Люди «А» бесплатное чтение

Алексей А. Филатов
Люди «А»

От автора

Эта книга о людях, с которыми я служил в Подразделении антитеррора «А». Оно же — «Альфа».

Что такое «Альфа» и чем оно занимается, вы знаете. Если, конечно, живёте в России и хотя бы иногда смотрите телевизор.

События, которые принесли Подразделению славу — не лучшие в нашей истории. Группу «Альфа» не зовут туда, где всё хорошо. «Альфа» — последняя надежда в очень тяжелых ситуациях, таких как война, теракт, вспышка насилия и тому подобное. Люди не любят думать о таких вещах. И их можно понять.

К сожалению, войны, теракты и насилие были, есть и будут. К счастью, на такой случай есть «А».

В этой книге нет летописей и хроник «альфовских» операций, рассказов о подготовке спецназовцев и т. п. На эту тему написано множество книг, статей и иных материалов. В основном доступных для всех интересующихся. Что недоступно — необязательно знать.

Перед вами — правдивый, насколько это возможно, рассказ о нескольких бойцах Подразделения. Живых и мёртвых. Некоторые известны, как полковник Савельев, погибший у шведского посольства, или полковник Торшин, которого до сих пор вспоминают в Чечне. Некоторых помнят только родные и близкие друзья. Но все они прожили достойную жизнь. Достойную и интересную. О которой стоит рассказать.

Эта книга — моё видение. Ответственность за него несу только я.

Поэтому я начну свой рассказ с себя. С того, кем я когда-то был.

Я

1989, осень. Москва. Братеево

Я бегу.

Полпятого утра. Час волка, как говорят врачи-неврологи. Время, когда человек особенно слаб. Говорят, чекисты в тридцатых любили арестовывать именно в это время.

Дождь лупит в лицо. Мне плевать. Я бегу.

Рядом тормозит такси. Водитель опускает стекло.

— Подвезти? — предлагает он.

— Спасибо, шеф, не надо, — отвечаю как обычно. И машу рукой — проезжай.

Водитель даёт по газам и скрывается за поворотом.

Вокруг панельные коробки пятиэтажек. Между ними натянуты верёвки, сушится чьё-то бельё. Пустыри новостроек, обломки бетонных плит со ржавой арматурой. Это Братеево. Здесь я живу. И бегаю здесь уже несколько лет.

Нет, я не любитель ранних пробежек. Я тороплюсь на службу. Мне нужно успеть на электричку до Чепелёво. До станции семь километров. Это полчаса бега.

Хорошо в тёплое время — поутру тихо, прохладно, звенят кузнечики. Осенью и весной льют дожди. Бежать по размытой дороге тяжело. А зимой мёрзнут ноги. Я бегаю в кедах, они не держат тепло. Кеды старые, но других нет. Я всегда смотрю под ноги, чтобы не разбить их о камни, не порезать о битое стекло. Купить новые я не могу.

Мне двадцать четыре. Я молодой, сильный, на пике формы. Я старший лейтенант, служу на сверхсекретном объекте. Но не могу купить себе новые кеды. Я ничего не могу купить. Моего офицерского жалованья едва хватает, чтобы прокормить семью. Поэтому сам я живу на рубль в сутки. Сорок пять копеек — билет на электричку в одну сторону, пятьдесят пять — обед в столовке.

Автобус до станции не вписывается в бюджет. Электричка в обе стороны — тоже. Поэтому до Чепелёво я еду без билета.

В пять утра я сажусь в вагон. Турникетов нет, они появились позже. Первые две остановки можно отдохнуть и согреться. Я опускаю капюшон куртки, поджимаю ноги и пытаюсь урвать несколько минут сна.

Потом заходят контролёры. Я узнаю их по шагам — они грохочут — и по силе, с которой колотятся двери, открываемые размашистым движеньем. Тогда я встаю и быстро перехожу в другой вагон. Стук настигает меня и здесь. Я ухожу дальше, пока электричка не останавливается. Тогда я выхожу на перрон, и бегу в начало поезда, где контролёры уже побывали.

Я такой не один. В тамбуре всегда толпятся люди. У них нет денег на билет. У них вообще нет денег.

О чём я думаю, трясясь в обшарпанном вагоне? О том, что моя семья ютится в отцовской двушке в Братеево. Что нам не хватает на жизнь. Нам не хватает даже на еду. Утром по выходным я вижу, как мой отец пьёт скисшее молоко. Он не даёт его выбрасывать — это расточительность. Он пьёт, не морщась. Я смотрю на это и молчу.

Хочется поесть вдоволь, одеться, купить хорошую обувь. Но магазины пусты, а на рынках всё втридорога.

Мне нужна квартира, машина, достойное жалованье и настоящая мужская работа. То есть служба. И я точно знаю, где именно я хочу служить. В «А».

Я создан для этой работы. Я окончил школу со спортивными разрядами по лыжам, легкой атлетике, плаванию, гимнастике, борьбе, волейболу, стрельбе. Я занимался в подпольной секции карате. На первенствах КГБ, в троеборье, ребята ходили смотреть, как я выполняю подтягивания. Во мне было девяносто кило. Нормативом было тридцать подъёмов. Я дотягивался подбородком до кнопки тридцать один раз.

Нет, я не просто мешок с мускулами. У меня отлично работает голова. Я прекрасно понимаю математику и физику. На вступительных экзаменах в Орловское училище связи я решил задачу по оптике четырьмя разными способами, чем поразил комиссию.

Всё это бесполезно. Я пытался поступить в Подразделение. И мне объяснили, что туда меня никогда не возьмут. Не стоит и надеяться.

Но я всё равно буду дома тягать железо, а вечером — бегать в лесопарке. Это вопрос самоуважения. Чести, если угодно.

Я должен быть готов.

И я бегу.

1980, весна. Москва. Царицыно

Пятиэтажка — самое высокое здание в нашем военном городке. Чердак не заперт, можно забраться на крышу. Там хорошо. Вокруг лес. Вдали — недостроенные корпуса многоэтажных домов. Это ещё не Москва. Москва — там, вдалеке.

Мне пятнадцать лет. Моим товарищам примерно столько же. Мы сидим на крыше и болтаем про Олимпиаду. Скоро наступит лето, и мы её увидим.

Хрущёв обещал советским людям коммунизм к восьмидесятому году. Его потом сняли за волюнтаризм. Но обещание запомнилось. И советская власть, поднатужившись, планку взяла — показала советским людям немножечко коммунизма. В одном, отдельно взятом городе. Одним, отдельно взятым летом. И не бесплатно, а за свои кровные. Однако показала. Да так, что потом об этом вспоминали годами — как о путешествии в рай.

Под приезд иностранцев в магазинах появились продукты. На улицах продавали булочки «калорийные» (сейчас от такого названия любую девушку бросило бы в дрожь). Кусочки финской колбасы в пакетиках — тридцать пять копеек сто грамм. Оранжевая «фанта» и соки. Соки в пластиковой коробочке с приклеенной трубочкой — это казалось чудом! В ГУМе и ЦУМе с лотков продавали «Кент» и «Мальборо» по рублю. И прочие чудеса и диковины. Даже квас из цистерн наливали в одноразовые финские стаканчики. Их, конечно, никто не выкидывал, и они ещё много лет украшали собой советские кухни.

Мы с ребятами так и не увидели всех этих сказочных чудес недостроенного коммунизма. Вместо Олимпиады нас отправили в трудовой лагерь под Харьковом. Советская власть пустила в свой рай не всех. Столицу закрыли от посторонних, а местных жителей изрядно почистили. Куда-то выслали всех бомжей, проституток, всякий мелкий антисоциальный элемент. И ещё старшеклассников — их тоже убрали подальше. Наверное, опасались, что мы будем мешать дорогим гостям. Будем вести себя недостойно и опозорим высокое звание советского подростка. Например, начнём выпрашивать у иностранцев жвачку.

СССР мог запустить человека в космос. Но не мог наладить выпуск джинсов и жевательной резинки. Более того — эти невинные вещи считались опасной идеологической диверсией, символом ненавистной (и вожделенной) западной роскоши.

Да, нам хотелось носить джинсы. Эти синие штаны с двойной строчкой — одежда простых американских работяг — была красивее и удобнее того, что шили здесь. Хотелось красивых игрушек. Например, маленьких фигурок ковбоев, спецназовцев, рыцарей. Советская промышленность умела выпускать только оловянных солдатиков, у которых не было даже лиц. А у пластмассовых американских героев были лица, а в руках — маленькие пистолетики, и они были классные. Ещё — кассет и пластинок с западной музыкой. И прочей разной мелочёвки — лёгкой, разноцветной, которой в чугунно-сером СССР не было. Даже этой несчастной жвачки.

Чтобы вы понимали, как же советским людям хотелось попробовать жвачку, небольшая история. В марте семидесятого в Сокольниках проходил товарищеский матч по хоккею среди юниоров — ЦСКА и каких-то канадцев. Канадцев спонсировала фирма Wrigley. Фирма производила дешёвую жевательную резинку. По условиям контракта каждый хоккеист получил коробку с пятнадцатью кило жвачки, которую должен был раздать бесплатно. И когда они стали её раздавать, началась дикая давка, в которой погиб двадцать один человек. В основном, подростки — 13 жертвам не исполнилось 16 лет. Еще 25 человек получили увечья. Не знаю, как они после этого относились к жвачке Wrigley. А вот как после этого относиться к СССР?^[1]

Но тогда мы такими вопросами не задавались. Мы просто сидели на крыше, смотрели на строящиеся дома и болтали о том, хорошо ли быть спортсменом.

— Лёшка, — убеждал меня Саня Дорофеев, — ты же лыжник! Ты же лучший по лыжам! Займись спортом! Представь — пьедестал, медаль. Играют гимн страны.

— И девчонки глаза лупят, — подхватил Вова Капранов. — Да фигня этот спорт! Слушайте сюда. Батяня матери рассказывал, ну я подслушал… только это между нами, ясно?

Мы пододвинулись поближе. Вовка был генеральский сын, так что ссылка на батю звучала убедительно.

— Есть такая специальная группа, — шёпотом заговорил Вовка. — Там самые сильные мужики со всей страны. Они лучше всех дерутся. Стреляют без промаха. Вообще всё могут.^[2] Но они очень секретные. Про их работу даже родители не знают. И жёны. Все думают, что они… ну где-нибудь там штаны просиживают. А они этой зимой захватили дворец в Афганистане. Точнее крепость. Представляете, крепость! И каждому из них за это дали Героя Советского Союза. Представляете? Живешь, и никто вокруг не знает, что ты герой!

Я почему-то сразу поверил, что это правда. Есть такая секретная группа.

И тогда мне больше джинсов, больше импортных пластинок, даже больше чем восхищённых девичьих взглядов захотелось увидеть этих людей. А ещё больше — стать таким, как они. Самым сильным мужиком, который стреляет без промаха и может захватить крепость.

Если бы мне тогда кто-нибудь шепнул на ухо, что я буду служить вместе с теми — и под командованием тех — кто штурмовал дворец Амина…

А знаете, я бы поверил. Мне было пятнадцать лет, и я был готов поверить во что угодно.

1985, осень. Орёл. Орловское высшее военное командное училище связи КГБ имени М.И. Калинина

— Курсант Филатов, срочно вылетаете на секретное задание! Можете не вернуться! — заорал Лёша, вскочив на стул посреди столовой во время обеда.

Я тоже вскочил, отдал честь, и ответил, чеканя слова:

— Так точно! К вылету готов!

Дежурный прикрикнул на нас. Мы сели. Лёха торжествующе ухмыльнулся. Я тоже. Мы оба знали — нам выпал счастливый билет.

Я закончил школу в 1982 году. У меня не было особых проблем с учёбой — и, что важнее, с поведением. Не потому, что я был пай-мальчик. Но мне везло. Например, однажды меня с друзьями задержал в кафе, где мы выпивали, комсомольский патруль. К счастью для меня, с нами увязался тот самый генеральский сынок. Его папа и замял дело в милиции — причём не только в отношении сына, но и меня тоже. Мы жили в одном военном городке, так что милиция была местная, генерал смог договориться. Другим повезло меньше. Они попали на учёт в детскую комнату милиции. Что в советское время означало — шансов на хорошее место учёбы у человека больше нет. Через полгода я с примерным поведением в аттестате уехал поступать в военное училище. И уже окончив его, узнал — на побывке дома — что один из моих тогдашних приятелей в тюрьме, а второй в могиле. Нанюхавшись какой-то дури, он выбросился из окна девятого этажа маминой квартиры, где мы часто собирались… Не отмажь в той истории в кафе папа-генерал своего сынка и меня заодно, не видать мне военного училища как своих ушей.

Но это я узнал потом. В тот момент, удачно поступив, я налёг на учёбу и спорт. Я был уверен, что у меня отличные перспективы, иначе и быть не может.

А потом в училище пришли люди из «Группы А», чтобы отобрать для себя лучших.

Я сразу понял — да, это они. Те самые сверхлюди, о которых когда-то рассказывал Вовка, генеральский сын. Секретные герои Афгана, лучшие из лучших.

Я не стал скрытничать и рассказал всё, что знал о Подразделении. И хотя знал я немного, но всем захотелось попытать счастья и попасть в элиту элит.

Накануне дня отбора мы с Лёшей Ивановым — моим ближайшим другом в училище — не могли заснуть. Уже под утро, с вымотанными нервами, мы всё-таки забылись сном.

Отбор был жёстким. Двадцать километров кросса, сто отжиманий, спарринги по рукопашке. Прошли двое — я и Лёшка. Нам очень хотелось, и мы сумели выложиться.

Мы были абсолютно уверены, что нас возьмут. Не могли не взять. Мы были единственные, кто показал класс. Мы ждали, когда нам оформят документы.

И дождались. Однажды обоих выдернули с занятий к командиру батальона, которой спокойно сказал:

— Иванов и Филатов. Насчет зачисления в Группу «А» — отбой. Приказ руководства. Свободны.

Я заплакал. Впервые во взрослой жизни.

Самым унизительным было то, что нам ничего не объяснили. Мы не знали, чем провинились, за что нас завернули. Спросить было не у кого. Впрочем, в военном училище задавать вопросы не принято. Приказ начальника — закон для подчинённого, и это всё, что подчинённому нужно знать.

Довольно скоро к нам приехал отец Лёши. Он и объяснил, в чём дело. Оказывается, Лёшину мать, чиновницу из Минторга, уволили за подозрение во взяточничестве. Тогда как раз начались знаменитые «перестроечные чистки» 1985-го.

Не знаю, виновата ли была мать Алексея, или её просто сделали крайней. Советская власть, стремительно дряхлеющая, в последний раз решилась показать зубы. Она была уже не та, что прежде, но нам хватило. Лёшу, как неблагонадёжного, решили держать подальше от секретного подразделения. И меня, как его лучшего друга.

Так что по окончанию училища вместо «Альфы» меня определили в связь и закатали под землю.

Нет, не на два метра вглубь. На триста.

1989, зима. Чехов. Командно-заглублённый пункт управления стратегических войск

Теперь я живу без солнца.

Служба начинается в шесть утра. Начинается она со спуска. Это долго и скучно. Подъём будет уже затемно. Я успею вернуться домой на электричке. Дома всегда хватает дел. А мне ещё предстоит где-то набраться терпения на следующий день, который ничем не будет отличаться от предыдущего. И следующий — тоже. Здесь ничего не меняется. Да и не должно.

Наш подземный город занимает несколько тысяч квадратных метров. Сотни комнат, километры коридоров, стратегический запас еды и воды на несколько лет. Всё — на случай ядерной войны. Однако война всё никак не начиналась. Бомбы не взрывались. Люди просиживали под землей жизни.

Я сижу на старом, вытертом до плеши, стуле. Я полирую его уже четыре года. Это время прошло в душной комнате со стенами из противопожарных панелей и десятками мониторов ЭВМ.

Моя задача — следить за технической исправностью оборудования. Для этого мне не нужны спортивные разряды. Не нужна физика, математика и прочие науки. Откровенно говоря, мне почти ничего не нужно. Немного специальных знаний и очень много терпения.

Нет, я не страдаю от одиночества. Я не один. Мы делим комнатку с Иваном Петровичем Рожковым. Ему остался год до пенсии, что было его преимуществом. Кроме того, у него имелась машина. «Копейка»-развалюха, купленная ещё в семидесятые. Он по-своему любил её, обихаживал и чинил. Однако прекрасно понимал, где он и что с ним. Он говорил об этом прямо:

— Стоило учиться, мечтать, чтобы потом сводить концы с концами? Ездить на консервной банке и сидеть тут, как крот?

Иногда он выражал ту же мысль поэтичнее:

— Я как мой тарантас — оба старые и катимся по дороге жизни, никуда не сворачивая. Медленно и со скрипом.

Это была правда. Петрович уже был не на пике формы. Волосы его поредели, зубы сгнили. Единственной радостью оставался просмотр футбола по вечерам. Он заполнял время пересказом матчей и похохатывал над ошибками футболистов, не стесняясь развалин во рту.

Впрочем, ко мне он относился по-дружески. И пытался учить жизни.

— Ты-то что сидишь? — твердил мне Петрович — Ладно я, мне год до пенсии. Что, ты так и собираешься просидеть всю жизнь в этом подземелье? Лучшие годы своей жизни?.. Выращивая язву и теряя зрение?

Я молчу. Сказать мне нечего. Особенно после того, что я узнал, когда попытался прорваться в «Альфу» второй раз.

Да, мне выпал ещё один шанс. Жена устроилась медсестрой в поликлинику КГБ, где случайно услышала, что набирают бойцов в элитное подразделение.

— Может, попробуешь? — предложила она.

Я сразу понял, что речь идет о Группе «А». Так я предпринял вторую попытку. Легко сдал все нормативы и явился на финальное собеседование.

— Как Вас допустили к сдаче нормативов? — удивился председатель мандатной комиссии. — Вы же на подписке о невыезде. Как сотрудник, работающий с совсекретной информацией!

И отрезал:

— Невыездной. При всех ваших отличных данных Вы нам неинтересны. Примите как данность.

Тогда я не знал, что сотрудники Группы уже вовсю работали в мировом масштабе. Именно они обменивали в Цюрихе диссидента Буковского на чилийского коммуниста Луиса Корвалана. Они же обеспечивали безопасность при обмене советских разведчиков, схваченных американцами, на пятерых советских политзаключённых — это было в Нью-Йорке. В Гаване, на Кубе, «альфовцы» вместе с боевыми пловцами Черноморского флота обеспечивали безопасность подводной части пассажирских лайнеров, зафрахтованных для делегатов Всемирного Фестиваля молодежи и студентов. И, конечно, Афганистан. Обкатка в боевых условиях для каждого «альфовца» была обязательной.

