Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен бесплатное чтение

© «Центрполиграф», 2023

От издательства

Жизнь знаменитой русской певицы начала XX века, исполнительницы русских песен Надежды Плевицкой напоминала сказку – чем, если не волшебством, объяснить превращение босоногой сельской девочки, любившей петь на праздниках, в признанную звезду эстрады, «Курского соловья», любимицу публики и самого императора?

Но только сказка эта оказалась со страшным финалом…

Будущая звезда родилась в Курской губернии, в многодетной крестьянской семье. С детства юная Надежда, или Дёжка, как называли ее дома, тянулась ко всему красивому, а самое красивое, что она видела, был монастырь, куда она с матерью ходила на богомолье. И Дёжка еще подростком решила уйти в монахини… Им позволялось петь на клиросе, а у нее был великолепный голос. Родители возражали, но после смерти отца мать сдалась и отпустила свою любимицу в монастырь. Надежда два года жила послушницей, готовясь принять монашеский постриг.

Однажды монахини привели юную черницу на ярмарку – продавать монастырское рукоделие и собирать пожертвования. На ярмарке Дёжка впервые увидела «балаган» – нечто среднее между цирковым и эстрадным представлением. Сбежав от монахинь, пятнадцатилетняя девочка поступила в труппу и получила свое первое концертное платье с блестками. Она пела для публики и была совершенно счастлива. Но родня разыскала «беспутную» девку и вернула ее в деревню – путь в монастырь теперь был закрыт.

От дурной славы мать отправила Надежду в Киев, к старшей замужней сестре. Родные мечтали, что Дёжка найдет место горничной, прикопит денег на приданое и встретит городского жениха, имеющего твердый кусок хлеба. Но Дёжка с подругой вновь убежала из дома, чтобы поступить в хор эстрадной труппы, гастролируя по разным городам, давая концерты в кафешантанах, ресторанах и на летних эстрадах во время гуляний.

Родным удалось разыскать ее только через год. Они были в ужасе, что Дёжка подалась в хористки, в «ахтерки», и, значит, стала «падшей». Мать пыталась вернуть ее домой, но после уговоров дочери и хозяев труппы вынуждена была смириться – в деревне опозоренную девку замуж все равно уже никто не возьмет, а Дёжка клялась «блюсти себя» в городе. Она и вправду долго придерживалась убеждения, что путь к счастью лежит только через законный брак, освященный церковью и родительским благословением. Но ей рано довелось увидеть изнанку жизни… На эстраде царили свободные нравы; многие девушки бросали сцену, поступая на содержание к богачам… Однажды, спасаясь от домогательств пьяного купца, ей пришлось в разорванном платье убегать сквозь ресторанный зал под свист и улюлюканье публики. Тем не менее Надежда не нашла в себе сил отказаться от сцены.

Через три года она была зачислена в кордебалет Варшавского театра, гастролировавшего по России. В танцах Надежда не преуспела, зато перед началом спектакля и в антрактах пела в фойе для публики романсы. В театре она встретила своего первого мужа – поляка Эдмунда Плевицкого, солиста балетной труппы. Избалованный женским вниманием танцор неожиданно для всех увлекся юной простушкой из кордебалета и, получив отказ в свободных отношениях, вступил с ней в брак. Деревенская родня была не в восторге: что это за муж, который пляшет перед людьми за деньги? Но мать все же дала благословение, и Надежда обвенчалась с красавцем-поляком.

Первые годы брака она очень любила мужа, старалась помочь ему справиться с неудачами (то антрепренер сбегал с театральной кассой, бросив труппу без гроша, то не было ангажемента, и Надежда с мужем голодали в дешевой гостинице). Плевицкий воспринимал беды с полным отчаянием, и девятнадцатилетняя Надежда возилась с ним как мать. Эдмунд же со своей стороны старался привить жене тонкий вкус и хорошие манеры, пробудить ее интеллект. Он понимал, что Надежда – талантливая певица, и настаивал на сольной карьере жены.

