Стоящие свыше. Часть V. Абсолютный враг бесплатное чтение

Только дети верят, будто днем зло спит.

15–16 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир

Темный бог смотрел на свое бренное человеческое тело со стороны: все шло наперекосяк. Вместо достойных похорон – предание тела огню. И, конечно, стоило просто исчезнуть, не дожидаясь прилюдного «погребения», но тогда нужно было начинать все сначала, а во второй раз никто бы в смерть Змая не поверил.

Дохлая жирная гадюка, выкормленная Милушем для добычи яда, мало походила на восьмиглавого змея, убившего Айду Очена, но никаких других обгоревших останков в погребальном костре Темный бог предложить чудотворам не мог.

Даже самая ответственная часть плана – много дыма и огня по краям костра и мокрый хворост в середине – и та не сработала: какой-то особенно усердный гвардеец щедро плеснул масла в центр костра.

Тело сразу ощутило жар и очень скоро – боль. Одежда начала тлеть еще до того, как до нее добрались языки пламени. Черный дым хлынул в легкие, и живое, чувствующее тело втянуло Темного бога в себя: все живое хочет жить и сопротивляется смерти. Кашель рвался из горла вместе с криком, тело не желало оставаться неподвижным. И даже сосчитать до десяти сил не хватило: Темный бог обернулся змеей, едва дойдя до шести, – пусть это не самое убедительное представление, но его нужно доиграть до конца.

Змея – не человек, у нее нет ни воли, ни разума, чтобы преодолевать боль и страх смерти. И тело огромной гюрзы (чтобы публика хорошо ее рассмотрела издалека) извивалось в огне, сплетаясь в узлы и распрямляясь в попытках вырваться из кольца пламени. Толпа на площади взревела от удивления и ужаса, и до змеи докатился ее единый вздох. Темный бог горел вместе с гюрзой, и сознание его застил огонь, жгущий змеиную кожу.

Если бы не масло, которым полили середину погребального ложа, он стал бы ящеркой, которая легко провалилась бы сквозь хворост на дно костра, к спасительной щелке между камнями мостовой, достаточно глубокой для того, чтобы жар огня не коснулся тела ящерки. Но масло пролилось и в спасительную щель…

Здесь, возле стен храма, граница миров была слишком широкой и вязкой, чтобы маленькое тельце успело сквозь нее пробиться и не прожариться… Лягушонок не может прыгнуть сквозь огонь, от огня он может только отступать. Ему невдомек, что стена пламени шириной не больше локтя. Гюрза не имеет разума, чтобы научить лягушонка этому спасительному прыжку, и Темный бог снова стал человеком – всего на секунду, – чтобы передать один-единственный импульс телу лягушонка. А если лягушонок его не примет, если его инстинкт окажется сильней переданной мысли?

Человек тоже боится смерти, и осознанный страх его гораздо сильней бездумного желания жить, свойственного другим тварям.

Площадь Чудотвора-Спасителя опустела. Дождь заливал тлевшие угли разворошенного костра. Позади остались проповеди перепуганных Надзирающих и причитания удивленной толпы, на глазах которой змеиная душа про́клятого Храмом оборотня горела и корчилась в огне.

Спаска не двигалась с места, не могла сдвинуться с места, все так же подпирая плечом шершавую стену, ограждавшую двор храма Чудотвора-Спасителя. Дождь шуршал, постукивал по низко опущенному на лицо капюшону. Вот и все? Зачем она шла сюда? Неужели в сердце тлела какая-то надежда? Нет же, больше всего Спаска боялась несбыточных надежд, она бы ни за что не позволила себе верить в лучшее… Нет же, она шла сюда попрощаться. В последний раз посмотреть на отца. И теперь все кончилось, не осталось никаких надежд, последний раз остался позади, и больше не будет ничего.

Сердце стучало ровно и глухо, и Спаска снова хотела лечь на мостовую и свернуться в узел от нестерпимой, холодной боли, вытягивавшей жилы.

Из костра Надзирающие вытащили сгоревшие останки змеи… Наверное, так и должно было случиться, об этом на площади говорили и до начала действа. И Спаска гнала от себя мысль, что змея в костре была живой: слишком страшной была эта мысль. Потом, эта мысль вернется потом – ночными кошмарами, непреходящей болью. Потом, но не сейчас, только не сейчас! Сейчас надо не упасть на черные камни брусчатки.

Спаска не смогла заставить себя зайти в «Пескарь и Ерш»: не хотела ни утешения мамоньки, ни ее слез. Волче там все равно не было. А теперь надо было куда-нибудь пойти. Не стоять здесь в одиночестве, мозоля глаза прохожим. Но сдвинуться с места не было сил.

На другом конце площади шуршала метла: толпа оставила на мостовой много сора, а к утру площадь перед главным храмом Хстова должна быть чистой. Угли давно погасли, дождь прибил дым к земле, не осталось даже запаха гари. Спаска не смотрела по сторонам – она и без этого знала, что происходит вокруг. Вот за углом лошадь переминается с ноги на ногу, поскрипывает колесами старая телега. Вот по соседней улице идут гвардейцы – их уверенную поступь не перепутать ни с чем. Вот в храме зажигают солнечный камень – поток силы, уходящей за границу миров, становится полней и туже. Ночь, светлая и пасмурная, опускается на город… В Хстове полночь – самое тихое время, здесь рано ложатся и рано встают. Только Надзирающие и мнихи любят чудотворов и по ночам…

Телега, стоявшая за углом, со скрипом сдвинулась с места, лошадь (не подкованная, из битюгов) тихо ступила по мостовой. Спаска вспомнила вдруг, как отец вез ее в Волгород на лошади, которая сломала ноги в овраге. И как, падая, прижимал ее к себе. Он ушибся, он мог сломать шею, но не позволил ушибиться ей.

Слез не было, и боль словно пользовалась этим.

– Что ты здесь делаешь? – неожиданно раздался громкий сердитый окрик в двух шагах. Он прозвучал так неожиданно, что Спаска не сразу узнала этот голос.

Ей было все равно, ей хотелось только одного: чтобы ее не тревожили. Не сейчас. Потом, когда-нибудь потом.

На старой телеге с неподкованной лошадью сидел Милуш – в каком-то старом рваном плаще, надежно прикрывавшем лицо, без островерхой шляпы, без сопровождения слуг. И Спаска даже не удивилась, даже не задумалась, почему он здесь и зачем. В сумерках летней ночи его сутулая костлявая фигура была похожа на смерть.

– Как тебе только в голову пришло здесь появиться? – Милуш шипел от злости. – Сядь сзади. Быстро!

Спаска молча оторвалась от стены: ей было все равно, но двигаться не хотелось. Будто слова и движения делали боль еще сильней.

– Тебя могли узнать! Тебя могли схватить! Глупая девчонка! Кто тебе разрешил уйти из замка?

Телега медленно и тихо ехала через площадь, иногда останавливаясь: Милуш делал вид, будто подбирает что-то с мостовой, – нищие в Хстове часто искали в мусоре что-нибудь сто́ящее, только они прошли здесь часа два назад и все разобрали.

Спаску покачивало от тряской езды, и не на что было опереться – все же стоять возле стены было легче. Дождь капал и капал. Милуш был угрюм и больше не ругался: Спаска чувствовала, что с каждой минутой и его горе становится все сильней. Не горе даже – отчаянье. Он ничем его не выдавал, но оно было так же хорошо ощутимо, как поток силы, истекавшей из храма.

А потом что-то качнулось за спиной Спаски, она услышала громкий вздох и один нетвердый шаг. Это напугало ее – приближение человека она должна была заметить издали, даже со спины, даже если он крался и старался не дышать. А он возник из ниоткуда, словно вырос из-под земли. Она оглянулась и в первый миг едва не вскрикнула от ужаса: он очень мало походил на человека, он был черен и страшен. Но одного мига хватило, чтобы его узнать и испугаться еще сильней, испугаться своей несбыточной надежды. А потом на смену страху, радости, надежде снова вернулась боль. Любовь – это боль и страх, и ничего кроме боли и страха…

– Слава добрым духам! – выдохнул Милуш слишком громко и шустро соскочил с телеги, качая головой. Его осязаемое отчаянье сменилось осязаемой радостью и беспокойством.

– Холодно, – выговорил отец, опираясь на его руки.

– Сейчас. Тут мягко, сухо. – Милуш откинул дерюгу, которой была накрыта телега, там обнаружился непромокаемый плащ и несколько перин. – Ложись скорее и поехали. Спаска, да что же ты сидишь, помоги! Ему же больно, неужели ты не видишь?

– Зачем… кроху?.. – спросил отец еле слышно.

– Молчи, молчи! – рычал Милуш, укладывая отца на перины. – Спаска, там возле тебя фляга с водой. Дай ему воды.

Лошадь испуганно дернулась, всхрапнула, но Милуш подхватил вожжи и дернул к себе. Битюги почему-то не так боялись отца, как другие лошади.

Спаска еще не могла шевельнуться: она видела стену огня, она чувствовала, как жжет этот огонь, она на своей коже ощущала набухавшие и лопавшиеся пузыри…

– Кроха, не смотри… – прошептал отец. Его бил озноб, и пересохшие губы размыкались с трудом.

И она пришла в себя, ожила, и мир вокруг ожил, и мысли вернулись в голову, но вместо того, чтобы взять флягу, Спаска согнулась, закрыла лицо руками и придушенно вскрикнула:

– Татка, таточка мой!

А потом разрыдалась, причитая и не пряча слез. И сама не знала, плачет от радости или от горя…

Милуш заткнул ей рот ладонью и сильно встряхнул:

– Замолчи! Немедленно замолчи! Ну? Слышишь меня? Ты хочешь нас всех погубить?

Она замолчала, но плакать не перестала. Милуш сам напоил отца и тронул лошадь с места.

В Хстове полночь – самое тихое время. Телега ехала по пустынным светлым улицам, и шел дождь, и мягко ступали копыта без подков по мостовой, а Спаска все плакала, и слезы приносили облегчение и надежду.

Из города выехали через узкие Тихорецкие ворота, и ночная стража, приняв положенную мзду, не спросила, кого и куда везут в столь поздний час. Только за мостом, на пустынном Паромном тракте Милуш заговорил:

– Я ждал тебя возле храма Восхождения…

– Я не смог дойти, – ответил отец.

– Да, я это понял. Но у Чудотвора-Спасителя было слишком много людей. Сначала Надзирающие, потом побирушки, потом метельщик. Да еще эта глупая девчонка! Я сперва думал, что мальчика там нарочно оставили Надзирающие. Но потом присмотрелся и узнал… мальчика… – Милуш оглянулся. – Спаска, перестань плакать. Сейчас не время плакать.

– Не трогай ее. Ты не понимаешь… – выговорил отец. – Кроха, слышишь? Все хорошо.

– Она плачет от радости, а не от того, что все плохо… – проворчал Милуш.

– Пусть плачет от радости, – ответил отец.

– Тебе нужно много пить, – строго сказал ему Милуш, но посмотрел на Спаску. – И ожоги я бы закрыл повязками, будет легче. Нам ехать дня три на этой колымаге с этой клячей. И ведь ни на одном постоялом дворе не остановишься – тебя везде знают как облупленного.

– Как думаешь, они поверили? – Каждое слово давалось отцу с трудом.

– Не знаю. Может, и поверили. Главное, чтобы поверили чудотворы. Они-то знают больше.

Спаска всхлипнула, вытерла глаза рукавом и, пошарив рукой под плащом, отыскала флягу. Телега ехала медленно, и было проще соскочить с нее, чтобы пересесть к отцу в изголовье.

– Таточка… – Спаска склонилась к его лицу. – Ты пить хочешь?

У него были опалены брови и ресницы, а волосы скрутились и высохли от жара, но лицо пострадало несильно. Спаска приложила флягу к растрескавшимся губам, чуть приподнимая отцу голову. Ему было трудно глотать и дышать, жизнь еле-еле теплилась в нем, взгляд то и дело мутнел, и Спаска снова ощутила страх и спазм в горле.

– Не бойся, – шепнул он. – Я не умру.

– Спаска, там в изголовье лежит полотно для повязок. – Милуш оглянулся и хотел сказать что-то еще, но отец его перебил:

– Милуш, не надо, я прошу… Пусть пока правит лошадью…

Милуш подумал немного, вздохнул и сошел с телеги.

– Перелезай сюда, – велел он Спаске.

И Спаска уже собиралась его послушать, как вдруг отец снова заговорил:

– Кроха, прости. Пожалуйста… Я не хотел, я не привык… Думать о тех, кто любит меня.

– Ты вообще не привык думать, – проворчал Милуш.

– А ты мог бы ей сказать, – сквозь зубы ответил отец.

– Молчи, не трать силы понапрасну. Я надеялся, что она ничего не узнает. Я думал, она опять к своему гвардейцу сбежала, когда не нашел ее в замке к обеду. А тут – на́ тебе, стоит посреди Хстова, в двух шагах от башни Правосудия…

Спаска хотела сказать, что прощать отца ей не за что, но так и не смогла – при Милуше.

Они выбрались на Южный тракт в лиге от Хстова и ехали по нему всю ночь и весь день. И Спаска удивлялась, почему они повернули на юг, а не на север, к замку, но Милуш сказал, что там пока никто не должен знать, что отец жив. В Горький Мох они тоже не поехали, и, похоже, никто кроме отца не знал, куда они направляются.

А ему к полудню стало совсем плохо. Милуш объяснил, что это ожоговая болезнь, яд идет в кровь из отмирающих тканей, и даже боялся давать отцу маковые слезы, чтобы не отравить его совсем. И жалел, что сделал повязки с лягушачьей слизью, в которой тоже есть яд.

– В лягушачьей слизи нет никакого яда, – сказала ему Спаска. – А маковые слезы все равно нужно давать.

– Будут яйца курицу учить… – проворчал Милуш. – Что, жалко татку? Без маковых слез обойдется, не такие и страшные ожоги, копоти больше. Сам всю эту ерунду придумал, сам теперь и расхлебывает… А я говорил, что ничего хорошего не выйдет.

Милуш лукавил, Спаска чувствовала. И жалел он отца ничуть не меньше, чем она, и боялся за него.

– На нем все заживает как на собаке, и это заживет, – продолжал бормотать себе под нос Милуш. – Я без змея обойдусь, а он без маковых слез обойдется. Вот мне сейчас только не хватало по болотам лягушек ловить, вместо того чтобы в замке ждать осады. Пусть не надеется, что я ему две недели буду доброй сиделкой, через три дня я в замок должен вернуться.

Однако когда отец от боли начал стонать и метаться, Милуш тут же дал ему глотнуть маковых слез.

Крапа Красен смотрел на «погребение» Живущего в двух мирах с балкона особняка Явлена. Народу собралось на удивление много, толпа шумела, гвардейское оцепление еле сдерживало ее напор. Любопытство людей было понятно: все своими глазами желали увидеть змеиную сущность покойного. Желтый Линь хорошо поработал, для такого быстрого распространения сплетни нужно точно выбирать, кому ее рассказывать. Если кто-то и не слышал о неизбежном превращении покойника в змею, то на площади Чудотвора-Спасителя ему об этом сразу же рассказали.

Когда Крапа приложил ухо к груди Живущего в двух мирах, он не услышал биения сердца и едва не поверил в его смерть. Но… падая на воду, тот ушибся щекой – щека оставалась покрасневшей и отекала на глазах. А это значит, что сердце все еще толкало кровь по сосудам. Кроме этого, Крапу привлекла странная выпуклость на боку под широкой рубахой, и достаточно было ее слегка ощупать, чтобы понять: это мертвая гадюка. Зачем Живущему в двух мирах мертвая гадюка? Вряд ли в этом был какой-то мистический или ритуальный смысл. А скорей всего, Живущий в двух мирах собирался исчезнуть, оставив вместо своего мертвого тела дохлую змею. Знал ли он о принародном сожжении? Наверное, нет. Но, возможно, предусмотрел и такой случай.

Если он оборотень и в обличии змеи может пересечь границу миров, сожжение ему не страшно. Главное, чтобы все вокруг поверили, что он не исчез, а именно сгорел. Так пусть его превращение в змею станет народным поверьем, исток которого Крапа «найдет» в старинных легендах и укажет чудотворам. И только один человек после этого не поверит в смерть Живущего в двух мирах – Инда Хладан. Но… пусть попробует кого-нибудь убедить в своей правоте.

– С чего они взяли, что непременно увидят змеиную душу этого человека? – спросил Явлен, нетерпеливо постукивая пальцами по широким перилам балкона. – Наверное, храмовники пустили слух, иначе бы сюда вообще никто не пришел.

Крапа поймал удивленный взгляд Желтого Линя, стоявшего рядом. Умен… Гораздо умней, чем Крапа мог предположить вначале. Догадался, что поручение распустить слух исходит не от чудотворов, а от него, Красена, лично.

– Не скажи, – ответил он Явлену. – Я кое-что читал об этом. Правда, довольно давно. В старинных книгах об оборотнях иногда упоминают, что под воздействием огня или кипятка не только живой оборотень перекидывается в свое истинное обличье, но и мертвый. Это один из способов выяснить, на самом ли деле убит оборотень, или пострадал невиновный.

– По-моему, это сказки, – сказал Явлен.

– По мне и оборотничество – сказка. Однако в Тайничной башне моего мнения не разделяют. Вот и Волче говорит, что видел превращение этого человека в змея. – Крапа оглянулся на Желтого Линя.

– Да, видел, – угрюмо ответил тот.

– А в его змеиную душу веришь? – спросил Явлен с усмешкой.

– Да, верю, – не менее угрюмо сказал Желтый Линь. Подыграл? А может, и все понял? Главное, чтобы не рассказал об этом Огненному Соколу.

Однако когда в огне вместо мертвого человеческого тела заметалась змея, а Явлен вскочил с места и уставился на погребальный костер, перегнувшись через перила, Желтый Линь даже не шевельнулся. И лицо у него осталось равнодушным, будто и такое он тоже видел ежедневно. Что это? Отсутствие воображения? Сострадания? Эмоций вообще? Или непроницаемая маска, сквозь которую никто не разглядит, что происходит у него внутри? Загадочный парень этот Желтый Линь… Следовало бы опасаться такого, но Крапа чувствовал к нему необъяснимую симпатию. И все еще надеялся когда-нибудь перетянуть его на свою сторону.

