств, люди разных политических и религиозных убеждений, мирное население, члены движения Сопротивления и военнопленные. Здесь находились заключённые самых разных национальностей: поляки (ведь вначале лагерь вообще задумывался как трудовой лагерь для польских политзаключённых), французы, бельгийцы, венгры, русские, белорусы, украинцы…

Знаешь, когда я смотрела на снимки поляков, узников Освенцима, которые сегодня можно увидеть на стенах в коридоре одного из блоков лагеря, я поймала себя на том, что с замиранием сердца вчитываюсь в каждую фамилию. Я тебе рассказывала, что по линии моей мамы, твоей прабабушки, среди наших предков были поляки. Мне неизвестны их судьбы. Поэтому я искала знакомые фамилии среди имён узников, и когда не нашла, испытала странное облегчение. Если спросишь, почему, пожалуй, не отвечу. Ведь это могли быть и просто однофамильцы. И людей я этих лично знать никак не могла. Но всё шла и шла мимо рядов со снимками: люди, лица, глаза… Глаза… Если бы ты видела их глаза!

В одном из блоков Аушвица

– В сети есть снимки людей в полосатой робе… Это они?

– Да, на сайтах о Холокосте выложены некоторые фотографии. Но когда идёшь по длинному коридору, и вокруг сотни лиц, обречённых на смерть… Они смотрят на тебя и молчат. А тебе хочется кричать: кто дал одним людям (людям ли?) право решать за других – жить им или умереть?! И неважно, какой ты национальности.

Участь евреев ждала и славян. Для фюрера стало самоцелью уничтожение России. Он считал, что это «жизненное пространство», которого так не хватает немцам, и оно должно быть захвачено. Но как же нацисты планировали поступить с населением России? Вот что об этом сказал в 1941 году Гиммлер:

«Нашей задачей является не германизировать Восток в старом смысле этого слова, то есть привить населению немецкий язык и немецкие законы, а добиться, чтобы на Востоке жили только люди действительно немецкой крови. Для этого необходимо ликвидировать значительную часть населяющих восточные земли недочеловеков. Число славян необходимо сократить на тридцать миллионов человек; чем меньше их останется, тем лучше».23

Остальных планировалось превратить в рабов. Масштабы такой бойни просто невозможно представить. И нацистам почти удалось реализовать свои кошмарные планы: Советский Союз24 потерял во Второй мировой войне двадцать семь миллионов человек, причём подавляющее большинство погибших – мирное население, жившее на территориях оккупированных республик (сегодня государств): это часть России, вся Украина, Белоруссия, Латвия, Литва, Эстония, Молдавия.

По нацистскому плану «Ост» с территории Польши и оккупированных областей СССР предполагалось выселить за Урал восемьдесят пять процентов населения. Ещё в 1939 году Гитлер, рассуждая о будущей победе над Советским Союзом, заявлял, что истребление евреев – это только эксперимент по сравнению с масштабами грядущего уничтожения славян: «Что касается смехотворной сотни миллионов славян, то лучших из них мы переделаем на свой лад, а остальных изолируем в их свинарниках». «Мы добьёмся того, чтобы стёрлось навеки само понятие "Польша"», – заявлял генерал-губернатор Польши Франк.

Среди миллионов славян (в первую очередь из районов будущих немецких колоний), намеченных к истреблению, поляки должны были быть уничтожены целиком, за исключением десятка с небольшим процентов, признанных «пригодными к онемечиванию». Итогом «нового порядка» в Польше стали шесть миллионов погибших25…

В концлагере Аушвиц также было уничтожено много цыган: нацисты считали цыган расово опасными и «асоциальными». В процентном отношении цыгане пострадали сильнее, чем любая другая нация времён Третьего рейха, за исключением евреев. Это стало известно благодаря украденным и спрятанным узниками книгам учёта цыганского лагеря, где было около двадцати одной тысячи фамилий зарегистрированных цыган. Их тоже доставляли в центры уничтожения. В Биркенау в 1942 году был организован «семейный лагерь»: в тридцати двух бараках разместили около двадцати тысяч человек. В ночь с 1 на 2 августа 1944 года все они – мужчины, женщины, дети – были отправлены в газовую камеру.

Статистически точных данных о том, сколько именно цыган убили нацисты, нет, но считается, что это количество составляет от четверти миллиона до полумиллиона человек.

В Аушвице погибли миллион евреев, сотни тысяч поляков. Приняли здесь свою мученическую смерть и тысячи советских военнопленных: в 1941 году это была вторая по величине национальная группа заключённых. Но рассказ об этом впереди.

– Ты не сказала, кто же был на той старой фотографии!

– На ней был мой отец.

Вечер второй

Фары ударяют в окна барака гетто. Подходят один или два грузовика, не знаю точно, в темноте мне не видно. Фонарики светят. Голоса во дворе. Тут же открывается дверь в барак. В дверях эсэсовец с фонариком, его луч бьёт сбившимся в кучку людям в лицо.

– Раус юде (Евреи, на выход)!.

Но никто не хочет выходить первым.

Толпа людей сбивается у стены, мальчишка лет семи прижимается к матери. Никто не кричит. Молчание. Оно застревает в ушах и больно распирает их, всё набухая и набухая.

И когда я осознаю, что ещё чуть-чуть и барабанные перепонки не выдержат напряжения тишины, она вдруг разрывается, и мальчишка, так же бесшумно, но всё же проделавший прореху в сгустке безмолвия, быстро забирается под нары. Это вижу и слышу только я. Даже его мать не понимает, куда он делся, беспомощно озирается. «Он под нарами, под нарами! Его не найдут!» – кричу я. Она будто улавливает мой крик, лицо её разглаживается, становится спокойным и… на нём проступает какое-то неизмеримое достоинство.

Нары очень низкие. Мальчишка заползает туда, забивается в самый угол, за какие-то баулы с вещами. В эту минуту он слышит голос матери. Людей уже гонят к дверям.

– Если останешься жив, не забывай маму.

Когда их подводят к яме, мать мальчишки всё ещё оглядывается, но его не находит. Во время расстрела она не увидит, как её сын падает в яму, обливаясь кровью. И это становится для неё последним утешением… «Господь пожалел и её», – позже напишет в своих воспоминаниях писатель Роман Левин. Тот самый мальчишка.

Полицай два раза с фонариком проходит вдоль нар. Мальчик видит только голенища сапог. Вот сейчас, вот… Полицай наклоняется, но под нары не лезет – взрослому это не удастся. Вдруг с чердака раздаются крики: там нашли двух спрятавшихся. Их бьют, выволакивают на улицу. Колонну пересчитывают ещё. Одного так и нет.

