Стоящие свыше. Часть III. Низведенные в абсолют бесплатное чтение

Только дети верят, будто днем зло спит.

18 мая 427 года от н.э.с. Вечер

Инда испытал нечто вроде злорадства, когда сказочник показал свой фокус Страстану. Упрямство не самая лучшая человеческая черта, а Веда мог бы и прислушаться к тому, что ему говорят. Верить или не верить – позиция школьника, для образованного человека вопрос стоит иначе: допустить вероятность. И опираться на это допущение в своих действиях.

А вероятность, хоть и ничтожная в глазах современных ученых, неожиданно стала фактом.

Инда злорадствовал: чутье его не обмануло, недаром в Тайничной башне так ценилась его интуиция. Похоже на сказку? На выдумку? На блеф? Да, похоже. Но что чудотворы знают о чудовищах Исподнего мира, если последняя книга о них написана пятьсот лет назад? И в ней нет ни единого слова об оборотничестве чудовищ. Нарушение всех мыслимых и незыблемых законов естествознания: закона сохранения массы и закона сохранения энергии. Но кто сказал, что это нарушение? Возможно, существует гибкий эгрегор, способный вбирать в себя энергию и потом возвращать обратно. Возможно, ученые не так много знают о связи между массой и энергией.

Какая разница! Есть факт, а его объяснение – дело десятое. Ученые не вполне понимают суть возникновения небесного электричества, но это не мешает управлять грозами и создавать молниеотводы.

Веда Страстан еще отделался легким испугом!

Когда за мальчишкой началась погоня, сказочнику-оборотню не было никакого смысла разыгрывать представление дальше: кобра исчезла, а тот, опрокинув столик, с довольной физиономией уселся в кресло.

– Не надо так выть и корчить такие рожи, господин чудотвор. – В его словах не было презрения, только ирония. – Королевская кобра контролирует количество выбрасываемого яда и экономит его. Это было предупреждение. К моему глубокому сожалению, максимум, что тебе грозит, – некоторое недомогание и онемение в зоне укуса.

– К сожалению? – переспросил Инда.

– Если ты когда-нибудь превращался в змей, то должен понимать – мозгов у них нет, они живут инстинктами. И не любят резких движений. Правда, профессор?

– Истинная правда, – одними губами ответил Мечен.

– Ты хочешь сказать, что не контролируешь то тело, в которое превращаешься? – Инда сознавал, что задать эти вопросы у него будет не так много возможностей. А погоня… Мальчишку или догонят, или не догонят…

– Отчасти. Я задаю этому телу некоторую цель и существую как бы вне его. Я, скорей, использую рефлексы этого тела. Так же, как это описывал магистр славленской школы экстатических практик, систематизатор ортодоксального мистицизма, основатель доктрины интуитивизма и концепции созерцания идей Айда Очен Северский. Думаю, ты совсем недавно перечитывал этот труд.

Инда лишь усмехнулся в ответ.

– Точно так же, находясь в теле человека, я испытываю некоторые ограничения, – добавил оборотень с не менее ядовитой усмешкой, – но быть человеком мне привычно.

– Я бы отдал тебя нашим ученым. Для опытов. – Инда смерил противника взглядом.

– Не вижу ничего противоестественного в твоей жажде познания. Но пока я занят другим делом и не могу уделить времени ученым.

– Ах, как жаль! – Инда сокрушенно покачал головой. – Может быть, когда ты закончишь это дело, ты найдешь для них время?

– Когда я закончу это дело, ученым будет не до меня.

– Послушай. – Инда стал серьезным. – Я, конечно, не уполномочен вести переговоры такого уровня, но все же… Ты не допускаешь компромисса? Ты не хочешь поискать решение менее радикальное, нежели прорыв границы миров?

– Нет, не хочу. Зачем? Люди в моем мире рождаются и умирают в беспросветности, безграмотности, нищете. Почему мой мир должен подождать какую-нибудь тысячу лет, пока чудотворы сумеют что-то изменить в его пользу? А раньше у вас не получится. Нет, я не пойду на компромисс. Я и так слишком долго ждал.

– А ты не боишься, что прорыв границы миров уничтожит оба мира? Верней, людей из обоих миров?

– Всех не уничтожит. А людям Исподнего мира нечего терять, они и так мрут как мухи, от голода и эпидемий. И разрушения им не страшны – они выживут, они умеют сами пахать землю и копать колодцы, строить жилье и шить себе одежду. Это твой мир разучился кормить сам себя.

– Думаешь, твоя победа будет легкой? Считаешь, что одно чудовище способно уничтожить Обитаемый мир? И мы ничего не сможем тебе противопоставить?

– Думаю, ты сейчас побежишь в Тайничную башню искать то, что сможешь мне противопоставить.

– И я найду это. Можешь мне поверить.

– В таком случае, господа, разрешите откланяться. У меня есть дела.

Инда не сразу разглядел зеленую ящерку на пустом кресле, впрочем, она тут же юркнула вниз, под упавший столик, и Инда, хоть и кинулся ее ловить, не преуспел в этом: ящерка как в воду канула.

– Профессор Мечен! – раздраженно бросил он. – Вы специалист по гадам! Они на самом деле могут пересекать границу миров, когда им вздумается?

– Опыты… не всегда… Иногда. Видимо, какие-то аномальные… отклонения в плотности…

– Перестаньте лепетать! Придите в себя! Вас что, напугала кобра? Или вы никогда не видели оборотня? Страстана она хотя бы укусила, можно понять его… растерянность. Вы же ученый, вот и ведите себя как ученый, а не как барышня!

– Инда… – вдруг заговорил Йера Йелен – бледный и дрожащий, – Инда, то, что произошло… Я должен буду доложить членам комиссии…

– И тебя тут же объявят ненормальным и отстранят от дел. – Инде было не до церемоний и расшаркиваний. – Лучше сделай вид, что это тебе приснилось.

Судья снова надолго замолчал – видимо, переваривал информацию. Ничего хорошего, конечно, из этого не следовало (Йелен все же не был идиотом, как бы Инде этого ни хотелось), но проблемы с политиками можно было отложить, препоручить кому-нибудь более опытному. Так же как и поимку мальчишки. А вот его «телохранителя»…

Через десять минут примчался один из чудотворов охраны – молоденький парень, имени которого Инда не помнил.

– Он спрятался, доктор Хладан, – выдохнул охранник.

– В какую сторону он бежал? К железной дороге или от нее?

– От нее, чуть правее.

– Он спрятался в доме Маленов, я в этом почти не сомневаюсь. Обыщите дом и все подсобные постройки. Уверен, что в доме есть какое-нибудь потайное помещение, поэтому ищите дверь. Профессор Мечен, вы тут единственный мрачун. Отправляйтесь на поиски тоже. Йелен молодой и неопытный, он может выдать себя всплеском энергии. А заодно присмотритесь к Малену – сдается мне, он скоро окажется в вашей колонии. – Инда немного подумал и крикнул вслед выходившему охраннику: – Еще! Пошлите вездеходы к усадьбе Важана, окружите усадьбу – на территорию он вас не пустит, но и туда попробуйте внедриться. Поставьте посты на дорогах и вдоль реки – мальчишка побоится заблудиться, напрямик не пойдет.

Проклятый оборотень прав: нужно идти в Тайничную башню. Пока в любой точке пространства может появиться королевская кобра (и хорошо, если не восьмиглавое чудовище), и изловить, и удержать парня будет трудно. Значит, сначала оборотень.

Приор ждал встречи, как обычно, в зимнем саду – Инда послал телеграмму из дома Йеленов.

Собственно, рассказ Инды был недолгим. Домыслов и догадок хватало, а информации – нет. Но уже через полчаса, несмотря на близость ночи, качнулся маховик Тайничной башни: побежали импульсы от шестерни к шестерне, и машина ожила, зашевелилась, сначала медленно и нехотя, но потом все проворней и верней.

Секретари не успевали принимать телеграммы, из архивов поднимали тысячи документов, и десятки архивариусов выжимали из них только самое важное, необходимое.

Инда набросал доклад в тригинтумвират, где сообщил, что с вероятностью более восьмидесяти процентов Йока Йелен и есть созданный мрачунами гомункул, способный прорвать границу миров. В любом случае он столь сильный мрачун, какого еще не рождала земля. В подтверждение своих выводов Инда приложил отчет Мечена о работе с Йокой на метеостанции, а также подробный рассказ о встречах с оборотнем. В постскриптуме Инда официально обратился к тригинтумвирату с просьбой оставить за собой кураторство над Йокой, дабы Длана Вотан не перехватил инициативу.

Через полчаса на стол Приора легла не карточка – полное досье на Мирну Гнесенку, стенограммы судебных заседаний, отправивших на виселицу ее родителей, списки ее друзей, знакомых и родственников. Рядом выросла стопка документов по делу сумасшедшей старухи, которая принесла чудотворам младенца, впоследствии отданного Йеленам.

– О, Предвечный… – шепнул Приор Инде, взглянув на последнюю фотографию старухи. – Ужасом выбеленная висельница…

– Таких висельниц в тринадцатом году через нас прошли десятки. И все они были выбелены ужасом, – проворчал Инда в ответ.

Через час из библиотек подняли все книги, где хотя бы полусловом были упомянуты чудовища Исподнего мира. Лучшие аналитики сводили информацию в таблицы, чертили графики и делали выводы.

Отдельно работала группа аналитиков по политическим вопросам – строила прогнозы тех или иных действий чудотворов в Думе. Профессора Мечена удостоили чести войти в группу экспертов-психологов, прогнозирующих поведение и реакции подростка-мрачуна, а возглавил эту группу не кто иной, как Длана Вотан. С метеостанций слали расчеты и графики сейсмической активности, силы ветров, выпавших осадков – за прошедшую неделю.

Доктора прикладного мистицизма проверяли расчет, нацарапанный карандашом на двадцати восьми листах мятой бумаги, который утверждал, что до падения свода чудотворам осталось не сто, а десять-двенадцать лет при самых благоприятных обстоятельствах.

А черновик доклада, написанный Индой в поезде по дороге из Исида, так и остался лежать за пазухой – Инда еще не решил, стоит ли диктовать это секретарю, отправить сделанные выводы в Афран или сначала поделиться ими с Приором…

Поездка вдоль свода, закончившаяся в Исиде, такая несвоевременная, произвела на Инду странное впечатление. И крамольные расчеты сказочника оказались как нельзя кстати. В построенной чудотворами модели входящая энергия рассматривалась как медленно растущая логарифмическая функция (и много лет подряд прогнозы, выстроенные на ней, полностью оправдывались). Сказочник же заложил в расчет убывающую функцию и этим разрушил все прогнозы чудотворов. Доктора прикладного мистицизма могли проверять этот расчет вдоль и поперек, Инде не требовалось проверки: достаточно предположить, что поток энергии из Исподнего мира начнет таять, и сразу становится ясно: свод не удержать, даже если свернуть все энергоемкие производства Обитаемого мира. Все летит в тартарары. И люди, спасающиеся от Внерубежья под крохотными пятачками защитных полей, – не праздная фантазия пессимиста, а реальный исход, вероятный (и очень вероятный) конец Обитаемого мира. Инда так легко представил себе эту картину, что его передернуло.

Об опытах Исида, конечно, следовало отдельно говорить с Афраном. Инда считал себя циником, но даже его потрясла бесчеловечность ламиктандрийских экспериментаторов. Глупо было бы предполагать, что Внерубежье мстит людям за жестокость, – нет Внерубежью никакого дела до того, что люди делают с людьми. И Афрану, по всей видимости, тоже, потому что там не могли не знать, что́ за опыты по сбросу энергии проводит Исид.

Но к появлению трещины эти опыты не имели ни малейшего отношения, экспериментаторы оперировали другим типом энергии, и недавнее извержение вулкана было, скорее всего, лишь совпадением и объяснялось общим ростом активности Внерубежья, о котором Инда и написал малоутешительный доклад.

Трещину он тоже изучил вдоль и поперек и теперь мог с уверенностью сказать: она пойдет под свод. Три пути разлома, конечно, равновероятны, но она пойдет под свод. Потому что она движется навстречу Вечному Бродяге, мрачуну из мрачунов… Потому что это предсказал Танграус. Потому что, в свете расчетов сказочника, у чудотворов нет возможности нарастить поле на ее пути – каждое такое наращение может стать фатальным. Каждый выстрел фотонного усилителя, каждый грузовой вездеход на въезде в гору, да что там говорить – каждый напрасно зажженный солнечный камень. И если в Афране этого не понимают, то лишь потому, что не хотят понимать. Вот поэтому Инда и не спешил диктовать доклад секретарю – никому не нужен этот доклад, никто не станет рассматривать его всерьез. И расчеты сказочника доктора́ прикладного мистицизма объявят ошибочными – чтобы не прослыть паникерами. И Инда тоже не так глуп, чтобы стать гонцом, несущем дурную весть, – издавна таких гонцов убивали на месте, и правильно делали.

Досье на человека по имени Змай обнаружилось в отчетах агентов Исподнего мира.

12 сентября 417 года от н.э.с. Исподний мир

Болото питалось людьми. Спаска слышала, как оно зовет Гневуша, словно шепчет на ухо: иди, иди ближе, не бойся, это не страшно, умереть – это хорошо. Ненасытное… Черный, поросший редкой травкой зев был мягче перин в колыбели, теплей мехового одеяла. И Гневуш шел прямо болоту в пасть.

– А! – крикнула Спаска так громко, что стало больно в горле.

Брата не остановил ее окрик, но зато оглянулся дед.

– Гневуш! – рявкнул он, бросил корзину с корешками и в три прыжка догнал мальчишку. Встряхнул за шиворот, поддал по заднице тяжелой ладонью – Гневуш обиженно разревелся, а Спаска вдруг отчетливо поняла, что болото больше никогда не отпустит его. Он увидел сладость смерти, он не будет сопротивляться – и болото придет за ним, где бы он ни прятался.

Наверное, это было первое ее осознанное воспоминание – ей было около трех лет. Она уже знала, что такое смерть, хотя и не помнила, как умирала бабушка.

Нет, Спаска не боялась болота. Она кожей ощущала его огромное и мягкое тело с тысячей беззубых глоток. Болото дышало и покрывалось испариной, колыхалось, пускало ветры, его нездоровая плоть разъезжалась под ногами, и порожденные им мороки плавали в пелене дождя, то маня, то пугая.

В ямах, из которых доставали руду, постепенно скапливалась темно-бурая вода, масляно блестела, и подходить к ней близко отчаивались только самые храбрые мальчишки в деревне: говорили, болото закружит голову и утянет в глубину. Спаска любила смотреть в черные зеркала глубоких ям, болото не кружило ей голову. Оно давало торф, руду, грибы и ягоды, но в ответ забирало жизни. Спаска не задумывалась, справедливо ли это.

Жизнь ее была тусклой и безрадостной. Беловолосый великан по имени Ратко́ называл ее бастрючкой и змеиным отродьем, и вслед за ним ее дразнил так Гневуш и сестры. И не только дразнили, а норовили больно ущипнуть или отнять что-нибудь вкусное – например, сладкий корешок или собранные ягодки гоноболи. Они, как и Ратко, тоже были беловолосые и конопатые, со светлыми, водянистыми глазами, а у Спаски к трем годам отросла темно-русая коса, и глаза ее дед называл синими озерами. «Глянь, Живка, – говорил он матери, – большущие глазищи-то. Как озера темно-синие». Мать отводила взгляд и косо посматривала на Ратко, словно боялась, что он это услышит.

Иногда, когда Ратко возвращался с болота, мать толкала Спаску навстречу ему, щипала за щеку и горячо шептала в ухо:

– Иди, обними татку. Глядишь, растопишь ему сердце-то… Ласковый телок двух маток сосет.

Спаска пятилась назад и начинала плакать: она не хотела быть ласковой и боялась Ратко. Он казался ей чужим и лишь по какому-то странному стечению обстоятельств назывался таткой. И если дед любил потетешкать ее, взяв на руки или усадив на колени, то Ратко никогда этого не делал. От него пахло болотом, кислым потом и луком, а иногда – хлебным вином, и этот запах особенно пугал Спаску, потому что тогда Ратко делался злым, кричал на мать, а сгоряча мог и ударить. Мать умела поставить его на место: и зычным голосом, и горящим гневом взглядом, а иногда и ухватом, вынутым из печки.

– Он пришел и ушел, дура! – орал матери Ратко. – Обрюхатил тебя, дуру, и к другим девкам побежал! Помоложе!

– По себе меришь, кобель! – огрызалась мать. – У нашего рода кровь сильная. Ты, небось, ничего больше не можешь, только в болоте ковыряться! Если бы не я, сейчас бы мы все корешки от рогоза сосали! Много ли ты за лето наработал? Да и чего тебе надрываться, если я всегда из сундука денежку достану!

– Блядина ты. Тварь продажная, – сквозь зубы выплевывал Ратко.

– Блядина не блядина, а и ты на мои деньги блядские живешь. Вот скажу отцу-то, что ты тут болтаешь!

– Мне твой отец не указ, – Ратко гордо выпячивал грудь. – Сами с усами!

Деда Ратко слушался – тот был колдуном, его все слушались и боялись. Не всякая деревня имела колдуна, способного разогнать тучи над огородами. И если по осени приезжали гвардейцы (рассказать о свете Добра и собрать подати), никто из деревенских не выдавал ни деда, ни Гневуша – дедова преемника.

И Спаска жалела, что живет дед на краю деревни, а не вместе с ними. Она любила убегать к нему, но он неизменно на ночь возвращал ее домой. Дед имел настоящую избу, на насыпном холме, из толстых, хоть и гнилых уже бревен – в деревне строили хижины на сваях, из непрочных торфяных кирпичей. У деда был настоящий (и огромный) каменный очаг посреди избы, у всех – печурки, которые давали мало тепла и много дыма. Крыша дедовой избы была крыта просмоленным тесом, а у всех – жиденькой дранкой.

Деревня у них была большая (двадцать дымов) и стояла на далекой окраине Выморочных земель, на сухом острове между лесом и болотом. В лесу тоже попадались сухие места, и все знали, что без деда их островок давно ушел бы в болото, как и лес.

В Волгород, на торг, ездили по широкой гати, а дед говорил, что когда-то через лес тоже шла дорога, но ее съело болото. Гать уходила за деревню, петляя среди тонких сосенок и огибая топкие места; Спаска часто всматривалась в ее туманную муть и представляла хрустальные дворцы и зеленые долины, залитые солнцем, – о них говорилось в дедовых сказках. Только Спаске рассказов деда было мало, и она частенько уходила в сказочные грезы: хрустальный дворец виделся ей и в частоколе черного ельника возле дедова дома, и в пелене моросящего дождя, и в водянистой зелени огородов, и в чахлых кустах дрожащих осин с редкими листьями, и в огне костров, возле которых сушили бурую руду. Она была царевной, дочерью хозяина этого дворца.