– Ну что? Убедился? – Крапа потер руки, когда смотреть стало не на что – огонь пожрал и хворост, и тело мертвой гадюки.

– Это… это… – Явлен тряхнул головой. – Неужели я видел это своими глазами?

– И ты, и я, и Волче.

– В таком случае, мы только что уничтожили ценнейший экземпляр: существо, которое могли бы не разгадывать, а изучать… – пробормотал Явлен.

– Я примерно того же мнения, – усмехнулся Крапа. И вдруг заметил, что Желтый Линь смотрит вовсе не на догорающий костер, а чуть в сторону. Смотрит неотрывно, хотя и равнодушно.

Крапа проследил направление его взгляда – Желтый Линь наблюдал за юношей (или, скорее, мальчиком), стоявшим возле стены храма. Юноша был богато одет, аристократически прям и хрупок, на лицо его падала тень широкого капюшона, скрывая глаза. Впрочем, ничего удивительного не было ни в капюшоне, ни в просторном плаще – шел дождь.

Трое Надзирающих подошли к костру, долго копошились в нем, пока не выдернули на всеобщее обозрение обгорелую гадюку.

– Сейчас меня стошнит, – кашлянул Явлен. – Я думаю, тут не на что больше смотреть. Пойдемте обедать, пока мне совсем не испортили аппетит.

Крапа почему-то был уверен, что Желтый Линь, уходя с балкона, непременно обернется на юношу в плаще, но он не обернулся. Сдержать любопытство было очень трудно, и после обеда, когда они вдвоем направились на Столбовую улицу, Крапа все же спросил:

– А кого ты рассматривал на площади, с балкона?

– Я разве кого-то рассматривал? – удивился Желтый Линь.

– Ну да. Юношу в плаще.

– А, этого… Нет, я просто загадал: если он переступит с ноги на ногу, пока я сосчитаю до ста, то смогу купить домик до следующего Сретения.

– И как? Переступил? – улыбнулся Красен.

– Неа, – ответил Желтый Линь весело.

И не было ни малейшего повода считать его слова ложью. Ни одного из невербальных признаков лжи, которые Крапа изучал еще в университете. Но Желтый Линь лгал, потому что Крапа отлично помнил: юноша переступал с ноги на ногу. И лгал Желтый Линь виртуозно. Почему? Зачем? Кто этот юноша? А может быть, никакой загадки вовсе нет и Желтый Линь солгал, опасаясь сглазить удачу?

Крапа не отпускал его до самого заката, а когда позволил уйти, то снова не сдержал любопытства – решил проследить, куда Желтый Линь направится. И почему-то снова был уверен: на площадь Чудотвора-Спасителя. На этот раз его предположение подтвердилось.

Это в Славлене июньские ночи светлые и ясные – в пасмурном Хстове на улицах было темно. Масляные фонари, расставленные посреди широкой Столбовой улицы, не горели: расточительно жечь масло в ту пору, когда все спят. Но на площади Чудотвора-Спасителя брезжил сумеречный свет летней ночи, и на его фоне хорошо был виден силуэт Желтого Линя. Он спешил – так идет человек, привыкший не тратить времени попусту. Однако Красену показалось, что он именно торопится и сдерживает себя, чтобы не бежать. Крапа перешел на другую сторону улицы и ускорил шаги.

– Татка, таточка мой! – раздался пронзительный крик со стороны площади, перешедший в придушенные рыдания.

Желтый Линь остановился и взялся за рукоять сабли. Красен остерегся подойти ближе, но увидел, как с площади выезжает телега, запряженная битюгом; правит ею высокий сутулый человек, силуэт которого кажется смутно знакомым, а на краю телеги сидит тот самый юноша в плаще, который так заинтересовал Желтого Линя еще днем. И плечи юноши сотрясают рыдания…

Нет, крик, который далеко разнесся по улицам Хстова, не мог принадлежать юноше. Это… девочка. Теперь, глядя на ее силуэт в сумерках, Крапа недоумевал, почему не понял этого раньше. И высокого сутулого человека Крапе доводилось видеть, и хотя он бы не дал голову на отсечение, но в глубине души не сомневался – это Чернокнижник. Значит, план Живущего в двух мирах осуществился…

Так вот что разглядел Желтый Линь! Понял, догадался, но никому не сказал… Что он сделает теперь? Побежит к Огненному Соколу? Поднимет на ноги какой-нибудь гвардейский дозор? Скорей всего, поищет дозор… Ведь если вмешается Огненный Сокол, вся слава за поимку девочки-колдуньи достанется ему. У Крапы не было оружия, но чудотвору оно не нужно. И стоило Желтому Линю двинуться туда, куда ехала телега, Крапа ударил его в спину. «Невидимый камень» – это, пожалуй, было сказано очень точно: Желтый Линь растянулся на мостовой и долго не мог подняться.

Крапа все время забывал, что у людей Исподнего мира, какими бы здоровыми они ни казались, кости не так крепки, как у его соотечественников, – недостаток солнца не щадил даже богачей. И он уже испугался, что ударил слишком сильно, что мог повредить парню ребра или даже позвоночник, но Желтый Линь встал на четвереньки и мотнул головой. И, поднимаясь на ноги, держался за поясницу. Нет, не ребра и не позвоночник – у него же больные почки!

Парень удивленно озирался, но разглядеть Крапу не мог. Рука его потянулась к поясу, и Крапа ударил снова: полегче, поаккуратней. Желтый Линь пошатнулся и не удержался на ногах – повалился на спину. Мягкие шаги неподкованного коня удалялись неспешно, и надо было выиграть всего несколько минут, чтобы телега затерялась в узких улочках Хстова. Нет, убить самого лучшего секретаря Млчаны не входило в планы Красена. Просто задержать. Но каков! На секунду Крапа усомнился в правильности своей догадки – уж больно непохожа эта мальчишеская выходка на поступок предусмотрительного и весьма неглупого Желтого Линя. Разве что свой домик до следующего Сретения… Ведь за девочку-колдунью обещана существенная награда. На домик не хватит, но у парня наверняка есть и другие сбережения. И Крапа ударил еще раз – на всякий случай.

Когда Желтый Линь поднялся на ноги в третий раз, телеги уже не было слышно, а Красен успел отойти на несколько шагов. Начни парень преследовать своего невидимого врага, и можно было бы толкнуть его еще раз. Но Желтый Линь, снова удивленно оглядевшись, лишь усмехнулся, постоял немного и направился в сторону Мельничного ручья. На лице его не было даже досады – напротив, Крапе показалось, что он вполне доволен произошедшим. Во всяком случае, улыбка, игравшая на его губах, была удовлетворенной. А еще в развороте плеч появилось нечто странное: словно с них свалилась огромная тяжесть. Пожалуй, если внимательно следить за новым секретарем, рано или поздно можно научиться различать то, что он старается скрыть.

Крапа вдруг вспомнил его семнадцатилетним щенком, рубившим дрова на заднем дворе заставы… Восторженным и искренним в своем желании постоять за Добро. Неужели он больше никогда не захочет искать в этом мире добро, как не ищет его прожженный циник Знатуш? Неужели свой домик в Хстове ему дороже солнца, которое эта девочка несет миру?

16 июня 427 года от н.э.с.

К частным сыщикам Йера Йелен относился с некоторым презрением, со многими встречался в суде – они иногда выступали свидетелями, особенно часто в бракоразводных процессах или делах о разделе имущества. Но он понимал, что сам не сможет заниматься расследованием: ни делом Горена-старшего, ни спасением Горена-младшего, ни поиском исчезнувшего Жданы Изветена. А ему очень хотелось добраться до правды…

Он навел справки и остановился на агентстве Враны Пущена, которое занималось в том числе поиском пропавших, а не только уличением супругов в неверности. Агентство было крупным, имело блестящие рекомендации, но Йеру волновал не только их профессионализм – история с доктором Чаяном многому его научила.

Йера мог без усилий оплатить услуги агентства и некоторое время колебался: выступить от своего имени или от имени думской комиссии? В результате он пришел к компромиссу: прикрыться именем Думы, только если сыщикам потребуются более широкие полномочия, чем дает им закон, а до той поры действовать неофициально.

Врана Пущен, человек прагматичный и лишенный иллюзий, счел этот компромисс разумным. Он произвел на Йеру отталкивающее впечатление: и мятым лицом, какое бывает у сильно пьющих людей, и раздражительностью, и немногословностью, которая граничила с бестактностью. Если бы не предупреждение о странностях Пущена, Йера расстался бы с ним сразу. Зато он понял, почему Пущен никогда сам не принимает клиентов (для Йеры, по настоятельной просьбе, он сделал исключение) и никогда сам не занимается сбором информации. Говорили, что он лишь иногда дает наставления своим людям и зачастую не интересуется результатами их работы, но в анализе собранных фактов ему нет равных. В громком деле о пропаже пятилетней девочки именно Пущен смог определить, где найти ее тело, и многие, не только обыватели, посчитали это чем-то вроде волшебства, а желтые газеты трубили о ясновидении и спиритизме. Йера знал об этом деле не понаслышке – Пущен лишь сопоставлял собранные его людьми факты, как математик решает уравнение со многими неизвестными.

От дела Грады Горена Пущен сперва отказался и посоветовал Йере обратиться к адвокатам. Он не отрицал, что младший Горен может оказаться в тюрьме вместо клиники, но почему-то считал это маловероятным. И при этом смотрел на Йеру молча и выразительно – так, что спрашивать о чем-либо еще расхотелось…

А вот расследование обстоятельств смерти Горена-старшего заинтересовало желчного сыщика.

– Надеюсь, судья, вы оплатите мою работу независимо от того, понравится вам результат или нет… – проворчал он, листая папку с делом. – Так же как и отсутствие результата…

– Разумеется, – поспешно ответил Йера.

– Вы отдаете себе отчет, во что может вылиться это расследование? – Пущен снова посмотрел на Йеру как на неразумного ребенка.

– Отчасти.

– Я бы на вашем месте не выбрасывал деньги на поиски дневников Горена, – пробормотал он, закрывая папку.

– Вы считаете, что дневники не помогут пролить свет на это дело?

Йере показалось, что Пущен собрал в кулак всю волю, чтобы ответить и не покрутить при этом пальцем у виска:

– Если дневники имеют отношение к делу, они давно уничтожены.

Загадочное исчезновение магнетизера вызвало на лице Пущена лишь гримасу отвращения, но от поисков он не отказался. А в заключение разговора сказал, что ежедневные отчеты Йера может получать у секретаря агентства или нарочным, как ему будет удобней.

Весь день Йеру мучила мысль о Горене-младшем – он чувствовал себя если не предателем, то негодяем, бросившим парня на произвол судьбы. А ближе к вечеру ему неожиданно принесли записку из агентства – Пущен хотел поговорить. Йера собрался было пригласить его на ужин в какую-нибудь тихую ресторацию, но, вспомнив раздражительность детектива, отказался от этой мысли и по дороге домой заехал в агентство.

Пущен был еще более угрюм и неприветлив, чем с утра. В ответ на пожелание доброго вечера он лишь кивнул Йере на кресло, с тоской посмотрел в потолок, помолчал, словно собирался с силами, и начал:

– Я ознакомился с делом Югры Горена и навел кой-какие справки… Это расследование, возможно, обойдется вам намного дороже, чем я изначально предполагал.

– Я не беден, – пожал плечами Йера.

– Замечу, ни один детектив в Славлене не взялся бы за это дело ни за какие деньги. Югра Горен работал над проектом, который курировал децемвират Афранской Тайничной башни. Даже друг вашей семьи доктор Хладан не летает так высоко. Не думаю, что Северская Государственная дума имеет право совать нос в дела децемвирата.

– Я считаю, что мои избиратели… – начал Йера, но Пущен скроил такую физиономию, что пришлось замолчать.

– Я не отказываюсь от этого дела. Оно кажется мне любопытным, потому что Югра Горен, по-видимому, был весьма неглупым человеком. Но мне нужно решить с вами другой вопрос. Вмешательство в дела децемвирата не регламентировано никакими правовыми актами – только неписаными законами. Ни вы, ни я не совершаем противоправных действий, а потому у меня развязаны руки. Но для расследования мне нужно допросить младшего Горена, и совсем не так, как это делают в полиции. А потому клиника доктора Грачена – неудачное для этого место. Вам решать, как лучше поступить: вы можете вытащить Горена из клиники при помощи адвокатов, законным путем. Но это займет не менее месяца. Дело ваше, я-то как раз никуда не тороплюсь.

Пущен замолчал, снова глядя в потолок, – на лице его было столь брезгливое выражение, словно он хотел задавить жабу и собирался с силами.

– А есть другой путь? – Йера не выдержал паузы.

Пущен кашлянул и оторвал взгляд от потолка.

– Можно забрать его оттуда безо всяких адвокатов. Выкрасть, попросту говоря. За ваш счет, разумеется.

Йера ужаснулся. Ему не приходилось так грубо нарушать закон…

– А уже потом пусть адвокаты доказывают, что хотят. А если не докажут – вернете Горена в клинику. – Пущен зевнул.

– Но… тогда его будут искать. Сбежавший из клиники сумасшедший, с клеймом «опасен» – такого никто просто так не оставит. Значит, поместить его в частную клинику не получится…

– Да ладно вам, судья, – проворчал детектив. – Чего вы испугались? Конечно, у меня в кармане нет частных психиатрических клиник, неизвестных властям. Но маленький загородный домик с нанятым врачом и сиделкой, думаю, вполне подойдет.

17 июня 427 года от н.э.с.

В полуподвал здания администрации вела узкая каменная лестница со стертыми от времени ступенями. Один чудотвор шел впереди, другой – сзади Йоки. И пол в длинном коридоре тоже был каменным – из больших квадратных плит, гладких, словно паркет, натертый мастикой.

– Стой, – скомандовал чудотвор, шедший сзади. – Руки за голову, лицом к стене.

Йока повиновался нарочно медленно – в школе подобная бравада ценилась другими ребятами. Раз уж ты вынужден выполнять приказание, то делай это с достоинством. Но в школе Йока знал, чем ему это грозит (ничем), а тут… Он не хотел признаться самому себе, что ему страшно. Гораздо страшней, чем когда-то на уроке истории, где он тщетно пытался понять, почему его пугает голос Важана. Здесь пугало все – и так же безотчетно. До дрожи в коленях.

Чудотвор открыл дверь в глубине каменной ниши – в подвале были очень толстые стены. Сначала в дверь прошел один чудотвор, и затем второй скомандовал:

– Два шага вправо и вперед.

Йока мельком прочитал табличку на двери: «Душевая». В узком полутемном помещении с десятком душевых кабинок сильно пахло хлорной известью и дешевым мылом, каким у Йоки дома мыли посуду.

– Раздевайся, – велел чудотвор.

Это было неприятно – раздеваться у них на глазах. Нет, Йока не был чересчур стыдливым, в школе мальчики тоже вместе принимали душ после занятий фехтованием или борьбой. Он не сразу понял, что боится остаться нагишом, – словно это делало его более уязвимым.

Вода была холодной, но не ледяной – видимо, нагревалась солнцем. Холодной воды Йока тоже не боялся, он привык обливаться из ведра в любую погоду, но через минуту зуб не попадал на зуб: одно дело обливаться, и совсем другое – долго стоять под брызжущей струйкой. Йока быстро позабыл о гордой медлительности – холодно. Мыло действительно было дешевым и пахло еще отвратительней, чем то, что использовали в хозяйстве, но чудотворы велели вымыть голову – волосы спутались и тоже начали отвратительно вонять.

Он хотел одеться после душа, но у него отобрали даже полотенце, которым дали вытереться, и вывели в коридор голышом. Там, правда, никого не было, но Йока все время вспоминал о том, что в колонии есть и девочки. Да и просто чувствовал себя очень и очень неуютно.

Идти пришлось недолго, у следующей двери его снова развернули лицом к стене, и он заранее прочитал табличку «Медпункт».

Врач, нисколько не похожий на тех, которых Йока видел до этого, осматривал его недолго: пощупал пульс, послушал сердце, заглянул в рот, тщательно перебрал волосы, потрогал бицепс на правой руке и сказал:

– Здоров.

Зато долго заполнял медицинскую карту, и Йока от нечего делать с трудом читал повернутые вверх ногами буквы. «Годен к работам второй степени тяжести». «Без ограничений». «Годен». «Допускается».

В следующей комнате ему выдали одежду, пахшую лавкой старьевщика, хотя чистую и выглаженную. Нижнее белье было таким застиранным, что едва не расползалось в руках. Рубаха же, тонкая и серая, царапала шею воротником, и некоторые пуговицы на ней были обломанными. Да и в плечах она оказалась Йоке узковатой. В брюках не было карманов, и держались они на резинке.

– Они мне велики, – сказал Йока, посмотрев на себя, – брюки повисли на нем мешком и волочились по полу.

– Подверни низ и подтяни резинку, – равнодушно посоветовал чудотвор.

Но верхом неудобства оказались, конечно, ботинки – тяжелые, словно налитые свинцом, с негнущейся подошвой, из грубой кожи. Они тоже были Йоке велики, но все же не малы, и он не стал ничего говорить.

Из подвала поднимались по той же лестнице. Йока все ждал встречи с Меченом или Ведой Страстаном – и готовился к этому, подбирая слова, но его привели в кабинет с надписью «Канцелярия», где за столом он увидел женщину в форменной куртке чудотворов. Никто не предложил ему сесть.

– Фамилия? – Женщина подняла на него равнодушные глаза.

– Йелен, – ответил Йока.

– Йелен… Это не сын ли Йеры Йелена, депутата Думы? – Она мельком глянула на медицинскую карту, которую ей на стол положил чудотвор.

Йока хотел ответить «нет», но заколебался. Впрочем, женщина не ждала ответа.

– Я знала его жену, мы даже были подругами некоторое время, – пропела она себе под нос, раскрывая какую-то большую толстую книгу.

