Сказки старого дома бесплатное чтение

Когда люди покидают дом, он напрягается, как верный пёс, тревожась каждую секунду своего запустения. Что случилось? Люди уехали на лето к легковесным и разноцветным южным пристанищам? А вдруг они готовятся оставить его навсегда, передать новым хозяевам? Дом волнуется, скулит несмазанными дверями, подвывает одиноким ветром, гуляющим по чердаку. Спускается ночь. Люди не возвращаются. Дом тяжело вздыхает и засыпает. Ему снится сон.

Люди вернулись, стены дома снова наполнились шумом и разговорами. Но фразы в этом разговоре обрывистые и громкие, люди, не разуваясь и пыхтя, выносят из дома тяжёлые вещи, напряжённо молчат, укладывая в коробки альбомы и украшения. Ругнувшись, решают оставить железную кровать, не проходящую в двери, забывают снять со стены выбеленную солнцем фотографию в деревянной рамке, которая висит здесь столь же долго, сколько стоит сам дом. Люди покидают дом, и никто не приходит им на смену.

Теперь дом греет бродячих кошек, укрывает от дождя выводок голубей на чердаке. Иногда в дом заходят странные звери, похожие на людей: они ломают дом, выворачивают его деревянные рёбра, бьют подслеповатые стёкла, иногда засыпают, не раздеваясь, на старой кровати. Дом принимает и их. Они всё же немного напоминают его бывших хозяев, и он рад, что хотя бы кому-то его ослабшие стены могут подарить приют.

Однажды к дому с опаской подбираются человеческие детёныши. Поначалу они боятся каждого шороха и подзуживают друг друга – кто первым распахнёт отяжелевшую дверь. Затем, набравшись смелости, изучают покрытые золотой древесной пылью комнаты. Оказывается, прежние хозяева оставили дому самые дорогие сокровища. Дети вскрикивают от удивления, показывают друг другу старые вещи, и дом гордится собой. Дети приходят всё чаще и чаще и приносят дому свои дары: длинные и удобные ветки, разноцветные гладкие камешки, пятнистые одеяла, карманные фонарики, чтобы в сумерках рассказывать страшные истории.

Дом снова чувствует себя нужным. Он внимательно слушает взволнованный шёпот и помогает им как может: то скрипнет крышей, то шурхнет близкой веткой по уцелевшему стеклу, то попросит ухнуть в ночи знакомую сову. Дети визжат, а потом хохочут до изнеможения, когда страх уйдёт. Вечер за вечером дом ждёт своих новых маленьких хозяев и вместе с ними слушает сказки.

Дети приходят в дом каждое лето. Они сами не замечают, что растут едва ли не быстрее, чем ветшает дом. Покрытые загаром и царапками, они переизобретают вселенные и сочиняют легенды. Чаще всего слово берёт смуглая чернявая девчонка, живая как огонь, пляшущий в печке. Она напропалую мешает ужастики из телевизора с собственным выдумками. Вещи дома играют у неё в руках: старая кукла танцует на полу, подкова бряцает по железу кровати, связка чеснока висит на шее как оберег островного шамана. Её чёрные брови стреляют грозой в тех, кто хохочет, когда она надеялась вселить в сердца ужас, но уже через минуту она и сама готова посмеяться с остальными.

Другой, долговязый, с волосами как солома, говорит реже. Ему интереснее пытать страха делом. Первым прыгнуть с тарзанки в пруд, первым поджечь петарду и задержать в руке перед броском. Первым он залез и в погреб старого дома. Когда он начинает говорить, то любая грязная тряпка или ржавый нож кажутся хранителями убийственных тайн. При малышне долговязый вообще отмалчивается: не расскажет историю, сколько ни упрашивай, лишь слушает других и изредка хмыкает.

Есть ещё один, самый верный друг дома, с глазами как жаркое летнее небо. Другие уезжают из деревни, как только начинают желтеть листья, а этот приходит даже зимой: то расчистит снег у просевшего крыльца, то подоткнёт раскисшие окна кусочком ваты, чтобы не отсырел подоконник, то заберётся на чердак и смотрит на звёзды сквозь дырявую крышу. Иногда он ночует здесь, и дом замечает длинные синяки на его руках и ногах. Синеглазый говорит тихо, будто читает книгу, и никак не возьмёт в толк, что рассказы должны пугать. Он исследовал дом до последнего уголка, нашёл на чердаке красную ёлочную звезду и починил в ней фонарик, выудил южную открытку из чудом уцелевшего старого дорожного чемодана. Он приносит с собой в рюкзаке и читает в холодных стенах книги про космос и ещё одну толстую книгу с крестом на обложке. Дом не знает, почему этот мальчик бежит к нему из-под родной крыши. Наверное, он скучает по своим друзьям. Коротая дни вместе с домом, синеглазый ждёт нового лета и новых историй.

Сказки старого дома

Наследство

Аня всматривалась в зеркало, оттягивая пальцами левое веко. Обычно она с лёгкостью нашла бы повод погоревать над узостью глаз или приметила бы бесявую чёрную точку на толстой, как блин, щеке. Или посетовала бы на дуралеев мамку с папкой, родивших на свет такую несуразную и нескладную её – с раскосыми ханскими глазами и славянским щедрым мясом под ними – и даже не чувствующих укоров совести за такое наследство! В шестнадцать лет обычно было бы залиться слезами и по многим другим поводам, увидев своё отражение в зеркале. Но сейчас был случай, когда даже слёзы запутались, как детсадовцы на параде, не зная, куда и по какому поводу им нужно бежать. Можно было бы открыться родителям, но как назло в эти выходные Аня была дома одна. Родители улетели на Алтай на похороны бабушки Карлагаш, маминой мамы.

На радужке левого глаза явно проступали голубые крапинки. Аня могла бы списать это на освещение, но фото на фронталку айфона подтвердило её опасения. Глаз покрывался голубизной, как голыш на морском берегу расцветает пятнышками солёных брызг. «Уродка шизофреническая», – прошептала Аня и тихонько захныкала от досады и страха.

Всё началось с утра. И отнюдь не с голубеющего глаза. Зайдя в метро, Аня вдруг услышала согласный гул. Высокий и противный звук, будто среди привычной какофонии метро кто-то запустил на автомобильной колонке на полную громкость писк комара в душной летней комнате.

Бииииззз… зииииб.

А потом в вагоне Аня вдруг увидела мух. Мухами она окрестила их про себя, но на самом деле вблизи рассмотреть не успела. Мухи были размером со шмеля и похожи на пульсирующие точки из вантаблэка на реалистическом полотне метро. Они метались по вагону от одного человека к другому, и Аня чуть не завизжала, увидев, как густо они облепили лысину пожилого мужчины в синей спецовке, дремавшего на поручне возле двери.

От страха Аня зажмурилась, и вдруг звук ушёл. На всякий случай, она постояла так чуть-чуть, чтобы убедиться в его исчезновении. Приоткрыла глаза – и мухи тут же вернулись на карту будня. Бииииззз… зииииб. Аня их не интересовала – и это придало ей храбрости для небольшого эксперимента. Она закрыла правый глаз. Мухи продолжали роиться в вагоне. Левый. Мухи исчезли, а их зуд в ушах прекратился.

Остаток пути Аня проехала по-пиратски – зажимая левый глаз ладонью. «Ну не бывает же такого, что сходят с ума только одним глазом?» – успокаивала она себя. Ближе к концу серой ветки вагон подосвободился. Аня вышла и окинула взглядом пустеющую платформу. Мухи летели на улицу вслед за людьми, но где-то совсем рядом зудел плотный рой. Аня обернулась. На краю платформы в окружении пульсирующей черноты стояла девушка и напряжённо всматривалась в глубину тоннеля. Аня вздохнула, собралась с силами и подошла. Рой взметнулся и утёк в темноту, когда она спросила:

– Здравствуйте! Всё в порядке? Вам нужна помощь?

– Не, всё нормально, спасибо, – тусклым голосом ответила девушка и, резко перестав ждать поезда, зацокала каблуками к противоположному выходу.

«Вот же ты дура… Так от тебя все на улице будут бегать, если ты со своими глюками к каждому прохожему подходить начнёшь» – вновь утонула в стыде Аня, прокручивая в голове день, и, кажется, строгая воспитательница Печаль всё же построила детсадовцев по парам, так что слёзы уже готовы были политься ручьём. Но вдруг над самым ухом Аня вдруг снова услышала: «Бииииззз… зииииб» – и быстрее, чем даже успела подумать, прихлопнула наугад источник звука.

