Чужая дочь бесплатное чтение

Пролог

Кочи Мередов перенес несколько операций, но у врачей не было уверенности, встанет или нет. Когда на Красной площади солдаты под дробь барабанов бросали на брусчатку знамена поверженных фашистских войск, медсестра принесла долгожданное письмо. Судя по штемпелю, отправлено из Москвы два месяца назад. Кочи развернул листок, сложенный треугольником, и на бурое госпитальное одеяло, выскользнула карточка, с которой на него смотрели большие круглые глаза дочери. Гюзель в кружевном переднике и платье в полоску, повернувшись вполоборота, сидела, опираясь ладонью на стул. Очень серьёзная. Вместо привычных кос – гладкие волосы, подстриженные до плеч, и прямая чёлка, закрывающая половину лба. У Кочи сжалось сердце, до боли захотелось сейчас же, в сию минуту оказаться дома – немедленно поцеловать любимую ладошку, дунуть на непривычную чёлку. Он долго всматривался в фотографию, потом прижал к губам и кинулся читать письмо. Тесть аккуратным почерком, тщательно подбирая слова, рассказывал, что у них все хорошо. Жизнь в Москве налаживается, вот даже фотоателье открылось в соседнем доме. Галочка, потребовала её туда отвести и отправить снимок папе. Вроде бы хорошее, подробное письмо, но внутри отчего-то заныло. Про Ирму ни слова. Странно. Почему жена не написала сама?

Кочи не выпускал из рук фотокарточку, та словно придавала ему сил, наполняя жизнью измученное тело. Он поднялся с постели и стал потихоньку передвигаться с палочкой. Сердце пронзала радость – война закончилась, он жив, дома ждёт семья. Чего ещё желать? К концу июля телеграфировал в Москву: “Выписан из госпиталя тчк Встречайте вскл”.

Напевая что-то себе под нос, Кочи шагал по центральным улицам и не узнавал Москву – повсюду грохотала стройка, узенькие улицы превращались в широкие проспекты, деревянные бараки сносились, на их месте вырастали монументальные каменные дома. Он нырнул под тенистую арку, в лицо потянуло сквозняком, но вместо облегчения тот принес лишь чувство необъяснимой тревоги. Грифельно-серые стены смотрели свысока, надменно изогнув портики окон. В этом доме он всегда чувствовал себя чужим, ему казалось, даже строгий дворник, целыми днями орудовавший метлой и гоняющий посторонних, посматривал на него с осуждением. Мол, не место тебе здесь, парнишка. Нынче дворника не было, длинный узкий двор, в который никогда не попадало солнце, выглядел замусоренным. Кочи резко дернул ручку углового подъезда – в нос шибанул запах горелого жареного лука. На лифте болталась табличка «Не работает». Опираясь на перила широких лестничных пролётов и прихрамывая, Кочи взобрался на третий этаж. Нажал кнопку звонка. Вместо топота детских ног, за дверью раздалось тихое шарканье – встречали его тесть с тещей, сильно постаревшие за то время, что они не виделись. В полутемной квартире царили тишина и запустение. Кочи смущенно топтался в прихожей, ему стало не по себе, в голове вертелось множество вопросов. Начал с главного:

– А где же мои девочки, гулять пошли?

Тесть смущенно кашлянул, теща затараторила:

– Проходи, Кочи, в ногах правды нет, как ты себя чувствуешь?

– Вы получили мою телеграмму? Где Гюзель?

– Ты не волнуйся, у них всё будет хорошо, там с мамой ей будет лучше…

– Где там? – прошептал внезапно севшим голосом Кочи.

– Ирма встретила неплохого мужчину, в Москву не вернется. Галочку увезла с собой.

Кочи в отчаянии рухнул на стул, обхватив голову руками. Как жить дальше он не знал. Несколько часов бездумно кружил по городу, ноги сами принесли на Сретенку. Третий дом слева, необъятная коммуналка. Комната с эркером, оранжевый абажур и старинное пианино. Эта комната стала для него домом, в ней он сочинил первую мелодию, в переулках Сретенки прошла его юность. До войны здесь жили два старика Гольденблюм, отдавшие Кочи всю свою любовь. Последнее письмо от Фиры Кочи получил незадолго до ранения. Она писала, что зимой Марк Соломонович подхватил воспаление легких, слёг и больше не поднялся. От соседей Кочи узнал, что Фиру похоронили через месяц. Сердечный приступ. Накануне она куда-то уходила, потом долго плакала. А пудель? Выл всю ночь, никому не давался, пришлось выгнать на улицу.

Комната стояла непривычно пустая. Пыльное московское лето билось в окно, болталась, оборванная от карниза занавеска. Целыми днями Кочи валялся на кровати, уставившись на истертый ковер с клоками белой собачьей шерсти. Укутанное чехлом, пианино тоскливо томилось в углу. В один из дней Кочи поднялся, сдернул полог с инструмента и ударил по клавишам. Комнату затопили горькие пассажи «Черной мессы» Скрябина. Интервал минорной девятки отражал черноту настроения, вопящая бурность сонаты подчеркивала чувство надвигающейся гибели. Сердце сжималось, дышать стало трудно. Кочи рванул на себя оконную раму, больно зацепился локтем за никелированный шар на спинке кровати и рухнул на панцирную сетку, виновато скрипнувшую в ответ. Тут же вскочил и заметался по комнате. Бросил взгляд в зеркало. Сколько пыли. Пальцем нарисовал вопросительный знак – как жить дальше? Стер ладонью вопрос. Из открывшейся полоски на него посмотрели глаза. Дернулся – не узнал. Глаза ввалились, в них отражалась пустота. Пыль и пустота. Кочи схватил ветошь и кинулся судорожно натирать полировку секретера, перекладывая с места на место папки с тесёмками, хранившие старые письма, ноты, газетные вырезки. Из одной выскользнул белый листок, на нём четким разборчивым почерком Фиры было написано: «Бедный мой мальчик! Сбежала твоя шикса, чтоб ей пусто было! Мой старый шлемазл, оказался не таким уж дураком. Но, ничего, пока глаза открыты, надо надеяться. Возвращайся в Чарджоу, женись на хорошей туркменочке, пиши музыку. С комнатой делай, что хочешь, а пианино продавать не смей! Очень хотели тебя дождаться, прости, что не смогли. Вспоминай нас иногда. Да благословит тебя господь».

Галка Занозина.

Сколько Галка ни старалась вспомнить лицо отца, перед глазами всплывало лишь размытое светлое пятно. Зато она хорошо помнила его руки, иногда, даже видела их во сне. Образ отца в Галкином воображении был соткан из рассказов деда Игната Занозина. Некоторые она знала наизусть. Дед Игнат – крепкий мужчина с седой бородой и лохматыми усами, скрывающими иногда лукавую, а порой горькую усмешку, преподавал историю в школе. И зимой, и летом он ходил в одном и том же картузе с треснутым козырьком и выстиранной косоворотке на выпуск. Галка часто захаживала в гости к деду, выпить чаю с чабрецом и послушать про отца.

– Вася школу не любил, – рассказывал дед, – уж я его и уговаривал, и ремнем гонял, всё без толку. Ничто не могло заставить ленивца выучить таблицу умножения или спряжения глаголов. Куда больше ему нравилось бегать с мальчишками по улице или пропадать в лесу. Все тропки знал, умел, находить в кустах круглые гнёзда пересмешника с бледно-лиловыми, крапчатыми яйцами. Да, уж наблюдательным был твой папа, – вздыхал дед Игнат, собирая ладонью со скатерти несуществующие крошки, – и чутким. К нам всегда с уважением. Вот слушай! Когда мать заболела, Вася накопал диких ландышей и посадил во дворе под раскидистым старым орехом. Никто не верил, что цветы примутся в такой тени, но он утверждал, что для ландышей лучше не придумаешь. Сначала они стояли зелеными лопушками, а потом, как зацвели. И были удивительно крупными. Как они пахли! До последнего дня, Галочка, твоя покойная бабушка сидела на скамейке перед домом и дышала этим ароматом. – Дед Игнат подвигал Галке вазочку с рубиновым вареньем. – А чего ты вишневое-то не берёшь? Без косточек, твоё любимое. Васеньке оно тоже сильно нравилось.

Галка запивала душистым чаем тягучую сладкую ягоду и просила:

– Деда, а расскажи, как меня из роддома принесли.

– Ой, внучка, ты не представляешь, что тут было. Пришла Зоя из родильного, а ты у неё на руках плачешь-надрываешься. Глазки зажмурила, личико сморщенное, как у маленького старичка. Красная, страшненькая, как все новорожденные. Вася взял тебя и зашептал: «Куколка, а не ребенок. Таких красивых детей ни разу в жизни не видал» А ты словно поняла, что он говорит, сразу притихла и глаза распахнула. Вася, как увидел глазки твои зеленые, так задрожал весь: «Ангел, точно ангел!». Распеленал и давай пальцы на ручках-ножках пересчитывать, да все приговаривал: «Ну, где вы еще видели такие розовые ноготочки, как у моей доченьки, у кого еще есть такие шелковые бровки, как у моей Галочки? А таких прелестных пяточек, уж точно ни у кого нет на всём свете!». Через несколько дней Вася окрестил тебя, чтобы не болела и не сглазил никто. Тайком отнес в церковь. А тогда с этим строго было, не приведи, кто узнает, могли и с работы турнуть. Зое-то он ничего не сказал, чтобы скандала не вышло. А рубашечку-то твою крестильную, я до сих пор храню, запрятана она у меня.

