Паткуль. Неистовый лифляндец бесплатное чтение

Великое Посольство

Несколько дней подряд остатки Великого посольства – всего пять карет – тряслись по дорогам Великой Римской Империи и Речи Посполитой, поспешая в Москву. Большую часть Посольства растеряли по дороге – в Варшаве, Лондоне, Вене, Амстердаме. Кто остался учиться кораблестроению, кто – навигации, кто – артиллерийскому и фортификационному делу, а наиболее способным и надёжным поручили вести переговоры о том, как оградить Россию от угрожавших ей со всех сторон опасностей.

Возвращались налегке – буднично, незаметно и скоро.

А полтора года тому назад царь устроил своему посольству торжественный выезд с подобающими для этого случая гласностью, помпой и пышностью. Все его участники находились под влиянием большого душевного подъёма и праздничного настроения, которые всегда овладевают русскими мужами накануне великих испытаний и свершений. Впереди ждала неизвестная Европа, встречи с блестящими вельможами и государственными деятелями, знакомство с тайнами науки, с морским и военным делом. В голове каждого сидела начертанная царём грандиозная программа обучения. Петр вёз с собой сургучную печать с надписью: «Я ученик и ищу себе учителей».

Царь, спрятавшись за рядовой должностью стольника посольства по имени Петр Михайлов, официально поручил возглавить посольство трём великим послам: генералу и адмиралу Францу Яковлевичу Лефорту, генералу и комиссару Фёдору Алексеевичу Головину и думному дьяку Порфирию Богдановичу Возницыну.

Соображений для такого необычного для русских царей шага, как путешествие под другим именем, у молодого Петра, видно, было достаточно: хотелось избавить себя от лишнего внимания праздной публики, обеспечить свободу действий и максимум удобств в передвижениях, а заодно хорошенько попрактиковать своих подданных на исполнении высоких и ответственных государственных поручений.

Женевец Лефорт, 35 лет от роду, служивший многим государям, знавший несколько европейских языков, остроумный, ловкий, жизнерадостный, вероятно, должен был облегчать контакт с просвещёнными европейцами и консультировать московских «провинциалов» по части политеса.

Ф.А.Головин должен был стать основной рабочей лошадкой. Происходивший из знатного боярского рода, он имел значительный опыт дипломатической службы: в 1689 году он в труднейших условиях заключил Нерчинский мир с Китаем, а после возвращения из великого Посольства станет канцлером и до самой своей смерти в 1706 году будет возглавлять Посольский приказ и всё правительство России.

П.Б.Возницын, представитель старой московской посольской школы, должен был, по всей видимости, играть роль эдакого тяжеловесного сдерживающего центра, не позволяющего «неопытной молодёжи» слишком далеко отрываться от земли или отвлекаться в сторону. Формальный же глава Посольского приказа, многоопытный дипломат Емельян Иванович Украинцев, направлялся в это время в Стамбул для мирных переговоров с османами. Он же и от имени Посольского приказа готовил традиционный наказ по вопросу возрождения антиосманского союза – Священной Лиги, в которую входили Австрия, Рим, Венеция и Бранденбург и в которую планировалось вовлечь Нидерланды, Англию и Данию. Другой наказ был составлен лично царём и касался вопросов найма моряков, закупки морского снаряжения и корабельного вооружения.

Среди многочисленной свиты был и переводчик Пётр Шафиров, будущий дипломат и вице-канцлер. Прогуливаясь однажды по московским торговым рядам, царь обнаружил проворного сидельца в лавке купца Евреинова, удивился его остроумию, владению польским, французским и немецким языками и велел зачислить его в Посольский приказ переводчиком. Ехал с ним и Алексашка Меньшиков, пока не ставший царю незаменимым, но достаточно приближённый к его особе.

Царь был не доволен результатами пятнадцатимесячного путешествия по Европе – он ожидал большего, а потому был разочарован. Впереди у него будет ещё много – очень много – таких разочарований от встреч с просвещённым Западом, и он к ним привыкнет и съест не один пуд соли, прежде чем выработает в себе и у своих помощников чувство реального восприятия людей и событий. А пока… Пока было сделано то, что можно было сделать.

Царь торопился в Москву, получив известие о стрелецком бунте. Он скрежетал зубами от злости и бессилия и ругал самыми нехорошими словами сводную сестрицу Софью, ссаженную с трона и постриженную в монахини Новодевичьего монастыря. Пётр был уверен, что новое возмущение стрельцов было её рук делом. Не успокоилась, змея подколодная, и из монастыря протягивает своё поганое жало, чтобы ужалить в самое больное место и в самый неподходящий момент! Переговоры в Вене пришлось прервать, скомкать и перепоручить их Возницыну, чтобы самому мчаться в первопрестольную. Царю всё время казалось, что намыленные, словно уходившие от погони, кони еле плетутся по разбитому шляху и время от времени нетерпеливо покрикивал на кучера.

– Загонишь лошадей, ваше величество, – попытался предупредить сидевший рядом Данилыч, но Пётр сам, как лошадь, закусившая удила, так нервно задёргал левой щекой и бросил на денщика такой испепеляющий взгляд, что Меньшиков прикусил язык.

– Замолчи! Убью, пёс поганый!

Во время Великого посольства царь выяснил неприятную для себя истину: Россию ни одна европейская столица не любила, не уважала и в свои расчеты не принимала. Совсем недавно в Вестфальском мирном договоре от 1648 г. Россия упоминалась на предпоследнем месте перед Трансильванией! За прошедшие полвека она не только поднялась, но и здорово упала во мнении европейцев. Ж.Ж.Руссо в «Общественном договоре» писал: «Русские никогда не будут народом истинно цивилизованным, потому что их цивилизовали слишком рано. Петр имел подражательный гений – истинного гения, который создаёт всё из ничего, у него не было». И это было сказано уже после того, как Пётр во всю «рубил» окно в Европу. Накануне восемнадцатого столетия Россия находилась в страшном упадке и при полном истощении сил и казны. В 1683 г. князь Василий Голицын, фаворит и главный боярин правительницы Софьи, послал в Европу послов и везде объявил: Москва подтверждает все существующие договоры, то есть, дал понять, что Россия согласна терпеть унижение от всех, кто когда-то отнял у неё земли. Инициативе Голицына особенно порадовались поляки и шведы, оттяпавшие у деда и отца Петра западные земли, всю Прибалтику, часть Карелии и Ингрии.

Такая Россия была первым кандидатом на колонизацию ведущими европейскими державами. Подобные идеи вынашивались тогда во многих европейских столицах: в Стокгольме, Вене, Амстердаме, Париже и Лондоне, а знаменитый Лейбниц даже составил подробный план этой колонизации. Не появись у русского трона Пётр, и «московитам» была бы уготована судьба, выпавшая на долю Африки, Южной Америки и Азии.

Первое унижение Пётр пережил в Риге, когда в конце марта, до наступленья весеннего бездорожья, Великое Посольство прибыло в столицу Лифляндской провинции шведов. Здесь Пётр из-за начавшегося на Двине ледохода был вынужден задержаться на одиннадцать дней. Впрочем он не жалел об упущенном времени и хотел употребить его с пользой. Царю было любопытно узнать устройство рижской крепости, перед стенами которой сорок лет тому назад безуспешно топталось, а потом и вовсе попятилось войско его отца, «наитишайшего» царя России Алексея Михайловича.

Рига. Гравюра XVIII века.

Шведский генерал-губернатор Риги граф Якоб Дальберг, многоопытный воин и мудрый политик, выходец из крестьян, верный пёс Карла ХI в Лифляндии, встретил русских с известным недоверием, но всё же оказал им полагающиеся почести: его солдаты дали пушечный салют при въезде и выезде царя (Дальберг и его подчинённые делали вид, что не знают о нахождении в составе посольства московитов самого царя), разместили гостей в лучших апартаментах и предоставили послам соответствующее их статусу обслуживание. Но в целом приём был сдержанным, холодным, скуповатым – именно настолько, насколько позволяли это сделать принципы шведского гостеприимства по отношению к своему старому и грозному восточному противнику. Шведы, как никто в мире, умеют отвешивать гостям показные гранулы уважительного почтения, сохраняя к ним в душе фунты презрения и подозрения.

Русские, несмотря на свою неопытность и простодушие, сразу почувствовали, что их пребывание в Риге, центре Лифляндской провинции, восточном форпосте шведского королевства, не очень-то желательно. Так шведы не подпустили царя к крепостным стенам, когда он решил полюбопытствовать, что же не позволило в своё время его отцу взять Ригу. Часовые пригрозили ему даже применением оружия. То же самое произошло при попытке Петра взглянуть на стоянку на рижском рейде голландских кораблей. Были отмечены попытки задержания русских курьеров и досмотра их пакетов. За пропитание, за крышу над головой и вообще за все услуги с русских драли втридорога.

Царь был разгневан, и скоро – всего через два года – он припомнит шведам этот приём в Риге, чтобы использовать его в качестве одного из обоснований для объявления войны Стокгольму. Конечно, с формальной точки зрения, шведы в своё оправдание могли всегда сослаться на то, что среди русских «гостей» царя не было, но Пётр отлично знал, что Дальберг знал, кто скрывается под именем стольника Петра Михайлова, так что мог бы действовать подипломатичней. Но шведы в то время вели себя довольно высокомерно – и не только по отношению к московитам.

Следующим пунктом на пути Посольства была Курляндия. Митава оказала русским на редкость радушный приём, герцог Фридрих-Казимир, вассал польского короля, зависимый от всех и вся, висевший между небом и землёй, проявил разумную предупредительность: для разменной карты, которой тогда считалась Курляндия в Европе, и русские могли пригодиться. Курляндия для Петра не представляла самостоятельного интереса, но он «уважил» курфюрста и разгостился у него чуть ли не целый месяц. Царь встречался с курфюрстом три раза, держался запросто, поднимал на руки маленького наследника, тормошил его, целовал и обещал женить на какой-нибудь московской царевне. Министр курфюрста барон Бломберг пишет, что царь уже в Митаве высказывал заинтересованность в приобретении какого-нибудь города-порта на Балтике.

Потом была Восточная Пруссия – Бранденбург с Кёнигсбергом и с хитрым, тщеславным курфюрстом Фридрихом III, тоже вассалом Речи Посполитой, но, в отличие от своего курляндского собрата, испытывавшим непомерные претензии на самостоятельное будущее. Встреча царя с курфюрстом состоялась 9 мая. Фридрих-Вильгельм начал со всех сторон обхаживать молодого царя и устроил ему пышный приём. Курфюрст имел свои интересы, ему снилось и виделось, как курфюршеству Бранденбургскому присваивается статус королевства, а он сам становится в один ряд с королями и императорами Европы. Для осуществления своей мечты Фридриху не хватало самого малого – согласия австрийского кесаря и некоторых других могущественных потентатов. Но европейские дворы не спешили утешить самолюбие пруссака и обставляли возвышение курфюршества различными условиями. Русский царь ехал в Европу, и кто знает, мог бы сыграть положительную роль в деле Фридриха1.

Официальные переговоры и приём Великого Посольства имел место лишь 12 дней спустя. Ф.А.Головин в приветственной речи к курфюрсту объявил официальную цель русских – подтвердить антитурецкий союз и активизировать военные действия против Османской империи. Фридрих-Вильгельм лишь в общих чертах заявил о своей готовности содействовать Москве делом, но в своём ответе даже не упомянул главных противников Священной Лиги – турецкого султана и крымского хана. 24 мая курфюрст пригласил русских послов и «знатных волонтиров» к себе на ужин. Здесь-то и состоялся дебют Петра на дипломатическом поприще.

Хитрый курфюрст сразу предложил Петру договор о вечной дружбе. Какой бы слабой ни была Россия, а договор с московским царством мог вполне поднять авторитет Кёнигсберга. Вечная дружба была нужна и Петру, и он с удовольствием пошёл навстречу курфюрсту. Но когда русские стали изучать текст проекта, то неприятно удивились. Первые четыре статьи представленного проекта договора возражений не вызывали: вечная дружба, выдача преступников, обучение русских в Бранденбурге военному делу и торговля, – всё это было на руку и Москве. Но вот остальные три статьи таили подвох и оказались неприемлемы. Статья 7, к примеру, требовала, чтобы бранденбургским послам оказывали такие же почести, как послам великих держав (Австрия, Франция, Швеция, Голландия) и могла вызвать нежелательную реакцию у австрийского кесаря, патрона курфюрста. Статья 2 – оборонительный союз – фактически сталкивала Россию со Швецией, а это в планы Петра пока не входило2. Статья 3 предлагала курфюрсту гарантии на cуверенитет над Пруссией, принадлежавшей когда-то Польше. Всё это тоже могло помешать планам Петра, направлявшегося в Европу с предложениями дружбы и сотрудничества.

Но Петру не хотелось ссориться и с курфюрстом, а Фридрих был настойчивым малым, и царь нашёл выход: договор не подписывать, а договориться обо всём устно: мол, гарантия соблюдения договоров не на бумаге, а в совести государей, и судить о нарушении ими договора может только Бог. Так и поступили: договорились устно, пожали руки, обнялись и поцеловались. Курфюрст не был в обиде – свой клок шерсти в том или ином виде он с паршивой овцы всё-таки получил.

В Кёнигсберге Пётр учился артиллерийскому делу у подполковника фон Штернфельда. Учитель выдал царю аттестат, в котором свидетельствовал, что «господин Пётр Михайлов за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может».

22 июня 1697 года царь отправился в Пиллау, где для него были приготовлены два корабля. Здесь пришлось задержаться из-за событий в Польше, где в это время решался вопрос о польском короле. Претендент Австрии и России курфюрст Август Саксонский боролся за трон с французским принцем де Конти. Как и в наши достославные времена, выборы короля Речи Посполитой проходили в обстановке «чёрных пиаров», грязных технологий, клеветы, подлога и обмана. Французы делали ставку на деньги и католическую церковь Польши, австрийцы – на деньги и военную силу, а русские – на пригожую личность Августа Саксонского, потому что ни денег, ни войска Москва дать не могла. Польская шляхта, расколотая на противоборствующие лагери, с большим усердием включилась в «предвыборную кампанию», надеясь на получение от победителя солидного куша, то есть злотых.

По прибытии в Пиллау Пётр получил от Августа просьбу ввести в Польшу 60-ти тысячное русское войско под водительством князя М. Г. Ромодановского. Царь высказал претенденту свою искреннюю поддержку, но войска не дал – оно было ему нужнее дома. Впрочем, свою искреннюю поддержку саксонцу русские, скорее всего, скрепили какой-то денежной суммой, но об этом история хранит молчание.

Часть пути из Пиллау прошли морем, а потом высадились в Ганновере, опасаясь французских кораблей, осуществлявших блокаду Балтийского моря. В деревне Коппенбрюгге Петра встретили супруга Фридриха III София-Шарлотта и её мать, курфюрстина Ганновера тоже София. Обе Софии сгорали от любопытства увидеть молодого царя и уговорили его отобедать с ними. Будущий король Пруссии снабдил их подробнейшей информацией о только что закончившемся визите царя в Бранденбург и поручал жене и тёще собрать на него новые характеризующие данные. Запад уже триста лет тому назад мучился вопросом «Кто ты, вождь московитов?» и сгорал от нетерпения поближе и получше узнать московского царя.

Курфюрстины дали царю обед, на котором наш царь слегка осрамился, показав своё неумение пользоваться столовыми приборами и прибегая в основном к помощи своих рук. В течение нескольких часов они засыпали московского гостя вопросами, от которых тот страдал, как от уколов шпаги. В результате София Ганноверская выяснила, что «этот государь одновременно очень добрый и очень злой, у него характер – совершенно характер его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, то был бы превосходный человек, потому что у него много достоинств и бесконечно много природного ума», и послала это заключение зятю.

Жена же представила мужу более подробный отчёт о проделанной работе, вот отрывок из этого отчёта: «…Он отвечал то сам, то через переводчиков и, уверяю вас, говорил очень впопад, и это по всем предметам, о которых с ним заговаривали… Что касается до его гримас, то я представляла себе их хуже, чем их нашла, и не в его власти справиться с некоторыми из них. Заметно также, что его не научили есть опрятно, но мне понравилась его естественность и непринуждённость, он стал действовать как дома…»

В светской беседе с дамами царь сказал, что не любит музыку и охоту, но зато сам строит корабли и заставил их потрогать свои мозолистые руки. Судя по всему, курфюрстины остались довольны общением с плохо воспитанным, но умным царём и отправились домой писать письма. Царь же облегчённо вздохнул – он с трудом сдерживал раздражение по поводу появления двух «мокрых куриц» на его пути. Он не желал выступать в роли экспоната будущей своей Кунсткамеры, но хорошо запомнил уроки Франца Лефорта и Анны Монс, преподанные в Немецкой слободе, и с честью выдержал это испытание. Характеристики, данные царю в Ганновере, всё-таки делают честь незаурядным качествам курфюрстин, но Пётру это было уже не важно. Он спешил в главную страну своего посольства – Голландию и в Ганновере засиживаться не стал.

