Жестокое эхо войны бесплатное чтение

Валерий Шарапов
Жестокое эхо войны

Пролог

Москва, площадь Коммуны; июль 1945 года

Вчерашний прогноз сбылся в точности: погода в этот июльский день была отвратительная. Две недели подряд голову пекло стоявшее в зените, посреди чистого голубого неба, солнце, а сегодня – здрасьте-пожалуйста – холодный северо-восточный ветер, тяжелая низкая облачность, мелкий моросящий дождь. Если бы вдобавок к этому с деревьев полетели желтые листья, горожане решили бы, что середина лета в одночасье сменилась серединой осени.

Ударивший сильный порыв едва не сорвал с головы кепку. Ухватив ее широкой ладонью единственной уцелевшей на войне руки, сорокалетний Прохор витиевато выругался и натянул ее поглубже. Затем поднял воротник пиджачка и нехотя ответил на вопрос юного напарника:

– Ты ж пойми, орясина: лоб и борта у танка знатно облеплены броней – так просто ее не взять. На то он и танк, чтоб не замечать пуль с гранатами. Зато нижний бронелист у него тонкий, аккурат такой же, как верх у башни, – двадцать миллиметров.

Розовощекий оголец^[1] Валька с надеждой смотрел на возрастного Прохора.

Но тот огорчил:

– Не, твоей гранатке это не по зубам.

– Как же так?! Такая тяжелая дура и «не по зубам»?! – искренне негодовал мальчишка. – Там же пороху небось цельный фунт!

– Болтай – фунт! Не фунт, а сто десять граммов.

– Все равно жахнет – будь здоров! Так что же, не возьмет, говоришь? Даже если закинуть под брюхо целую связку?

– Связка может опрокинуть, но, опять же, осколками не пробьет. Противотанковая для такого дела требуется. Были у нас такие – «РПГ-41» назывались. Грозная штуковина. Фугасная, кило взрывчатки внутри. Вот та жахала! У нас же с тобой обыкновенная – противопехотная. А с обыкновенными – как повезет.

– Авось подорвем, а?

– На авось, паря, в таких делах надеяться негоже. В бою либо ты врага, либо он тебя, и больше никак. Потому надобно наверняка! Усек?..

Валька был сметлив и понятлив. Правда, кое-какие вопросы в его голове ответов не находили. Например, почему о броне и гранатах Прохор рассказывал ему только сейчас – за несколько минут до появления бронеавтомобиля? Почему не обмозговать все эти заковырки заранее?

Что-то главарем банды для будущего успеха, безусловно, делалось. Почти две недели он посылал сюда огольцов для слежки за бронеавтомобилем. Меняя одежду и место наблюдения, те раз за разом вынюхивали график, выясняли маршрут движения. А вот в остальном главарь полагался на тот самый «авось», по которому только что язвительно прошелся Прохор.

* * *

Молодой Валька Неукладов и Прохор Панкратов прогуливались по Самотечному бульвару, разбитому между улицами Самотечная и Дурова, прямо перед площадью Коммуны. Редкие прохожие не обращали внимания на эту пару. Ну, гуляет инвалид войны с дождавшимся его сынишкой или племянником – что с того?..

Влево от бульвара уходила кривая Селезневская, вперед прямой стрелой улетала Божедомка, правее виднелся Институтский переулок. А Самотечная далеко позади упиралась в Садовое кольцо. На Садовом кипела жизнь: куда-то спешили сотни пешеходов, двумя потоками в разные стороны бежал транспорт.

На самом бульваре было тихо. Странно, но зажатый между двух проезжих улиц бульварный клин не привлекал толпы людей ни до войны, ни после. Даже в самую хорошую погоду на здешних лавочках под сенью старых лип отдыхали разве что жители соседних домов. Оживленно здесь было только во время войны…

Осенью сорок первого года на площади Коммуны окопалась батарея зенитных пушек «52-К». Причем окопалась – в прямом смысле слова, превратив все вокруг в подобие строительной площадки. На бывшей площади чернели горы открытого грунта, между ними на выровненных площадках стояли зенитные орудия. Повсюду валялись пустые снарядные ящики и бревна для возведения блиндажей, на деревянных колышках качались телефонные провода.

При устройстве батареи военные пощадили только старые липы, да и те были оставлены ради маскировки. Строгие часовые не допускали на позиции горожан, заставляя их обходить запретную зону по остаткам тротуаров. Постепенно облик некогда цветущей мирной площади стал забываться. Однако не прошло и двух месяцев со Дня Победы, как это местечко вновь обрело прежний уютный вид, заиграло на летнем солнце яркими красками. Грунт разровняли, привезли щебень, бордюрный камень, асфальт… Разбили аллеи и цветочные клумбы, заботливо высадили цветы, кустарник и новые деревья взамен погибших старых.

Уже в июне на площади появился прекрасный сквер с продолжением в виде бульвара вдоль улицы Самотечной.

* * *

Валька нервничал. В одной руке он держал холщовую сумку, другой машинально таскал из кармана каленые семечки. Его возрастной товарищ степенно вышагивал рядом. Ни во взгляде, ни в жестах, ни в походке его не было и намека на волнение. До появления бронированного автомобиля оставалось минут десять-пятнадцать. Он должен был протарахтеть своим слабеньким двигателем вдоль сквера на площади, затем повернуть к центру города.

– Ты давеча сказывал, будто сталь у броневика пожиже, чем у танка. Так ведь?

– Это я так рассудил вслух. А как оно на самом деле – знать не знаю. Нам ведь никто не дозволил разглядывать тот броневик. Издали изучали…

До сего дня парочка дважды появлялась на площади Коммуны примерно в это же время. Налегке, без холщовой сумки. Так же прогуливались, делая вид, что беспечно болтают за жизнь. Валька лузгал семечки, Прохор смолил папироски. А сами глядели на проползавший мимо броневик.

– Так что же делать, Проша? – развел руками юный корешок, смешно вывернув вперед ладони. – Я так и не понял, как нам с ним сладить.

– Смекалку прояви, – хитро прищурился бывший вояка. Потом скривился и проронил: – Хотя какая у тебя смекалка! Бивень…^[2]

– Чего сразу бивень-то?!

– А кто ж ты? На фронт бы тебя на полгодика – там твои мозги быстро с изнанки на лицо перевернулись бы. Окопная житуха заставила бы. Как нас в сорок первом…

Сегодняшний день для нападения на бронеавтомобиль был выбран главарем банды Беспалым не случайно. Еще вчера в новостях по радио прозвучало предупреждение о надвигавшейся на столицу непогоде. Диктор пообещал резкое понижение температуры, дождь и сильный порывистый ветер. «Подходяще! – довольно потирал руки Беспалый. – В такую погодку улицы опустеют. Ни легавых, ни свидетелей!..»

Он оказался прав: Валька с Прохором за четверть часа насчитали не более десятка прохожих. Сейчас вокруг не было ни души. Свинцовые облака цепляли крыши домов; дождь то слабел, то накатывал свежей волной.

– Беспалый как-то сказывал, что пощипали вас поначалу, – не унимался говорливый малый.

Дойдя до конца липовой аллеи, Прохор остановился, достал из кармана пачку «Беломора», вытряс папироску, смял гармошкой мундштук… Все это он проделал одной левой рукой – наловчился за год инвалидской жизни. Правую руку сержант потерял в сорок четвертом, и сейчас пустой рукав поношенного пиджака был заправлен в боковой карман.

Отворачиваясь от порывов ветра и капель дождя, старый вояка чиркнул спичкой, выпустил клуб дыма и нехотя процедил:

– Было, чего уж. Хлебнули мы тогда с избытком. Немец в сорок первом пер нагло, по-хозяйски. Мы все больше драпали, а когда политруки с особистами брали за горло, копали окопчики и шмаляли из винтовок по танкам.

– Из винтовок?!

– Из них, родимых. Потому как ничего другого у нас не было. Патронов и тех по пять штук на брата давали.

– И как же вы?

Прохор прокашлялся, сплюнул на асфальт:

– «Тигры» у немца появились опосля, а в сорок первом нас утюжили «Т-4». Они попроще, поменьше, да все одно страх до костей пронизывал. Ползет на тебя серая туша, не замечая колдобин, приямков, заборов и «колючки». Ощетинилась пушкой, пулеметами, и все ей нипочем. Ничем ее, суку, не взять! Мы-то с дури и со страху гранатами точно в лоб норовили, а там самая толстая защита. Потом уж догадались – стали кидать под гусеницу.

– Ага! Значит, броневику тоже под гусеницу нужно?! – просиял Валька.

– Под какую гусеницу, бивень? Нету их у броневика! Али не приметил, что у него колеса?

– Приметил! Как не приметить!

– Под колесо – запомни! И желательно под переднее – где мотор.

– Понял-понял, Проша! Под колесо. Сделаю.

– Я бы сам сделал, – снова закашлялся тот, – да не привык левой швырять. Завсегда правую в этом деле пользовал.

– Справлюсь! Слово даю!..

– Тихо ты! – оборвал его бывший сержант-пехотинец. – Вроде от Божедомки бормочет.

Оба замерли. Бульвар тонул в шелесте липовых крон.

– Ничего не слышу. Одни листья, – развел руками Валька.

– Эх-х, подфартило мне с помощничком, – проворчал Прохор. – Бормочет мотор-то, соберись!..

* * *

Фонд обороны Союза ССР был создан в сорок первом году по инициативе простых советских граждан. Просуществовав до победного сорок пятого года, он собрал в виде добровольных отчислений и именных взносов огромные денежные средства. В течение войны на них строились боевые корабли и подводные лодки, танковые колонны и авиационные эскадрильи, бронепоезда и артиллерийские батареи. Закупались продовольствие, обмундирование, медикаменты, боеприпасы… Всего за годы войны только жителями Москвы в Фонд было внесено более двух с половиной миллиардов рублей. Ошеломляющая по тем временам сумма!

Денежные переводы продолжали поступать в Фонд и после Победы, когда исчезла необходимость в заказах нового вооружения. И тогда руководство страны приняло решение ликвидировать Фонд обороны, а оставшиеся средства перевести на специальный счет Госбанка СССР, открытый для финансирования восстановления народного хозяйства.

С конца июня сорок пятого года из здания Московского отделения Фонда ежедневно выезжал инкассаторский бронеавтомобиль с несколькими опечатанными мешками наличных денег, собранных москвичами и жителями области. Только однажды в неделю броневик отвозил деньги в отделения Госбанка, расположенные на севере столицы. Все остальные дни начальный этап маршрута его передвижения оставался неизменным: от площади Борьбы, через Божедомку и Самотечную, до Садового кольца. Далее он направлялся в то отделение Госбанка, куда было предписано доставить наличность.

* * *

На площади Коммуны, в начале Божедомки, дежурил еще один оголец по прозвищу Косой. С глазами у него был порядок. Более того, он прослыл внимательным и зорким малым, а прозвище получил из-за врожденного дефекта верхней губы.

Покуда краснощекий Валька с инвалидом Прохором вслушивались в нараставший гул мотора, Косой просигналил: «Едет!» Подельники, которых вокруг площади рассыпалось более десятка, изготовились к встрече…

Мотор тарахтел все ближе. И вот наконец с Божедомки вырулил угловатый узконосый бронеавтомобиль. От своих боевых собратьев, участвовавших в войне, он отличался отсутствием пулеметной башни. В остальном это был типичный броневик «БА-64». Наклонные стальные листы, выкрашенные в темно-зеленый цвет; люки, бойницы, запасное колесо на корме, закрепленный по бортам шанцевый инструмент…

Валька засуетился и, не спуская глаз с приближавшегося автомобиля, быстро сунул руку в холщовую сумку.

– Да не мельтеши ты, – пробасил Прохор. – Рано еще.

– Помню-помню, – кивнул оголец. – Кидать надо с упреждением, когда останется метров тридцать. И целить под переднее колесо, верно?

– Все так…

Они продолжали неторопливо вышагивать по аллее. От проезжей части их отделяла неширокая полоса грунта, где росли липы с низким кустарником. Броневик приближался, мелькая за растительностью гранеными боками.

Бывший вояка привычно разгладил усы:

– Время, Валек. Изготовься.

Тот послушно вынул гранату «РГ-42», крепко зажал ладонью рукоять и приготовился выдернуть кольцо предохранительной чеки.

– Задержка три-четыре секунды, – напомнил Прохор. Затем прищурился, оценивая оставшееся расстояние, и прохрипел: – Давай!

Малец подбежал к ближайшей липе. Спрятавшись за ее стволом, решительно выдернул кольцо, размахнулся и швырнул гранату навстречу броневику.

Бросок вышел не шибко удачным: граната тюкнулась об асфальт короткой рукояткой и, слегка изменив направление, поскакала мимо траектории движения бронемашины.

Матюгнувшись, Прохор гаркнул:

– От неумеха окаянный! Навязался на мою шею!

Упреждение малец рассчитал неплохо, но подвело направление броска. Граната взорвалась слева от автомобиля, не нанеся повреждений ни колесам, ни моторному отсеку.

Звук взрыва эхом разнесся по площади. Где-то зазвенели лопнувшие стекла, к серым тучам взметнулась стая голубей.

Броневик вильнул в сторону от разорвавшейся гранаты; из-за резкого движения колеса потеряли сцепление с мокрым асфальтом. Проскользив юзом метров двадцать, машина тюкнулась о бордюр и остановилась.

– Ну, хоть так, – проворчал Прохор, взводя курок револьвера. – Поспешай!..

Со всех сторон к броневику бежали подельники; каждый был вооружен пистолетом, револьвером или обрезом трехлинейной винтовки.

Внезапно из круглых бойниц один за другим высунулись два автоматных ствола, и по площади заметалось эхо частых выстрелов. Первые же очереди сразили несколько бандитов. Остальные, позабыв об атаке, кинулись прятаться от свинца за деревьями, под лавочками и за ближайшими зданиями.

Экипаж броневика состоял всего из двух человек: водителя и командира, отвечавшего за перевозку денег. Оба были вооружены пистолетами-пулеметами «ППШ»; на кронштейнах внутри машины хранился большой боезапас снаряженных дисковых магазинов.

Кто-то из напуганных горожан позвонил в милицию и сообщил о происшествии. Минут через семь-восемь на площадь Коммуны прибыли первые милицейские машины и мотоциклы.

Перестрелка к этому времени уже стихла.

Глава первая

Москва, 1-й Крестовский переулок, ресторан «Гранд», через два дня

К пятидесяти пяти годам Сафрон Володарский оставался мужиком видным, по-своему симпатичным. Широкие плечи, стать, волевое лицо с изогнутым шрамом и тонкими усиками, которые в силу возраста приходилось подкрашивать специальной темной краской. Этакое воровское достоинство в каждом движении, в каждой сказанной фразе. Говорил он складно, правильно, и если бы иной раз не вворачивал блатные словечки, то вполне сошел бы за образованного интеллигентного человека.

Имея неплохой вкус, Сафрон хорошо одевался, любил дорогие вещички и вообще умел выгодно подать себя на воровских сходках. Бывало, молчит, слушает, как подельники горячатся, спорят… Потом остановит базар едва приметным жестом и выдаст свое заключение, обосновав его коротко и понятно.

Годы не брали Сафрона. Разве что густые волнистые волосы стали быстро седеть на висках. Но и это не испортило его внешности, добавив шарма и пару козырей в колоду авторитета.

– Дед, там такое дело… – нависнув над ухом, встревоженно зашептал восемнадцатилетний племянник Лавр.

– Что еще? – насторожился именинник. Сегодняшний вечер в ресторане не располагал к неприятным новостям.

– Я сейчас до сортира бегал. Там, в зале, кажись, Беспалый за столиком отдыхает. В одно рыло бухало глушит.

– Беспалый? Один, говоришь?

– Ну да! Поговаривают, банду его пощелкали недалеко от Садового.

Дед Сафрон слышал о неудаче банды Беспалого, но дерзкий замысел налета на броневик ему понравился.

Пожевав губами, он поглядел на стол, на пьянеющих гостей. И приказал:

– Вот что, Лаврушка: организуй-ка по-быстрому местечко рядом со мной и пригласи его сюда. Вежливо пригласи.

– Понял. Один момент…

Ресторан «Гранд» издавна привлекал блатных разного пошиба. Крестовский переулок, посередине которого располагалось его двухэтажное здание, был тихим, не проходным. Начинался переулок у площади Рижского вокзала, где шум, грохот и суматоха смолкали лишь к глубокой ночи. Заканчивался он у насыпи ленинградской железнодорожной ветки, по которой то и дело стучали колесами пассажирские поезда и товарные эшелоны. В случае шухера из ресторана можно было незаметно выскользнуть на улицу через любое окно или служебный вход и бесследно раствориться в ночи.

Впервые ресторан в Крестовском распахнул свои двери перед гостями в начале тридцатых и быстро завоевал славу уютного, респектабельного и передового заведения общепита. В «Гранд» стали приходили выпить кофе или сухого вина, пообедать, отдохнуть с семьей или пообщаться с друзьями. Идиллия продолжалась лет пять, после чего репутация заведения покатилась вниз. Каждого посетителя, рисковавшего заглянуть в этот ресторан, уже в фойе встречали шум, грязь, неприятные запахи, мутные пьяные личности. Столы толком не убирались, в зале стоял табачный смог, обслуга грубила и безбожно обсчитывала. Нормальные клиенты перестали жаловать «Гранд», и вскорости его судьба оказалась под вопросом.

Положение спасло новое руководство в лице двух человек: директора Лазаря Лившица и ушлого администратора Иннокентия Разгуляева. Оба каким-то образом были связаны с криминалом, реформы в ресторане велись при его непосредственном участии.

В результате вышло следующее. Общий и самый огромный зал, высотой в два этажа, остался доступным для простого московского люда. Тут в общей сложности находилось двадцать четыре стола разной вместимости – на две, четыре, шесть и восемь персон. Кроме общего зала имелось несколько банкетных. Их под себя обустроил московский блатной народ.

В центре самого большого банкетного зала стоял стол в форме буквы «П». Зал вмещал тридцать шесть гостей и был востребован для юбилеев, свадеб, похорон и крупных сходок бандитских главарей. Следующий зал из-за отсутствия окон и за полную звукоизоляцию получил название «Шкатулка»; он вмещал шестнадцать гостей. В конце длинного коридора имелось два небольших кабинета для камерных компаний. За их столами собиралось для обсуждения важных вопросов по четыре-шесть человек.

* * *

Этим вечером Дед Сафрон отмечал в ресторане «Гранд» свой пятьдесят пятый день рождения. Для этого мероприятия он зарезервировал «Шкатулку», где уединилась компания из ближайших родственников и самых преданных дружков. «Шкатулка» по праву была одним из лучших залов в ресторане: двери и внутренняя отделка – из дуба под красное дерево с полировкой под лак; красивые вставки линкрустом по сукну; дубовая мебель под старину, обитая редкой шагреневой тканью. Мягкий желтоватый свет электрических светильников, выполненных под бронзовые канделябры.

Компанию обслуживали три вышколенных официанта, шустро менявших тарелки и зорко следивших за наполненностью хрустальных рюмок. На полированной этажерке в углу кабинета вращал пластинки патефон, но голосов Лещенко, Шишкиной, Северского и Плевицкой слышно не было. Напрочь прокуренный воздух сотрясали громкие голоса воров и бандитов. Перебивая друг дружку, они что-то рассказывали, вспоминали, смеялись… За ломившимся от выпивки и богатой закуски столом молчал только именинник. Он находился в родной стихии и был весьма доволен.

Уважительное прозвище Дед Сафрон Володарский получил в середине тридцатых. Ныне ему стукнуло пятьдесят пять, а впервые за решеткой он оказался еще до революции. Тогда его – юного оборванца – схватили за руку, когда он подрезал кошелек на Сухаревском рынке. Отвратительно подрезал – чего греха таить. Неумело, грубо. За что и поплатился – был выпорот городовым и отправлен на улицу увесистым пинком под костлявый зад.

С того злополучного дня он и повел летопись своей криминальной биографии. Первый серьезный срок отмотал тоже до революции, но уже не юнцом, а рослым молодым мужчиной. Потом пошло-поехало… Выйдя на свободу в двадцать третьем, Сафрон дал зарок, что больше не сядет. К тому моменту в стране уже действовало более трех с половиной сотен лагерей НКВД, ВЧК. И условия содержания в них были в тысячу крат хуже, чем каторга при царском режиме.

Сколотив новый хоровод^[3], Сафрон начал действовать с предельной осторожностью. Каждое дельце он готовил с таким тщанием, словно оно было последним в его жизни. Кто-то из корешей подтрунивал, кто-то выказывал недовольство и торопил – дескать, за упущенное время могли бы уже озолотиться. А потом порожние разговоры стихли, ибо банда Сафрона раз за разом штопала^[4] магазины, базы, склады и даже отделения Госбанка, не неся при этом потерь.

К концу двадцатых блатной люд зауважал Володарского за ум, выдержку и прозорливость. А когда тот разменял сороковник, стали почтительно называть Дедом. А фамилия Володарский из обихода авторитетов постепенно ушла.

* * *

Беспалый, мрачный и подавленный, появился в «Шкатулке» в сопровождении Лаврушки.

– Кого я вижу! Держи кардан, – протянул ладонь кто-то из людей Деда.

Шлепнув по ней на ходу, Беспалый проследовал к имениннику.

– Поздравляю, – сказал он и полез в карман пиджака. – Не знал о твоем юбилее. Вот, прими от меня…

В кабинете стало тихо. Взгляды гостей приклеились к массивному портсигару, блеснувшему золотом высшей пробы.

Именинник бережно принял необычную вещицу, осмотрел ее со всех сторон, щелкнул замком, открыл. Внутри под светлой резинкой лежал ровный ряд дорогих папирос.

– Что ж, спасибо за подарок. Присаживайся рядом, угощайся. Лавр, налей гостю…

Спустя четверть часа Беспалый с бесконечной грустью в глазах заканчивал невеселый рассказ о недавнем провале на площади Коммуны. Говорил он тихо и только для Деда. Больше никого в свой позор посвящать не хотел.

– …Пятеро уцелели из двенадцати. Трое легкораненых. Невредимый Косой-подворыш^[5] семнадцати лет да я. Семерых из автоматов положили. Суки! Ни в жисть бы не подумал, что такая веревка^[6] случится, – процедил он и опрокинул в рот очередную рюмку.

Наблюдая за неудачливым коллегой, Дед Сафрон лениво покуривал папироску. Портсигар поблескивал золотой крышкой на столе, рядом с тарелкой.

Беспалый был моложе Деда лет на пятнадцать. Он тоже выглядел крепышом, хотя и не таким высоким, статным и породистым, как собеседник. Он скорее походил на усталого трудягу, отпахавшего на фабрике рабочую шестидневку.

Редкие темные волосы с длинным чубом, землистого цвета лицо, красноватые от бессонницы глаза, грубые ладони с пожелтевшими от табака пальцами. Говорил он неровно, с придыханием, беспокойный взгляд метался по столу и собутыльникам. «Работяга или выходец из дальнего села», – сказал бы про него коренной москвич. И ошибся бы на все сто, ибо прадед его – Александр Кучин – был дворянином среднего достатка из подмосковного Кунцева.

Во всем помещик Кучин был необычным человеком: жил необычно и на тот свет отправился странным способом. Изнурял своих крестьян непосильной работой, наказывал за любую провинность, пощады и доброты не ведал. В голодный восемьсот тридцать четвертый год крестьяне его питались мякиной, но помещик до последнего отказывался помогать им хлебом. Более того, на отхожие промыслы или сбор милостыни никого не отпускал, а уходящих самовольно приказывал забивать до полусмерти. Кончилось тем, что крестьяне задушили его подушкой прямо в спальне. Кучин был крепкий, так что двое мужиков держали его за руки, двое навалились на ноги, а еще двое – душили…

– И сколько ты планировал взять? – спросил Сафрон.

– Наколка случилась от Вано, будто возят ровно по полмиллиона.

– Ого! – не сдержал удивления Дед. – Я давно знаю Вано – он пасти вола^[7] не станет.

– Твоя правда – Вано ни разу не подводил.

– Постой, выходит, и он остался на площади Коммуны?

– И его завалили.

– Жаль. Еще одного академика^[8] потеряли. – Сафрон подвинул гостю тарелку с закуской: – Ты давай ешь, не стесняйся. Тут все свои.

Беспалый нехотя наколол на вилку маринованный груздь и кольцо лука. Закинул в рот, медленно, с хрустом прожевал…

Ни крепкий алкоголь, ни общество надежных людей не могли вернуть ему хорошего настроения. Провал важного дела и потеря большей части банды подорвали веру в удачу. А заодно и в самого себя.

Барабаня пальцами по столешнице, Дед Сафрон погрузился в нелегкие думы…

Что он мог сделать? Никакие слова сейчас Беспалому не помогут. Влить остатки его банды в свою, а самого его назначить гончим^[9]? Это не устроит ни того, ни другого. Беспалый привык быть первым. А у Деда уже есть неплохой помощник в лице племяша Лаврушки. Пока Лавр неопытен и молод, но через годик-другой возмужает, окрепнет телом и духом и станет незаменимым.

– Ладно, бобик сдох^[10]. Не в каждом деле фарт у нас в попутчиках, – прервал молчание Дед. – Фараоново племя нас давит, устраивает засады, обкладывает, как волков. Но мы и не такое видали. Надобно подумать, как пополнить твою конюшню^[11].

Всякий на месте Беспалого воспрянул бы духом, оживился, ведь помощь предлагал не абы кто – не банщик^[12] и не фраер, а уважаемый в московском криминальном мире авторитет. Только веселости во взгляде молодого главаря не прибавилось. Закинув назад свой длинный чуб, он криво усмехнулся:

– Не получится, Дед.

– Отчего же? – подивился тот.

– За доброту прими мою сердечную благодарность в виде еще одной наколки от Вано.

– Что за наколка? И почему не получится пополнить конюшню?

– Сейчас все поймешь. – Беспалый наполнил их рюмки водкой. – За пару дней до налета на броневик прикончил Вано баян сулейки^[13] в компании со швейцаром^[14] из военкомата. Тот по пьяной лавочке сболтнул лишнее, будто пришел к ним секретный приказ из главной богадельни…^[15]

Услышав такое вступление, Дед Сафрон насторожился, придвинулся ближе:

– Из главной богадельни, говоришь? Так. И что же?

– В приказе сказано, что военкоматы всех мастей должны прошерстить личные дела демобилизованных вояк и выявить тех, кто был осужден по перечню прилагаемых к приказу статей.

– До войны осужден? – не понял Дед.

– С довоенной поры и поныне.

– И что же с ними легавые намерены сделать? Опять, что ли, на нары?

– Кого на нары, кого под строгий учет. Так, чтоб каждый день представать пред ясны очи участкового и супротив своей фамилии ставить крестик.

Поковыряв спичкой меж зубов, юбиляр задумчиво проговорил:

– Стало быть, скоро пойдут повальные аресты. В том числе и среди наших корешей, носивших военную форму…

Будь Беспалый чуть внимательнее и прозорливее, непременно понял бы, что Сафрона это известие сильно расстроило. Он серьезно озаботился судьбой какого-то близко знакомого и очень нужного человека.

Но молодой главарь по-прежнему горевал, был погружен в себя и ничего такого не заметил.

– Вот и я о том же, – поднял он рюмку. – Так что о пополнении конюшни базарить рано. Уберечь бы тех, кто остался…

* * *

К полуночи веселье в банкетном зале поутихло. Патефон смолк. Несколько родственников Сафрона попрощались и ушли. Остались только кореша. Трое развалились в креслах у курительного столика. Едва ворочая языками, они что-то втолковывали друг другу. Двое спали: один на диванчике, другой за столом, притулив голову между пустых тарелок. Вездесущие официанты уносили грязную посуду.

Главари по-прежнему сидели рядом, допивая водку и дымя папиросами.

– …А может, новые бирки?^[16] У меня есть один хороший маклер^[17].

– Нет, пару годных маклеров и я знаю, – решительно мотнул седой головой Дед Сафрон. – Но рисование новых бирок не спасет. Да и каждому не нарисуешь. Тут надобно поступить по-другому. Хитрее, азартнее, напористей!

– Это как же? – посмотрел на него осоловевшими глазами Беспалый.

– Недурно было бы захватить личные дела этих вояк. Как думаешь?

– Захватить?! – обалдел от неожиданности молодой главарь. – Как это – захватить?!

– Ты сказал, что во всех военкоматах шерстят личные дела демобилизованных, так?

– Ну да, сказывал.

– Значит, сначала шерстят и отбирают тех, кто ходил под статьей. После все отобранные дела отправляют туда, где с ними работают легавые. Копают, вынюхивают… Так?

– Должно быть, так, – согласился Беспалый.

– Значит, надобно прознать, куда они свозят документы блатных корешей, а потом обмусолить, что да как. Если все выгорит, мы разом убьем двух косых: обезопасим себя и пополним ряды новыми людьми.

– А не покоцают нас? Я слыхал, будто амнистию обещали. Может, подождать?

– Странный ты, ей-богу, – засмеялся Дед. – На броневик с автоматчиками полез, а плевую полувоенную контору стороной обходишь. Там же васьки^[18] в основном работают!