Под влиянием мужа Плевицкая поменяла репертуар, сосредоточившись исключительно на русских народных песнях. Лучшим предложением для нее оказался контракт на выступления в знаменитом ресторане «Яр» в Москве. Там она смогла обратить на себя внимание «настоящей» публики. Муж, связанный собственным контрактом с польской труппой, не желал оставлять балетную карьеру и отпустил Надежду в Москву (Плевицкий, кроме исполнения главных ролей, занимался еще и балетмейстерством, работал с молодыми балеринами, имел легкие романчики, и временная разлука с женой показалась ему даже приятной).

Надежда Плевицкая добилась успеха в Москве, у нее появились первые серьезные деньги. Чтобы закрепить этот успех, она в 1910 году отправилась на гастроли на Нижегородскую ярмарку, а потом – в Ялту, одно из самых модных курортных мест Российской империи. Здесь была летняя резиденция государя, и здесь же отдыхал весь цвет придворной аристократии.

Ее выступления проходили с невиданными аншлагами. Князь Юрий Трубецкой, командир придворного конвоя (личной охраны императора), передал Плевицкой приглашение выступить на вечере в доме министра двора барона Фредерикса. Аристократическая публика пришла в восторг от пения «русского самородка».

В Москву Плевицкая возвратилась модной певицей, принятой в высшем свете, что открыло для нее все двери. Она разорвала контракт с рестораном и наняла хорошего импресарио. Билеты на ее концерты расхватывали в драку – все желали услышать певицу, наделавшую столько шума в придворных кругах. Однажды московский генерал-губернатор Джунковский передал Плевицкой срочное приглашение в царскую резиденцию под Петербургом. Уже назначенные концерты пришлось отменить. Курьерским поездом Надежда выехала в Петербург, чтобы петь для царя. Николай II был в восхищении. Вскоре Плевицкая становится своим человеком в царской семье, бывает по-свойски в гостях у родственников государя, играет с царевнами в пятнашки, травит с царем анекдоты, над которыми тот заразительно хохочет. Император в знак признательности дарит ей уникальные драгоценности. И только императрица Александра Федоровна под разными предлогами избегает посещать ее выступления.

Узнав об успехах супруги, Плевицкий приезжает к жене в Москву. Она встречает мужа с удивившим ее саму равнодушием. Жизнь Надежды резко изменилась, а муж был явлением из прошлого… Впрочем, она сохранила с Плевицким хорошие отношения, скорее дружеские, чем любовные, помогла ему найти работу в Москве, заказала новый гардероб. Виделись они не так уж часто – Надежда Плевицкая пребывала в постоянных разъездах.

Работала она с полной отдачей, на износ, и вскоре у нее начались тяжелые приступы загадочной болезни: мучительные боли, потеря сознания. Лучшие врачи не понимали, в чем дело, и ставили разные страшные диагнозы… Потом доктора пришли к выводу, что приступы вызваны тяжелой неврастенией. Чтобы снять нервное напряжение, Плевицкая начала использовать морфий. Муж, который по-прежнему относился к ней с большой заботой, делал все возможное и невозможное, не давая ей превратиться в наркоманку. Окончательно уйдя со сцены, Плевицкий делил свой досуг между знаменитой женой, нуждающейся в его опеке, и романами с околотеатральными дамами. Он всегда был хорош собой, а теперь, благодаря трудам Надежды, стал еще и богат.

Она же не считала зазорным содержать мужа, как и деревенскую родню. Что поделать, если ей одной так «свезло»? Всем сестрам и брату Плевицкая помогает деньгами, строит хорошие дома, покупает землю, дает богатое приданое. Пьющий брат нередко компрометировал ее, устраивал дебоши, объясняя полицейским, что его сестрица с самим царем на дружеской ноге… Но Надежда все прощала.

Вскоре сбывается ее давняя мечта – она покупает у разорившихся помещиков землю, лес и луга рядом с родной деревней и строит новое имение, где принимает друзей, людей искусства и поклонников… В этом имении снимаются два немых фильма с Плевицкой в главных ролях. Ленты имеют огромный успех в прокате. Плевицкий поселяется в имении жены, смотрит за хозяйством, заботится о ее престарелой матери. Мать, неожиданно для всех, полюбила ласкового поляка чуть ли не больше, чем родных детей.

