Москва за нами бесплатное чтение

Глава первая

В «девичьем монастыре» – так называли соседи квартиру Оболенских (как-никак, а пять женщин в одной квартире), с узкими, будто бойницы, окнами – в тот майский солнечный день начался переполох… Была тому причина всполошиться Оболенским. С утра получили одну за другой три телеграммы. Одна от сестры Кати из Астрахани. Едет с мужем-лейтенантом. В другой сообщалось о приезде школьного друга Лёны – Андрея Млынова из Ленинграда. Третья была от любимца отца, бывшего слушателя военной академии Василия Тенгина.

И удивленные совпадением приезда всех в одно время, и радуясь близким и дорогим им людям, Оболенские за этими известиями чуть было не упустили, что завтра 18 мая – день рождения средней дочери, Лёны.

К вечеру на семейном совете были решены все самые главные вопросы: о женских нарядах, в какую комнату поместить молодоженов, чем угощать гостей, кто кого и когда будет встречать…

Вскоре пришло поздравление от Виталия Лиханова – школьного друга Лёны, студента Московского института философии, литературы и истории. Он учился на историческом факультете и был большим почитателем ее музыкального таланта. Еще поздравление было получено от Михаила Коломыченко, студента литературного факультета того же института. Михаил не только поклонялся музыкальным способностям Лёны, но и давно был «тайно» влюблен в нее. Пришли поздравительные телеграммы от школьных друзей и подруг, родственников и знакомых. И чем больше приходило телеграмм, тем все более грустной становилась Лёна: от Владлена Полонского ничего не было… Мрачная, замкнутая, отказавшись от завтрака и уединившись в своей комнате, она мучилась в догадках, что с ним произошло. Заболел? Или виной тому была его военная служба? Может, какие неприятности? Прошло немногим больше недели, как они встречались. Он провожал ее из консерватории домой. В тот вечер Владлен, как никогда до этого, был внимателен к ней, похвалил за последний концерт. Она выступила удачно и была названа лучшей исполнительницей. Прощаясь, Владлен сам ей напомнил о дне рождения и обещал непременно прийти. Лёна, не скрывая, гордилась дружбой с Владленом, но ей не нравилось его непостоянство. Казалось, он рожден быть военным командиром. В курсантской форме, сшитой ему родными по заказу, он выглядел по-командирски стройным, подтянутым и возмужавшим. И особенно заметно в нем стал проявляться командирский характер на втором году учебы в училище, когда он приехал из лагеря с двумя треугольничками на петлицах, бронзовый от загара и, кажется, чуть выше ростом. В его разговоре слышались теперь довольно часто нотки наслаждения от полученной власти… «Мое отделение», «Я приказал», и она подумала впервые, а не будет ли он так же командовать ею?

В девятом классе, когда она стала дружить с Владленом, многие одноклассницы, не скрывая, завидовали ей.

Теперь же эту зависть не скрывали и подруги по консерватории.

Нелегко далась ей любовь… С Валей, самой близкой своей подругой по школе, поссорилась… Валя сумела довольно скоро увлечь Владлена своей веселостью. Он стал встречаться с Валей на танцах, их видели часто в кино, в парках… Лёна так близко приняла все к сердцу, что заболела и с большими трудностями сдала экзамены за десятилетку.

Вскоре ее соперница уехала учиться в балетную школу при оперном театре в Ленинград. Владлен после долгих клятвенных заверений в верности снова стал дружить с Лёной. Это случилось полтора года спустя после их размолвки, когда уже Лёна поступила в консерваторию.

Обо всем этом невольно вспомнила сейчас Лёна с предчувствием чего-то недоброго.

– Что с тобой, Лёночка? – В ее комнату вошла мать. – Не заболела ли ты снова, дитя мое? К нам столько гостей, а ты…

Лёна, всегда посвящавшая мать во все свои тайны, на этот раз не стала делиться с ней своими печальными и горькими раздумьями.

– Что-то плохо мне: слабость и голова кружится, – сказала она.

Каждый раз, стоило ей понервничать или увлечься на занятиях музыкой, к ней приходила слабость со сладковатой тошнотой и головная боль. И мать уже знала, чего стоит ей и первая любовь, и самозабвенное увлечение музыкой. Слава лучшей исполнительницы фортепианных концертов классиков в консерватории не пришла к ней легко и просто. Много труда пришлось ей вложить при разучивании и тренировках, прежде чем звуки стали подвластны пальцам. Еще в юные годы, когда училась в школе, Лёна виртуозно исполняла сонату си минор Листа, «Полет валькирии» Вагнера, «Пляску смерти» Сен-Санса, «Франческу да Римини» Чайковского и много других сложных музыкальных произведений, которые были включены в программу консерватории.

Мать отдала кое-какие распоряжения по дому. Она посоветовала дочерям, как лучше одеться, сказала, что позвонит в справочную вокзала и узнает, когда приходит поезд из Астрахани, чтобы вместе ехать встречать молодоженов, и ушла.

Лёна одевалась нехотя, с безразличием осматривая себя в зеркало. Младшая сестра Марина одевалась придирчиво и долго, явно любуясь собой и своими нарядами. Лёна даже не вытерпела и пожурила ее: «Тоже мне, невеста» – и тут же отослала сестру на Арбат за цветами.

В белом вечернем крепдешиновом платье, затянутая в узкой талии широким черным поясом с золотой бляхой, Лёна выглядела еще более бледной и хрупкой, чем в обычных, домашних платьях… Толстые, витые жгуты ее светлых, пшеничных кос были уложены венком и подчеркивали мягкую голубизну глаз. Средняя сестра матери – Степанида Ивановна, увидав принаряженную племянницу, всплеснула руками и перекрестилась:

– Господи, не иначе явление Господнее… Ты, Леночка, в точности подвенечная невеста. Сама ангелица Божья с небес. Ох и хороша же ты, девка!

Степанида не имела детей и была неравнодушна ко всем племянницам и почему-то особенно любила Лёну.

«Невеста пропавшего жениха», – подумала Лёна, и ей стало еще более грустно от этих мыслей.

Тетка заговорщически зашептала и протянула в разжатом кулаке маленький золотой крестик на тонкой цепочке и перекрестила Лёну.

…Тут не обойтись без того, чтобы не вернуться к предшествующим событиям из жизни Оболенских. Все неприятности для семьи начались на службе отца.

Преподавателю военной академии полковнику Дмитрию Оболенскому волей судьбы пришлось заниматься на кафедре разработкой теоретических вопросов обороны. Поначалу это огорчило его, но со временем он так увлекся, что проник в самые скрытые тайны военного искусства начиная с древних веков. Он стал в академии всеми признанным специалистом обороны. В кругу своих коллег он носил прозвище «оборонец». Оболенский с увлечением занимался научными исследованиями и мечтал о защите диссертации. Он собрал горы материалов и забил ими все свои служебные шкафы и домашнюю библиотеку. Мог ли тогда Оболенский предполагать, что его сокровенные и честные помыслы и вполне заслуженные удачи по службе (назначение заместителем начальника кафедры) обернутся для него несчастьем…

Ученым советом ему было поручено сделать капитальную разработку темы «Оборона в крупном городе». И он самоотверженно отдался ответственному поручению. Будучи человеком смелым, умным, он не искал легких путей и решил – как он поделился своими мыслями с некоторыми товарищами – приблизить науку к «близко зримой» практике. Он разработал зоны обороны и добросовестно произвел все инженерные расчеты, а также противовоздушную оборону города… (Собственно, он волею случая сделал то, с чего должны были начинать несколько лет спустя многие работники штаба Московского военного округа, когда летом 1941 года Государственный Комитет Обороны вынес решение готовить оборону Москвы.)

Тогда коллеги советовали Дмитрию Дмитриевичу «не усложнять свою жизнь», не «вызывать без нужды огонь на себя». Но не таков был Оболенский. Свои взгляды он защищал упорно, и его настойчивость была некоторыми расценена как большущее заблуждение. Оно бы, возможно, так и осталось все в области научных споров, не более, поскольку его разработку раскритиковали и отвергли, поручив ее другому, но тут вскоре произошло ЧП. У слушателя группы, которой он руководил, пропал важный документ. Оболенский получил строгое партийное взыскание и предупреждение по службе. И не прошло полгода с того случая, как у него самого на учениях пропала карта. Вот тут-то, особенно недруги и завистники, и припомнили Оболенскому все: будто бы он проповедовал оборонческие взгляды и что он-де зазнался, «выскочив в начальники». За утерю документов Оболенского приговорили к заключению.

Тогда тетка Пелагея изо дня в день внушала девочке, что спасти отца сможет только Бог.

Спустя год после заключения отца от него пришло письмо. Его освободили, когда через год утерянная карта нашлась… Но вернуться в Москву ему не пришлось из-за болезни. Тетка тут же стала убеждать Лёну, что это Бог смилостивился. Вскоре мать поехала навестить отца. Он жил в небольшом городке, заведовал местной библиотекой.

Раздался звонок.

– Мамочка! – воскликнула Лёна и пошла открывать. – Куда это запропастилась Марина? Пора на вокзал, а ни ее, ни цветов…

Она открыла дверь и растерялась от неожиданности. На пороге стояла сестра Катя, рядом с ней лейтенант – муж.

– Родная моя, сестричка! – кинулась к Лёне Катя, обнимая. – Это мой Игорек, знакомьтесь, целуйтесь. Разрешаю… Да ты, Лёнка, совсем невеста у нас.

Заслышав голоса, пришла Степанида – и тут же в слезы, запричитала:

– Да как же вы, сердечные, сами? Такой багаж, а мы – хороши родные! – не встретили.

Прибежала запыхавшаяся Марина с букетом цветов. Ее познакомили с плотным, добродушным и малословным лейтенантом – мужем Кати. Вскоре пришла мать.

– Как же так, дети мои? Что случилось? – Слезы радости сменились объятиями, поцелуями. – Мы вас ждем вечером, неужто расписание подвело?

И выяснилось. Поезд из Астрахани действительно приходит в семнадцать двадцать, а они решили на один денек заехать к сестре Игоря в Сталинград.

– Лёнка, какие я тебе клипсы привезла! У одной цыганки купила… – Катя протянула клипсы сестре. – Носи на счастье. Это, Лёночка, наш подарок тебе в день рождения.

– У цыганки, считай, поддельные, – сказала тетка Степанида, – аль крадены. – И перекрестилась. – В цыганских серьгах никакого счастья не жди…

– Да будет вам, тетя Степанида, сглазите еще, – засмеялась Катя. Она одарила подарками родственников: матери – белые босоножки, тете Степаниде – цветастый платок, а младшей сестре Марине – газовую косынку. Игорь преподнес всем шоколадные наборы.

Мать видела, каким блеском радости горят глаза у старшей дочери. Говорит Катя, не сводя глаз с мужа, называя его Игорьком и везде подчеркивая «мой», будто кто-то собирается у нее отнять самую драгоценную собственность. И невольно вспомнились Ольге Ивановне ее счастливые и горькие годы замужества… То было тяжелое время – война, революция, снова война, разруха, голод. Оленька, бывшая прислуга у помещика, вопреки воле родителей уехала в Петербург с бывшим офицером белой армии, кавалеристом, поручиком Дмитрием Оболенским. Тогда ей было шестнадцать, училась в музыкальной школе. Свершилась Октябрьская революция, и Дмитрий не колеблясь перешел с эскадроном на сторону Красной армии. Он участвовал в ликвидации белоэсеровского мятежа в Трехсвятском переулке в Москве, командуя курсантской ротой.

В том же 1918 году у Ольги Ивановны родилась первая дочь – Катя. (А сейчас она уже второй год как замужем и с радостью шепнула матери, что сама ждет ребенка.)

В 1919 году с грудной Катенькой колесила Ольга Ивановна по степям Кубани, будучи медсестрой. И только в 1920 году, после тяжелого ранения мужа при штурме Перекопа, вернулись они к родным в Подмосковье.

Жизнь постепенно налаживалась. Ольга Ивановна окончила консерваторию и стала преподавать. В 1921 году родилась Алена, а через три года третья дочь – Марина. Мужа вернули в армию. Он окончил курсы краскомов, стал командовать кавалерийским полком. И снова наступила прежняя жизнь военной семьи. Служба в Закавказье, Белорусском военном округе… В 1930 году поступил Дмитрий в академию имени Фрунзе, окончил отлично, получил звание полковника, преподавал. И вот пока он в разлуке с семьей…

Ольга Ивановна подошла к Лёне.

