Сломанная тень бесплатное чтение

Валерий Введенский
Сломанная тень

Купола стоят в позолоте,

Шпили ввысь устремились стройно.

Петербург стоит на болоте,

По ночам у нас неспокойно.

Геннадий Григорьев

Автор благодарит за консультации Анну Шикурину.

В романе косвенно цитируется книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году».

© Введенский В., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава первая

Возмущение клокотало в груди. Непривычные к ходьбе ноги норовили обогнать пролетавшие по набережной кареты и экипажи. И лишь прохожие, изредка попадавшиеся навстречу, вынуждали Арсения Кирилловича несколько сбавлять шаг. Каждого князь Дашкин пытался еще издали рассмотреть, вычислить: он или нет?

Кутаясь в шинельку на рыбьем меху, чиновник испуганно шарахнулся в переулок. «Жаль, – расстроился князь. – Такого бы огрел пару раз тростью, сам бы письмо отдал! В зубах бы приволок! Как собачонка палку!»

Дашкин покосился на темно-коричневую шавку, весело игравшую с мальчишками на тротуаре. Дети пытались обмануть собачку: замахивались, а сами не бросали палку, прятали за спиной. Не тут-то было. Дворняга внимательно следила за всеми уловками, и покуда игрушку действительно не бросят, с места не двигалась. Только крутила хвостом-бубликом и отрывисто гавкала. Мол, кидай скорей! Дашкин покачал головой. «Не заигрались бы! Не пропустили бы мерзавца!»

Дворовых мальчишек, что посмышленей, он привел сюда сам. План был прост. Если господин хороший после увещеваний письмо не отдаст – отобрать силой! Арсений Кириллович еще крепок, опять же трость со свинцовым набалдашником в руке! Боялся лишь, что негодяй сумеет сбежать. Тут-то мальчишки и пригодятся!

Гвардейского штабс-капитана Дашкин сразу отмел. Chantage^[1], как это называют французы, – промысел людей низких. Записку писал какой-нибудь гувернер или студент, а может, мелкий чиновник. Нынче среди канцелярских и купеческие сынки завелись, и поповские. Вот ведь гримаса судьбы! Попавшее к шантажисту письмо как раз про то, как этой самой черни жизнь облегчить! Про долгожданную свободу крестьянам, равные права сословий, конституцию!

Нет, боже упаси, никакой Дашкин не якобинец! И в тайных обществах сроду не состоял. А вот либеральным идеям был привержен смолоду и никогда сие не скрывал! Покойный Александр Первый не раз говорил: «Дашкин – умнейший человек! А что либерал, так и я им в юности был!»

Нынешний монарх столь теплых чувств к князю не питал. Наоборот, относился с подозрением. Во время следствия над заговорщиками вызывал на допрос. Но князь перед законом был чист. Да-с! Про тайные общества и предстоящий бунт знал, а кто про то не ведал? Своих замыслов заговорщики не скрывали. А не примкнул, потому что считал: реформы только законному самодержцу по плечу! Неучам-офицерикам, фрондирующим за завтраком оттого, что попойки наскучили, сие не по силам. Александр Благословенный реформы планировал, вот только провести не успел: все царствование воевал. А обещал и конституцию, подобную Польской, и крестьян от рабства избавить. А там и до парламента, затаенной мечты Арсения Кирилловича, рукой подать. Нет сильней Британской империи! Почему бы ее за образец не взять?

Николай Первый выслушал Дашкина сухо, мыслей брата не разделял. Правда, и обвинений не предъявил. Велел лишь написать письмо приятелю и единомышленнику, Николаю Веремееву, чтобы тот вернулся в Россию.

В отличие от Дашкина, Веремеев поначалу примкнул к заговорщикам. Однако убедившись, что Пестель отчизне термидор готовит, от заговора отошел и в восстании не участвовал. Но новый самодержец упорно считал Николая Ивановича одним из зачинщиков.

Дашкин письмо написать пообещал, но слова не сдержал. Догадывался, что ждет друга…

Где же чертов шантажист? Князь уже почти бежал по опустевшей в сумерках Фонтанке. Грозивший наводнением ветер повернул вспять речную воду, но князя, казалось, не могла остановить даже разбушевавшаяся стихия.

Неужели не придет? «Конечно, не придет! – обрадовался Арсений Кириллович. Устыдился! Шутка ли? Шантажировать камергера и сенатора!»

Тяжело дыша, Дашкин остановился, огляделся. Мальчишки с собачкой едва за ним поспевали. «Разогнался я не по чину!» – подумал князь. Ветер начал стихать, закапал дождь. Арсений Кириллович повернулся и медленно побрел назад. Никого!

«Жаль, что негодяй не явился. Я бы наставил его на путь истинный! Как опустился этот человек! Прочел чужое письмо…»

Письмо! Дашкин остановился как вкопанный. А вдруг шантажист письмо в Третье отделение отнес? Читает его в сию минуту Александр Христофорович и в усы хихикает? Теперь князю все зачтется! И что Веремеева не выманил, и что крамольные идеи, несмотря на предостережение, из головы не выкинул. Времена-то другие настали! Зря говорят, что историю вспять повернуть нельзя! Очень даже можно, если иронией судеб на трон взгромоздилось ничтожество!

К нелегкой царской ноше Екатерина Великая готовила двоих: Александра – для России, Константина – для возрожденной Византии. Третьему внуку, Николаю, был уготован династический брак и шефство над гвардейским полком. Оттого и правит он Россией как казармой. С утра до вечера занят смотрами, ценит рабскую преданность, завещанных братом реформ боится. Любимое занятие – проверять, носят ли чиновники мундиры!

«Послал Бог России ничтожество!»

Господи! Ведь так в письме и написал! Нет! Ссылкой в имение не отделаюсь! Лишат меня того имения! Вместе с чинами и званиями! Сошлют в Сибирь! Что ждет Кирилла, долгожданного наследника? Что ждет Юлию?

Женился князь поздно, скоропалительно и без любви. Юная Юлия Антоновна казалась кроткой и послушной, но после родов внезапно переменилась. Из невзрачного подростка превратилась в красавицу, на брачном ложе равнодушная покорность сменилась безудержной страстью. Дашкин было обрадовался, но оказалось, что сил, которыми славился в молодости, у него уже нет. Пришлось прибегать к уловкам: князь начал держать пост по средам и пятницам, в иные вечера запирался в кабинете – якобы работал с бумагами, а нараставшее вожделение юной супруги пытался удовлетворить пространными нравоучениями о пользе воздержания.

– Ваше сиятельство! – из остановившегося экипажа помахала ручка в черной перчатке.

Арсений Кириллович учтиво снял цилиндр.

– Добрый вечер! Очень рад вас видеть!

«Как некстати кого-то встретить!» – подумал про себя князь. А вдруг шантажист увидит, что я не один, и подойти испугается.

– Садитесь живей! – из экипажа выглянула дама, длинная траурная вуаль скрывала ее лицо.

– К сожалению, тороплюсь на важную встречу, так что не могу воспользоваться вашей любезностью.

– Да садитесь же! Деньги при вас?

Князь испуганно обернулся, потряс головой. Не ослышался ли? Дама выглянула снова:

– Кол осиновый проглотили?

Еще до конца не осознав, что дама и есть ожидаемый шантажист, князь взобрался в экипаж и плюхнулся на сиденье.

– Гони! – приказала незнакомка кучеру. Экипаж дернулся с места.

– Деньги при вас? – требовательно повторила дама.

– С кем имею честь? – осведомился князь; он не сомневался – перед ним шлюха. Они самое святое продают – любовь, значит, и на шантаж способны.

– Не узнали? – хихикнула падшая.

– Нет, конечно! – Князя передернуло от возмущения.

– Ваш ангел-хранитель!

– Кто? – поразился Арсений Кириллович. Он никак не мог прийти в себя.

– Ваш ангел-хранитель! Кабы не я, в Петропавловке бы сейчас сидели. Деньги принесли?

Князь, обладавший живым воображением, тотчас увидел себя в кандалах. Страшное зрелище так его потрясло, что он даже припомнил план, который обдумывал весь день.

– Сударь, то есть сударыня! Ваш поступок безнравствен…

После сих слов князь намеревался, глядя шантажисту в глаза, произнести душеспасительную речь, которая, вне всяких сомнений, заставит его раскаяться.

– Я с вами согласна, ваше сиятельство! – хихикнула дама. – Покрывать якобинца – отвратительно. Мучилась весь обед – то ли к вам ехать, то ли в Третье…

План с треском провалился. Но письмо-то надо вернуть! Вопрос жизни и смерти!

Зажав между ног бесполезную трость, Арсений Кириллович сел вполоборота к спутнице:

– Письмо при вас?

– Письмо против денег.

– Отдайте немедленно! – потребовал Дашкин грозным тоном. – А то…

– В полицию побежите? – засмеялась дама. – Давайте высажу, здесь недалеко.

Экипаж тряхнуло на кочке; а князь только этого и ждал. Вцепился руками в горло шантажистки. В ответ в грудь Арсения Кирилловича что-то уперлось.

– Пистолет! – сдавленно пояснила дама. – Заряженный!

Князь разжал руки. Вдруг и вправду!..

– Арсений Кириллович, время дорого, – деловым тоном продолжила шантажистка. – Гоните двадцать тысяч, получите письмо и проваливайте!

– Я… – князь замялся. – Я не взял с собой денег!

– А зачем явились? Поговорить о моей нравственности?

– Но… Это очень большая сумма, сударыня! Я не мог собрать ее за день!

– Сколько вам надо времени? – поинтересовалась дама.

– Месяц! Придется имение закладывать …

– Два дня! – отрезала шантажистка. – Встречаемся пятого в это же время!

– Два дня? – ужаснулся князь.

– И ни часом больше. Думаю, камергер и сенатор без труда одолжит двадцать пять тысяч.

– Но в записке сказано: двадцать!

– Двадцать письмо стоило сегодня. Во вторник меньше, чем за двадцать пять, не отдам! Что я, девочка, взад-вперед кататься?

Дальше ехали молча. Около дома Дашкина дама скомандовала извозчику:

– Тпру! Приехали, Арсений Кириллович! Вылезайте!

Князь спустился на мостовую с трудом, ноги дрожали. По привычке приподнял цилиндр и тут же опустил. Хотел сказать что-то хлесткое, но не решился.

– Пятого, в пять, – напомнила дама на прощание.

– На том же месте? – спросил князь.

– Пожалуй, нет, – чуть подумав, решила шантажистка. – Прогуливайтесь по Гостиному. Я вас найду.

Экипаж умчался. На противоположной стороне с виноватым видом стояли мальчишки. Их приятельница-собачонка сидела, понуро свесив голову, словно тоже просила прощения.

– Чего стоите? – заорал Дашкин. – Догнать! Проследить. Идиоты! Запорю!

Приказание было бессмысленным. Пешему догнать экипаж невозможно, особенно в опустевшем вечернем городе. Но не мог же князь, камергер и сенатор, признать свое поражение!

– Юлия Антоновна дома? – поинтересовался у камердинера.

– Дома-с, – подтвердил Петька. – Занимаются.

– Чем? – раздраженно спросил Дашкин.

– Рисованием. Учитель к ее сиятельству пришел-с. Просили-с не беспокоить.

– Какой учитель?

Утром Юлия что-то говорила про рисование, но князю было не до нее – с утренней почтой принесли злосчастную записку.

– Не знаю! Молодой такой.

Дав пинка нерадивому Петьке, Дашкин толкнул плечом дверь в комнату княгини.

– Вы уже вернулись? – с улыбкой вышла навстречу Юлия Антоновна. – Позвольте представить моего учителя рисования: Тучин Александр Владимирович.

Развалившийся в кресле молодой человек нехотя поднялся и поклонился, насмешливо глядя на Дашкина.

– Очень приятно, – с отвращением промямлил князь.

На мольберте красовался девственно-чистый холст, краски были сухи, никаких карандашей и альбомов!

– Мы только что приступили, ваше сиятельство, – с улыбкой мартовского кота ответил красноречивому взгляду художник. – Ставили руку! Учились правильно держать кисть. Вот так!

Юноша подошел к княгине сзади. Вложив кисточку в ее пальцы, обхватил за запястье и принялся водить рукою Юлии Антоновны, рисуя в воздухе воображаемую линию.

– Господин Тучин говорит, что, если держать кисть неправильно, нужный штрих не получится! – пояснила мужу Дашкина.

Тела супруги и учителя соприкасались, оба весело улыбались.

– Довольно! – вскричал князь. Зрелище было невыносимое. – Урок окончен. Тучин! Пройдемте-ка в мой кабинет.

– Но мон шер… – попробовала возразить Юлия.

– Увы, Арсений Кириллович! – Тучин достал из кармана брегет и зацокал языком. – Полвосьмого! Совсем забыл. У меня срочные дела.

– Вы… Вы не получите за урок ни копейки!

– О! Я учу Юлию Антоновну бесплатно. Из любви, так сказать…

Тучин нарочно сделал паузу. И расшатанные нервы князю изменили:

– Что-о-о?!

– Из любви к искусству и дружеских чувств к Юлии Антоновне! – закончил фразу Тучин.

– Забываетесь, любезный! – переведя дух, с ненавистью процедил князь. – Дружба с людьми вашего круга нам невозможна!

Арсений Кириллович, хоть и радел в душе за равенство сословий, панибратство меж ними отвергал. Да и крестьян мечтал освободить больше на бумаге, ни одному из своих вольную так и не дал.

Юлия Антоновна попробовала объяснить:

– Александр Владимирович – потомственный дворянин. Его папенька послал Сашу…

Князь округлил глаза, и Юлия Антоновна быстро поправилась:

– … Александра Владимировича на учебу в Италию.

– Как? Дворянин-художник? – изумился Дашкин.

– Да, ваше сиятельство!

Столь наглые поклонники жены Дашкину еще не попадались. Обычно, завидев князя, ловеласы краснели и спешно ретировались.

– Вы, кажется, торопитесь? Так не смею задерживать!

– Был рад знакомству! Позвольте ручку, княгиня! Честь имею! – Щелкнув каблуками дорогих сапог, Тучин удалился.

– Как это понимать, сударыня?!

– Сегодня за завтраком вы разрешили мне брать уроки рисования! – напомнила княгиня мужу.

– Не помню! Глупость какая-то! Зачем вам рисование?

– Чем-то я должна заниматься! – возмутилась княгиня. – Мы нигде не бываем…

– Какая чушь! Постоянно таскаемся по балам…

После рождения сына князь возненавидел выезды в свет. Где бы Дашкины ни появлялись, тут же вокруг Юлии Антоновны начинали вертеться стайки молодых людей. Штатские и военные, красавцы и так себе – все искали ее благосклонности. А она, несмотря на возмущение мужа, им улыбалась.

– Все танцуют до утра, а мы уезжаем до полуночи.

– Вполне достаточно. В общем, так! Никаких уроков, никаких художников! Знаю я этих щелкоперов. Знаю, чего они хотят… Вы глупы и неопытны! А по женской своей природе – безнравственны…

– Что? Я Богу клялась хранить верность, Арсений Кириллович!

– Ах, бросьте! Все клянутся, а потом с первым же встречным… Уж я-то знаю!

– Откуда? Соблазняете чужих жен?

Неужели это та кроткая барышня, с которой так недавно Дашкин стоял у алтаря?!

– Боже! – Арсений Кириллович рухнул в кресло. Достав платок, дрожащей рукой вытер лоб. – Как вы смеете?!

– А вы? Как смеете сомневаться во мне? Да, я хочу танцевать, рисовать, музицировать! Это не преступление!

– Когда умру, делайте, что хотите… – Князь заплакал. – Я стар, вам не придется мучиться долго…

– Вам и пятидесяти нет…

– Но мне очень, очень плохо. Скорее! Доктора!

– Какого? Тоннера вы отставили, слишком молод…

– Тильмаха! Тильмаха!

– А этот был слишком стар. Вчера преставился.

Что за день такой?

– Юлия! – простонал князь жалобно. – Я выполняю свой долг, свой супружеский долг – берегу вас от соблазнов.

– Ваш супружеский долг – посещать мою спальню! Но, оказывается, вы таскаетесь по чужим, на меня сил не хватает.

– Ваши слова меня убивают! О, сколько я сил потратил, чтобы уберечь, спасти вас от адовых мук…

– Да! Много сил! Даже подруг иметь запретили!

– Не лгите! Пожалуйста! Хоть завтра езжайте к вашей Полине! Можете и послезавтра!

Полина Налединская была закадычной подружкой Юлии Антоновны еще со Смольного института, где будущая княгиня Дашкина училась по бедственному положению, а Полина (тогда Лаевская) – совсем по иной причине. Ее мать, Софья Лукинична, страдала нервными расстройствами, поэтому генерал Лаевский сына Владимира определил в пажеский корпус, а дочь – в Институт благородных девиц.

– Спасибо, ваше сиятельство!

– Но Тучина в нашем доме больше не будет!

Жена промолчала. Князь приподнялся с кресла:

– Вы поняли?

Княгиня резко повернулась и пошла к выходу. Уже открыв дверь, ответила мужу:

– Поняла! Но вы об этом пожалеете!

Дашкин не знал, что Тучин гостит в Петербурге у дядюшки – генерала Лаевского, и именно Полина познакомила кузена с княгиней. Молодой художник был красив, обаятелен и очень настойчив, в душе Юлии Антоновны до сей минуты шла борьба: уступить его ухаживаниям или остаться верной опостылевшему мужу? Теперь она наконец решилась.

«Недаром говорится: беда не приходит одна, – горестно думал Дашкин. – Ссора с женой, шантаж!»

Его внезапно пронзила страшная мысль: шлюхи на французском не читают! Им и на русском-то читать без надобности! Неужели дама под вуалью из благородных? Куда катится мир? Дворяне идут в художники, дворянки – в шантажистки. Черт побери! Откуда у этой дамы его письмо? Дашкин отправил его с верной оказией.

Черновик! Князь хлопнул себя по лбу и понесся в кабинет. Трясущимися руками открыл ящик письменного стола, перерыл бумаги. Черновика нигде не было!

Но, может быть, князь сам его уничтожил? Дашкин не мог вспомнить. «Вы об этом пожалеете!» – всплыли в памяти слова жены. Неужели в шантаже замешана Юлия?

Нет, сие невозможно!

Но кто, кроме нее, мог украсть черновик?

Глава вторая

Дождь не лил, не хлестал, а словно убийца разделывался с прохожими, поражая их мгновенно и насквозь. Тучин, выскочив из экипажа, в два прыжка одолел ступеньки, но успел промокнуть до нитки.

Швейцар прятался от дождя в доме – пришлось стучать.

– Отворяй, мать твою! – выругался Александр, когда дверь наконец приоткрылась.

Швейцар посмотрел азиатскими глазами, секунду помедлил, буркнул:

– Не принимают-с! – И с шумом захлопнул дверь.

Александр в негодовании застучал в нее ногами. Лаевский велел быть у Баумгартена в семь. Ну да, Тучин припозднился, но, черт побери, это не повод его не пускать.

– Сказано вам! Не принимают-с! – раздраженно прокричал швейцар через стекло.

– Я – Тучин! Александр Тучин! Велите доложить!

– Никого не принимают-с!

– А мой кузен, Владимир Лаевский! Он здесь?

– Не знаю-с! – с непроницаемым лицом ответил швейцар и повернулся спиной.

– Черт! Вспомнил! Дама треф! – хлопнул себя по мокрому лбу художник. Точно! Лаевский сказал, что пустят по паролю. Тучин еще расхохотался – что за казаки-разбойники? Александр снова постучал и, когда швейцар недовольно обернулся, громко прокричал: – Дама треф! Дама треф!

Скинув промокшее пальто, он взбежал по мраморной лестнице на второй этаж. Дворецкий еле поспевал за ним и сумел обогнать художника только перед самым входом в столовую. Широко распахнув дверь, он торжественно доложил:

– Тучин Александр Владимирович!

Ужин, вернее, обед (в Петербурге ужинают, когда в провинции давно спят), уже начался. На Тучина уставилось множество любопытных глаз, некоторые гости даже достали лорнеты. Во главе стола восседал незнакомый генерал.

– Входите, Тучин, не стесняйтесь, – пригласил он нового гостя и обратился к остальным: – Жизнь, господа, продолжается. Место павших занимают новые герои. Прошу любить и жаловать – Александр Тучин. О-очень талантливый живописец! Кузен и, так сказать, милый друг нашего дорогого Лаевского.

Тучин нашел глазами кузена. Слава богу, место рядом с ним свободно.

– Почему опоздал? – недовольно прошептал Лаевский, когда Саша уселся.

– Дела…

– Я же просил быть вовремя! Где ты шлялся? Ездил к Дашкиной?

– Да, – неохотно сознался Тучин.

Председательствующий постучал ножом по бокалу, призывая к тишине:

– Несколько слов о незабвенном Якове хочет сказать самый близкий ему человек, наш сегодняшний хозяин, барон Баумгартен.

Сидевший справа от генерала полноватый господин в круглых очках поднялся:

– Господа!

Тучин окинул взглядом стол. Ба! И впрямь, одни мужчины!

– Девять дней, которые прошли после Яшиной смерти, я – словно не я. Не я вез тело к безутешным родителям, не я плакал над могилой на деревенском погосте. А я… Я не могу до сих пор поверить, что его нет…

Достав из кармана цветастого жилета платок, барон вытер слезы.

– Смерть бессердечна, – проникновенно заметил кто-то.

– Потому что женского пола! – оживился старичок рядом с Тучиным.

– Кто женского пола? – удивился художник.

– Смерть! Недаром ее старухою с косой рисуют, – охотно пояснил старичок. – Женщины все бессердечны. Взять, к примеру, мою мать. Ну ладно, батюшку не любила! Чего там было любить? На диване лежал, философствовал, не стригся, не мылся, чтоб от умных мыслей не отвлекаться. Но маман и меня не любила. Бывало прижмусь к ней, а она отталкивает: «Поди, – говорит, – вон!»

– Князь! – оборвал его генерал. – Мы слушаем барона!

– Да? – удивился старичок. – Простите!

– Яков был полон сил, полон идей. Почему именно он? За что? – Барон снова прослезился.

– Нелепая случайность! – печально сказал генерал. – Прекрасный ведь был наездник! Я всегда на смотрах Яковом любовался! И на тебе! Упал с лошади, сломал шею…

– Его убили! – выкрикнул барон Баумгартен.

За столом зашумели:

– Это правда?

– Полиция знает убийцу?

Генерал снова постучал по бокалу:

– Тихо! Тихо! Увы, барон, ваши подозрения не подтвердились. Сегодня я вызывал гражданского губернатора. Он доложил, что никаких признаков насильственной смерти нет!

– Помнишь тот вечер? – шепотом спросил Тучина Владимир Лаевский.

Художник кивнул:

– Еще бы! Голова потом неделю раскалывалась!

– Помнишь, я предлагал Якову заночевать у нас?

– Не помню, – пожал плечами Тучин.

– Зачем, мол, Яшка, тебе пьяному верхом?

– Да! Да! Угаров тоже его отговаривал!

– Вечно он лезет не в свое дело, твой Угаров. Зачем он вообще приехал?

– Лаевский? Ты что? К Денису ревнуешь? Он ведь не аст!^[2]

Дружба Дениса Угарова и Александра Тучина была предопределена до их рождения. Их отцы были не только соседями, но и боевыми товарищами. Кондрат Угаров под Аустерлицем вынес с поля боя раненого Владимира Тучина. И в лазарете лежали вместе – в том же бою осколок попал смельчаку в голову. Совместно и службу закончили (после тяжелых ранений обоих комиссовали), и сыновья у них родились с разницей в полгода. Только недолго прожил на свете Кондратий Угаров. И Владимир Тучин, как мог, заменил осиротевшему Дениске отца. Обучал вместе с Сашей, благо имения рядом. Заметив, что оба мальчика художественно одарены, выписал учителей из Италии (отечественную академию, что в Петербурге, отверг, профессорам-немцам не доверял). Так и росли мальчишки вместе.

Тем летом друзья впервые разлучились. Матушка Угарова решила съездить в Троице-Сергиеву лавру на богомолье и взяла с собой Дениса. Саша же остался в имении – с утра до вечера рисовал, или, как говорят художники, красил; но ни поболтать, ни пошалить ему было не с кем. И вдруг из Петербурга приехал кузен.

Владимир Лаевский был старше на добрых восемь лет, но к Сашиному удивлению, общаться с ним оказалось легко – ни взрослой заносчивости, ни менторского тона. Он был сама внимательность, предупредительность, постоянно оказывал младшему другу мелкие, но очень приятные знаки внимания. И восхищался Сашиным талантом! Дружба с Денисом была иной – шалости, забавы, скрытое соперничество в учебе, бесконечные споры, нередко доходившие до драк. С Лаевским сразу возникло полное взаимопонимание, никаких конфликтов, а вечерами, когда расходились по спальням, почему-то появлялась грусть и учащалось сердцебиение. Однажды, когда Александр уже лежал в постели и перед его мысленным взором снова и снова возникал Владимир, тот вошел к нему в спальню, сел на кровать и осторожно погладил.

Александр знал о сократической любви – в библиотеке отца было много книг об античном мире, где такая любовь считалась возвышенной. Когда Владимир склонился и нежно поцеловал его в лоб, Саша сам подставил кузену губы…

За пару летних месяцев Денис очень возмужал, превратился из нескладного отрока в мускулистого привлекательного юношу. Скучавший после отъезда Лаевского Тучин обрадовался возвращению друга. Обоим было что рассказать. Побежали на речку, последний раз в году искупаться накануне Спаса. Денис говорил о золотых куполах, чудотворных иконах, исцеляющих мощах. Смысл его слов ускользал от Тучина. Саша словно впервые увидел точеное, как античная статуя, тело Дениса, крепкие ноги и нежный пушок на щеках. В воде, будто ненароком, дотронулся. Показалось, что Денис ободряюще улыбнулся…

Закончилось дракой. Разъяренный Угаров надавал Саше тумаков, а потом горько зарыдал, упав в траву. Умолял Сашку уйти в монастырь. Мол, Господь милостив, жизнь впереди, и даже этот ужасный грех Тучин успеет искупить.

Александр ничего не понимал. Вроде вместе росли, читали одни книжки, играли в одни игры. Отчего они с Денисом такие разные?

Ни в какой монастырь Тучин не собирался. Разбуженные Лаевским страсти добавили в Сашин мир множество ярких красок, греховные наслаждения пробудили невероятное по силе вдохновение. Кисть словно сама рисовала! А вот святоша Денис, как и раньше, писал словно убогий ремесленник: скучно и совершенно неинтересно!

Барон между тем заканчивал свою речь:

– Пройдут годы. Я состарюсь, стану немощным, но до последнего вздоха буду помнить тебя, Яков! И настанет день, когда вечно молодым ты встретишь меня у ворот рая.

Все встали и, не чокаясь, выпили.

– А я вот жалею, что молодым не умер, – кокетливо сказал сосед-старичок. – Я-то в юности о-го-го был. Самому Господу приглянулся бы!

– Вы что, князь? – перебил его господин в потертом зеленом фраке, сидевший напротив Тучина. – Господа в бугры^[3] записали?

– Куда ж еще? – удивился старичок. – Бог создал мужчин по образу своему и подобию. Вдумайтесь! Подобию! Это не мне юноши нравятся, а Господу. А я просто не противлюсь.

– Дьяволу вы не противитесь, князь! Господь совсем иное велел: «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь на них»^[4].

– Ах! – жеманно махнул рукою старичок. – Не смешите! Господь это не нам, жидам, велел. И знаете почему?

– Ну-ка, ну-ка! Погромче, князь! Мы слушаем! – заинтересовался генерал.

– Кто жидовок видел – сам знает. Каждая пудов пять, а может, шесть. Волосы на голове зачем-то бреют. Да-с! А губы – нет! Усы у них, как у гусар. Представляете? Жиды-мужчины даже для продолжения рода с ними не хотят. Вот Бог и повелел: «Плодитесь, жиды, и размножайтесь», – а чтоб никто не манкировал, запретил горемычным мужеложство.

– Вы князь, мало, что грешник… – сурово начал господин напротив.

– Я грешник? – искренне удивился старичок князь. – Господа! Вы слышите? Мы с вами грешники, а граф Ухтомцев – праведник. Непонятно только, как он за этот стол попал!

– Тут что? Одни бугры? – тихо спросил Тучин Лаевского.

– Ну да! А ты не понял?

– Я тоже грешник! – ответил старичку князю граф Ухтомцев. – Но не богохульник. Свои мерзости на Господа не сваливаю. В грехах своих сам виноват. Дьявол меня искушает, а я противостоять не могу. И у врачей лечился, и в монастыре обет давал. Два года потом держался, но дьявол не отступал: искушал меня, соблазнял. Еду с кучером в присутственное место, а о делах думать не могу. Только о кучере. Лакей суп подаст, а я супа не хочу, только лакея. И не выдержал, нарушил обет. За это меня Господь и на этом свете покарал – без средств я, господа, остался, знаете, наверное, сюда к вам пешком пришел, а уж на небесах даже представить не могу, какая участь ждет. Гореть мне в сере, как жителям Содома!

– Жителей Содома Господь не за мужеложство наказал, не передергивайте, – не сдавался старичок, – а за то, что ангелов хотели употребить. Еще раз повторюсь, граф, хотите соблюдать жидовские заповеди – пожалуйста. Можете прямо здесь начать! Скиньте ветчинку с тарелочки! И осетринку следом. Не положено жидам! А на балах у дам интересуйтесь: нет ли у них сегодня течки? Жидам текущих сучек касаться ни в коем случае нельзя! Хе-хе… А мне пожайлуста! Меня Иисус от законов жидовских избавил.