В тот день дождь накрапывал с самого утра. Спаска хорошо помнила тот день, хотя иногда ей казалось, что он привиделся ей так же, как хрустальный дворец. Это было осенью, она разглядывала журавлиный клин, пролетевший над болотом, у самых туч. Голоса журавлей были похожи на плач, и Спаска долго смотрела им вслед, даже поднялась на цыпочки, чтобы дольше не терять их из виду. Они прощались с болотом, они любили его и тосковали…

Спаске едва-едва исполнилось четыре года, она была слишком мала, чтобы помогать матери по дому или вместе со старшими детьми сушить руду, поэтому играла с такими же малышами, как сама, – под присмотром полуслепой немощной старухи. Старуха плела им кукол из тонкой лозы, но выходили они кособокими, с торчавшими во все стороны прутьями. Впрочем, других кукол Спаска еще не видела.

Этот человек пришел с болота по гати, и его заметили сразу все, кроме полуслепой старухи: и игравшие дети, и женщины, копавшиеся в земле на огородах, и двое мужчин, вернувшихся с болота за какой-то надобностью. Спаска очень хорошо это запомнила: как все на него посмотрели, а один из соседей даже крикнул:

– Ба!

Незнакомец был совсем непохож на деревенских: он был одет странно и чисто. Спаска тогда не знала, как одеваются в городе, ее удивила беленая рубаха из тонкого полотна под кожаной безрукавкой, и кожаные же штаны, и матово блестевшие мягкие сапоги. И особенно ее поразило то, что он был без бороды. Незнакомец не оглянулся на крик, а быстро исчез за дверью дедовой избы.

Слух разлетелся по деревне в один миг: из хижин вылезли хозяйки, с болота сначала прибежали ребятишки, а за ними степенно появились взрослые мужчины. Спаска видела, как ее мать, вытирая на бегу руки, спешила к избушке деда, но остановилась в нескольких шагах и подняла руки к лицу. Видела, как Ратко расталкивал в стороны мужчин, выходя вперед, и как они косились на него и посмеивались над ним. Мать, постояв немного, повернулась и пошла обратно – медленно, как будто раздумывая о чем-то.

Незнакомец появился в дверях избушки вместе с дедом и, казалось, не обращал внимания на собравшуюся поглазеть на него толпу. Ратко, кашлянув в кулак, огладил светлую бороду и шагнул ему навстречу.

– Ну здравствуй, Змай, – сказал он, стараясь глядеть на незнакомца гордо и сверху вниз.

– И тебе не болеть, – кивнул тот, нисколько не смутившись.

– Не хочешь ли силой со мной помериться?

– Нет, не хочу, – просто и спокойно ответил незнакомец.

– А придется… – процедил Ратко и стал поднимать и без того закатанные до локтя рукава.

Незнакомец пожал плечами и начал не торопясь расстегивать пояс. А потом спросил, тихо, но так, что услышали все, даже Спаска:

– Или ты собирался биться со змеем?

Он скинул безрукавку.

Ратко был ниже незнакомца, но шире в плечах, это стало особенно заметно, когда они встали друг напротив друга. Их обступили кру́гом, и Спаске не стало видно, что происходит за чужими спинами. Но она не сомневалась: незнакомец победит. Она и потом легко предсказывала исходы поединков – по глазам всегда ясно, кто сильней.

И на этот раз не ошиблась: когда круг расступился, Ратко медленно поднимался с земли, а незнакомец стоял над ним и утирал струйку крови, бежавшую из носа.

– Ратко, я сразу тебе сказал, что этого не хочу. – Незнакомец протянул руку, но Ратко покачал головой и руки не принял.

– Спаска, – дед незаметно отошел от толпы, – пойдем в гости к деду.

– Подём! – расплылась Спаска, тут же забыв о незнакомце и Ратко.

Дед поднял ее на руки и понес – незнакомец, надевавший безрукавку, странно и пристально посмотрел им вслед.

В избушке деда, на краю очага сидела мать и теребила кончик косы. Больше сидеть у деда было негде – почти всю его избу занимал круглый каменный очаг, и только в самом углу, за пологом, стояла узкая лавка, где дед спал.

– Спаска, – почему-то шепотом сказала мать и, поставив перед собой, принялась приглаживать ей волосы и оправлять рубаху. – Извозилась вся…

И, поплевав на уголок передника, вытерла ей нос и щеку.

– Сарафан надо было надеть…

– Брось, Живка, – проворчал дед, – никто на это и не посмотрит. Дитё и есть дитё. Иди ко мне, внучка.

Но мать вцепилась в Спаску обеими руками, усадила себе на колени и замерла, глядя на дверь. Потом, спохватившись, поправила свои косы и распрямила плечи. Потом встала, потом снова села – на самый край очага. Опустила Спаску на пол, одернула ей рубаху и снова взяла на колени. Дед как ни в чем не бывало сидел на лавке.

Дверь раскрылась – Спаска уже знала, что в избушку войдет незнакомец.

– Эх, Живка, – начал он с порога, не поздоровавшись, – я ведь просил родить мне мальчика. Ну что же поделаешь… Давай посмотрим, что получилось…

Мать поставила Спаску на ноги и подтолкнула вперед, как обычно ущипнув за щеку. Но плакать Спаске вовсе не хотелось, даже наоборот: незнакомец ничуть ее не пугал. А когда тот подхватил ее под мышки и подкинул вверх, она взвизгнула и рассмеялась – взлетать так высоко ей еще не приходилось. У деда в избушке была высокая скатная крыша с дырой над очагом, и Спаске показалось, что сквозь эту дыру она поднялась над всей деревней и даже успела рассмотреть ее с высоты.

– Сколько лет живу на свете, а такой хорошенькой девчонки еще не видел. – Незнакомец на миг прижал ее к себе и поцеловал в макушку.

– Но-но, – проворчал с лавки дед, – смотри. Не привыкай.

– Да ладно, мне что? Я пришел и ушел. – Незнакомец обогнул очаг и сел на противоположной стороне, напротив деда, так и не выпустив Спаску из рук.

– Привяжешься – и бери тебя голыми руками после этого, – сказал дед.

– Не успею. Дай-ка мой узелок лучше.

Спаске нравилось сидеть на коленях у незнакомца – уютно было и надежно. И она льнула к нему и терлась щекой о гладкую кожаную безрукавку.

Из узелка незнакомец достал подвеску с белым полупрозрачным камнем и надел Спаске на шею.

– Да ты ума решился! – крякнул дед. – Ты никак из девчонки колдунью собрался делать?

– А почему нет-то? – усмехнулся незнакомец. – В замке Чернокнижника полно колдуний. И потом делать буду не я, а ты. Родила бы Живка мальчика, ты бы мальчика колдуном делал. Судьба так сложилась, фишка так легла. А может, и к лучшему?

– Женщина не может быть колдуньей… – проворчал дед.

– Почему это?

– Женщина думает только о себе и о тех, кого любит. Ей нет дела до умирающего мира…

Эту встречу Спаска хранила в памяти во всех подробностях. И много-много лет подряд, засыпая, сжимала в руках подвеску с мутно-белым камнем, который помнил прикосновение рук удивительного безбородого человека по имени Змай. Про себя, замирая от собственной дерзости, Спаска называла его «отец».

Это он был хозяином хрустального дворца – всемогущим волшебником, – а она, его дочь, пользовалась его покровительством. И если раньше жизнь во дворце текла счастливо и безоблачно, то теперь нестрашно было думать и об опасностях, угрожавших ему со всех сторон. Хозяин дворца мог победить всех врагов, а не только Ратко. Впрочем, для Ратко Спаска снисходительно выбирала роль не врага, а скорей неудачливого и глупого помощника, нарочно давая ему возможность сразиться с врагами и проиграть, чтобы хозяин хрустального дворца мог после этого выиграть сражение с еще большим блеском. Так же как это случалось в сказках, которые рассказывал дед.

И если кто-нибудь называл ее «змеиным отродьем», Спаска лишь расправляла плечи и вдыхала полной грудью – она не до конца верила в то, что имеет право называть Змая отцом даже в глубине души, а в этих словах находила подтверждение своему праву.

2-3 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир

Болото было хитрым и забирало жизни по-разному. Не только манило и глотало. Иногда наползало на деревню холодным туманом, от которого задыхались чахоточные и начинали болеть здоровые, иногда подтопляло погреба, покрывало плесенью купленное зерно и гноило овощи; иногда рожденные в его недрах лихорадки пробирались в хижины и хлева.

Спаске было пять лет, когда смерть в деревню пришла не с болота.

Предстояла голодная зима – по Выморочным землям прошла коровья смерть. И хотя коров в деревне не было, пали все козы до единой. В страхе перед заразой люди сидели по домам, руды к осени набралось мало, на запущенных огородах брюква ушла в ствол. Поэтому, когда в деревню приехали гвардейцы Храма1 и Надзирающий (для проповеди «диким людям»), все мужчины как один взялись за топоры и колья. Впрочем, их сопротивление сломили быстро – гвардейцы грабили деревню, а Надзирающий в это время рассказывал о солнечном мире Добра и чудотворах, защищающих мир от Зла. Ему не пришлось собирать людей силой, женщины и дети укрылись в дедовой избе, у которой были самые крепкие в деревне стены.

Дед с Гневушем успели уйти в лес, и не зря: разглядев дедову избу, Надзирающий требовал выдать колдуна, пособника Зла, и его будущего преемника, но Спаску тогда никто колдуньей не считал. Гвардейцы пытали мужчин, а когда ничего не добились, заперли и их в дедовой избе. Хижины из торфяных кирпичей только поначалу горели неохотно, а когда занялись, пламя взметнулось до самых туч.

Дед поднял тревогу, и подоспела помощь из двух соседних деревень – им тоже грозило разорение. Надзирающий говорил об очистительной силе огня, о том, что огонь поднял бы «всех этих несчастных, не ведающих Добра» прямо в мир чудотворов, мир вечного счастья. Его самого отправили в мир вечного счастья, кинув в горящую хижину. За ним последовали и оставшиеся в живых гвардейцы. Спаска запомнила их предсмертные крики и запах горелой плоти, примешавшийся к запаху крови и вспоротых животов.

Видно, в Хстове так и не узнали, что произошло с отрядом сборщиков податей, потому что в тот год никто больше не приезжал.

А через полтора года болото добралось до Гневуша. Не просто лихорадка – моровая язва пришла с болот, и эта смерть была не менее безобразной, чем смерть в огне: тело постепенно покрывалось болячками, которые гноились, а потом превращались в отвратительную коросту, иногда совсем черную. В деревню ее принесла нищая старуха, прятавшая лицо под куколем. Спаска увидела ее издали: та брела по гати, опираясь на посошок, и рука ее, накрытая полой плаща, тряслась от напряжения. Вряд ли Спаска могла бы объяснить тогда, что ощущала: старуху прислало болото. Как Гневуш когда-то шел в его разверстую пасть, так и она не могла противиться шепоту из глубины трясины. Только Гневуш хотел умереть, а старуха шла убивать.

– Не пускайте ее, не пускайте! – кричала Спаска и билась в руках матери. Но о моровой язве тогда никто еще не слышал.

На крики прибежал дед, подхватил Спаску, крепко сжав ей руки и ноги, и унес к себе в избу. Старуха остановилась только напиться воды из колодца, молча прошла через островок и двинулась по гати дальше, в соседнюю деревню. И озорные любопытные детишки бежали за ней, стараясь подскочить поближе и откинуть куколь с лица, а кто-то из женщин сунул нищенке узелок с вареной репкой.

Слух об оспе пришел дней через пять, раньше, чем в деревне появились первые больные, и многие бежали прочь, но мор летел впереди бежавших: меньше трети вернулись домой живыми. Гневуш заболел одним из первых и заразил двух сестер. Спаску и самого младшего внука, годовалого Ладуша, дед забрал к себе, едва у Гневуша началась горячка. Ратко десять дней ломал руки над его постелью и выл: его сын, его гордость – преемник колдуна – умер у него на глазах, и дед ничем не сумел помочь. Спаска знала, что Гневушу помочь нельзя, – он не хотел выздоравливать, его манило болото. И смерть пришла к нему как избавление от страданий, а болоту достался лишь пепел и прах. Дед очень горевал из-за Гневуша, почти не разговаривал и совсем не спал.

В хрустальном дворце все было иначе: его хозяин не подпустил близко старуху в куколе, спас Гневуша и Спаскиных сестер. И Ратко уже не воротил от него нос, а пожимал протянутую ему руку. Спаска показывала Гневушу свой волшебный дворец, и он не смеялся над ней и не обижал ее. Когда Спаска рассказала об этом деду, тот долго и пристально смотрел на нее, а потом погладил по голове и произнес тихим, чуть надломленным голосом:

– Нельзя грезить о мертвых. Из этих грез нет выхода.

На следующее утро Спаска проснулась и увидела хозяина хрустального дворца посреди дедовой избы. Он был зол и испуган, расхаживал перед очагом, размахивая руками, и ругал деда. «Безмозглый старый хрен» было самым мягким, что он тогда сказал.

– Ты должен был стоять у ворот замка Сизого Нетопыря еще до того, как пошел слух об оспе!

– Кто бы меня туда пустил? – орал в ответ дед.

– Значит, ты должен был сломать ворота!

– А сам ты где шатался столько времени?

– Я был далеко. Я вернулся, как только узнал.

Отец нагнулся над постелью Спаски и долго всматривался ей в лицо со страхом и надеждой.

– Она здорова, – проворчал дед. – Змеиная кровь…

Отец покосился на него недовольно и поднял перепуганную Спаску на руки. Но, подумав, опустил ее обратно в постель и сначала завернул в свой теплый меховой плащ. (Дело было зимой, шли ледяные дожди, а иногда над болотом кружились снежинки. Только они сразу таяли.)

– Помнишь меня, кроха? – спросил он, прежде чем снова поднять ее на руки.

– Да откуда! – фыркнул дед. – Она совсем махонькая была.

– Я помню, – сказала Спаска. – Ты подарил мне колдовской камень.

Отец ногой распахнул перед собой дверь и вышел из избы.

– Распрягай лошадь. Верхом поеду.

– Да ты, братец, совсем спятил? – Дед присвистнул и постучал кулаком по лбу. – Сам убьешься и дитё угробишь!

– Распрягай, говорю. С телегой твоей мы и за неделю до Волгорода не доберемся.

Дед оказался прав: конь бился и не слушался поводьев, трясся и ржал, словно в горящей конюшне, пока отец не ударил его промеж ушей так, что у коня подогнулись передние ноги. Но и после этого он дрожал и несся вперед не разбирая дороги. Спаска помнила только, как вцепилась в безрукавку отца, чтобы не упасть, и всю дорогу сидела, уткнувшись лицом ему в грудь. Конь совсем его не слушался и мчался, не замечая натянутого повода, шарахаясь в стороны от встававших на пути деревьев. Дорога показалась ей слишком долгой, Спаска устала, от тряской езды и напряжения занемело все тело, а особенно пальцы. На спине плащ промок от дождя, но холода Спаска не чувствовала – дыхание отца было горячим и тяжелым, а по лицу его на безрукавку стекали дождевые струи.

Отец хотел выехать с гати на тракт, но конь понесся по полям, раскинувшимся вокруг, и не желал никуда сворачивать. Пока не провалился в овраг, ломая передние ноги. И отец, и Спаска вылетели из седла через его голову на колючую стерню.

Отец поднялся не сразу, но тут же поставил Спаску на ноги, неловко отряхнул и спросил:

– Не ушиблась?

Она покачала головой: отец упал на бок, крепко прижимая ее к себе, она не могла ушибиться.

На дне оврага надрывно ржал конь, силясь подняться; отец оглянулся и вздохнул:

– Я так и знал, что этим кончится…

Он потер ушибленное плечо и чуть прихрамывая направился к лошади. Спаска услышала тихий шорох лезвия, выскальзывающего из ножен, и поняла, что́ сейчас будет. Отец оглянулся, словно почувствовав ее взгляд, снова вздохнул и сказал:

– Отвернись, кроха…

Спаска не стала отворачиваться, смотрела отцу в спину: он не хотел убивать коня, жалел его. Он знал, что так нужно, но рука его дрожала. Дождь вдруг пошел сильнее, и к мелким его каплям примешались мокрые снежинки.

Спаска посмотрела пристальней. Ей казалось, своим взглядом она может придать отцу сил, но внезапно натолкнулась на что-то страшное, непонятное, тяжелое, душное даже: нечеловеческая сущность глянула на нее, но не из его глаз – откуда-то со стороны. Вот чего боялся конь! Вот почему не слушался повода!

Ледяная, колючая кровь, словно шуга перед ледоставом… Змеиная кровь…

«Дурак! Это бессмертие! Могущество!» – человек с узким лицом говорил снисходительно, как с ребенком. Он не подозревал, что нечеловеческая сущность, которую он хочет вызвать к жизни, убьет его – первым. Такие силы никому не служат, они существуют сами по себе.

Эта сила иногда так давит на плечи, что подгибаются колени. Она, как крыса, острыми зубами время от времени грызет душу, и не всегда оставленные ею ранки успевают зажить до того, как появляются новые. Она, словно тяжелый жернов, перетирает человеческое, оставляя голой воспаленную плоть, которая болит и кровоточит. Она рвется из узды… Она шепчет на ухо: «Дурак! Это бессмертие! Могущество!»

– Не надо, кроха, не смотри… Не сейчас… – Отец оглянулся, и лицо его исказилось словно от боли.

Ледяной дождь смыл кровь с его рук. Конь бился не долго, отец не успел поднять Спаску на руки, когда тот затих.

– Я могу идти сама, – сказала Спаска.

– Нет уж, кроха. Босиком по стерне идти плохо. Да и ногам холодно. Ты правда не ушиблась?

– Правда.

Он подмигнул ей и улыбнулся:

– А все равно, неплохо так прокатились… Главное – быстро.

Она кивнула. Он еще переживал из-за коня, еще чувствовал кровь на руках. Сердце же Спаски болело из-за смерти брата, но смерть лошади тронуть его не смогла.

Тяжелая это была дорога. В деревнях, до которых не добрался мор, пришлых встречали камнями и кольями, постоялые дворы на тракте отец сам обходил стороной. До самого вечера он нес Спаску на руках, называл крохой и царевной, а она рассказывала ему о хрустальном дворце. Тепло было прижиматься к его плечу, и иногда Спаска дремала.

– Ты, наверное, хочешь есть? – спохватился вдруг отец, когда совсем стемнело.

– Нет, – ответила Спаска.

Отец почему-то испугался и коснулся губами ее лба.

– Я не болею, – сказала она.

– Все равно, не мешает погреться, поесть и отдохнуть.

Он свернул с тракта, миновал узкую полоску деревьев и вышел на болото. Ни гати, ни прохожей тропы рядом не было, отец шел в полной темноте зимней ночи, безошибочно выбирая, куда ступить, обходя зыбни2, бочаги3 и трясину. Болото боялось его и помалкивало – оно тоже чувствовало силу за его спиной. И сухой островок, совсем махонький, нашелся очень быстро. На нем часто росли высокие чахлые елки, и между ними едва-едва хватило места развести костер.