Иногда Галке казалось, что она помнит папин отъезд на фронт, хотя, скорее всего, вообразила себе, после дедовых рассказов, ведь ей тогда не исполнилось и трёх лет. Дело происходило на перроне вокзала, который в тот день выглядел хмурым и тревожным. Кисловодск провожал бойцов на фронт. Отец крепко держал Галку на руках и целовал. Целовал и плакал. И все вокруг плакали. К первому пути подали длинный состав, состоящий из товарных вагонов, с наспех сколоченными деревянными скамейками, вместо окон в досках прорублены отверстия, без стекол. В таких теплушках доставляли бойцов на войну со всей страны. «По вагонам!» – раздалась команда. На перроне началась кутерьма. Вся толпа дрогнула и развалилась, женщины заголосили. Отец опустил Галку и вскочил на подножку, она расплакалась и закричала: «Папа, возьми лялю!» Отец оглянулся, махнул напоследок рукой и исчез в вагоне. Так и унесла эта деревянная теплушка отца навсегда. Несколько месяцев от него не было никаких известий, а потом маме пришло извещение: «Ваш муж Занозин Василий Степанович, уроженец города Кисловодска, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество был убит в июле 1942 года. Место захоронения не установлено».

Временами дед Игнат хворал и не вставал с кровати. В такие дни он ничего не рассказывал, лишь просил Галку сесть напротив, и долго-долго всматривался в её лицо. Потом тяжело вздыхал, смахивал слезинку и произносил: «Гляжу на тебя, внучка, а будто Васеньку живым вижу». Галка, хоть и не помнила отца совсем, но сердце сжималось.

Когда Галке стукнуло шесть, дед Игнат велел принарядиться, и они отправились в фотоателье, где весь город заказывал семейные портреты. Пухлый мастер с розовой лысиной подтолкнул Галку к зеркалу и велел подготовиться. Галка причесала руками прямые каштановые волосы, обстриженные выше плеч, пригладила непослушную короткую челку на лбу, послюнявила указательный палец и провела им по бровям. После этого взгромоздилась на высокий стул и уставилась в объектив, плотно сжав губы. Въедливый фотограф поворачивал её и так, и эдак, заставлял закидывать руку, неудобно наклонять голову. Галка ёрзала на жестком стуле, не желала улыбаться, с опаской посматривала в чёрную линзу. «Потерпи, Галочка, – уговаривал дед, – поставлю твою фотографию в сервант и буду каждый день любоваться».

На обратном пути дед Игнат купил ей эклер с нежным сливочным кремом и спросил:

– А скажи-ка, зачем мать обчекрыжила тебя «Под пажа»?

– Деда, а что такое подпажа? – спросила Галка, облизывая сладкую шоколадную глазурь.

– Не, что, а кто, – хмыкнул дед Игнат. – Когда-то давно в Европе парик считался признаком благосостояния: чем пышнее парик, тем состоятельнее его владелец. Разумеется, не каждый мог позволить себе такую роскошь. Юные мальчики, которые служили вельможам, вместо париков отпускали волосы до плеч и носили бархатные береты с пером. Этих мальчиков называли пажами.

Галка насупилась – ей совсем не хотелось быть похожей на мальчика, тем более кому-то прислуживать. Да, и обрезанных кос жаль до слёз! Галка только научилась их, как следует, расчесывать и заплетать, но вот самой промыть густые длинные пряди, никак не удавалось. Лить воду из тяжелого жестяного таза на голову, было не с руки, скользкий кусок хозяйственного мыла так и норовил ускользнуть в темноту под лавкой. Банные дни стали для Галки настоящей пыткой. Мама остервенело намыливала ей голову и злилась: «На эти лохмы никакого мыла не напасешься», потом с раздражением продирала мокрые и спутанные волосы металлическим гребнем. Галка, стиснув зубы, терпела, лишь иногда попискивала. Когда волосы подсыхали мама начинала собирать их в косу, с первого раза у неё не получалось. Мама больно дергала Галку за волосы и чертыхалась: «Опять этот гадкий петух вылез!». Галку «петухи» страшно веселили, она представляла, как на голове у неё вырастает гребень и начинала хихикать. Маму раздражалась еще больше, и срывалась на крик: «Кому нужны эти лохмы, придем домой, отстригу!». Галкино веселье мгновенно улетучивалось, она кидалась в слезы. Этот приём срабатывал до того момента, пока у соседской Зинки не обнаружились вши и её пришлось остричь наголо. Мама тут же пригрозила:

– Хочешь, как Зинка, лысой щеголять? Вот подцепишь вшей, я тебе это мигом устрою.

Такая перспектива Галку напугала, вздохнув, она покорно стала расплетать косу. Волосы тяжелой волной падали на колени. Мама достала тяжелые портновские ножницы невероятных размеров, разделила волосы на пряди и стала перерезать каждую отдельно – все сразу ножницы не брали – и складывать на кушетку. Потом Галка сплела из них косу – хотела оставить на память, но мама отобрала: «Было б, что хранить, сдам на шиньон, говорят за них неплохо платят».

Дед Игнат выслушал горестный рассказ, погладил Галку по голове и сказал:

– Ничего, детка, волосы не зубы отрастут. Знаешь, со стрижкой, ты стала еще больше похожа на Васю.

Все говорили, что Галка вылитый отец – такая же тощая, скуластая, зеленоглазая. А Галка всегда мечтала быть похожей на маму.

Мама.

Галкина мама любила красиво одеваться, ярко красить губы, делала химическую завивку и предпочитала приторные ароматы. На лакированном трюмо, покрытом вязанной белой салфеткой, всегда стоял неизменный флакон «Красной Москвы». Этот резкий, удушливый для неподготовленного носа аромат, Галке казался самым прекрасным на свете.

Образование мама не жаловала и часто повторяла: «Мужчины, они шибко умных не любят, им красивых подавай, самое важное в жизни – хорошо устроиться. Дома у женщины должен быть муж, и комод, и ковер с оленями на стену, да мало ли чего еще». Школу мама предпочитала обходить стороной, появлялась там пару раз, а после одного случая, решила совсем не ходить. Мама вошла в класс, села за первую парту и стала ждать, когда начнут про дочь рассказывать. Просидела так часа полтора – про всех детей рассказывают, а про Галку нет. Ждала-ждала, потом спросила:

– А Занозина, с Занозиной –то что?

– Так она в другом классе учится, вы не туда пришли.

Воспитывали Галку родители мамы бабушка Маринка и дед Миша Прядкины – люди простые, малограмотные, привыкшие к тяжелому труду. От деда всегда пахло стружкой и свежей доской, он работал плотником – стелил деревянные полы, ловко рубил оконные рамы, мог сколотить кухонный стол или шкаф – с работы всегда возвращался, облепленный опилками. Бабушка вела домашнее хозяйство, с весны до поздней осени пропадала на огороде. Вставала с утра пораньше обматывала наточенную тяпку мягкой тряпицей, собирала в котомку краюху хлеба, бутылку молока, надвигала пониже на глаза косынку, и отправлялась на окраину города – полоть, рыхлить, сеять. Родом бабушка была с Полтавы, и хоть много лет прожила в Кисловодске, сохранила мягкий украинский говор.

Семья Прядкиных жила в двухэтажном доме неподалёку от городской больницы, которую по старинке именовали хлудовской в честь московской благотворительницы, выделившей средства для бесплатной лечебницы еще в царские времена. Больница получилась монументальная, в пять этажей с гранитными колоннами и торжественным фронтоном. На её фоне близлежащие дома выглядели жалкими, больше похожими на деревянные бараки, но считались центром города.

Жилище Прядкиных ничем не отличалось от остальных и состояло из двух небольших комнат. Между спальней и гостиной стояла чугунная печка, зимой её топили дровами и углем, умывались в гостиной над тазом, а по субботам ходили в городскую баню. Удобства, само собой, во дворе. По вечерам часто отключали свет, и тогда дед Миша поджигал фитилёк керосиновой лампы, от света которой по стенам разбегались причудливые тени. Керосин для лампы и примуса покупали на углу около рынка. Проржавевший ларек с облупленной краской укрывала тень раскидистой акации, к стволу проволокой привинчена неизменная картонка с выгоревшими буквами: «Продажа керосина производится каждое воскресенье с 10:00 до 12:00 часов». Слой пыли вокруг ларька, пропитанный пролившимся керосином, не успевал выветриваться. От благоухания, исходящего от земли, кожа у Галки покрывалась мурашками. Обратно шли медленно, дед Миша нёс тяжелый бидон и семенил, стараясь не расплескать керосин.