– Чего же обходить-то?.. Согласный я.

– Вот и законно. Прежде чем туда соваться, мы все обстряпаем, Беспалый, – приобнял Дед Сафрон молодого коллегу. – Не дрейфь! Знаешь, когда я похоронил последнего близкого корешка? – Беспалый пожал плечами. – Ты не поверишь, это случилось три с половиной года назад. Зимой сорок второго. И по очень простой причине – он слишком любил выпить, и однажды утром его сердце не выдержало. Все остальные живы, они здесь, в «Шкатулке».

Взвесив все «за» и «против», Беспалый опустошил очередную рюмку и пожал Сафрону руку:

– Готов пособить, раз такое дело.

– Завтра вернемся к этому вопросу, перетрем на трезвую голову. А сейчас пора по хатам – поздно уже…

Глава вторая

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Нудная, жутко надоевшая работа подходила к завершению. Александр Васильков считал оставшиеся часы до ее окончания и благодарил судьбу, что в старый корпус Таганского военкомата пришлось ездить всего неделю.

Как и многие боевые офицеры, он больше всего на свете не любил бумажную работу. А в военкомате как раз и поджидали его бумаги. Кипы бумаг! Десятки объемных стопок из личных дел военнослужащих и сопутствующих им документов: листов, справок, характеристик, списков…

Утро последнего дня работы в военкомате вышло скомканным. Неприятности начались за полчаса до выхода из дома. В ванную комнату большой коммунальной квартиры образовалась очередь, и брился Александр впопыхах. Ничего хорошего из этого не вышло – вернувшись в комнату, он принялся заклеивать пластырем порез на подбородке. Десятью минутами позже он не влез в переполненный автобус, пришлось бегом бежать на остановку другого маршрута. И, наконец, когда он шел от автобуса до Глотова переулка и по давней привычке незаметно глянул назад, приметил идущих следом странных типов. Широкие брюки, полосатые рубашечки, пиджачки нараспашку, сдвинутые на ухо кепки. И неизменные папироски в блестящих фиксах.

«Похожи на обычную шантрапу. Сколько им? Лет по семнадцать-восемнадцать. Дети еще… Третий месяц пошел, как я вернулся с фронта, а в каждом втором мерещится противник, – посетовал про себя Васильков, заходя в старый корпус военкомата. – За что мне все это? Никак не отделаюсь от привычек военной разведки…»

Поздоровавшись с дежурным нарядом, Александр проследовал длинным и прямым коридором до большого кабинета, где завершалась проклятущая бумажная работа. На протяжении первых трех дней изнурительной недели сюда из всех районных военкоматов Москвы и области свозили отобранные личные дела ранее осужденных военнослужащих.

В большом кабинете в поте лица трудилось пять человек. Два младших офицера – сотрудники Таганского военного комиссариата, старший лейтенант Баранец, майор Васильков и подполковник Григорий Туманов. Последний был кадровым военкоматовским офицером, успевшим повоевать ровно одну неделю. В сорок первом его – моложавого капитана – назначили ротным на один из участков обороны Москвы. Шестеро суток его бойцы обустраивали позицию: вгрызались в землю, отрывая окопы и землянки, обустраивая блиндажи и пулеметные точки. На седьмой день подошла немецкая моторизованная дивизия и устроила форменную мясорубку. Восемьдесят процентов личного состава роты погибло. Туманов получил тяжелейшее ранение и выжил благодаря чуду. После госпиталя врачи оставили его в армии, но возвращаться на фронт запретили. С тех пор он служил на различных должностях в городском военном комиссариате Москвы. А на память о единственном бое остался орден Красной Звезды и обожженная шея.

– Здравия желаю, – поприветствовал присутствующих Васильков.

Глянув на часы, Туманов укоризненно качнул головой. Дисциплина в режимных организациях и на производстве сохранялась строжайшей и в послевоенное время – за опоздание на пять минут могли запросто дать пару-тройку лет исправительных работ.

Васильков опоздал всего на минуту. Проходя к своему рабочему столу, он негромко пояснил:

– В автобус не влез. Пришлось бежать на другой маршрут.

– Приступай к сверке дел с общим списком, – кивнул Туманов. – Сегодня надо закончить. Крайний час – девятнадцать ноль-ноль.

– Сделаю, товарищ подполковник.

– Старцев, кстати, звонил. Тебя спрашивал.

– Что-то срочное?

– Интересовался, когда освободитесь. Дело ему начальство вроде подкинуло непростое. Жаловался, что людей не хватает.

Направляясь к телефонному аппарату, Александр вздохнул:

– Да, нам бы еще двух-трех опытных сыскарей в группу. А то иной раз столько наваливается, что не понимаешь, утро сейчас или вечер…

Набрав номер Управления и добавочный своего отдела, он услышал бодрый голос друга:

– Старший оперуполномоченный Старцев у аппарата…

* * *

Оперативно-разыскная группа майора Ивана Старцева в настоящем составе сформировалась недавно, но это не мешало ей считаться одной из лучших в Московском уголовном розыске. Группа специализировалась на бандитизме и убийствах. Легких преступлений, типа карманных краж в транспорте и на рынках, ей не поручали.

В первые годы войны группой руководил легендарный сыщик и ветеран МУРа Прохоров, а рядовыми операми тогда были совсем другие люди.

Иван Харитонович пришел в уголовный розыск осенью сорок третьего, закончив длительное лечение после тяжелого ранения под Рыльском. Прохорову он пришелся по душе: хваткий, энергичный, внимательный, способный к быстрому обучению. И через год, когда Прохорова «сосватали» на вышестоящую должность, он порекомендовал Урусову на свое место Старцева.

Росту Иван был небольшого – среднего или около того, а опираясь на трость, сутулился и казался еще ниже. Однако ловкостью и силой природа его не обидела. Он походил на простоватого деревенского парнишку с широкой костью, темными волосами и смуглой кожей. Меж тем, кроме простоватой внешности, ничего деревенского в нем не было.

Родился он в старом одноэтажном бараке, с крыльца которого было видно подмосковные Ащерино и леса Картинской Горы. Единственный колодец с мутной водой на восемь одинаковых бараков, единственный уличный туалет над зловонной выгребной ямой, единственный магазин с дешевой водкой и серым, плохо пропеченным хлебом.

Семье Старцевых повезло. Жили они в таких условиях недолго, в двадцать втором году отец Ивана получил комнату ближе к центру – в добротном пятиэтажном доме дореволюционной постройки с водопроводом, канализацией и собственной котельной в подвале. За некоторым исключением в здешних сорока квартирах обитала недобитая большевиками интеллигенция: врачи, преподаватели, инженеры, актеры, музыканты. Дабы разбавить эту публику и приблизить ее к народу, районный жилищный комитет обустроил на первом этаже большую коммуналку, объединив две смежные квартиры. И подселил туда полдюжины законченных алкоголиков во главе с переболевшей сифилисом воровкой по имени Роза.

Спустя несколько месяцев беспокойного соседства маленький Иван вдруг осознал, что научился сравнивать и оценивать людей по их поступкам и образу жизни. Спустя еще несколько лет он твердо знал, каким курсом отправится во взрослую жизнь.

Выбор он сделал правильный. Окончив в тридцать восьмом году среднюю школу и получив приличный аттестат, он решил поступать в Подольское артиллерийское училище…

Потом молодой лейтенант Старцев воевал. Причем воевал хорошо, по-настоящему. После сдачи немецким полчищам Киева и Смоленска, после серии проваленных контрнаступлений и безнадежных кровавых котлов он стоял насмерть, обороняя Москву.

На одном из оборонительных рубежей его батарея из шести орудий уничтожила семнадцать немецких танков. Сам Иван Старцев был тяжело ранен и, находясь на лечении в госпитале, получил за этот бой орден Красного Знамени.

После госпиталя он хотел вернуться в артиллерию, но загремел в пехоту. Тогда не спрашивали, кто куда хочет, отправляли туда, где не хватало людей. В пехоте Иван тоже не потерялся: через несколько месяцев за смекалку и проявленную отвагу получил второй орден и был переведен в разведку. Там он и познакомился с Александром Васильковым.

Два земляка оказались близкими по духу и быстро превратились в неразлучных друзей. Так и ходили они за линию фронта в одной группе, пока в июле сорок третьего года капитан Старцев не напоролся на нейтралке на немецкую противопехотную мину.

Летней ночью разведгруппа возвращалась с задания. Преодолевая по «коридору» минное поле, один из бойцов был ранен пулеметным огнем и, корчась от боли, задел противопехотную мину. Осколком Старцеву серьезно повредило ногу. Началось долгое лечение и мытарства по тыловым госпиталям…

Военные хирурги собрали его ступню по кусочкам. Он долго разрабатывал ее в надежде вернуться на фронт, однако строгая комиссия вынесла однозначное заключение – комиссовать.

По натуре Иван был настоящим бойцом и на гражданке не сдался – обиды не затаил, «горькую» пить не начал, в сторожа или кочегары не подался. Каждый день он наматывал по родной Москве с десяток километров, и когда поджившая нога позволила отказаться от костылей, надел офицерскую форму с орденами, взял легкую тросточку и пошел на прием к начальнику Московского уголовного розыска.

В сорок третьем эту должность занимал Касриэль Рудин^[19] – интеллигент, умница, профессионал. Войдя в кабинет, Иван четко, по-армейски, изложил суть дела. Мол, есть опыт разведчика, есть огромное желание быть полезным Родине. Рудин ознакомился с документами, полистал партбилет, расспросил про службу и ранение. Затем вызвал кадровика и приказал затребовать для изучения личное дело.

Людей в угрозыске катастрофически не хватало, да и кандидатура бывшего разведчика оказалась подходящей. И ровно через неделю – по окончании проверки – его зачислили стажером в штат МУРа.

Старцев быстро набрался опыта и дорос до руководителя оперативно-разыскной группы, получил майорские погоны. Служба в МУРе стала для Ивана Харитоновича главным делом жизни. Случалось, что он работал без сна и отдыха по несколько суток кряду. Коллеги и подчиненные уважали его за прямоту, энергию, несгибаемость. Начальство терпело его странности и за ударный труд прощало майору все.

* * *

К счастью, мучительный марафон длиной в одну неделю завершался.

А началось это испытание с того, что дней восемь назад комиссар Урусов вызвал к себе майора Старцева и ознакомил с секретным приказом Наркома.

Приказ гласил: «На местах, в военных комиссариатах всех уровней, отобрать и тщательно изучить личные дела военнослужащих, ранее осужденных по статьям (перечень прилагается) Уголовного кодекса Р.С.Ф.С.Р. 1926 года. А также по перечню правовых актов, введенных Советом Народных Комиссаров СССР и Президиумом Верховного Совета СССР в период от 2 июля 1941 года по 15 ноября 1943 года. Особое внимание уделить военнослужащим, осужденным Военным трибуналом Вооруженных Сил СССР. После изучения всех предоставленных документов личные дела промаркировать в соответствии с прилагаемым секретным трехзначным кодом. По окончании данной работы всех склонных к возвращению к преступному прошлому арестовать независимо от физического состояния…»

Приказ был логичным и крайне необходимым, ибо преступной швали в период войны и после ее окончания расплодилось немерено. Урусов вызвал к себе руководителей оперативно-разыскных групп и потребовал откомандировать по два опытных сотрудника в помощь военкомовским служивым. Выбор Старцева пал на Василькова и Баранца.

В начале работы Александра весьма огорчил тот факт, что его и Ефима Баранца угораздило попасть в Таганский военкомат, куда стекались сотни отобранных личных дел с других районных военкоматов Москвы. В районах личных дел было в разы меньше, и после их отправки «на Таганку» работа на местах заканчивалась.

А в кабинете старого корпуса предстояло изучить не только все местные дела, но и присланные на короткий срок архивные документы Верховного Суда СССР и Военного трибунала Вооруженных Сил. Потом требовалось каждое личное дело промаркировать кодом. Васильков сразу смекнул, что рабочие дни растянутся часиков на двенадцать-четырнадцать, а полностью работа завершится как минимум через неделю. И не ошибся.

Помимо невыносимой нудности, работа по маркировке папок с делами оказалась чертовски нелегкой. Проще всего дело обстояло с двумя первыми цифрами кода, потому как для их определения не требовались никакие дополнительные документы. Только «личное дело».

Прежде чем поставить первую цифру на обложку картонной папки, приходилось выяснять, в каком физическом состоянии пребывает бывший военнослужащий. Здесь проще всего было с ушедшими в мир иной. То бишь с покойниками. Если взгляд натыкался на запись: «Скончался вследствие ранения в голову. Дата. Подпись врача и военкома», то папка просто перекочевывала в дальнюю стопку, после чего о ней забывали. Были в личных делах покойников и другие записи, сделанные уже в мирное время: «Скончался от цирроза печени вследствие злоупотребления алкоголем»; «Доставлен в больницу с тремя ножевыми ранениями, скончался на операционном столе»; «Найден повешенным в собственном сарае». Сути это не меняло, так как в действующие московские банды влиться могли только живые.

Всем ушедшим на тот свет на первое место в коде рисовалась цифра «1». Жирная, заметная единица, напоминавшая любому взявшему в руки картонную папку: «Все. Этот угомонился».

Как-то в разговоре с Тумановым Васильков не сдержался и посетовал:

– За каким чертом из районов вообще прислали дела покойников? Неужели их нельзя было отсортировать на местах и там же оставить?

– Бюрократия, майор. И железная дисциплина, – пожал тот плечами. – Им приказали – они сделали…

Цифра «2» на первом месте кода обозначала инвалидность после тяжелого ранения. Такие люди были неработоспособны, их возвращение в криминал считалось маловероятным. Арест им не грозил, но они подлежали проверке и последующему наблюдению участковыми инспекторами. Цифрой «3» обозначались вояки, получившие легкое ранение или ранение средней тяжести. Они были частично работоспособны и могли быть арестованы для более тщательной проверки. Наконец, цифру «4» наносили на лицевые обложки папок тем, кто был абсолютно здоров и полностью работоспособен. Эти ветераны подлежали самому пристальному изучению.

Вторая цифра кода (от 1 до 5) обозначала воинские заслуги отвоевавшегося запасника. Данная оценка также была важна, потому что красноречиво говорила о его моральных качествах. Для выяснения заслуг приходилось копаться в написанных химическими карандашами характеристиках, знакомиться с наградными листами…

А вот с третьей цифрой пришлось изрядно повозиться и понервничать. Она в секретном коде являлась главенствующей, так как служила оценкой вероятности возвращения военнослужащего к преступному прошлому. Чтобы сделать верную оценку и не ошибиться, приходилось изучать от корки до корки не только «личное дело». Лопатили и те документы, которые всего на двое суток поступили в распоряжение группы Туманова из архивов Верховного суда и Военного трибунала.

Эти двое суток стали самыми сумасшедшими за всю неделю. Офицеры успели изучить документы и определить для каждого личного дела уникальную третью цифру. А когда секретные документы в запечатанном виде были отправлены восвояси, впервые позволили себе немного расслабиться – разошлись из военкомата по домам не в одиннадцать вечера, а в девять.

* * *

– Здорово, пропащий! – воскликнул Иван, узнав «на проводе» голос друга.

– Привет, Иван!

– Не заскучал там, на бумажной работе?

– Да как тебе сказать… – Васильков покосился на Туманова. – Есть такое дело.

– Ну, так давай возвращайся! Ты же говорил, что сегодня у вас последний день?

– Все верно: последний. А что случилось-то?

– Дельце одно подбросили, – проскрипел Старцев, и Васильков живо представил его кислую физиономию. – Слышал небось о стрельбе на площади Коммуны.

– О ней весь город слышал. На броневик напали, который большие деньги перевозил.

– Все верно. Вот нам и подсуропили разбираться, что да как. Бандитов перещелкали, один еле живой в больничке под охраной. Я послал к нему Бойко.

– А чего не Егорова?

– Егоров в морге на опознании. Он многих матерых в лицо знает, вот и взялся лично поглядеть на убиенных.

– А ребята с броневичка как? Живы?

– Не поверишь – ни одной царапины! Их уже к наградам представили.

– Молодцы.

– Так что, Саня, когда вас с Баранцом ожидать? Вы сейчас пригодились бы.

– Мы освободимся только к вечеру – в семь тридцать или около восьми. Раньше никак. У нас тут тоже приказ с самого верха, – вздохнул Александр.

– Хорошо, Саня, занимайтесь. А как освободитесь – сразу дуйте в отдел. Мы уж вас тут встретим как полагается…

* * *

У Василькова путь в угрозыск сложился иначе. Вплоть до самой Победы он продолжал ходить за линию фронта в поиске «языков». Помимо этого, обучал молодое пополнение тонкостям диверсионной работы и ведению разведки. Войну он закончил майором с тремя нашивками за ранения и приличным «иконостасом» на груди.

Комдив уважал командира разведчиков. Все ж таки огромный опыт, авторитет, редкое по тем временам высшее образование, партийность, боевые ордена. После Победы он долго уговаривал Василькова остаться в строю, предлагал отправиться на учебу в академию. Но тот отказался, планируя поскорее вернуться к мирной жизни, к любимой профессии геолога.

Приехав в столицу, где он родился и вырос, Александр наведался в Московское государственное геологическое управление. Из этого управления до войны его отправляли в полевые командировки, здесь он призывался в армию, отсюда уходил на фронт. Увы, почти все сотрудники находились в эвакуации в Семипалатинске, лишь несколько человек присматривали за пустым зданием. Пришлось перекраивать планы, искать другую работу.

Спустя полторы недели он устроился учеником слесаря на крупный номерной завод. Ужасающее однообразие будущей работы удручало. Васильков прекрасно понимал, что всякий честный труд почетен, что авиамоторный завод выпускает очень нужную для страны продукцию, но ничего поделать с собой не мог. Со времени командировок на Урал, где ему довелось бродить по бескрайним холмистым просторам, дышать чистейшим лесным воздухом и самому планировать свой рабочий распорядок, он не представлял себя в замкнутом душном пространстве. Видимо, поэтому так легко прижился в разведке, где ради выполнения поставленной задачи ему предоставлялась полная свобода действий.

Сложно предположить, чем бы закончился мучительный эксперимент, если бы в один из вечеров после рабочей смены Александр не заглянул в прокуренный пивной павильон. Взяв пару кружек пива, он устроился на свободном местечке и вдруг услышал свое имя. Приглядевшись, он распознал сквозь сизый табачный дым фронтового товарища – Ваньку Старцева.

Потискав друг дружку в объятиях, они покинули шумную пивную и долго потом сидели на лавочке в сквере под темнеющим майским небом. Вспоминали боевых товарищей, рейды по немецким тылам, рассказывали о себе… Расставшись в сорок третьем, они так и не имели известий друг о друге.

В тот день Александр узнал о службе Ивана в МУРе. Тогда же получил от него предложение попробовать себя в сыскном деле. И тогда же, не раздумывая, согласился.

* * *

Работа шла споро, однако до обеда планируемую половину объема сделать не удалось. «Точно придется сидеть часов до восьми», – с грустью подытожил Васильков, прерываясь на обед.

Обедать из Таганского военкомата бегали за квартал в небольшую столовку при бухгалтерских курсах. Кормежка там была скудной, но выбора все равно не было – все понимали: не ресторан. Проглотив по порции жидких щей с куском ржаного хлеба, Васильков с Баранцом направились обратно в старый корпус. До конца получасового перерыва оставалось минут семь, потому шли неторопливо, покуривая.

За полсотни метров до входа в старый корпус Александр бросил взгляд назад. И снова приметил троих знакомых типов с папиросами между фиксами из белого металла.

Поднявшись в кабинет, Васильков подошел к окну и осторожно выглянул на улицу. Незнакомцы «паслись» в переулке, через дорогу от главного входа.

– Кого высматриваешь? – поинтересовался Туманов.

– Какие-то охламоны ходят за мной.

Подполковник встал рядом, пригляделся…

– Впервые их вижу. По возрасту похожи на призывников.

– На кой я сдался вашим призывникам?

– Они же не знают, что ты прикомандированный из МУРа. Просто заметили, как ты вышел из военкомата, и поперлись следом.

Объяснение Василькова не устроило, и он продолжал непонимающе смотреть на Туманова.

– Ну, к примеру, хотят договориться с тобой об отсрочке от призыва или что-то в этом роде, – разжевал тот непонятливому сыщику.

Сомнений не убавилось, Александр повел плечами:

– Что-то не очень-то они похожи на призывников. Самому старшему восемнадцать или чуть поболе, а двум другим и по шестнадцать не дашь. Опять же, фиксы, одеты как блатные в третьем поколении…

– Придираешься как профессиональный сыщик, – засмеялся Туманов, возвращаясь к своему столу. – А нам тут знаешь с какой шантрапой приходится работать? Порой тепленькими забираем, прямо с гулянок по случаю амнухи.

– По случаю чего?

– Амнистию блатные так величают. Он карманы чистил в транспорте, квартиры обворовывал или людей калечил. Отсидел и, как говорится, чист перед законом. Полностью восстановлен в правах. Раз такое дело – нам положено его взять на учет. Ежели медицина пропускает, то бреем налысо, обряжаем в форму и ставим в строй. А вояки из этих типов – сам небось знаешь какие.

Усаживаясь за стол, Александр вздохнул:

– Знаю. Встречал на фронте…

Глава третья

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

На следующий день, в назначенный час Дед Сафрон вторично повстречался с Беспалым. На этот раз разговор проходил без алкоголя, в спокойной обстановке, на лавочке одного из московских скверов.

Перетерев на трезвую голову, главари порешили объединить свои банды, после чего осторожный Сафрон перешел к теме касательно последней наколки Вано.

– В «Гранте» мы неплохо заправились^[20], и я кое-что запамятовал, – начал он издалека. – Кажется, ты передал какие-то слова от Вано?

Беспалый оказался памятливее и даже подивился тому, что Дед повторяется. Уверенно мотнув чубом, он подтвердил:

– Отвечаю, Дед, Вано слово в слово передал базар «швейцара». Мол, свозят делишки в одно место, там лопатят, перечитывают и ставят метку.

– Метку? – вскинул седую бровь Сафрон. – Я вчера о ней от тебя не слышал.

– Да, они ставят на делах метку. Но какую именно – не знаю. Да и «швейцар», видать, не в курсе, иначе Вано расколол бы…

По будущему дельцу говорили долго. Закинув под лавку очередной окурок, Беспалый согласился:

– Твоя правда – серьезных корешей у меня покамест нет – все подранены. Только молодняк остался.

– Сколько?

– Двое. Валька Неукладов и Косой.

– Мало. Я подошлю к ним Лаврика – старшим будет. Пусть они пару-тройку дней попасут военкомовскую публику и срисуют для нас картинку – что да как, – сказал Дед, бросив свой окурок в стоявшую рядом урну. – А академиков отправлю к надежному блату^[21].

Беспалый поднял на него удивленный взгляд:

– Неужто до сих пор не веруешь в наколку?

– Верую. Только делишки свои я привык обстряпывать по-другому – чинно, складно, аккуратно. Чтоб не вышло как с броневиком на площади Коммуны. Усек?

* * *

– …Ты сильно не задавайся, Лаврик. Ты не главарь, а всего лишь гончий. И вообще… приблатненный. А задаешься, будто три срока отмотал от звонка до звонка. Мы с Косым лиха не меньше твоего хлебнули, – обиженно поджал нижнюю губу Валька и, демонстративно поправив перебинтованную левую руку, отвернулся.

Наблюдая из-за куста сирени за тихарем^[22], Лавр смачно сплюнул сквозь передние фиксы. Как же они ему надоели!

Два огольца из разгромленной банды Беспалого сразу не пришлись Лаврику ко двору. Косой, при всей своей шустрости и наблюдательности, не нравился ему тем, что хреново соображал. Приказы исполнял споро, но дальше дело не шло. Надежи на такого было мало.

С Валькой Неукладовым выходило ровно наоборот: живости ума ему бог не пожалел, а вот про ловкость и подвижность, видать, позабыл. Внешностью Валька обладал самой обыкновенной: видимых изъянов не имел. Разве что когда пацан волновался или переживал, щеки его покрывались розовым оттенком, а то и вовсе становились лиловыми. Однако все его движения получались угловатыми, будто мышцы с суставами сковала хворь.

В недавнем разговоре с Лавром Беспалый посетовал: «Если б гранату в броневик швырял не Валька, а опытный Прохор Панкратов, дело бы выгорело. Но Проша оставил на войне правую руку, пришлось поручать огольцу…»

Выходит, этот непутевый Валька и на площади Коммуны напортачил. А из банды его Беспалый не погнал лишь потому, что тот сполна заплатил за промах – автоматная пуля знатно саданула по предплечью, разорвав мышцы и задев костяшку.

– Я приказ выполняю, а задаваться и не думал. – Лавр решил не конфликтовать и немного сдал назад. – Приказ Деда Сафрона слышали?

– Ну, слышали.

– Так и нечего гундосить. Вас на стрем назначили, вот и зырьте.

– Говорю же, задаешься! – снова затянул свое Валька. – Не задавался бы, не командовал на каждом шагу…

Чаша терпения Лавра переполнилась. Резко обернувшись, он схватил Вальку за грудки и, хорошенько встряхнув, прорычал:

– Слышь, бездарный фраер!^[23] Знаешь, как у нас таких учат?

Косой дернулся было заступиться за корешка, да встал как вкопанный – под кадыком клацнуло лезвие выкидного немецкого ножа.

– Не дергайся, валет^[24].

Косой испуганно отступил на пару шагов, а Лавр, ловко покрутив меж пальцами ножик, подвел кончик лезвия под левый глаз Вальки.

– Беспалый простил тебя, растяпу, а в банде Деда Сафрона в случае шухера разговор короткий, – процедил он. – Либо чичи протараним^[25], либо сразу вальнем^[26]. Завязал на память узелок?

– Завязал, – прошептал малец, стараясь не шевелить головой.

– Тогда зырь, куда сказано, и не трави баланду…

Огольцы Беспалого нехотя принялись посматривать в разные стороны. Их делом была подстраховка Лавра. Тот не спускал глаз с тихаря, а они секли по прилегавшим кварталам.

Тихаря Лавр раскусил еще третьего дня, когда впервые подкатил с компанией в Глотов переулок, где заметил рослого широкоплечего мужика. Одет тот был «по гражданке» и, топая от ближайшей автобусной остановки в сторону Таганского военкомата, незаметно ощупывал острым взглядом округу.

Было в его облике и пружинистой походке что-то необычное, подозрительное. Из-за скудости словарного запаса Лавр не мог это растолковать, но нутром понимал: это не работяга, не прощелыга, не случайный прохожий. У тех в пустых головах завсегда барахталась только цель, расположенная где-то впереди, в нескольких кварталах. Целью могло служить что угодно: фабрика, магазин, мастерская, трамвайная остановка, табачный киоск… А все, что слева, справа, позади или сверху, прощелыг и работяг не интересовало. Они могли поворотить башку и проводить взглядом красивую фигуристую кралю или, изменив маршрут, подвернуть к ларьку с нарзаном. Но такая вольность в их привычном поведении встречалась редко.

А этот тип двигался по улице, цепко и внимательно оценивая все, что творилось вокруг. Он успевал рассмотреть каждого встречного прохожего, каждый проезжавший мимо автомобиль или велосипед, все магазины и учреждения в первых этажах зданий.

Мужик в штатском заинтересовал Лавра, и тот пристально следил за каждым его шагом. Впрочем, интерес к нему тотчас пропал бы, если бы объект проследовал мимо Таганского военкомата. На кой он ему сдался? Мало ли шляется всяких по Москве…

Но мужик повернул к его старому корпусу и по-хозяйски вошел в парадное.

«Наш!» – обрадовался Лавр.

С тех пор, стоило высокому появиться в поле зрения, бандит не спускал с него глаз.

* * *

Свою криминальную карьеру Лаврушка начинал с девяти лет обычным форточником. Уже в этом нежном возрасте он отлично разбирался в ценах на краденое: что и сколько стоит у барыг, на московских барахолках и блошиных рынках. А потому безошибочно определял, какие вещички следует прихватить из чужой квартиры в первую очередь.

Повзрослев и увеличившись в габаритах, он уже не пролезал в форточку. Пришлось переквалифицироваться в телефониста^[27]. Эта воровская специальность была интереснее, но требовала большего мастерства, так как работать приходилось в присутствии хозяев квартиры.

Незадолго до войны Дед Сафрон повелел ему учиться на карманника. «У тебя пальцы настоящего музыканта, – сказал он. – Такими лучше всего подрезать сумки и карманы в набитом пассажирами транспорте. А станешь марвихером^[28] – все остальное покажется сущей безделицей…»

Авторитетные блатные поговаривали, будто и сам Дед Сафрон в юности неплохо чистил карманы. Начинал простым ширмачом – заходил в транспорт, держа в руке какой-нибудь предмет: пиджак, сверток, букет цветов… и, прикрываясь им, орудовал в карманах попутчиков. К шестнадцати годам стал хорошим щипачом, работал в группе, используя исключительно ловкость рук. Двое отвлекали жертву, а Сафрон опустошал ее карманы.