Сухие еловые ветки дымили и вспыхивали с треском, выбрасывая вверх снопы горящих иголок. Спаска, опираясь на елку, сидела на подстилке из лапника, куталась в отцовский плащ и жевала черствый белый хлеб, разогретый над огнем, с куском восхитительного твердого желтого сыра – в деревне варили не такой сыр, он был белым, чересчур соленым и крошился в руках. Хлеб из пшеничной муки тоже пекли редко – к праздникам.

Отец согрел ей кипятку в жестяной кружке, и Спаску совсем разморило от тепла и сытости – она задремала под щелчки и посвистывания костра, а проснулась от взгляда: отец стоял у огня и смотрел ей в лицо. И почему-то в его глазах была боль, такая сильная, что Спаска испугалась за него. Болезни она угадывала легко, хотя дед не учил ее этому, но никаких болезней у отца не увидела.

– У тебя что-то болит? – спросила она, распахнув глаза.

Он покачал головой и, помолчав, ответил:

– Я очень давно живу на свете. Когда-то я думал, что любовь – самое прекрасное чувство из всех, а потом понял, что любовь – это в первую очередь боль и страх. Знаешь, я почти ничего не боюсь, да и нечего мне бояться. Но этот страх непреодолим. И что заставляет людей любить?

– Я тоже люблю тебя, – сказала Спаска.

Он усмехнулся совсем невесело и спросил:

– Но за что? Объясни мне, почему? Ведь я совсем чужой тебе человек… Ты видишь меня второй раз в жизни…

– А… – Спаска замерла от страха. – А разве ты чужой мне человек?

– Ты боишься, что я тебе чужой? – Он присел возле нее на корточки.

Она кивнула, готовая расплакаться.

– Вот видишь, боль и страх. Куда ни ступи, со всех сторон любовь окружает боль и страх. Не бойся, я не чужой тебе человек. Я на самом деле твой отец. Только никому не говори об этом и не называй меня отцом при людях, хорошо?

– Почему? Из-за Ратко?

– Плевал я на Ратко. Потом как-нибудь я это объясню, а пока просто послушай меня, хорошо?

– А как мне тебя называть при людях?

– Называй меня Змай. Меня так все называют. Ну или дядя Змай…

Отдыхал отец недолго, часа два или три, а потом снова подхватил Спаску на руки и понес через болото дальше. Стены Волгорода появились в тумане на рассвете, когда болото уступило место каменистым холмам, покрытым редким сосновым лесом.

Спаска успела задремать, а когда проснулась, отец нес ее через опустевший посад, по которому прошелся не один пожар: над землей висели дымы и воняло гарью; обугленные дома из камня глядели на Спаску незрячими глазами окон, меж ними кострищами чернели остатки торфяных хижин с покореженными чугунными печурками, под ногами валялось перепачканное сажей тряпье и битая посуда.

– Если бы ты знала, кроха, какой прекрасный город стоит на этом месте в мире духов… – сказал отец, остановившись и посмотрев по сторонам. – Он называется Славлена.

– Какой? – спросила Спаска.

– Если бы я мог описать… Когда-нибудь ты научишься видеть границу миров и посмотришь сама. А у нас… Во́лгород. Мокрый город… Как будто в насмешку.

Спаска оглянулась, ощутив за спиной чье-то тепло и настороженный взгляд: в пустом провале окна мелькнула тень.

– Там кто-то есть, – шепнула она испуганно.

И тут же в ответ на ее слова над обвалившейся крышей с шумом поднялась стая ворон.

– А… – усмехнулся отец. – Это мародеры. Разбойники. Если сами не болеют, то разносят заразу по деревням.

– Ты их не боишься? – удивилась Спаска. Конечно, хозяин хрустального дворца мог одолеть любую шайку разбойников, но Спаска уже понимала разницу между грезами и явью.

– Не хотелось бы ставить тебя босиком на холодную землю, – ответил отец. – А вообще-то могут и в спину стрельнуть из арбалета, у меня дорогой плащ и крепкие сапоги. Будем надеяться, что у них нет арбалета.

Он зашагал вперед быстрее, а Спаска зажмурилась в ожидании выстрела. Наверное, у разбойников не было арбалета, потому что выстрела так и не последовало. И только потом она подумала, что разбойники могли метнуть нож отцу в спину, а уж разбойников без ножей точно не бывает… Нет, они побоялись – той силы, что стояла у отца за спиной.

Вокруг крепости тоже вился дым, и на стенах Спаска разглядела вооруженную стражу. Мост через Лодну, что вел с посада к Рыбным воротам, сожгли – из воды торчали пеньки деревянных быков, но отец не растерялся – повернул на север, к излучине реки. Там моста не было тоже, но на другом берегу стоял паромщик с крохотным плотом на натянутых веревках, а за поворотом крепостной стены виднелся лагерь – разбросанные по полю шалаши и костры между ними. Только странно тихо было в этом лагере.

Отец махнул паромщику рукой, и тот нехотя потянул за веревку, перегоняя плот на левый берег. Снова пошел дождь, и его капли оставляли пузырьки на свинцово-серой воде Лодны – холодом и жутью веяло из глубины реки. Но отец безропотно шагнул на неустойчивый плотик и взялся за прибитый с одной стороны поручень.

– Она тоже питается людьми… – сказала Спаска, когда они были на середине реки.

– Тоже? А кто еще питается людьми? – спросил отец.

– Болото.

– Я бы остерегся делать такие выводы… – задумчиво пробормотал отец. – Но мертвецов из шалашей наверняка бросают в воду – чтобы остальных не посчитали заразными и впустили в город. Дикие люди. Впрочем, мы с тобой ничем не лучше – мы вообще не будем ждать, мы просто заплатим за вход.

Отец обошел стороной молчаливый лагерь (даже дети не шалили и не высовывались из шалашей) и остановился на мощеной дороге перед Столбовыми воротами – с обеих сторон от нее жаром дышали огненные ямы, полные тлевших торфяных катышей. Усадив Спаску на камень у ворот, отец направился к приоткрытой калитке, и Спаска видела, как он достает деньги – две золотые монеты, сказочное богатство, – и стражники кивают ему на башню рядом с низкой обитой железом дверью. Потом один из стражников сунул ему в руки какую-то дерюгу, и отец брезгливо поморщился.

– Одежду придется сжечь, – сказал он, вернувшись к Спаске.

– Всю? – удивилась Спаска. Впрочем, на ней была надета только рубаха с обережной вышивкой.

– Эй! – окликнул отца стражник. – Деньги, пояс, ножны там дорогие – это оставь, не сжигай, на жаровне прокалишь. А сапоги сожги лучше.

– А плащ? – переспросил отец.

– Плащ жги, на жаровне все равно мех испортишь. И быстрей давай, сейчас Синих Ворон будут впускать!

– Ну что, кроха… Жалко плаща, конечно… – Он скинул безрукавку и безо всякого сожаления бросил ее в огонь. – И ерунда это все. Не чума ведь – оспа.

Рубаха у него застегивалась на множество пуговиц (Спаска подумала, что их бы хватило на бусы, да такие красивые, каких ни у кого в их в деревне не было), и он долго с ними возился, пока не догадался рвануть посильней: прозрачные стеклянные шарики со звоном посыпались на брусчатку. Белье на нем было дорогое, очень тонкое и белое (у Спаски в приданом лежала одна такая рубаха, мать купила ее прошлой весной и очень этим гордилась).

Плащ накрыл огонь в яме (сразу стало еще холодней), а потом оттуда повалил дым, вонявший паленой шерстью. А Спаске захотелось, чтобы не отцовский плащ, теплый и красивый, горел сейчас в огне, а отвратительная старуха с куколем, что принесла заразу в их деревню.

Дерюга, выданная стражником, оказалась двумя мешками с прорезями для рук и головы – отец в мешок едва влез, а Спаска в нем утонула. Мешковина неприятно колола кожу и нисколько не согревала, а идти до башни, указанной стражниками, пришлось далеко, по острым камушкам, усеявшим тропинку вдоль стены. И хотя отец держал ее на руках и шел так, будто был обут в сапоги, с пятки на носок, Спаска чувствовала, что ступать по земле ему больно и холодно.

Вместе с ними к низкой двери, обитой железом, подошла семья (наверное, это и были Синие Вороны): муж с женой, три дочери на выданье и парень лет десяти. Женщина что-то шептала одними губами, закатывала глаза к небу, торопилась и подталкивала в спины дочерей.

Дверь в стене вела не в башню, а в подворотню, выходившую на один из хозяйственных дворов крепости, где стояла только что срубленная баня. Перед ней дымилась большая жаровня, накрытая решеткой (на решетку отец бросил пояс с кошелями и ножнами и отдельно положил нож с темным лезвием; туда же отправилась Спаскина подвеска с колдовским камнем).

– Погреемся, а, кроха? – спросил он Спаску.

В предбаннике толпилась семья Синих Ворон, женщина продолжала что-то шептать, но теперь Спаска расслышала отдельные слова:

– Спасены, хвала Предвечному, спасены… Спасибо чудотворам, спасибо князю, спасибо Живущему в двух мирах…

Пока женщина и ее дочери расплетали косы, ее муж и сын уже грелись в парной.

– А чудотворам-то за что спасибо? – Отец подмигнул женщине и поставил Спаску на теплый пол. – Я понимаю – Живущему в двух мирах, а этим-то за что?

– Тьфу. – Женщина замахнулась на него гребнем, которым расчесывала дочери волосы. – Иди прочь, сглазишь, чего доброго…

Отец рассмеялся, увернувшись от гребня, и подтолкнул Спаску в парную.

– Вишь ты, – проворчал он себе под нос, – чудотворам спасибо…

– Ты на мою жену такими глазами-то не гляди, – смерив его взглядом с высокого полка, угрюмо сказал мужчина.

– Да сдалась мне твоя жена, – снова рассмеялся отец, поднимаясь вместе со Спаской на полок, только сел пониже, рядом с пареньком. – Мне, может, дочки твои гораздо больше нравятся.

– А за дочек я тебе и вовсе яйца оторву… – ответил мужчина, и Спаска поняла, что он совсем не сердится, а шутит.

– Попробовал один такой. – Отец оглянулся с усмешкой.

– Оторви, оторви ему яйца, – воинственно начала вошедшая в парную женщина. – Чудотворы ему не угодили! Кого ж мне еще благодарить? Полмесяца под стенами стояли, вокруг нас три шалаша сожгли, а нам – хоть бы что.

– В Хстов-то, говорят, в этот раз никого из деревень не пускают, – то ли сказал, то ли спросил мужчина.

– Никого, – кивнул отец. – Я только что оттуда. Бунты вокруг, народ на стены лезет и ворота ломает, их кипятком поливают и из арбалетов отстреливают. На трактах заставы, а то и завалы, в деревнях, где еще заразы нет, мужики пришлых да проезжих камнями забивают. В общем, им-то точно больше не на кого уповать, только на Предвечного.

– А мне на кого еще уповать? – Женщина уперла руки в тощие бока. – Перед тобой, небось, сразу двери раскрыли, ты в шалаше от страха не корчился! Не иначе золотом страже заплатил!

– Так уж сразу и заплатил, – усмехнулся отец. – Может, меня по дружбе ребята пропустили.

– Во рожа-то наглая, – нарочито покачала головой женщина. – А еще на девок моих пялится!

– Уймись, дура, – коротко бросил ей муж.

Нет, она оказалась вовсе не злой, только острой на язык. И позже, увидев, как неуклюже отец расплетает Спаске косу, отодвинула его в сторону, обозвав недотепой и злыднем криворуким, и сама вымыла Спаске голову, приговаривая: «С гор вода – с дитяти худоба, худоба вниз – а дитятко кверху».

Спаска два раза бывала в Волгороде, но они с дедом заходили в крепость со стороны посада, через Рыбные ворота – на площадь Старого Торга и Приимный двор. А тут они с отцом сразу оказались возле задней стены Чудоявленской лавры. Дед держался подальше от храмов, хотя в Волгороде их было множество, а к лавре вообще близко не подходил. Спаска лишь издали видела ее стены – похожие на крепостные, с шестью башнями. Это была крепость внутри крепости, еще более надежная и неприступная. А теперь на стенах стояли гвардейцы в ярко-синих плащах и шапках с белыми кокардами на меховой оторочке; у каждого на поясе висела сабля, а за плечами – арбалет.

– Вот и славно, что все они забились в лавру, – сказал отец, глянув на гвардейцев. – Больше порядка в городе будет4.

Он спокойно перешел через Чудоявленскую площадь – ворота в лавру были накрепко закрыты, но перед храмом собралась толпа, дверь не закрывалась из-за переполнившего его народа; Спаска слышала заунывные голоса Надзирающих, и ей даже показалось, что через открытую дверь блестят смертоносные лучи солнечного камня. Отец тоже взглянул в сторону храма, накрыл голову Спаски плащом (по дороге они купили только плащ) и тихо спросил:

– Ты разве уже бывала в межмирье?

– Конечно… – ответила Спаска. Раньше она бы сказала это с гордостью, потому что умела выходить в межмирье, а Гневуш – нет, хотя и был старше ее на три года. Но теперь какое это имело значение?

– Этого не может быть… – пробормотал отец и после этого долго оставался задумчивым.

Они прошли через весь город, на юг, в сторону Хстовских ворот, и остановились не где-нибудь, а в Гостином дворе, в комнате с отдельным входом из узкого переулка, рядом с трактирчиком «Рыжий таракан» – дед учил читать не только Гневуша, но и Спаску. В комнате было холодно, сыро и одновременно пыльно, как будто там давно никто не жил. Спаске она показалась огромной, размером с дедову избу. Только очаг был не посередине, а у стены, и не занимал так много места. Два окна с обеих сторон от двери, забранных мозаикой в свинцовых оправах, пропускали внутрь волшебный разноцветный свет, в углу стояла широченная кровать с шелковым покрывалом, рядом с ней – тяжелый стол и кресло. Посередине тоже был стол, только обеденный, накрытый вышитой льняной скатертью. Еще одна дверь вела внутрь Гостиного двора.

– Нравится? – спросил отец и повесил плащ на диковинную вешалку со звериными лапами. – Это моя комната, я ее когда-то купил.

– Ты тут живешь? – удивилась Спаска.

– Нет, я тут останавливаюсь, когда бываю в Волгороде.

– А где ты живешь? – спросила Спаска.

– Не знаю. Наверное, нигде, – усмехнулся отец и раскрыл большой сундук. – Снимай эту дерюгу, походишь пока в моей рубашке.

Он выбросил на кровать три или четыре толстые перины, нашел одежду для себя и дал Спаске не только рубаху – тонкую, белую-белую, однако чересчур длинную для нее и просторную, – но и большой платок из тончайшего сукна, со сложной вышивкой и капельками речного жемчуга по краю.

Обед из соседнего трактира им принесла девица, которая хитренько улыбалась отцу и время от времени стреляла в него глазами исподлобья. Даже Спаска знала, что это называется «заигрывать», в деревне невесты иногда вели себя так со своими женихами. Но заигрывать с чужим женихом или мужем считалось бесстыдством. И для невесты девица была слишком стара – ей было лет восемнадцать, не меньше. Конечно, Спаска слышала, что в городе очень поздно выходят замуж, лет в шестнадцать, но не в восемнадцать же…

В узелке у девицы был горшок с бараньей похлебкой (пахшей чесноком и пряностями, с золотистым слоем навара толщиной в два пальца), накрытый половинкой ржаного каравая, и круг твердого желтого сыра.

– Я тебя увидела в окно. Ну и подумала, что сейчас самое время обедать.

– Ты подумала правильно. – Отец, похоже, вовсе не считал ее поведение бесстыдным, а, напротив, мило ей улыбался. – Принеси для ребенка топленого молока и сластей каких-нибудь получше.

– Ой, какая хорошенькая девочка! Твоя?

Отец неопределенно пожал плечами.

– Как тебя зовут, малютка? – Девица расплылась в улыбке и нагнулась к Спаске.

– Называй ее крохой. И… слушай, у тебя нет каких-нибудь игрушек для девочки? Ну, кукол там?..

– Я поищу. – Девица снова улыбнулась, но на этот раз отцу.

Отец, не дожидаясь ее ухода, достал из высокого буфета две серебряные (!) ложки и одну из них протянул Спаске.

– Ешь, кроха. Потом и огонь разведем, совсем станет тепло.

– А… она твоя невеста? – спросила Спаска, когда увидела, как в мозаичном окне мелькнула тень девицы, под дождем бежавшей обратно в трактир.

– Чего? – Отец не донес ложку до рта.

– Эта девушка, она так на тебя смотрела, как положено смотреть на жениха.

– Да ну? – Отец кашлянул. – Нет, она не моя невеста. Просто хорошая добрая девушка, она и убирать ко мне приходит, и стирает, и обедаю я у них в трактире.

Спаска вздохнула: может быть, в городе так принято? Мать часто называла городских девушек бесстыдницами, однако беззлобно, а может даже с завистью. Но… Спаска всегда чувствовала ложь, и на этот раз за словами отца разглядела если не откровенное вранье, то полуправду: с этой девушкой его что-то связывало. Это позже Спаска поняла, что отца «что-то связывает» не только с этой девушкой, но и со множеством других.

А потом они грелись перед открытым очагом, совсем не таким, как у деда, и уж тем более непохожим на печки в деревенских хижинах. И топил его отец дровами, а не торфяными катышами. Наверное, только тогда, когда к ней подобралась сладкая дремота, Спаска поняла, что все это происходит с ней на самом деле. Что в этой комнате ей ничто не угрожает. Что смерть осталась по ту сторону городской стены и сюда ни за что не войдет. Здесь тепло, вкусная еда, тряпичная кукла в платье и с вышитыми шелком глазами (ее принесла девушка из трактира), красивый платок на плечах. И отец – хозяин хрустального дворца – совсем рядом, только руку протянуть.

Потом отец ушел (и перед этим долго допытывался, оставалась ли Спаска когда-нибудь одна дома, а она не могла взять в толк, что он имеет в виду) и вернулся поздно ночью, снова промокший и продрогший. Спаска, продремав у огня весь вечер, ждала его, потому что не решилась лечь в огромную мягкую постель со множеством перин и пуховых подушек.

Он принес с собой одежду для нее и маленькие красные сапожки, и, конечно, Спаска обрадовалась, что у нее, как у взрослой девушки, вместо сарафана будет три широкие юбки. Наверное, отец не знал, что ей рано носить юбки… А еще, вместо привычных в деревне онучей, он купил ей теплые вязаные чулочки, тоненькие-тоненькие, с шелковыми подвязками.

Отец уложил Спаску спать, а сам долго что-то писал, сидя за столом (в подсвечнике у него были настоящие восковые свечи, они не воняли, как сальные, и не чадили, как лучина). Спаска делала вид, что спит, чтобы его не отвлекать, но сон не шел. И думать о хрустальном дворце ей не очень хотелось: слишком хороша была явь, чтобы разменивать ее на сны или сказки. Она боялась, что эта ночь закончится и больше никогда не повторится.

19 мая 427 года от н.э.с.

На рассвете Инда Хладан в халате и тапочках пил кофе у себя дома, в столовой, и просматривал доклады кураторов из Исподнего мира. Он не спал ночь, но, наверное, не смог бы заснуть – у него и в юности от сильного волнения начиналась бессонница.