– Ну иди, доченька, иди. Сегодня ты у нас королева семейного торжества. Подготовь и отбери свои любимые песни, арии, концерты.

И тут Лёна услышала голос Андрея Млынова:

– Можно?

Лёна заторопилась встречать его, и он, смущаясь, потупив глаза, протянул ей что-то завернутое в бумагу. «Книга, а может, и картина, судя по размеру». И большой букет ярко-красных бархатных и белых роз.

На Андрее была какая-то очень модная коричневая спортивная куртка, вельветовая, с молнией, и боковые карманы были обшиты кожей, и широкий кожаный пояс.

– Тебя не узнаешь, Лёна, – осматривал он, стеснительно улыбаясь своей робкой, млыновской улыбкой. – Ты вся кажешься мне из солнца.

Пока они говорили, ввалился запыхавшийся Виталий Лиханов, волосы взъерошенные, как у только что искупавшегося воробья. Приглаживая шевелюру, он протянул Лёне букет белых роз. Из-под мышки вынул цветные репродукции, наклеенные на картон, любимых Лёной композиторов Чайковского и Мусоргского. Он взял Лёнины тонкие длинные пальцы, подержал их в своих крупных ладонях:

– С исторической датой тебя. – И, отпустив руки Лёны, обратился к Андрею: – А ты когда заявился?

И это прозвучало: «Как это ты успел опередить меня?»

– Утренним поездом, господин профессор. (Так в шутку называли Виталия в школе за очки и особенно за увлечение историей и археологией.)

Как всегда шумно, с возгласами приветствий, стремительно ворвался, как будто бы кто за ним гнался, оставив входную дверь открытой, их школьный друг, неистовый и неутомимый поэт Михаил Коломыченко, по прозвищу Миха Байрон. Еще в школе, играя в футбол, он повредил левую ногу. После долго хромал, ходил с тростью, а теперь по привычке чуть прихрамывал.

Запустив пятерню в сноп непослушных волос цвета соломы и сверкнув карими глазами, он устремился к Лёне, поклонился с реверансом и поцеловал руку.

– Лёнка, Лёнка, да ты прекрасная Царевна Лебедь из пушкинской сказки. Во мне родилось вдохновенье… Еще одно только мгновенье… – Он взял ее руку, прижал к своей груди…

Он встал на одно колено и протянул ей пучок ландышей и томик стихов Сергея Есенина.

– Только для тебя, Лёночек, отрываю от души сей дар бесценный. Недавно приобрел у старого букиниста. Ты же знаешь мою жадность к хорошим стихам и… подобным тебе небесным созданиям… Профессор, снимите очки-велосипед, – сказал Миха и, подойдя, поздоровался с Лихановым. Обнял его. – Роешься, старик, в исторической пыли, в древних манускриптах? Ройся, ройся, последнее слово всегда за историей. Она всевластна над людьми, и время крылья ей дает. Ну а ты как, Андрей? – Он подошел к Млынову. – У тебя вкус недурен, человек искусства. – Он кивнул на розы. – Ты просто всех нас перед Лёной посрамил…

…Гости собирались в назначенное время. Пришел капитан Василий Тенгин – любимец дома Оболенских. Он поздравил Лёну, преподнес букет тюльпанов и шоколадный набор.

Хозяйка дома, Ольга Ивановна, гостей встречала с едва заметной улыбкой, приветливо. В гостиной комнате уже был накрыт праздничный стол. Взгляд Ольги Ивановны встретился с взглядом Тенгина. Он, ставший другом дома, разделял их горе; помог Ольге Ивановне вернуться в консерваторию, для тяжело заболевшей Лёны привозил авторитетнейших врачей, выхлопотал ей путевку в подмосковный санаторий. И в семье его в шутку называли Василий Всесильный. Хотя он никогда ничего не обещал. «Попытаемся… Попробуем». И умел, не навязывая, предложить свою мужскую, рыцарскую помощь вовремя и ничего не требуя в награду. Правда, еще муж сказал как-то Ольге Ивановне, что Тенгин не дышит, когда Лёна играет на пианино… Она относилась с уважением к этому симпатичному и скромному человеку, но знала, что Тенгин женат и вряд ли поэтому мог иметь какие-либо серьезные виды на Алену.

Вместе с матерью к праздничному столу пришли и молодожены – Катя и Игорь Лановые. Первое слово по праву хозяйки предоставили Ольге Ивановне. К тому же она уезжала на прощальный вечер студентов ее класса. Она сказала, что пока довольна успехами дочери и ее тревожит только одно – здоровье. Она подарила Лёне партитуру фортепианного произведения Бетховена.

Тетка Степанида, сияющая, довольная тем, что стол на редкость удался и мог удовлетворить даже гурманов, поздравила племянницу и отправилась в церковь.

И тут встал неугомонный Миха Байрон. Глаза его загорелись, улыбка сделала открытым и добродушным лицо.

– Да простят меня все присутствующие, начну с кумира моего сердца Александра Сергеевича Пушкина. Мне с ним не соперничать… Он знал толк в дружбе, друзьях и умел веселиться.

Все в один голос назвали Михину кандидатуру. Он налил бокал Лёне и себе. Но тут вмешался Виталий Ли-ханов:

– Товарищи, у меня предложение – ограничить власть президента нашего праздничного стола. Не успели мы его избрать, как он узурпировал власть и злоупотребляет нашим доверием. Чего доброго, он пригласит Лёну первым на танец и будет требовать от нее играть его любимые песни и… Мы от рожденья демократы. Здесь все имеют право лично поздравить новорожденную, а танцы – в порядке очереди. Я приглашаю тебя, Лёна, на первый вальс.

Василий Тенгин удивился. На столе стояли коньяк, водка, прекрасные марочные вина, но никто из присутствующих не пил ничего, кроме шампанского и сухого. И ему как-то сразу пришлись по душе друзья-студенты, бывшие школьные товарищи Лёны. Но Лёна почему-то показалась ему необычно грустной…

«Хорошо, что эти веселые ребята-студенты так удачно и находчиво поддерживают молодежную компанию», – подумал Тенгин.

– А сейчас с согласия Лёночки, – объявил Миха, – музыкальный антракт… Принимаю заказы по вкусу желающих. Но первое право твое, Лёна, – играть, что пожелаешь…

Она сыграла «Аппассионату» Бетховена, потом «Элегию» Ж. Массне, печально-задумчивую, призывную, и Катя, когда Лёна заканчивала, шепнула:

– Давай, сестричка, какой-либо веселенький вальс Шопена… У меня от твоих грустных песен – мурашки по коже.

И вдруг на пороге появился лейтенант Полонский. В новенькой, с иголочки, форме, хрустящей портупее и с букетом увядшей сирени.

Миха подбежал, подхватил его под руку.

– Ну что же ты, будущий маршал, друзей не уважаешь? – Он взглянул на часы. – Почти девять вечера.

Владлен поглядел на него сердито, но тут же снисходительно улыбнулся.

– Дружба дружбой, а служба службой… Вырвался с большим трудом.

У него было такое загадочно-задумчивое лицо, будто бы он знал какую-то очень важную тайну, но не мог ее доверить никому. И гордился этой тайной…

«Президент» Миха был в ударе… Несколько минут он писал что-то на бумажной салфетке, потом поднялся.

– Мой экспромт посвящаю Лёне, музыканту и человеку.

Лёна поднялась, положила ему руку на плечо.

– Предлагаю тост за Миху, который сделал наш вечер веселым. – И она налила бокал и чокнулась с ним.

Тут все обратили внимание, как надула губы Марина и недовольно поглядывала на сестер. И вдруг поднялась и быстро ушла.

Миха приложил руку к сердцу:

– У греческого царя Геспара были три прекрасные дочери, как Катрин, Лёна, Маринка. Они являлись наследницами, хранительницами чудесных золотых яблок… Верьте мне, я хотел бы быть, Геспариды, вашим Гераклом-спасителем. Но вижу, что уже не в силах спасать. – Он поглядел на лейтенанта Ланового. – Одну похитил сын Марса – бога войны. Другую ждет похищение: Лёна в полоне двух моих друзей – Андрея и Виталия. А Пудиция – Марина, юная богиня целомудрия, покинула нас… И у нее наверняка есть среди нас тайный пока похититель.

– Миха, ты бы спел нам, – попросили Андрей и Виталий. – Помнишь, на выпускном в школе пел.

– «Любимый город», – добавила Лёна.

– Спой, Михаил, – попросила Катя. – Все мы завтра-послезавтра улетаем, уезжаем. А мы все поможем.

– Да какой из меня солист? Но если все хором – рискну.

Лёна, слегка трогая клавиши, напомнила мотив песни из кинофильма «Истребители», и Миха запел мягким, приятным голосом. Припев подхватили Катя и Лёна. Потом подключились Лановой и Тенгин. Полонский не пел, стоял и смотрел на улицу в окно, заложив руки за спину.

Лиханов подошел к Полонскому:

– Ты что, наследник Суворова и внучатый племянник Кутузова, нос повесил? Войной запахло? Не будет войны…

– Правильно, – подтвердил Тенгин. – Не будет…

В их разговор вмешалась стоявшая неподалеку Екатерина:

– Смех смехом, мальчики, а на военных держится, как в песне поется, спокойствие наших границ… Правильно, ребята, что многие из ваших выпускников добровольно, по путевкам комсомола, пошли в военные училища. Смотрите, как нагло ведут себя немецкие фашисты в Европе.

– Ты меня не агитируй, Екатерина Дмитриевна, – сказал Миха. – Я давно за. Но куда я – хромой или Виталий – очкарик? Было время, сам мечтал быть летчиком. Ну, Андрею бы можно податься. Но не всем же идти в военное училище.

Лёна осторожно спросила Тенгина:

– Василий Петрович, вы там ближе к верхам… Как ваше мнение – будет война?

– Был я на выпуске академиков 5 мая, там выступал перед нами Иосиф Виссарионович Сталин. Поставил перед выпускниками определенные задачи, читали, наверно, информацию в газетах? Главное, Сталин считает, что мы можем оттянуть военные события до осени. Сейчас задача нашей армии – перевооружиться. На договор надежда большая…

– Не сунутся они к нам, – сказал Владлен. – Иначе их победам в Европе – крышка. Посмотрите, на первомайском параде какая силища шла.

– А вы тоже были на параде? – спросила Катя.

– Участвовал, – не без гордости ответил Владлен. – Танки какие, самолеты!.. Глядишь и не веришь, какая армия у нас первоклассная, грозная.

– Эх, ребята, а я так вот жалею, что аэроклуб не закончила, – сказала Катя. – Ведь семнадцать прыжков с парашютом имею.

Муж наклонился, ласково потрепал ее по плечу:

– Любимое дело, Катюша, делать никогда не поздно. Приедем к месту службы, осмотримся, что к чему…

Но Екатерина тяжело вздохнула и погладила под столом живот.

– Тебе на коня, на коня надо, Екатерина Дмитриевна, – настоятельно советовал Миха. – С коня падать – земля близко. А с неба… Зачем огорчать родных и друзей?

– Чего мы на военные вопросы переключились? – спросил Тенгин. – Скажите лучше, друзья, куда кто думает ехать отдыхать? Может, и совпадут наши маршруты.

Быстро поднялся Виталий Лиханов.

– Выдвигаю идею совместного летнего отдыха. Лёна, а недельки на две смогла бы ты поехать к нам на Волгу? У меня там тетка – председатель колхоза. И памятники есть исторические. Чистый кислород и все прелести сельской жизни.

– Так если смотреть памятники, то лучше в Ленинграде, – предложил Андрей Млынов. – И к тому же там наш Эрмитаж получше Лувра. Вечером сел в поезд, а утром там.

– Ой, мальчики, до чего же все заманчиво, – сказала Лёна. – И на Волгу давно мечтала попасть, и в Ленинград, а на Кавказ, к морю, и подавно хотелось бы.

Снова вмешался Миха:

– Пока не дошло до дуэли и все еще во власти президента, спор решим честно, по-рыцарски. – Он позвал Марину с чуть припухшими от слез веками. – Ты будешь нам судьбою посланная Фемида. Сделай три свернутых одинаковых бумажных кулончика. На каждом римские цифры: один, два, три. Поглядим, чье предложение займет какое место.

Владлен смотрел на товарищей и чему-то хитровато улыбался. У него возник смелый план взять верх над предложениями друзей.

Андрею Млынову выпал первый номер, Виталию Лиханову – второй, и он упросил Лёну и Андрея не тратить больше двух недель на поездку в Ленинград, чтобы ей успеть побыть на Волге до начала жары.