– Это тайное общество? – тихо спросил Тучин кузена.

– С ума сошел? Нет, конечно! Якова собрались помянуть. Свои кругом. Такова традиция. Когда Костя скончался, я тоже всех приглашал. На сорок дней!

На лице Владимира промелькнула грустная тень. Поручик Константин Ярош последние два года был его пассией и даже жил в доме Лаевских. Весной поехал навестить родителей в имение, там внезапно заболел и умер.

– А с месяц назад Верхотурова поминали, – продолжил мартиролог Лаевский. – Из окна выкинулся. Загадочная история. Теперь вот Яков…

– А почему вход по паролю?

– Чтобы лишний никто не приперся. Сам видишь, люди не простые. Сенаторы, товарищи министров, члены Государственного совета. Многие скрывают, что содомиты.

Философский спор между князем и графом прервался – немолодой одутловатый поэт с цветком в петлице читал ужасно длинное стихотворение памяти трагически погибшего. Барон Баумгартен всхлипывал.

– А на этих встречах вы только ужинаете? Или… – Тучин сделал игривый жест. Он уже поймал множество томных взглядов, а председательствующий генерал даже пару раз подмигнул ему.

– Рехнулся? – разозлился Лаевский. – Тебе что тут? Древний Рим?

– А генерал что за птица?

– Ты что? Не узнал?

Тучин помотал головой; откуда ему, провинциалу, знать в лицо петербургскую знать? Поэт от громкой декламации перешел к еле слышной, поэтому имя генерала Лаевский прошептал Саше на ухо.

– Врешь! – вздрогнув от неожиданности, выкрикнул юный художник. Любители поэзии недовольно зашикали. – Не может быть!

– Тише! Еще как может! Говорят, его предок с дружком Алексашкой такое вытворяли…

– Сплетни!

– Не сплетни! Я слышал, в архивах и документы есть, только они секретные!

Поэт закончил, все бурно зааплодировали, а Баумгартен подошел и крепко обнял стихоплета.

– Ну, дела! – помотал головой Тучин. – А император? Он тоже?..

– Тише ты! Нет, конечно! И не одобряет.

– А?.. – Александр показал глазами на генерала.

Лаевский развел руками:

– Великий князь своих склонностей не афиширует. Развлекается обычно с подчиненными.

– Олухи царя небесного! – Дашкин распекал трех мальчишек. – Дармоеды! Почему упустили?

– Так мы своим ходом, а он на лошадях!

– Кто он? – Дашкин схватил за ухо сына кучера, старшего в компании. – В экипаже женщина сидела!

– Так одно на лошадях! А мы пехом! Не догнать!

– Еще до поворота отстали! – грустно сказал дворников сын. – Пока добежали, и след простыл.

Князь оттаскал и этого за ухо. Пребывал Дашкин в самом поганом расположении духа и ярость сдерживать не пытался: княгиня к ужину не вышла, передала через горничную, что голова болит. Князь попытался навестить супругу, чтобы про черновик выспросить, но в аудиенции ему было отказано.

– Надо бегать больше. Разжирели, дармоеды.

Невиновность мальчишек была очевидной, но князь, аки Навуходоносор, готов был троицу сжечь^[5].

– Вот Моська без труда лошадей догнала. А мы не собаки! – подал голос третий отрок, кухаркин сын. Его князь схватил за грудки, поднял и потряс:

– Не собаки, говоришь?

– Моська смышленая! – тонким голосочком пискнул мальчишка. – Я ей приказал догнать. Она все понимает!

– Что за Моська?

– Собачка! Вы разве не видели? Мы с ней играли!

– Вот и доигрались! – Князь выпустил кухаркиного выродка и влепил ему затрещину.

– Вы ж сами велели! – захныкал тот. – Чтоб нас не приметили. А Моська домой не вернулась. Значит, выследила. Сидит, караулит. Нас ждет.

– Так какого лешего сюда явились?

– Покушать… – простодушно ответил сын кучера.

– Идите, ищите свою шавку.

Мальчишки поклонились и надели шапки.

– Стоять! А извозчика запомнили?

– Я запомнил! – отозвался дворников сын.

– Петруха! Пойдешь с ним! Найдете извозчика, расспросите…

– Может, денег посулить? – осторожно спросил камердинер. Давненько он барина таким раздраженным не видел, и хотя на ночь глядя никуда идти не хотелось, возражать не стал. Князь кинул на пол мелочь из кармана.

– Заплатишь, сколько скажет. А вы, – Дашкин зыркнул на отпрысков кухарки и кучера, – ищите свою дворняжку! С утра доложите, где та дама живет!

На прощание подвыпивший генерал распахнул Тучину объятия:

– Я рад, что такой талантливый и красивый юноша приехал в Петербург.

– Ваше…

– Без титулов! Когда станем ближе, будешь звать меня лапушкой. – Генерал выпустил художника из объятий, но тут же схватил за руки. – Мне так понравился портрет Яши! Он долго позировал?

– Нет, я писал по памяти. Барон попросил. Уже после гибели Репетина…

– И ты за девять дней…

– За пять! Я работаю быстро!

– Поразительно! Вчера заехал с соболезнованиями, был поражен. Яков как живой! А когда узнал, что ты из наших, велел сегодня позвать!

– Для меня огромная честь…

– Даже не понимаешь, какая. В Петербурге выставлялся?

– Увы!

Попытка в Академии художеств закончилась неудачей. Тамошние профессора весьма язвительно отозвались о тучинских работах. Что неудивительно – зачем хвалить талантливого конкурента? Проще объявить профаном и неучем.

– Приходи ко мне. Я тебе заказ дам. Через месяц самым модным художником будешь! Фи, Лаевский! Как коршун…

Ревность Лаевского раздражала и самого Тучина, но сейчас появлению кузена он обрадовался. Рано облысевший и обрюзгший, с карикатурными рыжими усами и надменным взглядом, Великий князь вызывал у художника отвращение.

– Эх, Володя! Давно бы полковником был! – Генерал покровительственно потрепал Лаевского по щеке. – Ладно, Тучин, жду!

– Ваше императорское высочество! Спасибо за оказанную честь. Но в настоящее время я работаю над большой картиной, «Страшный суд», и пока заказы не беру.

– Хм… – опешил Великий князь. – Ну, как угодно. Прощай.

И, холодно кивнув кузенам, удалился.

– Предлагал звать его лапушкой! – коротко передал содержание разговора Тучин.

– Вот скотина! – Лаевский в сердцах топнул ногой.

К ним тут же подошел хозяин дома, барон Антон Баумгартен:

– Вольдемар! Ты чем-то недоволен?

– Нет, нет! Все было прекрасно. Как всегда!

– Как всегда, – понуро согласился тот. – Только Якова больше нет…

– Друг мой! Не изводи себя!

– Вольдемар! Я не знаю, как жить дальше. Эти дни были ужасными – отпевание, похороны… Но я был чем-то занят. А теперь впереди пустота! Одна пустота!

– Приезжай завтра вечером к нам. Посидим, поужинаем, поболтаем.

– Спасибо! С удовольствием!

Глава третья

С юных лет Денис Угаров прекрасно знал генеалогию Романовых, но никогда судьба не сталкивала его ни с одним членом монаршей семьи. Увидеть же державного владыку было пределом его мечтаний!

В Казанский собор набилось множество людей. Казалось, яблоку негде упасть, но, когда прибыл император, толпа расступилась, образовав широкий коридор.

Высокий, широкоплечий Николай Павлович прошел в двух шагах от Дениса. Император выглядел моложе, чем на портретах, но столь же величественно. Высокий лоб, живые, чуть печальные глаза, подкрученные усы… Вроде обычный человек, но такая мощь и благость в нем! Мрачный храм словно светом озарился!

Пропустив монарха, толпа сомкнулась теснее прежнего. Как ни вставал Угаров на цыпочки, как ни пытался еще разок поглядеть на императора, видел лишь шляпку и пышную прическу Аполлинарии Налединской, замужней сестры Владимира Лаевского.

Нельзя сказать, что сие зрелище было неприятным. Напротив, Денис встал за красавицей специально.

После памятного августовского купания Угаров долго избегал Тучина, даже на этюды с другом ходить перестал, вместо этого каждый день по многу часов молился в церкви.

«Моим другом овладел диавол. Коли сам Александр не хочет просить Господа о прощении, тогда мой долг искупить его грехи!» – решил Денис.

Выбрав монастырь, пошел к маменьке просить благословения на монашеский подвиг. Выслушав, Евдокия Кузьминична разрыдалась:

– Хороший ты у меня, Денисочка! Как Господь наш, собой ради других готов жертвовать. Только я, грешница, не достойна тебя. Внучков понянчить хочу. Коли родился бы второй сыночек живым, благословила бы! – С этими словами мать грохнулась перед ним на колени. – Погоди, Денисочка! Монастырь не убежит. Всегда туда успеешь. Да и Варька подрастает, на тебя заглядывается.

Варварой звали тучинскую сестру.

Матушке Денис перечить не стал, уход в монастырь отложил до ее кончины. И совместные занятия с Тучиным возобновил: Владимир Алексеевич, Сашин отец, забеспокоился, с вопросами полез. Денис друга не выдал, сослался на нездоровье.

Попыток «сблизиться» Саша больше не предпринимал, даже извинился за инцидент. Плотские потребности удовлетворял с крепостными девками. Ощущения были другими, но столь же вдохновляющими! Не раз приглашал присоединиться и Дениса, но тот твердо решил стать монахом.

Узнав, что выпускники Академии художеств стажируются в Италии, Тучин-старший задумал и своих живописцев туда отправить. С юношами отрядил Данилу – дядьку, ходившего за ними с малолетства.

В дороге Угаров крепко заскучал. Часто матушку вспоминал, иногда Владимира Алексеевича и постоянно Варьку! Когда близкий человек рядом, то его не замечаешь, как не замечаешь воздух, которым дышишь. Не задумывался до отъезда Денис, что ежедневно по многу часов гуляет с Варей и не может наговориться, не догадывался, что давно влюблен. А в дороге сразу пустоту ощутил.

Трясясь в бричке, Денис постоянно вспоминал девушку, на остановках изрисовывал альбом ее профилем. Тучин заглядывал через плечо, но ничего не говорил. Сам он на каждой станции, в любом трактире искал приключений. То карты, то кости, то разгульные девки, то сладкие юноши. Денис всего сторонился, но тоже помалкивал, свое неодобрение держал при себе. Александр, когда сильно напивался, мог завалиться к Денису с красотками:

– Может, хоть с девкой попробуешь? С девками-то Боженька разрешил!

– Нет, спасибо, – твердо отвечал Денис.

– Ну тогда хоть вина попробуй! Иисус и сам не дурак был выпить, и людей угощал.

Вино Денис попробовал. На вкус понравилось, однако, сколько ни пил, не хмелел.

– Это вы в батюшку своего пошли, Кондрата Денисыча, царствие ему небесное, – вспомнил дядьку Данила. – Мог на спор полведра водки выпить, и ни в одном глазу.

Такое свойство юного организма оказалось полезным. В захолустной польской гостинице лихие люди решили юношей опоить и ограбить. Ох, и крепко досталось им от разъяренного Дениса!

Из того злосчастного польского городка Тучин ни в какую не желал уезжать. Приглянулся ему ученик сапожника. Александр ему и деньги сулил, и подарки делал, а тот нет и нет. Жидовский Бог не велит, и все тут. А Денис нервничал. Лихие люди и вернуться могут, да не одни, с подмогой. Как-то ночью в дверь его номера постучали. Схватив приготовленный нож, Угаров осторожно приоткрыл дверь. Перед ним стояла обнаженная девушка. Не говоря ни слова, обвила его шею и принялась нежно щекотать язычком ухо. Угаров не устоял – подосланная Тучиным распутница слишком походила на Варю…

Потом были немецкие бюргерши, французские танцовщицы, итальянские натурщицы. Как развязанный кобель, Угаров теперь бросался на каждую женщину. Умертвить плоть, побороть естество ему не удалось. Мысли о монастыре отбросил. Не достоин оказался духовного пути!

Отношения с Тучиным наладились. Как и прежде, веселились вместе. Редкий день в Италии не заканчивался пирушкой или веселым приключением. Женщин посещали сообща, с юношами Тучин развлекался один.

Заезжать в Петербург Денис не хотел. Больше года дома не был, целую вечность не видел Варю. А Лаевский в письмах настойчиво звал Тучина в гости, да и сам Александр грезил столицей. Модным художником можно стать только там!

Полина сделала полшага назад, и в духоте Казанского собора Угаров почувствовал волнующую свежесть ее духов. От счастья кружилась голова. Денис с трудом устоял перед искушением заключить сестру Лаевского в объятия.

Таких, как она, Угаров еще не встречал! Надменность северной красоты сочеталась в Полине с ехидным язычком, неприступность гордой осанки, холодный взгляд васильковых глаз – с чувственностью алых губ.

Угаров влюбился с первого взгляда, а образ Вари, словно старая картина, облупился и осыпался. Денис решил, что принимал за любовь детскую привязанность и смутные юношеские желания.

Муж красавицы, Юрий Налединский, состоял при Коллегии иностранных дел и вскоре после свадьбы, состоявшейся этой весной, уехал за границу. С его сварливой теткой Полина жить не пожелала и вернулась на время в родительский дом. Отсутствие супруга, казалось, упрощало задачу. Но, несмотря на все усилия, добиться благосклонности Денису не удавалось.

Они виделись каждый день, мило беседовали о всяких пустяках, Полина дежурно улыбалась, но не кокетничала, не строила глазки, не сжимала нежно его ладонь, когда Денис склонялся поцеловать руку.

Привыкший к легким победам, Угаров растерялся. Ухаживать, добиваться женщин он не умел, да и не приходилось! Бывало, глянет на жену трактирщика, улыбнется – и через час в объятиях.

Опасаясь насмешек, с Тучиным советоваться не стал, завел издалека разговор с доктором Тоннером – единственным своим петербургским знакомым.

О человеческих внутренностях или кожных покровах Илья Андреевич готов был говорить часами, но дать толковый совет, как подступиться к светской даме, не смог.

– Видите ли, – после долгого раздумья произнес Тоннер, – моя профессиональная деятельность препятствует таким интрижкам. Даже при осмотрах стараюсь не оставаться с дамами наедине. Достаточно намека, грязного слушка – и моя карьера кончена…

В отчаянии Денис решился перейти к решительным действиям. Улучив момент, набросился на Полину с поцелуями. И получил звонкую пощечину. Полина обожгла его гневным взглядом и вообще прекратила разговаривать, только здоровалась. Денис не раз пытался с нею заговорить, однако красавица делала вид, что не слышит.

Но сегодня, встретившись за завтраком, предмет обожания неожиданно улыбнулся и попросил передать соль. Угаров воспрял! Целый день истолковывал тайный смысл этих событий, находя их, без всяких сомнений, благоприятными и сулящими счастливый поворот в судьбе.

Служба в Казанском закончилась. Денис отругал себя: в монахи собирался, а в храме даже не помолился, о греховном размышлял. Толпа снова расступилась, освобождая дорогу императору и свите. Дениса оттеснили в сторону, и он потерял Полину из виду. Зажатый со всех сторон человеческими телами, Денис внезапно почувствовал, как кто-то лезет в карман его сюртука. Что делать? Подлеца не схватить – тесно, руки не поднять. Закричать: «Держи вора»? Так ведь император мимо идет! Могут неправильно истолковать! Слава богу, денег в кармане нет, только носовой платок.

Выйдя из храма, Денис заспешил к карете, в которой уже расселось семейство Лаевских; о покушении на свой карман он начисто позабыл.

Софья Лукинична Лаевская обернулась к Угарову:

– Этот Альмавива – точь-в-точь мой муженек! Даже ногу приволакивает!

– Вы правы! – согласился Денис, кинув злобный взгляд на Андрея Артемьевича. Из-за этого старого кобеля он не смог сесть рядом с Полиной. Когда зашли в ложу, генерал Лаевский неожиданно для всех сел за своей воспитанницей – Оленькой Змеевой. Ее жених, Матвей Никифорович Кислицын, растерянно огляделся и плюхнулся в кресло, стоявшее за спиной Полины. Денису пришлось занять место подле супруги Андрея Артемьевича – Софьи Лукиничны, из-за широкой спины которой великого Каратыгина он видел лишь изредка.

– Бедная графиня! Как она страдает! Ну прямо как я! – томно продолжила шептать Угарову Софья Лукинична.

Отношения в семье Лаевских и вправду напоминали «Свадьбу Фигаро». Но если в пьесе служанка Сюзанна отвергала домогательства графа, то Оленька Змеева принимала ухаживания своего престарелого воспитателя более чем благосклонно, а ее жениху было далеко до пронырливого и изворотливого Фигаро. Весь спектакль Матвей Кислицын просидел с покорной физиономией, ни разу даже не покосившись в сторону невесты и своего развратного покровителя.

– Я вижу, как вы страдаете! – вновь повернулась к Угарову мамаша его возлюбленной. – Я ценю ваше негодование! Каким взглядом вы наградили это ничтожество, когда оно уселось подле пигалицы!

– Мама! Вы мешаете слушать! – громко оборвала ее Полина.

– Вы настоящий мужчина! – чуть тише продолжила Софья Лукинична, показав дочери язык. Она вообще вела себя чересчур раскованно, стенания по поводу изменника мужа не мешали ей внимательно рассматривать в бинокль офицеров в партере Малого театра. – Судьба вознаградит вас!

– Да, да! – машинально ответил Денис. Полина недавно уронила платок, а Кислицын этого не заметил. Слишком увлечен был великолепной игрой Сосницкого-Фигаро, ловил каждое его слово. Встать, что ли, на четвереньки и пошарить между ножками кресел? Немного поколебавшись, Угаров так и сделал.

– Куда же вы, Денис? – спросила громко Софья Лукинична, когда он почти дотянулся до заветного платка. Угаров отдернул руку, поднял голову и поднес палец к губам. Мол, тише! Но понял, что уже привлек к себе внимание. Даже из соседних лож заглянули. Денис покраснел, вскочил на ноги и выбежал вон.

Какой конфуз! Что о нем подумают? Испарина покрыла лоб. Денис полез за платком и вместе с ним вытащил записку:

«Ждите после полуночи! Я приду в вашу спальню!»

Сердце радостно забилось, Денис подскочил до потолка. Прекраснейшая на свете сдалась!

– Что с вами? – поинтересовался Андрей Артемьевич, когда Угаров возвратился в ложу. Какой странный у племянника приятель! Всю комедию сидел с печалью на челе, посреди действия бухнулся на колени, а теперь вот улыбка блуждает по лицу и глаза сверкают!

– Ничего, Андрей Артемьевич! Все в полном порядке! – ответил Угаров. Лаевский-старший больше не казался ему развратником. Старика можно понять – жена словно студень колышется, а тут молоденькая воспитанница с глупым женихом. Чрезвычайно глупым! Кислицын только сейчас заметил, что у Полины платочек упал, и, кряхтя, полез его доставать. Налединская еле слышно сказала ему: «Благодарю» – и весело улыбнулась Денису. Ей одной с самого начала были понятны его манипуляции под креслами.

От мимолетного движения губ Полины Дениса стала бить такая дрожь, что ее почувствовала соседка:

– Бедный, бедный Керубино! – прошептала она ему на ухо и смахнула слезу. Денис не понял, с чего Софья Лукинична так расчувствовалась. Актер, изображавший пажа Керубино, играл из рук вон плохо, и жалеть надо было зрителей, а вовсе не его.

На крылечке особняка всех облаяла какая-то собачонка. Двое грязных мальчишек с трудом ее отловили:

– Моська, Моська! Идем домой!

– Це псина бешена! Треба в Фонтанке утопить! – грозно посетовал швейцар Филипп. – Ишь, на господ кидается!

Полина, сославшись на нездоровье, сразу отправилась в спальню. Все пожелали ей «спокойной ночи», лишь Денис сказал сладостное: «До свидания!»

Свидание! Первое и, даст Бог, не последнее! Денис оставшееся до полуночи время тщательно готовился. Приказал принести теплой воды и снизу доверху себя вымыть. Потом лимонную корочку пожевал, чтобы запах неприятный изо рта не шел.

С первым боем часов, прогремевшим из гостиной, юркнул в кровать, стащил с себя исподнее. Полина запаздывала. Денис закрыл глаза и принялся ждать. Предусмотрительно смазанная дверь даже не скрипнула, только когда откинули одеяло, Угаров понял, что возлюбленная пришла.

Юноша обхватил желанные плечи, шепнул в ухо:

– Я тебя люблю!

– И я!

Голос не Полины. И духи не ее. А во рту зубов почти нет!

Денис приоткрыл глаза.

– Софья Лукинична! – прошептал он в ужасе.

Руки сами собой опустились, по телу пробежала судорога.

– А ты кого ожидал? – громко спросила генеральша.

– Умоляю, тише! Весь дом сбежится!

– Ну и пусть! Пусть все знают! Обманщик! – Софья Лукинична наградила юношу пощечиной. – Развратник! Кого ты ждал? – Тут ударили и по второй. – Полину? Отвечай!

Пощечины не прекращались, вдобавок при каждом замахе на грудь Дениса падал освобожденный от корсета живот.

– Тише! – чуть не плача бормотал Угаров.

– Негодяй! Мерзавец! Насильник! – орала на весь дом Лаевская. – Зачем тебе эта сучка?

Денис обреченно закрыл глаза. Хоть в Петербурге они с Тучиным находились уже второй месяц, с генеральшей он познакомился лишь накануне. Сентябрь и почти весь октябрь та провела со своей старшей сестрой в имении, откуда только вчера вернулась. Весь сегодняшний день Софья Лукинична оказывала юноше знаки внимания – то посмотрит многозначительно, то двусмысленность изречет. Угаров списал это на безобидное старческое кокетство – и вот на тебе: почтенная матрона у него в спальне.

Первыми на крик явились Тучин с Владимиром Лаевским. Попыток освободить несчастного Угарова даже не предприняли – прыснули от смеха. Следующей явилась старшая сестра Софьи Лукиничны – Ирина. Уже в тридцать лет ее принимали за старушку. Всегда в чепце, никаких румян и украшений, сгорбленная сухонькая фигурка.

– Батюшки светы! – воскликнула она и, перекрестившись, убежала.

Потом заглянул Кислицын. Вытаращил в изумлении глаза и немедля исчез. Последним вошел Лаевский-старший.

– Андрей Артемьевич, посмотри, что вытворяют в нашем доме! – заверещала Софья Лукинична. – Я ему в матери гожусь, а он меня насиловать пытался!

– Какой позор! – пробормотал старик.

Ирина Лукинична вернулась с подмогой. Дворецкий Никанорыч и швейцар Филипп сняли с Угарова брыкавшуюся Лаевскую и потащили к ней в комнату. Вслед за ними молча удалились остальные, только Тучин, уняв наконец смех, сказал в дверях:

– Ну, ты даешь!

Денис долго не мог заснуть.

«Какой конфуз! Завтра меня выгонят! Да еще с позором! – размышлял он, ворочаясь в кровати. – Вот уж действительно Керубино! Ладно! Зато домой поеду!»

Глава четвертая

– Чего молчите-то? – спросила Ирина Лукинична.

Угаров, потупив взор, вытянулся перед Андреем Артемьевичем. Эх, надо было уехать спозаранку, да проспал! Стой теперь, как пугало огородное. Сам виноват! Кабы дверь в комнату запер, не попал бы в коллизию!

– Андрей Артемьевич! Скажите же что-нибудь! – оказывается, призыв не к Денису относился.

Генерал Лаевский поднялся с кресла и подошел к Угарову:

– Вы бывали в сумасшедшем доме?

– Нет, – промямлил Угаров. Бог мой! Неужели в скорбный дом хотят упрятать?

– Душераздирающее зрелище! – продолжил Андрей Артемьевич. – Несчастные прикованы к каменным стенам, ревут, кричат, кусаются. Дабы облегчить невыносимые страдания, их обливают ледяной водой! Вот! Теперь понимаете, почему я не отдал туда Софушку?

Угаров вытаращил глаза:

– Нет!

– У Софушки приступы всего два раза в год, в остальное время она нормальная… почти нормальная, вот мы и решили с Иринушкой, что сами справимся.

Разговор происходил в кабинете генерала, больше походившем на библиотеку. Стен за книжными полками не было видно, раскрытые фолианты лежали везде – на камине, диванах, креслах, а письменный стол был завален ворохом бумаг и книг.

– Софья не сумасшедшая! – вставила Ирина Лукинична. – У нее просто нервная горячка! Как приступ случится, мы ее в комнату особую запираем, на втором этаже, рядом с вами!

Денис вспомнил, что справа от его комнаты дверь всегда заперта.

– Стены там подушками обиты, чтобы голову она не разбила, а окно заделано, дабы не выкинулась. Если сильный приступ – ремнями к кровати привязываем, – рассказывала Ирина Лукинична. – А когда полегче ей станет, увозим в имение. Доктор Тильмах говорит, что для выздоровления Софушке деревенский воздух показан. Сидит она там целыми днями на веранде и молчит, в одну точку глядит. Месяца полтора так проходят, а то и два! А как заговорит со мной, значит, поправилась, едем обратно. Полгода потом она нормальная, ну почти нормальная, а затем снова. И так уже семнадцать лет! Сразу после рождения Полины началось! Больно носила тяжело, в родах чуть не померла! Три дня потом в горячке отлежала, а как в сознание пришла – будто подменили. Сидит, голову опустила и молчит!

– Я упросил Ирину Лукиничну с нами пожить, – перебил свояченицу Андрей Артемьевич. – Софушку-то одну не оставишь, опять же детки, а у меня служба. То в Польшу с инспекцией, то в Сибирь…

– Выходит, – догадался Денис, – два последних месяца вы приступ в имении пережидали?

– Ну да!

– То есть сейчас Софья Лукинична здорова?

– Почти! – снова вздохнула Ирина. – Пока сиднем сидит, она силы набирает, сейчас всем здесь даст прикурить. Задирать будет и слуг, и Полину с Володей, а уж про нас с Андрюшенькой промолчу. – Ирина Лукинична метнула в родственника нежный взгляд.

– Мужчины ей после воздержания требуются, – застенчиво поделился генерал, – десять раз в сутки, не меньше!

– Раньше-то, пока молода да красива была, проблем с этим не было, – продолжила рассказ Ирина Лукинична. – Половина Петербурга у нее в любовниках числилась…

– Как же вы стерпели такое? – не сдержался Угаров, задал бестактный вопрос генералу.

– Не мыло, не смылится, – ответил тот. – А что прикажете делать? Разводиться? Она мать моих детей, юноша! К тому же больной человек, понимать надо.

– Последние пять лет в любовниках у нее Фрол ходил, дворник наш, черный ход сторожил. Да вот беда, две недели назад преставился! А заменить пока некем, – посетовала Ирина Лукинична. – Вот к вам и приперлась!

– Вы уж простите за вчерашнее! – попросил со слезами на глазах Андрей Артемьевич.

– Конечно! – обрадовался Денис. Больше всего боялся, что Лаевские нажалуются Тучину-старшему, а вот как хорошо выходит, сами огласки не хотят.

– Надеюсь, все между нами останется? – с надеждой спросил генерал.

– Не сомневайтесь! – горячо заверил Денис.

– Говорят, вы вещи приказали собирать? А может, останетесь? – попросил Андрей Артемьевич. – Вы только на ночь дверь закрывайте на ключ!

– Хорошо! – тут же согласился Денис и с юношеской горячностью решил высказать осенившую его мысль: – А может, не больна Софья Лукинична? Может, в нее бес вселился? Я когда с матушкой по монастырям ездил, видел, как одну бабу отчитывали. К ней дьявол по ночам являлся, мужа заставлял убить. Может, и Софью Лукиничну отчитать?

– Пустое! – махнул рукой Лаевский. – Лучшие врачи лечили, а все без толку!

– Ох, какую мыслишку-то подкинули, Денис Кондратович! – обрадовалась Ирина Лукинична. – Побегу с Марфушей советоваться!

Пару лет назад Ирина Лукинична приютила нищенку, которую сочла блаженной. Неудобств от Марфуши обитателям дома было много. Стараниями Ирины Лукиничны (расхваливала ее, где могла) юродивая стала известна не только в Петербурге, лицезреть ее приезжали аж из Сибири, и с утра до вечера на черной лестнице толпились богомольцы – ждали аудиенции.

– Какого черта! Я разве приказывал меня будить? – спросонья недовольно спросил Тучин.

– Записочка вам, Александр Владимирович! Сказали, что срочная! Я и осмелился…

Дворецкий Никанорыч почтительно склонился над кроватью с серебряным подносом, на котором лежала сложенная сердечком бумажка.

– От кого?

– Не могу знать! Мальчуган какой-то принес!

Тучин лениво развернул листок, пробежал глазами и тут же вскочил на ноги:

– Который час?

– Десятый!

– Мыться, бриться, одеваться! – приказал Тучин. До прихода Дашкиной оставалось всего ничего! Неужели решилась?

Никанорыч задумался.

– Давай, шевелись, старый хрыч! – поторопил его Тучин.

– А может, сначала оденемся, а потом побреемся?

– Что ты мелешь, болван?