Постепенно дорос до марвихера и с тех пор пользовался общественным транспортом исключительно в качестве пассажира. А таланты своих чувствительных пальцев раскрывал в шикарных московских ресторанах, в театрах и даже на похоронах. Пальцы у него были удивительные. В антракте спектакля он мог вытащить из кармана курившего рядом мужчины часы лишь для того, чтобы узнать время. Или дорогую зажигалку исключительно с целью прикурить.

Предсказание Деда Сафрона сбылось: освоившись и набив руку, Лавр действительно почуял небывалую уверенность и безошибочно определял будущую жертву – человека небедного и в то же время несобранного, рассеянного. Таковые подходили лучше всего. Но что особенно важно, он научился распознавать тихарей из уголовки.

Поймать профессионального карманника всегда было крайне сложно. Для начала требовалось вычислить его среди огромной массы людей. Это означало, что охотникам (чаще это были сотрудники МУРа) надлежало владеть огромным багажом знаний. Типичная внешность, особенности поведения, мимика, взгляды… Но и этого было недостаточно. Почуяв опасность, карманник мгновенно скидывал добычу на пол, после чего доказать его вину становилось невозможно.

«Огласить предъяву» можно было только в одном случае: когда карманника ловили с чужим кошельком в руках. Провернуть такой финт могли далеко не все оперативники – требовались настоящие виртуозы. Их-то Лавр и навострился отличать в однородной толпе простолюдинов.

Самыми опасными противниками оказались как раз тихари из МУРа. Эти так ловко маскировались под обычных граждан, что раскусить их стоило огромных усилий. Они мастерски прикидывались пьяницами, бездомными, торгашами, а иногда и… ворами-карманниками. Едет такой в старом тесном травмайчике и едва заметной мимикой подначивает настоящего вора: «Давай, чего дрейфишь? Смотри, как я лихо работаю!..» Р-раз – и вытащит шмеля^[29] у своего же подставного. Настоящий карманник, подстегиваемый чужой удачей, тут же лезет в карман ближайшей жертвы. И, конечно же, попадается тепленьким.

Прежде чем приспособиться и научиться распознавать этих ушлых «товарищей», Лавр трижды едва не оказался в их лапах. После стал умнее, осторожнее. Если что не нравилось или кто-то казался подозрительным, к работе не приступал и без раздумий линял в другое место.

Вот и этот высокий тихарь, ежедневно шастающий в старый корпус Таганского военкомата, сразу ему не понравился. Обычные армейские офицеры – даже те, кто ходил по улицам Москвы в штатском, – держались просто и скромно. Встречались, правда, и такие, которые выпячивали грудь с «иконостасом». Или несли себя с гордым петушиным видом, презрительно не замечая никого вокруг. Дескать, вот я какой – прошел огонь и воду!..

Этот замечал все. И по едва уловимым внешним признакам – по взгляду, по походке, по положению головы и рук – Лавр безошибочно определил, что имеет дело не с затрапезным военкомовским служакой, а с кем-то более серьезным и опасным.

* * *

Небольшую, пропахшую хлоркой и горелыми сухарями столовку при бухгалтерских курсах посещала почти вся округа: продавцы из бакалеи «Промторга», мастера из ближайшей парикмахерской, какие-то работяги в засаленных робах и, разумеется, работники Таганского военкомата.

Прошвырнулся по ее блевотному нутру и Лавр. Не снимая фуражечки, вразвалку прошелся вдоль очереди, заглянул через плечо молодой девицы. И пошел прочь к выходу, потому как не привык к таким жидким харчам.

Высокий тихарь посещал столовку не один. Который день подряд за ним увязывался молодой парень лет двадцати четырех. Сержант или младший офицер, не имевший опыта работы. Это было заметно по уважительному взгляду, которым тот «облизывал» старшего напарника. Вот и сегодня эта парочка направилась обедать вместе.

– Возвращаются, – заметил Лавр вышедших из столовки. – Что там вокруг?

– На Марксистской тихо, – буркнул все еще надутый Валька Неукладов.

– В сторону Воронцовской тоже никого, – вторил ему Косой.

– Тогда айда за мной…

Дав мужику с пареньком отойти на полсотни метров, троица покинула лавку под кустами сирени и двинулась следом…

Сегодняшний день был решающим. Ранним утром, напутствуя молодежь перед отправкой в Глотов переулок, Дед Сафрон сказал:

– Сегодня в Таганском заканчивают лопатить дела бывших вояк. Если не заметите ничего необычного, то вечером – как сгинет толпа военкомовских – приступаем…

Оценив груз ответственности, Лавр не спускал глаз со всех, кто заходил и выходил из старого корпуса. С замиранием сердца следил за проезжавшими мимо автомобилями. Он изучал каждую мелочь; прислушивался к голосам, доносившимся через распахнутые окна, и даже принюхивался. И не находил ни одной детали, отличной от тех, что он наблюдал двумя днями ранее. Все было точно так же: несуетливо, буднично. Только когда утром Лавр снова увидел высокого тихаря, одна деталь немного удивила его. На подбородке у мужика белела какая-то отметина. «Пластырь! – приглядевшись, догадался племянник Сафрона. – Порезался и заклеил пластырем…»

Вечером, около шести, Лаврушка сбегал к телефону-автомату на Воронцовскую улицу, позвонил на городскую хату, где ждал Дед Сафрон, и произнес условную фразу: «Профсоюзное собрание отменяется, домой вернусь вовремя». Это означало, что ничего подозрительного за третий день наблюдения не замечено, никто из сотрудников военкомата не думает о готовящемся налете.

В половине седьмого опустело основное здание Таганского военкомата. В течение следующего часа остатки служивого люда покидали старый корпус.

Без четверти восемь в Глотов переулок на легковушке прибыли Дед Сафрон и Беспалый. Постепенно подтягивались к месту будущих событий и остальные кореша.

– Нарисуй обстановку, – приказал Дед.

– В старом корпусе осталось пятеро. Два казачка^[30] сидят на входе, три швейцара в большом кабинете, – отрапортовал Лавр.

– Копошатся с делами?

– Точно.

– А что в основном?

– Там только охрана. Двое. Занимаются уборкой.

Беспалый глянул на часы.

– А швейцары, значит, еще при делах. Чего ж так долго-то?

– У них сегодня последний день. Кхы… кхы… – закашлялся от курева Дед. – Неизвестно, сколько они будут сидеть.

– Так чего ж тогда ждать? Начинаем?

– Не гони лошадок. На улице многолюдно – народ с работы домой возвращается. Начнем через полчаса…

* * *

Спустя двадцать пять минут ничего не изменилось – сержант с рядовым бойцом по-прежнему охраняли вход в старый корпус, а в самом большом кабинете единственного этажа продолжали работать три офицера. Разве что прилегающие к военкомату улицы и в самом деле опустели – рабочий день окончился, люди разошлись по домам.

Всего для налета на военкомат Дед Сафрон задействовал более двадцати человек. Восемь из них, разделившись на пары, прогуливались вокруг квартала. Они должны были перехватывать патрульных милиционеров в том случае, если не получится обстряпать дельце быстро, в тишине и согласии.

Троим корешам Сафрон поручил разобраться с охраной нового корпуса. Перед оставшимся штурмовым отрядом стояла самая ответственная и сложная задача: ликвидировать охрану в старом корпусе и захватить личные дела бывших военнослужащих. По мелким переулкам, идущим в стороны от широкой Марксистской улицы, поджидали две легковушки и «полуторка». На этом транспорте банда должна была исчезнуть из города сразу после налета.

– Сколько там набежало? – спросил Дед, докурив папиросу.

Беспалый выдернул из кармана часы:

– Восемь пятнадцать.

– Пора. Просемафорь, Лаврушка.

Гончий метнулся к углу ближайшего дома, за которым перекуривала и ждала сигнала первая тройка корешей…

Глава четвертая

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Старый корпус Таганского военкомата имел адрес: улица Марксистская, дом 28. Казалось бы, все просто. Однако в данном адресе имелась одна особенность: здание находилось не по шумной Марксистской, а в глубине квартала – ближе к скромному и тихому Глотову переулку.

Корпус был построен очень давно. Поговаривали, что заложен он был при царе Александре Павловиче, а окончательно заселен при Николае I. Метровой толщины стены из красного семеновского кирпича, высоченные потолки, узкие окна с надежными деревянными рамами, под ногами скрипучие дубовые половицы.

Когда-то в Москве все постройки были такими же основательными, крепкими. Зимой они отлично держали тепло, в летний зной сохраняли приятную прохладу. Казалось, что время над ними не властно – многие дома, возведенные в восемнадцатом-девятнадцатом веках, стояли как новенькие и практически не требовали ухода.

Почти не пострадал за прошедшее столетие и старый военкоматовский корпус: по стенам и фундаменту ни одной трещины, целехонькая крыша; ровные, без перекосов дверные и оконные проемы. Местами, правда, облупилась до красного кирпича штукатурка; немного поизносились ступени каменного крыльца. В остальном – шик и блеск.

Начальство Таганского военкомата шло в ногу с прогрессом: от ближайшего столба к зданию тянулись провода, во всех помещениях горели электрические лампочки, в здании имелось несколько телефонных линий, а в конце длинного коридора располагалась уборная с водопроводом и канализацией. Вряд ли офицеры и гражданские сотрудники захотели бы добровольно покидать уютные кабинеты. Да вот беда – штат военкомата увеличивался, и обустраивать новые рабочие места стало просто негде. Потому-то рядом и выросло новое, современное здание, записанное по адресу: улица Марксистская, дом 28/1.

* * *

Изредка поглядывая на часы, майор Васильков заканчивал сверку кодовых цифр, проставленных на «личных делах» и в длинном общем списке, состоящем из сотни листов единого размера. Работы оставалось минут на пятнадцать.

Старший лейтенант Баранец сидел рядом за тем же столом. Беря из высокой стопки очередное «личное дело», он называл фамилию и диктовал проставленный на лицевой стороне картонной папки трехзначный код. Васильков отыскивал в списке названную фамилию и, если цифры совпадали, ставил карандашом маленькую галку.

Подполковник Туманов готовил обработанные «дела» к отправке в Московское управление милиции.

Целую неделю шла нервная, напряженная работа. И вот она подошла к завершению. Напевая в пшеничные усы, подполковник складывал папки в ровные стопки по пятьдесят штук и связывал их суровым шпагатом. Затем относил ближе к двери и устанавливал рядком вдоль стены. Примерно через час из Управления за этим хозяйством должна была прибыть грузовая автомашина.

Донесшаяся из коридора возня поначалу никого не насторожила. Она не показалась странной и необычной хотя бы потому, что смолкала только на ночь. Днем из кабинета в кабинет шастали сотрудники, в коридоре топтались призывники и их родственники. Вечером, когда корпуса военкомата пустели, дежурный наряд приступал к уборке помещений и коридоров обоих корпусов. Солдатики гремели ведрами, топали по коридорам, набирали в уборной воду, возили по полу тряпками… При этом, не стесняясь оставшихся офицеров, перекрикивались и болтали о своем.

Посреди возни раздался странный приглушенный щелчок, похожий на стук упавшей швабры. Туманов с Баранцом даже не повели ухом – мало ли безруких растяп среди срочников!

Васильков поднял голову и замер. Уж больно щелчок этот походил на выстрел револьвера. Отложив карандаш, майор переключил внимание на происходящее в коридоре…

На несколько секунд там стало тихо. Затем недалеко от двери кабинета скрипнула половица.

Александр понял, что по коридору кто-то крадется, стараясь не производить шума. Местные солдаты так тихо не ходили – топот их тяжелых кирзовых сапог был слышен во всех кабинетах.

Ладонь Василькова нащупала рукоятку торчащего за поясом «ТТ».

– …Четыре, два, четыре. Александр Иванович, код Федора Балакирева – четыре, два, четыре, – несколько раз повторил Баранец.

– Тс-с, – Васильков прижал к губам указательный палец.

– Что случилось? – прошептал Ефим.

Вместо ответа майор поднял пистолет и бесшумно взвел курок.

Глаза Ефима округлились. За полтора месяца совместной работы с Александром Ивановичем он привык к тому, что тот по пустякам не волновался и других не беспокоил. И уж если он достал оружие, значит, происходит что-то серьезное.

Ефим хотел задать очередной вопрос, но за дверью что-то грохнуло, и она шумно распахнулась.

Дальнейшее происходило настолько быстро, что сознание молодого старлея успевало фиксировать только отдельные яркие моменты. Сидевший рядом Васильков трижды пальнул в ворвавшихся молодчиков и резко толкнул его в плечо. После толчка Ефим полетел со стула и больно ударился головой о ножку соседнего стула.

Майор опрокинул тяжелый стол и, оказавшись рядом на полу, помог Баранцу вытащить пистолет.

– Очнись! – обдал его щеку горячим шепотом Васильков. – Держи под прицелом дверь, я – к окнам!..

Рядом бахали выстрелы; между стенами металось эхо. По мебели и штукатурке щелкали пули. На улице и в коридоре слышались топот и отрывистые команды.

Возле двери, не подавая признаков жизни, лежал подполковник Туманов. Когда дверь распахнулась, он стоял неподалеку и выравнивал стопки «дел» у стены. Ему и достались первые пули.

Налетчики раз за разом появлялись в дверном проеме и по очереди палили из пистолетов и револьверов. В руках одного (в темном картузе) мелькнул обрез винтовки. Винтовочные пули могли с легкостью прошить деревянные баррикады сыщиков, и Александр сосредоточил огонь на этом типе. Вскоре пробитый пулей картуз слетел с головы бандита, пропал и сам бандит.

Изредка огрызался выстрелами и Баранец. Если бы Васильков не напомнил ему об экономии боеприпасов, старлей с перепугу расстрелял бы оба магазина за минуту.

Да, у Ефима было с собой всего два магазина. Один в рукоятке пистолета, другой в правом кармане широких брюк. Шестнадцать патронов! Знал бы, что приключится такая беда, не пенял бы на лишнюю тяжесть – таскал бы с собой полсотни патронов, как это делал прошедший войну Васильков.

Обустроив Ефиму удобную позицию для обороны входа, майор юркнул между столами к дальней стене. Оттуда неплохо простреливались все четыре окна, выходящих в Глотов переулок.

– Восемь, – выстрелив, прошептал Васильков. И, поменяв в пистолете магазин, принялся снаряжать пустой патронами…

«А ведь что-то похожее в моей жизни уже происходило! – пульсировала в его голове назойливая мысль. – Верно! Было дело. Держали вот так же с мужиками оборону на старой водяной мельнице…»

* * *

Дивизионная разведка дальше двадцати километров за линию фронта не ходила. Не было такой нужды. Глубже «ныряли» ребята из фронтовой разведки, в немецкой форме и в совершенстве владеющие немецким языком. Васильков со своими орлами много раз сопровождал их на задание и много раз встречал.

Однажды, проводив такую группу километров на тридцать, возвращались к своим. У всех за спинами немецкие MP, только у Ярцева наш «папаша»^[31], а у старшины Петренко – немецкий карабин Mauser 98k. Любили они эти тяжелые и неудобные стволы, вот и таскали, не расставаясь.

Разведчики вымотались, двое суток не спали, устали как черти. Слегка потеряли бдительность и, как водится в таких случаях, нарвались на немцев. Да не на какой-нибудь обоз, не на трофейщиков или санитаров, а на свеженький взвод пехотинцев, двигавшихся лесной тропой в колонну по одному.

Схорониться не удалось – немцы заметили и сразу же пошли в атаку. Забросав первую толпу фашистов гранатами, разведчики решили оторваться.

Надолго их не хватило – через пятьсот метров стали задыхаться и перешли на быстрый шаг. Немцы догоняли. Благо дело происходило в густом лесу при минимальной видимости, не то постреляли бы всех в спину.

Из последних сил прошли еще с километр, покуда не наткнулись на заброшенный домик у быстрого ручья. «Старая водяная мельница!» – сообразил Васильков и приказал изготовиться к бою.

Почти все деревянные элементы полуразрушенного здания сгнили, зато стены, некогда возведенные из крупного булыжника, стояли как новенькие. Отлично сохранившиеся, они могли послужить неплохой защитой в бою.

Забежали внутрь, осмотрелись, распределились по дверям и оконным проемам. А тут и немцы подоспели.

Первых выкосили дружным огнем, но после пришлось туго. Стоит высунуться, как с десяток пуль тут же впиваются в булыжник, обдавая лицо и руки мелкой крошкой.

Вскоре из-за плотности вражеского огня подойти к проемам стало совсем невозможно. Васильков приказал занять позиции в глубине строения. В центре помещения имелся мощный фундамент, над которым высилось нагромождение из остатков колесной оси и механизма с каменными жерновами. Сам Александр с парой бойцов остался под окнами присматривать, чтобы гитлеровцы не подошли вплотную и не забросали разведчиков гранатами.

Но те не спешили использовать гранаты. Похоже, немецкий взводный приказал своим солдатам брать русских живыми. И вместо, казалось бы, простого решения те ринулись штурмовать древнее каменное строение…

* * *

– Кто они, товарищ майор? Чего хотят? – начал приходить в себя молодой старлей.

– Потом разберемся! Позже… – Васильков выстрелил в мелькнувшую в оконном проеме тень. – Сейчас нужно удержать этот кабинет до приезда милиции.

– А приедут, Александр Иванович? – Парень посмотрел на бывшего разведчика. Взгляд его был наполнен такой бесконечной тоской, что Сашке стало его жаль.

– Ну как же не приедут, Ефим?! – подбодрил он уверенным голосом. – Вокруг столько людей! Кто-нибудь наверняка позвонил и сообщил о перестрелке. Что с патронами?

– Вроде есть. – Баранец неуверенно поглядел на свой пистолет.

– Вроде на огороде, товарищ старший лейтенант! – с шутливой строгостью отчитал Васильков подчиненного. – Считать надо выстрелы! Кинь пустой магазин…

Снаряжая патронами магазин товарища, майор успевал бросать взгляды на окна и дверь. При необходимости вскидывал пистолет и производил выстрел. За семь-восемь минут перестрелки ему удалось уложить того коридорного черта в картузе и задеть парочку нападавших – он отчетливо слышал их стоны и сдавленные матюги.

Однако радости от этого было мало. Сашка догадывался, что охрана нового корпуса Таганского военкомата ликвидирована так же, как и охрана старого. Милиция почему-то задерживалась. На помощь жильцов из соседних домов рассчитывать не приходилось – никто из них добровольно под бандитские пули не полезет. А боеприпасов с каждой минутой становилось все меньше.

Обстоятельства складывались не лучшим образом, но Васильков виду не подавал. Не хотел он, чтобы его напарник запаниковал и наделал ошибок.

* * *

Накрепко обосновавшись в мельнице, разведчики держались.

Немчура наседала. В группе появились потери: одного бойца убило – винтовочная пуля снесла часть лобовой кости. Другой был ранен в бок, но пока держался и стоял на ногах.

Через небольшой проем в стене старшина садил из карабина, удерживая ручей и не пропуская через него атакующих. Двое разведчиков контролировали высокий дверной проем, к которому через лес петляла заросшая травой и кустами грунтовка. Васильков отвечал за оконные проемы, один из которых был разломан до фундамента и фактически превратился во вторую дверь.

В разгар боя он заметил трех фрицев, бегущих снаружи вдоль оконной стены по обломкам разбитого булыжника. Он хладнокровно прицелился и выстрелил в первого. Тот упал. Второго он ранил. А в третьего выстрелить не получилось – у немецкого «MP-40», верой и правдой служившего два года, вдруг заело затвор.

Дело плевое, но для решения требует нескольких секунд. А их не было. Третий – высоченный рыжеволосый фашист с белесыми ресницами и красными как у быка глазами, с закатанными по локоть рукавами – ворвался сквозь разломанное окно внутрь мельницы. Первым он заметил Сашку и побежал к нему, держа в руках винтовку с примкнутым ножевым штыком.

В рукопашной схватке это было страшное оружие, и немец предвкушал легкую победу. Надежды на товарищей у Сашки было мало, в том смысле, что все они палили по своим секторам и в суматохе могли не заметить появившегося внутри мельницы фрица.

Все, что Васильков успевал сделать, – это отпрыгнуть за торчавшее из стены почерневшее от времени бревно, служившее когда-то осью огромного колеса с лопастями.

Фашист был так в себе уверен, что попытался достать Василькова из-за бревна.

Наивный!

Выставив далеко вперед ногу, он сделал выпад. Штык порезал гимнастерку, ободрал на плече кожу, но от большей беды разведчик уберегся. Убрав в сторону корпус, он одновременно врезал тыльной частью автомата по выставленной под бревном ноге.

Рыжий немец взвыл от боли, но следующий удар в голову заставил его замолчать. Сашка вложил в удар всю свою немалую силу и дал так, что бакелитовые накладки автомата разлетелись в разные стороны. Упал и фашист со свернутой набок челюстью.

Отбросив автомат с заевшим затвором, Александр схватил немецкую винтовку, и сделал это вовремя. За окнами больше никого не было, но возле двери образовалась свара. Один из наших бойцов получил ранение и корчился на полу, другой противостоял сразу двум фрицам.

Сашка без раздумий бросился помогать и всадил плоский штык в висок ближайшего немца. Второй тотчас исчез, но тоже далеко не ушел – старшина подстрелил его из своей амбразуры.

Никто из разведчиков не знал, сколько осталось в лесу немцев и что они намерены делать дальше.

Прошло минут пять. Вокруг было тихо – ни выстрелов, ни шорохов, ни голосов.

Больше на штурм старой мельницы гитлеровцы не отважились. Видно, поджидали подкрепление. А может быть, и совсем ушли.

В голове у Василькова даже родилось подозрение, что разведчикам удалось уничтожить взводного командира и всех унтеров. Ведь в поведении фрицев всегда господствовал шаблон. Остался в живых завалящий ефрейтор – подразделение сохраняет боеспособность. А убили его, и все – нет подразделения; они уже не вояки, а простая толпа. Это в Красной Армии обстояло иначе: поубивай хоть всех командиров, всегда найдется отважный рядовой, который возьмет на себя ответственность и крикнет: «Внимание, взвод! Слушай мою команду!» И взвод остается боеспособным.

Подождав еще немного, разведгруппа осторожно, ползком, покинула мельницу. Собравшись в лесу, оказали помощь раненым. И, прихватив убитого товарища, исчезли в густой чаще…

А к утру благополучно добрались до своих.

* * *

Одна из пуль шибанула по стене и неудачно срикошетила Баранцу в голову. Ударила вроде несильно, но кожу содрала, отчего щеку, подбородок и плечо залило кровью.

– Что у тебя? – крикнул Васильков.

– Зацепило, – поморщился Ефим.

– Смени позицию. Я прикрою.

Оглядевшись, парень одним прыжком проскочил открытый проход и спрятался за высоким металлическим сейфом. Тут же по его тяжелой дверке шлепнула пуля. Стреляли с улицы.

Пальнув в ответ, майор снова глянул на часы. Перестрелка длилась целых пятнадцать минут. Пятнадцать минут! А снаружи – через окна с выбитыми стеклами – не долетал ни один звук, говоривший бы о приближении помощи.

Запустив ладонь в боковой карман пиджака, он нащупал россыпь патронов. Их оставалось негусто – на полтора магазина.

Не сумев взять кабинет нахрапом, бандиты избрали другую тактику – попытались прорваться внутрь одновременно из коридора через дверь и с улицы через все окна. Эта затея также проваливалась благодаря метким выстрелам Василькова. Человека три он хорошо подстрелил и охладил пыл бандитов. Однако любая из последующих атак могла стать для оборонявшихся последней…

Еще через пять минут ситуация стала критической.

– Пусто, – прошептал Баранец, вынув из рукоятки пистолета магазин.

– И у меня последний, – ответил майор и огляделся по сторонам.

На полу возле него валялись десятки стреляных гильз. И еще бланки, карандаши, перьевые ручки, скрепки… Все это канцелярское барахло вылетело из открытых полок и выдвижных ящиков, когда Васильков опрокидывал столы, обустраивая позицию.

Взгляд наткнулся на чистый листок бумаги. Оторвав от него угол, Сашка подобрал карандаш и принялся что-то быстро писать…

Внезапно в ножку соседнего стола стукнулся влетевший в окно тяжелый предмет. От громкого удара грифель сломался, и карандаш скользнул по бумаге деревянной «рубашкой».

«Не успею. Ничего не успею сделать», – подумал Васильков, машинально засовывая незаконченную записку под пустой ящик.

Рядом грохнул взрыв.

Из окон на улицу вылетели остатки последних стекол, с потолка и стен посыпалась штукатурка. Несколько вспорхнувших с пола исписанных листов загорелись. Помещение кабинета тотчас наполнилось гарью.

В установившейся тишине послышался неровный топот.

– Где эта сука?.. – вопрошал «гончий» Лавр, грозно потрясая немецким «вальтером».

Глава пятая

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Не проронив ни слова, сыщики помогли медикам загрузить в автомобиль «Скорой помощи» носилки с окровавленным Баранцом. Молодой старлей все еще был без сознания.

Потом с такими же мрачными лицами они глядели, как санитары таскали в автобус накрытые простынями носилки с убитыми военнослужащими.

Наконец, оставив за собой облако сизого дыма, автомобили с красными крестами вырулили из переулка на Марксистскую улицу и исчезли в вечерних сумерках. Возле корпусов Таганского военкомата остались сотрудники двух милицейских нарядов из ближайшего отделения и группа сыщиков.

Старцев тихо выругался. Потом с надеждой посмотрел на Егорова:

– Что думаешь?

– Что я думаю… – тяжело вздохнул тот. – Где-то пронюхали, сволочи, о приказе из Наркомата.

– Касательно сортировки «личных дел»?

– Именно. Выследили, выяснили, куда свозят эти дела. И организовали налет.

– С этим, Вася, понятно. По Сашке-то что?

– Жив наш Сашка, – быстро и почти не задумываясь ответил Егоров. – Мертвые муровцы бандитам не нужны. Или думаешь, они его прихватили, чтоб похоронить?..

Уверенный тон успокоил опытного сыщика. Оно и правда: с чего бы эти нелюди оставили в кабинете тяжело раненного Баранца и уволокли с собой убитого в перестрелке Василькова? Глупость! Стало быть, жив фронтовой товарищ.

Старцев повел плечами, словно ежась от холода. И подивился, насколько стал туго соображать после известия об исчезновении напарника.

Группа примчалась в Глотов переулок минут на пять позже двух нарядов милиции. Но и те опоздали – на месте жестокой перестрелки оставались лишь стреляные гильзы, разбитые оконные стекла, пятна крови, тлевшая бумага да запах гари.

В большом кабинете среди перевернутой и разбитой мебели милиционеры сначала наткнулись на труп подполковника, потом отыскали раненого Баранца. Тот был без сознания, истекал кровью. Тут же вызвали карету «Скорой помощи», которая, к счастью, приехала быстро. Осмотрев Ефима, врач успокоил: «Контузия и два неопасных ранения».

Милиция по приказу Старцева оцепила здание, а сыщики приступили к осмотру…

* * *

Спокойно и вдумчиво поработать не получалось, так как довольно скоро к старому корпусу военкомата начали одна за другой подъезжать автомашины с высшими офицерами различных ведомств. Три легковых автомобиля были с номерными знаками Министерства обороны. Два – НКГБ^[32]. Четыре – НКВД. И еще несколько машин привезли представителей военной прокуратуры.

Сыщики недолюбливали эту публику. Проку от них никакого, только отвлекали от работы на пустые расспросы. Так вышло и этим вечером.

Сначала Старцева подозвал грозный пожилой мужик в мундире генерал-полковника и четверть часа удовлетворял свое любопытство: «Сколько было нападавших? Кто это мог быть? Что их интересовало? Почему напали на этот военкомат, а не на соседний?..»

Затем прицепился гражданский тип из НКГБ. И снова посыпались вопросы похожего характера.

Слава богу, теребили одного Ивана, остальные занимались делом: Егоров изучал место перестрелки, Горшеня фотографировал улики и следы, на которые ему указывал коллега. Бойко прошелся по двум корпусам, прошвырнулся по округе, затем отправился по ближайшим жилым домам опрашивать местных жителей. Обычно половину этой работы брал на себя Васильков, но теперь его место нахождения было неизвестно. Костя Ким, как всегда, возился с бумагами – заполнял протоколы осмотров.

– Серьезно они на тебя насели, – не то пошутил, не то посочувствовал Егоров, когда Иван вернулся в разрушенный кабинет.

– Это только первое действие. Когда из нашего Управления начальство подъедет, антракт закончится и начнется второе действие, – проворчал старший группы. – Ну, что тут у вас?

Василий покосился на разбитые окна и негромко сказал:

– Давненько у нас таких шумных происшествий не было, Харитоныч. Тут целое сражение случилось. В кабинет не менее четверти часа пытались прорваться человек семь-восемь. Еще двое-трое дежурили у нового корпуса. И с десяток наверняка прикрывали штурмующих в радиусе квартала.

– Банда из двадцати человек?! – изумился Иван. – Ты серьезно?!