Он лежит под нарами. Я пытаюсь сказать, что сейчас в бараке будут заколачивать все окна и двери, нужно как-то выбираться. Он и сам это понимает, как только слышит первые удары молотка. Вылезает из-под нар, подкрадывается к окну. Распахивает его и… видит полицая у левого угла барака. Всё равно прыгает. Другого выхода нет. Его не замечают. Он сбегает вниз к реке и бежит, бежит. Босиком, по ледяной промёрзшей земле.

Пробегая по берегу, он слышит крики людей, команды на немецком, лай собак. Ветки мокрых кустов хлещут по лицу. Крики и выстрелы становятся глуше. Это расстреливают людей из гетто…

Мальчика приютит священник небольшого сельского прихода. После войны тот его разыщет. А вот другую свою спасительницу, прекрасную польскую женщину Флорию Будишевскую, нет. Она погибнет в гестапо.

– Ты уже несколько раз упомянула слово «гетто». Что это такое?

– Вообще гетто – это части городов или даже посёлков, где принудительно селили людей по национальному, расовому или религиозному признакам. Во время Второй мировой войны 1939–1945 годов фашисты создавали еврейские гетто в оккупированных городах Восточной Европы, Советского Союза. Вот как описывает гетто бывшая узница Аушвица Батшева Даган (Изабелла Рубинштейн): «Во время Второй мировой войны немецкие нацисты выгоняли людей еврейского происхождения из их домов, помещая их в особые кварталы. Эти кварталы окружали стены и заборы с колючей проволокой, а евреям было запрещено выходить за их границы. Такие кварталы назывались гетто»26.

И жителей маленьких местечек тоже свозили в гетто. Здесь на очень небольшом пространстве жили сотни тысяч людей. Крупнейшее гетто во время войны находилось в Варшаве.

Представь себе лишь на минуту: вот твой родной дом, здесь жили твои бабушка и дедушка, здесь живут твои родители, братья и сёстры. Здесь находятся дорогие для вас вещи: альбомы с фотографиями, картины, удобная мебель, красивая посуда, одежда. Но в один страшный день в этот дом врываются чужие люди и приказывают освободить его, взяв с собой из вещей лишь один небольшой чемоданчик. Порой на то, чтобы собраться, отводили 10-15 минут. Представила?

– Да уж… Нет, не получается. И не понимаю: как это – кто-то врывается в мой дом?! И что я смогу взять с собой, что поместится в такой чемодан?

– У людей не было времени на эти размышления, увы. Брали всё, что попадало под руку. Потом оказывалось, что в большинстве своём эти вещи не были пригодны для того существования, на которое их обрекли создатели «нового порядка». Особенно остро люди ощутили это, когда наступила зима. Всё же и в таких условиях они пытались наладить свой быт, у них было что-то вроде крохотного государства.

Организовали Еврейский совет – Юденрат – и выбрали его членов. Именно они отвечали за то, чтобы разместить и накормить население, предоставить работу, обеспечить чистоту, а также следить за соблюдением с помощью собственной полиции законов германских властей. Многие председатели Юденратов полагали, что смогут, сотрудничая с оккупантами, спасти хоть часть евреев, убеждая их работать на немцев: якобы труд этих людей будет таким полезным, что немцам ничего не останется, как только сохранить им жизнь. Но на самом деле это была безвыходная ситуация. Члены еврейского правления оказались в абсолютном тупике: что бы они ни делали, часть вины падала и на них. Выхода не было, потому что все в конечном итоге были осуждены на смерть: и те, кто были у власти, и простые люди.

Условия жизни в гетто были ужасны, как того и хотели немцы. Например, в Варшаве в 1941 году около пятисот пятидесяти тысяч человек ютились на четырёхстах гектарах. В каждой квартире жило по меньшей мере пятнадцать человек, то есть по шесть–семь, а может, и больше в каждой комнате. Немцы установили для гетто крайне скудный рацион продуктов. Население жестоко страдало от голода, распространился тиф, болезнь смертельная, которую разносили вши. Во всех гетто от голода умерло шестьсот тысяч человек. Каждый день на улицах находили трупы людей в крайней стадии истощения27.

И всё-таки жизнь была как-то организована. Члены различных ассоциаций, часто связанных с политическими партиями, создавали диспансеры, сиротские приюты, центры для беженцев, народные столовые. Тайно совершали религиозные обряды. Работали библиотеки, театры, даже подпольный медицинский факультет. Были и люди, которые наживались на спекуляции и кутили в кабаре.

Многие заключённые гетто с риском для жизни фиксировали всё, происходившее там, в своих дневниках. Хаим Каплан, учитель, умерший в Варшавском гетто, объяснял, зачем он, подвергая свою жизнь опасности, ведёт дневник: «Я глубоко чувствую величие времени, в котором мы живём, чувствую и свою ответственность по отношению к нему и верю всей душою, что исполняю свой долг по отношению к истории, долг, уклониться от которого не имею права… Мой дневник послужит источником для будущих историков»28. Эммануэль Рингельблюм, молодой историк, тоже заключённый в гетто, создал целые группы, которые собирали всевозможные документы, используемые в гетто. Эти архивы он поместил в металлические бидоны и закопал. После войны, когда разбирали руины Варшавского гетто, нашли основную их часть.

Летом 1942 года началась постепенная депортация жителей гетто. Нацистам показалось мало того, что люди были помещены в скотские условия и гибли от голода и болезней. Они приняли решение о физическом уничтожении нации, был придуман план под названием «Окончательное решение еврейского вопроса». Их вывозили в лагеря смерти, такие как Освенцим.

Шестого августа из Варшавского гетто в концлагерь Треблинка отправили двести детей из приюта. Директором его был педагог, имя которого сегодня известно всему миру. Его звали Януш Корчак. Корчак мог спастись, но он уехал в лагерь вместе со своими воспитанниками. Януш Корчак погиб в газовой камере, как и все эти дети.

Депортация евреев из Варшавы длилась семь недель: пять–семь тысяч человек вывозили из гетто ежедневно. У самой границы гетто находилась станция, откуда отправляли эшелоны в Треблинку, в 120 км от Варшавы. Составы из гетто Франции, Нидерландов, Бельгии направлялись в Освенцим.

– Можно ли было спастись, убежать, уехать в другую страну?

– Когда нацисты только пришли к власти в Германии в 1933 году, их первой целью вначале было заставить евреев уехать. Немецких евреев постепенно лишили средств к существованию, их увольняли с работы, издевались, грабили, убивали. Поэтому многие эмигрировали. С 1933 по 1939 год евреи могли покинуть Германию или Австрию, оставив почти всё своё имущество. В 1939 году началась Вторая мировая война и большая часть Европы была оккупирована. Нацисты настигли беженцев и здесь.