Двери всех квартир выходили на общую остекленную веранду, где хозяйки собирались по утрам, готовили еду на примусах и сплетничали по-соседски. Галке нравилось торчать на общей веранде и глазеть в окно. Расплавленный свет тепло грел шею, отражался в заляпанном зеркале над рукомойником, скользил солнечным зайчиком по дощатому полу. Дом стоял на горе, и весь город просматривался, как на ладони.

Кисловодск того времени, хоть и считался известной здравницей, больше напоминал казачью станицу. Узкие извилистые улочки, облепленные убогими одноэтажными домишками, круто взбегали в горы и растекались далеко в ущелья, вдоль русел речек. По ночам на улицах царила кромешная тьма, лишь кое-где блестели одинокие фонари. Людям приходилось на ощупь передвигаться по колдобинам дорог, вымощенных булыжником. В городе почти не было автотранспорта: два-три пузатеньких автобуса, да несколько грузовичков, развозящих продукты, уголь и дрова.

Курортный центр – лощеный, весь в узорных клумбах, разительно отличался от окраин и блистал ухоженной красотой. В Хрустальной галерее под высоким стеклянным куполом бил из-под земли минеральный источник, пузырьки нарзана серебрились в лучах солнца. Важные медсестры в белых халатах и шапочках, ловко поворачивая медные краники, наливали нарзан всем желающим. Отдыхающие отпивали из стаканов, не спеша прохаживаясь вдоль галереи, и через чистые стекла высоких витражей рассматривали ажурную мраморную чашу фонтана, украшенного по углам водоёма фигурками игривых лягушек.

В Хрустальную галерею Галка заглядывала редко – солёный колючий нарзан ей и даром был не нужен, если б там бесплатно разливали сладкую газировку, тогда другое дело. А вот у Нарзанных ванн всегда замедляла шаг, любуясь узорами на синей керамической глазури кирпичной стены. Башенки с каменными цветками лотоса на верхушках и резные арки делали здание похожим на восточный дворец, где на мягких подушках восседает Шахерезада с бесконечными сказками. На самом деле за тяжелой дубовой дверью Нарзанных ванн обитала не сладкоречивая царица, а сердитый дядька-вахтер, который бдительно следил за тем, чтобы внутрь не проскочил ни один любопытный сорванец. Впрочем, если притаиться за старым тополем и подежурить некоторое время, имелся шанс, проскользнуть внутрь. Главное не мешкать, когда охранник уйдет обедать – скорее в парадный вестибюль с шахматным полом и лазурными расписными стенами. На одной из стен, среди орнамента из затейливых веток и листьев, живёт нарисованный павлин. Всем известно, если погладить его изумрудный хвост и загадать желание, то непременно сбудется.

Галке уже два раза удавалось добраться до заветного павлина, но желание никак не исполнялось. Видать время не пришло. А потом Галку осенило, надо не за себя просить, а за маму. Мать для Галки была, как воздух, без которого невозможно дышать, а дотронуться рукой или прижаться щекой никак не получалось. Целыми днями мама пропадала на работе, в санатории Зою ценили и продвигали по общественной линии. Она не боялась браться за любые поручения, несмотря на то, что имела всего три класса образования. Дочь передала родителям и в её воспитание не вмешивалась, торопилась свою жизнь устроить.

–Сколько я могу промеж вас? На всю ораву сумки из столовки таскать? – выговаривала Зоя бабушке с дедом. – Бабий век короткий. Мне нужно серьезно об своей жизни подумать, об счастье об семейном.

Дед Игнат бывшую невестку не осуждал, помогал, как мог. Свой старый дом на Минутке перед смертью отписал на Галку. Небольшая, но ладная хибара, пребывала в запущенном состоянии – ставни, укрытые вьюном, распахнулись и печально поскрипывали, местами прохудившаяся крыша пропускала дождевые струйки, деревянные половицы в шматках пыли проседали под ногами. А вот сад был хорош, наполнен фруктовой благодатью: яблони, груши, вишни.

Прядкины подумывали привести дом в порядок и перебраться туда, однако, Зоя заявила родителям, что дом отписан не им, а Галке, потому она, как её мать, будет решать, что с ним делать. В итоге дом мама продала и купила себе отдельную квартиру, а Галку оставила у бабушки с дедом.

Как только Зоя съехала от родителей, у неё завязались отношения с отставным офицером из Молдавии. Николай Журан отдыхал в санатории «Красная Звезда», а после лечения остался в Кисловодске. Зоя, работавшая в санатории официанткой, ему сразу приглянулась. Семья Прядкиных хорошо приняла Николая, он всем понравился, особенно Галке, – весёлый, черноволосый, рукастый. Зимой смастерил для Галки чудные саночки, здорово играл на аккордеоне. Николай частенько забегал к Прядкиным в гости – проверял у Галки уроки, разъяснял задачки по математике, хвалил. А бабушке Маринке наказывал:

– Харламьпиевна, вы заставляйте Галочку заниматься, учеба в жизни главное.

– С меня чого спрашивать, неграмотная я, да и все сроки свои отработала. Нехай, мать занимается, – ворчала бабушка.

Журан только вздыхал. Галка, как-то подслушала, как он уговаривал Зою, чтобы забрала дочь к себе, но та ни в какую не соглашалась:

– Да, куда мне ее взять? Квартира однокомнатная, самим еле места хватает.

Несколько лет Зоя с Николаем прожили вместе, а потом у них разладилось и Журан уехал. Галка огорчилась, даже всплакнула.

– Хватит нюни разводить, он вовсе не отец тебе – ишь, размечталась, – прикрикнула на неё мать.

Бабушка Маринка упрекала дочь:

– Эх, Зойка, нэ бачишь, якой человек хороший – к нам с уважением, к Галочке с лаской. Еще пожалеешь.

Зоя не унывала, лишь отмахивалась:

– Мужик, как автобус, уйдет этот, придет следующий.

Эта мамина поговорка, засела у Галки в голове. Она представляла, как мама бегает по городу за уходящими автобусами и боялась, что один из них может увезти её навсегда.

– Дура, ты Зойка, – корил сестру младший брат Ваня. – Смотри, как дочь тянется к тебе.

Дядя Ваня всегда был на стороне Галки.

– Если кто обижает, сразу дуй ко мне, – наказывал дядя Ваня. – Считай, что я тебе вместо отца.

Ваня был всего на девять лет старше Галки, но пропахал всю войну. Бежал из дома мальчишкой, стал разведчиком, закончил в Берлине сержантом. Вернулся без единой царапины, настоящий счастливчик. Само собой, имел и награды.

С войны дядя Ваня привез Галке фотоаппарат и скрипочку – не смог пройти мимо элегантной вещицы, красиво поблескивавшей в развалинах разбомбленного дома. Скрипка и вправду была изумительная. Галка с замиранием открывала лиловый бархатный футляр, любовалась инструментом орехового цвета, прикасалась пальцами к струнам. Мама рассудила, что негоже добру зря пропадать, и пошла сдавать небывалые ценности в комиссионку. Фотоаппарат приняли сразу, а скрипку не взяли – кому она нужна? Тогда Зоя, умевшая любую ситуацию обернуть в свою сторону, отправила дочь в музыкальную школу: «Может и выйдет из тебя, Галина, хоть какой толк».

Каждое субботнее утро хмурая и не выспавшаяся Галка тащилась пешком через весь город в музыкалку. Учитель Осип Карлович, аккуратный, педантичный, неистово увлеченный Вивальди, обнаружил у Галины задатки неплохого музыканта и не уставал повторять: «Галочка, у тебя невероятно чуткие руки, инструмент в них оживает». Оказалось, что обучаться игре на скрипке сложно и муторно. Пальцы стачивались о нити от повторения, болели, уставали, теряли чувствительность, но Галка изо всех сил надеялась, что из неё «выйдет, хоть какой-то толк». Музыкальную школу окончила с отличием, близился выпускной концерт. Репетировала с утра до ночи, представляя, как выйдет на сцену, коснётся струн смычком, а в первом ряду будет сидеть мама и одобрительно улыбаться. Только, мама сразу отмахнулась:

– Да, кому нужен этот концерт? Не пойду – скукотища!

Вместо мамы на концерт пришли закадычная подруга Нина со своей мамой тетей Любой. Галка кивнула им, прижала подбородком скрипку и начала играть. Не успела взять несколько первых аккордов, как струна на скрипке лопнула. В притихшем зале звук прозвучал, как оружейный выстрел. Галка в ужасе прикрыла глаза. В этот миг со стороны того места, где сидела Нина раздались несмелые аплодисменты, которые становились все громче, их тут же подхватил весь зал. На сцене появился Осип Карлович, заменил скрипку, и Галя заиграла сначала. В тот день она играла так сильно и чисто, как никто никогда у неё не слышал.