– Федька-парикмахер только-только к Владимиру Андреевичу зашел. Через полчаса освободится, не раньше.

– Значит, сам брей.

– Никак не возможно! Не обучен.

– Черт подери! Слуга ты или нет?

– Слуга! Только у каждого слуги свое умение. Один печку топит, второй двор метет, третий дрова колет, я вот руководить всеми обучен.

– Подай халат!

– Сию секунду! – сказал Никанорыч и дернул за звонок.

Казачок Пантелейка словно за дверью караулил – тут же ворвался в комнату.

– Митяя сюда. Барин одеваться изволит.

– Ночной горшок вынеси, – приказал казачку Тучин. Тот удивленно посмотрел на Никанорыча, который лишь пожал плечами. Захвати уж, уважь каприз барина. Но когда Пантелейка вышел, заметил:

– Горшки у нас Прасковья выносит.

– А вот мой Данила, – сообщил Тучин, – все умеет! И раздеть, и побрить, и суп сварить…

Дворецкий сильно удивился:

– Во дает! Где нашли такого?

– У себя в деревне!

– Тогда понятно! Деревенщина! Крестьянин отсталый!

Тучин рассмеялся:

– А сам-то? Неужто из дворян?

– Не! Крестьянин, – не стал отрицать очевидного Никанорыч, однако гордо добавил: – Но городской!

– Оттого и ленивый! Мой Данилка таких, как ты, десятерых заменит.

– Э, барин! Ежели за все браться, все тяп-ляп получается! Где это видано, чтоб хороший повар строгать умел, а дворник портки шил? Нет! У нас каждый свое дело делает, мастерство всю жизнь оттачивает.

– Поэтому русских слуг за границей лентяями и считают! – покачал головой Тучин.

– Не знаю, что там за границей считают, – обиделся Никанорыч, – но опыт наш перенимают и даже название сему придумали! Деление труда! Вот-с! Мне господин Налединский сказывал. Он из-за границ не вылезает!

– Иван Никанорыч! – вбежал с горшком в руках Пантелейка, видимо, так и не придумавший, где его опорожнить. – К парадному входу какой-то Данила подъехал. С виду слуга, но прибыл как барин, на бричке.

– Ура! – обрадовался Тучин. – Вернулся!

– Это ты, что ли, жнец, швец и на дуде игрец? – Никанорыч придирчиво оглядел Данилу.

– Не, на дуде не получается. Мишка на ухо наступил. Вроде правильно пою, а люди смеются!

– Наступил, говоришь? В зеркало глянь! Оторвал он тебе ухо-то!

– Это собаки! – вздохнул Данила.

– Дразнил?

– Убийцу ловил! В такой переплет мы с барчуками попали…

– В еще больший попадешь, если здесь за семерых работать вздумаешь! – предупредил Никанорыч. – Я тебе сам второе оборву!

– Да я…

Договорить Данила не успел. Из кабинета Андрея Артемьевича, мимо которого они шли, вылетел радостный Угаров и бросился обнимать слугу:

– Данила! Вот здорово! Как доехал, жених?

– Уже не жених! Обвенчались, как положено. И пачпорт новый справил. Теперь я Данила Семенович Безухов, а внизу и жена вписана, Екатерина Лонгиновна. Вон смотрите!

– Поздравляю!

Данила после геройского поступка (не побоялся в одиночку преследовать преступника по болотам) получил вольную. Вместе с барчуками в Петербург не поехал – остался раны залечивать да свадьбу играть. Приглянулась ему в имении Северских горничная Катя. Огонь, а не девка, и волосы у нее тоже огненные!

– Катьку в деревне оставил?

– Как можно, барчук? Зачем тогда жениться? С собой привез! Илья Андреевич Тоннер согласился кухаркой взять!

– Здорово! – обрадовался Денис. – А то как-то обедал у него – есть невозможно!

– Илья Андреевич велел вам кланяться и звал сегодня к себе. Покойница у него интересная. Хочет, чтоб зарисовали…

– Ладно! Сейчас позавтракаю и поеду. Никанорыч! Вещи мои уложены? – поинтересовался Денис.

– Ммм, – замялся дворецкий. – Я как чувствовал, что ваш слуга прибудет. Пока не начинали.

– Ну и хорошо! Я передумал ехать.

– Ну наконец-то! – бросил Тучин, когда Данила вошел и поклонился. В душе был рад, но показывать не стал. – Явился не запылился! Побыстрей жениться не мог?

– Так я бричку чинил. По всем Европам проехали, совсем прохудилась. Теперь до самого дома докатит!

– Что встал, как истукан? Видишь, барин не умыт, не одет?

– Я…

– Брей давай.

Данила нехотя взялся за помазок и намылил Тучину щеку.

– Быстрее! Опаздываю! – топнул ногой художник.

– Александр Владимирович! Разговор к вам! Я больше вам служить не буду. Уж простите…

– Что?

– Мы ж теперь вольные! Помните? Решили к Тоннеру наняться. Катерина кухаркой, а я…

– Что ты сказал? – заорал Тучин.

– Ничего не путаешь? – Дашкин барабанил пальцами по окну кареты.

– Моську у этого дома нашли! А тот дядька, – мальчишка тыкнул пальцем в швейцара, который терпеливо что-то объяснял одетому в лохмотья страннику, – сказал, что ее надо утопить.

– Правильно сказал! – брезгливо проронил князь. – Вся карета из-за твоей псины провоняла. Зачем ты эту паскуду взял?

– Петр Пантелеевич велели! – кухаркин сын кивнул на сидевшего рядом с Дашкиным камердинера. Тот поспешил увести разговор в сторону:

– Ваше сиятельство! Извозчик, которого я отыскал, тоже на сей дом указал!

– Ничего не понимаю! Это же особняк Лаевских!

– Так точно-с!

Арсений Кириллович задумался. Кто из обитателей дома старинного приятеля посмел его шантажировать? Конечно, супруга Андрея Артемьевича немного не в себе…

– А это кто?

Из дома как ошпаренный выскочил пожилой слуга, а за ним собственной персоной новый враг князя – Александр Тучин. Следом за художником выбежал молодой человек, которому удалось догнать художника и после непродолжительной борьбы сгрести в охапку. Даже через стекло кареты доносились истошные крики коварного соблазнителя:

– Гнида! И Катька твоя гнида! И Тоннеру передай, что он гнида!

– Это художник, что вчера заходил! – вспомнил камердинер. – Ту… Ту…

– Тучин его фамилия! – недовольно перебил Дашкин. Он-то что у Лаевских делает?

– Бреется! – без тени сомнений ответил Петруха. – Видите: одна щека намылена, а со второй кровь течет.

Тучин вырывался из рук Угарова и, если бы Денису не помог выскочивший следом Никанорыч, ринулся бы в погоню за Данилой.

– Немедленно мне слугу найди! – заорал на дворецкого Тучин. – И чтоб все умел! Одежду чистить, обед готовить, мыть, брить, шить!

– Александр! Пошли в дом! – предложил Угаров.

– Отстань! Никанорыч, чтоб сегодня нашел!

– Да где ж такого взять?

– А вы на Сенной пошукайте! – посоветовал швейцар Филипп Остапыч. – Там трактир есть, вся людына, кому работа треба, в нем збирается.

– Как называется?

– «Василек». Я пока не прослышал, что вам швейцар треба, там и сидел! С таким гарным хлопцем познакомился! Шо творил – себе представить не можешь! Пять стаканов вверх подкидывает, а потом ловит, а потом снова подкидывает.

– Клоун мне не нужен! – прошипел Тучин и, хлопнув дверью, возвратился в дом.

– А это кто? – Никанорыч заметил на крыльце мужичка в драном зипуне и дырявых лаптях.

– Це богомолец! – объяснил швейцар. – Марфу побачить хочет.

– Брысь отсюда!

Мужичок упал на колени:

– Не гневайся, добрый человек. Владимирские мы! Из погорельцев. Зашли Марфушке помолиться и совета испросить.

– Черный ход шукай, – перебил мужичка швейцар. – Да не забудь Марфуше подарунок.

– Так что ж дарить? Нищие мы! – голубые-голубые глаза мужичка заволокла печаль. – Нешто сирым и убогим совета не даст?

– Давай проваливай, погорелец! – грозно велел дворецкий.

– Братец! – Дашкин высунулся из окна кареты, затормозившей возле Данилы. – А не господин ли Тучин тебя полотенцем хлестал?

– Добрый день, барин. Он самый. Хозяин мой бывший.

– А что? Он у Лаевских живет?

– Гостит! Андрей Артемьевич ему дядькой приходится.

– Вот как? Черт побери!

Княгиня за завтраком сделала удивленное лицо, мол, в ваших столах не роюсь, никаких бумаг не брала. Дашкин успокоился, а выходило, зря. Загадочная шантажистка вчера вечером приехала в особняк Лаевских – и собачка ее выследила, и извозчик подтвердил. В этом же доме проживает соблазнитель Тучин. Сюда же в гости к Полине Налединской сегодня собралась княгиня. А кроме всего прочего, и это самое главное… Последнюю мысль князь не додумал. Мерзкая собачонка, сидевшая на руках мальчишки, залаяла на проходившего нищего. Тот от неожиданности налетел на Данилу:

– Пардон, месье! – улыбнулся богомолец. Голубые-голубые его глаза приветственно моргнули. – Задумался, а тут эта тварь как гавкнет!

– Ничего, бывает. – Данила восхитился. Вот что значит Петербург! Даже нищие по-французски говорят!

– А ну-ка вылезай со своей псиной! – накинулся на мальчонку рассвирепевший Дашкин. – Пока эту тварь не утопишь, домой не приходи!

Сын кухарки ожидал в награду пятачок, а получил пинка под зад от распахнувшего дверь камердинера. Да еще лучшего друга велели утопить!

– Пожалейте Моську, барин! – парень бухнулся перед каретой на колени.

– Трогай! – крикнул кучеру Дашкин.

Данила подошел и погладил по волосам ревевшего мальчишку:

– Не плачь! Вот увидишь, все образуется!

– Дяденька, – мальчик посмотрел с надеждой, – возьмите собачку!

– Да я их боюсь! Чуть не загрызли! – Данила показал на ухо и многочисленные шрамы на лице. – Целую свору на меня спустили!

– Христа ради прошу! Моськой звать. Вернее друга не сыщете! Зима скоро. Погибнет на улице.

Дворняжка посмотрела на Данилу, и показалось ему, что подмигнула.

– Ладно, возьму. Скоро, бог даст, детишки пойдут. Будет с кем играть!

– Доброе утро, дамы и господа! Приятного аппетита!

– Антон! Так рано! – удивился Владимир Лаевский, когда в столовую вошел барон Баумгартен. – Мы тебя к ужину ждали …

– Фи, Володенька! Какой ты неучтивый! – перебила племянника Ирина Лукинична. – Проходите, барон, проходите! Дуська, живо прибор Антону Дитриховичу! Присаживайтесь, прошу вас!

– Спасибо, я не голоден! – поблагодарил Баумгартен. – Если только чаю!

– Дуська! Чашку барону! Попробуйте вареньице! Вот сливовое, а здесь земляничное!

– Застрелен граф Ухтомцев! – огорошил всех барон, сев за стол.

– Господи Иисусе! – запричитала Ирина Лукинична.

– Дмитрий Владимирович? – уточнил Лаевский-старший.

Барон подтвердил кивком.

– На войне? – еще раз уточнил Андрей Артемьевич и тут же осведомился у Змеевой: – А какая сейчас война, Оленька? Турецкая?

Память генерала была скрупулезна в делах минувших, а вот сиюминутное часто от него ускользало.

– Турецкая закончилась, Андрей Артемьевич! Только на Кавказе с чеченами…

– В квартире на Фонарной. Сегодня ночью, – сообщил друзьям подробности Баумгартен.

– Убийцу поймали? – спросил Владимир Лаевский.

– Нет, и ловить не будут! Полиция сочла самоубийством!

– Самоубийством! – изумился Тучин. – Странно! Вчера, когда мы возвращались от тебя…

Владимир Лаевский наступил под столом на ногу своему болтливому кузену, но тот продолжал, как ни в чем не бывало:

– Мы подвезли графа…

– Вернее, сначала кучер завез нас, а потом графа, – с досадой зачем-то уточнил Лаевский.

– Не важно, – отмахнулся Тучин. – Я хотел сказать, что граф не походил на самоубийцу. По дороге расспрашивал меня об Италии, говорил, что с удовольствием бы еще раз туда съездил…

– А почему полиция решила, что граф застрелился? – поинтересовался Угаров.

– Его нашли в постели с пистолетом в руке и пулей в виске!

– Прекрасная смерть! – обрадовалась Софья Лукинична. – Чик – и нету.

– Извините, еще вопрос, барон, – продолжил Денис, – а почему вы считаете, что граф был убит?

– Причин уйма. Назову главную. Я сам только что оттуда, видел все своими глазами. Пистолет у графа в правой руке.

– Ну и что? – перебил нетерпеливый Угаров.

– А он был левшой! Понимаете? Его убили! И я бы дорого заплатил, чтобы узнать, кто.

– Нет ничего проще! – улыбнулась Софья Лукинична. – Приходите сегодня вечером! Будет маэстро Леондуполос…

– Кто? Этот шарлатан? Который духов вызывает? – всплеснула руками Ирина Лукинична.

– Да! – с вызовом ответила ее сестра. – Я пригласила его устроить сеанс!

– Когда ж ты успела?

– Вчера в театре. Мы вызовем дух Ухтомцева и спросим, кто его укокошил!

– Свят, свят, свят! – запричитала Ирина Лукинична. – Что же такое делается, Денис Кондратович? – Угаров обмолвился, что мечтал о пострижении, и потому сразу попал у богобоязненной тетушки в почет. – Как там в Писании про вопрошающих мертвых?

– «Не должен находиться у тебя … вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это»^[6] .

– Чья бы корова мычала… – Софья Лукинична сделала паузу, одарив Дениса испепеляющим взглядом огромных, таких же, как у Полины, васильковых глаз. Угаров смутился, а Лаевская резко развернулась и закончила фразу, обращаясь уже к сестре: – …а твоя бы молчала! Духов, значит, спрашивать нельзя, а всякую чушь предсказывать можно! Не твоя ли Марфуша весной конец света предрекала? А?

– То другое дело! Сие ей Богоматерь по секрету открыла, – с серьезным видом возразила сестра.

– Богоматерь, говоришь? Обманула вас ваша Матерь! Весна давно кончилась, а свету хоть бы хны!

– Потому что Марфуша упросила отсрочить. Многие не знали, перед Страшным судом не покаялись. Денис Кондратович, к примеру.

– Без толку ему каяться! – Лаевская опять наградила Угарова презрительным взглядом. – Я думала, он ух! – Софья Лукинична всплеснула руками. – А он – тьфу! Подлец и развратник! На честь мою покушался!

Ирина Лукинична сообразила, что зря приплела Угарова, и поспешила переключить внимание сестры:

– И Матвей Никифорович не знал!

– Матвей не знал? – голос Лаевской из грозного стал сладостно-томным. – Матвей! Вы верите в такую чушь?

Кислицын, сделав последний глоток из чашки, положил на стол салфетку и учтиво ответил:

– К любым предсказаниям я отношусь с уважением. Однако прошу простить! Мне пора на службу! Всем приятного аппетита!

– А мне по магазинам! – встала вслед Софья Лукинична.

– Софушка! – предостерегающе воскликнул Лаевский-старший.

– А в чем я, по-твоему, на маскарад пойду?

– Но только одно платье! Умоляю! – простонал Андрей Артемьевич.

В дверях, налетев на дворецкого, Софья Лукинична влепила ему две пощечины.

– Приехала княгиня Дашкина. Просила доложить! – потирая щеки, произнес Никанорыч, когда хозяйка скрылась.

– Юлия? Какая приятная неожиданность! – обрадовалась Полина. Угаров весь завтрак украдкой наблюдал за ней – молодая женщина была чем-то озабочена: ела через силу, в разговоре участия не принимала и постоянно вытирала лоб платочком. – Пойду встречать!

Через десять минут в столовой остались только Тучин, Владимир Лаевский и Баумгартен.

– И самое главное! – сказал барон. – Я не хотел при всех. У изголовья кровати лежала игральная карта. Дама треф!

– Ну и что? – спросил Лаевский.

– А то, что в кармане Яши Репетина тоже была дама треф.

– Случайность!

– Случайность? Дама треф – пароль! Постоянный пароль наших встреч. За каких-то пару месяцев погибает уже третий наш товарищ! Это что? Тоже случайность!

– Антон! Ты просто вне себя после смерти Яши…

– Лаевский! Все очень серьезно! Кто-то убивает нас! Верхотуров, Репетин, Ухтомцев…

– Боже! Антон! Ты еще Костю Яроша приплюсуй!

Баумгартен встрепенулся:

– Да! Костя! Точно!

– Костя умер от свинки!

– Да, да! От свинки! – пробормотал Баумгартен. – Ты помнишь Костины пистолеты? Дуэльную пару? Ярош хвастался, что французские, трофейные, отец ему подарил!

– Припоминаю…

– Где они?

– Откуда я знаю? Антон, ты извини, мне тоже пора на службу…

– И я тороплюсь… – Тучин сидел как на иголках. Пришла Дашкина, а он вынужден торчать в столовой.

– Да выслушайте, наконец! Ухтомцев застрелен из Костиного пистолета. Я вспомнил, где его видел!

– Ты уверен?

– Абсолютно! Перепутать невозможно! Костя нацарапал на рукоятках «КЯ». Чтобы не украли.

– Как они оказались у Ухтомцева?

– Как они оказались у убийцы?

– Понятия не имею! – пожал плечами Лаевский. – Пистолеты Костя взял с собой…

– Он что? Оставлял у тебя какие-то вещи?

– Конечно! Костя уезжал на месяц.

Глава пятая

– И откуда вы, горемыки, приехали? – всплеснула руками Аксинья.

– Почему горемыки? – удивилась Катя.

Казенная квартирка Тоннера оказалась настолько запущенной, что она с дороги даже отдыхать не стала, сразу принялась за уборку.

– Не знаете, к какому ироду попали! – по круглым щекам скатились две слезинки. Аксинья обстирывала живших при академии докторов, а у Тоннера еще и убиралась (тяп-ляп раз в неделю), и стряпала. Расстроена была и потерей ежемесячных пяти рублей, что платил Илья Андреевич, и гораздо большей суммы, прилипавшей к ее карманам с закупок провизии (счета и цены проверять доктору было некогда). – Боятся люди служить у Тоннера! Если вдруг находит кого, в первый же день сбегают!

– Строгий чересчур? Ну и ладно! Опосля бывшей барыни мне никто не страшен! Чуть что не так – порола!

Аксинья перешла на шепот:

– А ты знаешь, куда Тоннер после завтрака пошел?

– Знаю! – пожала плечами Катерина. – В какой-то морх!

– Морг! А что такое морг, знаешь?

– Нет еще!

– То-то! Дохтора нарочно все по-своему обзывают, чтоб нас путать. Морг по-ихнему – покойницкая! Тоннер там у трупов в кишках копается!

– Правильно! – рассудительно сказала Катерина. – Чтоб нутро лечить, надо знать, что в нем понапихано!

– Так-то оно так! – от волнения Аксинья перебирала пальцами свою толстенную, в кулак, косу. – Только остальным докторам стоит разок глянуть – и они на всю жизнь запомнят, а Тоннер каждый день мертвяков режет. Знаешь, почему? – шепот Аксиньи перешел в заговорщический. – Мертвечиной он питается!

– Что?

– Святой истинный крест! А кровью запивает!

– Сама видела?

– Как кровь лакает, не видела. А мясо частенько приносит. Свари, дескать, Аксинья, суп. А где взял мясо? Целыми же днями в госпитале! Значит, у трупа отрезал!

Нехитрая уловка Аксиньи до сегодняшнего утра срабатывала безотказно. Иногда по поручению Физиката^[7] доктор инспектировал мясные лавки и нередко приносил оттуда свертки. Вновь нанятые слуги, завидев барина с куском мяса, убеждались в правоте Аксиньи и немедля покидали службу.

– Ну и как бульон на человечинке? Вкусный получается? – спросила Катя с самым невинным выражением лица. Хитрость нерадивой Аксиньи (это ж надо умудриться так квартиру засрать!) была ею разгадана сразу.

Аксинья перекрестилась:

– Я что, пробую?

– А барину как подаешь? Вдруг недосолила? Человечинку-то надо обильнее солить, чем свинину.

– Что? – Аксинья схватилась за сердце.

– А ежели холодец из человечины задумаешь, так сперва вымочи.

Аксинья где стояла, там и села. Катя привела ее в чувство мокрой тряпкой:

– А если пожарить задумаешь, – огненная девица шлепнула прачку еще разок, – вот так вот отбей. Поняла?

– Ведьма! Рыжая ведьма! – закричала Аксинья и пулей вылетела из тоннеровской квартиры.

Катя расхохоталась.

– Кто это смеется? – в распахнутую прачкой дверь зашел Угаров.

– Ой! Денис Кондратович! Доброго дня, барин! А вы с Данилой не встретились? К вам бричку повез и за расчетом!

– Встретились! Ох и разозлился на него Тучин! А Илья Андреевич где?

– Пошел в морг!

– Это мертвецы? – экономка купца Варенникова покосилась на три мраморных стола.

– Так точно! – радостно подтвердил квартальный надзиратель Пушков. Высокая грудь Аглаи Мокиевны, при каждом вздохе грозившая разорвать туго обтягивающее платье, так разволновала полицейского, что встал он не рядом с аппетитной блондиночкой, а сзади, чтобы подхватить при неизбежном обмороке. Очень уж захотелось этакую красоту в руках подержать!

– Давайте смотреть быстрее! – попросила Аглая.

– Дохтур должен подойти, – с трудом проговорил небритый сторож, стоявший радом со столами.

– Неужто не боитесь, Аглая Мокиевна? – поинтересовался надзиратель.

– Нет! Бабушка моя, когда плакать шла, завсегда с собой брала. Где еще сироте поесть от пуза, как не на поминках? Так при покойниках и выросла, – ободряюще улыбнулась экономка. Пушков ей приглянулся, оттого на опознание и вызвалась. И шубу лучшую надела, а в покойницкой нарочно расстегнула – про собственные достоинства Аглая Мокиевна знала, но вот распорядиться ими с толком пока не удавалось. Благодетель Варенников давно женат, с супругой неразлейвода. Его друзья-приятели, купцы василеостровские, с белокурой красавицей позабавиться были не прочь, но замуж бесприданницу не звали. А от молодцов-приказчиков экономка воротила нос сама, ровней не считала. Годы, которые принято называть лучшими, пролетали, если до тридцати мужа не найти, дальше можно и не мечтать! – А вы, Захар Григорьевич, почему за мою спину спрятались? Может, сами испугались?

– Да как вы могли подумать?

– Скоро ли, уважаемый, доктор прибудет? – поинтересовалась Аглая Мокиевна.

Макар (так звали сторожа) почесал за ухом, потом потер синяк. Никак не мог припомнить, откуда он взялся. Да и без синяка забот хватало! Супружница Аксинья (ух, и стерва!) отказала утром в опохмелке: «Тоннер новых слуг завел, пока не напугаю, пей на свои, ты жалованье вчера получил!» Однако Макар его не только получил, но и до копейки пропил. Потому и размышлял: кем этой фифочке утопленница приходится? Дочкой? Нет! Матерью? Тоже нет! Сестра? Точно! Сестра! Следующий вопрос был: когда за упокой души клянчить? Сейчас иль пусть опознает? Пожалуй, сейчас! Ежели шмякнется, потом не допросишься!

Макар прокашлялся:

– Могу сбегать за дохтуром! Поторопить! Если инвалиду за помин сестры пожертвуете…

Концовка речи смазалась – икнул на «инвалиде». Оттого что приврал. Все члены у Макара были целыми, только с самого утра не слушались. Руки дрожали, ноги подкашивались. Эх, залечь бы под стол да поспать! На самом столе побаивался – горе-штуденты как-то раз за труп приняли, попытались вскрыть.

– Да не сестра она мне! – удивилась фифочка.

«Вот черт! Неужели дочь?»

– Опять деньги вымогаешь?

Сторож увлекся рассуждениями и не заметил входящего Тоннера.

– Смотри у меня!

– Я ж не по своей воле, Илья Андреич! Нам, сторожам, положено поминать. Служба такая!

– День добрый, Захар Григорьевич!

Тоннер память тренировал нарочно. Любому больному кажется, что у доктора он один: «Илья Андреевич, голубчик, помните, вы в прошлом году лекарство выписывали! Очень мне помогло! Не могли бы опять назначить! Порошочки такие беленькие! Очень сладенькие!» После пары подобных обращений пришлось Тоннеру научиться держать в голове: когда, кто и чем болел; и каким препаратом он, Тоннер, его лечил. Благодаря тренировке Илья Андреевич и всех городских полицейских запомнил, за что они его очень уважали.

– Доброе утро! – ответил Пушков.

– Доброе утро, сударыня!

– Аглая Мокиевна! – поспешил представить свидетельницу надзиратель. – Экономка купца первой гильдии Варенникова. У них горничная четвертого дня пропала.

Макар приуныл. Похоже, ничего не обломится.

– Четвертого дня? Интересно! Ну-ка открывай, вымогатель!

Пушков руки заранее вытянул, чтобы Аглаю Мокиевну поймать. Но та не соврала – только чуть побледнела:

– Да! Похожа на Фроську! Волосы русые, и такая же лента в косе. А родимое пятно под лопаткой есть?

– Есть! В форме груши! – подтвердил Тоннер.

– Точно она! Мы с ней в бане часто мылись! – Аглая Мокиевна всхлипнула и достала платочек.

Надежда ненароком обнять красавицу испарилась, и Захар Григорьевич вышел из-за спины экономки, чтобы самому посмотреть на утопленницу. Тело несчастной Фроси раздулось, грязно-зеленая кожа покрылась серыми пятнами и гнойными волдырями, ладони набухли и побелели. Сторож взмахнул простыней, чтобы прикрыть тело, и Пушков почувствовал такое зловоние, что невольно отшатнулся. Нога у него подвернулась, и надзиратель неминуемо упал бы, если бы Аглая Мокиевна не поддержала его.

– Спасибо вам, – смущенно обернулся он к экономке. – Уж простите, не ожидал такую страсть увидеть.

В ответ женщина многообещающе улыбнулась.

– Четвертого дня, говорите, пропала? – отвлек Аглаю от матримониальных планов Тоннер.

– Да! – вздохнула она. – Все из-за гада французика!

– Что за французик?

– У Порфирия Кузьмича, моего хозяина, старшие дочки давно замужем, а младшенькую, Ксению, он задумал за дворянина выдать. Решил Ксюшу по-французски учить, нанял гувернера из Парижу. Вы б его видели! Волосы зализаны, панталоны срамоту обтягивают так, что смотреть тошно. Я ему комнату показываю, а он меня за задницу хвать! Как развернулась, как въехала локтем! А ему хоть бы хны, даже прощения не попросил. Только глаза голубые вытаращил от удивления. Ко мне больше не лез, принялся за Фроську. А она-то, дурочка молоденькая, хвост распушила! По ночам к нему бегала. Я пыталась ее вразумить! Жалко было глупышку, такая же сирота, как и я. В благодарность только гадостей наслушалась: «Сами помирайте старой девой, а меня Пьер замуж зовет, во Францию с ним уедем».

– Обманул? – коротко спросил доктор. История показалась ему банальной, важно было выяснить дату смерти.

Аглая Мокиевна внезапно замолчала. Илья Андреевич посмотрел на нее и по сжатым губам понял: не так банальна история, поворотец какой-то имеется.

– Аглая Мокиевна! Вы рану-то на голове Фроськи заметили? Может, стукнул ее французик, а потом в воду бросил?

Тоннер был почти уверен, что девица утопилась, но неожиданно услышал:

– Не могу я рассказать! Порфирию Кузьмичу поклялась!

– Клятвы, данные частному лицу, на полицию не распространяются, – возразил Тоннер. – Правильно, Захар Григорьевич?

– Так точно!

– Давайте так! Если ваша тайна к делу отношения не имеет, она меж нами и останется. Но ежели преступление за этим стоит, Захар Григорьевич Варенникова сам допросит, а вы вроде ни при чем окажетесь.

– Илья Андреевич – человек порядочный! Даже не сомневайтесь, так и поступит, – заверил сомневающуюся экономку Пушков.

– А сторож? – спросила Аглая Мокиевна.

– А Макар пока погуляет, – распорядился доктор.

– На помин бы души! – взмолился Макар.

– А ну пшел вон! – процедил Илья Андреевич. – Сегодня же рапорт подам, что вымогательством промышляешь!

Сторож попятился к двери.

– Пишите, коли грамотные! Сами будете покойников караулить. Да на такой работе водку надо бесплатно давать! За вредность!

Тоннер не выдержал, запустил в Макара табуретом. Сторож увернулся и торопливо скрылся за дверью.

Аглая Мокиевна начала рассказ:

– Порфирий Кузьмич – человек старомодный, деньги банкам не доверяет. Все дома хранит, в наличности. Часть в тайнике, остальное – в сундуке под кроватью, на которой с Надеждой Борисовной спят. В спальню из прислуги только меня допускали да Фроську – хозяйку одевать да причесывать. Как любовь у них завертелась, начал французик Фроську уговаривать: давай, мол, украдем чуток, а сами во Францию сбежим. Фроська и пустила его в спальню, когда хозяев не было. Французик все ассигнации забрал и серебро, да и был таков. Сказал Фроське, что сбегает за билетами на пароход, купит и за ней вернется. Ждала она до вечера, да сами понимаете, напрасно. А Порфирий Кузьмич перед сном заглянул в сундук и сразу все понял.