7 августа Посольство прибыло в Саардам, а после недельного отдыха и осуществления протокольных мероприятий добралось до Амстердама. Посольство не торопилось представиться Генеральным Штатам, чтобы дать царю время ознакомиться с корабельным делом, в которое тот сразу окунулся с головой, не дожидаясь исполнения протокола. 1 сентября в Утрехте состоялась его короткая встреча с Вильгельмом Оранским, правителем Генеральных Штатов и одновременно королём Англии, а 17 сентября состоялся официальный въезд московитов в Гаагу.

25 сентября начались переговоры со Штатами, в которых участвовал и Пётр. Здесь царь, не умудрённый опытом переговорного процесса, сразу открыл все свои карты по отношению к голландцам и в обмен на помощь оружием и корабельными припасами в войне с турками предложил партнёрам право на транзитную торговлю с Персией и Арменией. Голландские купцы давно лелеяли надежду на выход к знаменитому «шёлковому пути», и царь надеялся на согласие голландской стороны. Но, к огорчению и удивлению русских, реакция голландцев была более чем сдержанная. Голландская сторона определённо не высказывалась, занималась «тягомотиной» и откладывала ответ от одного раунда переговоров до другого.

Послы Великого посольства не приняли во внимание результаты только что завершившихся в Рисвике переговоров, на которых т. н. Аугсбургская лига, куда входили Англия, Голландия и Австрия, принудили французского «короля-солнце» Людовика XIV к отказу от претензий на некоторые немецкие земли и подписали с Францией мирный договор. Теперь у лиги развязывались руки для участия в новой эпопее – борьбе за испанское наследство. Король Испании дышал на ладан и мог в любой момент покинуть этот бренный мир, не оставив после себя наследника. Противостояние с Турцией, союзницей Франции, никак не входило в планы Голландии, Англии и Австрии, и они за спиной Москвы уже готовились к переговорам со Стамбулом.

На четвёртой сессии переговоров Великое Посольство получило окончательный отказ на своё заманчивое предложение. Втянуть Генеральные Штаты в Священную Лигу не удалось. Голландцы, правда, пошли на то, чтобы позволить царю завербовать в Голландии 800 морских офицеров, инженеров, врачей и матросов, но это было слабым утешением для царя.

Впрочем, пребывание Посольства в Голландии не прошло бесследно. Русские, благодаря Петру, кое-какого политеса всё-таки здесь набрались. Если бы в Москве накануне отъезда Головину или Возницыну сказали, что во время пребывания в Голландии им придётся принимать послов третьих стран, они бы сочли это грубым нарушением «порядка». Но в Голландии Великое Посольство не только принимало послов третьих стран (посла Швеции Лильенрота, бранденбургских послов фон Шметау и фон Данкельмана, английского посла графа Пемброка, датского посла фон Плессена и др.), но и наносили им ответные визиты. Россия входила в круг общения просвещённых европейцев.

Между тем, к сентябрю вопрос о власти в Речи Посполитой был решён, поляки выбрали себе королём Августа Саксонского, которого поддерживала Россия, хотя положение саксонца в Варшаве было неустойчивым. Его соперник принц Конти собрал 11-тысячное войско и, заручившись поддержкой литовского гетмана Сапеги, стал угрожать столице Саксонии Дрездену. Саксонский посол К.Г. фон Бозе чуть ли не ночевал в апартаментах Петра и умолял о помощи. И тогда Пётр пошёл на беспрецедентный в дипломатии шаг: 3 октября царь вручил Бозе грамоту на имя главнокомандующего русской армией М.Г.Ромодановского, в которой тому предписывалось немедленно выступить против Конти и его литовского союзника Сапеги3. Связь с армией была плохая, и царь рискнул довериться своему будущему союзнику по «троевременной» войне4. Пётр научился в Голландии работать топором, но конструировать корабли голландцы его не научили. За «корабельной архитектурой» нужно было ехать в Лондон, где королем был всё тот же Вильгельм Оранский. 9 января выплыли из Амстердама, а 11 января 1698 г. прибыли в Лондон. Можно было ожидать, что Вильгельм Оранский в Англии будет вести себя так же, как он вел себя в Голландии. Так оно и получилось: англичане ни за что не соглашались пойти навстречу пожеланиям России, высказанным в наказе думного дьяка Украинцева, но не мешали русским перенимать свой опыт. Царь знакомился со страной и морским делом, посещал заводы, фабрики, музеи, театры. Большое впечатление на него оказала английская система государственного управления.

– Весело слушать, когда подданные открыто говорят своему государю правду. Вот чему надо учиться у англичан, – прокомментировал он увиденное.

В Лондоне царь заключил историческую для формирования будущих русских нравов сделку – он договорился о продаже табака в России. Сделка с английскими купцами сулила высокие доходы казне, поэтому Петра в этом начинании поддержали все великие послы. «Табачный» договор подписывал приехавший из Голландии Ф. А.Головин – царь, как «Пётр Михайлов», права подписи не имел.

25 апреля Пётр покинул Англию и вернулся в Голландию. Здесь его ждали неприятности. Стрелецкие полки, вызванные из Азова в войско М.Г.Ромодановского, проявляли недовольство. Пётр сразу почуял, что смута явно шла из Новодевичьего монастыря, где сидела свергнутая правительница Софья.

Поступили также сведения о распаде антитурецкой коалиции. Резидент в Варшаве Никитин прислал текст грамоты императора Леопольда, в которой сообщалось о мирных предложениях султана, сделанных через английского короля, и предлагалось назначить на мирные переговоры русских представителей. Вена сохраняла видимость приличий: Пётр уже получил от своих агентов шесть документов, которыми обменялись Турция, Австрия, Англия и Голландия по этому вопросу. Когда в марте 1697 года Великое Посольство покидало Москву, европейцы уже начали сговариваться с турками. Россию ставили перед фактом закулисной сделки, чтобы смягчить ей предстоящие переговоры австрийским кесарем.

14 мая на прощальной аудиенции с представителями Генеральных Штатов русские послы Лефорт, Головин и Возницын дали волю своему негодованию и открыто высказали своё отношение к вероломной политике голландцев, на словах заверяющих, что желают русским победы над турками, а на деле тайно посредничавших для заключения с ними сепаратного мира. Голландцы были обескуражены – они были уверены, что их действия покрыты тайной, и потому пытались защищаться. Но русские прямо сослались на перехваченное ими письмо правительства Генеральных Штатов к кесарю Леопольду от 31 марта 1698 года, и голландцы «ничтоже сумняшеся, проглотили шляпу».

Итак, надо было ехать в Вену – может быть, там удастся что-нибудь спасти из-под обломков Священной Лиги. 15 мая Великое Посольство тронулось в путь. По пути царь заехал в Дрезден, но с Августом не встречался. 11 июня посольство въехало в столицу Священной Римской империи. Пётр уже видел, что Австрию в союзе не удержать, а потому и не спешил. Слишком лакомым куском для австрийцев был испанский трон, и слишком заманчивой была возможность сокрушить своего заклятого врага Францию, которая, естественно, тоже ввязалась в борьбу за испанскую корону. Но и в безнадёжной игре нужно было попытаться сделать последние полезные шаги.

19 июня состоялась встреча царя с Леопольдом. Горячность, искренность и неопытность 26-летнего царя столкнулись с высокомерием, осторожностью и лицемерием 58-летнего императора. Царь проиграл. Хитрость и расчет победили энергию и молодой запал. Интересы обоих владык явно были противоположными, беседа велась по пустякам и не выходила за рамки светской куртуазности. Выходя от императора, царь в парке в пруду увидел лодку, запрыгнул в неё и сделал несколько кругов, чтобы восстановить душевное равновесие и сдержать прорывавшийся наружу гнев.

Официальные переговоры ещё предстояли, но без официальной аудиенции у императора их нельзя было начинать. Нельзя было забывать, что царь не являлся главой посольства! А для аудиенции у русских к тому же не оказалось подарков! Послали в Москву за мехами дворянина Борзова. А потенциальные союзники уже вели между собой и Турцией переговоры.

Тогда царь направляет канцлеру Кинскому записку с тремя вопросами:

а) Каково намерение императора – воевать с турками или нет?

б) Если он хочет заключить мир, то на каких условиях?

в) Какие условия мира предлагают турки?

Кинский ответ затягивал – он сначала хотел вместе с Венецией дать ответ туркам, а потом уже – царю. Наглая бесцеремонность!

Кинский отвечает, что император хочет почётного и прочного мира, что мир будет заключён с сохранением сторонами своих территорий, на которых они находятся сейчас, а на третий вопрос Кинский вообще не удосужился ответить и вместо этого предоставил царю копию письма визиря и ответ австрийцев на него. Трюки были видны невооружённым глазом, но царь ссориться не хотел.

В тот же день 24 июня к нему явился тайный советник Августа II генерал Карлович, которого Август послал в Вену по просьбе Петра, находившегося ещё в Гааге. Уже тогда царь планировал совместное воздействие на венский двор. До совместных действий, однако, не дошло, потому что Карлович прибыл в Вену тайно и без всяких полномочий на ведение с императором переговоров. Карлович заверял царя, что при необходимости Август непременно направит специальную миссию для переговоров с австрийцами. Это очень точно характеризует двуличие саксонского курфюрста, о котором Петру предстоит ещё узнать. Но всё-таки это была хоть малая, но поддержка в изоляции. Август передавал, что он тоже тревожится по поводу переговоров Леопольда I с турками и поддерживает царя в противодействии маневрам венского двора. Пётр был слегка утешен, что хоть кто-то проявляет сочувствие его делу.

26 июня Пётр пригласил Кинского на переговоры. Пётр говорил много и резко, австриец отвечал уклончиво, неясно. Пётр обвинил австрийцев в нарушении договора и заявил, что не согласен на условия второго пункта – оставить за собой территории, которые были завоёваны в результате военных действий. России нужны были Керчь и гарантии безопасности от крымских татар. Без этого мир представлялся неприемлемым и опасным.

Кинский ссылался на требование Англии и Голландии заключить скорее мир с турками во имя борьбы с их общим врагом Францией, на что царь отвечал, что нельзя ставить торговые интересы этих двух стран выше союзнических обязательств. Пётр пообещал Кинскому подготовить свои статьи мира, и на следующий день вручил их канцлеру. Статьи Петра сводились к тому, чтобы Керчь непременно осталась за Россией. В противном случае Австрия должна была продолжить войну с турками до 1701 года, как это предусматривалось договором.

30 июня австрийцы дали письменный ответ. Император признавал требования о Керчи справедливым, но считал это крайне труднодостижимым делом, поскольку де турки не привыкли просто так отдавать свои крепости. Не без ехидства в документе предлагалось сначала овладеть Керчью – и тогда её будет легче удержать. Воевать с турками австрийцы, естественно, отказывались.

После длинных проволочек протокольного характера официальный приём русского посольства, наконец, состоялся. Перед этим обе стороны долго спорили о том, снимать ли русским при представлении к австрийскому двору головные уборы или нет. Австрийский этикет однозначно требовал: снимать. Великое посольство, несмотря на неудачи и невзгоды, выпавшие на его долю, в этом, казалось бы, непринципиальном вопросе стояло твёрдо: не снимать. И они добились своего – русские шапки ни перед кем не ломают!

19 июля Пётр прервал своё пребывание в Вене и неожиданно выехал в Москву – Ф.Ю.Ромодановский сообщал о восстании стрельцов. Четыре полка на литовской границе взбунтовались и пошли на Москву. Царь бросил все дела и для переговоров в Вене оставил Возницына. Пять дней и ночей Петр скакал на восток домой, пока в Кракове его не нагнали гонцы и не сообщили, что бунт подавлен, a главные бунтовщики казнены. Тогда было решено посетить по пути Варшаву и договориться, наконец, о личной встрече с королём Речи Посполитой и курфюрстом Саксонии Августом Сильным – единственным европейским монархом, протянувшим московскому царю руку сочувствия и поддержки.

С 24 по 31 июля в городке Раве-Русской, что близ города Лемберга (Львов), произошла историческая встреча Петра I с Августом II (1670—1733).

Что же представлял собой этот просвещённый европейский монарх? Своей внешностью он был под стать Петру – высок, строен, красив настоящей мужской красотой. Богатырски сложенный и энергичный, он бурлил весельем и жизнерадостностью, беря от жизни всё, что только было доступно его монаршей прихоти.

Август II (1670-1733).

На саксонский трон Август II вступил в 1694 г. В наследство от отца, Георга II, он получил хорошо устроенное государство, крепкую экономику и преданных подданных. Саксония считалась самым богатым и просвещённым курфюршеством в Европе, а дрезденский двор – самым пышным в Германии, не уступавшим Версалю. При дворе Августа главным занятием были развлечения. Придворные хорошо изучили склонности своего монарха и всячески потакали его желаниям. Курфюрст сам был первым заводилой и с утра до вечера «поощрял все виды искусств». Катание на лодках, на санях, на причудливых каруселях переходили в пышные балы и маскарады; оперные и театральные представления шли бесконечной чередой, а когда это всё надоедало, Август уезжал на охоту, увозя за собой целый обоз из дам, кортежи придворных, дипломатов, егерей, своры собак и поезда из походных кухонь.

В большой моде были театрализованные представления с участием курфюрста и его супруги. Чаще всего изображалась жизнь гостиниц, в которой Август с супругой изображали гостеприимных хозяев, их свита – прислугу, а принцы и принцессы выступали в роли деревенских женихов и невест, сельских священников, судей и т. п. По вечерам по улицам Дрездена проносился кортеж позолоченных саней из 50—60 цугов с орущими во всё горло ряжеными с горящими факелами в руках, но никто не возмущался и не поднимал голоса недовольства. Курфюрст развлекался!

Саксонские дворяне были богаты, великолепно одеты и обладали утончёнными манерами. Роскошь проникала в самые низшие слои, особенно в одежде. Сапожники или портные полагали дурным тоном являться на свадьбу пешком и нанимали экипаж. Духовенство пыталось «урезонить» свою паству и заставить её думать о вечном. Пасторы посылали с амвонов и кафедр в адрес «богоотступников» громы и молнии, но всё было бесполезно. Саксонское общество определённо сходило с ума и вместе со своим монархом думало лишь о земном, о сиюминутном.

Свои досуги Август II делил между верховой ездой, фехтованием, стрельбой, танцами, борьбой, охотой, играми и женщинами. За 20 лет нахождения у трона саксонским двором было убито не менее 100 000 зверей, из них 2000 волков и медведей. Травля зверей в Дрезденском цирке по своим размахам не уступала забавам римских императоров. Август своими руками ломал подковы, сплющивал серебряные кубки, свёртывал в трубки серебряные тарелки и даже монеты. Его звали саксонским Геркулесом и дали прозвище Сильный.

Это был чувственный король-волокита, о его амурных похождениях ходили легенды. Сестра Фридриха Великого маркграфиня Байретская в своих мемуарах писала о том, что у Августа было 354 внебрачных ребёнка, а один профессор приписывал ему 700 любовниц. Маркграфине можно было верить – ведь она была сестрой супруги Августа, королевы Христины-Эбергардины Байретской. Курфюрстина проходила бледной тенью по жизни Августа II, честно выполнив свой супружеский долг и оставив по себе единственную память – наследника Августа III, 1696 г.р.

В Мадриде на приёме у Карла II курфюрст как-то узрел прекрасную маркизу Манцер и воспылал к ней любовью. Он во что бы то ни стало решил добиться её любви. Сделать это было нелегко – у маркизы был ревнивый муж. Но саксонцу удалось подкупить камеристку маркизы, донну Лору, которую он превратил в своего курьера, поставлявшую своей хозяйке письма и подарки. В конце концов, маркиза сдалась и пустила курфюрста в свою спальню.

Маркиз Манцер прознал про измену жены и нанял трёх наёмных убийц, которым поручил убить курфюрста. Они подкараулили его ночью в саду, когда Август шёл на свидание, и напали на него. Они нанесли ему несколько ударов кинжалом, но курфюрсту удалось выхватить пистолет и прострелить голову одному из громил. На шум подоспел слуга Августа, вместе они подстрелили ещё одного убийцу, а третьего ранили.

Ловелас отделался небольшими ранениями, а уязвлённый Манцер, узнав, что покушение не удалось, решил действовать иначе. С кинжалом в одной руке и кубком с ядом в другой он вошёл в будуар жены и заколол присутствовавшую там донну Лору, а жене предложил выбор между кинжалом и ядом. Супруга предпочла яд. После смерти жены маркиз свалился в горячке и вскоре последовал за своей женой в мир иной. Август же из Испании отправился в Италию, чтобы одерживать и там новые победы над женщинами.

Но Август был и честолюбив. Когда в 1697 году скончался польский король Ян Собесский, курфюрст выставил свою кандидатуру на польский трон. Шляхетские свободы и вольности достигли к этому времени своего логического конца: Речь Посполитая дышала на ладан и раздиралась смутами, междоусобицей и беспорядками.

На польский трон претендовал также двоюродный брат Людовика ХIV принц де Конти и старший сын Собесского Якоб. Первый предлагал избирателям 10 миллионов талеров, второй – пять. Август Саксонский, используя военную угрозу (вспомним его обращения к Петру, выславшему к польской границе войско М. Ромодановского) по отношению к одной части шляхты и католического духовенства, обходительные манеры и обман – по отношению к другой, не гнушаясь подкупами и интригами, в итоге переиграл француза и победил. Всё-таки Августа поддержали австрийский кесарь и русский царь.