Нет, я не знал. Принял это как данность.

Иван Петрович об этом знал. Я всё ему рассказал. Однако он продолжал свои монологи про плешивый стул.

А я, возвращаясь из-под земли на поверхность, продолжал тренироваться. Тягал железо, бегал по лесу — босиком, кеды всё-таки развалились — и держал форму.

1991, зима. Москва — Чехов — Москва

«Альфа» была создана по личному приказу Андропова № 0089/ОВ^[3] от 29 июля 1974 года. Приказ был сверхсекретным и написан от руки.

Подразделение часто называли «Группой Андропова». Многие думают, что название Группы — «А» — это первая буква фамилии Юрия Владимировича. Может быть. В любом случае Группа — лучшее, что он создал.

У американцев и англичан антитеррористические группы появились ещё в сороковые-пятидесятые годы. Британская САС — «специальная авиадесантная служба» — была создана ещё в 1947 году. Американские «зелёные береты» — в 1952. Остальные западные страны также стали обзаводиться чем-то подобным.

Это неудивительно. Запад понимал силу террора. Демократические институты — такие как возможность свободно пересекать границы, приобретать оружие, общаться с прессой и т. п. — облегчали проведение терактов. Можно было приехать в США, разжиться автоматами и взрывчаткой, захватить заложников и потребовать, скажем, выпуска из тюрьмы нескольких особо опасных «соратников по борьбе». Потребовать через прессу, чтобы американское правительство не смогло замолчать требования. И потом раздавать интервью о своей борьбе с империализмом.

Советское руководство смотрело на всё это свысока. СССР был устроен как осаждённая крепость. Границы на семи замках. Оружие недоступно. Средства массовой информации не могут сказать и слова без разрешения властей. Недовольных мало и за каждым из них следят. Казалось, всё под контролем.

Андропов думал иначе. Во-первых, он понимал, что за всеми не уследишь. Во-вторых, ему было хорошо известно, сколько людей мечтают покинуть осаждённую крепость. Рано или поздно кому-то придёт в голову, что если советская власть не понимает по-хорошему, можно поговорить с ней и по-плохому. Тем более, такие попытки уже были, в том числе и успешные. 15 октября 1970 года отец и сын Бразинскасы угнали советский гражданский самолет АН-24 с 46 пассажирами на борту в Турцию, убив бортпроводницу и тяжело ранив трех членов экипажа. Турецкие власти Москве их не выдали. Можно было ожидать, что кто-нибудь захочет повторить историю успеха.

Последним предупреждением стал теракт на Мюнхенской Олимпиаде 1972 года, когда палестинцы из «Чёрного сентября» атаковали Олимпийскую деревню и взяли в заложники израильских спортсменов. Немцы хотели создать впечатление мирной и дружелюбной страны и пренебрегли требованиями безопасности. Террористам удалось захватить одиннадцать человек. Их пытались освободить полицейские. Выяснилось, что полиция не умеет работать с террористами. Заложники погибли — четыре тренера, двое судей и пятеро спортсменов.

Немцы сделали правильные выводы. Через два месяца после теракта они создали антитеррористическое подразделение GSG 9. В этом им помогли английские коллеги из SAS — предусмотрительные англичане имели антитеррористическую службу ещё со времён войны. Другие страны последовали немецкому примеру и стали создавать свои структуры. Советские руководители задумались.

3 июля 1973 года четверо, вооружённые охотничьими ружьями, захватили рейсовый самолет Як-40, летевший из Москвы в Брянск. Они потребовали вылета за рубеж. Террористы были неопытными, так что их удалось взять без жертв, а само происшествие замолчать. Но необходимость иметь свою антитеррористическую группу стала абсолютно очевидной.

Как должна работать такая группа, никто не знал. Не было возможности и воспользоваться чужим опытом. Англичане и американцы не стали бы помогать главному противнику. Кое-чему научили ребята из «братских стран» — например, рукопашку преподавали кубинцы. Но в целом приходилось действовать по обстановке и набирать опыт самим.

Первой базой Подразделения был спортзал на Новослободской. Потом «Альфу» приписали к «семёрке»^[4], у которой была своя инфраструктура.

Впервые «Альфу» задействовали в 1976 году, в Цюрихе — там обменивали советского диссидента Буковского на генсека запрещённой чилийской компартии Луиса Корвалана. «Альфа» обеспечивала безопасность операции. Тем же группа занималась на Кубе в 1978 году, где проходил молодёжный фестиваль, и советские товарищи опасались провокаций.

Тем временем терроризм добрался и до Москвы. 28 марта 1979 года преступник проник в посольство США. Угрожая бомбой, он требовал самолёт для вылета за рубеж. «Альфовцам» повезло — террорист всё-таки взорвал бомбу, но та убила только его самого.

Потом начался Афган. Самая известная операция «Альфы» — штурм дворца Амина. Но этим её работа не ограничивалась. Например, «Альфа» обеспечивала безопасность первых лиц афганского государства.

К Олимпиаде численность сотрудников увеличили. База «Альфы» переехала в Олсуфьевский переулок. Здание и территория были скромными, условия — спартанскими. В этом месте «Альфа» квартировала следующие двадцать лет.

В 1981 СССР познакомился с «самолётным» терроризмом. Началось всё с сарапульского инцидента — два вооружённых дезертира захватили в заложники школьников и стали требовать вылета. Потом были Тбилиси, Уфа, Баку, Саратов… Одновременно с этим «Альфа» работала по захвату шпионов, обезвреживанию особо опасных преступников и ещё много чего.

Общественность узнала про «Альфу» после того, как её первый раз предали. Совершил это не кто иной, как первый и последний Президент СССР, бывший Генеральный Секретарь ЦК КПСС, экс-председатель Верховного Совета СССР Михаил Сергеевич Горбачёв.

К тому времени СССР уже дышал на ладан. Первой от него отделилась Литва. Горбачёв произнёс несколько длиннейших речей и попытался действовать мягко. Литве объявили энергетическую блокаду — перестали поставлять бензин. Литва почему-то не приползла на коленях обратно. Ей даже не стало сильно хуже. Остальные республики, видя, что литовцам всё сошло с рук, стали готовиться к независимости.

Тогда Горбачёв решил, что нужно что-то делать. Воспользовавшись повышением цен и недовольством населения — очень умеренным — Горбачёв заявил, что трудящиеся республики просят навести порядок. И ввёл в Вильнюс войска — в том числе и «Альфу». Её бросили на штурм местного телецентра. Штурм закончился гибелью людей — во всяком случае, так об этом заявили литовские власти. Разумеется, тогда все безоговорочно поверили литовцам и не хотели ничего слышать от советских властей. Горбачёв испугался свиста и крика общественности и заявил, что ничего не знал. Тем временем секретный отчет с именами офицеров «Альфы» был «слит» в центральную прессу.

Вот тогда-то вся страна и узнала о Группе «Альфа», и о том, как Горбачёва отказался от посланных им в Вильнюс людей. Дело представили чуть ли не как личную инициативу бойцов — сели на танки и поехали.^[5]

Я был офицером КГБ, и не понимал, что происходит. И как это вообще может происходить. Предательство руководства, слив секретной информации — всё это не укладывалось у меня в голове. С другой стороны, я всё-таки мечтал попасть в Подразделение, и не мог не воспользоваться возможностью что-то узнать о нём. Я охотился за газетами, которые писали об «Альфе». Кстати, само это имя было придумано газетчиками — «Альфа» звучало красивее, чем просто «А».

Тем временем наше материальное положение ухудшалось. В стране исчезло вообще всё. В магазинах оставались только перец и лавровый лист. Потом исчезли и они. Когда же в магазинах стали продавать полки, стало понятно — надо искать пропитание помимо работы.

Однажды субботним вечером я притащил с друзьями домой груду деталей со швейной фабрики. Из них мы сумели собрать швейную машинку, и я довольно быстро её освоил. Днём я сидел под землёй, а ночью шил из джинсовки сыну комбинезон и кепку. И у меня здорово получилось. Когда сын натянул на себя обновку, жена была страшно довольна. Я понял, что могу хотя бы обшивать семью.

Возможно, я смог бы стать хорошим портным. Но судьба, видя это, поторопилась выдать мне ещё один билет.

8 декабря я, как обычно, спустился вниз, сел на стул и занялся тем же, чем занимался все эти годы. Тут в комнату вбежал — нет, ворвался — Петрович.

— СССР больше нет! — закричал он с порога и рассказал о Беловежских соглашениях.

Наверное, я должен был быть потрясён. Но у меня не хватило времени, потому что Рожков тут же продолжил:

— Нет страны, нет и обязательств! Твоя подписка о невыезде теперь — филькина грамота! Сечёшь?

Я просёк. И молча кивнул.

— Вали отсюда, — распорядился Рожков. — Чтобы я тебя здесь больше не видел.

Я послушался Петровича и свалил. Вышел на нужных людей, сдал в очередной раз нормативы (у меня это стало получаться всё лучше и лучше с каждым разом), прошёл всё, что полагается пройти, и был зачислен в ряды.

Тогда я ещё ничего толком не знал.

Алексей Филатов
Жить

Алексей Филатов
Простой герой

Боевому товарищу, другу и командиру —

Торшину Юрию Николаевичу

Савельев

ап

ап

1992. Москва. База «Альфы»

— Филатов, к Савельеву подымись! — крикнул оперативный дежурный.

Я только что отслужил свой первый день в «А». Меня ждало ночное дежурство. Бойцы толпились в комнате для сна — слово «спальня» здесь было неуместно. Спали по семь человек, сменяясь на посту каждые три часа.

Я об этом не думал. Я сидел и смотрел на то, что мне выдали: два чемодана оружия и огромный мешок средств личной защиты. Я чувствовал себя как мальчишка, получивший огромный пломбир.

А теперь мне зачем-то нужно идти наверх, к Анатолию Николаевичу Савельеву, имевшему в Подразделении репутацию монстра.

Поднимаясь на третий этаж, я вспоминал всё, что успел услышать о полковнике за этот день.

По словам бойцов, он был абсолютно безжалостен. К себе и другим. На полигоне его бойцы стреляли боевыми, а в футбол играли в шестнадцатикилограммовых бронежилетах. Он сам принимал участие в игре — тоже в бронике. После футбола вёл людей на силовые тренировки: сотни подтягиваний, полсотни подъёмов штанги, отжимания. Разумеется, в броне и шлемах.

Однажды на учёбе — брали «дом с заложниками» — он приказал новичку выпрыгнуть со второго этажа в броне и с оружием. Парень повредил спину. Других заставлял бросаться под машины, прямо под колёса. На все претензии отвечал: «В бою целее будут».

При этом был не чужд высокой культуре. Иногда он спускался из кабинета в дежурку и читал бойцам поэтов Серебряного века — наизусть. Те поэзию не слишком ценили — им хотелось покемарить на дежурстве… Но все сходились на том, что полковник службу блюдёт. Хотя, конечно, и монстр.

Это я ещё многого не знал об Анатолии Николаевиче. Однако перед дверью его кабинета невольно замедлил шаг. И постучался с опаской. Услышал «войдите» и открыл дверь.

В кабинете было темно — горела только настольная лампа. За столом, обложенный раскрытыми книгами, сидел суровый на вид человек, с лицом как у разведчика из советского кино. Казалось, он не умеет улыбаться.

Рядом со столом на полу лежала гиря. На вид пудовая.

— А, Филатов. З-заходите, — сказал полковник. — Гирю видите?

Я не успел ничего сказать, как он продолжил:

— Б-берите и начинайте отжимать. П-посмотрим, на что Вы способны.

Взяв гирю, я понял, что ошибался насчёт веса. В ней было все два пуда. Но делать было нечего. Надо было показать себя. И я начал показывать.

После тридцати отжатий я почувствовал, что силы на исходе. Больше всего боялся, что гиря сорвётся с кисти и проломит пол. Но Савельев продолжал смотреть на меня спокойно и оценивающе. И я продолжал — уже на принципе.

— П-понятно, — наконец, сказал полковник. — С-садитесь.

Я плюхнулся на стул, пытаясь отдышаться и стараясь не показывать этого. Чтобы отвлечься от горящих лёгких и бухающего сердца, я стал рассматривать книги на столе. На глаза попались маленькие изящные томики Ахматовой и Цветаевой, повёрнутые обложкой ко мне.

Савельев дал мне пару секунд. Потом спросил: — Филатов. В Подразделение зачем п-пришли?

Я взял ещё одну секунду, чтобы вдохнуть-выдохнуть, и сказал:

— Мужчиной родился — мужчиной быть хочу.

— И что такое, по-Вашему, быть м-мужчиной?

— Заниматься настоящей мужской работой. Выкладываться на все сто. Прямо идти к цели. Не вилять по жизни.

Савельев усмехнулся.

— Д-допустим. Тогда расскажите, как м-медкомиссию проходили? У Вас что-то с давлением. Н-наверное, и сердце тоже не очень? С-скрыли, значит?

Мне поплохело.

Я действительно схитрил. Перед самой медкомиссией я избавился от медицинской карты. Пока служил в Чехове, врачи ставили мне проблемы с давлением. Я знал, что с таким диагнозом в «Альфу» не возьмут, поэтому я забрал в поликлинике карточку и «потерял» её. А Савельев об этом откуда-то узнал. Наверное, сделал контрольный звонок в поликлинику, и в регистратуре меня вспомнили. Что-нибудь ляпнули. И вот теперь я сижу тут и обливаюсь потом.

Да, это было наивно. Потом-то мне объяснили, насколько тщательно проверяют кандидатов. Но тогда я этого не знал. Ясно было одно — врать поздно и бесполезно.

— Да, — сказал я. — Карту больничную я уничтожил. В поликлинике сказал, что потерял. Прибор у них дурной. Все у меня в порядке и с давлением, и с сердцем, товарищ полковник.

Я ждал чего угодно. Но Савельев меня удивил — улыбнулся.

— З-знаете, — сказал он, — у меня тоже был т-такой случай. Я проходил медкомиссию в с-семьдесят четвёртом. Я з-заикаюсь. Меня могли не взять. Но у меня есть друг, которого я попросил п-пройти за меня м-медкомиссию. Он п-прошёл. То есть я п-прошёл.

— Вы были так похожи? — удивился я.

— Н-нет. Но это н-не важно. Тут главное — взять ситуацию под свой контроль, — Савельев провёл рукой по столу. Надо зайти и открыть документ прямо на фотографии. Смотреть д-дерзко и уверенно. Тогда никто даже с-сличать не будет. А если п-просто подать паспорт — кто-нибудь п-послюнявит и взглядом в тебя вцепится… Мозги, Филатов! В нашем деле без них ты п-покойник, — он резко перешёл на «ты».

После этого мы поговорили ещё минут десять, и я ушёл. Уже относительно спокойный за свою дальнейшую службу.

Нет, я не попал к Савельеву. Мы были в хороших отношениях, я многое узнал и многому научился у него. Но мне не пришлось служить под его началом.

Я до сих пор сожалею об этом.

1991, лето. Москва

Анатолий Николаевич Савельев был из первого состава Группы, из легендарной первой тридцатки.

Тогда никто толком не знал, к чему нужно готовить бойцов. Из сотен кандидатур отобрали тридцать. Ориентировались на три качества: физическую подготовку, интеллект, натренированный на решение практических задач в кратчайшие сроки, и готовность переносить всё, что угодно, ради выполнения задачи. В крайнем случае — ради этого умереть.

У Савельева всё это было. И особенно — готовность к любым испытаниям. Более того — он стремился к ним.

В Группе я повидал разных людей. Были те, кто просто скорее тянут лямку — ровно, без взбрыков. Были и такие бойцы, которые намеренно не успевали на боевой выезд — чтобы отсидеться, не попасть в самую мясорубку. Всегда можно «есть свой бутерброд» немного дольше обычного. И опоздать в заданное место к определенному времени. Но большинство стремились на передний край. И буквально плакали от злости и обиды, когда на дело шли не они.

Савельев из них был первым. Больше всего на свете он любил лезть в самое пекло — и выходить оттуда победителем. Именно так, в такой последовательности. У него в крови было то, что воспевал поэт-партизан Денис Давыдов: «Я люблю кровавый бой, я рождён для службы царской». Он рвался на самые опасные операции. Ради этого он мог бросить отпуск, выходной, убежать из дома. Точнее, с дачи — Анатолий Николаевич предпочитал жить за городом. Но если что-то случалось, он говорил домашним, что поехал за продуктами, и ехал на базу. Там, на базе, была его настоящая жизнь.

О его службе в Подразделении долгое время не знали даже домашние. С 1974 года и по начало девяностых Савельев каждый день уходил «на работу в НИИ». Мы все тогда работали в каких-нибудь «НИИ». У каждого сотрудника была «легенда» — кто-то трудился на заводе, кто-то на промышленном предприятии. «Работали» инженерами, проектировщиками, слесарями… В семьях не знали, чем на самом деле занимаются их родные. Это было строжайше запрещено.

Жена Савельева, Наталья Михайловна, догадывалась, что муж её обманывает. Нет, не с другой женщиной. Она знала, что он занят чем-то крайне важным. Но без подробностей.

В 1991 году, когда случился ГКЧП, Савельев тоже сбежал на работу. Даже не потрудившись сочинить что-то убедительное.

Тогда никто не понимал, что происходит и к чему идёт дело. Наталья Михайловна не находила себе места — где муж, что с ним?

В конце концов она сделала следующим образом: позвонила в подразделение дежурному, благо знала телефон, и сказала: «Это жена Савельева. Спросите у него, пожалуйста, ему привезти чистые рубашки?» — «Минуточку, сейчас узнаю».

Дежурный ушел осведомиться, а Наталья Михайловна положила трубку. На работе, поняла она. Но не в командировке, а в Москве.

— Тебе бы у нас служить, с твоей смекалкой, — уже дома сказал Анатолий Николаевич жене.

Он научился ценить смекалку очень давно. Ещё с первой своей операции. Там, в Афгане.

1979, зима. Кабул

Накануне новогодних праздников в кабульском аэропорту приземлился самолёт. На борту находилась спецгруппа КГБ «Гром» — двадцать четыре бойца «Альфы» под командованием замначальника Группы «А» Михаила Михайловича Романова. Среди них был и Савельев.