Она была маминой подругой? Йока ждал удара откуда угодно, но не с этой стороны. Дом, мама, отец, Мила… Это было очень далеко, в какой-то другой жизни, но это было. И жизнь та была прекрасной. В ней играл оркестр в парке у вокзала. И весна только-только начиналась, и впереди маячило лето – полное приключений. В носу защипало, и захотелось оказаться там, в начале мая. Все изменить. А разве можно было что-то изменить?

Йока мог бы сидеть с этой женщиной за одним столом, а он стоит перед ней в этих нелепых клоунских штанах и тяжелых черных ботинках… И мама не знает об этом! Она может встретиться с этой женщиной где-нибудь в Славлене, может остановиться с ней поболтать – и не узнает, что та видела Йоку здесь, в колонии на болоте.

Ясна Йеленка – не его мама. Мысль отрезвила Йоку, но сделала ему только больней.

– Подойди и распишись здесь, где стоит галочка, – велела женщина.

Йока сделал шаг вперед, женщина повернула к нему книгу, протянула ручку и подвинула вперед чернильницу.

«С внутренним распорядком Брезенского исправительного учреждения ознакомлен».

– Я не знаком с внутренним распорядком Брезенского исправительного учреждения. – Йока приставил ручку к чернильнице. – Я не могу этого подписать.

– С распорядком тебя ознакомят воспитатели, а сейчас распишись. Распорядок ты будешь соблюдать независимо от того, распишешься или нет, от твоей подписи все равно ничего не зависит.

– Ты плохо начинаешь, – сказал чудотвор, стоявший сзади.

И Йока понял, что они заставят его расписаться. Для них, может быть, ничего не значит эта подпись, но им важно, чтобы он подчинился. С тем же успехом можно было отказываться раздеться, вымыться и нацепить на себя эти клоунские штаны.

И в то же время, макая ручку в чернила, он понимал, что проигрывает нечто очень важное. Отходит назад на тот шаг, с которого обычно и начинается отступление.

Дверь в спальню номер четыре была плотно прикрыта, и Йока зашел туда не без волнения – хорошо знал, что значит быть новеньким. Да, конечно, он Вечный Бродяга, но, например, Пламен не очень-то обращал на это внимание… Йока держал в руках комплект постельного белья, два полотенца, зубную щетку с коробочкой порошка и кусок мыла, отчего ему почему-то казалось, что выглядит он глупо не только из-за клоунских штанов. В незнакомой обстановке хорошо держать руки в карманах, а еще лучше – выставить поверх ремня большие пальцы…

– А вот и еще один герой явился, – тут же раздался голос от окна: на подоконнике, обхватив колени руками, сидел Вага Вратан.

В спальне было человек пятнадцать ребят, кто-то сидел, но большинство валялось на кроватях. У одного рука была в гипсе, а у двоих головы перевязаны бинтом.

– Йелен! – крикнул из угла Дмита Мален, и голос его трудно было назвать радостным.

– Иди, занимай койку, тебе Мален ее выменял, – добродушно сказал Вага сверху вниз.

– Йелен, я как будто знал, что ты будешь в нашей группе! – Мален поднялся медленно, словно нехотя. – Конечно, лучше бы ты остался на свободе, но раз уж так вышло… Я занял тебе кровать у окна, рядом со мной. Но если ты хочешь у стенки, мы можем поменяться.

Йока покачал головой и кинул вещи на койку, застеленную тонким байковым одеялом в пятнах.

– А я пока продолжу. – Вага пристально посмотрел на Йоку и перевел взгляд на Пламена, который сидел на кровати напротив него. – И Йелену тоже советую послушать. В сегодняшнем происшествии есть только один плюс – нас всех освободили от работы. Но лучше бы мы поработали.

– Йелен, я правда очень, очень тебе благодарен, что ты хотел меня освободить, – зашептал Мален. – Не обижайся на Вагу, он за всех нас отвечает, ему по-другому нельзя.

Едва Йока успел опуститься на край койки, как дверь с шумом распахнулась, и все ребята начали подниматься – кто-то быстро, кто-то так же медленно, как Мален, – на пороге стоял мрачун в форме воспитателя – Йока еще накануне разглядел, во что одеваются мрачуны в колонии. Йока поднялся вместе со всеми.

– А что Вратан делает в четвертой спальне? – Мрачун окинул Вагу взглядом: тот нехотя сполз с подоконника и вытянул руки по швам.

– Я разъясняю новеньким правила внутреннего распорядка колонии. – Вага отвечал сквозь зубы, с расстановкой. – По просьбе воспитателя шестой группы.

– Хорошо, продолжай. Я пришел объявить, что ужин сегодня задержится на пятнадцать минут. Поэтому староста должен построить группу не в двадцать тридцать, а в двадцать сорок пять.

Мрачун не сказал больше ничего и вышел, захлопнув дверь. Вздох облегчения был слышен столь отчетливо, что Йока удивился. Ребята снова повалились на койки, а Вага полез на подоконник.

– Если это было так глупо, как ты говоришь, зачем вы нас поддержали? – Пламен, в отличие от остальных, не долго оглядывался на дверь.

– Зачем? Ты еще спрашиваешь? – Вага скроил презрительную физиономию, а потом повернулся к Йоке: – Иди сюда, Йелен. Иди-иди. Не бойся, я тебя не съем.

Йока пожал плечами. Вага, не слезая с подоконника, обнял его за плечо и развернул лицом к Пламену и остальным.

– Вот зачем. – Он легонько стукнул Йоку по затылку. – Для того чтобы он здесь не оказался. Слышишь, Йелен? Вся это катавасия случилась только из-за тебя. Иначе я бы никогда не согласился так подставиться. Двадцать семь человек ранено, наши девочки в том числе. У нас, Пламен, тут есть девочки, и мы за них отвечаем.

– Они что, маленькие? – проворчал Пламен в ответ.

– Благе Йованке только двенадцать исполнилось, и из ее коленок сейчас дробь выковыривают. Из ее коленок, Пламен, а не из твоих. Но дело даже не в том, что среди них есть маленькие. Мы отвечаем за то, чтобы наши девочки вырастали женщинами. Чтобы они могли рожать детей, когда выйдут отсюда. И кроме нас об этом никто больше не позаботится. Так что это правило внутреннего распорядка зарубите себе на носу: в первую очередь мы защищаем наших девчонок. Ради этого стоит подставляться. Чтобы ни одна тварь своими грязными лапами к ним не тянулась.

Йоке это понравилось, хотя чувствовал он себя преотвратительно.

– Так вот, Пламен, если ты думаешь, что тебе первому пришло в голову освободить Брезенскую колонию, ты ошибаешься. Пробовали без тебя, и не один раз. А твой план – глупость полная. Ладно, ты не знал, что вездеходы из Брезена прибудут через пятнадцать минут после первого сигнала тревоги. А мог бы, кстати, это и предположить. Но даже если бы мы успели разбежаться за эти пятнадцать минут, куда бы мы пошли? По дороге на Брезен? Тут болота кругом и леса. Что бы мы ели? Да нас бы переловили за три дня. Я уже не говорю о том, что победить охрану невозможно ни за пятнадцать минут, ни за три часа. Ты видел, как они перестроились? За секунду! Ты видел, кого первыми вырубили? Старших. У них это отработано и распределено.

– Но вас же много, а их мало… Почему…

– Потому что они – взрослые мужчины, сытые, тренированные и вооруженные. А мы – чахлые, голодные и запуганные. Йелен, признайся, ты, небось, тоже считал этот план гениальным?

Йока не ответил. Наверное, они еще не знают, что Коста умер…

– Но если… все это было так безнадежно… – Йока глянул на Вагу через плечо. – Зачем вы согласились? Ведь тогда вы меня спасти не могли.

– Потому что я думал, что встану. И успею тебе сказать… И прикрыть твое бегство смогу. Не смог.

Дверь снова приоткрылась, но на этот раз потихоньку, со скрипом, и в спальню просунул голову один из старших ребят.

– Что, Вратан, нотации салагам читаешь? А я вот на Вечного Бродягу зашел посмотреть.

– Иди отсюда, – махнул тот рукой.

– Да ладно, хватит уже. Чего ты их так… – Парень зашел в спальню и прикрыл за собой дверь. – Они, между прочим, нас с тобой шли освобождать. Под ружья лезли.

– Смелость – не оправдание глупости.

– Не слушайте его, ребята. Спасибо вам, и жаль, что так вышло. И наши на вас вовсе не злятся, наоборот. Нашел тоже виноватых! Сам, небось, в глубине души верил, а?

– Ни во что я не верил, – проворчал Вага.

– Все равно, скажи спасибо. Мы сами решение принимали их поддержать. Ну, не победили… Не всегда же можно победить. Ну, ранили кого-то – война и есть война.

– Ага, а еще руки поломанные, головы, избитых сколько!

– Да ладно, отодрали и отодрали – в первый раз, что ли? Или, может, в последний?

– Ты здоровый парень, тебе что. А маленькие?

– Ничего, за битого двух небитых дают. Правда, Мален? – парень подмигнул.

– Правда. – Мален улыбнулся. – Больно, конечно, но не страшно. Правда, не страшно…

Парень сел на высокую спинку кровати и продолжил:

– Вы лучше меня послушайте. Вы тут первый день, вам много чего надо понять. Тут – плохо. Всем плохо. Мален, конечно, соврал – страшно, поначалу особенно. Так вот: бояться нельзя. Знаете, как собаки чуют, что их боятся, так и эти… Если в начале они тебя запугали – пиши пропало. Главное, первые месяцы продержаться, а потом привычка появляется, уже легче. Но это не значит, что надо лезть на рожон, – надо взвешивать, стоит сопротивляться или не стоит. Если тебе в лицо плюнули – лучше утереться. А если девочку бьют – лучше вступиться. Мы тут друг другу помогаем, у нас так принято. И всем скажу, а Вечному Бродяге в особенности: не пытайтесь нападать на мрачунов, не вздумайте им грозить или бить по ним из-за угла. Это бессмысленно. Они нас боятся, поэтому звереют. Не просто отдерут – всерьез покалечить могут. Вага, скажи.

– Радован прав.

– Нет, ты про себя скажи!

Вратан опустил голову, а потом поднял глаза исподлобья:

– Я не могу никого «ударить». Даже если хочу. В Исподний мир могу энергию сбросить, а «ударить» не могу. Отучили. И нас таких много.

– Еще скажу. На работе никуда не торопитесь, но и не стойте. А вот ешьте быстро. На уроках старайтесь для себя, а не для них. Если бьют – закрывайте руками голову, чтобы глаз не вышибли или в висок заклепкой не попали. И кричите в полный голос, с криком тело расслабляется и раны не такие страшные остаются. В карцере не бойтесь ничего – всегда кажется, что тебя там забыли, на самом деле – никого там не забывают. В случае чего – ребята напомнят. Потолок там на голову не опускается, крыс-мышей нет, воздух не кончится. Зато спать там можно сколько угодно, хоть и холодно иногда. Если они хотят вас унизить, а у них это бывает, – здесь никто друг над другом не смеется. Если кому-то днем отбили почки, то он ночью может намочить постель, и это не смешно, это больно. Если голым выгнали на плац – это тоже не смешно. Девочки закроют глаза. Если они смеются над вашими слезами – ничего унизительного в этом нет, мы все разные, кто-то сильней, кто-то слабей. Мы можем ссориться друг с другом и что-то доказывать друг другу, но мы – единое целое. Единственное, что не прощается, – это доносительство. Даже под страхом наказания, даже если тебя пытают или грозят смертью – мы друг друга не выдаем. В этом не бывает слабых или сильных, в этом мы все равны.

На ужин – в столовой с пятью длинными столами – перед каждым воспитанником поставили кружку с водой и положили кусок мокрого ржаного хлеба.

– Здесь всегда так кормят? – спросил Йока Малена.

– Нет, это из-за бунта, обещали неделю так кормить.

Йока хотел есть. Они позавтракали в лагере Пламена, но легко, чтобы не тянуло в сон. Пока он ждал приезда Инды, ему приносили обед, но Йока слишком сильно волновался, чтобы как следует поесть, – так, поковырял что-то в тарелке.

Кусок ржаного хлеба показался неожиданно вкусным, но очень маленьким.

– Хочешь еще? – спросил Мален, протягивая половину своего куска.

– Нет, – ответил Йока.

– На самом деле я не очень люблю есть. Я поэтому такой худой, а не потому что меня недокармливают.

– Все равно не хочу. И… никогда мне больше такого не предлагай.

– Хорошо, – легко согласился Мален. Но хлеб не съел, а спрятал за пазуху.

А вот что Йоку не напугало – так это ходьба строем: в Академической школе порядки были ничуть не менее жесткими. Так же все вставали при появлении учителя, так же по команде садились за стол в столовой и по команде поднимались. И без обеда Йоку тоже оставляли не раз и не два. Что бы там ни было, а выучка Академической школы пошла ему на пользу.

На поверке после ужина он понял разницу, когда чудотвор, прохаживавшийся вдоль строя, ударил Пламена ремнем по лицу. Ударил почти ни за что, Пламен только повернулся и хотел сказать что-то Йоке на ухо. Чудотвор не предупреждал, не делал замечаний – просто молча ударил. Со всего плеча. Йока отшатнулся и зажмурился, а Пламен вскрикнул и прикрылся рукой. Это даже отдаленно не напоминало удар указкой в школе, зато было очень похоже на удар цепью, который Йока получил на сытинских лугах: тяжелый ремень с металлическими заклепками рассек губу до крови и оставил вспухший красно-синий след на щеке и подбородке. Пламен выпрямился и хотел что-то сказать, но сзади зашептали:

– Пламен, не надо, встань прямо. Ты ничего не добьешься.

Видимо, чудотвору не понравилось выражение лица Пламена, потому что он ударил второй раз, по тому же месту, и Пламен даже не вскрикнул – взвыл, и из глаз у него покатились слезы. И Йока увидел, что тот и хотел бы что-то сказать, но не может. И… боится.

По спальням расходились строем, молча. И только когда дверь закрылась, ребята зашумели, заваливаясь на кровати. Йока положил руку Пламену на плечо, но тот сбросил ее и опустился на кровать, закрыв лицо руками.

– Пламен. – С другой стороны подошел староста группы. – Слышь, ты не переживай. Это потому что ты новенький. Они всегда ломают новеньких. Ты, главное, не связывайся с ними, не старайся им что-то доказать. Все равно они добьются своего, а шкурка выделки не стоит.

– Ничего они не добьются… – прошипел Пламен сквозь зубы. И никакой уверенности в его словах не было. И Йока тоже не ощущал уверенности, он не думал, что это выглядит так страшно, что это будет всерьез – настолько всерьез.

– Тихо! – крикнул кто-то. – У нас до отбоя только полчаса. Давай, Мален, доставай скорей.

– Надо, наверное, новеньким рассказать, что раньше было… – пожал плечами Мален.

– Некогда. Потом расскажешь, а сейчас читай.

Мален читал свою книгу про Ламиктандра – с исписанных мелкими буквами тетрадных страниц. И хотя Йока не слышал начала, все равно было интересно.

Перед отбоем, за пять минут до которого в коридоре прозвенел звонок, все ребята разделись до трусов и выстроились возле спинок кроватей. И тогда Йока увидел на спине у Малена жуткие кровоподтеки и ссадины, на самом деле жуткие – непонятно было, как Мален может ходить и говорить; по мнению Йоки, он должен был лежать и плакать от боли.

В спальню явился воспитатель, прошел по обоим рядам между коек, пристально всматриваясь в лица, дал команду ложиться в постель и, уходя, выключил солнечные камни под потолком.

Йока не мог уснуть. Да и не успел привыкнуть – по ночам они с Важаном занимались, укладываясь на рассвете. Все происшествия этого длинного дня словно ждали, когда Йока останется в одиночестве… Чтобы навалиться на него разом.

Как все глупо получилось! Глупо и страшно… И ведь Важан даже послал Черуту, чтобы тот перехватил их с Костой на мосту в Брезене! Коста… Лучше бы он не прятал мотор от Цапы, и тогда… Может быть, Инда соврал? Может, Коста жив? Если бы Йока своими глазами не видел, что Коста ранен в живот, он бы Инде не поверил. Змай? Нет, в это нельзя поверить, просто нельзя!

Йока уткнулся лицом в подушку, от которой неприятно пахло лекарством. Наволочка была в темных пятнах – наверное, на ней остались следы чьей-то крови…

Какие гнусные мысли! Гнусные! Прав Вага, сто раз прав. «Слышишь, Йелен? Вся эта катавасия случилась только из-за тебя». И эта девочка, которой двенадцать лет, – она была ранена, а не Йока. Она сейчас лежит где-то с перевязанными ногами и не может уснуть. И ремнем били Малена, а не Йоку, Малена – а он слабый, он неженка, он худущий и совсем маленького роста. Он должен учиться в Лицее искусств, он должен писать книги, его вообще нельзя бить! Это все равно, что бить девочку! И не Мален выдумал это обреченное на провал нападение.

Подушка – тонкая и жидкая – душила неприятным запахом, и сетка кровати громко скрипела от малейшего движения. И это было неприятно, нельзя было даже пошевелиться так, чтобы об этом никто не узнал.

Ну почему, почему Цапа их не догнал? Почему Черута так плохо прятался на мосту?

– Йелен? – На плечо легла легкая, почти невесомая рука Малена. – Йелен, ты чего? Не надо, не плачь, слышишь?

Йока не заметил, что плачет. И… здесь нельзя плакать так, чтобы этого никто не увидел. Значит, здесь вообще нельзя плакать.

Он не посмел оттолкнуть Малена.

– Мален, Мален, прости меня. – Йока повернулся к нему лицом, смахнув слезы краем одеяла.

– За что? – Тот поднял брови – за окном было еще светло, солнце только-только начинало садиться, но в спальне царил полумрак.

– За то, что я… Я подставил тебя, я всех подставил, я всех всегда подставляю… И Стриженого Песочника. И Коста… Коста умер в больнице… – Слезы снова наползли на глаза, и лицо Малена расплылось за их пеленой. – Мален, я никогда больше не позволю им тебя ударить, никогда. Я клянусь тебе.