Миха чуть приуныл, задумался. Потом сказал:

– Судьба обернулась ко мне злодейкой. Приглашать Лёну в такую жарищу на Кавказ не могу, не смею… Придется подождать до следующего года.

Лёна проводила бывших товарищей по школе до автобусной остановки, находящейся неподалеку от дома.

Подошел автобус. Полонский помахал рукой садившимся товарищам и остался. До дома Лёны они шли молча. Первым заговорил Владлен:

– Лёна, я не оправдываюсь, но пойми, никак не мог… У меня было важное задание. От самого начальника училища – полковника. Пока не могу тебе о нем ничего сказать. Понимаешь?

Лёна молча кивнула головой. Он сжал тонкие пальцы ее рук.

– Между прочим, полковник предлагает мне идти к нему адъютантом…

– И что ты?

– Думаю… Но, между нами, откажусь. Надо покомандовать… Тут и рост, и выдвижение, а адъютант – исполнитель чужой воли. И потом, Лёна, хотелось бы поближе к опасности. Мечтаю на Запад…

Она смотрела ему в глаза и молча кивала головой.

– Нет, ты не думай, дружить мы будем по-прежнему. Тебе же надо закончить консерваторию, а мне обвыкнуть на новом месте службы.

Скажи ей Владлен, она не задумываясь бы бросила и консерваторию, и Москву, и все на свете и с ним бы уехала куда угодно.

– Да, взбалмошная Катерина. Хвалилась мне, как съездила на практику в Астрахань и Лановой покорил ее на танцах. Он такой увалень, смотри, а?.. Молчит как рыба, но тут преуспел.

Лёна после начала такого разговора загрустила. У нее появилось желание поскорее уйти. И странно, ждала с таким нетерпением, обиделась смертельно, что опоздал, потом как будто все улеглось…

– Лёнок, ты что задумалась, как на уроке алгебры? – Ей очень трудно давался этот предмет, и Владлен нередко выручал ее в школе.

– Так просто…

– Лёна, у меня задумка… Я хочу сказать…

– Что? «Неужели… любит?!»

– Ты, Лёнок, можешь устроить такое… Сюрприз! Все ахнут от неожиданности…

«Что он надумал? Сделать мне предложение?..» Она почувствовала, как сдавило грудь, голова закружилась… С ней случалось это всегда, когда сильно волновалась.

– Какой, кому сюрприз? – спросила она тихим, не подчиняющимся ей голосом.

– Андрею и Виталию… Да и Михе тоже. Слушай, мне обещал начальник училища – полковник на недельку отпуск. Ну, как поощрение, что ли… Давай поедем к отцу в Киев? Он там возглавляет труппу на гастролях. Папан у меня веселый человек. Познакомит тебя с известными артистами. У него там друзья, будем ездить с тобой на машине. Я и сам немного водить умею… Ну как? А?

Все было неожиданным, заманчивым… Но вдруг уехать от товарищей, с которыми ее связывала долголетняя дружба? Она не могла на это решиться.

Лёна вздрогнула, как от озноба, умоляюще посмотрела Владлену в глаза, будто в чем-то провинилась перед ним.

– Нет, Владлен, я не могу так. Я дала им слово. И потом они и твои же друзья…

– Ну давай устроим просто шутки ради? Как сказал великий Суворов: «Удивить – победить». Сюрприз должен же быть всегда неожиданностью. Ну скажи, чего ты особенного увидишь с Андреем? Он отличный парень. Но как увлекся рисованием, каким-то фанатиком стал. Вот и будет таскать тебя по мастерским, знакомить с братьями-художниками.

– Я давно, Владлен, мечтала о Ленинграде… Ну и о Киеве, конечно.

– Вот и поедем. А в Ленинград поедешь на следующий год. Ты что думаешь, Киев хуже? И против Виталия я ничего не имею. Но согласись, чудаковатый он какой-то. Напускает какого-то исторического тумана. Какие он собирается показать тебе памятники на Волге? Миха, наш прекрасный поэт, почитатель древних греческих и римских мифов и страстный пропагандист Пушкина, надоедлив бывает до чертиков. Понимаю, тебе приятно, что он посвящает тебе стихи… Но кто, скажи, не пишет в наши годы, в наш век стихов? Подумаешь, удивил. Ну как? Едем, Лёна?..

Лёна раздумывала, но потом твердо сказала:

– Нет, не могу, Владлен. Пойми… – Она как-то клятвенно приложила руку к груди.

– Ну, как хочешь. Надумаешь – звони, – сказал он с явной обидой в голосе. – Мне казалось, ты меня уважаешь.

…Дома ее встретила Катя и обняла.

– Ну, сестричка, и кавалер у тебя… Преподнес подарок невесте! Кто-то выбросил сирень, а он принес.

– Не будем, Катюша. Очень устала я, как никогда. Давай спать…

Заснула Лёна только перед рассветом. Болела голова от раздумий: как ей поступить? Не так-то легко отказывать тому, кого любишь…

И утром, ни свет ни заря, заспанная, не умывшаяся, поехала звонить на Центральный телеграф на Кировской.

– Владлен? – Голос ее дрожал и не слушался. Он осел, будто после выпитой холодной воды, и в нем появилась хрипотца.

– Ты, Лёна?

– Да, я. – Зубы ее вдруг застучали, и она сжала трубку, побоялась, что выпустит ее из рук.

– Значит, едем, Лёнок? – услышала она обрадованный, такой дорогой ей голос. – Едем! Я как знал, что ты им откажешь. Позвонил вчера Андрею и сказал ему, что ты решила ехать в Киев.

– Ты сказал ему, что едем с тобой в Киев?

– Он не спрашивал. Зачем ему знать наши тайны?

– Я не еду! – сказала Лёна.

В трубке послышались непродолжительные гудки.

– Лёна, Лёна! «Кто-то, видно, перебил нас, – подумал он, – ничего, еще позвонит. Теперь поедет. Надо собираться, получить разрешение на отпуск у полковника и заказать телефонный разговор с отцом…»

Глава вторая

Ну вот, наконец-то остались позади почти недельные сборы и хлопоты, волнения и неуверенность. А правильно ли она поступает по отношению к Владлену? Лёна, даже не веря всему случившемуся, мчится в поезде «Северная Пальмира», в одном купе с Андреем Млыновым…

Она сидит притихшая и отрешенная, смотрит в окно, хотя, кроме гранатовых огоньков на разъездах да мелькающих изредка оранжевых окон в железнодорожных будках или редких освещенных станций, сейчас ничего не увидишь.

Лёна размышляет, и ей приятно, что Владлен приехал первым к ней домой, ни слова о неприятном разговоре по телефону… И впервые – с двумя большими букетами роз, темно-бордовых и белых. Миха и Виталий шутили: «Глядите, а вот и наш щедрый садовник». Розы едва вместились в цинковое ведерко проводников. Они стояли на столике, наполняя купе пьяняще-сладковатым запахом. От него у Лёны кружится голова.

С ними в купе едет старушка. Когда они вошли, она ахнула: «Куда ж, милая касаточка, столько?» И, не получив ответа от растерявшейся Лёны, закивала головой: «Знамо, со свадьбы, видать». Андрей, не желая разочаровывать старушку, сказал: «Угадали, мамаша».

«Каждому свое, – сказала старуха и добавила: – Вы на меня не глядите. Я вам не компания – толкуйте себе, голубки мои. Что-то меня страсть сном как морит». Тут же сняла туфли и полезла под простыню.

Лёна вернулась к размышлениям о дружбе и друзьях… Мама, когда Лёна рассказала о своих планах, и словом не обмолвилась – ехать ей или нет, куда и с кем. И при прощании не давала никаких наставлений. Это, признаться, немного удивило Лёну. Почему?! Раньше, когда училась в школе и до десятого класса ездила в пионерлагерь вожатой, было столько всяких советов и предупреждений, что их невозможно запомнить. Теперь же, прощаясь, обняла и поцеловала и только сказала: «Помни, Лёнок, о здоровье».

…Притихший в противоположном углу скамьи Андрей Млынов размышлял о своих заботах. Он не принимал молчаливость Лёны за обиду или тоску по Владлену. Хотя для них (для него и Лиханова) не было секретом более заметное расположение Лёны в последний год к Владлену. Но все же, что особенно они ценили в ней как поклонники ее таланта, – это умение сохранять справедливое равенство между товарищами. Она никого не возвышала и не унижала.

Андрей думал сейчас не об устройстве Лёны (имея ключи от дядиной квартиры, об этом можно было и не волноваться), а о том, как распланировать, экономно и интересно, каждый из немногих десяти дней, на которые ехала она в Ленинград.

По его мнению, Лёна должна будет увидеть и старый, дворянский Петербург, и новый, пролетарский город. Но втайне Андрей жил другой мечтой – ему хотелось приобщить Лёну к тем святыням, которым сам поклонялся (они наверняка были ей почти неведомы). По его убеждению, они не менее прекрасны, чем музыка.

Но с чего начать? Рассказать Лёне о давнем споре с Виталием Лихановым о влиянии выдающихся деятелей, великих людей на формирование культуры нации, на ее искусство? С каждым годом Андрей все больше убеждается, как он был неправ перед Виталием, отрицая это влияние. Он сводил все к счастливому случаю.

«Повезу я ее в Музей Петра I, осмотрим Александро-Невскую лавру, места захоронений русских писателей, скульпторов, художников, осмотрим некрополь. Познакомлю ее с нашими мастерскими, где работают академики-художники, и Академией художеств. Дня три-четыре, а может и больше, уйдет на то, чтобы осмотреть шедевры Эрмитажа. Два дня потребуется на главные памятники Ленинграда. По дню на Детское и Царское Села», – прикидывал Андрей.

Млынов улыбнулся своим куцым гидовским планам. Разве могли они охватить все богатства этого чудо-города? Он обратил внимание, что Лёна сдержанно зевает, прикрывая рот ладошкой.

– Так как, Лёна? – Он кивком показал на храпевшую попутчицу. – Последуем примеру старших?

– Да, пожалуй.

И Андрей, оставив ее одну, покинул купе.

Ленинград встретил Лёну и Андрея теплым, солнечным утром.

До дядиной квартиры от Московского вокзала – рукой подать. Он жил на Невском проспекте. Квартира большая, в старинном доме. Она напоминала чем-то филиал морского музея с многочисленными коллекциями засушенных различных рыб и обитателей морской фауны и флоры.

Одну из комнат, где любил уединиться и помечтать хозяин, с удобными креслами, камином и стеллажами книг вдоль стен, Андрей предложил занять Лёне.

Из всех четырех комнат она была наиболее уютной и тихой, поскольку окна ее выходили во двор. Три остальных окна – на Невский проспект.

Они договорились, что, как только приведут себя в порядок, Андрей посвятит Лёну в план знакомства с Ленинградом и его достопримечательностями. Решено было никакими кухнями не заниматься, чтобы не терять дорогого времени. Повсюду множество кафе, закусочных, столовых.

Познакомившись с гидовским планом Андрея, Лена сказала, что всецело полагается на него.

…Они вышли к набережной Невы, и Андрей указал рукой:

– Вон видишь, Лёна, там, за горбатыми мостами, на берегу в светло-зеленом тумане прячется небольшой, неказистый домик. В нем жил Петр Великий.

Когда они подошли поближе, Лёна увидела, что этот деревянный домик заботливо уберегает каменный защитный колпак другого дома.

Долго стояли у картины, почерневшей от времени, могучего русского человека в римских латах. Он чем-то напомнил Лёне иконописных святых подмосковного Загорского монастыря.

Остановились и долго разглядывали личные вещи Петра. Его богатырскую одежду, личный компас. Гениальное чутье правильно тогда подсказало Петру, что из российской глухомани пора рубить окно в Европу.

Рассматривали огромнейшую для нашего времени, грубой работы лодищу, сделанную самим Петром.

Андрея всегда восхищала отлитая в бронзе могучая рука Петра Первого. Подлинная копия некогда живой руки. Эта рука как бы символизировала, что великие дела вершатся не случайными людьми в истории. Андрей невольно сравнивал тонкие, длинные, словно карандашные, пальцы Лёны и пальцы Петра. В сравнении они выглядели пальцами малого ребенка и взрослого человека.

И, улыбаясь, спросил, понимая наивность заданного вопроса:

– Как ты думаешь, Лёна, мог бы выйти из такого человека, как Петр I, выдающийся пианист?

– А почему не мог? Гармонию звуков понимает только душа человека.

– Но ты смотри, какие пальцы у него… Медвежьи лапы-руки. Такими пальцами можно клавиши раздавить.