Досье на человека по имени Змай содержало слишком много белых пятен. Никто не знал, кто его родители, сколько ему лет, где он провел детство и юность… Впрочем, в диком Исподнем мире достаточно сменить имя – и никто не догадается, кем ты был десять лет назад. В досье не приклеить фотографию, а описания внешности повторяют друг друга. Мало ли в Исподнем мире шатенов с синими глазами, худощавых и среднего роста?

Описанный же в досье Змай был отлучен от Храма Добра, многократно проклят десятками Надзирающих, Наднадзирающих, трижды – Сверхназдирающими и однажды – самим Стоящим Свыше. По всей видимости, в Хстове он бывал наездами, как и в Волгороде, Дерте, Лицце и даже в Кине. В каждом городе он имел если не жену, то любовницу (а в Къире – трех жен, честно купленных).

Он отличался тем, что мастерски умел уходить от правосудия. Его десяток раз приговаривали к смерти (из них восемь раз – заочно), дважды ловили и заковывали в кандалы – надежно, в Исподнем мире умели это делать надежно. Во второй раз, не дожидаясь побега, его подвергли допросу с пристрастием, получили признание в свя́зи со Злом (протокол прилагался к досье) и не добились ни одного слова о военных секретах колдунов. Его собирались казнить, но он таинственным образом исчез из камеры – кандалы, лежавшие на полу, остались нетронутыми.

Прошли те времена, когда недовольных в Исподнем мире именовали опасными врагами, – никогда бы власти Единого Храма Добра не решились признать смутьяна опасным, расписавшись в собственной уязвимости, – не было в Исподнем мире опасности для сил Добра. Стоящим на стороне силы Зла был объявлен Змай и упорствующим в своих убеждениях.

Приор отбыл в Афран, но собирался вернуться не позже чем через три дня. В любом случае ответственность ложилась на Славленскую Тайничную башню, но речь шла об угрозе всему Обитаемому миру, а не только Славлене. Инда же получил ответ от тригинтумвирата, который закреплял за ним кураторство и над Йокой, и над ситуацией с оборотнем, существенно расширив его полномочия. В ответе было отмечено, что курировать Йоку вызывался также Длана Вотан, но совет тридцати принял решение передать эти обязанности Хладану, как человеку давно и прочно связанному с Йеленами, во-первых, а во-вторых, организация сброса энергии в Исподний мир входила в обязанности куратора службы управления погодой.

Инда нехотя повернул ручку звонка, вызывая прислугу, и велел принести из кабинета карты, которые лежали в коричневой кожаной папке. И дворецкому было совсем необязательно знать, что это карты Исподнего мира, – вот-вот должен был прийти Крапа Красен, один из кураторов Млчаны со стороны чудотворов, знающий Исподний мир лучше Инды.

Инда хорошо помнил свой визит к Стоящему Свыше пять лет назад, летом четыреста двадцать второго года. До этого он не бывал в Исподнем мире (да и не рвался), однако нашел этот опыт интересным и полезным. Переход границы миров Инда перенес тяжело и несколько дней провел в горячке, в доме на маленьком островке. В Элании граница истончалась в море, а не в лесу, и гряду многочисленных островов заселяли полудикие племена, так и не обращенные в веру Храма Добра. И не было ничего удивительного в том, что в Верхнем мире острова принадлежали богатейшим аристократам, половина из которых подозревалась в мрачении, так же как в Северских землях мрачуны старались селиться поближе к Беспросветному лесу.

Портал чудотворов в обоих мирах находился на пустынных островках. Когда-то переход сопровождался сложным ритуалом, но и теперь огонь костров иногда помогал сосредоточиться: не просто увидеть четвертое измерение, не только сделать несколько шагов в его направлении, но узреть пятое и шагнуть в него, оставляя за спиной собственный мир. Переход не требовал энергии, а лишь воли и способности ввести себя в надтрансовое состояние – двойной транс, столь глубокий, что не только отрешает человека от самого себя, отделяет дух от тела, но и позволяет духу вести собственное тело туда, куда ему хода нет.

Никто в Исподнем мире так и не научился этому, да и в Обитаемом мире далеко не каждый чудотвор был на такое способен. Поговаривали, будто и кое-кто из мрачунов освоил эту сложную мистическую практику, но они не имели деловых интересов в Исподнем мире, им нечего было там делать. В отличие от чудотворов, ни один мрачун не смог бы долго там находиться – ведь их природа требовала отдавать энергию Исподнему миру, а не черпать ее там. Зато чудотворы в Исподнем мире чувствовали себя прекрасно: биоэнергия, не сдерживаемая никакой мембраной, лилась прямо в сердце. Лишь сам переход давался многим тяжело и болезненно, вызывал горячку и забытье, словно дух, отделенный от тела на несколько минут, не сразу мог угнездиться в теле заново. Впрочем, врачи поясняли это прозаически: отсутствием иммунитета перед одной из лихорадок Исподнего мира, не опасной, но очень заразной, вроде краснухи.

Едва сознание вернулось к Инде, он был поражен: не свежий бриз дул с моря, а затхлый сквознячок тянулся в открытые окна домика. Стоял полнейший штиль, невиданный на море в Элании, и вода до самого горизонта была огромным зеркалом с нездоровым зеленоватым отливом. Солнце, едва пробивавшееся сквозь дымку облаков и тяжелого тумана, отражалось в этом зеркале не сияющей дорожкой, бегущей по веселой ряби моря, а красно-желтым пятном с четкими границами. Зрелище было невиданным, завораживающим воображение. Море пахло тиной, дохлой рыбой и лихорадкой – так во времена детства Инды пахло в инфекционной больнице для бедных, и слабый запах хлорной извести, которой мыли полы в домике на берегу, довершал это сходство.

Путешествие по Исподнему миру – тайное и скромное – произвело на Инду гнетущее впечатление. На материк чудотворы добирались на рыбачьей лодке, где не было мачты, – ветры здесь давно перестали надувать паруса, лодка шла на веслах. И если на больших торговых галерах гребли каторжане, то это жалкое суденышко в движение приводили сами рыбаки: худые или рыхлые от водянки, в основном кривоногие и низкорослые людишки. Инда решил было, что это наследственная особенность какого-то местного племени, и только сойдя на берег понял: это нищета. Чудовищная нищета больного, вырождающегося мира. Несмотря на скромную одежду, в порту в чудотворах сразу признали богачей: целая стая пузатых, тонконогих оборванных детишек с синеватой кожей преследовала их до тех пор, пока встречавшая «богов» стража не разогнала детей плетьми. Малолетние попрошайки клянчили деньги, лили фальшивые слезы, хватались грязными руками за одежду гостей: от детей тоже пахло тухлой рыбой и лихорадкой. Лишаи и язвы на их телах говорили о том, что две трети несчастных не проживут и года.

Сначала Инда недоумевал, откуда в портовом городе так много людей, почему они не добывают пропитание земледелием или охотой? Дорога в Хстов – город Храма – открыла ему этот секрет: каждый клочок твердой земли, каждый холмик в этом мире был распахан и удобрен, а на многие лиги вокруг городов простирались болота. Море еще худо-бедно кормило людей рыбой, земля была едва ли не роскошью. Насыпные валы и дренажные системы вокруг городов стоили дорого, вокруг каждого поля возвести такие сооружения было невозможно.

На юге болота кишели змеями (которых местные жители охотно употребляли в пищу) и насекомыми, если не ядовитыми, то разносившими лихорадку. Ближе к северу и змей, и насекомых становилось меньше, это было царство водяных крыс и лягушек. Из шкурок водяных крыс шили одежду и ели их мясо – целые артели занимались этим промыслом.

Проезд по насыпным дорогам стоил денег, и Инда часто видел, как телеги простолюдинов тянутся рядом с насыпью вдоль дренажных канав – по настилам из хвороста, перекрывающим топкие места.

Город Храма стоял на восьми холмах и возвышался над болотом сказочными белыми стенами. «Золотые врата» открывались навстречу золоченым каретам, и широкая улица вела богатых путников к главной святыне Исподнего мира – Храму Чудотвора-Спасителя. Но чудотворы въезжали в город без помпы, через восточные (Дертские) ворота, ведущие в кварталы ремесленников и торговцев. Не столько нищета, сколько теснота бросилась в глаза Инде: слепленные из глины и торфа домики налезали друг на дружку, а улицы между ними иногда были не шире двух локтей и более походили на сточные канавы.

И на фоне этого убогого и смрадного уродства белые дворцы знати и островерхие шатры храмов Добра выглядели истинным волшебством.

Промозглый, слякотный мир вечной осени, который видел солнце лишь в дни религиозных праздников, поклонялся солнечным камням – самым драгоценным своим святыням. В дорогих не оправах даже – окладах, с трех сторон окруженные мозаичными полотнами из цветного стекла, бросавшими на стены удивительной красоты отсветы, солнечные камни украшали каждый храм и служили как источником восторга, так и инструментом устрашения. Когда Надзирающим требовалось вызвать в прихожанах религиозный трепет, солнечный камень храма, снабженный нехитрым устройством, известным каждому школьнику Обитаемого мира, тускнел – и паства падала ниц, вымаливая у чудотворов прощение. Искусная роспись стен рисовала страждущим канонические сюжеты о борьбе Добра со Злом и устремляла их взоры в будущее: в вечные муки Кромешной или в солнечный мир Добра.

Тяжелое золото бесстыдно сияло в лучах солнечных камней: нищая, полуголодная паства видела в богатстве Храма лишь выражение любви к чудотворам. Обилие золота не вызывало в них зависти – они считали это красотой. Впрочем, тем, кто редко видит солнце, золото должно казаться красивым.

Лики чудотворов в золотых оправах повеселили Инду: пантеон за пятьсот лет почти не менялся, имена «богов» оставались прежними, менялись лишь портреты – за этим строго следили комиссии Тайничных башен. Не всякий чудотвор удостаивался чести быть изображенным в храме Исподнего мира, но тот, на чей лик обращали свои взоры и любовь прихожане, получал гораздо больше энергии и должен был уметь ее принять. Портрет Инды имелся в трех столичных храмах и еще в двух млчанских городах помельче. Он нарочно зашел полюбоваться одним из них и сперва даже опасался, что кто-нибудь из простолюдинов его узнает, но напрасно – никто не обратил на него внимания.

Да, Храм Добра за пятьсот лет достиг своего расцвета: когда в Исподнем мире еще светило солнце, люди его поклонялись чудотворам не столько за совесть, сколько за страх. Нелегко было на ровном месте создать столь действенный инструмент управления, зато теперь энергия лилась в Верхний мир широкой рекой – люди рождались с любовью к чудотворам и с любовью умирали. Любовь – источник света солнечных камней и движения магнитных. Миллионы, стоящие на коленях перед ликами чудотворов, источали на них свою любовь и надеялись на взаимность.

Резиденция Стоящего Свыше блистала неприличным богатством: знатнейшие аристократы Обитаемого мира по сравнению с главой Единого Храма Добра выглядели жалко. Фонтанам профессора Важана было далеко до фонтанов этого парка: золотые скульптуры в три человеческих роста направляли струи воды в небо, в позолоченных чашах с чистейшей водой плескались осетры и зеркальные карпы, в прозрачных хрустальных ваннах плавали живые золотые рыбки. Открытые площадки в тысячи квадратных локтей обрамлялись затейливо постриженными кустами, большие отдельно стоящие деревья, столь редкие в Исподнем мире, раскидывали ветви над цветниками, но не загораживали панорамы – здесь не нужна была тень. В этой неприкрытой роскоши наравне с красотой было что-то удивительно безвкусное.

Особняк поразил Инду безвкусием еще больше: золото, дорогой шлифованный камень, полированное дерево редких пород, блестящие ткани обивки мебели и мишура гобеленов выпячивали себя напоказ, словно соревновались, кто громче крикнет о богатстве этого дома. Мир, где нет солнца, искал другого блеска…

Покои Стоящего Свыше освещали солнечные камни.

Глава Храма Добра был стар, дрябл и неприятен – за столом. Впрочем, в храме он выглядел значительно лучше и внушал прихожанам трепет. Инда не мог не оценить его ума и хитрости, тонкой дипломатии и воли. Но эта воля подчинялась чудотворам с расчетливой готовностью – Стоящий Свыше не делал ни малейшей попытки расширить собственные права и права своего мира. Этот человек продавал свой мир чудотворам, не чувствуя угрызений совести, – парк, особняк и золотые рыбки в хрустальных ваннах были ценой этой сделки. Да, и конечно – изысканный стол: даже в Обитаемом мире столь роскошные блюда подавали лишь очень богатым людям. А еще меха и шелка, в которых утопало тело Стоящего Свыше.

Вспомнив о главе Храма Добра, Инда невольно подумал, что хитрый «сказочник», называющий себя богом Исподнего мира, смутьян и висельник, шатающийся по двум мирам с котомкой за плечами, оборотень, имеющий возможность обрести реальное могущество, вызывает в нем больше уважения, чем расчетливый старик, добравшийся до вершины власти. Что ж, приятно иметь дело с врагом, которого уважаешь. И удобно иметь в союзниках того, кто не станет торговаться.

Стоящий Свыше выполнит волю чудотворов без трепета, он мудрый политик, его не надо учить.

Так до прихода Крапы Красена думал Инда. Он ошибался.

4 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир

Утро наступило очень быстро, отец только-только лег (на сундуке, постелив на него одну перину): из окна раздался надсадный набатный звон. В деревне тоже звонили в било, если начинался пожар, но тут звон был во много раз громче и несся со всех сторон. И Спаска почему-то сразу догадалась: это не пожар. Это гораздо страшней пожара… Это в город пришел мор.

– Никуда не выходи отсюда, слышишь, кроха? – Отец потряс ее за плечи. – И никому не открывай.

Спаска стояла посреди комнаты в рубахе и босиком, рассеянно кивая. В хрустальном дворце она всегда была рядом с его хозяином, там это имело значение, а здесь? Что может маленькая девочка против кошмаров сущего мира?

Отец ушел даже не надев плаща, она и хотела бы посмотреть ему вслед, но рассвет еще не наступил, а сквозь мелкие цветные стекла в окне можно было разглядеть только смутные силуэты. Зато сквозь него были видны факелы на улицах – очень много факелов.

Комната, казавшаяся такой надежной всего несколько минут назад, вдруг представилась ей западней, ловушкой, и она на всякий случай оделась – в чулки и красные сапожки, во взрослые юбки, которые ей не положено было носить. Накинула на плечи красивый теплый платок и спрятала колдовской камень под рубахой. Обычно она слушалась взрослых, особенно деда, но сейчас словно кто-то шептал ей: беги отсюда! Открывай дверь и беги!

Спаска не побежала, лишь взяла на руки куклу, оставленную под одеялом, и остановилась у окна – взгляд ее легко прошел сквозь мозаичное стекло. Как по вечерам, как будто раздвигая стены хижины, она видела хрустальный дворец, так и теперь словно шла по узкому переулку вслед за отцом, оглядываясь по сторонам. Только было поздно: отец скрылся из виду, он спешил, Спаска же поначалу двигалась медленно и осторожно – ей было страшно. Это потом, освоившись, она поняла, что может увидеть любое место в городе и за его пределами, надо лишь мысленно направить туда взор.

Слово возникло в голове само собой, будто подслушанное где-то, не окрашенное смыслом: паника.

Мышеловка… Надежные еще вчера крепостные стены стали ловушкой, из которой некуда бежать. Но люди все равно бежали: Спаска телом чуяла угрожающую дрожь пола под ногами – люди метались по городским улицам, сливались в ревущие кровожадные толпы или, наоборот, бросались прочь от толпы. И привычка, ставшая чем-то вроде инстинкта, гнала их не вон из города – напротив, заставляла искать еще более надежных крепостных стен – народ валил на Чудоявленскую площадь, ища спасения за воротами лавры.

Факелы, факелы метались по улицам, полуодетые люди тащили за собой детей и толкали тележки со скарбом: тележки ломались и терялись в давке, непотушенные факелы падали под ноги, детей брали на руки, вопли ужаса и воинственные выкрики слились в единый вой толпы, ломившейся в запертые ворота лавры. Спаска видела, как разодетый Наднадзирающий вышел навстречу толпе, надеясь ее остановить, но в него полетели камни, вывернутые из мостовой, – тело его недолго лежало перед воротами, толпа нахлынула на них волной, но в ответ со стен полетели стрелы, арбалетные болты, полились кипящее масло и смола.

Город горел. Ярче всего полыхали постоялые дворы на северном конце, где селили пришлых, – зарево поднималось до самого неба и отражалось от тяжелых зимних туч, и если бы не черный дым, можно было бы подумать, что не на восходе, а на севере занимается рассвет. Видение лишь на миг мелькнуло перед глазами, но Спаска уже знала: город мстит пришлым за принесенную заразу. И спасенное семейство Синих Ворон сейчас мечется в огненном лабиринте, надеясь найти выход из узких проулков и проходов меж деревянных построек постоялых дворов…

На стенах города тоже шел настоящий бой, и стража не могла устоять против разъяренных мстителей: раскаленные ядра летели из пушек в шалаши беженцев, ждущих своей очереди на «спасение», горящие стрелы поджигали укрывшую их солому. И Спаска чуяла: скоро придет очередь Приимного и Гостиного дворов.

Покореженные ворота лавры пали, но толпа, рванувшаяся в подворотню, тут же была отрезана с обеих сторон опустившимися решетками. Кипящая смола лилась на головы и спины, загоралась от факельного огня, в узком проходе обезумевшие люди давили друг друга и топтали упавших на мостовую. А толпа прибывала и прибывала, и не столько мужчины, сколько женщины с детьми отчаянно рвались к спасительным стенам.

Но страшней всего было смотреть на восток: именно от Рыбных ворот в панике бежали люди. Там, в тишине опустевших домов и улиц, бродила старуха в куколе, плюющая в колодцы, и черную шелуху, сыпавшуюся с ее тела, восточный ветер нес прямо на город… Спаска видела ее отчетливо: каждую складку на ее темном плаще. И слышала ее смех – та противно и довольно хихикала, потирая руки. И жутко становилось именно от ее смеха…

Впрочем, старуха была не одна: по темным проулкам, крысами прячась в тени стен, крались людишки, обиравшие брошенные дома.

Ветер… Спаска знала, что ветер не может дуть просто так, сам по себе: его кто-то гонит. Кто и зачем гонит восточный ветер на город?

Там, на площади Речной Заставы у Рыбных ворот, был отец. Спаска едва разглядела его в огне и дыму разложенных прямо на мостовой костров: вся площадь превратилась в огненную яму, приготовленную страшной старухе. Спаска видела людей в огромной топке, раздетых по пояс, потных, перепачканных сажей, кашлявших от дыма, и не догадалась, что костры горят лишь вокруг площади, преграждая путь восточному ветру. Они сжигали мертвецов.

– Да чтоб-в-твою-душу-мать! Взяли!