«Альфовцев» разместили в бараке на окраине города. Он считался казармой, но больше походил на хлев. Без окон, пол засыпан гравием. Холод стоял страшный. Щели в стенах и дверные проемы бойцы заткнули плащ-палатками. Спать пришлось на полу — мебели не было.

Бойцам сообщили план действий. Большая часть должна была заняться штурмом дворца Амина. Остальные были нужны для захвата генерального штаба афганской армии, узла связи, здания службы госбезопасности и МВД, радио, телевидения и других стратегически важных объектов. Всё вместе это получило кодовое название «Байкал-79». В советских газетах это называлось «интернациональная помощь братскому афганскому народу».

Афганистан никогда не был спокойным местом. Из-за своего географического расположения он часто становился объектом «интернациональной помощи». Особенно часто «помогали» англичане — целых три раза. Два раза успешно, на третий раз они сильно утомились на фронтах Первой мировой, и это помогло Афганистану в 1919 году получить самостоятельность. В стране установилась монархия, которая просуществовала до 1973 года, когда в стране случился переворот. Монархию упразднили, президент Мухаммед Дауд попытался провести прогрессивные реформы, но в 1978 году был свергнут местными коммунистами из офицерского корпуса. Главой государства стал писатель и журналист Нур Мухаммад Тараки, родившийся в 1917 году, правоверный марксист. Вторым человеком стал Хафизрулла Амин, председатель Реввоенсовета. Отношения Тараки с Амином напоминали отношения Ленина с Троцким. Однако в этой игре выиграл Амин-Троцкий, сумевший отстранить Тараки от власти, а потом убить его.

Советские товарищи Амину не доверяли. Он имел репутацию пуштунского националиста, ходили разговоры о его международных связях (в том числе и с ЦРУ — он учился в Америке, где и увлёкся марксизмом). Режим его был крайне непопулярен. В конце концов было принято решение заменить его на надёжного и проверенного товарища Бабрака Кармаля.

Вот эту-то самую замену и должны были осуществить бойцы «Альфы».

Операция по взятию дворца Амина получила название «Шторм-333». Соотношение сил можно было оценить, как один к четырем: на одного штурмующего — четыре бойца из охраны Амина. Бойцы были высококлассные, а сама территория дворца представляла собой укрепрайон с охраняемой крепостью. Рядом с дворцом с каждой стороны были вкопаны танки. В самом дворце, на последнем этаже, находилась казарма национальных гвардейцев. На штурм шли спецгруппа КГБ «Гром», спецгруппа «Зенит»^[6] и «мусульманский батальон»^[7] при поддержке роты десантников.

Савельева среди них не было. Ему и второму «альфовскому» офицеру, Виктору Блинову, вместе с группой десантников поручили захват штаба афганских ВВС. У обоих это был первый бой.

Естественно, им не спалось. К тому же вокруг было шумно — бойцы храпели, тесно прижавшись друг к другу. В отсыревшем бараке куртки не согревали.

— Во храпят. Вот и д-дед мой так же храпел, — тихо говорил Савельев. — Бабушка что только ни п-придумывала. И с-свистела, и капустой п-перед сном его к-кормила. Ничего не п-помогало. На утро дед хохотал, говорил: «Ра-адуйтесь, что ночью я не заблеял как к-козел, после к-капусты».

— Ты с бабкой и дедом жил? — спросил Блинов.

— Д-да, — ответил Савельев.

— А что, матери с отцом нет?

— М-мать есть.

— Ты ей не нужен?

— Мы в-видимся иногда… В общем, завтра надо б-брать б-быстро и решительно, — Савельев предпочел сменить тему.

— Согласен. Обезвредим охрану первого этажа и быстро на второй, где сидит руководство. У тебя ведь это тоже первый бой?

Наутро Анатолий Николаевич доложил план операции советскому представителю при штабе. Блинов кивал и делал уточнения. Оба гордились тем, как хорошо они всё рассчитали.

Представитель выслушал. Усмехнулся. И сказал, что их план — полная чушь.

— Вы что, фильмов насмотрелись? — спросил он. — Никаких «врываемся». Под видом гражданских служащих, группами по двое, проходим в здание, на оба этажа, и только тогда берем на первом — охрану, на втором — руководство.

Савельев не смутился и не обиделся. Он восхитился. План был прост, изящен и сулил успех без потерь личного состава.

В здании штаба ВВС Афганистана был обычный рабочий день. Играло радио, сновали посетители. С улицы пахло шашлыками — как и во всём Кабуле.

Первые два бойца, в гражданском, вошли в двери штаба. Охрана не отреагировала. Через небольшое время вошли ещё двое. Как по маслу. Так, парами, в здании оказалась вся группа, на обоих этажах.

— Начали! — рявкнул Савельев в рацию.

Бойцы на первом этаже бросились на внутреннюю охрану и в секунды разоружили ее. На втором — ворвались к руководству штаба и взяли под контроль.

— Вперед! — кричит по рации Савельев второй группе, расположенной на удалении от здания.

Группа за пару минут разоружила внешнюю охрану. Штаб ВВС был взят. Стояла тишина. Только со стороны дворца Амина были слышны выстрелы.

Савельев выбежал на улицу. Впервые в жизни его накрыла эйфория после успешной операции.^[8]

Смеркалось, дул свежий ветер. Со стороны дворца Амина всё стихло. Стрельба переместилась в город.

Анатолий смотрел в темное небо. Эйфория немного отошла. Начались мысли о том, как там дела у ребят во дворце Амина. Или, может быть, вспоминал о жене, с которой даже не удалось проститься — улетали в Афганистан прямо с базы.

Раздался взрыв. Савельев упал на землю и пригнул голову. Снова наступила тишина. Приподнялся, осмотрелся.

Снаряд попал в БМД, которая подтянулась к штабу и стояла у входа. Возле неё лежал солдат. Анатолий Николаевич кинулся к нему. Из штаба выбежали десантники и тоже бросились на помощь.

— Держи голову, голову держи! — кричал Савельев.

Вдвоем с подоспевшим бойцом они тащили молодого мальчишку.

— Он мертвый. Кладем его, — сказал десантник, с которым тащили парня, и положил его плечи и голову на землю.

— Подожди, может, выживет, понесли, понесли! — не хотел сдаваться Савельев, держа паренька за ноги.

— Умер. Сердце не бьется, — сказал боец, склонившись над трупом.

Анатолий Николаевич медленно опустил ноги парня. Покойного накрыли курткой.

Савельев стоял и смотрел на тело. Взгляд упал на книжицу, что валялась рядом.

— Подожди, он что-то обронил, — сказал Савельев.

Нагнулся, поднял. Комсомольский билет. Открыл его. От крови нельзя было прочитать имя солдата. И только фотография осталась незапачканной. С нее смотрел белокурый мальчик и улыбался.

Первая смерть не забывается. Никогда.

1979, зима. Москва

31 декабря Анатолия Николаевича Савельева ждали дома к новогоднему столу. Когда раздался звонок, Наталья Михайловна побежала открывать дверь.

Но на пороге квартиры возникли незнакомые люди. — Здравствуйте. Старший лейтенант Савельев задерживается в командировке, — сказал один из них.

— Что это за командировка такая? К новогодней ночи не вернётся? — нервно спросила жена.

— К новогодней — нет. Вернётся в апреле, наверное, — ответили незнакомцы. — Вам от него письмо.

Писать из Афганистана запрещалось. Но накануне Нового года кто-то согласился отвезти в Москву короткую записку. Времени было пять минут, торопились на вылет. Савельев судорожно начал бегать в поисках клочка бумаги. Но какая там бумага — жили в голых бараках. Вдруг он вспомнил — в сумке есть новая рубашка, которую засунула жена, а значит — есть упаковочная картонка.

И сейчас Наталья Михайловна Савельева держала в руках исписанную мелким почерком картонку, которую принес незнакомый ей человек за несколько часов до боя курантов.

— Новогодняя открытка… — растерянно сказала она, дочитав послание мужа.

Анатолий Николаевич вернулся в Москву только летом 1980-го, перед самой Олимпиадой. За эту командировку Савельев был награжден первым орденом Красной Звезды.

В течении следующих лет через Афганистан прошел весь личный состав Группы «А».

1992. Москва. База «Альфы»

— Сегодня б-без обеда и п-пораньше.

Эта фраза для бойцов Савельева означала, что на этот раз тренировки будут проходить без перерыва на обед. Что касается «пораньше», то оно означало, что распустят раньше. Минут на десять. Или на пять. Такой обмен никак было нельзя назвать равноценным. Но бойцы гордились, что способны выносить такие нагрузки.

Савельев никому и никогда не давал ни малейшей поблажки. В том числе и себе.

Один раз в жизни я было подумал, что Савельев меня пожалел. Но конечно, я ошибался.

Осенью 1995-го мы совершали горный переход в Приэльбрусье. После теракта в Будённовске было решено начать подготовку бойцов по ликвидации главарей бандформирований в горной местности. Отобрали тех, кто проявил себя в Буденновске, и забросили на высоту. Савельев вёл нас как старший.

Мы шли рядом с Анатолием Николаевичем. Увидев меня, купающегося в собственном поту под тяжестью снаряжения и высоты, он внезапно скомандовал:

— Д-дайте мне свой п-пулемет.

Помимо стандартных тридцати кило боекомплекта, я тащил на себе пулемет Калашникова. Мы их только получили на вооружение. При вылете в Будённовск командир запретил брать тяжелое оружие. Командира можно было понять — до Будённовска при освобождении заложников мы обходились без пулемётов. С патронами нужного калибра тоже был дефицит.^[9] Но после повторного запрета брать пулемет с собой, я упёрся и самовольно потащил его на борт. В результате в Будённовске, где мы попали в настоящую мясорубку, этот пулемет спас мне жизнь. С тех пор я никак не мог с ним расстаться и везде таскал за собой. Хотя пулемет, в довесок ко всему остальному, был страшно тяжелым.

Но всё-таки мне сложно было поверить, что Савельев решил дать мне поблажку.

— Что, Анатолий Николаевич? — переспросил я.

— Д-давай сюда свой п-пулемет, — повторил он.

Я не ожидал того, что произошло дальше.

— Саша! — скомандовал Савельев ближайшему бойцу. — Б-быстро бери пулемет и тащи к-километр. П-потом отдавай ближнему, тот с-следующему и так далее. Все п-поняли? А то идёте н-налегке.

Но поразило меня не только это. А то, что Савельев нёс пулемёт наряду с остальными. Нёс последним, когда силы у всех были уже на исходе.

Прошлое. 1946 — 1971

Есть такое английское выражение — self-made man. Человек, который сделал сам себя. Обычно так говорят о тех, кто достиг успеха без посторонней помощи. И часто под успехом понимается самое простое и понятное — разбогател.

Савельев больших богатств не скопил. Но чего достиг — того достиг сам. Он действительно сам себя сделал.

Его родители расстались вскоре после рождения сына. Отец пропал, а мать быстро завела новую семью. Ребёнок от прошлого брака стал обузой. Мальчика к себе на воспитание забрали бабушка и дед.

Дед умер, когда мальчику было четырнадцать. Тогда он подошел к бабушке и сказал: «Я воспитаю себя сам». Сказал, как отрезал.

На удивление бабушки Толя начал проводить часы за чтением. В будни он усиленно занимался боксом. По выходным — ходил в театр. Ходил один — мальчишкам со двора это было неинтересно. Мальчишки мечтали стать ворами — это казалось романтичным.

А Толя ходил на спектакли. Садился как можно ближе к сцене и смотрел очень внимательно.

Физический факультет педуниверситета, а потом психологический факультет Высшей школы КГБ развили его аналитические способности, талант психолога и даже театральные навыки.

Он был прекрасным актёром.

Девяностые. Москва, Грозный, далее везде

В начале девяностых «Альфу» использовали в спецоперациях по выявлению торговцев оружием, наркодилеров, бандитов и тому подобной публики. Милиция почему-то перестала с ними справляться. А часто и находила с ними общий язык.

Кстати о языке. Мы учились говорить на фене. Кто-то притащил на базу словарь блатных слов — читался на ура.

Савельев мастерски научился говорить на фене, а еще — по-бандитски сплевывать слюну. Мы просили его изобразить пахана, и он, при всей его врожденной интеллигентности, моментально становился отъявленным бандюганом. Мы хохотали, а он, вдохновленный благодарной публикой, входил в раж.

Как-то перед Новым годом агентурная сеть засекла чеченскую банду. Они искали оружие. По мнению КГБ — для проведения серий терактов с целью провокации столкновений на межнациональной почве. Полковнику Савельеву и Владимиру Луценко поручили выйти на контакт с группировкой. Легенда была простая — они торговцы и готовы продать оружие.

Операция получила название «Капкан».

Савельев и Луценко готовились к спектаклю очень серьёзно: от того, как они сыграют свои роли, зависела их жизнь.

Готовились тщательно: отрабатывали блатные жесты, говорили на фене, тренировали характерную бандитскую улыбочку. Даже ходить стали вразвалочку.

Анатолий Николаевич полушутя-полувсерьёз предлагал залить волосы гелем.

Как-то утром он пришел в подразделение в часах из белого золота. Сразу это не заметили — подумали, сталь или серебро. Но один разбирающийся нашёлся.

— Анатолий Николаевич, Вы уже совсем вжились в образ? — поинтересовался один из бойцов.

— А что такое? — спросил Савельев.

— Я про часы золотые. Сейчас замашки бандитские переймете. А на нашу зарплату себе многое не позволишь. Будет внутренний конфликт.

— Золотые? Это золото? — удивился Анатолий Николаевич. Поднес руку к лицу, зажмурил один глаз и внимательно разглядывал часы. — По-моему, золото жёлтое…

— Золото разное бывает. И марка очень дорогая.

— Тьфу ты, Господи. Дочка на день рождения подарила. Зять у меня богатый. С ума сошла, что ли? — возмутился Савельев.

На следующий день он явился на службу без часов. — Товарищ полковник, а где же часы? — спрашиваем его.

— Часы? А, подарил.

— Подарили?

— Да встретил вчера старого товарища, а у него юбилей! Звал отпраздновать, но пришлось извиниться, не мог. Часы подарил. Хороший мужик.

Мы только переглянулись.

Так или иначе, встреча с бандитами прошла на ура. Чеченцев принимал «авторитет» Луценко. Принимал шикарно, как дорогих гостей. Савельев изображал «младшего». Вся красота снималась на семь камер. Я видел эту запись. Савельев и Луценко говорили и вели себя как настоящие уголовники — напористо, развязно, но соблюдая понятия. На чеченцев приём тоже произвёл впечатление, так что хозяева получили встречное приглашение — в Грозный, где переговоры должны были продолжиться.

«Альфа» вылетела на Кавказ брать бандитов.

Гостей принимали в богатом грозненском доме. Во время пиршества ворвались бойцы «Альфы». Скрутили всех — в том числе и наших. В интересах дела их отделали наравне с чеченцами и приковали друг к другу наручниками.

— Славно сработано, ребята, — говорит руководитель операции. — Отстегивайте наших.

Савельев и Луценко крутят головами — где ключи?

— Ключи… Потерял… — мямлит младший сержант.

Мужчины — побитые, помятые, прикованные друг к другу — начали смеяться. Это было и вправду смешно.

На исходе второго часа ожидания побитый Савельев в «браслетах» читал Луценко стихи Цветаевой. Столь же артистично, как парой часов раньше ботал по фене.

Это было не единственное приключение такого рода. Мы очень интенсивно работали по группировкам. И Савельев демонстрировал настоящие чудеса.

1988, осень. Нагорный Карабах

Савельева захватили армяне.

Армянские группировки были отлично подготовлены — их бойцы прошли войну. Их командиры были умны, злы и расчётливы. Воевать с ними было сложно. Обмануть — ещё сложнее.

Анатолия Николаевича не было уже больше суток. Шансы на его вызволение из плена таяли. Откровенно говоря, их уже практически не было.

Четверо офицеров сидели за столом в маленьком доме в горном селении и ломали головы, по сотому разу проговаривая одни и те же соображения.

— Может, всё-таки штурмануть? Попробуем?

— Армяне Савельева убьют сразу. Как только поймут, что мы за ним.

— Да. Эти могут. Но делать-то что?

— Может, всё-таки штурмануть? Есть ещё варианты?

— Штурмануть — не вариант. Они его убьют.

— Мы что-то делать будем? Или мы ничего не будем делать?

Внезапно в дверь постучали. Офицеры схватили оружие и заняли позиции по периметру комнаты.

— Я открою, — прошептал один из бойцов.

Он медленно и неслышно подошел к двери. Открыл засов. Осторожно, кончиками пальцев толкнул дверь. Через секунду — распахнул настежь.

— Анатолий Николаевич! Вы?!

На пороге стоял Савельев. Он держался одной рукой за дверной косяк и улыбался.

— Что случилось? Почему они Вас отпустили? — наперебой восклицали бойцы.

— Я п-провел с ними в-воспитательную работу, и ребята п-поняли, что они н-неправы, — ответил тогда Савельев, хитро улыбаясь.

Что было тогда между ними, Анатолий Николаевич так и не рассказал. Он вообще не любил объяснять, как он делает те или иные вещи. Он предпочитал это показывать.

Мы все учились у него. Все.

Я тоже.

Девяностые. Москва, Кунцево

Мы «вели» продавца гранатомётов. Он был мелкой сошкой, нам же нужен был покупатель.

Идиотский газетно-журнальный образ «спецназовца», который умеет разбивать о голову кирпичи, жрать лягушек и за три секунды убивать триста врагов, не имеет никакого отношения к реальности. То есть мы, конечно, умеем использовать насилие. Нас учат стрельбе, взрывному делу и тому подобному. Нас очень хорошо этому учат. Но нас учат и другим вещам.

Я уже говорил, «Альфа» создавалась на основе «семёрки». Седьмое управление КГБ занималось оперативно-поисковой работой — наружное наблюдение, охрана и так далее. В народе — «наружка» или «топтуны». Первый состав «Альфы» был в основном из этой структуры.

В первую очередь нас учили именно этому — следить. Выслеживать, подстерегать. Незаметно следовать за объектом, замечать контакты. Перед захватом преступников мы могли неделями выяснять все их связи и явки. И уже потом — брали. Всех.

Продавец гранатомёта забил место встречи на перроне станции пригородных поездов. Место оказалось пустынным, а точнее — пустым. На огромной платформе было только двое мужчин — я и он. Фоном служила старушка, присевшая на лавочку, да мама с коляской.