Лена с улыбкой ответила:

– Кроме дальтоников, никто из людей не путает цвета, однако не всем людям суждено быть художниками…

– Теперь, Лёна, держим путь в одно из поэтичней-ших мест – в Александро-Невскую лавру.

По пути Андрей как бы вернулся к разговору, начатому в музее.

– Сколько ни пытаюсь, не могу себе представить, не хватает фантазии, что некогда на том месте, где находится город, были дикие топкие болота, покрытые камышом. И вот приходит этот титанического ума и воли человек и не где-либо, а именно в этой болотной трясине закладывает город. И царское ли это дело – самому стать и архитектором, и инженером, и плотником, и каменщиком? Нам, отдаленным веками от деяний наших великих предков, не всегда ясен смысл их устремлений, – меняя интонацию, с пафосом произнес Андрей. – Угадай, кто это сказал?

– Я плохо знаю историю, – ответила Лёна. – И, признаться, считала ее скучной наукой в школе. И если хочешь, то мне стал прививать вкус к ней Виталий. В его подаче она выглядит ярче, богаче… И поэтому значительнее, что ли.

– Не буду скрывать, Лёна, цитировал я нашего друга Виталия. Как видишь, его профессорский дух живет и спорит с нами. Я учусь в Ленинграде уже два года, бывал здесь до этого дважды, а Виталий приехал ко мне, пошатался по городу недельку, порылся в каких-то манускриптах в Щедринке и насмерть устыдил меня…

Андрей придержал ее за локоть.

– Ты бы слышала, как он меня разносил, чуть ли не с кулаками лез. Так и сказал: «Пока не проникнешь во все исторические тайны города сего, не быть тебе художником».

– И ты теперь на мне свои знания проверяешь? – спросила Лёна. – Но я в этих местах новичок. У меня нет ученого лихановского подхода. Я могу сказать, интересно или нет. И все…

– А что, если нам сейчас отправиться в некрополь? – предложил ей Млынов, загадочно улыбаясь. – Наши братья-студенты любят бывать в некрополе на этюдах… И на Лазаревском кладбище. Там погребены Ломоносов, Фонвизин, знаешь?

– Нет.

Они свернули по аллее налево, и Лёна остановилась и даже попятилась чуть назад.

– Ну, Андрей, ты решил, видно, меня сегодня прикончить.

Она, как девочка, подбежала и опустилась, преклоняя голову. На мраморной плите было выбито: «Чайковский Петр Ильич».

– Великий труженик музыки… Подумай только, Андрей, сколько им написано! Очень его люблю… Нет, не то слово «люблю». Я уношусь в другой мир, когда смотрю и слушаю его светлые, полные жизни, радости балет «Спящая красавица» и оперу «Иоланта». Вот бы посмотреть их у вас здесь, на сцене Мариинского театра.

– К сожалению, Лёна, не могу тебя порадовать. Они летом, как правило, выезжают на гастроли. Как и в Москве.

Лёна поправила тюльпаны на могиле.

– Ты знаешь, вот говорю, стоим здесь, а у меня в ушах музыкальный хаос, одна мелодия сменяет другую…

Андрей заметил, что длинные, тонкие пальцы Лёны шевелились и подрагивали, словно она мысленно проигрывала все, что воскрешала ее музыкальная память.

– Ты знаешь, Андрей, – сказала Лёна, – а я уже скучаю по своему пианино. Лишь два дня не притрагивалась к клавишам… Не верится. Хорошо, что у твоего дяди рояль. Сгораю от нетерпения сыграть на нем.

– Ну, тогда поехали домой.

Лёна перебила Андрея:

– А к художнику Иванову обещал…

– Давай зайдем, могила здесь, близко. По аллее и направо.

Они прошли и остановились у скромного, простого постамента, на котором был высечен мраморный профиль художника. Под ним два слова: «Александр Иванов». Перенеси этот постамент на другое кладбище, и никто никогда не догадается, кто этот Иванов…

– Его жизнь можно назвать подвигом художника во имя искусства, – с волнением, чуть хрипловатым голосом сказал Андрей. – Ты подумай, Лёна, к какой цели надо стремиться и обладать каким мужеством, чтобы во имя искусства отказаться от женитьбы на любимой девушке, уехать из родной страны и там, миссионером, четверть века отдать любимому детищу – картине «Явление Мессии».

– Да, это действительно подвиг… Создавать одну картину столько лет.

Лёна долго стояла в каждом зале академии, задержалась в мастерской, где работал Андрей, среди рисованных полотен, мольбертов и гипсовых копий с натуры. Мастерская пропахла масляными красками и табаком.

– Кто строил это здание? – спросила Лёна.

– Знаменитый по тем временам архитектор Коко-ринов вместе с Валлен-Деламотом. Кокоринов был большим другом Ивана Ивановича Шувалова – основателя и первого президента Академии художеств.

– Андрей, а пойдем сегодня в Эрмитаж, – сказала она и умоляюще посмотрела ему в глаза.

– Лёнок, – вдруг неожиданно ласково обратился Андрей. – Я вижу, ты устала!

– Нет!

– А не лучше ли нам погулять по набережным Невы или съездить на Васильевский остров? Там зайдем в знаменитый репинский кабачок. Ты посмотри, какая погода, редкая для Ленинграда!

Действительно, было тепло и солнечно.

– Нет, – заупрямилась Лёна. – Хоть несколько залов. В Эрмитаж…

– Да их более шестисот, – чувствуя, что весь его план летит к черту, пытался возражать Андрей. – Нам еще придется отдать Эрмитажу три-четыре дня.

– Ну посмотреть хоть какую-то эпоху мы можем сегодня? – настаивала Лёна.

«Вот же настырная», – рассердился Андрей, но вынужден был уступить, чтобы не обострять отношения, думая при этом, что важный разговор с Лёной о личном он перенесет или на квартиру дяди, или на набережную Невы, вечером.

Они подошли к Эрмитажу, взяли билеты, и Лёна попросила показать ей великих мастеров эпохи Возрождения.

… – Мир тесен! Ба, знакомые все лица, – услышали они и не поверили глазам. Перед ними стоял Миха Байрон. Андрей от неожиданной встречи растерялся, а Лёна, как ему показалось, очень обрадовалась и кинулась обниматься, чего с ней прежде никогда не бывало.

– Каким ветром, Миха, тебя сюда занесло? – спросила Лёна и, взяв Миху под руку, прижалась к нему плечом.

– Укатили вы, черти, в Ленинград, крутился я сутки, надеялся, отвлечемся с Лихановым, куда-либо забредем. Мать у него на операцию положили, и не до развлечений ему. Побродил вечер с юной особой по Воробьевым горам, поболтали о поэзии, о том о сем. А вечером пришел и думаю: а кто мне запретит? И вот у ваших ног. Помнишь, Лёна, как у Пушкина «К сестре»:

Вот и примчался…

– А вещи где твои, где остановился? – спросил Млынов.

– Тетка тут у меня, родная сестра отца, на Выборгской. А какие у меня вещи? Я не на год… На несколько дней. Бросил у нее. Белую ночь бродил по улицам тихим. И мне казалось, встречусь с… Пушкиным, непременно… Под утро заснул в Летнем саду, да милиция разбудила. Думали, пьяный.

– Фантазер ты, Миха, – сказала Лёна.

– Чего же ты не позвонил мне? – набросился Андрей. – Знал же телефон?

– Знал. Не хотелось вашим планам мешать. Я-то внеплановый…

– Нет, нет, теперь мы тебя не отпустим, – с радостью уверяла Лёна. – Не возражаешь, Андрей?

– Ну что ты! Хотя Миху можно и лишить нашего общества за приезд без предупреждения… Давайте, друзья, выполним программу-минимум, пройдемся по Итальянскому залу эпохи Возрождения, посмотрим Смольный и… Я приглашаю к себе на студенческий обед. Согласны? Но прежде…

Они сели в автобус…

– А вот и Смольный, – сказал Андрей, кивнув головой. – Штаб Октябрьской революции. Из этого здания Владимир Ильич руководил вооруженным восстанием…

– Постоим здесь минутку, – сказала Лёна. – Помечтаем.

– Постоим, – сказал Андрей. – Ты знаешь, Лёна, когда я сейчас увидел это величественное здание, мне вдруг показалось, что тут, на площади, горят костры, а у костров перекрещенные пулеметными лентами матросы, солдаты в длинных шинелях и папахах…

начал читать стихи Маяковского Миха.

– Давайте, ребята, зайдем туда? – предложила Лёна.

– А там не музей, – сказал Млынов. – В нем теперь Ленинградский обком ВКП(б) и облисполком.

…Веселый товарищеский ужин был омрачен полученной из Москвы телеграммой: «Срочно выезжай домой. Мама заболела». И подпись: «Марина».

– Я страшно невезучая, мальчики, – с печалью в глазах сказала Лёна. – Ну, что я тебе говорила, Андрей?

Хорошего в жизни ждешь безнадежно долго. А проходит оно быстро, оставляя осадок грусти оттого, что уже никогда не повторится. Такое чувство охватило Лёну вместе с усталостью. Несколько дней, проведенных ею в Ленинграде, промелькнули как приятное сновидение. С грустью расставалась она с городом и сожалела о том, что даже бегло не удалось ознакомиться с его достопримечательностями. Торопливо осмотрено только несколько из шестисот залов Эрмитажа. Не состоялось знакомство с легендарным крейсером «Аврора», Таврическим дворцом; не видела она памятник «Жертвам революции» на Марсовом поле; не посетила Исаакиевский собор и Петропавловскую крепость; не была в Пушкине… Да мало ли еще где она не была! По мере того как поезд их приближается к Москве, на душе все тревожнее. «Что же с мамой? Неужели она снова получила какие-либо неприятные вести от отца? У мамы сердечный приступ, наверно…» Ее мысли прервал Миха.

– Лёна… – В глазах у него блуждает затаенная печаль. – Лёна, помоги мне.

– В чем?

– Как тебе сказать… Ну, разобраться в женщинах… Вернее, в девушке, которую я не могу обижать и не знаю, как мне поступить. Твоя сестра Марина призналась, что влюблена в меня. На Воробьевых горах мы с ней гуляли…

– Марина? Ты не разыгрывай меня, Миха.

– Я честно, Лёна. – Он поглядел ей в глаза, и она почувствовала, что он говорит правду.

– Нет, нет, – быстро проговорила Лёна, – тут я тебе не советчик… Избавь меня быть судьей в таких делах. В любви решают только двое…

– Но, понимаешь, не могу же я играть онегинскую роль… Она – милое, юное создание. Но… Я к ней не чувствую того, ну… того, что к тебе…

– Ко мне? – Лёна вздернула брови. – Ко мне? – снова переспросила она. – Оригинальный способ объяснения своих чувств. – И расхохоталась так заразительно, от души, что на глазах ее появились слезы.

– Миха – мой муж, – вытирая глаза, сказала она вслух. – Расчудесный ты мой друг Миха! Мне так всегда хорошо в твоем обществе… Я люблю в тебе поэта, остроумного человека, с тобой всегда весело и на душе празднично… – Она по-детски хихикнула в кулак. – Не представляю тебя мужем, Миха, просто не хватает моей фантазии. Что ж, тогда придется мне вот так всю жизнь по-детски дурачиться с тобой? – Она снова расхохоталась. – Вам не кажется, дорогой мой муж, что мы уже приехали?!

За окном замелькали встречающие на перроне. Поезд дотягивал последние метры. Уже приветливо махали люди руками, цветами.

У вагона стоял Виталий Лиханов. Он посмотрел недоуменно на обоих, снял шляпу и растерянно надел ее бантом наперед.

– Говорят, на свете не бывает чудес, – промолвил он, пожимая руки Лёне и Михе. – Это как же прикажете понимать?

Они не знали, что Млынов дал телеграмму и просил встретить Лёну.

– Профессор, снимите очки-велосипед. Понимайте, как это требуется, и действуйте по-рыцарски… Да что с тобой? Столбняк напал? Бери у Лёны чемодан и плащ…

Миха и Виталий шли чуть позади Лёны.

– Ну что, поздравлять? – спросил Виталий тихо.

– Поздравлять еще рано… Не торопись. – Миха взял его за локоть.

Весь путь от вокзала домой ехали в такси молча. У дома Лёны стали прощаться. Миха заботливо взял ее под руку и сказал Виталию:

– Расплатись и подожди меня, я вернусь…

Лиханов, прохаживаясь у ворот, терялся в догадках.

– Вот это да, – только и повторял вслух, изредка останавливаясь, Лиханов.