Но королём он стал номинальным. Поляки его не любили и не признавали, хотя для того чтобы угодить им, он специально принял католичество. Значительные слои населения и территорий Польши новому королю не подчинялись, и в стране всё время дымился фитиль мятежа. Потерял Август и уважение в родной Саксонии – ради польского трона он отказался от лютеранской веры, чем вызвал у своих подданных бурю негодования. Его собственная супруга перестала с ним общаться.

Август был примерно одного возраста с Петром, он много путешествовал по Европе, но увлекался не кораблями, а женщинами. Ни слабый характер саксонца, ни его чрезмерное эпикурейство не стали препятствием для его дружбы с московским царём. И это было естественно: разбуженное честолюбие Августа, возмечтавшего вдруг о военных подвигах, встретило сочувствие и поддержку царя, а ни у того ни у другого союзников не было. Августа никто в Европе не воспринимал всерьёз из-за его легкомыслия, в то время как Петра старались не воспринимать серьёзно из-за отсталости России.

Оба монарха воспылали симпатиями друг к другу, три дня пили, веселились, говорили о политике и при всех обещали вместе «воевать турка». Но тайно от других, с глазу на глаз оба суверена обращали свои взоры на север и осторожно затрагивали вопрос о войне со Швецией. Истории не досталось от этой встречи почти никаких документальных свидетельств.5 Сам Пётр потом будет вспоминать, что именно в Раве-Русской впервые вслух были озвучены мысли о войне с Карлом XII. Петр и Август дали друг другу клятвенное обещание вместе «воевать шведа», а в знак взаимной верности и дружбы обменялись камзолами, шляпами и шпагами. Они им пришлись как раз впору. Шкатулку с какими-то фривольными дамами, раздевающимися на глазах у её обладателя, полученную в подарок от саксонца, Пётр отдал Алексашке Меншикову.

Тучи над Лифляндией

Оба монарха, и русский и польско-саксонский, ещё не подозревали, какие последствия в Европе и в их собственных странах будет иметь их встреча в Раве, какие трудности их ожидают, и с какими людьми столкнёт их судьба при выполнении достигнутых на этой встрече договорённостей. Один из них уже появился в поле зрения Августа, но пока ещё легкомысленный саксонец не приблизил его к себе настолько, чтобы хорошенько узнать, чего он стоит, а Пётр вообще не имел о нём никакого понятия. Но пройдёт немного времени и этот человек станет для них важной, если не ключевой фигурой на пути претворения их амбициозных планов.

Что же это был человек? Кто он, какого рода и как очутился в близком окружении сначала Августа II, а потом и Петра I?

Имя этого человека – Йоханн Рейнхольд (фон) Паткуль, звание его – лифляндский дворянин и барон, ведущий свою родословную от рыцарей-тевтонцев, которые в 13 веке пришли в Прибалтику и огнём и мечом покорили эту землю, причинив массу бед и страданий как коренному населению, так и их славянским соседям. Исследователи его биографии считают, что предки барона прибыли из Вестфалии, как и большинство немецких рыцарей, и носили фамилию Патдорф. С течением времени их немецкая фамилия изменилась и получила местное, характерное для Лифляндии, звучание с окончанием на «куль»6. Как известно, в большинстве случаев баронские фамилии совпадают с названием своего родового имения. Род Паткулей разрастался, пускал корни, в том числе и на территории самой Швеции.

Прежде чем обратиться к личности Паткуля, необходимо дать краткую историческую справку о Лифляндии, без которой будет трудно понять последующие события.

Первоначально Лифляндия охватывала всю Прибалтику, включая Эстонию и Курляндию. История Лифляндии (Ливонии) – это сплошная история войн, а её территория – поле жестоких кровавых битв. Уже сразу после утверждения рыцарей в стране начались внутренние распри: сначала между гроссмейстерами ордена и епископами, потом между коренными «немцами» и вновь прибывающим из Германии дворянством. Одновременно шли нескончаемые войны с Литвой, Польшей и Россией. К моменту Реформации церкви рыцарский орден настолько ослаб и одряхлел, что стал разваливаться на части. Последний гроссмейстер ордена Готтхард Келлер в 1559 году уступил Польше все земли южнее Двины, а сам получил Курляндское герцогство, находившееся также под польским протекторатом. Остальная часть Лифляндии присоединилась к Литве.

Сразу после этого в Прибалтику пришли шведы и завоевали Ревель вместе с несколькими другими мелкими городами. Польша не захотела с этим мириться, и в Лифляндии началась первая шведско-польская война. Потом в события вмешался Иван Грозный, захотевший отвоевать в Прибалтике исконные русские земли, и на следующие 150 лет Лифляндия стала яблоком раздора «треугольных» устремлений соседних государств: Польши, России и Швеции. Этот треугольная конфигурация на полтора века станет доминирующей характеристикой региона.

В 1621 году Густав II Адольф, вмешавшийся в религиозные войны Европы и сделавший из захолустной Швеции великую европейскую державу, взял приступом Ригу, а через несколько лет вся Лифляндия в качестве заморской провинции была присоединена к шведской короне. Юридически это приобретение было позже оформлено Оливским миром 1660 года, по которому Польша, сохранив в качестве вассала Курляндию, уступила Стокгольму все земли севернее Двины. Заметим, что в это же время царь Алексей Михайлович Тишайший тоже «воевал Ливонию», осаждал Ригу, но так неудачно, что два другие государства треугольника стали его противниками.

Лифляндия была завоёвана шведами, но её статус всё время оставался неопределённым. При этом прибалтийская провинция стала, можно сказать, жемчужиной всего шведского королевства, потому что давала дохода в казну не менее 1 млн. риксталеров в год, что составляло четверть всего бюджета страны. Но включить её в состав королевства никак не удавалось, потому что этому решительно воспротивились городские представительства и дворянство Швеции. С другой стороны, шведской аристократии, получившей в Прибалтике крупные земельные владения, было очень выгодно, чтобы Лифляндия так и осталась «заморской провинцией» Швеции, ибо в противном случае там нужно было отменять крепостное право, и помещики лишились бы дешёвых крепостных рук латышей, эстонцев и литовцев.

Управлял Лифляндией генерал-губернатор, назначавшийся из Стокгольма, и двое его помощников: вице-губернатор и секретарь. Город Рига выбирала собственного губернатора, т.н. ståthållare и по отношению к шведской администрации занимала довольно независимое положение. Лифляндское дворянство, насчитывавшее не более 300 семей, тоже получило от шведских королей подтверждение своим привилегиям, купленным ценой большой крови и многолетней борьбы. Выражено это было в таких неясных и расплывчатых терминах, что они послужили потом причиной частых споров и досадных недоразумений. Потомки рыцарей, к примеру, имели право с разрешения генерал-губернатора собираться на свои съезды – ландтаги, избирать на них т.н. ландмаршала и назначать с одобрения же стокгольмского представителя советников для осуществления текущих дел по управлению округами – ландратов. Судебное дело и управление округами осуществлялось в основном по шведскому образцу.

После смерти Густава II Адольфа, во времена правления его малолетней дочери Кристины, интерес к провинции в Стокгольме ослаб, чем и воспользовались немецкие «рыцари», успешно притормозив все начинания шведской администрации и постепенно восстановив свои утраченные было позиции. Не легче было и с самоуправляемой Ригой. Так что шведы, по мнению шведского историка П. Энглунда, не могли считаться ни оккупантами, ни колонизаторами.

Чтобы получить хотя бы частичное представление о том, с какими проблемами шведы столкнулись в Прибалтике, например при учреждении университета в Дерпте (Тарту). В Стокгольме рассчитывали на него в первую очередь как на инструмент для развития латышской культуры. Университет, первый в этом регионе, быстро развивался и становился популярным далеко за его пределами, в том числе у самих шведов. Местное же дворянство не только игнорировало его и не посылало туда своих детей учиться, но выступило за его закрытие. Оно полагало просвещение своих крестьян вредным, поскольку оно могло подорвать их привилегии, и добилось того, что количество местных студентов обычно не превышало 5 человек.

Здание Дерптского университета. Основан в 1632 году.

Что касается практики крепостного права, то она была жестокой – пожалуй, даже жёстче, чем в России. Местное население было полностью бесправным, безграмотным, униженным и покорным7. В известной степени шведская оккупация была для них благом. Настроенная более либерально, чем местные бароны, шведская администрация хоть как-то смягчала крепостнический климат провинции.

Первое предупреждение лифляндским дворянам сделал король Швеции и Польши Сигизмунд III, запустив механизм т.н. редукции, т.е. насильственного изъятия в пользу короны земель, доставшихся им ещё с незапамятных орденских времён. Король Густав II Адольф сделал все необходимые приготовления к тому, чтобы продолжить редукцию, но неожиданно пал в битве под Лютценом, и планы «пощипать» поместья лифляндцев были временно оставлены. В третий раз вопрос о редукции в Стокгольме был поднят при воинственном Карле Х Густаве в 1655 году, но пока в ограниченном масштабе: изъятию, с «учётом особенностей Лифляндии и на основе тщательного подхода», подлежали т.н. королевские и скотные дворы. В остальном же король успокоил лифляндцев и пообещал сохранить их привилегии в том виде, как они существовали ранее.

Из-за непрерывных войн и доминирующей роли дворянства в королевстве редукция всё время откладывалась, пока не наступили новые – абсолютистские – времена короля Карла XI. Поначалу молодой король вполне разрядил накалившуюся было обстановку, возникшую в Лифляндии из-за слухов о возобновлении редукции. В 1678 году он направил лифляндским баронам и рыцарям послание, в котором однозначно заверил их, что не допустит, «чтобы им каким-либо образом чинили помехи при осуществлении отцовских прав на родовые имения». Король добавил, что не одобряет решения шведского риксдага о том, чтобы распространить редукцию на Прибалтику, тем более что решением того же риксдага от 1655 года было установлено, что в завоёванных провинциях должно принимать во внимание особенности местного законодательства и управления. Лифляндскому дворянству предлагалось не испытывать никаких опасений по поводу того, что Его Королевское Величество на вопрос о редукции имеет взгляды, идущие вразрез с интересами дворянства.

Чего стоили торжественные обещания шведского короля, показало время. Не прошло и двух лет с момента их дачи, как они были вероломно нарушены. В Стокгольме был созван риксдаг, специально посвящённый проведению в жизнь редукционных установок в Лифляндии. Самих лифляндцев в Стокгольм пригласить «забыли». Риксдаг постановил «редуцировать» у дворян земли, приобретённые не только во время нахождения провинции под шведской короной, но и родовые поместья, унаследованные от праотцов! Сам король был, мягко говоря, ошарашен таким радикализмом своих «ближних» подданных, а потому попытался смягчить его, уточнив, что редукции будут подлежать земли, благоприобретённые немецкими баронами уже при шведской администрации.

Что же заставило Карла XI отступиться от своих слов? Войны. Беспрерывные войны, которые начали вести ещё его предшественники на шведском троне и которые опустошили государственную казну. А между тем, великодержавные аппетиты шведов были удовлетворены далеко не полностью. Превратить Балтийское море в Шведское и полностью контролировать Европу – таковы были планы Стокгольма. Денег на исполнение этих «наполеоновских» планов катастрофически не хватало. Подданных короля уже обобрали как липку. Где же взять ещё средства? Все в Стокгольме показали пальцами на заморские провинции Лифляндию, Померанию, Бремен-Верден и Ингерманландию. Быстро создали комиссию из 12 комиссаров, поручили им изучить ситуацию в Прибалтике, составить списки и приступить к делу.

От обеспокоенных прибалтийских баронов в Стокгольм посыпались письма, запросы, просьбы и мольбы о послаблениях. В ответ они получали холодные разъяснения, что изъятие земель будет осуществляться согласно общим правилам, и только после этого можно будет вникать в ситуацию каждого отдельно взятого помещика и дворянства в целом. Метрополия старалась создать впечатление, что редукцию будут проводить аккуратно, осторожно и внимательно. И так бы оно, возможно, и случилось, если бы генерал-губернатором в Риге оставался дряхлый Кристер Хорн. Но Хорна убрали, обвинив в излишнем потворстве местным баронам, а на его место поставили Якоба Юхана Хастфера.

Я.Ю.Хастфер был совершенно иной фигурой – король знал, кого назначить генерал-губернатором в Лифляндию в такое ответственное время. Это был человек суровый, жестокий, и бесцеремонный. Он родился в Ревеле в старинной дворянской эстонской семье, в девятнадцатилетнем возрасте вступил в войско шведов простым мушкетёром, быстро сделал офицерскую карьеру и в тридцать с лишним лет уже имел чин полковника и командовал лейб-гвардейцами и драбантами короля – самым привилегированным подразделением в шведской армии. В 1686 году, заступая на пост лифляндского начальника, он не достиг ещё и сорока лет, имел высокий гражданский чин и звание генерал-лейтенанта от инфантерии.

Я.Ю.Хастфер войдёт в историю Лифляндии и Швеции как одна из мрачных фигур того времени. Даже шведские исследователи его деяний не могут удержаться от критических замечаний в его адрес. А. Фрюкселль описывает его как «чрезвычайно храброго в потасовках, но некомпетентного, грубого, высокомерного, лицемерного и эгоистичного в других делах» человека.

Хастфер сразу взял быка за рога и во вверенной ему провинции провёл сначала земельную ревизию. Единицей измерения площади в Лифляндии считался гак8. За 1 гак в Лифляндии испокон веков принимали участок, достаточной для прокормления одного землепашца с парой волов. Хастфера с двенадцатью комиссарами такая расплывчатая единица не устраивала, и скоро в провинции размеры гака были установлены точно. Среди землевладельцев возник ропот недовольства, они собрали свой съезд в Риге и направили королю просьбу о послаблениях при проведении редукции. Бывшие рыцари жаловались Карлу XI на несправедливую потерю родовых имений и «покорнейше» напоминали ему о своей верной службе и о королевском обещании от 10 мая 1678 года.

В Стокгольме это послание вызвало шок и недоумение. Как! Лифляндцы осмелились оспаривать решение короля и сомневаться в его честном слове! Разъяренный Карл XI потребовал от Риги представить ему список подписавших жалобу и список отсутствовавших на съезде дворян и распорядился изменить веками существовавший в Лифляндии и Эстонии порядок льготного наследования родовых имений. Хастфер взял тут же под козырёк. В результате, кроме ужесточения условий редукции лифляндское рыцарство ничего не добилось. Но недовольство действиями метрополии нарастало.

Год спустя бароны принимали запоздалую присягу Карлу XI и в полном составе собрались по этому случаю в Риге. Опять было выработано обращение в Стокгольм с той же целью: получить уступки в вопросе о редукции. Несмотря на то, что сам Хастфер редактировал послание к королю, реакция монарха и результат были аналогичными предыдущим. Король назвал действия лифляндских баронов неразумными, а самих их – неблагодарными за всё его «мудрое королевское попечительство о лифляндских подданных». Скоро последовало решение Государственного совета Швеции о том, чтобы распространить редукцию на все земли Лифляндии, включая и те, которые были приобретены до прихода в Прибалтику шведов. На каждое изъявление недовольства в Риге Стокгольм отвечал закручиванием гаек.

Пока король выигрывал этот раунд борьбы, но попытки лифляндских баронов умилостивить короля и смягчить условия редукции ещё продолжались. Новая такая попытка выдвинула в первые ряды борьбы не известного до сих пор барона Й.Р.Паткуля.

Рассматривая вопрос о редукции в исторической перспективе, следует упомянуть о том, что она, затронув в первую очередь интересы высшего слоя дворянства, была тесно увязана с абсолютистским курсом короля Карла XI. Во времена регентства при несовершеннолетнем Карле XI высшее дворянство Швеции стало пользоваться почти неограниченной властью. В этом смысле шведская элита общества действовала вполне ортодоксально и ничем не отличалась от высшей аристократии в других странах. Как только они чувствовали слабость человека на троне, они тут же пытались прибрать часть его полномочий к себе. И в России бояре пытались ограничить власть Ивана IV, а дворяне своими «кондициями» – полномочия императрицы Анны Иоанновны.

Карл XI, достигнув совершеннолетия, взял курс на восстановление утраченной власти. В этом вопросе он нашёл поддержку у своих крестьян, купечества и духовенства, выступавших застрельщиками при осуществлении королевской редукционной программы. Редукцию Карл XI, кроме намерения пополнить опустевшую казну, попутно использовал и как инструмент для укрепления королевский власти.

Лифляндия была крепостнической провинцией, но в самой Швеции крепостничество было давно отменено, поэтому попытки некоторых шведских дворян перенести на родную почву опыт бесцеремонного и подчас жестокого обращения лифляндских баронов и рыцарей со своими крестьянами отрицательно сказывались на настроениях шведских низов метрополии. Они усматривали в этом ущемление своих пусть и ограниченных прав. «Подлые» слои шведского населения видели в баронах и рыцарях своих врагов, и короли умело пользовались этими настроениями в своих интересах.

В некотором историческом смысле редукция в Лифляндии носила прогрессивный характер, подрывая там устои феодализма. Для каждого же отдельно взятого помещика, рыцаря и барона она являлась величайшей несправедливостью, с которой мы можем лишь сравнить раскулачивание крестьян в Советском Союзе в 30-х г.г. прошлого столетия. Как бы то ни было, но вопрос о проведении редукции в Лифляндии был завязан в крепкий узел, и все попытки заинтересованных сторон его развязать только ещё сильнее его затягивали.