Главной проблемой для них было найти убежище в другой стране. США запретили иммиграцию после Первой мировой войны. В Европе в 30-е годы разразился экономический кризис, и все страны одна за другой стали закрывать двери перед иммигрантами. В 1939 году осталось лишь одно место, где соглашались принимать евреев: Шанхай, крупнейший город в Китае.

Евреи могли ещё пока уехать в Палестину, государство, на месте которого сейчас находится Израиль. Но в мае 1939 года британское правительство издало «Белую книгу», в которой были прописаны ограничения на въезд туда еврейских иммигрантов. Соединённые Штаты, где самая большая еврейская община в мире, также закрыли свои границы перед еврейскими беженцами. К сожалению, и наша страна, тогда СССР, показала себя не с лучшей стороны. После того как 1 сентября 1939 года германские войска вторглись в Польшу, еврейские беженцы оттуда начали пробираться на восток. Вначале в СССР принимали несчастных людей, но потом границы закрыли и всех беженцев стали отправлять назад в страну, оккупированную немцами.

Именно тогда европейским евреям пришлось отправиться в Шанхай, потому что это единственный крупный город мира, куда в то время можно было попасть без визы. С 1933 по 1941 год в Шанхай приехали почти тридцать тысяч европейских евреев, бежавших от преследований нацистов. Но с февраля 1941 года евреям запретили выезжать из рейха29.

– Понятно. Со всех сторон засада…

– Можно было уйти в подполье. Но это не всегда было просто. Всё зависело от страны. Во Франции, например, нужно было достать фальшивые документы и заплатить проводнику, чтобы тайно перейти демаркационную линию, отделявшую оккупированную зону от свободной. Нужно было чем-то питаться самому и кормить семью. Чем беднее был человек, тем меньше у него было средств и тем труднее было спастись. И всё же многие выжили благодаря местным жителям. В Польше, где погибло около трёх миллионов евреев, было практически невозможно укрыться. И немецкий закон, применявшийся в Польше, был более суров: если поляк-католик прятал еврея и это обнаруживали, он и все обитатели дома подлежали расстрелу на месте.

Группа узниц Аушвица

Немецкая оккупация отличалась здесь особой жестокостью. Представителей польской элиты систематически сажали в тюрьмы, отправляли в концлагеря, расстреливали. Положение самих поляков было крайне ненадёжным. И всё же именно в Польше больше всего людей, которым было присвоено звание Праведник народов мира30 – более шести тысяч семисот человек (на 1 января 2017 года). Одна из самых известных – Ирена Сендлер, которая спасла две с половиной тысячи детей из Варшавского гетто. Детей выносили и вывозили в коробках, мешках, ящиках, корзинах, выводили через подвалы домов, водосточные люки… В книге Джека Майера «Храброе сердце Ирены Сендлер» описывается случай, когда мужчина, выходивший из гетто на работу, просто вставил мальчика, истощённого до крайности, спереди в свои брюки, ноги – в ботинки и так вышел с ним наружу.

Был создан Комитет помощи евреям, в который вошли члены еврейских и польских политических партий. Этот Комитет распределял деньги, он помог спрятаться восьми тысячам евреев, предоставив им фальшивые документы, соорудив самые невероятные укрытия в погребах или квартирах, за ложными стенами. Было укрыто около двух с половиной тысяч детей в монастырях и тысяча триста в польских семьях. Цифры эти, конечно, невелики по сравнению с тремя миллионами убитых. Но они заставляют задуматься о совершенно особом скромном героизме людей, которые всего лишь исполнили свой долг человечности. В бесчеловечные времена герой уже тот, кто остаётся человеком.

Одним из руководителей организации Сопротивления под названием «Жегота» стала польская писательница Зофья Коссак, до войны писавшая исторические романы и позволявшая себе, как и многие, антисемитские высказывания. В Варшаве распространяли её воззвание, в котором она описала ликвидацию гетто, отправку поездов в концлагеря, и завершалось оно так:

«Погибнут все. Богатые и нищие, старые и молодые, женщины, мужчины, подростки, дети… Их вина только в том, что они родились евреями и принадлежат к национальности, приговорённой Гитлером к уничтожению.

Молчит Англия, молчит Америка, молчат даже влиятельные интернациональные еврейские круги, всегда так остро реагировавшие на любые выступления против своего народа. Молчит Польша. Погибающие евреи оказались в кольце из умывающих руки Пилатов.

Молчаливый свидетель убийства становится сообщником убийцы, тот, кто не осуждает преступника, – его пособником.

Бог велит нам протестовать. Тот самый Бог, который запретил нам убивать друг друга. Протестовать нам велит совесть. У любого человека есть право на любовь со стороны других людей. Наш святой долг – отомстить за кровь, пролитую убийцами. Тот, кто не присоединится к нашему протесту, не имеет права называться католиком»31.

– Почему евреи не сопротивлялись?

– Большинство евреев даже не подозревали, что обречены на смерть. Отправляясь в концлагерь Аушвиц, они были уверены, что их вывозят на «поселение» на восток Европы, где они будут работать на благо рейха. Депортация в первое время проводилась с некоторой оглядкой на мировое сообщество, нацисты до последнего пытались сохранить свои преступления в тайне. Поэтому она сопровождалась чудовищной ложью, чтобы жертвы не бунтовали, не сопротивлялись. Немцы цинично обманывали несчастных людей, продавали им несуществующие участки под застройку, сельское хозяйство, магазины, обещали работу на фиктивных заводах. И даже продавали билеты на поезда, которыми отправляли целые семьи на неминуемую гибель. Убеждали их в том, что еврейское население следует удалить от линии фронта для их же безопасности и отправить в трудовой лагерь. Более того, в те дни многие евреи получали открытки от своих родственников якобы из таких лагерей: «Мы на прекрасном курорте, быстрее приезжайте, чтобы успеть получить место». Я думаю, их заставляли писать такие письма перед смертью. Поэтому люди, ехавшие на уничтожение, часто брали с собой ценные вещи, украшения, предметы искусства, хорошую одежду, медицинские инструменты, книги.

Евреи не знали, что нацисты хотели истребить их всех поголовно, и что эшелоны, в которых их куда-то везут «на работу», доставляют их прямиком в газовые камеры. Когда нацисты устроили перепись евреев, отобрали у них имущество, поместили их в гетто, даже тогда ещё люди не подозревали, какой механизм набирает обороты и чем всё это закончится. Даже если возникали сомнения, доходили слухи, им не верили, настолько всё это было неслыханно и чудовищно. Например, в Польше, где находились пункты уничтожения, новости распространялись быстрее. Но не верили даже очевидцам, тем, кому удалось бежать из лагеря: то, о чём они рассказывали, просто не укладывалось в сознании нормального человека.