Появился Миха.

– Что у тебя с Лёной? – спросил Виталий.

– Как что? А ты не догадываешься?

– И это серьезно?

– Вполне. Думал, мучился ходил, когда она уехала. Не могу жить без нее… Как подумал о том, а вдруг там Андрей сделает ей предложение? Ну и решил… Приехал и признался ей.

– А она?

– Что она? Как видишь. Неделька потребуется нам уладить все с родственниками – и в загс, а друзьям – приглашение за свадебный стол.

Лиханов как-то вдруг обмяк и потерял всякий интерес к дальнейшему разговору.

– Поздравляю, Миха. Тебе очень повезло… Считай, из нас троих ты самый счастливый…

Лиханов провел тревожную ночь, ошеломленный неожиданным сближением Лёны и Михи. Он вспомнил, как Миха Байрон был особенно внимателен к ней на дне рождения. «Да, это было не случайно уже тогда…» И впал в меланхолию… Всегда во всем ему в жизни не везло. Берется за дело, как будто бы поначалу идет все хорошо и рыбка поймана, донеси ее до берега и любуйся и радуйся своей удаче… Но стоит этой «рыбке-удаче» показаться на глаза, как она срывается с крючка. Вот и сейчас… Ну кто мог подумать, что Миха воспылает к Лёне такой нетерпеливой любовью, что даже в Ленинград умчится предложение делать? Как же быть дальше? Придется ехать к тетке одному… Его размышления прервал звонок.

– Слушаю.

Это была Лёна. В трубке журчал ее голосок. Когда он слышит его, всегда бывает в восторге от малейшего ее внимания. «По голосу слышно – она безгранично счастлива, радость так и распирает ее», – думал Виталий.

– Поздравляю, Лёна… От всего сердца поздравляю!

– С чем, Виталий?

– Лёна… – откашлялся. – Алена Дмитриевна, не надо разыгрывать старых друзей. Друзья всегда остаются друзьями.

– Постой, Виталий! Я ничего не понимаю. Ты какой-то не такой. Что с тобой?

– Ничего. Я предложил Михе и тебе поехать на Волгу. Он принял мое предложение.

– Ну и что же? Я тоже рада. Вместе будет веселее… Чего ты, Виталий, меня разыгрываешь? Или у тебя какие-то новые планы? Ладно, договаривайтесь сами. До свидания.

В трубке послышались продолжительные гудки.

«Счастливая – и сразу же изменилась, – подумал Лиханов. – Капризные нотки появились в голосе… Просыпается в ней характер женщины…»

Глава третья

Если надо было бы дать определение великой русской реке Волге, то его можно было бы выразить двумя словами – «просторы необъятные».

Волга, с необъятностью и безбрежностью, с ее радостной удалью и тоской, породила, видно, и широту характера русского человека. И, попадая под ее магическую власть, ты не в силах ее преодолеть. Глядишь как завороженный. Лёна и Виталий стояли на носу парохода, опершись о борт, и жадно смотрели вдаль, а красота Волги и ее просторы пьянили и волновали их, как любимая песня…

Пароход режет острым носом воду, отваливая белые, пенящиеся пласты шуршащих волн. Мимо проплывают поля, деревни, леса. Слева берег был ровный, пологий, справа – крутой, обрывистый.

А вот и Плес – маленький городишко с белыми кубиками домов и пышными садами. Здесь жил и писал Антон Павлович Чехов. Сюда приезжал на свою дачу Федор Шаляпин. Тут рисовал свои неповторимые пейзажи русской природы Исаак Левитан.

– Мал золотник, да дорог, – проговорил Лиханов, кивая головой в сторону Плеса. – Сотни лет тому назад шли тут жаркие схватки с татарами. Городок служил сборным пунктом для русских воинов, идущих в поход на Казань. В городе были памятники… Не знаю, остались ли какие из них. Мы не очень щедры на благодарность своим предкам. А в этом городке останавливались в 1612 году со своими войсками Минин и Пожарский.

…Вставало солнце. Красной краской оно щедро окрасило и небо, и воду, и прибрежные деревья, и розовым стал стелющийся над Волгой туман.

И вдруг будто кто поднял занавес тумана, и перед Виталием с Лёной раскинулся на берегу большой город. С высокого нагорного берега стремительными уступами спускались вниз к воде кремлевские стены.

– Петр I назвал город Нижний внутренним портом российским, – сказал Виталий. – После Отечественной войны 1812 года у царя Александра и его близких советников возникло желание перенести столицу в Нижний Новгород, но не решились обижать Москву – мать городов русских.

Пароход приближался к окраинам Горького. У плеса тянулись гигантские корпуса автозавода с лесом дымящихся труб. Утреннее солнце вызолотило широкие окна цехов. И на голубом фоне неба он сверкал радужными красками.

– Вот он, наш красавец автомобильный, погляди, Лёна. Крупнейший в Европе, – поднял кверху палец Лиханов.

– Да это не завод, а сказочный дворец! – воскликнула она.

У города через Волгу перекинулась стальная дуга моста. По нему проходил эшелон с открытыми платформами. На них стояли новенькие грузовики.

– Как думаешь, сколько автомашин? – спросил Лиханов.

– Давай посчитаем, – предложила она. И первой ответила: – Шестьдесят четыре!

– А у меня шестьдесят шесть. А знаешь, Лёна, сколько таких мощных транспортных красавцев выпускают горьковчане в год? Тысячи машин. Прибавь к ним машины нашего московского. Представляешь, сколько? Если бы можно было воскресить предков Нижнего, что на колымагах ездили! Пусть бы они поглядели, какая была и какая стала наша страна… Для них бы наши сегодняшние достижения были бы фантастикой похлеще жюль-верновской.

– Знаешь, Виталий, чего бы я сейчас хотела? – спросила она. – Превратиться в птицу. Взлететь бы так над Волгой и поглядеть на новые наши города, заводы, стройки. Очень уж хочется видеть своими глазами нашу романтику строительных будней.

Виталий и Лёна как-то и не заметили, что были уже не одинокими собеседниками…

В то солнечное воскресное июньское утро многие пассажиры стояли у бортов теплохода, любуясь зелено-бархатными берегами Волги, ее прибрежными деревнями, маленькими пристанями, рыбаками-любителями. У всех было хорошее, праздничное настроение, доносился веселый смех, и молодежь уже танцевала на корме модное танго «Брызги шампанского».

Слева от Виталия и Лёны стоял розовощекий лысый толстячок в пенсне, в парусиновом костюме и модных сандалетах. Он чему-то ухмылялся. Поправив пенсне на носу, толстячок обратился к ним:

– Думал, что хоть на теплоходе отдохну от неугомонных студентов, но и здесь вот, – сделал он жест, – в раю обетованном, на Волге, снова споры, непрекращающиеся дискуссии. Вы извините, но вы чем-то… Вот вы, – показал он на Лёну, – похожи на мою племянницу Вику. Вы учитесь на филологическом?

– Нет.

– А вас, – обратился он к Виталию, – я много раз видел на лекциях профессора Сказкина… Вы – на историческом?

– Да.

– Ну, а меня зовут Александр Степанович. Фамилия моя Вольнов. Преподаю на кафедре эстетики. Разрешите мне в вашу компанию, молодые люди? Одному неуютно как-то.

Виталий и Лёна были удивлены, но посчитали неудобным отказывать в обществе одинокому человеку, желающему совместно провести время. Он мог быть для них приятным собеседником.

– Пожалуйста… Но для вас наш студенческий разговор, – сказала Лёна, – может быть неинтересным…

– Люблю дерзающую юность и приглашаю на завтрак, – сказал Вольнов. – Одинокому человеку всегда скучно…

В каюте первого класса, куда привел их Александр Степанович, было по-домашнему уютно. Он распорядился, и официант принес меню.

– Выбирайте, сегодня вы мои гости. Кто что будет пить?

Лёна и Виталий отказались, а Вольнов заказал себе бутылку коньяку. Официант удалился.

– Разрешите мне по праву старшего товарища внести ясность в некоторые положения вашего разговора. Я не подслушивал его, но стал невольным свидетелем, и мне, как человеку, имеющему кое-какой жизненный опыт, хотелось бы кое-что уточнить. Искусство – удел избранных, как и музыка, – продолжал он. – И не многие могут ценить искусство и понимать музыку. Народу надо хлеба и зрелищ, как говорили древние римляне… Хлеба у нас предостаточно и кинокартин хватает. – Он усмехнулся и выпил. – Угощайтесь, друзья.

– А для чего же тогда существует искусство? Музыка? Так, само по себе? – с недоумением спросила Лёна.

Лиханов нахмурился, задумавшись. Он явно не соглашался с собеседником и в глазах Лёны не хотел оставаться несмышленым школяром.

– По-моему, свет человечности, правды, прекрасного, чем живет обычно талантливый художник, разрушает искусственные преграды между людьми и объединяет их. Разве это не та главная идея, которая заложена в творчестве больших мастеров пера, кисти, резца? – с пафосом спросил Лиханов…

Из безобидной беседы разговор начинал принимать какую-то навязчивую форму. И Лёна и Виталий, не сговариваясь, поднялись.

– Благодарим…

– Позвольте, куда же вы, друзья мои? Или вы устали от серьезных вопросов? Давайте отбросим их, и я расскажу некоторые пикантные случаи из личной жизни великих людей. Садитесь, садитесь. Мы еще будем пить чай.

– А может, не стоит тревожить тени великих? – сказал Лиханов. – Есть неписаное правило: «У гения не следует замечать его слабости…»

– Чему вас учат, юноша? А критика? Так можно дойти до оправдания любого двоедушия и подлости… Растлитель будет проповедовать целомудрие в искусстве, а алкоголик сойдет за великого художника.

У Лиханова потемнело в глазах.

– Замолчите! – крикнул он, и его испугал собственный крик.

Лёна схватила Виталия за руки.

– Умоляю тебя… Пошли отсюда. Быстрее пошли…

– Я же пошутил. Что вы? Вы просто меня не поняли. Неужели вы не обладаете чувством юмора? Нельзя же так под все подводить какую-то идейную базу и думать черт знает что…

– Идем, Виталий. Идем отсюда немедленно…

Они поднялись на верхнюю палубу, перешли на нос корабля. Стояли молча, переживали случившееся и смотрели на голубеющую даль, на зеленые заборы лесов, тянущиеся вдоль Волги по берегам, и чувствовали, как к ним постепенно приходили прежнее спокойствие и радостная уверенность в своей правоте.

– А ты, оказывается, Виталий, вспыльчив, – сказала Лёна.

– Да, теперь, видно, замуж за меня не пойдешь, – ответил он.

– Признаться, страшновато…

– Да, сюрприз он нам преподнес… У меня до сих пор дрожит все внутри, как вспомню…

– Перестань расстраиваться, Виталий, – сказала она, положив руку на его плечо и слегка похлопывая. – Скоро приедем в твое родное Новопокровское. Будем на рыбалку ходить, купаться…

– Нет, понимаешь, Лёна, голодный, злой волк – это объяснимо. Но старый злой эстет, глумящийся над всем святым для каждого человека, приводит меня в отчаяние… Такое впечатление, что для этого типа нет ничего дорогого…

…Утром 22 июня Лёна и Виталий услышали тревожное обращение по радио В. М. Молотова. В двенадцать дня оно всколыхнуло всех обитателей теплохода… Война! Затаив дыхание, долго слушали выступление Молотова подавленные, притихшие люди… Лёна и Виталий решили сойти в Куйбышеве и ехать немедленно в Москву поездом.

Лёна с грустью в глазах обратилась к Виталию, ища у него поддержки:

– Меня преследует какой-то злой рок… Невезучая я… Это уж точно.

– Ну что ты, Лёна? Война на всех нас свалилась неожиданно.

– Нет, нет, Виталий, ты не знаешь. И в Ленинграде не повезло… И теперь вот, когда с тобой здесь. У меня просто фатальная невезучесть.

Неожиданный отъезд Михи в Ленинград привел Марину в ярость.