Продавец был внимательным, хитрым. Он смотрел на меня с растущим подозрением. Да, я изображал городского пьянчужку, потягивая пиво из бутылки, но что-то пошло не так. То ли время было раннее для пьяниц, то ли стрелки на брюках не вписывались в образ. Продавец почуял подставу, засуетился, и явно собрался сваливать.

У меня оставалось несколько секунд. И вот тогда — сам от себя такого не ожидал — я подошёл к краю платформы, расстегнул брюки и отлил прямо на рельсы. Бабулька возмущённо заквохтала. Я слегка повернул к ней голову и громко рыгнул.

И владелец гранатомёта повёлся. Этот хмырь не мог себе представить, что сотрудник органов может повести себя вот так. Надо было видеть его глаза, когда минут через десять он поймал своей челюстью мой локоть. Потом во время допроса он всё никак не мог перестать удивляться.

Вот это я сделал по-савельевски. Тот умел удивлять. И побеждать.

Но до Анатолия Николаевича мне всё-таки было далеко. Анатолий Николаевич вживался в любой образ. И никогда не прокалывался. С другими — бывало. До сих пор помню, как на «стрелке» с чеченскими бандитами у моего напарника вырвалось слово «отставить!». Тогда я подумал, что нам конец — и уж точно провал операции. Бандиты чудом пропустили это мимо ушей. Но это было чистое везение. А вот Савельев не прокалывался в принципе.

Я много думал о том, в чём был его секрет. Пожалуй, в том, что Анатолий Николаевич не просто чувствовал людей. Он им сочувствовал. Всем. В том числе таким, которые, казалось бы, никакого сочувствия вызвать не могут в принципе.

Вы спросите: «И террористам он тоже сочувствовал?» И я отвечу — да. Я это знаю точно.

1988, зима. Северная Осетия, Орджоникидзе

Четыре бандита, вооруженные двуствольным обрезом охотничьего ружья, кинжалом и ножом, заманили школьную экскурсию в угнанный ими автобус и объявили их заложниками. Тридцать один ребенок и учительница оказались в смертельной опасности.

Под сиденьями детей террористы поставили канистры с бензином. Потребовали предоставить самолет, два миллиона долларов, оружие и наркотики. На размышление властям дали 40 минут, в противном случае обещали убить или сжечь всех заложников. Главарь террористов, Павел Якшиянц, пригрозил, что будет выбрасывать по одному трупу ребенка, если заподозрит неладное.

После передачи требований бандиты погнали автобус, плотно зашторенный занавесками, в аэропорт Минеральных Вод. Туда привезли и родителей маленьких заложников. Время шло, у родителей начинали сдавать нервы. Женщины рыдали и выкрикивали имена своих детей. Отцы вытирали слезы.

Савельев стоял возле обезумевших родителей. Отец двух дочерей, он очень хорошо понимал, что они чувствуют. И его трясло от ненависти к бандитам. Позже он сказал жене, что в тот момент хотел одного — разорвать подонков голыми руками.

Переговоры были мучительными и бесполезными. Рисковать жизнью детей никто не хотел. Преступникам предоставили всё, что они хотели, включая самолёт.

«Альфа» была готова к штурму. Но приказ не отдали. Самолёт решено было выпустить. Савельев грыз локти.

Пунктом назначения бандиты выбрали Израиль — страну, с которой у СССР не было дипотношений. Они покинули СССР и приземлились возле Тель-Авива.

Советская сторона к тому времени связалась с Израилем. Израильтяне знали, что такое терроризм. Они согласились выдать бандитов, с единственным условием, что тех не расстреляют. Не потому, что их было кому-то жаль — законы Израиля смертную казнь не предусматривали. Советская сторона с этим согласилась.

Через три месяца состоялся суд.

Савельев присутствовал на последнем заседании, когда зачитывали приговор. Он внимательно разглядывал террористов. Ничего злодейского в них не было. Это были обычные мужики с обычными лицами, люди из толпы.

Началось оглашение приговоров. Первый — лидеру, Павлу Якшиянцу. Анатолий Николаевич знал, что именно он — вдохновитель группы, который до последнего не хотел отпускать перепуганных и измотанных детей. Что он наркоман и преступник, с тремя ходками в прошлом.

— Павел Якшиянц признан виновным и приговаривается к пятнадцати годам лишения свободы, — прочёл судья по бумажке.

Яшкинянц, услышав приговор, вскрикнул и закрыл лицо руками.

Савельев в этот момент смотрел на него очень внимательно — так, как смотрел когда-то на театральных актёров в ключевых сценах. Но это был не театр. Всё происходило на самом деле.

Потом полковник признался жене, что в этот момент ему стало по-настоящему жаль Якшиянца. Как сказал он сам, «сильно, до боли в груди». Он видел неглупого, небесталанного человека, который так скверно распорядился собственной жизнью.

Тогда он ещё не знал, что через два года Якшиянц, отправленный в златоустскую тюрьму, попытается устроить массовый побег. Попытка окажется неудачной, зато к сроку прибавится ещё пятнадцать лет. В 2005 году ему всё-таки скостили срок, и он вышел на свободу — доживать, что осталось.

Сейчас я понимаю Савельева. Я участвовал в разных спецоперациях, и уже потом, размышляя о тех событиях, могу сказать так — никто не рождается террористом. Люди прибегают к террору по самым разным причинам, поскольку запугивание и угрозы могут показаться простым решением всех проблем.

И никогда нельзя знать заранее, кто соблазнится таким решением. Не обязательно это бывший военный или профессиональный уголовник. Это может быть совершенно безобидный на первый взгляд человек.

Например, больной на голову пенсионер.

1997, зима. Аэропорт Шереметьево

Самое обычное ЧП. Насколько ЧП может быть обычным.

Самолет Ил-62М, следующий по маршруту Магадан-Москва, шел на посадку, когда пилоты сообщили: на борту террорист. Он требует 10 миллионов долларов, дозаправку и перелет в Швейцарию. В противном случае обещает взорвать заложников.

В самолете находились 142 пассажира и 13 членов экипажа, всего 155 человек.

Действия властей были штатными. Под ружье были поставлены Антитеррористический центр ФСБ, «Альфа», милиция, спасатели МЧС, пожарные и около десятка бригад «Скорой помощи». Министерство иностранных дел уведомило об инциденте посольство Швейцарии в Москве. Сотрудники посольства подтвердили готовность оказать любую помощь в выдаче виз и разрешении пролета самолета в Швейцарию.

Бойцы Группы «Альфа» во главе с Александром Ивановичем Мирошниченко, первым заместителем начальника Группы, экстренно выехали в аэропорт.

Поначалу все думали, что террористов на борту от четырех до шести человек. Именно такую информацию специальным кодом передал командир лайнера Владимир Бутаков, поскольку прямые разговоры контролировались находившимся в кабине «воздушным пиратом».

К тому времени в «Альфе» уже была проделана огромная работа по анализу своего и мирового опыта. Освобождение самолёта стало типовой задачей по плану «Набат», принятому в 1982 году. Разумеется, все конкретные решения, касающиеся деталей операции, принимаются непосредственно на месте, исходя из особенностей каждого теракта. Бывает, приходится применять нестандартные приёмы. Преступники имеют отвратительную привычку усложнять условия штурма. А времени на размышления обычно мало. Иногда — всего несколько минут.

Но здесь сюрпризов не ожидалось.

Как только Ил-62 приземлился в Шереметьево, его немедленно сопроводили на рулежную площадку № 1 НИИ гражданской авиации — подальше от регулярных рейсов. Поначалу пассажиры сохраняли спокойствие. Каждый продолжал находиться на своем месте и был пристегнут ремнём безопасности.

Мирошниченко запросил разговор с террористом. Тот выдвинул условия: «Я требую десять миллионов долларов и перелет в Швейцарию. Иначе убью всех пассажиров».

Прошло полчаса. Люди в салоне нервничали. Наблюдатели докладывали: через иллюминаторы видно, что женщины вытирают глаза платками, зажимают рты руками. В оперативном штабе, расположившемся в помещении аэропорта, приняли решение: в самолет отправится командир оперативно-боевого отдела Александр Алёшин с задачей выяснить, сколько террористов на борту, какова обстановка и что можно сделать.

Высокий, красивый, в куртке авиамеханика, Алёшин направился к машине-трапу.

В такой ситуации можно действовать только под прикрытием. У террориста не должно возникнуть сомнений, что перед ним — обычный инженер аэропорта.

Машина-трап должна была доставить Алёшина к самолету. Под видом спеца, обслуживающего лайнер, он должен был вступить в технический контакт с террористом. Но как? Ведь «механик» будет находиться снаружи, а террорист и полторы сотни заложников заперты внутри. Легального повода проникнуть внутрь у него не было.

— Что происходит? — вдруг воскликнул руководитель оперативного штаба.

К Алёшину подбежал какой-то человек — крепкий, приземистый.

— Это же Савельев! Почему сам пошел? — удивился Мирошниченко.

Полковник тем временем размашисто хлопнул Алёшина по плечу и сделал жест рукой: «Залезай в машину».

— Ну кто его просил! — воскликнул Мирошниченко. — Понеслась…

— Слышишь, друг, сейчас п-подъезжаем, и ты как можно дольше стыкуйся с самолетом, п-понял меня? Как можно дольше, — говорил тем временем Савельев водителю машины-трапа. — Саня, г-готов?

Алёшин кивнул и улыбнулся.

Машина начала стыковку. Они увидели заплаканные лица женщин и напряженные мужчин-заложников. Перепуганные люди смотрели на них из иллюминаторов.

Вдруг Савельев спрыгнул из машины, подбежал к самолету и закричал:

— Товарищи пассажиры, трап п-подан. Покиньте с-самолет, не з-задерживайте работу аэродрома!

Так делать было нельзя. Последствия могли быть непредсказуемыми.

Но это сработало. Террорист вдруг дал стюардессам команду открыть дверь и выпускать пассажиров.

Напуганные пассажиры выходили один за другим. «Дайте мне знак, когда появится террорист, кашляни-те», — незаметно шепнул Савельев мужчине, удержав его за локоть. Тот кивнул.

Пассажиры спускались по трапу, вышел последний, а знака так и не было. Оставались внутри и члены экипажа. «Внутри засел, гад», — шепнул Алешин.

Пассажиров пригласили в подошедший автобус. Сразу после завершения посадки пассажиров-заложников в автобус Савельев скомандовал: «Пошли. Действуем согласно плану».

Алешин и Савельев ступили на борт. Пилотская кабина была пуста. Они вышли в коридор. Перед ними, через семь рядов, на пассажирских креслах сидели пилоты и стюардессы, в проходе за ними стоял старик с оплывшим лицом. В руках он держал пластиковый пакет. Из-под пальто в пакет тянулся провод.

— Почему с-сидите? — спокойно и удивленно произнес Савельев, обращаясь к членам экипажа, словно не замечая старика.

Пилоты молчали. Напуганные стюардессы начали как одна поднимать глаза кверху, делая знаки на стоящего за ними.

— Мужик, а ты что встал? Самолет сейчас убирать будут, бригада уже приехала, выходи, — развязно проговорил Алёшин.

Старик вдруг послушно пошел. Прошел коридор самолета. Свернул к выходу. Савельев и Алёшин подхватили его сзади.

— У меня горячая рука, горячая рука! — закричал старик.

— Что там у т-тебя с рукой? — переспросил Савельев и резким жестом распахнул пальто. Увидел провод. Дернул.

Провод оборвался.

Ничего не произошло.

— Ну ты и дурак, м-мужик, ну и дурак, — констатировал полковник.

Савельев ошибся совсем немного. Террорист был психически больным.

Это был пенсионер с Колымы, 1938 года рождения, коренной магаданец. Звали его Геннадий Тодиков. Под старость лет у него слегка поехала крыша. Он увлёкся идеей совершить революцию в мировой торговле и долго досаждал магаданским чиновникам своими проектами. Несколько раз его выставляли из приёмной губернатора. В конце концов он решил улететь на Кубу — почему-то через Швейцарию. Бомба, которой он угрожал, говоря, что «это хорошая доза пластита», была муляжом. После суда старика отправили в психушку. Где ему и было место.

Но всё это выяснилось потом. А в тот день Наталья Михайловна Савельева по-вечернему спокойно смотрела телевизор, вышивая картину — три алых мака. Под торшером было светло, за окном уже темнело. Вот-вот с работы должен был вернуться муж, полковник Савельев, начальник отдела спецподразделения «Альфа». Прошел час, Наталья Михайловна начала уже дремать в кресле, иголка выпала из ее рук, и вдруг она вскинула голову:

— Экстренное сообщение. Заложники из самолета, захваченного террористом в аэропорту Шереметьево, освобождены. Террорист задержан.

Наталья Михайловна негромко вскрикнула. В телевизоре был ее муж в форме авиамеханика и вел террориста, крепко схватив его за руки и свернув их назад.

Именно в этот момент в дверь позвонил Анатолий Николаевич.

— Толя, ну зачем ты-то пошел? — со слезами на глазах спрашивала его жена, следуя из прихожей на кухню за мужем. — Ты полковник, твое дело — руководить!

— А, в новостях уже показали? Ч-чёрт бы их побрал. Да понимаешь, ну д-дольше бы объяснял, что д-да как. Сам пошел и сделал. Д-дилетант там был. Я сразу понял. Надо было ошарашить его. Видишь, я уже дома. Давай ужинать.

Потом Савельев рассказывал, что уже на этапе переговоров заметил: Тодиков мямлит, не может четко отвечать на вопросы. И решил взять его на хапок, напором.

Полковник рискнул и выиграл. В очередной раз.

Никому и в голову не пришло, что этот очередной раз может оказаться его последним выигрышем.

1997, зима. Москва. Шведское посольство

19 декабря — через десять дней после операции в Шереметьево — у меня в кармане запищал мультитон^[10].

Я прочёл сообщение: «Захват заложника. Посольство Швеции, Мосфильмовская 60». И тут же набрал базу.

— Приезжать не нужно. Там один террорист и один заложник. Хватит и тех, кто на дежурстве, — ответил дежурный.

Немного позже пришло сообщение: «Террорист на Мосфильмовской захватил Савельева».

Нет, причин для паники я не видел. Было понятно, что Савельев дал себя захватить сознательно. Теперь нужно было ждать, пока он вернётся с добычей.

Всё началось в 18:30. В центре Москвы из здания шведского посольства вышел торговый представитель Швеции Ян-Улоф Нюстрем. Когда он стал открывать свой автомобиль «Вольво», к нему подбежал неизвестный. Угрожая пистолетом, он приказал шведу сесть за руль. Сам сел на заднее сиденье. Резким движением перетянул горло заложника ремнем безопасности.

Террорист был мужчиной лет тридцати. Представился Андреем. В дальнейшем выяснилось, что это был некий Сергей Кобяков, уроженец Челябинской области, дважды судимый и находившийся в федеральном розыске.

Это была первая в российской истории спецоперация, провал которой грозил международным скандалом.

В девяностые Россия имела репутацию криминальной страны. Убийство шведского дипломата в центре Москвы подтвердило бы — Россия страна дикая и иметь с ней дело нельзя. Сверху поступила директива: действовать крайне осторожно. Нельзя было допустить, чтобы иностранному гражданину был причинён вред.

Группа сотрудников «Альфы» вошла в здание посольства с черного хода. Машина со снайперами осталась у входа.

Шло оперативное обсуждение.

— Ситуация следующая, — докладывал начальник боевого отдела. — «Вольво» находится в тридцати метрах от главного входа. Заложник — на месте водителя. Террорист сидит четко за ним. Шея заложника зафиксирована ремнем безопасности. Подходы к машине со всех сторон свободны.

— Брать штурмом опасно — слишком тесный контакт террориста и заложника, — подхватил руководитель штаба. — Снайперов распределить на крыши по периметру. Необходимо подготовить одежду сотрудника посольства для переговорщика. Размер пятьдесят. Дальнейшие действия — по моему приказу. Алёшин, на переговоры пойдешь ты.

Александр Алёшин — тот самый — ушел переодеваться в синюю куртку и брюки. Наши расположились у окна, из которого прекрасно просматривался автомобиль. Можно было даже разглядеть выражения лиц людей, сидящих в машине. Швед был явно напуган. Террорист крутил головой. Ни страха, ни смятения на его лице не было.

— Смотрите! — вдруг крикнул посольский.

В этот момент к «Вольво» подбежал мужчина в штатском. Наклонился. Террорист опустил стекло. Мужчина начал жестикулировать, будто что-то объясняя.

— Савельев! — закричал начальник штаба. — Откуда он здесь?

— Прибыл за полчаса до вас. Показал корочки, — с недоумением ответил глава службы безопасности посольства.

Как потом выяснилось, Савельев оказался близко к месту происшествия. Произошло это из-за мелочи. 19 декабря праздновалось восьмидесятилетие органов госбезопасности. Вообще-то День Чекиста — 20 декабря, но в том году он пришелся на субботу. Поэтому торжества перенесли на пятницу. Савельев побывал на работе, потом заехал домой и отправился обратно на службу. Когда запищал его мультитон, он был недалеко от Мосфильмовской. Поэтому полковник сразу, не выходя на связь со штабом, побежал к посольству. И успел первым, ещё до приезда руководства ФСБ, которое отправилось на место происшествия прямо с праздничного концерта в зале «Россия». В костюмах и при галстуках.

Алёшин стоял молча, уже переодетый в синее. Его опять опередили.

Тем временем у машины завязался диалог. Его слышал Нюстрем — и это всё, что мы знаем о том, что происходило между Савельевым и террористом.

— П-послушайте, — говорил мужчина, заикаясь, — у этого иностранца жена у-умирает, он н-на сердце жаловался сегодня. З-зачем Вам такой? Сердце м-может остановиться. Возьмите м-меня.

— Ты кто такой? — крикнул террорист.

— Я с-сотрудник МИДа. Руководство п-просило меня п-поменяться с ним. Я не хочу, м-мне страшно. Просто с-скажите, что не с-согласны, и я уйду, — промямлил Савельев и опустил глаза.

— Какая ещё жена в больнице? — террорист одной рукой схватился за ремень на шее шведа, в другой держал гранату Ф1. Рядом лежал пистолет Макарова.

— Да он Вам скажет, — Савельев повернулся к Ню-стрёму и стал говорить «по-шведски». Шведского он не знал, просто произносил бессмысленные слова, напоминающие по звучанию шведский язык.

Нюрстрём понял — это сотрудник спецслужб. И испуганно закивал, изображая понимание.

Спектакль получился убедительный. Террорист поверил.