Более того, не хотели думать о том, что здесь никакой не трудовой лагерь, а работает чудовищная машина уничтожения людей, и многие находившиеся в лагере! Вот как описывает это состояние одной из заключённых в своей книге «Освенцим: нацисты и "окончательное решение еврейского вопроса"» Лоуренс Рис: «Пожалуй, самое странное во всей этой истории то, что, даже проведя много месяцев в Биркенау, Алиса не понимала, куда её отправили. Конечно, ей рассказывали о газовых камерах – о них знал любой, кто прожил в Биркенау хотя бы несколько дней. Но, пытаясь примириться с жизнью в лагере, она просто не воспринимала это знание и, конечно, понятия не имела о том, как именно происходят массовые убийства.

«Я так сосредоточилась на Эдит, – говорит Алиса, – что все силы, которые мне удавалось собрать, шли на то, чтобы поддерживать в сестре жизнь. И потому конкретно этот страх меня не мучил; наверное, возможность такой смерти была настолько невероятной, что она даже не пугала. Как мог пятнадцатилетний ребёнок, вырванный из нормальной жизни, поверить в то, что его посадят в газовую камеру? В конце концов, на дворе двадцатый век! Я ходила в кино, отец работал в своём офисе в Будапеште, и я никогда не слышала о подобном. В нашем доме никто даже не ругался. Так как можно было себе вообразить что-то настолько мерзкое, что кто-то может вот так убивать людей? И, кроме того, нас всегда учили, что немцы – народ цивилизованный»32.

В книге «В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима» впервые были опубликованы заметки одного из узников, Залмана Градовского, в которых он оставил очень важные свидетельства массового уничтожения людей в Аушвице. В этих условиях, тайно (смерть грозила немедленно всякому, кого могли застать за таким занятием) он создал настоящее художественное произведение, написанное ярким, образным языком. Читать эти строки очень тяжело: всё, что происходило с людьми, попавшими в лагерь, описано так, что ты будто находишься там же, рядом с ними, и не просто читаешь, а наблюдаешь за всем происходящим собственными глазами:

«Я вижу, друг мой, что ты хочешь меня о чём-то спросить. Я знаю, чего ты никак не можешь понять, – почему, почему мы позволили себя довести до такого состояния, почему мы не могли найти себе лучшего места – места, где наша жизнь была бы вне опасности. На это я дам тебе исчерпывающий ответ […]

…Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду им отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери…

Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания. И знаешь, почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности. Не было никого, кто бы мог оказать серьёзную помощь, а в решительные моменты взять на себя ответственность за восстание, за борьбу. Страх попасть прямо в руки врага ослаблял волю к борьбе и лишал евреев мужества.

Почему мы не скрылись в лесной чаще, почему у нас не было групп, отрядов, не было своих героев, которые боролись бы за благополучное завтра?

Думая над этим вопросом, нельзя забывать о других важных моментах – о личных чувствах, тревогах и инстинктах, которые погубили целый народ: огромные толпы людей, из которых каждый был оглушён своим личным горем, безропотно шли на бойню.

Кто мог поверить в то, что развитый народ может слепо повиноваться власти закона, который несёт только смерть и уничтожение?

Кто бы мог подумать, что цивилизованный народ может превратиться в дьяволов, которые стремятся только к убийству и уничтожению?..»33

Но он же приводит и вот такие эпизоды: «Исключений за нашу 16-месячную службу было только два. Один раз бесстрашный юноша, прибывший транспортом из Белостока, бросился на солдат с ножом, нескольких из них ранил и, убегая, был застрелен.

Второй случай – перед памятью этих людей я склоняю голову в глубочайшем почтении – произошёл в варшавском транспорте. Это были евреи из Варшавы, которые получили американское гражданство, среди них даже были люди, родившиеся уже там, в Америке. Их должны были выслать из немецкого лагеря для интернированных лиц в Швейцарию, под патронат Красного Креста, но «высококультурная» немецкая власть отправила американских граждан вместо Швейцарии – сюда, в печь крематория. И здесь произошла поистине героическая драма: одна молодая женщина, танцовщица из Варшавы, выхватила у обершарфюрера из «политуправления» Освенцима револьвер и застрелила рапортфюрера – известного бандита унтершарфюрера Шиллингера. Её поступок вдохновил других смелых женщин, и они зааплодировали, а после бросились – с бутылками и другими подобными вещами вместо оружия – на этих бешеных диких зверей-людей в эсэсовской форме»34.

Примеры мужества людей, которые уже понимали, что их ждёт и которым уже нечего было терять, есть. Вспыхивали восстания, случались и побеги из лагеря. Но в большинстве своём они были неудачны, а бунты жестоко подавлялись.

– Неужели никому не удалось бежать из лагеря и рассказать о нем?

– В апреле 1944 года Рудольф Врба и Альфред Вецлер сбежали из концлагеря и рассказали о газовых камерах. В дополнение к своему рассказу они нарисовали подробный план лагеря Аушвиц-Биркенау. И опять многие им не верили, хотя и старались избегать поездок на восток. Да, в такое действительно трудно было поверить. Практически невозможно. Бежали из лагеря и советские военнопленные, но об этом мой рассказ впереди.

Не поверили и капитану польской армии Витольду Пилецкому, который добровольно отправился в лагерь, чтобы собрать о нём информацию. За колючей проволокой он оказался в ночь с 20 на 21 сентября 1940 года, специально сдавшись немцам во время облавы в Варшаве. Получил номер 4859. Капитан должен был собрать достоверную информацию о преступлениях нацистов, создать подпольную организацию из заключённых и получить информацию о немецких концентрационных лагерях.

Пилецкий собирал и передавал на волю разведывательный материал (через заключённых, выпущенных на свободу: такая практика ещё существовала в первые годы). Он подготовил первую секретную записку о геноциде в Освенциме и создал в Аушвице Союз военных организаций (ZOW) из заключённых, в основном бывших военных. Пилецкий должен был подготовить восстание в лагере. Позже Пилецкий отправлял свои отчёты с теми, кому удавалось бежать, эти сведения передавались в штаб Армии Крайовой35 в Лондон. Один из таких побегов, самый необычный в истории лагеря, состоялся 20 июня 1942 года, когда вооружённые до зубов и переодетые в эсэсовскую форму заключённые бежали, угнав автомобиль коменданта Рудольфа Хёсса.