– Бил? – уточнил Тоннер. Спина утопленницы была в кровоподтеках.

– Ну не целовать же ее! Потом в одном платье на улицу выставил. Иди куда хочешь! А с меня Порфирий Кузьмич слово взял, что никому не скажу. Если купцы узнают – каюк Варенникову. Никто кредитов больше не даст, сразу все векселя предъявят, а так надежда поправить дела есть. Про тайник-то Фроська не знала.

– Когда это было?

– Тридцатого числа.

В покойницкую вошел Денис:

– Илья Андреевич? Вы?

– Денис Кондратович! Очень кстати! – обрадовался Тоннер. – Взгляните! Интереснейший труп! Предмет жарких споров на кафедре. Очень обяжете, если зарисуете для атласа.

– Для какого атласа? – В морг вальяжной походкой вошел пожилой мужчина. За ним семенил молодой брюнет, нацепивший для солидности очки. Замыкал шествие Макар. – Илья Андреевич, почему посторонние в морге?

– Квартальный надзиратель Пушков проводит опознание, – почтительно поклонился Тоннер.

– А вы при чем? Вскрытие проводил Борис Львович, – вальяжный мужчина, не оборачиваясь, указал через плечо на брюнета.

– Точно так-с. – Брюнет изобразил на лице услужливость и радость. – И осмелюсь напомнить, что вы, Сергей Алексеевич, изволили согласиться с моими выводами. Подкожное вздутие доказывает, что тело пробыло в воде не меньше месяца…

– Я же объяснял вам! – перебил Тоннер. – Выловили ее в восемь утра, а в морг из Лахты привезли в пять пополудни. Солнце вчера как летом жарило, ураган только к вечеру начался. Думаете, на пристани труп рогожей прикрывали? Уверяю вас, валялся на солнцепеке. Оттого и раздулся.

– Илья Андреевич! – строго перебил его вальяжный господин. – Я вчера поставил точку в вашем споре. Месяц!

– Сергей Алексеевич! Вчера после нашего разговора я не поленился и вскрыл легкие покойницы, после чего сделал анализ находившийся там жидкости. Речная вода! Покойница утопилась не в заливе…

– Что это меняет? – раздраженно спросил вальяжный господин.

– Значит, она городская, кто-то ее ищет. Захар Григорьевич сегодня обошел Васильевский остров и выяснил, что четыре дня назад, тридцатого октября, у купца Варенникова пропала горничная. Экономка только что опознала покойницу…

– Довольно! – щелкнул пальцами вальяжный господин. Его классический профиль с прямым носом, узкими губами и выразительными темными глазами портила массивная бородавка на левой щеке. – Надзиратель! Опознание произведено?

– Так точно! Горничная…

– Так какого черта вы тут прохлаждаетесь?

– Виноват, ваше благородие! – Пушков вытянулся в струнку и отдал честь.

– Вон! И вас, сударыня, не смею больше задерживать!

– Аглая Мокиевна, позвольте, я вас домой отвезу! – предложил Пушков.

– С удовольствием! – обрадовалась экономка.

– Захар Григорьевич, не подождете ли меня во дворе? Я выйду через несколько минут! – попросил Тоннер.

– Конечно! – Пушков с экономкой направились к двери.

– Через несколько минут? – удивился Сергей Алексеевич. Узкие губы скривились в нехорошей улыбке. – Вас уже четверть часа студенты дожидаются!

Тоннер схватился за брегет:

– Вот черт!

– Вот именно, Илья Андреевич! А все из-за нездоровой страсти к расследованиям! Я не раз уже по-дружески советовал вам делать медицинские заключения исключительно по результатам вскрытия. «Что вижу, о том пишу». И никак иначе. В этом принцип экспертизы!

– Но… – Илья Андреевич показал на труп несчастной Фроси.

Сергей Алексеевич сбить себя не дал:

– Вторым источником суждений должны быть ваши знания. А вот опрос свидетелей оставьте полиции.

– Но…

– Прошу не перебивать! Свидетельницу могла подвести память. Скажем, не тридцатого октября она покойницу видела, а тридцатого сентября. Это не наше дело, Тоннер, ясно вам? Наше дело проводить экспертизу и воспитывать студентов. Понятно?

– Понятно! – Тоннер опустил глаза. – Могу идти на семинар?

– Нет! Вместо вас его проведет Борис Львович. Чтобы впредь не опаздывали!

Соперник щелкнул каблуками и, злорадно Тоннеру улыбнувшись, направился к двери.

– А вы кто такой? – Сергей Алексеевич повернулся к Денису.

– Угаров Денис, художник! – представился юноша.

– Хромов Сергей Алексеевич, академик. Заведующий кафедрой, на которой вы непонятно зачем находитесь.

– Я помогаю Илье Андреевичу в работе над атласом…

– Ах да! – припомнил Хромов начало разговора. – Что за атлас?

Тоннер замялся:

– Я осмелился приступить к работе над судебно-медицинским атласом…

– Осмелились, значит! Хм! Могу себе представить! Впрочем, pluris est ocultus testis unus^[8]. Принесите-ка мне его! На досуге погляжу!

По дороге к выходу Хромов наткнулся на табурет:

– А это еще что? – строго спросил он Макара.

– Илья Андреевич меня выгнать хотели-с. А я сопротивлялся! Мне тут быть положено, не может солдат пост покинуть. Вот в ярости и запустили-с.

Хромов обернулся и покачал головой:

– И последнее, Илья Андреевич! Держите себя в руках! Ваше поведение в последнее время стало выходить за рамки допустимого.

Тоннер открыл было рот, чтобы оправдаться, но Хромов махнул рукой и через секунду покинул подвал.

– Вот черт! – нахмурившись, прошептал Илья Андреевич.

– Надзиратель на дворе ждет! – напомнил Угаров.

– Да, да! Пойдемте, Денис, пойдемте!

Пушков с Аглаей Мокиевной держались за руки и нежно смотрели друг на друга. Доктор деликатно кашлянул, чтобы обратить на себя внимание:

– Захар Григорьевич! Я ведь экспертизы по всему городу делаю. И подобную историю недавно слышал. К генералу Кречетову новый дворецкий поступил. Через месяц хозяева на дачу в Царское Село отправились, а дворецкого не взяли, поручили за ремонтом приглядывать. Вернулись только осенью и обнаружили дом пустым. Даже мебель украл. Может быть, один и тот же негодяй орудует?

– А где генерал проживает?

– В Литейной части!

– Эх, жаль, что не на Васильевском! Сами понимаете, другая часть – как другое ведомство. Не положено у нас в чужие дела нос сувать.

– Этим преступник и пользуется. Может, переговорите с полицмейстером?

– Смеетесь, Илья Андреевич? Первым делом спросит: «Захарка! Других забот, что ли, нет?» И сразу припомнит: украденное у мещанки Любомировой белье не найдено, привидение, которое падчерицу майора Шемелева обрюхатило, не поймано…

– Привидение? – испугалась Аглая Мокиевна.

– Не слышали? У Смоленского кладбища средь бела дня на бедную девушку накинулось, в придачу сифилисом заразило!

– С привидением помогу, – рассмеялся Тоннер. – Майор с полгода назад заразился от одной из моих пациенток. Я ездил к нему, предлагал лечение, предупреждал: пока не поправится, амуры крутить нельзя. А он заявил, что зараза к заразе не пристает.

– Так я и знал. По глазам видел, врет девка, кого-то выгораживает! Ой, спасибо!

– К Кречетову съездите?

– Помилуйте, Илья Андреевич! На моем участке вроде как и преступления нет. Варенников-то про кражу не заявлял! Я бы с радостью…

– Тогда не буду задерживать. Был рад познакомиться, сударыня! – Тоннер повернулся к Денису: – Отобедаем вместе? На сегодня моя служба закончена, причем бесславно.

– С удовольствием!

– А пока вернемся в морг, и вы все зарисуете…

– Илья Андреевич, а если вам самому к полицмейстеру поехать? – друзья уже шли к двухэтажному флигелю, где располагалась квартирка Тоннера.

– Только если к обер-полицмейстеру. Господи, а это кто?

Перед подъездом стоял Данила, возле него крутилась собачонка:

– Моська! Мальчишка с улицы упросил взять.

За Угаровым на почтительной дистанции в слабой надежде на милостыню следовал Макар. Моська, приветственно повиляв хвостом Тоннеру и Угарову, кинулась на него, злобно лая. Сторож попытался ее пнуть, но не попал.

– Молодец, Моська! – похвалил доктор. Собачка тут же подбежала и уселась перед ним. Доктор наклонился, потрепал по шкирке.

– Квартиру будет охранять! – сказал Данила.

– Хорошая собачка! – согласился доктор и взял песика на руки. – Только какая же это Моська? Вон пипка торчит!

– Мальчишки Моськой звали, а я не посмотрел! – смутился Данила.

– Будет Мозесом! Англичане так Моисея называют.

– Мозес, Мозес! – позвал Угаров. Кобелек навострил уши, немного подумал и радостно гавкнул.

– Прошу к столу! – пригласил Угарова в дом Тоннер.

Новоиспеченный Моисей увязался за приятелями, а Данила на минутку задержался. Небритый мужик с фингалом подавал ему отчаянные знаки. Пришлось подойти.

– Ты, что ли, новый докторов слуга? – осведомился Макар.

– Я. Звать Данилой.

– А меня Макаром, – сторож потряс протянутую руку и с надеждой заглянул в глаза. – Знакомство обмыть полагается!

Данила под настроение был не прочь пропустить стаканчик-другой. Но, во-первых, не днем – как потом работать? А во-вторых, в приятной компании, а не с грязным, дурно пахнущим Макаром.

– Извини, друг! Непьющие мы с Катериной!

Сторож чуть не заплакал. Что за нелегкая принесла этих людей в Петербург? Сами не пьют и другим малину портят. Скорей бы их Аксинья вытурила! Макар задумчиво проводил Данилу взглядом. Крепкий мужик, основательный! Да и баба ему под стать! Макар видел ее, когда коврики выбивала: рыжая, на морду страшная, сама кого хошь испужает! Нет, таких на мякине не проведешь!

Глава шестая

– Полиночка! Как же я соскучилась по дочурке! Дай обниму и поцелую!

Налединская недовольно подставила щеку. Софья Лукинична откинула вуаль, схватила дочь за голову и притянула к губам. От сладкого смрада (Лаевская ежедневно выливала на себя полфлакона духов) Полину чуть не вывернуло.

– Доченька! Посмотри, какую я прелесть купила! – В гостиную внесли коробку. – Правда, чудное платьице?

Достав из коробки синее бархатное платье, она радостно приложила обновку к пузу.

– Очень мило! – не обернувшись, процедила Полина.

– Добрый день, Софья Лукинична! – в гостиную впорхнула Юлия Дашкина.

– Княгиня! Как я рада! Не ожидала вас увидеть! – не выпуская из рук платья, Лаевская шумно расчмокалась с гостьей. – Как вам обновка? Прямо из Парижа!

Княгиня прекрасно владела светским лицемерием, но в ту секунду была столь счастлива и расслаблена, что лишь бесхитростно удивилась:

– В Париже такого давно не носят! Рукава в моде до запястья, лиф теперь носят длиннее, а талию снова поясом перехватывают.

– Поясом? – переспросила Лаевская.

– Ну да! Из шелковой ленты!

– Но Сихлер уверяла…

Полина наконец удостоила материнское приобретение взглядом:

– О! Знакомое платье! Мне его в прошлом году предлагали!

– Я эту Сихлер убью! – рассвирепела Лаевская. – Это ей с рук не сойдет! Сволочь! Подсунуть мне какое-то старье!

– Да не кипятитесь вы так, маменька! Платье на вас премиленько будет смотреться!

– Прошлогоднее?

– Ну и что? В ваших летах за модой гнаться глупо, надо носить то, что к лицу.

– Что ты сказала? Княгиня, вы слышали? – громко всхлипывая, Лаевская бросилась на грудь Дашкиной. – Нет, вы слышали? Родную мать старухой назвала!

– Что тут за шум? – в гостиную вошла обеспокоенная Ирина Лукинична.

– Попробуйте догадаться, тетушка! – Полина кивком указала на мать.

Ирина Лукинична заметила Дашкину:

– Добрый день, княгинюшка! Как здоровье Арсения Кирилловича?

Юлия Антоновна ответить не успела. Визгливый голос Лаевской разнесся по всему дому, и в гостиную потянулись обитатели – выяснять, что случилось. Софья Лукинична с ходу обрушилась на заглянувшую Змееву:

– Здравствуй, потаскушка! Вы знакомы, Юлия Антоновна? Воспитанница моего мужа! Они вместе пишут мемуары!

– Что вы говорите? – учтиво отреагировала Дашкина.

– Скоро эти мемуары закричат «агу-агу»!

Лаевская демонически расхохоталась. Ольга Змеева, замерев посреди комнаты, одарила ее испепеляющим взором. Софья Лукинична продолжала атаковать:

– Видите, как нынче воспитывают! Даже не покраснела, кикимора!

Ольга побелела и сжала в кулачки тоненькие пальцы.

– Тощая, как цапля, дунешь – улетит, – продолжала оскорбленная супруга. – И такое вот пугало украло у меня мужа!

– Софушка! – взмолилась Ирина Лукинична. – Замолчи!

– А между тем, княгиня, у этой бабы-яги женишок есть! Еще не муж, а уже рогат! Полный идиот!

Налединская, бросив на пол веер, вскочила со стула:

– Не смейте! Матвей Никифорович – прекраснейший человек!

– А я разве возражаю? – пожала плечами Лаевская. – Конечно, прекраснейший. И горе у нас с ним общее.

Казалось, еще слово – и Ольга взорвется; она вонзила ногти в ладони, сдерживаясь изо всех сил. К ее счастью, шаркая и крестясь, в комнату вплыла Марфуша.

– Ой, глядите! – Лаевская моментально переключилась на нее. – Дурочка-то наша в вуали!

Блаженная обыкновенно ходила в темном коленкоровом платье, изрядно поношенном и залатанном, а на голову повязывала черный платок. В капоре с вуалью она явилась домочадцам впервые.

– Нестор Викентьевич вчера преставился, – объяснила Ирина Лукинична. – Марфушенька на отпевание ездила!

– Поют! – тоненьким голоском сообщила блаженная. Свои мысли для пущей загадочности она часто изрекала обрывочно. Слушателям приходилось самим додумывать, что же «блаженная» хотела сказать. В данном случае, видимо, подразумевалось: «Нестор Викентьевич в раю, и там ему поют ангелы».

– Черти твоего кровопийцу жарят! – возразила Лаевская.

Возмущенная юродивая затопала ногами.

– Ты, Марфушка-болтушка, не переживай! – успокоила ее Софья. – Тебя на соседний вертел насадят!

Блаженная откинула вуаль и заорала, брызгая из беззубого рта слюной:

– Чур! Чур! Одолели!

– Демоны Софью одолели! – поняла ее Ирина Лукинична и вспомнила утренний разговор с Угаровым.

– Даже имени не произноси! – сверкнула глазами Лаевская. – Подлец! Развратник! На честь мою покушался!

– Какая в твои годы честь… – схватила Софью Лукиничну за руку сестра.

– В мои годы? Так и ты меня старухой считаешь?

– Конечно! Я старуха, и ты старуха!

– Тогда это платье и носи! – Софья Лукинична швырнула в сестру бархатной обновкой и выскочила прочь.

– Что за шум? – в гостиную заглянул зевающий Кислицын.

– Матвей Никифорович! – обрадовалась Полина. – А я думала, вас дома нет!

– Нет, я давно со службы вернулся, прилег, да и заснул! – молодой человек учтиво склонился над ее ручкой.

– Заболели? – забеспокоилась Налединская.

– Не выспался! – улыбнулся Кислицын. – Кто шумел?

– Маман! Кому ж еще!

– О! Княгиня! Прекрасно выглядите! – Матвей Никифорович подошел к Дашкиной. – Как поживает его сиятельство?

– Все так же зануден! – ответила Юлия. – Сегодня раз двадцать спросил, куда я подевала какой-то черновик. А я его в глаза не видела.

– Матвей Никифорович! Чужих жен целуете, а невесту свою? – обеспокоенно напомнила Ирина Лукинична.

– А мы с Ольгой Борисовной виделись! Да и вся жизнь у нас впереди, успеем. – Кислицын подошел к невесте. – Как, осмелюсь спросить, продвигаются мемуары Андрея Артемьевича?

– Сегодня работали мало. Я ездила на кладбище. Годовщина отца…

– Светлая память! Вам удивительно идет черный цвет!

– Спасибо, Матвей Никифорович!

В гостиную, опираясь на палочку, вошел Андрей Артемьевич Лаевский:

– Ирина Лукинична! Хорошо, что застал. Письмо вам от графини Кобылиной.

Пожилая дама схватилась за сердце:

– От Прасковьи Кузьминичны?

– От нее, от нее. На конверт взгляните! Узнаете почерк? Я его хорошо помню. Когда-то и мне писала, – старик заулыбался, вспомнив бурную молодость, но, заметив ужас родственницы, осведомился: – Что с вами? Нехорошо? Не послать ли за доктором?

– Прасковья Кузьминична умерла год назад, – с трудом произнесла Ирина Лукинична.

– Что вы говорите? – расстроился Лаевский. – Я и не знал.

– Андрей Артемьевич! – подошла к нему Змеева. – Помните, вы еще на отпевании рыдали?

На глаза старика навернулись слезы, он полез за платочком:

– Забыл! Опять забыл!

Провалы в памяти Андрей Артемьевич переживал болезненно. Вот и сейчас губы его задрожали, а руки сами потянулись… к Ольге! Юная воспитанница стала за последний год самым близким и дорогим старику человеком. С женой Лаевский жил из сострадания. Сын и дочь давно выросли, и хотя внешне выказывали должную любовь, относились к чудаку пренебрежительно: выйдя в отставку, Андрей Артемьевич с головой погрузился в военную историю – запоем читал учебники и мемуары, на полу разыгрывал с солдатиками великие сражения.

Ольга появилась в семье неожиданно. Старинный друг Лаевского скоропостижно скончался, назначив его опекуном единственной дочери. Ольге было шестнадцать, и как ее воспитывать, шестидесятилетний Андрей Артемьевич не имел никакого понятия – детство и отрочество собственных чад прошли мимо него – он вечно находился в служебных разъездах. Растерявшись, предложил отроковице поиграть в солдатики. Девушка с радостью согласилась. Она всегда переживала, что не родилась мальчишкой и не суждено ей отличиться на поле брани.

Хотя Лаевский служил по интендантской части, всех героев 1812 года он знал лично. И Давыдова, и Платова, даже с Кутузовым был знаком. Особенно нравились Ольге рассказы о кавалерист-девице Дуровой! Давно минувшее Андрей Артемьевич помнил отлично, и воспитанница готова была слушать его часами. Она же уговорила Лаевского засесть за мемуары и всячески помогала – конспектировала под диктовку, переписывала набело, по справочникам проверяла даты.

И сердце Андрея Артемьевича, вдребезги разбитое несчастным браком, вдруг ожило. Оно тревожно стучало в ожидании Ольгиного прихода; радостно колотилось, едва отворялась дверь; выпрыгивало из груди, когда воспитанница улыбалась ему. Андрей Артемьевич был сам себе смешон – Ольга была моложе его собственной дочери! Но сердце, заново родившееся сердце, знать ничего не хотело – билось и замирало.

Это сердцебиение очень тревожило Ирину Лукиничну. Случись беременность – грянет скандал на всю столицу! Опекун соблазнил воспитанницу!

Потенциальный жених явился в дом сам, ища протекции. Опытным глазом Ирина Лукинична сразу разглядела, что жизнь Матвея Никифоровича потрепать успела, а наградить – еще нет и что на все готов Кислицын ради места под солнцем. Уговаривать его не пришлось – Ирина Лукинична пообещала дальнему родственнику денег и даже тысячу авансом заплатила. Много сил ушло на Андрея Артемьевича. Не сразу, ой не сразу, но Ирина Лукинична своего добилась, придавила старика. Помолвка состоялась, а вот со свадьбой задержка вышла – Ольга до сего дня носила траур по отцу.

– Так от кого же письмо? – поинтересовался Кислицын.

– Вскройте, Матвей Никифорович! У вас глаза молодые, я без очков все равно не разберу, – попросила Ирина Лукинична.

– «Несравненная моя Иринушка! Уже полгода, как не виделись! Очень скучаю без тебя и Марфушеньки! Каждый день молю Бога: хочу поскорей вас увидеть!»

Матвей Никифорович вынужден был прерваться на полуслове – Ирина Лукинична охнула и рухнула на пол.

– Воды! Воды! – закричала Полина.

Дворецкий Никанорыч, который подслушивал у дверей, не заставил себя ждать. Ирина Лукинична быстро пришла в себя, но силы оставили ее.

– Неужто смерть близка? – спросила она у Кислицына, помогавшего ей поудобнее устроиться в кресле.

– Что вы? Всех нас переживете! – приободрил Матвей Никифорович.

– Не успокаивайте! – разрыдалась несчастная. – Покойница меня зовет…

– Вы не дослушали. Далее она всех с Рождеством и Новым двадцать девятым годом поздравляет. Письмо год назад писано.

– Господи! – закричала Ирина Лукинична. – Почему ж оно так долго шло? Меня чуть кондратий не хватил!

– Я немедленно подам жалобу почтмейстеру! – пообещал Лаевский-старший. – Это безобразие!

– Андрей Артемьевич, – задумчиво спросила Змеева, – а где вы письмо взяли? Не на своем ли столе?

– На столе! – подтвердил старик. – Где же еще?

– Может, оно почти год там и пролежало? Как в прошлый раз?

– А что было в прошлый раз? – насторожилась Ирина Лукинична.

– Чужое письмо я у него на столе нашла. Просили отправить, а Андрей Артемьевич забыл.

– Нет, нет! Что-то другое просили с тем письмом сделать! А вот что именно, не помню! – сознался старик и глубоко задумался. – Может, отдать кому…

Лаевский-старший виновато развел руками. Змеева попыталась оправдать его:

– На столе Андрея Артемьевича книги с бумагами в четыре слоя лежат, он, словно кот, уголочек утром разгребет, листок пристроит и работает. А ему еще всю домашнюю почту приносят. А вокруг-то Монблан из бумаг! Так письма и теряются!

– Ничего у меня не теряется! – обиделся старик.

– Я тебя, голубушка, очень прошу. Устрой-ка на столе генеральную уборку. Все бумажки перетряхни, – попросила Ирина Лукинична. – Не хочу больше от покойников весточки получать.

– Не пора ли обедать? – в гостиную вошел Тучин. – Не знаю, как вы, а я ужасно устал и проголодался. Целый день писал портрет ее сиятельства!

– И как результат? – вопрос Полины вроде бы относился к кузену, но глаза ее обратились к Юлии. Та быстрым движением ресниц заверила подругу, что все прошло великолепно.

– Конечно, художник не вправе себя оценивать, но в данном случае отброшу скромность. Получается гениально! – Тучин с упоением стал описывать свой замысел, дополняя слова энергичной жестикуляцией. – Италия. Княгиня на вершине холма. Внизу залитая солнцем долина. Вдалеке на берегу моря – рыбацкая деревушка. Рядом с Юлией Антоновной – только облака. Стоит протянуть руку, и дотронешься. Надеюсь, ваше сиятельство, завтра продолжим?

– Я подумаю! – озорно сверкнула глазами Юлия.

– Так вы позировать приходили? – удивился Лаевский-старший. – А племянник, кажется, про уроки говорил. Или я опять все перепутал?

– Нет, что вы, дядюшка! – успокоил родственника Тучин. – Княгиня собиралась брать уроки, да только я не сдержался. Как увидел ее…

Княгиня бросила тревожный взгляд на Тучина, Александр лукаво улыбнулся:

– … так сразу и решил написать портрет. Не увековечить такую красоту – великий грех! Никогда еще не работал столь быстро. Княгиня, обещайте, что придете завтра! Пейзаж за спиной я возьму с эскизов, но ваше лицо… Его хочу писать только с натуры.

– Приду! – улыбнулась Дашкина. – Но поклянитесь, что исполните мою просьбу!

– Клянусь! Любую!

– Я хочу, чтобы на портрете вы и себя изобразили!

– На вашем портрете? – почесал щеку Тучин. – Но это… это невозможно, сударыня! Рад бы исполнить любую просьбу вашего сиятельства, но жанр портрета этого категорически не позволяет. – Тучин пожал плечами.

– Ты, кажется, деревню упоминал? – обернулась Полина к кузену.

– Ну да! В глубине картины…

– Вот и нарисуй себя на деревенской площади с мольбертом…

– Нет, нет! – возразила Дашкина. – Такую мелкую фигурку не разглядит никто.

– Юлия Антоновна! Клянусь, что напишу и подарю вам автопортрет! – пообещал Тучин.

– На такую замену я не согласна! – Юлия мило улыбнулась. – Придумайте что-нибудь, Александр! Вы же гений!

В гостиную вбежал запыхавшийся казачок Пантелейка:

– А молодой барин где?

– Разве Владимир Андреевич со службы вернулся? – удивилась Ирина Лукинична.

– Да! С полчаса!

– Наверное, в кабинет пошел! А что случилось?

– Его вниз требуют! Там стреляный!

– Антон Дитрихович! Необходимо ехать в госпиталь! Нужна операция.

– Какая, к черту, операция! Эй! Кто-нибудь! Позовите Лаевского, мне надо с ним переговорить!

Швейцар, помогавший раздевать и укладывать раненого, позвал казачка, которого вместо себя оставил на дверях:

– Пантелейка! Дуй, хлопец, на другий этаж, выкликай там молодого барина.

– Антон Дитрихович! – продолжал уговаривать Тоннер. – Вы потеряли много крови…

– А нельзя ли просто перевязать?

– Пуля застряла в мягких тканях. Может начаться антонов огонь! Надо удалить.

– Удаляйте! – барон вскочил с тесного лежака.

– Но я не хирург! Военно-морской госпиталь рядом! Поедемте туда…

– Мне некогда! Понимаете, Тоннер? Некогда! В конце концов, вы доктор или нет?

– Доктор!

– Тогда сами и делайте операцию!

– Здесь? – Тоннер обвел глазами тесную швейцарскую.

– Здесь!

Спорить с больным, который, без сомнения, пребывал в шоке, Тоннер более не стал и полез в саквояж за инструментом.

– Водка имеется? – спросил он швейцара.

– Горилка? Е, конечно! Який хохол без горилки! – Филипп Остапыч полез под кровать и вытащил оттуда запечатанную бутылку.

– Наливай, – приказал доктор.

Филипп Остапович ловко откупорил сосуд и наполнил стакан до краев:

– Пыйте, лікарю! Допоможи вам Господь!^[9]

– Да не мне! Барону! Боль от водки меньше, – объяснил доктор, доставая из саквояжа скальпель и крючки.

– Фу, мерзость! – барон пригубил и тут же выплюнул. – Лучше боль, чем эта гадость!

– Воля ваша! – не стал возражать Тоннер. – Денис Кондратович, фиксируйте ноги, а ты…

– Филипп Остапович, – подсказал швейцар.

– … держите левую руку.

В комнату влетел Владимир Лаевский:

– Антон! Что с тобой? Ты ранен?

– Да!

– Надо вызвать доктора!

– Я уже здесь! Тоннер Илья Андреевич! – представился врач.

– Владимир Лаевский. Как вы быстро приехали…

– Мы подобрали барона по дороге. Наотрез отказался от госпиталя. Повезли к вам!

Доктор сделал первый надрез; барон вскрикнул.

– Кто в тебя стрелял, Антон?

Еще надрез. Барон снова вскрикнул.

– Кто стрелял? – повторил вопрос Лаевский.

– Барон сказал, что чистил пистолет, а тот возьми и выстрели! – с сомнением в голосе пояснил Угаров.

Глава седьмая

Каких трудов стоило уговорить хозяйку! Все твердила: преставился в сей комнате ее незабвенный майор и она здесь помереть желает. А в какой день – неизвестно, поэтому даже на неделю уступить не может. Дашкину пришлось раскошелиться на сотенную и пообещать освободить помещение по первому требованию.

Наблюдать из кареты было бы и сподручней, и дешевле. Но глупые лошади где стоят, там и под себя ходят. А дворникам убирать! Допекли они кучера: «К кому ваш барин приехал? Почему не выходит?»

Напротив черного хода комнату снять не удалось, а ведь экипаж вчера туда подъехал! Князь велел камердинеру нацепить лохмотья и стоять там с протянутой рукой. Сам же в подзорную трубу наблюдал из майоршиной комнаты за парадным входом. Вдруг сегодня гадина им воспользуется? Почему-то князь был уверен, что опознает шантажистку, если увидит!

Смертный час майорши наступил, как только она втиснулась в свое лучшее платье. Девки под ручки провели вдову по комнате, чтобы князь смог оценить наряд, потом откинули покрывало и взбили подушки. Умирающая вскрикнула, схватилась за правую грудь и рухнула на простыню. После майора перину не выбивали, и поднялся такой столб пыли, что закашлялись все: и девки, и майорша, и Дашкин. У Арсения Кирилловича легкие были слабые, и надрывался он дольше остальных. Да так, что умирающая испугалась, резво подскочила и принялась лупить его по спине. Когда кашель унялся, майорша перекрестилась:

– Слава богу! А не испить ли нам чая? От таких приступов чай – первейшее средство!