— Ладно. Садись вместо шведа. Только без глупостей, — сказал он.

Он жестом приказал шведу отстегнуть ремень и резким движением вытолкнул его из машины. Савельев быстро занял место водителя и захлопнул дверь.

Террорист моментально перекинул веревку через шею Савельева, сильно стянул и зафиксировал за подголовником.

Между Савельевым и террористом завязался разговор. О чем? Мы этого уже не узнаем — прослушки в машине не было.

Через десять минут террорист подозвал сотрудника посольства и потребовал радиотелефон для переговоров. Он передал требования: три миллиона долларов США и самолет для вылета в неизвестном направлении.

Время шло. Анатолий Николаевич и террорист сидели в машине уже почти час. Из штаба было видно — они оживленно беседуют. Но о чем? По губам было не прочитать, они сидели неудачно, вполоборота.

Вдруг террорист вышел на связь по рации:

— Принесите бутылку коньяка.

Похоже, Савельев развёл террориста на выпивку. Что он задумал? Напоить и обезвредить? И как ему удалось убедить выпить бывалого злодея? Впрочем, от Савельева ожидали чего угодно.

Началась суета. Оказалось, в посольстве коньяка нет. За бутылкой отправили молодого офицера. Прошло пятнадцать минут, а он все не возвращался. Террорист, казалось, начинал нервничать. Совершал резкие движения плечами, постоянно смотрел в зеркала бокового вида.

— Ну куда он запропастился, — занервничал командир штаба.

Через минуту в штаб ворвался гонец — офицер.

— Что так долго? Коньяк найти проблема? Бар напротив!

— В баре сказали, что бутылку не продадут, только на разлив. Поэтому я побежал в магазин. А ближайший — в пятнадцати минутах, — объяснял запыхавшийся молодой офицер.

— Интеллигент. Не мог бутылку в баре силой взять, — вставил кто-то из штабных.

Наконец, коньяк принесли. Террорист выпил. Снова вышел на связь и запросил курево.

Все оживились. Начнет прикуривать — потеряет бдительность на секунду-две. Этого достаточно, чтобы его обезвредить. Наверняка это снова Савельев подвел террориста к мысли закурить — дал нашим шанс обезвредить. В штабе было принято решение: постараться взять террориста живым.

Алёшин с пачкой сигарет в руках приблизился к машине. Террорист опустил стекло, Алешин протянул пачку. Тот ловко, одной рукой, взял пачку, вынул сигарету и вставил в зубы. В другой руке держал гранату. Он не сводил глаз с Алёшина и контролировал ситуацию. Алешин жестом предложил террористу зажигалку — надеялся, что тот машинально возьмет ее, положив на мгновение гранату, тогда-то бы он и осуществил захват.

Но террорист скомандовал:

— Сам дай прикурить!

Алёшин дал прикурить. Ничего не вышло. Но он успел переглянуться с Савельевым. Вернулся в штаб и доложил: Савельев сумел подать ему знак «все под контролем».

В штабе поняли — у Савельева есть план. Были очевидны два сценария: либо Савельеву удастся самому обезвредить террориста в машине, либо он сделает это по пути в аэропорт, откуда Кобяков хочет улететь.

Но было видно, что диалог в машине продолжался. Нервозность террориста росла. Ровно в полночь Кобяков запросил разговор с начальником штаба по радиотелефону.

— Немедленно выполняйте мои требования, иначе заложник умрет, — прокричал террорист.

Начальник штаба ответил, что в такое позднее время деньги собрать тяжело, но они делают всё, что могут. Террорист согласился ждать.

Сегодня уже понятно: переговоры в машине не задались с самого начала. Одна из причин — то, что они происходили в машине. Работа в замкнутом пространстве, когда переговорщик в роли заложника наедине с террористом — самая сложная. При захвате заложников в самолете или автобусе террорист обычно испытывает эмоциональные взлёты и падения. Ему страшно, но и приятно красоваться перед толпой. Он чувствует себя могущественным — и иногда расслабляется, теряет бдительность. А в ситуации один на один красоваться не перед кем, и террорист не расслаблялся ни на секунду.

Ровно через десять минут после разговора со штабом, в 00:10, Савельев вдруг завел автомобиль. Машина медленно начала движение.

— Всем внимание! — вскочил глава штаба.

Автомобиль прокатился несколько метров и остановился у ворот посольства. Из машины вдруг вышел связанный веревкой Савельев и встал у передней левой двери.

— Что происходит? Что он задумал? Снайперы, прицел на террориста, — отдал приказ глава штаба.

Прошло три минуты. Савельев продолжал, не двигаясь, стоять у машины.

— Садись обратно! — вдруг закричал террорист.

Анатолий Николаевич послушно вернулся в автомобиль. Машина начала медленно двигаться к месту, где стояла раньше.

— Что за чертовщина там происходит? Что за выкрутасы? — крикнул начальник штаба.

Прошла минута. Неожиданно в машине началось движение.

— Он душит Савельева! Внимание снайперы, готовность номер один! — скомандовал начальник штаба.

Террорист набросил на шею Анатолия Николаевича верёвочную петлю. Савельев пытался сопротивляться, оттолкнул террориста. Вдруг дверь со стороны пассажира открылась, и террорист заорал:

— Приведите другого заложника! Замена! Замена!

Савельев сидел в машине и держался за грудь. Еще мгновение, и он начал складываться пополам. На спектакль это было непохоже.

А в штабе уже знали: Савельеву действительно плохо. Он смог подать условный знак «плохо с сердцем». И тут же потерял сознание.

Террорист выскочил из машины, открыл дверь и вытолкнул полковника. К нему тут же ринулся врач скорой помощи. Внезапно террорист бросился помогать врачу. Вместе они тащили полковника к машине скорой помощи.

Тут раздался выстрел. Террорист упал. К машине бросилась группа захвата, но преступник поднялся и стал стрелять по бойцам. Те открыли ответный огонь. Одновременно снайпер выстрелил ещё раз. Чья пуля оказалась смертельной, теперь уже неважно. Кобяков был мёртв.

Сердце полковника Савельева остановилось в 2:30 ночи в больнице номер тридцать пять, куда его привезла скорая. Врачи констатировали смерть от остановки сердца.

1997, зима. Подмосковье

20 декабря, в 5:30 утра в квартире Савельевых раздался звонок в дверь.

Наталья Михайловна не спала. Она вышивала картину — красные маки. Она начала её во время операции в Шереметьево, а теперь заканчивала. Думала о жизни и о том, когда вернётся муж. Смотрела на стену — там висела её любимая картина, коза на солнечном лугу. Она увидела это полотно на Арбате год назад, когда гуляла с мужем солнечным зимним утром. Тогда Наталья Михайловна только-только оправилась от туберкулёза, который чуть не свёл её в могилу. Картина ей очень понравилась, но Анатолий прошёл мимо. Как выяснилось, у него просто не было с собой денег её купить. Но желание жены он запомнил — и с января по июль каждое утро перед службой появлялся на Старом Арбате, искал картину и художницу. Та всё-таки появилась, и картина заняла своё место на стене в доме Савельевых.

Думая обо всём этом, Наталья Михайловна пошла открывать.

На пороге стояло все высшее руководство «Альфы».

Она сразу всё поняла. И даже не запомнила, что именно ей говорили.

Впоследствии я много общался с Натальей Михайловной, и помню, как она об этом рассказывала.

Ночью, одна, она вспоминала другие ночные звонки в дверь — когда открывала и видела на пороге счастливого мужа. Например, когда он вернулся из Афганистана. Это была последняя афганская командировка, за которую Толя получил орден. Он был очень веселым. Рассказывал, как только что обмыли ордена в бане с другими награждёнными сослуживцами. Рассказал, как погрузили ордена в стаканы с водкой и выпили до дна. Обмыли в прямом смысле. Супруга попросила мужа показать орден, а он только ахнул — ордена-то оставили в бане, в тех самых стаканах! Уехал, вернулся с орденом. И долго еще смеялся — описывал удивление банщиков, выдававших ему боевые награды.

Были и другие ночные возвращения, уже с операций. Уставший, довольный, он обнимал жену, что-то рассказывал. И она радовалась. Но всегда знала — однажды она откроет дверь и там будут люди в форме. Которые скажут ей то, что сказали сейчас.

Она сорвалась всего однажды. Это произошло после Будённовска, где мы, сотрудники «Альфы», были брошены на штурм больницы, ее главного корпуса, в котором басаевцы удерживали две тысячи заложников.

Женам тогда позвонили и сказали, что «Альфа», дескать, на учениях. Но по телевизору начали целыми днями «крутить» кадры из Будённовска. Вся страна, не отрываясь от экранов телевизора, жила только этим, ожидая развязки. И всем было понятно, кто там, на огневых рубежах.

Наталья Михайловна, как только Савельев вернулся домой, в отчаянии сказала:

— Или я, или работа. Выбирай! Савельев тут же скомандовал:

— Пошли со мной.

Он привез жену в госпиталь, где лежали молодые офицеры, покалеченные под огнем чеченских террористов в Буденновске. Рядом сидели их родители. Савельев подходил к каждому и просил прощения. За то, что не уберег их сына. За то, что недоучил, раз пуля все же достала.

— Это полностью моя вина, простите меня, — говорил Анатолий Николаевич.

Они вышли из больницы.

— Прости, — сказала тогда жена Савельева. Она никогда больше не ставила мужа перед выбором — долг или семья.

Теперь пришла пора ей исполнять свой долг. До конца.

Утром того же дня младшая дочь полковника, студентка МГУ, должна была идти на сессию. С матерью вдвоём они молча сидели на кухне. И тут дочь сказала:

— Мама, мне пора собираться на экзамен.

Наталья Михайловна тогда вспылила:

— Какой экзамен, ты имеешь полное право никуда сегодня не ходить! Я позвоню в университет, ты сдашь его потом.

Но дочка ответила:

— Нет. Папа бы не одобрил такую халяву.

Экзамен она сдала на отлично.

1997, зима. Москва

Хоронили полковника 22 декабря.

К ДК на Лубянке, где проходило прощание, выстроилась огромная очередь, огибавшая главное здание ФСБ. Очень много людей пришли, чтобы выразить уважение полковнику Савельеву и Группе «А» в целом. А также продемонстрировать свое отношение к разгулу преступности и терроризма.

На Анатолии Николаевиче был парадный мундир. Его сшили за ночь. Оказалось, у полковника парадного мундира не было.

Среди венков и букетов лежал один с жёлто-голубыми лентами. На нём было написано: «Анатолий, я буду вечно благодарен Вам за жизнь». Его положил на могилу торговый представитель посольства Швеции Ян-Улоф Нюстрем, чью жизнь Савельев спас ценой своей.

За операцию у шведского посольства полковник Савельев был удостоен звания Героя России. Посмертно.

* * *

Анатолий Николаевич шёл на опаснейшие операции, не думая о своей безопасности. Даже тогда, когда фактором риска стало его собственное сердце.

Потом я много раз вспоминал наш первый разговор с Савельевым. Он знал, что с моим давлением не все гладко, и мог исключить меня из спецподразделения. Но не стал. Не потому ли, что сам имел похожий грешок? Он никогда не жаловался на здоровье, но позже Наталья Михайловна призналась: после его смерти она нашла во всех карманах нитроглицерин. И вспомнила, что Анатолий Николаевич с трудом прошёл последнюю диспансеризацию: врач не хотел подписывать документы — кардиограмма была очень тревожной. Но он настоял, продавил авторитетом.

Впоследствии в его сейфе нашли стихи, переписанные от руки. Все они — об усталости, о желании уйти из мирской земной жизни.

Я их не помню, те его стихи. Поэтому вспомню всё того же Давыдова: полковник Савельев умер «средь мечей» — умер, уже победив, уже сделав дело, уже спасши чужую жизнь.

Я знаю — он хотел уйти из жизни именно так.

Денис Давыдов
Я люблю кровавый бой

Сергеев

1993, осень. Ночь с 3 на 4 октября. 3:15. Москва, Кремль. Третий этаж первого корпуса. Зал заседаний

За овальным столом никто не сидел.

Вдоль стен стояли стулья, на них расположились командиры силовых структур — около тридцати человек. Все молчали. Говорить было не о чем.

Раздался звук шагов. Барсуков и Коржаков^[11] шли в ельцинскую приёмную. Барсуков чуть отстал, на ходу бросил Герасимову^[12]:

— Дмитрий Михайлович, Президенту доложите Вы. Никто не пошевелился. Ждали Ельцина.

Наконец он появился на пороге. Огромный, страшный, с серым лицом.

Президент Российской Федерации боялся.

Ему было чего бояться. Решалась его судьба. Снова, как в 1991. И снова — в Белом Доме. Только тогда защитники Белого Дома были за него, а теперь — против.

Он обвёл взглядом зал. В нём сидели люди, отказавшиеся выполнять приказ. Его личный приказ, его решение — взять Белый Дом штурмом.

Главным тут было слово «штурм».

Обычно мы получаем такую команду при проведении операции по освобождению заложников. Главная цель которой — сохранение жизни гражданских. Наша цель — не убивать, а обезвредить злодеев. Желательно — руками, в рукопашном бою. Такая задача ставилась до сих пор перед «альфовцами». Частенько на штурм сотрудники шли с пустыми магазинами, чтобы в перестрелке случайно не поранить заложника и не повредить захваченный самолёт.

Но Ельцин вкладывал в это слово совершенно иной смысл. Армейский.

Штурм — это войсковая операция, проводимая согласно Уставу и методичкам. В отличие от захвата, штурм не предполагает, что жизни находящихся в здании имеют хоть какую-то ценность. В помещения входят только после броска или закатывания гранаты. Тёмные углы проверяются автоматной очередью. Огонь ведётся только на поражение. Во время штурма допустимо и желательно использование артиллерии, расстреливающей верхние этажи. В ходе штурма погибает не менее семидесяти процентов находящихся в здании людей.

«Альфа» и «Вымпел» умели штурмовать здания. И готовы были выполнить подобный приказ в любое время и в любом месте. Но не здесь и не сейчас. По двум очень весомым причинам.

Первая состояла в том, что зданием был Парламент Российской Федерации, а находились в нём депутаты Верховного Совета. Спецназовцев учили: необходимо защищать законную власть и бороться с террористами. Люди в Белом Доме террористами не были. Они были законной властью. Не менее законной, чем Борис Николаевич Ельцин и его окружение. Ситуации, когда одна ветвь законной власти воюет с другой ветвью законной власти, Присяга и Устав не предусматривали.

И вторая причина — приказ был отдан устно. Что это значит, отлично помнил каждый «альфовец». Такой устный приказ отдал в своё время Горбачёв, отправив Группу на штурм литовского телецентра. Потом Горбачёв публично отказался от тех, кто выполнил его приказ. Что мешало Ельцину сделать то же самое? Или того лучше — повесить кровь и гору трупов на «Альфу» и «Вымпел»? Ничего, кроме совести. Со своей совестью Борис Николаевич умел договариваться. А если не получалось — звал на помощь водку. Все это знали, и иллюзий никто не питал.

Ельцин сказал, что положение в стране критическое, а засевшие в Белом Доме депутаты пытаются совершить переворот. Поэтому не остаётся другого пути, кроме силового. В заключение Ельцин пообещал, что никто не будет подвергнут репрессиям.

После этих слов он сделал паузу и спросил:

— Вы готовы выполнить приказ президента?

Никто не раскрыл рта.

Ельцин сдвинул брови и прорычал, как раненый хищник:

— Тогда я спрошу вас по-другому: вы отказываетесь выполнить приказ Президента?

Тишина стала мёртвой.

Ельцин развернулся на каблуках и вышел из зала, бросив командиру «Альфы» Зайцеву:

— Приказ должен быть выполнен.

1993, осень. 3 Октября. Утро. Москва, Измайлово^[13]

Лена Сергеева ждала мужа.

Ждать мужа ей приходилось чаще, чем хотелось бы. Гораздо чаще.

Я задавался вопросом: каково́ приходится нашим жёнам и родным, когда нужно ждать. Ждать, не зная, чем закончится для любимого очередное задание. Мы идём плечом к плечу с боевыми друзьями, чувствуя кураж. Они же переносят все тревоги поодиночке. В полном неведении, что происходит, без малейшей возможности на что-либо повлиять. Им остаётся ждать и молиться.

Я задавался вопросом: каково́ приходится нашим жёнам и родным, когда нужно ждать. Ждать, не зная, чем закончится для любимого очередное задание. Мы идём плечом к плечу с боевыми друзьями, чувствуя кураж. Они же переносят все тревоги поодиночке. В полном неведении, что происходит, без малейшей возможности на что-либо повлиять. Им остаётся ждать и молиться.

Существует объективная статистика среднего времени службы сотрудника в боевом подразделении — десять-пятнадцать лет, и надо менять работу, уходить в штаб или дежурку. И как правило, дело не в физической форме. Не выдерживает психика. Так вот, практика показывает, что раньше сдают нервы у жён. Им всё время приходится ждать. Отлично зная, что в какой-то из дней ей могут позвонить в дверь и сказать, что муж погиб.

Но не в этот раз. Слава Богу, не в этот раз! Сейчас она ждала мужа не из командировки, а всего лишь из Измайловского парка. По утрам он тренировался в лесу. У Гены был отпуск, но он держал себя в форме.

— Стоило бы прогуляться в парк всей семьёй, — подумала она. — Погода чудесная, солнце, палая листва шуршит под ногами. И это ничего не стоит. Чтобы пойти в город, нужны деньги. Всё очень дорого. Даже сынишку одеть не на что.

Лена вспомнила, как недавно они ездили в «Детский мир».

— Ты точно уверена, что нужно покупать Сашке эти джинсы? — спрашивал ее в третий раз, уже у кассы, муж.

Джинсы — фирменные, с вышитым на них кедом — стоили тысячу. Зарплата Сергеева была десять тысяч, и всё уходило на еду и быт. В заначке, которую офицеру удалось скопить, была как раз тысяча: на магнитофон или телевизор.

— Гена, уверена. Ему ходить не в чем, а так будут джинсы. С разными рубашками он их целый год проносит, — вздохнула Лена.

Она не винила мужа. Гена был совсем нежадным, просто денег было в обрез. Копили на бытовую технику и платформу. Платформа была мечтой Сергеева. В смысле платформа для автомобиля. Купить машину — об этом и мечтать было нельзя. Сергеев планировал собрать машину самому: купить платформу, поставить на неё кузов, и будет автомобиль. Можно будет ездить на дачу.