Ладонь ощутила не жёсткий хитин, а… пух? Аня собрала в кулак прихлопнутое существо и раскрыла ладонь перед собой. На ладони спинкой кверху лежала чёрная птичка. В голове вдруг замелькала и как-то сама перевелась на русский бабушкина сказка: «А с гор Уч-Сумер по весне спускается несчётное число чёрных птиц. Русские говорят: сумерки спустились, – но самих птиц не видят. А имя им – аракуш, горюн-птицы. Летят они на человеческие печали и грустные мысли, ими и питаются. Мы, кам, шаманы, можем их отгонять, но беда тем сёлам и городам, где нет своего шамана, – будут те птицы вечно нести туда печали».

Аня смотрела на чёрное тельце, затаив дыхание, потом повернула ладонь, чтобы взглянуть поближе. У птицы была круглая головка и человеческое лицо, искажённое застывшим плачем. Большие щёки, закрытые алтайские глаза, чёрная смоль волос, изо рта вытекла струйка бурой крови. Аня смотрела на Аню.

Аня взвизгнула и бросила трупик на пол. Едва коснувшись плитки, птица рассыпалась чёрным пеплом, лицо исчезло, и на вершине кучки остался лежать миниатюрный череп, будто с китайского браслетика. Аня застыла, переваривая увиденное, и стояла так минут пять, пока её не вывел из оцепенения звук мобильника.

Звонила мама. Было неловко перебивать её взволнованный монолог: «Аня, Аня, мы насилу выехали от них, спасибо папе, что меня отбил! Всё село на похороны к мамочке собралось, она шаманила там у них, они её хоронили как индейца – всю в перьях, она же Карлагаш – это ласточка – ну ты знаешь. Потом их главный как насел на меня: говорит, ты дочь, ты должна остаться. Вообще! Не слышит ничего, кам да кам, кам да кам. Потом папочка его уже прям оттолкнул, тот так до-о-олго в глаза мне посмотрел и говорит: “Не она!” – и заплакал почему-то. Чудные они!»

Убить вампира

– Просыпайся! —

И ушат воды мне в рожу. Ничего себе тут порядки!

– Пани Хрыстына желает тебя видеть.

Ну пани так пани. Небось скажет своим сердюкам послать меня куда подальше. Вопрос только, чем нагрузит в дорогу – тычком в зубы или стопочкой на посошок.

– Дзень добрый, милостивая пани!

– И тебе! Садись, мил человек, в ногах правды нет.

Обмахивается веерком пани, молодая вдовушка, румянец во всю щёку под чёрной вуалью.

– Солдат, скажи, ты в отставке по возрасту али по немощи какой?

– Не по немощи, а по службе я в отставке. Двадцать лет уж турка воюю – пора и честь знать.

– Вот оно что… То-то я погляжу, ты у нас в деревне покуролесил: девок перещупал, в шинок водку не успевают подвозить.

– Да, имею слабость к питию, милостивая пани.

Ну-кась сейчас дворовым свистнет – и намнут мне бока. Нужно к завтрему уходить, если добром отпустит.

– Простите меня, пани, сегодня же к причастию приду, да и в путь пора. —

Молчит пани Хрыстына, ухмыляется, на меня глядючи. Не отпустит просто так вдовушка – запряжёт в службу.

– А коли ущерб какой вам причинил – отработаю, только скажите.

Что это? Наливает пани стопочку, подвигает мне.

– Скажи, Петро, крест-то на тебе есть? —

Неужто воспитывать меня почала? Богобоязненная барынька? Я перекрестился и хряпнул. Вот тебе мой ответ. А пани продолжила:

– Ты нечистой силы боишься?

Или сказки слушать охотница? Ну это мы завсегда готовы.

– Я-то? Не боюсь. Вот, помню, стояли мы под Чёрной Горой, местные там гутарят не по-нашенски. Старики говорили про вампирей, что кровь сосут…

Пани Хрыстына закивала учтиво, подвинула закуску и вторую стопочку.

– Ага, значит, про упырей слыхал, Петро? Вот здесь-то мне твоя служба и нужна.

– Вам, милостивая пани, услужить завсегда готов.

– Злодей у нас завёлся в округе, крестьяне балачат – упырь. Слухи ходят недобрые, что упырь тот – покойный мой супруг, Мацей Стржимечный.

– Нуте-с…

– Петро, сделай милость, посторожи-ка ты его могилку одну ночь, чтобы слухи развеять, а там я и грошей тебе дам в дорожку. А если вдруг правда упырь – ты человек служивый, кол забей ему в сердце, да и молчок об этом!

С одной стороны, бабкины сказки всё это. С другой, уж больно ласкова барынька, заманивает меня в свои сети. Днём её слуги чуть не батогами меня будили.

А пани уже третью стопочку протягивает. Ну, будьмо!

– Ладно, добрая пани, с вашей наливочкой хоть к чёрту на рога!

Смеётся сдобная вдовушка.

– Приходи завтра, Петро. Расскажешь, что видал.

***

Ночь. Луна висит над кладбищем, как серебряная монета. Каганцом подсвечиваю себе путь до склепа Стржимечных. Тишь и гладь, только косточки потряхивает от холода. Раздвигаю острые колышки в мешке рукой – и вот оно, теплое горлышко паниной сливовой наливки. Итить, ступеньки скользят, не разбить бы сокровище. Ма-це-ус… Вот он, родной, под этим камешком лежит. Ну тут шубу и кину… А не дурак-то Стржимечный был, такую бабочку отхватил. Брови чёрны, глаза смеются, а под платьем… Ай, недолго этой вдовушке безмужней ходить, прелести под чёрным платком прятать.

А коли завтра скажет: «Спасибо тебе, Петро! А вот новая задачка: переночуй-ка теперь в моей барской постели, приголубь меня, родимый, – так чтоб позабыла я печаль-тоску»…

И тут в самом дальнем углу склепа шелохнулась темнота. Боже милостивый, упаси от греха! Мацей, прости мысли грешные, не губи!

Я заорал и выхватил шашку. Звякнула сталь о камень, каганец чудом удержался на крышке саркофага. Брага выплеснулась на овчину шубы, да той не привыкать.

Что шуршит в углу? Мыша летучая, что ли?

Я выставил шашку вперёд и свободной рукой подсветил себе каганцом. В углу лежала старая рогожка – кусок бурой кожи. Я хотел подцепить её кончиком шашки, но тут рогожка сама собой вскинулась – под кожистым крылом блеснули мелкие острые зубки.

– Ааааа! – наотмашь ударил я в темноте. Каганец жалобно хрустнул, упав на пол, шашка свистнула, разрубая темноту. И сверху чугунным ядрышком на меня свалился упырь.

«Боже пресвятый, спаси и сохрани!» – скороговоркой запел в голове попик, а здесь, в душном и тёмном склепе, я хрипел, задыхаясь в кожаном мешке упыриных объятий. Пальцы свело судорогой, и я уронил шашку.

– Тише! Тише! – зашелестел голос, сухой и пронизывающий, как понюх табака.

Захват ослаб, и я задышал как пёс. Живой!

– Не бойся меня, человек. Я не причиню тебе зла… если ты сам не попросишь.

Передо мной, освещённое лунным светом, стояло существо ростом с трёхлетнего ребёнка. Кожаные плотные крылья укрывали небольшое лысое тельце, как будто лишайную кошку поставили на задние лапы и приделали сверху большую змеиную голову. Откашливаясь, я рассматривал нечисть, которая несколько мгновений назад собиралась меня убить.

– Если ты думаешь, что я убить тебя хотел, – ты ошибаешься, – продолжало существо. – Я пришёл на поминки по Мацею.

– Что ты за чудо такое? – прохрипел я.

– Вампир. Только не пугайся. И не шарь рукой по полу – твою саблю я убрал подальше, а то, не дай бог, ещё сам себе навредишь.

В своём ли я уме? Говорю с вампиром, который божится, что вреда мне не причинит?

Вампир деловито поднял разбитый каганец с пола и раздул огонёк. Блеснули глаза – зелёные, с вертикальным зрачком.

– Я не угроза для тебя, человек. Вампир обязан явиться на поминки гибрида – таков древний договор.

– Х-х-х…хибрида? Это что за нечисть ещё?

– Упыри, кровопийцы. Вы, люди, называете так тех, кто заражён нашей слюной. Мацей Стржимечный был упырём, и я должен отслужить обряд.

Экось, у нечисти свои попы бывают! Этот ещё и грамотный, по-учёному говорить мастак.

– Ничего не понимаю. Эт он сейчас встанет, а я ему на заклание, вроде ягнёнка? – глухо спросил я.

Вампир наморщился.

– Что за глупости. Стржимечный мёртв. И никаких человеческих жертв здесь не нужно. Просто прочитать несколько надгробных слов – он вроде как и нашей веры был.

– Что за вера такая нечистая?

– Вот заладили: «нечисть», «нечистая»… Мы, между прочим, вам же помогали. Кто знал, что у вас такие побочные эффекты проявятся?