Потомки ливонских рыцарей верой и правдой служили шведским королям с самого начала появления шведов в Прибалтике. Не был исключением и род Паткулей. Уже дед нашего героя – Йохан Паткуль – в начале 17 столетия поступил на шведскую военную службу, но был вынужден бежать вместе со шведами в Стокгольм, когда поляки нанесли шведам поражение и прогнали их из Лифляндии. С собой Йохан Паткуль взял малолетнего сына Фридриха Вильгельма, которому было суждено увидеть свою родину много лет спустя, после того как войска короля Густава Адольфа вновь завоевали Ригу. Своё родовое имение в Кегельне (церковный приход Папендорф, между городами Вольмаром и Венденом) Фридрих Вильгельм нашёл разрушенным и разграбленным. Пока Паткули жили в Швеции, имение сменило нескольких владельцев, последним из которых был иезуитский патер.

Жить было не на что, и Фридрих Вильгельм пошёл по стопам отца, поступив к Густаву Адольфу в войско. Он прошёл с боями всю Германию, пока незадолго до своей гибели под Лютценом король не подтвердил его наследственные права на именье в Кегельне. В 1632 году ротмистр Паткуль вернулся домой, женился на Гертруде Цёге из рода Вайссенфельдов и стал «жить-поживать и добра наживать». Но с самого начала семейной жизни Фридриха Паткуля стали преследовать неудачи, имение стало предметов постоянных и непрерывных судебных исков и тяжб, и ему с трудом удавалось удерживаться на плаву. В своей округе Ф.В.Паткуль, однако, пользовался хорошей репутацией, слыл за «всеми любимого, честного, прямого и богобоязненного человека», и его даже избрали в ландраты9. Как всеми любимый, честный и богобоязненный человек не вылезал из судебных процессов, нам трудно понять. Е. Эрдманн, биограф Й.Р.Паткуля, и другие учёные считают, что сутяжничество в тогдашней Ливонии (и Швеции тоже) было обычным явлением.

В 1646 году умерла жена, и Паткуль женился вторично на некоей Гертруде Хольстфер, ставшей матерью героя нашего повествования. Х. Хорнборг, финский историк шведского происхождения, пишет, что если принять за истину, что почти все баронские семьи Лифляндии, в силу жизненных условий, отличались дурными характерами и наклонностями, то род Хольстферов можно было считать типичным примером такого семейства. Буйный несдержанный нрав, упрямство, непостоянство, своеволие, надменность вместо чувства собственного достоинства, вероломство постоянно сопутствовали существованию Хольстферов. Родные братья второй жены Ф.В.Паткуля, Кристофер и Клаус (один сторонник шведов, другой – поляков), презрев кровное родство, не на жизнь, а на смерть боролись друг с другом. Яблоко недалеко откатилось от своей яблони – Гертруда №2 оказалась «крепким орешком», разгрызть который не удавалось ни новому мужу, ни соседям, ни властям.

Вторая жена Паткуля была типичной дочерью своего времени. Дом лифляндского барона-помещика образца начала восемнадцатого века состоял, как правило, из одной жилой комнаты, двух подсобных помещений, сеней, кухни и кладовой. Кафельные печи и кирпичная труба были далеко не у всех, так что топили по-чёрному. Неудивительно, что многим лифляндским баронам было не до образования своих детей. Гертруда Хольстфер научилась читать, но писать не могла, и этого было довольно. Она искренно любила своего мужа и была предана ему и телом и душой, народив за двадцать лет замужества целую дюжину детей. Интересы семьи, мужа и детей были для неё превыше всего.

В 1656 году для Лифляндии кончились короткие мирные времена и небо затянуло грозовыми облаками новой войны. Шведская армия вторглась на территорию Польско-литовского государства, и пока Карл Х Густав гонялся за неподатливыми поляками по всей их обширной стране, «тишайший» царь России Алексей Михайлович нарушил Столбовский (весьма унизительный и несправедливый для России) мир и вторгся со своим войском в Лифляндию. Оставляя за собой разрушения, пожары и брошенные населением хутора и поместья, русская армия взяла города Дюнабург, Дорпат и Кокенхусен и осадила Ригу. После шестинедельного противостояния под стенами города осаду пришлось снять. К зиме русские отошли на восток, оставив в завоёванных городах и крепостях небольшие гарнизоны, чтобы следующим летом нагрянуть в Ливонию снова.

Наступление русских кое-как отбили, но в октябре под стенами Риги появилось войско литовского гетмана Гонсевского. К этому времени шведская армия во главе с королём, так и не добившись окончательной победы над поляками, ушла воевать в Данию, и оголённая в который раз Лифляндия подверглась новому нашествия поляков и литовцев. Литовцам, как и русским, крепость оказалась не по зубам, но зато подчинённому гетману генералу Комаровскому удалось завоевать Роннебург и Венден. Скоро Комаровский направил свои отряды к Вольмару.

Верховный главнокомандующий шведскими войсками в Лифляндии граф Магнус Габриэль Делагарди (де ла Гарди), свояк короля, 5 марта 1657 года послал Ф.В.Паткулю письмо, в котором призывал барона, как доброго патриота, взять на себя полномочия по координации действий военных и гражданских властей в Вольмарской округе. В августе граф пишет Паткулю благодарственное письмо за усердие, проявленное им на этом посту, и посвящает в свои планы оборонительных действий против русских. К моменту появления пана Гонсевского в Лифляндии Ф. В.Паткуль находился в своём поместье и хотел вместе с семьёй отсидеться за неприступными стенами Риги, но, получив уведомление от генерала Адеркаса о том, что все пути к Риге перерезаны противником, поспешил укрыться в ближайшей крепости Вольмаре. Это решение оказалось роковым как для самого лантрата, так и для будущего его сына Йохана Рейнхольда.

Гарнизоном в Вольмаре командовал майор Якоб Спренгпорт, немец по происхождению, недавно получивший шведское дворянство. Силы осаждённых были настолько малочисленны, что Спренгпорту для обороны крепости пришлось привлечь всё мужское население города и укрывшихся за его стенами беженцев. Правда, у Спренгпорта был шанс усилить гарнизон за счёт отступавших под ударами поляков отрядов генерала Адеркаса и полковника Толя, но заносчивый и упрямый Спренгпорт отказался им воспользоваться, сославшись на скудость провианта в городе. Он отказался открыть ворота для Адеркаса и Толя и решил оборонять город в одиночку. Оскорблённые Адеркас и Толь удалились в сторону Пернау, а Вольмар остался один на один с многочисленным противником.

Скоро в городе начались повальные голод и болезни, малочисленный гарнизон Вольмара неуклонно таял, но всё ещё держался. Ф.В.Паткуль проявил большую настойчивость и волю для укрепления духа оборонявшихся, день и ночь торчал на стенах крепости и вместе со своими сыновьями-подростками помогал отбивать атаки литовцев. Через пять дней осады Спренгпорт созвал военный совет и объявил, что положение крепости безысходно: кончились провиант, топливо и вода, гарнизон понёс тяжёлые потери – осталось всего 103 человека, способных носить оружие. Противник готовился к генеральному штурму крепости, и отразить его не было почти никаких шансов. Если поляки ворвутся в город, они, по обычаям того времени, устроят резню и грабёж. Комаровский уже три раза предлагал капитуляцию на весьма почётных для шведов условиях. Спренгпортен предлагал сжечь город и отступить в саму цитадель, которую, по его мнению, защищать будет намного легче.

Совет граждан Вольмара отклонил план коменданта крепости и проголосовал за капитуляцию. 27 октября литовско-польский отряд вступил в город. Согласно условиям капитуляции, гарнизон оставлял в Вольмаре трёх офицеров в качестве заложников, всему отряду Спренгпорта предоставлялась возможность свободного выхода из крепости и организованного отступления к Ревелю со знамёнами, двумя полевыми пушками по десять зарядов для каждой, полным вооружением для солдат и офицеров, с дымящимися фитилями и пулями во рту.10 Гражданскому населению гарантировалась неприкосновенность, помещикам – старые привилегии, полученные ещё из рук короля Сигизмунда III. В подтверждение этих гарантий поляки выдали всем т.н. salvaguardia – охранные грамоты. Для возвращения беженцев к местам своих поселений выделялся специальный охранный конвой. Поляки явно не хотели портить отношения с населением страны, которую они хотели вновь присоединить к Речи Посполитой, и демонстрировали максимум предупредительности и внимания к их нуждам.

Между тем, выпущенный из города отряд Спренгпорта, вместо того чтобы двигаться к Ревелю, как это предписывалось условиями капитуляции, развернулся в сторону Пернау, чтобы соединиться с частями Делагарди. Возможно, это было разумным поступком с военной точки зрения, но для гражданского населения в Вольмаре это оказалось настоящей бедой. Возмущённые вероломством, с которым шведы нарушили условия капитуляции, поляки отменили все обещанные гарантии и взяли гражданское население Вольмара под охрану на правах заложников. Лантрат Ф. В.Паткуль с членами своей семьи надолго застрял в городе.

Поместье Паткулей оказалось в руках польских военных и подверглось систематическому разграблению. Восемь из его детей заболели чумой и в течение нескольких недель один за другим сошли в могилу. Та же участь выпала и на долю его слуг и домочадцев. Не было ни средств, ни сил, чтобы их похоронить. В городе нельзя было найти не только доски, из которых можно было бы сколотить гробы, но вообще не было ни кусочка дерева. Ф.В.Паткулю с трудом удалось получить разрешение поляков на посещение Кегельна и похоронить там умерших детей.

Поляки целых два года безраздельно господствовали в Лифляндии. Только Рига и Пернау – два маленьких островка – оставались во владении шведов. Австрийский кесарь выступил против Карла Х, и всем казалось, что господство шведов в Европе сломлено и что они больше никогда не появятся в прибалтийских пределах. Лифляндцы почувствовали себя брошенными своим королём и пребывали в большом смятении. Страна была разорена, и нужно было как-то налаживать жизнь. Население стояло перед дилеммой: покидать насиженные места и добираться до спасительной шведской территории или принимать присягу польскому королю. Оккупанты делали всё, чтобы правдой и неправдой убедить лифляндских баронов в том, что им следовало сделать выбор в пользу второго варианта.

В конце ноября поляки насильно собрали в местечке Хензельсхоф самых авторитетных в округе баронов и предложили им на выбор или подаваться в сторону Нарвы (в изгнание) и немедленно терять всё своё имущество и землю, или тут же принять присягу польскому королю. Ф.В.Паткуль и большинство его земляков предпочли остаться дома. После этого процесс приведения населения к присяге сдвинулся с места и принял массовый характер. Поляки организовывали свою администрацию и предложили Паткулю занять место председательствующего в местном суде. Скорее неволей, чем добровольно, Паткуль был вынужден согласиться, чтобы способствовать утверждению в провинции нового административного порядка.

Как пишет Х. Хорнборг, польское присутствие в Лифляндии, словно карточный домик, рухнуло в одночасье. Король закончил свои дела в Дании и убрал из Лифляндии слабого и нерешительного Делагарди, назначив новым генерал-губернатором энергичного шотландца графа Роберта Дугласа.

Шведский фельдмаршал Роберт Дуглас (1611—1662)

16 июля 1658 года Дуглас высадился в Риге, а уже 3 августа принудил польский гарнизон в Вольмаре к сдаче. В город вернулся печально известный майор Спренгпорт, виновный в бедах и лишениях волльмарцев, и, как ни в чём не бывало, занял пост его коменданта, в то время как Ф.В.Паткуль был арестован и переведен сначала в Ригу, а потом в Стокгольм для дознания и суда.

Паткулю предъявили обвинение в нарушении долга перед шведской короной, т.е. в измене, а двенадцать членов т.н. комиссариального суда занялись расследованием его «преступлений». С поляками сотрудничали многие, но к суду был привлечён лишь Паткуль. Почему? Тут явно не обошлось без интриг и доносов, кому-то было выгодно свалить всю вину за неудачи в войне на гражданское лицо, а самому уйти от наказания. Кому же это было выгодно? В первую очередь бездеятельному губернатору Делагарди, которого поочерёдно били то русские, то поляки с литовцами. Выгодно это было вероломному и жестокосердному Якобу Спренгпорту, выслуживавшемуся перед новым – шведским – сувереном и давшему начало целой дворянской династии в Швеции. Но история не сохранила доказательств их вины в драме лифляндского барона Паткуля11.

Паткуль провёл в тюрьмах Стокгольма почти два года. За это время он претерпел бесчисленное множество допросов, очных ставок, судебных заседаний; чтобы оправдаться, ему пришлось писать многочисленные объяснения, просьбы, отписки и ходатайства. Медвежью услугу ему оказали польские парламентёры в Оливе, которые вели переговоры о мире со шведами и положительно характеризовали деятельность своего бывшего председателя суда в Вольмаре. В Риге допрашивали его супругу и предложили ей в помощь нанять адвоката.

– Я слишком бедна, чтобы пользоваться услугами адвоката, – с подчёркнутым достоинством заявила она суду. – Я обращаюсь за помощью к всевидящему Богу и опираюсь на полномочия, данные мне из стокгольмской тюрьмы мужем.

Показания Гертруды Паткуль были точными, ясными и исчерпывающими. В конце 1659 года ей разрешили навестить мужа в Стокгольме, где у неё родился сын, которого 27 июля 1660 года крестили в немецком приходе Св. Гертруды и нарекли именами Йохан Рейнхольд.

После смерти Карла Х в феврале и заключения с поляками Оливского мира в апреле 1660 года суд предложил Паткулю написать прошение о помиловании, что он не замедлил сделать. Его не только отпустили домой, но и восстановили во всех правах и вернули имущество.

В октябре семья вернулась в Лифляндию и обнаружила, что у Кегельна был новый владелец. Не прошло и года с момента выезда супруги Паткуля в Стокгольм, как имение было передано в другие руки и не кому иному, как самому генерал-губернатору. Роберт Дуглас не пошевелил и пальцем, чтобы уступить недвижимость законному владельцу. Реституционная грамота, выданная Паткулю в Стокгольме правительством регента при несовершеннолетнем короле Карле XI – а роль регента исполнял знакомый нам «шведский Ришелье» граф де ла Гарди, оказалась для всесильного губернатора фикцией, и Паткуль начал с ним судиться. Дело дошло до суда Свеа – наивысшей судебной инстанции, и Паткулю пришлось снова ездить в Стокгольм, платить огромные издержки и снова доказывать, что лифляндский барон не принадлежит к отряду парнокопытных и жвачечных.

В 1662 году Дуглас почил в бозе, и его вдова предложила Паткулю мировую: она была согласна уступить Кегельн за 1.500 риксдалеров – сумму, которую якобы её супруг выложил за модернизацию и «улучшение построек» в имении. Погрязший в долгах ротмистр королевской армии был вынужден брать новые займы. В 1666 году он умер, оставив жене не до конца урегулированными финансовые трудности и четверых сыновей: Мефодия в возрасте 8, Йохана – чуть старше 5, Карла Фридриха – 4 и Георга Вильгельма (Юргена) – 2 или 3 лет.12

Кегельн дышал на ладан – хозяйство было подорвано войной и долгами, и содержать имение не было средств. Выход из создавшегося положения был найден в форме опекунства: имение сдано в аренду, а доходы с аренды шли на выплату долгов и содержание семейства, перебравшегося в соседний хутор Вайдау, которому принадлежали расположенный рядом с церковью трактир прихода Папендорф и доля от доходов с рыбной ловли. Это всё, на что могла рассчитывать Гертруда Паткуль после смерти мужа.

Опекуном четырёх сыновей мадам Паткуль был назначен ротмистр Отто Фридрих фон Фитинхоф, кузен Ф.В.Паткуля, местный богач и кредитор, обеспокоенный в первую очередь собственными доходами, а не благосостоянием бедной семьи Паткулей. Понятное дело, что отношения с опекуном у вдовы не сложились сразу: сказывался её независимый характер и неукротимый нрав, особенно развившийся после смерти мужа. Ещё более глубокую неприязнь вдова стала питать к арендатору Кегельна ротмистру фон Тизенхаузену, с которым она, по словам Фитинхофа, вступила в открытую войну. Она никак не могла примириться с тем, что в её родной Кегельн вселился чужой человек!

Гертруда Паткуль предъявила арендатору претензии на клочок земли с посевами ржи. Однажды она в сопровождении пяти батраков-поляков, вооружённых шпагами и пистолетами, появилась в Кегельне и учинила перед окнами Тизенхаузена настоящий дебош со стрельбой и руганью. Ротмистр счёл за благо не высовываться из дома, но на следующий день на хулиганские действия вдовы пожаловался пастору. Лучше бы он не делал этого! На очной ставке в пасторском доме разгневанная Паткульша заявила, что пусть Тизенхаузен «подавится её рожью», а её слуги всё равно «загонят ему пару пуль под кожу».