– Как минимум из двадцати. Скажу больше, – продолжал Егоров, – куда и зачем шли, хорошо знали. Из кабинета вынесли все «личные дела» военнослужащих, имевших судимости. Заодно прихватили оружие наших ребят и дежурного наряда.

– М-да. Дело получается громкое. Что еще удалось выяснить?

– Судя по пятнам крови на улице и в коридоре, несколько человек Саша с Ефимом подранили. Кого-то, возможно, тяжело, а может, и вовсе ухлопали.

– Что с оружием? Какое использовалось при штурме оружие?

– Из нашего оружия – ТТ и револьверы. Много гильз от патронов «парабеллум».

– А мысли, Вася? Мысли есть? – допытывался Старцев. – Что за банда все это устроила? Бывали раньше похожие случаи?

– Не припомню, чтобы нападали на военкоматы. Такое впервые. По банде… С этим посложнее. Нужна хоть какая-то зацепка. Человек, след человека, описание его внешности, поступка… В крайнем случае какая-то личная вещица: элемент одежды, запонка, портсигар, часы…

– А это? – Иван показал найденный в коридоре простреленный картуз.

– Это изделие московской фабрики «Красный воин», – выдал Егоров, почти не глядя на головной убор. – Я уже осмотрел его. Почти новый. Не подписан.

– Да, внутри типичное клеймо на красном ромбе: аббревиатура предприятия, «Фабрика головных уборов № 8, Красный воин, город Москва».

– И цифры размера – «56». По части зацепок – бесполезная вещица. На фабрике их третий месяц шьют по двести штук в день. Лежат во всех магазинах мужской одежды.

– Верно, видел такие, – согласился Старцев.

И приуныл…

* * *

С зацепками, о которых упомянул Егоров, ни черта не выходило. Шороху банда навела прилично: пошумела, постреляла, пролила чужую и свою кровь, а следов не оставила. Что могли дать сыщикам россыпи стреляных гильз, окурки папирос, сожженные спички, потерянная кем-то пуговица, новый простреленный картуз или отпечатки в пыли кирзовых сапог?

Неучтенного оружия и боеприпасов на руках у населения в послевоенные месяцы было очень много. В одной только Москве – десятки, если не сотни тысяч стволов! От найденных бычков тоже проку не было. Курили почти все вернувшиеся с фронта мужики. И почти все донашивали кирзовые сапоги, поскольку другую обувку пока что раздобыть не могли.

Навернув несколько замысловатых кругов вокруг военкомата, вернулся Бойко. Глянув в серое лицо капитана, Иван понял, что и у него новостей не густо.

– По новому корпусу все более или менее ясно. Охрану расстреляли предположительно из двух ТТ прямо в служебном помещении, что напротив входа, – доложил он товарищам и показал небольшой бумажный кулек. – Нашел на полу несколько гильз и выковырял из стены четыре пули. Старший наряда находился за столом и заполнял журнал, рядовой вымыл в коридоре пол, присел на топчан. Всего произвели не менее шести выстрелов. Потом, судя по следам, кто-то из бандитов прошвырнулся по этажам – проверил, не задержался ли кто в кабинетах.

– Сколько там было бандитов? – спросил Егоров.

– Трое. И до конца перестрелки они стояли на стреме снаружи у входа.

– Как это удалось выяснить?

– По окуркам. Там урна сбоку от двери. Все вокруг, включая крыльцо, сияет чистотой, потому что наряд успел убраться и подмести. А три бандита урной не пользовалась – выкурив по две папиросы, бросали окурки прямо на асфальт. Вот здесь шесть штук, – показал Олесь другой кулек.

Егоров заглянул внутрь.

– Да, действительно, три разных способа, – сказал он про замятые бумажные мундштуки.

– Что еще, Олесь? – поинтересовался Старцев.

– Ничего.

– А по опросу?

– Тоже пусто. Нашел одну бабулю, видевшую трех мужиков, куривших у входа в новый корпус. Я было обрадовался, но напрасно – она подслеповата и описать их не смогла. В соседнем дворе на скамейке сидели две пожилые женщины. Услышав выстрелы, поспешили укрыться в квартирах. Старичок один пытался наблюдать за происходящим в окошко. Но за кронами деревьев тоже ничего не разглядел. Двое пацанов-школьников подглядывали из-за угла дома. Близко подойти боялись, а издалека ничего не рассмотрели. Остальные жильцы слышали перестрелку, но к окнам подходить не рискнули.

– Оно и понятно, – вздохнул Иван Харитонович. – Надо будет завтра обойти соседние дома вторично.

– Сделаем…

* * *

Капитаны Егоров и Бойко считались самыми опытными сыскарями в оперативно-разыскной группе Старцева. Правда, и они не могли похвалиться долгой службой в МУРе.

Олесю стукнуло двадцать восемь, а Егорову недавно исполнилось тридцать. По идее, год назад вместо ушедшего на повышение Прохорова должны были назначить Василия. Однако тот заартачился. Не любил он руководить, еще меньше ему нравилась бумажная работа, а уж каждый день общаться с начальством для Васи было сущим наказанием.

– Знаете, какую породу собак предпочитают ученые для экспериментов в своих лабораториях? – спрашивал он у товарищей. И, не получив ответа, пояснял: – Гончих. Догадываетесь почему? Потому что гончие наиболее снисходительны к тем людям, которые причиняют им боль. Так-то, товарищи. А я не снисходителен и на роль руководителя группы не гожусь. Я сразу начну кусаться, когда начальство сделает мне больно.

Потому Прохоров и предложил на свою должность Старцева, оставив Егорова в замах.

Васька был крепок, красив, невозмутим. «Видный мужик», – говаривали про таких женщины. Так уж вышло, что он ни дня не служил в Красной Армии. Окончив с отличием восьмилетку, поступил в Ленинградскую школу среднего начальствующего состава Рабоче-крестьянской милиции и там же – в милиции – начал строить свою карьеру. Память у него была отменной, потому учеба давалась легко.

Получив погоны младшего лейтенанта, он отправился в один из районов Ленинградской области на место убитого бандитами участкового инспектора. В районе проявил природную смекалку и наблюдательность. За несколько месяцев работы нащупал тонкую нить, осторожно потянув за которую обезвредил целую банду.

Начальство приметило сметливого паренька и, когда вышел срок его стажировки в качестве участкового, перевело его в Ленинградский уголовный розыск. Там Василий служил и набирался опыта до самой войны.

В сорок первом его и еще несколько толковых сыщиков перебросили в Москву для усиления МУРа. И так сошлись на небе звезды, что едва ли не в первую неделю службы он за час выдал на-гора оперативное расследование и задержал опасного дезертира.

Дело было так. Пришлось ему по случаю какого-то праздника через силу усугубить водки вместе с опытными сослуживцами. Да-да, в тяжелом и тревожном сорок первом тоже случались праздники – куда же без них! По неопытности Вася перебрал и наутро ощущал себя крайне неважно. По дороге из общежития на службу завернул в закусочную, их к тому времени в Москве почти не осталось, а эта, вблизи Белорусского вокзала, действовала. С целью ликвидировать засушливость в ротовой полости он взял бутылку пива, на закуску – горячих вареников с картофелем, кусок хлеба – больше ничего в той забегаловке не предлагалось. Расположился за столом у окна и приступил к процессу лечения.

Когда пива в бутылке почти не осталось, а вареники убавились наполовину, к Егорову за столик подсел молодой, лет двадцати, паренек и вежливо попросил поделиться с ним завтраком. Одежда на нем была чистой, но, как подметил начинающий сыщик, с чужого плеча.

Ввиду улучшения состояния Вася повеселел, а проснувшееся в нем человеколюбие приказало купить несчастному незнакомцу отдельную порцию не очень вкусных вареников из серого комковатого теста.

Пока паренек жадно поглощал завтрак, Егоров интересовался, как же он докатился до такой жизни. Тот проникся к кормильцу доверием и поведал, как в первые дни войны был призван военкоматом на службу, как прошел короткое обучение в подмосковном мобилизационном лагере. Как не выдержал на фронте лишений, ужасов и крови и сбежал, прихватив винтовку, немного патронов и две гранаты. При этом паренек пообещал рассчитаться с Егоровым за вареники, если тот поможет ему продать оружие и боеприпасы.

После таких признаний незнакомца и последовавшего предложения Васино человеколюбие враз испарилось. Народ доверил этому «бравому» солдату винтовку для защиты страны от фашистских извергов, а тот не только оказался трусом, но еще и норовит продать свое оружие первому встречному! Кому он его продаст?! Ведь не добропорядочному же гражданину, а той мрази, которую Егоров с товарищами по уголовному розыску отлавливает по «малинам» да притонам.

Но так он негодовал внутри, не показывая дезертиру своих настоящих мыслей. «Есть у меня один лихой знакомец, – согласился помочь Егоров. – Тут, рядом, на Тишинском рынке. Пойду ему позвоню, договорюсь. Деньги, думаю, он даст тебе сразу. Винтовку-то где припрятал?»

Паренек пояснил, что оружие с боеприпасами лежит в подвале соседнего четырехэтажного дома, где он провел три последние ночи. Василий купил бойцу еще одну порцию вареников с бутылкой пива в придачу, а сам пошел звонить в отдел…

Вернувшись через несколько минут, сказал: «Все в порядке. Доедай спокойно, потом отправимся к дому, туда подойдет мой знакомец с деньгами».

К четырехэтажке действительно подошел товарищ Егорова, но не один, а в составе оперативно-разыскной группы – благо от Петровки до Белорусского вокзала было рукой подать.

Испуганный парнишка отвел сыщиков в подвал, где были обнаружены винтовка, патроны, гранаты, военная форма… Дальше последовали опись, протокол, отпечатки пальцев и прочая волокита.

А закончилось дело тем, что Касриэль Рудин лично поблагодарил Василия Егорова за ловко организованную операцию по поимке опасного дезертира и представил его к очередному офицерскому званию «старший лейтенант».

* * *

Комиссар Урусов в это время находился на другом конце столицы, где подвыпившая шантрапа напала с ножами на сотрудника милиции. Сотрудник в неравной схватке погиб. Вместо комиссара в Глотов переулок приехал один из его заместителей. Он был из старой когорты сыщиков, оперативную работу знал и надолго отвлекать группу от дела не стал.

Стемнело. Во всех помещениях старого корпуса Таганского военкомата включили свет. В большой кабинет принесли керосиновые лампы, так как электрические разбились от взрыва гранаты, к тому же была повреждена проводка.

Осмотр завершался. Кабинет стал центром вечерних событий – именно сюда бандиты стремились прорваться, и здесь Васильков с Баранцом более двадцати минут удерживали оборону.

Иван Харитонович проверил протоколы, спросил, все ли успел отснять Горшеня. Затем приказал собрать вещдоки, закончить осмотр и готовиться к выезду. На улице давно стоял служебный автобус, на котором сыщики должны были вернуться в Управление. Там в своем кабинете Старцева дожидался с докладом комиссар Урусов.

– Ваня, на секунду, – позвал Егоров.

Устало вздохнув, тот вернулся.

Василий в задумчивости стоял над столом. На столешнице лежало несколько разных по форме и величине клочков бумаги, а также обгоревший список, составленный Васильковым и Баранцом. Все это Егоров намеревался забрать с собой, но что-то его заинтересовало.

– С листками все понятно, по ним у меня вопросов нет, – отодвинул их в сторону капитан. – А что означает эта записка?

Старцев взял со стола измятую бумажку, развернул и прочитал:

– «Майор Сорокин…» – Отведя взгляд в сторону, задумался… Через несколько секунд уверенно выдал: – Не знаю такого.

– И я не знаю, – повторил Егоров. – Но рука-то вроде Сашкина. Приглядись, ты же знаешь его почерк.

– Определенно, его. А где ты ее нашел?

– Под пустым перевернутым ящиком, вылетевшим из стола.

Для верности Иван взял один из листков списка, над которым стопроцентно трудился Васильков, и сличил почерк.

– Одна рука, – заключил он. – Погляди, как написаны буквы «М» и «к».

Левая ножка «М» миллиметра на три вылетала за нижнюю строчку, и поэтому буква слегка походила на греческую «Мю». А верхний носик «к», наоборот, чуть возвышался над остальными буквами.

– Да, записка написана им. Только вопрос: когда? Если до налета, то она касалась работы над списком и расследованию не поможет.

– А если во время налета…

– …то это уже зацепка, Ваня, – воодушевился Егоров. – Причем хорошая зацепка!

– Нам нужно найти этого Сорокина. Срочно! – Старцев направился к двери. Не оборачиваясь, попросил: – Вася, займись его поисками, пока меня будет мучить вопросами Урусов…

Глава шестая

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Взять большой кабинет лихим наскоком не удалось.

Начали за здравие: по команде Сафрона одновременно прикончили охрану в двух корпусах, сделали это гладко, даже не нашумели.

На всякий случай прошвырнулись по этажам нового корпуса и по комнатам старого. Везде было тихо, как зимой на кладбище.

А когда влетели в кабинет, нарвались на точные выстрелы шуршащего там бумагами тихаря. И вот тут здравица сменилась панихидой.

Никто не ожидал такого жесткого отпора. Думали, заскочим, перещелкаем троих швейцаров, похватаем папочки и – ищи ветра в поле. И вдруг увязли, забуксовали.

В первые же секунды перестрелки кореша Деда Сафрона ухлопали местного подполковника, но и сами лишились двоих. Один лежал в коридоре с дыркой в башке, другой приплясывал на левой ноге, матерился и поливал недавно вымытые полы своей кровью.

Ладно, мы не гордые. Через дверь не пускают – войдем через окна. В большом кабинете их целых четыре штуки. Изготовились и, по отмашке того же Сафрона, ломанулись в оконные проемы.

Но и тут обломилось. Тихарь, паскуда, так наловчился стрелять, что либо не давал высунуться, либо дырявил корешам шкуры. Итогом этого наскока стал второй раненый.

Спустя минуту-другую засевшие в кабинете тихарь с дружком перегруппировались: молодой удерживал дверной проем, а старший палил по окнам. В банде появился третий подранок, и стало совсем туго.

Беспалый предложил навалиться разом, чтоб через все дырки одновременно. Рискнули. И получили второй труп и тяжело раненного корешка.

И тогда Дед Сафрон вскипел:

– Лавр, тащи гранаты!

* * *

После взрыва первой же гранаты сопротивление двух упрямцев прекратилось. Кореша ворвались внутрь задымленного помещения, готовые нашпиговать пулями любого, кто шевельнется. Но таких не было. Между столов на полу валялись горели листы бумаги, что-то дымило.

Впереди, разбрасывая искалеченную мебель, уверенно шел Лавр с немецким «вальтером» в руке. Лицо его перекашивала злоба. Правая щека была перепачкана кровью – пистолетная пуля прошла по-над виском, раскроив кожу и оторвав верхний кусок уха. Рана саднила и кровоточила. Но злоба распирала гончего не от боли, а от обиды и досады. Как же так?!

Благодаря врожденной осторожности он считал себя неуязвимым. Несмотря на возраст, делишек за плечами накопилось – не перечесть. И ни разу не схватили за руку, не сломали в драке ребер, не полоснули финкой, не подстрелили. А тут – нате вам, получите-распишитесь! Да ладно бы вышло нормальное ранение, а то ведь сплошное издевательство! Что теперь про него скажут академики? И эти… два огольца из банды Беспалого?.. Наверняка будут хихикать за спиной, клопы подматрацные…

Недалеко от входа лежал труп пожилого подполковника. Этот получил порцию свинца в самом начале, в затяжной перестрелке не участвовал. Перешагнув через него, Лавр остановился над молодым парнем, лежащим на залитом кровью полу. Признаков жизни тот не подавал. Впрочем, если душа еще и теплилась в теле, то минуты его были сочтены, так как от большой потери крови лицо и руки лежащего стали совершенно белыми.

Нет, мальчишка Лавра не интересовал. Он искал того высокого брюнета, что маршировал по Глотову переулку пружинистой походкой и острым взглядом пронизывал обстановку вокруг. А сегодня появился в Глотовом переулке с белым прямоугольником пластыря на подбородке.

Вот он, падла! Из-за опрокинутого стола выглядывала нога лежащего человека. Пыльная брючина, высокий кожаный ботинок, зашнурованный до самого верха, темный носок.

Лавр пнул сломанный стул и, подойдя вплотную, встал над поверженным противником.

Тот был жив. Из носа и ушей хлестала кровь – белый прямоугольник пластыря на подбородке стал темно-красным. Грудь при дыхании медленно вздымалась, а указательный палец правой руки подрагивал. Видать, тихарь и в беспамятстве продолжал палить по своим недругам.

Осторожно потрогав поврежденное ухо, Лавр поднял валявшийся «ТТ», проверил магазин. В нем оставался последний патрон.

– Для себя берег, сучара, – процедил юнец, пряча трофей в карман.

Криво усмехнувшись, он прицелился брюнету в голову… но нажать на спусковой крючок не успел.

– Лаврушка! – послышался резкий окрик.

Так в банде его называл только Дед Сафрон. Лавр опустил оружие, обернулся.

– Живой тихарь-то?

– Живой, падла.

– Ну, тогда не торопись делать глупости. Кончить его мы всегда успеем. Надобно вот с этим разобраться… – Дед рассматривал одну из папок. – Сдается мне, этот швейцар нам еще пригодится. Обыщи-ка его и прикажи отнести в «полуторку». А вы… – поворотился он к другим корешам, – хватайте эти стопки и на выход.

* * *

Результаты налета на военкомат главари оценивали по-разному. Беспалый, к примеру, демонстрировал на своей вывеске^[33] полное удовольствие. А чего ему было не радоваться? Дело сделано! Наколка от Вано сработала, каждое его слово оказалось правдой, а в кузове «полуторки» тряслось на кочках несколько связанных стопок из «личных дел» бывших вояк. Там их никак не менее тысячи! Никто из оставшихся подопечных Беспалого не пострадал. Потому, сидя на заднем сиденье легковушки, он пребывал в отменном настроении и дымил в открытое окошко дорогой папиросой.

Дед Сафрон сидел рядом. Он угрюмо глядел на проплывавшие мимо кварталы частного сектора (банда возвращалась на хату западным пригородом, минуя оживленные столичные районы) и придерживался другого мнения.

Да, «личные дела» бывших вояк худо-бедно захватили. Однако помимо них в кузове «полуторки» лежали два убитых корешка. Одного пуля сразила в голову в самом начале штурма, другому повредила шейную аорту и позвонки; отошел он тихо – без криков, но в страшной агонии. Благо хрипел и мучился всего минуту.

Еще четверо получили ранения: Лаврушка с Антипом отделались царапинами, а два старых кореша изрядно попортили себе шкуру. В их выздоровлении Сафрон не сомневался, однако на лечение уйдут долгие недели.

Повис в воздухе вопрос и о дальнейшем использовании добытых «личных дел». Сафрон, будучи далеким от военных секретов, полагал, что с ними будет просто. Открываешь папочку, а на последнем листе, к примеру, написано: «Исправился, все подозрения сняты». Или: «Склонен к противоправным действиям. Нуждается в постоянном надзоре…» При таком раскладе и голову напрягать не надо: тех, кто «исправился», – в топку; тех, кто «склонен», – в разработку. После к каждому наведаться, поболтать за жизнь, разнюхать планы, предложить посильную работенку.

А тут одна пакость в виде непонятных цифр!

Сафрон глянул на лежащую на коленях папку из грубого серого картона, которую он вынул из стопки и прихватил с собой в салон легковушки. Пригладив тонкие темные усы, он снова пролистал ее от корки до корки, внимательно просматривая каждую бумаженцию.

Заглавный лист с общими данными. Фотографии. Послужной листок с номерами и наименованиями воинских частей, где корешку довелось чалиться. Звания, должности… Потом характеристики, написанные в разное время командирами и политруками. Наградные листы. Копии медицинских заключений о ранениях и перенесенных болезнях. Лист с отметками о взысканиях. В конце копии каких-то метрик, справок…

И ни одной записи, похожей на те, что Сафрон держал в голове до штурма! Ни слова об исправлении. Ни фразы о склонности.

Зато на лицевой стороне, в правом верхнем углу, издевательски белел наклеенный бумажный прямоугольник с тремя цифрами. Судя по свежести бумаги и чернил, сделано это было всего несколько часов назад.

– Видать, какой-то секретный код, – озадаченно пробормотал Дед Сафрон.

– Чего? – очнулся Беспалый.

– Покумекать, говорю, придется над этими цифирями. Если не отгадаем, плакала наша затея с пополнением.

Беспалый пульнул окурок в окно.

– Брось. Мы уже сотворили большое дело – выцарапали у легавых такие документы! Кого они теперь арестуют? Кого будут проверять и допрашивать?..

Дед поморщился:

– Знаешь, я никогда не был филантропом.

– Кем? – удивленно переспросил малограмотный собеседник.

– Никогда, говорю, не подавал нищим у церкви и сейчас не собираюсь. Мне нет никакого дела до бывших винтовых^[34], которые не знают, чем заняться в мирное время. Попросится такой через надежных корешей в мой хоровод – милости просим. Устрою испытание. Пройдет – приму. А на все остальное плевать мне с высокой колокольни. Если бы я хотел просто уничтожить эти бумаги, – Дед Сафрон потряс папкой, – то не стал бы затевать такой шухер и подставлять под пули своих людей. Я приказал бы нашим малолеткам навестить таганскую контору глубокой ночью и забросать ее бутылками с бензином. Они бросились бы это исполнять с пионерским азартом, а на следующий день мы с тобой прочитали бы в газетах некролог с короткой заметкой о сгоревшем здании. И все были бы довольны. – Логика была железной, Беспалый согласился. – А раз уж мы решили прихватить бумаги и везем домой трупы корешей, – продолжал Дед, – то и поиметь должны с этого дела по полной.

– Как же поиметь-то?

Сафрон достал из кармана сложенные трубочкой несколько десятков листов большого формата. Развернув, показал первый лист со списком. За порядковым номером следовали фамилия, имя и отчество военнослужащего, звание, год рождения. А завершалась каждая строчка все тем же загадочным кодом из трех цифр.

– Попробую разобраться с этими каракулями.

– А ежели не выйдет?

– Тогда займемся швейцаром. Думаешь, зачем я ему сохранил жизнь? Только для этого.

– Выживет ли?

– Лавр смотрел его. Заговоренный оказался, черт! Граната жахнула в метре, а у него ни одного ранения. Только контузия. Так что очухается – не ночью, так утром.

– А ну как фраерок заартачится?

В ответ Дед Сафрон хрипло засмеялся:

– Не заартачится. У меня не такие шелковыми становились. Батареи^[35] начнем ломать – сразу сдаст все шифры…

Глава седьмая

Москва, Кремль – Петровка, 38; июль 1945 года

Дерзкое нападение на районный военкомат потрясло не только жителей прилегавших кварталов. Возмущены и напуганы были все москвичи. Несмотря на скудность просочившейся в газеты информации (о происшествии на следующий день напечатали короткие заметки лишь две городские газеты), весть о бандитском налете быстро достигла Подмосковья и соседних областей.

Но это произойдет лишь в первой половине следующего дня. А сейчас шла напряженная оперативная работа по скорейшему расследованию наглого и жестокого преступления.

Пока в Глотовом переулке трудилась группа сыщиков, на ноги было поставлено все московское партийное руководство. Те в свою очередь призвали к ответу руководство НКВД и НКГБ. Ночь стала самой суетной и беспокойной с момента подготовки и проведения торжественного Парада Победы 24 июня 1945 года.

В итоге ранним утром в Кремле состоялось экстренное совещание с участием высоких чинов из вышеназванных комиссариатов. Заслушивали на совещании и комиссара Урусова, чьи подчиненные встретились лицом к лицу с неизвестной бандой. Благодаря оперативным действиям группы Старцева комиссар владел наиболее полной информацией о происшествии минувшего дня.

– Скажите, товарищ комиссар, а что делали ваши инспекторы в стенах районного военкомата? – расхаживая перед трибуной, интересовался председательствующий на совещании член ЦК ВКП(б). – Я имею в виду тех двух офицеров, которые приняли бой.

– Выполняли секретный приказ Наркомата, товарищ член Центрального Комитета, – коротко пояснил Урусов.

– Что за секретный приказ? – остановился тот.

Не торопясь отвечать, Урусов повернул голову и встретился взглядом с сидевшим в президиуме Лаврентием Берией. Только сам Берия мог рассказать о секретных приказах, исходящих из его ведомства.

Едва заметно кивнув, тот взялся сам ответить на вопрос члена ЦК партии:

– Это мой приказ. Я приказал выявить бывших военнослужащих, имевших судимости и склонных к возвращению в криминальную среду…

Берия говорил нехотя, будто сквозь зубы, и даже не поднялся.

Пост наркома внутренних дел он занимал с тридцать восьмого года. Помимо этого, с сорок первого года он являлся заместителем Председателя Совета народных комиссаров Союза ССР, а также был избран членом ЦК ВКП(б) и кандидатом в члены Политбюро ЦК. Жирным плюсом ко всему перечисленному было и то, что Лаврентий Павлович входил в ближайшее окружение Иосифа Виссарионовича Сталина. Он был не просто соратником и товарищем вождя, он был его другом и опорой. Потому-то председательствующий на совещании член ЦК разговаривал с ним стоя и весьма почтительно.

– …и как видите, почва для этого приказа созрела, – продолжал всесильный нарком, рассматривая сквозь пенсне остро заточенный карандаш. – Война закончилась. В город вернулись вчерашние фронтовики, среди которых много бывших преступников. Очень много! Кто-нибудь из присутствующих знает, сколько воевавших на фронтах Великой Отечественной войны ранее было осуждено и отбывало наказание в лагерях?

Берия поднял взгляд и пристально посмотрел на сидевших участников экстренного совещания. В зале было тихо. Никто не отозвался ни словом, ни жестом.

Приподняв карандаш острием вверх, нарком отчеканил:

– Только за время войны с нацистской Германией Военным трибуналом было осуждено более миллиона солдат, сержантов и офицеров Красной Армии. Более трехсот тысяч из них приговорили к высшей мере наказания, и столько же погибло в боях. Остальные вернулись в города и села. Они живут среди нас, и нам необходимо знать их мысли, их намерения. Если они захотят стать полноправными членами социалистического общества – милости просим. Но если кто-то из них вознамерится помешать нам в строительстве светлого мирного будущего, то будет беспощадно уничтожен. Вы согласны со мной?

Сидящие в президиуме понимающе закивали. Согласился и председательствующий:

– Очень своевременный приказ, – живо отреагировал он. И вновь обратился к стоящему за трибуной Урусову: – Так что же, получается, что ваши сотрудники вдвоем удерживали здание военкомата?

– Они удерживали один большой кабинет, в котором работали с документами. Точнее – с «личными делами» бывших военнослужащих.

– Неужели они продержались двадцать минут?

– Двадцать или немного дольше.

– Как же им это удалось?

– Во-первых, товарищ член ЦК партии, оперативникам из МУРа довольно часто приходится противостоять вооруженным бандитам. Что поделаешь, преступность во время войны распоясалась. Во-вторых, один из оперативников, командированный для работы в Таганский военкомат, почти всю войну служил в дивизионной разведке, командовал разведротой. Полагаю, немцев он положил не одну сотню, поэтому и бандитам справиться с ним было непросто.

Блеснув стеклами пенсне, Берия поднял взгляд на Урусова:

– Как фамилия этого героя?

– Майор Васильков. По докладу оперативников, осматривавших место происшествия, майору Василькову и старшему лейтенанту Баранцу удалось подстрелить не менее пяти нападавших.

– Майор Васильков член партии?

– Так точно, товарищ народный комиссар. Член партии с трехлетним стажем.

– Орденоносец?

– Семь боевых орденов и столько же медалей.

– Вот видите, какие разные люди возвращаются с войны, – негромко произнес Лаврентий Павлович. – Одни – храбрые, отважные, хорошо подготовленные, стремящиеся продолжать дело Ленина – Сталина. А другие… они тоже хорошо подготовлены. Только помыслы у них совсем иные. Что, кстати, с вашими сотрудниками? Надеюсь, они живы?

– Старший лейтенант Баранец тяжело ранен, находится в госпитале. Майор Васильков с места перестрелки исчез, – доложил комиссар Урусов.

– Как исчез? Его захватили бандиты?

– Так точно. Есть все основания полагать, что он был захвачен в бессознательном состоянии, после взрыва гранаты.

В полнейшей тишине Берия бросил на стол карандаш и покачал головой. Подумав, распорядился:

– Я намерен лично контролировать ход расследования этого беспрецедентного по своей наглости преступления. Вы, комиссар Урусов, должны сделать все, чтобы разгромить банду, найти майора и вернуть его живым и здоровым. Приказываю вам дважды в сутки докладывать мне, что сделано. В девять часов утра и в девять часов вечера.

– Слушаюсь, товарищ народный комиссар.

* * *

«Вот так всегда бывает: готовишься к одному, а делать приходится совершенно другое», – с горечью размышлял Иван, вернувшись из кабинета комиссара Урусова.