Нина и Люба

Галка с Ниной дружили взахлеб с самого детства. Вместе пошли в школу, сидели за одной партой. Заводилой всегда была Нина, она часто повторяла: «Ой, Галчонок, держись меня! Ты такая тихоня, что любой воробей забьёт».

– Давай натырим яблок! – предлагала Нина и первой перемахивала через забор колхозного сада. Галка, карабкалась следом. Нина торопливо обрывала с веток незрелые плоды, Галка стояла на атасе. Когда вдалеке раздавался свисток сторожа, Нина скатывалась с дерева и тащила Галку за руку прочь. Сад оставался далеко позади, но Галка еще долго не могла прийти в себя. Хваталась за грудь, сердце так и ходило – тук-ту, тук-тук. А Нине всё ни по чём, лишь смеётся и жуёт зеленое яблоко, от вкуса которого сводило зубы.

По весне Нина подбила Галку идти в горы за подснежниками. Они излазили все окрестности и нашли огромную, пригретую солнцем поляну, с пожухлой прошлогодней травой, сквозь которую пробивались крупные сиреневые звездочки цветов. Галка насобирала охапку нераскрывшихся бутонов на коротких хрупких стебельках и скатилась вниз по скале, рискуя свернуть шею. Очень уж хотелось порадовать маму первым весенним букетом. Но первым делом надо заскочить к Нине и привести себя в порядок, иначе влетит за разодранные колготы.

Дома у Нины пахло ванилью, на подоконнике буйно цвели фиалки с бархатными изумрудными листьями. На круглом столе стояла вазочка синего стекла с печеньем. Сам стол был покрыт плюшевой скатертью с бахромой, посередине белая вязаная салфетка. Плюш шоколадного цвета являлся предметом тайного восхищения Галки. У бабушки тоже имелась скатерть – плотная, льняная, расшитая листьями, но она ни шла ни в какое сравнение с мягкой, шелковистой на ощупь тканью. К тому же бабушка Маринка извлекала скатерть из сундука только на Пасху и День октябрьской революции, предпочитая в обычные дни есть на клеёнке – с этими скатертями одна морока: постирай, накрахмаль, отутюжь. В доме у Нины Галку каждый раз охватывало предчувствие праздника, как бывает в канун Нового года, когда всё вокруг, даже морозный воздух заражает радостью и весельем. Да, и сама тетя Люба, – улыбающаяся, ласковая, радушная – похожа на праздник.

Тетя Люба расцеловала Нину, приобняла Галку и поднесла букетик подснежников к лицу:

– Какая прелесть! Спасибо, мои милые цветочницы. Небось, устали, давайте, чай пить.

Пока Галка уплетала творожные коржики, Люба намазала ей коленку йодом, заштопала пострадавшие колготки и завернула с собой гостинец. Галка бежала к маме, заглядывая в стеклянные витрины. В магазин одежды, аптеку, почтовое отделение и улыбалась прохожим. Каждая минута рядом с мамой дорога. Это возможность что-то сказать, что-то от неё услышать, просто побыть рядом с распахнутыми чувствами. Поднимаясь по тесной вонючей лестнице, Галка запоздало подумала, что может не застать маму дома. Галка позвала её и показала букет, ожидая одобрения и благодарности. Но мама лишь поставила подснежники в стакан, забыв налить воды.

– Мусор, а не цветы, – мимоходом заметила она.

– Тетя Люба тебе гостинец передала.

Зоя развернула сверток, откусила золотистый коржик и уставилась в окно. В её глазах отражалось холодное закатное солнце. Розовое, как сердцевина неспелого арбуза. Глаза мамы видели, но не принимали в себя, в них не было чувств, лишь тихая пустота безразличия.

– Не умеет Любка печь, суховаты получаются, – пробурчала мама. – Целыми днями ты у них пропадаешь. Мёдом, что ли там намазано?

***

Люба с малолетней Ниной на руках оказалась в Кисловодске с потоком многочисленных беженцев весной сорок третьего года. Она сняла крошечную комнату в покосившемся саманном доме на окраине в районе Бермамыта. Хозяйка – армянка с иссохшим морщинистым лицом и густыми сросшимися бровями, оказалась добрейшей женщиной, знала толк в лечебных травах. На деревянном балкончике постоянно сушились, проветривались, какие-то корешки, лепестки, стебельки и плоды, в доме витал аромат чабреца и дикой мяты. Хозяйка, едва бросив взгляд на почерневшее лицо и плотно сомкнутые губы Любы, сразу все поняла. С расспросами не лезла, лишь потчевала постоялицу пряными отварами, да горькими порошками собственного приготовления, которые толкла в медной ступке, что-то шепча и приговаривая. Целыми днями Люба сидела на койке и бездумно смотрела в окно. Она перестала улыбаться в тот день, когда получила похоронку на мужа, но тогда еще не знала, что вскоре разучится и плакать.

Иногда Любе казалось, что в той, довоенной жизни она только и делала, что улыбалась, а муж – соседский мальчишка, с которым она дружила со школы – целовал ямочки на её щеках. Нрав у Любы был легкий, а улыбка, не сходящая с губ и вовсе замечательная – чуть вздернутая верхняя губа обнажала безупречные зубы и придавала лицу детский, трогательный вид. Когда Люба ходила в положении, муж склонялся над округлившимся животом и беседовал с малышом: «Как ты там, моя птичка?». Отчего-то он был уверен, что родится у них непременно дочь, и суждено ей стать оперной певицей. Люба только смеялась над нелепыми фантазиями мужа. Вся та, мирная жизнь представлялась Любе одним сплошным солнечным днём, подобным тому, что рвался в окно.

Люба до боли прикусила губу и отдернула занавеску. В комнату хлынула нестерпимая синь неба. Над горами, покрытыми нежной зеленой травой стояла звенящая тишина, лишь скворец, обосновавшийся на старой яблоне, захлебывался звонкими трелями. Вдруг Люба ощутила, что глаза стали мокрыми от слез. «Как? Они же давно закончились, я точно знаю, что больше не умею плакать, – подумала Люба. – Неужели подействовал отвар и загадочное бормотание армянки?». Люба недоверчиво прижала ладони к лицу. Сначала по щеке скатилась первая робкая капля, затем еще, а потом их уже было не остановить. Целительная влага, как долгожданный ливень, падала на иссохшую растрескавшуюся почву, смывая сильным потоком пепел и угольную черноту.

Хозяйка покивала головой, погладила Любу по руке и сказала: «Вот это хорошо, Люба-джан, со слезами-то горечь из тебя и выйдет». Люба проплакала целый день, никак не помогла остановиться, а после этого начала возвращаться к жизни, стараясь навсегда вычеркнуть из памяти страшный день сорок второго года.

В предпоследнее воскресенье августа Сталинград жил обычной жизнью. По радио передавали, что в ста километрах, на Дону идут бои, но люди уже привыкли к ежедневным сводкам и мало обращали на них внимание – война шла больше года. Работали предприятия и магазины, родители первоклашек готовились к первому сентября, в кинотеатрах крутили новую комедию. Стояла страшная жара, городской пляж был забит до отказа.

Люба уже много дней никуда не выходила из дома. Целыми днями пряталась в спальне за плотно задернутыми шторами и выла от горя, уткнувшись в подушку. Родители делали все, что могли, не давая ей погружаться в омут отчаяния и неустанно твердили: «Любаша, рано себя хоронить, жизнь продолжается, тебе ещё дочь поднимать надо». На этот раз они втихаря взяли билеты и, чуть не силком вытолкнули Любу с дочкой в цирк.

Люба взглянула на себя в зеркало, пробежалась щеткой по густым пепельным волосам, повозила пуховкой по черным кругам под глазами и выскользнула из комнаты. Маленькая Нина ждала под дверью и, вопросительно заглядывая в лицо, спросила: «Мамочка, мы идём в цилк плавда?». Она уже бойко болтала, но буква «р» ей ещё не давалась. Любу захлестнула волна нежности – правы родители, надо брать себя руки и дочуркой заниматься.

– Идем, милая, идем моя птичка голосистая!

Маленькая Нина, словно в подтверждения слов, забегала по коридору и, хлопая в ладоши, стала напевать популярную песенку. Люба, в который раз подивилась, как точно дочери удается воспроизводить мотив, причем любой, даже услышанный впервые.

Из кухни вышла мать в чистой белой косынке, которую обычно повязывала на голову, прежде чем начать колдовать над тестом:

– Я пирожки затеяла, к вашему возвращению будут с пылу с жару. Любаш, какая-то ты бледная – пойди подкрась губы и надень мои золотые серёжки.

– Мама, к чему, праздник что ли? – заворчала Люба, но спорить не стала.

– Ну, вот, другое дело, – улыбнулась мать, и крикнула в сторону гостиной –Дед, иди за девочками запри.

Отец Любы с неизменной газетой в руке и очками на носу, прошаркал к двери ласково погладил дочь по голове и шепнул: «Все наладится потихоньку».

Такими и остались родители в памяти Любы навсегда. Отец в пролете лестничной клетки подслеповато щурится вслед, мать в переднике, испачканном мукой, выглядывает из-за его плеча.