– Мне вовсе не за что тебя прощать, пойми. Ты же хотел меня освободить. И я знаю, Стриженый Песочник сам признался тогда чудотворам, чтобы они не думали на тебя, что ты мрачун. Не надо, не переживай. Так сложилась жизнь и всё, слышишь? Ты не видел, как вчера все радовались, что ты идешь нам на помощь!

– Что толку! Я только сделал хуже…

– Но это же не твоя вина. Это же не ты стрелял в ребят из ружей, правда? Не ты дубинкой ломал им руки, не ты избивал нас на плацу, правильно?

– Больно тебе, Мален?

– Сейчас – нет, не очень. Честно. И это не страшно вовсе, правда, я не вру. Плохо только, что я расплакался, но многие плачут; Вага говорит, что это нормально, что не надо стыдиться. Я не хотел плакать, оно как-то само так… И я не испугался, честное слово.

– Мален, да не оправдывайся, не надо. И я сказал: больше никто тебя не ударит. Я клянусь.

– Спасибо. Ты всегда меня защищаешь, потому что ты сильный. Это очень хорошо, когда сильный стремится защитить тех, кто слабей. Значит, он сильный по-настоящему. Так делал Ламиктандр. Знаешь, я когда пишу свою книгу о нем, я почему-то его представляю очень похожим на тебя, только взрослым, конечно.

Эти слова и смутили Йоку, и были, несомненно, очень приятны. И если раньше он ревновал своего любимого героя к Малену, то тут почувствовал свою причастность к этой книге, словно и вправду чем-то помог Малену в ее написании.

– И, знаешь, я тоже тогда тебе поклянусь, – продолжил Мален. – Я обязательно напишу про тебя книгу. Я научусь писать хорошо, по-настоящему, и тогда напишу книгу про тебя. Я клянусь.

Резюме отчета от 17 июня 427 года. Агентство В. Пущена

Допрошен доктор Белен – психиатр, составивший медицинское заключение по делу Югры Горена, его лечащий врач. Получено очень мало информации.

1. Белен не считает пророчества Горена псевдогаллюцинациями, вызванными чрезмерным употреблением алкоголя или других дурманящих веществ, хотя и не отрицает злоупотребления ими.

2. Белен считает пророчества Горена способом привлечь к себе внимание, что свойственно людям с алкогольной зависимостью. А также попыткой оправдания этой зависимости в собственных глазах и в глазах близких.

3. Горен, по мнению Белена, выдавал за пророчества явную ложь.

4. Белен уверен, что смерть Горена – результат параноидного психоза, а не спланированное убийство.

Ныне Слада Белен лишен медицинской практики.

Получены сведения о владельце дома в д. Бутовка, где, по утверждению Й. Йелена, проживал Ждана Изветен, магнетизер. По документам владельцем дома является Нрава Знатан, 358 г. р., проживающий в Брезене у дочери и зятя.

По данным из архива Славленского университета, Збрана Горен окончил экономический факультет в 401 году, обучение оплачено семьей Горенов. Югра Горен поступил на горный факультет в 392 году, в 394 году переведен в Ковченский университет (со стипендией от Афранской Тайничной башни), который окончил в 399 году (с отличием).

Плавильня «Горен и Горен» перешла братьям по наследству от отца, скончавшегося в 406 году от воспаления легких. Их отец был рожден вне брака, мать – Задорна Горенка, младшая прислуга в доме П. Прадана, чудотвора, одного из командоров Славленской Тайничной башни. После рождения сына З. Горенка покинула службу и переехала в Речину, в собственный дом. До совершеннолетия сына получала от Прадана ежемесячное пособие. Прадан оплатил также обучение ее сына в коммерческом училище Славлены, а после смерти оставил ему небольшой капитал, на который и была построена плавильня «Горен и Горен» (первоначально – «Горен и сыновья»). Сведения частично подтверждены финансовыми документами семьи Праданов.

17 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир

Сначала Спаска недоумевала, почему нельзя было ехать на хорошей лошади, в карете или кибитке, а потом поняла: там, куда они направлялись, не прошла бы карета и переломала ноги хорошая лошадь. А эта старая мохноногая кляча тащила за собой тяжелую и крепкую телегу напрямик через болото, упорно и ритмично вытаскивая из грязи увязавшие копыта.

Они ехали через безлюдные места, и болото вокруг мало напоминало то, на котором выросла Спаска. На нем не росло черники, гоноболи или брусники, только мох. Редкой зеленой сетки клюквы Спаска тоже не увидела. И лежало оно от горизонта до горизонта, леса не было вообще. А если и встречались выступавшие над болотом островки, то поросшие кустарником, а не деревьями. Унылое было место, совсем гнилое.

Милуш неуверенно правил лошадью, изредка оглядываясь на отца, который хорошо знал дорогу, но отца вымотали трое суток пути, он почти ничего не говорил, и уже не пытался шутить, и не замечал ворчания Милуша. А на его вопросительные взгляды отвечал коротко, односложно.

Только когда в тумане показался большой дом на острове, отец немного оживился, воспрянул, даже улыбнулся.

– Чей это дом? – спросил Милуш беспокойно.

– Мой, – ответил отец то ли с гордостью, то ли с горечью.

Дом этот нельзя было сравнить с дедовой избой, но и на высокие городские дома он не походил. Приземистый, крепкий, теплый, он был сложен из старых толстых бревен, пропитанных дегтем, с тесовой крышей и – Спаска замерла на миг, не веря своим глазам – с прозрачными окнами! Стекла, конечно, были не такими огромными, как в царском дворце или доме Вечного Бродяги, но и не мелкими, каждое – с ладонь отца. Над крышей дома поднималась труба, сложенная из круглых светлых камней, и окружал его целый двор – банька, ряж колодца, поветь…

На островке было сухо, и Спаска увидела дренажные канавки, прорытые от дома в болото. А между колодцем и банькой стояла черная плита – надгробный камень, древний, поросший мхом.

– Что-то мрачновато, – глянув в ее сторону, сказал Милуш.

– Напротив, – коротко ответил отец.

– Это кто-то из твоих близких? – Милуш оглянулся.

– Нет. Это могила Чудотвора-Спасителя.

…Мерзлая земля с трудом подается под ударами тяжелой холодной кирки (вкус смерти на губах), неохотно раскрывает свою бесстыжую черноту. Все глубже и глубже яма, все грязнее снег вокруг… Мертвый человек с узким лицом на дне ямы… Комья тронутой инеем земли падают на его лицо.

Милуш присвистнул.

– И ты в этом уверен?

– Полностью. Когда-то он был хозяином этого дома.

Отец хотел добавить что-то еще, но замолчал, зажмурив глаза.

В доме было пять комнат и кухня с большой беленой печью, не похожей ни на деревенские, ни на городские.

– Это очень старый дом, – пояснил Милуш, когда они уложили отца на кровать в самой большой комнате, – отец сказал, что это комната хозяина дома. – Такие печи строили еще в те времена, когда зимы были морозными и снежными. И богатый дом – печь с плитой и дымоходом. Змай, чем ты ее топишь? Она же должна сжирать дрова, как прорва!

– Я топлю только плиту, – тихо ответил с кровати отец.

– Давай-ка, Спаска, принимайся за хозяйство… А я займусь твоим отцом всерьез.

Она растерялась: ей никогда не приходилось самой вести хозяйство. Тем более такое большое – и огромный дом, и целый двор, и лошадь под поветью… Она хотела начать с припасов, купленных по дороге и оставленных в телеге, но Милуш накричал на нее (а отец – на Милуша), когда увидел, что она стаскивает на землю мешок с мукой. Спаска вернулась в дом, не зная, что ей делать.

Милуш посмотрел на нее снисходительно:

– Вытри пыль, помой полы и поставь тесто. А на ужин сделай мучной болтушки, что ли…

– В подполе есть вяленое мясо и рыба, овощи, крупа и масло. Ягоды моченые, – сказал отец и добавил: – И вино.

– Про вино забудь, – тут же сказал Милуш.

К вечеру Спаска освоилась, и ведение хозяйства уже не казалось ей чем-то серьезным и обременительным: у мамоньки она делала то же самое. Единственное, что ее отвлекало от дел, – это прозрачные стекла. Она иногда замирала перед окном и не могла отвести от них глаз: болото было видно до самого горизонта.

Милуш до ужина растирал в ступке привезенные с собой снадобья, мешал из них мази, варил зелья и ставил настойки – как на воде и масле, так и на хлебном вине. Лягушачьей слизи у него было не много, и он в самом деле ходил на болото ловить лягушек, сказав, что в следующий раз этим займется Спаска, потому что лягушачья слизь – лучшее средство для рубцевания ожогов. Отец спал – маковые слезы делали свое дело, хотя Милуш начал беспокоиться: их не следовало пить дольше трех дней. И строго-настрого наказал Спаске давать их отцу только на ночь, чтобы он мог отдохнуть и набраться сил.

Спаска и сама это понимала, не столько зная, сколько чувствуя опасность маковых слез, погружающих человека в грезы, из которых нет выхода.

– Не давай, даже если будет просить, – говорил Милуш. – А он будет просить, маковые слезы хитрые, они ему подскажут, как тебя уговорить. Сначала они в самом деле снимают настоящую боль, а через несколько дней порождают боль ненастоящую. Если не прекратить, они постепенно завладевают человеком: без них боль кажется в несколько раз сильнее. И чем дольше он пьет маковые слезы, тем хуже ему без них. Вот поэтому их не пьют по пустякам. А если боль убивает человека, маковые слезы его добьют, избавят от страданий насовсем.

– А как определить, может боль убить или не может?

– Когда увидишь, то сама догадаешься. Бледность – первый и главный признак. Пока кричит и мечется – холодный пот, липкий, когда метаться сил уже нет – кожа сухая. Сердце трепыхается слабо, но часто. Губы синеют, лицо заостряется, как у мертвеца. Тут уже ничего не поможет, а маковые слезы остановят сердце навсегда. Татке твоему это уже не грозит – отпился, отлежался немного.

Отец проснулся к позднему ужину (а Спаска успела испечь хлеба и сварить похлебку из вяленого мяса со сладкой рассыпчатой репой и мукой): крепкий сон прибавил ему сил, и он поел – в первый раз с той ночи, когда они покинули Хстов. Спаска кормила его с ложки протертой репкой и жмурилась от радости: за эти дни она так и не привыкла к мысли, что отец жив.

– Таточка, тебе не трудно глотать?

– Еще как трудно. – Голос у него был слабым, но Спаска видела, что он снова шутит. – Пожевать за меня уже пожевали, может, ты и поглотаешь за меня?

– Ешь давай и не ломайся, – проворчал из-за стола Милуш. – Я лучше знаю, когда надо есть, а когда не надо.

– Это неправильно, – сказала ему Спаска. – Мне Свитко говорил: если человек не хочет есть, то есть и не надо. Иногда голод лечит лучше лекарств.

– Ерунду Свитко говорил. Не голод лечит, а вода, которая вымывает яд из тела. Когда человек не ест, воде легче. Но ожоги должны рубцеваться, и тут одной воды маловато. Так что корми отца четыре раза в день, понемногу, вари овощи с мукой в мясном отваре и протирай. Молока тут нет, жалко. Молока хорошо бы. И не солонины, а курятины.

Отец еще днем сказал, что маленькая уютная комнатка с окнами на восток предназначается Спаске, – и ей там сразу понравилось. Перед тем как лечь, она долго смотрела на болото через прозрачные стекла, думала об отце – и вдруг испугалась радоваться, чувствовать себя счастливой. Ей показалось, что за эту радость когда-нибудь придется заплатить с лихвой. Слишком сильным было воспоминание о боли, которая едва не раздавила ее, едва не убила, – теперь казалось, что боль в самом деле может убивать. И никакие маковые слезы от нее не спасут, разве что проведут в мир грез, из которого нет выхода. Отец остался жив, но рано или поздно наступит день, когда он поднимется на ноги. Наступит день, когда чудотворы поймут, что он жив, – и захотят убить его снова.

Побоялась она думать и о Волче – словно мысли о нем могли повредить отцу, словно, думая о нем, она что-то отнимала у отца. И не сомневалась, что ее сострадание, ее слезы и мысли помогают ему встать на ноги.

Небо, хоть и покрытое тучами, оставалось светлым, гораздо светлей земли – и его было больше, чем в замке. Или так только казалось? И ночь была гораздо светлей, чем те ночи, к которым привыкла Спаска. Света хватало даже на то, чтобы разглядеть буквы, процарапанные на черном надгробии: Чудотвор-Спаситель… И надпись эта была словно горькая насмешка, словно чья-то шалость, издевка над мертвецом. Спаска решила во что бы то ни стало утром прочитать все, что было выбито на надгробии, – из окна мелкие буквы ей было не разобрать.

Светлая, но пасмурная ночь разбавляла темноту комнаты густыми сумерками. Спаска оторвалась от удивительного окна и собиралась лечь, когда увидела в дверях человека со свечой в руках. Он не был похож ни на отца, ни на Милуша, и Спаска шагнула назад, не зная, звать на помощь или нет. И она бы обязательно вскрикнула, как вдруг увидела, что свеча в руке человека не освещает комнату. И ее огонек, и силуэт в дверях – призрачны, как свет за прозрачным окном. И узкое лицо показалось ей знакомым – днем она видела, как на него падают комья мерзлой земли…

Между тем человек посмотрел на Спаску так, словно желал ей доброй ночи, а потом поставил свечу на сундук напротив кровати и вышел на цыпочках – но она все равно услышала, как под ним скрипят половицы. А потом раздался легкий хлопок двери, ведущей в сени.

Бывший хозяин дома? Чудотвор-Спаситель? Спаска посмотрела на ничего не освещавшую свечу, но та растаяла в темноте.

Появление призрака не напугало Спаску – были в ее жизни вещи пострашней давно умерших чудотворов. Наоборот: свеча, поставленная на сундук, словно давала разрешение на ее присутствие в доме. Как будто призрак позаботился о том, чтобы ей не было страшно в темноте. Она легла в постель – мягкую, уютную, теплую – и тут же заснула.

Резюме отчета от 18 июня 427 года. Агентство В. Пущена

По сведениям банка, управляющего финансами доктора Белена, получены документы, подтверждающие, что с июня 416 года по январь 423 года он имел регулярные денежные поступления из Славленской Тайничной башни.

Опрос соседей Нравы Знатана подтверждает, что он не проживал там с весны 421 года. После его отъезда в Брезен дом (по мнению соседей) был сдан в наем. Наниматель – человек по имени Яга (фамилия неизвестна), около 70 лет. Жил замкнуто, не стремился к знакомству и дружбе с соседями, однако часто принимал посетителей из Славлены. В последний год вместе с ним проживал еще один человек, по описанию похожий на Ждану Изветена. Наниматель отказался говорить с детективами агентства и не предъявил документов.

Полицейское управление, находящееся в соседнем поселке, не имеет сведений о нанимателе этого дома.

По данным банка, управляющего финансами Югры Горена, с 421 по 424 год он не имел иных доходов, кроме прибылей плавильни «Горен и Горен».

В эти годы Югра Горен постоянно проживал в собственном доме (с сыном, братом и его женой) неподалеку от плавильни, что подтверждает прислуга, рабочие и служащие плавильни. Чаще всего выезжал в г. Магнитный (подтверждено поставщиками сырья), очень редко задерживаясь там более чем на сутки. Бывал на рудниках за пределами свода.

По данным опроса служащих плавильни, принимал минимальное участие в делах предприятия.

18 июня 427 года от н.э.с.

Инда не верил в смерть оборотня. Слишком уж удачно все сложилось – словно кто-то заранее сообщил оборотню правила игры, и он ни разу их не нарушил. Не бывает операций, в которых все идет гладко от и до. Людям Красена следовало обеспокоиться уже тогда, когда в замке подняли мост, – спрашивается, зачем? Ну, увидели осадные башни, и что? Тысячу локтей по болоту осадная башня пойдет несколько часов, можно двадцать раз поднять и опустить мост. И оборотень не просто вышел на стену – запрыгнул на ограждение, будто предлагая себя убить. Не ждал выстрела? Да ерунда! Выстрелить могли как с болота, так и из замка – на ограждении между зубцов человек отлично виден с обеих сторон. Как мишень на стрельбище. Красен проверил, не бьется ли сердце, – ну и что? Кто же знает, может, этот человек давно научился останавливать сердце по команде… А может, знает какой-нибудь хитрый трюк, вроде мячика под мышкой, когда на запястье не прощупать пульс. Опять же, стрелу из тела так и не вытащили. А в костре остался лишь стальной наконечник. Побрезговали? Чем думал Крапа Красен, когда не стал вынимать стрелу из тела?

И, напоследок, ничто не мешало оборотню превратиться в зеленую ящерку и уйти из костра в Верхний мир. Поэтому, когда Красен заговорил о том, что надо приостановить производство нового оружия, Инда был категорически против. Хорошо, что хоть в этом его поддержал не только Приор, но и аналитики, и Гроссмейстер. С появлением нового оружия в Исподнем мире чудотворы ничего не теряют, так зачем останавливать начатое?

На этот раз Инда сам встретился с Дланой Вотаном – чтобы немного порасспросить его о лояльности Праты Сребряна к своему клану. Встреча оказалась напрасной: даже если хитрый мозговед водил Инду за нос, Инда этого даже не почувствовал, хотя надеялся если не уличить Вотана во лжи, а Сребряна – в предательстве, то хотя бы найти повод для сомнений в том, что Сребрян выполнил приказ должным образом.

Утром в понедельник Инда зашел к Йеленам, надеясь, что Йера уже уехал в Славлену, – нужно было передать уведомление об аресте Йоки. Но Йера как назло торчал дома. От досады в голове мелькнула мысль: не отправить ли его подлечиться? Тогда можно будет заходить в гости к Ясне, не опасаясь повстречать ее мужа. Но Инда решил, что столь вопиющее использование служебного положения в личных целях ему не требуется – Йеру и так рано или поздно отправят в клинику доктора Грачена, и сделают это без участия чудотворов. Если он, конечно, не опомнится и не прекратит совать нос не в свои дела.