А Надежда, вращаясь в светском обществе, встречает на приеме у сестры царя, великой княгини Ольги Александровны, большую любовь – гвардейца-кирасира Василия Шангина. Она мечтает о новом браке, о детях. По отцу они будут дворянами и займут должное положение в обществе. Развод с мужем, конечно, проблема, но… Плевицкий – католик, а разводы с иноверцами проходят по упрощенным правилам. Однако для этого требуется время, и немалое…

Надежда Плевицкая, вопреки своим прежним нравственным правилам, открыто сходится с Шангиным. Весь свет следил за развитием их отношений. Шангин отказывался поселиться в доме Плевицкой, сохраняя остатки приличий, но то, что красавец-офицер частенько проводит у известной певицы ночи, было известно всему Петербургу. Плевицкий по-прежнему жил в ее имении, и Надежда решила оставить его там – не выгонять же на улицу человека, с которым прожила много лет.

Шангин и Плевицкая, считавшие себя женихом и невестой, отправились в «предсвадебное» путешествие за границу летом 1914 года.

Известие о начале войны застало их в Швейцарии. Они срочно возвращаются в Россию. Шангин идет со своим полком на фронт. Плевицкая, не в силах перенести разлуку, добивается зачисления санитаркой в лазарет при воинской части Шангина. Несмотря на все тяготы фронтовой жизни, она счастлива, что может хотя бы изредка его повидать. О любви знаменитой певицы к офицеру Шангину на фронте слагали легенды. Но легенды ходили в офицерских кругах, где у Плевицкой было много поклонников, бывавших в мирное время на ее концертах. А раненые солдаты в лазарете, узнав, что их заботливая «сестрица» из деревни, наперебой предлагали ей руку и сердце. И свое крестьянское хозяйство в придачу.

Когда Шангин погиб, Надежда в шоковом состоянии, с сердечным приступом отступала вместе с военным лазаретом из Восточной Пруссии и чуть не попала в плен. Ее спас давний поклонник, казачий полковник, который под обстрелом вывез певицу из окружения.

Вернувшись в Петербург, Надежда Плевицкая впала в глубокую депрессию. В свою роскошную квартиру она даже войти не смогла. Друзья Шангина опекали ее… Вскоре Надежда поняла, что ей необходимо лечиться у психиатров. Ее устроили в хорошую клинику, она подлечила нервы и решила вернуться на сцену, хотя первые концерты давались ей с большим трудом.

Вскоре ее ожидал еще один удар: в деревне, на руках ее первого мужа умирает ее старенькая мама. Плевицкий готов был восстановить отношения, несмотря на оформленный развод, но Надежда еще не справилась с любовью к погибшему Шангину.

Революция застала бывших супругов в имении, где Надежда восстанавливала силы после всех потрясений. Вскоре она переехала в Курск, навсегда расставшись с бывшим мужем. В Гражданскую войну Курск оказался в руках красных. Плевицкая давала концерты для бойцов Красной армии и вместе в красными отступала на юг, добравшись до Одессы.

Ее личная жизнь в эти годы свидетельствовала прежде всего о тоске по сильному плечу, на которое можно опереться в рушащемся мире. В Одессе она сходится с революционным матросом Шульгой, но роман продолжается недолго – с мая по август 1919 года. Разочаровшись в революционных идеалах, Надежда с помощью белого офицера Левицкого бежит к корниловцам… Романтическое бегство приводит к скоропалительному венчанию. Однако вскоре необдуманный брак был забыт, как случайный эпизод, – у Плевицкой начался жгучий роман с полковником Пашкевичем, воевавшим в войсках под командованием Врангеля.

В 1920 году на Перекопе раненый Пашкевич умирает. Отвергнутый Левицкий пытался поддержать ее в горе, но Надежда предпочла генерал-майора Скоблина, напоминавшего ей незабвенного Шангина.