Князь отказаться не успел. Чудом выжившая звонко хлопнула в ладоши, дверь тотчас распахнулась, и в комнату вплыл двухведерный самовар. Следом внесли бублики с крендельками, вазочки с вареньем и тарелки с пирожными.

Шумно прихлебывая и чавкая, майорша неспешно повела рассказ о своей малоинтересной судьбе. Арсений Кириллович поминутно бегал к окну, отдергивал штору и осматривал особняк. Но пейзаж за стеклом не менялся – высокий швейцар все гонял голубей, искавших корм на крыльце.

Черт побери! Завтра пятое! Рассеянно кивая майорше, князь углубился в мрачные мысли. Шантажистка прятала лицо! Значит, они знакомы! Надо выяснить, кто она, и припугнуть разоблачением. Кто же? Дашкин медленно перебирал обитательниц особняка Лаевских.

Софья Лукинична? Всем известно: генеральша не в себе. Но не слишком ли грузна? Дама в экипаже была поизящней!

Ирина Лукинична? Эта по фигуре подходит! Только голос у Ирины чересчур высок. А у дамы под вуалью – низковатый, бархатный.

Далее. Воспитанница Андрея Артемьевича – то ли Зверева, то ли Змеева. Мышь серая. Худышка-дурнушка. Бедна, значит, из-за денег на любую подлость пойдет! Но ведь совсем дитя! А шантажистка – женщина многоопытная, за словом в карман не лезет. Как и Полина Налединская! Господи! Неужели она? Ей-то деньги зачем? За богатого наследника замуж вышла!

Князь в очередной раз подскочил к окну. На противоположной стороне Фонтанки из кареты выгружали какую-то коробку. «Вот дьявол! Не увидел, кто приехал! А все из-за майорши!»

Вдова болтала и болтала, каждые пять минут наливая себе следующую чашечку. «Скоро или вода закончится, – подумал Дашкин, – или на горшок захочет!»

– Да вы не слушаете меня, батюшка! – огорчилась майорша. – Все к окну бегаете! Ждете кого?

– Нет, нет! – отмахнулся князь.

– А я знаю, почему вы комнату сняли! Из-за дамы треф! – подмигнула майорша.

– Дама треф? – похолодел Дашкин. Шантажистка была в черном. Действительно, напоминает даму треф! – Откуда вы о ней знаете?

– Карты сказали! – довольно улыбнулась майорша. – Сразу поняла, зачем вам комната.

– А что еще карты рассказали? – заинтересовался князь.

– Много чего! Жена у вас. Не любите ее!

– А она?

– И она вас! Потому что король вокруг нее вертится. Червовый! Усики у него светлые!

У Дашкина задрожали руки. Тучин!

– А еще дама бубен вас любит, но вам она давно безразлична, – закончила майорша.

Дашкин смутился. Вспомнил графиню Остроухову. Когда-то пышная блондинка свела с ума Петербург. Юный князь долго ее добивался, валялся у ног, грозился лишить себя жизни. И неприступная крепость сдалась! О бурном романе заговорили в свете. Дашкин предложил графине бежать в Европу, но та слишком долго выбирала между любовью и честью. Рогоносец-граф насильно увез супругу в симбирское поместье, подальше от соперника. Через несколько лет князь получил с оказией письмо. Остроухова не забыла любимого и мечтает с ним соединиться! Ждать осталось недолго! Граф дряхлеет на глазах. Обрыдавшийся князь поклялся на бесценном письме обвенчаться с Остроуховой.

Но мерзкий граф прожил еще двадцать лет. Дашкин отнюдь не монашествовал, но в душе хранил верность Остроуховой и данной клятве. Как-то на балу его окликнула старомодно одетая бабулька. Князь не сразу признал возлюбленную: глаза ее подернулись мутью, тело высохло, кожа висела на шее складками. Даже чарующий голос куда-то исчез – теперь она скрипела, как несмазанная телега. Лицемерно обрадовавшись, князь тем же вечером уехал в Москву. Через месяц он скоропостижно женился.

– Так я не дорассказала про Нестора Викентьевича, – майорша давно покончила с пирожными и автобиографией и теперь налегала на бублики со сплетнями. – Знаете, от чего умер?

– Что? – князь из-за раздумий не услышал вопроса.

– Как умер Нестор Викентьевич! – громко повторила майорша для симпатичного, но глуховатого постояльца. – Одолжил он под залог крупную сумму. В назначенный день приходит должник и кидает пачку купюр, туго бечевкою перевязанных. Нестор Викентьевич хотел пересчитать, но посетитель заторопился. Вы, мол, меня давно знаете, а мне бы залог побыстрее да расписку. Нестор Викентьевич все отдал, а пачку только к вечеру развязал. Глядь, а банкнот-то в ней только две. Снизу и сверху! На двадцать тысяч убытку! Вот сердце и не выдержало!

Дашкин подскочил и чуть не закричал: «Эврика! С волками жить, по-волчьи выть!»

– Что с вами, ангел мой? Неужто колика?

Князь отмахнулся, мол, отстаньте. Майорша покачала головой:

– К Марфушечке вам надо!

– Вы о той, что у Лаевских живет? – спросил Дашкин. – Юродивая?

– Зря вы так! Блаженная! Я со своей хворью пошла, подала десяточку…

– Десяточку?! Дуре – десяточку?! – поразился князь.

– Не скажите, Кирилл Арсеньевич! – обиделась майорша. Князь для конспирации назвался так. – Говорят, из дворян Марфушечка! Из столбовых! Напрасно головой качаете! Семья ее на пожаре сгорела – муж да детки, вот и отправилась странствовать, людям помогать. Я пришла, десяточку подала, а она хвать мой платочек. Прямо из рукава выдернула, потом высморкалась и мне обратно кинула.

Дашкин не выдержал, расхохотался. От народного поклонения убогим князь-либерал был далек. В прожектах предлагал искоренять сие явление путем полного запрещения.

– Смейтесь, смейтесь! А я платочком тем иконку в спаленке накрыла. Десять лет отеками маялась, а тут враз полегчало!

– Неужто отеки прошли? – удивился князь, наблюдая, как майорша выжимает из самовара последние капли.

– Нет, не прошли! Маяться перестала!

Допив чай, майорша ушла, и до наступления сумерек князю никто не мешал. Он хорошенько рассмотрел приехавшую из церкви Ирину Лукиничну (вроде не она) и худышку-дурнушку (тоже не похожа). После Змеевой через парадный вход проходили только мужчины.

Стук в дверь заставил князя спрятать подзорную трубу за штору.

– Кто там? – спросил он недовольно.

– Какой-то нищий! Вас требует! – прокричала майорша. – Прикажете выгнать?

– Нет! Пусть заходит! Это мой… – князь чуть не проболтался. – Это мой нищий!

У Петрухи блестели глаза и заплетался язык. Нищенствовать ему понравилось. Выяснив, что Марфуши дома нет, он сообщал эту новость приходившим богомольцам, а те щедро подавали.

– Даму с вуалью видел?

– Видел, ваше сиятельство, как не видеть! На ваньке приехала.

– Ну?

– Я ей говорю: «Марфуши дома нету! Подайте Христа ради!»

– А она?

– Плюнула и сказала: «Сгинь!» А сама юрк в дом!

– Точно! Это она! Имя выяснил?

– Не-а!

Князь схватил камердинера за волосы:

– Да ты пьян!

– Так ведь целый день на холоде! Согревался!

Дождавшись нужной дамы, камердинер переместился в трактир, где и пропил нищенскую выручку.

– Надо было вуаль поднять, в лицо посмотреть!

– Не приказывали, ваше сиятельство!

– А своего ума нет?

– Не-ет! – жалобно заныл Петруха. – Ой, глядите, ваше сиятельство, Юлия Антоновна! В карету садится!

Князь поднял подзорную трубу. Княгинину ручку целовал преотвратительный субъект.

– Это еще кто?

– Не узнали, ваше сиятельство? Доктор бывший!

– Тоннер!

Полгода назад князь со скандалом отказался от его услуг. Ишь чего удумал, развратник! Княгиню ему надо осмотреть!

Дом Лаевских превращался в ящик Пандоры. Все опасности, грозившие Дашкину, будто нарочно собрались там! Тучин! Тоннер! Свора подозрительных женщин! Кто из них шантажистка? Теперь и Марфушку нельзя исключать! Раз дворянка, значит, знает французский!

– Беременность так и не наступила, Юлия Антоновна? – Тоннер вышел проводить бывшую пациентку.

– Увы! – Дашкина давно мечтала о втором ребенке.

– А …?

– Тоже нет! Тильмах заявил, что месячные месячными только называются, а приходят, когда захотят, хоть через неделю.

– У меня грустная новость! Тильмах позавчера скончался!

– Я уже знаю! – просияла Дашкина. – И надеюсь, что буду снова лечиться у вас!

– Спасибо за доверие! Но, боюсь, его сиятельство ваших надежд не разделяет!

– Его сиятельство – дурак! Старый напыщенный дурак! – Дашкина сжала в руке платочек.

– Я сожалею!

– А я прошу! Нет, умоляю вас продолжить лечение!

– Юлия Антоновна! Причиной вашего нездоровья подозреваю кисту, это опухоль на яичнике. Необходим осмотр, но без согласия мужа…

– Что же мне делать?

– Обратитесь, например, к Сергею Алексеевичу…

– К Хромову? – уточнила Дашкина.

– Ну да! – вздохнул Тоннер. Сегодняшнюю стычку Илья Андреевич тяжело переживал. Сергей Алексеевич был для него не просто начальником. Наставник, непререкаемый авторитет, старший товарищ! Какая муха его укусила?

– Он хороший доктор?

– Один из лучших! Лейб-медик, принимал роды у императрицы. Да и постарше меня. Уверен, его кандидатура князя устроит!

– Что ж, спасибо за совет. Попробую им воспользоваться. До встречи, Илья Андреевич!

Тоннер наклонился к ее ручке.

– И еще одна просьба! – прошептала Юлия. – Не могли бы вы тотчас переговорить с Полиной? Она тоже нуждается в вашей помощи!

– Конечно!

– Полина не хочет, чтобы о вашем разговоре знали. Поднимитесь в комнату вашего друга – его, кажется, зовут Денисом…

– Да.

– Она вас там ожидает.

Денис только-только успел переодеться, как в его комнату вошла Полина. Села в кресло и загадочно улыбнулась:

– Не помешала, Денис Кондратович?

Что такое? Почему он слова не может вымолвить? Настал самый важный момент его жизни, а губы склеились, зубы сжались, язык онемел. Только кивнуть удалось.

– Я пришла извиниться за маменьку! Вчера она вела себя дурно! Вы не сердитесь?

Господи, прости! Неужели он говорить разучился? Хорошо, хоть голова слушается. На сей раз Денис ею помотал.

– Ну и отлично! А на меня? На меня не сердитесь? Вы по-прежнему мне друг?

Тут Денис окончательно растерялся. Говорить он не может, а вопросов задано два. Если головой помотать, получится, что не друг, а если кивнуть, вдруг подумает, что сержусь? Впрочем, Полина ответа ждать не стала:

– Денис! Мне надо переговорить с господином Тоннером! Но так, чтобы никто не знал. Понимаете?

– Да! – от неожиданности Угаров обрел дар речи.

– Вы не могли бы на полчаса уступить нам с доктором вашу комнату?

Словно заучивший единственное слово попугай, Денис повторил:

– Да!

– Спасибо! Я знала, на вас можно положиться!

– Да!

– Что ж вы стоите? Идите, идите…

С ногами тоже что-то произошло. Они перестали слушаться, как только вошла Полина. На негнущихся конечностях Денис медленно двинулся к выходу.

– Спасибо! Вы очень милый! – Налединская порывисто подскочила и чмокнула юношу в щечку. Ей было неловко выгонять гостя из комнаты, но визит доктора в ее собственную вряд ли остался бы незамеченным.

От нежного прикосновения Угаров дернулся, как дохлая жаба от электрического разряда (сей опыт Тоннер недавно показывал).

Тоннер, Тоннер! Кто бы мог подумать? Не помня себя, Денис поклонился и выскочил из комнаты. Боже мой! Оказывается, Тоннер с Полиной любят друг друга и тайно встречаются! Как несправедлива жизнь! Два друга пылают страстью к одной женщине! Неудивительно! Она волшебная! Но, увы! Он, Денис Угаров, в любовном треугольнике лишний. В прямом и переносном смысле его попросили удалиться!

Пойти в гостиную? Нет! Видеть людей, поддерживать беседу Денис не мог. Пожаловаться Сашке? Тот сидел у постели Баумгартена в комнате Володи. Ни один, ни другой Дениса не жаловали. Проклятые асты!

Юноша направился в мастерскую. Для штудий им с Тучиным выделили специальную комнату с огромным окном-эркером. Свечи зажигать не стал, захотелось темноты и одиночества. По правде сказать, сюда Денис заглядывал редко – итальянская стажировка развеяла юношескую мечту стать живописцем. Многие бойко сочиняют, но не все литераторы. Многие неплохо рисуют, но далеко не все художники. Вот Александр Тучин – художник, причем с большой буквы. Поменьше бы блудил, уже бы прославился! Замыслов-то у него много, а временем разбрасывается – рисует впопыхах, урывками. А Дениса хоть привяжи к мольберту, за всю жизнь ничего путного не напишет.

Угаров прошмыгнул за штору в эркер. Фонарщик уже обошел Фонтанку, и в воде покачивались огоньки. В доме напротив барин таскал за волосы нерадивого слугу. Тот оправдывался, а потом, тыча пальцем в окно, что-то показывал хозяину. Денис заинтересовался и, привстав на цыпочки, приник к стеклу. Что привлекло их? На мостовой Тоннер, никуда не торопясь, беседовал с Дашкиной. Но его же Полина ждет! Зачем тратит драгоценные минуты на лобзание ручек, вежливо-ненужные слова. Денис на его месте рванул бы, не попрощавшись! Ведь там Полина! Как сладок был ее поцелуй!

И что она нашла в Тоннере? Невысок – Денис аж на полторы головы выше, немолод. Грузен, приземист… Умен! Вот что ее привлекло! Полина – не кухарка и не трактирщица. Великосветская львица! Политикой интересуется! Философией! Историей! Литературой! Давеча спросила, каких поэтов люблю? Я отмолчался. А по-честному, никаких! И вообще рифмовать глупо! Люди сим занятием недостаток ума прикрывают! «Черная буря заслонила небо» – экая банальность, а «буря мглою небо кроет» чем лучше? Мысль та же, только упакована красиво! А Полине почему-то нравится…

Учиться, что ли, пойти?

Наконец-то! Наговорился Тоннер! Налюбезничался! Ишь, заспешил! Вспомнил, что Полина ожидает! Небось к пациентам не опаздывает!

Мелькнул слабая надежда. А вдруг Полина – его пациентка?

Луч света в темной комнате… Дверь открылась! Кто-то со свечой вошел! Может, Александр вздумал кому-то картины показать? Точно, он! Его голос:

– Здесь нам никто не помешает!

– Срам бы на холсте прикрыл, смотреть противно! – Денис узнал голос Владимира Лаевского.

– Никак Дашкина? Браво, браво, Александр! Удалась! – А это Баумгартен!

– Не удалась, а отдалась! – хихикнул Тучин.

– Не вижу ничего смешного! – в голосе Лаевского звучало раздражение.

– Володя! Ну, хватит ревновать! Это всего лишь женщина! Ты и сам рано или поздно женишься! Для приличия! Мне что, из-за этого рвать на себе волосы?

– Ты не любишь меня! – в голосе Лаевского слышалась неподдельная боль.

– Друзья! Не ссорьтесь! – попробовал примирить кузенов Баумгартен. – Я тоже ревновал. Но теперь, когда Якова не стало…

Баумгартен всхлипнул.

– Ты хотел что-то рассказать! – напомнил пристыженный Лаевский.

– Уверен, что здесь не подслушают?

– Уверен! Соседние комнаты для гостей, сейчас там никто не живет.

Первоначально друзья намеревались побеседовать в комнате Владимира, где после операции уложили Баумгартена. Но из кабинета Андрея Артемьевича через тонкие перегородки доносились монотонная диктовка и скрип пера.

Денис хотел было покинуть укрытие, но любопытство удержало.

– Когда утром я вернулся от вас, меня ждала записка. Вот она!

Лаевский развернул и вполголоса прочел:

– «Милостивый государь!

Если вас интересует, кто и почему убивает бугров, приходите сегодня в три в трактир «Василек», недалеко от Сенной. Я Вас там найду!

Приходите один, излишняя огласка вспугнет убийцу!

Да! Захватите-ка с собой двадцать пять тыщ! Эта сумма ничтожна для вас, а вот мне очень пригодится!» Подписи нет.

– А ну-ка! – Тучин выхватил записку и поднес к носу. Тоннер, раскрывший убийство князя Северского, все попадавшее в его руки сначала обнюхивал, и Саша это запомнил. – Запаха нет! Дайте-ка конверт!

– Записку принес уличный мальчишка. Без конверта.

– Почему ты сразу не сообщил мне? – вскричал Владимир.

– Тише, Лаевский, тише! Ты что, читать разучился? Меня просили прийти одного!

– И прихватить двадцать пять тысяч! Ты идиот? Тебя просто хотели ограбить!

– Я не идиот! – обиженно сказал Баумгартен. – Мысль об ограблении, естественно, пришла мне в голову. Но я… Я решил сходить. Вдруг эта записка приведет к убийце.

– Благодари Бога, что тебя лишь ранили! Деньги отобрали? – спросил Лаевский.

– Я не собирался их платить. Во всяком случае, столько. Позволь, я расскажу все по порядку. В этом «Васильке» собирается всякое быдло в поисках работы. Сидят сутками. Тут же пьют, тут же спят. Я в атласном черном фраке выглядел там белой вороной. Ко мне долго никто не подходил, я уже собрался уходить, когда вдруг подскочил половой:

«Господин барон?» – спросил он.

«Да», – ответил я.

«Пожалуйте в кабинет. Вас ждут-с». – И почему-то подмигнул.

Мы прошли какими-то коридорами, поднялись по одной лестнице, спустились по другой. У обшарпанной двери он остановился и постучал.

«Милости просим!» – услышал я и толкнул дверь. Кровать, деревянный столик, шкап, два стула; на одном из них сидела женщина в черном платье.

– Ты ее знаешь? – перебил Лаевский.

– Она прятала лицо под вуалью и черной полумаской.

– А голос?

– Незнакомый. Низкий и противный.

– Противный?

– Мерзкий тембр, вызывающие интонации, смешки через слово. Увидев меня, на секунду привстала:

«Добрый вечер, барон. Впрочем, разве он добрый? Скорблю по Ухтомцеву вместе с вами!»

Я кивком поблагодарил.

«Садитесь!»

Я медлил, стул был в каких-то крошках.

«Садитесь, садитесь! Хоть минутку побудете наедине с женщиной!»

И хихикнула. Я сжал кулаки, но сдержался. Смахнул крошки и присел:

«Что, сударыня, вы желаете сообщить?» – спросил я равнодушно.

«Пока ничего! Но могу и пожелать, если вы будете щедры! Например, могу назвать имя убийцы!»

«Допустим! Доказательствами располагаете?»

«А как же!»

«Какими, если не секрет?»

«Собственное признание устроит?»

«Более чем! Устное или письменное?»

Дама в черном на секунду задумалась:

«Пожалуй, устное!»

«В суде показания дадите?»

Она привстала:

«Вы что, барон? Белены объелись?»

Я тоже поднялся:

«В таком случае, прощайте! С мошенницами дел не имею!»

Отодвинув ногой стул, я направился к выходу. И услышал:

«Как вам будет угодно, барон! Передайте поклон вашим друзьям! Вы ведь опять соберетесь на поминки. Пароль «Дама треф», не так ли?»

– Что? – вскричали в один голос Тучин и Лаевский.

– Что слышали! – прошептал барон и продолжил рассказ:

Я прикрыл дверь и вернулся за стол:

«От кого вы знаете про «Даму треф»?»

«От убийцы! – ответила дама. – Думаете, он шутки ради кладет в карман каждому из убитых эту карту? Ухтомцев, если не ошибаюсь, его третья жертва? Да, третья! Верхотуров, Репетин, теперь вот граф…»

«Вы знаете убийцу?»

«Да!»

«Кто он?»

«Экий вы шалун! Сначала двадцать пять тысяч!»

«Тысяча!» – сказал я. Такая сумма у меня всегда при себе.

«Мы не на базаре! Двадцать пять!»

«Полторы!» – я вспомнил, что не рассчитался с портным и эти деньги у меня в кармане.

«Фу, какой вы жадный! А я люблю щедрых мужчин! Двадцать пять!»

«Зачем тебе столько денег, шлюха?» – в ярости я попытался схватить ее. Нас разделял лишь неширокий стол, но она ловко успела отклониться назад. Со всего маха я ударился о доски.

«Шлюхой нынче много не заработаешь! Мужчины предпочитают мужчин! – хихикнула она и щелкнула меня по носу. – А зря! Ишь, как вы возбудились, барон!»

Я снова сел и осторожно взялся за трость:

«Хорошо, будь по-вашему! Двадцать пять! Но отдам их завтра, слово чести! Называйте имя!»

«Не считайте меня дурой, барон!»

«Я не захватил с собой денег», – объяснил я как можно спокойней, готовясь к новому выпаду.

«Тогда до завтра! В пять на Малой Конюшенной».

«Договорились», – я вскочил и тростью пригвоздил даму к стенке. Еще секунда, и вцепился бы ей в горло…

– Она назвала имя? – затаив дыхание, спросил Тучин.

– Нет! Я не обратил внимания на муфту. В ней она прятала пистолет, который, не раздумывая, разрядила мне в руку. От боли я упал на пол и потерял сознание.

Очнулся в луже крови. Перевязав платком руку, с трудом выбрался из трактира. Переходя Садовую, чуть не попал под лошадь. По счастью, в пролетке ехал этот ваш…

– Угаров.

– Симпатичный, кстати, парень, я еще утром обратил на него внимание.

– Отставить, Антон! – улыбнулся Тучин. – Он, увы, не наш!

– Жаль! Так вот! Там ехал Угаров с доктором! Они усадили меня и привезли сюда.

– Завтра на Конюшенную идем вместе! – решил Лаевский. – Передашь шлюхе деньги, узнаешь имя…

– …а потом мы ее схватим и передадим полиции, – закончил его мысль Тучин.

– Спасибо, друзья!

– Откуда она знает про пароль? – задумчиво спросил Тучин.

– Она же сказала! От убийцы! – напомнил Баумгартен.

– Получается, убийца один из наших?

– Получается так! – вздохнул барон. – Никто другой пароль не знает.

Из столовой прозвенел колокольчик.

– А вот и ужин, на который ты приглашен! Останешься? – спросил Лаевский у барона.

– С удовольствием!

Денис подождал после их ухода минуту-другую и тоже поспешил в столовую.

Глава восьмая

– Полиночка! – окликнула Ирина Лукинична вошедшую в гостиную племянницу. – А где ты, ангел мой, была?

– Я? – сжала на миг губки, словно нашкодивший карапуз, Полина, но мигом нашлась: – Княгиню Дашкину провожала!

– Угу! – промолвила тетушка и, покачав головой, уткнулась в рукоделие.

Дашкина-то с полчаса назад отъехала! С кем это племянница уединялась? За Полину Ирина Лукинична беспокоилась. Вроде и брак успешен: муж – хорош собой, богач, только вот счастья меж ними не чувствуется и с детками не спешат. А почему – молчат. После летних дач Полина вдруг в отчий дом вернулась. С одной-то стороны, понятно, Налединский – дипломат, вечно в разъездах… А с другой стороны, почему жену с собой не берет? Разве можно молодую красавицу надолго оставлять?

С кем же Полина провела последние полчаса?

– Что вы такое читаете? – спросила Кислицына Лаевская.

– Стихи, сударыня!

– Любовные?

– Философские. Лорда Байрона.

– Вы, говорят, и сами пописываете, Матвей Никифорович! Правда?

Кислицын смутился:

– Да!

– Прочтите, умоляю! Что-нибудь, посвященное мне!

– Вам?

– Ну да!

– София, София… – пробормотал Кислицын и, достав карандаш, принялся черкать у себя на манжете. – Прошу прощения за экспромт…

– Просим, просим, – улыбнулась Полина.

– Браво! Браво! – закричала Лаевская. – Вы – душка!

Полина оживилась:

– Матвей Никифорович! А про меня стихов не прочтете?

– Аполлинария… Аполлинария… – Кислицын принялся за другой манжет. – Сейчас, сейчас… Никак рифму не подобрать… – Наконец импровизатор вышел из трудного положения:

– Замечательно! – похвалила жениха Ольга, ловко перебирая спицами.

За время вынужденного отсутствия Ирины Лукиничны, двух месяцев, бесполезно проведенных в имении рядом с Софьей, домочадцы изменились. Кислицын вдруг уверенность обрел. Неужто с наследством дело сдвинулось? Марфуша взвинчена, по умершему ростовщику почему-то убивается, Полина в себя погружена, Андрей Артемьевич от воспитанницы не отходит, а сама Змеева… Господи! Что она вяжет? Пинеточки? Неужели? Вот беда… Хотя… Матвей Никифорович авансик получил, обратной дороги не имеет. А вдруг сама Ольга взбрыкнет? Когда Андрей Артемьевич с дрожью в голосе сообщил ей опекунское решение – выйти замуж за Кислицына, она смиренно ответила: «Хорошо», – и кротко улыбнулась. Эта самая кротость и волновала Ирину Лукиничну. Современные девицы все с гонором и норовом. Скажут «да», а сделают по-своему. Не то что в наше время! Кто Софушку спрашивал, когда Андрей Артемьевич сватался? Кто интересовался чувствами самой Ирины, когда отказали письмоводителю Максимову? Отрезал папенька: «Не пара», – вот и весь разговор. А то, что пары так и не нашлось и влюбленный Максимов с горя спился, никого не взволновало!

Ирина Лукинична горестно вздохнула.

– Оленька! Вот вы где! – в гостиную вошел Андрей Артемьевич. – Мой Наполеон вашего Веллингтона уже в хвост и в гриву чешет. Не порядок! Пора бы пруссаков справа запускать^[12].

– Как-нибудь в другой раз, Андрей Артемьевич! Ужинать пора, – напомнила Ирина Лукинична и позвонила в колокольчик.

– А разве мы еще не ужинали? – удивился старик.

– Не успели! – с милой улыбкой напомнила ему Змеева. – Из-за раненого!

– Да! Кстати! – оживился Андрей Артемьевич. – Как самочувствие барона?

Ответил ему Тоннер. После разговора с Налединской доктор отправился навестить Баумгартена, но в кабинете Владимира никого не нашел и в поисках добрел до гостиной:

– Надеюсь, нормально! Во всяком случае, барон уже на ногах. Извините, не успел представиться, – обратился доктор к старшему Лаевскому. – Доктор Тоннер, Илья Андреевич! Именно я удалял пулю барону.

– А! Вот теперь я вас узнал! – обрадовался Андрей Артемьевич. – А рана не опасная? Кость не задета?

– Нет! Прогноз благоприятный.

– Кстати, тетушка, – будто между прочим вставила Налединская, – вы слышали? Тильмах-то, оказывается, умер!

– Наверное, порошок выпил, которым меня травил, – злорадно прошипела Софья Лукинична.

– Какое несчастье! Какой был доктор славный! – всплеснула руками Ирина Лукинична. – Кто же теперь будет Софушку лечить?

– Княгиня Юлия очень советовала господина Тоннера, – снова, как бы невзначай, сказала Полина. – Очень знающий доктор! Да мы и сами это видели!

Ирина Лукинична замялась. Привыкла, что доктора всегда старички, но Софья Лукинична уже все решила:

– Доктор! Были ли вам сегодня предзнаменования?

– Простите, сударыня, что?

– Случались ли сегодня необъяснимые события?

– Пожалуй, да! – согласился Тоннер. Обстоятельства ранения Баумгартена представлялись весьма загадочными.

– Бесились ли недруги ваши?

– Тоже да! – улыбнулся Тоннер, вспомнив Бориса Львовича. Боже, ему же Хромов поручил провести занятие! Можно представить, какой чуши он наговорил студентам!

– Не приходили ли в дом ваш в поисках убежища люди и животные?

– Вы снова угадали, сударыня! – опять улыбнулся Тоннер. Данила наконец приехал, а потом и собачку притащил.

– И вы не поняли? – вздымая грудь, вскричала она. – Все это означает одно! Я навеки ваша…

– Маман не в себе! – тихо шепнула Тоннеру Полина.

– Софушка, опомнись! Не позорь себя! – подскочила к Лаевской сестра.

– Что шумим, тетушка? – в гостиную вошли Тучин, Лаевский и Баумгартен. – Не пора ли к столу?

– Пора, пора. Вас дожидаемся! – спохватилась Ирина Лукинична.

– Ты снова командуешь? – взвилась Софья. – Прошу всех отужинать! И вас, доктор, разумеется.

– Спасибо, сударыня, – поблагодарил Илья Андреевич.

– Позвольте представить! – Лаевская подвела его к молодым людям, – это мой сын, это племянник.

– Мы знакомы! – буркнул Тучин, не подав руки.

– Рад вас видеть, Александр!