Она вспомнила о свидании с ним на Воробьевых горах, о стихах, которые он ей посвятил. Долго перечитывала их по нескольку раз, а потом порвала в клочки. Вот тебе и «Первый поцелуй»… Так это, значит, было с его стороны насмешкой над ее чистыми чувствами и над ней? Ну, подожди… И все виновата Лёнка… Строит из себя красавицу, собрала вокруг себя базар женихов и вот любуется собой, своим всемогуществом над ними… А что в ней особенного? Ну, глаза, женственность, а так ведь хрупкая, кисейная барышня. Отрежь ей косу, и как она будет выглядеть? «Жаднюга!» – сказала вслух и тяжело вздохнула Марина. Мало ей одного Владлена, из-за которого умирает, так она еще и с Андреем заигрывает, и с Виталием собралась путешествовать, и – не нахальство ли! – Миху заманила. Марина не сомневалась в том, что, когда Коломыченко провожал Лёну в Ленинград, она чем-то обнадежила его. Чего бы это он ни с того ни с сего полетел за ней на крыльях… И тут к ней пришла странная мысль: «Дам ей телеграмму… Приедет из Ленинграда – скажу ей, что она мне больше не сестра, раз так поступает со мной».

Марина тут же написала текст телеграммы и отправила гневное письмо Михе…

Он пытался с ней объясниться, не раз приходил, приглашал в театр, но она сказала, что больше видеть его не хочет и чтобы он навсегда оставил ее и забыл.

– Между нами все кончено, – бросила она ему решительно.

Миха хотел ей рассказать все, как случилось, почему уехал…

Любопытство распирало Марину: как же он будет перед ней оправдываться и молить о прощении? Ей очень хотелось это услышать, но, пересилив все свои желания, она указала ему на дверь:

– Не желаю больше ничего слушать и видеть вас… – Сказала «вас» и удивилась своему чересчур взрослому тону.

Миха ушел, а она усмехнулась, довольная своей строгостью и твердостью, проявленными к нему. Долго сидела, задумчивая, опечаленная первой неудачей в любви. Ей стало обидно, что у нее любовь началась не так, как ей хотелось, как начинается она у всех. За другими вон как… Та же Лёнка… Так и вьются вокруг нее. А тут понравился один и то оказался каким-то непутевым и ветреным. Мечется, то за сестрой ухаживает, то за ней. «А может, я и сама в чем-то виновата? – подумала она. – Он же меня очень просил встретиться на следующий день. И я сама того хотела, а отказала во встрече. Из гордости, конечно. Думала, пусть недельку помучается, крепче любить будет. А он и не мучился, выходит, подождал день-два, а потом сел на поезд и укатил в Ленинград. Нет, все же он ветреный, – заключила Марина. – Ждут же люди, когда любят, даже годы ждут. Вон мама… Рассказывала мне тетка Степанида, какие за маму сватались, а она – нет, и все». Почему так получается? Умный, интересный парень, веселый Миха, и ей по душе, а вот…

Марина поссорилась с матерью. Ольга Ивановна увидела, что дочь переживает первую неудачу в любви, посоветовала ей поехать в пионерлагерь вожатой.

– Не так скучно будет, Марина. Потом вернешься, надо будет готовиться к поступлению в институт…

– Сама знаю, не маленькая, – как-то неожиданно резко ответила Марина. Она никогда не позволяла себе так говорить с матерью. Но уже не могла сдержать себя.

– Ты что такая сердитая? У тебя что случилось?

– Ничего не случилось, и дайте мне, пожалуйста, жить спокойно. Надоели ваши советы, наставления, вопросы. Ну, что вы все пристали ко мне? – Она крикнула это срывающимся голосом и, заливаясь слезами, убежала в комнату, где они жили с Лёной…

После этого она долго не разговаривала с матерью. На совет тетки Степаниды извиниться за грубость ответила ей тоже резко:

– Не вмешивайтесь вы не в свое дело…

И мать и тетка, посоветовавшись между собой, решили больше не тревожить Марину. Они догадывались, что с ней произошло. К тому же Степанида рассказала сестре о том, как Марина выгнала Миху из дома.

Тревожными предчувствиями чего-то недоброго жили в эти дни в доме Оболенских. Прошло несколько дней, как Степанида и Ольга похоронили старшую сестру Пелагею. Особенно тяжело переживала эту утрату Степанида. Она после похорон неделю болела, не вставала с постели и, чуть оправившись, стала ежедневно, как на работу, ходить в церковь.

В черном платье, платке, похудевшая за несколько этих дней, она стала похожа на старушку-монахиню, хотя по годам она была еще не так-то стара. Ей в воскресенье, 22 июня, исполнилось пятьдесят два года.

…В пятницу вечером Степанида рассказала сестре о подруге Марии… Они из одной деревни. Мария жила в прислугах у инженера в Чистом переулке. Степанида часто встречается с ней в церкви. Живет она по соседству с каким-то послом из Германии. Так вот, уже неделю из труб посольского дома черный пепел сыплется и сыплется. Весь двор засыпало. Все говорят, что они какие-то бумаги жгут. «Чует мое сердце, не к добру все это», – сказывала Мария. «И я так думаю, – подтвердила Степанида, – не к добру».

…Утром в субботу, 21 июня, Степанида рассказала Ольге про скверный сон. Будто они вышли все голые во двор, а над двором в небе столько ворон каркает, туча! И Катю видела плохо. Она вся в черном, как монашка, и какой-то сверток белый у нее.

– И так нам горя хватает, – сказала Ольга, подумав о муже. И вспомнила о том, что несколько дней тому назад узнала поразившую ее новость… Владлен Полонский сделал предложение дочери директора консерватории. Ольга Ивановна не поверила дошедшим до нее слухам, но потом сама увидела. Он вышел из кабинета директора и, заметив ее, тут же свернул в боковой коридор, выходящий во двор. И не поздоровался… Она рассказала об этом Степаниде.

– Пустышка. Я его сразу невзлюбила, – сказала Степанида. – А с лица – иконка. Ухлестывал, ухлестывал за Лёной и переметнулся.

Ольга расплакалась. Степанида стала ее утешать.

Марина лежала в соседней комнате и слышала весь разговор тетки с матерью. Она тоже видела Владлена с какой-то девушкой и хотела преподнести сестре эту новость как «сюрприз» в отместку за Миху, когда та вернется с Волги. Теперь же ей стало жаль сестру. Она расплакалась и укоряла себя за то, что так плохо думала о Лёне и собиралась так жестоко ее наказать.

Ей стало жалко и мать, которую она обидела без причины. Разве мать виновна в том, что тот, кого любит Марина, такой несерьезный парень? Перед мамой надо извиниться. «Помирюсь с ней. Ей и так тяжело… Какая была красивая женщина, а переживания после ареста отца быстро ее состарили. О Кате тоже переживает. – Марине было известно, что старшая сестра ожидает ребенка. – Теперь вот Лёнино горе свалилось на плечи матери, а тут еще и я так несправедлива к ней…»

И Марина решила сегодня же вечером, как придет мать с работы, просить у нее прощения…

Глава первая

Ничто так не сближает людей, как общее горе. Этим общим для всех горем стала война.

…Когда осудили полковника Дмитрия Дмитриевича Оболенского, между супругами Гришиными – мужем Василием Ильичом и его женой Степанидой Ивановной произошел бурный разговор… За ним вскоре последовал разрыв. Она ушла к младшей сестре Ольге и стала жить у нее и помогать, скрашивая ее безрадостное бытие.

Прошло больше трех лет, но Степанида помнит, как они расстались с Василием Ильичом, будто все, что случилось, произошло вчера.

…Она прибежала домой от сестры со слезами на глазах, упала на диван и зарыдала. Муж никак не мог ее успокоить, допытываясь, что с ней случилось.

– Скажи толком, что с тобой?

– Дмитрия осудили, – ответила она, вдруг перестав плакать.

– Когда?

– Вчера. За что такое наказанье? – спросила у него Степанида.

– Невиновен – разберутся и выпустят… А натворил чего, ответит перед народом, – сухо ответил Василий Ильич.

– Ах ты, бездушный чурбан! – крикнула она и бросилась из комнаты.

Василий Ильич и не удерживал ее. Баба есть баба, пошумит, покричит – у всех нервы! – на этом и кончит.

Но Степанида не вернулась в тот день ночевать. Не было ее и на второй, и на третий день. Он уже собрался обратиться за помощью в угрозыск, но вдруг случайно обнаружил письмо в домовой книге, написанное на бумажном клочке неровным, будто поваленный набок забор, почерком: «Между нами все кончено. Ты мне больше не муж. Живи как знаешь. Придешь к сестре – выгоню. Так и знай». И корявая подпись: «Степанида».

Не стал он ходить к сестре ее Ольге и выяснять свои отношения с женой…

Вот после этого и жил Василий Ильич как знал, одиноким бобылем. Постарел, замкнулся. Его угрюмый вид отпугивал людей, прежде знавших его по заводу.

3 июля 1941 года на автозаводе собрали коммунистов и ознакомили с постановлением Военного совета округа от 2 июля: «О добровольной мобилизации в дивизии народного ополчения». Гришин подал заявление первым. А через две недели, 16 июля, нескольких старых коммунистов их завода, в том числе и Гришина, вызвали на бюро МК и МГК и зачитали постановление об утверждении заместителями командиров дивизий и полков. Василия Ильича назначили заместителем командира полка по политчасти в 18-ю Ленинградского района ополченскую дивизию.

…В красноармейском обмундировании, с солдатским сидором за плечами он и пошел на квартиру Оболенских. «Как бы там ни было, а надо попрощаться. Не в командировку, а на войну, – думал он, – ссора ссорой, но почти четверть века вместе прожили. Все же она мне жена. Мало ли что может быть на войне? Можем и не увидеться больше…»

Гришин неуверенно переступил порог квартиры Оболенских. К нему бросились Марина и Лёна.

– О, кто у нас! Степанида Ивановна, поглядите… Раздевайтесь, дядя Вася. Садитесь с нами обедать.

Марина сняла солдатский сидор, Лёна взяла у него фуражку защитного цвета.

Но Василий Ильич не решался следовать дальше и топтался на месте, пока ему не сказала Степанида:

– Ну, раз пришел, Аника-воин, проходи, садись с нами отобедать. Не ломайся, не невеста, а мы не сваты тебе.

Василий Ильич отпустил пышные усы и был похож чем-то на Буденного. Он положил большие натруженные руки с крупными потрескавшимися пальцами, от которых пахло железом и машинным маслом, на стол.

Степанида, видать, накоротке всплакнула. Вышла с кухни с припухшими, красными глазами, молча поставила перед ним рюмку водки, соленые огурцы и налила всем по тарелке щей.

Василий Ильич молча выпил, закусил огуречной долькой и принялся шумно хлебать щи, изредка поправляя хлебом усы.

Погруженный в свои раздумья, он сидел, ел и, казалось, не замечал никого из тех, кто был с ним за столом. Степанида украдкой косилась на мужа. Отощал заметно без ее заботы. Никогда он не отличался разговорчивостью, а сейчас и вовсе выглядел каким-то угрюмым. «Бирюк бирюком, – подумала Степанида. – На войну, чай, уходит, мог бы и поговорить о чем-нибудь. Или совсем отвык от меня. Чужая я, понятно, теперь ему».

Притихших, настороженных, молча сидящих за обедом Оболенских всколыхнул появившийся Лиханов.

Поздоровался, кивая головой, и обратился ко всем, будто они могли ему чем-то помочь:

– Вы мне скажите, товарищи, существует какая-либо справедливость на белом свете?

– Ты о чем? – сочувственно поглядела на него Лёна. – Тебя что, кто-нибудь обидел?

– Хуже… Вторую неделю, как подал заявление… Чтобы в армию призвали. Ни ответа ни привета. Все ребята вместе подали в один день. Несколько товарищей с факультета и Миха Байрон. Их всех призвали, а я вот… перед вами. Миха уже в запасном полку обучается. Вчера открытку прислал. От Андрея тоже получил. Вот. – И он протянул Лёне письмо. – Призвали и направили в студию Грекова. На днях будет в Москве. А меня… – Он развел руками. – Несправедливо.

«Уехал и не попрощался, – подумала Марина о Михе. – Обиделся. Мне что, легко?»

– Какой ты еще тут справедливости добиваешься? – спросила, вздыхая, Степанида. – Войну Гитлер против нас открыл, ни у кого ничего не спрашивал. О Господи, – перекрестилась она, – а ты справедливость отыскиваешь.

– У тебя же больна мать, Виталий, – сказала Лёна. – Куда же ты? Она останется одна.

– Мамашу, я договорился, возьмут в больницу. За ней уход особый надо, под наблюдением медиков. Я ей тут плохой помощник, ничего не смыслю в медицине. – И Лиханов обратился к Гришину: – Василий Ильич, а вас кто назначил?

– Московский городской комитет партии утвердил.

– Понимаю. По партийной линии, значит, вас. А кем вы, извините за нескромный вопрос?

– Комиссаром полка в дивизию ополчения.