Скоблин был совсем молодым человеком – в 1914 году, когда началась Первая мировая война, ему не исполнилось еще и двадцати одного года. Но он так храбро воевал, что сделал головокружительную военную карьеру, поднялся в чинах, после революции вступил в Добровольческую армию и к моменту встречи с Плевицкой уже командовал дивизией. Обычной, мирной жизни он почти не знал – с гимназической скамьи поступил в юнкерское училище, потом – фронт, революция, Гражданская война… Плевицкая стала для него первой настоящей любовью и символом безвозвратно потерянной мирной жизни.

Левицкий согласился дать Надежде развод, но на новое бракосочетание времени не нашлось – в середине октября 1920 года последнее сопротивление белых было сломлено. Началась спешная эвакуация. 126 русских кораблей отошли от крымских берегов, увозя беженцев, которых никто и нигде не ждал.

Остатки Белой армии с женами и детьми после мучительного перехода оказались в Константинополе. И гражданские лица, которым разрешили обосноваться в Константинополе, и военные, вывезенные в «лагеря» пустынных степей Галлиполи, попали в тяжелейшее положение – без денег, без службы, без всякого дела, больные, голодные, никому не нужные. Живые завидовали мертвым – тем, кто погиб на родине и не испытал мук и унижений отступления и эвакуации. 30 тысяч человек, в основном кадровые офицеры и их жены, среди которых были и генерал Скоблин с Плевицкой, почти год прожили в рваных палатках в мучительном ожидании своей судьбы.

По-крестьянски приспособленная, Надежда могла «из ничего» сварить на костре похлебку, постирать белье, обработать рану, чтобы не началось нагноение, и старалась облегчить жизнь нового мужа и его сослуживцев. А вечерами давала концерты, чтобы поддержать дух деморализованных бесприютных белогвардейцев.

Когда «галлиполийское сидение» подошло к концу, Плевицкая и Скоблин перебрались в Варну. Вскоре певица стала давать концерты и ездить с гастролями по всей Болгарии, где имела большой успех, – и эмигранты, и местные жители с восторгом слушали ее пение, испытывая тоску по потерянной родине. Начались заграничные турне – Прага, Берлин, Белград, Прибалтика… Для Николая Скоблина возобновленная карьера жены имела большое значение, он всегда сопровождал ее в поездках…

В 1924 году они смогли перебраться во Францию, в «столицу» русских эмигрантов – Париж, где Плевицкая имела не меньший успех. Она была принята в лучших кругах эмигрантского общества, все, вплоть до уцелевших членов императорской фамилии, приглашали ее с мужем в свои дома. Муж занял видное положение в РОВС – Российском общевоинском союзе, главной военно-политической организации белогвардейцев. Плевицкая стала звездой мировой эстрады – выступления в европейских столицах, в Америке приносили приличный доход. Она смогла приобрести особняк в Париже, дорогой автомобиль, завести прислугу, вообще вернуться к привычному комфортному существованию.

И тут разразилась страшная беда. Агенты НКВД, активно действовавшие в европейских столицах в середине 30-х годов, провели ряд удачных «актов» – похищение видных белогвардейских генералов (Кутепова и др.) из числа руководителей РОВС. Власти обвинили мужа Плевицкой Скоблина, исчезнувшего при загадочных обстоятельствах (а возможно, и просто убитого – его следы после похищения генерала Миллера более никогда и нигде обнаружены не были), в том, что он – агент советского правительства и был причастен к операциям похищения. Плевицкая была арестована и оказалась под судом за соучастие.

Белая эмиграция отвернулась от нее – в примадонну, бывшую недавно кумиром публики, только что не кидали камни… Следствие тянулось почти два года, суд состоялся в 1939 году, незадолго до вступления во Францию войск Третьего рейха. Скоблина приговорили заочно к пожизненной каторге, Надежде Плевицкой, которой было уже за пятьдесят, присудили двадцать лет тюрьмы, а после отбытия срока – еще десятилетнее изгнание за пределы страны… Адвокат, испытывавший к ней большую личную симпатию, смягчения приговора добиться не сумел.