Спаска ни с чем не перепутала бы голос отца. Еще с той самой первой встречи, когда он появился в деревне. Теперь же, едва услышав его голос, она не только увидела его – она ощутила на лице жар близкого высокого огня, и жалящие прикосновения искр к голым плечам, и пот, заливавший глаза, и едкий дым в лицо.

Но лучше бы ей было не видеть в эту минуту ни его, ни того, что он делал… Отец вдвоем с кем-то раскачивал мертвое тело, сплошь покрытое черной коростой, и тело это было мертвым давно, по меньшей мере несколько дней. Дед говорил Спаске, что нет ничего страшней этой черной коросты – разве что «красная смерть», когда кровь сочится из кожи, из глаз, изо рта, и человек умирает еще до того, как его тело покроется болячками. А еще она хорошо знала: тот, у кого на лице болезнь когда-то оставила свой след, больше никогда не заболеет, и лицо человека, который помогал отцу, было изрыто этими следами. Но у отца никаких пятен на лице не было…

Он держал мертвеца за плечи, а его напарник – за ноги. И оба они были раздеты до пояса, и черная короста прилипала к их рукам… Спаска чувствовала на ладонях склизкую, расползавшуюся кожу мертвеца.

– И-взяли! – гаркнул отец едва ли не весело…

Мертвое тело, качнувшись в последний раз, грузно плюхнулось в самую середину большого костра, выбивая из него снопы искр. Но загораться не спешило: сначала вверх повалил зловонный дым, и Спаска прижала руки ко рту, чтобы его не вдыхать.

Наваждение оборвалось от крика под окном:

– Здесь дверь!

Спаска, словно проснувшись, долго моргала глазами: решетчатое окошко двоилось, и сполох факела за ним, распавшийся на сотню цветных осколков, не складывался в картинку. По мостовой затопало множество сапог, и вслед за первым десяток факелов пронесся мимо окна.

Двойной засов был крепким, а дверь – прочной, и выломать ее оказалось не так-то просто. Из свинцовой оправы вылетела мозаика одного окна, рассыпалась по полу; треснула деревянная рама под ударом железной кирки – Спаска отступила на шаг, с удивлением глядя на синий осколок стекла, впившийся в руку пониже локтя. Она не чувствовала боли, глядя, как на белом рукаве рубахи расползается красное пятно.

И тут же вой и крики забились меж стен узкого переулка: сверху на нападавших плеснули кипятком (пар хлынул в комнату сквозь голую свинцовую решетку окна). По крыше топали сапоги – обитатели и хозяева Гостиного двора не собирались так просто сдаваться. В дверь ломились с тем же остервенением – ступени, к ней ведущие, прикрывал навес из дранки.

Спаска отошла вглубь комнаты, уверенная, что если ее и убьют в этой кутерьме, то только случайно. Но благоразумней будет спрятаться или хотя бы уйти с дороги людей, которые вот-вот вломятся в дом. И дверь уже трещала и шаталась, когда за ней раздался оглушительный хлопок, чем-то похожий на выстрел пушки, и вопли, последовавшие за ним, были ужасны – пробив жидкую дранку, со стены на каменные ступени упал глиняный горшок с кипящим маслом. Толпа всколыхнулась, отпрянула, кто-то выронил факел из рук, и масло вспыхнуло в один миг, разгоняя толпу по сторонам; пламя взметнулось вверх, поджигая легкий навес, облизало разломанную в щепы дверь (и дым пошел в комнату, когда она занялась).

Но люди появились не снаружи, а изнутри: вооруженная стража, бряцая доспехами, едва ли не вмиг заполонила комнату. И все равно опоздала: свинцовая оправа, из которой выбили стекла, с грохотом вылетела на пол, щепками брызнула в стороны разлетевшаяся деревянная рама, и в окно повалили люди.

Спаска, заслышав шум, присела у стены возле очага. Нет, она не боялась ни тех, кто ломился в дом снаружи, ни тех, кто вошел изнутри, просто не хотела стоять у них на дороге.

Она никогда не видела так близко рукопашной схватки. Дым валил от двери, но не уходил в выбитое окно, становясь все гуще и черней. И Спаска подумала, что возле двери стоит вешалка со звериными лапами, а на ней висит новый плащ отца… Почему-то она очень жалела удивительную вешалку.

Прямо ей под ноги упал стражник: его лицо размозжили ударом булыжника с острыми краями, и не было никаких сомнений в том, что он мертв. Спаска лишь поджала ноги и обхватила колени руками, еще теснее приникнув к стене. Не испытывая страха, она осознавала опасность. Впрочем, и противостоять этой опасности не могла.

Кто-то неловко метнул нож, и он со звоном ударился в стену в двух пядях от ее головы: она спрятала лицо в коленях и накрыла голову руками. Не от испуга, нет – так было безопасней. От мертвого стражника пахло кровью, и дым не перебил этого запаха. И как Спаска ни старалась не видеть и не слышать происходящего, тело ее (змеиная кровь!) чувствовало малейшее содрогание пола, стен и самого воздуха. Она телом видела, как все жарче разгорается дверь, как языки пламени лижут спины тех, кого стражники теснят к запертому выходу, и уже не запах – вкус крови и смерти наполняет рот вязкой, тягучей слюной.

Солнечная дорога сама собой расстелилась под ногами, исчезли новенькие красные сапожки, и босые пятки коснулись пыльной, нагретой солнцем земли, рука легла в широкую ладонь хозяина хрустального дворца. В густых зеленых кронах пели птицы (Спаска никогда не слышала таких птиц наяву), дорога, извиваясь, бежала по полю, на краю которого сияли хрустальные шпили…

Нет, она не спала. Она даже знала, сколько примерно прошло времени до той минуты, когда вокруг почти все стихло. Остались шаги, тяжелые шаги людей в сапогах, которые крошили осколки стекла.

– Где дитя? – раздался визгливый голос девицы из трактира, и Спаска не видела, но знала, что она цепко держит за грудки стражника, но ухватить как следует ей мешает кожаная броня. – Здесь оставалась девочка! Где она, я тебя спрашиваю?

Стражник, напуганный ее напором, бормотал что-то в свое оправдание, но ничего толком ответить не мог.

Спаске не хотелось открывать глаза. Она свыклась с запахом крови (вкусом смерти) под ногами, дым ушел в разбитое окно, оставив лишь запах гари, и вешалка со звериными лапами – Спаска знала точно – лежала на полу нетронутая огнем, только отцовский плащ затоптали сапогами. От очага еще тянуло теплом, в комнате же было холодно и сыро, потому что огонь тушили водой.

За окнами давно рассвело. Спаска не стала ничего говорить, просто посмотрела на девицу из своего темного угла. Та выпустила из рук броню стражника и коршуном кинулась в сторону Спаски, отпихнув ногой в мягком башмачке тело убитого.

– Хвала Предвечному… Жива, жива… Не бойся, маленькая, ничего теперь не бойся!

Девица вытащила Спаску на середину комнаты, оглядела с головы до пят, ахнула, увидев кровь на рукаве.

– Ничего, маленькая… Ничего страшного, до свадьбы заживет.

Она орала на стражников, забиравших тела убитых – чтобы пошевеливались, – и на двух парней, пришедших из трактира – чтобы побыстрей заделали выбитое окно, – пока раздевала Спаску и укладывала в постель.

– Вот мы сейчас огонь разведем, – приговаривала девица совсем другим голосом, – приберем, полы тут помоем, куколку отряхнем… Где ж татка-то твой?

Спаска не сразу поняла, что она спрашивает об отце, – никогда еще никто его так не называл. И от этого слова стало почему-то очень тепло и радостно, и губы сами расползлись в улыбке, но Спаска вовремя спохватилась:

– Дядя Змай не отец мне вовсе. Моего татку зовут Ратко, – еле-еле выдавила она.

Сказанное оставило во рту горький вкус. Не потому что пришлось солгать – Спаска легко лгала и легко выдавала ложь за правду, если так было нужно. Девица посмотрела на нее с прищуром и спрятала улыбку – посчитала глупой девочкой, которая не знает правды. А Спаска вспомнила вдруг прилипшую к рукам отца черную коросту и расплакалась.

Отец пришел только вечером, когда давно стемнело, – Спаска даже не услышала его шагов по мокрой мостовой. Впрочем, монотонный шорох дождя приглушал звуки. Дверь была заперта на засов, а девица из трактира, которая просидела со Спаской весь день, как раз ушла к себе за ужином. Засов как назло перекосило, и Спаска продержала отца на крыльце несколько долгих минут.

На нем была чужая одежда, простая, деревенская, а вместо сапог – какие-то тяжелые безобразные башмаки. И сначала Спаска испугалась: у отца настолько покраснели глаза, что она решила, будто это болезнь, ужасная «красная смерть», которой ее пугал дед. Но, присмотревшись, поняла: это от дыма, никакой болезни у отца нет. Пока нет. И это страшное «пока» толкнуло Спаску вперед, как будто слезы и объятья могли что-то изменить. Отец подхватил ее на руки с улыбкой и подбросил до потолка.

– Привет, кроха. А ты чего ревешь? Тебя тут обижали?

Она мотала головой и не могла вымолвить ни слова. Ну как, как объяснить, что она видела черную коросту, прилипшую к его ладоням, чувствовала жар огня на его лице, знала, что́ ему пришлось делать в эту страшную ночь? Отец сел за стол, а Спаска обеими руками вцепилась в его шею и поливала слезами грубую серую рубаху, пахшую дымом и чужим потом. Он же растерянно гладил ее по голове и бормотал:

– Да что ты, кроха, что случилось?

– Как ты мог! – На пороге остановилась девица из трактира. – Как ты мог оставить девочку одну! Только Предвечный знает, что ей пришлось пережить! Чем ты думал?

Спаска замотала головой – ей вовсе не хотелось, чтобы отец чувствовал себя виноватым.

– Когда я пришла, она сидела между двух покойников, сапожками в крови! Здесь был настоящий бой! Здесь все горело!

– То-то я чую – вроде гарью пахнет… – пробормотал отец.

– А выбитого окна ты не заметил? – злобно продолжала девица. – И теперь ты спрашиваешь ребенка, что случилось?

– Нет, нет! – вскрикнула Спаска, расплакавшись с новой силой.

– Нет, маленькая, нет… – ласково ответила девица и, подойдя, погладила ее по голове. – Дитя боится, что ты заразился и теперь умрешь.

– Да нет же, кроха… Я уже болел оспой, мне ничего не грозит, честное слово… – Отец смутился и растерялся еще сильней.

Он не лгал, и Спаска недоумевала: почему же тогда у него на лице нет никаких пятен? Ведь дед ее учил…

И лишь немного успокоившись, она заметила и как сильно отец устал, и насколько проголодался, и что тело его горит от случайных ожогов, а дым разъел не только глаза, но и все внутри, и теперь ему больно и тяжело дышать. Спаска благоразумно слезла с его коленей и села рядом, лишь кончиком пальца касаясь его рубахи, – это почему-то успокаивало ее, давало уверенность в том, что отец сидит рядом с ней наяву, а не в грезах.

Девица, все еще сердитая, разложила на столе ужин: рассыпчатую перловку со сливочным маслом, целого жареного цыпленка, большую пышную ватрушку с творогом, печеные яблоки и поставила кринку топленого молока. Спаска не переставала удивляться: в городе каждый день и не по одному разу ели так, как в деревне по праздникам. Сколько же тут должно жить цыплят, если за ужином все будут съедать по штуке?

– Слушай, принеси еще три бутылки вина. Ко мне придут гости, – пробормотал отец, схватившись за ложку.

– Девочке пора спать, – строго сказала девица, – а ты собрался принимать гостей?

– Ну… мы ей разве помешаем? – виновато пожал плечами отец.

– Это нехорошо, что у девочки нет своей комнаты. Твои гости будут ходить туда-сюда, дверьми хлопать. И это не дело – бражничать, когда здесь спит дитя.

Да, вот такие странные порядки были в городе… В деревне все жили в одной комнате, и Ратко, например, вовсе не заботило, спят дети или нет, если он возвращался домой пьяным.

– Я потом что-нибудь придумаю… – Отец смешался еще больше. – А сегодня… меня давно ждут.

Он подумал немного, глотая ужин, и, когда девица была уже у двери, крикнул ей вслед:

– Ладно, не нужно вина. Я найду другое место…

Спаска схватила его за локоть и замотала головой:

– Нет, не надо! Мне гости не будут мешать, честно… Не надо, не уходи…

Сначала в дверь постучался богато одетый и очень высокомерный человек. Он приехал верхом (Спаска слышала цокот копыт за дверью), вошел в комнату и, скинув плащ, долго оглядывался по сторонам, словно не догадывался, что его следует повесить на вешалку.

– Нету у меня прислуги, Нравич, нету, – рассмеялся отец в ответ на недоуменный взгляд гостя.

– Да я и не рассчитывал… – пробормотал гость и повесил-таки плащ на вешалку. Плащ у него был очень красивый, со стальным отливом, на собольем меху с оторочкой из горностая.

Гость не торопясь снял перчатки (руки у него были тонкие и белые, холеные), прошел к столу, звеня шпорами, и водрузил на середину бутылку вина.

– Это из подвалов Белого Оленя. Пожаловано всем, кто ночью был на площади Речной Заставы. Можешь не сомневаться – стоит не меньше золотого лота.

– Может, к нему и памятная грамота прилагается? Змаю от Нравуша Волгородского?

– Хочешь, прямо сейчас и нарисую? – рассмеялся гость и уселся за стол. Смеялся он хорошо, искренне, и высокомерие с него тут же слетело.

– Да я не гордый, я выпью. – Отец потянулся к поясу, где должны были быть ножны, но пояса на нем не было. – Дай нож, мой остался где-то у Рыбных ворот.

И когда гость протянул свой нож отцу, сомнений у Спаски не осталось: на лезвии сиял герб рода Белого Оленя – гость оказался не кем-нибудь, а сыном Волгородского князя. Только она представить себе не могла, как тот, словно Ратко, пьет хлебное вино, а потом шумит и буянит. Тогда она еще не знала, что вино может быть не только хлебным.

– Какое милое дитя… – задумчиво сказал высокородный Нравич, пригубив налитое в серебряный кубок вино. – И какой недетский взгляд. Где-то я уже видел эти глаза, Змай…

– Не может быть, – усмехнулся отец.

– Зачем ты сунулся на площадь Речной Заставы? Не боялся, что тебя кто-нибудь узнает?

– Никто же не узнал…

– Ну да. Ты слышал, что теперь болтают на улицах? Будто сам Живущий в двух мирах ночью появился в Волгороде, чтобы преградить дорогу заразе.

– А я-то тут при чем? – невозмутимо улыбнулся отец.

– У него была особая примета – отсутствие следов оспы на лице. А еще он появился и исчез, поминай как звали! Тебя ищут храмовники.

– Они давно меня ищут.

– Давно они ищут Змая, а теперь им нужен тот, кто дал повод для слухов о Живущем в двух мирах. Сегодняшняя ночь не прибавит авторитета Храму в Волгороде, зато Живущий в двух мирах как никогда любим толпой…

– Ничем не могу помочь Храму, – пожал плечами отец. – Я же не виноват, что белокрылые чудотворы не спустились ночью в Волгород, чтобы защитить его от заразы. А может, Надзирающим стоило опередить Живущего в двух мирах? У них тоже нет следов оспы на лице, но они ею не болеют. И я даже знаю секрет: коровья оспа. Одно маленькое пятнышко на руке – как и у чудотворов. Вот такое, гляди!

Отец закатал рукав и показал крохотную ямку чуть выше локтя.

– Ладно, ладно… – махнул рукой гость. – Я уже слышал про коровью оспу. Так куда ты исчез? Когда люди князя прибыли к Рыбным Воротам, тебя уже не было.

– Я пошел посмотреть, как мертвецы попали на площадь Речной Заставы.

– Как-как… Их через ворота перебросили, разумеется…

– Да ну? Вот так раскачали и перебросили? Ты через стол попробуй мертвое тело перебросить, – поморщился отец, и Спаска вспомнила прикосновение склизкой кожи мертвеца к ладоням.

– Баллистой. Или камнеметом.

– На глазах стражи? Или твоя стража дрыхла без задних ног? Сомневаюсь. Они боятся заразы не меньше, чем все остальные в городе, глядят в оба – чтобы через стены пришлые не лезли. Но я тебе скажу больше. Когда мост стоял на месте, это было возможно. А сейчас – нет. Баллисту надо было бы поставить вплотную к стене, там три локтя до обрыва.

– Ты хочешь сказать…

– Да, именно это я и хочу сказать: мертвецов пронесли внутрь.

– Городскую стену охраняет предатель? – гость даже приподнялся, едва не расплескав вино.

– Это не самое страшное. И не самое важное. Все уверены, что мертвецов подбросили в город те, кого сюда не пустили. Получается, или в городе у них был свой человек, или они кого-то подкупили. Но, может, проще было подкупить стражу и войти в город? Вообще-то все, у кого есть деньги, уже давно в город вошли. И у кого родственники из стражи – тоже, можешь не сомневаться. Радует, что таких не много.

– Значит, это дело рук колдунов! – Гость ударил по столу открытой ладонью – звякнула посуда и едва не опрокинулась бутылка вина.

– И так подумает каждый… – ответил отец. – Только зачем это колдунам?

– Как зачем? Чтобы их боялись…

– Да ну? А зачем колдунам нужно, чтобы их боялись? Может, им от этого легче жить станет? И ты прекрасно знаешь, кому нужно, чтобы люди боялись колдунов, – Храму. Вот увидишь, завтра все забудут про Живущего в двух мирах и заговорят о Чернокнижнике, который наслал мор на Млчану. Заметь, никто из храмовников оспой не заболеет.

– Да… Очень похоже на правду… – пробормотал высокородный гость. – Чернокнижник, похоже, предвидел это заранее?

И Спаска хотела промолчать или потом поговорить с отцом, но не удержалась:

– Нет. Это не храмовники. Это нужно болоту…

Отец взглянул на нее с удивлением, но вовсе не рассердился. А вот лицо гостя искривилось, он хотел что-то сказать, но отец не позволил:

– Помолчи, Нравич… Кроха, почему болоту?

– Оно позвало Гневуша. Я слышала, как оно зовет. И Гневуш умер. Старуха плюнула в колодец. Я говорила, чтобы ее не пускали. И здесь тоже была старуха в куколе – она смеялась.

– Змай, давай сейчас не будем слушать детский лепет, – недовольно сказал гость.

– Это не детский лепет, – ответил отец. – А тебя слушать никто не заставляет. Кроха, где ты видела старуху, которая смеялась?

– У Рыбных ворот. Где ты сжигал мертвецов. Она ходила рядом, где не было огня. Там еще были воры, но они не с ней, они просто.

– Откуда ты знаешь, что я сжигал мертвецов?

– Я видела.

– Что еще ты видела?

– Как убили Надзирающего у ворот в лавру. Как Синие Вороны убегали. Как из пушек стреляли. Я разное видела.

Отец хотел спросить что-то еще, но тут раздался тихий и настойчивый стук в дверь.