В следующие рейды в Кегельн она то вылавливала из пруда рыбу, то на ячменном поле срезала на корню весь урожай, то устраивала другие пакости Тизенхаузену, который был вынужден обратиться в Дорпатский суд и привлечь разбушевавшуюся вдову к ответственности. Но всё это для вдовы Паткуль было как с гуся вода, она продолжала терроризировать всю округу и даже покусилась на самого пастора Йоахима Карлштадта: ей не понравилась его проповедь, в которой тот пытался урезонить её и призвать к миру. В подпитом состоянии она нанесла короткий, но результативный визит в дом к служителю церкви и изрядно отколотила его вместе с женой и домочадцами. Во всех этих рейдах мадам Паткуль активное участие принимали её малолетние сыновья. Опекунскому совету она также доставляла массу хлопот своими претензиями и жалобами на то, что с арендованного поместья недостаточно получает прибыли.

Мы описываем все эти эскапады мадам Паткуль с одной только целью, а именно: показать, каковы были нравы в тогдашней Лифляндии, с кого подрастающие сыновья могли брать пример и от кого они получили такую наследственность. И Йоханн Рейнхольд, предмет нашего повествования, и его брат Карл сполна получили от матери и буйный, несдержанный, горячий темперамент, и дерзкий, колючий, вспыльчивый, гневливый характер, который им в будущем будет сильно вредить. Молодой Йоханн Рейнхольд в письме к своему опекуну как-то писал, что «ругань и проклятия льются из уст матери нескончаемым потоком и что своих детей посылает то к дьяволу, то на виселицу». Ужасное пожелание, пишет Е. Эрдманн, если вспомнить о том, как кончил свою жизнь автор этих строк.

Казалось бы, у такой грубой и полуграмотной женщины, как Гертруда Паткуль, далёкой от таких категорий, как учение, знания или благонравие, должно было вырасти потомство распущенных хулиганов и неисправимых лоботрясов13. Тем не менее, будучи вряд ли хорошей воспитательницей, она сумела снабдить их необходимыми знаниями и пустить в жизненное плавание с каким-то багажом. Особенно много получил Йоханн Рейнхольд, самый способный и ставший старшим после смерти Мефодия. В программу его домашнего обучения, согласно веяниям времени, мать включила в первую очередь теологию – науку, которой наш герой, несмотря на страстное увлечение политикой, будет владеть на профессиональном уровне. Естественно, много времени уделялось также родному немецкому языку. В частности, сын много занимался риторикой, которая в последующей карьере очень и очень ему пригодилась. Потом шли латынь, французский и шведский языки, которыми Йоханн Рейнхольд тоже овладел в совершенстве. Не последнее место в обучении молодого барона занимали также история, география, математика, логика, основы этики. Так что наш герой не мог пожаловаться на свою мать: несмотря на бедность и скудость средств, она дала ему если не отличное, то вполне приличное образование.

В 1675 году фрау Паткуль вышла вторично замуж за отставного шведского ротмистра Хайнриха Мюллера (в шведском варианте Мёллер), успевшего прослужить и в польской, и в русской армии. Спустя два года после женитьбы Мюллер взял на себя управление опустевшим хутором Вайдау.

К этому времени Йоханн Рейнхольд, сразу после конфирмации, вслед за братьями, в возрасте 17 лет покинул дом и отправился учиться в Германию. О его учёбе в Германии известно очень мало: в июле 1677 года он записался в Кильский университет, известный своими теологическими изысканиями. Кроме того, Паткуль начал заниматься фехтованием, о чём он сделал собственноручную запись в журнале учителя фехтования 17 сентября 1677 года. И это всё, если не считать, что его современник и восторженный поклонник Кристьян Кельх называет лифляндца прилежным студентом. Он писал, что прилежный студент сосредоточился в основном на языках и юриспруденции и что во время учёбы он много путешествовал по Германии. Впрочем, последнее сомнительно, ибо для путешествий у Паткуля вряд ли было достаточно средств. Опекун Фитиннгхоф посылал ему в Киль небольшие суммы, так как экономическое положение семьи всё ещё было не слишком хорошим.

В 1680 году Паткуль возвратился из Германии домой и, будучи совершеннолетним, занялся оформлением на себя своей собственности, состоявшей из шести отцовских поместий в приходе Папендорф: в уже упомянутом Кегельне, затем в Подземе, Бальтемойзе, Розенблатте, Фиттингхофе и Вайдау. Согласно закону, Паткуль мог претендовать лишь на одну треть этой собственности, но как старший брат решил взять управление всей собственностью на себя и исключить из наследства как младших братьев Карла и Юргена, так и сводных трёх сестёр от первого брака отца. Он был настоящим сыном своей матушки, и в его жилах преобладала кровь Хольстферов, а не Паткулей.

Сначала надо было получить полный отчёт об управлении собственностью от ненавистного опекуна Фитингхофа. Выяснилось, что документация велась опекуном с большими нарушениями, и Паткуль подал на него жалобу генерал-губернатору Кристеру Хорну. Фитингхоф, без зазрения совести пользовавшийся безграмотностью Гертруды Паткуль, был неприятно удивлён упорством и юридическими знаниями её сына и занял круговую оборону. Коса нашла на камень. Разгорячённый Паткуль во время очередного съезда рыцарства вызвал дядю на дуэль. Случилось это в общественном месте, в пивной, при большом стечении народа. Такое неуважение к старшим шокировало присутствовавшее общество, и генерал-губернатору пришлось привлечь Паткуля к ответственности, наложив на него штраф.

Паткуль заключил соглашение с братьями и сёстрами о выдаче им компенсации за уступленную долю в наследстве отца. Сёстры и Юрген в общем-то не возражали против предложенных им условиях, но Карл выступил с категорическим протестом, полагая, что старший брат его обманывает. Он заявил, что соглашение, предусматривавшее выплату компенсации за отказ от наследства отца по частям, нарушало его права, и потребовал удовлетворения. Йохан Рейнхольд претензии брата отвергал. Вспыхнула вражда, перешедшая в открытое противостояние, которое могло бы сравниться лишь с вышеописанной войной между их предками по матери, братьями Хольстфер. Карл, уступавший брату и в уме и в знаниях, не уступал ему ни в чём другом, он был сыном своей матери и вёл себя вызывающе дерзко и эмоционально. То он вызывал Йоханна на дуэль, то устраивал засады, то во всеуслышание грозил его убить и, кажется, даже нанимал для этих целей наёмного убийцу. В конце концов, Йоханну Рейнхольду надоело прятаться от братца, и он с помощью друзей и знакомых вступил с ним в переговоры и заключил новое соглашение, устроившее обе стороны. После этого борьба на какое-то время прекратилась, но последствия неприязненных отношений с Карлом через несколько лет отзовутся и доставят Йохану Рейнхольду массу неприятностей.

Вступление в имущественные права стоило Йохану Рейнхольду больших расходов, бесконечные судебные тяжбы с опекуном (подряд три процесса) и братом тоже стоили не дёшево. Рассмотрение дела переносилось в Стокгольм, и ему пришлось туда не раз ездить и хлопотать о благополучном исходе.

Тяжба с Фитингхофом закончилась, кажется, не в пользу Паткуля, конца её не было видно, и о судьбе её может знать лишь богиня Клио, если ей вообще было дело до такой мелочи. Чтобы расплатиться с долгами, часть приобретённой недвижимости Йохану Рейнхольду пришлось заложить. Впрочем, юный барон не унывал, он был не из тех, кто пасует перед трудностями и опасностями. Он смело смотрел жизни в лицо и, кажется, даже сам искал их. Паткуль, ассистируемый неутомимой матушкой, с большим энтузиазмом ввязывался в судебные разбирательства, которые так любил его батюшка и которые были так типичны для Лифляндии того времени.

В ходе процесса с опекуном раскрылась неприятная и болезненная для самолюбия Паткуля вольмарская история с отцом: фон Фитингхоф в пылу гнева и злости, не найдя весомых аргументов против оппонента, как-то кинул ему в лицо обвинение в том, что тот является сыном предателя. Это, конечно, был удар ниже пояса, и простить такое Паткули не могли и не умели. Напоминание о тяжкой участи отца вряд ли способствовало формированию у Йохана Рейнхольда особого пиетета к стокгольмским чиновным людям и, в особенности, к королевской власти. Такая обида не прощается и до поры до времени тлеет в душе негасимой искоркой, чтобы потом, при других обстоятельствах, вспыхнуть ярким непримиримым пламенем ненависти. Несправедливое обращение с отцом навсегда повисло тяжёлой тенью над жизненным небосводом Паткуля.

В остальном жизнь молодого барона и новоявленного собственника протекала в русле установившихся традиций и обычаев: визиты к соседям, посещение церковных служб, сходки в пивных, веселое времяпровождение в обществе сверстников в свободное время, спорадические занятия хозяйством. И, разумеется, судебные тяжбы! Даже на фоне того сутяжного времени Йохан Рейнхольд Паткуль резко выделяется страстью к судебным процессам – видно, ему не терпелось апробировать на практике приобретённые правовые знания.

Ещё не кончилась тяжба с опекуном и братом, как Паткуль втягивается в новое скандальное дело, ярко характеризующее феодальные нравы лифляндского общества конца семнадцатого века. Эбба План, служанка Паткуля, в 1682 году, не испросив разрешения господина, обручилась с портным Михелем Фоссом. Когда барон узнал об этом, он самым жестоким образом избил девушку и запретил ей выходить замуж. Тогда Эбба сбежала в Папендорф, чтобы вместе с женихом искать защиту у пастора Баума. До венчания дело не дошло, потому что Паткуль потребовал от пастора вернуть ему обратно «его собственность», и пастор Баум ничего не мог с этим поделать – барон находился в своём праве. Эббу вернули, но не одну: Паткуль приказал схватить также и Фосса, доставить его в Кегельн, заковать в цепи и хорошенько наказать обоих.

Пастор Баум пожаловался генерал-губернатору, тот передал жалобу в суд и послал освобождённого к тому времени Фосса к Паткулю с приказом вернуть ему отобранные при аресте вещи. (Заметим, что по поводу жестокого обращения с Эббой План генерал-губернатор и пальцем не повёл). И что же лифляндский барон Паткуль? Паткуль приказал связать Фосса по рукам и ногам и собственноручно избил несчастного жениха так, что тот после этого харкал кровью. На охранную грамоту губернатора он просто наплевал.

Фосс, отчаявшись найти справедливость у лифляндских властей, обратился за помощью к королю. Забегая вперёд, скажем, что таких обращений с его стороны было в общей сложности три, король приказывал разобраться, суды «разбирались», но дело тянулось аж до 1693 года, когда, наконец, суд в Пернау приговорил Паткуля к штрафу в пользу пострадавшего в размере 100 риксдалеров, обязал его вернуть отобранные у Фосса 11 лет тому назад вещи и заплатить судебные издержки. Напрасные усилия! Паткуля уже не было в пределах шведского королевства – он находился в бегах в соседней Курляндии.

Е. Эрдманн оправдывает своего героя, ссылаясь на существовавшие в то время нравы и обычаи. «По отношению к своим подданным он не испытывал никаких гуманных или социальных обязательств», – пишет он и продолжает: —«Это не является какой-либо специфической чертой характера Паткуля, а показывает его как сына своего времени». Время, конечно, было жестокое, но не все же помещики были такими сынами своей эпохи. Именно специфические черты характера Паткуля – вспыльчивость, дерзость, гневливость – делают его не совсем обычным представителем класса лифляндских феодалов.

При всей своей активности и занятости публичной жизнью, Паткуль, однако, не бросает занятий по самостоятельному расширению своего кругозора и углублению полученных в Германии знаний. В отличие от своих сверстников, он много читает, в его библиотеке появляются книги по юриспруденции и религии, по военному праву и истории, по языкам и естественным наукам, по медицине и сельскому хозяйству. Он завязывает знакомство с папендорфским пастором Людекусом, и, несмотря на разницу в их возрасте, характере и наклонностях, знакомство это перерастает в прочную дружбу. Через несколько лет пастор Людекус станет чуть ли не единственным и самым стойким его политическим единомышленником и разделит с молодым Паткулем все тяготы этого единомыслия.

В эти предгрозовые годы незаурядная личность, яркий характер и глубокая осведомлённость Паткуля во многих отраслях знаний становятся предметом широкой известности в округе и за её пределами. Эта популярность поможет ему потом выдвинуться в первые ряды лифляндского дворянства и возглавить борьбу со Стокгольмом за отмену редукции.

Е. Эрдман пишет, что если вспомнить о жизненном пути Паткуля, то вызовет удивление, как бездумно растрачивал он в юности свои задатки и таланты на всякие недостойные его умственного уровня судебные тяжбы, мелочные ссоры и постыдные потасовки. Немецкий биограф полагает, что Паткуль мог бы достичь невиданных высот в своей жизненной карьере, будь он более целеустремлён в самом начале своего пути. Возможно, что так оно и есть, и Эрдман прав в своём предположении. Но тогда Паткуль не был бы той колоритной исторической фигурой, тем неистовым лифляндцем, который поставил перед собой почти нереальную задачу, трагически склонив под её тяжестью свою голову на плахе, но до конца оставшись верным своему долгу и призванию.

Сохранился портрет Паткуля, относящийся к этому времени. Он сделан примерно в 1692 году на обратной стороне игральной карты и изображает голову Паткуля. На нас смотрит одухотворённое, мужественное, но бледное воодушевлённое лицо ещё молодого мужчины (Паткулю в это время было 32 года). Ярко выраженный подбородок, прямой узкий нос, голубые строгие и пытливые глаза, покрытые тёмно-русыми густыми бровями, и небольшие тонкие усики придают всему облику барона неподражаемую дерзость и привлекательность.

Тот самый портрет.

Паткуль неуклонно шёл к банкротству: ни заложенные имения, ни доходы с Кегельна – ничто не могло покрыть его долгов, выросших вместе с унаследованными от отца долгами до рекордной суммы в 18 тысяч риксдалеров. В роли спасителя выступил Йохан Даниэль Ройтер, любекский купец, обогатившийся на торговле лифляндским зерном, а потом и сам занявшийся сельским хозяйством. Всем был известен его особняк на рижской улице Маршталльштрассе с фронтоном, украшенным именным шифром, – особняк, простоявший до времён первой мировой войны. Ройтер по рекомендации губернатора Хастфера в 1691 году за особые заслуги перед шведской короной получил дворянство, и был самым могущественным магнатом в Прибалтике. Карл XI, которому высшее дворянство присвоило кличку «крестьянского короля», чтобы ослабить оппозицию из числа лифляндского рыцарства, избрал политику «облагораживания» прошведски настроенных патрициев Лифляндии, чтобы найти в них твёрдую опору в будущем.

Большой любовью у баронов «торгаш» Ройтер не пользовался, но деньги у него одалживали, а он им не отказывал. И это было главное, что в нём притягивало. Уже в 1684 году Паткуль заложил Ройтеру Кегельн за 5 тысяч риксдалеров. Когда Паткуль находился в Стокгольме по делу опекунства, Ройтер прекратил выплату ему денег, сославшись на то, что ввиду предстоящей редукции Паткуль вряд ли имел право закладывать своё имение. Процентщик рекомендовал барону заручиться именным королевским подтверждением на залог. Трудно сказать, как Паткулю удалось получить от короля разрешение на залог имения, но известно только, что деньги от Ройтера скоро стали поступать снова.

Таков был Паткуль, умевший добиваться своих целей и способный находить поддержку у сильных мира, когда было нужно. Кроме упрямства и упорства в достижении поставленных целей, надо было обладать каким-то неотразимым магнетизмом и обаянием, способным внушать доверие. Судя по всему, Паткуль в совершенстве владел способностями располагать к себе людей и добиваться от них того, что ему было нужно.

Брат Карл время от времени напоминал о себе требованиями ускорить выплату положенной ему компенсации, и Паткуль был вынужден снова и снова обращаться к Ройтеру за деньгами. В 1686 году его долг перед купцом достиг 10 тысяч риксдалеров, а Карл не получил и половины того, что полагалось ему по мировому соглашению. В воздухе постоянно носились слухи о скорой редукции, и Ройтер решил больше не рисковать, прекратив давать Йоханну Рейнхольду деньги в долг. Отсутствие возможности продолжать выплату Карлу денег лишь увеличило и без того глубокую пропасть, разделившую братьев. Ссылку Йохана Рейнхольда на предстоящую редукцию Карл воспринимал как «лапшу на уши». К тому же у Карла сгорело от пожара именье, и он настойчиво требовал денег. С большим трудом Йохан Рейнхольд уговорил Ройтера одолжить ему 2 тысячи риксдалеров, чтобы откупиться от брата.

Настало время серьёзно подумать о хлебе насущном. Вспомнив о своём юридическом образовании, Паткуль подал прошение на занятие места асессора в Дорптском суде. Суд решил, однако, дать ему более высокую должность и запросил на этот счёт королевскую санкцию. Пока шло время, Паткуль передумал идти по юридической линии. Он решил следовать традиции своего рода и поступил в армию. Благодаря активной поддержке Хастфера, он получил чин капитана в эстонском пехотном полку (впоследствии полк имени Хастфера). Обстоятельства сближения Паткуля с генерал-губернатором остаются за скобками истории, не исключено, что Паткуль где-то и когда-то произвёл на Хастфера благоприятное впечатление. Возможно, за него замолвил словечко влиятельный Ройтер, который, кстати, опять снабдил молодого капитана деньгами на обзаведение обмундирования и другого офицерского «хозяйства». И Паткуль переезжает в Ригу – город с надменными чиновниками и купцами-толстосумами, который он не любил и никогда не полюбит.