Последние двое суток его группа усердно вела расследование нападения на перевозивший крупную денежную сумму бронеавтомобиль. Дело выходило непростым и громким, потому как перестрелка произошла не в деревне дальнего Подмосковья, а почти в центре Москвы – на площади Коммуны.

Группа успела продвинуться в оперативной разработке. Опросили свидетелей и жильцов ближайших домов, Егоров побывал в морге, но никого из блатных не опознал. Бойко побеседовал с умирающим бандитом в больничке и выяснил, что ходил тот под Беспалым (имелся в картотеке МУРа такой блатной гражданин). В общем, дело шло, несмотря на жуткую нехватку людей. Потому-то Иван и позвонил Александру, поинтересовался, когда тот вернется на Петровку.

Узнав, что работа в Таганском военкомате завершается, он на радостях отправил Кима в коммерческий магазин, чтобы, как положено, встретить друга. К семи часам вечера все было готово к скромному позднему ужину в рабочем кабинете: пара бутылок водки, десяток картофелин, банка тушенки, две луковицы, малосольные огурчики, буханка ржаного хлеба.

Да, изредка в рабочем кабинете группы Старцева такое случалось. Когда на головы оперативников сваливалось нелегкое дельце, когда его расследование буксовало, когда мозги закипали и сотрудники окончательно выбивались из сил, Иван отправлял молодежь в коммерческий магазин за водкой и закуской.

Ближе к ночи в тишине опустевшего Управления он закрывал дверь кабинета на замок и предлагал товарищам немного расслабиться. Народ сдвигал два стола, стелил газетки и, рассевшись вокруг, приступал.

Но вот странность: даже за распитием спиртного тема разговоров оставалась неизменной. В какие бы дебри ни виляла беседа, все равно через несколько минут она возвращалась к текущему расследованию. И опять сыщики делились версиями, обсуждали улики и показания свидетелей…

Грядущим вечером Иван решил за ужином ввести в курс расследования Василькова с Баранцом. До встречи оставалось совсем немного. «И вот поди ж ты! – вздохнул Старцев, машинально вытряхивая из коробки очередную папиросу. – Ефим в госпитале, а израненный Сашка вообще исчез. И где его искать – пока непонятно. Урусову легко отдавать приказы, а вот как их исполнить?..»

Час назад комиссар пригласил Старцева в свой кабинет, чтобы разузнать подробности нападения на военкомат. Он был вызван на утреннее совещание в Кремль и, готовясь к нему, задал Ивану множество вопросов. Ответы подчиненного записывал в блокнот, часто переспрашивал, уточнял детали. А перед тем как попрощаться, приказал:

– Все материалы по нападению на бронеавтомобиль передайте группе майора Романова. С этой минуты, Иван Харитонович, у вас и ваших подчиненных единственная головная боль – вооруженный налет на Таганский военкомат. О нехватке людей знаю. Если станет совсем невмоготу – обращайтесь, пару хороших сыщиков подкину. А сейчас возвращайтесь к себе и не теряйте драгоценное время.

* * *

Никто из оперативников группы Старцева этой ночью об отдыхе даже не помышлял. Во-первых, правоохранительные органы получили от московского криминала громкую оплеуху. Во-вторых, в беду попали товарищи по оперативно-разыскному цеху. И если с юным Ефимом Баранцом ситуация более или менее прояснялась (в госпитале ближе к ночи он пришел в себя), то судьба Александра Василькова скрывалась за пеленой густого тумана.

На осиротевшем рабочем столе пропавшего Сашки лежали вещдоки. Стреляные гильзы, деформированные пули, полтора десятка обожженных и покалеченных осколками листков составленного списка, окурки, чья-то пуговица, простреленный картуз из плотной темной ткани. И помятый клочок бумаги, на котором рукой Александра было написано: «Майор Сорокин». Ничего больше, что могло навести на след неизвестной банды, сыщики в корпусах Таганского военкомата и вокруг него не обнаружили.

– За неимением гербовой пишут на простой, – процитировал Старцев старую поговорку и приказал подчиненным добыть сведения о майоре Сорокине. Записка с упоминанием этого офицера оставалась единственной зацепкой. Егоров, первым получив этот приказ еще в военкомате, уже висел на телефоне, куда-то бегал, что-то «чирикал» карандашом в своем рабочем блокноте… В общем, рыл землю. Остальные подключились к поискам недавно.

– Ты точно такого не встречал? – уточнил всегда и во всем сомневавшийся Бойко. – Вы же с Саней служили в одном подразделении.

– Да, в одной разведроте, пока в июле сорок третьего меня не покалечило. Готов поклясться, что до моего ранения в дивизии никакого Сорокина не было.

– Не понимаю. Я служил в дивизии НКВД, так там было несколько тысяч человек! В пехотной небось еще больше. Ты же не мог знать всех!

– Несколько тысяч, Олесь, – это рядовых, сержантов, старшин. А офицеров не так уж много. К тому же три четверти из них в чине до капитана. А майоров, подполковников и полковников, поверь, мы знали всех.

– Так уж и всех?

Иван поморщился. Бойко был молодцом, досконально и по нескольку раз перепроверял все факты. Но в некоторых случаях его щепетильность утомляла.

– Да пойми же ты, Фома неверующий, разведрота в дивизии – подразделение прямого подчинения, – объяснил он. – Штатным расписанием мы не были приписаны ни к батальону, ни к полку. Под штабом дивизии служили и приказы выполняли только дивизионного начальства. Потому и знали всех старших офицеров. Не было среди них Сорокина! На четвертной могу с получки поспорить. Забьем?

Олесь почесал рыжеватую щетину на подбородке. Бесплатные сомнения – это одно. А стоимостью в двадцать пять рубликов – совсем другое.

– Ладно, убедил, – согласился он и отстал от Ивана.

* * *

Олесь Бойко тоже был немаленького роста, но вид имел простоватый. Этакий былинный молодец: светло-рыжие вьющиеся волосы, белая кожа, ясные серо-голубые глаза и немалая силища. Он призвался в тридцать седьмом году и попал в Отдельный стрелковый батальон войск НКВД, несший службу по охране важных промышленных предприятий.

Служба понравилась, и Олесь остался на сверхсрочную, примерив старшинские погоны. В сорок первом попал на фронт, полтора года воевал в дивизии НКВД, заслужил офицерское звание, быстро дорос до ротного. Так и пошел бы по военной стезе, если бы не подорвался на немецкой мине-ловушке.

Ему повезло: разорвавшийся заряд большого вреда не причинил, оторвав на левой руке половину пальца и раздробив кость второго. Отлежав на излечении в госпитале, Бойко предстал перед генералом. Тот вручил ему боевой орден и предложил на выбор два варианта: начальником автопарка при Управлении НКВД Ленинграда или оперуполномоченным инспектором в Московском уголовном розыске.

Хозяйственная работа и автомобили Олеся не привлекали, и он без раздумий выбрал угрозыск.

Придя в МУР, Бойко совершенно не знал сыска. Полный наивняк. Поэтому поначалу его, как боевого офицера, намеревались направить служить в недавно созданный при МУРе военизированный батальон, состоящий из трех строевых рот, автомобилистов, велосипедистов и пулеметной роты. Верно, так и произошло бы, если б не роковая случайность.

В Ржевском переулке гражданами был обнаружен труп пожилой женщины, забитой до смерти тяжелым предметом. Свидетелей не нашли, никто ничего не видел, не слышал. Сыщики опросили соседей и выяснили, что женщина иногда общалась с пожилой парой из трехэтажного дома напротив. Наведались к этой паре, задержали, привезли в Управление для допроса.

Да, действительно, муж с женой часто бывали у погибшей в гостях, иногда приглашали к себе. Но о смерти ее ничего не знали и понятия не имели, кто позарился на ее жизнь. Обыск в их квартире тоже ничего не дал. В общем, зацепиться было не за что, и муровцы с тяжелым сердцем собирались уже их отпускать.

И тут скромно простоявший весь допрос у окна Олесь вдруг спросил: «Скажите, граждане, а что это за пятна на вашей обуви?»

Все разом обратили внимание на их обувь. Мужчина был обут в кирзачи, женщина – в короткие кожаные сапожки. Вся обувка действительно пестрела странными бурыми пятнами.

Через минуту супружеская пара давала признательные показания, как и зачем убивала несчастную старушку. А Бойко чуть позже объяснил, что еще с фронта знал, как выглядят пятна крови на кирзовых сапогах, потому обо всем и догадался.

Грех было направлять такого наблюдательного парня в военизированный батальон, и начальство предложило ему заняться оперативно-разыскной работой. Так он оказался в группе майора Прохорова.

* * *

Старцев еще не знал, что расследование громкого преступления взялся контролировать всесильный нарком НКВД. Но та молниеносность, с которой исполнялись его просьбы, насторожила и приятно удивила. Стоило ему позвонить дежурному офицеру по военному комиссариату Москвы и представиться, как сонный голос на другом конце провода мгновенно преобразился, сделался четким и послушным.

– Да, товарищ майор. Я предупрежден и готов оказать вам содействие, – отрапортовал офицер.

– Мне нужны сведения о майоре Сорокине, – сказал Иван. – Причем срочно.

– Понял вас. Данные записал.

– О результатах прошу сообщить телефонограммой дежурному по Управлению. И одновременно отправить с посыльным на Петровку все найденные документы по указанному офицеру.

– Слушаюсь, товарищ майор. Еще какие-нибудь данные об этом человеке имеются? Имя-отчество, год рождения, специальность? Или номер части, из которой увольнялся в запас? Эти сведения помогли бы ускорить поиск.

– Больше ничего. Если отыщете не одного Сорокина, а несколько, телефонируйте обо всех.

– Понял, товарищ майор. Приступаем к поискам…

Точно такой же запрос полетел и в областной военкомат. И там дежурный офицер моментально передал данные для организации поиска майора Сорокина. Помимо военкоматов, телефонограмма была отправлена и в Наркомат обороны, ведь упомянутый Васильковым офицер мог продолжать службу, а не числиться в запасе.

Дабы не терять время, сыщики соорудили крепкого чайку и, разлив его по кружкам, обсудили план действий. Егоров вызвался утром – сразу после рассвета – съездить к Таганскому военкомату, чтобы еще раз осмотреть место перестрелки, а заодно пройтись по соседним домам, переговорить с жильцами.

Бойко выдал неплохую идею относительно Сорокина.

– Мы должны параллельно обратиться и в паспортный стол, – сказал он. – Народ сейчас в Москву отовсюду прибывает: кто демобилизован, кто из эвакуации. Неразбериха кругом, и в военкоматах данные об интересном нам Сорокине могут затеряться…

Первым на Петровку за пару часов до рассвета прибыл посыльный из городского военкомата. Иван сам сорвался и побежал к дежурному наряду. Лихо козырнув, незнакомый сержант подал толстый запечатанный пакет. Старцев расписался на квитке, отпустил посыльного и, возвращаясь в кабинет, взвесил пакет на ладони.

– Готовьтесь, братцы-товарищи, – оценил он. – Тут полтора килограмма бумажного счастья…

В пакете оказались три довольно пухлых папки. На титульном листе каждой было написано одно и то же: «Майор Соркин…» Тем не менее офицеры, чьи фотографии, документы и характеристики хранились в этих папках, были разными людьми. К тому же не совпадали их инициалы.

– Этот сразу отпадает, – разочарованно произнес Егоров, листая подшитые документы.

– Почему?

– Погиб в январе сорок четвертого.

– Глянь на всякий случай, где он служил и не пересекался ли с Саней…

Второй майор Сорокин был тыловым хозяйственником и с сорокового года служил на Дальнем Востоке. С февраля сорок пятого года находился на лечении в военном госпитале Хабаровска, в апреле этого же года комиссован по состоянию здоровья. В Москву переехал в середине мая.

Третий Сорокин прошел всю войну. Однако, изучив его личное дело, Олесь Бойко сделал однозначный вывод:

– Нет, он не мог встретить Александра. Танкист, воевал в 14-й тяжелой танковой бригаде, в составе 9-й армии Южного фронта. В Москву вернулся две недели назад, проживает на другом конце города.

Опираясь на трость, Иван прошелся вдоль распахнутых окон, из которых тянуло утренней прохладой. Остановившись у одного из них, достал из кармана папиросы.

От отчаяния и досады хотелось врезать со всей силы тростью по фрамуге. Но он, выпустив на улицу струйку дыма, спокойно сказал:

– Ладно, ждем вестей из области…

* * *

За час до рассвета откликнулся Наркомат обороны. «В ответ на ваш запрос сообщаем следующее… – быстро читал Бойко, расписавшийся у дежурного за телефонограмму, – в настоящее время в штатном расписании ни одной из воинских частей Московского гарнизона и Московской области интересующий вас офицер (майор Сорокин) не числится. Сегодняшняя дата, подпись…»

Посыльного из Областного военкомата пришлось ждать еще минут сорок. Подтянутый старшина с двумя нашивками за ранения привез в Управление московского уголовного розыска «личные дела» еще трех майоров Сорокиных. Егоров, Бойко и Старцев взяли по толстой папке и углубились в чтение…

– Нет, этот с нашим Александром не пересекался, – первым захлопнул личное дело Егоров.

– Что там? – спросил Иван.

– Военный врач. Всю войну проработал по госпиталям при крупных соединениях. С вашей дивизией не пересекался. Месяц назад демобилизовался и осел в Туле.

– Понятно, – вздохнул Иван Харитонович. – С моим Сорокиным Саня тоже вряд ли пил наркомовские.

– Погиб?

– Нет, искалечило его в сорок втором под Сталинградом, где он командовал пехотным полком. Сашка в тех краях не служил – это я точно знаю.

– А позже? Может, позже где встречались?

– Сомневаюсь. В госпитале ему оттяпали обе ноги и в марте сорок третьего комиссовали подчистую. Инвалидность, пенсия.

– Где проживает?

– Сергиев Посад. Тут даже приписочка имеется. – Старцев склонился над последней страницей «дела» и прочитал: – «Родственников не имеет, проживает один. Помогают соседи и взявшие над инвалидом шефство пионеры».

И тут в разговор вмешался Бойко:

– Внимание, товарищи! Здесь наклевывается нужный нам человек! – потряс он своей картонной папкой.

– Да ну! – обрадовался Старцев. – Что там про Сорокина?

Олесь вернулся на первую страницу и принялся зачитывать вслух данные с самого начала. И чем дальше он читал, тем светлее становились лица стоявших рядом.

– Он, – заключил Егоров.

– Конечно, он! – воскликнул Старцев. – Переведен в нашу дивизию в сорок четвертом! Я к тому моменту уже здесь, в МУРе, работал, поэтому о нем и знать не знаю.

– Адрес есть? – склонился над папкой Василий.

– Есть. Вот… – показал Бойко. – Рабочий поселок Котельники.

– Так это ж рядом! – схватил трость Иван. – Собирайтесь, братцы-товарищи. Едем!

– Мне же в Глотов переулок, – напомнил Егоров.

– Потом доедешь. В Котельниках ты нужнее…

Глава восьмая

Москва – Московская область; июль 1945 года

Сознание возвращалось медленно. Сначала он едва ощутил, как тело приложилось обо что-то твердое. Приложилось сильно – так, что покатилось по чему-то жесткому и неудобному. Но боль не ощущалась. Она пришла позже, когда щека прижалась к прохладной шероховатой доске, пахнущей дегтем.

Потом рядом грохнуло, заскрежетало; под доской затарахтело, и резкий запах дегтя смешался с еще более резким запахом выхлопной гари.

Когда тело закачалось от неравномерных толчков, он приоткрыл глаза. Сквозь матовую пелену пробился свет, но ясности не прибавилось – Александр по-прежнему не понимал, где он и что с ним происходит.

Наконец по виску медленно покатилась слеза, не дававшая четко различать окружающие предметы.

«И сапог… Нога в пыльном яловом сапоге», – узнал он то, что раньше представлялось непонятным темным пятном.

Васильков лежал на полу из рассохшихся досок; рядом, согнув в коленях ноги, сидел какой-то мужчина. Темные, засаленные на коленках брюки, заправленные в сапоги; старенький серый пиджак в широкую полоску. За мужчиной лежали связанные шпагатом стопки «личных дел». Много стопок. Все, что приготовил к отправке подполковник Туманов.

«Стоп! Нападение на военкомат. Перестрелка. Окровавленное тело Туманова недалеко от двери. Ранение Баранца. Записка. Взрыв гранаты… – последовательно припоминал Васильков недавние события. – Так вот оно что! Стало быть, они все-таки прорвались в кабинет. Захватили «личные дела» и меня заодно. Теперь куда-то везут. Куда? И что сталось с Ефимом, с Тумановым? Живы ли они?..»

Десятки безответных вопросов бередили, рвали душу. Сердце с той секунды, как вернулось осознание происходящего, бешено затрепыхалось в груди. Каждый его удар отзывался в висках острой болью. Саднило в коленке и в плече. Но сильнее всего болели уши и затылок.

Он шевельнулся и… понял, что руки крепко связаны за спиной.

Лежать в таком положении становилось неудобно. Заведенные назад руки невыносимо затекли. Закрыв глаза, Сашка попытался успокоить дыхание и оценить свое состояние…

Получилось. Через пару минут боль уже не накатывала частыми волнами, не молотила по вискам. Зато явственно ощущалась в ушах и повыше шеи. Слух был утрачен примерно наполовину. Подташнивало.

«Контузия, черт бы ее побрал. Между легкой и средней степенью, – догадался Васильков. – Взрывной волной жахнуло по перепонкам и по глазам. Хорошо, что осколками не зацепило – видно, опять помог заветный листок. А контузия… Что контузия? Бывало со мной такое раза три или четыре. Боль уйдет через сутки, паскудное состояние продержится еще несколько дней. Яркие круги перед глазами, хреновый слух. Будут трястись кончики пальцев. Ничего, как-нибудь переживем. Понять бы, куда меня везут. И зачем…»

* * *

То, что его везли в неизвестном направлении в кузове мчащейся «полуторки», он понял очень быстро. Да, «полуторка» именно мчалась, едва вписываясь в повороты, резко притормаживая и так же резко разгоняясь.

Подпрыгивая на кочках, Александр незаметно менял положение тела и головы. Небо постепенно темнело, зажигая звезды, и он старался засечь положение какого-нибудь из известных ему созвездий. На фронте частенько приходилось ориентироваться по звездам.

Но вывернуть таким нелепым образом голову никак не выходило. Тогда он принялся изучать обстановку вокруг себя.

У ближайшего борта, помимо стопок «личных дел» и мужика в яловых сапогах, сидели еще два молодых парня; на обоих была простая, неброская одежда. Краснощекий курил папиросу, другой, заметно походивший на кролика, натирал тряпицей дореволюционный солдатский «наган».

По другую сторону, рядом с Александром, лежали два трупа. Отошедших в мир иной он научился безошибочно распознавать еще в первые месяцы войны. На самом деле это было не сложно: обескровленные кожные покровы мраморного цвета и почерневшие из-за запекшейся крови раны. Именно эти признаки он и заметил у лежащих рядом.

Вдоль дальнего борта стояло рядком несколько цинковых коробок с патронами, там же расположились еще пятеро мужичков в возрасте от тридцати до сорока. Уставшие, злые, в перепачканной пылью и кровью одежде, они держались за борт, двое разговаривали, но о чем – Васильков не слышал. Один прикрывал полой пиджака винтовочный обрез. У другого из-за поясного ремня торчала рукоятка «парабеллума».

Ехали долго. Небо успело окончательно погаснуть.

«Пригород, – понял Васильков по кромешной темноте, обступившей дорогу. – В Москве таких сумрачных улиц не осталось. Там повсюду фонари и светящиеся окна жилых домов».

Вскоре дорога стала совершенно невыносимой. «Полуторка» заметно сбавила скорость, но и это не спасало – кузов лихо отплясывал на кочках, а скрип стальных рессор прорывался даже сквозь искалеченный слух Александра. Зато воздух стал свежее и наполнился запахами леса.

«Далековато отъехали, – прикинул майор. – Определенно за Московскую кольцевую железную дорогу».

Наконец грузовик резко повернул вправо и замер. Пучки желтого света автомобильных фар уперлись в высокие деревянные ворота под двускатным навесом. Народ в кузове зашевелился.

Водитель-неумеха резко дернул машину, заставив ее проехать через распахнутые створки ворот. Остановились во дворе, слабо освещенном единственной лампочкой над крыльцом.

Бухнул задний борт кузова, кто-то матерно выругался. Бандиты начали освобождать кузов от стопок «личных дел», патронных коробок и трупов. Василькова оставили напоследок.

Но вот очередь дошла и до него. Чья-то сильная рука схватила майора за правую ногу, потащила по шершавым доскам.

– Перехватывай за руки! – послышался хриплый бас.

Сашку стащили с кузова и понесли.

«В дом или в сарай?.. – гадал он, не открывая глаз. – Или добьют под забором?..»

Освещенное крыльцо осталось позади. Скрипнула дверь, и все вокруг погрузилось в непроглядную темень.

«Нет, хлопнуть не должны – для чего-то я им нужен. Хотели бы хлопнуть, не везли бы через весь город», – успокаивал сам себя Васильков.

– Фартовый черт – ни одной маслины^[36] не заполучил! – проворчал голос помоложе.

– Зато сам нараздавал, сучара, – отвечал все тот же бас. – Двоих завалил, четверым шкуры попортил.

– Тогда на кой хрен мы его сюда притащили?

– Наше дело маленькое: приказали – выполняем. А так… моя б воля – я бы эту паскуду еще там заземлил^[37]…

Оба Сашкины предположения оказались верными. Во-первых, он был нужен им живым. Во-вторых, его тащили в сарай. Добротный, недавно построенный из сосновой доски. Почему из сосновой? Потому что внутри густо пахло опилками и стружкой хвойной древесины.

Бросив контуженого пленного на пол, один из бандитов пнул его сапогом и проворчал:

– У, с-сука! Еще и за Авдеем для него послали.

– Не только для него. Корешей тоже будет врачевать. Руки-то ему развязывать али как?

– Пущай так поваляется. Лаврушка потом распорядится. Айда в дом вечерять^[38]…

* * *

Дверь сарая захлопнулась. Снаружи звонко лязгнула щеколда.

Васильков открыл глаза, огляделся. И от неожиданности даже тряхнул головой: вокруг была такая темнота, что становилось не по себе. Ни одного светлого пятнышка, ни одной светящейся точки.

Пока не появился какой-то Авдей, он перевернулся и кое-как сел.

Руки оставались связанными. Движениями плеч Сашка поправил съехавшие набок пиджак и рубашку. Лицо и тело кое-где саднило, стало быть, имелись ссадины и ушибы. Более серьезных повреждений он не ощущал. Это было огромной удачей, ведь граната рванула всего в метре от него.

Да, такое иногда случалось. Уберечься было невозможно от рвавшихся поблизости снарядов, мин и авиабомб. Из-за большого веса стальной оболочки все эти адские штуковины имели приличный радиус сплошного разлета осколков. Если угораздило попасть в этот радиус, пиши пропало – нашпигует так, что сразу «поправишься» граммов на двести. А ручные гранаты иной раз «прощали», отправляя свои осколки единым пучком куда-то в сторону.

Поднявшись на ноги, Васильков качнулся, но устоял. Пошарив в темноте ногой, он обнаружил только пустоту и старую солому. Неожиданно взгляд наткнулся на щель в стене, сквозь которую пробивался слабый свет все той же далекой электрической лампочки над крыльцом. Прощупывая ногой почву, он сделал один шаг, другой, третий…

«Повезло, – думал майор, приближаясь к стене. – Осколками не накрыло, контузия вышла легкой. А долбанула бы граната на полметра ближе, и все – либо кранты, либо улыбался бы до конца жизни…» Впрочем, о будущем и о том, сколько оставалось до того самого конца, лучше не думать. По воле бандитов жизнь могла оборваться в любую секунду.

Наткнувшись на стену, Сашка прислонился к ней лбом. Доска. Грубая, толстая и толком не просохшая, сырая.

Он отыскал между досок заветную щелку и принялся наблюдать за происходящим во дворе…

* * *

– Эй! Открой глаза. Слышишь меня? Открой глаза, говорю! – терпеливо настаивал тот, которого бандиты уважительно назвали «доктор Авдей».

Когда он вошел в сарай в сопровождении двух вооруженных мужиков, Васильков лежал примерно на том же месте, куда его бросили полчаса назад. Бандиты принесли с собой керосиновую лампу, поставили ее рядом с контуженым пленником, развязали ему руки. Доктор приступил к осмотру.

Потрогал лоб, посчитал пульс, ощупал шею, грудь, живот, спину – видать, на предмет осколочных или пулевых ранений. Не найдя таковых, захотел глянуть на зрачки, а заодно проверить слух…

– Долго будешь притворяться? – спросил он строгим голосом.

Васильков не реагировал. Слегка шевелил губами, словно шепча что-то в забытьи, мычал и бессильно ронял голову на опилки, когда доктор пытался ее приподнять.

– Да он закосил, сучара! Авдей, дай я ему заделаю по вывеске!

– Голову не трогать ни в коем разе, если хотите, чтобы он очухался и начал соображать! – строго произнес лекарь. И, вытирая тряпицей запекшуюся на ушах раненого кровь, недовольно проворчал: – Видать, хорошо его приложило. Контузило, говорите?

– Оглушило. Граната рядом бабахнула, – пояснил один из бандитов.

Назойливые пальцы Авдея добрались до век, насильно раскрыли глаза – в сознании майора блеснул желтый огонек керосиновой лампы…

– Так что с ним делать? – снова спросил бандит. – Отлежится или назавтра в расход?

– Оклемается. Глуховат малость будет первое время, может, еще заикаться начнет. Денек покормите жиденьким, не беспокойте, и оклемается.

Щелкнули замки саквояжа. Доктор закончил осмотр и засобирался покидать сарай.

– Жиденьким… У нас из жиденького только вода с колодца, чай да самогон, – провожая его, приговаривал бандит. – Деда Митрича разве что упросить…

Сарай опустел, пространство вокруг снова потонуло в липком мраке.

Сашка с превеликим наслаждением подвигал руками, разминая затекшие мышцы, потом растер уставшие от веревок запястья.

Подниматься с мягкой соломы он не торопился. Зачем? Внутренности небольшого помещения, вероятно, построенного для хранения инструментов, он изучил, осторожно обойдя его по внутреннему периметру. Сарай был пуст. Может быть, хозяева этой усадьбы что-то подвесили под потолок? Конскую упряжь, какие-то инструменты для обработки огорода, принадлежности для рыбалки…

Так на селе поступают часто, экономя пространство. Васильков был сугубо городским жителем, но где-то уже встречал подобное.

«Вспомнить бы где», – потрогал он болевший затылок.

* * *

На фронт Сашка попал в конце июня сорок первого. Тогда он был зеленым юнцом во всех смыслах этого выражения. Чем он мог похвастаться? За плечами имелся совсем небольшой багаж: учеба в институте, несколько учебно-практических поездок «в поле» и одна – в качестве полноправного геолога. И все. После военкомата прошел ускоренное обучение, получил первое офицерское звание и убыл в свою часть. По одному кубарю в петлицах мешковатой формы неопределенного цвета, ни грамма жизненного и боевого опыта. Столько же сноровки.

Времени на обучение фашист не предоставил; учила сама жизнь, порой устраивая самые жесткие экзамены. В первую же фронтовую неделю младший лейтенант Васильков вляпался в жуткую заваруху и с боями прорывался из сжимавшегося кольца окружения. Отступая на восток с остатками разбитых частей, привыкал, впитывал, постигал азы военного дела, которых выпускнику гражданского вуза катастрофически не хватало.

Молодой геолог оказался понятливым малым. Природные данные, профессиональное владение топографией, а также добротная физическая подготовка позволили ему быстро стать достойным офицером.

Уже в августе сорок первого он получил звание «лейтенант» и стрелковый взвод в только что сформированной пехотной дивизии. Еще через два месяца командир этой дивизии вручил ему перед строем первую боевую награду. Дальше последовал перевод в разведку со всеми вытекающими: бессонные ночи на нейтральной полосе, рейды по тылам противника, поиски «языка»…

По натуре Сашка был человеком веселым, неунывающим. Никто и никогда из сослуживцев не слышал от него жалоб или нытья. Любой из разведроты охотно ходил с ним в «паре» или в «тройке» в ближайший вражеский тыл. Он не был богатырем, не был бессмертным, однако благодаря отменной подготовке, надежности и хорошей интуиции бойцы чувствовали себя в его компании уверенно. В нем угадывалось что-то могучее, неведомое, хотя с виду он мало чем отличался от других.

Весной сорок третьего Васильков, будучи уже старлеем, преследовал с группой разведчиков отступавших в районе белорусских Климовичей немцев. В городок не входили, преследовали врага сторонкой. Из-за распутицы войска растянулись на десятки километров. Во многих полках и дивизиях на это время года были созданы взводы конной разведки, но даже верхом разведчики не всегда поспевали за бегущими фрицами.

В одно из крохотных сел южнее Климовичей бойцы Василькова въехали глубокой ночью. Осмотрели половину села – противника нет. Кони были вконец измотаны, люди тоже. Сашка принял решение заночевать и завернул в подходящий двор.