— Ничего, перекантуемся, — думала Лена. — Им обоим по двадцать девять, вся жизнь впереди. Главное — они вместе.

Она улыбнулась, вспоминая, сколько времени они с Геной знают друг друга. Они познакомились ещё в школе, и ей этот парень понравился сразу. А ему нравились другие. Что ж, бывает. Школа кончилась, пути разошлись. Встретились через семь лет, на встрече выпускников. Гена предложил проводить до дома. А через пару месяцев предложил выйти за него замуж.

Тогда он служил в «Вымпеле». Лена этого не знала, и знать была не должна. Ей было известно только то, что он работает «где-то там». На работе в магазине, когда девочки спрашивали о муже, она гордо отвечала: «Муж служит в органах».

Вскоре родился сын. Гена пропадал на работе, Лена занималась ребенком. В короткие вечерние часы, когда они были вместе, Лена замечала, что муж заскучал. Она спрашивала его:

— Что происходит? Тебе что, перестала нравиться твоя работа?

Он отвечал, что всё хорошо, но чего-то не хватает. Чего именно, он не говорил. Стоял у окна и молча смотрел вдаль.

Однажды он пришел в хорошем настроении и сказал:

— Лена, я хочу перевестись в другой отдел. Сегодня сдал психологические тесты. Шестьдесят вопросов.

Лена удивилась, что так много, забеспокоилась. Геннадий ответил, что вопросы были несложные, и он уверен, что все получится.

Через пару дней Гена сообщил, что принят — без подробностей. И с того самого дня на любой вопрос о работе говорил:

— Тебе это знать не нужно.

Только однажды, в первые дни на новом месте, он пришел домой довольный и разложил на столе удостоверения и паспорта. Все с его фотографией, но с разными именами. Ничего не объяснял, просто похвастался. Лена решила, что, наверное, теперь муж в каком-то элитном отделе милиции. И только потом, гораздо позже, она узнала, что он работает в КГБ, в боевом подразделении.

Ну что ж, мужчины любят играть в войнушку. Гена приносил фотки с тренировок — он и сослуживцы в лесу, с голыми торсами и автоматами. Иногда ребята с сергеевской работы заезжали к ним на обед. Лена вспомнила их нелепые комбинезоны — как в американских боевиках. Приезжали они, однако же, не на каком-нибудь «Лендровере», а на старой «копейке», куда набивались по шесть человек. Лена всё никак не могла понять, как это они в неё умещаются…

Наконец, раздался звонок. Лена легко встала, открыла мужу, и они пошли собирать ребёнка на прогулку.

1974–1993. СССР — Россия

Самое страшное из всего, что приходилось выносить «альфовцу» в советское время — это лгать родным и близким.

Лгать постоянно, лгать откровенно. Лгать, видя слёзы на глазах любимых женщин и слыша крик:

— Почему ты мне врёшь?!

Вплоть до начала девяностых раскрывать место работы и боевых командировок категорически запрещалось. Всем, включая домашних — родителей и жён. Они не имели права ничего знать. Таких правил не было ни в одном спецподразделении мира. Но параноидальная советская секретность этого требовала. Тогда секретили всё, что только можно засекретить — даже карты местности выпускались фальшивые. И это при том, что стратегический противник настоящими картами СССР обладал. Информацию прятали от своих же. В секретности видели средство от нелояльности. Распространилась поговорка: «Меньше знаешь — лучше спишь».

Поговорка была неправильной. По крайней мере, по отношению к сотрудникам Подразделения и их семьям. Чем меньше знали близкие, тем хуже они спали.

Когда Группа только создавалась, ещё можно было как-то скрывать правду. Говорить, что задержался на работе, отмечал день рождения с коллегами и так далее. Потом начались стажировки. Женам говорили, что отправляются на партийный семинар в Ярославскую область. Писать домой было нельзя. Звонить — в принципе, можно, но по факту нет.

«Партийные семинары» проходили в Керках, маленьком пыльном среднеазиатском городке советской Туркмении. Там дислоцировался 47-й Краснознаменный Керкинский погранотряд Среднеазиатского пограничного округа. Там нас тренировали перед командировками в Афган. Телефон был только в штабе, подходить к нему погранцы не давали: а вдруг будет звонить высокое начальство? Бойцы в конфликты не вступали. На то, чтобы конфликтовать и требовать не было сил. Возвращались с боевых учений на базу никакие: мылись, отдыхали, приходили в себя — и снова на занятия.

А жены ждали. Телефон становился центром их маленькой вселенной. Аппараты были тогда только стационарные, поэтому приходилось управляться с проводом и ставить телефон в самое удобное место, чтобы можно было быстро добежать до него, когда он зазвонит. А пока он не зазвонил, чтобы можно было гневно сверлить этот чертов аппарат взглядом. Дни складывались в месяцы, а мужья все не звонили и не звонили.

Возвращались из Афгана загорелые дочерна. Привозили болезни, которые жены воспринимали как венерические. Жаркий южный климат очень благоприятен для разгула антисанитарии и «пиршества» всяких паразитов. Не случайно в некоторых странах Средней Азии в ту пору детская смертность (до года) иногда достигала половины от числа новорожденных.

— Это что за хреновина? — оперативный дежурный отскочил от бойца, только что вернувшегося на базу из Афгана. С его лба свисал огромных размеров чирей.

— Да пошел ты! Мне откуда знать, что это? Черт, как я с таким жене покажусь? — убивался парень.

Бойца повезли к врачу. К другому. К третьему. Наши врачи, все как один, разводили руками. Тогда бедолагу доставили в профильный НИИ, где были хорошие медики.

— Пендянка, — заявил пожилой опытный доктор.

— Как, простите? — смущенно переспросил боец.

— Пендянка. Болезнь, переносимая насекомыми^[14], — ответил доктор. — Откуда Вы прибыли?

— Алтай, — соврал сопровождающий. Даже врачу нельзя было сказать правду.

— Это вряд ли. Такое только в Средней Азии водится. Ничего, вылечим, — сказал врач и понимающе улыбнулся.

Для жены бойца попросили справку с названием болезни. Иначе в семье был бы грандиозный скандал.

Но скандалы не прекращались. Жёны понимали, что их обманывают, но не понимали, почему. И за что.

— Признайся честно, где ты был! — звучало в десятках кухонь типовых многоэтажек.

За стенкой спали дети. Через дырявые стены и перекрытия всё слышали соседи. Жёны это знали и понимали. Но всё равно срывались на крик, когда мужья талдычили про партийные семинары в Ярославской области, про командировки в смежный НИИ в Горький, про конференции по обмену опытом на головном предприятии отрасли в Свердловской области и тому подобную чушь.

И чем быстрее СССР шёл к своей гибели, тем больше приходилось врать. Перевод Подразделения в высшую степень боевой готовности объявлялся все чаще. Бойцы возвращались с работы под утро. Ну как объяснить жене, почему ты, якобы «научный сотрудник», вернулся в четыре утра? Обычный ответ был — «готовили срочно документацию». Но что должна подумать жена, когда таких ночей в неделю выдавалось две-три?

Разводы в семьях наших сотрудников следовали один за другим. Их волна пошла на спад только в девяностые, когда всё изменилось.

Секретность лопнула, как мыльный пузырь. Журналисты публиковали факты, скрываемые десятилетиями, щедро привирая от себя. Сверхсекретные документы из архивов ЦК КПСС зачитывались с телеэкрана. А новый шеф госбезопасности, Бакатин, начал свою деятельность на новом посту с передачи американцам схемы прослушки американского посольства — в знак доброй воли. Тогда всем очень хотелось быть людьми доброй воли.

Однако нам, «альфовцам», стало проще. Мы были избавлены от постоянного унижения и стыда перед родными и близкими. Более того, появилось правило — жёны должны знать, на что идут. Ещё до назначения в Группу к супруге кандидата приходил человек из Подразделения и проводил беседу. Говорил, что её муж хочет начать службу, сопряженную с высоким риском для жизни. Жена должна была дать или не дать свое согласие. Бойца брали, только если жена соглашалась.

К моей жене приходили тоже, и она сказала «да». А потом начались бессонные ночи. Я недавно спросил её, и она призналась — когда был Будённовск, она не могла сомкнуть глаз. Ну а когда начались командировки в Чечню, бессонными были чуть ли не все ночи, и это продолжалось месяцами.

Раньше она никогда мне не говорила об этом. Берегла.

Иногда я думаю: да, мы были готовы умереть на каждом задании, без такой готовности в Группе было нельзя. А вот были ли готовы наши жёны?

Впрочем, теперь они хотя бы знают, на что идут.

Но тогда появился новый повод для семейных ссор — нищета. Страшная, безысходная нищета девяностых годов.

За чудовищно тяжёлую и рискованную работу платили гроши. Никакого довольствия не было. Буквально — никакого. Мы ездили в боевые командировки за свой счёт. Деньги на обмундирование и прочие необходимые вещи мы брали из семейного бюджета. Помогали ветераны подразделения, которые знали, каково нам. Без этих денег — хоть в кальсонах воюй.

Моя жена все понимала и слова лишнего мне не говорила. А были те, кто уходили. И как их винить? Хотели ведь не красивой жизни — хотели хотя бы детей одевать по-человечески. А тут — траться на бронежилеты и комбинезоны.

1993, осень. 3 Октября. 13:00. Измайлово

Лена с мужем сидели на лавочке и наблюдали за пятилетним сыном, который бросал в озеро камушки. Геннадия что-то беспокоило. Хотя видимых причин не было — светило солнце, ветерок был прохладным, вокруг тишина. Но ему не сиделось.

В конце концов он предложил прогуляться. Они шли по сияющей солнечной аллее, Сашка бежал впереди. Лена ещё раз сказала, что джинсы Сашке сели хорошо, и правильно они их купили.

Сын подбежал к папе и спросил, пойдут ли они завтра в зоопарк.

— Пойдем, — сказал Гена и пообещал, что будут кормить жирафа морковкой. И, посадив сына на плечи, заторопился домой.

Дома был телевизор. По нему показывали, что творится у Белого Дома и вокруг.

Геннадий переменился в лице и сказал:

— Я на работу. Дела плохие.

В это самое время к Белому дому стягивались войска — Таманская, Кантемировская дивизия, Тульская дивизия ВДВ, 119-й парашютно-десантный полк, дивизия внутренних войск им. Дзержинского. В Москву в спешном порядке были вызваны ОМОНы чуть ли не со всех регионов страны. И, конечно, «Альфа» и «Вымпел».

Здание окружила возбужденная толпа. Были среди них и группы активистов со своими призывами и лозунгами, но в основном это была толпа зевак. С одной стороны, толпой двигало любопытство, поэтому зрители были и на набережной, и на крышах домов. С другой стороны, толпой руководил страх. Шутка ли — Белый дом был под прицелом танков, готовых по команде дать залпы по нему прямой наводкой.

— Будем вызывать по экстренной тревоге всех наших? — спросил один из руководителей Группы «А».

— Да нет, ни к чему. Штурмовать не будем. Помогать контролировать сможем и нынешним составом, — ответил другой.

В 13:10 на базе «Альфы» раздался звонок. Звонил находящийся в отпуске младший лейтенант Сергеев.

— Это Сергеев, отпускной. Скажите, есть необходимость подъехать к Белому Дому?

— Нет, приказа вызывать бойцов дополнительно не поступало, — ответил дежурный.

В 13:50 звонок повторился:

— Это снова Сергеев, я готов приехать. Что происходит у Белого дома? Что делают ребята?

— Наши на месте. Ждут указаний. Пока приказов не было.

Тем временем по телевизору показывали Александра Руцкого, который кричал в камеру:

— Все на Моссовет! Все в Останкино! В Кремль!

В 14:3 °Cергеев снова был на проводе:

— Я выезжаю в отдел. Где наши?

Лена смотрела, как собирается муж. Как берёт с собой тёплые вещи. И говорила себе, что ничего страшного не случится. В конце концов, там, у Белого Дома — обычные люди, вооружённые, в основном, палками, знамёнами и транспарантами. Ничего страшного. А милиции и армейских там уже целая толпа. Нет, ничего случиться с Геной не может. Просто не может.

И, конечно, она не могла не отпустить его. Он ушёл бы в любом случае. Как, наверное, любой «альфовец» на его месте. Разве что другой мог соврать супруге, что идёт «на встречу» или «по делам».

Сергеев собрался. Сказал Лене: «Давай попрощаемся». Поцеловал жену, надел старую кожанку, теплый свитер, кроссовки. Уходя, сказал так: «Если меня убьют, все мои вещи отдашь сыну».

Лена не разрыдалась. Хотя очень хотелось.

Тогда он повернулся и ушёл. Не оглядываясь. У «альфовцев» есть примета — никогда не оглядываться, уходя из дома. Обнял, поцеловал, попрощался — и все, уже не оглядывайся. Иначе точно не вернешься.

Но Лена всё-таки побежала к окну, чтобы увидеть, как муж выходит из подъезда. Но и там, внизу, он не поднял головы.

Тогда она передвинула кресло и поставила его прямо напротив телевизора. С трибуны продолжал кричать вице-президент России Руцкой, потом генерал Макашов. Призывали людей приходить к Белому дому и Останкино. Мелькали бесконечные кадры толпы, милиционеров.

Лена подумала, что Гена, наверно, уже там, среди этих людей. И сразу пришла мысль — почему он вдруг заговорил о смерти?

На улице стемнело, Сашка уже спал. Стояла тишина. Лена сидела в кресле и ждала звонка от мужа.

Но телефон молчал.

1991, осень. Москва

Мы с Сергеевым пришли в «Альфу» практически одновременно.

Гена был родом из «пятнашки» — пятнадцатого Главного Управления КГБ СССР, отвечавшего за спец-объекты и подземную Москву. Но он, как и я, не смог торчать под землей.

Следующей ступенью для него был «Вымпел». Там Геннадия Сергеева знали как отличного бойца. В идеальной спортивной форме, блестящий стрелок, каратист. На все задания рвался первым. Но и там ему было тесно. Через год службы Сергеев пришел к своему командиру и заявил:

— Я хочу перевестись в «Альфу». Что для этого нужно сделать?

Ветераны «Вымпела» рассказывали — он всегда бредил опасностями, настоящими операциями по освобождению заложников. Ему хотелось настоящего дела.

Помню, мы тренировались вместе, и я у него спросил:

— Ген, а почему ты так рвался в «Альфу»? «Вымпел» же — элитное подразделение?

— Леша, в «Вымпеле» сплошная рутина, — ответил Сергеев. — Там нет боевой работы. А «альфовцы» участвуют в реальных боевых операциях, не вылезают из командировок. Вот это мужская работа. Поэтому и рвался, — добавил он.

Я сразу понял Гену. По сути, то же самое я сказал полковнику Савельеву в его кабинете, в своё первое ночное дежурство.

Очень хорошо помню наш первый — и для меня, и для Гены — боевой вылет. Мы были на базе, когда прозвучала команда: «Летим на Северный Кавказ. На борт самолета разрешили взять ровно шестнадцать человек, не больше». Пересчитали себя — нас семнадцать. Что делать? Решили тянуть жребий, кто лишний. Гена обрадовался, как ребенок — вытянул бумажку без крестика. И у меня — такая же. Крест достался бойцу, что без месяца был в «Альфе». На глазах этого парня мы увидели слезы.

Стали грузиться. Гена, деловой и собранный, упаковался быстрее всех. Все тридцать килограмм снаряжения были на нем уже через три минуты. Смотрим — и парнишка, который по жребию не должен лететь, стоит при полном параде. Мы с ребятами переглянулись и начали улыбаться — упертый парень.

И вот наш самолет поднялся в небо.

— Слышишь, можешь уже вылезать, долго еще бубликом сидеть будешь? — сказал Гена, постучав по инженерной кладовке.

Семнадцатый парнишка вылез, поправил каску, сверкнул глазами. Спрятали мы его в кладовке, полетели все семнадцать.

«Альфовцы» своих не бросают. И тогда, в девяноста третьем, Сергеев не мог бросить своих. Просто не мог.

1993. 3–4 октября. Ночь. Измайлово

Телефон зазвонил около одиннадцати.

До этого времени Лена не находила себе места. Пыталась заниматься какими-то делами, но всё валилось из рук. Включённый телевизор надрывался — оттуда орал Макашов, Руцкой, ещё какие-то люди. Что они кричали, было уже неважно.

Когда задребезжал звонок, Лена кинулась к трубке. Это был муж. Он поинтересовался, как дела, и сказал:

— Вечером на улицу не выходите, к окнам не подходите.

На вопрос, где он находится, ответил:

— Не могу сказать. Когда вернусь, не знаю. Берегите себя.

Больше звонков не было.

На рассвете Лена сидела на кровати и смотрела на телефон. За ночь она успела его изучить — оттенок цвета корпуса, форму, каждую царапину. Телефон молчал.

По телевизору шла дурацкая утренняя программа. О Белом доме — ничего.

1993. 4 октября. Раннее утро. Белый дом

Генерал Зайцев искал политическое решение.

Вообще-то командир антитеррористического подразделения политических решений искать не должен. Его дело — исполнять политические решения. Но сейчас решение нужно было принять ему.

Ситуация, в которой оказалось подразделение, обычно называется «вилкой». Есть два варианта, ни один из которых неприемлем. Как говорил Сталин в таких случаях — «оба хуже».

Ельцин через Барсукова передал: или «Альфа» выполнит приказ, или Подразделение будет разоружено и расформировано. Но все понимали, что будет потом. В лучшем случае на них будет кровь сограждан. В худшем — это может стать началом гражданской войны.

Нужно было что-то придумать. То есть выполнить приказ, но так, чтобы его не выполнять.

В такой формулировке задача не имела решения. Но Зайцев знал: то, что не решается в целом, иногда решается по частям.

Из чего, собственно, состоит задание? Первое — нужно выдвинуться к Белому Дому. Второе — установить взаимодействие с уже собранными там силами. И только после этого можно ставить вопрос о штурме.

Ельцина взбесило то, что Подразделение отказалось даже выдвигаться. Но почему, собственно? Выдвигаться можно с разными целями. Например, для контроля ситуации. Контроль можно понимать в широких пределах, ситуация экстраординарная. А это оставляет поле для манёвра.

На Конюшковской улице, вблизи Дома Советов, стояло подразделение «А», построенное в каре. Перед бойцами ходил генерал Барсуков и напористо говорил:

— Нужно помочь Президенту. Нужно войти в Белый Дом. Иначе я буду вынужден подписать приказ о расформировании и разоружении Подразделения.