– А я нет! Вы еще горько пожалеете, Тоннер, что взяли Данилу! Он – вор каких мало! Лентяй! Пьяница! Развратник!

– О ком ты, Сашенька? – изумилась Лаевская.

– О бывшем слуге!

– Вор и пьяница? Зачем ты такого держал?

– Вы не понимаете, тетя! Он меня вырастил!

Баумгартен за обедом неохотно рассказал, как чистил пистолет, а тот вдруг выстрелил. Никто не спросил, с чего ему взбрело в голову заняться этим на Садовой, если живет барон на Мойке.

«Интеллект не поврежден, – размышлял Тоннер о Лаевской, – полезные навыки не утрачены (Софья Лукинична как раз ловко разделывала ножом и вилкой куриную ножку), скорее всего органических поражений в мозгу нет. А неадекватное поведение вызвано неуравновешенностью. Надо съездить на консультацию к доктору Тишкову! Подобных пациентов он заставляет вспоминать, что послужило причиной невротической болезни. Одного, скажем, в детстве понесла лошадь, другой в юности чуть не утонул. События прошли вроде бы бесследно, но через много лет – вдруг срыв! Истерики, припадки… Выявив причину, Тишков начинает лечение. Для преодоления страха первому пациенту прописывает конные прогулки, второму – купания. И это дает хорошие результаты. Метуду Тишкова следует испробовать».

Когда подали крем-брюле, в столовую вошел Никанорыч и что-то тихо доложил Лаевской. Та, будто дитя, подпрыгнула на стуле:

– Веди прямо сюда! Господа! Не расходиться! Прибыл маэстро Леондуполос!

– Грек? – поинтересовался Тучин.

– Маэстро потустороннего мира, – буркнул Владимир Лаевский.

– Потустороннего? – переспросил Тоннер. – Я думал, времена Калиостро в прошлом.

– Увы, доктор! Легковерных людей хватает и в наш якобы просвещенный век!

– Верно, Володя! Мошенник этот Дуполос! – пробурчала Ирина Лукинична.

Софья Лукинична ринулась в атаку:

– Леондуполос – великий ученый! Говорят, у него дипломами вся гостиная увешана. А настоящие мошенники в моем доме живут, мой хлеб жуют!

Ирина Лукинична поднялась с места:

– Не смей! Марфушенька своим благочестием нас охраняет! А ты… Святого человека куском хлеба попрекаешь!

– Скажи спасибо, что я тебя всю жизнь кормлю!

– Что? Что ты сказала?

– А что слышала! Приживалка! Вот ты кто!

– Ирина Лукинична! – Андрей Артемьевич пытался удержать родственницу, но та выскочила из столовой. – Софья! Как не стыдно! Что на тебя нашло?

– Маэстро Леондуполос! – Никанорыч торжественно представил нечесаного господина загадочного возраста. Если постричь и побрить, то, возможно, и пятидесяти лет ему нет, а если, вдобавок, переодеть из бесформенного балахона в партикулярное платье, то, окажется, что и сорока не стукнуло. Танцевальными па Леондуполос подскочил к ринувшейся навстречу Лаевской.

– Мадам! – быстро поцеловав руку, сказал он по-французски. – Как я и говорил, сегодня лучший день для сеанса. Луна в соединении с Сатурном и Марсом в созвездии Козерога!

Леондуполос чмокнул и сделал воздушный поцелуй. Мол, пальчики оближете!

Софья Лукинична не удержалась и расцеловала маэстро за столь радостное известие, Владимир Лаевский покрутил ложечкой у виска, Кислицын прыснул от смеха.

Никанорыч кашлянул и обратился к Тучину:

– Александр Владимирович! Подобрал я вам слугу! Не желаете взглянуть?

– С удовольствием! Андрей Артемьевич, Софья Лукинична! Благодарю за ужин! – Александр поклонился и поспешил за Никанорычем.

– Племянник мой! – пояснила гостю по-французски Лаевская.

– Куда же он? – забеспокоился маэстро, не понимавший по-русски. – Для сеанса необходимо тринадцать человек!

– Тринадцать? – удивилась Софья Лукинична. – Графиня Корзухина сказала, что вы с ней вдвоем были…

– Тогда луна была ущербной! – с укоризной напомнил Леондуполос. – А сегодня растет, нуждается в силах.

– А нас всего десять! – с огорчением прикинула Лаевская.

– Нет уж, уволь! – поднялся с места Андрей Артемьевич.

– И я прошу извинить! Тороплюсь к пациентам! – солгал Тоннер. Он выехал из дома вместе с Угаровым, намереваясь наведаться в гости к замужней сестре, но встреча с Баумгартеном резко изменила его планы. Теперь навещать племянников было уже поздно, а вот за атласом покорпеть пару часов доктор успеет. Вот дьявол! Атлас! Хромов потребовал его предъявить завтра!

– Спасибо! – поднялся барон Баумгартен.

– Господа! Прошу всех остаться! – закричала в исступлении Софья Лукинична.

Но Андрей Артемьевич, поддерживаемый под руку Ольгой, уже ковылял к выходу.

– Андрюша! Ну, хочешь, я извинюсь перед Ирой? – бросилась вдогонку Лаевская. – Я на колени встану! Я ей руки облобызаю! И Ирине! И Марфуше! Андрюшенька! Олечка! Ну, останьтесь!

Представить дом без Ирины Лукиничны Андрей Артемьевич не мог. Под его крест она давным-давно подставила плечо – управлялась с хозяйством, растила детей. Однако в пылу ссор пугала давнишней мечтой – удалиться в монастырь, и Лаевский-старший опасался ее ухода.

– Не обманываешь?

– Попрошу! Попрошу! Клянусь! Только пусть все останутся!

– Господа! – Андрей Артемьевич перевел взгляд с Тоннера на Баумгартена. – Я вас очень прошу.

Хозяину отказать было неудобно.

– Все равно троих не хватает! – сосчитал присутствующих Кислицын.

– Ирина с Марфушей! Двенадцать! – загнула пальцы Лаевская.

– Хм! Вызывать духов они вряд ли станут! – предположила Полина.

– А обязательно участникам знать французский? – поинтересовался Кислицын у Леондуполоса.

– Нет!

– Сейчас приведу кого-нибудь из слуг. Они в конце концов тоже люди. И Тучина потороплю.

– Де ж я очи твои блакитные бачыв, хлопец?

– Чего? – удивился опрятный мужичок, переминавшийся с ноги на ногу у швейцарской.

– Рожа мне твоя знакома, говорю, – на чистом русском повторил Филипп Остапович. – Только запамятовал, где видел!

– Пить надо меньше, тогда и память прояснится!

Швейцар схватил мужичка за грудки:

– Що ты казав?

Голубые-голубые глаза смотрели на Филиппа Остаповича без всякого испуга, с дерзкой насмешкой:

– Дурень, говорю.

– Ах ты! – Филипп Остапович замахнулся огромным кулаком, но ударить не сумел. Мужичок легонько ткнул его пальцем меж ребер, и швейцар согнулся в три погибели.

– Что такое? – грозно спросил подошедший Никанорыч.

– Да на горшок солдатик захотел. Вишь, как скрутило!

– А это, Тихон, барин твой! Александр Владимирович! – представил Никанорыч Тучина.

– Как звать? – спросил Тучин.

– Тихон Корышев! Тверской губернии, К-ского уезда, его благородия помещика Савостьянова крепостной.

– У кого раньше служил?

– Да много у кого! Я полгода в деревне, а полгода тут. Какую работу найду, такую и делаю. Детишков много. С месяц назад еще десять было, а теперь, может, и все одиннадцать. А то и дюжина, коли двойня. Баба моя рожает и рожает, рожает и рожает! И всех корми! И водовозом был, и фрухтами торговал, а больше в услужении.

– Что умеешь?

– Все, барин, умею!

– Стирать?

– Могу!

– Гладить?

– Пожалста!

– Стричь?

– Не извольте беспокоиться!

– Брить?

– А на меня посмотрите! – лицо у крестьянина было гладкое, ни щетиночки.

– Грамоте обучен?

– А зачем?

– Действительно, зачем! – согласился Тучин. – Воруешь?

– А зачем? – повторил Тихон.

– Да хороший он парень! Не сомневайтесь, Александр Владимирович! – встрял Никанорыч. Тишка на славу угостил его в «Васильке» и сразу стал закадычным другом. – Что, Остапыч? Полегчало с животом?

Швейцар наконец разогнулся.

– Бачив я десь твого Тихона! Тільки де, не пам’ятаю!^[13] – сказал Филипп Остапович.

– Я тебе, хохол, уже напомнил где! Во сне! – Тихон, ухмыляясь, посмотрел на швейцара голубыми глазами.

– Ладно, беру тебя на службу! – решил Тучин. – Месяц в Петербурге поживем, потом ко мне в имение поедем, а там и рассчитаю. На Рождество домой вернешься.

– Не! Так не пойдет. Хотя бы до марта. Звиняйте, барин! – Тихон поднялся с колен. – Пойду другое место искать!

– Постой! – Тихон Тучину понравился. Услужлив, труд всякий знает, это по рукам видно. – Заплачу по март включительно!

– Другое дело, барин! – мужичок снова сдернул шапку.

– Как раз трое! То, что надо! – с лестницы спускался Матвей Никифорович. – Александр Владимирович! В гостиной общение с мертвецами начинается. Только вас и ждут!

– Мертвецы? – усмехнулся Тучин.

Кислицын крикнул слугам:

– И вы, троица, пойдемте-ка за мной!

– Они-то зачем? – удивился художник.

– Софья Лукинична приказала. Для комплекта!

В огромной гостиной горели всего две свечи. Стены маэстро украсил загадочными знаками, вырезанными из блестящей бумаги. Все встали в круг и взялись за руки, маэстро занял место в центре. Из приоткрытых окон веяло холодом, с Фонтанки несло тиною.

Леондуполос быстро-быстро забормотал на латыни, то шепча, то вдруг завывая:

– Perspector… Venus… necromantea … audi, vide, sile… mortifico… Mars^[14]

Тоннер, как ни прислушивался, смысла уловить не смог. Набор слов! Впрочем, нужно ли искать смысл в заклинаниях?

Маэстро кинул щепотку какого-то порошка в прозрачную чашу, установленную на треножнике; в ней, ослепив зрителей, на секунду ярко вспыхнуло пламя.

– Кто посмел беспокоить меня? – раздался вдруг глухой, будто из-под земли, голос.

Все испуганно переглянулись. Говоривший, несомненно, находился в гостиной, но где? Никто сюда не входил, уста всех были сомкнуты.

– Лаевский! Никак ты? – снова прозвучал неизвестно откуда голос.

– Это вы, ваше величество? – испуганно спросил Андрей Артемьевич. Интонации показались знакомыми – говорил Александр Первый, которому много лет Лаевский имел счастье служить.

– Ну наконец-то признал!

– Господин Леондуполос! Это император? Александр Благословенный? – изумился Угаров.

– Не знаю! – с поклоном сообщил маэстро. – Я не понимаю по-русски! Но на сеансах в Петербурге этот господин всегда появляется первым.

– А я не гордый, могу и по-французски! – перебил Леондуполоса покойный император. – Что молчишь, Лаевский? Или не рад?

– Рад, очень рад, – грустно ответил Андрей Артемьевич.

– И я рад! Соскучился по тебе! Только вот обнять, как прежде, не могу! – император засмеялся. – Почему службу бросил?

– Стар уже! Попросили, – еще более грустно ответил старик и вздохнул. Выгнали его из-за провалов в памяти – забыл в канцелярию срочную бумагу переслать, полмесяца на столе провалялась. – Извините, ваше императорское величество! А можно ли мне вопрос задать?

– Валяй!

– Не угодно ли вашему величеству вспомнить обстоятельства, при которых мы познакомились?

– Да ты что, Лаевский? Экзаменовать вздумал?

Гнев императора Андрей Артемьевич знал и по привычке тут же извинился:

– Умоляю простить, ваше величество!

– Что? Разве ты мой голос не узнал?

– Узнал, ваше величество!

– Так чего тебе еще надо?

– По голосу и перепутать можно, – попытался объяснить Лаевский. – Помните адъютанта Зубикова? Императора Павла по голосу принял за вас и высочеством обозвал.

– Помню, помню. В Сибирь пешком пошел! Ладно, убедил! Развею твои сомнения, Лаевский. Курьером из Бадена ты привез портреты тамошних принцесс, Луизы и Фридерики. Но имена, шельмец, перепутал. Я из-за тебя чуть на другой не женился…

Лаевский рассмеялся:

– Все верно, ваше величество. Я сержантом Измайловского полка тогда был.

– Ваше величество! Дозвольте и мне вопрос! – Софья Лукинична была довольна сеансом, императора все слушали раскрыв рты. Но за этим ли она Леондуполоса позвала?

– Жена твоя? – спросил голос.

– Софья Лукинична! – подсказал Лаевский.

– Помню!

– Каждая божья тварь ищет себе пару, – заговорила Лаевская о наболевшем. – А я одна-одинешенька. Кто он, мой Адам? Где бродит?

Софья Лукинична знала ответ, император должен был только озвучить его.

– Лаевский! – после паузы гневно спросил Александр Первый.

– Слушаю, ваше величество!

– Говорил я тебе, разведись с этой дурой?

– Говорили, ваше величество!

– Говорил, что и ее не вылечишь, и сам с ума сойдешь?

– Говорили…

– Не послушал?

– Не послушал, ваше величество, – пролепетал несчастный Андрей Артемьевич.

– Отправляй немедля в лечебницу, а сам женись на той, которую любишь!

– Это что получается? – закричала в пустоту разозленная Лаевская. – Ему любить можно, а я, видите ли, дура? Эй, Леондуполос! Давай кого другого!

– Ваше величество! Еще вопрос! – закричал Лаевский. – А правда ли, что вы не умерли? Просто от дел захотели удалиться?

– Ну, ты даешь, Лаевский! Ты со мной сейчас разговариваешь?

– Да!

– Значит, я умер. Так?

– Так, ваше величество!

– Вот и не разноси глупых слухов!

– Слушаюсь, ваше величество!

– Ладно! Мне пора! До встречи, Лаевский! До встречи, господа и дамы!

Последние слова донеслись откуда-то издалека.

– Кого прикажете вызвать, мадам? – спросил Леондуполос.

– Ну, я не знаю! – растерялась Лаевская. – Может, Наполеона?

– Софья Лукинична? А можно я с батюшкой поговорю? Вопрос у меня к нему! – попросил Кислицын.

– Вам, Матвей Никифорович, все можно! – великодушно позволила Софья Лукинична.

– Никифор Кислицын, умер в 1824 году, в Костроме, – сказал Матвей Никифорович.

– Это ты, сыыы-нок? – снова непонятно откуда зазвучал голос, на сей раз высокий.

– Да! Это мой отец! – руки Матвея Никифоровича, крепко стиснутые Полиной и Филиппом Остаповичем, задергались. – Он заикался на гласных.

Тоннер, как ни старался, не мог разгадать загадку. Кто-то прячется за шторами? Тогда бы голоса оттуда доносились! Может, в потолке дырочку проделали? Не видать дырочек! Одно ясно: сообщник у Леондуполоса в доме! Говорок царя Александра многие помнят, а вот чтоб отца сын узнал! Кто-то грека подробной информацией снабдил!

– Рад, что ты, сынок, в Петербуург перебрался, что на хорошем месте слууужишь! И невеста у тебя хорооошая!

– Батюшка! А почему домик в Костроме не мне, а мачехе отписали?

Кислицын-старший тяжело вдохнул.

– Подделала она завещание! На пару с нотариусом. Все себе заграбастала. И поместье, и домик. Прости меня, сынок! И ее прости!

– Никифор, как вас там по батюшке! – Лаевскую жгло нетерпение. – Про Адама моего давайте! Где он ходит-бродит?

Раздался вздох:

– Нет для вас Адама! Умер!

– Вранье! – безапелляционно заявила Софья Лукинична. – Ну-ка, давай графиню Кобылину. Старая сплетница все всегда знала.

– Подождите, Софья Лукинична! – глаза Баумгартена в темноте сверкали так, что даже Лаевская не рискнула с ним спорить. – Сначала Репетина! Яков Репетин.

– Володя! Антон! – буквально через секунду высокий стариковский голос сменился свистящим хрипом.

– Это ты, Яков? – недоверчиво спросил барон.

– Я, мой шалунишка! Я!

– Это он! – обрадовался барон. – Мы друг дружку так называли…

Полина громко хмыкнула.

– Не похож! – засомневался Владимир. – У Репетина был баритон, а тут какой-то сиплый козлетон.

– Мне шею свернули! Забыл? – напомнил Репетин.

– Свернули? Тебя убили? – быстро спросил Баумгартен.

– Да! И меня, и Ухтомцева, и Верхотурова…

– Яша, ты видел убийцу?

– Видел! Как тебя сейчас!

– Кто?

Голос замолчал.

– Это шарлатанство, Антон! Не слушай! – закричал Лаевский.

– Яков! Скажи мне, кто убийца! – повторил Баумгартен.

– Не могу! – чуть слышно ответил Репетин.

– Не можешь? Почему?

– Антон! Ты знаешь, как узнать его имя! Понимаешь, о чем говорю?

– Понимаю!

– Воспользуйся!

– Но почему не ты…

– Потому что он здесь! Сейчас! Среди вас! Прощай!

– Кто?! – Баумгартен вырвался из круга и кинулся на Леондуполоса. – Кто?!.

Испуганный маэстро попытался отскочить, задел треножник и повалился вместе с ним на пол. В прозрачной чаше что-то само собой вспыхнуло, и огонь тут же перекинулся на паркет. Еще несколько мгновений все стояли, сцепившись руками, ошеломленные страшным известием с того света.

– Горим! – опомнился Кислицын.

Филипп Остапович, скинув шинель, мигом накрыл ею огонь. Тихон с Никанорычем оторвали Баумгартена от Леондуполоса. Маэстро не успел отдышаться, как на него налетела Лаевская:

– Кобылину вызывай.

– Увы, мадам! – маэстро был напуган и тяжело дышал – Баумгартен его чуть не задушил. – На сегодня моя эманация израсходована. Я не могу больше проникнуть в потустороннее.

– Нет, вызывай! Я для чего тебя звала?

– Маман! Ваш Адам умер! – пришла на выручку Полина. – Вам же ясно сказали!

– Нет, не умер! – Лаевская затопала ногами. – Он тоже здесь!

На шум в чепце и халате выползла Ирина Лукинична:

– Батюш

В романе косвенно цитируется книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году».

© Введенский В., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава первая

Возмущение клокотало в груди. Непривычные к ходьбе ноги норовили обогнать пролетавшие по набережной кареты и экипажи. И лишь прохожие, изредка попадавшиеся навстречу, вынуждали Арсения Кирилловича несколько сбавлять шаг. Каждого князь Дашкин пытался еще издали рассмотреть, вычислить: он или нет?

Кутаясь в шинельку на рыбьем меху, чиновник испуганно шарахнулся в переулок. «Жаль, – расстроился князь. – Такого бы огрел пару раз тростью, сам бы письмо отдал! В зубах бы приволок! Как собачонка палку!»

Дашкин покосился на темно-коричневую шавку, весело игравшую с мальчишками на тротуаре. Дети пытались обмануть собачку: замахивались, а сами не бросали палку, прятали за спиной. Не тут-то было. Дворняга внимательно следила за всеми уловками, и покуда игрушку действительно не бросят, с места не двигалась. Только крутила хвостом-бубликом и отрывисто гавкала. Мол, кидай скорей! Дашкин покачал головой. «Не заигрались бы! Не пропустили бы мерзавца!»

Дворовых мальчишек, что посмышленей, он привел сюда сам. План был прост. Если господин хороший после увещеваний письмо не отдаст – отобрать силой! Арсений Кириллович еще крепок, опять же трость со свинцовым набалдашником в руке! Боялся лишь, что негодяй сумеет сбежать. Тут-то мальчишки и пригодятся!

Гвардейского штабс-капитана Дашкин сразу отмел. Chantage[1], как это называют французы, – промысел людей низких. Записку писал какой-нибудь гувернер или студент, а может, мелкий чиновник. Нынче среди канцелярских и купеческие сынки завелись, и поповские. Вот ведь гримаса судьбы! Попавшее к шантажисту письмо как раз про то, как этой самой черни жизнь облегчить! Про долгожданную свободу крестьянам, равные права сословий, конституцию!

Нет, боже упаси, никакой Дашкин не якобинец! И в тайных обществах сроду не состоял. А вот либеральным идеям был привержен смолоду и никогда сие не скрывал! Покойный Александр Первый не раз говорил: «Дашкин – умнейший человек! А что либерал, так и я им в юности был!»

Нынешний монарх столь теплых чувств к князю не питал. Наоборот, относился с подозрением. Во время следствия над заговорщиками вызывал на допрос. Но князь перед законом был чист. Да-с! Про тайные общества и предстоящий бунт знал, а кто про то не ведал? Своих замыслов заговорщики не скрывали. А не примкнул, потому что считал: реформы только законному самодержцу по плечу! Неучам-офицерикам, фрондирующим за завтраком оттого, что попойки наскучили, сие не по силам. Александр Благословенный реформы планировал, вот только провести не успел: все царствование воевал. А обещал и конституцию, подобную Польской, и крестьян от рабства избавить. А там и до парламента, затаенной мечты Арсения Кирилловича, рукой подать. Нет сильней Британской империи! Почему бы ее за образец не взять?

Николай Первый выслушал Дашкина сухо, мыслей брата не разделял. Правда, и обвинений не предъявил. Велел лишь написать письмо приятелю и единомышленнику, Николаю Веремееву, чтобы тот вернулся в Россию.

В отличие от Дашкина, Веремеев поначалу примкнул к заговорщикам. Однако убедившись, что Пестель отчизне термидор готовит, от заговора отошел и в восстании не участвовал. Но новый самодержец упорно считал Николая Ивановича одним из зачинщиков.

Дашкин письмо написать пообещал, но слова не сдержал. Догадывался, что ждет друга…

Где же чертов шантажист? Князь уже почти бежал по опустевшей в сумерках Фонтанке. Грозивший наводнением ветер повернул вспять речную воду, но князя, казалось, не могла остановить даже разбушевавшаяся стихия.

Неужели не придет? «Конечно, не придет! – обрадовался Арсений Кириллович. Устыдился! Шутка ли? Шантажировать камергера и сенатора!»

Тяжело дыша, Дашкин остановился, огляделся. Мальчишки с собачкой едва за ним поспевали. «Разогнался я не по чину!» – подумал князь. Ветер начал стихать, закапал дождь. Арсений Кириллович повернулся и медленно побрел назад. Никого!

«Жаль, что негодяй не явился. Я бы наставил его на путь истинный! Как опустился этот человек! Прочел чужое письмо…»

Письмо! Дашкин остановился как вкопанный. А вдруг шантажист письмо в Третье отделение отнес? Читает его в сию минуту Александр Христофорович и в усы хихикает? Теперь князю все зачтется! И что Веремеева не выманил, и что крамольные идеи, несмотря на предостережение, из головы не выкинул. Времена-то другие настали! Зря говорят, что историю вспять повернуть нельзя! Очень даже можно, если иронией судеб на трон взгромоздилось ничтожество!

К нелегкой царской ноше Екатерина Великая готовила двоих: Александра – для России, Константина – для возрожденной Византии. Третьему внуку, Николаю, был уготован династический брак и шефство над гвардейским полком. Оттого и правит он Россией как казармой. С утра до вечера занят смотрами, ценит рабскую преданность, завещанных братом реформ боится. Любимое занятие – проверять, носят ли чиновники мундиры!

«Послал Бог России ничтожество!»

Господи! Ведь так в письме и написал! Нет! Ссылкой в имение не отделаюсь! Лишат меня того имения! Вместе с чинами и званиями! Сошлют в Сибирь! Что ждет Кирилла, долгожданного наследника? Что ждет Юлию?

Женился князь поздно, скоропалительно и без любви. Юная Юлия Антоновна казалась кроткой и послушной, но после родов внезапно переменилась. Из невзрачного подростка превратилась в красавицу, на брачном ложе равнодушная покорность сменилась безудержной страстью. Дашкин было обрадовался, но оказалось, что сил, которыми славился в молодости, у него уже нет. Пришлось прибегать к уловкам: князь начал держать пост по средам и пятницам, в иные вечера запирался в кабинете – якобы работал с бумагами, а нараставшее вожделение юной супруги пытался удовлетворить пространными нравоучениями о пользе воздержания.

– Ваше сиятельство! – из остановившегося экипажа помахала ручка в черной перчатке.

Арсений Кириллович учтиво снял цилиндр.

– Добрый вечер! Очень рад вас видеть!

«Как некстати кого-то встретить!» – подумал про себя князь. А вдруг шантажист увидит, что я не один, и подойти испугается.

– Садитесь живей! – из экипажа выглянула дама, длинная траурная вуаль скрывала ее лицо.

– К сожалению, тороплюсь на важную встречу, так что не могу воспользоваться вашей любезностью.

– Да садитесь же! Деньги при вас?

Князь испуганно обернулся, потряс головой. Не ослышался ли? Дама выглянула снова:

– Кол осиновый проглотили?

Еще до конца не осознав, что дама и есть ожидаемый шантажист, князь взобрался в экипаж и плюхнулся на сиденье.

– Гони! – приказала незнакомка кучеру. Экипаж дернулся с места.

– Деньги при вас? – требовательно повторила дама.

– С кем имею честь? – осведомился князь; он не сомневался – перед ним шлюха. Они самое святое продают – любовь, значит, и на шантаж способны.

– Не узнали? – хихикнула падшая.

– Нет, конечно! – Князя передернуло от возмущения.

– Ваш ангел-хранитель!

– Кто? – поразился Арсений Кириллович. Он никак не мог прийти в себя.

– Ваш ангел-хранитель! Кабы не я, в Петропавловке бы сейчас сидели. Деньги принесли?

Князь, обладавший живым воображением, тотчас увидел себя в кандалах. Страшное зрелище так его потрясло, что он даже припомнил план, который обдумывал весь день.

– Сударь, то есть сударыня! Ваш поступок безнравствен…

После сих слов князь намеревался, глядя шантажисту в глаза, произнести душеспасительную речь, которая, вне всяких сомнений, заставит его раскаяться.

– Я с вами согласна, ваше сиятельство! – хихикнула дама. – Покрывать якобинца – отвратительно. Мучилась весь обед – то ли к вам ехать, то ли в Третье…

План с треском провалился. Но письмо-то надо вернуть! Вопрос жизни и смерти!

Зажав между ног бесполезную трость, Арсений Кириллович сел вполоборота к спутнице:

– Письмо при вас?

– Письмо против денег.

– Отдайте немедленно! – потребовал Дашкин грозным тоном. – А то…

– В полицию побежите? – засмеялась дама. – Давайте высажу, здесь недалеко.

Экипаж тряхнуло на кочке; а князь только этого и ждал. Вцепился руками в горло шантажистки. В ответ в грудь Арсения Кирилловича что-то уперлось.

– Пистолет! – сдавленно пояснила дама. – Заряженный!

Князь разжал руки. Вдруг и вправду!..

– Арсений Кириллович, время дорого, – деловым тоном продолжила шантажистка. – Гоните двадцать тысяч, получите письмо и проваливайте!

– Я… – князь замялся. – Я не взял с собой денег!

– А зачем явились? Поговорить о моей нравственности?

– Но… Это очень большая сумма, сударыня! Я не мог собрать ее за день!

– Сколько вам надо времени? – поинтересовалась дама.

– Месяц! Придется имение закладывать …

– Два дня! – отрезала шантажистка. – Встречаемся пятого в это же время!

– Два дня? – ужаснулся князь.

– И ни часом больше. Думаю, камергер и сенатор без труда одолжит двадцать пять тысяч.

– Но в записке сказано: двадцать!

– Двадцать письмо стоило сегодня. Во вторник меньше, чем за двадцать пять, не отдам! Что я, девочка, взад-вперед кататься?

Дальше ехали молча. Около дома Дашкина дама скомандовала извозчику:

– Тпру! Приехали, Арсений Кириллович! Вылезайте!

Князь спустился на мостовую с трудом, ноги дрожали. По привычке приподнял цилиндр и тут же опустил. Хотел сказать что-то хлесткое, но не решился.

– Пятого, в пять, – напомнила дама на прощание.

– На том же месте? – спросил князь.

– Пожалуй, нет, – чуть подумав, решила шантажистка. – Прогуливайтесь по Гостиному. Я вас найду.

Экипаж умчался. На противоположной стороне с виноватым видом стояли мальчишки. Их приятельница-собачонка сидела, понуро свесив голову, словно тоже просила прощения.

– Чего стоите? – заорал Дашкин. – Догнать! Проследить. Идиоты! Запорю!

Приказание было бессмысленным. Пешему догнать экипаж невозможно, особенно в опустевшем вечернем городе. Но не мог же князь, камергер и сенатор, признать свое поражение!

– Юлия Антоновна дома? – поинтересовался у камердинера.

– Дома-с, – подтвердил Петька. – Занимаются.

– Чем? – раздраженно спросил Дашкин.

– Рисованием. Учитель к ее сиятельству пришел-с. Просили-с не беспокоить.

– Какой учитель?

Утром Юлия что-то говорила про рисование, но князю было не до нее – с утренней почтой принесли злосчастную записку.

– Не знаю! Молодой такой.

Дав пинка нерадивому Петьке, Дашкин толкнул плечом дверь в комнату княгини.