Но весной 1943 года начался разгром подпольной организации. В руках палачей оказывалось всё больше и больше членов движения Сопротивления лагеря. А приказ с воли о восстании всё не поступал. Сам же Пилецкий, без поддержки извне – восстание в лагере должна была поддержать польская Армия Крайова – взять на себя такую ответственность не мог. Восстание так и не состоялось, военные считали, что подпольная организация лагеря недостаточно сильна для этого. Тогда Пилецкий решил бежать. В ночь с 26 на 27 апреля 1943 года вместе с двумя другими заключёнными он совершил побег после девятисот сорока семи дней, проведённых в неволе.

Пилецкий написал подробный отчёт о том, что происходило в лагере36. Этот отчёт был передан союзникам. Но… ничего не произошло. Ему просто не поверили. Свидетельские показания очевидцев никто так и не принял всерьёз. Заключённым так никто и не пришёл на помощь до самого освобождения лагеря советскими войсками.

– Почему не вмешались главы других стран? Неужели они ничего не знали?

– Союзники во Второй мировой войне, британский премьер-министр Черчилль, американский президент Рузвельт и советский руководитель Иосиф Сталин, конечно же, были информированы о том, что творилось на оккупированных нацистами территориях. Источники были самые разные. Связные польского Сопротивления доставили информацию в Лондон, представитель Мирового конгресса евреев в Женеве, Ригнер, передал точные сведения о том, что происходило в центрах ликвидации. И всё же союзники не смогли или не захотели ничего сделать для спасения евреев, считая, что их цель – выиграть войну и ничто не должно от этой цели отвлекать. Они думали, что евреев, как и остальные народы, освободит победа.

Когда армии союзников вошли в Германию, они обнаружили концлагеря и увидели их узников… Хотя о существовании «старых лагерей», устроенных до войны было известно, хотя сведения просачивались на протяжении всей войны, армии союзников не ожидали, что им придётся освобождать узников концлагерей. Никто не предполагал, в каком состоянии окажутся эти люди. За очень короткое время американцы и англичане заставили прессу оповестить весь мир об ужасах концентрационных лагерей.

Почему никто не помог узникам? В своей книге «До и после Освенцима»37 командир 107-й дивизии 60-й армии, 27 января 1945 года освободившей Аушвиц, генерал-майор В.Я. Петренко пытается исследовать эту проблему, приводя аргументы и как военный историк. Но всё же для меня, например, этот вопрос так и остался без ответа: никакие аргументы не смогут перевесить полное бездействие армий союзников, партизан, которые уже представляли собой мощную силу. Вот один только факт. Летом 1944 года сюда депортировали венгерских евреев. То есть в то время, когда линия фронта уже проходила по территории Польши! Но никто не бомбил железную дорогу, по которой шли в лагерь вагоны с людьми. Этот вопрос ещё ждёт своих исследователей.

Василий Яковлевич пишет об этом с откровенной болью: он видел последствия такого равнодушия, когда вошёл в лагерь после его освобождения…

– И мой прадедушка принимал участие в освобождении лагеря, раз на той фотографии изображены военные?

– Нет, хотя я тоже вначале так думала, когда не знала историю лагеря. Впрочем, до освобождения ещё очень далеко. Мой следующий рассказ будет о том, что представлял собой лагерь изнутри. И как жили в нём люди.

Вечер третий

Не знаю, помнишь ли ты проповедь настоятеля нашего храма, которую он произнёс после возвращения из поездки в Соловецкий монастырь38. Я помню её почти дословно. «Мы очень хорошо сейчас живём», – говорит в начале священник и, немного помолчав, рассказывает о том, в каких нечеловеческих условиях содержались в лагере, устроенном в стенах старинного монастыря, «провинившиеся» перед советской властью люди. Я слушаю его и понимаю: осознать это нельзя, непостижимо и противоестественно было всё. Слова его покрываются коркой льда, крошатся, и я случайными кусками, осколками, но всё же запоминаю то, что он говорит. Эти осколки норовят проскользнуть мимо сознания, как холодные безмолвные рыбы в бурлящем потоке, потому что это край жизни, и уже не важно, ясно там или тьма: холод, грязь, мёртвые с живыми, ложились голые штабелями друг на друга, чтобы согреться, не было еды, воды…

…У нас отключили горячую воду, придётся греть в кастрюльках, носить в ванную, боясь обо что-то споткнуться и вывернуть кипяток себе на ноги. Интересно, почему меня не посещают такие мысли, когда я несу не кипяток, а просто кастрюлю с водой? Ну ничего, какие-то десять дней – и снова вот она, горячая вода, в любом количестве. Она будет литься тяжёлой струёй, смывать усталость и боль, она будет невыразимо приятной. Она просто будет, когда я поверну кран, в любое время дня и ночи.

…«Мы очень хорошо сейчас живём». Я возвращаюсь к действительности, подстёгнутая мыслью, как плетью, – люди в концлагере не имели возможности помыться. Совсем. Провожу рукой по лицу, словно отгоняя морок: успокойся, ну какой лагерь! Но я уже давно поняла: эта история всё прорастает и прорастает во мне, беспокойно ворочается глубоко внутри. И часы времени тикают в голове, я вижу, как мечутся стрелки, подгоняя испуганные мысли. Мне необходимо спешить. Но почему? Ведь есть уже столько написанных и рассказанных свидетельств Холокоста, разве я могу увидеть и понять что-то ещё… Нужно ли искать ответ на этот вопрос, не знаю. У меня в руках будто эстафетная палочка истории, которую я должна передать кому-то ещё. Просто должна – и всё. Наверное, именно это я прочла в глазах тех, чьи фотографии увидела на стенах музея Аушвиц-Биркенау. Эти люди потребовали именно от меня создать ещё один архив памяти.

Я живу обычной для всех окружающих жизнью. Она так же радостна и драматична, полна надежд и потерь, она такая же, как и у всех. Но на полках книжного шкафа уже несколько десятков книг по истории Второй мировой и Аушвица, а ещё больше – в планшете. Я с жадностью проглатываю всё, что смогла найти по этой теме на русском языке, потом на польском. Я пересмотрела почти все фильмы, обнаруженные в сети, – и на русском, и на польском. Моих знаний об этом времени становится всё больше и больше, они уже просто не вмещаются в память, и сознание отказывается принимать это за правду. Чтобы написать пару страниц своего текста, я прочитываю сотни чужого и просматриваю горы документов. «Ради какого-нибудь слова или какой-нибудь мысли я произвожу целые изыскания, предаюсь размышлениям, впадаю в бесконечные мечтания…», – Флобер успокоил, у него тоже так было. Я понимаю, что мне всё же придётся остановиться и сесть наконец за книгу.