Немало забавного увидели они в тот день в цирке. Слон в пышной розовой юбке кружился в вальсе. Обезьянка хватала ловкими пальцами книгу, перевернутую вверх ногами, и листала вперед-назад. Белая лошадь, в расшитой золотом попоне, грациозно перебирала ногами в такт музыке и встряхивала расчесанной гривой. Нина время от времени ахала от удовольствия и хватала Любу за руку.

Цирк находился около тракторного завода, добирались домой около двух часов, с пересадкой. В окна трамвая бился послеполуденный зной. Нина, взбудораженная представлением, подпрыгивала на кресле и засыпала мать вопросами. Люба порядком выдохлась и хотела поскорее попасть домой, но не смогла отказать дочери завернуть в привокзальный сквер к фонтану, прозванному в народе «Бармалей». В сквере Люба отпустила руку дочери, и та понеслась к белым гипсовым скульптурам детей, водящим хоровод вокруг добродушного крокодила из сказок Чуковского. На парапете вокруг фонтана сидели мамочки, ребятишки, елозя на пузиках по нагретому солнцем камню, пытались дотянуться до воды. Сквозь листву Люба хорошо видела полукруглый фасад своего дома с колоннами и эркером, в новенькую многоэтажку неподалёку от центральной набережной они въехали одними из первых. Люба радовалась, как ребенок, украдкой гладила рукой стены и повторяла: «У нас самая лучшая в городе квартира». Над оживленным сквером витали привычные звуки города – людской гомон, детский смех, шлепанье воды в фонтане, дребезжание трамвая где-то вдалеке.

Вдруг издалека донесся странный низкий рокот, нарастающий с каждой минутой. От гудения по коже пробирал мороз, Люба метнулась к фонтану и прижала Нину к себе. Люди испуганно озирались по сторонам, задирали голову к небу, непонятно было откуда шёл звук, казалось, он надвигается одновременно со всех сторон. В ушах вибрировал тяжелый непрерывный гул.

Какая-то женщина металась по скверу и звала ребенка: «Таня! Танюшка! Люди помогите!». В следующий миг гул перерос в оглушительную канонаду, уши заложило, земля содрогнулась. Небо потемнело, солнце исчезло за копотью и гарью. Самолёты бомбили город. Стоял невообразимый шум, надрывавший слух своей адской музыкой. Визг летящих с высоты бомб смешивался с грохотом взрывов, скрежетом и лязгом рушившихся построек, треском бушевавшего огня. Люба оцепенела, лишь смотрела в сторону знакомого фасада. Он рухнул у неё на глазах, взметнувшись вверх осколками кирпича и арматуры, тут же обломки дома накрыло облако пыли.

Любу отшвырнуло, повалило, земля ходила ходуном, из-за домов вылетали самолёты. Она накрыла собой плачущую Нину и начала громко читать молитву. С неба сыпались бомбы, вокруг стоял устрашающий вой, со стороны вокзала взлетали на воздух металлические бочки и куски рельсов. Толпы охваченных ужасом людей метались, пытаясь скрыться в подвалах. Вокруг раздавались стоны умирающих и раненых. Не прекращая читать молитву, Люба поднялась и побежала к Волге, которая находилась рядом, но за дымом её совсем не было видно. То там, то здесь беспрерывно взмывали огненные фонтаны взрывов. Всё горело: дома, улицы, город. Смрадно чадил асфальт улиц и площадей, телеграфные столбы вспыхивали, как спички и висли на проводах.

Обезумевшая толпа вынесла Любу на узкую кромку берега, где столпилось множество людей, на земле лежали раненые вместе с мертвыми. Чьи–то руки затолкнули Любу с Ниной на прогулочный катер, забитый до отказа и тут же отчаливший от берега. Кошмар продолжался и на воде – по Волге ползли горящие потоки нефти, казалось, что горит сама река. Немецкие самолеты летали совсем низко над рекой и расстреливали тех, кто пытался перебраться на другой берег, баржи, забитые людьми, вспыхивали и тонули. Люба не помнила, как им удалось вырваться из пылающего ада.

Потом были долгие месяцы скитаний сквозь забитые вокзалы, платформы, густо усеянные людьми, сидящими и лежащими прямо на асфальте, серые стены, оклеенные многочисленными бумажными объявлениями: «Помогите найти…». На каждой станции одно и тоже – безнадежность и толпы плачущих женщин, которых война гнала неизвестно куда. Поезда, вяло тащились от станции к станции, подолгу стояли на разъездах, пропускали эшелоны, лениво стучащие колесами. Вагоны, забитые пассажирами с чемоданами, корзинами и узлами, пропахли страхом, потом и горьким махорочным дымом. В поисках хлеба и тепла Люба оказалась в Кисловодске. Устроилась работать официанткой в санаторий, там они и сошлись с Зоей – у обоих мужья сгинули на фронте, девочки-одногодки остались на руках. Женщины хорошо ладили между собой.

Природную красоту Любы не мог испортить даже изнуренный вид – античная шея, вьющиеся в крупные локон тяжёлые волосы, лучистые желто-карие глаза. Но не одной лишь красотой восхищала Люба окружающих, еще больше к ней тянулись из-за жизнестойкости, оптимизма и чувства юмора. А, как выйдет плясать цыганочку, поведет плечом – тут уж ни один мужчина не мог устоять.

Слух о новенькой официантке мигом разлетелся по всему санаторию. Большая половина мужского коллектива втянула животы, расправила плечи и принялась изо всех сил обхаживать красавицу, а с другой стороны Любу одолевала многочисленная когорта офицеров, отдыхающих в здравнице. Люба стойко держала оборону, вежливо, но твердо отбивая атаки незадачливых кавалеров. Старалась брать только первые смены, после работы сразу бежала в садик за дочкой. Зоя искренне не понимала, как Люба может отвергать многочисленные ухаживания, лишь завистливо вздыхала: «Эх, мне бы твою внешность!». Любу же удивляло, как Зоя умудряется настолько пренебрежительное относится к единственной дочери, однако предпочитала помалкивать и не вмешиваться. Люба жалела девочку и старалась, чтобы Галка с Ниной больше времени проводили вместе.

Как-то по осени Люба с девочками отправилась по грибы, это была пора подосиновиков. Стояли теплые сентябрьские деньки, в небе звенела синева, березы покрылись золотой листвой, по воздуху летали липкие паутинки. Люба взяла вместительную плетеную корзину и самодельно сточенный ножик с небольшим лезвием. Девочкам выдала лукошки поменьше, в каждом лежал бутерброд с лавашем, ароматной зеленью и брынзой, которую сквашивала армянка. Они не спеша бродили среди пожелтевшей травы по живописным пригоркам, раскрашенными в багрянец, внимательно всматривались под серые гладкие стволы облетающих осин и состязались, кто выхватит больше оранжевых шляпок на белой крепкой ножке. Домой вернулись с полными корзинками.

Выпроводив девочек во двор, Люба покрыла, выскобленный до блеска, деревянный стол, старыми газетами, перебрала грибы и стала нанизывать на суровые нити. Готовые гирлянды развешивала для просушки на летней веранде. Через окно долетали веселые девичьи голоса: «Раз, два, три, четыре пять вышел зайчик погулять! Ой, смотри-смотри какой хорошенький». Началась какая-то возня, голоса то приближались, то удалялись и стихли. Некоторое время спустя Люба выглянула в окно:

– Нина, Галя, обедать!

Никто не отзывался. Вот проказницы, спрятались где-то.

– Так! Выхожу искать, – предупредила Люба и спустилась в небольшой двор, со всех сторон огороженный заборами. Вверх убегал огород с идеально ухоженными грядками и сад, состоящий из нескольких кустов черной и красной смородины. Во дворе было пусто, в саду тоже.

– Девочки! Вы где? Сдаюсь, вылезайте, – крикнула Люба в полный голос. В крике послышались истеричные нотки. – Выходите немедленно, я волнуюсь!

Никто не откликнулся, из двери дома высунулась хозяйка:

– Погоди, Люба-джан, некуда им тут деться, может на улицу выскочили, сейчас поищем.

– А калитка-то, калитка на щеколду заперта изнутри, – запричитала Люба.

Армянка, не спеша, всматривалась в только ей ведомые следы покружила по двору, потом направилась к соседской ограде. Одна из досок штакетника была сдвинута в сторону.

– У Макара они, – уверенно заявила хозяйка. – Пошли, глянем.

Они вышли на улицу и постучали в высокие ворота. Люба соседа ни разу не видела и на многочисленные слухи о нем внимания не обращала. А про Макара чего только не болтали: мол, деньги у него куры не клюют; бабы по нему с ума сходят, одна даже травиться собиралась – потом то ли передумала, то ли откачали. Отец его сгинул через карты, и за Макаром есть тот же грешок.

Калитка загромыхала, гостеприимно распахнулась и навстречу вышел невысокий лысый мужчина с пышными усами, плавно сужающимися к концам и слегка закрученным вверх, как велосипедный руль.