Она умерла в тюрьме во время фашистской оккупации Франции…

В эмиграции Надежда Плевицкая написала две книги воспоминаний: «Дёжкин карагод (Мой путь к песне)» (Берлин, 1925) и «Мой путь с песней» (Париж, 1930). Первая книга рассказывает о детстве (карагодом в ее родном селе называли хоровод), о взрослении будущей певицы и первых попытках поиска своего пути. Вторая книга повествует прежде всего о ее творческих удачах и удивительном подъеме на музыкальный Олимп, о друзьях с громкими именами, о родных людях. Вот только о личной жизни Надежда Плевицкая говорит мало – первого мужа упоминает мельком, разве что о его крупном проигрыше в казино Монте-Карло вспомнила да о том, что ее мать в селе умерла на руках у Плевицкого, рассказала; о Шангине можно узнать лишь то, что он был гвардейский офицер, воевал и погиб… А она его очень любила и еле пережила эту потерю. Два других мужа и не упомянуты.

Что ж, не каждому человеку легко делиться глубоко личным…

Книга первая. Дёжкин карагод (Мой путь к песне)

Небольшое, запущенное озеро в Мёдонском лесу, близ Парижа, излюблено рыболовами. Они сидят вокруг него с удочками и часами, с ангельским терпением, ждут улова. Никогда я не думала, что буду здесь, у озера, наблюдать, как французские граждане ловят рыбу, и вспоминать мое дорогое, мое невозвратное!..

Вспомнилось мне родное село Винниково и наш пруд, обильный всякой рыбой. Мать моя была горячий рыболов, и, когда все старшие были на работе, я помогала матери ловить рыбу, как помогала ей во всем. Все делала я с охотой: цыплят накормить, крапивы свиньям нарвать-нарубить, посуду убрать, ну а рыбу ловить и гусей стеречь – не любила.

И какое, право, удовольствие девочке тянуть сеть по грудь в воде, утопая в грязи топкого пруда? Да и ловля бывала на закате солнца, по зорьке, когда подруги мои весело играли на выгоне «в коршуна». Их голоса и крики «крра, крра» доносились до меня, возбуждая зависть и усиливая мое нетерпение: «Когда же конец этой ловле?»

Но мать не делила моего чувства, а еще сильнее разгоралась; за спиной в мешке ее трепетало много рыбы. Но вот мы делаем последний заход, рыбу высыпаем в ведро, и я, к большой радости, спешу на берег, а мать одна принимается ловить раков.

Помню, с ужасом я смотрела, как она смело лазила под коряги и в норы: знала мать, где гнездятся раки. И вот – полно ими ведро. Мокрые, спешим мы огородами домой. Работа кипит, горит костер, варится уха и раки: идут с работы братья, сестры, отец, а для них уже готов сытный ужин.

Мои старшие сестры, статные девушки, работа их за целый день не берет.

Они весело подтрунивают друг над другом.

Настенька говорит, что Дуня не поспевает вязать снопы за отцом, а Дуня в ответ, что, хотя и медленно вязала она, зато снопы крепче Настенькиных.

– Твои как в руки возьмешь, так и рассыплются.

Любят крестьянские девушки жнитву.

В такое время все село на поле: есть где показаться работушкой друг перед другом.

И как не показаться, когда рядом, на загоне, работают женихи да будущие свекрови – не ударить же лицом в грязь.

Работящая девка – сокровище в доме.

Всегда я завидовала старшим сестрам – они большие, и, чтобы показаться, что и я не маленькая, старалась поднимать меры с зерном или картошкой, да за это получала лишь подзатыльники – надорвешься, мол. Я обижалась, но тринадцати лет поднимала мешки в пять пудов. Тогда разве знала я, что буду петь, готовилась быть «сокровищем в доме».

Я подсматривала, как сестры на ночь мажут сливками лицо от загара, и делала то же; еще таскала я у них помаду и репейное масло, которым они душили волосы, за что также награждали меня подзатыльником.