– Вот бы мне туда. Возьмите меня, Василий Ильич. В ноги вам поклонюсь, возьмите.

– Чудной вы, Виталий, право. Нешто я сам подбираю людей? И потом в нашем полку в целом-то пожилой народ, с автозавода нашего добровольцы. Просись через военкомат. Направят, я что, против? Будем в одной дивизии воевать. А я сам, понимаешь, такими правами не наделен.

– А где ваш сборный пункт? – не унимался Виталий.

– Это, голубчик, тайна, – усмехнулся Гришин. – Военная тайна.

– Ты садись обедать с нами, – пригласила Виталия Степанида. Из всех друзей Лёны она почему-то особенно была расположена к Виталию. – Военкомат твой от тебя не убежит.

– Нет, нет… Спасибо, Степанида Ивановна. Василий Ильич, спасибо вам, что подсказали правильный путь. Сейчас напишу заявление, что желаю добровольцем, и тогда на душе у меня будет спокойно. У нас в институте одни калеки и я остались.

– Но у тебя же плохое зрение, Виталий, очки носишь, – сказала Лёна. – Может, поэтому и не берут?

– У меня небольшая близорукость. А так я на десятки километров вижу прекрасно… Извините, товарищи, приятного вам аппетита. – И Виталий тут же исчез за дверью.

– И чего они все рвутся в пекло? – сказала Степанида. – Ну, кого призвали, понятно. Помешались на войне. С Марией, моей приятельницей, вчерась в церкви встретились, так сказывала, что двух старших сыновей у нее в армию забрали, а младший, еще в девятом учился, так с ними убег. Добил-таки мать сыночек. Слегла от расстройства. Мальчишка, а туда же, на войну… Видно, всех война не минует. Слыхал, Василий, ты ближе к начальству таки, вчерась соседка сказывала, будто всех баб старых и школьников под ружье призовут? Чего же мы там можем? Тоже, вояки! Всю жизнь на кухне воевали с ухватами, горшками, сковородками да с ребятишками своими.

– Брешет соседка… Ни под какое ружье. Хватает и мужиков покудова, – сказал Василий Ильич. – Другая забота имеется. То на оборонительные работы мобилизуют. А еще под Москвой окопы рыть – баб, комсомол, школьников, что до армии не доросли…

Пошла четвертая неделя войны, а капитан Василий Тенгин все еще числился в резерве с тысячами других командиров, ожидающих отправки на фронт.

Ежедневные сводки с фронтов Великой Отечественной войны приносили безрадостные вести. С каждым днем положение ухудшалось.

В середине июля немецко-фашистские армии прорвали фронт обороны на центральном участке. Двумя танковыми дивизиями они вышли севернее города Ярцева, а частями моторизованной дивизии заняли Демидов. Нависла непосредственная угроза над Смоленском и войсками, оборонявшими город.

Немецким войскам, наступающим на Смоленск с юго-запада, после упорных боев удалось захватить южную часть города.

Войска Юго-Западного фронта вели ожесточенные бои с противником, начавшим наступление на фронте от Бердичева до реки Днестр. Противник здесь хотел окружить наши 6-ю и 12-ю армии.

Все командиры, в эти дни ожидающие назначения, непрерывно обращались к командованию, к кадровикам, писали рапорты с просьбой поскорее отправить их на фронт. Но почему-то уезжало мало. И похоже, что на рапорты никто серьезно не обращал внимания, а делали так, как считали необходимым.

Тенгин подал третий рапорт, хотя сам мало верил, что он что-либо изменит в его судьбе.

12 июля Государственный Комитет Обороны принял решение о строительстве Можайской линии обороны в 120–130 километрах от Москвы.

В то утро к командирам-резервистам приехал в московские казармы полковник из отдела кадров Московского военного округа. Он знакомился с личными делами и вызывал на беседу. Был у него и капитан Тенгин.

Это немного ободрило Тенгина. «Неужели лед тронулся?» Он обратил внимание на то, что все десять человек, вызванных к полковнику, были «академики» – командиры, окончившие Академию имени М. В. Фрунзе в мае этого года. «Теперь нет сомнения – на фронт», – с радостью думал он.

После обеда капитана Тенгина снова вызвал полковник из штаба и объявил, что он направляется в распоряжение Московского военного округа. «Вот тебе и фронт», – с досадой подумал Тенгин. В тот же день он прибыл в штаб округа, где ему объявили, что он назначен на должность старшего офицера Оперативного управления. Ожидая в коридоре, когда его вызовет новый начальник, Тенгин встретил друга детства – Ивана Лазаренко, с которым вместе окончил среднюю школу. Потом судьба разбросала их. Иван служил на Дальнем Востоке, а Василий – в Северо-Кавказском военном округе. Василий окончил Военную академию имени Фрунзе, а Иван служил и учился заочно в Военно-политической академии имени Ленина. И вот судьба снова свела их на службе в одном штабе.

– Ты куда, Вася, назначен?

– В Оперативное.

– Стратег, значит?

– А ты?

– Я… – Иван несколько замялся. Подошел ближе и сказал вполголоса: – Порученцем у члена Военного совета.

– Ого! Да ты у самого руля! С тобой не шути. Руководство!

– А ты как думал! – подмигнул Иван.

В это раннее июльское утро Василий Тенгин шел по улицам военной Москвы и мысленно повторял: «Москва! Москва! Люблю тебя, как сын…» «Вот она – Москва военная… Город стал солдатом. Город-фронт», – торопливо шагая, думал Тенгин.

Два месяца назад он покинул Москву, уехал в небольшой городишко в резерв штаба округа и вот, вернувшись опять в столицу, не узнавал ее.

Москва была объявлена на военном положении. На улицах – мало людей, много грузовых машин. Они шли целыми колоннами по улице Горького, Ленинградскому шоссе. Видно, на фронт – к Волоколамскому шоссе. У ворот и подъездов жилых домов дружинники местной противовоздушной обороны. Они в пилотках, с противогазными сумками через плечо и кирзовых сапогах.

На улицах часто встречались военные и милицейские патрули, которые, проходя мимо, внимательным взглядом осматривали всех прохожих.

Тенгин обратил внимание, что в Москве много зенитной артиллерии. Она заняла огневые позиции на бульварах, в скверах, у площадей Маяковского, Пушкина и даже на крыше гостиницы «Москва».

Стволы зениток и счетверенных пулеметов настороженно устремлены в небо. На белых шелковых стропах медленно опускались к земле огромные серебристые сардельки аэростатов заграждения. Вот и дом Оболенских…

Раскрыты настежь заклеенные крест-накрест белыми полосками окна квартир. До слуха Василия донеслась мелодия песни из оперы «Тихий Дон» – «От края и до края…».

Тенгин выкроил часок, чтобы забежать к Оболенским сказать о назначении и что пока он будет здесь, в Москве. Главная цель его визита была – повидать Лёну… Но его ждало разочарование. Лёны не было… На пианино играла Марина. Она была одна и очень обрадовалась, увидев Тенгина. Улыбка озарила ее лицо.

– Вот хорошо, что хоть вы здесь, Василий Петрович. А я хотела посоветоваться, и не с кем. Вы на фронт?

– К сожалению, Марина, нет. Я назначен служить здесь, в Москве.

– Я вижу, вы недовольны. Напрасно. Это так хорошо, что хоть вы здесь. Всех друзей и товарищей разбросала война.

Марина усадила Тенгина в любимое кресло отца и Лёны.

– Давайте, Василий Петрович, садитесь к столу. Я сейчас. – И она тут же исчезла.

Тенгин хотел было отказаться, но, подумав, принял предложение: «Узнаю семейные новости». Марина не такая уж девочка с косичками, как показалась ему тогда, на дне рождения Лёны. Что-то в ней появилось новое, а что – он не мог сразу определить. За эти два месяца, с тех пор как он ее не видел, Марина повзрослела и стала еще более интересной девушкой. Он улыбнулся, вспомнив о том, как назвал ее довольно странным именем Миха Байрон – Пудиция.

Марина вошла с подносом, уставленным тарелками и стаканами.

«Вот три сестры родные и разные во всем», – подумал Тенгин. По внешности, характеру и даже манере говорить. У Кати нет-нет, а проскальзывает такой мужской характерец. И голос твердый, грубоватый, мужской, хотя выглядит она очень женственно. Лёна – та хрупкая, застенчивая, с мягкими манерами – воплощение нежности и какой-то меняющейся красоты; кроткое, задумчивое выражение лица, плавные и легкие движения рук, величавая походка. Когда она сидит, откинув на плечо красивую косу, Тенгин видит порывистые движения ее рук, тонкие пальцы, быстро бегающие по клавишам пианино. Марина – та вся характером в отца. Говорит она быстро, словно торопится, что не успеет сказать того, что хочет. Старшая и средняя больше похожи на мать. Тенгин задержался взглядом на Марине, отыскивая изменившие ее внешне приметы.

– Вы чего так на меня посмотрели, Василий Петрович? – усмехнулась она и махнула рукой: – Поняла. Осуждаете, что косы отрезала? Да?

И тут Тенгин понял: вот что ее так повзрослило…

– Нет. Просто вы представляетесь мне какой-то другой.

– Мама никак не может мне простить. Это я в тот день, когда объявили войну, бегала с девчонками в военкомат, а мне в шутку сказали: «Ты же, девочка, еще в детский садик, наверно, ходишь? Там мамы не будет. Кто же тебе косички будет заплетать?» Вот я от злости пошла и отрезала.

Они ели сосиски с капустой. Марина принесла чай.

– А у нас, Василий Петрович, большая радость и горе сразу. У Кати мальчик родился. И вот пропала она, никаких от нее вестей…

– Мальчик? – удивился Тенгин. Два месяца назад он и не заметил, что она в положении. – Как это – пропала?

– А вот скоро месяц никаких вестей от нее. Последнее письмо мама 21 июня получила.

Тенгину очень хотелось спросить, а где же Лёна, но он не решался выдать свое нетерпение.

– Василий Петрович, а кем вы посоветуете мне поехать на фронт?

– На фронт?

– А что вы удивляетесь? Мои подруги многие уже уехали в банно-прачечный отряд и школу регулировщиков. Мне хочется только на фронт.

– Если вы спрашиваете совета, то вам лучше идти на курсы медсестер или санитаров. Ответственное и благородное дело – возвращать людей к жизни.

– Я сама так думала, а меня мама отговаривает: «Какая из тебя медсестра? Ты же крови боишься. Палец порежешь – и чуть ли не обморок…» А как же другие?

– Привыкнете. Было бы желание быть полезной людям.

– Я тоже так думаю. Вон Лёна наша. Ее в больницу хотели положить. Малокровие у нее, и голова кружится, а она убежала из дома окопы рыть.

– Как это – убежала? – встал Тенгин.

– А так, как убегают. Вечером с ней мама говорила, Степанида Ивановна. Повестку нам прислали на окопы. Я в школе дежурила в дружине, мы охраняем, чтобы никто школьного имущества не растащил. Днем помогаем. Районный штаб эвакуации у нас в школе работает. Утром встаем, а Лёны нет. На столе записка: «Мамочка! Я хорошо себя чувствую. Еду на окопы. Целую». Вот и все. Степанида Ивановна переволновалась, расстроилась из-за нее и слегла в постель. Лучше бы я поехала на эти окопы.

– А где же Степанида Ивановна?

– В церкви. А дядя наш – Василий Ильич – ушел на фронт комиссаром полка в ополчение. У мамы в консерватории формируют концертные бригады. Ее тоже, наверно, мобилизуют. Вот так, Василий Петрович, скоро повесим на дверь объявление, как в Гражданскую: «Всей семьей ушли на фронт». Давайте я еще вам чаю налью?

– Спасибо, Марина, мне уже надо идти. – Он взглянул на часы. – Пока доберусь… Привет всем от меня.

– Заходите, не забывайте нас, Василий Петрович. Да, забыла вам сказать, от папы весточку получили. Обратился он с письмом в Наркомат обороны. Просит, чтобы его отправили на фронт.

И они распрощались.

«Как бы это помочь Дмитрию Дмитриевичу? – думал Тенгин. – Хороший человек, блестящий командир… Попробую что-либо через Ивана Лазаренко. Он там рядом с большим начальством. Может, окажет помощь советом».

В бане стоял такой шум, гвалт, гром и звон тазов, что она скорее напоминала штамповочный цех завода, чем помещение, где люди приводят себя в порядок, «самоочищаясь». Здесь мылись бойцы – ополченцы дивизии Ленинградского района.