Потому что мои герои уже зовут меня. Я знаю, где они сейчас, о чём говорят и думают. Я даже знаю, что с ними будет дальше.

Их депортируют сначала в Треблинку, потом вывезут в Аушвиц для «окончательного решения еврейского вопроса». Только Миру спрячет соседка, и девочка выживет. Муся и Рувик погибнут в газовой камере. Рахиль или Иза, а может, Дора бросится на проволоку, погибнет от удара током, но умрёт не сразу, и будет оставлена там на несколько дней для устрашения. Её муж, выдержав каторжную работу и непостижимый голод, уйдет с остальными заключёнными в марш смерти и будет застрелен эсэсовцем, потому что накануне поранит ногу и не сможет шагать в общем строю.

Они стоят и смотрят на меня.

И я попробую передать этот архив памяти тебе и твоим ровесникам. Вы должны об этом знать.

– Я понимаю… Наверное, то, о чём я сейчас узнаю, невероятно страшно. Но я готова слушать дальше.

– Так вот. Расстояние, на которое перевозили арестованных до концлагеря Аушвиц, достигало двух с половиной тысяч километров. Чаще всего их везли в запломбированных и зарешеченных товарных вагонах, без воды и еды. В один такой вагон (как правило, в них перевозили раньше скот) набивали от восьмидесяти до ста человек. Двери закрывали, и наступала кромешная тьма. Сразу же наваливалась духота, в которой было невозможно дышать. В конце вагона – небольшая скамеечка, на ней удавалось посидеть. Но такую «привилегию» получали лишь те, у кого были совсем маленькие дети. Остальным можно было только стоять, или попеременно сидеть на корточках. На всех – одна банка воды и деревянное ведро, чтобы сходить в туалет. Понятно, что очень скоро ведро переполнялось, его содержимое выплёскивалось и жутко воняло.

Вагоны с обречёнными людьми ехали в Освенцим иногда неделю, а иногда и десять дней. До места добирались не все. Многие – прежде всего старики и дети – погибали в пути, а те, что оставались живы, были крайне истощены.

Макет вагона, в котором перевозили узников

Сначала поезда приходили на товарный вокзал в Освенциме, а в 1944 году для этой цели была специально сооружена так называемая разгрузочная рампа в Бжезинке. Офицеры и врачи СС проводили здесь селекцию – отбор депортированных. Трудоспособных отправляли в лагерь, а тех, кто по мнению эсэсовцев работать не мог, – в газовые камеры. Комендант лагеря Рудольф Хёсс в своих свидетельских показаниях писал, что таких людей было около семидесяти–семидесяти пяти процентов от прибывших.

В музее Аушвица я видела несколько подлинных фотографий, которые были сделаны в 1944 году одним из эсэсовцев в Бжезинке во время операции по уничтожению венгерских евреев…

– Что было с теми, кого признавали непригодными для работы?

– Многих людей убивали в течение нескольких часов после приезда в лагерь. Иногда своей очереди в газовую камеру люди ждали сутками, в лесочке за Биркенау. Место уничтожения находилось в километре от железнодорожной станции, поэтому обречённых на смерть увозили туда на грузовиках. Причём, здесь всё было тоже построено на обмане: ничего не подозревавшим людям объясняли, что дети, женщины и старики очень устали и их довезут на машинах. В основном люди охотно верили этим циничным россказням, садились в машины и уезжали с надеждой, что вскоре они воссоединятся со своими семьями. Неладное чувствовали далеко не все.

У газовой камеры в перелеске под Бжезинкой

Эсэсовцы применяли множество способов убийства евреев и прочих «врагов» рейха: людей морили голодом, расстреливали, травили угарным газом, но всё это было признано неэффективным и затратным по времени, а при сожжении тел убитых тратилось много горючего. И нацисты стали искать другие способы массового уничтожения людей при минимальных расходах. Многие узники Аушвица были убиты инъекцией фенола в сердце, но самым зловещим изобретением СС стали газовые камеры.

В центре деревни Бжезинка стояли два кирпичных здания, которые остались после того, как были выселены её жители и разрушены их дома. «Красный» домик и «белый» домик, как их называли, были замаскированы под душевые. Заключённым, прибывавшим в лагерь, говорили, что там они смогут помыться и пройти дезинфекцию.

Возле домиков всегда стоял грузовик с обнадёживающим знаком Красного Креста39. На самом же деле в этом грузовике находились банки с маленькими кристаллами синильной кислоты, которые применялись для уничтожения насекомых вредителей. Газ под названием «Циклон Б» начинал выделяться во влажной тёплой среде. Нацисты приступили к опытам по отравлению газом ещё в 1941 году, когда в подвалах блока 11 в Аушвице I уничтожили около шестисот советских военнопленных и двести пятьдесят польских политзаключённых.

Чтобы не возникла паника и обречённые на смерть ничего не заподозрили, люди в белых защитных костюмах – обычно это были члены зондеркоммандо – выдавали им полотенца и маленькие кусочки мыла. Потом узникам приказывали раздеться и загоняли в большую комнату без окон с цементным полом и какими-то отверстиями в потолке, похожими на душевые. В комнате были тяжёлые двери, которые плотно закрывались. Несчастные не знали: это для того, чтобы газ не просачивался наружу. Да и вообще люди не представляли, что на самом деле с ними здесь произойдёт. Лишь когда их набивалось столько, что невозможно было повернуться, не то что мыться, они начинали подозревать неладное. Кто-то ещё надеялся, что из фальшивых отверстий для душа вот-вот польётся вода, другие уже молились, обнявшись, кто-то пытался кричать и биться в закрытые двери. Через некоторое время, когда в помещении становилось сыро от потеющих в духоте людских тел (в комнату площадью чуть больше 200 кв. метров эсэсовцы заталкивали около двух тысяч жертв), эсэсовцы надевали противогазы, залезали на крышу и высыпали кристаллы из банок в специальные отверстия – диспенсеры.

Люди умирали пятнадцать–двадцать минут. Затем двери открывали, из помещения начинали вытаскивать тела и отправлять их в крематорий. Такой «грязной» работой занимались также члены зондеркоммандо. Это были заключённые, которые работали в газовых камерах и крематориях от трёх месяцев до года, потом каждую такую команду уничтожали. Иногда эти люди находили среди погибших своих родственников. Именно такой эпизод показан в фильме венгерского режиссёра Ласло Немеша «Сын Саула». Некоторые кончали жизнь самоубийством, некоторые сходили с ума, других посылали «на газ», как говорили в лагере. Поэтому выживших после войны членов зондеркоммандо было очень мало, и те, кто выжили, старались не афишировать своё прошлое: ведь получалось, что они тоже обманывали обречённых на смерть людей. Отношение к ним было и есть неоднозначное. Но некоторые с риском для жизни писали короткие заметки прямо в лагере и прятали их40.