Ишь, и по-французски знает. Ещё б понять, о чём он толкует.

– Ты змей видел? Вот они – рептилии, да?

Рептилоида… Слово-то какое. Но я вида не подаю.

– Угу.

– Из змеиного яда можно лекарство сделать, а можно и отравиться. Вот я, мой вид, тоже что-то вроде рептилии. И наша слюна на этой планете необычно на вас, людей, подействовала. С одной стороны, повышается выносливость, работоспособность, интеллект – разум то есть, – вампир показал крючковатым пальцем на свою змеиную голову, – с другой – спустя день необратимо отмирают отделы мозга, ответственные за эмпатию, альтруизм, помощь другим.

И по-русски, и не по-русски будто говорит.

– Погоди, то есть ты – как Полоз, змеиный царь?

Вампир вздохнул или мне показалось?

– Да, можно так сказать.

– И когда ты кусаешь людей, они становятся кровопийцами?

– Кровопийцами, упырями, мироедами, куркулями, сквалыгами, выжигами бессовестными – называй, как хочешь.

– И бессмертными?

– Нет, не бессмертными. Живут они, конечно, подольше, чем обычный человек, – так себя любят сильно, что с жизнью расстаться не могут. Иногда, правда, вы же их убиваете раньше времени.

– Так зачем же ты их кусаешь?

– Иначе не могу. Древний договор. Люди сами просят, чтобы я их укусил.

– Что ж это за люди-нелюди такие?

– Много таких. Бедняк, который из грязи в князи пробиться хочет. Учёный, который прознал про нас и тайны необычайные разгадать стремится. Говорят, евреи и каменщики часто к нам обращаются – но это уж вы, люди, наветы возводите. —

Евреи-христопродавцы… Так и знал, что они тут замешаны.

– … и родня умершего упыря, которая тоже хочет денежки копить и жить подольше. Поэтому крестьяне сорок дней за барами глаз да глаз – никого из родных на могилу не пустят. Знают, что и от простого помещика житья нет, а от помещика-упыря – хоть вешайся.

– Зачем же пани Хрыстына меня попросила её Мацея сторожить?

– Чтобы ты меня повстречал и сам в упыря обратился.

– Ах, итить, змеиная душа! – вскрикнул я, осерчав, но тут же осёкся. – Ой, прости, Полоз, не знаю, как тебя величать.

– Да хоть и так. А тебя-то как звать?

– Петром.

– Видишь, Пётр, у меня вера такая: мне вам, людям, врать запрещено. Вроде как в гостях мы у вас.

– Ааааа… Это ты оттудова? – показал я пальцем вниз, под землю.

– Скорее, «оттудова» – грустно усмехнулся Полоз, указывая на луну, которая заглянула в дверцу склепа.

– Зачем же пани меня в упыря превращать?

– Я же рассказал: упырём обратишься – умнее, хитрее, богаче всех станешь. Можешь других в упырей через укус обращать. Но через день люди тебе муравьями начнут казаться – без своей выгоды и пальцем не пошевелишь. Так что после суток уже никого кусать не будешь – зачем же равного себе своими руками лепить? А вот все соки из людей выпьешь – это как пить дать. Но пани этот последний день использует, чтобы новоявленный упырь, то есть ты, её тоже обратил. Знает она ведь про вампиров – не зря замужем за Мацеем была.

Вампир Полоз сложил кожистые крылья, и мы посидели в молчании. Я нащупал рукой сливовку. Большая часть расплескалась мне на шубу, но на дне пузатой бутылки ещё осталось немного.

– Помянем раба божия Мацея? – предложил я.

Полоз пожал своими детскими плечиками.

– А давай!

Я сделал несколько глотков из горла и передал остаток ему. Полоз взял своей кошачьей лапой бутылку, допил и запыхтел от крепости сливовки.

– На огурчик, закуси! – Я пошурудил вслепую в мешке. Рассыпались осиновые колышки. Полоз захрустел огурцом.

– Это… – показал он крылом на колышки, – …для меня?

Эх, вот так выпьешь с нечистью – и уж и стыдно, что чуть не зашиб.

– Да я ж не знал…

– Правильно-правильно, – пьяно замурлыкал Полоз. – Только обязательно осиновые. Или серебро. Для анальгезии. Обезболивания, то иссь!

Вампир икнул и прошелестел что-то – мне послышалось имя Мацей.

– Ну что, Пётр, будешь в упыря превращаться?

Я напрягся.

– А зачем мне? Что за радость-то мне скопидомничать?

Вампир удивлённо взмахнул руками.

– Не знаю. Но обычно люди просят, чтобы я их укусил.

– Вот ещё! Я товарищей не кусаю, и себя кусать не дамся. Мне бы могилы батьков навестить, да и бабоньку найти, которая готова за отставного солдата пойти. Какая ж в моей планиде выгода? Ты ж говоришь, в башке что-то через един ден помирает. А может, и не только в башке… Не хочу упырём быть!

– Человечище ты, Пётр! – шелестнул Полоз. – Вот бы мне тоже эту ношу снять. Устал я тут упырей отпевать.

– И как же тебе помочь?

Глазки вампира сузились, отсвет луны в них погас.

– А убей меня! Возьми колышек – и забей мне в сердце.

Видал я таких: как напьются люди, так и рвётся из них тоска наружу, не ровен час сами на себя руки наложат.

– Да чего ты оплетаешь? Белый свет тебе не мил – лети к своим, развейся, покути!

Полоз смотрел своими змеиными глазами-блюдцами и чуть не плакал.

– Не могу, Пётр, на службе я. Оставили меня и ещё несколько таких же. Говорят, вернёмся за вами, подождите пару тысяч лет. И ничего! Я давно своих не видел, может, я вообще последний!

– Да как же так…

– Ты не бойся, Пётр. Осиновым колышком или серебряной пулей мне – это как комарик укусил. Мы специально так с вами, людьми, договаривались. Дай мне отставку, солдатик!

Только разговорились по-человечески – и вот те на. Вроде и вампир, нечисть, а и жалко его, вон он как лысый кутёнок. И меня не загубил, хотя я с шашкой на него полез.

Полоз потёр глаза кожистым крылом и посмотрел на небо.

– Не серчай, Пётр, если напугал тебя. Рассвет скоро, пора мне.

– Полоз… Если надо – я смогу.

Полоз протянул когтистую лапу. Я пожал её: сухая горячая ладошка утонула в моей ручище.

– Ты не думай, Пётр, что меня убиваешь. Ты мне вольную даёшь.

***

Деревня на бледной заре затаилась, как турок в засаде. Дом пани Хрыстыны огромный, зелёный, ни дворни, ни скота не видать – все под засовами спят.

– Петро! Петро! – громким шёпотом кто-то.

Так это ж сама пани. Перевесилась через окно, манит рукой: лезь. Под ночным платьем груди белые бесстыдно колышутся.

Ох, Мацей, недолго вдова по тебе тосковала, упокой Господь твою упырью душу!

Пани Хрыстына, горячая ото сна, ластится, словно кошка.

– Что, Петро, посторожил ты гроб Мацея?

Лежат на столе закуски – соленья разные, наливочек целый ряд. С вечера пани готовилась и брови сурьмила не зря. Валится всем телом, к постели пуховой меня теснит.

– Ну, поцелуй меня в губки вишнёвые! Укуси меня за шейку белую!

– Э, добрая пани, что ж я, змий какой, за шею кусаться?

Оттолкнула меня пани – краска в лицо!

– Солдат, не врёшь ли? Был ты на кладбище или в канаве пьяным лежал?

– Был на кладбище, сторожил всю ночь, с вампиром поминки справлял по твоему Мацею.

Свела брови пани Хрыстына, не поймёт – шучу я или правду говорю. Извивается змеиная душа под мягкой грудью.

– Только не быть тебе, пани Хрыстына, упырихой! Вампир, мой товарищ ночной, всё, того – тю!

Летят в меня веер, бутылки с наливочкой, блюдца серебряные, а я стою, посмеиваюсь. Ещё пуще пошла пани Хрыстына красными пятнами:

– Ну, солдат, берегись!

Не меняя острого и злого взгляда чёрных глаз, завопила пани Хрыстына, высоко да громко. Ожил дом, загремел топот ног в коридоре. За окном уж рассвет – батюшки, все мужики на улице, с топорами, вилами, а кто и с ружьишком!

Вбегают сердюки Хрыстынины. Стоит пани, дышит тяжело:

– С могилы Мацея вернулся, нечисть поганая. Меня укусить хотел.

– Братцы, да вот вам крест, человек я. Хоть к причастию ведите!