Словом, мешали мне всячески стать большой.

Отец мой был николаевским солдатом[1]. Прослужил восемнадцать лет, а шесть лет ему подарили за его честную и беспорочную кавалерскую службу.

Был он стрелком, да на учении порохом засорил глаза. И как я помню его, всегда страдал он глазами, а под конец совсем плохо стал видеть.

В селе все его звали – Солдат.

Долгими зимними вечерами, когда прялки моих сестер тихо гудут, приходили к нам посидеть, покалякать почтенные господа мужики: да и к кому же пойти, как не к солдату бывалому? Первым являлся Дей Абрамыч, двоюродный дядя, опрятный и собою красавец, и было слышно, как в сенях обметал он с валенок снег и отряхивал свой тулуп, а переступив порог горницы, молился на образа и здоровался по-военному:

– Здравия желаем.

– Милости просим, Дей Абрамыч.

Он был моим любимым дядей, а потому всеми правдами и неправдами старалась я подсесть к нему ближе, пока не брал он меня на колени и не закутывал в тулуп.

А за ним приходили:

Потап Антоныч…

– Во святой час со молитовкой, – говорил он, переступая порог.

– Просим, просим, Антоныч.

Покряхтывая и обирая ледяные сосульки с бороды, тяжело вваливался в избу дядя Володя, а за ним Амеляка-Кулик, прозванный Куликом за свой длинный нос.

Словно бы сказки, слушала я беседы, пригревшись у дяди в тулупе.

Прялка матери умолкала, когда отец начинал рассказ про Крым, где отбывал он солдатскую службу. Уж какая тут пряжа, когда вспоминалось про прошлое: мать моя только что вышла замуж, как ее Васю забрали в солдаты, и через год отправилась она к мужу в Крым. Из Курска до Одессы на лошадях – тогда не было железной дороги, а из Одессы пароходом, до Феодосии.

Много лет утекло, уже состарилась мать, а путешествие свое помнила, как будто оно было вчера.

Да прерывалась степенная беседа явлением молодого Якушки, сына Потапа Антоныча.

Он, по словам матери, «как бес с хвостом», вкатывался в избу. Якушкина натура была замечательна: посидеть на месте чинно-смиренно не мог. Пляски, пение, свист, гармошка были его всегдашние сотоварищи; даже постом, когда такого не полагалось, пел Якушка духовные псалмы.

А если не с кем ему было поговорить, он вслух беседовал с лошадью: «Но, а Но, бросим, брат, пахать, давай покалякаем».

– Якушка, откуда, леший, свалился, уймись, дай старым поговорить…

А леший уже завился вьюном около сестер, мешает им прясть, сыплет прибаутками да наконец вспоминает, зачем к нам пожаловал:

– Гля, чуть не забыл, тять, тебя мать ужинать зовет.

Тогда все вспоминали, что пора ужинать. Изба пустела, мать хлопотала у печи. За стол, не помывши рук и Богу не помолясь, не садились, а за едой полагалось сидеть смирно-чинно и «зубы не скалить». Обыкновенно после ужина, мать и сестры старшие садились за прялки, брат плел лапти, а мы с Машей, две младшие, да и батюшка укладывались спать.

Выла вьюга в трубе, ласково гудели прялки, брат Николай тихо постукивал свайкой по колодке. Под музыку зимы и труда засыпала я в нашей тесной, но дочиста набеленной избе. Эту привычку белить и смазывать глиной пол восприняла мать, когда отбывала с отцом солдатскую службу в Крыму.

Семеро было нас: отец, мать, брат да четыре сестры. Всех детей у родителей было двенадцать, я родилась двенадцатой и последней, а осталось нас пятеро, прочие волею Божьею померли.

Жили мы дружно, и слово родителей для нас было законом. Если же, не дай Бог, кто «закон» осмелится обойти, то было и наказание: из кучи дров выбиралась отцом и матерью палка, потолще, со словами:

– Отваляю по чем ни попало.

А вот и преступления наши.