В 1688 году скончался отчим Хайнрих Мюллер, оставшийся должным пасынку 4,5 тысячи риксдалеров. Наличных средств у родственников Мюллера не оказалось, и опекунский совет предложил Йохану Рейнхольду в счёт этого долга получить родовое имение умершего в Линдене. Паткуль, несмотря на стеснённое финансовое положение, «из должного уважения» к матери передаёт Линденхоф в её пожизненное владение, одновременно отказываясь от получения процентов с долга Мюллера. «Это был, несомненно, красивый жест со стороны обычно жадного до денег человека», – замечает Х. Хорнборг в своей биографии Паткуля.

Итак, Йохан Рейнхард Паткуль, самый молодой капитан шведской армии в Лифляндии, начинает свою новую жизнь в Риге. Читатель уже заранее предвкушает новые трудности для героя и на армейском поприще, и не ошибётся: спокойная жизнь не по нему. Там, где Паткуль, вспыхивают страсти, воздух наполняется шумом бури, запахами грозы и раскатами грома. Соблюдать дисциплину, уважать начальство, подчиняться ему – разве можно такое представить у вновь испечённого офицера? Крут по отношению к подчинённым, полон иронии и сознания превосходства по отношению к равным по званию и к начальству – вот модель его поведения в армии. Из русской истории мы знаем, что высокомерие, надменность всегда были отличительными чертами прибалтийских немцев, но теперь мы знаем, что эти черты проявлялись не только по отношению к представителям «лапотной» России. Конфликты с окружением начались у Паткуля с первых же дней службы, но о них мы поговорим потом, а пока обратимся к более приятным вещам – любви, не такой уж частой гостье в доме Паткуля.

В Риге Йохан Рейнхольд стал снимать квартиру в доме королевского рентмейстера Конрада Лангхара, которого незадолго до этого возвели в дворянство и присвоили фамилию фон Линденштерн. Он пользовался у Линденштернов полным пансионом и благосклонностью старшей дочери Гертруды14. Ничто человеческое капитану шведской армии было не чуждо, и он отчаянно влюбился в Гертруду и, возможно, женился бы на ней, если бы иначе сложились обстоятельства. Гертруда Линденштерн отличалась сильным ровным характером и большой привязанностью и верностью по отношению к Паткулю. Чтобы спасти любимого от угрожавшей ему опасности, она, не задумываясь, шла на риск. Когда он в 1694 году отъехал по делам в Стокгольм, то она часто писала ему нежные письма, на которые Паткуль в самых нежных тонах отвечал ей.

В Риге ползли слухи, что тёплые чувства к Гертруде испытывал ещё один мужчина, носивший фамилию… Хастфер. Да-да, воздыхателем юной рентмейстерской дочки был не кто иной, как сам генерал-губернатор Лифляндии. Это ещё одна ниточка, странно связавшая барона Паткуля с человеком, сыгравшим в его судьбе не последнюю роль.

Якоб Йохан Хастфер (1647—1695), губернатор Лифляндии с 1687 по 1695 год.

Согласно более поздним слухам, Гертруда фон Линденштерн генерал-губернатору предпочла капитана – отсюда та неприязнь, которая возникла потом между обоими влюблёнными. О превратностях этого любовного треугольника известно очень мало. Последнее прямое упоминание об этом мы находим уже после смерти Паткуля, в воспоминаниях шведского пастора Хагена, причастившего его накануне казни. Затронув в разговоре имя Хастфера, Паткуль якобы сказал Хагену: «Поскольку мы с ним разошлись из-за одной особы женского пола, которую оба любили, то он начал меня с того же часа преследовать и стал самым ярым моим врагом в лифляндском деле».

Паткуль был искусным мистификатором, но вряд ли он занимался этим искусством за несколько часов до смерти. Так что в данном случае ему, пожалуй, можно верить.

Но вернёмся к армейской службе Паткуля.

Где-то через год, осенью 1688 года, его подчинённый лейтенант Вэссман заявил на своего начальника в трибунал жалобу. Согласно показаниям лейтенанта, тот грубо нарушал устав службы, избивал рядовых солдат и задерживал им жалованье. Жалобу лейтенанта подписала чуть ли не вся рота Паткуля. Но Паткуль нисколько не пострадал: в шведской армии была жёсткая дисциплина, действия Вэссмана трибунал расценил как групповое неповиновение, чуть ли не бунт и строго осудил его. Если Паткуль радовался такому исходу, то не долго: скоро он сам окажется в положении Вэссмана и узнает всю глубину унижения, в которое поставит его служба.

Полковник Йохан фон Кампенхаузен, командовавший эстонским полком, с самого начала был против кандидатуры Паткуля на должность командира роты, но был вынужден уступить под нажимом всесильного патрона полка генерал-губернатора Хастфера. Поведение капитана не вызывало у полковника приятных эмоций, и к лету 1689 года между ними произошло первое открытое столкновение. Немец фон Кампенхаузен, родившийся в Швеции и получивший дворянство всего лишь в каком-то 1675 году, в глазах потомственного рыцаря Паткуля был выскочкой и плебеем. Не будучи обременённым сдержанностью, Паткуль открыто высказывал своё презрительное отношение к начальнику. Кампенхаузен, со своей стороны, тоже делал всё, чтобы служба капитану не казалась мёдом.

В конце концов, Паткуль не выдержал и подал на Кампенхаузена жалобу исполнявшему обязанности губернатора барону Эрику Соопу (Хастфер был в отлучке). В жалобе командир роты написал, что подвергается со стороны командира полка несправедливому преследованию, и что если ему и дальше придётся терпеть такое положение, то считает дальнейшее служение королю несовместимым с честью. Вице-губернатор Сооп был бледной фигурой на фоне своего начальника Хастфера. Робкий, осторожный администратор, он, судя по всему, не принял никаких радикальных мер по жалобе Паткуля, и положил её под сукно. Дело затягивалось и покрывалось пылью. Чем бы всё это закончилось, сказать трудно, но тут события вокруг Паткуля развернулись таким образом, что столкновение с Кампенхаузеном отступило на задний план. Паткуль стоял на пороге большой политики и уже больше не принадлежал самому себе. Политика оказалась его настоящим призванием.

«Компетентный и проницательный, бесцеремонный, беззастенчивый и неустрашимый, ловкий стилист и учёный юрист, полный неиссякаемой энергии и активности, упрямо цепляющийся за всё, что считал правым или целесообразным, он был словно создан для захватывающих и опасных игр большой политики», – пишет Х. Хорнборг в своей книге «Заговорщик Йохан Рейнхольд Паткуль» и замечает, что внешним толчком для новой и последней страсти лифляндца в первую очередь послужили постоянная неустроенность жизни, надвигающаяся редукция имений и несправедливое отношение шведов к отцу.

Cтроптивый лифляндец

В 1689 году под редукцию попали пять шестых всех помещичьих угодий. Граф Хастфер неуклонно и последовательно проводил в жизнь предписания короля и риксдага. Правда, Стокгольм разрешил лифляндским баронам на отчуждённых в пользу государства землях продолжать заниматься сельским хозяйством на правах арендаторов, но у многих и на это средств не было, и в их рядах зрело недовольство. Недовольных было много, но желающих выступить открыто против короля не оказалось. Каждый думал о своей безопасности и о безопасности членов своей семьи. Разговоры и споры шли в основном в стенах своих родовых домов, в кругу друзей и родственников, реже в публичных местах. Одним словом, редукция была у всех на устах, но дворянству не хватало лидера, который бы открыто и решительно выступил с какой-то дельной программой и повёл их за собой.

Не удивительно, что тридцатилетний Паткуль, всего лишь один раз, в 1688 году, выступивший на съезде рыцарства, вдруг попадает в центр внимания своих отчаявшихся земляков и становится во главе борьбы за их привилегии и права. Бесстрашие, широкий кругозор, начитанность, убедительная аргументация, смелость мысли, радикализм – всё это импонировало окружению, особенно молодым представителям дворянства, и способствовало внезапному, но вполне закономерному выдвижению Паткуля в первые ряды противников ненавистной редукции.

Конечно, молодому дворянину не могло не льстить признание его способностей со стороны общества, но не только честолюбие руководило Паткулем в занятии им ведущей роли в вопросе о редукции, как пишут некоторые его биографы. В частности, швед Отто Шёгрен пишет, что его собственная недвижимость редукции не подлежала. Во время одного из своих наездов в Стокгольм ему удалось получить освобождение от конфискации земли в Кегельне, так что главной мотивацией его действий в этот период было искреннее желание послужить обществу и, конечно, «насолить» шведским властям в Стокгольме. Об этом свидетельствует поведение Паткуля в эти роковые для него дни.

В феврале 1690 года в Риге был созван очередной ландтаг. Дворянство округа Венден предложило Йохана Рейнхольда на пустующий пост дворянского маршала, но он отказался, и вместо него ландмаршалом был выбран Штрайф фон Лауэнштайн. Зато Паткуль согласился войти в комиссию, занявшуюся кодификацией и проверкой привилегий лифляндского дворянства. Затем на съезде были выбраны депутаты, которые должны были поехать в Стокгольм и передать королю послание, напоминавшее о правах лифляндского рыцарства. Выбор пал на Паткуля и ландрата Тизенхаузена, но поскольку Тизенхаузен был действующим чиновником и не мог оставить свой пост, Хастфер отклонил его кандидатуру, и вместо него был выбран барон Густав Леонхард фон Будберг.

Паткуль тоже пытался отказаться от почётной и ответственной миссии, сославшись на службу в армии (как офицер рижского гарнизона он без особого разрешения не мог отлучаться со службы далее, чем на 2 мили от города), но ландмаршал Лавенштайн тут же отправился во дворец к губернатору и без всяких препятствий получил разрешение Хастфера на то, чтобы Паткуль смог выполнить волю ландтага. Участникам съезда очень хотелось, чтобы их права в Стокгольме защищал Паткуль: съезд даже пошёл на увеличение суточных денег для депутатов с 12 до 14 риксдалеров, когда Паткуль высказал сомнение в достаточности назначенной суммы.

С самого начала на пути депутации ландтага возникли препятствия. Первое из них носило процедурный характер: Паткуль и Будберг требовали, чтобы в комплект документов, представляемых вниманию Стокгольма, включили гарантийное письмо короля Сигизмунда Августа от 1566 года, но секретарь ландтага Шульц, который должен был сопровождать депутатов в Швецию, выступал против этого. Дело в том, что оригинал письма пропал, и предпринятые поиски ящика, в котором хранился драгоценный документ, окончились безрезультатно. Пропала и заверенная когда-то губернаторами де ла Гарди и Хорном копия письма. Она, по некоторым предположениям, была сожжена русскими во время их похода в Ингерманландию в 1656 году. Имевшуюся в распоряжении депутатов незаверенную копию, по мнению Шульца, в качестве полноправного юридического документа рассматривать было нельзя. Поведение секретаря так возмутило дворян, что они единогласно отставили его кандидатуру от «загранкомандировки», а его секретарские функции поручили исполнять Паткулю. Как выяснится позже, Шульц был прав в своих сомнениях, но ландтаг и депутаты Паткуль с Будбергом больше руководствовались эмоциями, нежели трезвым анализом.

Паткуль с Будбергом готовили документацию и на внеочередном августовском съезде дворян в Дорпате участия не принимали. Каково же было изумление участников ландтага, когда им зачитали письмо Паткуля о том, что он должен сложить с себя депутатские полномочия, потому что Совет города Риги и Старший королевский фискал – высший юрист-чиновник – обратились к графу Хастферу с требованием запретить ему выезд за пределы Лифляндии. У Паткуля, как всегда, «в запасе» оставалась ещё одна серьёзная причина, препятствующая его поездке в Швецию.

А случилось то, что Паткуль снова дал волю своему буйному темпераменту и попал под суд. В мае 1690 года Паткуль был в гостях у барона фон Менгдена в его имении Густавсхольме в предместье Риги. Гостей было много, среди них оказался и финансовый туз и покровитель Паткуля Йохан Ройтер. Паткуль, возбуждённый алкоголем и плотным обедом, рассказывал о том, как Совет Риги нечестным путём пытался «оттяпать» участок земли у какого-то помещика. Ройтер вмешался в разговор и заметил, что утверждения Паткуля не соответствуют действительности, и посоветовал ему попридержать язык. Неожиданно для всех Паткуль схватил Ройтера за волосы, выдрал целый клок из его поредевшей шевелюры и удалился прочь. Инцидент вызвал невиданный переполох в Риге и его окрестностях. Покуситься на уважаемого человека, хотя ещё и не дворянина, но твёрдого кандидата для выдвижения в дворяне – это было выше всякого понимания. К тому же Паткуль поставил на карту важную дипломатическую миссию, которую ему поручил ландтаг. И ради чего? Ради того, чтобы удовлетворить свою глухую и долго зревшую неприязнь к человеку, в унизительной и долгой зависимости от которого он находился все эти годы?

Биографы Паткуля почти единодушно склоняются к мысли, что виноват во всём несдержанный характер Паткуля: мол, несмотря на свой внешний лоск, изящные манеры и образование, в глубине души он оставался обыкновенным балтийским ландъюнкером, с ног до головы опутанный сословными предрассудками. Против такой общей оценки Паткуля возразить трудно, но к вышеописанной ситуации она вряд ли применима. Во-первых, повод для подобной возмутительной выходки практически отсутствовал. Во-вторых, физическое и душевное состояние Паткуля, судя по обстоятельствам случившегося, было отнюдь не критическим. Всё это было похоже на какую-то демонстрацию. Демонстрацию чего? Закрадывается законное подозрение: уж не намеревался ли он пойти на попятную и отказаться от депутатских обязанностей? Не прислушивался ли он к голосу провидения, предупреждавшего об опасности, подстерегавшей его в Стокгольме? Как бы то ни было, однозначных и внятных свидетельств тому, чем руководствовался Паткуль, выдирая клок волос из причёски Ройтера, история нам не оставила, и мы можем только гадать на этот счёт.

С Ройтером Паткулю устроили мировую: 2 августа в присутствии шести свидетелей в церкви в письменной форме Паткуль попросил у купца прощения. Хуже было с рижским Советом, успевшим уже начать против Паткуля судебный процесс. Как ни странно, у деятелей ландтага все эти эскапады депутата никаких подозрений по поводу его пригодности к ответственному поручению не вызвали. А если это кого-то и смутило, то вряд ли бы они стали лишать его депутатских полномочий. Все были в душе удовлетворены тем, что самим им в Стокгольм ехать не надо и представать пред грозные очи Карла ХI не понадобится

Генерал-губернатор Хастфер инцидент с Ройтером попытался использовать в целях удаления Паткуля от дела. Вероятно, уже тогда проницательный эстонец почувствовал исходящую от Паткуля угрозу безопасности государству. Но съезд во главе с маршалом так настойчиво обхаживали графа и так убедительно доказывали, что без Паткуля направлять делегацию к королю не было никакого смысла, что Хастфер вынужден был пойти на уступки. Ландтаг собрал деньги и внёс за Паткуля залог в суд, после чего королевский фискал снял свой запрет на выезд, но при условии, что по возвращении из Швеции суд над Паткулем возобновится.

Перед самым отъездом из Риги Хастфер потребовал показать ему готовые документы, а когда обнаружил среди них копию резолюции короля от 1678 года, в которой монарх обещал не затрагивать права лифляндских дворян и от которой потом отошёл, то потребовал её убрать. Возник спор, а спорить с Паткулем было трудно. В конце концов, договорились, что спорный документ поедет в Стокгольм отдельно от подготовленного комплекта, а не в качестве официального приложения к нему. Все эти, на первый взгляд, мелочи в то время носили принципиальный характер, и от их соблюдения или игнорирования мог зависеть успех всей миссии. Хастфер, вероятно, был прав в том, чтобы не показывать Карлу ХI упомянутый документ и лишний раз не раздражать его напоминанием о нарушении собственных обещаний.

Граф Хастфер ехал вместе с Паткулем и Будбергом.

Карл ХI потребовал, чтобы генерал-губернатор лично присутствовал на предстоящих слушаниях дела о привилегиях лифляндского дворянства. 12 октября 1690 года корабль с лифляндским генерал-губернатором и депутацией ландтага на борту бросил якорь в виду Старого города. Депутацию в Стокгольме ждали и встречали с соблюдением всех протокольных правил. 15 октября Хастфер в своей коляске отвёз Паткуля и Будберга в королевский дворец, где депутаты вручили Карлу ХI свои полномочные грамоты. Аудиенция по установившейся традиции сводилась к заверениям неиссякаемой верности и послушания рыцарства своему королю и к обещанию последнего рассмотреть их просьбы «с милостью и благосклонностью».

Депутаты в первый раз видели своего короля. Перед ними появился человек некрупного телосложения со свисающими длинными неухоженными волосами, подчёркивающими и без того узкий лоб суверена. Длинный крючковатый нос, острый подбородок, несоразмерно полные и красные губы, «хромая» речь – даже на привычной для него церемонии король заикался – произвели на них довольно неприглядное впечатление. Но за заурядным внешним видом депутаты почувствовали железную волю абсолютного распорядителя и вершителя человеческих судеб.