Молчат сердюки, шашки наголо. Видать, Мацей тоже и к причастию ходил, и крест носил, а кровь из деревни всю выпил. Играют черти в глазах у пани Хрыстыны. Пани вскидывает руку и жалит последним мстительным взглядом и едким приказом:

– Убить вампира!

Тэцэ

– Илья, Илья, гляди, мебельный! – заверещала жена.

Я и кредитный «логан» фыркнули одновременно.

– Ну чё нам там надо?

– Как «чё там надо»? Ты так и собираешься с бабушкиной мебелью жить?

Я закатил глаза – насколько это было возможно сделать, не отвлекаясь от дороги.

– Давай зайдём посмотрим?

– Зай, ну конец недели, завтра выходной…

– Тем более – можно не торопиться, прицениться. Ну Люлюююш…

Господи, порой сам не замечаешь, как вдруг попадаешь в несмешной выпуск «Аншлага» про мужей, жён, ипотеку, заек-котиков и илюш-люлюш. Ну разве для этого меня мама рожала?

– Окееей, ну тока по-бырому.

А то потом все выходные будет дуться.

Ненавижу торговые центры. Прибежище слоняющихся идиотов, пялящихся на китайское барахло в витринах. Мужички жмутся кастрированными бычками к стеклянным бордюрам у входов в очередное стойло с красными тряпками, уныло отмахиваясь карточкой от похожих на оводов жён. Подростки ржут и хрюкают, валяясь на затёртых диванчиках в кафе кинотеатра, или наедают себе прыщи в загонах фудкортов. Если город – большой организм, то торговый центр – его жопа, куда в качестве финальной точки отправляется на радость мухам конечный продукт массового производства.

Ну чё там? Красные буквы хвастливо сообщали «Остров Мебели – крупнейший мебельный центр от поставщиков Черноземья». Как тебе такое, Робинзон? Мне кажется, Робинзон погиб бы на таком острове от тоски через неделю. А если бы после смерти угодил в ад, то это был бы какой-нибудь «Мир сумок» или «Империя кофеварок».

Внутри «Острова» царила прохлада и неожиданное безлюдье. Видимо, ТЦ открылся недавно, и сейчас он походил на ИКЕЮ без толп голодных морд, охочих до фрикаделек и плюшевых акул. Ряды диванов, кофейных столиков, мягких кресел с висящими ценниками. Цены обычные – как и везде, но Рита подвзвизгивала от каждой лукавой девяточки на ценнике и стремилась всё пощупать, понюхать и чуть ли не облизнуть. От обилия цифр мне поплохело, и я почувствовал на секунду, будто земля уходит из-под ног.

– А где продавцы? Мне вот этот вот диванчик, например, понравился.

– Может, дальше где-то или тоже уже разошлись. Насмотрелась? Поехали домой.

– Ну что ты как маленький? Дай я спрошу, может, каталог возьму какой-нибудь.

Мы углубились лабиринт книжных шкафов. Сотрудников здесь тоже не было, и я начал подозревать неладное.

– Мож он, это, ещё не открылся?

– Ага, а зачем тогда зажигать вывеску и открывать двери?

В самом деле, странно. Даже охранника на входе не припомню. В этот момент мы повернули в ещё одну экспозицию и с противоположного конца вышел пожилой человек неопределённого пола: то ли женщина с короткой стрижкой, то ли мужчина с бабьим лицом.

– У, у, у – заухал человек, расплываясь в улыбке.

– Извините, вы консультант?

Ухая и глядя на нас, человек прошёл мимо и свернул куда-то за нашей спиной.

– Рит, ты дура? Разве это чучело похоже на консультанта?

Жена надула губки.

– Ладно, пойдём отсюда. Фигня какая-то, лучше потом ещё раз заедем.

Вроде можно повернуть налево, тогда как раз сразу будет выход. Из шкафов мы вышли к спальным гарнитурам. Кровати, кровати, кровати – каждая упрятана в лабиринте комодов, прикроватных столиков, гардеробов. Хех, тут можно порнофабрику открывать.

Я присел на кровать и потянул Ритку за собой.

– Илюш, ну ты чё?

– А чё? Давай затестим, тут всё равно никого нет.

– Блин, ты чокнутый, – хихикнула Рита.

Опа, вот и … мягкое бедро. Я начал заваливать Ритку на кровать, и тут из-за гардероба вышло это чучело.

– Блин! Дед…Бабушка, вы чего за нами ходите?

Чучело всхохотнуло и начало нести пургу:

– Любитесь-любитесь, ребятишки, пока тэцэ нас не сожрал. Меня ему жрать невкусно.

– Жрать? Вам денег дать на еду? – встряла, поправляя блузку, смущённая Ритка.

– Тэцэ – это нечисть из космоса. Пригляделся, как людишек заманивать, – и прикидывается то спальней, то жральней. А потом – оп… и слопал, таких как вы, молоденьких, вкусненьких… – бормотало чучело.

– Рит, она не в адеквате, РенТВ пересмотрела. Пойдём-ка отсюда.

Я отодвинул чучело плечом и вышел из спального отдела. Рита поплелась за мной, я прошёл вперёд и направо – и вдруг оказался в отделе сантехники. Чёрная гладкая плитка стен, хромовые сушилки и горделивые толчки. Так, сейчас проходим этот отдел – и за ним должен быть выход. Блин. Я упёрся в стену душевых кабин.

Рита с упрёком посмотрела на меня.

– Сусанин, может, легче было вернуться и пройти тем же путём, что пришли? О, смотри, телефон!

На столике рядом с креслом, походящем на оставленный вахтёром насест, на дурацкой вышитой салфетке с рюшами стоял чёрный дисковый телефон. Таких зверей я уже давно не видел.

– Давай позвоним? Наверное, тут самообслуживание. Илюш, позвони ты, пожааалуйста.

Я начал закипать.

– Да не буду я никуда звонить! Что я скажу? Мы заблудились в шкафах? Нас преследует чокнутая бабка? Пришлите консультанта по мебели в отдел сантехники, будем ждать вас у фаянсового унитаза?

Рита посмотрела на меня с недобрым прищуром. Я со стоном взял телефон – и будто кто-то столкнул меня с ног. Я повалился с трубкой в кресло, не особенно надеясь на успех. Длинные гудки, даже не пришлось крутить диск.

– Остров Мебели, с вами говорит продавец-консультант, чем могу помочь?

Какой-то шум из-за рядов душевых кабин.

– Девушка, можете прислать консультанта в отдел сантехники? Мы с женой смотрели мебель, но потом перешли сюда. Мы рядом с телефоном и с душами.

По стеклянным дверцам прокатилось дребезжание. Смущённый голос в трубке.

– Это мебельный центр, у нас нет отдела сантехники. Подскажите, откуда вы звоните?

Истошный крик и удар изнутри душевой кабины. Я увидел, как к мутному стеклу прижались искажённое лицо и две ладони.

– Илья!

Я бросил телефон, схватил Риту за руку, и мы побежали. Кухни, поворот налево, снова вперёд, огромные столы для большой компании, стулья для столовой, навесы кухонных полок. Отдел сменялся отделом – мы запыхались и остановились у двухэтажных кроватей для детской.

Ритино хорошенькое лицо скривилось от страха.

– Илья, я боюсь. Я хочу в туалет, пойдём отсюда, выведи нас на улицу, пожалуйста.

– Так, спокойно, это, наверное, кричал тот, та чокнутая. Вон туалет, давай сходи, я сейчас узнаю, куда нам двигать.

– Я боюсь…

– Рит, спокойно, всё под контролем. Мне тебя за ручку вести что ли? Иди, всё ок, я на стрёме.

Рита отцепилась от моей руки и недоверчиво открыла дверь в туалет с женским треугольничком на входе. Раковина, унитаз – всё как обычно.

– Я тут, прямо за дверью, не переживай.

Рита зашла и закрыла дверь. Изнутри донёсся её испуганный голос.

– Люлюш, поговори со мной, чтобы я не боялась.

Я услышал шелест одежды и стук ободка.

– Ритусь, ну чё ты разволновалась? Сейчас мы выйдем. Я уже понял: нам надо ещё вперёд через отдел – и мы как раз выйдем к главному входу.

Я вдруг заметил, как дрожит моя рука, прислонённая к косяку двери. Это я дрожу, или земля двигается?

– Рит, ну чё там?

Молчание.

– Рит, хорош, выходи.

Голос сорвался в крик, и я дёрнул на себя дверь. За ней стояла щербатая от подтёков краски подъездная стена.

Я растерянно обернулся. Земля вновь, на этот раз совсем не иллюзорно, задрожала и я увидел, как детская за спиной уезжает, как занавес, куда-то вбок, обнажая бесконечный желтеющий коридор, похожий на горизонтальную шахту лифта. Конец коридора быстро терял свет, будто лифту обрубили тросы, и он летит по шахте выпущенным снарядом. Темнота недобро взглянула на меня, и крик застрял у меня в горле, когда меня захлестнуло чёрной волной.