Йера встретил Инду холодно. Ох уж этот социал-демократ Йелен! Дверь гостю мог бы открыть и дворецкий…

– Что тебе нужно? – спросил Йера с порога и загородил собой дверь.

– Твой сын вчера был арестован. Собственно, я привез уведомление, – не без улыбки сообщил Инда.

Наверное, расстроенной психике Йеры было не так просто осмыслить сказанное: он обмяк, ссутулился, отступил на шаг.

– Йера, этого следовало ожидать.

– Какое обвинение ему предъявлено? – тихо спросил Йелен.

– Нападение на Брезенское исправительное учреждение в составе банды и нанесение тяжелых увечий одному из работников учреждения. На этот раз вина его не требует доказательств, все предельно ясно, мы имеем больше двух сотен свидетелей.

– Где он сейчас? – Йера тяжело вздохнул, и Инде показалось, что он хотел взяться рукой за сердце, но сдержался.

– Там же. В Брезенском исправительном учреждении. И будет находиться там до суда, поскольку признан не просто опасным, а особо опасным мрачуном. Думаю, суд ничего не изменит.

– На какую дату назначен суд?

– Может, я все же зайду? Это долгий разговор, Йера. И если ты думаешь, что я желал Йоке оказаться за колючей проволокой, то ты ошибаешься. Мое предложение, помнится, было гораздо более выгодным.

Йера молча посторонился, пропуская Инду в дом, и собирался пройти в библиотеку, но Инда его остановил:

– Думаю, Ясне тоже нужно присутствовать при этом разговоре. Это и ее касается.

– Не уверен.

– Не забывай, формально она мать мальчика и ничем не отличается в правах и обязанностях от родной матери.

Битый час Инда пытался втолковать обоим, что судебное дело выиграть невозможно, что ни один из официальных путей в данном случае ни к чему не приведет. И даже пытался намекнуть, что из всех правил бывают исключения, и если Йера будет сотрудничать с чудотворами, то можно будет вернуться к разговору об индивидуальном обучении Йоки, о переводе его под личную опеку Инды, например. Йера намек понял, но никак на него не ответил – хорошо хоть не отверг предложение с негодованием, чего Инда более всего ожидал.

Вырвавшись от Йеленов, Инда вздохнул с облегчением и, перед тем как идти в Тайничную башню, направился к станции, в парк. У него не было там никакого дела, он не придумал сколько-нибудь достойного повода пойти туда – ему просто хотелось развеяться, посидеть в тени деревьев, выпить шипучей воды и съесть какое-нибудь незамысловатое лакомство вроде леденца на палочке. Но тут его ожидало разочарование: по понедельникам парк закрывали на уборку, так же как и рынок, и лодочную станцию. Духовой оркестр тоже отдыхал. Конечно, посидеть под деревьями можно было и в собственном саду, но… Это было бы уже не то.

А в Тайничной башне его ждала телеграмма от метеорологов: трещина за одну ночь вплотную подступила к своду и существенно раздалась вширь. Только тогда Инда понял, почему его вдруг потянуло в парк, – он словно заранее чувствовал, что его ждет: пришло время принимать решение. Вот он – первый шаг назад, первое отступление Обитаемого мира под напором Внерубежья. И еще в прошлую поездку на метеостанцию было ясно, что трещина пойдет под свод, а не в сторону и не по его границе. Осталось только рассчитать, на сколько необходимо усилить поле, чтобы ее остановить. И, конечно, после этого режим экономии энергии становится необходимым, а не желательным. А это – потрясение основ, политический и экономический кризис. Конечно, кризис заметят не сразу, он покатится, как снежный ком с горы – из маленького катыша разрастаясь до лавины.

Инда не пошел к Приору – сразу написал докладную в Афран. Наверное, можно было обойтись без поездки на метеостанцию, провести расчет на месте, но Инда не мог полагаться только на цифры – ему надо было ощутить силу вулкана, чтобы быть уверенным в расчетах. Поезд до Магнитного ушел три часа назад, и на этот раз пришлось запросить магнитовоз из Славлены. Пока Инда ждал его прибытия в Светлую Рощу, из Афранской Тайничной башни прислали поправки на данные по суточному приходу и расходу энергии: было чем заняться в дороге. Конечно, расчет Инды проверят и перепроверят десятки прикладных мистиков, доведут его до точных цифр – пока нужно знать только порядок.

Уже в вагоне, глядя на бесконечный лес по обеим сторонам железной дороги, Инда вдруг усомнился в правильности выбранного алгоритма расчета. А что если приход энергии изменится? Уменьшится, как предупреждал сказочник? Что тогда?

А тогда никакая экономия не поможет задержать трещину. Только сжатие свода. И не на несколько метров, а на десятки километров. И город Магнитный придется оставить Внерубежью, и его магнитную аномалию.

Нет, Красен не прав. Хорошо бы, конечно, создать для колдунов Исподнего мира режим наибольшего благоприятствования, но не сейчас, не сегодня. Ведь не только смертность сокращает поток энергии из Исподнего мира, но и сомнения в вере. Чем лучше видна польза от колдунов, тем меньше у людей причин любить чудотворов. Нет, не сейчас. А новое оружие сдержит кровопролитие, а не начнет. Если, конечно, Исподним миром правят не одержимые глупцы.

Как причудливы причинно-следственные связи, определяющие будущее миров… Как трудно разобраться во множестве ветвлений, по которым они могут пойти… Инда никогда не завидовал людям, которым не надо принимать столь ответственных решений, людям, которые имеют право на ошибку, – в этом был высший смысл его существования.

Резюме отчета от 19 июня 427 года. Агентство В. Пущена

По данным бюро пропусков второго городского отделения Славленской Тайничной башни, Слада Белен бывал там не реже одного раза в неделю. Пропуска заказаны командором службы эргономики. Отчеты из архива Тайничной башни пока получить не удалось.

Проведен допрос Нравы Знатана (в г. Брезен). Получены сведения:

1. Знатан отрицает факт сдачи своего дома в наем; по его словам, он не получает доходов с этого вида деятельности (и не платит с него налогов).

2. По его словам, в доме безвозмездно проживает Яга Изветен, его старинный друг.

3. Яга Изветен, вдовец, имеет троих сыновей, дочь и двоих младших братьев, имя самого младшего брата – Ждана.

4. Яга Изветен, по словам Знатана, – потомственный знахарь, никогда не имевший права на медицинскую практику. В силу преклонного возраста он не практикует, однако и сыновья, и оба брата пользуют (также не имея разрешения) довольно много пациентов, принимая их в доме, где проживает Яга. Все пятеро имеют жилье в Славлене.

Примечание: сведения получены под угрозой заявить в комитет налоговых сборов о сдаче жилья в наем (имеются документы о получении денег от Яги Изветена).

В Славленском адресном бюро нет сведений о том, где проживает Ждана Изветен; по адресу, указанному в главном полицейском управлении Славлены, Ждана Изветен никогда не проживал; банковского счета не имеет; получить адрес через почтовые отделения не представляется возможным.

В Натанском частном сберегательном банке в 408 году открыт счет на имя Грады Горена. Общая сумма на счете намного превышает стоимость плавильни «Горен и Горен» (точную цифру узнать не удалось), закон о тайне банковских вкладов не позволяет выяснить источник пополнения счета, но известно, что поступления существенно сократились в марте 421 года и прекратились с момента смерти Югры Горена. Официальный опекун Грады Горена не имеет права распоряжаться этим счетом, для соблюдения интересов сына Югрой Гореном выбрана натанская финансовая контора с безупречной репутацией.

В том же банке в январе 424 года на имя Грады Горена абонирована банковская ячейка. Распоряжение содержимым ячейки доверено той же финансовой конторе, однако Града Горен имеет право распорядиться ее содержимым до наступления совершеннолетия.

18–25 июня 427 года от н.э.с.

Через неделю Йоке казалось, что из него высосали все соки. Как бы он ни был силен и вынослив – это превосходило его возможности. Вечером он еле-еле волочил ноги, а утром просыпался с болью во всем теле. Старшие ребята говорили, что к работе надо просто привыкнуть, но Йока им не верил: к этому нельзя было привыкнуть. Колония работала на добыче торфа и формовке торфяных брикетов, которыми отапливалось, например, большинство домов в Славлене и других городах. Мальчики помладше и послабей стояли на формовочной линии, разрезая торфяную «колбасу», идущую с транспортера, девочки раскладывали кирпичи для просушки и собирали их в штабеля, которые потом грузили в товарные вагоны, а старшие ребята готовили следующую площадку для добычи – корчевали пни, срезали с торфа мох и рыли дренажные канавы. Йока и его ровесники покрепче и посильней лопатами бросали торф на ленту транспортера, и это было полегче, чем раскорчевка пней, но невыносимо однообразно.

Дни как назло стояли жаркие и даже душные – испарения поднимались над болотом дрожащим маревом, в котором надсадно звенели комары. Говорили, и к комарам можно привыкнуть, но Йока не привыкал.

В первый же час работы он натер руки до мокрых пузырей на ладонях, но Вага Вратан потребовал у воспитателей рукавицы для новеньких – и те, как ни странно, послушались. Это потом Йока понял, что Вага часто заставляет администрацию идти на уступки, но чем он ее пугает, осталось тайной.

Однако и в рукавицах работа казалась непосильной: ломило спину, болели ноги, и руки отказывались поднимать лопату. Ребята, которые работали давно, предложили новеньким помощь: не поднимать на лопате так много торфа сразу. Но Йока понял, что тогда остальным придется работать гораздо быстрей: два чудотвора следили за тем, чтобы на транспортер попадало столько торфа, сколько нужно машине для формирования правильной «колбасы».

А еще Йоке всегда хотелось есть, и, к собственному стыду, он уже не отказывался от подачек Малена – тот частенько не доедал хлеб, высушивал горбушки и прятал их под матрасом.

Те, кому не исполнилось шестнадцати лет, работали с половины восьмого утра и до половины пятого вечера с перерывом на обед и после этого до ужина могли отдыхать. Ребята постарше работали на два часа дольше и отдыхали перед ужином всего полчаса. Йока, конечно, спросил, когда же они учатся, и выяснил, что работают так много только с конца апреля по конец октября, зимой у них бывает по четыре урока в день, а еще четыре часа они занимаются всякой ерундой, вроде склеивания картонных коробочек.

Мален в свободное время писал книгу про Ламиктандра и по вечерам читал ребятам то, что успел написать. Книг в колонии почти не было, а те, что были, давно зачитали до дыр, поэтому Малена слушали затаив дыхание.

Однажды ночью, уже после заката, Йоку разбудил не воспитатель даже – один из чудотворов.

– Одевайся, – велел он коротко.

Как бы Йока ни хотел спать, страх разогнал сон. Чудотворы, в отличие от воспитателей, редко подходили к ребятам просто так – чаще всего чтобы ударить. Йока успел испытать на себе тяжелый ремень с металлическими заклепками, даже один удар которого мог напугать до дрожи в коленях. Не столько потому, что это было больно, сколько… В общем, в этом не было ничего героического, это было мерзко. Йока вспоминал слова Важана о казни и наказании: это было наказание. Обычно – за медленную работу.

Йока натягивал штаны, поглядывая на чудотвора, и чувствовал, как стучат зубы. И от собственного страха было стыдно, отвратительно до тошноты, но дрожащие пальцы не находили пуговиц на рубашке, а потом никак не могли зашнуровать ботинки.

– Что ты возишься? – раздраженно спросил чудотвор, и Йока испугался еще сильней. Что же он такого сделал сегодня, что об этом узнали только ночью? Может быть, это из-за поломки формовочной машины? Но машина ломалась чуть ли не каждый день. Может быть, кто-то узнал, что он объедает Малена? Тогда он заслужил наказание, но это в несколько раз мучительней – быть наказанным чудотворами заслуженно. После этого вообще невозможно будет жить… Йока поклялся самому себе, что больше никогда не возьмет у Малена ни кусочка хлеба.

– Пойдем, – кивнул чудотвор, когда Йока наконец зашнуровал ботинки.

У выхода на плац его ждали еще трое чудотворов: ноги сделались ватными, и сердце стало биться редко-редко, почти остановилось. Что же он такого сделал?

Но его повели не в административный корпус, как он ожидал, а к воротам, выходившим на дорогу в Брезен. Еще больше он удивился, когда увидел за воротами вездеход. Страх исчез не сразу, и даже поднимаясь к люку, Йока еще чувствовал дрожь.

В вездеходе было не меньше трех десятков чудотворов, и все – не из колонии. Его усадили в самый дальний от люка конец, и кто-то накинул ему на плечи теплую куртку. И только когда вездеход тронулся с места, Йока догадался: его повезут за свод. Инда ведь тогда сказал: «Постарайся принести пользу».

Один из чудотворов, сидевший впереди (наверняка старший), оглянулся и пристально посмотрел на Йоку. Смерил взглядом. И от этого взгляда чуть прищуренных глаз стало не по себе: чудотвор казался равнодушным, но почему-то напоминал настороженный капкан – одно движение, и хлопнут стальные зазубренные створки… А наглухо застегнутая куртка на чудотворе, словно стена, отгораживала того от остальных, будто он и не был человеком.

Но когда исчез страх, сразу вспомнилась усталость и опять заныла спина. Йока откинулся на спинку сиденья, но легче от этого не стало. Чудотворы не обращались к нему, говорили между собой, и он, согревшись, быстро задремал. Голова падала на грудь, он вздрагивал, просыпался и начинал дремать снова.

Его разбудили, когда вездеход остановился. По бронированной крыше стучал дождь, и даже сквозь закрытый люк были слышны раскаты грома: Йока угадал. Если бы он не так сильно хотел спать, если бы он был сыт, если бы не устал – то обрадовался бы. А тут еле-еле выбрался из люка, зевая и протирая глаза.

Чудотворы были в брезентовых плащах, а с Йоки сняли куртку. Впрочем, за сводом, как всегда, было жарко.

Ветер наклонял струи ливня, и они били в лицо – это разбудило Йоку окончательно. Рядом стоял еще один вездеход, а возле него – трое чудотворов и незнакомый Йоке мрачун. Он узнал в незнакомце мрачуна по тому, как тот поворачивал лицо навстречу ветру, – пил ветер. Старший из чудотворов подошел к Йоке и, перекрикивая ветер и шум дождя, объяснил:

– Ты должен не только набрать энергии, но и сбросить ее своему призраку прямо здесь, это понятно?

У чудотвора не было ни дубинки, ни ремня под плащом (только наглухо застегнутая куртка), он не смотрел на Йоку угрожающе, скорей, пояснял поставленную задачу. И повода так уж сильно его ненавидеть у Йоки не было. Но все равно очень хотелось сказать: «Я уже приношу пользу обществу, ежедневно кидая торф на ленту транспортера».

Йока не смог этого сказать – побоялся. И даже подумал, что если будет стараться здесь, за сводом, то в колонии к нему будут относиться мягче. А может, и вовсе заберут оттуда на какую-нибудь метеостанцию, чтобы не гонять столько людей и вездеходов. Думать так было стыдно, но… но Йока все равно так думал. От презрения к себе и собственной слабости он едва не расплакался и даже хотел решиться на отказ, собирал в кулак отвагу, но понял, что энергия уже давно льется в него широким потоком, и отказаться от этого нет сил ни у одного мрачуна. Важан ни разу не попытался научить его останавливать или замедлять втягивание энергии.

У него было время подумать: ветер и дождь – это не водопад. Он искал оправданий себе в танцующей девочке, которая – он знал точно – ждет, когда ее позовут. Ждет и нуждается в его силе, как и весь Исподний мир. Он уверял себя, что в этом не больше гнусности, чем в хождении строем и работе на добыче торфа. Что он вынужден подчиняться силе, это разумно, Вага всегда так говорит. Но Йока не мог отделаться от мысли, что это будет окончательной победой чудотворов над ним. Почему? Потому что им нужно от него только одно: чтобы он сбрасывал энергию в Исподний мир, как можно больше энергии. Все остальное – это чтобы его запугать. Заставить служить не за совесть, а за страх.

Хорошо, когда нет искушения – как у Ваги Вратана, у Пламена, у Малена. Им легко не бояться чудотворов, никто не предлагает им выбора.

А у Стриженого Песочника выбор был. Да и у Малена тоже: никто не просил его прятать Йоку от погони.

Йока понимал бессмысленность торга с чудотворами. Зачем идти на уступки, если они могут добиться желаемого силой? А если не добьются? Если он упрется и будет стоять на своем? Он не очень-то верил в себя. Если бы поговорить об этом хотя бы с Вагой! Вага всегда точно знал, ради чего стоит рисковать, а с чем лучше примириться. Вага бы наверняка сказал, что здесь уступать не стоит. Но… танцующая девочка… Она ждет. Йока ей нужен. Змай! Если Йока не будет сбрасывать энергию танцующей девочке, Змай поймет: что-то произошло! Поймет и придет на помощь! Да он может освободить всех сразу: и Йоку, и Малена, и Вагу – всех! Если он жив…

Ради этого стоило «подставляться», как говорил Вага. Надо продержаться совсем немного. Инда соврал: Змай не мог умереть. Он – бог Исподнего мира, боги не умирают. Йока даже улыбнулся: страх исчез. Вага прав, нельзя бояться.

Они нарочно взяли с собой мрачуна, чтобы тот определял, сколько энергии Йока сможет взять и сколько отдаст. Вот вмазать сейчас этому мрачуну-предателю… Наверное, он, как и Мечен, тоже ненавидит чудотворов и тоже их боится. Те мрачуны, которые боятся чудотворов, превращаются в таких мразей, как Мечен. Нельзя бояться чудотворов!

«Вмазать», конечно, у Йоки не получилось бы – между ним и мрачуном всегда стоял кто-то из чудотворов. То ли они подозревали о чем-то, то ли просто соблюдали правила – в колонии Йока заметил, что охрана придерживается очень четких правил безопасности.