– Вы уже вернулись? – с улыбкой вышла навстречу Юлия Антоновна. – Позвольте представить моего учителя рисования: Тучин Александр Владимирович.

Развалившийся в кресле молодой человек нехотя поднялся и поклонился, насмешливо глядя на Дашкина.

– Очень приятно, – с отвращением промямлил князь.

На мольберте красовался девственно-чистый холст, краски были сухи, никаких карандашей и альбомов!

– Мы только что приступили, ваше сиятельство, – с улыбкой мартовского кота ответил красноречивому взгляду художник. – Ставили руку! Учились правильно держать кисть. Вот так!

Юноша подошел к княгине сзади. Вложив кисточку в ее пальцы, обхватил за запястье и принялся водить рукою Юлии Антоновны, рисуя в воздухе воображаемую линию.

– Господин Тучин говорит, что, если держать кисть неправильно, нужный штрих не получится! – пояснила мужу Дашкина.

Тела супруги и учителя соприкасались, оба весело улыбались.

– Довольно! – вскричал князь. Зрелище было невыносимое. – Урок окончен. Тучин! Пройдемте-ка в мой кабинет.

– Но мон шер… – попробовала возразить Юлия.

– Увы, Арсений Кириллович! – Тучин достал из кармана брегет и зацокал языком. – Полвосьмого! Совсем забыл. У меня срочные дела.

– Вы… Вы не получите за урок ни копейки!

– О! Я учу Юлию Антоновну бесплатно. Из любви, так сказать…

Тучин нарочно сделал паузу. И расшатанные нервы князю изменили:

– Что-о-о?!

– Из любви к искусству и дружеских чувств к Юлии Антоновне! – закончил фразу Тучин.

– Забываетесь, любезный! – переведя дух, с ненавистью процедил князь. – Дружба с людьми вашего круга нам невозможна!

Арсений Кириллович, хоть и радел в душе за равенство сословий, панибратство меж ними отвергал. Да и крестьян мечтал освободить больше на бумаге, ни одному из своих вольную так и не дал.

Юлия Антоновна попробовала объяснить:

– Александр Владимирович – потомственный дворянин. Его папенька послал Сашу…

Князь округлил глаза, и Юлия Антоновна быстро поправилась:

– … Александра Владимировича на учебу в Италию.

– Как? Дворянин-художник? – изумился Дашкин.

– Да, ваше сиятельство!

Столь наглые поклонники жены Дашкину еще не попадались. Обычно, завидев князя, ловеласы краснели и спешно ретировались.

– Вы, кажется, торопитесь? Так не смею задерживать!

– Был рад знакомству! Позвольте ручку, княгиня! Честь имею! – Щелкнув каблуками дорогих сапог, Тучин удалился.

– Как это понимать, сударыня?!

– Сегодня за завтраком вы разрешили мне брать уроки рисования! – напомнила княгиня мужу.

– Не помню! Глупость какая-то! Зачем вам рисование?

– Чем-то я должна заниматься! – возмутилась княгиня. – Мы нигде не бываем…

– Какая чушь! Постоянно таскаемся по балам…

После рождения сына князь возненавидел выезды в свет. Где бы Дашкины ни появлялись, тут же вокруг Юлии Антоновны начинали вертеться стайки молодых людей. Штатские и военные, красавцы и так себе – все искали ее благосклонности. А она, несмотря на возмущение мужа, им улыбалась.

– Все танцуют до утра, а мы уезжаем до полуночи.

– Вполне достаточно. В общем, так! Никаких уроков, никаких художников! Знаю я этих щелкоперов. Знаю, чего они хотят… Вы глупы и неопытны! А по женской своей природе – безнравственны…

– Что? Я Богу клялась хранить верность, Арсений Кириллович!

– Ах, бросьте! Все клянутся, а потом с первым же встречным… Уж я-то знаю!

– Откуда? Соблазняете чужих жен?

Неужели это та кроткая барышня, с которой так недавно Дашкин стоял у алтаря?!

– Боже! – Арсений Кириллович рухнул в кресло. Достав платок, дрожащей рукой вытер лоб. – Как вы смеете?!

– А вы? Как смеете сомневаться во мне? Да, я хочу танцевать, рисовать, музицировать! Это не преступление!

– Когда умру, делайте, что хотите… – Князь заплакал. – Я стар, вам не придется мучиться долго…

– Вам и пятидесяти нет…

– Но мне очень, очень плохо. Скорее! Доктора!

– Какого? Тоннера вы отставили, слишком молод…

– Тильмаха! Тильмаха!

– А этот был слишком стар. Вчера преставился.

Что за день такой?

– Юлия! – простонал князь жалобно. – Я выполняю свой долг, свой супружеский долг – берегу вас от соблазнов.

– Ваш супружеский долг – посещать мою спальню! Но, оказывается, вы таскаетесь по чужим, на меня сил не хватает.

– Ваши слова меня убивают! О, сколько я сил потратил, чтобы уберечь, спасти вас от адовых мук…

– Да! Много сил! Даже подруг иметь запретили!

– Не лгите! Пожалуйста! Хоть завтра езжайте к вашей Полине! Можете и послезавтра!

Полина Налединская была закадычной подружкой Юлии Антоновны еще со Смольного института, где будущая княгиня Дашкина училась по бедственному положению, а Полина (тогда Лаевская) – совсем по иной причине. Ее мать, Софья Лукинична, страдала нервными расстройствами, поэтому генерал Лаевский сына Владимира определил в пажеский корпус, а дочь – в Институт благородных девиц.

– Спасибо, ваше сиятельство!

– Но Тучина в нашем доме больше не будет!

Жена промолчала. Князь приподнялся с кресла:

– Вы поняли?

Княгиня резко повернулась и пошла к выходу. Уже открыв дверь, ответила мужу:

– Поняла! Но вы об этом пожалеете!

Дашкин не знал, что Тучин гостит в Петербурге у дядюшки – генерала Лаевского, и именно Полина познакомила кузена с княгиней. Молодой художник был красив, обаятелен и очень настойчив, в душе Юлии Антоновны до сей минуты шла борьба: уступить его ухаживаниям или остаться верной опостылевшему мужу? Теперь она наконец решилась.

«Недаром говорится: беда не приходит одна, – горестно думал Дашкин. – Ссора с женой, шантаж!»

Его внезапно пронзила страшная мысль: шлюхи на французском не читают! Им и на русском-то читать без надобности! Неужели дама под вуалью из благородных? Куда катится мир? Дворяне идут в художники, дворянки – в шантажистки. Черт побери! Откуда у этой дамы его письмо? Дашкин отправил его с верной оказией.

Черновик! Князь хлопнул себя по лбу и понесся в кабинет. Трясущимися руками открыл ящик письменного стола, перерыл бумаги. Черновика нигде не было!

Но, может быть, князь сам его уничтожил? Дашкин не мог вспомнить. «Вы об этом пожалеете!» – всплыли в памяти слова жены. Неужели в шантаже замешана Юлия?

Нет, сие невозможно!

Но кто, кроме нее, мог украсть черновик?

Глава вторая

Дождь не лил, не хлестал, а словно убийца разделывался с прохожими, поражая их мгновенно и насквозь. Тучин, выскочив из экипажа, в два прыжка одолел ступеньки, но успел промокнуть до нитки.

Швейцар прятался от дождя в доме – пришлось стучать.

– Отворяй, мать твою! – выругался Александр, когда дверь наконец приоткрылась.

Швейцар посмотрел азиатскими глазами, секунду помедлил, буркнул:

– Не принимают-с! – И с шумом захлопнул дверь.

Александр в негодовании застучал в нее ногами. Лаевский велел быть у Баумгартена в семь. Ну да, Тучин припозднился, но, черт побери, это не повод его не пускать.

– Сказано вам! Не принимают-с! – раздраженно прокричал швейцар через стекло.

– Я – Тучин! Александр Тучин! Велите доложить!

– Никого не принимают-с!

– А мой кузен, Владимир Лаевский! Он здесь?

– Не знаю-с! – с непроницаемым лицом ответил швейцар и повернулся спиной.

– Черт! Вспомнил! Дама треф! – хлопнул себя по мокрому лбу художник. Точно! Лаевский сказал, что пустят по паролю. Тучин еще расхохотался – что за казаки-разбойники? Александр снова постучал и, когда швейцар недовольно обернулся, громко прокричал: – Дама треф! Дама треф!

Скинув промокшее пальто, он взбежал по мраморной лестнице на второй этаж. Дворецкий еле поспевал за ним и сумел обогнать художника только перед самым входом в столовую. Широко распахнув дверь, он торжественно доложил:

– Тучин Александр Владимирович!

Ужин, вернее, обед (в Петербурге ужинают, когда в провинции давно спят), уже начался. На Тучина уставилось множество любопытных глаз, некоторые гости даже достали лорнеты. Во главе стола восседал незнакомый генерал.

– Входите, Тучин, не стесняйтесь, – пригласил он нового гостя и обратился к остальным: – Жизнь, господа, продолжается. Место павших занимают новые герои. Прошу любить и жаловать – Александр Тучин. О-очень талантливый живописец! Кузен и, так сказать, милый друг нашего дорогого Лаевского.

Тучин нашел глазами кузена. Слава богу, место рядом с ним свободно.

– Почему опоздал? – недовольно прошептал Лаевский, когда Саша уселся.

– Дела…

– Я же просил быть вовремя! Где ты шлялся? Ездил к Дашкиной?

– Да, – неохотно сознался Тучин.

Председательствующий постучал ножом по бокалу, призывая к тишине:

– Несколько слов о незабвенном Якове хочет сказать самый близкий ему человек, наш сегодняшний хозяин, барон Баумгартен.

Сидевший справа от генерала полноватый господин в круглых очках поднялся:

– Господа!

Тучин окинул взглядом стол. Ба! И впрямь, одни мужчины!

– Девять дней, которые прошли после Яшиной смерти, я – словно не я. Не я вез тело к безутешным родителям, не я плакал над могилой на деревенском погосте. А я… Я не могу до сих пор поверить, что его нет…

Достав из кармана цветастого жилета платок, барон вытер слезы.

– Смерть бессердечна, – проникновенно заметил кто-то.

– Потому что женского пола! – оживился старичок рядом с Тучиным.

– Кто женского пола? – удивился художник.

– Смерть! Недаром ее старухою с косой рисуют, – охотно пояснил старичок. – Женщины все бессердечны. Взять, к примеру, мою мать. Ну ладно, батюшку не любила! Чего там было любить? На диване лежал, философствовал, не стригся, не мылся, чтоб от умных мыслей не отвлекаться. Но маман и меня не любила. Бывало прижмусь к ней, а она отталкивает: «Поди, – говорит, – вон!»

– Князь! – оборвал его генерал. – Мы слушаем барона!

– Да? – удивился старичок. – Простите!

– Яков был полон сил, полон идей. Почему именно он? За что? – Барон снова прослезился.

– Нелепая случайность! – печально сказал генерал. – Прекрасный ведь был наездник! Я всегда на смотрах Яковом любовался! И на тебе! Упал с лошади, сломал шею…

– Его убили! – выкрикнул барон Баумгартен.

За столом зашумели:

– Это правда?

– Полиция знает убийцу?

Генерал снова постучал по бокалу:

– Тихо! Тихо! Увы, барон, ваши подозрения не подтвердились. Сегодня я вызывал гражданского губернатора. Он доложил, что никаких признаков насильственной смерти нет!

– Помнишь тот вечер? – шепотом спросил Тучина Владимир Лаевский.

Художник кивнул:

– Еще бы! Голова потом неделю раскалывалась!

– Помнишь, я предлагал Якову заночевать у нас?

– Не помню, – пожал плечами Тучин.

– Зачем, мол, Яшка, тебе пьяному верхом?

– Да! Да! Угаров тоже его отговаривал!

– Вечно он лезет не в свое дело, твой Угаров. Зачем он вообще приехал?

– Лаевский? Ты что? К Денису ревнуешь? Он ведь не аст![2]

Дружба Дениса Угарова и Александра Тучина была предопределена до их рождения. Их отцы были не только соседями, но и боевыми товарищами. Кондрат Угаров под Аустерлицем вынес с поля боя раненого Владимира Тучина. И в лазарете лежали вместе – в том же бою осколок попал смельчаку в голову. Совместно и службу закончили (после тяжелых ранений обоих комиссовали), и сыновья у них родились с разницей в полгода. Только недолго прожил на свете Кондратий Угаров. И Владимир Тучин, как мог, заменил осиротевшему Дениске отца. Обучал вместе с Сашей, благо имения рядом. Заметив, что оба мальчика художественно одарены, выписал учителей из Италии (отечественную академию, что в Петербурге, отверг, профессорам-немцам не доверял). Так и росли мальчишки вместе.

Тем летом друзья впервые разлучились. Матушка Угарова решила съездить в Троице-Сергиеву лавру на богомолье и взяла с собой Дениса. Саша же остался в имении – с утра до вечера рисовал, или, как говорят художники, красил; но ни поболтать, ни пошалить ему было не с кем. И вдруг из Петербурга приехал кузен.

Владимир Лаевский был старше на добрых восемь лет, но к Сашиному удивлению, общаться с ним оказалось легко – ни взрослой заносчивости, ни менторского тона. Он был сама внимательность, предупредительность, постоянно оказывал младшему другу мелкие, но очень приятные знаки внимания. И восхищался Сашиным талантом! Дружба с Денисом была иной – шалости, забавы, скрытое соперничество в учебе, бесконечные споры, нередко доходившие до драк. С Лаевским сразу возникло полное взаимопонимание, никаких конфликтов, а вечерами, когда расходились по спальням, почему-то появлялась грусть и учащалось сердцебиение. Однажды, когда Александр уже лежал в постели и перед его мысленным взором снова и снова возникал Владимир, тот вошел к нему в спальню, сел на кровать и осторожно погладил.

Александр знал о сократической любви – в библиотеке отца было много книг об античном мире, где такая любовь считалась возвышенной. Когда Владимир склонился и нежно поцеловал его в лоб, Саша сам подставил кузену губы…

За пару летних месяцев Денис очень возмужал, превратился из нескладного отрока в мускулистого привлекательного юношу. Скучавший после отъезда Лаевского Тучин обрадовался возвращению друга. Обоим было что рассказать. Побежали на речку, последний раз в году искупаться накануне Спаса. Денис говорил о золотых куполах, чудотворных иконах, исцеляющих мощах. Смысл его слов ускользал от Тучина. Саша словно впервые увидел точеное, как античная статуя, тело Дениса, крепкие ноги и нежный пушок на щеках. В воде, будто ненароком, дотронулся. Показалось, что Денис ободряюще улыбнулся…

Закончилось дракой. Разъяренный Угаров надавал Саше тумаков, а потом горько зарыдал, упав в траву. Умолял Сашку уйти в монастырь. Мол, Господь милостив, жизнь впереди, и даже этот ужасный грех Тучин успеет искупить.

Александр ничего не понимал. Вроде вместе росли, читали одни книжки, играли в одни игры. Отчего они с Денисом такие разные?

Ни в какой монастырь Тучин не собирался. Разбуженные Лаевским страсти добавили в Сашин мир множество ярких красок, греховные наслаждения пробудили невероятное по силе вдохновение. Кисть словно сама рисовала! А вот святоша Денис, как и раньше, писал словно убогий ремесленник: скучно и совершенно неинтересно!

Барон между тем заканчивал свою речь:

– Пройдут годы. Я состарюсь, стану немощным, но до последнего вздоха буду помнить тебя, Яков! И настанет день, когда вечно молодым ты встретишь меня у ворот рая.

Все встали и, не чокаясь, выпили.

– А я вот жалею, что молодым не умер, – кокетливо сказал сосед-старичок. – Я-то в юности о-го-го был. Самому Господу приглянулся бы!

– Вы что, князь? – перебил его господин в потертом зеленом фраке, сидевший напротив Тучина. – Господа в бугры[3] записали?

– Куда ж еще? – удивился старичок. – Бог создал мужчин по образу своему и подобию. Вдумайтесь! Подобию! Это не мне юноши нравятся, а Господу. А я просто не противлюсь.

– Дьяволу вы не противитесь, князь! Господь совсем иное велел: «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь на них»[4].

– Ах! – жеманно махнул рукою старичок. – Не смешите! Господь это не нам, жидам, велел. И знаете почему?

– Ну-ка, ну-ка! Погромче, князь! Мы слушаем! – заинтересовался генерал.

– Кто жидовок видел – сам знает. Каждая пудов пять, а может, шесть. Волосы на голове зачем-то бреют. Да-с! А губы – нет! Усы у них, как у гусар. Представляете? Жиды-мужчины даже для продолжения рода с ними не хотят. Вот Бог и повелел: «Плодитесь, жиды, и размножайтесь», – а чтоб никто не манкировал, запретил горемычным мужеложство.

– Вы князь, мало, что грешник… – сурово начал господин напротив.

– Я грешник? – искренне удивился старичок князь. – Господа! Вы слышите? Мы с вами грешники, а граф Ухтомцев – праведник. Непонятно только, как он за этот стол попал!

– Тут что? Одни бугры? – тихо спросил Тучин Лаевского.

– Ну да! А ты не понял?

– Я тоже грешник! – ответил старичку князю граф Ухтомцев. – Но не богохульник. Свои мерзости на Господа не сваливаю. В грехах своих сам виноват. Дьявол меня искушает, а я противостоять не могу. И у врачей лечился, и в монастыре обет давал. Два года потом держался, но дьявол не отступал: искушал меня, соблазнял. Еду с кучером в присутственное место, а о делах думать не могу. Только о кучере. Лакей суп подаст, а я супа не хочу, только лакея. И не выдержал, нарушил обет. За это меня Господь и на этом свете покарал – без средств я, господа, остался, знаете, наверное, сюда к вам пешком пришел, а уж на небесах даже представить не могу, какая участь ждет. Гореть мне в сере, как жителям Содома!

– Жителей Содома Господь не за мужеложство наказал, не передергивайте, – не сдавался старичок, – а за то, что ангелов хотели употребить. Еще раз повторюсь, граф, хотите соблюдать жидовские заповеди – пожалуйста. Можете прямо здесь начать! Скиньте ветчинку с тарелочки! И осетринку следом. Не положено жидам! А на балах у дам интересуйтесь: нет ли у них сегодня течки? Жидам текущих сучек касаться ни в коем случае нельзя! Хе-хе… А мне пожайлуста! Меня Иисус от законов жидовских избавил.

– Это тайное общество? – тихо спросил Тучин кузена.

– С ума сошел? Нет, конечно! Якова собрались помянуть. Свои кругом. Такова традиция. Когда Костя скончался, я тоже всех приглашал. На сорок дней!

На лице Владимира промелькнула грустная тень. Поручик Константин Ярош последние два года был его пассией и даже жил в доме Лаевских. Весной поехал навестить родителей в имение, там внезапно заболел и умер.

– А с месяц назад Верхотурова поминали, – продолжил мартиролог Лаевский. – Из окна выкинулся. Загадочная история. Теперь вот Яков…

– А почему вход по паролю?

– Чтобы лишний никто не приперся. Сам видишь, люди не простые. Сенаторы, товарищи министров, члены Государственного совета. Многие скрывают, что содомиты.

Философский спор между князем и графом прервался – немолодой одутловатый поэт с цветком в петлице читал ужасно длинное стихотворение памяти трагически погибшего. Барон Баумгартен всхлипывал.

– А на этих встречах вы только ужинаете? Или… – Тучин сделал игривый жест. Он уже поймал множество томных взглядов, а председательствующий генерал даже пару раз подмигнул ему.

– Рехнулся? – разозлился Лаевский. – Тебе что тут? Древний Рим?

– А генерал что за птица?

– Ты что? Не узнал?

Тучин помотал головой; откуда ему, провинциалу, знать в лицо петербургскую знать? Поэт от громкой декламации перешел к еле слышной, поэтому имя генерала Лаевский прошептал Саше на ухо.

– Врешь! – вздрогнув от неожиданности, выкрикнул юный художник. Любители поэзии недовольно зашикали. – Не может быть!

– Тише! Еще как может! Говорят, его предок с дружком Алексашкой такое вытворяли…

– Сплетни!

– Не сплетни! Я слышал, в архивах и документы есть, только они секретные!

Поэт закончил, все бурно зааплодировали, а Баумгартен подошел и крепко обнял стихоплета.

– Ну, дела! – помотал головой Тучин. – А император? Он тоже?..

– Тише ты! Нет, конечно! И не одобряет.

– А?.. – Александр показал глазами на генерала.

Лаевский развел руками:

– Великий князь своих склонностей не афиширует. Развлекается обычно с подчиненными.

– Олухи царя небесного! – Дашкин распекал трех мальчишек. – Дармоеды! Почему упустили?

– Так мы своим ходом, а он на лошадях!

– Кто он? – Дашкин схватил за ухо сына кучера, старшего в компании. – В экипаже женщина сидела!

– Так одно на лошадях! А мы пехом! Не догнать!

– Еще до поворота отстали! – грустно сказал дворников сын. – Пока добежали, и след простыл.

Князь оттаскал и этого за ухо. Пребывал Дашкин в самом поганом расположении духа и ярость сдерживать не пытался: княгиня к ужину не вышла, передала через горничную, что голова болит. Князь попытался навестить супругу, чтобы про черновик выспросить, но в аудиенции ему было отказано.

– Надо бегать больше. Разжирели, дармоеды.

Невиновность мальчишек была очевидной, но князь, аки Навуходоносор, готов был троицу сжечь[5].

– Вот Моська без труда лошадей догнала. А мы не собаки! – подал голос третий отрок, кухаркин сын. Его князь схватил за грудки, поднял и потряс:

– Не собаки, говоришь?

– Моська смышленая! – тонким голосочком пискнул мальчишка. – Я ей приказал догнать. Она все понимает!

– Что за Моська?

– Собачка! Вы разве не видели? Мы с ней играли!

– Вот и доигрались! – Князь выпустил кухаркиного выродка и влепил ему затрещину.

– Вы ж сами велели! – захныкал тот. – Чтоб нас не приметили. А Моська домой не вернулась. Значит, выследила. Сидит, караулит. Нас ждет.

– Так какого лешего сюда явились?

– Покушать… – простодушно ответил сын кучера.

– Идите, ищите свою шавку.

Мальчишки поклонились и надели шапки.

– Стоять! А извозчика запомнили?

– Я запомнил! – отозвался дворников сын.

– Петруха! Пойдешь с ним! Найдете извозчика, расспросите…

– Может, денег посулить? – осторожно спросил камердинер. Давненько он барина таким раздраженным не видел, и хотя на ночь глядя никуда идти не хотелось, возражать не стал. Князь кинул на пол мелочь из кармана.

– Заплатишь, сколько скажет. А вы, – Дашкин зыркнул на отпрысков кухарки и кучера, – ищите свою дворняжку! С утра доложите, где та дама живет!

На прощание подвыпивший генерал распахнул Тучину объятия:

– Я рад, что такой талантливый и красивый юноша приехал в Петербург.

– Ваше…

– Без титулов! Когда станем ближе, будешь звать меня лапушкой. – Генерал выпустил художника из объятий, но тут же схватил за руки. – Мне так понравился портрет Яши! Он долго позировал?

– Нет, я писал по памяти. Барон попросил. Уже после гибели Репетина…

– И ты за девять дней…

– За пять! Я работаю быстро!

– Поразительно! Вчера заехал с соболезнованиями, был поражен. Яков как живой! А когда узнал, что ты из наших, велел сегодня позвать!

– Для меня огромная честь…

– Даже не понимаешь, какая. В Петербурге выставлялся?

– Увы!

Попытка в Академии художеств закончилась неудачей. Тамошние профессора весьма язвительно отозвались о тучинских работах. Что неудивительно – зачем хвалить талантливого конкурента? Проще объявить профаном и неучем.

– Приходи ко мне. Я тебе заказ дам. Через месяц самым модным художником будешь! Фи, Лаевский! Как коршун…

Ревность Лаевского раздражала и самого Тучина, но сейчас появлению кузена он обрадовался. Рано облысевший и обрюзгший, с карикатурными рыжими усами и надменным взглядом, Великий князь вызывал у художника отвращение.

– Эх, Володя! Давно бы полковником был! – Генерал покровительственно потрепал Лаевского по щеке. – Ладно, Тучин, жду!

– Ваше императорское высочество! Спасибо за оказанную честь. Но в настоящее время я работаю над большой картиной, «Страшный суд», и пока заказы не беру.

– Хм… – опешил Великий князь. – Ну, как угодно. Прощай.

И, холодно кивнув кузенам, удалился.

– Предлагал звать его лапушкой! – коротко передал содержание разговора Тучин.

– Вот скотина! – Лаевский в сердцах топнул ногой.

К ним тут же подошел хозяин дома, барон Антон Баумгартен:

– Вольдемар! Ты чем-то недоволен?

– Нет, нет! Все было прекрасно. Как всегда!

– Как всегда, – понуро согласился тот. – Только Якова больше нет…

– Друг мой! Не изводи себя!

– Вольдемар! Я не знаю, как жить дальше. Эти дни были ужасными – отпевание, похороны… Но я был чем-то занят. А теперь впереди пустота! Одна пустота!

– Приезжай завтра вечером к нам. Посидим, поужинаем, поболтаем.

– Спасибо! С удовольствием!

Глава третья

С юных лет Денис Угаров прекрасно знал генеалогию Романовых, но никогда судьба не сталкивала его ни с одним членом монаршей семьи. Увидеть же державного владыку было пределом его мечтаний!

В Казанский собор набилось множество людей. Казалось, яблоку негде упасть, но, когда прибыл император, толпа расступилась, образовав широкий коридор.

Высокий, широкоплечий Николай Павлович прошел в двух шагах от Дениса. Император выглядел моложе, чем на портретах, но столь же величественно. Высокий лоб, живые, чуть печальные глаза, подкрученные усы… Вроде обычный человек, но такая мощь и благость в нем! Мрачный храм словно светом озарился!

Пропустив монарха, толпа сомкнулась теснее прежнего. Как ни вставал Угаров на цыпочки, как ни пытался еще разок поглядеть на императора, видел лишь шляпку и пышную прическу Аполлинарии Налединской, замужней сестры Владимира Лаевского.

Нельзя сказать, что сие зрелище было неприятным. Напротив, Денис встал за красавицей специально.

После памятного августовского купания Угаров долго избегал Тучина, даже на этюды с другом ходить перестал, вместо этого каждый день по многу часов молился в церкви.

«Моим другом овладел диавол. Коли сам Александр не хочет просить Господа о прощении, тогда мой долг искупить его грехи!» – решил Денис.

Выбрав монастырь, пошел к маменьке просить благословения на монашеский подвиг. Выслушав, Евдокия Кузьминична разрыдалась:

– Хороший ты у меня, Денисочка! Как Господь наш, собой ради других готов жертвовать. Только я, грешница, не достойна тебя. Внучков понянчить хочу. Коли родился бы второй сыночек живым, благословила бы! – С этими словами мать грохнулась перед ним на колени. – Погоди, Денисочка! Монастырь не убежит. Всегда туда успеешь. Да и Варька подрастает, на тебя заглядывается.

Варварой звали тучинскую сестру.

Матушке Денис перечить не стал, уход в монастырь отложил до ее кончины. И совместные занятия с Тучиным возобновил: Владимир Алексеевич, Сашин отец, забеспокоился, с вопросами полез. Денис друга не выдал, сослался на нездоровье.

Попыток «сблизиться» Саша больше не предпринимал, даже извинился за инцидент. Плотские потребности удовлетворял с крепостными девками. Ощущения были другими, но столь же вдохновляющими! Не раз приглашал присоединиться и Дениса, но тот твердо решил стать монахом.

Узнав, что выпускники Академии художеств стажируются в Италии, Тучин-старший задумал и своих живописцев туда отправить. С юношами отрядил Данилу – дядьку, ходившего за ними с малолетства.

В дороге Угаров крепко заскучал. Часто матушку вспоминал, иногда Владимира Алексеевича и постоянно Варьку! Когда близкий человек рядом, то его не замечаешь, как не замечаешь воздух, которым дышишь. Не задумывался до отъезда Денис, что ежедневно по многу часов гуляет с Варей и не может наговориться, не догадывался, что давно влюблен. А в дороге сразу пустоту ощутил.

Трясясь в бричке, Денис постоянно вспоминал девушку, на остановках изрисовывал альбом ее профилем. Тучин заглядывал через плечо, но ничего не говорил. Сам он на каждой станции, в любом трактире искал приключений. То карты, то кости, то разгульные девки, то сладкие юноши. Денис всего сторонился, но тоже помалкивал, свое неодобрение держал при себе. Александр, когда сильно напивался, мог завалиться к Денису с красотками:

– Может, хоть с девкой попробуешь? С девками-то Боженька разрешил!

– Нет, спасибо, – твердо отвечал Денис.

– Ну тогда хоть вина попробуй! Иисус и сам не дурак был выпить, и людей угощал.

Вино Денис попробовал. На вкус понравилось, однако, сколько ни пил, не хмелел.

– Это вы в батюшку своего пошли, Кондрата Денисыча, царствие ему небесное, – вспомнил дядьку Данила. – Мог на спор полведра водки выпить, и ни в одном глазу.

Такое свойство юного организма оказалось полезным. В захолустной польской гостинице лихие люди решили юношей опоить и ограбить. Ох, и крепко досталось им от разъяренного Дениса!