Из сельчан не было ни души. Подсвечивая фонариками, загнали лошадей в пригон, старшина Петренко хотел снять седла и дать им полный отдых, но Васильков, словно чувствуя какой-то подвох, повелел лишь отпустить подпруги. Засыпали овса. Сами повалились в сарае на прошлогоднюю солому, так как дом был поврежден взрывом бомбы. Жутко хотелось спать. И все-таки Александр не мог сомкнуть глаз, ворочался, вздыхал. Затем поднялся и отправился проверять лошадей…

Позже он много раз в мыслях возвращался к той ночи и всякий раз поражался своей беспечности. Мало того, что он до конца не разведал село, так, укладываясь спать, даже не выставил караула.

Вбежав обратно в сарай, он принялся расталкивать бойцов, тихо приговаривая:

– Поднимайтесь! В селе немцы! Быстро поднимайтесь!..

– Где? – первым пришел в себя старшина.

– В соседнем дворе лопочут…

Похватали оружие, выскочили на улицу. Прислушались…

Точно, лопочут!

Аккуратно перелезли через плетень в соседний двор, подобрались поближе. Оказывается, в переулке за соседним двором стояла техника – бронемашина, легкий танк и пара мотоциклов. А вокруг – ничего не подозревающие гитлеровцы. Как они не заметили мельтешащий свет электрических фонарей в тридцати метрах – Сашка не понимал до сих пор.

Обнаружив немчуру, разведчики окончательно проснулись и взялись за дело со всей серьезностью. Одна пара отправилась влево, другая – вправо. Сам Васильков начал прислушиваться, о чем говорят немцы…

Оказалось, это отставшее из-за поломки танка подразделение отступавшего бронетанкового корпуса. Поломку устранили, и на рассвете танкисты намеревались покинуть село.

Не вышло. Подгадав удобный момент, советские разведчики атаковали фрицев и перебили всех, за исключением одного рыжего фельдфебеля, спрятавшегося в танке. Сопротивляться он не стал; когда пальба стихла, откинул крышку люка и с криком «Nicht schießen! Bitte, nicht schießen!»^[39] выбрался наружу.

Продолжить отдых той ночью так и не довелось. Васильков связался по рации с командованием, доложил об успешной атаке, о взятом в плен фельдфебеле. И получил приказ дожидаться подхода наших сил, заняв в селе круговую оборону.

После того удачного рейда подошедшая пехота заняла село, и для нее наступила передышка. А для разведчиков началась горячая пора: командованию требовались сведения об отступавшем противнике, о его перегруппировке, об организации немецкой обороны на новых рубежах. Это означало, что нужны «языки». Причем с различных участков фронта и по возможности самые свежие.

И разведчики не вылезали с нейтральной полосы. Днем они наблюдали за траншеями противника, наносили на карты пулеметные и минометные точки и слабозащищенные «окна». А ночью пробирались через эти «окна» в ближний тыл и занимались поиском «языка».

* * *

– Удивительная штука – память, – усмехнулся в темноту Васильков.

Он вспомнил, где видел запрятанную под потолок конскую упряжь и рыбацкие снасти. Это случилось в том сарае, где его разведгруппа остановилась переночевать после утомительного преследования фашистов.

«Действительно, странно, – подумал он, но уже без усмешки. – И городишко вспомнил – Климовичи, и сарай с упряжью под потолком в желтом свете наших с Петренко фонариков. А название села напрочь вылетело из башки. Будто там никогда и не был…»

Давнее ночное происшествие накрепко засело в памяти еще и потому, что тогда Васильков оказался на волосок от смерти. За всю войну он ни разу не попадал в лапы неприятеля. Оберегала его судьба и под Климовичами, и позже, до самой Победы. И надо же такому приключиться – в мирной столице Советского государства его захватили обыкновенные бандиты.

– Видать, не такие уж они обыкновенные. – Майор поднялся на ноги. Вздохнув, ощупал голову, размял затекшую шею…

Уши и затылок по-прежнему побаливали, но другие неприятные ощущения притупились. Исчезли приступы тошноты, погасли радужные круги перед глазами.

Страшно хотелось курить. Стоило бандитам уйти из сарая, как майор кинулся проверять карманы своей одежды. Они оказались пустыми. Бандиты обчистили их, прихватив и папиросы, и наручные часы, и пожелтевший листок с древней молитвой на старославянском языке. Часов было не жаль, а вот папиросы и молитву…

Александр считал себя атеистом, но все же верил в нечто сверхъестественное, малопонятное простому человеку. Поверить в это его заставил давний случай на фронте, объяснить который он не брался.

Состоял в штате его роты один оторвяга по фамилии Белый; за войну он побывал в штрафниках аж трижды. Смелый до одури, шальной, независимый – таким самое место в дивизионной разведке. С Васильковым он сошелся, зауважал того за опыт и человеческое отношение к бойцам.

Однажды Юрка Белый показал ему листок с молитвой и сказал: «Перепиши и носи с собой. Я с ним трижды из штрафников живым возвращался». Васильков листок взял, но переписать не успел – вызвали к начальству, в дивизию. В штабе поставили срочную задачу, так что пришлось спешно собираться и идти за линию фронта.

Ночью на нейтральной полосе Белый полз следом за Александром. Немец изредка прощупывал ничейную землю пулеметным огнем, и одна из пуль угодила Белому точно в лоб. Листочек с древней молитвой так и остался в нагрудном кармане Василькова. С тех пор он с ним не расставался. Как знать, может быть, тот листок и помог майору вернуться с войны невредимым, а в большом кабинете военкомата не получить смертельную порцию осколков.

Теперь листочек с заветной молитвой перекочевал к кому-то из бандитов.

«Утром наверняка поведут на допрос, – с тоской подумал майор. – Про то, что я сотрудник МУРа, они уже знают из документов. А вот про службу в разведке в документах ни слова, и мне на этот счет надобно помалкивать».

Такое решение возникло неспроста. Во время войны в разведке воевало много штрафников и отчаянно смелых людей. После Победы их с огромной охотой вербовал к себе криминал. Подобное будущее Александр Васильков для себя исключил даже под страхом смерти.

Он снова подошел к щели в стене, осмотрел освещенную часть двора. Слева от крыльца замерли грузовик с легковым автомобилем, вокруг них больше никто не суетился. Похоже, все улеглись спать. Жизнь была только в одном месте – вокруг электрической лампочки белыми звездочками кружили ночные мотыльки.

Правая рука привычно скользнула в карман и пошарила в пустоте. Ни папирос, ни спичек.

Бывший разведчик хотел выругаться, но не успел – чья-то тень снаружи заслонила желтый огонек лампы.

«Кто это?» – Васильков перестал дышать, переместившись на всякий случай в сторону.

За стеной послышался протяжный вздох.

Снаружи возле стены – точно напротив Василькова – стоял человек.

Глава девятая

Москва – Котельники; июль 1945 года

Лейтенант Ким остался в рабочем кабинете на телефоне. Как самому молодому ему приходилось выполнять «особо важные поручения»: заполнение протоколов и журналов, дежурство на телефоне, пробежки в кабинет экспертизы и прочее. «Учись, впитывай, запоминай, – говаривали при этом опытные товарищи. – Все с этого начинали. Прежде чем встретиться с матерыми бандюгами, ты должен узнать про них все. От блатной фени до привычек самых отпетых убийц».

И парень впитывал, запоминал, а еще частенько бегал по ближайшим продуктовым магазинам в поисках съестного. Да, это тоже было его обязанностью, ввиду того что столовая в Управлении работала лишь в обеденное время, а кушать хотелось как минимум трижды в день.

У старшего лейтенанта Игната Горшени, помимо прямых обязанностей штатного фотографа, имелось индивидуальное задание – присматривать за лежащим в госпитале Баранцом. Два старлея были друзьями, и старшие доверили Игнату ежедневное посещение раненого товарища в районе семи-восьми часов вечера.

К Сорокину на дежурной «эмке» отправились трое: Старцев, Егоров и Бойко. Автомобилей ранним утром на улицах Москвы было мало, и в Котельники они прибыли в половине восьмого. Хотя июльское солнышко к этому часу висело уже довольно высоко над горизонтом и даже слегка припекало.

– Ага, вот Малая Колхозная, – работал за штурмана Егоров. Когда-то он наведывался в этот рабочий поселок по сыскным делам и кое-что помнил. – Еще метров пятьсот, и мы у цели.

Вскоре «эмка» остановилась у частного дома под номером 17, в котором проживала большая семья местного участкового. Подобные визиты в позабытый богом населенный пункт происходили редко. Через несколько секунд из дома выскочил пухленький взъерошенный мужичок в галифе и белой исподней рубахе.

Увидев в машине серьезных, представительных мужчин, он заволновался и, неловко пристраивая на плечи широкие подтяжки, смущенно представился:

– Старший лейтенант Рубанов.

Подхватив трость, Иван Харитонович выбрался из машины и показал развернутое удостоверение:

– Майор Старцев. Московский уголовный розыск. Есть несколько вопросов.

– Слушаю вас, товарищ майор, – бросив возню с подтяжками, участковый уставился на московского гостя взглядом провинившейся собаки.

Через несколько минут служебная «эмка» уже скакала на неровностях местной грунтовки. Рубанов сидел справа от водителя и показывал дорогу к котельной.

© Шарапов В., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Пролог

Москва, площадь Коммуны; июль 1945 года

Вчерашний прогноз сбылся в точности: погода в этот июльский день была отвратительная. Две недели подряд голову пекло стоявшее в зените, посреди чистого голубого неба, солнце, а сегодня – здрасьте-пожалуйста – холодный северо-восточный ветер, тяжелая низкая облачность, мелкий моросящий дождь. Если бы вдобавок к этому с деревьев полетели желтые листья, горожане решили бы, что середина лета в одночасье сменилась серединой осени.

Ударивший сильный порыв едва не сорвал с головы кепку. Ухватив ее широкой ладонью единственной уцелевшей на войне руки, сорокалетний Прохор витиевато выругался и натянул ее поглубже. Затем поднял воротник пиджачка и нехотя ответил на вопрос юного напарника:

– Ты ж пойми, орясина: лоб и борта у танка знатно облеплены броней – так просто ее не взять. На то он и танк, чтоб не замечать пуль с гранатами. Зато нижний бронелист у него тонкий, аккурат такой же, как верх у башни, – двадцать миллиметров.

Розовощекий оголец[1] Валька с надеждой смотрел на возрастного Прохора.

Но тот огорчил:

– Не, твоей гранатке это не по зубам.

– Как же так?! Такая тяжелая дура и «не по зубам»?! – искренне негодовал мальчишка. – Там же пороху небось цельный фунт!

– Болтай – фунт! Не фунт, а сто десять граммов.

– Все равно жахнет – будь здоров! Так что же, не возьмет, говоришь? Даже если закинуть под брюхо целую связку?

– Связка может опрокинуть, но, опять же, осколками не пробьет. Противотанковая для такого дела требуется. Были у нас такие – «РПГ-41» назывались. Грозная штуковина. Фугасная, кило взрывчатки внутри. Вот та жахала! У нас же с тобой обыкновенная – противопехотная. А с обыкновенными – как повезет.

– Авось подорвем, а?

– На авось, паря, в таких делах надеяться негоже. В бою либо ты врага, либо он тебя, и больше никак. Потому надобно наверняка! Усек?..

Валька был сметлив и понятлив. Правда, кое-какие вопросы в его голове ответов не находили. Например, почему о броне и гранатах Прохор рассказывал ему только сейчас – за несколько минут до появления бронеавтомобиля? Почему не обмозговать все эти заковырки заранее?

Что-то главарем банды для будущего успеха, безусловно, делалось. Почти две недели он посылал сюда огольцов для слежки за бронеавтомобилем. Меняя одежду и место наблюдения, те раз за разом вынюхивали график, выясняли маршрут движения. А вот в остальном главарь полагался на тот самый «авось», по которому только что язвительно прошелся Прохор.

* * *

Молодой Валька Неукладов и Прохор Панкратов прогуливались по Самотечному бульвару, разбитому между улицами Самотечная и Дурова, прямо перед площадью Коммуны. Редкие прохожие не обращали внимания на эту пару. Ну, гуляет инвалид войны с дождавшимся его сынишкой или племянником – что с того?..

Влево от бульвара уходила кривая Селезневская, вперед прямой стрелой улетала Божедомка, правее виднелся Институтский переулок. А Самотечная далеко позади упиралась в Садовое кольцо. На Садовом кипела жизнь: куда-то спешили сотни пешеходов, двумя потоками в разные стороны бежал транспорт.

На самом бульваре было тихо. Странно, но зажатый между двух проезжих улиц бульварный клин не привлекал толпы людей ни до войны, ни после. Даже в самую хорошую погоду на здешних лавочках под сенью старых лип отдыхали разве что жители соседних домов. Оживленно здесь было только во время войны…

Осенью сорок первого года на площади Коммуны окопалась батарея зенитных пушек «52-К». Причем окопалась – в прямом смысле слова, превратив все вокруг в подобие строительной площадки. На бывшей площади чернели горы открытого грунта, между ними на выровненных площадках стояли зенитные орудия. Повсюду валялись пустые снарядные ящики и бревна для возведения блиндажей, на деревянных колышках качались телефонные провода.

При устройстве батареи военные пощадили только старые липы, да и те были оставлены ради маскировки. Строгие часовые не допускали на позиции горожан, заставляя их обходить запретную зону по остаткам тротуаров. Постепенно облик некогда цветущей мирной площади стал забываться. Однако не прошло и двух месяцев со Дня Победы, как это местечко вновь обрело прежний уютный вид, заиграло на летнем солнце яркими красками. Грунт разровняли, привезли щебень, бордюрный камень, асфальт… Разбили аллеи и цветочные клумбы, заботливо высадили цветы, кустарник и новые деревья взамен погибших старых.

Уже в июне на площади появился прекрасный сквер с продолжением в виде бульвара вдоль улицы Самотечной.

* * *

Валька нервничал. В одной руке он держал холщовую сумку, другой машинально таскал из кармана каленые семечки. Его возрастной товарищ степенно вышагивал рядом. Ни во взгляде, ни в жестах, ни в походке его не было и намека на волнение. До появления бронированного автомобиля оставалось минут десять-пятнадцать. Он должен был протарахтеть своим слабеньким двигателем вдоль сквера на площади, затем повернуть к центру города.

– Ты давеча сказывал, будто сталь у броневика пожиже, чем у танка. Так ведь?

– Это я так рассудил вслух. А как оно на самом деле – знать не знаю. Нам ведь никто не дозволил разглядывать тот броневик. Издали изучали…

До сего дня парочка дважды появлялась на площади Коммуны примерно в это же время. Налегке, без холщовой сумки. Так же прогуливались, делая вид, что беспечно болтают за жизнь. Валька лузгал семечки, Прохор смолил папироски. А сами глядели на проползавший мимо броневик.

– Так что же делать, Проша? – развел руками юный корешок, смешно вывернув вперед ладони. – Я так и не понял, как нам с ним сладить.

– Смекалку прояви, – хитро прищурился бывший вояка. Потом скривился и проронил: – Хотя какая у тебя смекалка! Бивень…[2]

– Чего сразу бивень-то?!

– А кто ж ты? На фронт бы тебя на полгодика – там твои мозги быстро с изнанки на лицо перевернулись бы. Окопная житуха заставила бы. Как нас в сорок первом…

Сегодняшний день для нападения на бронеавтомобиль был выбран главарем банды Беспалым не случайно. Еще вчера в новостях по радио прозвучало предупреждение о надвигавшейся на столицу непогоде. Диктор пообещал резкое понижение температуры, дождь и сильный порывистый ветер. «Подходяще! – довольно потирал руки Беспалый. – В такую погодку улицы опустеют. Ни легавых, ни свидетелей!..»

Он оказался прав: Валька с Прохором за четверть часа насчитали не более десятка прохожих. Сейчас вокруг не было ни души. Свинцовые облака цепляли крыши домов; дождь то слабел, то накатывал свежей волной.

– Беспалый как-то сказывал, что пощипали вас поначалу, – не унимался говорливый малый.

Дойдя до конца липовой аллеи, Прохор остановился, достал из кармана пачку «Беломора», вытряс папироску, смял гармошкой мундштук… Все это он проделал одной левой рукой – наловчился за год инвалидской жизни. Правую руку сержант потерял в сорок четвертом, и сейчас пустой рукав поношенного пиджака был заправлен в боковой карман.

Отворачиваясь от порывов ветра и капель дождя, старый вояка чиркнул спичкой, выпустил клуб дыма и нехотя процедил:

– Было, чего уж. Хлебнули мы тогда с избытком. Немец в сорок первом пер нагло, по-хозяйски. Мы все больше драпали, а когда политруки с особистами брали за горло, копали окопчики и шмаляли из винтовок по танкам.

– Из винтовок?!

– Из них, родимых. Потому как ничего другого у нас не было. Патронов и тех по пять штук на брата давали.

– И как же вы?

Прохор прокашлялся, сплюнул на асфальт:

– «Тигры» у немца появились опосля, а в сорок первом нас утюжили «Т-4». Они попроще, поменьше, да все одно страх до костей пронизывал. Ползет на тебя серая туша, не замечая колдобин, приямков, заборов и «колючки». Ощетинилась пушкой, пулеметами, и все ей нипочем. Ничем ее, суку, не взять! Мы-то с дури и со страху гранатами точно в лоб норовили, а там самая толстая защита. Потом уж догадались – стали кидать под гусеницу.

– Ага! Значит, броневику тоже под гусеницу нужно?! – просиял Валька.

– Под какую гусеницу, бивень? Нету их у броневика! Али не приметил, что у него колеса?

– Приметил! Как не приметить!

– Под колесо – запомни! И желательно под переднее – где мотор.

– Понял-понял, Проша! Под колесо. Сделаю.

– Я бы сам сделал, – снова закашлялся тот, – да не привык левой швырять. Завсегда правую в этом деле пользовал.

– Справлюсь! Слово даю!..

– Тихо ты! – оборвал его бывший сержант-пехотинец. – Вроде от Божедомки бормочет.

Оба замерли. Бульвар тонул в шелесте липовых крон.

– Ничего не слышу. Одни листья, – развел руками Валька.

– Эх-х, подфартило мне с помощничком, – проворчал Прохор. – Бормочет мотор-то, соберись!..

* * *

Фонд обороны Союза ССР был создан в сорок первом году по инициативе простых советских граждан. Просуществовав до победного сорок пятого года, он собрал в виде добровольных отчислений и именных взносов огромные денежные средства. В течение войны на них строились боевые корабли и подводные лодки, танковые колонны и авиационные эскадрильи, бронепоезда и артиллерийские батареи. Закупались продовольствие, обмундирование, медикаменты, боеприпасы… Всего за годы войны только жителями Москвы в Фонд было внесено более двух с половиной миллиардов рублей. Ошеломляющая по тем временам сумма!

Денежные переводы продолжали поступать в Фонд и после Победы, когда исчезла необходимость в заказах нового вооружения. И тогда руководство страны приняло решение ликвидировать Фонд обороны, а оставшиеся средства перевести на специальный счет Госбанка СССР, открытый для финансирования восстановления народного хозяйства.

С конца июня сорок пятого года из здания Московского отделения Фонда ежедневно выезжал инкассаторский бронеавтомобиль с несколькими опечатанными мешками наличных денег, собранных москвичами и жителями области. Только однажды в неделю броневик отвозил деньги в отделения Госбанка, расположенные на севере столицы. Все остальные дни начальный этап маршрута его передвижения оставался неизменным: от площади Борьбы, через Божедомку и Самотечную, до Садового кольца. Далее он направлялся в то отделение Госбанка, куда было предписано доставить наличность.

* * *

На площади Коммуны, в начале Божедомки, дежурил еще один оголец по прозвищу Косой. С глазами у него был порядок. Более того, он прослыл внимательным и зорким малым, а прозвище получил из-за врожденного дефекта верхней губы.

Покуда краснощекий Валька с инвалидом Прохором вслушивались в нараставший гул мотора, Косой просигналил: «Едет!» Подельники, которых вокруг площади рассыпалось более десятка, изготовились к встрече…

Мотор тарахтел все ближе. И вот наконец с Божедомки вырулил угловатый узконосый бронеавтомобиль. От своих боевых собратьев, участвовавших в войне, он отличался отсутствием пулеметной башни. В остальном это был типичный броневик «БА-64». Наклонные стальные листы, выкрашенные в темно-зеленый цвет; люки, бойницы, запасное колесо на корме, закрепленный по бортам шанцевый инструмент…

Валька засуетился и, не спуская глаз с приближавшегося автомобиля, быстро сунул руку в холщовую сумку.

– Да не мельтеши ты, – пробасил Прохор. – Рано еще.

– Помню-помню, – кивнул оголец. – Кидать надо с упреждением, когда останется метров тридцать. И целить под переднее колесо, верно?

– Все так…

Они продолжали неторопливо вышагивать по аллее. От проезжей части их отделяла неширокая полоса грунта, где росли липы с низким кустарником. Броневик приближался, мелькая за растительностью гранеными боками.

Бывший вояка привычно разгладил усы:

– Время, Валек. Изготовься.

Тот послушно вынул гранату «РГ-42», крепко зажал ладонью рукоять и приготовился выдернуть кольцо предохранительной чеки.

– Задержка три-четыре секунды, – напомнил Прохор. Затем прищурился, оценивая оставшееся расстояние, и прохрипел: – Давай!

Малец подбежал к ближайшей липе. Спрятавшись за ее стволом, решительно выдернул кольцо, размахнулся и швырнул гранату навстречу броневику.

Бросок вышел не шибко удачным: граната тюкнулась об асфальт короткой рукояткой и, слегка изменив направление, поскакала мимо траектории движения бронемашины.

Матюгнувшись, Прохор гаркнул:

– От неумеха окаянный! Навязался на мою шею!

Упреждение малец рассчитал неплохо, но подвело направление броска. Граната взорвалась слева от автомобиля, не нанеся повреждений ни колесам, ни моторному отсеку.

Звук взрыва эхом разнесся по площади. Где-то зазвенели лопнувшие стекла, к серым тучам взметнулась стая голубей.

Броневик вильнул в сторону от разорвавшейся гранаты; из-за резкого движения колеса потеряли сцепление с мокрым асфальтом. Проскользив юзом метров двадцать, машина тюкнулась о бордюр и остановилась.

– Ну, хоть так, – проворчал Прохор, взводя курок револьвера. – Поспешай!..

Со всех сторон к броневику бежали подельники; каждый был вооружен пистолетом, револьвером или обрезом трехлинейной винтовки.

Внезапно из круглых бойниц один за другим высунулись два автоматных ствола, и по площади заметалось эхо частых выстрелов. Первые же очереди сразили несколько бандитов. Остальные, позабыв об атаке, кинулись прятаться от свинца за деревьями, под лавочками и за ближайшими зданиями.

Экипаж броневика состоял всего из двух человек: водителя и командира, отвечавшего за перевозку денег. Оба были вооружены пистолетами-пулеметами «ППШ»; на кронштейнах внутри машины хранился большой боезапас снаряженных дисковых магазинов.

Кто-то из напуганных горожан позвонил в милицию и сообщил о происшествии. Минут через семь-восемь на площадь Коммуны прибыли первые милицейские машины и мотоциклы.

Перестрелка к этому времени уже стихла.

Глава первая

Москва, 1-й Крестовский переулок, ресторан «Гранд», через два дня

К пятидесяти пяти годам Сафрон Володарский оставался мужиком видным, по-своему симпатичным. Широкие плечи, стать, волевое лицо с изогнутым шрамом и тонкими усиками, которые в силу возраста приходилось подкрашивать специальной темной краской. Этакое воровское достоинство в каждом движении, в каждой сказанной фразе. Говорил он складно, правильно, и если бы иной раз не вворачивал блатные словечки, то вполне сошел бы за образованного интеллигентного человека.

Имея неплохой вкус, Сафрон хорошо одевался, любил дорогие вещички и вообще умел выгодно подать себя на воровских сходках. Бывало, молчит, слушает, как подельники горячатся, спорят… Потом остановит базар едва приметным жестом и выдаст свое заключение, обосновав его коротко и понятно.

Годы не брали Сафрона. Разве что густые волнистые волосы стали быстро седеть на висках. Но и это не испортило его внешности, добавив шарма и пару козырей в колоду авторитета.

– Дед, там такое дело… – нависнув над ухом, встревоженно зашептал восемнадцатилетний племянник Лавр.

– Что еще? – насторожился именинник. Сегодняшний вечер в ресторане не располагал к неприятным новостям.

– Я сейчас до сортира бегал. Там, в зале, кажись, Беспалый за столиком отдыхает. В одно рыло бухало глушит.

– Беспалый? Один, говоришь?

– Ну да! Поговаривают, банду его пощелкали недалеко от Садового.

Дед Сафрон слышал о неудаче банды Беспалого, но дерзкий замысел налета на броневик ему понравился.

Пожевав губами, он поглядел на стол, на пьянеющих гостей. И приказал:

– Вот что, Лаврушка: организуй-ка по-быстрому местечко рядом со мной и пригласи его сюда. Вежливо пригласи.

– Понял. Один момент…

Ресторан «Гранд» издавна привлекал блатных разного пошиба. Крестовский переулок, посередине которого располагалось его двухэтажное здание, был тихим, не проходным. Начинался переулок у площади Рижского вокзала, где шум, грохот и суматоха смолкали лишь к глубокой ночи. Заканчивался он у насыпи ленинградской железнодорожной ветки, по которой то и дело стучали колесами пассажирские поезда и товарные эшелоны. В случае шухера из ресторана можно было незаметно выскользнуть на улицу через любое окно или служебный вход и бесследно раствориться в ночи.

Впервые ресторан в Крестовском распахнул свои двери перед гостями в начале тридцатых и быстро завоевал славу уютного, респектабельного и передового заведения общепита. В «Гранд» стали приходили выпить кофе или сухого вина, пообедать, отдохнуть с семьей или пообщаться с друзьями. Идиллия продолжалась лет пять, после чего репутация заведения покатилась вниз. Каждого посетителя, рисковавшего заглянуть в этот ресторан, уже в фойе встречали шум, грязь, неприятные запахи, мутные пьяные личности. Столы толком не убирались, в зале стоял табачный смог, обслуга грубила и безбожно обсчитывала. Нормальные клиенты перестали жаловать «Гранд», и вскорости его судьба оказалась под вопросом.

Положение спасло новое руководство в лице двух человек: директора Лазаря Лившица и ушлого администратора Иннокентия Разгуляева. Оба каким-то образом были связаны с криминалом, реформы в ресторане велись при его непосредственном участии.

В результате вышло следующее. Общий и самый огромный зал, высотой в два этажа, остался доступным для простого московского люда. Тут в общей сложности находилось двадцать четыре стола разной вместимости – на две, четыре, шесть и восемь персон. Кроме общего зала имелось несколько банкетных. Их под себя обустроил московский блатной народ.

В центре самого большого банкетного зала стоял стол в форме буквы «П». Зал вмещал тридцать шесть гостей и был востребован для юбилеев, свадеб, похорон и крупных сходок бандитских главарей. Следующий зал из-за отсутствия окон и за полную звукоизоляцию получил название «Шкатулка»; он вмещал шестнадцать гостей. В конце длинного коридора имелось два небольших кабинета для камерных компаний. За их столами собиралось для обсуждения важных вопросов по четыре-шесть человек.

* * *

Этим вечером Дед Сафрон отмечал в ресторане «Гранд» свой пятьдесят пятый день рождения. Для этого мероприятия он зарезервировал «Шкатулку», где уединилась компания из ближайших родственников и самых преданных дружков. «Шкатулка» по праву была одним из лучших залов в ресторане: двери и внутренняя отделка – из дуба под красное дерево с полировкой под лак; красивые вставки линкрустом по сукну; дубовая мебель под старину, обитая редкой шагреневой тканью. Мягкий желтоватый свет электрических светильников, выполненных под бронзовые канделябры.

Компанию обслуживали три вышколенных официанта, шустро менявших тарелки и зорко следивших за наполненностью хрустальных рюмок. На полированной этажерке в углу кабинета вращал пластинки патефон, но голосов Лещенко, Шишкиной, Северского и Плевицкой слышно не было. Напрочь прокуренный воздух сотрясали громкие голоса воров и бандитов. Перебивая друг дружку, они что-то рассказывали, вспоминали, смеялись… За ломившимся от выпивки и богатой закуски столом молчал только именинник. Он находился в родной стихии и был весьма доволен.

Уважительное прозвище Дед Сафрон Володарский получил в середине тридцатых. Ныне ему стукнуло пятьдесят пять, а впервые за решеткой он оказался еще до революции. Тогда его – юного оборванца – схватили за руку, когда он подрезал кошелек на Сухаревском рынке. Отвратительно подрезал – чего греха таить. Неумело, грубо. За что и поплатился – был выпорот городовым и отправлен на улицу увесистым пинком под костлявый зад.