Стук копыт на заре

По конским спинам били крупные градины. Экипаж завяз в грязи, и Мика, сын хозяина, сквозь окошко наблюдал, как отец ругает кучера и самолично тоненьким хлыстиком нещадно бьёт скотину.

– Н-ну, чего упёрлась, п-паш-ла!

«Фвиу!» – поддакнул хлыст, и отец, с крючковатым носом и горящими глазами, распрямился в своём стянутом портупеями сером френче, пегом от попавших на него градин.

Когда кучер поднажал сзади, а отец ещё раз вдарил по лошадиному крупу, раздались крики, похожие на женские. Кентаврихи задрожали, и Мика почувствовал, что карета пошла вперёд. Кучер вернулся на козлы. Чертыхаясь, мокрый отец залез обратно к Мике. Мика зажмурился, притворившись, что уснул под тёплою дохой. Ему было страшно и от того, как кричали кентаврихи, и от того, что хлыстик всё ещё был у отца в руках, и он боялся почувствовать его жало на себе, разозлив папу неосторожным взглядом или словом.

Когда они подъехали к поместью, град сменился моросью. Взрослые занялись выгрузкой, а Мика подошёл к кентаврихам и украдкой сунул им сахару. Руки кентаврих были привязаны к телу ремнями, а чёрные груди охвачены подпругами. Пристяжная кобыла Ночка с коротко стриженой гривой благодарно потёрлась о руку Мики, и он ощутил, как запотели у неё виски под уздечкой.

Отец взял Мику на ярмарку, чтобы приучать к делу, но Мика не оправдал его надежд. Он смотрел на товар печальными глазами и задавал дурацкие вопросы. Мика отвернулся, застеснявшись, когда отец показывал ему, как по зубам и плюснам выбрать хорошего производителя. Мика путал тягловые и беговые породы, хотя дома отец не раз показывал ему клейма разных стран и областей. И, наконец, Мика заплакал, когда отцу удалось прикупить жеребёнка от аравийской кобылы. Кентаврёнок выглядел совершенным дурачком, тёмные глаза прятались в вороных завитушках волос, но по иноходи и изящным бабкам отец увидел в нём хорошего бегуна. Когда они с купцом ударили по рукам и стали отнимать жеребёнка от матки, кентаврёнок завыл, а вслед за ним разнюнился и Мика. После этого отец ходил мрачный и на обратной дороге, пока они не попали под дождь, смотрел мимо сына.

«В мать-покойницу пошёл характером…» – прошелестел отец, снимая в прихожей длинные, покрытые чёрной грязью сапоги. Мика сжался, как перед ударом, но папа лишь угрюмо бурчал, поминая маму, которую Мика почти не помнил: «Весь в мать, та тоже „жалко их, жалко“, а в город-то небось на их же спинах и ездила! Вот и ты – вот твои сапожки любимые, из чьей шкуры они сделаны?»

Образ отца предательски начинает плыть за влажной пеленой.

– Так, не надо, сырости на сегодня достаточно. Сегодня ужинаешь один, тебе в комнату принесут.

Скинув красные сапожки, Мика пошёл сквозь туман. Стук – ступенька, стук – вторая, хлюп-кап-кап – оступился и уронил две капли на пол. Кап – ступенька, кап – вторая.

Мика поужинал и был переодет в чистое ночное платье. В спальне осталась гореть маленькая керосиновая лампа, чадившая во влажном вечернем воздухе. За окном всё ниже и ниже, прячась, как охотник на кентавров в прерии, клонилось к горизонту солнце. Микины пальцы пахли конским потом и влажным деревом. Нюхая пальцы, Мика рассеянно пролистнул пару страниц из Жюля Верна и уже начал клевать носом – и вдруг услышал стук копыт и тихое ржание.

На границе между сном и явью Мику настиг страх. Он вдруг вспомнил, как купец, продавший им жеребёнка, доверительно шепнул отцу:

– Недалеко от вас бегун один рыщет!

Отец безразлично повёл плечами.

– Дико́й? Если жеребец хороший, нужно отловить.

Купец сделал огромные глаза и прошептал:

– Клеймёный! Уже пару домов пожёг!

Мике почему-то стало не по себе от того, как торговец выпучил глаза и перешёл на шёпот, но папа только взял Мику за плечо и смело ответил:

– А клеймёный – и подавно сам придёт, нужно только суметь встретить.

Окно Микиной комнаты выходило на конюшни. Ему казалось, что кентавры беспокойно лопочут что-то на гортанном языке, бьют копытами о стойла. «А конюхи спать полегли давно!» – тревожно подумал Мика, и ему начал сниться сон.

Он подходит к Ночке, своей вороной любимице. Серая Галтана спит в загоне рядом. Ночка распахивает добрые шоколадные глаза и тихонько ржёт. Мика обнимает Ночку, привставая на цыпочки, и вдруг обнаруживает, что руки кентаврихи развязаны. Лёгкое сознание неправильности происходящего едва тревожит сон Мики, но тут он чувствует, как его обнимают нежные руки, Ночка глядит на него осмысленным взглядом и человеческим голосом запевает колыбельную.

Чёрные лошадки за тобой пришли,

Спрыгивай с кроватки – ножки в сапожки.

На заре копытца стукнут цок-цок-цок,

Развяжи нам ручки, отвори замок.

«Ууу-ууу…» – ласково напевает Ночка, крепко обнимая Мику, и он видит, как Галтана с осовелыми со сна глазами присоединяет свой голос к песне.

Чёрные лошадки ходят на заре,

Цокают копыта в влажной сизой мгле.

Серебро уздечки, чепрака атлас.

Пускай мальчик Мика покатает нас!

«Ууу-ууу…» – Галтана отбивает копытом ритм. Мике становится душно, он пытается оторвать голову от груди Ночки, но та держит его железной хваткой.

Чёрные лошадки за тобой придут,

Маменьку затопчут, папеньку убьют.

Чёрные лошадки, матовый рассвет,

Выйдешь, оглянешься – а тебя уж нет.

Ууу-ууу!

Мика с криком скинул тяжёлое одеяло. Кто-то забрал лампу с прикроватного столика. Простыня была мокрой и горячей – ах, вот бы нянюшка ничего не рассказала отцу!

«Ууу-ууу!» Это на новом месте выл кентаврёнок. Его поставили отдельно от кобыл, чтобы не испортить аллюр. Как сквозь ватное одеяло, через туман донёсся вскрик конюха, посвист хлыста – и вой надорвался тихим плачем.

Мика вывесил вымокшее ночное платье на окно и переоделся в дорожное. По сумеречному небу скакала чубарая луна. Ощупывая руками темноту старого поместья, Мика спустился по лестнице.

Папа ещё не спал – сидел перед тлеющим камином, чистил старую двустволку. «Завтра пойдёт на клеймёного!» – с обожанием подумал Мика. Ему было стыдно за свои слёзы днём и за ночной кошмар.

Отец заметил Мику, поднял на сына цепкий взгляд серых глаз.

– Папа, жё суи дезоле… – скороговоркой пробормотал Мика.

Отец усмехнулся, разгладил чёрные усы и посадил Мику рядом с собой на диван.

– Что, не спится?

Мика робко кивнул.

– Я вот тоже каждый раз после ярмарки не сплю. Знал бы ты, как я боюсь, что эти олухи чего-нибудь напортят: опоят жеребца, перетянут груди тельной кобыле или измордуют иноходца.

Мика знал множество историй о кентаврах, которые рассказывал ему отец. Как папа укротил мустанга на Кавказе, к которому казаки даже подойти боялись. Как папа с учёным Переживальским ходил в экспедицию и открыл новый вид на Алтае. Папины рысаки выиграли гран-при на скачках Его Величества, причём папа сам правил повозкой. Мика, играя, представлял себя на месте отца, но, когда папа был рядом, Мика становился всего лишь глупым плаксивым мальчиком, которому никогда не совершить подвига.

– … а завтра будешь приучать к седлу жеребёнка. Ты у меня славный наездник, мой мальчик.

Мика сонно кивнул, согретый отцовским табачно-мускусным запахом и жаром камина. Но на кромке сознания паслась неясная тревога, и Мика выпалил:

– Папа, а кентавры могут… разговаривать?

Отец вздохнул. Опять глупые вопросы… Ниточка взаимопонимания, протянувшаяся между ними, задрожала, грозя оборваться. Но сегодня Мика пришёл в хорошую минуту.