Карл XI (1655—1697)

После аудиенции у короля депутация нанесла визит королеве-матери Хедвиг-Элеоноре, считавшейся патронессой Лифляндии. Свидание с королевой окажется для пока ещё ничего не подозревавшего Будберга весьма полезным – через пару лет Хедвиг-Элеонора спасёт ему жизнь. Ещё через два дня депутация получила аудиенцию у её внука – восьмилетнего принца Карла. Это была единственная встреча Паткуля с будущим королём Швеции Карлом ХII, который через 17 лет, исполняя волю отца, отдаст приказ послать депутата на жестокую смерть.

Церемонии закончились, но к делу ещё не приступали. У депутации началась утомительная борьба по «перетягиванию каната» с Хастфером по поводу выдачи ей того самого злополучного документа – резолюции короля от 1678 года, который генерал-губернатор перед отъездом из Риги изъял из комплекта документации. Эта «тягомотина» тянулась до декабря, пока, наконец, в Сенате в присутствии короля не начались собственно слушания дела лифляндских дворян.

Королевский советник Томас Пулюс15 и секретарь-архивист Лейонмарк, назначенные Стокгольмом в качестве главных экспертов по ходатайству лифляндцев, как и следовало ожидать, были хорошо проинформированы об аргументации депутатов и в первую очередь направили свои атаки на самый главный и важный документ всего дела – на письмо польского короля о привилегиях. Впрочем, сначала атмосфера на заседании не предвещала ничего подозрительного: король и члены Сената были настроены благодушно и встретили депутацию приветливо, но за внешней приветливостью и дружелюбием скрывались лицемерие и неприятие. Уже на первом заседании неожиданно поднялся один из сенаторов и заявил, что нужно «заслушать мнение генерал-губернатора Лифляндии». В зале повисла тягостная тишина, но потом раздался голос короля, повелевавшего графу Хастферу изложить свои взгляды на дело. Хастфер, верный пёс своего хозяина, благодаря ему поднявшийся из своего эстонского небытия и возведенный в графское достоинство, как и ожидалось, выступил вразрез с позицией ландтага и озвучил позицию центральных властей, которая сводилась к следующим пяти пунктам:

– оригинал письма отсутствует16;

– привилегии парафированы лишь королём, подтверждение со стороны польского сейма отсутствует;

– печатью польского государства письмо не скреплено;

– преемники польского короля Сигизмунда Августа – Стефан Баторий и Сигизмунд III – гарантии не подтверждали;

– шведский король Густав II Адольф в своё время высказывал сомнения относительно срока действий гарантий и просил лифляндцев представить ему документ, но лифляндцы этого не сделали.

Защиту позиции лифляндского ландтага осуществлял в основном Паткуль, Будберг вёл себя пассивно. Недаром президент редукционной комиссии Стенбок якобы как-то сказал Карлу XI, что «с Паткулем середины быть не должно: с ним надо либо сразу покончить и отрубить голову, либо произвести его в полковники и дать полк». Паткуль составил обстоятельную ответную записку, в которой по пунктам отвечал на выступление генерал-губернатора. Ландтаг недаром доверил своё дело этому человеку – Паткуль защищался смело, грамотно и отчаянно. По первому пункту возразить было нечего, но по всем остальным он дал аргументированный и решительный отпор.

Комментируя второй пункт правительственных возражений, Паткуль сделал довольно неосторожное заявление, вызвавшее в зале лёгкий шок и раздражение короля. Он сказал, что Лифляндия в 1561 году отдалась в личное подданство польскому королю как литовскому великому князю, потому что формального союза у Польши с Литвой в то время ещё не было. Таким образом, Лифляндия не вступала в юридически полноценный союз с польским государством, а всего лишь вошла в личный союз с литовским князем. Это было дерзким заявлением, потому что из него вытекал вывод о том, что и с Швецией Лифляндия тоже находилась всего лишь в личном союзе с королём, но не с шведским государством.

Последствием выступления Паткуля оказалась неожиданная болезнь Будберга. Паткуль продолжал в одиночку отстаивать интересы своих собратьев по классу, но никакие его уловки и широкие познания в юриспруденции и истории помочь не могли. Стокгольм с самого начала был настроен на негативное решение, редукция была решённым делом, и никому не было по силам что-либо изменить в планах короля. Потом было ещё заседание Сената от 15 декабря, встреча с Карлом XI, на которой Паткуль передал своему суверену записку с юридическими выкладками и король недовольно заметил, что лифляндские дворяне требуют теперь от него больших прав, нежели чем они получили от Сигизмунда Августа. По словам Паткуля, содержащимся в его отчёте ландтагу, Карл XI якобы выказал на этой встрече предрасположенность к благоприятному рассмотрению записки, но скорее всего лицемерил, как это часто делает большое начальство для поддержания имиджа благотворителя: обнадёживает клиента, а подчинённым даёт команду «отказать».

19 декабря королевский секретарь Карл Пипер, будущий министр Карла XII, скоро объявил, что запиской король не удовлетворён и требует подать ему подробную дедукцию. Дедукция была составлена и передана Хастферу. В этом документе Паткуль допустил – то ли намеренно, то ли нечаянно – выражение, снова пришедшееся не по нраву стокгольмским чинам. Он писал, что, поскольку польский король Сигизмунд III в своё время не сдержал своего обещания по отношению к лифляндскому дворянству, «лифляндцы с полным основанием перед лицом господа Бога и всего мира отказались хранить ему верность и отдались в подданство Карлу IX». Хастфер потребовал от депутатов убрать этот пассаж из дедукции, усмотрев в нём скрытую угрозу королю Карлу XI: ведь и он не сдержал своих обещаний лифляндцам! Паткуль то ли намеренно, то ли в самом деле заболел и временно устранился от дела, сумев-таки убедить Будберга сдать в королевскую канцелярию дедукцию без всяких изменений. Что барон Будберг 30 декабря добросовестно исполнил.

24 января нового 1691 года последовал ответ королевских экспертов, а 28 января от депутатов потребовали новую объяснительную записку, и так всё продолжалось до конца февраля: записки, меморандумы, реплики, суплики, дублики, дедукции, аудиенции… Переписка с королевскими экспертами замерла на той стадии, когда депутаты подготовили очередную дедукцию и хотели её уже передать по назначению, как им объявили, что рассмотрение дела закончено.

Между тем в Стокгольме и во всём мире наступило лето 1691 года.

Поскольку гарантийное письмо Сигизмунда Августа было признано недействительным, Паткуль и Будберг решили подать королю просьбу ограничить редукцию временем нахождения Лифляндии под властью Швеции. Самому Хастферу идея апеллировать к милости короля, раз письмо оказалось фикцией, очень понравилась. Карл XI передал прошение в редукционную комиссию, а её президент Стенбок отсоветовал монарху принимать вообще какое бы то ни было решение по нему. Но Паткуль всё ещё был полон оптимизма.

В середине июня до депутатов неожиданно довели приказ Карла XI незамедлительно явиться к нему во дворец. От своих друзей бароны узнали, что сразу после аудиенции король собирается в длительную инспекционную поездку по стране. Это означало, что переговорам пришёл конец. Уж не специально ли редукционная комиссия назначила объявление окончательного приговора по делу на последние часы королевской аудиенции?

18 июня в два часа пополудни Паткуль и Будберг с бьющимся от волнения сердцем входят в ворота королевского дворца. В приёмной короля их встречает толстяк Пипер, в руке он держит документ редукционной комиссии. Их взгляды прикованы к этому листу бумаги, и они почти не слышат, как Пипер что-то бубнит про «королевскую милость, которую рыцарство с избытком могло почувствовать на себе»: этими пустыми фразами у них до отказа были забиты уши. Наконец Пипер выпускает бумагу из рук и передаёт её депутатам.

Паткуль с Будбергом не успевают даже пробежать по ней самым беглым взглядом, как Пипер открывает дверь в кабинет короля и приглашает войти. Смятенные депутаты входят, кланяются, лепечут слова преданности монарху, но слов благодарности не находят: они ещё не знают, что содержится в только что полученном от Пипера приговоре. Карл XI заверяет их в своей безграничной милости и желает им благополучного возвращения на родину. И милостиво отпускает. Сценарий выпровождения лифляндцев из Швеции искусно выполнен.

Внутренне опустошённые и ошеломлённые, они выходят из кабинета и ищут укромный уголок, чтобы уединиться и спокойно прочитать вердикт комиссии. Они не верят собственным глазам: все пункты ходатайства комиссией отклонены. Миссия не удалась. Но Паткуль ни за что не хочет смириться с поражением. Он говорит – нет, он кричит Будбергу, чтобы тот отправлялся на корабль, отплывавший в Ригу, а он сам без полномочий и верительных грамот последует за королём.

В июле Будберг уплыл из Стокгольма, а Паткуль, вспользовавшись услугами знакомого генерал-майора Меллина, получил разрешение следовать за королём и выехал из Стокгольма, чтобы попытаться добиться ещё одной аудиенции у Карла XI и склонить его в пользу хотя бы частично благоприятного для лифляндцев решения. В городе Эребру он догнал Карла XI, где тот инспектировал лейб-гвардию, и только ему одному понятным способом сумел добиться свидания с потентатом. Потом, через неделю, в городе Вэнерсборге была ещё одна аудиенция, а в Гётеборге король сам позвал Паткуля к себе и имел с ним «задушевную» беседу. Паткуль в ярких красках описывал бедственное положение лифляндского рыцарства, а Карл XI слушал, улыбался, вздыхал, просил не падать духом, терпеть, заверял в своей монаршей милости, давал обещание вернуться к ходатайству лифляндцев сразу по прибытии в Стокгольм…

В Стокгольме Паткуль обратился в канцелярию короля, но там от него потребовали верительную грамоту или полномочия от ландтага. Он обратился за помощью в Ригу, но Хастфер приказал Соопу не предпринимать никаких шагов до тех пор, пока оба депутаты не вернутся домой. В сентябре Паткуль с трудом добивается аудиенции у короля и продолжает свои увещевания. Король высказывает удивление тем, что лифляндские бароны бедствуют: по его понятиям, у них достаточно и земли, и средств для достойного проживания. Паткуль снова пускается в объяснения, Карл XI сочувствует, вздыхает, обещает…

Наконец к ноябрю королевский советник Юлленстольпе, негласный покровитель Паткуля, советует ему подать королю письмо с просьбой о «проявлении монаршей милости». 19 ноября письмо передаётся Паткулем в канцелярию короля, и король снова принимает Паткуля. Он милостиво беседует с ним, объясняя причины редукции, государственную необходимость её проведения, разъясняя бедственное положение страны, указывая на то, что Лифляндия – не единственная провинция, на которую распространилась редукция. Король говорит, что высоко ценит своих лифляндцев, он им доверяет свои полки, многие служат даже в лейб-гвардии. Но Паткуль, согласно его собственному рассказу, непреклонен и резоны короля не слушает. Он продолжает твердить о своём: о бедственном положении дворян, о возможной их эмиграции в другие страны, об исключительном правовом положении рыцарства, не подвластному сословиям других стран. И тут Карл XI не выдерживает, перебивает Паткуля и кричит:

– Всё! Достаточно! Мы в Швеции уже приняли решение о Лифляндии! Вы смеете обвинять шведские сословия в некомпетентных действиях?

Паткуль на это восклицание ответил якобы утвердительно и стал объяснять Карлу XI, какой вред будет нанесён шведскому королевству, если в Лифляндии будет проведена редукция.

Не исключено, что Паткуль слегка приукрашивает свой рассказ некоторыми деталями, но вызывает удивление сам факт его неоднократных встреч с королём. Неужели и Карл XI попал под влияние этого строптивого и упрямого лифляндца? Во всяком случае, создаётся впечатление, что король по достоинству оценил личность Паткуля и почувствовал в нём достойного для себя противника. Он счёл, вероятно, за лучшее не озлоблять этого лифляндского барона, не отталкивать от себя, а усыпить его агрессивность, задушить в мягких объятиях.

Как бы то ни было, рассказывает Паткуль, аудиенция заканчивается мирно, король вновь высказывает понимание к нуждам своих лифляндских подданных, многозначительно просит Паткуля докладывать ему о них в письменном виде и отпускает восвояси.

Король потом выступит с опровержениями этой версии беседы и заявит, что «ничего подобного во время беседы с Паткулем он не говорил». Современные шведские историки докажут, что король, мягко говоря, снова искажает истину. Нет, беседа такая была, и велась она именно в том направлении, о котором в своём подробном отчёте ландтагу написал Паткуль: король дал понять, что готов рассмотреть новые предложения лифляндцев относительно размеров редукции.

Паткуль не без оптимизма покидает кабинет короля, полагая, что ещё не всё потеряно и что существует возможность ещё одного обращения к королю. С этими чувствами он в конце ноября покидает Стокгольм и через Финляндию и Ингерманландию в конце декабря прибывает в Ригу.

Мятежный лифляндец

Встаёт вопрос: верил ли Паткуль в то, что король на последней встрече действительно подал надежду на благоприятное завершение тяжбы по вопросу редукции или он всё это придумал, чтобы закрутить пружину противостояния с такой силой, чтобы у недовольных, но нерешительных баронов уже не было поползновений к отступлению? Думается, что барон, после конфронтации с правительственными чиновниками, после многочисленных, но пустых обещаний короля, не будучи по своей природе слишком доверчивым, вряд ли оказался таким наивным, чтобы верить словам монарха. Все дальнейшие действия Паткуля указывают на то, что из Швеции он вернулся с вполне обдуманным планом действий, рассчитанным на продолжение конфронтации со Стокгольмом: подвигнуть баронов на решительные действия и поставить королевскую власть перед свершившимся фактом. А там будь что будет!

В Риге капитан Паткуль немедленно приступил к службе в полку и подготовке нового ландтага. Как ни странно, совет Риги не напоминает ему ни малейшим намёком о судебном преследовании. Уж не поступило ли указание Хастфера оставить Паткуля в покое? Возможно, но Паткулю думать об этом недосуг, его обуревают новые дерзкие идеи, которыми он должен воспламенить баронов.

В январе 1692 года депутаты обратились к генерал-губернатору Хастферу с ходатайством разрешить провести внеочередной съезд. Согласно О. Шёгрену, дворянство в качестве предлога для созыва съезда использовали подготовку к мероприятиям по укреплению крепостных сооружений вокруг Риги. Хастфер в этот момент находился в Голландии и дал указание своему заместителю Соопу дать разрешение на проведение не обычного ландтага, а т.н. конвента. Бароны не возражали – конвент так конвент, и 11 марта 1692 года собрались на свой конвент в г. Вендене – пожалуй, самый важный и чреватый самыми драматическими последствиями форум лифляндского рыцарства в семнадцатом веке.

В центре внимания конвента был сам Паткуль и его реляция о переговорах в Стокгольме. Реляция была зачитана секретарём и выслушана с большим интересом. Несмотря на отсутствие положительных результатов в работе депутатской миссии, ландмаршал Лауэнштайн выразил Паткулю и Будбергу благодарность за их усердие и последовательное отстаивание интересов отечества перед королём. То, что барон фон Лауэенштайн идентифицировал отечество с одним лишь рыцарством и не включал в это понятие крестьянство, клир и купечество, разумелось само собой.

Окрылённый всеобщим вниманием, Паткуль на этом же заседании предложил присутствующим проект повестки дня конвента, состоящий из 26 пунктов – т.н. deliberanda. Делиберанда Паткуля, оформленная в виде меморандума, определила весь ход дальнейший работы конвента и вошла в историю шведско-лифляндских отношений как своеобразная революционная конституция Лифляндии, направленная на усиление самостоятельности провинции и ослабление центральной шведской власти. Она, по замыслу Паткуля, должна была составной частью войти в новое обращение рыцарства к королю с изложением его насущных нужд и просьбой в помощи. Ведь Паткуль заверил членов конвента о том, что соответствующая договорённость с королём достигнута им на последней встрече в ноябре прошлого года. Возражений среди возбуждённых и воодушевлённых баронов на конвенте не нашлось. Все поддержали предложение Паткуля и поручили ему выработать текст нового обращения к Карлу XI.

К чему же сводилась делиберанда Паткуля?

Во-первых, она предлагала, чтобы расквартирование воинских частей в Лифляндии осуществлялось только при согласии рыцарства.

Во-вторых, выражался протест против новой ревизии размеров гака, из-за которой помещики несли большие убытки.

Затем делиберанда выступала против того, чтобы синдикус (глава городского управления) Риги являлся одновременно лифляндским ландратом, ибо нынешний его статус противоречил рыцарским привилегиям. И вообще Паткуль считал необходимым уточнить статус всех должностных лиц Риги и представителей офицерского корпуса. Советники городского самоуправления Риги давно спорили с баронами о том, что они, отцы города, по своему положению выше баронских ландратов. Нашло отклик и поддержку предложение об исключении из списков дворянства всех «пришлых» (читай: шведских), не имевших лифляндских корней родов, и о прекращении практики предоставления лифляндского дворянства «худым» людям.