Родители не разрешали долго загуливаться. «Чтобы засветло дома были», – наказывала мать, отпуская сестер на улицу, потому что «хорошая слава в коробке лежит, а дурная по дорожке бежит». Вот той славы, «что по дорожке бежит», мать и боялась.

А если случалось, что мы заиграемся, забудемся, – на выгон из-за церкви показывалась мать. Шла она медленно, будто прогуливаясь, руки держала позади – эту манеру мы знали: раз руки за спиной, значит, прячет палку. И когда, в пылу веселья, не замечали мы ее приближения, она подходила и «сызновости» ошарашивала палкой старшую из сестер – с тебя, мол, спроса больше.

Претерпев всенародный срам, мы бегом спешили домой, а за нами и улица расходилась: вслед за «Хроловной» приходили «Федосеевна» и «Поликарповна» звать своих дочерей.

«Вестимо: строгая мать – честная дочь».

Доставалось нам также и за «черное слово» – чертушка, черт. Таким скаредным словом в доме у нас не ругались. А за ложь наказывали престрого.

Надо сказать, что, кроме матери, все были у нас малую толику грамотны.

А если я умею немного читать и писать, то потому лишь, что горькими слезами выплакала у матери разрешение ходить в школу. Рукава моего серенького платья были мокры от неутешных слез (платки-то носовые полагались у нас только в день воскресный к обедне) – так убедительно просила я мать отпускать меня в школу.

– Да кто же корову стеречь будет? – говорила мне мать. – К тому же ты молитвы-то знаешь, а замуж тебе не за лавочника идти, не за прилавком сидеть. Грамота тебе не нужна. Вот я хоть и без грамоты, а до мильёна считаю…

Но я думала иное и пуще мочила слезами рукавенки моего серенького затрапезного платья: грамоте учиться очень хотелось. И тут помог случай: не было бы счастья, да несчастье помогло. В канун Петрова дня вся наша семья ушла в поле: крестьяне дорожат каждым погожим днем, работа кипит от зари до зари, а дом сторожат малые да старые. Меня тоже оставили хозяйничать.

Уходя, мать приказывала:

– Хату не бросай открытой, а то побирухи залезут. Квас в погребе, наберешь огурцов и пообедаешь сама, а мы до вечера не воротимся.

Была у меня подруга, однолетка – Машутка, рябая и немножко с глушинкой, дочь Амельки-Кулика. Ее я позвала к нам коротать длинный день одиночества. Когда пришла пора обедать, спустились мы в погреб за квасом. Погреб – чего только там нет: бочка молодого квасу, большие горшки с творогом, маслом, сметаной – все собрано за Петров пост, когда скоромного не едят. А на полке выстроилось много кувшинов свежего молока: мать, за три дня до Петра, заготовляла молоко для раздачи бескоровным крестьянам, чтобы и они могли разговеться на праздник. И вдруг шкодливая Машутка нечаянно возьми да толкни полку, и в единый миг кубганы с молоком полетели на пол… Пропало все добро, которое было приготовлено для благой цели, – Машка оставила бедняков без молока.

Дрожащие, вылезли мы из погреба. Машутка побежала домой, а я осталась одна и с отчаяния кричала ей вслед:

– Рябомордая, Глухня!

Она была мне ненавистна, как розга, которую предстояло мне, по приходе матери, отведать.

Оставшись одна, я взяла мешок, надела на руку вязанку и пошла рвать крапиву для свиней. Все, что мать приказала мне сделать, порешила я исполнить до точки – даже ненавистных гусей отыскала в поле и пригнала домой, думая тем умягчить родительский гнев.

Время шло; вот и стадо с выгона пылит, овцы бегут, идет степенно мамочкина пегая корова, жадно визжат свиньи, бегут к корыту и чавкают месивом, которое я сегодня намелко нарубила, посыпав обильно отрубями.

Вот и мать. Она идет раньше всех, чтобы подоить корову и приготовить ужин. Завидев ее, не бросилась я радостно навстречу, как всегда, а ушла подальше от избы и села на окопе погоста, что был против нашего дома.