– Прошу, – галантно раскланялся он и, обернувшись в глубь двора, воскликнул. – Барышни, за вами пришли, я же говорил, надо маму предупредить.

У него из-за спины выглянула мордашка Нины, выражавшая полнейшее умиление, на руках она держала белого кролика, который смешно шевелил носом и дергал лапами.

– Мамочка, не сердись пожалуйста, мы тебе кричали-кричали, а ты не слышала, – затараторила Нина, – А потом заяц, то есть кролик, прыгнул, а мы за ним. Дядя Макар обещал мне его подарить.

– Уж, извините, – произнес хозяин, разведя руками. – Зверушки мои клетку разломали, да разбежались по всему саду. Один к вам угодил. Хорошо, юные следопыты вернули. А теперь мы сидим чай пьём, разговоры разговариваем.

– Дядя Макар нас конфетами угощает, – выложила Галка. Нина, предостерегающе дернула её за рукав, но видя, что взбучка миновала, расслабилась. Люба облегченно улыбнулась, Макар молча пожирал её взглядом, подкручивая усы.

У Макара Джапаридзе было две страсти – женщины и карты, причём везло ему и с теми и с другими. Весёлый заводной Макар нравился женщинам и слыл известным сердцеедом. Он был всегда при деньгах, красиво ухаживал, дарил подарки, любил пощеголять с красивой барышней под ручку по Курортному бульвару, на зависть окружающим. Макару нравилось очаровываться дамами.

Страсть к картам Макар унаследовал от отца, уж сколько лет, как его нет в живых, а легенды до сих пор витают по городу. Когда-то отец слыл известным картежником-асом, был завсегдатаем в салоне мадам Барановской на вилле «Мавритания» – одном из лучших игорных домов Кисловодска, где собирались влиятельные и титулованные особы своего времени, приезжающие отдохнуть на воды. Отец играл блестяще, выигранных денег с лихвой хватало, чтобы жить на широкую ногу. Он имел приличный дом, содержал прислугу, а у маленького Макара с рождения была гувернантка. Отец обладал изысканными манерами и одевался, как франт, несмотря на скромную должность банковского служащего. Однако, фортуна не бывает вечно благосклонной, даже к любимчикам. Сначала отец просадил свои деньги, потом деньги родителей, а после залез в кассу. Вернуть долг в государственную казну не сумел и наложил на себя руки, считая, это лучшим выходом из позорного положения и неминуемого острога. Семью, потерявшую кормильца, ждали долгие судебные тяжбы и разбирательства, но грянувшая революция, списала царские долги. Матушка Макара не смогла пережить этой трагедии и скончалась, умоляя единственного сына не связываться с игрой. Макар дал матери зарок быть осмотрительным, но совсем бросить карты, которые так и липли к его рукам, не смог. Играл для баловства, по маленькой, любил расписать преферанс или перекинуться в покер в кругу закадычных друзей, никогда не спускал за столом больше определенной суммы.

К ухаживаниям Макара Люба отнеслась настороженно – отталкивала его репутация и подозрительные компании картежников, собирающиеся в его доме по ночам. Макар пообещал завязать, когда появится семья, но Люба не спешила принимать его предложение. Сломила её сопротивление Нина, привязавшаяся к Макару с первого дня знакомства. Детей Макар любил и считал, чем их больше, тем лучше. Тут их желания с Любой совпадали. Макар удочерил Нину, дал ей свою фамилию, а через пару лет в семье родились мальчишки-близнецы. Люба вдохнула новую жизнь в стены дома, где раньше царила мрачная атмосфера: сдернула прокуренные темные портьеры, вымыла окна, впустила в дом солнце. У Макара со времён матери осталась немецкая швейная машинка Зингер, пылившаяся в сарае. Люба её очистила, наладила и обшивала всю семью. В доме звучал детский смех, стрекотал старый Зингер, пахло ситцем и свежеиспеченными пирогами. Любу Макар боготворил, когда говорил о ней светился. Жили они хорошо и дружно, часто принимали гостей, а Галку считали, чуть ли не родной.

Мечты.

Нина обожала мечтать. Временами она сидела, уставившись куда-то вдаль, и задумчиво перебирала пальцами косу – пшеничную плеть. Потом – бам! – выстреливала, как праздничной хлопушкой, какой-нибудь идеей, осыпая Галку манящим конфетти своих фантазий. Галка зачарованно, приоткрыв рот, выслушивала и неизменно соглашалась. На следующий день она принималась отрабатывать варианты и оттачивать детали. К сожалению, в своих планах Нина, часто оказывалась непостоянна, поэтому усилия Галки, как правило, оказывались бесполезными. Подруг мотало из одной стороны в другую.

Когда Галка пошла в музыкальную школу, Нина решила, что тоже станет скрипачкой. Они будут играть в государственном оркестре на сцене московской филармонии, сидя по правую руку от дирижера, и непременно прославятся. Да-да, только на столичной сцене, на провинциальные и размениваться не стоит! Дело оставалось за малым – раздобыть вторую скрипку. Пока Галка ломала голову, где же её взять, Нина передумала быть скрипачкой, и нашла другой способ добраться до столичной сцены.

– Давай лучше станем балеринами! – огорошила она подругу.

Как раз в это время во Дворце пионеров открылся кружок народного танца, и Нина тут же потащила Галку записываться. Робкие возражения подруги о том, что балет и народные танцы не совсем одно и тоже, были тут же отметены. Девочки дружно погрузилась в мир разудалых трепаков и комаринских. С народными танцами было покончено, после того, как на городском озере поставили новенькую четырехметровую вышку для прыжков в воду.

Нина решила, что балет – это неактуально, куда важнее и полезнее для страны стать спортсменками: «Завоюем олимпийское золото!». В голове у Нины зазвучали спортивные марши и гимны, она стала пристально приглядываться к гипсовым скульптурам девушек с веслами и парней, изогнувшихся для метания диска.

– Дались тебе эти монументы, – недоумевала Галка.

– Выбираю позу покрасивее, – заявляла подруга, – скоро стану заслуженным мастером спорта и с меня будут лепить фигуру.

Освоить прыжки в воду Нина предполагала за неделю-другую – дело-то нехитрое. В блистательный план родителей решила не посвящать до тех пор, покуда не завоюет первую медаль или, на крайний случай, разряд. Галка отнеслась к спортивно-прыжковой идее с опаской, она и плавать-то не умела.

– Ничего, это дело наживное, – прокомментировала подруга, – я тебя в два счета натаскаю.

Нина провела краткий инструктаж на берегу и тут же затолкала Галку в зеленовато-мутную воду озера. Поддерживая рукой под ребра, велела разводить руки и ноги в сторону, подражая лягушке. Техника брасса Галке не очень удавалась, она молотила ногами по воде и забывала разводить руки в стороны, судорожно подгребая под себя.

–Так, с первого раза не заладилось, значит в следующий попробуем кролем, – не унывала Нина, вытащив подругу на берег. – Айда, к вышке!

Забираться наверх по узкой крутой лесенке Галка не соглашалась ни за какие коврижки, лишь наблюдала снизу, как отчаянная подруга, карабкалась на второй уровень, потом разбегалась и с самого края вибрирующей доски сигала солдатиком в воду.

– Завтра нырну головой вниз, – заявляла Нина, ничуть не сомневающаяся в успехе рискованной затеи. – Чуток потренируюсь, залезу на самую верхотуру, а потом еще и сальто раскручу.

Со спортивной карьерой пришлось завязать, после того, как кто-то из соседей признал в малявке, бултыхающейся с вышки вниз, Нину Джапаридзе и сообщил об этом Любе. Та тут же побежала на озеро и отшлепала дочь при всем честном народе, а потом разрыдалась, уронив голову в ладони: «Дурочка, ты же легко шею могла свернуть». Опешившая Нина, на которую никто ни разу за всю десятилетнюю жизнь не поднимал руку, дулась на мать несколько дней, но потом попросила у неё прощения и к вышке больше не приближалась. Тем более, что впереди уже маячили новые перспективы – к шестому классу девочки окончательно и бесповоротно решили стать ветеринарами.

Страстью к лошадям девочек заразил Макар, который повадился ездить на ипподром. Люба ворчала, и Макар, не желая доводить дело до скандала, придумал выход:

– Знаешь, Любаша, там в степи такую красоту выстроили, отвезу детей, пускай посмотрят. А может и ты с нами?

О новом ипподроме писали во всех газетах, строительство курировал сам маршал Буденный – страстный любитель скачек. Девочки покрутили носом, однако соблазнились обещанием покататься в упряжке. Первое посещение получилось настолько ошеломительным, что в следующий раз они сами уговаривали Макара взять их с собой.

Добирались на электричке. Поезд останавливался на станции Скачки, прямо напротив главного входа. В глаза сразу бросались скульптуры вздыбленных коней над воротами, рвущихся из мускулистых рук человека.