Среди бесчисленных голых мужских тел между каменных скамеек ходил чрезвычайно худой, чуть ниже среднего роста человек. Он невольно обращал на себя внимание. Пожалуй, слово «худой» не соответствовало его виду: скелет, обтянутый кожей. У него была крупная голова с редкими кустиками волос и печальные, вопрошающие глаза: «Как и зачем я попал сюда?» Ходил он как бы приплясывая, будто ставил ноги крупными, не по росту ступнями не на пол, а на горячую плиту.

Он робко подошел и протянул руку к одному из четырех тазов. Хозяин их, мужчина с двумя подбородками, мылся не спеша… В одном тазу он парил ноги, в другом была разведена мыльная пена, в третьем лежало мокрое белье, в четвертом он полоскался. Тощий протянул руку к тазу с пеной.

– Извините, позвольте у вас попросить тазик. Мне надо бы тоже помыться.

Мужчина с двумя подбородками зло посмотрел на него красными бычьими глазами.

– Я тебе сейчас, хмырь, так ляпну между глаз, что богу душу отдашь.

– Позвольте…

– Пшел вон с глаз моих долой, шкелет. Не мешай баниться…

Тощий робко отошел и сказал:

– Пожалуйста… Как вам угодно. Но это же несправедливо, у вас четыре…

– А иди ты со своей справедливостью знаешь куды?..

Ополченцы рассмеялись. Один лишь полный, с большим животом человек, с крупной лысеющей головой, благородным лицом и добродушным выражением глаз, наблюдавший за тощим, посочувствовал ему. Это был мужчина высокого роста, чуть ли не в два раза выше тощего. Выплеснув остатки мыльной воды, он протянул ему свой тазик:

– Возьмите, пожалуйста, мойтесь пока, а я пойду в парную.

– Селедявкин, – сказал тощий, протягивая ему руку.

– Флобустеров, – отрекомендовался высокий, представительный мужчина.

Вернувшись из парной, краснокожий, весь в поту, Флобустеров спросил у Селедявкина:

– А что у вас с ногами?

– Мозоли… Водянки на подошве. Операцию несколько лет собираюсь делать. Да вот не соберусь.

Так состоялась неожиданная встреча в бане двух до этого незнакомых людей.

В жизни порой происходят странные сближения людей… Случайные обстоятельства, взаимные услуги иногда делают их друзьями. Так обычный банный тазик сдружил двух ученых: доктора филологии, профессора Флобустерова и доктора биологических наук, доцента Селедявкина.

– Меня преследует всю жизнь невезучесть, – жаловался Селедявкин. – В то время, когда многие мои однокашники по университету давно уже ходят в академиках, я вот несколько лет бьюсь над раскрытием тайн жизни мухи.

…Увлекшись повествованием о своих научных достижениях, а главным образом о неудачах, Селедявкин отстал от своей группы и попал в команду «богатырей», как назвал ее старшина Дзюба.

Из выданного старшиной обмундирования Селедяв-кину подходили только ботинки сорок четвертого размера. Что касается гимнастерки и шаровар, то они предназначались не для его тощей фигуры. Примеренная Селедявкиным гимнастерка больше походила на женское платье и была ему ниже колен, а шаровары… В них он буквально утопал, а ширинка приходилась ему где-то на груди.

Флобустеров поглядел на то, как примерял шаровары Селедявкин и, не в силах сдержать улыбки, сказал ему:

– Они вам, батенька мой, чуть великоваты… Чем-то ваши шаровары напомнили мне шаровары гоголевского Тараса Бульбы… Широкие. «Черное море с тысячью складок и со сборками…»

Но когда Селедявкин обратился за помощью к старшине, тот отругал его за недисциплинированность.

– Вы чого видстали вид своей команды? Шо я вам, швейна фабрика, чи у мэне склад удяга? Не жмэ, и добра. Разок постирайте, воно сядэ.

Иного выхода не было. И Селедявкину ничего не оставалось, как облачиться в то, что имелось.

– Вот видите, Евгений Александрович, я не мистик, но и тут злой рок преследует меня. Жаль, нет зеркала, но я представляю, каким чучелом выгляжу в таком одеянии.

Облачившись в довольно-таки просторное обмундирование, Селедявкин принялся за обувь. Он внимательно и долго рассматривал добротные солдатские кожаные ботинки с металлическими подковками и вертел черные клубки обмоток, прозванные остряками «семивитковыми» сапогами. На тонких, худых как спички ногах Селедявкина обмотки были тринадцативитковыми.

– Понимаете, Евгений Александрович, никогда в жизни не носил сапог, особенно солдатских. Думал, призвали в армию, поношу… И вот на тебе…

Руководя кафедрой и читая лекции, общительный по натуре Селедявкин постоянно находился в студенческой гуще, отличаясь редкой словоохотливостью. Здесь же, попав в ополчение и встретившись с рабочими и служащими учреждений, с которыми ему никогда не приходилось иметь дела, он даже приуныл, не находя среди них людей своего круга.

Ополченец мрачного вида долго стоял и наблюдал, как Селедявкин старательно брился и обрызгивал себя одеколоном, и с упреком бросил ему:

– Фу ты, гнилая интеллигенция… Одеколончиком брызгаешься. Вот подожди, тебе там, на передовой, брызнет немец жаркого под хвост. Из тебя не такой дух пойдет. Поглядим, как ты тогда…

Селедявкин недоумевал по поводу озлобленного бурчания. «Собственно, что этому типу надо? – думал он. – Чего он ко мне пристал?..»

Другому не понравилась его качающаяся походка.

– Эй, танцор! – крикнул он ему. – Спляши барыню. Только погоди, сбегаю в клуб за гармошкой…

«Собственно, какое он имеет право смеяться над моим несчастьем?»

И когда Селедявкин встретил вдруг Флобустерова, так по-человечески, душевно отнесшегося к нему, он потянулся к бойцу всей душой. Всего несколько часов прошло с момента их случайного знакомства, а они говорили между собой, будто знали друг друга многие годы. Отдыхая после бани, они находились в хорошем настроении и вели откровенный разговор.

– Георгий Георгиевич, а скажите, коллега, как вы нашли себя? Что привлекло вас в энтомологию?..

– Видите ли, любовь к науке о насекомых началась при очень необычных обстоятельствах. Вообще это долгая история.

– Ничего, теперь нам спешить некуда!

– Отец у меня погиб в революцию в 1905 году, а мать умерла вскоре от тифа. Бабушка, мать отца, взяла меня к себе воспитывать. Она была дамская портниха. Уедет на несколько дней, неделю к кому-нибудь и обшивает. А я один – хозяин. Жил я впроголодь… Бабушка была скуповатой. Мне приходилось подрабатывать на хлеб. То кому за молоком схожу, то за овощами. Мне за это кто гривенник даст, кто покормит. И вот как-то уезжают соседи. Мы в общей квартире комнату имели. А старичок, добрая душа, возьми и подари мне свою кушетку на пружинах. Старенькая кушетка, протертая, с дырами, а у меня не было кровати, на голом полу спал. Ничего, думаю, подремонтирую, а все же не на полу валяться. Обрадовался я, перетащил кушетку в нашу комнатенку, почистил ее. Пыли в ней было много, подлатал, подзашил и торжествую. По существу, первая солидная моя собственность. Радости моей не было конца. И бабушка меня похвалила: «Молодец, Жора, хозяин ты у меня». А только ночь мы с бабушкой не могли уснуть. Будто тело мое огнем кто жжет. Зажег свет, а на простыне клопы. Промучились ночь, спать так и не дали нам с бабушкой они.

Клопы, Евгений Александрович, это такой народец… Стоит одному где объявиться, он тащит за собой ближних родственников. И только он угнездится, появляются дальние родственники, не успеешь еще сообразить, что к чему, глядишь, уже обживает теплое место вся исконная порода. И тогда уже от них никому никакого житья нет. Вот и пришлось объявить войну насекомым не на шутку…

Каких я только книг не читал о борьбе с клопами, а окончил семилетку с горем пополам, подался в медицинскую школу. И решил посвятить себя науке врачевания людей, но медик из меня не получился. Как увижу кровь, со мной плохо. По нескольку дней не мог глядеть на пищу. Пришлось уйти. Потом случай свел меня с дальним родственником по материнской линии. Он работал старшим лаборантом на опытной сельскохозяйственной станции. Увлек он меня.

Окончил сельскохозяйственный техникум, затем институт заочно… Пристрастился к изучению насекомых, полезных и вредных, избрал объектом научных исследований дрозофилу…

Вы знаете, конечно, слышали, Евгений Александрович, что это плодовая мушка из отряда двукрылых, подотряд короткокрылых…

– Кончайте баланды, усяки… Эй, короткокрылый, – перебил старшина, обращаясь к Селедявкину, – выходь строиться. На завтрак пора, а потом поведу вас на склад оружие получать.

– Вы не огорчайтесь, Георгий Георгиевич, у нас еще будет с вами время, – сказал Флобустеров. – Я вам тоже кое-что расскажу о себе. Как я в словесники попал…

После завтрака старшина построил ополченцев и повел их на склад Исторического музея получать оружие. Накануне несколько истребительных батальонов были вооружены учебными винтовками. Роте, в которой находились Флобустеров и Селедявкин, не досталось и учебных.

Старичок экскурсовод с дореволюционным стажем тряс козлиной бородкой, шамкал и расхваливал исторические реликвии, просил каждого, кому он вручал оружие:

– Вы уж, пожалуйста, милостивый сударь, бережнее к ружью… Редкий экземпляр, и у нас в России их осталось не более десятка. – И дальше следовала исчерпывающая историческая характеристика каждому образцу. Похоже было, что он не ополченцев вооружал, а продолжал свою обычную работу, ставшую для него смыслом жизни. Ей он отдал почти полвека добросовестной службы.

Подошла очередь Селедявкина. Он подошел и поклонился деду-экскурсоводу.

– Мое почтение.

Тот отвесил ему ответный поклон.

– Вот вам, пожалуйста, милостивый сударь, прекрасно сохранившийся экземпляр куркового ружья…

– Куркового? – удивился Селедявкин, хотя и не имел никакого представления ни о таковом, ни о современном. Но слово «курковое» сразу перенесло его в далекие времена. – Ладно, давайте поглядим. Для учебы и это сойдет.

Старичок протянул ему ружье дрожащей рукой.

Селедявкин поставил ружье рядом с собой. Оно было выше его на ладонь. Старшина спросил для порядка:

– А где же у него штык? Мабудь, втеряли?

– Никак нет, милостивый сударь. К этому ружью штыка не полагается. Если желаете со штыком, то можно… – Он наклонился за прилавок и достал из ящика другое ружье: – Вот полюбуйтесь. Фузея с багинетом и шпагой… Желаете?

Старшина повертел в руках оружие, внимательно осмотрел его.

– А заряды для нее яки? – спросил он, косясь недоверчиво на старичка.

– Откуда же им быть, милостивый сударь? Ведь сей образец выпущен давно…

– Ну тоди хай будеть эта, – согласился старшина. Старичок почему-то очень обрадовался этому.

– У нас фузея в единственном экземпляре, понимаете, сударь? Редчайшая историческая реликвия. Может, ее сам изобретатель держал в руках. Вполне возможно. Вы понимаете, что это значит?

Потом подошел получать оружие Флобустеров. Ему досталась винтовка системы «Бердан-2».

– Для вашего богатырского роста, сударь, это ружье сущая находка. Со скользящим затвором. И скорострельность почти современная. И дальность… Мало чем уступает сегодняшней. Подумайте, как вам повезло. Прекрасный пехотный экземпляр.

– Да будет расхваливать! ци зализяки, папаша, – сказал старшина. – Чего у него доброго? Важке. Все пять кило у ций дури, а як воно не стреляе, то дубина и е дубина. Тильки и цины ему, шо зализо.

Но старичок экскурсовод не собирался легко уступать своих музейных сокровищ. В глазах его появился нетающий ледок.

– Не случись такой беды – немцы под Москвой, милостивый сударь, кто бы вам дал в руки такие редчайшие экземпляры оружия? Да еще в личное пользование. Мне третье приказание из военкомата, а я все еще надеялся: может, обойдется. Мне, поверьте, нелегко такое богатство раздаривать. История, она с каждого спросит, буду я жив или нет… И я не хочу, чтобы мою фамилию да доброе имя трепали и кости мне перемывали, не заслужил. Я даже в Гражданскую войну, в голод все до единого образца сберег… А тут вот пришлось… Немцы под Москвой. Кто бы мог подумать? – Он махнул рукой, будто расставался с самым дорогим для него на свете. В светло-серых глазах его застыло выражение отчаяния.