Мать почуяла что-то неладное, манила меня пальцем, кричала: «Дёжка, иди, ягоды несу».

А Дёжкой меня все тогда называли.

Но Дёжка не трогалась. Я решила даже и ночью на окопе сидеть, пусть ведьмы ходят на погосте. Розга-то пострашнее ведьм.

В душе у меня такая кипела буря против Глухни, что я даже решила вконец загубить свою душеньку и шептала самое грешное слово – «черт, глухой черт».

Вот как злобилась я на Машутку.

А мать ходит по двору, посматривает: все в порядке.

Но вот я слышу, мать ласково уговаривает Буренушку стоять смирно, значит, моет ей вымя, чего корова недолюбливает, вот слышу звон падающего в доенку молока. У меня сердце забилось: скоро мать все проведает.

Процедив молоко, мать понесла его в погреб. Тут я села еще подалее, на случай, если мать вознамерится меня ловить. Из погреба мать вышла тихая. Это всегда бывало, когда она сильно огорчалась. Только пальцем мне погрозила:

– Ну вернись ты домой…

Она мелькала из хаты в амбар, из амбара в пуньку; и вдруг зашла как-то в сторону. Я тут смекнула, что она хочет обходом меня изловить. И пустилась на погост. Хотя и храбрилась я, покуда было светло, а к ночной темноте забоялась ведьм и пошла к дому. В избе уже горели лампадки, лавки и стол были вымыты: завтра Петров день, праздник, а у меня, Дёжки, тяжесть на душе… Вдруг сзади мать, удалось ей меня схватить. Розга ожгла, я кинулась в святой угол, где красуется вышитая пелена. Но и святость меня не спасла. Мать наступает, я розгу ловлю, себя защищая, – поймала, переломила, и нечаянно поцарапала прутом мамочке до крови лицо. Тогда, не помня себя, она схватила меня за волосы да о стенку, у меня в глазах потемнело. А мать, отойдя от гнева, через минуту уже плакала надо мной, и тут, в слезах, я ей рассказала, что во всей беде повинна Машутка. Мать мочила мне голову святой водой и шептала: «Что делает лукавый с человеком и откуда такая злоба? Господи, спаси, помилуй».

Я же, хотя и с шишкой на голове, но чувствовала себя именинницей: пронесло беду.

Мать тут же рассыпалась в милостях: обещала мне купить палевое пальто, шагреневые, со скрипом полусапожки, назавтра взять с собой в Коренную пустынь[2] на богомолье, сшить казинетовый тулупчик, а на зиму пустить меня в школу. Первый раз была мать со мной так гневна, и в первый раз я была так счастлива: «Буду, слава Те, Господи, в школе».

А Коренная пустынь в восемнадцати верстах от нас.

Я же дальше леса Мороскина и Липовца не бывала, а это от нас в одной версте. Понятно, что такое далекое путешествие не дало мне в ту ночь заснуть.

Я просила мать разбудить меня до восхода солнца: ведь на Петров день «солнышко играет». Многие у нас даже видели, как оно разными лентами полыхает и вертится. Игры солнышка хотела я посмотреть.

Мать разбудила меня словами: «Солнышко, Дёжка, восходит!» Скорехонько бросилась я на двор, но как ни присматривалась, а никаких лент не видала, и солнышко не вертелось, а поднималось в покое.

Верно, на нынешний Петров день оно стало степеннее, чем в прежние годы.

В Коренную порешили идти после обеда – раньше матери все равно не управиться. Уже носился в воздухе вкусный запах калачей, но до обедни пробовать их не полагалось.

Нынче в церковь все выйдут нарядные: сестры наденут лучшие платья, мы, младшие, будем в розовых, и передники с петушками, брат в малиновой рубахе и в новых сапогах, от которых пахнет дегтем, а отец, как всегда, в свитке, где по солдатской привычке все прилажено: складочка в складочке. Отец и в церкви держит шапку по-военному.

К храму тянутся люди, длинными яркими лентами. У коновязи стоят повозки, крытые коврами, лошади в богатых сбруях. Это приехали водяновские саяны[3]