Выезжали с утра пораньше, чтобы не опоздать к началу и занять лучшие места. Аллея, ведущая к ипподрому, напоминала оживленную улицу в центре города. Пересекая рельсы, люди тянулись сплошным говорливым потоком. Одни шли привычным размеренным шагом завсегдатаев, другие – торопливо, на ходу просматривая программы скачек, третьи топали с беззаботностью праздных гуляк. Электрички выбрасывали все новых людей, мужчин и женщин, молодых и старых, расфуфыренных и одетых попроще.

Вслед за Макаром, через темный проход первого этажа Галка с Ниной поднимались на верхние трибуны и ахали от восторга. Вдалеке зеленела вершина Бештау, перед глазами, как на ладони, овальное блюдо ипподрома, озаренное утренним солнцем. Беговая дорожка, усыпанная желтым песком, красиво оттенялась сочной зеленью газонов и цветников в середине круга. На трибунах звенела музыка, гудела толпа. Пятна шелковых камзолов жокеев, и удары судейского колокола, возвещающие начало заездов, придавали особую красочность и волнение яркому летнему дню.

Макар расстилал на скамейке газету и погружался в изучение афишки скачек, сверяясь с результатами предыдущих забегов в своем блокноте. Девочки, зажав в руках твердые билетики из картона, с нетерпением ждали, когда из поддоков выведут и представят публике лошадей. Это шествие гордых вороных, серых, гнедых и рыжих коней с забинтованными ногами, с горящими глазами и блестящими телами, с играющими мускулами предплечий и груди, напоминало торжественное шествие гладиаторов на арену древнего цирка.

Галка изучила породы лошадей, участвующих в скачках, и легко могла отличить одну от другой. Гнедые арабские скакуны самые низкорослые, необыкновенно сухие, с блестящими вычесанными гривами и, так называемыми, «петушиными хвостами», которые лошади поднимали при быстром аллюре. Знаменитых скакунов терской породы сразу видно по широкой груди и атлетической, крупной форме. В любимчиках у Галки числились ахалтекинцы с выразительными глазами, отливающими синевой, и шелковистыми ушами. Эти красавцы – высокие, утонченные, с короткой атласной шерстью, переливающейся золотом на солнце, – самые капризные. Ахалтекинцы нервно перебирали стройными ногами, прижимали уши, хрипели и косились на шумную публику.

Макар внимательным взглядом окидывал участников заезда, ждал, когда представят наездников и тренеров, потом делал ставки. Девочкам строго наказывал, ничего не рассказывать матери, сурово хмуря брови и смешно шевеля усами. Научил Галку с Ниной разбираться чем отличается простой тотализатор – это, когда выигрыш падает на лошадь, пришедшую первой, от двойного, когда надо угадать победителей сразу в двух скачках. Порой Макар спрашивал у девчонок: «Ну, что, на которую ставить?». Они изо всех сил старались угадать – иногда, получалось.

Трибуны, как огромный улей, у которого убрали стенку, копошились и гудели сотнями людей. Когда из судейской кабины падал удар колокола, все вскакивали со своих мест и улюлюканием, выкриками, бранью встречали фаворитов. Макар засовывал четыре пальца в рот и по-бандитски свистел, Нина запрыгивала на скамейку и кричала в полных голос, поддерживая отчима. Галка шуметь стеснялась, лишь подрывалась на ноги и крепко сжимала кулачки. По мере приближения к финишу, народ рокотал все громче и громче. Публика лезла на скамьи, на барьеры лож, на перила крыльца, ревела от восторга. После заезда, когда победителя проводили перед трибунами, Нина тащила Галку вниз, чтобы рассмотреть скакунов поближе. Победитель скачки в поводу, уже расседланный, с лоснящимся мокрым крупом, гордо вскинутой головой, ходил по кругу, ставя в струнку уши.

В перерыве между забегами шли кататься на бричке. Запряженные лошади косили карими глазами, и бормотали губами, словно спрашивая: «К нам? Что принесли?». Девочки протягивали, припасенный заранее ломоть круто посоленного хлеба, яблоко или кусок сахара. Сахар лошади осторожно брали атласными губами, склоняя шеи с такой грацией, как балерины. Громко хрумкали угощением, смешно перебирая ушами. Когда забирались в бричку, кучер в зеленой косоворотке, подпоясанной кушаком, взмахивал кнутом и делал вид, что подстегивает двух смирных кобыл.

– Эге-гей! Залетные! – оглядывался и хитро подмигивал девчонкам. – А, ну держись крепче, щас прокачу с ветерком!

Галка прижималась к Нине со смешанным чувством ликования и испуга. А вдруг и правда, понесут? Но кучер зорко следил за упряжкой, да и лошадки хорошо знали свою работу – не спеша трусили по кругу. Рядом мужичок с гармошкой наяривал русские народные песни.

К обеду у всех просыпался зверский аппетит, девочки оглядывались по сторонам и ждали, когда на трибунах появится буфетчик в белых штанах, белой куртке и белом колпаке, надвинутом на самые брови. Он тащил ящик с крышкой и громко кричал: «Горя–а–чие пирожки!». Макар всем покупал по два вкуснейших пирожка – один с капустой, другой с мясом. Если Макар оказывался в выигрыше, то заглядывали в буфет, где не было стульев, лишь стоячие столы на высокой железной ноге. Приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до металлической креманки с восхитительным мороженым, посыпанным шоколадной крошкой. Себе Макар заказывал сто граммов армянского коньяка, к которому в угощение прилагалось две карамельки «Барбарис», а девочкам – по стакану сладкого грушевого лимонада. Колючие пузырьки лимонада вздымались в граненом стакане и смешно щекотали нос. На обратном пути Макар извлекал из кармана припрятанные карамельки, и Галка всю дорогу держала леденец за щекой, ощущая на языке кисло-сладкий привкус.

После первой же поездки на ипподром Нина заявила, что ветеринар – это не только почетная, но и одна из древнейших профессий.

– Представляешь, в Китае и древнем Иране людей и домашних животных лечили одни и те же доктора, – сообщила Нина подруге. – А в Индии, где верят в переселение душ людей в тела животных, ветеринары принадлежат к высшей касте, как и врачи.

Откуда Нина почерпнула эти сведения Галка понятия не имела, но ей и в голову не приходило сомневаться, что так и есть. А Нина увлеченно продолжала;

– Специализироваться будем на лошадях. Кавалерия – это наше все! Если бы не кавалерия, мы б фашистов не разбили!

Галка не возражала, она очаровалась благородными животными, едва ли не сильнее подруги. На следующий день Галка отправилась в библиотеку и собрала все учебники по лошадиным болезням. По вечерам она с интересом их штудировала, а потом пересказывала подруге, как подпиливать коням зубы, колоть прививки от сибирской язвы и ухаживать за копытами. Нина тем временем, представляла, как они будут работать где-нибудь в армейской лечебнице и получат ордена труда за выведение новой лошадиной породы. Словом, идея ветеринарии захватила подруг не на шутку и продержалась гораздо дольше остальных. Однако, с надеждами на получение ордена в области коневодства пришлось распрощаться, когда у Нины раскрылся волшебный меццо-сопрано.

Собственно говоря, голос у Нины имелся с рождения. Она с лёгкостью, на слух воспроизводила любые мелодии. Люба изо всех сил пестовала вокальные способности дочери и с гордостью демонстрировала их гостям, взгромоздив Нину на табуретку посреди комнаты. Когда Нина подросла, то эти концерты ей до чертиков надоели, да и забираться на шаткую табуретку стало небезопасно. Она всячески избегала показательных выступлений, и со временем те сошли на нет. К своему голосу Нина относилась, как к данности, доставшейся при рождении, в придачу к голове или к туловищу. Видимо дремавшему голосу такое пренебрежение надоело, и в один прекрасный день он решил заявить о себе, прорвавшись из уст своей беспечной обладательницы

Произошло это знаменательное событие после уроков, во время школьного дежурства. Нина оттирала мокрой тряпкой школьную доску от мела и беспечно выводила вслух арию Кармен, услышанную накануне по радио. Галка подпевала и изображала некое подобие испанского танца, обмахиваясь пластиковой оранжевой лейкой, как веером.

– У любви, как у пташки, крылья,

Её нельзя никак поймать.

Тщетны были бы все усилья,

Но крыльев ей нам не связать.

Дверь приоткрылась и в класс заглянула учительница музыки – энергичная женщина, прозванная в школе Калиткой за скрипучий голос и пристрастие к русским романсам, которые она бесконечно разучивала со школьным хором. Благодаря этим песням, у Калитки имелось немало поклонников среди горожан, и участников хора приглашали выступать на разные мероприятия. Администрация школы Калитку ценила, хотя некоторые считали, что она слегка с придурью. Иногда её можно было застать в пустом актовом зале, застывшей на месте с прикрытыми глазами и выписывающей руками в воздухе замысловатые па, казалось, она дирижирует невидимым оркестром.