Одного только слова Барсуков не произносил — «штурм». Об этом речи не было. И все это заметили.

В конце концов он сказал, что сейчас подойдут три БМП. Нужны добровольцы, чтобы отправиться на рекогносцировку к Белому Дому. «На рекогносцировку», — подчеркнул он.

Ситуация, меж тем, ухудшалась с каждой минутой. У Белого Дома началась стрельба. Непонятно было даже, кто стреляет. Известно было одно — эти выстрелы не из Белого Дома. Но кто? Милиция? Или что это? Провокация? Попытка настроить милицию — а значит, и толпу — против захватчиков Парламента?

До «альфовцев» дошло известие — снайперским выстрелом убита девочка в соседнем доме. Ребенок подошел к окну и через секунду упал, на кофточке — пулевое отверстие. Кто творит эти бесчинства? Кто тренируется в снайперских навыках на мирном населении?

Толпа тем временем увеличивалась, гневно гудела. Это собрались сторонники Ельцина, выведенные на площадь призывами по телевизору. Когда стрельба затихала, они активизировались и что-то кричали, провоцируя защитников Белого дома. Когда же стрельба возобновлялась, разбегались и прятались.

— Нужно три добровольца — объехать территорию и понять, что происходит, кто стреляет, — сказал Зайцев, собрав вокруг себя бойцов.

— Я, — тут же сказал Гена Сергеев.

— Я, — повторили за ним Торшин и Финогенов.

Втроем они погрузились в БМП и выехали. БМП двигалась в тылу Белого дома.

Тут из подъезда Парламента выбежала женщина в милицейской форме с маленькой девочкой на руках.

— Возьмем их! — крикнул Юрий Николаевич.

Машина остановилась, женщина увидела ее, подбежала и быстро подняла ребенка в БМП, затем залезла сама.

— Что Вы видели? Что знаете? — кричал женщине Торшин, но та смотрела на него стеклянными глазами и молчала.

— Смотрите, там раненые! — крикнул Гена Сергеев. — Надо подобрать!

Сергеев и Торшин вылезли из БМПшки. Молоденький солдат в бушлате корчился от боли. Пока добрались до него, наткнулись на двоих убитых.

— Да что здесь в самом деле происходит? — тихо произнес Гена.

Раненого подхватили — Сергеев за ноги, Торшин за подмышки — и понесли. Вдруг вокруг зацокали пули. Снайперы!

— Гена, пригибаемся и делаем бросок, — крикнул Торшин.

Сергеев тихо ойкнул, выпустил ноги солдата, сел и упал на спину.

— Меня зацепило, — прошептал он.

Торшин подозвал солдат из стоявшего неподалеку БМП. Они взяли раненого, Торшин присел и взвалил на себя Гену. И не смог поднять. В Гене было девяносто килограмм и тяжёлое обмундирование.

Кровь уже пропитала брюки на бедрах и ногах. Юрий Николаевич положил Гену на землю, потащил волоком.

— Сделай укол, — простонал Гена.

Торшин сделал укол. У нас всегда с собой обезболивающее на случай тяжелых ранений. Гена смотрел ему в глаза.

— Сейчас, Гена, уже близко! Сейчас! — кричал Тор-шин.

Подбежали солдаты, помогли затащить Гену в БМП. БМПшка понеслась к «Скорой».

— Слава Богу, должны успеть, — подумал Торшин, держа Гену за руку.

И тут рука стала холодеть.

«Скорая» стояла у магазина «Олимп», метрах в трехстах от того места, где Гену снял снайпер. Его быстро переложили на носилки, расстегнули бронежилет.

На часах было 15:30.

Торшин спросил, в какой госпиталь повезут Сергеева.

Врач ответил:

— В морг.

1993. 4 октября. День. Белый дом

Вооружённые конфликты начинаются по разным поводам. Но после первых выстрелов они становятся похожи друг на друга, как братья-близнецы. Потому что существует только одна причина, ради которой люди идут убивать и умирать. Это месть за погибших товарищей.

Правда, для этого нужны погибшие товарищи. Но если их нет — можно и организовать.

Кем были те снайперы? Неизвестно. Можно только сказать, что это были не любители. Это были люди, получившие хорошую подготовку и знающие различные провоцирующие приёмы. Один из классических приёмов — ранить человека, а потом ждать, пока его начнут спасать. После чего расстрелять спасателей.

Гибель Сергеева привела «альфовцев» в ярость. Теперь они, пожалуй, готовы были брать Белый Дом штурмом. Но Торшин убедил ребят — стреляли точно не со стороны Белого дома. Кто бы это ни был, это были не защитники Верховного Совета.

И бойцы послушали. Они сумели сохранить самообладание и не ворваться в Белый Дом, паля направо и налево.

А потом Владимир Келексаев и Сергей Кузьмин с самодельным белым флагом зашли внутрь осаждённого здания и сумели убедить защитников его покинуть. Под гарантии «Альфы».

Что было дальше — известно.

Если кто и пролил кровь защитников Белого Дома — это были не бойцы «Альфы».

1993. 4 октября, Измайлово

Около трех часов дня по телевизору сообщили, что Группа «Альфа» пошла на штурм. Один ранен, один убит.

Первой мыслью Лены было:

— Не дай Бог, Генка.

Потом заработал рассудок. В новостях сказали, что погибший служил в какой-то Группе «А». Ну, это точно не Гена. Он сейчас придёт и всё расскажет.

Но время шло, а он все не приходил. Лена убеждала себя, что он задерживается на задании, что вот-вот должен вернуться. Маленький сын тянул маму к бабушке Рае, а она не могла идти. Отговорилась тем, что папа сейчас придет с работы, ему надо отдохнуть.

Стемнело, Гены не было. Лена уложила Сашу спать. Сама сидела у телевизора. Вдруг подумала, что совсем ничего не знает о службе мужа. Непонятно даже, куда звонить, чтобы узнать, где он. Гена как будто растворился в воздухе.

Телефон молчал. Лена задремала в кресле.

Её разбудил Саша, когда было уже светло. Он спросил: «Мама, а папа скоро придет?»

1993. 5 октября, Измайлово

Сообщать о гибели мужа, сына и отца — самое тяжёлое, что нам приходится делать. Мы тянем до последнего. Как же боимся мы того момента, когда открывается дверь квартиры, и жена или мать видят нас. И сразу все понимают. Мы могли ничего не говорить. Вестники смерти. Я в такие моменты старался смотреть в пол. Не мог вынести этого взгляда, потому что он ищет в наших глазах надежду.

А сейчас нужно было сообщить жене Гены Сергеева, что он погиб.

Долго собирались духом, чтобы поехать к ней. Выехали только в два часа следующего дня. В Измайлово, домой к Елене, поехали три сослуживца и друга Гены — как когда-то на обед. На той же самой «копейке».

Лена потом вспоминала, что не хотела открывать дверь. Потом всё-таки открыла. Там стояли её знакомые, друзья Гены — Толик Данилин, Алексей Кузин, Александр Голембевский. Они молчали и отводили глаза. Гены среди них не было.

Данилин всё-таки выдавил из себя:

— Лена, крепись.

Она поняла не сразу. Переспросила:

— Ранен или убит? — И потом: — Он раненого спасал? И услышала:

— Да.

1993. 8 октября. Москва. Пехотная улица

Панихида началась в одиннадцать.

Лена с сестрой и подругой вошла в «шестигранник» — зал для прощания с офицерами госбезопасности.

В гробу лежал её Геннадий. Совсем молодой, двадцать девять лет. Обескровленное, бледное лицо. Волосы ежиком. Ресницы плотно закрыты, губы застыли. На лице — мёртвое спокойствие.

Сын смотрел на мёртвого отца не отрываясь.

На кладбище гроб несли под музыку — очень медленно. Вокруг было солнце, погода была не хуже, чем тогда, когда они последний раз гуляли в парке.

Дальше были поминальные речи, добрые слова. Троекратный салют из автоматов дал особый караул Кремлевского полка. Солдаты маршем, под оркестр, прошли около могилы.

1993. Осень — зима

Ельцин ничего не забыл и ничего не простил.

«Вымпел», бойцы которого отказались идти к Белому Дому, был передан в МВД и назван «Вегой». Из всего подразделения служить в милиции согласились около пятидесяти человек. Остальных разбросало кого куда — от СВР до МЧС. Только в 1998 году «Вегу» упразднили, вернули Подразделению прежнее имя и переподчинили ЦСН ФСБ.

«Альфу» Ельцин тоже хотел уничтожить. Но за неё вступились слишком многие. Включая генерала Барсукова, который воспротивился расформированию Подразделения, а когда Ельцин не захотел его слушать, подал рапорт об отставке.

За мужественные действия у Белого дома Геннадий Сергеев был награжден званием Герой Российской Федерации посмертно. Чтобы добиться этого звания для Сергеева, руководству «Альфы» пришлось непросто. Для Ельцина было важно одно — Подразделение не выполнило приказ, не убило его врагов. О какой награде могла идти речь?

Но не дать звезду Героя младшему лейтенанту спецподразделения «Альфа» Геннадию Сергееву, выносившему из-под обстрела раненого, власти в итоге не смогли.

* * *

Многие жёны погибших бойцов не могут устроить личную жизнь.

Они не готовы связать судьбу с человеком, который хоть в чем-то уступает погибшему мужу. Их планка слишком высока. Они так и остаются одни.

Лене Сергеевой повезло. Она встретила хорошего человека, и сейчас у неё два сына. Но она ничего не забыла. «Альфа» — часть её жизни, часть семьи. Друзья Сергея — её друзья.

Так и должно быть.

Владимир Высоцкий
Он не вернулся из боя

Милицкий

1995, июнь. Будённовск

— Серёжа, дай пистолет.

— Нет.

В вертолете на носилках лежал боец Сергей Милицкий. Его глаз и левое плечо были перевязаны. Ноги — в крови. Он мёртвой хваткой держал пистолет, который пытались забрать товарищи.

— Сережа. Это я, Юра. Отдай пистолет.

Милицкий повернул голову и увидел на соседних носилках своего командира, Юрия Викторовича Дёмина. Разжал руки.

— Так-то лучше, Сережа.

Дверь вертолета захлопнулась, он поднялся в небо и через пятнадцать минут приземлился в соседнем Зеленокумске.

Когда выгружали раненых, Милицкий был без сознания.

Июнь 1995 года. Центральная районная больница, г. Зеленокумск

Милицкий пришёл в себя только на следующий день. Пошевелился — сильно отдало в ноги и в плечо. Вдруг понял, что видит только один глаз. Потянулся рукой к другому и наткнулся на повязку.

Он лежал один в палате. Ему начали приходить картины боя, в голове стояли крики и стоны заложников. Тут в палату зашли три наших бойца.

— Привет, Серега!

— Привет, мужики.

— Ты как?

— Живой. Сколько я был без сознания?

— Бой был вчера. Сейчас три часа дня.

— Бой закончился?

— Ушли чехи.

— Кто из наших погиб?

— Дима Рябинкин, Володя Соловов и Димка Бурдяев.

— Как погибли?

— Димку Бурдяева сняли, когда огневую точку менял. Пуля между пластинами броника прошла. Рябинкина в лоб убили, через шлем. Он на колено встал, высунулся, а там дикая плотность огня была. А Володя отход прикрывал. Был ранен, залег за дерево. Делал перевязку. Снайпер в сердце. Светлая память.

Помолчали.

— Серега, тебя врачи разрешили в Москву забрать. Завтра полетим. Там тебя на ноги поставят.

— Мужики, да я-то что, — отмахнулся Серега. — Оклемаюсь.

Бойцы ушли, и совсем скоро в палату зашла молодая девушка.

— Сергей Владимирович, здравствуйте. Я окулист. Как Вы себя чувствуете?

— Прекрасно, — усмехнулся Милицкий. — Хотел бы рассмотреть такую красивую женщину двумя глазами, а могу только одним. Повязку долго носить?

— Боюсь, что да, — серьезно ответила врач.

— Что с глазом? — привстал Милицкий.

— Я зашила Вам веко. Глаз пока не стала удалять.

— Зашили веко? Удалять? — спросил Серега и машинально поднес руку к глазу, но снова уткнулся в повязку.

— Да. Глаз сильно поврежден.

— Что-то можно сделать?

— Я, как уже сказала, не стала его удалять. Хотя положено. Коллеги в Москве сами решат, что делать. Завтра Вас отправим.

В ту ночь Сергей не мог заснуть.

Боец спецподразделения «Альфа» не может быть без глаза. Малейшее падение зрения — уже повод для списания. А уж если нет глаза — без вариантов. Милиц-кий лежал и считал часы до утра. Утром должен был прилететь самолет на Москву.

1995, июнь. Москва, городская клиническая больница № 15

Утром долетели до Москвы. Скорая забрала Сергея прямо с летного поля. Довезли до больницы, посадили в приёмной.

Воскресенье, в пустых коридорах не было ни души. Обе ноги и плечо сильно ныли. Прошло полчаса, а Милицкий все сидел один.

— Чего сидишь? Пойдем, посмотрю, — из-за какой-то двери наконец появился дежурный хирург.

— Сквозное ранение голени, неприятненько. Вынимаю жгут. Вторая нога нормально, рану прижгли, трогать не будем. В предплечье осколок. Потерпишь?

— Потерплю, — ответил Милицкий.

Хирург скальпелем раздвинул края раны и вынул осколок. Серега лежал, сжав зубы, и молчал.

— Готово, — сказал хирург.

— Да это все фигня. С глазом-то что?

— Я хирург, глаз офтальмолог будет смотреть. В палату тебя сейчас положим, она туда придет.

Хирург проводил Милицкого до палаты и оставил. Офтальмолог все не шел. Сережа пытался как-то почувствовать глаз, пытался им вращать, но ничего не чувствовал. Наконец в палату зашла молодая девушка.

— Добрый день, Сергей Владимирович, я дежурный офтальмолог, я вас осмотрю.

Девушка потянулась к лицу и начала рассматривать здоровый глаз.

— Странно, зачем здоровый-то, — подумал Серега, но промолчал.

— Глаз Вы, к сожалению, потеряли, — начала врач.

— Что? Ничего нельзя сделать? — на всякий случай спросил Милицкий.

— К сожалению, нет. Второй глаз постараемся оставить.

— Что значит постараемся оставить? — не понял Сергей. — Он же здоровый!

— По раненому глазу долго не принимали меры. Могла пойти инфекция в здоровый. Понаблюдаем до завтра. Завтра Вас осмотрит завотделением и примет решение.

Врач вышла. Серега остался сидеть на кровати. Мощный двадцатишестилетний боец стал инвалидом под списание. А может быть, вообще слепым. Это решится завтра. Но как дотянуть до завтра?

2002 лето. Чечня

Я сидел за столом и ставил галочки на листке бумаги. Результат был ожидаемым. Лично для меня.

Тогда я, ещё в составе Группы, собирал материалы для кандидатской по психологии. Сейчас я сортировал материалы небольшого опроса среди своих же товарищей. Вопрос был простой: «Чего боятся сотрудники Управления «А»?»

Ожидаемый вроде бы ответ — смерти. Но в «Альфе» не служат люди, боящиеся смерти больше всего. Они или не идут в Подразделение, или не задерживаются в нём. Поэтому я не удивился, когда ответ «смерть» занял только третье место.

На втором месте — гибель товарищей. Это понятно. Для «альфовца» боевой товарищ — это близкий человек. Особенно тот, с кем много пройдено. Его утрата — это как утрата члена семьи. Вырванный из жизни, он оставляет после себя пустоту. Мы чувствуем её. Мы помним всех убитых. Мы общаемся с их родными, близкими. Память не уходит. Она не уходит никогда. Но всё-таки это можно пережить.

И, наконец, первое место — увечье. Любое увечье, достаточное, чтобы потерять право служить.

В «Альфу» идут люди, для которых бой — это и есть жизнь. Они живут ради этого. Ради невероятного кайфа спецоперации. Они изнуряют себя тренировками, выносят самые тяжёлые условия, идут на риск. Всё ради боя — и победы в бою.

Только представьте себе. Вы — опытный боец, на пике формы. Вы способны делать невероятные вещи.

За вашей спиной — десятки боевых эпизодов. Вы — мужчина, который может гордиться собой, своими друзьями и своей работой.

А потом вы встречаетесь с осколком или пулей. Сантиметр левее — она просвистела мимо уха. Сантиметр правее, и вы покойник. Но она летела именно так, как летела. Вы живы. Но у вас нет зрения. Или вы не можете ходить, и не сможете никогда. Или у вас трясутся руки, и всегда будут трястись. Все ваши мускулы и мозги больше никому не нужны. Вы инвалид. С этим нельзя смириться. Но придётся привыкать. Всю оставшуюся жизнь.

Но может быть и по-другому. Вы не инвалид — по обычным человеческим меркам. Ваши глаза, руки, ноги — всё при вас. Но медики говорят — «не годен». Потому что после этой встречи вы не сможете делать того, что могли раньше. Вы не сможете сдать нормативы, например. Потому что у вас что-то сломано внутри. Этого достаточно.

Вы сильный, умелый. Но в бой уже не пойдёте. Вы списаны. Вы не сможете помочь товарищу. Да и товарищи — они остались там, а вы здесь. Не нужный ни им, ни себе.

В лучшем случае, если вы на хорошем счету, много знаете и полезны, вас переведут на штабную должность. Отныне в ваших руках не будет автомата — только папка с бумажками. Очень нужными и полезными бумажками. И каждый раз, когда вы будете видеть вооружённых бойцов, будете чувствовать приступ тяжелейшей тоски. Рождённый для боя не может дышать бумажной пылью.

Вам будут сочувствовать. Вы будете общаться. Вам расскажут, как было в Чечне и как было в Дагестане.

Вы будете волноваться, выспрашивать подробности. И всё время примерять — а что бы сделал я? Как бы себя повёл? Вы не сможете не думать об этом. Вы будете жить с этими мыслями. Не мёртвый, но и не живой по-настоящему.

Увечье. Худшее, что может случиться с бойцом.

Я не был удивлён ответам. Я сам ответил бы так же.

1995 года, июнь. Москва, Олсуфьевский переулок, штаб-квартира группы «Альфа»

Мы все знали, что Серёга потерял глаз. И что это означает.

Я звонил, чтобы поддержать. Бесполезно. Он не брал трубку. В разговоре с мужиками выяснилось — дозвониться не мог никто. Он никого не хотел видеть и слышать.