С того злополучного дня он и повел летопись своей криминальной биографии. Первый серьезный срок отмотал тоже до революции, но уже не юнцом, а рослым молодым мужчиной. Потом пошло-поехало… Выйдя на свободу в двадцать третьем, Сафрон дал зарок, что больше не сядет. К тому моменту в стране уже действовало более трех с половиной сотен лагерей НКВД, ВЧК. И условия содержания в них были в тысячу крат хуже, чем каторга при царском режиме.

Сколотив новый хоровод[3], Сафрон начал действовать с предельной осторожностью. Каждое дельце он готовил с таким тщанием, словно оно было последним в его жизни. Кто-то из корешей подтрунивал, кто-то выказывал недовольство и торопил – дескать, за упущенное время могли бы уже озолотиться. А потом порожние разговоры стихли, ибо банда Сафрона раз за разом штопала[4] магазины, базы, склады и даже отделения Госбанка, не неся при этом потерь.

К концу двадцатых блатной люд зауважал Володарского за ум, выдержку и прозорливость. А когда тот разменял сороковник, стали почтительно называть Дедом. А фамилия Володарский из обихода авторитетов постепенно ушла.

* * *

Беспалый, мрачный и подавленный, появился в «Шкатулке» в сопровождении Лаврушки.

– Кого я вижу! Держи кардан, – протянул ладонь кто-то из людей Деда.

Шлепнув по ней на ходу, Беспалый проследовал к имениннику.

– Поздравляю, – сказал он и полез в карман пиджака. – Не знал о твоем юбилее. Вот, прими от меня…

В кабинете стало тихо. Взгляды гостей приклеились к массивному портсигару, блеснувшему золотом высшей пробы.

Именинник бережно принял необычную вещицу, осмотрел ее со всех сторон, щелкнул замком, открыл. Внутри под светлой резинкой лежал ровный ряд дорогих папирос.

– Что ж, спасибо за подарок. Присаживайся рядом, угощайся. Лавр, налей гостю…

Спустя четверть часа Беспалый с бесконечной грустью в глазах заканчивал невеселый рассказ о недавнем провале на площади Коммуны. Говорил он тихо и только для Деда. Больше никого в свой позор посвящать не хотел.

– …Пятеро уцелели из двенадцати. Трое легкораненых. Невредимый Косой-подворыш[5] семнадцати лет да я. Семерых из автоматов положили. Суки! Ни в жисть бы не подумал, что такая веревка[6] случится, – процедил он и опрокинул в рот очередную рюмку.

Наблюдая за неудачливым коллегой, Дед Сафрон лениво покуривал папироску. Портсигар поблескивал золотой крышкой на столе, рядом с тарелкой.

Беспалый был моложе Деда лет на пятнадцать. Он тоже выглядел крепышом, хотя и не таким высоким, статным и породистым, как собеседник. Он скорее походил на усталого трудягу, отпахавшего на фабрике рабочую шестидневку.

Редкие темные волосы с длинным чубом, землистого цвета лицо, красноватые от бессонницы глаза, грубые ладони с пожелтевшими от табака пальцами. Говорил он неровно, с придыханием, беспокойный взгляд метался по столу и собутыльникам. «Работяга или выходец из дальнего села», – сказал бы про него коренной москвич. И ошибся бы на все сто, ибо прадед его – Александр Кучин – был дворянином среднего достатка из подмосковного Кунцева.

Во всем помещик Кучин был необычным человеком: жил необычно и на тот свет отправился странным способом. Изнурял своих крестьян непосильной работой, наказывал за любую провинность, пощады и доброты не ведал. В голодный восемьсот тридцать четвертый год крестьяне его питались мякиной, но помещик до последнего отказывался помогать им хлебом. Более того, на отхожие промыслы или сбор милостыни никого не отпускал, а уходящих самовольно приказывал забивать до полусмерти. Кончилось тем, что крестьяне задушили его подушкой прямо в спальне. Кучин был крепкий, так что двое мужиков держали его за руки, двое навалились на ноги, а еще двое – душили…

– И сколько ты планировал взять? – спросил Сафрон.

– Наколка случилась от Вано, будто возят ровно по полмиллиона.

– Ого! – не сдержал удивления Дед. – Я давно знаю Вано – он пасти вола[7] не станет.

– Твоя правда – Вано ни разу не подводил.

– Постой, выходит, и он остался на площади Коммуны?

– И его завалили.

– Жаль. Еще одного академика[8] потеряли. – Сафрон подвинул гостю тарелку с закуской: – Ты давай ешь, не стесняйся. Тут все свои.

Беспалый нехотя наколол на вилку маринованный груздь и кольцо лука. Закинул в рот, медленно, с хрустом прожевал…

Ни крепкий алкоголь, ни общество надежных людей не могли вернуть ему хорошего настроения. Провал важного дела и потеря большей части банды подорвали веру в удачу. А заодно и в самого себя.

Барабаня пальцами по столешнице, Дед Сафрон погрузился в нелегкие думы…

Что он мог сделать? Никакие слова сейчас Беспалому не помогут. Влить остатки его банды в свою, а самого его назначить гончим[9]? Это не устроит ни того, ни другого. Беспалый привык быть первым. А у Деда уже есть неплохой помощник в лице племяша Лаврушки. Пока Лавр неопытен и молод, но через годик-другой возмужает, окрепнет телом и духом и станет незаменимым.

– Ладно, бобик сдох[10]. Не в каждом деле фарт у нас в попутчиках, – прервал молчание Дед. – Фараоново племя нас давит, устраивает засады, обкладывает, как волков. Но мы и не такое видали. Надобно подумать, как пополнить твою конюшню[11].

Всякий на месте Беспалого воспрянул бы духом, оживился, ведь помощь предлагал не абы кто – не банщик[12] и не фраер, а уважаемый в московском криминальном мире авторитет. Только веселости во взгляде молодого главаря не прибавилось. Закинув назад свой длинный чуб, он криво усмехнулся:

– Не получится, Дед.

– Отчего же? – подивился тот.

– За доброту прими мою сердечную благодарность в виде еще одной наколки от Вано.

– Что за наколка? И почему не получится пополнить конюшню?

– Сейчас все поймешь. – Беспалый наполнил их рюмки водкой. – За пару дней до налета на броневик прикончил Вано баян сулейки[13] в компании со швейцаром[14] из военкомата. Тот по пьяной лавочке сболтнул лишнее, будто пришел к ним секретный приказ из главной богадельни…[15]

Услышав такое вступление, Дед Сафрон насторожился, придвинулся ближе:

– Из главной богадельни, говоришь? Так. И что же?

– В приказе сказано, что военкоматы всех мастей должны прошерстить личные дела демобилизованных вояк и выявить тех, кто был осужден по перечню прилагаемых к приказу статей.

– До войны осужден? – не понял Дед.

– С довоенной поры и поныне.

– И что же с ними легавые намерены сделать? Опять, что ли, на нары?

– Кого на нары, кого под строгий учет. Так, чтоб каждый день представать пред ясны очи участкового и супротив своей фамилии ставить крестик.

Поковыряв спичкой меж зубов, юбиляр задумчиво проговорил:

– Стало быть, скоро пойдут повальные аресты. В том числе и среди наших корешей, носивших военную форму…

Будь Беспалый чуть внимательнее и прозорливее, непременно понял бы, что Сафрона это известие сильно расстроило. Он серьезно озаботился судьбой какого-то близко знакомого и очень нужного человека.

Но молодой главарь по-прежнему горевал, был погружен в себя и ничего такого не заметил.

– Вот и я о том же, – поднял он рюмку. – Так что о пополнении конюшни базарить рано. Уберечь бы тех, кто остался…

* * *

К полуночи веселье в банкетном зале поутихло. Патефон смолк. Несколько родственников Сафрона попрощались и ушли. Остались только кореша. Трое развалились в креслах у курительного столика. Едва ворочая языками, они что-то втолковывали друг другу. Двое спали: один на диванчике, другой за столом, притулив голову между пустых тарелок. Вездесущие официанты уносили грязную посуду.

Главари по-прежнему сидели рядом, допивая водку и дымя папиросами.

– …А может, новые бирки?[16] У меня есть один хороший маклер[17].

– Нет, пару годных маклеров и я знаю, – решительно мотнул седой головой Дед Сафрон. – Но рисование новых бирок не спасет. Да и каждому не нарисуешь. Тут надобно поступить по-другому. Хитрее, азартнее, напористей!

– Это как же? – посмотрел на него осоловевшими глазами Беспалый.

– Недурно было бы захватить личные дела этих вояк. Как думаешь?

– Захватить?! – обалдел от неожиданности молодой главарь. – Как это – захватить?!

– Ты сказал, что во всех военкоматах шерстят личные дела демобилизованных, так?

– Ну да, сказывал.

– Значит, сначала шерстят и отбирают тех, кто ходил под статьей. После все отобранные дела отправляют туда, где с ними работают легавые. Копают, вынюхивают… Так?

– Должно быть, так, – согласился Беспалый.

– Значит, надобно прознать, куда они свозят документы блатных корешей, а потом обмусолить, что да как. Если все выгорит, мы разом убьем двух косых: обезопасим себя и пополним ряды новыми людьми.

– А не покоцают нас? Я слыхал, будто амнистию обещали. Может, подождать?

– Странный ты, ей-богу, – засмеялся Дед. – На броневик с автоматчиками полез, а плевую полувоенную контору стороной обходишь. Там же васьки[18] в основном работают!

– Чего же обходить-то?.. Согласный я.

– Вот и законно. Прежде чем туда соваться, мы все обстряпаем, Беспалый, – приобнял Дед Сафрон молодого коллегу. – Не дрейфь! Знаешь, когда я похоронил последнего близкого корешка? – Беспалый пожал плечами. – Ты не поверишь, это случилось три с половиной года назад. Зимой сорок второго. И по очень простой причине – он слишком любил выпить, и однажды утром его сердце не выдержало. Все остальные живы, они здесь, в «Шкатулке».

Взвесив все «за» и «против», Беспалый опустошил очередную рюмку и пожал Сафрону руку:

– Готов пособить, раз такое дело.

– Завтра вернемся к этому вопросу, перетрем на трезвую голову. А сейчас пора по хатам – поздно уже…

Глава вторая

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Нудная, жутко надоевшая работа подходила к завершению. Александр Васильков считал оставшиеся часы до ее окончания и благодарил судьбу, что в старый корпус Таганского военкомата пришлось ездить всего неделю.

Как и многие боевые офицеры, он больше всего на свете не любил бумажную работу. А в военкомате как раз и поджидали его бумаги. Кипы бумаг! Десятки объемных стопок из личных дел военнослужащих и сопутствующих им документов: листов, справок, характеристик, списков…

Утро последнего дня работы в военкомате вышло скомканным. Неприятности начались за полчаса до выхода из дома. В ванную комнату большой коммунальной квартиры образовалась очередь, и брился Александр впопыхах. Ничего хорошего из этого не вышло – вернувшись в комнату, он принялся заклеивать пластырем порез на подбородке. Десятью минутами позже он не влез в переполненный автобус, пришлось бегом бежать на остановку другого маршрута. И, наконец, когда он шел от автобуса до Глотова переулка и по давней привычке незаметно глянул назад, приметил идущих следом странных типов. Широкие брюки, полосатые рубашечки, пиджачки нараспашку, сдвинутые на ухо кепки. И неизменные папироски в блестящих фиксах.

«Похожи на обычную шантрапу. Сколько им? Лет по семнадцать-восемнадцать. Дети еще… Третий месяц пошел, как я вернулся с фронта, а в каждом втором мерещится противник, – посетовал про себя Васильков, заходя в старый корпус военкомата. – За что мне все это? Никак не отделаюсь от привычек военной разведки…»

Поздоровавшись с дежурным нарядом, Александр проследовал длинным и прямым коридором до большого кабинета, где завершалась проклятущая бумажная работа. На протяжении первых трех дней изнурительной недели сюда из всех районных военкоматов Москвы и области свозили отобранные личные дела ранее осужденных военнослужащих.

В большом кабинете в поте лица трудилось пять человек. Два младших офицера – сотрудники Таганского военного комиссариата, старший лейтенант Баранец, майор Васильков и подполковник Григорий Туманов. Последний был кадровым военкоматовским офицером, успевшим повоевать ровно одну неделю. В сорок первом его – моложавого капитана – назначили ротным на один из участков обороны Москвы. Шестеро суток его бойцы обустраивали позицию: вгрызались в землю, отрывая окопы и землянки, обустраивая блиндажи и пулеметные точки. На седьмой день подошла немецкая моторизованная дивизия и устроила форменную мясорубку. Восемьдесят процентов личного состава роты погибло. Туманов получил тяжелейшее ранение и выжил благодаря чуду. После госпиталя врачи оставили его в армии, но возвращаться на фронт запретили. С тех пор он служил на различных должностях в городском военном комиссариате Москвы. А на память о единственном бое остался орден Красной Звезды и обожженная шея.

– Здравия желаю, – поприветствовал присутствующих Васильков.

Глянув на часы, Туманов укоризненно качнул головой. Дисциплина в режимных организациях и на производстве сохранялась строжайшей и в послевоенное время – за опоздание на пять минут могли запросто дать пару-тройку лет исправительных работ.

Васильков опоздал всего на минуту. Проходя к своему рабочему столу, он негромко пояснил:

– В автобус не влез. Пришлось бежать на другой маршрут.

– Приступай к сверке дел с общим списком, – кивнул Туманов. – Сегодня надо закончить. Крайний час – девятнадцать ноль-ноль.

– Сделаю, товарищ подполковник.

– Старцев, кстати, звонил. Тебя спрашивал.

– Что-то срочное?

– Интересовался, когда освободитесь. Дело ему начальство вроде подкинуло непростое. Жаловался, что людей не хватает.

Направляясь к телефонному аппарату, Александр вздохнул:

– Да, нам бы еще двух-трех опытных сыскарей в группу. А то иной раз столько наваливается, что не понимаешь, утро сейчас или вечер…

Набрав номер Управления и добавочный своего отдела, он услышал бодрый голос друга:

– Старший оперуполномоченный Старцев у аппарата…

* * *

Оперативно-разыскная группа майора Ивана Старцева в настоящем составе сформировалась недавно, но это не мешало ей считаться одной из лучших в Московском уголовном розыске. Группа специализировалась на бандитизме и убийствах. Легких преступлений, типа карманных краж в транспорте и на рынках, ей не поручали.

В первые годы войны группой руководил легендарный сыщик и ветеран МУРа Прохоров, а рядовыми операми тогда были совсем другие люди.

Иван Харитонович пришел в уголовный розыск осенью сорок третьего, закончив длительное лечение после тяжелого ранения под Рыльском. Прохорову он пришелся по душе: хваткий, энергичный, внимательный, способный к быстрому обучению. И через год, когда Прохорова «сосватали» на вышестоящую должность, он порекомендовал Урусову на свое место Старцева.

Росту Иван был небольшого – среднего или около того, а опираясь на трость, сутулился и казался еще ниже. Однако ловкостью и силой природа его не обидела. Он походил на простоватого деревенского парнишку с широкой костью, темными волосами и смуглой кожей. Меж тем, кроме простоватой внешности, ничего деревенского в нем не было.

Родился он в старом одноэтажном бараке, с крыльца которого было видно подмосковные Ащерино и леса Картинской Горы. Единственный колодец с мутной водой на восемь одинаковых бараков, единственный уличный туалет над зловонной выгребной ямой, единственный магазин с дешевой водкой и серым, плохо пропеченным хлебом.

Семье Старцевых повезло. Жили они в таких условиях недолго, в двадцать втором году отец Ивана получил комнату ближе к центру – в добротном пятиэтажном доме дореволюционной постройки с водопроводом, канализацией и собственной котельной в подвале. За некоторым исключением в здешних сорока квартирах обитала недобитая большевиками интеллигенция: врачи, преподаватели, инженеры, актеры, музыканты. Дабы разбавить эту публику и приблизить ее к народу, районный жилищный комитет обустроил на первом этаже большую коммуналку, объединив две смежные квартиры. И подселил туда полдюжины законченных алкоголиков во главе с переболевшей сифилисом воровкой по имени Роза.

Спустя несколько месяцев беспокойного соседства маленький Иван вдруг осознал, что научился сравнивать и оценивать людей по их поступкам и образу жизни. Спустя еще несколько лет он твердо знал, каким курсом отправится во взрослую жизнь.

Выбор он сделал правильный. Окончив в тридцать восьмом году среднюю школу и получив приличный аттестат, он решил поступать в Подольское артиллерийское училище…

Потом молодой лейтенант Старцев воевал. Причем воевал хорошо, по-настоящему. После сдачи немецким полчищам Киева и Смоленска, после серии проваленных контрнаступлений и безнадежных кровавых котлов он стоял насмерть, обороняя Москву.

На одном из оборонительных рубежей его батарея из шести орудий уничтожила семнадцать немецких танков. Сам Иван Старцев был тяжело ранен и, находясь на лечении в госпитале, получил за этот бой орден Красного Знамени.

После госпиталя он хотел вернуться в артиллерию, но загремел в пехоту. Тогда не спрашивали, кто куда хочет, отправляли туда, где не хватало людей. В пехоте Иван тоже не потерялся: через несколько месяцев за смекалку и проявленную отвагу получил второй орден и был переведен в разведку. Там он и познакомился с Александром Васильковым.

Два земляка оказались близкими по духу и быстро превратились в неразлучных друзей. Так и ходили они за линию фронта в одной группе, пока в июле сорок третьего года капитан Старцев не напоролся на нейтралке на немецкую противопехотную мину.

Летней ночью разведгруппа возвращалась с задания. Преодолевая по «коридору» минное поле, один из бойцов был ранен пулеметным огнем и, корчась от боли, задел противопехотную мину. Осколком Старцеву серьезно повредило ногу. Началось долгое лечение и мытарства по тыловым госпиталям…

Военные хирурги собрали его ступню по кусочкам. Он долго разрабатывал ее в надежде вернуться на фронт, однако строгая комиссия вынесла однозначное заключение – комиссовать.

По натуре Иван был настоящим бойцом и на гражданке не сдался – обиды не затаил, «горькую» пить не начал, в сторожа или кочегары не подался. Каждый день он наматывал по родной Москве с десяток километров, и когда поджившая нога позволила отказаться от костылей, надел офицерскую форму с орденами, взял легкую тросточку и пошел на прием к начальнику Московского уголовного розыска.

В сорок третьем эту должность занимал Касриэль Рудин[19] – интеллигент, умница, профессионал. Войдя в кабинет, Иван четко, по-армейски, изложил суть дела. Мол, есть опыт разведчика, есть огромное желание быть полезным Родине. Рудин ознакомился с документами, полистал партбилет, расспросил про службу и ранение. Затем вызвал кадровика и приказал затребовать для изучения личное дело.

Людей в угрозыске катастрофически не хватало, да и кандидатура бывшего разведчика оказалась подходящей. И ровно через неделю – по окончании проверки – его зачислили стажером в штат МУРа.

Старцев быстро набрался опыта и дорос до руководителя оперативно-разыскной группы, получил майорские погоны. Служба в МУРе стала для Ивана Харитоновича главным делом жизни. Случалось, что он работал без сна и отдыха по несколько суток кряду. Коллеги и подчиненные уважали его за прямоту, энергию, несгибаемость. Начальство терпело его странности и за ударный труд прощало майору все.

* * *

К счастью, мучительный марафон длиной в одну неделю завершался.

А началось это испытание с того, что дней восемь назад комиссар Урусов вызвал к себе майора Старцева и ознакомил с секретным приказом Наркома.

Приказ гласил: «На местах, в военных комиссариатах всех уровней, отобрать и тщательно изучить личные дела военнослужащих, ранее осужденных по статьям (перечень прилагается) Уголовного кодекса Р.С.Ф.С.Р. 1926 года. А также по перечню правовых актов, введенных Советом Народных Комиссаров СССР и Президиумом Верховного Совета СССР в период от 2 июля 1941 года по 15 ноября 1943 года. Особое внимание уделить военнослужащим, осужденным Военным трибуналом Вооруженных Сил СССР. После изучения всех предоставленных документов личные дела промаркировать в соответствии с прилагаемым секретным трехзначным кодом. По окончании данной работы всех склонных к возвращению к преступному прошлому арестовать независимо от физического состояния…»

Приказ был логичным и крайне необходимым, ибо преступной швали в период войны и после ее окончания расплодилось немерено. Урусов вызвал к себе руководителей оперативно-разыскных групп и потребовал откомандировать по два опытных сотрудника в помощь военкомовским служивым. Выбор Старцева пал на Василькова и Баранца.

В начале работы Александра весьма огорчил тот факт, что его и Ефима Баранца угораздило попасть в Таганский военкомат, куда стекались сотни отобранных личных дел с других районных военкоматов Москвы. В районах личных дел было в разы меньше, и после их отправки «на Таганку» работа на местах заканчивалась.

А в кабинете старого корпуса предстояло изучить не только все местные дела, но и присланные на короткий срок архивные документы Верховного Суда СССР и Военного трибунала Вооруженных Сил. Потом требовалось каждое личное дело промаркировать кодом. Васильков сразу смекнул, что рабочие дни растянутся часиков на двенадцать-четырнадцать, а полностью работа завершится как минимум через неделю. И не ошибся.

Помимо невыносимой нудности, работа по маркировке папок с делами оказалась чертовски нелегкой. Проще всего дело обстояло с двумя первыми цифрами кода, потому как для их определения не требовались никакие дополнительные документы. Только «личное дело».

Прежде чем поставить первую цифру на обложку картонной папки, приходилось выяснять, в каком физическом состоянии пребывает бывший военнослужащий. Здесь проще всего было с ушедшими в мир иной. То бишь с покойниками. Если взгляд натыкался на запись: «Скончался вследствие ранения в голову. Дата. Подпись врача и военкома», то папка просто перекочевывала в дальнюю стопку, после чего о ней забывали. Были в личных делах покойников и другие записи, сделанные уже в мирное время: «Скончался от цирроза печени вследствие злоупотребления алкоголем»; «Доставлен в больницу с тремя ножевыми ранениями, скончался на операционном столе»; «Найден повешенным в собственном сарае». Сути это не меняло, так как в действующие московские банды влиться могли только живые.

Всем ушедшим на тот свет на первое место в коде рисовалась цифра «1». Жирная, заметная единица, напоминавшая любому взявшему в руки картонную папку: «Все. Этот угомонился».

Как-то в разговоре с Тумановым Васильков не сдержался и посетовал:

– За каким чертом из районов вообще прислали дела покойников? Неужели их нельзя было отсортировать на местах и там же оставить?

– Бюрократия, майор. И железная дисциплина, – пожал тот плечами. – Им приказали – они сделали…

Цифра «2» на первом месте кода обозначала инвалидность после тяжелого ранения. Такие люди были неработоспособны, их возвращение в криминал считалось маловероятным. Арест им не грозил, но они подлежали проверке и последующему наблюдению участковыми инспекторами. Цифрой «3» обозначались вояки, получившие легкое ранение или ранение средней тяжести. Они были частично работоспособны и могли быть арестованы для более тщательной проверки. Наконец, цифру «4» наносили на лицевые обложки папок тем, кто был абсолютно здоров и полностью работоспособен. Эти ветераны подлежали самому пристальному изучению.

Вторая цифра кода (от 1 до 5) обозначала воинские заслуги отвоевавшегося запасника. Данная оценка также была важна, потому что красноречиво говорила о его моральных качествах. Для выяснения заслуг приходилось копаться в написанных химическими карандашами характеристиках, знакомиться с наградными листами…

А вот с третьей цифрой пришлось изрядно повозиться и понервничать. Она в секретном коде являлась главенствующей, так как служила оценкой вероятности возвращения военнослужащего к преступному прошлому. Чтобы сделать верную оценку и не ошибиться, приходилось изучать от корки до корки не только «личное дело». Лопатили и те документы, которые всего на двое суток поступили в распоряжение группы Туманова из архивов Верховного суда и Военного трибунала.

Эти двое суток стали самыми сумасшедшими за всю неделю. Офицеры успели изучить документы и определить для каждого личного дела уникальную третью цифру. А когда секретные документы в запечатанном виде были отправлены восвояси, впервые позволили себе немного расслабиться – разошлись из военкомата по домам не в одиннадцать вечера, а в девять.

* * *

– Здорово, пропащий! – воскликнул Иван, узнав «на проводе» голос друга.

– Привет, Иван!

– Не заскучал там, на бумажной работе?

– Да как тебе сказать… – Васильков покосился на Туманова. – Есть такое дело.

– Ну, так давай возвращайся! Ты же говорил, что сегодня у вас последний день?

– Все верно: последний. А что случилось-то?

– Дельце одно подбросили, – проскрипел Старцев, и Васильков живо представил его кислую физиономию. – Слышал небось о стрельбе на площади Коммуны.

– О ней весь город слышал. На броневик напали, который большие деньги перевозил.

– Все верно. Вот нам и подсуропили разбираться, что да как. Бандитов перещелкали, один еле живой в больничке под охраной. Я послал к нему Бойко.

– А чего не Егорова?

– Егоров в морге на опознании. Он многих матерых в лицо знает, вот и взялся лично поглядеть на убиенных.

– А ребята с броневичка как? Живы?

– Не поверишь – ни одной царапины! Их уже к наградам представили.

– Молодцы.

– Так что, Саня, когда вас с Баранцом ожидать? Вы сейчас пригодились бы.

– Мы освободимся только к вечеру – в семь тридцать или около восьми. Раньше никак. У нас тут тоже приказ с самого верха, – вздохнул Александр.

– Хорошо, Саня, занимайтесь. А как освободитесь – сразу дуйте в отдел. Мы уж вас тут встретим как полагается…

* * *

У Василькова путь в угрозыск сложился иначе. Вплоть до самой Победы он продолжал ходить за линию фронта в поиске «языков». Помимо этого, обучал молодое пополнение тонкостям диверсионной работы и ведению разведки. Войну он закончил майором с тремя нашивками за ранения и приличным «иконостасом» на груди.

Комдив уважал командира разведчиков. Все ж таки огромный опыт, авторитет, редкое по тем временам высшее образование, партийность, боевые ордена. После Победы он долго уговаривал Василькова остаться в строю, предлагал отправиться на учебу в академию. Но тот отказался, планируя поскорее вернуться к мирной жизни, к любимой профессии геолога.

Приехав в столицу, где он родился и вырос, Александр наведался в Московское государственное геологическое управление. Из этого управления до войны его отправляли в полевые командировки, здесь он призывался в армию, отсюда уходил на фронт. Увы, почти все сотрудники находились в эвакуации в Семипалатинске, лишь несколько человек присматривали за пустым зданием. Пришлось перекраивать планы, искать другую работу.

Спустя полторы недели он устроился учеником слесаря на крупный номерной завод. Ужасающее однообразие будущей работы удручало. Васильков прекрасно понимал, что всякий честный труд почетен, что авиамоторный завод выпускает очень нужную для страны продукцию, но ничего поделать с собой не мог. Со времени командировок на Урал, где ему довелось бродить по бескрайним холмистым просторам, дышать чистейшим лесным воздухом и самому планировать свой рабочий распорядок, он не представлял себя в замкнутом душном пространстве. Видимо, поэтому так легко прижился в разведке, где ради выполнения поставленной задачи ему предоставлялась полная свобода действий.

Сложно предположить, чем бы закончился мучительный эксперимент, если бы в один из вечеров после рабочей смены Александр не заглянул в прокуренный пивной павильон. Взяв пару кружек пива, он устроился на свободном местечке и вдруг услышал свое имя. Приглядевшись, он распознал сквозь сизый табачный дым фронтового товарища – Ваньку Старцева.

Потискав друг дружку в объятиях, они покинули шумную пивную и долго потом сидели на лавочке в сквере под темнеющим майским небом. Вспоминали боевых товарищей, рейды по немецким тылам, рассказывали о себе… Расставшись в сорок третьем, они так и не имели известий друг о друге.

В тот день Александр узнал о службе Ивана в МУРе. Тогда же получил от него предложение попробовать себя в сыскном деле. И тогда же, не раздумывая, согласился.

* * *

Работа шла споро, однако до обеда планируемую половину объема сделать не удалось. «Точно придется сидеть часов до восьми», – с грустью подытожил Васильков, прерываясь на обед.

Обедать из Таганского военкомата бегали за квартал в небольшую столовку при бухгалтерских курсах. Кормежка там была скудной, но выбора все равно не было – все понимали: не ресторан. Проглотив по порции жидких щей с куском ржаного хлеба, Васильков с Баранцом направились обратно в старый корпус. До конца получасового перерыва оставалось минут семь, потому шли неторопливо, покуривая.

За полсотни метров до входа в старый корпус Александр бросил взгляд назад. И снова приметил троих знакомых типов с папиросами между фиксами из белого металла.

Поднявшись в кабинет, Васильков подошел к окну и осторожно выглянул на улицу. Незнакомцы «паслись» в переулке, через дорогу от главного входа.

– Кого высматриваешь? – поинтересовался Туманов.

– Какие-то охламоны ходят за мной.

Подполковник встал рядом, пригляделся…

– Впервые их вижу. По возрасту похожи на призывников.

– На кой я сдался вашим призывникам?

– Они же не знают, что ты прикомандированный из МУРа. Просто заметили, как ты вышел из военкомата, и поперлись следом.