Чем больше энергии в него вливалось, тем сильней и смелее он себя чувствовал. Чудотворы задыхались от ветра, а Йока впитывал в себя его силу; они ругались и нетвердо стояли на дрожащей земле, а Йоке это только нравилось. И дождь, крупными каплями бьющий по щекам, – им никогда не понять, как это здорово! Им никогда не победить!

Насыщение не охладило его пыла.

– Он полон, – сказал мрачун негромко, и чудотвор в застегнутой куртке повернулся к Йоке.

– Теперь позови своего призрака и сбрось все, что ты получил.

Йока усмехнулся и посмотрел вперед: на горизонте бушевала гроза, но так далеко, что не было слышно раскатов грома. Важан научил его сбрасывать энергию по-всякому… И одним мощным выплеском, и тонкой струйкой, и широким потоком… Как вам больше понравится, господа чудотворы? Молнии на горизонте вспыхивали и гасли; Йока сделал вид, что расфокусирует взгляд, – и тут… Важан не учил его этому. Важан никогда даже не говорил об этом! Но ошибиться Йока не мог: он увидел границу миров. Он понял, что такое граница миров и как ее можно порвать. Она колыхалась за пеленой дождя, не мембрана, как он раньше думал, не тонкая и прочная пленка, – это было пространство, толстая стена пустоты, за которой брезжил Исподний мир. Она была везде и нигде одновременно. Вне этого мира и вне мира Исподнего. Если бы Важан предложил ему это представить, Йока не смог бы такого сделать.

Нет, той энергией, что была у него внутри, пробить границу было невозможно. Все равно что стрелять из рогатки по кирпичной стене. Тут нужно что-то вроде фотонного усилителя: долгий прожигающий луч. Йока прищурился, приготовился и попытался создать не только короткий, но тонкий импульс – как луч фотонного усилителя. Получилось хуже, чем он ожидал, и профессор Важан был бы не очень доволен: энергия увязла в границе миров, как вилка вязнет в патоке.

– Он сбросил энергию не туда, – тихо сказал мрачун, но его услышали и сквозь шум дождя и ветра. – Он швырнул ее в границу миров, и, кстати, получилось у него очень мощно. До Исподнего мира энергия не дошла, осталась на этой стороне.

Чудотвор в застегнутой куртке повернулся и посмотрел на Йоку пристально, изучающе. Он не сердился, он был равнодушен, спокоен – и это равнодушие снова напугало Йоку. Стоило выбросить энергию – почти всю, – и эйфория прошла, остались страх и усталость. Чудотвор смотрел не более секунды, а потом подошел ближе и ударил Йоку кулаком в лицо. Наверное, он хотел попасть в нос, но попал в ямку между носом и губой. Йока опрокинулся навзничь и сначала не смог даже вскрикнуть, так это было больно. Через секунду слезы хлынули из глаз, он закрыл лицо руками и скорчился, зажался в комок, завыл – не помогло. Боль не проходила, и он разревелся, как маленький, в голос – от отчаянья.

Его подняли на ноги и толкнули к вездеходу – довольно грубо и бесцеремонно, а он так и ревел, закрывая лицо руками. И в вездеходе ревел чуть ли не весь обратный путь: боль отпустила, но осталась обида на самого себя и страх. Йока не сомневался, что в колонии его изобьют еще сильней, и уже жалел, что не отдал энергию танцующей девочке, и думал, что в следующий раз больше такого не сделает. Он едва не начал просить прощения!

Никто не дал ему теплой куртки, никто не предложил сменить одежду на сухую, и из вездехода Йока вылезал дрожа не только от страха, но и от холода. Он шел по плацу на ватных ногах в сопровождении четверых чудотворов, и спотыкался, и всхлипывал, все еще надеясь собрать остатки гордости и развернуть согнутые плечи, перестать трястись от страха, – и не мог.

Но его отвели в барак, велели раздеться и лечь в постель – никто не стал его бить посреди ночи. Йока решил, что они отложили это на утро, когда вся колония сможет на него полюбоваться.

Занимался рассвет – до подъема оставалось не больше двух часов. Йока долго не мог согреться и уснуть и плакал уже от стыда за свою трусость.

Резюме отчета от 22 июня 427 года. Агентство В. Пущена

На запрос думской комиссии отдел эргономики второго городского отделения Славленской Тайничной башни без промедления ответил: до лишения практики Слада Белен входил в состав медицинской комиссии по освидетельствованию младшего обслуживающего персонала (из числа нечудотворов) – иными словами, выявлял психически неуравновешенных лиц, которые пытались прибиться к чудотворам с теми или иными целями, не имеющими отношения к служебным обязанностям. Был лишен медицинской практики в 425 году за попытку получить мзду за ложное освидетельствование.

Сотруднику агентства под прикрытием удалось договориться с Ягой Изветеном об оказании медицинских услуг несовершеннолетнему «сыну» сотрудника.

В день гибели отца Града Горен в самом деле был отпущен из школы на праздники. В такие дни занятия заканчиваются около часа пополудни, до дома Горен добрался примерно к трем часам пополудни, и его появление там неожиданным не было. Однако, по словам прислуги, Града Горен крайне редко бывал в плавильне и не имел обыкновения по возвращении домой срочно искать отца или дядю.

Для получения дополнительных сведений о счете в натанском частном сберегательном банке достаточно запроса от имени Грады Горена, являющегося владельцем счета.

На запрос думской комиссии в Ковченский университет о работе в нем Югры Горена был получен ответ: научная работа Югры Горена не имеет отношения к расследованию думской комиссии.

18–25 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир

Милуш уехал на следующее утро, забрав лошадь вместе с телегой, перевязав отца напоследок. Тот просил Спаску уйти, но Милуш, как всегда, только постучал кулаком по лбу и проворчал:

– Завтра ей самой придется это делать, так что пусть смотрит и учится.

– Милуш, она же дитя, зачем ей на это смотреть?

– Она не дитя, если ума хватает за парнями бегать. И, скажу по секрету, в некоторых лекарствах она в самом деле разбирается лучше меня. И рука у нее легче. А я уеду в любом случае.

Ожоги начали рубцеваться (отец сказал, что это заслуга змеиной крови, а не лягушачьей слизи), но все равно оставались страшными, мокнущими. Отец во время перевязки лишь морщился и все время что-то говорил – он всегда говорил, если ему было больно. Милуш не обращал на его речи никакого внимания, объясняя Спаске, что, как и для чего надо делать.

А потом они с отцом остались вдвоем. Милуш не разрешил давать ему маковые слезы, и отец не спал – лежал неподвижно, чуть прикусив губу.

– Таточка, больно тебе? – Спаска бы вообще не отходила от его постели, если бы не надо было готовить еду, а потом отправляться на болото за лягушками.

– Ничего, кроха. Я как-нибудь. Ты не сиди со мной, не надо. Хочешь – книжки почитай, тут библиотека хорошая, только очень старая. А хочешь, рукописи посмотри, на столе. Интересные.

– О чем?

– О чудовищах Исподнего мира.

– Я потом, татка. Я сейчас тесто поставлю и пойду лягушек собирать.

Болото вокруг было совершенно пустынным. И просматривалось до самого горизонта – во всяком случае, так казалось. Плохое было болото – совсем неживое. Спаска не прислушивалась к его голосу, различимому тут очень отчетливо, но он все равно надсадно шипел в голове: «Оступись… Шагни в сторону… Я хочу твое теплое тело…» Она давно перестала бояться этого мертвого голоса, и иногда ее так и подмывало сказать, что скоро Вечный Бродяга прорвет границу миров и болоту придет конец. Но вообще-то дерзить болоту она остерегалась: ей казалось, что от злости оно подымется на дыбы высокой волной мутной жижи и ее проглотит. Но этого, конечно, быть не могло: болото лежало неподвижно, у него было не так много сил. Оно – порождение слабости, в отличие от того страшного мира, где брал энергию Вечный Бродяга.

На обратном пути, набрав побольше лягушачьей слизи, Спаска вспомнила о черном надгробии под ее окном и свернула к нему поближе.

Камень порос мхом, однако кто-то следил за могилой: на том месте, где была выбита надпись, надгробие покрывал лишь тонкий слой зеленого лишайника, и Спаска сорвала пучок травы, чтобы его стереть. Но лишь только тронула камень, из-под него послышалось недовольное шипение и показалась голова потревоженной черной гадюки. Спаска отступила на шаг, давая ей спокойно уйти, и любовалась змейкой, пока та не скрылась за ряжем колодца. Черные гадюки не такие толстые, как серые, и ромбики у них на спине красиво отливают синим…

«Здесь покоится магистр Славленской школы экстатических практик, систематизатор ортодоксального мистицизма, основатель доктрины интуитивизма и концепции созерцания идей Айда Очен Северский» – вот что было написано на надгробном камне. Небрежная надпись «Чудотвор-Спаситель» была выбита гораздо позже, но, несомненно, той же рукой, с характерной буквой «р». И Спаска хорошо знала, кто так пишет букву «р», – отец. А еще Волче, потому что он учился писать у отца.

Значит, он и вправду существовал? Айда Очен, Чудотвор-Спаситель? Только Предвечный не протягивал ему своей длани и не забирал на небо…

И вечером, покончив со всеми делами, Спаска села за стол, стоявший в спальне отца: с двумя подсвечниками, над которыми висело большое зеркало – немного мутное от времени. Таких больших зеркал Спаска никогда не встречала, и сидеть за столом было как-то неуютно: в зеркале отражался сумрак за спиной, оплывший, как свеча. И стоило всмотреться в этот сумрак, как в зеркале, за плечом Спаски, появилось отражение человека с узким лицом… Он снисходительно улыбнулся, глядя Спаске в глаза, и от испуга она отшатнулась.

– Что, ты тоже видишь Айду Очена? Я думал, это не должно передаваться по наследству… Я думал – он мой личный призрак, порождение моей и только моей совести.

– Он вчера принес свечу мне в комнату… – сказала Спаска.

– Да, он всегда, прежде чем выйти из дома ночью, приносит в ту комнату свечу. Это комната его приемной внучки, она боялась темноты. Он не говорил с тобой?

Спаска покачала головой.

– Со мной он иногда говорит. Верней, я говорю с ним. Он хочет знать, каково это – быть змеем.

А еще над столом по обе стороны от зеркала в вычурных бронзовых оправах крепились два округлых полупрозрачных камня, похожих на лунные. Спаска спросила о них и едва не вскочила с места, когда отец ответил:

– Это солнечные камни. Все же этот дом принадлежал чудотвору. Не бойся, здесь их некому зажечь.

Спаска продолжила рассматривать непонятные и интересные вещи на столе, например затейливое старинное огниво – кресало и кремень, заделанные в оправы из темного оленьего рога. Спаска долго вертела их в руках, пока не поняла, что они соединяются и образуют вместе фигурку молотобойца, где кремень – это наковальня.

– Нравится? – спросил отец.

Спаска пожала плечами: она была равнодушна к дорогим безделушкам, даже старинным.

– Эта вещь немного успокаивает мою совесть. Когда я не хочу видеть Айду Очена, достаточно показать ему эту штуку, и он уйдет. Можешь как-нибудь воспользоваться…

Отец часто говорил непонятные вещи, и Спаска не спешила его расспрашивать – додумывала сама то, чего не понимала. А иногда видела за словами отца осязаемые (но тоже не всегда понятные) образы. За этой вещью ей представлялся дом, похожий на дедову избу, с огромным очагом посередине, земляной пол, вдавленное в него кресало. И мертвец за пологом из серого полотна. И страх перед желтыми лучами солнечных камней.

А еще в письменный стол был заделан кусок шлифованного камня, чуть приподнятый над столешницей, с углублением наподобие тарелки. Отец сказал, что в этой «тарелке» можно разводить огонь и прямо отсюда выходить в межмирье.

– Татка, если я прямо отсюда выйду к Вечному Бродяге, то раскатаю этот дом по болоту, – улыбнулась Спаска. – И потом, мне не нужен огонь.

– Необязательно же выходить к Вечному Бродяге, можно просто развести огонь… Будет светло и красиво, – ответил отец.

– И масло закоптит все зеркало… – сказала Спаска.

– Вот до чего же люди вокруг меня скучные. Им говоришь: красиво, а они о какой-то копоти…

– Татка, если хочешь, я зажгу огонь. Мне не жалко.

– Не надо. Мне огня и без этого надолго хватило. Я для тебя хотел.

– Татка, а тебя вообще убить нельзя? – робко спросила Спаска.

– Не знаю. Меня еще ни разу не убивали.

– А как вышло, что ты остался живой?

– Да очень просто: стрела до сердца не дошла. О воду я только здорово ушибся, даже не ожидал. Ну и принародное сожжение тоже в мои замыслы не входило.

– А ты разве заранее знал?

– Конечно. Меня твой Волче предупредил. Через Славуша.

Через неделю Спаска привыкла к призраку Чудотвора-Спасителя. И отец поправлялся быстро – даже начал вставать. И уже не пил на ночь маковых слез. Только Вечный Бродяга так ни разу и не появился в межмирье. Отец не сразу это заметил, он думал, Спаска по ночам встречает его на болоте. А когда понял, что тот уже неделю не сбрасывал Спаске энергии, стал озабоченным и засобирался в Верхний мир.

– Таточка, тебе еще нельзя… Кто тебя перевязывать там будет? – испугалась Спаска.

– Ты не понимаешь. Я его Охранитель. Мне нужно быть рядом с ним.

– Таточка, ну что с ним может случиться, а? Ты и ходить еще толком не можешь… Подожди еще недельку, может, он появится сам.

– А если нет?

– А если да?

А потом они оба проснулись среди ночи – как от толчка.

– Спаска? – позвал отец с кровати. – Ты слышала? Ты заметила?

Она заметила: Вечный Бродяга качнул границу миров. Спаска не сомневалась в том, что это сделал именно он.

– Вот видишь! – Она вскочила с постели и вбежала в комнату к отцу. – Вот видишь, с ним все хорошо, он жив и здоров!

– Да… Пожалуй, я поболею еще недельку.

Слух о том, что Волчок в Хстове и служит у господина Красена, быстро дошел до пятого легата, и он даже нанес чудотвору визит. Красен заверил его, что по истечении срока в бригаде штрафников вернет секретаря пятому легату. Намекал, правда, что для карьеры Волчка было бы лучше состоять на службе у чудотвора…

Волчку нравилось служить у Красена – и легче было, и полезней для замка. Да и Красен казался Волчку человеком загадочным: никак не получалось понять, в какую игру он играет и с какими целями. А в жизни Красен был не хуже отца родного: и за стол с собой Волчка сажал, и рассказывал много интересного, и не перегружал работой. Как-то раз Волчок спросил его, правда ли, что в мире, откуда он пришел, так хороши учебники по естествознанию. Красен очень удивился и спросил:

– С чего ты взял, что в солнечном мире Добра кого-то интересует естествознание?

Красен в разговоре с Явленом как-то упоминал учебник некоего Суждена, в соответствии с которым солнечный свет представляет собой поток мелких частиц.

– Но вы же его изучали… Значит, кого-то интересует?

– А тебе это зачем? – улыбнулся Красен.

– Если чудотворы владеют миром, значит они знают больше наших Надзирающих.

– Хочешь владеть миром?

– Считайте, что хочу.

– Я достану тебе хороший учебник. Только он написан на языке чудотворов, и ты его не поймешь. А впрочем, было бы неплохо сделать перевод. Если ты согласен задерживаться у меня после ужина, мы могли бы этим заняться. Я, знаешь ли, пишу как курица лапой…

– Я не против… – пожал плечами Волчок.

А в тот же вечер Красен снова предложил Волчку дело, о котором не должен узнать Огненный Сокол. Волчок поломался для порядка, но, конечно, согласился: именно такие дела интересовали его больше всего.

Только на этот раз дело оказалось куда опасней, чем в прошлый.

– Я знаю, ты можешь подделать любой почерк и любую подпись. Мне нужно написать письмо вот этим почерком.

Красен положил перед ним письмо. Почерк Волчок узнал – это писал секретарь третьего легата.

– Мне надо попробовать, – ответил Волчок.

– Разумеется. Я тебя не тороплю.

Через час Волчок мог написать этим почерком любое письмо, и тогда Красен продиктовал ему то, что требовалось.

«Государь! Случайно мне стали известны замыслы ненавистных колдунов, которые собираются убить Вас. Двадцать первого июня, по дороге на праздник Коротких ночей в Волгороде, на переправе через Соляное Вражище Вас будет ждать засада. Если Вы остановитесь перед мостом, на Вашу карету нападут из засады. Если въедете на мост, под ним разорвется бочка с порохом.

Опасаясь мести колдунов, я не подписываю это предупреждение, но Вы можете проверить мои слова, ведь Ваша армия много сильней наемников замка. Остаюсь верным Вашим подданным, и пребудет с Вами сила и милосердие Предвечного и его чудотворов».

Волчок, конечно, написал продиктованное, но, закончив, пристально поглядел на Красена и спросил:

– Вы хотите, чтобы Огненный Сокол меня убил?

– Не думаю, что на тебя падет подозрение. Ты не входишь в число людей, которым это известно.

– А секретарь третьего легата входит? – усмехнулся Волчок. Обвинение колдунов было шито белыми нитками; разумеется, операцию готовил Огненный Сокол.

– Может входить.

– Для того чтобы в предательстве обвинили третьего легата, нужно, чтобы это письмо попало в руки Особого легиона. Не думаю, что Государь им поделится. А если вы знаете о предстоящем покушении, о нем могу узнать и я. Даже если вы заверите Огненного Сокола в том, что я ничего не знал. Я для того при вас и состою, чтобы узнавать то, что мне знать не положено. К тому же всем известно, что я мастер подделывать почерк.

– Не слишком ли ты умный? – усмехнулся Красен.

– Меня будут спрашивать не так, как вас. Мне приходится быть умным.

– Боишься?

– Я не хочу стать калекой в двадцать два года, накануне женитьбы. И это в лучшем случае.

– Хорошо. Что ты предлагаешь?

– Нужно подумать. О покушении известно тем, кто будет сидеть в засаде и взрывать бочку с порохом. Не сомневаюсь, это будут люди Огненного Сокола, который дураков не держит. И каждый из них прекрасно знает, чью карету следует ожидать на Северном тракте двадцать первого июня.