– Не заперто. – Отец поднялся. Встречая сына Нравуша Волгородского, он не вставал…

Дверь приоткрылась, и через порог шагнул невысокий человек в одежде простого горожанина. И трудно было сказать, сколько ему лет, – сначала он показался Спаске очень молодым, но потом она увидела, что он, наверное, старше Ратко.

– Здорово, Свитко. – Отец шагнул навстречу гостю.

Тот откинул капюшон, встряхнул шевелюрой и улыбнулся – словно солнце заглянуло в полутемную комнату. А на его скулах с еле заметными ямками от оспы пятнами проступал чахоточный румянец.

– Уф, Змай… Нашел бричку. Цены они сегодня ломят!

– А ты думал! Завтра на Хстовском тракте не протолкнуться будет.

Гость снял насквозь промокший суконный плащ и огляделся. Высокородный Нравич его нисколько не смутил, но, встретившись глазами со Спаской, он почему-то отступил на шаг, и улыбка его на секунду погасла.

– Садись, – сказал отец. – Ты едва не опоздал выпить вина из подвалов Белого Оленя.

– Признаться, я думал, что приедет сам Чернокнижник… – смерив взглядом Свитко, проворчал Нравич.

– Милуш не болел оспой, для него это было бы слишком опасное путешествие. – Свитко улыбнулся Нравичу, и перед его улыбкой не устоял бы и сам Государь.

Спаска знала о хозяине замка Сизого Нетопыря, Милуше Чернокнижнике, – самом знатном колдуне Млчаны. О нем ей рассказывал дед. В замке Чернокнижника пряталось много колдунов. Получалось, что пришедший Свитко – тоже колдун?

– А могу я быть уверенным в том, что вы полномочны вести переговоры такого рода? – Нравич почему-то взглянул на отца, а не на пришедшего гостя.

– Признаться, я остерегся взять в дорогу грамоту, письменно подтверждающую переговоры волгородских князей с оплотом Зла, – рассмеялся Свитко.

– Можешь быть уверенным, – сказал отец и откинулся на спинку стула с кубком в руках, давая понять, что участвовать в переговорах не намерен.

– Хорошо. Попробуем. Мы как раз говорили о том, что в ночном происшествии толпа обвинит Чернокнижника… – с тонкой усмешкой начал Нравич.

– Но в Волгороде, – чуть приподняв кубок, кивнул ему колдун, продолжая улыбаться.

– Да. И если зараза распространится в Волгороде, замок Сизого Нетопыря толпа сровняет с землей. Против пяти-шести тысяч мужчин, пусть и плохо вооруженных, замок не устоит.

– Не устоит. – Спаске показалось, что Свитко сказал это с каким-то особенным нажимом. – Но в этом случае ни Волгород, ни Хстов, ни Выморочные земли – солнца не получит никто. Этого ли хочет Волгород?

– Ни из Хстова, ни тем более с Выморочных земель замок помощи не получит… И Волгород мог бы рассчитывать на что-то более конкретное, чем солнце для всех.

– Милуш не торгует солнцем.

– Торговать солнцем – слишком размытое понятие. Я бы предпочел, чтобы размер помощи Волгорода был измерен в золотых лотах.

Спаска не очень хорошо понимала суть их разговора и удивлялась только: они вовсе не становились пьяными, хотя выпили бутылку целиком и начали следующую. Она решила, что Ратко покупает дешевое плохое вино, а отцу подарили дорогое и хорошее, от которого люди не пьянеют.

Отец вскоре уложил Спаску спать, и она на удивление быстро уснула, хотя и собиралась, как прошлой ночью, смотреть на него сквозь прикрытые веки.

19 мая 427 года от н.э.с. Утро

Крапа Красен пришел точно в назначенное время. Инда не был с ним знаком, пять лет назад в Исподнем мире его сопровождали кураторы Лиццы – чудотворы из Афрана. Это был крепкий, ширококостный человек среднего роста, с волевым квадратным лицом и внимательным взглядом. Инде он показался прямым, бескомпромиссным и поначалу понравился – с такими людьми хорошо работать. Дворецкий проводил Красена в столовую, Инда велел подать еще кофе, и они вдвоем уютно расположились в креслах перед картой Исподнего мира на стене.

– Что вы хотите от меня услышать? – спросил Красен, приподняв кофейную чашечку, но глядя при этом на карту.

– Как можно больше.

– Я могу говорить весь день и всю ночь.

– Значит, я буду слушать вас весь день и всю ночь, – кивнул Инда. – Я бы хотел знать о Млчане столько же, сколько знаете вы. А лучше – еще больше.

– Я слышал, ваша цель – один-единственный человек…

– Не только. Если вам не сообщили, я консультант тригинтумвирата. Я аналитик, доктор прикладного мистицизма, кроме людей меня интересуют проблемы энергообмена.

– Тогда мне в самом деле придется говорить весь день и всю ночь! – рассмеялся Красен и наконец отхлебнул кофе.

– Только учтите: мне надо знать правду. – Инда посмотрел на собеседника, и тот перестал смеяться.

Попал… Вот так, с первого пробного выстрела – попал. А ведь хотел всего лишь проверить… Инда был доволен собой.

– Правду? – Красен задумался. – В последнее время мне казалось, что правда никому не нужна. Мне казалось, Афран прячет голову в песок и не желает слышать ничего, кроме бойких сводок о том, как все удачно складывается и какие мы, чудотворы, умные и хитрые парни.

– Это не так. Афран не хочет лишь огласки, поэтому я здесь, слушаю вас, а не читаю ваши отчеты, сидя за тридевять земель.

– Что ж, я рад. С чего начать?

– Начните с начала.

– Нет, пожалуй, с самого начала я рассказывать не стану. – Красен поднялся и поставил кофе на столик. – Я начну с падения Цитадели.

Он достал из нагрудного кармана карандаш и показал на карте черную точку:

– Вот здесь она стояла – Черная крепость. Очень близко отсюда, можно было бы увидеть ее в окно. На этом месте на поверхность выходят скальные породы, поэтому расположение города не случайно. Эта же плита выходит на поверхность на месте Волгорода, старейшего города Млчаны. В полулиге от крепости лежит Змеючий гребень, бывшие каменоломни Цитадели. По поверьям, именно туда упал восьмиглавый змей, убивший Чудотвора-Спасителя.

– Если не ошибаюсь, именно там находится наш новый портал?

– Не новый. Один из самых старых порталов, который долгое время был закрыт. Я вернусь к этому. Цитадель основал Вереско Хстовский из рода Белой Совы в сорок девятом году до начала эры Света. Не только он – многие знатные семейства вложили деньги в земли Цитадели. За несколько лет сложился мощный анклав, с сильной армией, артиллерией, охраняемыми границами. Цитадель платила подати Хстову, ее жители считались подданными Государя, но во всем остальном она имела полную автономию, а именно – не пускала на свои земли храмовников. И, конечно, колдуны со всей Млчаны текли на ее земли рекой. В те времена еще не были заметны климатические изменения, Цитадель принимала колдунов без особенной выгоды для себя.

– Вы говорите так, словно гордитесь ею… – пробормотал Инда.

– Мне нечем гордиться, я не принимал участие ни в ее строительстве, ни в политическом обустройстве, ни в последующей защите. Но падение Цитадели, к которому мы стремились триста лет, ударило по нам сильней, чем ожидалось. Это одна из наших фатальных ошибок.

– Фатальных? – переспросил Инда и поднял голову.

– Именно. И наши жалкие попытки ее исправить лишь усугубляют положение дел.

Инда кивнул. Хорошо, что к нему прислали этого человека. Который не боится говорить советнику из Афрана то, что думает. Фатальных ошибок было много, Инда не удивился еще одной – гораздо больше его поразила прямота Красена.

– Продолжайте.

– Конечно, от Цитадели исходила угроза и Храму, и нашему проекту в Исподнем мире. Университет, колдуны-ученые – по образу и подобию нас, чудотворов-ученых. Их знания в области энергообмена приближались к нашим, а в агрономии и обгоняли. Земли Цитадели давали в полтора раза бо́льшие урожаи, чем прочие земли Млчаны, хотя находились северней. По сравнению с соседними Волгородскими землями – и в два раза. Ее территории расширились до нынешних границ – здесь они обозначены. – Красен показал границу карандашом. – Это была особая культура, сплоченная культом колдунов, силы и знаний, очень воинственная. Мальчикам в колыбель клали оружие, каждый мужчина был воином, каждый колдун – образованным человеком. Не просто грамотным – именно образованным.

– Вы рисуете прямо-таки утопию… – усмехнулся Инда.

– Нет, до утопии им было далеко. В основном Цитадель разоряли войны; чтобы удержать границы, нужно было кормить большую армию. Университет, который возглавляли колдуны, делил власть с родом Белой Совы, и далеко не всегда они могли договориться. Торговля была затруднена, Цитадель не имела выхода к внешним границам Млчаны. Купцы боялись тех мест, боялись колдунов – ехали туда единицы, и Храм не одобрял этой торговли. В общем, это была злая, умная и вовсе не богатая страна. Да еще и склонная к расширению территорий. Кость в горле Храма.

– И что же? Мы ее уничтожили?

– Да, это была наша идея. Цитадель убила чума. Волей судьбы распространилась именно легочная форма, если вам это о чем-то говорит.

– Я не силен в эпидемиологии…

– Зараза идет по воздуху, заражение почти неизбежно, смерть наступает через три-четыре дня после начала болезни, выживают единицы. Больше пяти тысяч колдунов погибло в городе, и еще около тысячи на прилегающих землях. Я не считаю других жителей, нас они не интересуют. Под корень был уничтожен род Белой Совы, об этом позаботились специально. Земли рода получил Храм, теперь их зовут Выморочными. Эпидемия спровоцировала пожары, сгорела ценнейшая библиотека Исподнего мира. Тогда и закрылся портал на Змеючьем гребне – из-за заразы.

– И в чем фатальность совершенной ошибки? – Инда улыбнулся – он прекрасно знал ответ.

– Это подорвало генофонд колдунов и уничтожило преемственность их традиций. Вспомните историю Северского государства, чума в Цитадели началась одиннадцатого сентября двести семьдесят третьего года.

Да, историю Северского государства Инда знал неплохо: в начале четвертого столетия, когда не каждая семья могла платить за свет солнечных камней, призраки уносили множество жизней.

– Опытный колдун никогда не пойдет к глупому духу… – продолжил Красен. – Он найдет мрачуна, доброго духа, от которого получит энергию легко и без риска. Колдун-отец научит колдуна-сына отличать добрых духов от глупых или злых. Только тот, кто ничему не учился, кто случайно открыл в себе способности выходить в межмирье, шатаются по нашему миру и пьют энергию мирных обывателей. Храм, расправляясь с колдуном, превращал его сыновей в монстров.

– Это не фатально. И проблему с призраками мы решили, если я ничего не путаю…

– Но умерших колдунов было не вернуть. И отток энергии в Исподний мир не восстановить.

Инда почувствовал, что бледнеет. То, что происходит за сводом, не самое страшное.

– Говорите, – сказал он хрипло. – Говорите, говорите! Я вызвал вас для того, чтобы это услышать!

– Никакой сброс энергии не поможет Исподнему миру. Никакие праздники колдунов не дадут ему достаточно силы. Это снежный ком, он вот-вот покатится с горы. Запросите статистику, Храм ведет учет рождений и смертей. Девочки начинают рожать в двенадцать лет, когда не в состоянии выносить полноценное дитя. Их дети мрут как мухи. А к двадцати пяти матери умирают от непрерывных родов, иногда вообще не оставив живого потомства. Двое детей в семье, доживших до детородного возраста, – редкость. И колдуны не исключение. Эпидемии и голодные зимы выкашивают целые деревни. Скоро некому будет любить чудотворов! И это только один фактор. А есть еще один: люди больны. Они не в состоянии отдавать столько энергии, сколько здоровые. Чем истовей туберкулезник просит чудотворов о помощи, тем ближе его конец! И это еще не все. Люди ищут других богов…

5 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир

На следующее утро отец успел уйти и вернуться до того, как Спаска проснулась. Он снова был одет в хорошую одежду и принес ей плащ – серебристо-серого цвета, из вощеной материи, с легким и мягким мехом внутри. Наверное, такие плащи носили только царевны…

На завтрак они с отцом ели сырники со сметаной – бледно-желтой и тягучей, – и Спаска снова удивлялась: ну откуда же в городе так много молока? В деревне из козьего молока варили сыр – но только летом, когда молока хватало. Иногда делали и творог, но слишком мало, чтобы печь сырники. Тогда она не задумывалась, что за еду платят деньги, – в деревне покупали в основном крупы, муку, материю и одежду.

Спаска еще не привыкла к красным сапожкам, чулкам и юбкам, а тем более – к плащу и, когда они вышли из дома, все время смотрела то себе на ноги, то на блестящие по́лы плаща и изредка вздыхала.

На улицах было малолюдно, и отец сказал, что все, кто хотел выбраться из города, выехали еще затемно, а остальные сидят по домам. И все равно Спаска чувствовала страх, который висел над городом, сочился из-под дверей и через неплотно прикрытые ставни.

Отец вывел ее к Хстовским воротам, на каретный двор – там их ждал вчерашний улыбчивый гость, колдун Свитко, с лошадью, запряженной в бричку. Когда отец подошел к бричке, лошадь заржала и испуганно шарахнулась в сторону – Свитко еле-еле ее удержал.

– Ну и как мы поедем? – укоризненно спросил колдун.

– С ветерком, – ответил отец, и Свитко рассмеялся, качая головой.

До выезда на тракт отец шел поодаль от лошади, а потом они и в самом деле поехали с ветерком: Свитко, сидевший на облучке, напрасно натягивал вожжи – круглобокая кобыла, привыкшая к тяжелым возам и неспешному шагу, летела вскачь, роняя пену из-под удил. Хорошо, что на тракте никого не было, а завалы разобрали те, кто выехал из Волгорода раньше. Впрочем, проскакав лигу, лошадь поуспокоилась и перешла на рысь, а потом и вовсе потащилась шагом – теперь Свитко никак не мог заставить ее идти живей.

Мимо пустующих застав и постоялых дворов старались проехать побыстрее, на тракте остановились только раз – напоить лошадь, и все равно семь лиг до поворота к замку Сизого Нетопыря одолели лишь к вечеру. К замку через болото вела гать – правда, широкая, бревенчатая, но все равно кобыла шла по ней не так легко, как по насыпному наезженному тракту. Иногда Свитко приходилось слезать с козел и вести лошадь за повод. Глядя на него, Спаска снова удивлялась: чахотка высасывала из колдуна жизнь по капле, он не мог не знать, что жить ему осталось недолго, но все равно улыбался, словно рассыпал радость вокруг себя и заражал этой радостью тех, кто был рядом, – а кашлял в платок.

В дороге было много времени – и смотреть по сторонам, и говорить с отцом. Отец отвечал на все вопросы, но иногда слишком сложно.

– А кто такой Живущий в двух мирах? – спросила Спаска, вспоминая высокородного гостя.

– Я бы сказал, что Живущим в двух мирах называют гипотетическую личность, некоего покровителя Выморочных земель; впрочем, не только их. Это что-то вроде Предвечного, которого поминают всуе к месту и не к месту.

– Спаска, – оглянулся сидевший на козлах Свитко, – Живущий в двух мирах – это защитник тех, кому больше не на что надеяться.

– Да, люди привыкли на кого-нибудь надеяться, вместо того чтобы надеяться на себя, – проворчал отец. – Если Предвечный остается глух к их мольбам, они непременно выдумают себе еще кого-нибудь, кто будет посговорчивей… Например, Живущего в двух мирах.

– Змай, ты неправ. Есть разница между поклонением чудотворам и верой в Живущего в двух мирах.

– Да, для чудотворов разница несомненна… – ответил отец вполне серьезно, но Свитко рассмеялся над его словами – он часто смеялся над словами отца, а отец часто говорил серьезно, когда хотел пошутить.

Часа два ехали по гати в полной темноте, и Свитко уже не садился на козлы, пока вдали не показались огни на стенах высокого замка.

– Ну вот и добрались, – сказал Свитко с облегчением.

– Вот как не пустит меня Милуш… – усмехнулся отец.

С обеих сторон от ворот горели два тусклых фонаря, и в темноте Спаска с трудом разглядела заболоченный ров и поднятый мост.

– Эй! – крикнул отец. – Открывайте!

– Кого там принесла нелегкая? – У ворот зашевелился человек.

– Это я, Змай. Позови хозяина.

Не прошло и десяти минут, как калитка в воротах распахнулась и к краю рва вышел странный и очень высокий человек – в окружении свиты с факелами. Он был одет в блестящий черный плащ с развевавшимися полами и островерхую шапочку с полями. Вид у него был зловещий – Спаска именно так представляла злых волшебников из дедовых сказок. Но еще более зловещим показался ей свет огня, падавший из распахнутой калитки, словно внутри замка все горело.

– Змай, не пущу, – крикнул хозяин замка, еще не переступив через порог. – Свитко пусть проезжает, а тебя не пущу.

– Девочка здорова, – ответил отец.

– Все так говорят. И все так думают. Прости. У меня здесь четыре сотни людей, из них больше половины – колдуны. Не открою.

– Девочка здорова, Милуш! Я тебе клянусь!

– Не надо мне твоих клятв – не пущу.

– Тогда я снесу ворота к едрене матери! Открывай, сказал! За шкуру свою трясешься, что ли? Чернокнижник хренов! Жизнь этой девочки стоит всех твоих колдунов, вместе взятых.

Человек, похожий на злого волшебника, ничего не ответил, а через минуту мост, скрипя цепями, плавно поехал вниз. Отец ступил на мост, едва тот коснулся берега рва.

– Так бы сразу и говорил, – невозмутимо сказал хозяин замка, когда отец подошел к калитке.

– А я так сразу и говорил. Только ты не слушал. – Отец, подвинув хозяина плечом, протиснулся ко входу в замок.

В подворотне, как и у городских стен Волгорода, отделяя замок от моста, зияла огненная яма – это ее зловещий свет пробивался из калитки. Через яму была перекинута широкая и толстая доска, смоченная водой, – от нее валил пар. Лошадь Свитко повел к другим воротам.

Человек, похожий на злого волшебника, бесцеремонно взял Спаску за подбородок и приподнял ее лицо.

– Шесть лет… А смотрит так, будто видит межмирье…

Посреди каменного зала – неуютного и холодного – стоял такой же огромный очаг, как в дедовой избе. Только углей в нем было гораздо больше. И кроме их тусклого света, по стенам было натыкано множество смоляных факелов – поэтому потолок сплошь покрывала жирная сажа. Когда дверь в пустой зал открылась, Спаска увидела, как несколько летучих мышей с писком устремились вверх.

– Вас зовут Чернокнижник? – спросила Спаска.

– Меня зовут Милуш-сын-Талич, – холодно ответил колдун, и сразу стало понятно, что дядей Милушем его называть нельзя. – Значит, внучка Ягуты Серой Крысы и Ивки из Синих Сомов… Неплохо получилось. А мальчик? Я слышал, у Ягуты есть и внук.

Голоса в пустом зале раздавались гулко, от этого Спаске становилось еще неуютней.