Из того злосчастного польского городка Тучин ни в какую не желал уезжать. Приглянулся ему ученик сапожника. Александр ему и деньги сулил, и подарки делал, а тот нет и нет. Жидовский Бог не велит, и все тут. А Денис нервничал. Лихие люди и вернуться могут, да не одни, с подмогой. Как-то ночью в дверь его номера постучали. Схватив приготовленный нож, Угаров осторожно приоткрыл дверь. Перед ним стояла обнаженная девушка. Не говоря ни слова, обвила его шею и принялась нежно щекотать язычком ухо. Угаров не устоял – подосланная Тучиным распутница слишком походила на Варю…

Потом были немецкие бюргерши, французские танцовщицы, итальянские натурщицы. Как развязанный кобель, Угаров теперь бросался на каждую женщину. Умертвить плоть, побороть естество ему не удалось. Мысли о монастыре отбросил. Не достоин оказался духовного пути!

Отношения с Тучиным наладились. Как и прежде, веселились вместе. Редкий день в Италии не заканчивался пирушкой или веселым приключением. Женщин посещали сообща, с юношами Тучин развлекался один.

Заезжать в Петербург Денис не хотел. Больше года дома не был, целую вечность не видел Варю. А Лаевский в письмах настойчиво звал Тучина в гости, да и сам Александр грезил столицей. Модным художником можно стать только там!

Полина сделала полшага назад, и в духоте Казанского собора Угаров почувствовал волнующую свежесть ее духов. От счастья кружилась голова. Денис с трудом устоял перед искушением заключить сестру Лаевского в объятия.

Таких, как она, Угаров еще не встречал! Надменность северной красоты сочеталась в Полине с ехидным язычком, неприступность гордой осанки, холодный взгляд васильковых глаз – с чувственностью алых губ.

Угаров влюбился с первого взгляда, а образ Вари, словно старая картина, облупился и осыпался. Денис решил, что принимал за любовь детскую привязанность и смутные юношеские желания.

Муж красавицы, Юрий Налединский, состоял при Коллегии иностранных дел и вскоре после свадьбы, состоявшейся этой весной, уехал за границу. С его сварливой теткой Полина жить не пожелала и вернулась на время в родительский дом. Отсутствие супруга, казалось, упрощало задачу. Но, несмотря на все усилия, добиться благосклонности Денису не удавалось.

Они виделись каждый день, мило беседовали о всяких пустяках, Полина дежурно улыбалась, но не кокетничала, не строила глазки, не сжимала нежно его ладонь, когда Денис склонялся поцеловать руку.

Привыкший к легким победам, Угаров растерялся. Ухаживать, добиваться женщин он не умел, да и не приходилось! Бывало, глянет на жену трактирщика, улыбнется – и через час в объятиях.

Опасаясь насмешек, с Тучиным советоваться не стал, завел издалека разговор с доктором Тоннером – единственным своим петербургским знакомым.

О человеческих внутренностях или кожных покровах Илья Андреевич готов был говорить часами, но дать толковый совет, как подступиться к светской даме, не смог.

– Видите ли, – после долгого раздумья произнес Тоннер, – моя профессиональная деятельность препятствует таким интрижкам. Даже при осмотрах стараюсь не оставаться с дамами наедине. Достаточно намека, грязного слушка – и моя карьера кончена…

В отчаянии Денис решился перейти к решительным действиям. Улучив момент, набросился на Полину с поцелуями. И получил звонкую пощечину. Полина обожгла его гневным взглядом и вообще прекратила разговаривать, только здоровалась. Денис не раз пытался с нею заговорить, однако красавица делала вид, что не слышит.

Но сегодня, встретившись за завтраком, предмет обожания неожиданно улыбнулся и попросил передать соль. Угаров воспрял! Целый день истолковывал тайный смысл этих событий, находя их, без всяких сомнений, благоприятными и сулящими счастливый поворот в судьбе.

Служба в Казанском закончилась. Денис отругал себя: в монахи собирался, а в храме даже не помолился, о греховном размышлял. Толпа снова расступилась, освобождая дорогу императору и свите. Дениса оттеснили в сторону, и он потерял Полину из виду. Зажатый со всех сторон человеческими телами, Денис внезапно почувствовал, как кто-то лезет в карман его сюртука. Что делать? Подлеца не схватить – тесно, руки не поднять. Закричать: «Держи вора»? Так ведь император мимо идет! Могут неправильно истолковать! Слава богу, денег в кармане нет, только носовой платок.

Выйдя из храма, Денис заспешил к карете, в которой уже расселось семейство Лаевских; о покушении на свой карман он начисто позабыл.

Софья Лукинична Лаевская обернулась к Угарову:

– Этот Альмавива – точь-в-точь мой муженек! Даже ногу приволакивает!

– Вы правы! – согласился Денис, кинув злобный взгляд на Андрея Артемьевича. Из-за этого старого кобеля он не смог сесть рядом с Полиной. Когда зашли в ложу, генерал Лаевский неожиданно для всех сел за своей воспитанницей – Оленькой Змеевой. Ее жених, Матвей Никифорович Кислицын, растерянно огляделся и плюхнулся в кресло, стоявшее за спиной Полины. Денису пришлось занять место подле супруги Андрея Артемьевича – Софьи Лукиничны, из-за широкой спины которой великого Каратыгина он видел лишь изредка.

– Бедная графиня! Как она страдает! Ну прямо как я! – томно продолжила шептать Угарову Софья Лукинична.

Отношения в семье Лаевских и вправду напоминали «Свадьбу Фигаро». Но если в пьесе служанка Сюзанна отвергала домогательства графа, то Оленька Змеева принимала ухаживания своего престарелого воспитателя более чем благосклонно, а ее жениху было далеко до пронырливого и изворотливого Фигаро. Весь спектакль Матвей Кислицын просидел с покорной физиономией, ни разу даже не покосившись в сторону невесты и своего развратного покровителя.

– Я вижу, как вы страдаете! – вновь повернулась к Угарову мамаша его возлюбленной. – Я ценю ваше негодование! Каким взглядом вы наградили это ничтожество, когда оно уселось подле пигалицы!

– Мама! Вы мешаете слушать! – громко оборвала ее Полина.

– Вы настоящий мужчина! – чуть тише продолжила Софья Лукинична, показав дочери язык. Она вообще вела себя чересчур раскованно, стенания по поводу изменника мужа не мешали ей внимательно рассматривать в бинокль офицеров в партере Малого театра. – Судьба вознаградит вас!

– Да, да! – машинально ответил Денис. Полина недавно уронила платок, а Кислицын этого не заметил. Слишком увлечен был великолепной игрой Сосницкого-Фигаро, ловил каждое его слово. Встать, что ли, на четвереньки и пошарить между ножками кресел? Немного поколебавшись, Угаров так и сделал.

– Куда же вы, Денис? – спросила громко Софья Лукинична, когда он почти дотянулся до заветного платка. Угаров отдернул руку, поднял голову и поднес палец к губам. Мол, тише! Но понял, что уже привлек к себе внимание. Даже из соседних лож заглянули. Денис покраснел, вскочил на ноги и выбежал вон.

Какой конфуз! Что о нем подумают? Испарина покрыла лоб. Денис полез за платком и вместе с ним вытащил записку:

«Ждите после полуночи! Я приду в вашу спальню!»

Сердце радостно забилось, Денис подскочил до потолка. Прекраснейшая на свете сдалась!

– Что с вами? – поинтересовался Андрей Артемьевич, когда Угаров возвратился в ложу. Какой странный у племянника приятель! Всю комедию сидел с печалью на челе, посреди действия бухнулся на колени, а теперь вот улыбка блуждает по лицу и глаза сверкают!

– Ничего, Андрей Артемьевич! Все в полном порядке! – ответил Угаров. Лаевский-старший больше не казался ему развратником. Старика можно понять – жена словно студень колышется, а тут молоденькая воспитанница с глупым женихом. Чрезвычайно глупым! Кислицын только сейчас заметил, что у Полины платочек упал, и, кряхтя, полез его доставать. Налединская еле слышно сказала ему: «Благодарю» – и весело улыбнулась Денису. Ей одной с самого начала были понятны его манипуляции под креслами.

От мимолетного движения губ Полины Дениса стала бить такая дрожь, что ее почувствовала соседка:

– Бедный, бедный Керубино! – прошептала она ему на ухо и смахнула слезу. Денис не понял, с чего Софья Лукинична так расчувствовалась. Актер, изображавший пажа Керубино, играл из рук вон плохо, и жалеть надо было зрителей, а вовсе не его.

На крылечке особняка всех облаяла какая-то собачонка. Двое грязных мальчишек с трудом ее отловили:

– Моська, Моська! Идем домой!

– Це псина бешена! Треба в Фонтанке утопить! – грозно посетовал швейцар Филипп. – Ишь, на господ кидается!

Полина, сославшись на нездоровье, сразу отправилась в спальню. Все пожелали ей «спокойной ночи», лишь Денис сказал сладостное: «До свидания!»

Свидание! Первое и, даст Бог, не последнее! Денис оставшееся до полуночи время тщательно готовился. Приказал принести теплой воды и снизу доверху себя вымыть. Потом лимонную корочку пожевал, чтобы запах неприятный изо рта не шел.

С первым боем часов, прогремевшим из гостиной, юркнул в кровать, стащил с себя исподнее. Полина запаздывала. Денис закрыл глаза и принялся ждать. Предусмотрительно смазанная дверь даже не скрипнула, только когда откинули одеяло, Угаров понял, что возлюбленная пришла.

Юноша обхватил желанные плечи, шепнул в ухо:

– Я тебя люблю!

– И я!

Голос не Полины. И духи не ее. А во рту зубов почти нет!

Денис приоткрыл глаза.

– Софья Лукинична! – прошептал он в ужасе.

Руки сами собой опустились, по телу пробежала судорога.

– А ты кого ожидал? – громко спросила генеральша.

– Умоляю, тише! Весь дом сбежится!

– Ну и пусть! Пусть все знают! Обманщик! – Софья Лукинична наградила юношу пощечиной. – Развратник! Кого ты ждал? – Тут ударили и по второй. – Полину? Отвечай!

Пощечины не прекращались, вдобавок при каждом замахе на грудь Дениса падал освобожденный от корсета живот.

– Тише! – чуть не плача бормотал Угаров.

– Негодяй! Мерзавец! Насильник! – орала на весь дом Лаевская. – Зачем тебе эта сучка?

Денис обреченно закрыл глаза. Хоть в Петербурге они с Тучиным находились уже второй месяц, с генеральшей он познакомился лишь накануне. Сентябрь и почти весь октябрь та провела со своей старшей сестрой в имении, откуда только вчера вернулась. Весь сегодняшний день Софья Лукинична оказывала юноше знаки внимания – то посмотрит многозначительно, то двусмысленность изречет. Угаров списал это на безобидное старческое кокетство – и вот на тебе: почтенная матрона у него в спальне.

Первыми на крик явились Тучин с Владимиром Лаевским. Попыток освободить несчастного Угарова даже не предприняли – прыснули от смеха. Следующей явилась старшая сестра Софьи Лукиничны – Ирина. Уже в тридцать лет ее принимали за старушку. Всегда в чепце, никаких румян и украшений, сгорбленная сухонькая фигурка.

– Батюшки светы! – воскликнула она и, перекрестившись, убежала.

Потом заглянул Кислицын. Вытаращил в изумлении глаза и немедля исчез. Последним вошел Лаевский-старший.

– Андрей Артемьевич, посмотри, что вытворяют в нашем доме! – заверещала Софья Лукинична. – Я ему в матери гожусь, а он меня насиловать пытался!

– Какой позор! – пробормотал старик.

Ирина Лукинична вернулась с подмогой. Дворецкий Никанорыч и швейцар Филипп сняли с Угарова брыкавшуюся Лаевскую и потащили к ней в комнату. Вслед за ними молча удалились остальные, только Тучин, уняв наконец смех, сказал в дверях:

– Ну, ты даешь!

Денис долго не мог заснуть.

«Какой конфуз! Завтра меня выгонят! Да еще с позором! – размышлял он, ворочаясь в кровати. – Вот уж действительно Керубино! Ладно! Зато домой поеду!»

Глава четвертая

– Чего молчите-то? – спросила Ирина Лукинична.

Угаров, потупив взор, вытянулся перед Андреем Артемьевичем. Эх, надо было уехать спозаранку, да проспал! Стой теперь, как пугало огородное. Сам виноват! Кабы дверь в комнату запер, не попал бы в коллизию!

– Андрей Артемьевич! Скажите же что-нибудь! – оказывается, призыв не к Денису относился.

Генерал Лаевский поднялся с кресла и подошел к Угарову:

– Вы бывали в сумасшедшем доме?

– Нет, – промямлил Угаров. Бог мой! Неужели в скорбный дом хотят упрятать?

– Душераздирающее зрелище! – продолжил Андрей Артемьевич. – Несчастные прикованы к каменным стенам, ревут, кричат, кусаются. Дабы облегчить невыносимые страдания, их обливают ледяной водой! Вот! Теперь понимаете, почему я не отдал туда Софушку?

Угаров вытаращил глаза:

– Нет!

– У Софушки приступы всего два раза в год, в остальное время она нормальная… почти нормальная, вот мы и решили с Иринушкой, что сами справимся.

Разговор происходил в кабинете генерала, больше походившем на библиотеку. Стен за книжными полками не было видно, раскрытые фолианты лежали везде – на камине, диванах, креслах, а письменный стол был завален ворохом бумаг и книг.

– Софья не сумасшедшая! – вставила Ирина Лукинична. – У нее просто нервная горячка! Как приступ случится, мы ее в комнату особую запираем, на втором этаже, рядом с вами!

Денис вспомнил, что справа от его комнаты дверь всегда заперта.

– Стены там подушками обиты, чтобы голову она не разбила, а окно заделано, дабы не выкинулась. Если сильный приступ – ремнями к кровати привязываем, – рассказывала Ирина Лукинична. – А когда полегче ей станет, увозим в имение. Доктор Тильмах говорит, что для выздоровления Софушке деревенский воздух показан. Сидит она там целыми днями на веранде и молчит, в одну точку глядит. Месяца полтора так проходят, а то и два! А как заговорит со мной, значит, поправилась, едем обратно. Полгода потом она нормальная, ну почти нормальная, а затем снова. И так уже семнадцать лет! Сразу после рождения Полины началось! Больно носила тяжело, в родах чуть не померла! Три дня потом в горячке отлежала, а как в сознание пришла – будто подменили. Сидит, голову опустила и молчит!

– Я упросил Ирину Лукиничну с нами пожить, – перебил свояченицу Андрей Артемьевич. – Софушку-то одну не оставишь, опять же детки, а у меня служба. То в Польшу с инспекцией, то в Сибирь…

– Выходит, – догадался Денис, – два последних месяца вы приступ в имении пережидали?

– Ну да!

– То есть сейчас Софья Лукинична здорова?

– Почти! – снова вздохнула Ирина. – Пока сиднем сидит, она силы набирает, сейчас всем здесь даст прикурить. Задирать будет и слуг, и Полину с Володей, а уж про нас с Андрюшенькой промолчу. – Ирина Лукинична метнула в родственника нежный взгляд.

– Мужчины ей после воздержания требуются, – застенчиво поделился генерал, – десять раз в сутки, не меньше!

– Раньше-то, пока молода да красива была, проблем с этим не было, – продолжила рассказ Ирина Лукинична. – Половина Петербурга у нее в любовниках числилась…

– Как же вы стерпели такое? – не сдержался Угаров, задал бестактный вопрос генералу.

– Не мыло, не смылится, – ответил тот. – А что прикажете делать? Разводиться? Она мать моих детей, юноша! К тому же больной человек, понимать надо.

– Последние пять лет в любовниках у нее Фрол ходил, дворник наш, черный ход сторожил. Да вот беда, две недели назад преставился! А заменить пока некем, – посетовала Ирина Лукинична. – Вот к вам и приперлась!

– Вы уж простите за вчерашнее! – попросил со слезами на глазах Андрей Артемьевич.

– Конечно! – обрадовался Денис. Больше всего боялся, что Лаевские нажалуются Тучину-старшему, а вот как хорошо выходит, сами огласки не хотят.

– Надеюсь, все между нами останется? – с надеждой спросил генерал.

– Не сомневайтесь! – горячо заверил Денис.

– Говорят, вы вещи приказали собирать? А может, останетесь? – попросил Андрей Артемьевич. – Вы только на ночь дверь закрывайте на ключ!

– Хорошо! – тут же согласился Денис и с юношеской горячностью решил высказать осенившую его мысль: – А может, не больна Софья Лукинична? Может, в нее бес вселился? Я когда с матушкой по монастырям ездил, видел, как одну бабу отчитывали. К ней дьявол по ночам являлся, мужа заставлял убить. Может, и Софью Лукиничну отчитать?

– Пустое! – махнул рукой Лаевский. – Лучшие врачи лечили, а все без толку!

– Ох, какую мыслишку-то подкинули, Денис Кондратович! – обрадовалась Ирина Лукинична. – Побегу с Марфушей советоваться!

Пару лет назад Ирина Лукинична приютила нищенку, которую сочла блаженной. Неудобств от Марфуши обитателям дома было много. Стараниями Ирины Лукиничны (расхваливала ее, где могла) юродивая стала известна не только в Петербурге, лицезреть ее приезжали аж из Сибири, и с утра до вечера на черной лестнице толпились богомольцы – ждали аудиенции.

– Какого черта! Я разве приказывал меня будить? – спросонья недовольно спросил Тучин.

– Записочка вам, Александр Владимирович! Сказали, что срочная! Я и осмелился…

Дворецкий Никанорыч почтительно склонился над кроватью с серебряным подносом, на котором лежала сложенная сердечком бумажка.

– От кого?

– Не могу знать! Мальчуган какой-то принес!

Тучин лениво развернул листок, пробежал глазами и тут же вскочил на ноги:

– Который час?

– Десятый!

– Мыться, бриться, одеваться! – приказал Тучин. До прихода Дашкиной оставалось всего ничего! Неужели решилась?

Никанорыч задумался.

– Давай, шевелись, старый хрыч! – поторопил его Тучин.

– А может, сначала оденемся, а потом побреемся?

– Что ты мелешь, болван?

– Федька-парикмахер только-только к Владимиру Андреевичу зашел. Через полчаса освободится, не раньше.

– Значит, сам брей.

– Никак не возможно! Не обучен.

– Черт подери! Слуга ты или нет?

– Слуга! Только у каждого слуги свое умение. Один печку топит, второй двор метет, третий дрова колет, я вот руководить всеми обучен.

– Подай халат!

– Сию секунду! – сказал Никанорыч и дернул за звонок.

Казачок Пантелейка словно за дверью караулил – тут же ворвался в комнату.

– Митяя сюда. Барин одеваться изволит.

– Ночной горшок вынеси, – приказал казачку Тучин. Тот удивленно посмотрел на Никанорыча, который лишь пожал плечами. Захвати уж, уважь каприз барина. Но когда Пантелейка вышел, заметил:

– Горшки у нас Прасковья выносит.

– А вот мой Данила, – сообщил Тучин, – все умеет! И раздеть, и побрить, и суп сварить…

Дворецкий сильно удивился:

– Во дает! Где нашли такого?

– У себя в деревне!

– Тогда понятно! Деревенщина! Крестьянин отсталый!

Тучин рассмеялся:

– А сам-то? Неужто из дворян?

– Не! Крестьянин, – не стал отрицать очевидного Никанорыч, однако гордо добавил: – Но городской!

– Оттого и ленивый! Мой Данилка таких, как ты, десятерых заменит.

– Э, барин! Ежели за все браться, все тяп-ляп получается! Где это видано, чтоб хороший повар строгать умел, а дворник портки шил? Нет! У нас каждый свое дело делает, мастерство всю жизнь оттачивает.

– Поэтому русских слуг за границей лентяями и считают! – покачал головой Тучин.

– Не знаю, что там за границей считают, – обиделся Никанорыч, – но опыт наш перенимают и даже название сему придумали! Деление труда! Вот-с! Мне господин Налединский сказывал. Он из-за границ не вылезает!

– Иван Никанорыч! – вбежал с горшком в руках Пантелейка, видимо, так и не придумавший, где его опорожнить. – К парадному входу какой-то Данила подъехал. С виду слуга, но прибыл как барин, на бричке.

– Ура! – обрадовался Тучин. – Вернулся!

– Это ты, что ли, жнец, швец и на дуде игрец? – Никанорыч придирчиво оглядел Данилу.

– Не, на дуде не получается. Мишка на ухо наступил. Вроде правильно пою, а люди смеются!

– Наступил, говоришь? В зеркало глянь! Оторвал он тебе ухо-то!

– Это собаки! – вздохнул Данила.

– Дразнил?

– Убийцу ловил! В такой переплет мы с барчуками попали…

– В еще больший попадешь, если здесь за семерых работать вздумаешь! – предупредил Никанорыч. – Я тебе сам второе оборву!

– Да я…

Договорить Данила не успел. Из кабинета Андрея Артемьевича, мимо которого они шли, вылетел радостный Угаров и бросился обнимать слугу:

– Данила! Вот здорово! Как доехал, жених?

– Уже не жених! Обвенчались, как положено. И пачпорт новый справил. Теперь я Данила Семенович Безухов, а внизу и жена вписана, Екатерина Лонгиновна. Вон смотрите!

– Поздравляю!

Данила после геройского поступка (не побоялся в одиночку преследовать преступника по болотам) получил вольную. Вместе с барчуками в Петербург не поехал – остался раны залечивать да свадьбу играть. Приглянулась ему в имении Северских горничная Катя. Огонь, а не девка, и волосы у нее тоже огненные!

– Катьку в деревне оставил?

– Как можно, барчук? Зачем тогда жениться? С собой привез! Илья Андреевич Тоннер согласился кухаркой взять!

– Здорово! – обрадовался Денис. – А то как-то обедал у него – есть невозможно!

– Илья Андреевич велел вам кланяться и звал сегодня к себе. Покойница у него интересная. Хочет, чтоб зарисовали…

– Ладно! Сейчас позавтракаю и поеду. Никанорыч! Вещи мои уложены? – поинтересовался Денис.

– Ммм, – замялся дворецкий. – Я как чувствовал, что ваш слуга прибудет. Пока не начинали.

– Ну и хорошо! Я передумал ехать.

– Ну наконец-то! – бросил Тучин, когда Данила вошел и поклонился. В душе был рад, но показывать не стал. – Явился не запылился! Побыстрей жениться не мог?

– Так я бричку чинил. По всем Европам проехали, совсем прохудилась. Теперь до самого дома докатит!

– Что встал, как истукан? Видишь, барин не умыт, не одет?

– Я…

– Брей давай.

Данила нехотя взялся за помазок и намылил Тучину щеку.

– Быстрее! Опаздываю! – топнул ногой художник.

– Александр Владимирович! Разговор к вам! Я больше вам служить не буду. Уж простите…

– Что?

– Мы ж теперь вольные! Помните? Решили к Тоннеру наняться. Катерина кухаркой, а я…

– Что ты сказал? – заорал Тучин.

– Ничего не путаешь? – Дашкин барабанил пальцами по окну кареты.

– Моську у этого дома нашли! А тот дядька, – мальчишка тыкнул пальцем в швейцара, который терпеливо что-то объяснял одетому в лохмотья страннику, – сказал, что ее надо утопить.

– Правильно сказал! – брезгливо проронил князь. – Вся карета из-за твоей псины провоняла. Зачем ты эту паскуду взял?

– Петр Пантелеевич велели! – кухаркин сын кивнул на сидевшего рядом с Дашкиным камердинера. Тот поспешил увести разговор в сторону:

– Ваше сиятельство! Извозчик, которого я отыскал, тоже на сей дом указал!

– Ничего не понимаю! Это же особняк Лаевских!

– Так точно-с!

Арсений Кириллович задумался. Кто из обитателей дома старинного приятеля посмел его шантажировать? Конечно, супруга Андрея Артемьевича немного не в себе…

– А это кто?

Из дома как ошпаренный выскочил пожилой слуга, а за ним собственной персоной новый враг князя – Александр Тучин. Следом за художником выбежал молодой человек, которому удалось догнать художника и после непродолжительной борьбы сгрести в охапку. Даже через стекло кареты доносились истошные крики коварного соблазнителя:

– Гнида! И Катька твоя гнида! И Тоннеру передай, что он гнида!

– Это художник, что вчера заходил! – вспомнил камердинер. – Ту… Ту…

– Тучин его фамилия! – недовольно перебил Дашкин. Он-то что у Лаевских делает?

– Бреется! – без тени сомнений ответил Петруха. – Видите: одна щека намылена, а со второй кровь течет.

Тучин вырывался из рук Угарова и, если бы Денису не помог выскочивший следом Никанорыч, ринулся бы в погоню за Данилой.

– Немедленно мне слугу найди! – заорал на дворецкого Тучин. – И чтоб все умел! Одежду чистить, обед готовить, мыть, брить, шить!

– Александр! Пошли в дом! – предложил Угаров.

– Отстань! Никанорыч, чтоб сегодня нашел!

– Да где ж такого взять?

– А вы на Сенной пошукайте! – посоветовал швейцар Филипп Остапыч. – Там трактир есть, вся людына, кому работа треба, в нем збирается.

– Как называется?

– «Василек». Я пока не прослышал, что вам швейцар треба, там и сидел! С таким гарным хлопцем познакомился! Шо творил – себе представить не можешь! Пять стаканов вверх подкидывает, а потом ловит, а потом снова подкидывает.

– Клоун мне не нужен! – прошипел Тучин и, хлопнув дверью, возвратился в дом.

– А это кто? – Никанорыч заметил на крыльце мужичка в драном зипуне и дырявых лаптях.

– Це богомолец! – объяснил швейцар. – Марфу побачить хочет.

– Брысь отсюда!

Мужичок упал на колени:

– Не гневайся, добрый человек. Владимирские мы! Из погорельцев. Зашли Марфушке помолиться и совета испросить.

– Черный ход шукай, – перебил мужичка швейцар. – Да не забудь Марфуше подарунок.

– Так что ж дарить? Нищие мы! – голубые-голубые глаза мужичка заволокла печаль. – Нешто сирым и убогим совета не даст?

– Давай проваливай, погорелец! – грозно велел дворецкий.

– Братец! – Дашкин высунулся из окна кареты, затормозившей возле Данилы. – А не господин ли Тучин тебя полотенцем хлестал?

– Добрый день, барин. Он самый. Хозяин мой бывший.

– А что? Он у Лаевских живет?

– Гостит! Андрей Артемьевич ему дядькой приходится.

– Вот как? Черт побери!

Княгиня за завтраком сделала удивленное лицо, мол, в ваших столах не роюсь, никаких бумаг не брала. Дашкин успокоился, а выходило, зря. Загадочная шантажистка вчера вечером приехала в особняк Лаевских – и собачка ее выследила, и извозчик подтвердил. В этом же доме проживает соблазнитель Тучин. Сюда же в гости к Полине Налединской сегодня собралась княгиня. А кроме всего прочего, и это самое главное… Последнюю мысль князь не додумал. Мерзкая собачонка, сидевшая на руках мальчишки, залаяла на проходившего нищего. Тот от неожиданности налетел на Данилу:

– Пардон, месье! – улыбнулся богомолец. Голубые-голубые его глаза приветственно моргнули. – Задумался, а тут эта тварь как гавкнет!

– Ничего, бывает. – Данила восхитился. Вот что значит Петербург! Даже нищие по-французски говорят!

– А ну-ка вылезай со своей псиной! – накинулся на мальчонку рассвирепевший Дашкин. – Пока эту тварь не утопишь, домой не приходи!

Сын кухарки ожидал в награду пятачок, а получил пинка под зад от распахнувшего дверь камердинера. Да еще лучшего друга велели утопить!

– Пожалейте Моську, барин! – парень бухнулся перед каретой на колени.

– Трогай! – крикнул кучеру Дашкин.

Данила подошел и погладил по волосам ревевшего мальчишку:

– Не плачь! Вот увидишь, все образуется!

– Дяденька, – мальчик посмотрел с надеждой, – возьмите собачку!

– Да я их боюсь! Чуть не загрызли! – Данила показал на ухо и многочисленные шрамы на лице. – Целую свору на меня спустили!

– Христа ради прошу! Моськой звать. Вернее друга не сыщете! Зима скоро. Погибнет на улице.

Дворняжка посмотрела на Данилу, и показалось ему, что подмигнула.

– Ладно, возьму. Скоро, бог даст, детишки пойдут. Будет с кем играть!

– Доброе утро, дамы и господа! Приятного аппетита!

– Антон! Так рано! – удивился Владимир Лаевский, когда в столовую вошел барон Баумгартен. – Мы тебя к ужину ждали …

– Фи, Володенька! Какой ты неучтивый! – перебила племянника Ирина Лукинична. – Проходите, барон, проходите! Дуська, живо прибор Антону Дитриховичу! Присаживайтесь, прошу вас!

– Спасибо, я не голоден! – поблагодарил Баумгартен. – Если только чаю!

– Дуська! Чашку барону! Попробуйте вареньице! Вот сливовое, а здесь земляничное!

– Застрелен граф Ухтомцев! – огорошил всех барон, сев за стол.

– Господи Иисусе! – запричитала Ирина Лукинична.

– Дмитрий Владимирович? – уточнил Лаевский-старший.

Барон подтвердил кивком.

– На войне? – еще раз уточнил Андрей Артемьевич и тут же осведомился у Змеевой: – А какая сейчас война, Оленька? Турецкая?