Но самым важным пунктом в документе было предложение об учреждении в Риге постоянного комитета, составленного из ландратов, призванного участвовать в управлении провинцией наравне с генерал-губернатором. Как выразился О. Шёгрен, этот пункт делиберанды ставил рыцарство не под генерал-губернатора, а рядом с ним. Паткуль ссылался на старую практику, когда представители лифляндского дворянства время от времени помогали шведским властям в управлении страной. Этот пункт вызовет потом наибольшее возмущение у шведов – особенно если учесть, что король уже издал указ об уменьшении в провинции числа функционирующих ландратов с 12 до 6.

В состав постоянного комитета вошли ландмаршал Штрайф фон Лауэнштайн, подполковник Волльмар Антон фон Шлиппенбах, будущий знаменитый полководец Карла XII, который в 1701—1708 г.г. будет оборонять от войск царя Петра Лифляндию и который потом перейдёт на русскую службу, будучи взятым в плен, Паткуль и барон Альбрехт фон Менгден. Уже 17 марта для них была составлена «конституция» – инструкция о правах и обязанностях, и комитет приступил к своей работе.

Согласно делиберанде, генерал-губернатору предлагалось по всем королевским указам и распоряжениям советоваться с рыцарством. Сложилось, по мнению Паткуля, неприемлемое положение, когда Стокгольм осуществляет в провинции какие-то мероприятия, даже не посоветовавшись с местными представителями. По мнению рыцарства, было бы также полезным расширить полномочия вице-губернатора, который мог бы решать дела в отсутствие генерал-губернатора.

Остальные пункты делибернады касались денежной реформы, оказания помощи пострадавшим от редукции, пожаров и засухи, призрения военных инвалидов и т. п. Характерно, что делиберанда Паткуля стала претворяться в жизнь незамедлительно. Сразу после проведения конвента от друга и единомышленника Паткуля майора фон Лёвенвольде поступило донесение о том, что в одном приходе шведско-финский священник по незнанию немецкого языка отправляет службу на одном шведском. Конвент взял пастора на заметку, чтобы принять в отношении него соотвествующие меры.

Меморандум Паткуля прошёл на «ура», и конвент поручил ему составить новое прошение на имя Карла XI. В ходе конвента Паткуль стал не только одним из главных деятелей лифляндского рыцарства, но и его единственным лидером. Спрашивается: чего хотел Паткуль, подстрекая конвент к непослушанию стокгольмским властям? Понятное дело, что неискушённые в дипломатических делах бароны, доведенные до отчаяния редукцией, не имея понятия, что представляет собой король Карл XI, проявляли своё спонтанное недовольство и с энтузиазмом поддержали лозунги Паткуля. Но ведь сам-то Паткуль прекрасно знал, что Стокгольм никогда не примирится с тем, чтобы предоставить рыцарству те права и привилегии, на которые оно претендовало в делиберанде. Вероятно, он надеялся, что перед лицом массированного сопротивления редукции Стокгольм всё-таки предпочтёт пойти на попятную.

Вице-губернатор Сооп, присутствоваший на конвенте, несмотря на свою ограниченность, всё-таки почувствовал неладное и о выборе постоянного комитета из четырёх баронов сообщил в Стокгольм. О деталях он проинформироваться не удосужился, поэтому он о т.н. конституции для ландратов королю ничего не написал. Полное представление о том, что произошло на конвенте в Вендене, Сооп получит лишь два месяца спустя, после учинённой ему из Стокгольма головомойки. Тогда он поторопится доложить обо всём в Центр, но этот «недосмотр» всё равно потом ему поставят в вину и уволят с должности.

Обращение к королю было выдержано в чётких, сильных и дерзких выражениях. Паткуль не жалел красок при описании бедственного положения дворян, доведенных редукцией до крайности: долги, высокая аренда за право пользоваться отчуждённой землёй, голод в отдельных уголках провинции, случаи самоубийства среди помещиков, бегство крепостных за границу, – обо всём этом Паткуль писал живым и образным языком, не стесняясь в выражениях. Если бы у рыцарства был выбор между этими мрачными временами и тяжёлой войной, то они бы предпочли такому миру войну. «Истинное положение в стране Вашему Величеству не известно», – продолжал он, – «потому что некоторыми лицами оно лживо представлено Вам как спокойное и счастливое». Это был крупный камень в огород графа Хастфера, и конечно же, такой выпад автору записки должен был обойтись дорого. Прошение королю подписали ландмаршал и члены комитета из шести ландратов. Прежде чем попасть в руки к королю, текст прошения был отпечатан в типографии и распространён среди публики в Лифляндии и самой Швеции. Это был неслыханный выпад против всей шведской власти, он был расценен как оскорбление короля, как звук трубы, призывавшей к бунту. Карл ХI рвал и метал и требовал немедленного следствия по поводу венденского конвента, розыска зачинщиков и их примерного наказания.

Э. Сооп, получивший этот приказ короля, особого рвения для его исполнения не проявил. Он пригласил к себе асессора Штернфельда, зачитывавшего текст «конституции» на конвенте, но тот заявил, что автора документа он не знает. Ландмаршал и ландраты, чувствуя опасность репрессалий, тоже сказались незнающими. А Паткулю, исполнявшему к этому времени обязанности директора канцелярии рыцарства, «вообще было ничего не известно». На этом расследование застопорилось. Не исключено, что вице-губернатор сочувствовал делу рыцарства и, ссылаясь на свои ограниченные права и обязанности, проявлял намеренную пассивность, хотя верно и то, что его нераспорядительность, медлительность и безынициативность являлись общеизвестным фактом.

А в ноябре из Роттердама прибыл Хастфер, и тут началось!

У него ни минуты не было сомнения в том, кто стоял за событиями в Вендене и кто был автором «возмутительного» обращения к монарху. Соопу надо было устроить хорошенькую головомойку, Паткуля – немедленно изолировать и убрать из Риги! Хастфер издал распоряжение перевести капитана в гарнизон в Кокенхусене. Паткуль, сказавшись больным, в Кокенхусен не поехал и отсиживался дома. Тогда Хастфер, заручившись указом Карла ХI, приказал перевести Паткуля в полк, расквартированный в Финляндии. Приказ о переводе в Финляндию Паткуль попытался было парировать прошением об увольнении с военной службы вообще, но встретил издевательскую улыбку Хастфера и разъяснение по поводу того, что капитан больше не служит в рижском полку, а потому прошение об отставке следует подавать по месту новой службы.

Но Паткуль так и не уехал в Обо (Турку), где его ждала всё та же капитанская должность командира роты, и попытка Хастфера отделить офицера от взбунтовавшегося рыцарства, снова сорвалась. Вездесущий лифляндец уже успел когда-то положить на наковальню ещё один кусок горячего железа, и теперь молот застучал. Как раз в это время под председательством Соопа начались заседания трибунала над грубым и жестоким в обращении со своими подчинёнными подполковником Хельмерсеном, командиром полка, в котором до сих пор служил Паткуль. Согласно правилам, требовалось его присутствие в Риге как одного из пяти жалобщиков, пострадавших от Хельмерсена.

Военный суд над Хельмерсеном под председательством Соопа трудился не спеша, и тогда в дело вмешался сам граф Хастфер. Генерал-губернатор обрушил на Паткуля град ругательств и пообещал капитану быструю и жестокую расправу. На первое заседание суда Паткуль не явился, а на второе прислал записку, в которой просил о выдаче ему охранной грамоты, поскольку опасается за свою безопасность. Разозлённый генерал-губернатор послал на квартиру курьера с приказом привести Паткуля в суд. Но когда курьер появился на Большой Песочной улице в дом Линденшерны (Линденштерна), то встретил лишь слугу строптивого капитана. Где же господин? Этого слуга не знает. Ему лишь известно, что в семь часов утра он куда-то отъехал и больше не возвращался. Позже выяснилось, что Паткуль нашёл убежище у своего двоюродного брата Готтхарда Вильгельма фон Фитингхофа в имении Эрвален, расположенном в соседней Курляндии. Курляндский герцог был вассалом польского короля, и там рука Хастфера его уже не доставала.

Трибунал над Хельмерсеном закончился в июле 1693 года строгим приговором в отношении жалобщиков. Их приговорили к 6 месяцам тюрьмы, потере трёхмесячного жалования, а Паткуля ещё обязали сделать прилюдное покаяние и выплатить 100 далеров штрафа. После бегства Паткуля в Курляндию остальных четырёх капитанов приговорили к смертной казни, но потом помиловали.

Графу Якобу Йохану Хастферу некогда было «горевать» об улизнувшем от наказания бунтовщике Паткуле – король поставил перед ним трудную задачу созвать ландтаг, «внушить рыцарству, что недостаточно было в сильных выражениях изливать жалобы на своё бедственное положение; им следовало подтвердить свои слова доказательствами», а также выявить автора поданного ему прошения. Утверждение Паткуля о том, что Карл ХI плохо представлял себе ситуацию в Лифляндии, было всё-таки верным: король никак не предполагал, что оппозиция по вопросу редукции охватила практически всё дворянство.

Граф Хастфер начал с выполнения последней части приказания. Он устроил перекрёстный допрос асессору Шульцу, бывшему секретарю ландтага, действующему секретарю Штернфельду и бухгалтеру Ребергу и выбил из них показания, которые отнюдь не явились для него сюрпризом. Теперь можно было приступать к «промывке мозгов» у заблудшего дворянства, благо Паткуль был в бегах и уже не мог оказывать на них тлетворное влияние. «Милосердный господь Бог так распорядился, что человек устранился сам без всяких на то причин», – писал он королю о Паткуле.

Но и проницательный Хастфер ошибался: и в отсутствие Паткуля наставить баронов на «путь истинный» оказалось не так просто. В сентябре 1693 года в Риге состоялся их съезд, на котором присутствующих ознакомили с письмом генерал-губернатора. Текст письма информировал о недовольстве короля последним их прошением и о его приказании подписавшим его барону Круншерна и ландратам Фитингхофу и Будбергу явиться в Стокгольм для объяснений.

Письмо вызвало у участников съезда чувства сильного недоумения и возмущения. Все разъехались по своим домам и бурно обсуждали послание короля. Настроение у всех было отнюдь не примирительное. Когда съезд некоторое время спустя возобновил свою работу, то группа депутатов от округа Венден предложили ещё раз зачитать принятое на конвенте прошение на имя Карла ХI. Текст пункт за пунктом был зачитан с трибуны, в то время как участники съезда единогласно подтверждали их правоту. Съезд единогласно признал правильность аргументации своего обращения к королю и ни на йоту не отступил от своих требований17. Выступающие на съезде говорили, что они в любой момент могут представить королю необходимые доказательства своей правоты. После голосования вопроса съезд принял решение направить королю ещё одно прошение и ещё раз разъяснить ему своё отчаянное положение.

Последующее обращение Хастфера к ландмаршалу и ландратам с просьбой выдать ему документы Венденского конвента только подлили масла в огонь. Ландмаршал Г. К. Унгерн-Штернберг и ландраты ответили, что без согласия съезда удовлетворить эту просьбу не могут. У рядовых баронов это обращение генерал-губернатора вызвало бурю возмущения: такого от них не требовал ещё ни один правитель! Дважды генерал-губернатор посылал в зал своего курьера, и дважды ландтаг давал негативный ответ.

Ландтаг заканчивал свою работу и готовился передать Хастферу своё обращение к королю. В самый последний момент в зале появился запыхавшийся посланец Хастфера и сообщил, что по указанию генерал-губернатора съезд объявляется распущенным, а любые собрания баронов запрещаются. Хастфер не скрывал, что в ответ на несговорчивость и строптивость рыцарства он пошёл на явное нарушение правил игры. Съезд пребывал в полном смятении – удар Хастфера достиг своей цели. Никто не возразил, что Хастфер грубо нарушил конституцию Лифляндии и права дворянства. Участники ландтага решили только, прежде чем разойтись по домам, составить на имя Хастфера объяснительную записку, чтобы потом отнести её в генерал-губернаторский дворец. Составив черновик записки, бароны попросили писцов переписать её начисто и передать в руки Хастферу, после чего с чувством исполненного долга удалились на обед.

Хастфер принял секретаря ландтага и начал было читать текст объяснительной записки, как вдруг прервал чтение и вернул документ секретарю.

– Съезд распущен, – заявил он изумлённому чиновнику, – а потому нет никакой надобности заниматься его делами.

«Тем самым весь шум прекратился, и их неистовство уже больше никогда не повторится в будущем», — написал граф королю спустя несколько дней после роспуска ландтага. И оказался прав: баронская оппозиция была сломлена и замолчала. Ей явно не хватало лидера типа Паткуля. Воодушевление иссякло, пар возмущения вышел, перед глазами замаячил жупел тюрьмы, королевского прокурора и даже, возможно, палача с топором.

Впрочем, опасения баронов были не напрасны. Хастфер не терял времени и наносил оппозиции один удар за другим. Карл ХI проигнорировал прошение рижского ландтага и напомнил о «подписантах» возмутительного венденского документа: они должны немедленно предстать перед стокгольмскими властями и дать свои объяснения. К указанным выше четырём лицам в список подозрительных попали Паткуль, барон Менгден, секретарь Ройтц и будущий герой Северной войны «пылкий Шлиппенбах».

Приглашение в Стокгольм застигло Паткуля 27 ноября 1693 года в Эрвалене. Поразмыслив, он решил подчиниться королевской воле, но поставил своё условие: он поедет в Стокгольм только при наличии охранной грамоты короля. Охранная грамота была выдана и привезена в Эрвален в апреле следующего 1694 года. В ней гарантировались беспрепятственный въезд Паткуля в Швецию, свободное выступление на суде и ожидание приговора. В том случае, утверждалось в письме, если дело примет такой ход, который будет несовместим с его дальнейшим пребыванием в стране, Паткулю обещался свободный выезд из Швеции к месту его безопасного пребывания. Выходило, что если суд осудит Паткуля и назначит ему наказание, то королевские власти ничего не имели против того, чтобы виновный ушёл от этого наказания. Это странное положение, однако, не смутило Паткуля, и он отправился в путь.

Гарантийный срок письма ограничивался двумя неделями с момента пересечения шведской границы. Знал ли об этом Паткуль? А если знал, то на что надеялся? На то, что суд уложится в эти две недели или на то, что, несмотря ни на что, ему удастся уехать из Швеции? Зная Паткуля, мы не можем себе представить, чтобы он, выезжая в Стокгольм, соответствующим образом не подстраховался. Не исключено, что у него там имелись влиятельные друзья (граф Юлленстольпе был одним из них) и многочисленные, пусть дальние, родственники, также носившие фамилию Паткуль.

По пути Паткуль заехал в Ригу и принял соответствующие меры безопасности: он забрал у Линденштернов все свои бумаги, часть их перевёз на хутор Вайдау, а другую часть поручил Гертруде Линденштерн спрятать их у своих надёжных друзей. Расставание с любимой девушкой было нелёгким, судьбе было дано распорядиться так, что увидеться им придётся через много лет, когда Гертруда выйдет замуж за другого, за секретаря курляндской герцогини Альбрехта фон дер Лита. Паткуль окажется изгнанником шведского короля, а фон дер Лит станет его доверенным лицом, одним из надёжнейших сторонников и дипломатическим агентом русского царя.

…В Стокгольме Паткуль появился в конце мая и выяснил, что лифляндскими «бунтовщиками» будет заниматься комиссия из 12 членов во главе с самим графом Бенгтом Оксеншерна, президентом королевской канцелярии и что его дело как предводителя баронов, главного бунтовщика и инициатора нанесения личного оскорбления королю Швеции выделено в отдельное производство. В список «обид шведскому государству» комиссия не забыла внести его прегрешения перед армией и жалобу на командира полка Хельмерсена.

Граф Бенгт Габриельсон Оксеншерна

Защищался один Паткуль, остальные обвиняемые ограничились признаниями своей вины и подачей на имя короля «нижайших просьб о помиловании». Первым оправдался Антон Волльмар Шлиппенбах, «чистосердечно раскаявшийся в своих поступках» и дав «под шпагой» торжественную клятву в верности королю18. Потом последовало помилование Круншерне и бывшему ландмаршаллу Штрайфу фон Лауэнштайну.

Аргументация сторон на процессе самого Паткуля особой оригинальностью не отличалась, и приводить её здесь вряд ли целесообразно. Прокурор, естественно, нападал, а Паткуль отчаянно защищал себя и лифляндское дело. Ни тот, ни другой не уступали в жёсткости и остроте аргументов. Прежде чем начать процедуру обвинения, государственный обвинитель Юхан Бергенхъельм потребовал от Паткуля выдачи его отчёта о депутатской поездке в Стокгольм и некоторых других документов. Паткуль пояснил, что документов у него нет, поскольку он все их сжёг. Суд, естественно, ему не поверил, но и доказать противное был не в состоянии. Впрочем, в распоряжении комиссии имелись копии всех необходимых документов венденского конвента, включая реляцию и делиберанду Паткуля, и она приступила к рассмотрению дела. Вице-губернатору Соопу было дано указание сделать обыски по всем местам проживания Паткуля.

Сооп был обречён на то, чтобы исполнение им своих должностных обязанностей сопровождалось негативными результатами. Он кинулся со своими приставами в дом к Линденштерну, но наткнулся там лишь на несколько книг и личных документов Паткуля. Бумаг венденского конвента и его отчёта о встречах с королём на месте не оказалось. Бухгалтера Реберга, который якобы видел в загородном доме Линденштерна ящик с документами конвента, отправили на его поиски в Курляндию.