– Нет, сынок. Обезьянья лапа похожа на человеческую руку, но от этого животное не становится человеком. Кентавр – такое же животное: полезное и сообразительное, если у наездника хватает разума им правильно управлять. Но разговаривать, думать, изобретать кентавр не может. Без человека кентавр – лишь опасный зверь, клубок диких необузданных страстей и самых примитивных желаний. О, да ты уже спишь, мой мальчик…

Окно гостиной вдруг разлетелось стеклянными брызгами. На дворе раздался тяжёлый топот и гортанный крик.

«Клеймёный!» – захолонуло сердце Мики.

Отец встал, оранжево-чёрный, с ружьём наперевес.

– Жди здесь! – бросил он Мике.

Мика свернулся клубочком на диване и, вздрагивая, слушал крики дворни и топот копыт. В сумерках алым пятном вспыхнули конюшни – и Мика заволновался за Ночку с Галтаной. Громом среди ночной тишины прозвучал выстрел.

Мика нашарил у камина сохнущие сапожки. Скоро-скоро папа придёт, покажет ему связанного клеймёного. Но суета не прекращалась: кто-то кричал, ржали кентавры – будто за окном гуляло целое стадо. Ах, эти олухи – вспомнились слова папы – вывели ли они Галтану с Ночкой из горящих конюшен?

Мика побежал к выходу, где-то в поместье вопили перепуганные сенные девки. Как только Мика распахнул дверь на крыльцо, грянул второй выстрел.

В дыму и предрассветном тумане Мика увидел папин профиль с крючковатым носом: отец сидел верхом и перезаряжал ружьё. Он повернулся к Мике, и Мика увидел бронзовые скулы и сжавшиеся в яростные щёлочки глаза – это был не папа, а кентавр!

Мика бросился вниз. В грязи ничком лежал отец, серый френч был истоптан и измазан следами копыт. На спине расплывалось багровое пятно. Клеймёный, раздувая ноздри и взбрыкивая, стоял над телом, ружьё казалось игрушечным в его потных ручищах.

Мика с криком кинулся к зверю, ударил кулачками в конскую грудь. Кентавр двинул наотмашь прикладом, и Мика почувствовал, как взрывается голова и наполняются солёной кровью нос и рот.

Мика упал в грязь. За спиной, страшно недвижимый, лежал отец. Конюшни пылали. Мика увидел, как дядька Захар падает, сбитый с ног ударом с разбега, а потом как Галтана встаёт на дыбы и опускает копыта прямо на голову конюха. На недостижимой высоте ржал клеймёный, тяжёлые, как камни, копыта месили грязь рядом с его, Мики, маленьким перепачканным телом. Хрусть! – ноги пронзила боль. Кентавр заметил красные сапожки и теперь яростно затаптывал Мику.

Мику подхватили нежные мамины руки. Мама подняла его высоко-высоко, бережно придержала сломанные ножки. Мамины руки пахли прямо как Микины – конским потом и деревом, а плечи бороздили розовые, уступчатые следы от ремней. Клеймёный был ещё рядом, но мама гортанным голосом произнесла заклинание – и клеймёный затих. Мама положила Мику на вороную спину, и Мика забылся горячечным сном под стук копыт на заре.

Курятина

– Десять тонн сегодня с цеха должны сдать! – пробасил Андрюха, подкатив ко мне железный контейнер.

Вот уж правда, «ошалелой мотнёшь головой» – или как там ещё чирикалось.

Я проверил пальцем остроту ножа. Как обычно, я встал на разделку тушек. Они приходили с фермы уже потрошёные – нужно было только порезать и разложить по частям: крылышки, грудки, бёдра, ножки. Я тут не первый раз – отработал движения до автоматизма. Просто дзен. Стой да режь себе весь день – не то что в цеху разгрузки-погрузки или на упаковке.

Тушки на вид все одинаковые, но, когда поработаешь, начинаешь по весу и форме различать, где мальчики, где девочки. Так себе секрет, конечно, но когда сотую тушку за день разделываешь – нет-нет да начнёшь развлекаться.

Вот, например, уже по ногам видно, что настоящий мужик. Бегал, небось, пинал всех, отталкивал от кормушки. Спортсменские, выдающиеся – вкуснющие будут ножищи. Всё, дорогой, отбегался! Бёдра летят в один отсек – ножки в другой.

А вот и дамочка, моё почтение. Благородный жирок на спинке, хоть целиком запекай в духовке. Но, простите, у нас тут цех. Выворачиваю суставы, грудки беспощадно разделяю – и кидаю в контейнер одну за одной.

Хотя импортозамещением нам тоже нос прищемило, но мы держимся. Всё равно уже сейчас и технология откорма, и выгул, и потребление ресурсов развитей, чем тогда. Конечно, порода роль играет. Но уже и наши могут похвастаться упругими мышцами, почасовым режимом питания и прочими курортно-санаторными радостями. На кубанских и украинских полях их разгуляли – теперь вот привес почти как у американцев.

Тушки чистенькие, круглые, как детская попка, упитанные. Старожилы говорят, что раньше всё было по-другому. Синюшных и жилистых советских мутантов я не застал – я молодой специалист, пришёл уже на прилично поставленный поток. Разделение труда и тонны мяса с цеха. Ну а я и не против. Вжик!

О, а вот это, видимо, важная птица! Небось гребень был ого-го-го, пока при первичной обработке его не отрезали вместе с башкой. Ты посмотри! И на пальце колечко красуется. Чего ж не сняли? Или вросло в него, как влитое?

Я перевернул тушку и застыл с ножом. Крылышек не было. Опять.

Что их там по дороге псы грызут, что ли? Я нахмурился и разделал тушку до конца, предпочитая не смотреть на пустые бугорки на месте крыльев.

Вот следующая пошла. Кожа какая-то тонкая, будто её надували, как воздушный шарик. На руках следы уколов, вены синеют сизыми канатами.

– Чёрт-тову мать, кто это принимал? – не выдерживаю я. – Один бескрылый, другая обколотая!

Вижу, что в цеху коллеги поднимают рыла, почёсывают копытцами затылки. Тут же ко мне подгребает Андрюха.

– Ну чего ты орёшь-то?

– Да ты сам-то видел, что притащил?

– Ну, тихо, ну подумаешь, бескрылки, – утихомиривает меня Андрюха и дружески поднимает лысый хвост в знак поддержки. – Нам из бухгалтерского отдела говорят, что спрос сейчас на грудку и окорочка. А крылышки уже никто и не ест.

– Я ем, Старшой ест, ты тоже вроде никогда не отказывался, – спорю я.

– Ну так мы цеховые, нам положено, – спокойно произнёс Андрюха, и его совиные глаза блеснули красным пламенем – А на Земле эти крылья никому уже не нужны. Только вес набирать мешают. Скоро, говорят, уже будет порода людишек, которые сразу без крыльев рождаться будут.

Без крыльев?! Оно-то для промышленного масштаба хорошо, но как же вкус недоразвитых крылышек, приправленных терпкой виной, стыдом, мелкими перечными грешками? Человечишки трепыхают этими крылышками всю жизнь, пытаясь взлететь, пробуют встать на крыло своих жалких свобод, но бо́льшая часть закончит у нас в цеху. Это же самое вкусное в человечинке!

– Мне наш охранник Иудушка говорил, что на Земле есть такой же вкус. Он же со Старшим на пару свои собственные крылышки сожрал, прежде чем обратиться. Говорит, похоже на… слово такое красивое…

– Куурятину! – Андрюха вытягивает красные губы трубочкой, растягивая первый слог и потешаясь во все клыки.

– Курятину… – мечтательно вздыхаю я, и рот заполняется слюной.

Андрюха начинает булькающе хохотать, и его зоб раздувается, как у большой красной жабы.

– Срезай крылья сколько найдёшь – вечером пожрём их. Считай, премия от производства!

Люблю свою работу.

Кукла Кэт

– Да, всё отлично. Отлично! Не могу говорить, занят, ты пропадаешь, мам…

Пристанет же со своими дурацкими расспросами. Как ребята, как учёба, как Вышка? Ей же надо непременно всем рассказать: Антошечка то, Антошечка сё, мой Антошечка в Москву уехал учиться!

Пойду прошвырнусь. Учёба, собственно, пока ничего нового не принесла. Ребята получше, чем в Тамбове, хотя эту планку одолеть – раз плюнуть. Даже платники в Вышке лучше, чем бюджетники в Тамбове.

Кажется, я среди будущих лидеров группы, а может быть и курса. Я олимпиадник, всеросник, поэтому мне даже стипендию будут сразу платить повышенную – так в приёмке сказали. Так что можно и отдохнуть, побродить по Москве в пятничную ночь. Нужно изучать город ногами, пока все маршруты в центре не лягут на память прочнее, чем разбег линий лежит на ладони. Красиво, надо записать!