Объяснение Василькова не устроило, и он продолжал непонимающе смотреть на Туманова.

– Ну, к примеру, хотят договориться с тобой об отсрочке от призыва или что-то в этом роде, – разжевал тот непонятливому сыщику.

Сомнений не убавилось, Александр повел плечами:

– Что-то не очень-то они похожи на призывников. Самому старшему восемнадцать или чуть поболе, а двум другим и по шестнадцать не дашь. Опять же, фиксы, одеты как блатные в третьем поколении…

– Придираешься как профессиональный сыщик, – засмеялся Туманов, возвращаясь к своему столу. – А нам тут знаешь с какой шантрапой приходится работать? Порой тепленькими забираем, прямо с гулянок по случаю амнухи.

– По случаю чего?

– Амнистию блатные так величают. Он карманы чистил в транспорте, квартиры обворовывал или людей калечил. Отсидел и, как говорится, чист перед законом. Полностью восстановлен в правах. Раз такое дело – нам положено его взять на учет. Ежели медицина пропускает, то бреем налысо, обряжаем в форму и ставим в строй. А вояки из этих типов – сам небось знаешь какие.

Усаживаясь за стол, Александр вздохнул:

– Знаю. Встречал на фронте…

Глава третья

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

На следующий день, в назначенный час Дед Сафрон вторично повстречался с Беспалым. На этот раз разговор проходил без алкоголя, в спокойной обстановке, на лавочке одного из московских скверов.

Перетерев на трезвую голову, главари порешили объединить свои банды, после чего осторожный Сафрон перешел к теме касательно последней наколки Вано.

– В «Гранте» мы неплохо заправились[20], и я кое-что запамятовал, – начал он издалека. – Кажется, ты передал какие-то слова от Вано?

Беспалый оказался памятливее и даже подивился тому, что Дед повторяется. Уверенно мотнув чубом, он подтвердил:

– Отвечаю, Дед, Вано слово в слово передал базар «швейцара». Мол, свозят делишки в одно место, там лопатят, перечитывают и ставят метку.

– Метку? – вскинул седую бровь Сафрон. – Я вчера о ней от тебя не слышал.

– Да, они ставят на делах метку. Но какую именно – не знаю. Да и «швейцар», видать, не в курсе, иначе Вано расколол бы…

По будущему дельцу говорили долго. Закинув под лавку очередной окурок, Беспалый согласился:

– Твоя правда – серьезных корешей у меня покамест нет – все подранены. Только молодняк остался.

– Сколько?

– Двое. Валька Неукладов и Косой.

– Мало. Я подошлю к ним Лаврика – старшим будет. Пусть они пару-тройку дней попасут военкомовскую публику и срисуют для нас картинку – что да как, – сказал Дед, бросив свой окурок в стоявшую рядом урну. – А академиков отправлю к надежному блату[21].

Беспалый поднял на него удивленный взгляд:

– Неужто до сих пор не веруешь в наколку?

– Верую. Только делишки свои я привык обстряпывать по-другому – чинно, складно, аккуратно. Чтоб не вышло как с броневиком на площади Коммуны. Усек?

* * *

– …Ты сильно не задавайся, Лаврик. Ты не главарь, а всего лишь гончий. И вообще… приблатненный. А задаешься, будто три срока отмотал от звонка до звонка. Мы с Косым лиха не меньше твоего хлебнули, – обиженно поджал нижнюю губу Валька и, демонстративно поправив перебинтованную левую руку, отвернулся.

Наблюдая из-за куста сирени за тихарем[22], Лавр смачно сплюнул сквозь передние фиксы. Как же они ему надоели!

Два огольца из разгромленной банды Беспалого сразу не пришлись Лаврику ко двору. Косой, при всей своей шустрости и наблюдательности, не нравился ему тем, что хреново соображал. Приказы исполнял споро, но дальше дело не шло. Надежи на такого было мало.

С Валькой Неукладовым выходило ровно наоборот: живости ума ему бог не пожалел, а вот про ловкость и подвижность, видать, позабыл. Внешностью Валька обладал самой обыкновенной: видимых изъянов не имел. Разве что когда пацан волновался или переживал, щеки его покрывались розовым оттенком, а то и вовсе становились лиловыми. Однако все его движения получались угловатыми, будто мышцы с суставами сковала хворь.

В недавнем разговоре с Лавром Беспалый посетовал: «Если б гранату в броневик швырял не Валька, а опытный Прохор Панкратов, дело бы выгорело. Но Проша оставил на войне правую руку, пришлось поручать огольцу…»

Выходит, этот непутевый Валька и на площади Коммуны напортачил. А из банды его Беспалый не погнал лишь потому, что тот сполна заплатил за промах – автоматная пуля знатно саданула по предплечью, разорвав мышцы и задев костяшку.

– Я приказ выполняю, а задаваться и не думал. – Лавр решил не конфликтовать и немного сдал назад. – Приказ Деда Сафрона слышали?

– Ну, слышали.

– Так и нечего гундосить. Вас на стрем назначили, вот и зырьте.

– Говорю же, задаешься! – снова затянул свое Валька. – Не задавался бы, не командовал на каждом шагу…

Чаша терпения Лавра переполнилась. Резко обернувшись, он схватил Вальку за грудки и, хорошенько встряхнув, прорычал:

– Слышь, бездарный фраер![23] Знаешь, как у нас таких учат?

Косой дернулся было заступиться за корешка, да встал как вкопанный – под кадыком клацнуло лезвие выкидного немецкого ножа.

– Не дергайся, валет[24].

Косой испуганно отступил на пару шагов, а Лавр, ловко покрутив меж пальцами ножик, подвел кончик лезвия под левый глаз Вальки.

– Беспалый простил тебя, растяпу, а в банде Деда Сафрона в случае шухера разговор короткий, – процедил он. – Либо чичи протараним[25], либо сразу вальнем[26]. Завязал на память узелок?

– Завязал, – прошептал малец, стараясь не шевелить головой.

– Тогда зырь, куда сказано, и не трави баланду…

Огольцы Беспалого нехотя принялись посматривать в разные стороны. Их делом была подстраховка Лавра. Тот не спускал глаз с тихаря, а они секли по прилегавшим кварталам.

Тихаря Лавр раскусил еще третьего дня, когда впервые подкатил с компанией в Глотов переулок, где заметил рослого широкоплечего мужика. Одет тот был «по гражданке» и, топая от ближайшей автобусной остановки в сторону Таганского военкомата, незаметно ощупывал острым взглядом округу.

Было в его облике и пружинистой походке что-то необычное, подозрительное. Из-за скудости словарного запаса Лавр не мог это растолковать, но нутром понимал: это не работяга, не прощелыга, не случайный прохожий. У тех в пустых головах завсегда барахталась только цель, расположенная где-то впереди, в нескольких кварталах. Целью могло служить что угодно: фабрика, магазин, мастерская, трамвайная остановка, табачный киоск… А все, что слева, справа, позади или сверху, прощелыг и работяг не интересовало. Они могли поворотить башку и проводить взглядом красивую фигуристую кралю или, изменив маршрут, подвернуть к ларьку с нарзаном. Но такая вольность в их привычном поведении встречалась редко.

А этот тип двигался по улице, цепко и внимательно оценивая все, что творилось вокруг. Он успевал рассмотреть каждого встречного прохожего, каждый проезжавший мимо автомобиль или велосипед, все магазины и учреждения в первых этажах зданий.

Мужик в штатском заинтересовал Лавра, и тот пристально следил за каждым его шагом. Впрочем, интерес к нему тотчас пропал бы, если бы объект проследовал мимо Таганского военкомата. На кой он ему сдался? Мало ли шляется всяких по Москве…

Но мужик повернул к его старому корпусу и по-хозяйски вошел в парадное.

«Наш!» – обрадовался Лавр.

С тех пор, стоило высокому появиться в поле зрения, бандит не спускал с него глаз.

* * *

Свою криминальную карьеру Лаврушка начинал с девяти лет обычным форточником. Уже в этом нежном возрасте он отлично разбирался в ценах на краденое: что и сколько стоит у барыг, на московских барахолках и блошиных рынках. А потому безошибочно определял, какие вещички следует прихватить из чужой квартиры в первую очередь.

Повзрослев и увеличившись в габаритах, он уже не пролезал в форточку. Пришлось переквалифицироваться в телефониста[27]. Эта воровская специальность была интереснее, но требовала большего мастерства, так как работать приходилось в присутствии хозяев квартиры.

Незадолго до войны Дед Сафрон повелел ему учиться на карманника. «У тебя пальцы настоящего музыканта, – сказал он. – Такими лучше всего подрезать сумки и карманы в набитом пассажирами транспорте. А станешь марвихером[28] – все остальное покажется сущей безделицей…»

Авторитетные блатные поговаривали, будто и сам Дед Сафрон в юности неплохо чистил карманы. Начинал простым ширмачом – заходил в транспорт, держа в руке какой-нибудь предмет: пиджак, сверток, букет цветов… и, прикрываясь им, орудовал в карманах попутчиков. К шестнадцати годам стал хорошим щипачом, работал в группе, используя исключительно ловкость рук. Двое отвлекали жертву, а Сафрон опустошал ее карманы.

Постепенно дорос до марвихера и с тех пор пользовался общественным транспортом исключительно в качестве пассажира. А таланты своих чувствительных пальцев раскрывал в шикарных московских ресторанах, в театрах и даже на похоронах. Пальцы у него были удивительные. В антракте спектакля он мог вытащить из кармана курившего рядом мужчины часы лишь для того, чтобы узнать время. Или дорогую зажигалку исключительно с целью прикурить.

Предсказание Деда Сафрона сбылось: освоившись и набив руку, Лавр действительно почуял небывалую уверенность и безошибочно определял будущую жертву – человека небедного и в то же время несобранного, рассеянного. Таковые подходили лучше всего. Но что особенно важно, он научился распознавать тихарей из уголовки.

Поймать профессионального карманника всегда было крайне сложно. Для начала требовалось вычислить его среди огромной массы людей. Это означало, что охотникам (чаще это были сотрудники МУРа) надлежало владеть огромным багажом знаний. Типичная внешность, особенности поведения, мимика, взгляды… Но и этого было недостаточно. Почуяв опасность, карманник мгновенно скидывал добычу на пол, после чего доказать его вину становилось невозможно.

«Огласить предъяву» можно было только в одном случае: когда карманника ловили с чужим кошельком в руках. Провернуть такой финт могли далеко не все оперативники – требовались настоящие виртуозы. Их-то Лавр и навострился отличать в однородной толпе простолюдинов.

Самыми опасными противниками оказались как раз тихари из МУРа. Эти так ловко маскировались под обычных граждан, что раскусить их стоило огромных усилий. Они мастерски прикидывались пьяницами, бездомными, торгашами, а иногда и… ворами-карманниками. Едет такой в старом тесном травмайчике и едва заметной мимикой подначивает настоящего вора: «Давай, чего дрейфишь? Смотри, как я лихо работаю!..» Р-раз – и вытащит шмеля[29] у своего же подставного. Настоящий карманник, подстегиваемый чужой удачей, тут же лезет в карман ближайшей жертвы. И, конечно же, попадается тепленьким.

Прежде чем приспособиться и научиться распознавать этих ушлых «товарищей», Лавр трижды едва не оказался в их лапах. После стал умнее, осторожнее. Если что не нравилось или кто-то казался подозрительным, к работе не приступал и без раздумий линял в другое место.

Вот и этот высокий тихарь, ежедневно шастающий в старый корпус Таганского военкомата, сразу ему не понравился. Обычные армейские офицеры – даже те, кто ходил по улицам Москвы в штатском, – держались просто и скромно. Встречались, правда, и такие, которые выпячивали грудь с «иконостасом». Или несли себя с гордым петушиным видом, презрительно не замечая никого вокруг. Дескать, вот я какой – прошел огонь и воду!..

Этот замечал все. И по едва уловимым внешним признакам – по взгляду, по походке, по положению головы и рук – Лавр безошибочно определил, что имеет дело не с затрапезным военкомовским служакой, а с кем-то более серьезным и опасным.

* * *

Небольшую, пропахшую хлоркой и горелыми сухарями столовку при бухгалтерских курсах посещала почти вся округа: продавцы из бакалеи «Промторга», мастера из ближайшей парикмахерской, какие-то работяги в засаленных робах и, разумеется, работники Таганского военкомата.

Прошвырнулся по ее блевотному нутру и Лавр. Не снимая фуражечки, вразвалку прошелся вдоль очереди, заглянул через плечо молодой девицы. И пошел прочь к выходу, потому как не привык к таким жидким харчам.

Высокий тихарь посещал столовку не один. Который день подряд за ним увязывался молодой парень лет двадцати четырех. Сержант или младший офицер, не имевший опыта работы. Это было заметно по уважительному взгляду, которым тот «облизывал» старшего напарника. Вот и сегодня эта парочка направилась обедать вместе.

– Возвращаются, – заметил Лавр вышедших из столовки. – Что там вокруг?

– На Марксистской тихо, – буркнул все еще надутый Валька Неукладов.

– В сторону Воронцовской тоже никого, – вторил ему Косой.

– Тогда айда за мной…

Дав мужику с пареньком отойти на полсотни метров, троица покинула лавку под кустами сирени и двинулась следом…

Сегодняшний день был решающим. Ранним утром, напутствуя молодежь перед отправкой в Глотов переулок, Дед Сафрон сказал:

– Сегодня в Таганском заканчивают лопатить дела бывших вояк. Если не заметите ничего необычного, то вечером – как сгинет толпа военкомовских – приступаем…

Оценив груз ответственности, Лавр не спускал глаз со всех, кто заходил и выходил из старого корпуса. С замиранием сердца следил за проезжавшими мимо автомобилями. Он изучал каждую мелочь; прислушивался к голосам, доносившимся через распахнутые окна, и даже принюхивался. И не находил ни одной детали, отличной от тех, что он наблюдал двумя днями ранее. Все было точно так же: несуетливо, буднично. Только когда утром Лавр снова увидел высокого тихаря, одна деталь немного удивила его. На подбородке у мужика белела какая-то отметина. «Пластырь! – приглядевшись, догадался племянник Сафрона. – Порезался и заклеил пластырем…»

Вечером, около шести, Лаврушка сбегал к телефону-автомату на Воронцовскую улицу, позвонил на городскую хату, где ждал Дед Сафрон, и произнес условную фразу: «Профсоюзное собрание отменяется, домой вернусь вовремя». Это означало, что ничего подозрительного за третий день наблюдения не замечено, никто из сотрудников военкомата не думает о готовящемся налете.

В половине седьмого опустело основное здание Таганского военкомата. В течение следующего часа остатки служивого люда покидали старый корпус.

Без четверти восемь в Глотов переулок на легковушке прибыли Дед Сафрон и Беспалый. Постепенно подтягивались к месту будущих событий и остальные кореша.

– Нарисуй обстановку, – приказал Дед.

– В старом корпусе осталось пятеро. Два казачка[30] сидят на входе, три швейцара в большом кабинете, – отрапортовал Лавр.

– Копошатся с делами?

– Точно.

– А что в основном?

– Там только охрана. Двое. Занимаются уборкой.

Беспалый глянул на часы.

– А швейцары, значит, еще при делах. Чего ж так долго-то?

– У них сегодня последний день. Кхы… кхы… – закашлялся от курева Дед. – Неизвестно, сколько они будут сидеть.

– Так чего ж тогда ждать? Начинаем?

– Не гони лошадок. На улице многолюдно – народ с работы домой возвращается. Начнем через полчаса…

* * *

Спустя двадцать пять минут ничего не изменилось – сержант с рядовым бойцом по-прежнему охраняли вход в старый корпус, а в самом большом кабинете единственного этажа продолжали работать три офицера. Разве что прилегающие к военкомату улицы и в самом деле опустели – рабочий день окончился, люди разошлись по домам.

Всего для налета на военкомат Дед Сафрон задействовал более двадцати человек. Восемь из них, разделившись на пары, прогуливались вокруг квартала. Они должны были перехватывать патрульных милиционеров в том случае, если не получится обстряпать дельце быстро, в тишине и согласии.

Троим корешам Сафрон поручил разобраться с охраной нового корпуса. Перед оставшимся штурмовым отрядом стояла самая ответственная и сложная задача: ликвидировать охрану в старом корпусе и захватить личные дела бывших военнослужащих. По мелким переулкам, идущим в стороны от широкой Марксистской улицы, поджидали две легковушки и «полуторка». На этом транспорте банда должна была исчезнуть из города сразу после налета.

– Сколько там набежало? – спросил Дед, докурив папиросу.

Беспалый выдернул из кармана часы:

– Восемь пятнадцать.

– Пора. Просемафорь, Лаврушка.

Гончий метнулся к углу ближайшего дома, за которым перекуривала и ждала сигнала первая тройка корешей…

Глава четвертая

Москва, Глотов переулок; июль 1945 года

Старый корпус Таганского военкомата имел адрес: улица Марксистская, дом 28. Казалось бы, все просто. Однако в данном адресе имелась одна особенность: здание находилось не по шумной Марксистской, а в глубине квартала – ближе к скромному и тихому Глотову переулку.

Корпус был построен очень давно. Поговаривали, что заложен он был при царе Александре Павловиче, а окончательно заселен при Николае I. Метровой толщины стены из красного семеновского кирпича, высоченные потолки, узкие окна с надежными деревянными рамами, под ногами скрипучие дубовые половицы.

Когда-то в Москве все постройки были такими же основательными, крепкими. Зимой они отлично держали тепло, в летний зной сохраняли приятную прохладу. Казалось, что время над ними не властно – многие дома, возведенные в восемнадцатом-девятнадцатом веках, стояли как новенькие и практически не требовали ухода.

Почти не пострадал за прошедшее столетие и старый военкоматовский корпус: по стенам и фундаменту ни одной трещины, целехонькая крыша; ровные, без перекосов дверные и оконные проемы. Местами, правда, облупилась до красного кирпича штукатурка; немного поизносились ступени каменного крыльца. В остальном – шик и блеск.

Начальство Таганского военкомата шло в ногу с прогрессом: от ближайшего столба к зданию тянулись провода, во всех помещениях горели электрические лампочки, в здании имелось несколько телефонных линий, а в конце длинного коридора располагалась уборная с водопроводом и канализацией. Вряд ли офицеры и гражданские сотрудники захотели бы добровольно покидать уютные кабинеты. Да вот беда – штат военкомата увеличивался, и обустраивать новые рабочие места стало просто негде. Потому-то рядом и выросло новое, современное здание, записанное по адресу: улица Марксистская, дом 28/1.

* * *

Изредка поглядывая на часы, майор Васильков заканчивал сверку кодовых цифр, проставленных на «личных делах» и в длинном общем списке, состоящем из сотни листов единого размера. Работы оставалось минут на пятнадцать.

Старший лейтенант Баранец сидел рядом за тем же столом. Беря из высокой стопки очередное «личное дело», он называл фамилию и диктовал проставленный на лицевой стороне картонной папки трехзначный код. Васильков отыскивал в списке названную фамилию и, если цифры совпадали, ставил карандашом маленькую галку.

Подполковник Туманов готовил обработанные «дела» к отправке в Московское управление милиции.

Целую неделю шла нервная, напряженная работа. И вот она подошла к завершению. Напевая в пшеничные усы, подполковник складывал папки в ровные стопки по пятьдесят штук и связывал их суровым шпагатом. Затем относил ближе к двери и устанавливал рядком вдоль стены. Примерно через час из Управления за этим хозяйством должна была прибыть грузовая автомашина.

Донесшаяся из коридора возня поначалу никого не насторожила. Она не показалась странной и необычной хотя бы потому, что смолкала только на ночь. Днем из кабинета в кабинет шастали сотрудники, в коридоре топтались призывники и их родственники. Вечером, когда корпуса военкомата пустели, дежурный наряд приступал к уборке помещений и коридоров обоих корпусов. Солдатики гремели ведрами, топали по коридорам, набирали в уборной воду, возили по полу тряпками… При этом, не стесняясь оставшихся офицеров, перекрикивались и болтали о своем.

Посреди возни раздался странный приглушенный щелчок, похожий на стук упавшей швабры. Туманов с Баранцом даже не повели ухом – мало ли безруких растяп среди срочников!

Васильков поднял голову и замер. Уж больно щелчок этот походил на выстрел револьвера. Отложив карандаш, майор переключил внимание на происходящее в коридоре…

На несколько секунд там стало тихо. Затем недалеко от двери кабинета скрипнула половица.

Александр понял, что по коридору кто-то крадется, стараясь не производить шума. Местные солдаты так тихо не ходили – топот их тяжелых кирзовых сапог был слышен во всех кабинетах.

Ладонь Василькова нащупала рукоятку торчащего за поясом «ТТ».

– …Четыре, два, четыре. Александр Иванович, код Федора Балакирева – четыре, два, четыре, – несколько раз повторил Баранец.

– Тс-с, – Васильков прижал к губам указательный палец.

– Что случилось? – прошептал Ефим.

Вместо ответа майор поднял пистолет и бесшумно взвел курок.

Глаза Ефима округлились. За полтора месяца совместной работы с Александром Ивановичем он привык к тому, что тот по пустякам не волновался и других не беспокоил. И уж если он достал оружие, значит, происходит что-то серьезное.

Ефим хотел задать очередной вопрос, но за дверью что-то грохнуло, и она шумно распахнулась.

Дальнейшее происходило настолько быстро, что сознание молодого старлея успевало фиксировать только отдельные яркие моменты. Сидевший рядом Васильков трижды пальнул в ворвавшихся молодчиков и резко толкнул его в плечо. После толчка Ефим полетел со стула и больно ударился головой о ножку соседнего стула.

Майор опрокинул тяжелый стол и, оказавшись рядом на полу, помог Баранцу вытащить пистолет.

– Очнись! – обдал его щеку горячим шепотом Васильков. – Держи под прицелом дверь, я – к окнам!..

Рядом бахали выстрелы; между стенами металось эхо. По мебели и штукатурке щелкали пули. На улице и в коридоре слышались топот и отрывистые команды.

Возле двери, не подавая признаков жизни, лежал подполковник Туманов. Когда дверь распахнулась, он стоял неподалеку и выравнивал стопки «дел» у стены. Ему и достались первые пули.

Налетчики раз за разом появлялись в дверном проеме и по очереди палили из пистолетов и револьверов. В руках одного (в темном картузе) мелькнул обрез винтовки. Винтовочные пули могли с легкостью прошить деревянные баррикады сыщиков, и Александр сосредоточил огонь на этом типе. Вскоре пробитый пулей картуз слетел с головы бандита, пропал и сам бандит.

Изредка огрызался выстрелами и Баранец. Если бы Васильков не напомнил ему об экономии боеприпасов, старлей с перепугу расстрелял бы оба магазина за минуту.

Да, у Ефима было с собой всего два магазина. Один в рукоятке пистолета, другой в правом кармане широких брюк. Шестнадцать патронов! Знал бы, что приключится такая беда, не пенял бы на лишнюю тяжесть – таскал бы с собой полсотни патронов, как это делал прошедший войну Васильков.

Обустроив Ефиму удобную позицию для обороны входа, майор юркнул между столами к дальней стене. Оттуда неплохо простреливались все четыре окна, выходящих в Глотов переулок.

– Восемь, – выстрелив, прошептал Васильков. И, поменяв в пистолете магазин, принялся снаряжать пустой патронами…

«А ведь что-то похожее в моей жизни уже происходило! – пульсировала в его голове назойливая мысль. – Верно! Было дело. Держали вот так же с мужиками оборону на старой водяной мельнице…»

* * *

Дивизионная разведка дальше двадцати километров за линию фронта не ходила. Не было такой нужды. Глубже «ныряли» ребята из фронтовой разведки, в немецкой форме и в совершенстве владеющие немецким языком. Васильков со своими орлами много раз сопровождал их на задание и много раз встречал.

Однажды, проводив такую группу километров на тридцать, возвращались к своим. У всех за спинами немецкие MP, только у Ярцева наш «папаша»[31], а у старшины Петренко – немецкий карабин Mauser 98k. Любили они эти тяжелые и неудобные стволы, вот и таскали, не расставаясь.

Разведчики вымотались, двое суток не спали, устали как черти. Слегка потеряли бдительность и, как водится в таких случаях, нарвались на немцев. Да не на какой-нибудь обоз, не на трофейщиков или санитаров, а на свеженький взвод пехотинцев, двигавшихся лесной тропой в колонну по одному.

Схорониться не удалось – немцы заметили и сразу же пошли в атаку. Забросав первую толпу фашистов гранатами, разведчики решили оторваться.

Надолго их не хватило – через пятьсот метров стали задыхаться и перешли на быстрый шаг. Немцы догоняли. Благо дело происходило в густом лесу при минимальной видимости, не то постреляли бы всех в спину.

Из последних сил прошли еще с километр, покуда не наткнулись на заброшенный домик у быстрого ручья. «Старая водяная мельница!» – сообразил Васильков и приказал изготовиться к бою.

Почти все деревянные элементы полуразрушенного здания сгнили, зато стены, некогда возведенные из крупного булыжника, стояли как новенькие. Отлично сохранившиеся, они могли послужить неплохой защитой в бою.

Забежали внутрь, осмотрелись, распределились по дверям и оконным проемам. А тут и немцы подоспели.

Первых выкосили дружным огнем, но после пришлось туго. Стоит высунуться, как с десяток пуль тут же впиваются в булыжник, обдавая лицо и руки мелкой крошкой.

Вскоре из-за плотности вражеского огня подойти к проемам стало совсем невозможно. Васильков приказал занять позиции в глубине строения. В центре помещения имелся мощный фундамент, над которым высилось нагромождение из остатков колесной оси и механизма с каменными жерновами. Сам Александр с парой бойцов остался под окнами присматривать, чтобы гитлеровцы не подошли вплотную и не забросали разведчиков гранатами.

Но те не спешили использовать гранаты. Похоже, немецкий взводный приказал своим солдатам брать русских живыми. И вместо, казалось бы, простого решения те ринулись штурмовать древнее каменное строение…

* * *

– Кто они, товарищ майор? Чего хотят? – начал приходить в себя молодой старлей.

– Потом разберемся! Позже… – Васильков выстрелил в мелькнувшую в оконном проеме тень. – Сейчас нужно удержать этот кабинет до приезда милиции.

– А приедут, Александр Иванович? – Парень посмотрел на бывшего разведчика. Взгляд его был наполнен такой бесконечной тоской, что Сашке стало его жаль.

– Ну как же не приедут, Ефим?! – подбодрил он уверенным голосом. – Вокруг столько людей! Кто-нибудь наверняка позвонил и сообщил о перестрелке. Что с патронами?

– Вроде есть. – Баранец неуверенно поглядел на свой пистолет.

– Вроде на огороде, товарищ старший лейтенант! – с шутливой строгостью отчитал Васильков подчиненного. – Считать надо выстрелы! Кинь пустой магазин…

Снаряжая патронами магазин товарища, майор успевал бросать взгляды на окна и дверь. При необходимости вскидывал пистолет и производил выстрел. За семь-восемь минут перестрелки ему удалось уложить того коридорного черта в картузе и задеть парочку нападавших – он отчетливо слышал их стоны и сдавленные матюги.

Однако радости от этого было мало. Сашка догадывался, что охрана нового корпуса Таганского военкомата ликвидирована так же, как и охрана старого. Милиция почему-то задерживалась. На помощь жильцов из соседних домов рассчитывать не приходилось – никто из них добровольно под бандитские пули не полезет. А боеприпасов с каждой минутой становилось все меньше.

Обстоятельства складывались не лучшим образом, но Васильков виду не подавал. Не хотел он, чтобы его напарник запаниковал и наделал ошибок.

* * *

Накрепко обосновавшись в мельнице, разведчики держались.

Немчура наседала. В группе появились потери: одного бойца убило – винтовочная пуля снесла часть лобовой кости. Другой был ранен в бок, но пока держался и стоял на ногах.

Через небольшой проем в стене старшина садил из карабина, удерживая ручей и не пропуская через него атакующих. Двое разведчиков контролировали высокий дверной проем, к которому через лес петляла заросшая травой и кустами грунтовка. Васильков отвечал за оконные проемы, один из которых был разломан до фундамента и фактически превратился во вторую дверь.

В разгар боя он заметил трех фрицев, бегущих снаружи вдоль оконной стены по обломкам разбитого булыжника. Он хладнокровно прицелился и выстрелил в первого. Тот упал. Второго он ранил. А в третьего выстрелить не получилось – у немецкого «MP-40», верой и правдой служившего два года, вдруг заело затвор.

Дело плевое, но для решения требует нескольких секунд. А их не было. Третий – высоченный рыжеволосый фашист с белесыми ресницами и красными как у быка глазами, с закатанными по локоть рукавами – ворвался сквозь разломанное окно внутрь мельницы. Первым он заметил Сашку и побежал к нему, держа в руках винтовку с примкнутым ножевым штыком.

В рукопашной схватке это было страшное оружие, и немец предвкушал легкую победу. Надежды на товарищей у Сашки было мало, в том смысле, что все они палили по своим секторам и в суматохе могли не заметить появившегося внутри мельницы фрица.