– Мальчик умер, – ответил отец. – И… он мог бы стать сильным колдуном, но и только.

– Он мог бы стать очень сильным колдуном… – едко заметил Милуш. – Что в Волгороде?

– Потом поговорим, – пожал плечами отец. – Не здесь.

– Ладно. Детка, подойди сюда. – Чернокнижник подтолкнул Спаску к очагу. – Погляди хорошенько. Что ты видишь кроме углей?

Воздух над очагом дрожал, морщился, но ничего, кроме стены напротив, Спаска не видела.

– Я вижу стену, – ответила она.

– Очень хорошо. Смотри на нее внимательней, не отводи глаза и старайся не смаргивать. А я тебе помогу.

Милуш подошел к странному круглому столику неподалеку от очага и взялся за колотушку. А потом ударил колотушкой по тому, что Спаска сначала приняла за столешницу, – раздался низкий, тягучий звук, который разнесся по залу и забился вокруг многократным эхом. Барабан! Это был барабан, в десять, наверное, раз больше, чем у деда… Его рокот, нарастая, вскоре наполнил все вокруг, гулом отвечали ему стены, и Спаске казалось, что тяжелый воздух бьет ее в спину, толкает, рождает странную дрожь внутри.

Вспыхнули угли в очаге – быстрое синеватое пламя заплясало перед глазами, свиваясь в видения гораздо более яркие, чем грезы о хрустальном дворце.

– Крепость. Я вижу черную крепость.

В грохоте барабана никто не услышал ее слов.

Неприступная твердыня мрачной громадой поднималась над болотами; стены ее из желтого некогда известняка изгрызла сырость, они почернели, осклизли, кое-где покрылись зеленым налетом мха, кое-где слоились и осыпа́лись. Тяжелый подъемный мост был перекинут через ров, который загнил и зарос тиной, продолжая, впрочем, еще надежней защищать крепостные стены: через него нельзя было перебраться ни на лодке, ни вплавь. Насыпной холм просел под тяжестью стен, расплылся, как кусок сырого теста, но башни крепости все равно смотрели далеко за горизонт, направив жерла пушек на подступы к стенам. Кто знает, может быть, стены ее почернели от щедро пролитой на них крови?

Кровь лилась на стены вместе с кипящей смолой, крючья цеплялись за камни бойниц и поднимали приставные лестницы – люди рубили веревки, отталкивали лестницы от стен; топоры проламывали плоские блестящие шлемы – сабли вспарывали животы; стрелы тучами летели из-за стен вниз – арбалетные болты выбивали из стен куски камня. Рухнули тяжелые ворота, толпа хлынула внутрь – с лязгом упала кованая решетка, преграждая толпе путь назад, и смола кипела на лицах и плечах, и горящее масло лилось на плоские шлемы, и стрелы пробивали доспехи навылет, выплескивая кровь из ран на стены. И реял над воротами стяг с белой совой, раскинувшей крылья, – хищная птица словно искала жертву с высоты своего полета.

Хищные птицы питаются мясом – темной ночью белой сове привезли целую телегу человеческого мяса. И равнодушные мясники на куски рубили раздутые трупы, и летела черная смерть за стены города, и шлепками прилипала к брусчатке…

Бой барабана смолк в мгновенье, только эхо осталось витать под потолком – развалины черной крепости пожирало болото, и только тени прошлого бродили меж руин да порастала зеленым лишайником гранитная брусчатка.

– Ты чем думал? – орал отец, все еще перекрикивая гром барабана.

Спаска оглянулась: он держал Чернокнижника за ворот плаща, прижимая к стене. На лице Чернокнижника не было страха – только равнодушие.

– Ты чем думал, я тебя спрашиваю? Даже Ягута такого паскудства не делал! Она же дитя!

– Успокойся. – Чернокнижник брезгливо оттолкнул руку отца. – Можно подумать, я ясновидец. Детка, ты что-то видела?

– Я видела черную крепость, – ответила Спаска. Сердце билось спокойно и ровно.

– Она видела падение Цитадели. Она… – Отец задохнулся.

– То есть не межмирье? Жаль.

– Она видит гораздо дальше, чем просто межмирье. Она… снимает кожу с времен… Ягута никогда при ней не бил в барабан, никогда!

– К сожалению, чтобы принимать энергию добрых духов, надо выходить в межмирье, а не снимать кожу с времен.

– Я умею выходить в межмирье, – тихо сказала Спаска. – Только здесь нельзя… Здесь дверь далеко…

– Что? Ты уже встречалась с добрыми духами? – Милуш подлетел к ней коршуном.

– Да. Мне не надо барабан. Мне надо танцевать. И надо дудочку.

– Дудочку? Дудочку… – Милуш задумался на секунду, а потом схватил Спаску за руку и потащил к двери. – Пошли. Во двор пошли, раз тут дверь далеко.

– Куда? – Отец взял Спаску за другую руку. – Там дождь! Холодина!

– Ничего, обсохнет.

Во дворе шел снег – настоящий белый снег. Он падал на мощенную камнем землю и не таял.

– Факелы! Факелы несите! – командовал Милуш своей свитой. – Я должен все видеть!

Привлеченные шумом и светом факелов, поглядеть на Спаску вышли чуть ли не все обитатели замка – они почему-то не спали. В деревне в это время все спали, кроме деда, Гневуша и Спаски. Только Гневуш не умел выходить в межмирье.

Маленький дворик со всех сторон был окружен лабиринтом построек, люди толпились на галереях и открывали окна, чтобы посмотреть на происходящее.

– А дудочка? – спросила Спаска.

– Дудочки не будет. Но у меня есть кое-что получше.

Чернокнижник поманил пальцем одного из слуг, и тот с нарочитой осторожностью протянул ему махонький сундучок. Такого немыслимого волшебства не было даже в хрустальном дворце! Стоило завести сундучок ключом и открыть крышку, как нежные колокольчики тоненько заиграли тихую мелодию. Спаска разглядывала чудесную вещицу с открытым ртом, едва не забыв, что на ней вместо рубахи для колдовства три взрослые юбки, и чулочки с подвязками, и красные сапожки. Как, наверное, будет красиво, если она станцует во всем этом под волшебную музыку из сундучка…

Никто не учил Спаску танцевать, танец шел откуда-то изнутри, а тут снежинки кружились со всех сторон – и Спаска кружилась вместе с ними. Колокольчики-льдинки вызванивали нежную мелодию, и если болото скрадывало звуки, то здесь, среди камня, каждый звук длился долго, тонко вплетаясь в предыдущие и следующие. И хотя людей было много, все молчали – только факелы потрескивали потихоньку. Спаска знала, что выходит в межмирье не так, как остальные. Ей не надо было долго смотреть перед собой, направляя взгляд вдаль, – она одновременно видела и мир вокруг, и межмирье, и добрых духов по ту сторону границы миров. Она танцевала им, и те с готовностью отдавали свою силу – иногда за время танца Спаска могла принять силу десятка добрых духов. Она безошибочно чуяла свет солнечных камней, с легкостью отличала добрых духов от глупых или злых и вовсе не считала путешествия по их миру опасными. Ей не требовались проводники, хотя дед прикармливал росомаху и двух ворон и Спаске нравилось путешествовать по мирам вместе с ними.

В этот раз ей хотелось танцевать бесконечно – под волшебную музыку, в юбках, развевавшихся в такт ее танцу, с волшебными снежинками на волосах. Но особенно ей хотелось удивить ворчливого Милуша – чтобы отец мог ею гордиться. И она танцевала и танцевала, порхала бабочкой от одного доброго духа к другому, не чувствуя насыщения. Дед считал, что она еще не умеет толком отдавать полученную силу, и только это остановило ее в конце концов: Спаска замерла на минуту, покидая и мир духов, и межмирье, сосредоточилась на том, что окружало ее в действительности: каменные стены, маленький дворик, гранитная брусчатка… А потом поднялась на ноги и закружилась, свивая воздух в маленький вихрь вокруг себя. Снежинки полетели по кругу, все быстрей и быстрей, ветер завыл в ушах, в вихрь вплетались новые и новые струи – Спаска направляла их в небо, чтобы не причинить вреда постройкам. Ветер ревел со всех сторон, гасли факелы, хлопали ставни – в небо, в небо, а не по сторонам! Дед всегда очень сердился, если вихрь у Спаски получался слишком широким. Но она делала это на болоте, а не в маленьком каменном дворике! С треском рухнула галерея, со звоном рассыпалось мозаичное панно над входом в башню. Спаска сплела ветер потуже: в небо, в небо! Ей показалось, что снежинки, которые вихрь поднял с мостовой, звездами легли на небосвод.

Во дворе еще продолжался кавардак – в полной темноте разбирались с упавшей галереей, затыкали подушками окна с сорванными ставнями, кто-то громко ругался из-за разбитых стекол мозаики. Но Спаска слышала удивленный и одобрительный гул вокруг.

Быстро вспыхнули факелы, Спаска стояла посреди дворика – у нее кружилась голова, и она боялась сдвинуться с места. Отец сам подошел к ней, опустился на одно колено и покачал головой.

– Я знал… – выговорил он. – Я знал, что не ошибся.

Чернокнижник хотел накрыть стол в огромном и пустом зале, но отец настоял на ужине в маленькой теплой комнате, которую обычно занимал, бывая в замке. Спаске эта комната маленькой не показалась – в ней стояли две огромные кровати, два сундука, очаг с дымоходом в углу и длиннющий обеденный стол. При этом одна кровать стояла в алькове и отделялась от комнаты бархатным пологом. В комнату можно было войти прямо со двора, поднявшись по крутой лестнице, или из полутемного коридора, который вел в покои Чернокнижника.

А еще отец потребовал няню для Спаски, уверенный в том, что сама она слишком мала, чтобы раздеться и улечься спать. Няня Спаске не понравилась – ее звали баба Пава, и она сразу же начала ворчать на отца, – мол, девочке рано носить юбки, и чулочки недостаточно теплые, и спать ей нужно в отдельной комнате, чтобы не раздеваться на глазах у мужчин. Отец не возражал, только виновато кивал головой.

Сразу четверо слуг накрывали обеденный стол – Спаска даже представить себе не могла такого ужина, в деревне столько блюд на стол не ставили даже по праздникам.

Вскоре явился и Милуш – мрачный и снова чем-то недовольный – и водрузил на стол три пыльные бутылки вина (один из слуг тут же принялся их протирать).

– Сам выбирал. Едва ли не лучшее лиццкое вино.

– Надеешься, я забуду, что ты меня пускать не хотел? – усмехнулся отец.

– Пустил же. Садись. Ужинать давно пора. Тут не до пиров нам, конечно, но бьем скотину почем зря – кормить нечем, – сказал Милуш, наливая вина отцу (слуг он выгнал прочь). – Не знаю, как до весны дотянем. Кругом разбойники брошенные дома обирают, перепьются и сено жгут, дома – на потеху.

– А я много раз говорил, почему в Верхнем мире нет оспы, – проворчал отец.

– Ну и говорил… – ответил Милуш. – А я не верю.

– А вот храмовники верят. И ты мог бы давно испробовать это на себе.

– Змай, у меня не девять жизней, как у некоторых, а единственной я рисковать не намерен. Неужели все мнихи такие смельчаки?

Он подозрительно косился на бабу Паву, словно та мешала ему вести разговор. Впрочем, та, накормив Спаску, немедленно повела ее мыться и спать. Спаска никогда так не мылась – не в бочке, а встав ногами в корыто. Баба Пава поливала ее горячей чистой водой из красивого серебряного ковша. Наверное, так жили настоящие царевны…

Баба Пава ушла только тогда, когда Спаска притворилась спящей.

– Милуш, ну ты же видел это! Сам видел! – сказал отец, когда дверь за бабой Павой закрылась.

– Видел. И что?

– Она на самом деле станет приёмником Вечного Бродяги.

– Змай, Вечный Бродяга – это сказка, а ты – прожектер.

– Это уже не сказка. Я знаю, что говорю.

– Лучше бы ты занимался делом. Хотя сами по себе способности девочки интересны. Ты не знаешь, у нее что, уже была первая луна?

– С ума сошел? Какая луна? Ей шесть лет! – возмутился отец.

– Ну, мало ли… Иногда так бывает. У девочек все так сложно… Я думаю, ее надо забирать из деревни насовсем, Ягута не сможет в полной мере развить ее способности.

– Девочка должна жить с матерью. И… Знаешь, в деревне безопасней, чем здесь.

– Да ну? А что ж ты тогда сюда прибежал? Если в деревне безопасней?

– В деревне гвардейцы бывают раз в три года. И там никто не догадается, что́ это за колдунья. А отсюда сразу поползут слухи и, будь уверен, доберутся не только до Хстова, но и до чудотворов. Кстати, как раз об этом я и хотел тебе сказать. Здесь, а не в зале для пиров. Я узнал, случайно узнал… В твоем замке живет чудотвор.

– Этого не может быть, – отрезал Милуш.

– Еще как может. Я знаю только настоящее его имя – Прата Сребрян. Кстати, на него пока почему-то не возлагают больших надежд. Видимо, какая-нибудь мелкая сошка. Может, кто-то из прислуги, а может, и вовсе из деревенских. Приглядись, кого ты недавно пригрел в замке и кто старается к тебе приблизиться. В общем, они прислали его с дальним прицелом, а это значит, что видят в тебе серьезную угрозу, реальную силу.

– Приятно слышать, но пока никакой реальной силы у меня нет, – едко ответил Милуш. – И я не верю в чудотвора в замке. Неужели ты думаешь, что я не замечу его способностей?

– Милуш, чудотворы очень похожи на колдунов. Они питаются энергией того же рода, что и колдуны, но пользуются ею иначе. Я думаю, чудотвор мог бы научиться и раскручивать ветер, подобно колдуну. Отличить его от колдуна можно только одним способом: он не боится света солнечных камней. Возможно, его не будут любить росомахи, но росомахи и тебя не любят, насколько я знаю.

– Потому что я сам терпеть не могу росомах…

– Как кошек, собак и детей?

– Да. Не надейся, змей я тоже не люблю.

Спаска уснула, думая о чудотворе по имени Прата Сребрян. Он представлялся ей похожим на Надзирающего, которого деревенские сожгли вместе с гвардейцами, – жирненьким и сладкоголосым. Он тайком проник в хрустальный дворец и рассказывал всем о солнечном мире Добра, но хозяин дворца узнал его сразу и убил в красивом поединке. Там не могло быть безобразных смертей.

Она снова проснулась от взгляда: отец с подсвечником в руках стоял возле кровати и смотрел ей в лицо. Он был пьян, сильно пьян, почти как Ратко, когда набирался хлебного вина. Только Ратко вино делало злым и шумным, отец же оставался спокойным.

Он поставил подсвечник на сундук, сел на пол возле ее изголовья и откинулся на стену, запрокинув лицо.

– Ты сегодня видела Цитадель… Ты поняла, что́ ты видела?

– Черную крепость, – ответила Спаска.

Отец зевнул.

– Черную крепость… Если этот мир еще жив, то только потому, что Цитадель простояла триста лет и выдержала больше ста осад… Теперь ее нет. Я был там недавно, каменная росомаха до сих пор стоит на месте. Когда-то старый Вереско Хстовский из рода Белой Совы поставил в центре Цитадели свой дом, и все ждали, что главную площадь города украсит сова, белая сова. Но он назвал ее площадью Росомахи. И сказал, что, пока стоит каменная росомаха, колдуны будут выходить в межмирье и приносить силу добрых духов. Цитадель всегда служила убежищем для колдунов, там и в окрестностях их было больше шести тысяч. Большинство умерло от чумы. Это было в двести семьдесят третьем году. Тогда же сгорело книгохранилище – в Цитадели хранилось много книг, и колдуны в те времена были самыми образованными людьми в Млчане. Милуш хочет свой замок сделать новой Цитаделью. И что ты думаешь? Он ведь этого добьется… И чудотворы не станут ему мешать… Потому что… Потому что…

Отец прислонил голову к кровати и мгновенно заснул. Спаска поднялась и задула свечи – здесь тоже были восковые свечи, очень дорогие, было бы жаль, если бы они сгорели напрасно.

18 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир

Этот парень появился на следующий день после обеда. Отца не было, Спаска играла в куклу, которую ей принесла баба Пава, – удивительная была кукла, с фарфоровым лицом, в парчовом платье, с башмачками на ногах и настоящими волосами. Спаска даже подумала сначала, что это очень маленькая девочка.

Парень вошел, постучав в дверь, и сказал бабе Паве:

– Меня прислал Милуш-сын-Талич.

Он был одет смешно: то ли в плащ, то ли в сарафан, только темный, почти черный, с широкими серыми нарукавниками. Из воротника сарафана-плаща торчала тонкая шея, а из-под нарукавников – узкие, словно девичьи, запястья.

– Здравствуй, детка. – Он зачем-то изобразил на лице строгость. – Меня зовут Славуш-сын-Ивич. Я буду твоим учителем.

И как раз в эту минуту в дверях появился отец.

– Как-как ты сказал? Сын-Ивич? – Он расхохотался.

Парень покраснел, и Спаске показалось, что ему очень хочется сбежать.

– Кроха, этого мальчика зовут Славуш, тут он не соврал. Ивичем ему называться еще рано. Учитель из него тоже пока никакой, хоть он и нацепил на себя мантию. Так что ты его не бойся, он серьезным только прикинулся, а вообще-то он хороший парень.

– Я не боюсь, – ответила Спаска и улыбнулась «учителю», чтобы он перестал смущаться и краснеть.

Он и вправду оказался хорошим парнем, и принес с собой азбуку, чтобы научить Спаску буквам, и был разочарован тем, что буквы она уже знала и прочитала ему всю азбуку вслух на первом же уроке.

– Не расстраивайся так, – сказал ему отец на прощание. – Научи ее лучше азбуке добрых духов. Ягута на языке чудотворов читать не умеет, так что тебе и карты в руки.

С тех пор Славуш приходил каждый день. И учил Спаску не только языку добрых духов, но и чистописанию, и арифметике.

Полмесяца в замке показались ей счастливой грезой. Отец подолгу сидел за письменным столом и что-то писал, баба Пава рассказывала сказки и учила Спаску шить наряды для куклы, Милуш каждый вечер позволял танцевать под музыку из волшебного сундучка и собирать силу добрых духов (только галерей Спаска больше не роняла). В замке было тепло, много хорошей еды, и Спаске не хотелось думать о хрустальном дворце. Только иногда, глядя со стены замка на простершееся вокруг болото – в серой мути тумана, сливавшегося с небом, – она видела хрустальный дворец, сиявший в лучах солнца множеством высоких стройных башенок, и теплая тропинка ложилась под босые ноги, и хозяин дворца за руку вел ее вперед… А если замку угрожала опасность, его хозяину помогал сказочный царевич по имени Славуш.

Иногда Спаска слышала голос болота – оно не любило колдунов, потому что те разгоняли тучи. И Гневуша оно забрало к себе поэтому, и тут шептало что-то соблазнительное, сладкое: «Оступись… Шагни в сторону… Сверни с гати…» Наверное, взрослые колдуны уже знали о его коварстве, потому что не слушались. Только однажды Спаска уловила ответ болоту из-за стен замка. Нет, это были не слова – покорность, готовность служить и… кормить его, ненасытное. Как у старухи в куколе, которую болото прислало в деревню.