Вот и она, Москва! Я еду в центр в полупустом ночном вагоне, симпатичные девушки-тусовщицы поглядывают на меня. Теперь разговаривают и смеются. Рубашку запачкал? Вроде нет. Наверное, просто запали. Фу, это что за кислятина?

По проходу идёт какой-то бич. В обрамлении блестящих поручней вагона, телевизоров напротив сидений и поблескивающих зелёным USB-зарядок он смотрится анахронизмом. Тусовщицы морщат носик. Я не такой неженка, но терпеть миазмы тоже не испытываю никакого желания – правда, проход дальше по вагону лежит за спиной бомжа. Миную вонючее облако, из которого вдруг доносится:

– Эм-ме, кккэ…

Пьянь, двух слов связать не может. Бомж щерит рот – я вижу обрубок языка. Прохожу мимо и выныриваю на станции, не дожидаясь, пока немой обрыган попросит денег.

Пройдусь по бульварам, подумаю о книге, которую напишу. Та светленькая точно на меня запала. Нужно было улыбнуться ей, а потом отвести взгляд в сторону. Конечно, ничего серьёзного у нас бы с ней не вышло, раз она ночью по клубам шляется, но так, интрижка на одну ночь – почему бы и нет?

Холодновато. Летняя бирюзовая рубашка с выпускного смотрится загадочно и броско, но осенний холодок уже пропускает. И хмарь какая-то на беззвёздном небе. Пойду в «Оранжевую дверь», здесь от Чистых недалеко.

На столбе висит объявление. «Лиза Алерт», пропала девочка, 13 лет. Сбежала из дома, наверное. Я читал, что подростки часто сбегают сами. Если бы я был волонтёром, было бы круто её найти. Тебя снимают на камеру, все вокруг благодарны. Для портфолио волонтерство тоже важно. А вот и «Дверь».

Я прошёл через арку и направился в антикафе.

– Вы на ночь настолок? Сегодня оплата вперёд!

Что за «ночь настолок»? И где они такую старую админиху взяли?

– А можно просто посидеть?

– Библиотека зарезервирована под ночь настолок. А основное помещение на ночь закрыто.

На улице холодает. Ещё и эта зырит. Пробивать будете?

– Хорошо, да, я на ночь настолок. Вот деньги. Как пройти в библиотеку?

– Выйти отсюда – и через дворик налево, за оранжевой дверью.

– Они у вас все оранжевые. Шутка. Я понял.

Настолки я тоже люблю. Только не тупые типа «Манчкина» или «Уно». Я люблю такие, где можно побеждать с помощью своих мозгов. Если там что-то такое, то я могу влиться в компанию и всех удивить.

За оранжевой дверью были ступеньки вниз и полуподвальная комната человек на пятнадцать. Во всю длину стены стоял книжный шкаф. За одним из столов сидел черноволосый узкоглазый пацан в очках, и всё.

– Это ночь настолок?

Парень посмотрел на меня с надеждой.

– Ага. С тобой ещё есть кто-то?

– Нет, я один.

– Блин.

Парень почесал растрёпанные волосы.

– А ты про ночь настолок через группу узнал? Или через объявление?

– Я вообще про неё не знал.

Он растерялся и закопошился в телефоне:

– Вот, тут группа Вк, «Ночь настолок с Орком», добавляйся.

– Что за Орк?

– Ну типа, Орк – это орг, организатор. Я то есть.

Понятно. Этот чудила забронил целый зал, но собрать никого не смог. На экранчике мелькнула группа с нелепой аватаркой орка в очках. «Собираюсь прийти» – пять человек.

– На двоих можно в «Звёздные империи» сыграть, – предложил Орк.

Не тратьте своё время на ненужных людей. Нужно ли мне знакомство с гиком, который даже таких же гиков собрать не сумел? Сомневаюсь.

– Я лучше просто так посижу, – и я подошёл к книжному шкафу, чтобы избежать дальнейшего разговора.

Орк поморщился. Ага, скажи мне тут что-то про ночь настолок. Но он просто грустно вздохнул и снова уткнулся в телефон.

Когда люди страдают из-за собственной тупости, это меня смешит. И кто-то ещё всерьёз полагает, что талантливые менеджеры не нужны. Я тоже вздохнул и повернулся к Орку:

– Ты рассылку делал? Напиши в личку каждому, тогда люди будут знать, что встреча в силе.

Орк недовольно посмотрел на меня, будто бы готовясь буркнуть: «Сам знаю!» – но подчинился. Я посмотрел на экранчик. Раз, два, три, четыре сообщения в синей рамке. Люди офлайн. Все спят.

Орк кликнул на последнего юзера с псевдонимом Copy Cat и котиком на аватарке. Юзер онлайн.

привет

это ночь настолок с орком. Вас ждать сегодня?

прив

да

скоро будем

сколько вас будет?

13

ждите

Орк заметно обрадовался.

– Похоже на троллинг, – сказал я.

– А я думаю, что они придут.

– В следующий раз заранее делай рассылку, – как можно нейтральнее заметил я и вернулся к книгам.

О, «Хребты безумия». Можно полистать, пока здесь не стало слишком шумно.

Компания появилась скоро и разом, как фигурки из коробки. Я оказался в центре гик-секты. Девушка-вамп с синими волосами. Пацан с грязными чёрными паклями, который, видимо, решил превратить баг в фичу и косил под Снейпа. Рыжий с пирсингом на брови в необъятной майке. Дальше глаз замылился. Верховодил самый низенький, зато широкий, как тумбочка, чел с соломенной неопрятной бородой.

– Привет. Ты, что ли, Орк? – пробасил он мне неожиданно низким и сиплым голосом и протянул руку. – Ну а я Гимли тогда.

– Орк – это я. – выскользнул из-за стола Орк.

– А я Ганна, – сказала девушка-вамп. Тонкий и нежный голос, изящное рукопожатие.

– Ну а я Дед. Дед инсайд, дед инсайт, просто дед – кому как, – всхохотнул рыжий.

Клон Снейпа тоже что-то прошелестел, но я не запомнил его кличку.

– Антон.

В этой компании моё имя прозвучало по-дурацки. Орк мерзко хихикнул. Над собой хихикай, чучело, тебя даже за орга никто не считает. Остальная часть компании уже самоорганизовалась и раскладывала карты для игры.

– Во что играем?

– «Каркассон»? – ляпнул Орк.

В «Монополию», блин. Мой взгляд упал на полку с большой чёрной коробкой.

– Может, «Тираны Подземья»? Там про политику, про марионеток тёмных эльфов в подземных царствах…

– Круть! – поддержал меня Дед.

– Тут максимум на четверых, – сообщила Ганна.

Возможно, мне показалось, но Гимли зыркнул на неопрятного волосатика, и тот без слов покинул наш стол, присоединившись к другой компании. Теперь нас пятеро.

– Антон не хотел играть, – съехидничал Орк.

– А сейчас хочу, – осадил я его.

– Вы играйте, а я посмотрю, – сказала Ганна, садясь на стул сбоку от меня.

Завидуй молча, как говорится. Не умеешь быть центром компании – так и не умничай.

Правила не самые простые, но я хорошо объясняю. Берёшь Великий дом дроу – типа твоя партия на игру. Захватываешь новые территории с помощью армий. Параллельно интригуешь против всех остальных.

Первый раунд мы обкатывали механику. На втором уже было понятнее, и, пока кто-то думал над ходом, можно было поболтать. Компания за вторым столом не сильно мешала: они играли во что-то вроде усложнённого покера на десятерых и был слышен только скрип стульев, шелест карт и неразборчивый шёпот.

– Расскажи, где учишься, чем занимаешься? – попросила Ганна.

Я сказал, что учусь на экономике в Вышке. Да, поступил сам, по олимпиаде. Буду стажироваться в консалтинге. Дополнительно отучусь на продакт-менеджера, это сейчас актуально. Нет, никто не подсказывал, я читаю бизнес-блоги и саморазвиваюсь.

То, что я из Тамбова и сейчас живу в общежитии, я упоминать не стал. Все были очарованы, особенно Ганна. Орк сидел с каменным лицом.

– Принести тебе чаю? – предложила Ганна.

– Не откажусь.

– А как же студенческие развлечения? – хмыкнул Дед.

– Я же сейчас с вами развлекаюсь, – отшутился я. – Ещё я раньше модули по ДнД водил.

Бессмысленная трата времени, конечно. Ещё и на весь Тамбов едва ли три человека на мою кампанию нашлось, и ходили нерегулярно.

– А про что там было?

– Да стандартная фигня. У меня была маленькая история. Дварф-кузнец собирался спуститься в подземные царства тёмных эльфов за редким металлом. В таверне нанял панковатого следопыта, который по секрету был полуэльфом и казался молодым, хотя ему было лет семьдесят, что ли. Преодолеть патрули дроу им помогала молодая магичка-клирик. Я даже миньки под них нашёл, начал раскрашивать, но оставил в Там… на квартире у родителей, в общем.