– Это интересно. Я думаю, можно подставить любого из них.

– Я знаю этих людей. Они преданы Огненному Соколу. Мне было бы… неприятно подставить кого-то из них. Это… бесчестно. И секретаря третьего легата я знаю тоже – он не предатель.

– Вот как? А то, что эти люди убьют Государя, тебя не тревожит? – усмехнулся Красен.

– Они выполняют приказ. Нельзя думать над приказами. Тот, кто отдает приказ, принимает на себя всю ответственность. А это – третий легат, а не его секретарь.

– Ничто не мешало третьему легату продиктовать письмо секретарю. В общем, кончай ломаться. Если Огненный Сокол тебя заподозрит, можешь признаться ему в том, что это я велел тебе написать письмо.

– Вы можете отдать приказ не убивать Государя. Зачем вам эта игра? – Волчок посмотрел Красену в глаза.

– А это не твое дело.

– Государя все равно убьют… – проворчал Волчок себе под нос.

– С чего ты взял?

– Он мешает храмовникам.

– И ты считаешь, что это правильно? – Красен прищурился.

– Я никак не считаю. Пока я могу только смотреть и учиться.

– У кого?

– У того, кто победит.

– Ну-ну… – вздохнул Красен. – Припиши внизу: «Опасаясь мести колдунов, я воспользовался чужим, но известным вам почерком. Не ищите меня ради моей безопасности».

– «Опасаясь мести колдунов» уже было… – заметил Волчок.

– Да? – Красен заглянул в листок из-за спины Волчка. – Тогда перепиши еще раз и вставь это вместо «я не подписываюсь».

Двадцать второго утром по всему Хстову разнеслась весть: колдуны покушались на жизнь Государя, но их замыслы с треском провалились. Государь арестовал больше двадцати наемников, которые не погнушались деньгами Сизого Нетопыря, – все они оказались гвардейцами Особого легиона. По дороге на Столбовую улицу Волчок от души посмеялся над шуткой Государя.

От Красена он узнал, что Огненный Сокол еще ночью был взят под стражу людьми Государя и обвиняется в государственной измене, – об этом на улицах никто не кричал. Но обвинение, скорей всего, быстро снимут.

– Как тебе удается всегда выглядеть столь блестяще? – спросил Красен еще у двери.

– Я не знаю. Наверное, стоит благодарить хозяйку комнаты, которую я снимаю.

– На Змеючьем гребне ты выглядел не хуже… Я хотел отправить тебя домой, привести себя в порядок, но это совершенно не требуется.

– Зачем?

– Мы едем во дворец Стоящего Свыше. На встречу с Государем. Стоящий Свыше перепуган, поэтому и позвал меня. Он почему-то думает, что мое присутствие добавит веса его словам.

– А разве не добавит? – усмехнулся Волчок.

– Государь не любит чудотворов.

Волчок остолбенел.

– Зачем вы мне это сказали? Хотите, чтобы я снова распустил слух по Хстову?

– За такой слух тебе отрежут язык, – посмеялся Красен. – Так что лучше помалкивай. Просто смотри и учись у тех, кто победит…

– Вы не сомневаетесь в победе чудотворов?

– Добро всегда побеждает, – с усмешкой ответил Красен. – И я еще не видел победителя, который объявил бы себя злом.

До встречи с Красеном Волчок считал чудотворов единым целым, а теперь задумался: возможно, они тоже соперничают между собой, как Огненный Сокол с третьим легатом, ищут продвижения по службе, имеют свои корыстные цели и интересы. Ведь Красен ведет игру в обход Явлена, например. Но в чем состоят его корыстные интересы, Волчок понять так и не смог.

Дворец Стоящего Свыше потряс его не столько немыслимой роскошью, сколько солнечными камнями, которые его освещали. Волчок был не единственным секретарем на этой встрече: со своим секретарем пришел третий легат, и трое писарей Стоящего Свыше уже ждали в огромной светлой зале. День выдался не просто пасмурным, а полутемным, сумеречным, и люстра под потолком сияла двумя десятками солнечных камней. Волчок сел за стол для писарей, в дальнем углу залы, – над столом тоже горели солнечные камни, отчего бумага казалась ослепительной и чуть желтоватой.

Красен, третий легат и Стоящий Свыше переговаривались вполголоса за круглым столом в центре залы и изредка поглядывали на дверь – Государя все не было. Впрочем, о его прибытии все догадались сразу: под окнами раздался цокот множества копыт – он прибыл верхом, в сопровождении тридцати всадников. Словно давал понять, что не видит в этой встрече ничего торжественного.

Не прошло и пяти минут, как два лакея распахнули широкие двойные двери в залу и Государь появился на пороге – как всегда, в белом, ослепительный, изящный, горделивый. За ним следовал первый легат армии. И Волчку показалось, что трепет перед Государем испытывает не он один: все секретари не просто поднялись, а вытянулись в струнку и уставились на Государя во все глаза. Из-за круглого стола поднялся только третий легат. Ни Красен, ни Стоящий Свыше не были подданными Государя и выказать почтения не сочли нужным. На пороге он задержался не дольше секунды и, позвякивая шпорами, быстрым и легким шагом проследовал к круглому столу. И, прежде чем сесть, свысока оглядел троих «противников». На губах его мелькнула удовлетворенная улыбка.

– Рад видеть присутствующих в добром здравии, – сказал он, усаживаясь. – И если вы ответите мне тем же, я вам не поверю.

– Государь… – кашлянул Стоящий Свыше, но тот его оборвал:

– Оставьте сладкие речи для проповедей простолюдинам. Я прекрасно знаю, кто отдает приказы гвардейцам. И если бы мне нужно было законное подтверждение очевидного, я бы получил признание Огненного Сокола за сутки. Засвидетельствованное моими дознавателями, судьями, писарями и даже вашими наблюдателями. Так ка́к, господа, хочет ли Храм покаяния Огненного Сокола на Дворцовой площади перед моими подданными? Нужно ли моим подданным – вашим прихожанам – знать о том, кто покушался на мою жизнь?

– Государь, – кашлянул третий легат и поднялся. – Произошло недоразумение. Ни я, ни Стоящий Свыше не подозревали о замыслах Огненного Сокола. И, разумеется, он будет отрицать свою вину…

Волчок усмехнулся: конечно, теперь во всем будет виноват Огненный Сокол. Государь же рассмеялся.

– Я знал, – сказал он. – Я знал, что ты подставишь своего лучшего человека при первой же возможности. Потому что лучшие люди всегда наступают на пятки тем, кто стоит на ступеньку выше. И лучше бы тебе забрать свои слова назад, иначе я арестую и тебя. А потом мои дознаватели спросят вас обоих, как было дело, и спросят как следует. Я уверен, Огненный Сокол окажется сильней.

– Я под защитой Храма, – пробормотал третий легат.

– Ты под защитой Храма до тех пор, пока выполняешь волю Храма. Но если покушение на меня было волей Храма, тогда и разговор будет совсем иным. Ты не Надзирающий и не мних, ты лишь состоишь на службе. Так же как Огненный Сокол. Итак, чей приказ выполнял Огненный Сокол? Твой или Стоящего Свыше? А?

– Он выполнял мой приказ… – неожиданно вступил в разговор Красен.

Глаза Государя полыхнули гневом. Он резко повернул голову в сторону чудотвора и впился в него взглядом. Волчок не видел лица Стоящего Свыше, тот сидел к нему спиной, но плечи его вдруг опустились, словно до этого он пребывал в напряжении, а теперь неожиданно расслабился.

– Вот как? Чудотворы приходят к нам из мира Добра, чтобы убивать? – процедил Государь сквозь зубы.

– Ты можешь объявить на Дворцовой площади о том, что чудотворы пытались тебя убить. А Надзирающие в храмах разъяснят твоим подданным, почему чудотворы хотели это сделать. Если же этого будет мало, Айда Очен с солнечным камнем в руках спустится в город на крылатой колеснице, чтобы подтвердить слова Надзирающих. – Красен говорил тихо, медленно, и только тут Волчок осознал, какой огромной властью обладает этот человек: он не только обращается на «ты» к Государю – он может угрожать ему смертью. Но зачем тогда было предупреждать его о покушении?

Государь не опустил глаза, только гнев в них сменился ненавистью, но вовсе не досадой.

– Если чудотворы смеют угрожать мне, их не будет на моей земле, – кинул он в лицо Красену, поднялся и быстрым шагом направился к двери.

– Мальчишка… – усмехнулся Красен.

Государь развернулся так поспешно, что шедший вслед за ним первый легат армии едва на него не налетел.

– Да, я еще молод. Мне хватит времени избавить мои земли от злых духов, отнимающих у людей сердца.

Волчку стоило усилий ничем не выдать ни удивления, ни… радости. Вот как. Государь знает, кто такие чудотворы!

Он снова пошел к двери, и Красену пришлось говорить ему в спину:

– Не с помощью же гражданской войны!

Государь не оглянулся. Волчок, глядя Государю вслед, поднялся вместе со всеми, когда распахнулась дверь. Нет, у Волчка и раньше не было сомнений в своей правоте, но ощущать за спиной силу государства совсем не то, что силу замка Чернокнижника. А слова Государя вселяли веру в победу. Веру, которой у Волчка никогда не было.

– Нет, это уму непостижимо… – выговорил Стоящий Свыше, когда захлопнулась дверь. – За такие слова я должен отлучить его от Храма…

– Не говорите ерунды, – проворчал Красен, поднимаясь. – Подумайте лучше, как дать ему понять, что Храм намного сильней его армии. Иначе он, чего доброго, в самом деле начнет войну.

– Если его не убедили слухи о новом оружии, что еще мы можем сделать? – развел руками третий легат.

– Значит, это были недостаточно убедительные слухи. Или он уверен, что этим оружием Храм не сможет воспользоваться. Или уже везет сталь из Дерта, а из Кины – хлопок. – Красен взглянул на Волчка: – Пойдем. Сегодня мне тут больше нечего делать.

Огненный Сокол покинул службу дознания Государя через два дня – не особенно помятым, но очень злым. Людей из его бригады по настоянию Храма перевели в башню Правосудия, поскольку речь шла о связи с колдунами, а этими делами ведал Особый легион. Красен пояснил Волчку, что это стало требованием Стоящего Свыше в ответ на доброхульство Государя. И Волчок, конечно, спросил, зачем Красен принял на себя ответственность за покушение, и тот неожиданно ответил, странно и по-доброму глядя Волчку в глаза:

– Чудотворам не нужна гражданская война в Млчане. А для этого надо удержать паритет между Государем и Храмом. Я дал козырь в руки Государю, я же его и отобрал.

– Но если бы Государя сменил его наследник, гражданской войны не случилось бы.

– Ну, знаешь… Нет человека – нет проблемы? Ты, наверное, не изучал историю. А это тебе было бы полезней, чем естествознание. Если ты в самом деле собрался учиться у победителей… Человек, даже Государь, ничего не решает. Есть объективная ситуация, которая требует разрешения. Люди появляются на политической арене не по воле случая, мир рождает их в тот самый момент, когда они более всего ему нужны. Это только кажется, что достаточно убить Государя. Но тогда Храм, ничем не сдерживаемый, приведет Млчану на край пропасти.

– Но разве чудотворы не всецело на стороне Храма? Верней, разве Храм не выполняет волю чудотворов? – переспросил Волчок.

– Думаешь, Огненному Соколу есть дело до воли чудотворов? Он спит и видит себя третьим легатом. Думаешь, Стоящему Свыше есть до этого дело? Нет, его заботит только долгая, спокойная и роскошная старость. Может, воля чудотворов волнует тебя? Может, тебя волнует, что происходит с твоим миром? С твоим, а не моим, заметь. Нет, ты учишься у победителей. И собственный домик в Хстове тебе дороже, чем… – Красен осекся и недоговорил.

А когда Огненный Сокол оказался на свободе, Красен сам предложил Волчку ночевать в его доме, но тот отказался. Оттягивать разговор с Огненным Соколом было бессмысленно – это только вызвало бы его подозрения. А в том, что этот разговор состоится, Волчок не сомневался.

Он задержался у Красена – тот, как и обещал, достал учебник естествознания и теперь диктовал Волчку перевод в пергаменную книгу. Учебник Славуша был лучше – понятней. Домой Волчок пришел около десяти вечера и застал в трактире Огненного Сокола. Мамонька суетилась вокруг его стола, и он поглядывал на нее со значением.

Волчок сел напротив Огненного Сокола, а мамонька отправилась на кухню, посетовав, что «мальчик» слишком долго задерживается на службе и ужинает так поздно.

– Рад видеть вас в добром здравии, – кивнул Волчок, не скрывая кислой мины.

– Я хотел позвать тебя в «Сыч и Сом», но потом подумал, что здесь кормят не хуже. Ладно, ладно, я знаю, что тебе это не нравится. Но я же не ужинаю здесь каждый вечер… А жаль. – Он оглянулся через плечо, прищелкнул языком и шепнул: – Хороша…

– У вас какое-то дело?

– Да. У меня дело. Я прочел твои отчеты за последние дни. Скажи мне честно, тебе их диктует Красен?

– Отчасти… – усмехнулся Волчок.

– Я этому не удивляюсь. А теперь расскажи мне, чего Красен не велел вставлять в отчет…

– Вчера он встречался с Государем и не хотел, чтобы об этом кто-то знал. Я не присутствовал на этой встрече, но знаю, что Красен хотел с ним помириться.

– А раньше? Удалось ли тебе узнать что-то, что Красен хотел от тебя скрыть?

– Если вы о покушении – нет, я ничего об этом не знал. Красен знал, теперь я уверен, но он ни с кем этого не обсуждал.

– Почему ты уверен, что он знал об этом заранее?

– Потому что он не удивился, когда это произошло.

– Вот как. И не удивился тому, что покушение провалилось?

– Над этим он посмеялся, но не обрадовался и не расстроился. Мне показалось, что он не знал о провале заранее, но ничего против него не имел.

– Посмеялся, значит… – Лицо Огненного Сокола перекосилось. – Скажи, а ты знаешь почерк секретаря третьего легата?

– Да, конечно. В канцелярии я часто работаю с его документами.

– А подделать его ты мог бы?

– Конечно. По памяти вряд ли, нужно иметь перед глазами образец. И не три слова, а страницу хотя бы.

Глупо было отказываться – все знают, что Волчок может подделать любой почерк. Значит, Огненный Сокол знает о записке Государю. И знает даже, чьим почерком она написана. После секретаря третьего легата Волчок будет следующим подозреваемым.

– Я воспользуюсь этим, если понадобится… – Огненный Сокол кивнул. Значит, подозревает. Он всегда и всех подозревает, а теперь у него гораздо больше причин подозревать именно Волчка. И, конечно, можно было воспользоваться любезным предложением Красена выдать его при случае, но Волчок посчитал, что случай пока не наступил.

А то, что он соврал Огненному Соколу, нестрашно. За это не обвинят в измене: Красен не только обладает властью, не только имеет бумагу, по которой его приказ может оспорить лишь Стоящий Свыше, – он чудотвор, почему бы простому гвардейцу не исполнить волю чудотвора из любви к Предвечному?

Мамонька поставила перед Волчком миску наваристого рассольника – он взялся за кусок хлеба, пристально глядя, чем она отвечает на взгляды Огненного Сокола. Лучше бы ей вообще на них не отвечать – чтобы не приваживать капитана Особого легиона в «Пескарь и Ерш». Волчок похолодел, представив, как Огненный Сокол заходит в трактир и видит Спаску на пороге кухни… А он ведь знает ее в лицо…

– Что смотришь недовольно? – улыбнулся Огненный Сокол, когда мамонька скрылась в кухне. – Жалко тебе? Или, может, ты ревнуешь?

– Она на мать мою похожа. Мне это… неприятно. Вы гвардеец, у вас власть – как она вам откажет?

– А с чего ты взял, что она мне откажет? Я что, мерзкий старикашка, по-твоему? И она не девица, чтоб ломаться.

Нет, мерзким старикашкой Огненный Сокол не был. Наоборот. Наверное, женщины за счастье почитали его внимание. Но Волчку почему-то казалось, что мамоньке он совсем не нравится.

– Уходите… – проворчал Волчок, потупившись.

– Что? – усмехнулся Огненный Сокол.

– Уходите. Мамонька не посмеет вас выгнать, потому что вы мне повредить можете.

– Ну-ну… А если я не уйду? Вот не захочу уйти и не уйду. – Огненный Сокол широко улыбнулся. – Что тогда ты будешь делать? За саблю схватишься? Давай! Я давно хотел посмотреть, что ты еще умеешь, кроме как красиво писать.

– Мне не победить вас саблей, и вы это знаете. Я могу лишь попросить – вы вольны выполнить мою просьбу, а вольны поступить по-своему. Но это мой дом, я здесь живу и еще раз говорю: уходите. Оставьте мамоньку в покое.

– Да ты никак сердишься? – Огненный Сокол рассмеялся. – Надо же, ты умеешь сердиться. А не боишься меня? Или думаешь, что дружба с чудотвором тебе поможет?

– Меня ценят и отличают, потому что я на брюхе не ползаю, и угождать любой ценой я вам не стану.

– Хорошо сказано. Но отвечу тебе по-дружески: это до тех пор, пока кто-нибудь не захочет посмотреть, как ты ползаешь на брюхе. А завтра тебе ой как понадобится дружба со мной. Только будет поздно. – Огненный Сокол поднялся, отодвинув тарелку.

– Ой, господин гвардеец, куда же вы! – ахнула мамонька ему вслед. – Еще ведь яблочки печеные… с медом…

Огненный Сокол вышел не оглянувшись. Мамонька подошла к двери, выглянула в щелку и только потом вернулась к столу. Ласково погладила Волчка по голове и сказала:

– Глупый, глупый мальчик…

– Мне показалось, он вам не нравится, – проворчал Волчок. – Я ошибся?

– Да не в этом дело. Если бы я хотела его привадить, я бы ему отказала.