Как это ни ужасает сегодня, но факт остаётся фактом: на нацистском конвейере по переработке людей никогда ничего не пропадало даром. У трупов сначала вырывали золотые зубы, обрезали волосы, снимали кольца и серьги, и лишь потом транспортировали к печам крематория, а если они были переполнены и не справлялись с нагрузкой, перевозили к местам сожжения в лесу.

На стенах зала музея есть три фотографии, которые в 1944 году тайно сделал один из узников, член зондеркоммандо. На этих фотографиях запечатлены женщины, которых загоняют в газовую камеру, и снято, как происходит сожжение трупов на костре. Фотографии расплывчаты: сделавший их человек рисковал жизнью, примериваться и регулировать фокус было невозможно. И рисковал не только он: кто-то добыл ему фотоаппарат из вещей, конфискованных у депортированных в лагерь. Снимки производят одно из самых страшных впечатлений среди всех экспонатов музея. Сейчас… ещё несколько минут… и этой женщины не будет в живых. Фотография не отпускает, она всё время стоит у меня перед глазами. И ещё витрина с волосами.

Когда Аушвиц был освобождён Советской армией, на его складах обнаружили около семи тонн волос, уже упакованных в мешки. Лагерные власти не успели их продать на фабрики Третьего рейха. Сложно даже представить, сколько килограммов волос было переработано на этих фабриках за время существования лагеря: из них немецкие фирмы делали волосяную портняжную бортовку, набивали матрасы и сёдла. Институтом судебных экспертиз был сделан анализ этих волос, который выявил следы синильной кислоты. Именно она входила в состав газа «Циклон Б». Золотые зубы, которые вырывали у убитых людей, переплавляли в слитки и также отправляли в рейх. Прах сожжённых использовали как удобрение или высыпали в близлежащие пруды и реку.

– Что же тогда было с теми, кого оставляли в живых…

– В живых… Такая «жизнь» длилась очень недолго, от нескольких недель до нескольких месяцев. Людей, во время селекции отобранных для работы, отправляли в лагерь, где они были обречены на медленную мучительную смерть от голода, непосильного труда, телесных наказаний, кошмарных санитарных условий, псевдомедицинских экспериментов, болезней и эпидемий. Им заявляли в первый же день, что они «…прибыли в концентрационный лагерь, из которого только один выход – через трубу крематория».

Избивая людей дубинками и подгоняя криками «Шевелись! Быстрее!», надсмотрщики выстраивали мужчин и женщин отдельно в колонны по пять человек и гнали по коридору из колючей проволоки, по обеим сторонам которого были выкопаны рвы. На окраине лагеря находилось кирпичное здание, которое называлось «зауна». Слово, похожее на сауну, но, увы, функции у этого помещения были другими, бани здесь никакой не было. Люди втискивались в небольшую комнату, где им приказывали раздеться для «дезинфекции». Особенно страдали от таких приказов женщины, по понятным причинам: они просто очень стеснялись. Если кто-то не подчинялся или раздевался слишком медленно, их избивали. Всю одежду, украшения, часы и деньги сваливали в одну кучу, чтобы потом рассортировать на складе «Канада».

– Почему Канада?!

– Это было здание в самом центре Аушвица, и назвали его так по ассоциации со страной, богатой разнообразными ресурсами. Канада в те времена была в воображении европейцев краем изобилия. На складе под постоянным надзором работала группа из тысячи женщин, Kanada Kommando, которые должны были перебирать кучу личных вещей в три этажа высотой. Они отбирали тёплую качественную одежду, чтобы позже её отстирали, продезинфицировали и отправили в Германию. В складках, швах и подкладках искали зашитое золото, банкноты, драгоценные камни и украшения. Кроме этого, часто находили семейные фотографии и снимки своих близких, которых уже отправили на смерть. Снимки приказывали сложить в стопку, чтобы потом сжечь (некоторые фото, однако, девушкам удалось спрятать и спасти).

Вещами, отобранными у депортированных в лагерь людей, пользовались эсэсовцы из лагерного гарнизона. Они могли попросить у коменданта выдать им детские коляски, одежду и другие бытовые предметы. Награбленное периодически вывозили в рейх целыми поездами, но склады всё время были переполнены.

Когда нацистам стало понятно, что Советская Армия уже совсем близко, со складов стали срочно вывозить самые ценные вещи. За несколько дней до освобождения лагеря эсэсовцы подожгли склады, надеясь скрыть свидетельства своих преступлений. Им это почти удалось, но и в тех бараках «Канады», которые уцелели, были найдены тысячи пар обуви, одежды, зубных щёток, помазков для бритья, очков, протезов и т. д.

Итак, испуганных, шокированных людей отправляли на стрижку, где сбривали все волосы с головы и тела. Делалось это для того, чтобы люди оставили всякие иллюзии по поводу своей свободы, они теперь становились заключёнными. Этот процесс, по воспоминаниям некоторых женщин41, был одним из самых шокирующих зрелищ в их жизни. Они были лишены одежды, волос, личности и достоинства, и страдали от зудящих порезов на голове, где вместо роскошных локонов оставались лишь клочки недостриженных волос.

После осмотра людей вели в душевые. Там их, стоящих босиком на холодном бетонном полу, заставляли дожидаться, когда из отверстий в потолке польётся вода. Иногда она была ледяной, иногда лился кипяток. Но это всё же была вода, и люди пытались попить. Ведь им так никто и не дал это сделать. Но вода оказалась непригодной для питья: она была грязной и солёной. Ни мыла, ни полотенец не выдавали, вместо этого опрыскивали заключённых жгучим дезинфектантом, от которого невыносимо жгло ранки и порезы.

Затем людей отправляли в комнату, где находилась огромная куча вещей, не подошедших для отправки в Германию (такую одежду стали выдавать позже, с начала существования лагеря это были полосатые робы из тика). Каждому бросали одну или две вещи из этой горы тряпья. Людям доставалась совершенно неподходящая одежда, например, на несколько размеров меньше, женщинам – мужские брюки или вечерние платья. Вместо обуви выдавали деревянные колодки, в которых невозможно было ходить, особенно зимой. «При других обстоятельствах это могло бы быть даже забавно. Но в тот момент, натянув на влажные тела свои странные тюремные робы и оглядываясь на окружающих, все испытывали предчувствие чего-то невыразимо страшного»42.