И потом, глядя вниз со стены замка, Спаска не могла отделаться от тягостных мыслей о тех, кто готов отдать болоту не только свою жизнь… В такие минуты она возвращалась в комнату, к отцу, потихоньку садилась на пол возле его стула и клала голову ему на колено. В первый раз он удивился, растерялся и спросил:

– Хочешь, я возьму тебя на колени?

Спаска не хотела ему мешать – ведь писать неудобно, если кто-то сидит на коленях, – поэтому покачала головой. И просидела бы она так до самого ужина, но пришла баба Пава и начала ворчать:

– Почему дитя сидит на холодном полу? Куда ты смотришь, недотепа?

– А… разве пол холодный? – повернулся к ней отец – он побаивался бабы Павы, чем очень Спаску удивлял.

– А то теплый!

– Но тут же ковер… – не сдался отец.

– Много тепла от этого ковра! Девочка может застудиться!

Спаска подняла на него глаза – ей очень не хотелось вставать, да и никакого холода она не чувствовала. Тогда отец поднялся, сгреб со своей кровати перины вместе с покрывалом и бросил на пол возле своего стула.

– Так девочка не застудится? – спросил он бабу Паву.

Спаска быстро перебралась на перины, а баба Пава недовольно сложила губы – наверное, ей было обидно, что Спаска сидит с отцом, а не играет с ней в куклу.

Счастливая безоблачная жизнь закончилась однажды ночью. Спаска проснулась словно от толчка: комнату освещали многоцветные сполохи огня – сквозь мозаику окна просвечивал пожар во дворе. Наверное, Спаску и в самом деле разбудил толчок, потому что он повторился – дрогнули толстые стены, с потолка посыпался песок. Отца в комнате не было, но Спаска не испугалась, даже когда услышала грохот, похожий на грозовой. Наверное, это загремели пушки – она видела их на стенах замка.

В комнату, причитая и охая, вбежала баба Пава и тут же принялась вытаскивать из сундука Спаскины вещи.

– Скорей, детонька, скорее… – шептала она себе под нос. – Надевай, милая, чулочки… Вот эти, тепленькие.

– Там пожар? – спросила Спаска.

– Хуже, еще хуже… Сломают ворота, как пить дать, сломают… Всех нас перебьют…

Распахнулась дверь – в комнату, звонко бряцая оружием, зашел Славуш и с порога заявил:

– Никто ворота не сломает. Они еще не совсем сошли с ума.

Может быть, кому-то он бы показался смешным – в кожаной броне, которая была ему сильно велика (от чего шея его казалась еще тоньше), с двумя ножами и топором на поясе, в меховой шапке, задвинутой на затылок. Но Спаска тогда посчитала, что выглядит Славуш как настоящий воин.

– Спаска, меня за тобой прислал Змай. Собирайся скорей.

– Куда? Куда ребенка потащишь? – возмутилась баба Пава.

– Не ваше дело, – ответил Славуш. – Помогите ей одеться.

– В башне надо прятаться, в башне! Туда нескоро доберутся.

– Вот и идите в башню.

Разноцветная мозаика окна со звоном выплеснулась на пол, выгнулась ее свинцовая оправа. Оттуда сразу повалил дым, быстро заполняя комнату.

– Что делают! Что делают! – завыла баба Пава.

– Да это камень из пращи попал, ничего страшного, – пожав плечами, равнодушно сказал Славуш. – У них даже пушек нет, только пращи. И не арбалеты, а луки охотничьи. Мужичье с дубьем… Сказали им, что это Милуш мор наслал, вот они и пришли замок громить.

Спаска оделась быстро, и Славуш велел накинуть на голову капюшон. У дверей она обернулась, оглядывая комнату, и увидела куклу, одиноко сидевшую на сундуке.

– Хочешь взять куклу с собой? – спросил Славуш.

Куклу было жаль, но… она ведь была неживая. Славуш не дождался ответа, подхватил куклу с сундука и сунул Спаске в руки.

Во дворике горело все, что могло гореть, сырое дерево нещадно дымило, вокруг метались люди: кто-то бежал к башне, кто-то к воротам, кто-то лил воду в огонь. Через стену со свистом летели камни и куски горящей смолы. На стенах замка пылали факелы, вокруг пушек толпились мужчины. Спаска попыталась высмотреть среди них отца, но его там не было.

Славуш дернул ее за руку и, как ни странно, повел к лестнице на стену.

– Почему пушки не стреляют? – спросила Спаска.

– У нас всего три пушки. Надо не меньше получаса, чтобы стволы остыли, иначе порох раньше времени загорится. Пригнись, – велел Славуш и потащил Спаску в сторону от ворот, к восточной стороне замка.

А Спаска подумала, что отец ни за что не станет прятаться от летящих через стены камней и горящей смолы. Ей не хотелось уходить от него, но она не посмела противиться Славушу, просто тихо заплакала – от боли и страха. От того, что, может быть, больше никогда не увидит отца…

– Что ты, Спаска? Что ты плачешь? Тебе страшно? – спросил Славуш. – Не бойся, я же рядом. С тобой ничего не случится…

С каждым шагом становилось все темней – с восточной стороны никто к замку подобраться не мог, там к обрывистому склону холма вплотную подступала непроходимая трясина, поэтому на стене было пусто. Но Славуш знал, что делает, и без труда нашел тяжелую деревянную крышку люка, ведущего на узкую лестницу внутри стены.

– Не бойся. Тут темно, но я буду тебя держать. И осторожно – ступеньки очень высокие.

Спаска не боялась темноты – она темноту осязала. Холод стен и ступеней отличался от холода затхлого воздуха. Она могла бы даже сказать, где стена покрыта волглым лишайником, где камень остается чистым и сухим, а где осыпается от сырости.

– Там крысы, – сказала она, тихо всхлипнув.

– Ты боишься крыс? – Славуш покрепче сжал ее руку.

– Нет. Я просто говорю, что там крысы.

Крысы разбежались, когда Славуш пошел по ступеням вниз.

Лестница вела к низкой двери, больше похожей на лаз, снаружи ее прикрывали два огромных валуна, а сразу за ними начиналась трясина. В черной маслянистой воде отражалось зарево пожаров в замке, и от этого ледяной холод болота казался еще холодней. Но Славуш без трепета шагнул в воду.

– Не бойся, здесь не глубоко, даже ноги не промочим.

И в самом деле – под тоненькой пленкой воды прятались деревянные мостки, не широкие, но вполне надежные. Правда, шли по ним недолго – лишь миновали топкое место.

– Темно-то как… – проворчал Славуш, остановившись на краю мостков. – Вешек не видно.

– А куда нам надо? – спросила Спаска.

– Сначала на восток, а потом к северу, на Лысую горку. Там есть землянки, можно прожить несколько дней.

Нет, вешек Спаска тоже не видела, но чувствовала дрожь болота и могла безошибочно сказать, где твердая тропа, а где опасная топь.

– Пойдем. Я знаю, как идти, – сказала она и потянула Славуша вперед.

В темноте голос болота слышался особенно отчетливо: оно радовалось новым жертвам, и в замке, и на подступах к его стенам. Ему было все равно, кто победит.

21 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир

Три дня в сырой землянке тянулись бесконечно долго. Славуш совсем не умел рубить дрова, и то, что ему удавалось раздобыть за несколько часов, сгорало за четверть часа, не прибавляя тепла, но наполняя землянку дымом. Спаска не жаловалась, грызла сладкую репку и вяленые рыбные балыки, прихваченные Славушем из замка, и пила дождевую воду. В деревне к концу зимы и вяленая рыба была роскошью… Без бабы Павы кукла ее не занимала, сидела в углу на пустом топчане и смотрела на Спаску круглыми глазами. Гораздо больше Спаске нравилось, когда Славуш учил ее арифметике или читал сказки из книги, очень старой, еще напечатанной на бумаге. Но Славуш упорно спускался с Лысой горки в лесок и добывал топливо для круглой чугунной печки, не державшей тепла. Спаска пробовала сама читать сказки, но окошки, затянутые пузырем, были под самым потолком и давали очень мало света, а мелкие, едва заметные буквы на пожелтевшей бумаге разбирать было трудно.

Выходить наружу Спаска не любила. Лысая горка – широкий пологий холм – лежала у подножья Змеючьего гребня: черные скалы, кое-где поросшие лесом, поднимались над болотами и должны были манить сухой травой, крепкими деревьями, цеплявшимися за камни, густым кустарником, какой не часто встретишь даже в лесу. Но Спаске мерещились стоны среди гулких камней, и бродили по Змеючьему гребню тени, особенно заметные в дождливые сумерки, а в глубоких впадинах, поросших сырым почерневшим папоротником, дремало нечто… Дремало и дышало ядовитым смрадом, кишело крысами и плевалось блохами.

– Славуш, а почему ты не рубишь дрова наверху? Там ведь суше… – как-то раз спросила Спаска.

– На Змеючий гребень ходить нельзя.

– Почему?

– Там… В общем, это нехорошее место, туда никто не ходит. Туда нельзя ходить. – Он с особенным нажимом сказал «нельзя».

И Спаска поверила. Туда нельзя ходить, чтобы не разбудить спящее нечто…

Отец пришел на закате третьего дня – без плаща, с мокрыми ногами. От него пахло гарью, красные глаза слезились, и лицо было обожженным и чуть припухшим.

– Сын-Ивич, какого злого духа тут такая холодина? – начал отец с порога. Теперь он называл Славуша не иначе как «сын-Ивич», с особенной издевкой добавляя это «сын». – И где я буду сушить сапоги?

– Змай, все сырое кругом… Нечем топить, – виновато ответил Славуш.

Отец вздохнул со стоном и сказал только:

– Давай топор.

Через час в чугунной печке, обложенной камнями, гудел огонь, на камнях сушились куски отжатого торфа, сапоги, безрукавка и рубаха отца, а в котелке кипела похлебка из солонины с пшеном.

Спаска хотела сесть к его ногам, как в замке, но пол был земляным: грязным и холодным. И на колени к отцу она тоже не садилась – потому что он устал, она чувствовала его усталость. Поэтому просто пристроилась рядом на табуретке и вложила свою руку в его ладонь.

– Что в замке? – спросил Славуш, все еще смущенный.

– Не знаю. Пожары потушили, конечно.

– А осада?

– Не осада и была. Вчера на закате разбежались по домам – замерзли, устали, проголодались.

– А чего ты только сейчас пришел?

– Порядок в замке наводили.

Он лгал – Спаска всегда легко чувствовала ложь. И если отец пришел из замка, то почему без плаща?

– Так что, можно возвращаться?

– Пока рано, – пожал плечами отец. – Заразу они принесли… Опять, как в Волгороде. И теперь я совсем ничего не понимаю. Убивать колдунов никому не выгодно, никому. Одно дело деньги у Милуша вымогать, и совсем другое – сразу три сотни колдунов погубить почем зря…

– Это болото, – сказала Спаска тихо.

– Болото, говоришь? И чего же этому болоту надо? – спросил отец.

– Оно хочет жить, – ответила Спаска. – Оно не хочет солнца. Оно питается людьми. Ему нравится, когда люди умирают.

– Вот как? И что же, это болото перекинуло мертвецов через стену? У него же рук нет…

– Нет, – кивнула Спаска. – Оно шепчет. И его слушаются. Старуху оно прислало к нам в деревню. И тут кого-то послало. Я слышала, как кто-то ему отвечал.

Отец замолчал – задумался.

– Так значит, Спаске в замок пока нельзя? – спросил Славуш.

– Да и тебе я бы пока возвращаться не советовал, – ответил отец.

– Мне можно… – тихо сказал Славуш. – Я болел оспой. В детстве.

– Да? А чего следов не осталось?

– Я не знаю. Я совсем маленький был, не помню. У тебя тоже следов не осталось.

Славуш не любил говорить о детстве – его родители умерли не так давно, поэтому Милуш и забрал его в замок, сделал своим учеником. Отец говорил, что род Славуша не менее знатен, чем род Сизого Нетопыря, а его отец был едва ли не самым образованным колдуном в Млчане.

19 мая 427 года от н.э.с. Утро

– Других богов? – Инда насторожился. – Уж не на Змея ли о восьми головах Исподний мир хочет променять добрых чудотворов?

– Нет. Змей был и остается пугалом Исподнего мира. Это в Славлене все газеты напечатали его фотографии, а там, на болотах, его видели только трое гвардейцев, которым не поверил даже их капитан. Ну и сам Чернокнижник, конечно…

– Кто такой Чернокнижник? – тут же переспросил Инда.

– Милуш Чернокнижник из рода Сизого Нетопыря. Самый знатный колдун Млчаны. Его отец выстроил замок на Выморочных землях, в двух лигах от развалин Цитадели. Выморочные земли, как я говорил, принадлежат Храму, это огромная территория, но Храм больше теряет на этих землях, чем собирает доходов. Деревеньки, разбросанные среди болот, живут добычей бурой руды, очень бедной, кстати. Ну еще промысел нутрий – это из существенного. Ягоды, грибы. Немного меда – лесов почти нет. Из живности держат в основном коз и птицу. Торговать ездят в Волгород. Раз в три года Храм пробует собрать оттуда подати, но жители так крепко держатся за свою брюкву и свое сено, что частенько объединяются несколькими деревнями против гвардейцев. В общем, сценарий известный: сбор податей больше похож на разбой. Храму нет от этих земель никакого проку. Кое-что он успел всучить Волгороду, что-то подарил Государю, так что у рода Сизого Нетопыря не возникло проблем при покупке земли. Чернокнижник мечтает о возрождении Цитадели, и мы ему не мешаем.

– Исправляем фатальную ошибку? – улыбнулся Инда.

– В некотором роде. Замок небольшой, земли у Чернокнижника тоже не много, но он привечает колдунов на своей земле, и мы до недавнего времени были уверены, что Храм выполнит наше требование не трогать Чернокнижника. Но об этом я бы рассказал чуть позже. Вы, наверное, знаете, что в замок внедрен наш агент, Прата Сребрян?

– Мне знакомо это имя, но я не знал, что это внедренный агент. Меня удивило в открытую произнесенное имя…

– Во-первых, это не настоящее его имя. А во-вторых, у Исподнего мира нет и не может быть шпионов здесь.

Инда усмехнулся про себя: маленькая зеленая ящерка может попасть в любое помещение Тайничной башни.

– Продолжайте. Вы начинали говорить о богах.

– Да. Именно о богах. Примерно два месяца назад Прате Сребряну стало известно о секте болотников. Из всех известных нам сект на территории Млчаны она одна из самых многочисленных. И самых… кровожадных. Кровожадность нас не удивила – вызывает вопросы число болотников. Как правило, секта держится на личности лидера, проповедника. У болотников нет проповедника, нет объединяющего центра. Они объединены в общины, но община вторична – первично то, что Прата назвал «зовом болота». Я не верю ни в какой зов и довольно неплохо представляю себе механизм создания секты. Или мы имеем дело с силой, которая не уступает нам в мастерстве мистических практик, или…

– Продолжайте, – кисло улыбнулся Инда. В оборотня он уже поверил, осталось поверить в зов болота…

– Или мы упустили из виду большую и кропотливую работу храмовников, – закончил Красен.

Инда выдохнул с облегчением.

– Болотники приносят жертвы болоту, и наиболее ценной жертвой является колдун. Якобы колдуны вредят болоту, потому что несут в мир солнце. Это какой-то безумный культ смерти, бессмысленная жестокость. Чем больше смертей, тем лучше! Поэтому они и объединяются в общины – так у них больше возможностей убивать. Даже храмовники не убивают колдунов…

– Так может, это просто разбойники? – усмехнулся Инда.

– Нет. Они убивают бескорыстно. И не из удовольствия убивать. Они выполняют священную миссию. Я так и не смог понять, кому это нужно, кто получает выгоду от этих бессмысленных смертей. Секта тайная, о ней не ходит даже слухов – всем злодеяниям в Исподнем мире всегда есть объяснение: колдуны, слуги абсолютного зла, воруют детей, травят скот, насылают дожди и эпидемии. Колдуны же по привычке считают виноватыми храмовников.

Инда вдруг подумал о трещине, ползущей под свод… Воспоминание было ярким, ворвалось в разговор грохотом ветра Внерубежья и испариной на лице от горячего ядовитого тумана над расплавленным камнем. И шорохом дождя по капюшону: «Я иду». Тогда, стоя на тонкой корке из камня, прикрывшего лаву, Инда не чувствовал страха – разве что трепет перед мощью неживой природы. А тут ощутил ужас: пересохло во рту, кровь отлила от лица, похолодели руки и ноги.

– Что с вами, Хладан? – тут же спросил Красен. – Неужели я напугал вас своими рассказами?

Ну да, он же дипломат… Он должен видеть малейшее изменение на лице собеседника.

– Нет. Я случайно вспомнил свой давешний сон. Мне редко снятся кошмары, но иногда это случается.

– Мне часто снятся кошмары. Это издержки моей службы. Оставим болотников в покое. Возможно, больше вас заинтересует Живущий в двух мирах, которого чтят на севере Млчаны – в Волгороде и на Выморочных землях.

Инда навострил уши, в глубине души жалея, что не смог как следует подумать о том, почему вдруг испугался.

– Да, это и в самом деле интересно.

– На Выморочных землях за сто пятьдесят лет культ Предвечного так и не прижился – вместе со сборщиками податей Храм посылает в деревни проповедников, но что может сделать одна проповедь раз в три года? Представьте себе: гвардейцы грабят дома, а Надзирающий в это время рассказывает о добрых чудотворах… Фокусы с солнечными камнями там не работают, и лично я не поеду показывать чудеса в деревеньку из десяти дворов, где мне запросто топором проломят голову. Все население Выморочных земель меньше, чем один-единственный Волгород, так что нам незачем ломать там копья. Нет, в существование Предвечного там верят, как верят в духов, болотных злыдней и девок-водяниц. Но дальше упоминаний всуе эта вера не идет. А Живущий в двух мирах – это наивная народная выдумка. Он всегда ходит пешком, ничем не отличается от обычного человека, но появляется там, где обижают слабых или обманывают доверчивых, и восстанавливает справедливость.

– И почему же его зовут Живущим в двух мирах?

– Потому что он запанибрата с Предвечным. В какой-то степени он – его антагонист. В известной волгородской сказке Живущий в двух мирах три года был посредником между Предвечным и Смертью. Предвечный велел Смерти забирать то самых старых, то самых молодых, то самых матерых, а Живущий в двух мирах передавал ей совсем другое: то грызть камни, то черпать воду из болота, то корчевать дубы. В другой сказке Живущий в двух мирах останавливает конец света. Предвечный, осерчав на людей, допытывается, хорошо ли люди ему поклоняются. Если плохо – он обещает тотчас наслать мор, потом устроить потоп, потом и вовсе стереть людей с лица земли. Живущий в двух мирах подстраивает дело так, что Предвечный остается людьми доволен.