– Не понял…

– Да что ж тут понимать… Твой Огненный Сокол получил бы, чего хотел, и забыл бы про меня. А не забыл бы – я бы его со службы каждый день встречать начала, он бы от меня по всему Хстову бегал… И уж к Мельничному ручью на выстрел бы не подошел. А теперь он снова явится. Пока своего не получит – не успокоится.

– Об этом я не подумал… – пробормотал Волчок.

Резюме отчета от 23 июня 427 года. Агентство В. Пущена

Предположение о том, что Слада Белен докладывал чудотворам о каждом шаге своего пациента Югры Горена (и не только его), полностью подтвердилось. Поскольку Белен очень опасается огласки этого факта, а также боится стать первым подозреваемым в убийстве, он легко дал согласие на сотрудничество с агентством. Узнав о денежном вознаграждении за сотрудничество, нуждающийся Белен дал показания с еще большей готовностью и откровенностью. Однако своих слов ни в суде, ни в каких-либо официальных инстанциях не подтвердит.

Значимые факты из показаний Белена:

1. Поскольку Югра Горен был неуравновешенным, а также пьющим человеком, задачей Белена было пресекать излишнюю его болтовню, отслеживать его повседневное психическое состояние и докладывать в службу эргономики обо всем, что ему становится известным о Горене.

2. Поддерживать миф о ничтожности предсказаний Горена и сейчас входит в задачи Белена, несмотря на то, что Тайничная башня не оплачивает ему этих услуг.

3. Медицинское заключение по делу Горена он писал под давлением чудотворов, на этот раз это была служба здоровья Славленской Тайничной башни.

4. Горен делал вид, что под воздействием алкоголя и наркотиков видит «откровения», и называл это «экстатическими практиками». Лишь последнее его «предсказание», возможно, действительно является галлюцинацией или псевдогаллюцинацией (дословно: «Горен допился до чертиков»).

5. Горен в самом деле страдал меланхолией, обусловленной не только алкогольной и наркоманической зависимостью, но и неизвестными Белену экзогенными факторами. Возможно, Горен действительно пытался медитировать, а экстатические практики энергоемки. В отличие от чудотворов, Горен практически не обладал способностью к получению энергии. Медитации истощали его организм, заставляли расходовать нервную энергию; алкоголь и опий служили стимуляторами, суррогатом энергии, получаемой чудотворами, – и все равно не могли ее полностью заменить.

Меланхолия и суицидная склонность Горена подтверждается независимыми экспертами-психиатрами на основании стихов, написанных Гореном незадолго до смерти:

Я держал у виска ледяной пистолет,

Ветер волосы мне беспощадно трепал.

У границы земли, у малиновых скал

Я стоял и смотрел, как сгорает рассвет.

Как запал. Как письмо на углях, навсегда.

Сердце билось – прощай, край свинцовой воды.

Север, может быть, это такая судьба,

Попрощаться с тобой и с собой – и уйти.

Не увижу, не вспомню, так просто, на раз…

Догорел – как и не был – вдали горизонт.

Я стоял на краю у малиновых скал

И смотрел, как сгорает последний восход1.

6. Белен не знал (и в этом нет сомнений), в чем состояла научная работа Горена в Ковчене, но догадывался, что пристальное внимание чудотворов к Горену связано именно с ней.

7. За неделю до смерти Горен заговорил о ее предчувствии, но Белен отнес это на счет приступа меланхолии. Предчувствие его было столь сильным, что он переписал завещание.

8. Белен не может утверждать, явилась ли смерть Горена следствием параноидного (алкогольного) психоза или обусловлена чьей-то злой волей. И, несмотря ни на что, склоняется к версии психоза.

19–26 июня 427 года от н.э.с.

Инда стоял на краю обитаемого мира и смотрел на извержение вулкана. Белый дым ветры бросали на свод, рвали в клочья, но не могли разогнать: густыми клубами дым поднимался в небо и превращался в тучи, которые щетинились множеством молний. Трещина плевалась кипящим камнем, и фейерверками разлетались по сторонам огненные брызги. Вулкан грохотал подземными взрывами – торил дорогу под свод. И в его оглушительном рокоте Инда услышал отчетливое: «Я иду». Земля дрожала под ногами – это перед сокрушительной силой подземного огня трепетал Обитаемый мир.

«Я иду», – выл ветер, бьющийся в свод. «Я иду», – ворчал небесный гром. Неживое нечто говорило с Индой на языке, понятном без слов. Внерубежье не желало ложиться на графики гладких функций, оно наскакивало на свод разъяренным зверем. Оно собирало силы перед каждым броском, не распыляло и не растрачивало энергию понапрасну – било точно в одно место, как молоток по пробойнику. Словно было разумным существом.

И жалко смотрелась рядом с ним мощь всех аккумуляторных подстанций Обитаемого мира, и свод казался яичной скорлупой. И смешно было говорить об экономии на уличном освещении, даже об остановке заводов смешно было говорить.

Не плюй против ветра – рано или поздно плевок вернется тебе в лицо. Сила Внерубежья – это энергия чудотворов, накопленная веками, а не неведомые стихии, вдруг ополчившиеся на людей. Да, сегодня пробитую брешь можно будет залатать. Ненадолго. Расчет усиления поля показал Инде вполне приемлемые (для совета при Гроссмейстере) цифры, но Инда не зря приехал на метеостанцию – этот расчет ничего не стоил перед подземными взрывами и исторгаемой из чрева земли магмой. Перед тем, что шевелилось и рокотало у Инды под ногами. Как заложить в прогноз броски разъяренного зверя? Чем объяснить высокую вероятность направленных ударов по своду? Как доказать, что следующий удар придется именно в самое слабое место? Нет в теоретическом мистицизме стройной теории о разумности сил природы. Да и нет у нее разума – есть какой-то высший закон, сродни «где тонко, там и рвется». Есть стремление к равновесию, и наступающий на свод мир лишь ищет короткие к равновесию пути. И он их найдет.

Кто знает, может, Важан создал своего Вечного Бродягу, повинуясь этому высшему закону? Может, этот высший закон породил восьмиглавое чудовище, пришедшее из Исподнего мира?

И тут Инда впервые подумал о том, что по высшему закону создана еще одна вещь: фотонный усилитель. Как последняя капля, как грановая гирька, брошенная на весы, – и чаша стремительно несется вниз, в пропасть. Вещь, которая за час работы потребляет энергии больше, чем все славленские заводы за сутки. Потребляет энергию чудотворов – и выбрасывает отработанную энергию во Внерубежье, питает разъяренного зверя, дает ему силы на новые и новые броски. Система с положительной обратной связью… И чем больше энергии потребляет свод, тем сильней удары молотком по пробойнику.

Инда вернулся на метеостанцию далеко за полночь, но не смог уснуть – до утра просидел, выдумывая убедительные пояснения подогнанному к своим ощущениям расчету, подбирая коэффициенты и обоснования под них. К сожалению, нельзя было приложить к расчету содрогания земли под метеостанцией и ужас перед рекой кипящего камня. Когда дикий охотник строил ловушку для пещерного медведя, он не рассчитывал толщину ее стен – и без расчетов видел, какую стену медведь снесет, а какая перед ним устоит. Так и Инда знал, на сколько надо усилить поле свода, чтобы разъяренный зверь Внерубежья его не пробил. Но кто бы в это поверил?

Цифры, которые он утром отправил в Афран, вызвали панику и скандал. На метеостанцию тут же были посланы пять профессоров Эланской школы ортодоксального мистицизма, а Инде было приказано явиться в Афранскую Тайничную башню. Он выехал с метеостанции в Брезен, где его ждал магнитовоз с единственным прицепленным вагоном (и Длана Вотан, тоже направлявшийся в Афран). И летел этот магнитовоз в Эланию без единой остановки, весело посвистывая на станциях, – семафоры давали ему зеленую улицу. Вместо положенных двух суток дорога заняла тридцать часов – Инда успел выспаться и подготовить доклад к встрече с советом. Вотан не вылезал из своего купе и Инде не мешал.

Афранская Тайничная башня, в отличие от Славленской, была выстроена совсем недавно – белая, сияющая стеклами, она стояла на Тигровом мысе, далеко выдающемся в море. На ее верхней площадке по ночам сиял маяк – впрочем, и ее освещенные окна, и прожектора подсветки, и белоснежные стены сами могли служить маяком. Инда прибыл в Афран поздно вечером и понял, как быстро отвык от эланских ночей. Самое чудное время, которое он хотел провести в Славлене, – светлые ночи – ему снова придется встретить на юге, где солнце уходит за горы: раз – и нет его…

Инда надеялся на доклад для тригинтумвирата, но к его приезду собрали центумвират, и никого не возмутило, что заседание началось за час до полуночи. Инда всегда считал собрания центумвирата напрасной тратой времени, он давно проверил известную истину: более семи человек не в состоянии выработать никакого решения, если оно заранее не подготовлено. Это две головы лучше одной – а восемь голов хуже семи. Что уж говорить о ста! Неожиданно Инду посетила мысль о восьмиглавом чудовище: почему восемь голов, а не семь? Наверное, в этом есть какая-то хитрость, какая-то причина.

Присутствие на заседании мозговеда Вотана подтверждало уверенность в бесполезности этого сборища: речь идет о прикладном мистицизме – что в этом может понимать доктор медицины? Из каких соображений он будет голосовать?

Делая доклад, Инда понял, что решение уже подготовлено, подготовлено децемвиратом, времени на это было достаточно. И его аргументы тут никому не нужны. Пять профессоров на метеостанции подтвердят это решение цифрами. Однако центумвират выслушал его внимательно. Тогда Инда еще не знал, что за трое суток до его приезда здесь слушали аналогичный доклад о наступлении Внерубежья на свод в Исиде.

То, что Инда говорил, подрывало основы экономики. По его расчету, сокращение расхода энергии к началу следующего года должно было составить более тридцати процентов, и, конечно, одним уличным освещением дело бы не обошлось. Не о режиме экономии шла речь – о сворачивании мощностей крупных предприятий.

Инда, в отличие от людей, далеких от власти, никогда не считал своих руководителей глупей самого себя. И в сказки о неосведомленности Гроссмейстера не верил. Это обыватели хорошо знают, как управлять государством (а то и миром), потому что видят не дальше собственного носа. Свою миссию Инда считал состоящей как раз в том, чтобы передавать необходимую для принятия верных решений информацию, и обычно к нему прислушивались. Но не теперь.

– Для перестраховки цифра слишком большая, – изрек после доклада Гроссмейстер. – В данном случае мы не можем позволить себе такой запас прочности свода.

– Я исходил из правила «трех сигм», – пожал плечами Инда. «Три сигмы» были только жалким оправданием его подогнанного расчета.

– Что если мы пока попробуем разделить эти цифры на три? – улыбнулся Гроссмейстер.

Что Инде было ему ответить? Что следующий прыжок разъяренного зверя пробьет свод и лава польется в Беспросветный лес? Что это решение – лишь первый шаг в отступлении Обитаемого мира под напором Внерубежья? Что тридцать процентов – это только начало, жалкая отсрочка? Рассказать об островках живого, накрытых остатками силовых полей, в которые бьются смерчи и плюет лава?

– На два, не более… – поспешил сказать Инда. – А лучше на полтора.

Да, у центумвирата уже было готовое решение. Пожалуй, из всех решений – самое недальновидное: сокращение площади свода. Вместо того чтобы погасить солнечные камни и остановить магнитные, вместо того чтобы признать крах и надвигающуюся катастрофу…

Инда голосовал против. Он не стал докладывать о проверке расчетов сказочника-оборотня, о вероятности гражданской войны в Исподнем мире, результатом которой станет сокращение притока энергии, – что толку? Если у чудотворов больше нет стратегической цели, а есть только тактические задачи – продержаться на плаву как можно дольше, – о чем говорить?

Вотан, словно в насмешку, голосовал за. Инде показалось, что мозговед сделал это со странным злорадством – отомстил за нежелание Инды поберечь Прату Сребряна? Вряд ли. Вотан не мальчишка, чтобы так несерьезно сводить личные счеты (или просто радоваться чужой неудаче). Не найдя убедительных объяснений злорадству Вотана, Инда опять насторожился, ощутил тревогу – и азарт. Впрочем, ему было некогда подумать об этом хорошенько, его больше занимало противостояние Внерубежью, чем мозговеду Вотану.

Он даже выступил перед центумвиратом еще раз, попытался объяснить, что это не временные трудности, что ситуация выходит из-под контроля в результате закономерности, а не случайности. Он показал прогнозный график: через год, самое позднее полтора, проблема встанет с той же актуальностью. Он сказал о том, что совет прячет голову в песок, что нужна продуманная стратегия выхода из кризиса, а не полумеры и затыкание дыр. Впрочем, любая продуманная стратегия привела бы к одному и тому же: клочки живой земли под остатками силовых полей. Через десять лет, через сто – какая разница?

Центумвират все равно принял решение большинством голосов, но под воздействием аргументов Инды добавил к задачам подготовку к эвакуации населения в случае неожиданного прорыва свода и строительство дополнительных защитных сооружений.

Утром Инда встретился со своим непосредственным руководителем, знаменитым афранским профессором, консультантом децемвирата, но не нашел понимания: профессор был слишком стар, чтобы мыслить немного смелее. Инде показалось, что тот кривит душой, когда строит оптимистичные прогнозы. Профессор стоял на первой ступени посвящения и пояснял свой оптимизм тем, что у Инды недостаточно информации. Впрочем, он никогда не ставил Инде в вину избыток интуитивных решений.

Профессор сообщил по секрету, что за блестящую работу с Йокой Йеленом Инду собираются включить в состав тригинтумвирата, перевести в консультанты децемвирата и поставить на первую ступень посвящения. Инда не удивился: это было закономерно. Если Афран призна́ет Йоку Йелена Врагом, гомункулом с неограниченной емкостью, то работать с ним придется человеку первой ступени посвящения. А коней на переправе не меняют.

Не успокоившись решением центумвирата, Инда посетил архив Афранской Тайничной башни в надежде найти подтверждение своим прогнозам, стекавшимся в Афран из других мест. Нашел любопытный отчет из Исида, представленный центумвирату накануне.

На следующий день Инда удостоился аудиенции у Гроссмейстера (который был доволен его деятельностью в Славлене и намекал на скорое повышение), пообедал в кругу семьи, искупался в море и поехал назад, в Брезен, а оттуда – в Магнитный, наблюдать за работами по усилению поля и подготовкой к сжатию свода. По сути, за уничтожением Магнитного и его рудников.

Резюме отчета от 24 июня 427 года. Агентство В. Пущена

Известные друзьям и близким предсказания Югры Горена:

1. Предсказание собственной смерти в огненной реке.

2. Предсказание падения свода (описание очень похоже на второе Откровение Танграуса, за исключением чудовища, – по мнению Горена, никакого чудовища не будет).

3. Предсказание смерти сына в огненной реке.

4. Описание внешности Врага (ни по одному пункту не совпадает с внешностью Врага, выявленного думской комиссией).

5. Предсказание закрытия рудников в г. Магнитном и необходимости заранее поменять поставщиков сырья (не сбылось).

6. Предсказание массового появления призраков в Славлене в апреле 422 года, об их свободном проникновении сквозь заслон прожекторов (не сбылось за исключением четырех случаев, в которых от нападения призраков в ту ночь пострадали люди). Это одно из первых «откровений» Горена.

7. Предсказание наводнения в Брезене, поворота вспять течения Лудоны (не сбылось).

8. Утверждение, что свод рухнет по воле юной девушки, а не по сценарию второго Откровения Танграуса (последнее «откровение», полученное в состоянии алкогольного психоза).

Таким образом, лишь одно из известных предсказаний Югры Горена можно считать частично сбывшимся – предсказание его собственной смерти. Учитывая, что в этом случае имело место самоубийство, весомость факта предсказания вызывает сомнения.

Яга Изветен и его старший сын были уличены сотрудниками агентства в незаконном оказании медицинской помощи несовершеннолетнему, что грозит им не только штрафом, но и уголовным судом. Под давлением от них удалось получить адрес, по которому проживает Ждана Изветен.

25–26 июня 427 года от н.э.с.

Йоку подняли вместе со всеми, в шесть утра, но никто его не тронул; зато день на болоте тянулся бесконечно, и Йоке казалось, что он никогда еще так не уставал. Только есть почему-то не хотелось совсем. Он еще продолжал ждать наказания на вечерней поверке, но перед ужином к ним в спальню зашел Вага.

Йока валялся на кровати, накрыв голову подушкой – чтобы никого не видеть. Его тяготило отсутствие своей комнаты, ему хотелось иногда побыть одному: он устал все время находиться на виду у всех.

– Тебя ночью возили за свод? – Вага присел на корточки возле кровати Йоки.

– Да, – ответил тот.

– Что там произошло? За что тебе разбили лицо?

– Я не стал сбрасывать энергию в Исподний мир. – Можно было бы сказать это с гордостью, но Йоке было слишком стыдно за то, что он передумал, пожалел о сделанном – испугался.

И Вага, наверное, понял это.

– Их нельзя бояться, Йелен. Иначе они превратят тебя в мразь. Я не знаю, как тебе это объяснить… Как научить… Теперь они будут тебя ломать, запугивать – всеми правдами и неправдами. Они будут провоцировать тебя – у них такой метод. Старайся не поддаваться на провокации, а мы тебя прикроем, если получится. И пойми ты… Не поддаваться на провокации и бояться – разные вещи.

А на вечерней поверке в первый раз появился Мечен, и Йоке сразу пришло в голову, что это и есть та самая провокация. Предстать перед профессором раздавленным и перепуганным Йока не мог: после того, что было между ними на метеостанции, даже опустить взгляд и то означало признать свое полное поражение. Заметив фигуру Мечена еще от выхода из барака, Йока вместо страха ощутил злой азарт – и развернул плечи, перестал озираться вокруг исподлобья. Зеркалами воспитанников не баловали, и теперь его заботило, не видно ли на его лице следов ночных слез.

Мечен же лишь скользнул взглядом по первому ряду строя, ни на миг не задержав его на лице Йоки, словно не заметил, не узнал его, в то время как Йока уже приготовился бесстрашно не опустить глаза.