Нина не сразу заметила учительницу и продолжала свою арию. Калитка застыла на пороге и вытаращила глаза. Молитвенно соединив пальцы на груди, она беззвучно открывала и закрывала рот, как рыба, снятая с крючка. Увидев учительницу в таком состоянии, Галка не на шутку перепугалась, что та может хлопнуться в обморок и брызнула на неё из цветочной лейки. Калитка обрела дар речи:

– Джапаридзе, да у тебя же голос!

– Подумаешь, у всех голос, – пожала плечами Нина и торопливо добавила, – В хор я никак не могу, мне с младшими нужно сидеть.

– Во-первых, голос не у каждого имеется, – назидательно заскрипела Калитка. – Во-вторых, у тебя не просто голос, а меццо- сопрано! Ты понимаешь, что это такое?

О меццо-сопрано Нина слышала впервые, поэтому Калитка тут же провела лекцию об уникальности низких женских голосов в целом и Нинкиного в частности.

– А, в-третьих, в хор ты у меня пойдешь, как миленькая. – подытожила Калитка.

Вскоре Нина пела во главе школьного хора, причем пела за всех, остальные мяукали, как могли. Калитка занималась с ней и утверждала, что голос еще не полностью раскрылся, только годам к двадцати наберет полную силу.

– Хорошо, очень хорошо, Нина! Слышишь, какое сочное, бархатистое звучание? – нахваливала Калитка. – Верхний регистр брать не стоит, на высоких нотах грудной тембр становится невыразительным. Меццо-сопрано большая редкость.

Нина доверяла авторитету Калитки, особенно запали в душу слова: «Любой театр может мечтать о певице с таким уникальным тембром».

Галке понравилось новое название Нинкиного голоса, веяло от него чем-то далёким, манящим, итальянским. Подруга ходила задумчивая – жаль было расставаться с мечтами о ветеринарной практике, но таинственный меццо-сопрано перевесил. Через несколько дней она глубокомысленно выдала Галке:

– От судьбы не уйти – знать, суждено нам выступать на сцене! Интересно, а, где у нас на певиц учат?

Галка тут же засела за изучение справочников для абитуриентов и стала ходить в хор, а по выходным подруги прогуливались по Курортному бульвару и разглядывали афиши приезжих знаменитостей.

Кто только не приезжал в Кисловодск на гастроли: разные танцевальные коллективы, известные певцы, артисты. Всем нравилось выступать на сцене Филармонии, именуемой по старинке Курзалом. Дух Шаляпина и Собинова, Рахманинова и Рихтера витал над легендарной сценой, сохранившей роскошь и шик царских времен. Местным жителям попасть на концерты непросто – билеты раскупались за много дней вперед, да и стоили недёшево. Девчонки могли только мечтать о Курзале, но однажды им повезло по-крупному.

Клавдия Шульженко, отдыхала в Кисловодске и забронировала столик в ресторане «Чайка», где в то время работала Люба. Ресторан гремел на все КавМинВоды: стерильная чистота, официанты в черных костюмах с атласными лацканами и белыми манжетами, отдельные кабинки за бархатными шторами. Любе доверили обслуживать столик знаменитости. Торжественно-нарядная, в белоснежном переднике, с накрахмаленной наколкой в волосах, она провела Нину с Галкой через черный ход и посадила за соседний стол.

– Только, чур не шуметь!

Девочки, затаив дыхание, через узкую щелочку портьеры, подсматривала за Шульженко и её подругой. Тетки, как тетки, ничего особенного. Только модно одеты – приталенные бархатные платья с глубоким декольте, яркая помада, туфли на каблуках. Хохотали, курили сигареты с длинным мундштуком и … страшно ругались матом. Даже неудобно как-то стало. Посидели чуток и ушли. Шульженко понравилось в ресторане, и она отблагодарила Любу контрамаркой на концерт, которую та, сияя, вручила девочкам на следующее утро.

Галка не сдержалась и похвасталась матери. В ответ Зоя строго заявила:

– Малы еще, чтобы в одиночку шастать по вечерним концертам. Решайте, кто пойдет со мной. А не договоритесь, так оставайтесь обе дома.

Нина, узнав о таком раскладе, идти отказалась:

– Мне нужно сидеть с близнецами. А ты, Галчонок, все запоминай, потом расскажешь.

Вечером Зоя сделала начес, сверху приладила вязаную беретку, наложила на губы толстый слой алой помады и побрызгала за ушами «Красной Москвой». Галка стояла в дверях и не могла налюбоваться на маму. Ей пришло в голову, что мама, пожалуй, будет покрасивее Шульженко. Не умея справиться с нахлынувшей нежностью, Галка обняла маму, но Зоя отстранилась: «Осторожно, прическу испортишь». Когда вышли из дома, Галка тарахтела без умолку, вертелась около матери, словно щенок, выскочивший с хозяйкой погулять. Прижав пальцы к вискам, мама велела Галке помолчать и не путаться под ногами. Чуть приотстав, Галка окунулась в шлейф сладкого маминого аромата. Внутри нарастало ликование, как накануне долгожданного праздника. Галка никогда не сказала бы об этом Нине, но втайне радовалась, что подруга уступила билет. Впервые в жизни удалось выбраться куда-то с мамой. А впереди ещё целый вечер! Они будут сидеть рядом и перешептываться, склонившись головами друг к другу. И, может быть, мама возьмёт её за руку, как в детстве, когда ходили гулять в парк. А после концерта они не спеша побредут домой и, скорее всего, мама позовёт к себе ночевать, ведь время уже позднее. Они сядут пить чай и подробно, долго разговаривать о том, о сем.

В шумном оживленном фойе Курзала толпился народ, кто-то играл на рояле. Рояль был необычный, совсем не похожий на тот, что стоял в музыкальной школе. Больше всего Галку поразил его белый цвет, она и не знала, что рояли бывают не только черными. Рояль выглядел миниатюрней обычного, а фигурные ножки, походили на округлые цветочные вазы. Колесики каждой ножки-вазы опиралась на подставку из стекла, вроде блюдца для варенья. Галке подумалось, что рояль специально встал на серебряные копытца, чтобы казаться выше. Тут она услышала, как мужчина, стоящий рядом, шепнул спутнице: «Какой чистый звук! Это все хрустальные подпоры, для резонанса. А инструмент-то шикарен, наверняка прошлый век». Зоя Михайловна прихорашивалась у зеркала, оглядываясь по сторонам, и не обращала внимания на дочь. Раздался первый звонок, Галке не терпелось пройти в зал, но мама не торопилась, не спеша прохаживаясь среди многочисленных зрителей. Какой-то мужчина обратился к матери, она улыбнулась и тут же завязала разговор. Галка смущенно топталась рядом. Зоя Михайловна недовольно подтолкнула дочь к входу: «Нечего тут крутится, иди в зал, я тебя найду». Галка с облегчением проскользнула в партер и застыла на месте, сраженная красными бархатными креслами и беломраморными колоннами. По краям сцены высились две женские скульптуры в туниках, с венками на голове. Одна застыла в танце размахивая маской с веселым оскалом, другая грозила кому-то мечом, зажав в руке скорбную маску с зияющим ртом-подковой. Галка, любившая перечитывать древнегреческие мифы, сразу узнала дочерей Зевса – Музу Трагедии и Музу Комедии.

Галка задрала голову и рассматривала бронзовую люстру в виде перевёрнутого букета и лепнину из хоровода ангелочков на потолке. Места попались отличные, в третьем ряду. Прозвенел последний звонок, мамы все не было. Начался концерт, свет в зале притушили, только на подмостках горели фонари. Занавес распахнулся, из полумрака сцены вперед ступила женщина в серебряных туфлях и чешуйчатом платье. Прожектор обдавал ее то розовым, то зелёным светом, на шее мерцало ожерелье. Тягуче и сладко Шульженко запела: «Синенький скромный платочек, падал с опущенных плеч…» И Галка почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную упоительную волнующую грусть, что полузакрыла в темноте глаза и слизнула с губы одинокую слезинку, скатившуюся по щеке вниз. Певица, словно почувствовав, что пора сменить тональность, затянула озорную песню про валенки. И вот уже Галка, вместе со всем залом притоптывала и прихлопывала, чуть ли, не подпрыгивая на месте. Где же мама? Пропустит самое интересное! Через некоторое время Галка забеспокоилась не на шутку – может быть маме стало плохо? Она ерзала на кресле, то и дело оглядываясь в сторону выхода, и вскоре совсем перестала обращать внимание на концерт. Пробираясь, сквозь шикающую публику, Галка выскользнула в фойе. Заглянула в уборные, театральный буфет и обратилась с вопросом к администратору. После того, как тот заверил, что никаких карет скорой помощи у Филармонии не наблюдалось, Галка слегка успокоилась. В зал возвращаться не хотелось, уходить тоже нельзя – мама вернётся, и, если не найдет её, то будет волноваться. Галка топталась в фойе, куда даже через закрытые двери пробивалось ликование и аплодисменты зала. Мама так не пришла. Галка одна возвращалась домой по пустынным ночным улицам, тревожно оглядываясь по сторонам.