Все помолчали. Дед протянул:

– А вернуться к этому модулю не хочешь?

– Не, нафиг. Может, я сейчас новый буду набирать. Хочу только другой сеттинг, что-то ближе к современности. Может, «Зов Ктулху» в современном городе, со страшными легендами.

– Ого, я бы в такое сыграла. – Ганна подвинула мне кружку с чаем. – А какие легенды?

– Крысы в колбасе, лезвия на поручнях метро, сборища сатанистов в подвалах. Ещё думаю над историей, хочется что-то жуткое и небанальное.

– Знаешь историю про куклу Кэт? – вступил в разговор Гимли.

– Не слышал ни разу.

– Да ладно, её ж все знают!

Гимли обвёл компанию вопросительным взглядом.

«Да!» – ответили все за столом, и только скрипучее «нет» от вечно недовольного Орка перебило гармонию.

И Гимли, сипя, начал рассказывать.

– Одна девочка выросла, но всё ещё жила с родителями. Родители были тупые и отсталые, ничего ей не разрешали, только контролировали: «С кем ты? Что делаешь?» Она решила уйти из дома. К друзьям ехать было нельзя – там её в первую очередь и стали бы искать. Она долго бродила по городу и зашла в безлюдное кафе. Её угостила кофе другая молодая девушка. Сначала девочку напугал её странный, механический голос, но та оказалась приятной собеседницей. Девочка чувствовала себя так, будто встретилась с давней подругой. Девушка хорошо понимала её, пообещала помочь с работой и жильём, даже выслушала обиды на друзей и родителей.

Близился час закрытия кафе, и они решили сходить в туалет. Когда они мыли руки, девушка спросила:

– А у тебя была любимая кукла?

– Да, конечно, большая кукла по имени Кэт.

– А что с ней случилось потом?

– Сейчас уже даже не вспомню. Потерялась на даче или отдали кому-то.

– А что бы ты сказала ей, если бы она вернулась?

Вопрос был странный. Да и предыдущий вообще-то тоже, но этот ввёл девочку в ступор.

Она посмотрела на новую знакомую. В свете туалета кожа девушки казалась оранжевой, пластиковой, а глаза – запавшими и неживыми. Девушка была похожа на выросшую куклу Кэт, которую девочка когда-то любила, а потом потеряла. Девочке стало страшно, и она захотела уйти. Но тут кукла схватила её за горло и вырвала язык.

– Зачем кукле было вырывать ей язык? – откуда-то у меня из-за спины спросил Орк.

– Ей нужен был голос девочки. Поменять внешность – не проблема, люди редко смотрят на внешность других, особенно когда упоены собой. А вот язык для куклы – заветная мечта, с его помощью можно обрести настоящий голос и прийти на место живого человека так, чтобы никто ничего не заметил. Вот и кукла Кэт вырвала язык девочки и вернулась к ней домой вместо неё, – сипло закончил Гимли.

Меня покоробило от его пропитого скрипа, но я, не подавая виду, задумчиво протянул:

– Забааавная байка… Подумаю, может, как-то и сгодится для нового модуля. —

Гимли застывше пялился на меня.

– Ну да, каждая байка должна иметь свою фишку, типа ты тоже кукла, да, я понял.

Я усмехнулся, отметив про себя , что, помимо пропитого голоса, у Гимли и впрямь ввалившиеся глаза – и кожа будто у солдатика, вытащенного со свалки. Идеальное сочетание истории и рассказчика.

В комнате царила тишина. Все заслушались историей и прекратили разговор? Я отвёл взгляд и посмотрел на Ганну, Деда и остальных.

Они молчали, хищно глядя на меня или куда-то мне за спину. Тусклый свет комнаты, отражаясь в кружках с нетронутым чаем, янтарными отблесками ложился на их мертвенную кожу.

– Ага, ну ок, ещё страшнее. Я вас тоже вижу первый раз и тоже уже поверил, что вы хорошие ребята.

Тишина длилась – будто я в кошмарном сне попал на склад списанных манекенов.

– Да ладно, вы прикалываетесь, что ли? Если это не прикол, пусть рыженький меня съест, он мне понравился! – я попытался развеять леденящий страх, но пустил петуха уже на первой фразе.

– Бежим! – заверещал сзади Орк – и бросился к двери. Куклы молча ринулись к нам. Гимли скользнул по моему лицу холодными пальцами, и я, всё ещё внутренне готовый рассмеяться розыгрышу и показать, что я не такой легковерный, как глупый Орк, отшатнулся и тоже заманеврировал к выходу.

Орк, хоть и рыпнулся первым, не успел добежать до выхода. Парень с сальными чёрными волосами плашмя упал между столами – и Орк, конечно же, споткнулся о него.

«Я б перепрыгнул и ещё бы в полёте наподдал этому Снейпу» – успел подумать я, оббегая стол с противоположной стороны.

Орк заорал, пытаясь встать и сделать ещё движение в сторону двери. Боковым зрением я увидел, что Ганна железно опустила руки на плечи визжащего Орка, а Дед обходит нас слева, намереваясь забаррикадировать дверь. Но я был на два шага быстрее.

Вылетая из библиотеки, я обернулся и увидел, что с Орка слетели очки и участники встречи обступили его плотоядной толпой в мёртвой тишине, прерываемой лишь визгами ботаника. Я не струсил – просто вспомнил, как неприятно хихикал надо мной Орк, как он завидовал вниманию, которое полностью досталось мне. Я попятился от наступающего Деда и захлопнул оранжевую дверь.

Я выбежал через пустынный дворик антикафе под арку и постоял в ней, переводя дух. Приглушённые стенами, издалека доносились крики Орка. Пойти к администратору? Ну вообще, она сама могла бы уже услышать эти вопли и как-то разрешить ситуацию. Позвать на помощь, вернуться и спасти его? По-любому это дурацкий розыгрыш. Они все сговорились, чтобы сделать из меня посмешище!

Крики Орка затихли. Вот, устали прикалываться. А вернусь – всё равно засмеют, что я послушал этого задрота и сбежал! Ну уж нет, такого отношения к себе я не потерплю. Я пошёл через арку, тихонечко насвистывая мелодию, – пусть не думают, что я их испугался! Арка присвистнула мне в ответ, и я вдруг подчинился желанию скорее попасть наружу, к свету фонарей, к машинам и к людям.

Министерство

– Проходите сюда, пожалуйста!

Улыбчивый мужчина, чисто выбритый, голубоглазый, в идеально выглаженном сером костюме и с дорогой застёжкой на галстуке, указал журналисту на зелёный коридор с бесчисленным количеством дверей по обеим сторонам. Журналист, полноватый, одетый в коричневую кожаную куртку, последовал за мужчиной в костюме.

– Это новое помещение, в котором сейчас и проходит основная часть работы. Большинство сотрудников не застать в кабинетах – мы не бумажное министерство, наша работа – это люди, люди и ещё раз люди.

Журналист пока не задавал вопросов, только часто вытирал лысину платком и щёлкал фотоаппаратом.

– Смотрите – у каждого кабинета висит не только табличка, но и семейное фото сотрудника. Это помогает обращающимся гражданам осознать: за дверью их ждёт не бездушный чиновник, а такой же, как и они, член нашего общества, связанный узами брака, любящий детей, имеющий домашних животных, заботящийся о благополучии и процветании народа.

Коридор всё не заканчивался. Журналист, запыхавшись, остановился и опёрся о стену. Мужчина в костюме участливо склонился над ним.

– Одышка? Проблемы со здоровьем исправлять надо, мы этим и занимаемся. Только вот до нас ни в одном государстве мира не было службы, учитывающей потребности не только частного человека, но и общества в целом. Не одного поколения, но прошлых поколений и будущих. Как там – «в цепи великой единое звено»? Не единое звено, а все звенья мы смазываем, налаживаем, пускаем эту цепь в работу! – Мужчина в костюме воздел палец к небу. – Министерство Оздоровления! Не «здравоохранения», а активного улучшения общественного здоровья – всеми доступными нам средствами! Вам лучше?

Журналист тихо выдохнул и просипел:

– Лучше…

– Вот и славно! Вы остановились как раз у доски почёта. Тут лучшие работники министерства.

На стенде красовалась и фотография самого мужчины в костюме – в окружении жены и троих детей, с подписью: «Семья Южиных».

Южин зарделся и торопливо стал перечислять ударников: «Вот тут Железнов, Палкин, Гусейнов, другие наши лучшие работники…»

С фотографий смотрели улыбающиеся отцы семейств, окружённые крепкими сыновьями, дочерьми с чистыми лицами, розовощёкими карапузами, обнимающие горделивых жён за тонкие талии.