После душа новоприбывших регистрировали, им нужно было заполнить персональную анкету. Зарегистрированный заключённый получал лагерный номер, который служил ему вместо фамилии в течение всего пребывания в лагере. В 1943 году вновь прибывшим стали делать татуировку на левом предплечье, совсем маленьким детям – на бедре. Концлагерь в Освенциме был единственным местом, где была введена татуировка для нумерации заключённых. Это объяснялось очень высокой смертностью среди узников, число умерших порой доходило до нескольких сот в день. Достаточно было снять с мёртвого одежду с номером и уже было невозможно определить его личность. После введения татуировки заключённые опознавались по лагерным номерам на предплечье. Каждого узника обязательно фотографировали в трёх разных позах. И даже во время этой несложной процедуры над ними умудрялись издеваться. Заключённый садился на специальный вращающийся стул, который управлялся рычагом и после третьего снимка вдруг резко тормозил, и человек падал на пол. Эсэсовцам от этого было очень смешно…

– Наверняка это было не самое ужасное издевательство…

– Ты права. С первой минуты пребывания в Аушвице люди проходили через череду унижений и оскорблений их человеческого достоинства, не говоря уже о физическом насилии. Их не только стригли наголо, клеймили как скот, но ещё и разделяли на разные категории, которые можно было определить по цвету треугольника (винкеля) на одежде.

Красным обозначались политзаключённые, зелёным треугольником помечали категорию уголовных преступников, существовала отдельная категория для так называемых «асоциальных» элементов, к которым нацисты относили и цыган. В отдельную категорию были выделены советские военнопленные, им оставляли форму, на которую масляной краской наносили полосы и буквы SU («Совьет Унион»). Для евреев, составлявших, начиная с 1943 года, самую многочисленную группу в Аушвице, ввели знак в виде шестиконечной звезды, сложенной из двух разных треугольников.

Я уже упоминала, что в первые годы все прибывавшие в лагерь получали во время регистрации специальную тюремную одежду из тиковой ткани в голубовато-серую полоску. В такой одежде им невозможно было бы скрыться во время побега. Она была, как правило, грязная и завшивленная, от дождя она становилась твёрдой, не подходила по росту и размеру. Всё это причиняло людям дополнительные мучения. Зимой выдавали «пальто», сшитые из более плотной полосатой ткани, но ничем не утеплённые. Такая одежда не защищала заключённых от холода, от сильных морозов, свирепствовавших в те годы в этих краях. Многие заключённые носили под рубашками куски бумажных мешков из-под цемента, хотя за это сурово наказывали.

С 1943 года в лагере стали выдавать гражданскую одежду, поскольку начались перебои с тиковой тканью для лагерных роб. Для этого использовали рассортированную форму убитых советских военнопленных, а также бельё, одежду и обувь людей, которые погибали в газовых камерах. Её специально помечали: полосами масляной краски или вшитыми на спину кусками полосатой ткани, чтобы одежда могла выдать беглеца.

Прачечных в лагере не хватало, их мощность была небольшой, бельё заключённым не меняли по несколько недель и даже месяцев. Периодически в лагере проводились так называемые дезинсекции против вшей и чесотки, во время которых раздетым донага узникам приходилось весь день проводить на улице. Чем заканчивались такие процедуры для изнурённых и больных людей, особенно если они проходили под дождём или снегом, представить несложно.

Умывальник в Аушвице

Заключённые в лагере получали еду три раза в день: утром, в полдень и вечером. Калорийность питания составляла от 1300 до 1700 калорий. Казалось бы, не так и мало. Сегодня очень часто мы можем читать рекомендации диетологов для тех, кто хочет похудеть, употреблять в сутки примерно такое же количество калорий. Но это если не принимать во внимание условия жизни и работы людей, заключённых в лагере. Они были невыносимы даже для самых крепких и стойких.

Утром узникам выдавали пол-литра чёрного «кофе», сваренного из кофейного суррогата, или настой из трав, который называли чаем. На обед – суп из картофеля, брюквы и небольшого количества пшена, ячневой крупы или ржаной муки. Суп был невкусным, водянистым, те, кто только прибыли в лагерь, ели его с трудом. На ужин заключённые получали около 300 г кислого, трудно перевариваемого хлеба и примерно 25 г колбасы или около 25 г маргарина, иногда столовую ложку мармелада или сыра. Эти продукты часто были несвежими и заплесневелыми. Вечерний хлеб нужно было разделить, чтобы съесть часть на завтрак, но люди так голодали, что лишь очень немногие были в силах отложить кусочек.

Вот как написал о голоде в своей книге бывший узник Аушвица, австрийский психолог Виктор Франкл:

«Кто не голодал сам, тот не сможет представить себе, какие внутренние конфликты, какое напряжение воли испытывает человек в этом состоянии. Он не поймёт, не ощутит, каково это – стоя в котловане, долбить киркой неподатливую землю, всё время прислушиваясь, не загудит ли сирена, возвещающая половину десятого, а затем десять; ждать этого получасового обеденного перерыва; неотступно думать, выдадут ли хлеб; без конца спрашивать у бригадира, если он не злой, и у проходящих мимо гражданских – который час? И распухшими, негнущимися от голода пальцами то и дело ощупывать в кармане кусочек хлеба, отламывать крошку, подносить её ко рту и судорожно класть обратно – ведь утром я дал себе клятвенное обещание дотерпеть до обеда!

…Самым мучительным моментом из всех 24 часов лагерных суток был для меня момент пробуждения. Три пронзительных свистка, командовавших подъём, ещё почти ночью безжалостно вырывали нас из сна. И наступала минута, когда надо было начинать борьбу с сырыми, съёжившимися за ночь ботинками, не налезавшими на распухшие израненные ноги… Вот тогда я и хватался за слабое утешение в виде сэкономленного, хранимого с вечера в кармане кусочка хлеба! Я жевал и сосал его и, отдаваясь этому ощущению, хоть чуть-чуть отвлекался от ужаса происходящего»43.

С осени 1942 года в лагерь стали поступать продовольственные посылки от родственников и из Красного Креста. К тому времени обстановка на Восточном фронте для гитлеровцев весьма осложнилась и возникла необходимость максимального использования рабочей силы. Но, увы, эта «льгота» не распространялась на советских военнопленных, евреев и заключённых, чьи семьи находились в освобождённых районах. И даже в таких кошмарных условиях люди в большинстве своём оставались людьми и делились скудными продуктами, которые получали от родных, с теми, кто был такой поддержки лишён. Благодаря этому по крайней мере часть узников могла хоть как-то бороться с голодной смертью.

А ещё еду в лагере можно было «организовать».