Где-то через месяц Милицкий появился в штабе. Он был одет как на официальное мероприятие — костюм, галстук, блестящие начищенные ботинки и такой же блестящий стеклянный глаз. Он быстро, деловито поздоровался со всеми, и направился к Александру Ивановичу Мирошниченко, первому заместителю командира группы.

— Александр Иванович, здравия желаю!

— Сережа, привет, рад видеть.

— Александр Иванович, я увольняюсь. Подпишите рапорт.

Мирошниченко взял рапорт и начал читать.

— Сережа, — наконец сказал он. — Я уволю тебя. Но тогда, когда увижу, что ты готов, — и разорвал бумагу. — Свободен.

— Я не буду протирать штаны в штабе, — отрезал Милицкий.

— Сережа, сейчас ты не готов уходить. Подумай, почему. Свободен, — повторил Мирошниченко.

Милицкий вышел из кабинета и побрёл к своему ящику. У каждого бойца есть личный ящик, где мы храним свои вещи, одежду для тренировок. Сергей выгреб все из ящика в пакет, оставил ключ в дверке и вышел из здания.

Тренироваться с остальными теперь ему было бессмысленно. Здоровый, но одноглазый, он был списан из боевого состава.

Я знаю, что творилось с Серегой. Я хорошо помню, как дрожал, что не попаду в Группу из-за дурацкого заключения врача поликлиники о повышенном давлении.

Мы летали в Чечню и Дагестан, а Серега сидел в штабе. Он переоделся в деловой костюм, и в руке вместо автомата у него была папка с бумагами.

Но в какой-то момент он начал ездить с нами на учения, давать себе нагрузки наравне со всеми. Без поблажек. Хотя мы все понимали, что это ему не пригодится.

Мы ошибались.

1998, январь. Олсуфьевский переулок, штаб-квартира группы «Альфа»

Сергей Милицкий снова стоял в кабинете Мирошниченко. Он был в костюме, при галстуке, в руках — папка для бумаг.

— Можно я полечу в Чечню? — спросил он.

Александр Иванович посмотрел на него с жалостью.

— Боец всё никак не успокоится, — подумал он. — Никак не может принять реальность.

Он опёрся руками на стол, посмотрел в лицо подчинённому:

— Сергей. Ты же понимаешь, что никак. Иди.

— Александр Иванович, — неожиданно сказал Милицкий. — Я знаю, что не могу идти в бой. Но я могу заняться другой работой.

— Какой, Сережа? — без интереса сказал командир Группы.

— Три года в штабе мы занимались анализом операций. Создали шаблон действий личного состава в стандартной ситуации, предложили разные «надстройки». Я подумал — в Подразделении нужен спец по психологии. Так это буду я.

— Чем ты хочешь заняться в Чечне?

— Оперативной работой.

— В Чечне есть оперативники.

— Но нет ни одного из «Альфы». В будущем я смогу быть переговорщиком.

— Ты никогда этим не занимался.

— Занимался, — уверенно сказал Милицкий. — Девяноста третий помните? Я восемь месяцев жил в «Интуристе». Работал по торговцам оружием. Я провалил хоть одну операцию? Хоть один меня раскусил?

Мирошниченко задумался. Очень серьёзно задумался.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Ты летишь. Но договоримся, что это пробная командировка. А там посмотрим.

Через сутки он вылетел на Кавказ.

Сергей был счастлив — впервые за эти три года. Гул мотора, бронежилет, лица ребят — всё вызывало эйфорию.

Он снова встал в строй.

* * *

Вторая чеченская война вернула Сергея к жизни.

Он колесил по Кавказу. Втирался в доверие к местным жителям и бандитам. Жил среди них. Собирал информацию. На базу он возвращался под утро, а иногда — через несколько дней.

— А где Серега Милицкий? — спрашивал боец на нашей базе в Ханкале.

— Не знаю, вторые сутки нет его, — отвечал другой. — Рыщет как обычно. Вернется.

Он именно рыскал. Его вылазки помогали найти самых неуловимых. Он рисковал даже больше, чем в бою. Одно неправильное слово, жест, взгляд — и всё. Дальше — смерть. Скорее всего — мучительная.

Сергей всё понимал. И шёл на это.

2000, сентябрь. Краснодарский край. Сочи. Лазаревское. Улица Калараш, 24

В 9 утра в здание частной гостиницы ворвались неизвестные в масках. Взяли в заложники пятерых строителей-чеченцев. И забаррикадировались на верхнем этаже.

Местные силовики сделали то, чему их учили. Оцепили район. Подогнали технику для штурма. Привезли родственников террористов, чтобы те уговорили их сдаться. С одним через мегафон говорила жена, с другим — родной брат.

Террористы не хотели ничего слушать. Они стреляли в воздух и бросали в окно гранаты. Они требовали тридцать миллионов долларов и освобождение из российских тюрем чеченцев-боевиков.

Тогда вызвали «Альфу».

Сигнал тревоги поступил, когда бойцы только-только успели разместиться в Балашихе — только что вернулись из Чечни. И вот они снова погрузились в самолет и полетели.

Штаб устроили неподалёку от гостиницы, в здании военкомата. Там были местные силовики и бойцы «Альфы».

— Нужно пойти и передать им рацию, постараемся провести переговоры. Штурма надо избежать, — сказал начальник операции генерал-майор Угрюмов, прилетевший в Лазаревское из Чечни незадолго до наших.

— Можно я пойду? — сказал Сергей Милицкий.

— Идите, — разрешил Угрюмов.

На последний, мансардный этаж дома, где сидели террористы и заложники, вела внешняя лестница. Сергей поднялся и окрикнул террористов:

— Есть кто? — спросил Милицкий.

— Что надо? — крикнули из-за двери.

— Я принес рацию. Для переговоров.

— Передай. Но сам не заходи, убью. Положи на доску и подвинь мне.

Милицкий в темноте увидел, как по полу к нему двигалась доска. Он наклонился, положил рацию на край и начал медленно двигать доску обратно в приоткрытую дверь.

— Взяли? — спокойным голосом спросил Сергей.

— Да, — ответил террорист.

— Я ухожу, связь по рации.

— Проваливай.

Милицкий спустился и вернулся в штаб.

— Разрешите мне выйти на связь? — спросил с запалом Милицкий.

— Выходите, — разрешил Угрюмов.

— Ответьте, вы меня слышите? — закричал в рацию Серега.

Рация молчала.

— Прием, ответьте, вы меня слышите? — повторил он. Опять тишина. Сергей занервничал.

На него молча смотрели высокие чины. Смотрели без малейшей симпатии.

— Ты батарейки в рации проверил, переговорщик? — спросил кто-то из штабных.

— Нет, — ответил Сергей. И подумал, что, видимо, облажался.

— Прием, если вы меня слышите, скажите «да», — снова кричал в рацию Милицкий.

Прошел час, на том конце молчали, но Серега упорно пытался выйти на связь. Его крики уже никто не воспринимал всерьез — генералы обсуждали дальнейшие действия.

Внезапно рация ожила. Послышался треск, потом хриплый голос:

— Слышу, да…

Штабные снова обступили Милицкого.

— Вы меня слышите? — возбужденно повторил Сергей.

— Слышу. А ты кто такой? Я с кем разговариваю?

Милицкий думал не больше секунды:

— Я представитель Внешторгбанка, привез из Москвы деньги, — сымпровизировал он.

Генералы переглянулись.

— Можно я приду?

— Приходи.

Сергей выключил рацию.

— Идти туда надо, говорить с ними вживую, — сказал он, обведя глазами столпившихся штабных.

— Куда ты собрался? Денег-то нет, — сказали в штабе.

— Они не нужны. Нужно втереться в доверие. По рации сложнее, — уверенно ответил Милицкий.

— Идите, — отдал приказ Угрюмов.

Ровно через двадцать минут Серега опять поднимался по внешней лестнице.

— Доброй ночи. Я представитель Внешторгбанка, могу с вами говорить?

— Деньги привез?

— Да, привез. Сколько надо?

— Тридцать миллионов долларов, — ответил террорист.

Это был тот же самый голос, что и во время первого контакта. Видимо, он принимает все решения, решил Серега. С ним и нужно работать.

— Тогда обсудим нюансы, — сказал Милицкий.

— Какие еще нюансы? — насторожился террорист.

— Я сяду, ладно?

— Садись, только снаружи.

Серега взял ведро, валявшееся рядом, — в отеле шла стройка, — перевернул его и сел на пороге. Он напряжённо вглядывался в темноту. Фигуры мелькали, но из-за строительных козел их было не разглядеть.

— Тридцать миллионов долларов весят триста килограммов, — со знанием дела начал Милицкий. — Как вам их упаковать? По двадцать килограмм, по тридцать? Вы вообще столько унесете?

Террорист растерянно замолчал. Похоже, об этом он не подумал.

— Видели бы вы эту кучу денег, — сказал Сергей так, чтобы его было хорошо слышно. — Я за пятьсот лет столько не заработаю.

С той стороны не было слышно ни звука.

— А если бы и заработал, — продолжал болтать Милицкий, чтобы сохранить контакт, — жена бы всё потратила. И я бы ещё виноват остался, что мало.

— Все бабы — сучки, — вдруг произнес террорист.

Сергей в темноте победно улыбнулся. Вот оно! Общая тема!

— Твоя тоже достаёт? — спросил Милицкий.

— Моя ушла, пока воевал с ингушами, — зло сказал террорист.

— Сучки, точно, — подтвердил Милицкий.

— А твоя что? — террорист немного оживился.

— Да ей всё денег хочется. Ну и подозреваю, что мужик у нее есть, — немного подыграл Милицкий.

— Как тебя зовут? — спросил террорист.

— Сергей. А тебя?

— Аслан. Серега, триста килограмм — это, конечно, мощно, мы не подумали об этом. Давай три миллиона.

— Это тридцать килограмм, — сказал Милицкий.

— Серега, а давай вместе уйдем? — вдруг выпалил террорист. — Бабло поделим.

— Ну, ты меня озадачил, — изобразил удивление Милицкий. И шепотом, чтобы никто кроме «договаривающихся сторон» не услышал, добавил:

— Подумать могу?

— Думай, но недолго.

— Что они там? — занервничал один из генералов.

— Разговаривают… Болтающий террорист — не стреляющий террорист. Все правильно переговорщик делает, — понимая, что происходит, ответил другой.

Аслан подошел ближе и встал недалеко от Милиц-кого — так, что Сергей его по-прежнему не видел.

— Серега, а что у тебя с глазом? — спросил террорист.

— Ну ты же знаешь, как в девяностые бывало. Один на стрелке гранату кинул, я без глаза остался, — ответил Сергей.

— Не повезло тебе. Сочувствую, — сказал бандит.

Милицкий вернулся в штаб. Доложил, что бандиты согласились взять три миллиона вместо тридцати.

— Как тебе это удалось? — спросил кто-то в штабе.

— Объяснил, что тридцать миллионов они на себе не утащат. Это триста килограмм, — улыбнулся Милиц-кий.

— Понятно. Они это, судя по всему, даже не предусмотрели. Видно, на захват пошли спонтанно, — заметил один из генералов.

— Одного их них жена бросила, он на психе страшном. На этом и будем играть, — ответил Милицкий. — Я подыграл, мол, моя жена такая же. Кажется, удалось войти в доверие.

— Возвращайтесь к ним. Успокойте их. Расположите к себе, — сказал Угрюмов.

Серега снова поднялся по лестнице.

— Аслан, это снова я, — произнес он громко.

— Садись где сидел! — раздраженно выкрикнул террорист.

Вдруг в тусклой световой дорожке от хилого фонаря Милицкий видимо разглядел тёмную фигуру. Человек держал в руке что-то, похожее на гранату. И точно! Тот резким движением выдернул чеку.

— Серега! Уйдем вместе? — крикнул Аслан.

Позже Милицкий признавался, что в ту секунду его прошиб холодный пот. Он не ожидал такого поворота. Хотя и знал, что террорист на взводе.

Что ответить, чтобы граната не упала на землю? Что сказать, чтобы террорист захотел жить, а не взлететь на воздух вместе с вами? Вот что бы сделали вы, дорогой читатель? За пару секунд?

Я сам иногда думаю, нашёлся бы я или нет. Милиц-кий нашёлся.

— Не хочу, — сказал он. — У меня очки за полтора косаря.

Террорист замер. По спине Сергея стекала струйка пота.

— Я тоже хочу такие очки, — наконец, сказал террорист.

И вставил чеку обратно.

Потом уже, на базе, мы, затаив дыхание, слушали объяснения Сергея. Он объяснил нам свой ход мысли так. Бандита бросила жена, и он чувствует себя неудачником. Я ему говорю, какие дорогие у меня очки, как я красиво живу. В этот момент террористу приходит мысль, что и он, получив миллионы долларов, может стать богатым и успешным. А значит — снова любимым. Умирать сейчас униженным и брошенным — глупо. И тогда он снова захотел жить. У него снова появилось будущее.

Но это было потом. Когда Сергей — мокрый как мышь — вернулся в штаб, генералы обсуждали показания заложника, который сумел выпрыгнуть из окна и сбежать еще до приезда «Альфы». Беглец высказал предположение, что женщина, которая сидит среди заложников, в сговоре с террористами.

Серега мгновенно присоединился к обсуждению.

— Надо выманить оттуда женщину, — сказал он. — Женщина на Кавказе, когда она в доме, руководит мужчинами. Отель — закрытое помещение, и психологически воспринимается мужиком как дом. Так что женщина там имеет власть над мужиками. Если среди террористов пара, то муж будет слушаться ее, ждать от нее команды. Я буду склонять мужиков сдаться, но на женщину я влияния не имею. Даже если мужики согласятся, баба им не позволит.

— Это ты откуда знаешь? — спросил штабной Милиц-кого.

— Я два года на Кавказе безвылазно. Знаком с десятками чеченских семей, за столом у них дома сидел и все это видел.

— Я гораздо больше на Кавказе и такого не слышал, — с обидой в голосе сказал тот же штабной.

— А, возможно, ситуация еще сложнее, — продолжал Милицкий, игнорируя реплику. — Он ждет команды от нее как от главной в «доме», а она — от него. Потому что отель не совсем дом, вокруг чужие люди, и она уже считает главным мужика. Так они и будут друг от друга ждать команды. Это замкнутый круг. В общем, её нужно вывести оттуда, — закончил он.

— Вы правы, — подумав, сказал Угрюмов. — Попробуйте добиться, чтобы отпустили женщину. Но аккуратнее. Они психически нестабильны.

— Я это уже заметил, — Милицкий дёрнул щекой. — Тот, что ведет переговоры, Аслан, чуть гранату в меня не бросил. Потому что от него жена ушла.

— Да, половина всех захватов из-за баб. Она кинула — он идет заложников брать, — усмехнулся кто-то из «Альфы».

— Больше, — ответил Милицкий. — Восемьдесят процентов из-за баб, еще десять — проблемы на работе. Убежденных террористов мало.

— Забросьте прослушку. Будем понимать, как они реагируют на Ваши визиты, — сказал Угрюмов. — Когда поймем, что они Вам доверяют, можно склонять их сдаться.

На прослушку посадили нашего бойца Саню. Его, как и Милицкого, засунули в штаб после Будённовска — контузия руки, пуля попала в автомат. Отрикошетило так, что пальцы перестали сгибаться.

Серега поднялся по лестнице и на ходу забросил прослушку в окно.

— Это снова я, Сергей. В штабе просят, чтобы вы отпустили заложницу.

— Это еще зачем?

— Я не знаю, — отрешенно сказал Милицкий. — Они что-то там говорили, что это обычная практика — освобождать баб и детей. Что все террористы так делают, потому что негуманно их держать. Это типа негласного правила.

Повисла тишина. Через минуту к Милицкому, сидевшему на ведре, вышла женщина. Он отвел ее в штаб, где её тут же принялись допрашивать.

На прослушке оживился Саня:

— Они обсуждают возможность сдаться. Один из них сдрейфил, мол все равно накроют, даже если выпустят.

— Отлично, — сказал Угрюмов. — Надо дожимать.

Милицкий вернулся «на ведро».

— Мужики, слышите меня?

— Да, Серега, чего?

— Слушайте, мужики, может сдадитесь? Зачем вам этот геморрой. Уйдете с деньгами, так они вас все равно найдут. Я услышал в штабе, что сюда летит генерал из Москвы.

— Зачем? — испуганно спросил террорист.

— Так вы не знаете, какую шумиху подняли. Город оцеплен, операция будь здоров. По всем каналам показывают.

Серега рассказывал нам, что обрисовал большой ажиотаж вокруг захвата, чтобы Аслан, как главный террорист, почувствовал свою значимость. Это же к нему, к Аслану, летит генерал из Москвы.

— Почему он психанул и выдернул чеку? — рассуждал Милицкий. — Скорее всего, вспомнил, какой он жалкий и несчастный. Было важно поднять его самооценку и на эмоциональном подъеме договориться о прекращении захвата. Переговорщики всегда ловят этот эмоциональный подъем террориста, именно тогда с ним можно договариваться. Попытки договориться на спаде, когда террорист расстроен, встревожен, зол, как правило, провальны.

— Ага, сдадимся. И попадем в УФСБ Краснодарского края? Там есть у меня враги, нас засадят по максималке.

— Слушай, я могу поговорить с генералом, чтобы он вас в Москву забрал. Хочешь?

— Что за генерал?

— Какой-то Тихонов^[15]. Летит сюда специально для тебя. Слыхал о таком?

— Слыхал! Ещё бы! — воскликнул террорист почти с восторгом.

Этим предложением Серега поднял самооценку террориста до небес. Еще минуту назад Аслан был брошенным мужем, рядовым бойцом осетино-ингушского конфликта, а уже сейчас с ним будет говорить генерал, который общался с главными осетинскими командирами. Как человек воевавший, он слышал о Тихонове. И понимал, что это за величина.

Теперь нужно было дожимать.

— Давай я организую, он с тобой поговорит? — предложил Милицкий.

— Ну, давай по телефону, — ответил террорист, смущаясь.

— Зачем? Он сам придет. Лады?

— Лады.

Когда Серега вернулся в штаб, генерал-полковник Тихонов был уже там.

— Александр Евгеньевич, я пообещал террористу, что Вы с ним переговорите. Он готов сдаться, если Вы пообещаете, что заберете его в Москву, — обратился Милицкий к Тихонову.

— Да, мы слышали. Пойдём, — ответил генерал-полковник.

— Давайте я пойду и сыграю Вас? Зачем Вам ходить к этим отморозкам? — предложил один из штабных.

— Я тоже могу, — сказал другой.